Читать онлайн Амурская сага бесплатно

Глава 1. Начало пути

Еще оставалось время до посевной, когда самые крепкие, неуемные и отчаянные земледельцы из селений Полтавской и Киевской губерний сообща решили податься на амурские земли. Среди них семья Василия Трофимовича Карпенко, большая и дружная. Василий Трофимович и его благоверная, Татьяна Ивановна, народили и подняли семерых деток. Старшая дочь – Харитина, девица уже на выданье, младшенькая – Марийка, восьми годков, окончившая первый класс церковно-приходской школы, а меж ими пятеро сыновей, все как на подбор красивые, проворные да умелые.

Харитина выросла первой помощницей для матери: статная и работящая, и со скотиной управлялась, и с чугунками у печи – на все работы мастерица, такую умелицу не стыдно было благословить под свадебный венец. Уж три года как присмотрел ее чернобровый Грицко, славный хлопец, приходившийся сыном сельскому кузнецу Андрею, человеку уважаемому и на селе незаменимому. Харитина тоже не сводила глаз с возлюбленного, чуть выпадет свободный час, как они опять вместе, а про деревенские гулянки и вечеринки так и говорить нечего, водой не разольешь. Их простые и задушевные воркования любо было видеть родителям и селянам.

– А ну-ка, Марийка, клыч усих до хаты, будэмо раду держати, дило важлыва, – объявил Василий Трофимович, глава семейства.

Собрались как один: Харитина и сыновья в рядок на лавках в семейном углу. Иван восемнадцати лет, дале Давид, за ним Николка пятнадцати годов, после Степан, и Димка за младшего, которому только-только исполнилось двенадцать. Василий Трофимович – за столом, в красном углу, под образами. Последней в дом влетела Марийка.

Слово держал отец:

– Надумалы мы з матирью пэрэбратися на вильны земли, до самого Мамура. Пиднялыся вы вжэ, у оного за другим симьи пидуть, а тулытыся на десятину земли нияк нэможливо, щэ й подати выплачувати. До Харкива дийдэмо своим ходом, а там поездом, докудово довэзэ, та держава, здаеться, подмогнет. Що скажэтэ, сыны?

– Одни али з ким пидэмо? – спросил Иван.

– Богато зибралыся з села, трохи нэ дюжына возов.

Сыновья, которые сами задумывались о завтрашнем дне, заулыбались. До работы они были горазды, такой бригадой им сам черт не страшен, дай только волю, где проявить силу и сноровку. Лишь Харитина пригорюнилась, бросая растерянные взгляды то на братьев, то на отца. Чуяла она, что не составит ей дорогу ненаглядный Грицко, и сердце девичье готово было разорваться надвое: и от семьи родимой не оторваться, и от друга милого тоже.

– Мэни-то як буты? – чуть слышно проговорила она.

– А тэбэ, доня, своя розмова. – Голос отца дрогнул от предстоящей разлуки. – Залышайся на мисте, тут твоя доля. Як скинчиться пост на Вэлыкдень, зиграемо тоби свадьбу. Залышимо в приданэ хату, Жданку, корову-годовальныцу, и всэ господарство. Жывитэ з Грыцько в свити и радости, а Бог дасть, побачымося…

Апрель прошел в хлопотах по свадьбе и подготовке к отъезду. Харитина, благодарная за родительскую заботу, радовалась и печалилась одновременно. Отбыла бы часть ее души вместе с дорогими людьми, разделяя по жизни их участь…

В Полтавском уезде рубленые избы для большинства крестьян оставались мечтой, преобладали мазанки, в которых стенами служили жерди. К ним привязывали лозу или пучки соломы, и это построение замазывали глиной и белили известью трижды в год. Приходилось белить и после ливней. Полы чаще земляные, крыши под соломой. Двор ограждали плетнем или обсаживали кустарником, ворота изображали поперечными жердями. Во дворе ставили скотный сарайчик и коморю для хлебных закромов.

Василий Трофимович сумел-таки поставить рубленый дом на одну комнату, при входе печь, и угол под кухню. Стол, лавки да полати, где братья укладывались на ночь, забираясь на них с печи, – вот и вся мебель, да родительская кровать, конечно. Полати сколачивались из толстых плах настилом под потолком. Харитина с Марийкой на ночевки устраивались на русской печи.

Дети в украинских семьях воспитывались в уважении к родителям, обращаясь к ним на «вы». Воля отца была законом. Женили чаще по воле родителей. Когда кто-то противился, батька мог уговорить и оглоблей.

С хозяйством в семье Карпенко было не лучше. На десятину земли имелось однозубое пахотное рало да деревянная соха. Для ручной обработки поля – мотыга и пара заступов, для сеяния – коробка деревянная, или брали в аренду колесную сеялку. Выручала лошадка Буланка, незаменимая трудяга: соху и борону-волочильню протащит, груз какой перевезет, без нее хоть пропадай. Корова красной степной породы доилась справно, да с сенокосом хуже некуда, косили где придется. Из деревьев чтили вербу, имевшую магическую силу. Вербными прутьями выгоняли скот на пастбище, чтобы животные не подхватили болезни.

Для изготовления тканей обрабатывали лен и коноплю. Сырье вымачивали, прочесывали и мяли на досках, пряли на веретене, красили растительными красками. Столяры и бондари готовили из дерева домашнюю утварь, лавки, бочки, коромысла, долбили цельные корыта. Что помельче, то и собрали на сибирское новоселье. Василий Трофимович прихватил на семена знаменитую пшеницу «полтавка».

Украинская пища скромная, но со вкусом. Любимым блюдом были кушанья из комочков теста, сваренных в воде или молоке, – галушки, а также вареники с творогом или вишней. Из пшена с добавлением лука и картофеля готовили кулеш, заправленный салом. Гречанка ставилась под сметаной, а к борщу иной раз подавали гречневые пампушки. Суп-капустняк готовили из капусты, картофеля и круп. Реже – юшку с рыбой. Летом варили тыкву, фасоль. В почете была горилка.

Бани не было. Парились в большой русской печи, из которой выгребалась зола, пол застилался соломой, поверх холстом, на нем и грелись под овчиной. Голову мыли щелоком – отваром из золы. Зимой окошки покрывались слоем льда. Освещение каганцом. С таким житьем-бытьем не жаль было расставаться, ведь там, на реке Мамуре, сказывали, совсем иная жизнь.

* * *

А земля проснулась и зацвела невиданно светло и буйно, как никогда. Или семья не замечала прежде красот распустившихся ранних садов? Что может быть краше весенней поры на Полтавщине, когда яблоневые рощи покрыты густым белым соцветием, словно пушистым снегом под новогоднюю ночь, когда вишенные кроны манят нежными узорчатыми лепестками ярко-красных и лиловых оттенков, облепившими тонкие стреловидные ветки? Приглядываясь к бурному весеннему цветению и прислушиваясь к радостным птичьим посвистам, к монотонному жужжанию усердных пчел, участники предстоящего отъезда ловили себя на мысли, что все это благолепие уже отторгается изнутри, становится чьим-то чужим…

Ранним майским утром конный обоз на двенадцать семей из Полтавской и Киевской губерний тронулся в далекий путь. На дворе стоял 1886 год. Поначалу предстояло добраться до Харькова – тоже не ближний путь в триста верст с лишком, – там перегрузиться на поезд и доехать до Тюмени, сибирского города, докуда была проложена железная дорога, и снова гужевым транспортом до места назначения – вот и весь маршрут. Люди в тягостном молчании покидали отчий край, до мелочей знакомые места, где жили с малолетства, дружили, вели хозяйство, а то озорничали и балагурили. Придется ли еще побывать на малой родине и поклониться ей в пояс? Навряд. Вот и околица позади, и сельское кладбище под кленами и березками, где покоится с миром прах отцов и дедов. Господь с ними, да Харитина приглядит за могилками, а им, переселенцам, – в беспросветный далекий поход. Потому и тоска лежала на душе, что перед глазами медленно проплывали милые сердцу окрестности, проплывали, прощально удаляясь в безвозвратное прошлое.

Обозники шли пешком, чаще босиком, приберегая обувь, а майские вечера стояли еще прохладные. Обувка была не походная, чаще лапти простецкие, деревенские, с белыми холщовыми онучами, то бишь портянками. Ночами спали где придется, в сторонке от дороги, где кони находили себе свежую траву. У ходоков началась простуда. Буланка, коняга светло-желтой масти, тянула груженую телегу, ехать на которой допускалось только Марийке, маленькой и не по годам развитой девчушке, знавшей чуть ли не наизусть поэзию Тараса Шевченко, украинского «кобзаря», вышедшего из крепостнического крестьянства. Да и та старалась больше идти пешим ходом, шлепая босыми ножками по пыльной дороге.

Первоклашка старалась обучить грамоте старших братьев, самоучек, не переступавших порог местной школы и едва читавших по слогам, а писать совсем не умевших. Из них только Стёпа полтора-два года сидел за партой. За что бы ни бралась Марийка, все-то у нее получалось, от Бога, видать. И пела славно, кто бы ее учил? Как затянет высоким голоском любимую песенку «Солнце низенько, вечор близенько», так заслушаются все на радость и удивление.

Ее-то, кроткую голубку, прибрал к себе Всевышний, видать, слишком она приглянулась. Как-то не уберегли Марийку, заболела она, заболела, и дошла болезнь до воспаления легких. Надеялись на выздоровление, уложили на тележную постель, обоз двигался, а болезнь брала свое. В обозе ехала бабка, она и врачевала девочку как могла. Шептала что-то, поила целебными травами, только без пользы. Марийке становилось все хуже, тело стало горячим, она таяла на глазах, вдобавок наступило ненастье, зачастили дожди. А обоз шел и шел намеченным путем, и не было уже возврата. Марийку, ставшую беспомощной, невесомой, братья несли на руках, оберегая от тряски. Надеялись донести до Харькова, до врачей. Она понимала свое бедственное положение, старалась приободрить родных, слабо улыбалась им, приговаривая: «Не беспокойтесь, мне хорошо». На очередной стоянке склонившаяся над доченькой мать по шевеленьям губ и отдельным словам, произносимым в горячечном полузабытьи, угадала предсмертное завещание:

Вскоре душа Марийки вознеслась к небесным ангелам. Не рассталась она с милой и любимой Украиной. Обоз в скорбном молчании остановился в небольшом степном хуторе, где разыскали малоприметное кладбище. Местные жители, близко к сердцу принявшие смерть маленькой страдалицы, помогли сколотить гробик и крест, выкопать могилку, а походники нарвали полевые цветы, из которых каждая семья свила по венку. На похоронах не сдерживали слез, проявляя горечь и печаль. Кто из селян не помнил ее звонкие напевы, приветливые взгляды и обращения? В тот печальный день Марийка в последний раз собрала сельчан в едином порыве глубоких переживаний. Возле Марийки, утопавшей в цветах, обоз стоял всю ночь. Помянули светлого человечка по-христиански, а наутро оставили сиротливую могилку под высоким крестом и пышным цветочным покровом.

* * *

На двенадцатый день дошли до Харькова, где находился Переселенческий отдел. В нем все до едина прошли регистрацию и получили небольшое денежное пособие на каждую семью. Переселенцам выдали подорожную карту с перечислением в ней членов семьи и указанием их возраста.

Государство способствовало людям в перемещении на необжитые территории. Семье Василия Трофимовича пришлось расстаться с незаменимой пособницей – молодой и сильной Буланкой, которую задорого, за семьдесят два рубля, продали цыганам вместе с телегой и упряжью. Расстались с конями и другие семьи.

Погрузка на поезд Харьков – Тюмень проводилась целый день, столько всякого скарба везли с собой семьи, вплоть до печных ухватов, казанков для варки и глиняной посуды, деревянных корыт, а некоторые прихватили даже по две-три пары живых курей и петухов на развод. Те и горланили по утрам, устраивая селянам побудку и напоминая им о покинутых родных уголках. И без них на душе было тоскливо. В товарные вагоны загрузились не скученно, по две семьи в одном; к ним подсели тамбовские переселенцы, и поезд дал ходу.

Ехали медленно, не боле тридцати километров в час. К поезду были приставлены двое полицейских. Часто делали остановки из-за нехватки воды или топлива, тогда машинист бегал вдоль вагонов и зазывал мужиков носить воду из ближайшего водоема. Женщины той порой наскоро пытались что-то сготовить на кострах для еды или хотя бы вскипятить воду на чай. Варили кашу, гречневую или иную, да всеми любимые галушки. В вагонах печек не было. На больших стоянках покупали на дорогу продукты и даже водку, чтобы заглушить смурные размышления, когда наговорят о непроглядной сибирской глуши, о болотной трясине или трескучих морозах.

Впереди – Урал, родина железных дорог в России. В 1834 году на нижнетагильском заводе мастера-самородки, отец и сын Черепановы, соорудили первый «пароходный дилижанец» для передвижения по чугунной колее. В семидесятых годах паровозы появились в центральной части империи.

В 1878 году открылось движение по горнозаводской дороге от Перми до Екатеринбурга, придав мощный толчок развитию уральского промышленного края.

А той порой дорожные ландшафты менялись. Начиналась сибирская тайга. Потянулись горные и железоделательные заводы с высокими дымящимися трубами. После Тагила – городок Невьянск, где золотые прииски разрабатывались прямо вдоль магистрали.

– Дивись-ка, Стёпка, як моють шлыховое золото, – подсказывал Василий Трофимович сыну.

Стёпа уставился на заляпанные бутера, канавы, слякоть – и никакого золота.

– Бать, так рази в такой грязи золото бывати?

– Бывати, сынку, що натрапышь на щастье, де сам нэ чэкав, – сказал отец и как в воду глядел. Привалит Степану на Амуре золотое счастье, о чем будет сказ впереди.

Запомнилась остановка на берегу Верх-Нейвинского пруда, сооруженного веком ранее Прокофием Демидовым при металлургическом заводе. Полукилометровая плотина считалась огромной по тем временам. В пруд впадала быстрая и говорливая река Бунарка. В качестве рабочей силы на завод привлекались невьянские старообрядцы. И кто бы знал, что та маленькая станция через шестьдесят лет станет малой родиной автору книги, которую ныне читатель держит в своих руках? Из Верх-Нейвинска прибыли в Екатеринбург на реке Исети – столицу Урала. Город строился основательно, много каменных домов. Гордость Урала, Верх-Исетский металлургический завод, до сего дня держит мировую марку качества выпускаемых видов стали.

За Уралом путникам открылись другие, более строгие пейзажи. Насупленные нагорья, сплошь покрытые темной хвойной зеленью, расходились беспорядочными грядами, растворяясь в далеком мареве. Таинственный, глухой и неприступный край. Вечность планеты. Полноводные реки раздвигали горные гряды, отражали на зеркальной поверхности небесную синь. Тайга и тайга, селений никаких, разве промелькнет близ дороги хуторок станционного смотрителя – и снова безлюдье, куда ни глянь. Что ждет путников там, на далеком Амуре? На остановках сказывали всякое.

– Дальше непроходимая тайга, болота и оводы летают с воробья, а по дорогам и вдоль рек бродят ватаги беглых каторжан с Сахалину. Сподряд всех грабют и убивают, – внушали знатоки тамошних мест потрясенным кошмарными вестями переселенцам.

– Там земли, что богаче нет, травища в рост, – убеждали другие. – Рыбу из озер черпают ведрами, а в лесах зверье охотникам на выбор.

До Тюмени доехали без приключений, если не считать вынужденной остановки для захоронения скончавшейся старушки. Тюмень – город старинный. Здесь, на караванном пути из Средней Азии, где-то в шестнадцатом веке на месте бывшего татарского городка тюменского хана казаками был заложен острог от набегов кочевников, ставший столицей Сибирской губернии. Прибывший поезд загнали в дальний тупик, к реке Туре, где предстояла пересадка с поезда на обоз, а дальше топать тыщи верст. Подумать страшно!

К поезду прибыло переселенческое начальство, пригласившее глав семейств в контору для регистрации прибывших и получения пособия на приобретение гужевого транспорта. Не успело начальство отбыть, как на берегу запылали костры, на которых стали готовить еду, греть воду для стирки белья и купания детишек. На берегу уже маячили рыбаки, выдергивавшие отменных рыбин одну за другой. О таких уловах раньше и мечтать не могли. Лови – не хочу. Вдоль поезда сгустились ароматы наваристой ухи.

Глава 2. Таежный обоз

Май стоял на исходе, поторапливая переселенцев к походу. Для покупки лошадей их допустили в государственные конюшни, в которых разводили тяжеловозов томской породы, красивых и сильных, каких раньше обозникам не приходилось видеть. Покупали лошадок и у цыган на базарах, и у местных крестьян на окраинах города, чтобы обходилось подешевле. В начале июня обоз был снаряжен и построен на смотр готовности Переселенческому отделу. Были проверены телеги, упряжь, запасы фуража и продуктов, даже наличие одежды и обуви в каждой семье. Митрополит отслужил молебен, обошел всех путников и окропил святой водой, благословив на дальний путь, но знали бы они, насколько трудным и опасным он окажется, насколько тяжело придется идти в сибирской глуши по бездорожью да безлюдью…

Но вот обоз, пополненный другими переселенцами до тридцати двух телег, из которых томских набралось с десяток, тронулся в свой героический поход. Поначалу у многих как-то не ладилось: то сбруя не подтянута, то с телегой непорядок, но вскоре неполадки были устранены, и лошади попривыкли к хозяевам, вошли в тягу. Июнь подходил к исходу, а дороге не было конца, если разбитую колею да ухабины можно было назвать дорогой. Неприветливая и глухая тайга обступала и теснила обоз со всех сторон, перекрывала солнечный свет. Дневной полумрак нагонял гнетущее состояние.

Если травянистый покров в Сибири мало разнился от российской почвенной флоры, то древесную растительность не приравнять. За Уралом уже не росли широколиственные деревья с резной листвой, зато во всей необозримости открылась тайга, и казалось, что, кроме нее, ничего не было больше на земле. По ночам слышались завывания волчьих стай.

Начались болотистые места, топи. Донимали тучи комаров, от которых не было спасения ни в дороге, ни на стоянках – чуть в сторонке от костра или без дымокура. Местность деревни Татарки, названной в честь первых жителей, запомнилась водой низкого качества, болотной и плохо пригодной для питья. Погожие дни тоже не в радость, а бедствие от оводов и слепней. Если люди как-то защищались от них одеждой и отмахивались ветками, то лошади, бедняги, были облеплены крылатыми вампирами, худели и даже слепли. Ладно хоть пауты оказались не с воробья. А тайга цвела и благоухала в свое удовольствие, на открытых местах травища и точно стояла стеной в рост человека, но радости оттого не прибавлялось.

В довершение мучений начались проливные дожди, разверзлись хляби небесные, лило непрестанно и днем и ночью. Днем укрыться никакой возможности, одежда промокала до нитки, и не просушить. Ночами прятались под телегами, покрывая их кошениной, ставили на ночь шалаши-времянки, с утра снова под водную купель. До чего суровой оказалась Сибирь, что и среди лета нагоняла прохладу! Рази было так на милой и славной Полтавщине? Непромокаемой обуви не имелось, половина обозников шли простуженными, надрывались кашлем, больше других страдали старики и детишки.

Но и этих напастей было мало для наказания упрямцев. Под дождями дороги совсем раскисли, превратились в болотное месиво. Груженые телеги вязли по самые ступицы, тогда и могучим тяжеловозам не удавалось сдвинуть их с места. Лошади выбивались из сил, падали в вязкой трясине, хотя и сами стремились вырваться из заклятой местности на чистую и сухую. В помощь животным впрягались погонщики, на руках перетаскивали застрявшие повозки, а то выстилали непроходимые участки ветвями и бревнышками. От бесконечной слякоти и плохонькой обуви у ходоков разболелись ноги, появились язвы, по телу высыпали фурункулы.

Хуже того было преодоление водных преград. На месте мелких речушек вдруг разливались бурлящие потоки, и в поисках подходящей переправы молодые парни, раздевшись, вброд исследовали русло. Случалось, их подхватывало и уносило течением, тогда на помощь терпящим бедствие всадники с берега гнали вскачь лошадей. Лошади хорошо знали воду, понимали свою задачу и умело выносили людей на берег, на глубинах пускались вплавь, оставалось только держаться за гриву.

* * *

Так день за днем – и вышли в лесостепную часть. Впереди маячил Ново-Николаевск. После революции, когда царское имя попадет под запрет, Ново-Николаевск переименуют в Новосибирск. Вдоль Сибирского тракта стали попадаться деревеньки, в коих ютились вчерашние переселенцы, только-только обживавшиеся на новых землях. Они корчевали вековую тайгу, расширяя хлебопашество, разводили скот и ставили дома. Жители с состраданием встречали изможденных обозников, сами испытавшие те же тяготы, помогали им как могли. Жившие в бедности новоселы меняли исхудавших лошадей путешественников на своих, сильных и упитанных, помогали на речных переправах, давая конных провожатых.

Затяжные дожди прекратились с началом июля. Быстро подсохли дороги, реки вошли в свои берега, установилась хорошая погода, даже ночи обдавали теплом. Наладилось дело с питанием, у местного населения подкупали свежие овощи и зелень, иногда и мясо. На ночлег вставали у воды, у озера или реки, где можно было помыться, постирать. В нетронутых степных озерах и спокойных реках рыба буквально кишела в воде, ее изобилие решило проблему питания не только на стоянках, но и запасами засолов в пути. Погода наладилась, радуя воспрянувших духом людей. Заметно убавилось количество больных, да и лошади на свежих и сочных кормах укрепились с силами. По сухим и ровным дорогам движение обоза ускорилось. Случавшиеся поломки устранялись умельцами, при надобности к ремонтным работам звали кузнеца, имевшего походный инструмент.

Семейство Карпенко переносило тяготы похода наравне с другими, хотя глубокая рана, вызванная кончиной Марийки, все так же кровоточила и остро болела. Не лучше ли было оставить ее на месте, в семье Харитины? Жили бы сестры душа в душу, да кабы знать, какая беда случится… А тут еще Николка, средний из братьев, напоролся на косу. Не зря говорят, что беда не приходит одна.

В тот день остановились табором на ночлег возле речки, в которой Николка, страстный рыболов, выявил богатые рыбные косяки. Он мигом накопал червей, на ночь наставил по заводям крючки-закидушки и переметы, а утром, чуть свет, прихватив ведро для улова, бросился к речке и в потемках с полного бега налетел босой ногой на косу, брошенную в траве одним из безалаберных обозников. Литовка – грозное оружие, настоящая сабля, вогнутая вовнутрь и насаженная на двухметровый деревянный рычаг. Когда косарь, расправляя корпус в крутом развороте, крепким хватом тянет над землей остро заточенное лезвие, вместе с высокой травой ложится срезанная поросль березняка в палец толщиной. Рана Николки была глубокой и страшной, мышцы по голени наискось распластаны до кости, повреждены сухожилия. От боли и потери крови подросток упал без сознания, лежал, пока на него не наткнулся Иван, старший из братьев.

Колю уложили на телегу, перераспределив часть груза на соседние повозки. Перевязки делали по несколько раз в день, накладывали компрессы из детской мочи – испытанного народного средства излечения. Благо, что Ново-Николаевск был уже близко, и по прибытии пострадавшего сразу сдали врачам. Те охнули при виде огромной раны и немедля приступили к операции: очистили, обработали разрезы и наложили несколько швов.

В степях – Ишимской, Барабинской и Кулундинской, одна раздольнее другой – взоры путников ласкали многочисленные озера, мирно плескавшиеся под солнечными бликами. Удивительным было разнообразие воды, то пресной в одном озере, а в нескольких саженях от него – соленой. В третьем-четвертом озере вода опять другая, горько-соленая, и так безо всякого разумения, словно Создатель заполнял водоемы, находясь в шутливом настроении.

Поселение на Оби было невелико. К семнадцатому веку отряды казаков на реке, у татар звавшейся Омар, добили хана Кучума, представлявшего когда-то Великую Татарию. С основанием русских острогов появились крестьянские поселения, с которых началось освоение приобских земель, а к началу двадцатого века сюда хлынул поток малоземельных крестьян. Первое русское село Кривощёково находилось на левом берегу реки, через него позже прошла Великая Сибирская магистраль, положив начало Ново-Николаевску.

Пока сельские врачи возились с раненым, переселенцы готовились к дальнейшему походу, закупали продукты, медицинские средства и бинты. Подковали лошадей, у которых сбились подковы. Стало известно, что ближе к восточной местности можно наткнуться на разбойничьи группы из беглых осужденных и каторжников. Для защиты от худых людей некоторые семейства приобрели охотничьи ружья. Иван и Давид, посоветовавшись с отцом, купили «крымку» – старинное ружье времен Крымской войны, рассверленное под двенадцатый калибр и имевшее боевой штуцер с откидным бронзовым затвором. С этим ружьем большой убойной силы братья позже по амурской тайге ходили и на медведя.

Время неумолимо подгоняло путешественников, ведь остановка затянулась на неделю, а лето уже готовилось к сдаче своих полномочий. Василий Трофимович уговорил медицинское начальство выписать Николая, раны которого только начали затягиваться, досрочно. Медики и сами понимали, что обоз не может задерживаться, и со всякими напутствиями и лекарствами отпустили больного восвояси. На собрании обоза, в совете которого состоял Василий Трофимович, решили всем семьям приобрести ружья и установить ночное дежурство по охране лагеря. На охрану отряжалась молодежь, умевшая обращаться с оружием. На призыв встать с ружьем для общественной безопасности откликнулись и некоторые девушки не робкого десятка.

А по широким просторам до самой линии горизонта волновался ковыль – дикорастущий злак с длинными узкими листьями, его серебристые метелки украшали однообразный пейзаж. Из метелок иногда готовили кисти, хвостики которых обколачивали молотком для ровности и гладкости побелки стен. Заменить бы те дикоросы на хлебные поля с налитыми золотистыми колосьями, и с голодными кошмарами можно было расстаться навсегда. Будет так или не будет, но затем и шел упрямый караван на восток, навстречу восходящему солнцу. А пока по степям свободно бродили непуганые стада диких коз, которых устраивал дикий злак; диковинные дрофы – птицы с длинными шеями и сильными ногами, родственные журавлю. Мяса хватало вдосталь, да и лошади по сухим неразбитым дорогам двигались легко и сноровисто.

Красноярск располагался на красивом возвышении. Енисей, рвущийся к океану с горных скатов, перед городом раздваивался двумя протоками, образуя гряду живописных островов. На левом берегу вершина горы Чёрная сопка отливала на солнце темной яшмой. Близ дороги Афонтов яр горел красным песчаником, надоумив основателей назвать город по той яркой природной достопримечательности. Обоз тянулся по улицам с деревянными тротуарами. Город хорошо спланирован, опрятен и с большим центральным парком. А как вышли обозники к Рождественскому собору, так обомлели от видения, шапки и картузы поснимали с голов, истово крестясь и кланяясь. Величав и божественен был собор, хранящий икону Рождества Богородицы; такого боголепия не доводилось видеть раньше.

В августе подошли к Иркутской губернии – опорному краю империи на востоке. Снова тайга, но оказалось, что тайга тайге рознь. Эта, открывшаяся путникам на просторах Восточной Сибири, дышала иной жизнью, где все было величественно и по-настоящему, сурово и одновременно приглядно. Опять малопроезжие дороги, гористые и затерянные в складках местности, то с крутыми спусками, где только держись, чтобы не понесло под уклон, а то с затяжными подъемами, которые надрывали и выматывали силы людей и животных. Эта местность глубоко впала в сознание Антона Павловича Чехова в его путешествии на Сахалин: «От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Что и кто в тайге, неизвестно никому… Даже жутко делается».

Другой приметой тамошних мест стали частые встречи с партиями колодников, которых вели пешими этапами на каторгу или в знаменитые иркутские централы. Встречались и женские партии осужденных. Каторжники, закованные в кандалы, своей угрюмостью и отрешенностью, бренчанием цепей и неуклюжей походкой производили на переселенцев тягостное впечатление. Арестантские партии шли под конвоем омываемые дождями и обдуваемые ветрами, без всякого прикрытия от предстоящих холодов. В селеньях охранники назначали некоторых из арестантов для сбора милостынь, тем и существовали. Сибирь была большой тюрьмой и местом ссылок. В девятнадцатом веке ссыльные составляли основной контингент сибирских переселенцев.

Глядя на арестантов, переселенцы ощущали себя едва ли не счастливыми людьми, ведь они имели главное – свободу распоряжаться судьбой, и не для них сооружен зловещий Александровский централ, что под Иркутском, о котором были наслышаны от местных жителей. Мрачное местечко, целый тюремный поселок для содержания уголовников. В двух корпусах одновременно томилось до тысячи заключенных, а по другим слухам, и все полторы. Двор был огражден кирпичными стенами с вышками для караула. Там же дома для администрации, казармы для конвойных, заезжий двор для чиновников, хозяйственные и другие постройки – и чего только не было для содержания заключенных… Невдалеке – бараки для освобожденных, которые зачислялись в рабочие команды. После появилась также пересыльная тюрьма для ссыльных, направляемых в более отдаленные уголки Сибири, откуда дальше некуда.

Удивительно, но неисправимые арестанты, отчаянные романтики и любители приключений, умудрялись вырваться из-под любой стражи, даже из Александровского централа. Сказывали, как одному из охранников среди ночи при сильном снегопаде явился образ во всем белом. Набожный охранник принял явившееся видение за ангела, спустившегося с небес вместе со снегом. Других объяснений кому-то оказаться в запретной и охраняемой зоне не могло быть. Пока стражник, позабыв обо всем на свете, крестился и молился во спасение души, от тюремной стены отделились еще два ангела, и тоже в белом! Такого нашествия белых посланцев от Бога бедняга вынести не смог и лишился чувств, предоставив «ангелам» возможность скрыться в неизвестном направлении. Наутро одну из тюремных камер обнаружили пустой, а вместе с ее обитателями исчезли белые простыни. По поднятой тревоге под стеной обнаружили подкоп, по которому «ангелы» покинули грешную тюремную землю.

* * *

По Московской столбовой дороге обоз вошел в Иркутск через Московские ворота. Первые повозки уже встали на свободном от застройки берегу Ангары, реки удивительной чистоты и красоты, а последние все еще тянулись вереницей под воротами. Такой реки досель ходокам не приходилось видеть. Уж как она переливалась глубинной зеленью да небесной синевой, то и глаз было не оторвать. А вода-то хрустальная да вкуса редкого, что не напиться, сколь ни пей. Оно и понятно, ведь по ангарскому руслу сливается не какая попало, а чистейшая байкальская вода. Здесь же в Ангару впадала другая река, Иркут, тоже не малая, истекающая из самой Монголии.

– Вот и славно, – утешались путники, – до монголов дошли, глядишь, и до Амура доберемся.

Обоз стоял на пустыре, на стыке рек Ангары и Иркута, где в середине семнадцатого века стоял отряд первопроходца Ивана Похабова. В челобитной государю он писал: «Ходил войною в зиме на Иркут-реку на братцких людей и на тынгусов… и взял в бою иркутцкого князца Нарея… и ясаку пять сороков шестнадцать соболей да лисицу бурую». В 1661 году Похабов поставил острог Иркутский, положив начало столице Восточной Сибири. Сегодня ту набережную не узнать, она облагорожена и возвеличена памятником с надписью: «Основателям Иркутска». «Иркутск превосходный город. Совсем Европа» – так отозвался о нем Антон Павлович Чехов в 1890 году.

На другой день на стоянку с большой свитой прибыл А. П. Игнатьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, в состав которой входила территория от Енисейской губернии и до Охотского моря. Целый континент. Алексей Павлович с отеческой заботой отнесся к нуждам переселенцев и дал ряд поручений. При стечении народа отслужили праздничный молебен о благополучном прибытии каравана в город. Медики развернули при лагере медпункт и произвели осмотр всех нуждающихся. Городской думой оказана помощь в приобретении продуктов и обуви. Военный гарнизон разбил для лагеря палаточную баню. В казачьих мастерских отремонтировали телеги, а пришедшие в негодность заменили на новые пароконные повозки. Переселенческий департамент тоже не остался в долгу, оказав денежную помощь каждой семье. О таких дарах переселенцы и мечтать не могли.

Сверх всего генерал-губернатор наказал казачьему атаману выделить конный отряд для сопровождения и охраны обоза вплоть до Читинской губернии, где обоз готово было принять Забайкальское войско. Казаки и рады были послужить благому делу. С началом девятнадцатого века было сформировано Сибирское казачье войско, находившееся в постоянных походах и боевых действиях с азиатскими отрядами и кочевыми племенами. Казаки держали государевы границы, а пустые земли охранять было вроде ни к чему, вот и рады были пришлому обозу из Украины. Глядишь, и другие следом пойдут.

Стоянка в гостеприимном Иркутске затянулась; покой и воодушевление царили в сердцах украинских ходоков, славных потомков Запорожской Сечи. До чего же близко и по-людски приняли их русские собратья, совсем как своих! Значит, можно будет жить в дружбе и совместной помощи с амурским населением. Ну и с Богом тогда, в путь-дорогу. Вошли в Иркутск через Московские ворота, а вышли через Амурские, возведенные в 1858 году для встречи генерал-губернатора Муравьёва-Амурского, когда он с триумфом возвращался из Благовещенска после подписания Айгунского договора, по которому левый берег Амура отошел к России.

– Вот и ладно, стало быть, идем правильно, – переговаривались путники.

Июль отсчитывал последние деньки, когда караван вышел на байкальский берег, к устью Ангары, для погрузки на баржи. На истоке реки высился Шаман-камень, от которого к левому берегу тянулась каменистая гряда, сдерживающая слив байкальской воды. О местном поселке А. П. Чехов также отозвался весьма похвально: «Станция Лиственичная удивительно напоминает Ялту». В местном порту погрузились на четыре большие баржи, и транспортная флотилия, ведомая буксирами, тяжело отчалила от западного берега. Плыли на северо-восток.

Байкал – величайшее альпийское озеро (на берегах таких озер возвышаются крутые горы). Окружающие горы придают ему живописный и величественный вид. Частые бури волнуют и будоражат озеро, поднимая волны до семи футов, гребни которых так узки и остроконечны, что малые суда легко находят в них погибель. Плыли долго, ден пять. Баржи были перегружены, буксиры малосильны, а пассажиры, не покидавшие палубы, не могли налюбоваться Байкалом. У озера много древних названий. Тюркоязычное звучание означает: «бай» – «богатый, «куль» – «озеро». Вот и получилось «богатое озеро». В китайских хрониках упоминается «Бэйхай» – «северное море». У бурят-монголов – «Байгаал-далай» – «большой водоем». Последнему варианту придал современное звучание Курбат Иванов в 1643 году, когда пришел с отрядом казаков на берег озера.

Повидали переселенцы Сибирь-матушку, померили ее ногами, дошагали, шаг за шагом, до самой сердцевины, где раскинулось священное сибирское море. Триста тридцать три реки и речки на огромных просторах бережно собирают святую водицу и несут ее в Байкал, питают сибирский водный резервуар, откуда она сливается в Северный океан Ангарой, что по-бурятски означает «щель, расщелина».

– Уж скоро неделя, как плывем поперек Байкала. Тогда сколь он тянется длиной? – спросил Василий Трофимович матроса.

– Коли берегом, то до тыщи верст, а морем покороче будет.

«Байкал-то у них морем считается, – отметил для себя Василий Трофимович, – да так оно и есть. Сибирскому размаху вынь да положь собственное море. И такая красотища сокрыта от людей, – раздумывал он, – да оно и к лучшему, не затопчут, не споганят».

Причалили выше устья реки Селенги, в небольшом порту Оймур. Разгрузка затягивалась, так как причал был малопригодным, приходилось самим ставить деревянный настил для спуска подвод и грузов. В разгрузке хорошо помогали приставленные к обозу казаки. К ночевке поставили палатки, подаренные иркутским казачеством. От Байкала шли старым монгольским трактом вверх по Селенге, где с правой руки река, а с левой – непроходимый Баргузинский хребет, еще одно крутое явление природы, и снова сплошь тайга, нетронутая, дремучая, угрюмая. Что и говорить, места дикие, опасные, где и люд разбойный похаживал, и зверь всякий, вот где казачья охрана была незаменима, да и обозники запаслись оружием не зря. Дорога тоже под стать глухомани, с долгими подъемами и спусками, то каменистая, а то упиралась в болотистые поймы. Лошади, однако, шли резво, выдерживая единый караванный строй, словно благодарили за хороший отдых на иркутской стоянке. Если в какой-то подводе случалась заминка, то лошадь сама старалась занять свое место в обозе. Подгонять не надо.

Полегчало и Николаю, над ногой которого потрудились иркутские военные врачи. Швы были сняты, и Никола ехал верхом на молодой необъезженной лошади, купленной Василием Трофимовичем еще в Тюмени. Без происшествий дошли до Верхнеудинска, как назывался нынешний Улан-Удэ – столица Бурятии. За Верхнеудинском леса стояли настоящие: сосны смотрелись крепкими и раскидистыми. Затем горы разгладились, уступая место холмистым степям. Аборигены занимались рыболовством, скотоводством и охотой. Бесчисленные отары овец заполоняли речные луга, степи и склоны холмов. В этом краю мясного изобилия цены были такими низкими, что, глядя на них, переселенцы не верили своим глазам.

Мясо жарили, варили и солили впрок. Казалось, сама жизнь улыбается людям. Буряты – северный монгольский народ, говорящий на бурятском языке с монгольскими корнями. В десятом веке баргуты и другие народности смещались из Забайкалья на запад, и территория вокруг Байкала получила общее название Баргуджин-Токум. От того названия осталась река Баргузин, впадающая в Байкал. В годы монгольского нашествия началось вытеснение баргутов, их миграция и столкновения с тайшами, вождями сибирских племен. О тех временах напоминает название города Тайшет, что ныне в Иркутской области. История вокруг нас куда ни глянь. По Нерчинскому договору произошел раздел северной зоны монгольского влияния, Забайкалье вошло в состав России, тогда как прочая часть Монголии стала провинцией Китая. Отсеченная в Восточной Сибири, северная группа монголоидов стала называться бурятским народом. Тогда-то и появились на бурятских землях русские отряды.

Обоз же шел и шел по бурятским землям, не вдаваясь в историю заселявшего их народа. По пути переселенцам попадались как переносные юрты, которые собирались из войлока, пропитанного для дезинфекции смесью кислого молока, табака и соли, так и зимние жилища в виде бревенчатых срубов без окон. В крышах зияло отверстие для освещения и выхода дыма. В одной стороне юрты находилась мужская половина, в другой – женская, по центру размещался очаг. Вдоль стен стояли лавки, сундуки. Богатые буряты строили избы по русскому образцу. В мужской одежде привлекал внимание нарядный овчинный кафтан с треугольным нагрудным вырезом, опушенным мехом. Летом носили суконные кафтаны или халаты: у бедных – бумажные, у богатых – шелковые. Мужские штаны узкие, из кожи грубой выделки. Рубашки из дабы – прочной ткани, закупаемой у китайцев. Шапки синего цвета в знак слияния их обладателей с небесами. Переходящие к оседлости сибирские народности мало-помалу принимали христианство, а кочевники предпочитали ислам и буддизм.

К сентябрю, когда дни укоротились, а ночи стали прохладнее, обоз вошел в пределы Читинской области, где произошла смена казачьего караула. Иркутский отряд сдал охранные полномочия забайкальцам. Расставание было трогательным, а у девушек, успевших полюбиться с приглянувшимися озорными и чубатыми хлопцами, сердце разрывалось от горя и печали. И дело-то молодое подвигалось к свадьбе, и родители готовы были дать благословение, да только неумолимые внешние силы рвали нежные, едва сросшиеся сердечные связующие нити.

И гнали лошадей в обратную сторону, без нужды пришпоривая их, молодые парубки, сглатывали на скаку подступавший к горлу ком. И стояли недвижными девицы, молча провожая конный отряд, пока он не исчез из вида, пока последняя слезинка не скатилась по их щекам. Отряд исполнял воинскую дисциплину, обоз шел по своему предписанию, но долго еще будут бередить память и печалить сердца повстречавшиеся в таежном походе любимые лица и светлые образы. Найдут ли они такие еще?

* * *

Степи, полустепи и гряды пологих холмов… Вдали крутые возвышения, которые местами сходились, теснили дол, выталкивая его наверх, тогда начинались долгие подъемы, тяжелые лошадям и людям, а все едино шли и шли. До Читы, столицы Забайкальского казачьего войска, начавшейся с казацкого острога П. Бекетова, добрались благополучно. В 1827 году по особым государственным соображениям острог дополнили отстроенной тюрьмой для содержания бунтовщиков-декабристов, отказавших в присяге новому государю. С того времени невзрачная деревушка, значившаяся как «плотнище», то бишь место, где сбивали плоты для сплава по Ингоде и Шилке, стала называться Читой и получила административное значение. Декабристы, получившие после освобождения статус наподобие спецпоселенцев, живо способствовали хозяйственному и культурному перерождению края. Чита стала быстро развиваться, в ней возник переселенческий пункт.

Из Читы река Ингода, неширокая и неглубокая, повела обоз за собой сотнями километров. Местность гористая, порой приходилось прижиматься к берегу. Леса хвойные, но низкорослые и тонкоствольные; в чащобе деревца тянулись к солнцу, поднимаясь стеной в условиях сурового высокогорья. Не было в них той мощи и волшебства, какие покоряли путников в Красноярье и Прибайкалье, где могучие сосны стояли на расстоянии, давая простор кустарнику, разнотравью и грибнице.

Дороги поддерживались ссыльными и находились в неплохом состоянии, но в затяжные подъемы приходилось ватагами подталкивать повозки в помощь лошадям. На крутых спусках вели коренных под уздцы, а в задние колеса вставляли бревнышки, чтобы заклинить их для торможения. И опять по пути конные табуны да овечьи отары. Опять мясо и живой скот по ценам дешевле некуда. Разве могла устоять перед такими ценами натура крестьянина, знавшего на Украине голодные годы? Запасливые крестьяне закупали овец для мяса в пути и на предстоящую зимовку. Обоз обрастал живностью.

Забайкальские лошади уступали другим породам: малорослы, со свислым крупом и неразвитой грудью. При возке не тянули груз более двадцати пудов. Одна семья из зажиточных себе на гóре купила пару молодых необъезженных жеребцов монгольской породы. Знай бы они, какие муки их ожидают при обращении с маленькими степными дикарями, то, глядишь, поостереглись бы от покупки. Было непонятно, откуда в этих малорослых коняшках берется столько неукротимой ярости и злости. Звероподобные существа, выросшие на вольных хлебах, не признавали никакой управы, вставали на дыбы и по-боксерски отправляли передними копытами в нокаут своих укротителей. Сзади и того хлеще, впору было крепить к хвосту вывеску: «Не подходи – убьет».

Но и хохлы, народ настырный и упрямый, обламывали норовистых коней кнутом и голодом, затем прикармливая полюбившимся овсом – деликатесом, каких они не знали у прежних хозяев. Так продолжалось, пока «монголки» не стали превосходно ходить под седлом и даже освоились пристяжными в конной упряжи, где сами подпадали под жесткий контроль коренника, не церемонившегося с приставленными малоростками. Чуть забрыкаются – и получают зубами по шее. Тут они и присмирели.

Другие семьи покупали даже коров, хотя и запущенных в дойке. Приходилось раздаивать. Коров и овец гнали общим стадом следом за обозом подростки, приучавшиеся к взрослым заботам и полезному труду. Вся кавалькада из тридцати двух повозок и стада, растянувшаяся на целую версту, мерно двигалась под ржание коней, окрики ездовых, мычание и блеяние скота. Вдоль обоза шагали переселенцы и, щеголяя молодецкой выправкой, гарцевали казаки.

* * *

От Читы долго шли долиной реки Ингоды, пока она не влилась в Шилку. Пошли по Шилке, имеющей гористый, буйный характер. Река пробивалась валунами и перекатами через отроги, тянувшиеся вдоль мелководного течения. Прошли Нерчинск, а за ним в середине сентября обозная вереница многоколесной гусеницей втянулась в Сретенск – старейшее селение Забайкалья на высоком берегу Шилки, с которого дух захватывало при виде широких сибирских просторов. Сюда пришелся пункт зимней стоянки. Неужто дошли? Неужто отдых, когда не надо больше день за днем в жару и ненастье, под ветрами и дождями шагать до изнеможения, до ломоты в костях? Между тем остановка выбрана не случайная, ведь отсюда река становилась судоходной.

Но что за край? Куда попали? А попали в край, издавна населенный тунгусами. Не то чтобы заселенный, а так себе, обитали они там. Тунгусы – костяк народов Центральной и Забайкальской Сибири, давший в потомстве нынешних эвенков, эвенов и негидальцев. Они отличались одеждой из рыбьей кожи и многоженством, на которое со временем советская власть наложила строгое табу. Неслучайно три большие реки, в тысячи километров каждая, звались Тунгусками: Верхняя, Подкаменная и Нижняя, хотя запутались тогдашние географы, одну реку признали за две. По их представлениям, из Байкала вытекала Ангара, а в Енисей впадала Верхняя Тунгуска, но позже оказалось, что это одна и та же река. Однако не будем осуждать сибирских первооткрывателей, они старались, не жалея сил и живота своего. До прихода русских людей тунгусы по Приамурью звались орочонами, а в Приангарье – эвенами, освоившими горную тайгу от Енисея до Охотского моря. Вот тебе и тунгусы.

Были те старожилы искусными охотниками, применяли луки, петли и самострелы. Бывало, в преследовании зверей рядились под оленя. В те романтические времена эвенки зимовали в чумах-чоранах, в которых дымовые отверстия совмещались со входом в жилье и выходом из него. До люка изнутри добирались по вкопанному бревну с поперечинами – взамен лестницы. При военных столкновениях конфликтующие стороны поначалу готовили площадки, обнесенные защитными валами, за которыми семьи укрывались от стрел. Если воины противника в нещадном бою оказывались перебитыми, победители брали их семьи под опеку. Все по уму, не как сейчас.

Олень – настоящее богатство инородцам, он поставляет им все необходимое для жизни. Верхнеамурские тунгусы приручали диких оленей, учили их стоять у костра для спасения от таежного гнуса. Их и доили, и использовали в качестве верховых и вьючных; тут и лошадь, и корова в одном животном, которое кормилось самостоятельно, был бы мох да листва. Летом полудомашние олени жили в согласии с человеком, а на зиму уходили в леса, на моховые пастбища, кочевали по Хингану, Яблоновому хребту, пока не перешли Лену-реку, углубившись в тундру. Там и прижились; тунгусы, конечно, за ними.

В Забайкалье тунгусы смешивались с монголами и бурятами и так постепенно перешли к оседлому образу жизни, занялись скотоводством. Из клубней сараны научились готовить муку, из квашеного кобыльего молока – вино и араку. Жить стало веселей. До соприкосновения с русскими аборигены сохраняли патриархально-родовые отношения. Самый сильный и смелый охотник становился вожаком. И выборов не надо. Взаимопомощь была основным законом, вот и вся конституция. Имущество не копили, все имелось под рукой. Нравственность строилась по шаманизму, жизнь – по коммунизму, и без всяких на то революций.

* * *

Город, оживившийся с прибытием дальних гостей, располагался на правом берегу Шилки. В 1652 году отряд Петра Бекетова приходил на Шилку с заданием строить остроги и ставить под государеву руку аборигенов. Казаки – первые проводники русской культуры на окраинах России. Под их защитой велась колонизация новых земель, возникали города и поселения. В 1851 году стараниями генерал-губернатора Муравьёва-Амурского было образовано Забайкальское казачье войско в составе пятидесяти тысяч человек, в него входили бурятские полки и отряд тунгусов. Так строилась единая для заселяющих ее народов Россия. Позже, когда Столыпин дал полный ход освоению Сибири, в Сретенске был создан переселенческий пункт и налажено судоходство, а что было делать прибывшему обозу? Совет решил плыть до Благовещенска, конечного пункта, предписанного Департаментом переселения, на плотах. Что и говорить, смелое решение смелых людей.

Зима была отпущена амурским поселенцам не для пустого времяпровождения. К весне надлежало заготовить лес, пригодный для вязки плотов, а эта работа оказалась не шуточная. Стволы строевой сосны следовало подбирать длиной на пятнадцать-двадцать метров, одинаковой для каждого плота. Таких бревен-великанов для вязки нижнего яруса плота требовалось до сотни штук да столько же на верхний ярус. Шестиметровые рулевые весла – носовые и кормовые – тесались из цельной березы. На каждое весло ставилось по четыре мужика, обладавших большой силой и способных направлять плот по безопасному фарватеру.

Для пассажиров намечалось ставить шалаши для каждой семьи, посреди плота – очаги для приготовления пищи. Очаг мастерили из дощатой рамы, прикрепленной к бревнам. По дну рамы выкладывали слой мокрой глины, которую поверх засыпали речным песком. Над костром в таганках крепились чугунки для варки пищи. Требовалось собрать восемь плотов из расчета по четыре семьи на каждый. Строителей сплавной флотилии ожидала большая и сложная работа.

Кроме основной задачи, у зимовщиков имелись другие неотложные дела. Взять хотя бы проблему с жильем. Под поселение им выделили четыре солдатские казармы, покинутые гарнизоном в ходе китайских военных событий. Заброшенные казармы оказались непригодными к жилью, тем более к зимовью. Окна выбиты, в крышах и в полах зияли дыры. Колонии блох и клопов своим невозмутимым поведением давали понять, что даже не думают уступать спорные территории в пользу прибывших новоселов. Вдобавок начались осенние затяжные дожди вперемежку с поземками, от которых некуда было укрыть скотину. Начали с ремонта крыш, одновременно сооружали общие стайки для животных.

В тайге организовали распиловку сосен продольными пилами, распуская их на доски и плахи для ремонта полов и потолков. Казармы перегородили стенами, устроив некое подобие семейных квартир. Мужики строили и плотничали бригадами, ставили плиты и даже русские печи из кирпича-сырца, изготовление которого наладили из глины. Женщины замазывали глиной щели, белили стены и потолки. В развернувшейся суматохе и от едких запахов кровососущие насекомые расползались и разбегались по сторонам, покидая обжитые покои. Для пущей мотивации к отступлению их окатывали кипятком.

Атаман Забайкальского войска тоже подсуетился, издав приказ сретенскому отряду оказывать всестороннюю помощь новым постояльцам, прежде всего выделить из войсковых запасов фураж для лошадей. Переселенцы и сами не плошали, накашивая погожими днями отаву, то бишь подросшую при дождях после основного покоса траву. Эта молодая трава, побитая ночными заморозками, уже не нуждалась в просушивании на солнце, которое еле пригревало, а потому ее сразу копнили и вывозили к стайкам, складывая по крышам, где она окончательно досыхала. В погожие дни лошади на пастбищах были разборчивы, выбирали траву повкуснее, с удовольствием поедали вязель, а в ожидании дождя торопливо хватали все подряд, наполняя желудки про запас. При первых каплях дождя неслись в укрытие.

Работа кипела на всех фронтах. С жильем в основном справились, окна застеклили на две рамы, печки готовы, дровами запаслись. На Покров, с первыми снегопадами, многие сходили в церковь с молитвами за успешное прибытие и завершение тяжелого таежного перехода, ведь православная вера одна – что в Сибири, то и на Украине. Дети школьного возраста стали ходить в местную школу.

* * *

С зимой дошла очередь до заготовки леса на плоты, для чего снарядили опытных лесоповальщиков, к ним – крепких молодых парней. Бригады каждодневно уходили на лесоповал, поволоку и трелевку бревен к речному берегу. Работа спорилась, вся община была воодушевлена духом борьбы за место под сибирским солнцем, навстречу которому они вышли без малого год назад из теплой Украины в холодную Сибирь. Но главное было уже не в нынешних и предстоящих трудностях и преградах, а в них самих. Люди поняли, что за долгие месяцы изнурительного похода они стали другими, не теми, что раньше. Они стали смелыми, закаленными и несгибаемыми, научились своими руками вершить свою судьбу. Потому и работа спорилась в этих руках.

Зима полноправно вступила в свои права, утверждая их снежными метелями и крепкими морозами. В один из таких метельных дней бригада лесоповала в составе трех человек направилась с участка домой, да только в снежной круговерти бес подшутил над ними и дорогу попутал. Люди подняли тревогу и вместе с казаками ринулись в ночь на поиски пропавших. Казачий наряд шел наметом, ему ли помеха густой снегопад! Лошади знали дорогу в любых потемках, ощущали копытами ее твердь.

Снежные вихри со стонами и дикими завываниями кружились в ночи путаными траекториями, швырялись тугими пучками белых хлопьев, слепили глаза, мешая вглядываться в белые наносы. Сплошной белый покров на земле, белесая пелена над головами, сквозь которую не угадывалось даже нахождение луны. Где искать? Казаки спустились с коней, придерживая их на поводу, и шли в поисках следов заблудших.

Нашли! Едва приметные на местности следы вели от заметенной дороги на невысокий косогор. Замерзающих лесорубов обнаружили под сосной, их сознание угасало, уходило в предсмертную дрему. Тем бы оно и кончилось, но не в этот раз. На другой день спасенных людей отвезли в госпиталь, где военные медики еще долго боролись за их здоровье. Крещение морозом заставило поселенцев со всем уважением относиться к строгой сибирской зиме, где сорокаградусные морозы были не в диковинку. Невольно вспоминались теплые зимы милой Украины, которые не угнетали, а только баловали людей, словно малых детишек.

К новому году Шилка покрылась толстым льдом, по которому открылись зимники – дороги на речные острова. На них бригада заготовителей приступила к рубке тальника – речной кустарниковой ивы, необходимой для вязки плотов. Длинные и ровные по толщине тальниковые ветки предстояло отпарить в больших чанах непосредственно перед сборкой плотов. Такая процедура придавала плетям дополнительную гибкость и удобство в изготовлении вязочных колец, прочно стягивающих бревна. Но то будет весной, а пока надо было запастись прутьями.

* * *

Зима стояла в разгаре, когда жильцы казарменных строений, облаченные в легкие одежды, ощутили бедственность своего положения. С завистью поглядывали они на местных жителей, приодевшихся в овчинные полушубки, а то и тулупы с полами до пят, ватные штаны. На ногах – пимы или катанки. А казарменные постояльцы не имели даже стеганых фуфаек и теплых рукавиц, их кожаная обувь на морозе превращалась в железо. В казармах было не легче: наспех отремонтированные, они не держали тепло, хотя печи топились едва ли не круглосуточно. Фундаменты и стены бараков промерзли. Начались повальные болезни. Целые семьи лежали с простудами и воспалениями. Встали работы по заготовке леса, в некоторых семьях люди даже не могли управляться со скотом, кормить и убирать за ним.

Держаться дальше не было сил, тогда и направил совет обоза делегацию за помощью по известному адресу – в Читинский переселенческий комитет. Помощь была оказана немедленно! Прибыла бригада врачей с полным запасом медикаментов. Завезены сто пар валенок разных размеров и полсотни овчинных полушубков, а также мясная продукция и соленые овощи для подпитки витаминами. С холодами и болезнями более-менее управились.

Наступил новый, 1887 год. Первый Новый год на чужой стороне, которая пока что благосклонно относилась к переселенцам. Дальше бы так. Леса было уже заготовлено на пять паромов, оставалось набрать еще на три. В феврале морозы поутихли, но участились бураны, затрудняющие работу в лесу. Порывы ветра могли завалить спиленную сосну в неожиданную сторону, создавая опасность для заготовителей. Уже случилось такое, когда лесина рухнула на коня, переломав ему хребет и ноги. Пришлось добить животное, поделив мясо между семьями. С наступлением теплых мартовских дней приступили к вязке плотов – самому ответственному делу, от которого зависела безопасность плавания, для чего наняли профессиональных плотогонов, выходцев из исконной сибирской народности, именуемой гуранами или еще чалдонами.

Тут подоспела еще одна беда на всех, с которой многие недосчитались зубов. Повышибала их не банда налетчиков, а цинга – первая подруга витаминной недостаточности, заявлявшаяся по весне. Спастись от нежелательной гостьи помогли местные жители, знавшие надежное антицинговое средство. Ранним летом они собирали черемшу, дикий чеснок с длинными сочными листьями, и солили целебный дар природы из расчета на годовую потребность семьи. Еще и рыбалка открылась, другая витаминная аптека от болезней, подсобившая поправить расшатанное здоровье. Возникающие беды и незадачи одолевались одна за другой.

Глава 1. Сплав

С теплом все силы были брошены на сборку плотов, для чего назначено восемь бригад, по одной на каждый плот. Бревна вязали исключительно гураны, в подчинении которых находились плотницкие бригады. Связанные между собой продольные бревна стягивались в единый каркас с помощью ронжещ – трех поперечных бревен на плот, крепившихся на верхнем ярусе по торцам плота и его середине. Носовой торец крепился стальными канатами, за которые можно было осуществлять буксировку. С завершением строительства паромов гураны провели с рулевыми курс обучения речной навигации с учетом местных особенностей.

Переселенцы настороженно поглядывали на чудо кораблестроения, беспокойно обсуждали предстоящее плавание по могучему Амуру. Да и Шилка река непростая. Привыкшие к спокойным рекам и мирным декорациям украинской природы, они не уставали поражаться неистовому размаху сибирского края, где все по-другому, сурово и неприступно. Вот и грозный Амур, где не всегда видать другой берег, – что ему стоит разметать плоты по бревнышку, разорвав тальниковые нити всего-то в палец толщиной? Женщины по обычаю всплакивали, мужики хмурились.

Бойся – не бойся, а наступил день и час отплытия. На берегу собрался местный люд, напутствующий сплавщиков пожеланиями доброго пути и удачного плавания. Батюшка прочитал молитву и окропил святой водой команды и их плавательные средства. На первом плоту укреплена икона Святого Николая, покровителя путешествующего и плавающего люда. На первые два плота поставлены опытные лоцманы из гуранов, не раз водивших плоты по Амуру. Своим невозмутимым видом они вносили некое успокоение народу. Началась погрузка, где первыми повели лошадей, боязливо ступавших по качающимся трапам. Их привязали к телегам со свежей кошениной, лучшим средством для успокоения.

Наконец солнечным майским днем вереница плотов отчалила от берега и, плавно покачиваясь, в едином кильватере устремилась по быстрому течению реки. От них не отставали лодки, прикрепленные к плотам короткими фалами. Шилка, зажатая крутыми берегами, имела большую скорость течения, особенно на многочисленных перекатах. Только держись и успевай ворочать рулевыми лопастями. Гураны были решительны и сосредоточенны, какими их не видели на берегу. До устья Амура – триста верст. На флотилии – полторы сотни человеческих душ, которым Шилка предоставила свои плечи, чтобы передать могучему Амуру. Благовещенск, где он там, впереди? И каким окажется путь по водной стихии со всеми ее отмелями и перекатами, наносными косами и островами, представляющими немалую опасность для судов всех типов и категорий? Амур и сам по себе готов был разгуляться на просторе и показать свой буйный нрав на страх речникам и рыбакам.

Путешествие складывалось благоприятным образом. Солнце, большое и приветливое, поднималось над горизонтом, указывая курс речному каравану. Пассажиры неказистых сооружений освоились с обстановкой, послышались оживленные переклички, и над сибирскими водами сильным мужским голосом разнеслась родная и до боли знакомая песня:

Умолкли кругом голоса, и люди, выросшие на Днепре, перенеслись сердцами в покинутый родной край. Пусть не бывать им больше на родных днепровских берегах, но никогда не сотрутся они в памяти и ярко вспыхнут в последний жизненный миг. И как там сейчас, год спустя после отъезда? Что с Харитиной? Снова благоухает в белом цвету вся Украина? Но только без них и не для них…

Жизнь на воде входила в повседневное русло. Вместе с людьми и лошади впали в благодушие, мирно похрустывая сочной зеленью. Доились коровы, выдержавшие поход от самой Бурятии. Их молоком поддерживали всех обозных детишек, на причалах сообща готовили корм рогатым кормилицам. В коровьем стаде появилась пара телят, создававших теплую, домашнюю обстановку. Кухарки потчевали народ галушками и варениками из муки тонкого помола. Если по-полтавски, то для начинки следовало укладывать вишню, творог, мак, сливы, но в походных условиях не все имелось под рукой. Угощения подавали горячими, под сметаной, в масле или в меду. Походное меню пополняли рулетами, запеканками, кручениками с мясным фаршем. Были еще и вергуны типа хвороста.

Но вот Шилка сошлась с Аргунью, и сплав продолжился по широкому Амуру. Доброму настроению людей способствовала природа, наконец-то распустившаяся в сибирской красе. Амур расправил богатырские плечи, на побережье благоухали поля, тайга и перелески. Острова проплывали облитые белым цветом черемухи и диких яблонь, боярышник вносил в гамму природных красок зеленоватый колорит с желтыми вкраплениями. Течение было спокойным, и казалось, так будет всегда. С очередным причалом, ко всеобщей радости, обнаружили черемшу, пользу которой переселенцы сполна оценили в Сретенске при массовом заболевании цингой. Какая же она ладная на корню и даже приятная на вкус при свежем срезе! Набирали, сколько могли, добавляли в пищу, где надо и не надо, а больше солили на зиму, чтобы уберечь оставшиеся зубы.

Но вот за поворотом реки открылся косогор, при виде которого люди обомлели, неотрывно уставившись на него. Немало чудес встречалось им в Сибири, но такого они еще не видывали. Наваждение! Вроде не пожар, но огромная плантация, уходившая по взгорью к горизонту, полыхала под солнцем ярким красным покрывалом. И ни пятнышка на нем на сотни сажень, словно Божье творение украшало огнем земную поверхность.

– Что там горит? – обратился Иван, стоявший рулевым, к гурану.

– Дак то багульник, и не горит, а цветет, – ответил всегда невозмутимый абориген с черными как уголь глазами.

– И долго он так цветет? – последовал новый вопрос.

– Почитай што круглый год.

– И зимой тоже? – усмехнулся ответу Иван.

– Ишо как. Отломи в лесу голу ветку да ткни ее в воду при тепле, она и зацветет. А то как же?

«Вот тебе и Сибирь, – размышлял Иван. – Сколь по ней идем, столь и чудес открывает. И что еще предстоит? Вон и медведи лакомятся на рыбалке», – приметил он медведицу, цеплявшую когтистой лапой крупных рыбин и выкидывающую их на берег, где копошились два малых медвежонка.

Чуть ниже по течению на крутом яру волчья пара разглядывала неведомое скопление проплывающих мимо людей.

В июне зачастили дожди, разгоняя людей по палаткам. С июля новое препятствие, спускавшееся на плотогонов густыми утренними туманами. Приходилось отчаливать с задержками, когда рассеивалась пелена. Для удобства причаливания еще зимой в сретенских мастерских было заказано восемь лодок-плоскодонок, пополнивших речную флотилию. При швартовке поначалу вывозили на берег лодками канаты для привязи плотов к береговым тумбам или к деревьям, затем подтягивали плоты за стальные крепежные тросы. Там, где было возможно, лошадей выводили на берег, треножили и под наблюдением молодых парней, владевших оружием, отпускали на ночь пастись.

Отоспавшаяся за день молодежь при погоде сходила на берег, где при костре веселилась до утра. Некоторые парубки и девчата всерьез приглядывались друг к другу. Степан Карпенко и Надя Барабаш не могли обойтись один без другого. Деревенская любовь – особого свойства, не чета городским ухаживаниям, во многом показным и построенным на корысти и расчете. В крестьянской среде все ценности, жизненные и духовные, идут от земли, от труда и благочестия. В деревне любовь не броская и яркая, когда вспыхнет и сгорит, а скромная и долгая, такая, что ее хватает поднять большое потомство, воспитать его и поставить на ноги.

Вот и Давиду нравилась Парася, землячка по Полтавке, девочка скромная и совсем неграмотная. Судьба перечила ей сызмала. Мать, родная и горячо любимая, умерла рано, и отец женился на женщине, которая оказалась настоящей Бабой-ягой – та была даже добрее – и скорее сама оженила на себе вдовца. Мачеха всячески издевалась над сиротами, словно эти издевки и злобствования доставляли ей удовольствие и смысл жизни. А может, она была помешана на ненависти к миру и вымещала ее на беззащитных приемышах, которых было трое – Парася, Марина и братик Ваня.

Ненависть мачехи к детям была настолько лютой, что за всю дорогу, пока обоз шел по Украине, она не разрешила девочкам хоть на минуту присесть на телегу, наслаждаясь их мучениями. Братик был совсем малым и пользовался привилегиями беспомощного существа. Отец, человек больной и безвольный, не мог заступиться за детей, которым оставалось искать утешение в слезах. Ему и самому доставалось от злодейки. Но Бог наказал безбожницу, обратив ее безмерную злобность против самой. На очередной ночной стоянке ведьма в людском обличье, утратив рассудок, ушла на местное кладбище, бродила среди могил и выла всю ночь, а под утро свалилась без чувств и отдала Богу душу, если, конечно, он ее принял. Там и схоронили усопшую.

* * *

Наутро, с восходом солнца, речной караван пускался в путь и проходил за день до тридцати километров. Не обошлись сплавщики и без приключения, едва не обернувшегося полной трагедией. Флотилия шла по Амуру, реке географически особой и примечательной. Если другие великие сибирские реки, Обь, Енисей, Лена, едва вильнув хвостом по освоенным землям, устремляются по меридианам на север, то Амур-батюшка несет полноводье в согласии с устремлениями человека, по южным параллелям и всегда на восток, навстречу солнцу.

Три могучие сибирские реки, пробившись через гористые преграды, вырываются на равнинный простор, в тундру и наперебой несутся со взгорий к Северному океану. По водным артериям, как по указующим путям, оседали мигрирующие народности, а за ними русские артели. По ним же на парусниках и стругах казачьи отряды и ватаги промышленных людей проникали в глубь материка и трудными волоками от одной реки до другой достигали Тихого океана. С прокладкой Сибирского парового пути баржи и пароходы подвозили грузы на рельсовые станции, где шла перегрузка в вагоны. Железнодорожные и водные пути составили единую транспортную систему Сибири.

Задачи транспортировки грузов и пассажиров представлялись настолько острыми, что при Столыпине работала особая комиссия, которая разработала проект Сибирской водной магистрали от Волги до Приморья прокладкой невиданного и неслыханного канала с системой шлюзов. Водный аналог Транссиба! Амур хотя бы отчасти, в пределах своего русла, исполнял роль грандиозного водного проекта. Проект остался на бумаге, но каков размах смелой мечты и русской инженерной мысли!

…Рыбаки готовили снасти перед весенним ходом рыбы, которая вот-вот пойдет несметными стаями на икромет в речные верховья. Рыбакам было раздолье и без рыбного нереста. Сомов, огромных бесчешуйчатых хищников, брали на переметы, стало быть на веревку с набором крючков. Однажды видели, как среди утиной стаи вынырнул сом и проглотил беспечную утку. Хищник есть хищник, даже подводный. Ему насаживали на перемет бурундуков, брал хорошо.

Под стать другой хищник – таймень, прозванный речным волком за упорное преследование добычи. Попадался и налим – рыба немалая, из семейства тресковых. Удивительны амурские эндемики. Змееголов распугивает сородичей змеиным нарядом, в засушливый сезон зарывается в ил на полметра в ожидании дождя, далеко переползает по суше из одного водоема в другой. Верхогляд всегда смотрит наверх, глаза на переносице. Желтощек привлекает золотистыми окрасами, у него мясо розового цвета, деликатес. Уже отловленный, этот хищник длиной до двух метров способен выплюнуть блесну и выпрыгнуть через борт лодки в родную стихию.

Еще и с амурами загадка. Почему существуют две разновидности этих рыб, белый и черный амур, а не одна из них или хотя бы серый амур? Что заставило природу поступить так, а не иначе? Предмет для размышления… А уж о калуге, царице амурских вод, и говорить нечего. Живет полвека, вес до тонны, поедает все, что попадается. Шестиметровый гигант и плот за собой потянет, лучше не связываться.

Так и плыли день за днем. То ли переселялись, то ли на экскурсию попали. Ладно, что вода несла экскурсантов вместе с конями и телегами, поила и кормила, плыви себе и радуйся новоявленному земному краю. Ландшафты, флора и фауна. Осадки умеренные, муссонные. Растительный мир в прибрежной полосе представал путникам в роскошном виде. Кедровые рощи производили неизгладимое впечатление. Кедрачи, высокие, тенистые, с густой и мягкой игольчатой бахромой, встречались и раньше, в Восточной Сибири, но здешние шишки-паданки и сам орех были много крупнее.

Необычно привлекательны были лиственные деревья – клен, береза обыкновенная, потому как росла и черная, а также ильм породы вязов, яблоня Палласа мелкоплодная и грецкий орешник. Попадались причудливые невысокие деревца с пальмовыми верхушками и пробковые деревья, что совсем в диковинку. В кустарниках тоже невероятные открытия – дикий виноград, барбарис и местная вишня, украшенная нежными соцветиями. Можно упомянуть жасмин, а ближе к реке Уссури в изобилии произрастал женьшень, ценное лекарственное растение. Черноземье, субтропики и Божья благодать… В лесах большое разнообразие зверья, одних млекопитающих за тридцать видов да птиц свыше полутора сотен, даже японский журавль и голубая сорока. Множество водоемов – озер и рек, богатых ценными породами рыб: линь, хариус, сиг, налим.

…Ничто не предвещало беды, когда первый паром с полного хода налетел на отмель, скрытую под водой. Причина оказалась в том, что в тех местах в Амур втекало несколько рек, наносивших ил и песок на новые отмели. Даже гураны не успевали отследить изменения донного рельефа. Носовая часть парома глубоко врезалась в песок, весло переломилось, как спичка, а корму сильным течением стало поднимать и разворачивать поперек реки. Стала реальной угроза полного развала плота, но хуже того: задние плоты неслись на передний, и казалось, уже не избежать месива из бревен, телег, тонущих людей и животных. Здесь и сработала подстраховка, когда команду рулевых второго парома возглавил опытный лоцман-гуран. По его командам восьмерка рулевых увела паром от столкновения, а следующим уже было легче повторить маневр второго плота.

На первом плоту поднялась паника. Бились на привязи лошади, раздавались крики и вопли испуганных людей, но лоцман не подкачал.

– Мужики! Сигай в воду! Все до едина в воду! – подал команду кормчий и первым прыгнул на отмель.

– Что делать-то? – кричали мужики, посыпавшиеся с плота.

– Подымать надоть! С носа руками подымать баржу! Бабы, толпись на корму! – раздавал команды гуран. – Взялись! Подымай разом!

– Эх, родимая! Сама пойдет! – распалялись мужики, понявшие замысел гурана.

Решение оказалось верным. Корма развернулась, плот сорвало с мели и понесло кормой вперед. Мужики едва успевали запрыгивать на него. Двое все-таки остались на отмели; за новыми Робинзонами после отправляли лодку. Заменили поломанное весло и поплыли в караване последними, пока к вечеру не пристали к берегу.

Последствия аварии оказались настолько серьезными, что ремонтные работы велись при луне и кострах всю ночь. Пришлось заменить несколько порванных связочных колец, используя запасные заготовки. Постепенно страхи улеглись, люди увидели, что даже при сильном столкновении плот сохранил основу крепления. Дальше лоцманы строже держались середины реки, да и она заметно раздвинула берега. По воде имелось заметное движение: шли купеческие баркасы, баржи с казенными грузами, казачьи плоты с домашней кладью. Стали попадаться пароходы.

На китайской стороне, совсем безлесной, – повырубили китайцы за тысячелетия, – мелькали частые поселения; оттуда иногда подплывали к плотам рыбаки на утлых джонках, предлагая на продажу рыбу. Некоторые из них поднимались на паромы, выражая восторг от их устройства, а узнав, куда и откуда добирались переселенцы, отдавали рыбу в подарок, задарма. Украинцы, в свою очередь, угощали китайцев пышками да галушками. Прощались выходцы разных частей света крепкими рукопожатиями, чрезвычайно довольные друг другом. По левобережью, на русской стороне, напротив, лишь изредка среди глухой тайги виднелись мелкие деревушки да казачьи заставы. Встречались племена удэгейцев, называемых также гольдами, живших природой, рыбалкой да охотой, держали скотину.

Где-то к завершению сплава начался праздник для рыбаков и любителей рыбных блюд. Кета и горбуша пошли стеной в речные верховья, чтобы там на мелких заводях дать жизнь потомству. Рыбу ловили всеми подручными способами: запускали с кормы небольшие неводы и мордуты, плетенные из ивняка, другие, не мудрствуя лукаво, кололи рыбин железными вилами, накалывая сразу по несколько штук. Но проще всех к рыбалке приспособились кухарки, подбиравшие свой улов прямо с палубы парома. Ошалевшая рыба, сталкиваясь с комлями бревен, принимала их за валуны, преграждавшие путь на перекатах, и перемахивала преграды поверху, попадая кухаркам в суп или на жареху.

Молодежь ставила непотрошенных рыбин «на рожна» над углями костра, сохраняя в них аппетитные жиры и соки. Рыба была хороша. Крупная и жирная, богатая икрой, она внесла щедрое разнообразие в меню из надоевшей каши. Ее солили и вялили впрок. Народ опять повеселел, видать, такая участь была ему отведена – то в радость, то в печаль.

Глава 2. Слово о казачестве

Впереди – старинное русское село Албазино, с упоминанием которого нельзя не отозваться с похвалой о казаках. Казачество как самостоятельный кочевой народ связано с азиатской Скифией. С переходом к оседлому образу жизни эти племена образовали на Дону и на Северном Кавказе славяно-туранский тип народности. Так миру являлись казаки, люди гордого и строгого нрава. В годы владычества Золотой Орды казакам подмешалась татарская кровь, а со времен Ивана Грозного они во многом ославянились. Этот прочный сплав природных казаков со славянской и татарской кровью стали называть русскими казаками, говор которых плавно перетекал от скифского языка к древнеславянскому. Жизнь их издавна была связана с реками, с передвижениями на челнах, лишь к восемнадцатому веку казак прочно связал себя с конем. Без коня и казак не стал бы казаком.

Начало присоединению Сибири положили, как это ни покажется неожиданным, донские казаки, открывшие путь российским колонистам поначалу в низовья Дона и Днепра. Вольное казачество, поднаторевшее в продвижениях на пустующие сопредельные земли, нашло себе достойное применение в завоевании обширных зауральских стран. Вот где простор вооруженным конным отрядам, одержимым идеей захвата пространств во благо грядущих поколений!

В 1580 году предводитель партии донских казаков Ермак Тимофеевич прибыл на берега Туры и вскоре вошел в столицу Сибирского царства, Искер, расположенный на Иртыше. С падением мощного татарского государства Зауралье открылось русским колонистам. Поражение хана Кучума оказало настолько сильное впечатление на местные племена и народы, что они безропотно принимали русское подданство, выплачивая ясак московскому царю.

Сибирское казачье войско берет начало с 1582 года, когда казаки Ермака стали именоваться «царской служивой ратью». На протяжении четырех лет его отряды громили татарское войско, укрепляясь в краю, названном Сибирью. Легендарный атаман погиб вместе с небольшим отрядом казаков, застигнутый ночью врасплох. Личность Ермака глубоко проникла в память народа. Покоритель Сибири возведен в разряд народных героев наряду с Александром Невским и Александром Суворовым.

Для присоединения амурских земель двинулась та же единственная реальная сила, казачество, которой Лев Толстой придавал огромную роль: «Вся история России сделана казаками». Освоение Приамурья берет начало в 1636 году, когда отряд М. Перфильева обследовал территорию Восточного Забайкалья и получил первые сведения о даурах и землях верхнего Амура. Якутский воевода П. Головин, до которого дошли «скаски о даурах», отправил к ним экспедицию В. Пояркова, добравшуюся до Амура по реке Зее. В устье Селемджи казаки встретились с даурами, которые по указанию Чингисхана в поисках лучших мест пришли в Приамурье из Монголии. На реке Томи дауры разгромили чжурчжэней и вытеснили их в мелкие речные притоки.

Следом, опять же из Якутска, двинулся в поход Ерофей Хабаров, который по реке Урке, впадающей в Шилку, вышел к городку князька Лавкая, брошенному им с приближением казаков, а потом к владениям Албазы, племянника Лавкая. Казачьи мушкеты и пищали решали исход любого боя. За Хабаровым последовали другие отряды, поставившие на левобережье Амура добрый десяток острогов.

Отношения дауров с маньчжурами были далекими от дружественных. В 1639 году, отбиваясь от притеснений, даурский князь Бомбогор поднял на борьбу с маньчжурами объединенные силы, но был разбит и, как полагается, казнен. Но не успели пораженцы залечить раны, как перед ними замелькали казачьи отряды, требующие выплаты ясака. Дауры, попавшие под казачьи погромы, были вынуждены пойти на союз с маньчжурами и переселились на юг, за Хинганский хребет. Как пришли, так и ушли вечные скитальцы. Пришли из Монголии, ушли в Китай. Побережье Амура опустело. Осталась местность под названием Даурия. Кто ее займет? Вот в чем вопрос.

В середине девятнадцатого века под напором тогдашнего начальника Сибири Муравьёва-Амурского в Приамурье было переселено тринадцать тысяч казаков, даже больше; позже к ним присоединились семьи с Дона, Кубани, Оренбуржья, основавшие с полсотни селений. Государь подписал указ о создании Амурского казачьего войска. Так Россия пришла на Амур навсегда.

Основным хозяйственным занятием казаков было земледелие. Казаки не платили земельный налог, но взамен обязаны были по первому призыву выступить на службу царю и Отечеству на своих лошадях и с оружием. Конь – первая опора казаку. В почитание лошадиных заслуг устраивались скачки и джигитовки, в которых лошади рвались к победным кубкам с той же страстью, что и наездники.

Казачьи усадьбы огораживались прочными заборами. Изначально станицы застраивались вкруговую, чтобы держать оборону при нападениях. Стены казачьей избы, куреня, украшались оружием, конской сбруей, картинами батальных сцен. Своеобразный уклад жизни вынуждал казаков жить большими и неразделенными семьями. Глава семьи обладал единоличной властью, однако же казáчки имели более высокую степень свободы по сравнению с крестьянками. Годовалого казачонка уже сажали на коня, надевали ему шашку, и отец водил коня по двору, приучая ребенка к предстоящей службе.

* * *

Плоты причалили к Албазино, имеющему героическую историю. Как упоминалось, в 1651 году отряд Е. Хабарова занял городок даурского князька Албазы, расположенный в устье Амура. Здесь образовалась вольная «казачья сечь», а беглые люди Черниговского основали «воровской острог». Им поступило царское помилование, и следом образовано обширное Албазинское воеводство, простирающееся от реки Шилки до реки Зеи. Русское соседство стало костью поперек горла маньчжурам, имевшим большие виды на «северные земли».

Маньчжуры. Что за народ и чем он славен? То была та же тунгусо-маньчжурская группа, ее предки известны под именем чжурчжэней. Если припомнить, углубившись в историю, то шесть веков назад Восточная Маньчжурия была заселена многочисленными тунгусскими племенами. Пару веков спустя один из вождей объединил аймаки, создав позднюю империю Цин, и завоевал Северный Китай. Эта территория стала называться Маньчжурией, а чжурчжэней объявили маньчжурами, чтобы не путаться в названиях территории и заселяющего ее народа. В семнадцатом веке Цинское государство перешло Великую Китайскую стену и присоединило к себе весь Китай.

В 1685 году цинская армия приступила к осаде казачьей Албазеи. От артиллерийских обстрелов пали жертвами до сотни жителей и служивых людей. Пушечные ядра навылет пробивали стены острога, предназначенные для защиты от стрел кочевников. На помощь осажденным из Нерчинска шел казачий отряд под командой Афанасия Бейтона, но отвлекся на стычки с местными племенами и к началу военных действий подойти не успел.

Через неделю осады начался штурм. Тот день, тянувшийся вечностью, пылал, грохотал и стонал в рукопашных боях, и только поздним вечером маньчжуры отступили. Через десять дней, когда закончились запасы пороха, крепость была сдана, и воевода Алексей Толбузин ушел с отрядом в Нерчинск, который китайцы тоже считали своей территорией. Маньчжуры сожгли крепость и ушли, посчитав дело сделанным, но здесь-то они крепко просчитались, чего история им не простила.

Толбузин, стратег от природы, решил восстановить брошенную крепость на Амуре, окрест которой дозревали хлеба, пущенные под зимние запасы продовольствия. В Албазею на исправление исторической оплошности, чтобы впредь не опаздывали, были направлены две казачьи сотни Бейтона. Следом за ними с полутысячным войском и рабочим людом на пепелище прибыл А. Толбузин, давший ход восстановительным работам. Застучали острые топоры и запели звонкие пилы, возводя фортификацию по передовому военному образцу. Линия защиты сооружалась ломаной, с выступами под орудийные бастионы. Толщина земляных валов достигала четырех-пяти сажень – пробей-ка такие! По внешнему периметру прорыт глубокий ров. Огневую мощь укрепления составляли тяжелая мортира с пудовыми ядрами, восемь медных пушек и три пищали. У китайских лазутчиков от увиденного округлились глаза.

Разгневанный китайский император дал указание лучшему полководцу Поднебесной Лантаню разгромить упрямый гарнизон и захватить Нерчинск, чтобы впредь на Амуре не пахло русским духом. Армада из ста пятидесяти судов с пятитысячной армией двигалась по Амуру, другая часть на трех тысячах лошадей шла берегом. В разгар лета над Амуром разразилась артиллерийская канонада, но на этот раз огненный шквал не принес нападавшей стороне желаемых результатов.

Ядра вязли в земляных валах, хотя защитники все же несли ощутимые потери. В начале кампании погиб Алексей Толбузин, истый герой албазинской эпопеи, предрешившей присоединение Приамурья к России. Пушечное ядро влетело через бойницу и разорвалось внутри бастиона, где находился воевода. Командование гарнизоном перешло к Бейтону. Первый штурм был отбит, и началась долгая осада, изнурительная для обеих сторон. Для штурма крепости китайцы возвели тройное кольцо траншей. Даже разведке, прибывшей из Нерчинска, не удалось проникнуть в городок. Албазинцы не только защищались, но и сделали пять ночных вылазок на вражеские позиции, сея панику и разгром с применением «ручных ядер», оружия ближнего боя, позже известного как ручные гранаты.

Осада затягивалась. В городке были снесены все постройки, защитники укрывались в подземных убежищах. В сентябре и октябре отбили два больших штурма, последний – самый ожесточенный, когда сами удивлялись, как отбились. Наступивший ледоход, оставив китайцев без продовольствия, стал союзником осажденных, у которых, однако, объявился другой враг в облике цинги; скудели дровами и водой. Китайцы массово мерли от голода, тогда как у русских из ста пятидесяти оставшихся в живых защитников только сорок пять человек держались в карауле на ногах. Положение отчаянное. В декабре из боевых позиций крепости был устроен цинговый лазарет, по которому ковылял на костылях, еле перетаскивая по земле опухшие ноги, казачий голова Афанасий Бейтон.

Спасение пришло через полгода осады, когда между конфликтующими странами было заключено перемирие. К тому времени половина цинских войск тысячами полегла под стенами несломленной крепости. В 1689 году якутский наместник Фёдор Головин подписал с Цинской империей Нерчинский договор, по которому обе державы обязались не заселять спорные албазинские земли. Это был компромисс до поры до времени. Русские колонисты покинули амурскую землю. Цинская династия намеревалась превратить Амур в буферную зону, исключив хождение русских судов по Амуру. «Судоходная тяжба» затянулась надолго, но и для Китая левый берег Амура стал запретным, что оставляло России великий исторический шанс.

В тот решающий период маньчжуры претендовали на огромные территории Восточной Сибири, и не будь защиты русского форпоста в Албазино, все намерения России на вхождение в Забайкалье должны были кончиться крахом. Семьсот отданных жизней албазинских защитников стали тем закланием, благодаря которому существуют нынешние границы азиатских пространств России. Слава павшим во веки веков!

Полтора века «нейтральная земля» ждала своих новых покорителей, и они пришли опять из России. К той поре, в середине девятнадцатого века, на тихоокеанской арене возник англо-французский альянс, добивавшийся ослабления России и проникновения на Дальний Восток, куда пожаловали заокеанские гости. Продвижение русских ватаг в глубь «непроверенных и богатых соболем землиц» осуществлялось с территорий Западной Сибири, но хозяйственному освоению Приамурья противодействовали кочевые феодалы Сибири, Монголии и маньчжурская династия.

По Нерчинскому договору русские отряды оставили Амур, что не помешало их продвижению по другим направлениям – Алтай, Кяхта, Омск, Абакан. Экспедиция адмирала Невельского открыла выход к Приморью, и в 1860 году был основан Владивосток. А раньше была Албазея, первый завоеванный казаками плацдарм в Приамурье. Ныне Албазинская икона Божией Матери, главная святыня дальневосточного края, хранится в Благовещенском кафедральном соборе и почитается православными верующими далеко за пределами Дальнего Востока.

Забайкальские казаки не устояли перед искушением посетить манящие амурские берега, и в 1854 году генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Муравьёв возглавил первый сплав по Амуру. Год за годом казаки и крестьянские переселенцы совершали амурские сплавы, ставили на новых землях посты и станицы, пока в 1858 году царский наместник Н. Н. Муравьёв не заключил в Айгуне договор с китайцами, открывший России желанный путь на Амур. В том же году из Забайкальского войска выделилось Амурское войско. Россия укрепляла приамурские территории.