Читать онлайн Серафима бесплатно

Предисловие

Почему я пишу это повествование? Для кого я его пишу? Что оно для меня?

Я был младшим в этой семье, и сейчас я остался единственным. С моим уходом уйдет память об этих людях, прошедших через войны и революции, через лишения и скорбь. Я чувствую себя мостиком, переброшенным через полтора столетия. Полтора столетия русской истории.

Историю создают люди. Собственно говоря, она – это жизнь людей, и каждый из нас вкладывает кирпичик в это здание – здание Истории. И пишут Историю тоже люди – историки. Официальную и громогласную Историю Вождей, Войн и Революций. Но есть другая История – история жизни простых людей. История жизни русской интеллигенции.

Русскими интеллигентами были, несомненно, оба моих деда, моя мама, мои старшие сестра и брат. Сам себя я тоже нескромно считаю русским интеллигентом. Причастность к этой неправедно оболганной и приниженной общности определяется не происхождением и не пятым пунктом анкеты. Русскую интеллигенцию всегда отличало особое состояние того, что называется совестью, и способность иметь свое собственное мнение. Семьдесят лет советская власть вытравляла из общества интеллигентский дух, и мое поколение послушно строилось в ровные и правильные колонны строителей коммунизма. Я человек неправильный, спасли меня от этой правильности мои прародители, спасли своим мировоззрением, своим образом жизни, и благодарную память о них я пытаюсь донести.

В традициях русской интеллигенции было оставлять на бумаге следы своего пребывания на земле. Дневники, записи, письма… Когда я вчитываюсь в строки на пожелтевших страницах, вглядываюсь в лица на старых фотографиях, я проживаю вместе с ними кусочки жизни моих прародителей. Я радуюсь и страдаю вместе с ними. Эта повесть – не мемуары (я не люблю этого слова) и не семейная хроника. Это попытка воссоздать чувства, ощущения, поступки людей, прошедших через сложнейшие, одни из самых мучительных времен российской истории. Эти времена никогда не вернутся, мир разительно меняется. Мы стремительно врываемся в новое жизненное пространство. Мой читатель, оглянись. Там, далеко-далеко позади, на горизонте – размытые временем, тающие в нашей памяти силуэты наших прародителей, давших нам жизнь, тяжким и скорбным трудом строивших дорогу, по которой мы сейчас идем.

Памяти моей мамы, Серафимы Гавриловны, урожденной Борисовой, посвящаю

У каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал.

Из книги Пророка Исайи

Серафима – в переводе с древнееврейского «огненный ангел». Очень упорна и усидчива, малоспособна на бурное проявление чувств и от других этого не ждет. Серафимы – великие труженицы, отличные кулинарки и заботливые матери. Крайне редко выходят замуж повторно, и прежде всего из-за детей. В то же время Серафимы необычайно доверчивы, и потому нередко оказываются обманутыми и несчастливыми в браке.

 Из книги Д. и Н. Зима «Тайна имени»

Часть первая

2

Обед в семье Борисовых бывает поздно. Уже старшие – Зина и Сима – два раза украдкой бегали на кухню, выносили от кухарки Глафиры ломотки хлеба, делились с младшими. Кухарка шипела на них: «Тихо, огольцы, мамаша узнает, меня заругает, скоро обедать», – но хлеб совала в подолы. Наконец распаренная, раскрасневшаяся Глафира выходит на хозяйскую половину: «Катерина Михална, готово, извольте обедать».

И сразу дом наполняется гвалтом детских голосов, двигаются табуреты, усаживаются домашние по обе стороны стола. Люба садится поодаль, она уже барышня, на выданье, скоро назначены смотрины, и Зина с Симой обмирают – как это будет, когда придут смотреть на Любу, и как это страшно, когда жених придет, а потом Любочку заберут, и она будет жить там, в другом доме, и будет замужняя жена.

Выходят к столу мамаша, она кормила младшего, Костеньку, и старая нянюшка. Зина с Леней выкатывают дедушку Степана. У дедушки совсем отнялись ноги, он в коляске, но по-прежнему строгий, и его все боятся, даже папенька. Папенька рано, затемно, уехал в Москву, вернется поздно. А дедушка хмурит брови: «Уселись, лба не перекрестив! На молитву!» И нестройный хор частит: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…» Дедушка заключает: «Аминь», – Глафира выносит и ставит на середину стола большую дымящуюся миску.

Все сидят молча, без дедушкиной команды нельзя, ненароком получишь ложкой по лбу. А Глафира наливает четырехлетнему Колиньке и двухлетней Верочке в отдельные плошки, им не дотянутся, кланяется хозяевам и уходит на кухню. Дедушка разрешает: «Можно», – и задвигались деревянные ложки, неторопливо достают юшку, подставляется ломоток хлеба, не дай бог капнуть на стол! Юшка вычерпана, зоркий дедушка изрекает: «Таскай совсем!» – и в ход пошло самое вкусное, картошка и мясо. Борисовы – купцы, и мясо за столом не переводится. «Ленька, стервец, не егози, не спеши, младшим оставь!» – дедушка Степан строг и видит все, от его зоркого глаза не укроется никакая шалость.

Поздно вечером приезжает папенька, огромный, как медведь, чудесно пахнущий Москвой, увешанный связкой баранок с маком, до того вкусных, что сводит скулы от нетерпения. Детвора виснет на нем, как живая связка, а папенька ухватывает, тискает всю ораву так, что дух захватывает. Девчонки пищат, а папенька шепчет: «Тихо, дедушка заругает!» Но дедушка делает вид, что не слышит. Глафира ходит, зажигает свечи, теплый свет и счастье разливаются по дому: «Папенька приехали!» А завтра воскресенье, и папенька повезет детвору в Москву.

Ехать в Москву собирались уже давно, к Троице нужно справить обновы для всех, и Ганя договорился со знакомым купцом на матерьял для одежек. Катерина уже обмерила и рассчитала, сколько нужно на всех – двадцать четыре аршина, берем одним куском, так дешевле будет.

– Что ты, мать, – возражает Ганя, – девочки уже выросли, не след всех одевать в один цвет. Давай для мальчишек – один цвет, а для девочек – что-нибудь покрасивее, поярче. Мы ведь теперь не последние люди, я посоветовался тут, думаю написать прошение в третью гильдию. У меня капитал уже к ста тысячам подходит. Конечно, за Филипповыми да Елисеевыми нам не угнаться, но купеческая гильдия – дело серьезное, в другое общество будем входить, и одеваться нужно соответственно. Вон Зине уже четырнадцать, через два-три года – уже невеста, а ты – всех одинаково! Нет, мать, покупать будем самый красивый матерьял, что Иван Лукич подскажет, и ты меня не конфузь перед московскими купцами.

Из Москвы привозят вороха материи, и Катерина целую неделю кроит одежки для семьи. Сима не отходит от матери, смотрит, как тоненьким мелком намечается выкройка, большими портняжными ножницами режется, толстой иглой с белой ниткой прихватывается будущая рубашка.

– Ну-ка, Симочка, позови Лялю, будем примерку делать.

Лялька нетерпеливо топчется, пока мама на нем ушивает, подметывает, поворачивает Ляльку несколько раз.

– Мам, ну скоро? Я уже устал стоять.

– Погоди, еще спину ушить надо. Симочка, помоги мне, вот здесь булавочкой подколи. Да стой ты, не егози, всю работу испортишь!

Наконец рубашка ушита, снимается через голову, отчего Лялька дрыгается и верещит:

– Ой, щекотно! Ой, колется!

Мама поднимает лаковый пузатый колпак, и швейная машина Singer, недавно купленная, появляется, сверкая изящной черной шейкой с золотыми колосьями по бокам. Мама позволяет покрутить ручку, и Сима очарованно смотрит, как под уютное стрекотанье тоненький шовчик шаловливой ящеркой выползает из-под блестящей лапки машины.

– Ну, все, покрутила, теперь я ножным приводом буду, так оно быстрее.

– Мам, а можно мне попробовать?

* * *

В теплушке ехали покровские москвичи с соседних переулков, что вьются, изгибаются, пересекаются в окружении двухэтажных домов, выплескиваясь на улицу Чернышевского, которую здесь упорно называют Покровкой. Покровский дом всеми своими этажами, окнами, полутемными пахучими лестницами, всей своей тесной жизнью выходит во двор с коваными воротами и калиткой, которую ревностно запирает на ночь татарин-дворник. Многочисленная дворничья семья каким-то чудом умещается в каморке под лестницей в угловом подъезде, и, когда Нина после школы взбегает на второй этаж («Ой, мама, быстрей открывай, а то не успею!»), она всегда натыкается на гремучие дворничьи ведра.

В просторном дворе, окруженном двумя домами и флигелем, с утра до поздней ночи кипит напряженная ребячья жизнь. Здесь играют в прятки (лучше всего прятаться за поленницей в углу у флигеля), в салки и в казаки-разбойники, лепят снеговиков и учатся целоваться за той же поленницей. И как обидно, когда в самый разгар игры противный мамкин голос из распахнутого окна зовет: «Костя, домой, обедать!» Коська кривится, делает вид, что не слышит, но голос все-таки настигает его: «Коська, стервец, я кому сказала! Сейчас же домой. А то выпорю!» И Костя, по дворовому прозвищу Коська-собаська, уныло плетется в ненавистную тесную коммунальную кухню с кипящими кастрюлями, чтобы быстро-быстро схлебать суп из тарелки и, схватив недоеденный кусок хлеба, выскочить во двор.

Здесь, во дворе, проходит вся жизнь. Сюда из роддома в Лялином переулке тебя приносят в голубом кульке, здесь ты надежно защищен воротами от страшной улицы с грохочущими по булыжникам машинами и опасными мальчишками из соседнего двора, сюда приезжает на чудесной тележке громкоголосый татарин-тряпишник: «Би-рём па-суду, тряпьё старое!» И детвора тащит из дома пустые бутылки, дырявые чайники, изношенные тапочки, все, что выпросят у матерей, чтобы получить вожделенный малиновый леденцовый петушок на палочке или жужжащий розовый шарик на резинке.

А рядом с крыльцом на скамеечке щурится от солнца седенький дедушка из пятой квартиры и толстая, малоподвижная дурная девка из одиннадцатой. Отсюда мать за руку в первый раз повела тебя в школу в Подсосенском переулке. Отсюда в июле ушли на фронт мальчишки, Коськи и Петьки, неожиданно повзрослевшие, с тонкими мальчишескими шеями и стрижеными затылками.

Война взорвала жизнь московских дворов. Разом прекратились шумные детские игры, на площади перед Курским вокзалом стоят зенитки с длинными тонкими стволами, запрещено зажигать свет по ночам, это называется светомаскировка, и все окна заклеены крест-накрест полосками бумаги. Считается, что это поможет не вылететь стеклам на случай бомбежки. А по ночам в небе над Москвой разворачивается феерическое зрелище. В мертвой тишине затаившегося города возникает, растет противный, низкий, скребущий сердце гул.

– Прорвались! Немецкие бомбардировщики прорвались! – во двор высыпает все население дома.

Вспыхивают лучи прожекторов, рядом, у Курского, и где-то сзади, от Красной площади и дальше, шарят по небу, скрещиваясь, и вот в перекрестии двух лучей вспыхивает черная муха, туда же устремляется третий луч.

– Поймали! Ведут! – ликует двор.

И сразу от Курского вокзала, захлебываясь, застучали, залаяли зенитки, окружая черную муху игрушечными, ватными облачками разрывов, а муха рвется из паутины, резко ныряет вниз, и прожектора растерянно шарят в поисках.

– Ах, упустили, ушел, гад! – издалека доносятся глухие взрывы бомб. – Ну, все-таки не допустили до Москвы! Отбомбился за Сходней. Ну, все, сегодня больше не сунутся, – и на крышу дома отправляются дежурить те, кто по очереди, сбрасывать зажигалки на случай, если будет новый налет. Старшим детям разрешают подежурить со взрослыми, и Нина с Фредей утром приходят возбужденные, с горящими глазами.

– Мам, на нас сегодня ни одной не упало, а вон там, за Москварикой, бомбили, и пожар был.

– Подожди, не хватай хлеб, лучше умойся с улицы, сейчас завтракать будем.

Однажды Фредя принес настоящий осколок, зазубренный и изломанный с одной стороны и смятый с другой. Он обжигал синеватым тусклым блеском, и было томительно страшно держать его на ладони. Осколок настоящей бомбы, сброшенной на Москву фашистским летчиком. А ведь он мог попасть в кого-нибудь из нас!

Семья Симы занимала комнату в общей для всей большой семьи Вернеров квартире.

Когда-то, незадолго до семнадцатого года, эта четырехкомнатная квартира в Барашевском переулке рядом с церковью Введения в Барашах была приобретена фирмой «Братья Герхардтъ» для своего доверенного лица Иосифа Михайловича Вернера. Большое мукомольное дело закрылось в начале двадцатых, и сам Герхардт, глава фирмы, своевременно и благоразумно бежал на родину предков. Он убеждал Вернера последовать с ним, обещал помощь и содействие, но Иосиф Михайлович был стоически непреклонен: «Мои предки приехали в эту страну сто семьдесят лет тому назад, эта страна – моя Родина, – жертвенно заявил он, – и я останусь с ней, что бы ни случилось». Ах, если бы Родина внимала прекраснодушным речам своих интеллигентных детей, хотя бы и немцев по пятому пункту, во что бы то ни стало решивших разделить ее непредсказуемую, но всегда горькую судьбу!

Время шло, сыновья женились, заводили семьи, и квартира Вернеров превратилась в типичную московскую коммуналку. В первой от входа комнате, дверь направо, жил старший сын Отто с женой Шурой и сыном Виктором. В следующей помещались сами родители – Иосиф Михайлович с Оттилией Карловной. Самая дальняя и большая отошла Иосифу и Симе с тремя детьми, а в маленькой проходной комнате ютились Артур, третий сын, с маленькой женой Милой и дочерью Виолеттой. Симе очень неловко было проходить каждый раз к себе через этот распахнутый, открытый для всех проходящих семейный быт. Но что делать, слава богу, есть жилье. Вон Оскар, младший из Вернеров, с женой Верой и двумя детьми не поместились, и скитаются, горемыки, снимают угол где-нибудь.

* * *

Жизнь людей в теплушке, стесненная и впрессованная в скрипучие вагонные стены, обнажена в будничной простоте. В первые дни люди стеснительно прячут свои маленькие сокровенные тайны в полутемных углах. В дороге простые бытовые процессы вырастают в неразрешимые проблемы. Как покормить семью на глазах у всех, скорчившись на нарах. И самое неудобное и стыдное – как справить нужду. На станциях перед зловонным дощатым сортиром выстраивается длинная очередь. А там внутри – негде ступить! Омерзительно и скользко. На полустанках приходится садиться прямо у колес, на насыпи. Правда, мужчины деликатно отворачиваются, но вот бесстыжие глазастые молодые солдаты охраны!.. А когда прижмет на ходу – вонючее жестяное ведро у дверей, неудобно и унизительно.

Умываться приходится у вагона струей из чайника, нужно экономно, чтобы хватило всем. И волосы на голове свалялись в колтун, не расчесать, и мерзкое ощущение нечистоты во всем теле.

Уже прошла целая неделя пути, осталась позади Волга, ее проскочили рано утром на 8-й день по длиннющему гремучему мосту, и тянутся бескрайние, серо-желтые, унылые степи. Когда же наступит конец этому тупому мучению?

Заброшенные в дощатую тюрьму люди проявляются постепенно, как негатив на фотопленке. На нарах напротив едет семья Шмидт. Старший Шмидт преподавал в Бауманке, они везут главное и единственное свое богатство – книги: полное собрание Шекспира, Мопассан, Гюго, Лондон, трехтомник «Жизнь животных» Брэма и, конечно, Пушкин. Трехтомник Пушкина в сером тисненом переплете везет с собой и Нина. Слева от Шмидтов едет одинокая пожилая женщина с громоздкой фамилией Блюменкранц. Она чистокровная русская, муж умер, не оставив ей ничего, кроме томительных воспоминаний и неудобной фамилии. И вот теперь она едет неизвестно за что, неизвестно куда, и неизвестно, что с ней будет.

– Это ошибка, – сочувствует ей Иосиф Михайлович. – Там, в ОГПУ, не разобрались, и, когда приедете на место, Вам нужно написать, объяснить все, и я уверен, разберутся и восстановят справедливость.

В дальнем углу едут две старые девы, сестры Марта и Луиза. Младшая, Луиза, немножко не в себе. Она радостно улыбается всем и декламирует стишки:

Птичка какает на ветке,

Баба срать пошла на двор…

Это страшно забавляет детей, они лезут к Луизе, дразнятся, втягиваясь в вязкую, дурацкую игру, и их насильно приходится оттаскивать. Дети занимают все время у Симы. Их у нее теперь пятеро, кроме своих троих – двое Вериных. Любимая младшая сестра Вера умерла двенадцатого августа, за месяц до их исхода из Москвы. Сима называла ее теплой свечечкой, кроткой овечкой. Она и сгорела, как свечечка. Внезапно почувствовала себя плохо, горела огнем. Оскар бестолково суетился, звонил Симе. Суровая женщина-врач из скорой помощи немедленно увезла ее в больницу: «Где вы были раньше, почему не вызывали?»

Через три дня Веры не стало. Она умерла в четыре часа, и ее дух, рванувшийся из немеющего тела, явился Симе в проеме занимающегося утра: «Симочка, позаботься о моих детях». Оскар был совсем бестолковый и неприспособленный. Стремительный уход Веры вверг его в состояние прострации, и двое – четырехлетняя Инночка и двухлетняя Риммочка – стали Симиными детьми.

Недолгая стоянка на маленькой станции Таинча. Это уже точно Казахстан, паровоз свистит, дергает, и в полуоткрытой двери медленно проплывают убогие саманные здания, водокачка с самоварной трубой…

– Луиза! Где Луиза? – отчаянный вопль из угла теплушки. – Она отстала! Помогите!

Первым к двери бросается Ося. Луиза, окруженная казахскими черными детскими головами, что-то поет, улыбается. И, точно разбуженный, срывается Оскар. Они вдвоем спрыгивают из вагона, бегом подхватывают невесомую Луизу. А поезд набирает и набирает ход, нужно во что бы то ни стало догнать, протянутые руки из вагона подхватывают, затягивают деву, и уже кончился перрон, и нет сил бежать.

– Оскар, давай первый! Цепляйся за подножку! – вагонные руки подхватывают брата. Теперь обежать стрелку, последний, отчаянный бросок – повиснуть на подножке! И оба ничком лежат на грязном вагонном полу, хватая воздух, как выброшенные из воды рыбы.

– Ну все, успели, обошлось. А ты, Оскар, молодец! Без тебя я бы не смог.

– Ты, Ося, тоже не промах!

Рано утром, это была станция Акмолинск, – стук прикладов в двери: «Открывать! Мужчины от шестнадцати до шестидесяти – из вагонов с вещами!»

Они стояли нестройной кучкой у вагона, жалко оглядываясь в проем, откуда на них смотрели родные глаза, а бойцы охраны в малиновых петлицах, с винтовками уже оттесняли, толкали, вели их вперед к станционному зданию. Заплакала проснувшаяся Риммочка. Сима взяла ее на руки. Проснулись и потянулись к ней остальные дети. И не хватало рук, чтобы всех обнять, прижать, и не было слез в сухих глазах, а только пропасть пустоты в груди.

Иосиф Михайлович подошел сзади, положил руку на плечо. – Крепись, Симочка. Вот,кончится война…

3

Их выгрузили на станции Шокай. Плоская, выглаженная ветром до горизонта степь слабо трепещет больными седыми волнами высохшей травы. Безбрежный, стылый ковыльный океан, перечеркнутый тусклой, туго натянутой сдвоенной струной рельсов. Посередине океана рельсовый путь раздваивается, троится, и к нему жалко и сиротливо жмется разлапистое, трудно растущее из каменистой почвы саманное станционное здание. Десятку беспорядочно и разрозненно сложенных саманных домишек с плоскими земляными крышами бесконечно тоскливо здесь, и они пытаются разбежаться прочь в ковыльную степь, но пастух-ветер свистящим кнутом вновь и вновь собирает это стадо, привязывает занудливо свистящими нитями к стальной рельсовой струне. Ветер никогда не утихает, железом по стеклу свистит в проводах, злорадным степным демоном завывает в печных трубах, забирается за пазуху, рвет платок с головы, забивает глаза тонкой степной пылью.

Их выгрузили из вагона на истоптанную щебеночную насыпь, под холодное грифельное вечернее небо – три десятка стариков и женщин со жмущимися к ним, закутанными в платки детьми. От первого вагона подошел комендант поезда, перетянутый ремнями поперек и наискось.

– Где начальник станции?

– Здесь я, здесь, – начальник оказался бабой неопределенного возраста в телогрейке и платке, на которой нелепо сидела фуражка с зеленым околышем.

– Значит так. Примешь их до утра, разместишь, утром за ними приедут. Кипяток-то хоть у тебя есть? Ну ладно, смотри у меня! Так. Вот ты, с усами, – комендант поманил пальцем с грязным ногтем. – Как фамилия? Вернер? Вот ты, Вернер, назначаешься старшим. Отвечаешь за порядок головой. Чтобы все было в норме. Ясно? По вагонам! Давай отправление.

В крохотном зале станции была одна скамейка под тусклой, мигающей голой лампочкой. Ветер позванивал стеклами в подслеповатом окошке. В углу печка-голландка чуть теплилась угольным теплом, и можно было погреть немеющие руки.

Эта ночь была бесконечной. Сима забывалась в вязком полусне, кренясь к прикорнувшей рядом Нине, но ветер истерически взвизгивал в печной трубе, и она просыпалась, оглядывала маленькую комнатку, набитую вповалку спящими, шевелящимися привидениями, слабо освещенными неверным, красноватым колеблющимся светом.

Младших удалось пристроить на скамейке, закутав в одеяла. Иосиф Михайлович не спал, он согнулся у печки, подкладывая изредка угольки в ненасытную топку, и тогда освещалось рельефными бликами лицо, прорезанное угольными, глубокими сабельными тенями. Мерзли и затекали ноги, пробирала и колотила мелкая дрожь, и Сима осторожно, чтобы не задеть лежащих, пробиралась поближе к печке, трогала озябшими руками теплый печной бок.

– Ну что ты не спишь, Симочка? Еще до утра далеко, нужно поспать. Завтра у нас трудный день.

– Не спится, Иосиф Михайлович, все какие-то плохие мысли. Да и холодно, никак не согреюсь.

– Вот, возьми мое пальто, я у печки, и мне все равно не уснуть. Обязательно поспи.

– Я боюсь за ребят, как они все вынесут. Особенно за Риммочку, она вчера сильно кашляла. Я все думаю, за что Бог посылает им такие испытания? Ну, мы – взрослые, нам легче, а детям…

– Симочка, Бог здесь совсем ни при чем. Зло на земле творят люди и только люди, – он помолчал. – А наш христианский Бог… наш милосердный христианский Бог безучастно наблюдает за всем этим безобразием. А нам остается только терпеть. Вот кончится война… Ну все, иди спать.

И снова – бессильная, обрывающаяся нить голой лампочки, снова мохнатое, катящееся чудовище наступает на Симу, плюется зловонной комендантской слюной, ревет, и ей нужно руками и спиной защитить детей, не отдать их чудовищу. А ноги приросли к полу, ватные, вялые руки не могут подняться, и она просыпается с сильно бьющимся сердцем. Проснулась, кашляет и плачет Риммочка, и Сима берет ее на руки, успокаивает, дает попить из бутылочки. Грязно-серая предрассветная жижа сочится из окошка. Еще немного потерпеть…

Утром все чувствовали себя разбитыми, сипели разрушенными голосами, смоченными носовыми платками протирали детские личики, пили тепловатый кипяток, пахнувший ржавчиной и станционным сортиром. Вчерашний ветер сеял мелкий злой дождь, но к полудню солнце прорвало тяжелые, свинцовые пласты облаков, и оттуда, от солнца, проявилась медленно ползшая пара быков. Солнечные лучи осветили их ярко-рыжие, как Геркина голова, спины и зажгли янтарь рогов. Быки были запряжены в длиннющую повозку, мажару, с крутыми деревянными ребрами, перевязанными лохматой веревкой. На мажаре приехали придурковатый ездовый в залатанной телогрейке, рваной солдатской ушанке с торчащими врозь ушами, и круглый «боровичок» в малиновых петлицах, отрекомендовавшийся комендантом поселка номер двадцать четыре.

«Боровичок» из полевой сумки вытащил лист бумаги и долго мучился с трудными немецкими фамилиями. Все сошлось, кроме одного, старого Фельдмана, умершего по дороге от сердца. Представители Органов работали четко, вот только с Фельдманом случился прокол, но комендант напишет докладную, там проверят и снимут с него этого Фельдмана.

– С этого дня вы поступаете под мой надзор, – расхаживал перед нескладно сгрудившимися приезжими комендант. – Раз в неделю должны являться ко мне в комендатуру на отметку, отлучаться из поселка – только по спецразрешению. А сейчас – вещи, малых детей и кому трудно ходить – грузить на подводу, кто может ходить, пойдет пешком. До поселка отсюда – двадцать восемь километров, к вечеру доберемся.

Разъезженная грунтовая дорога, чуть виляя, тянется по ковылистой, с редкими колючими кустами карагандика равнине. Тягуче-торжественно ступают рыжие быки. Их морды, с вялыми, стеклянными струйками слюны, свисающими из жующих ртов, с одинаковыми белыми пятнами на лбу, одеты, как в раму, в деревянное двойное ярмо. Быки забирают влево, чтобы схватить на ходу травинку на обочине, и тогда ездовый хлопает их по бокам длинной тонкой палкой. «Цоб! Цоб, клятые, чтоб вам пусто было». Считается, почему-то, что быки понимают слова «цоб» и «цобэ» – право и лево. Осеннее солнце припекает, у Симы начинает двоиться перед глазами, наплывает тягучее марево, и она хватается за борт мажары, чтобы не упасть.

– Уступите место женщине, пусть отдохнет немного, на ней лица нет.

Сима усаживается на краешек подводы, и голова бессильно клонится.

– Я немножко, только передохну, а то ноги не держат совсем.

* * *

Два дома – Борисовых и Вернеров – стояли не рядом, а расступились, разбежались, приветливо оборотясь друг к другу высокими крылечками, задами примыкая к соснам. Посредине между ними – гладкий травяной луг, а дальше, за лугом, – подвалы-ледники. Зимой нанятые рабочие набивали их белым сахарным колотым льдом с Яузы, а в летнюю жару в леднике, если откинуть тяжелую крышку и спуститься в темноту по скользким ступенькам, было холодно и увлекательно страшно. Только чтобы не заметил дедушка.

Две семьи были чем-то похожи, и дети, от старших до младших, были ровесниками. Только Вернеры были побойчее, особенно Ося, заводила всех игр и проказ. Рано утром отцы семейств церемонно раскланивались, снимая шляпы, спрашивали друг друга о здоровье и отправлялись в Москву по делам. С ними уезжал и старший сын Вернеров Отто, он уже работал чертежником на заводе. И тогда на лугу наступало бурное веселье. Все придумывал Ося. Это он руководил и режиссировал представлением «Робин Гуд». Робингудом, с луком из березовой ветки, перетянутой лохматой бечевкой, был Артур, а его жертвенным сыном – Ляля. На голову сына – Ляли – Оська водрузил яблоко, стащенное из соседнего сада. Яблоко все время скатывалось с головы младшего Робингуда, и это яблоко, морщась от незрелой кислятины, Оська надкусил. Зрители представления, подбирая подолы платьиц, отошли в сторону, а Оська торжественно заорал:

– Я – королевский шериф! И по моему повелению ты, Робин Гуд, должен показать свое искусство, а иначе я тебе отрублю голову. Давай, Артурка, стреляй!

Первая робингудовская стрела вяло шлепнулась на землю, не пролетев и половины расстояния.

– Да ты поближе подойди и натягивай лук посильнее. А ты, Лялька, не отворачивайся и тоже подойди поближе. Ну, давай же, Артурка, стреляй!

Второй выстрел был удачным, робингудовская стрела попала Ляльке прямо в нос, и пролилась настоящая кровь. Скрыть происшествие не удалось, Ляльку выпороли отцовским ремнем («И совсем не больно!» – хвастался Лялька), а Артурку не наказали. Иосиф Михайлович был противником телесных наказаний, только пришлось выслушать долгую проповедь: а если бы ты попал ему в глаз? И вообще, нужно быть благоразумным и не причинять беспокойства близким. Только Оське, главному виновнику, все сошло с рук.

Потом Оська притащил настоящий футбольный мяч. Он был сшит из тряпок и набит сеном. Оська нетерпеливо объяснил правила новой игры, в этот футбол сейчас играют все. Мальчик воткнул в землю две ветки – это будут ворота, и Сима, всегда сторонившаяся шумных игр, стала вратарем. Ося приобрел над ней какую-то странную власть, она его слушалась, подчинялась его командам. Мяч закатился в кустарник за воротами, они вдвоем долго искали, а Ося вдруг обнял и поцеловал Симу прямо в губы. Сима слабо отбивалась, отталкивалась ладонями, а Ося не отпускал ее, и было больно, неловко и стыдно.

Шло время, росли дети, через несколько лет Иосиф Михайлович получил квартиру в Москве, и они уехали, но Ося стал приезжать в дом Борисовых каждую неделю. Он учился на счетовода, теперь это стало называться бухгалтер, и играл в футбол в команде «Пищевик». Однажды он приехал в белой майке с красной полосой и надписью Пищевик и пригласил Симу в Москву на стадион, на футбольный матч. Ну как она могла отказаться?

На низеньких деревянных скамейках сидели и стояли люди. Они кричали и свистели, а по футбольному полю бегали за мячом маленькие люди в одинаковых майках и синих трусах. Они волной сбивались вправо, и люди вокруг Симы вскакивали на ноги и орали что есть мочи. Потом футболисты на поле сваливались влево, и стадион снова взрывался. Сима все пыталась найти Осю на поле и вдруг узнала. Он пробежал вперед, стукнул ногой по мячу, мяч долго летел и сильно ударил Симу по голове…

Она проснулась от удара об край подводы и протерла глаза. Солнце клонилось к горизонту, и там, в закатных лучах, виднелись строения.

Поселок номер двадцать четыре, ныне село Трудовое Осокаровского района Карагандинской области, лежит между поселками номер двадцать три на севере и двадцать пять на юге, там, где гонимая ветром, плоская, как стол, степь, убегая на восток, натыкается на морщины предгорий. Предгорья эти не высоки и покаты, в долинах густо поросли колючим кустарником, а на южных склонах шелушатся слоистыми каменными обнажениями. На них, подняв вверх чуткие острые головки, сливаясь серыми спинками с камнями, замерли юркие ящерки. В больших круглых норах здесь живут мохнатые пауки тарантулы, а высоко в небе черными точками висят степные коршуны.

Самый высокий холм, округлым куполом поднимающийся в вылинявшее от сухих ветров небо, называется Острой горой. Если вскарабкаться по каменным осыпям на вершину Острой горы, то на западе откроются, как на ладони, окаймленные зеленью извивы речушки Шидертинки, а за речкой вдоль дороги в прямую линию вытянулся поселок. По дальней стороне дороги в ряд стоят: начальная школа, сельский клуб, детский сад-ясли, колхозное управление и больничка. По другую, ближнюю, сторону длинными тонкими штрихами тянутся мазанки.

Дома-мазанки лепятся из простого и доступного материала – самана. Просто роется неглубокая яма, в обнажившуюся глину насыпается полова – мелкая соломенная труха – наливается вода, и босые ноги перемешивают глиняное тесто. Затем оно нагружается в сбитую из досок форму без дна. К вечеру форму нужно аккуратно снять, а через два дня высохший на солнце саман готов. Новая мазанка длинной узкой кишкой лепится к торцу старой, заглубляется на три штыка лопаты – для тепла и чтобы добраться до тяжелой темно-красной глины. Пол тщательно выравнивается и убивается до гладкой плотности.

Теперь нужно идти к председателю – выпросить досок для крыши. Председатель ругается: «Где я вам найду? Всем подавай доски, у меня на ферме крышу нечем ремонтировать!» – «Михал Петрович, в менэ ж диты пид воткрытим нэбом, менэ ж житы нэма где!» – «Что ты мне со своими детьми?! У всех дети, а досок нет! Ладно, пиши заявление, будем решать на правлении». И когда драгоценные доски наконец получены, сверху насыпается земля потолще для тепла. Дом готов, теперь нужно добыть кусок стекла (где добывали несуществующее в окружающей природе стекло – про это ничего не известно, но ведь как-то доставали!) и сколотить из остатка досок дверь, повесить на прорезиненных, из уворованного куска транспортерной ленты петлях.

Подслеповатые окошки мазанок смотрят на дорогу, а двери выходят на другую сторону, в проходную улочку, уплотненную печной золой и нечистотами, выплеснутыми поутру из поганого ведра. Нет, основной контингент жителей бегает по нужде до ветру, за пирамидами кизяка, аккуратно сложенными напротив, но стариков и малых детей без обувки ведь не выгонишь в осеннюю слякоть. А зимой в буран так занесет, что сутками не выберешься…

Ближе к речке дымит труба сельской пекарни, а правее, за краем поселка, – скотская ферма и ток с веялкой-лобогрейкой для обмолота зерна. К речке прилепилось зеленое пятно огородной бригады, а дальше, за крышами клуба и школы, тянутся за горизонт засеянные золотящиеся поля и совсем на горизонте угадываются точки вагончиков. Это Красный Стан – полеводческая бригада колхоза «Трудовой».

Начинаясь сразу за школой, на запад к Красному Стану тянется серо-зеленая широкая лесополоса из азиатской желтой акации. Ее еще называют караганой. Густо сплетясь гибкими тонкими прутьями ветвей, кустарник крепко держится узловатыми корнями за землю, сопротивляясь степным ветрам, даря детворе сквозистую тень и свистульки из своих узких стручков. А за спиной, на востоке, до самого горизонта вздымаются и опадают волны выжженных солнцем холмов. Серые юркие ящерки греются на камнях, да черные степные гадюки прячутся в колючих зарослях.

Десять лет назад, в безжалостном тридцать первом, привезли сюда и выгрузили под чужое небо четыре десятка семей, непокорных большевикам, раскулаченных кубанских казаков и несколько семей осетин. Никому, даже историкам, неизвестно, чем провинились перед советской властью добродушные и домовитые осетины, может быть, взаимной нелюбовью к грузинам? Спецпереселенцы – такое клеймо получили эти согнанные с родных мест люди с крестьянскими граблями-руками и жилистыми, пропеченными до черноты шеями, изрезанными глубокими морщинами. Этими руками и было построено все, что стало называться колхозом «Трудовой» – передовым в районе.

– Переночуете пока в клубе, а сейчас – в баню! – объявил боровичок-комендант. – А я пока с председателем потолкую.

Это было блаженство – сбросить с себя заскорузлую, завшивевшую одежду и мыться, мыться. Неважно, что в бане прохладно и корявые каменные плиты холодят ноги, зато горячей воды вволю и можно отмыть вагонную грязь. Нашелся у кого-то обмылок, справить мелкие постирушки, но уже торопит толстая у́тица-банщица: «Давайте кончайте, еще мужикам помыться. Да воду закрывайте, выхлебаете воду всю, мужикам не хватит!» В просторном клубе чисто выметено, настоящие электрические лампочки светят ровным светом, можно устроиться на двух сдвинутых лавках. И тут сюрприз: ездовый, тот придурковатый, внес на вытянутых руках стопкой четыре буханки хлеба.

– Вот, приседатель Михал Петрович споряжение дал. Токо што с пекарни.

Буханки были круглые и высокие, как купеческий кулич, с загорелым сводом и хрустящими золотистыми корочками вокруг, еще горячие, дивно, по-довоенному пахнувшие. И мякиш был настоящий, хорошо подошедший и пропеченный.

– Щас свет отключат, движок у нас, – сказал ездовый; лампочки дружно мигнули и погасли.

Рано утром свет включили, и тут же пришел председатель Михаил Петрович Попов, плотный, в яловых чистых сапогах, в черном председательском пальто с серым каракулем на воротнике и папахе. С ним был заместитель и писарь, старый дед Негода.

У Попова была обкомовская бронь от призыва на фронт. Там, в обкоме, знали, что без Попова передовой колхоз

«Трудовой» рассыплется, как карточный домик. Только Попов мог справиться с горластыми и своенравными кубанцами, только Попов мог сдавать хлеба почти вдвое больше, чем другие. В прошлом месяце его и еще четырех председателей вызвали в Караганду в обком партии. Заседание вел второй секретарь, по сельскому хозяйству.

– Вы, товарищи, все знаете, какое трудное время переживает наша страна. Немецко-фашистские захватчики напали на нашу Родину. Они думали сломить нас, но в своей речи седьмого июля товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами, и весь советский народ сплотился вокруг нашей партии и нашего вождя товарища Сталина. Нам предстоит ответить на указания нашего вождя и взять на себя повышенные социалистические обязательства. Сейчас по всей стране проходят собрания и совещания, на которых коммунисты и беспартийные становятся на вахту и берут новые, повышенные рубежи. Очередь за нами. Что мы будем докладывать центральному комитету нашей партии? Начнем с колхоза «Трудовой». Давай, Михаил Петрович, слушаем тебя. Да не вставай ты, совещание у нас рабочее. Говори по делу.

– Да нет, я лучше встану. Труженики нашего колхоза, несмотря на то, что на фронт ушли наши лучшие работники, со всей ответственностью откликнулись на призыв товарища Сталина и берут повышенные обязательства на пять процентов против государственного плана.

Второй секретарь даже со стула вскочил:

– Ты, Михаил Петрович, что, поиздеваться над нами хочешь? Пять процентов! А кто же страну кормить будет? Кто наших бойцов на фронте кормить будет? Вон, полУкраины под немцами! Меньше чем двадцать процентов я и слушать не хочу. Так и запишите в решение: колхоз «Трудовой» – двадцать процентов.

Уже закончив совещание и проходя мимо, второй тронул Попова за рукав: «Зайди ко мне на минуту». Они были давно знакомы, еще когда второй работал в районе, заведовал сельским хозяйством, забрал комсомольца Попова в свой отдел, рекомендовал в партию, выдвинул в председатели.

– Ты, Миша, зазнался, что ли? Текущего момента не понимаешь? Что за речи ты ведешь, какой пример подаешь? Ты пойми, в какое время живем. Сейчас шутки в сторону, сейчас чуть что – и по законам военного времени! Знаю, что у тебя одни бабы да старики остались, по всей стране так. Выстоять нам, Миша, надо. Понял? Как там дочка твоя, красавица? Замуж не выдал еще?

– Да только школу закончила, восемнадцать будет скоро. Парни вьются, хоть кнутом отгоняй.

– Эх, не был бы я женат, да помоложе, право слово посватался бы. Ну, иди, некогда мне, супруге привет. А людьми мы тебе поможем, дай срок.

И вот теперь он смотрел на эту помощь. Горе одно, ртов голодных больше, чем рабочих рук. Да и те городские, столичные, к сельской работе негожие. На ферму доить коров не пошлешь.

– Бухгалтером кто-нибудь работал?

– Я работала, – вызвалась маленькая Мила, жена Артура.

– Как фамилия, как звать? Запиши, Негода, Васильева Людмила, оформишь ее в бухгалтерию.

– Еще нужен учетчик-заправщик в тракторную бригаду, – он остановился перед Симой. – Как звать-то?

– Серафима. Только я никогда…

– А детей у тебя сколько, Серафима? Пятеро? И как ты их кормить собираешься? Грамотная? Писать-считать умеешь? Пойдешь в учетчики-заправщики. Работа трудная, ответственная, зато и трудодни у тебя будут – по два с весны до осени и по одному зимой. Как раз детей и накормишь. Запиши, Негода.

Внимательно осмотрел Иосифа Михайловича.

– Лет сколько?

– Шестьдесят пять.

– О! То, что нужно! Есть тут у нас хозяйственная бригада, по разным делам. Шесть баб. Все языкастые, сладу с ними никакого нет, всяко пробовал. Как звать-то? Михалыч, значит. Назначаем мы тебя, Михалыч, бригадиром хозяйственной бригады. Человек ты, вижу, интеллигентный, будешь бабами командовать. Только построже с ними, а то съедят, бабы-то.

Очень быстро Попов разобрался с остальными. Кого – в школу, кого – в детский сад.

– Ну вот. Негода вашим поселением займется, мы вчера позанимались тут, уплотнили кое-кого. Значит, так. Школа у нас начальная, четыре класса, кто постарше, будет учиться в Осокаровке, там интернат, и жилье, и питание. Хлеба будете получать по пятьсот граммов на работающего, триста – на иждивенца. Малых детей устроим в ясли или детсад. Что еще? Да, выдай им, Негода, по листку бумаги, пусть напишут заявление в колхоз. В воскресенье – собрание, будем принимать. Все, мне недосуг, я, Негода, в поле. Будут звонить из района, скажешь, сев озимых через неделю закончим.

4

Война – противоестественное и бессмысленное безвременье человечества. Для человека естественно любить и быть любимым, строить дом, рожать и растить детей, радоваться и скорбеть. Для человека естественно создавать плоды земные и духовные и делиться ими с другими. Для человека неестественно убийство и разрушение. Тысячелетиями тяжким умственным трудом человечество строило здание Цивилизации, по каплям выдавливая из себя первобытные звериные инстинкты, провозглашая Законы, выделяющие Человека из Природы:

Не убий!

Не укради!

Не возжелай чужого!

Не прелюбодействуй!

Не создавай себе кумира!

Что же происходит с людьми, почему эпидемия безумия охватывает миллионы и миллионы людей при слове война и миллионы бросаются разрушать тяжко построенное здание? Убийство человека становится подвигом. Захват чужого и грабеж становятся доблестью. Насилие становится нормой жизни. И люди создают себе зловещих, кровавых кумиров.

В годы войны исчезают простые плоды цивилизации.

Спички.

Мыло.

Соль.

Человек отброшен в первобытье и заново учится добывать огонь, освещать жилище и соблюдать начала гигиены.

Как произвести огонь без спичек? Для этого древний человек изобрел кремень и кресало. Кресало – плоский кусок железа (очень хорошо подходит зуб от колхозной косилки) – высекает из твердого белого камешка – кремня – снопик желтых искр. Для трута годится клочок ваты, вытащенный из полы стеганой телогрейки. От попавшей искры вата занимается вонючим черным дымком, и теперь его нужно раздуть до красноты. Чтобы превратить ядовитый дым в пламя, делается самокрутка из газеты и мелко нарубленной соломы. Самокрутка сипит, дымит сизым дымком, от которого першит в горле и слезятся глаза. И только после последней отчаянной затяжки вспыхивает язычком пламени. Теперь робкий огонек нужно бережно лелеять, кормить полосками газеты, соломенными стебельками, мелкими веточками, защищая от ветра и собственного кашля. Но еще долог путь слабого костерка до волны согревающего тепла.

В казахской степи кусок дерева – недоступное богатство. Растопка для печки – курай – перекати-поле, гонимое осенним ветром по степи. Незаметный и скромный, проводит он все лето, цепляясь корешками за скудную почву, и дожидается осеннего дня. Этот день приходит, и, подчиняясь зову предков, срывается курай в безумный и отчаянный побег. Сколько хватает глаз, катятся по степи сухие стеблистые шары, перегоняя друг друга, чтобы разбросать свои семена, дать в степи новую жизнь будущей весной. В этот день все мальчишеское население выходит на ловлю курая. Сухие шары ловят, нанизывают на веревку, уминают, собирают в сарай.

А основное топливо – коровий кизяк, бережно собранный и тщательно высушенный. Кизяк долго сопротивляется, выгоняет снопы серо-желтого дыма и, наконец, накаляется красным свечением. Теперь печку нужно загрузить углем. Кусковатый, горячий уголь из карагандинских шахт нужен Родине, и до степного поселка доходит только угольная пыль. Чтобы превратить ее в топливо, пыль замачивают в ведре и руками, женскими руками, лепят черные колобки. Колобки шипят в печке, плюются и неохотно загораются. Теперь, наскоро ополоснув руки, можно бежать на работу. Поздно вечером после работы удается попросить у соседей уголек на розжиг, а утром все начинается сначала – кресало, вата, самокрутка, курай, кизяк, угольные колобки, бегом на работу.

Мыло в военные годы заменяется щелоком. Степная вода из колодца очень жесткая, превращает волосы в колтун, не расчесать, и ее смягчают золой из печки. Остывшую золу в ведре заливают водой, размешивают, снимают поднявшуюся серую пену. Теперь щелок нужно аккуратно слить, дать ему отстояться. Все делают женские руки. Жилистые, черные от въевшейся грязи, с обломанными ногтями, шелушащиеся, покрытые цыпками, обмороженные и пораненные, пахнущие навозом и соляркой, безмерно уставшие женские руки. Женские руки, спасшие страну.

Науку выживания, всю, с начала до конца, предстояло пройти Серафиме, хрупкой женщине из Москвы.

Семью, пятеро детей, двое стариков, всего – восемь, поселили в отдельной хате. Хлипкая, низенькая дверь (нужно будет обить чем-нибудь для тепла), Иосифу Михайловичу пришлось согнуться в пояс, три глиняные ступеньки вниз, на пыльный глиняный пол, два с половиной метра до противоположной стены с маленьким слепым окошком, видно только ноги проходящих, четыре метра в длину. Справа от входа – печка с лежанкой, широкой, длинной, до самой стены. На этой благословенной лежанке вповалку, тесно на войлочной подстилке поместилась вся детвора. Для взрослых – топчаны – по три занозистых доски на саманных подставках. Они составляли всю мебель хаты – заменяли и столы, и стулья, и кровати.

На пропитание Попов выделил полмешка несеяной муки и бутыль масла, остро пахнувшего семечками. Кроме того, в поселковой пекарне по записи отпускается хлеб по норме. Поселковский хлеб – лучший в округе. Там, в пекарне, царствует Сабанов – пожилой осетин, кудесник хлеба. Если сабановскую буханку, пышную, одетую в венчик кружевной хрустящей корочки, еще горячую, нарезать ломтиками и сдобрить ломтик несколькими каплями желтого пахучего масла, то нет в мире ничего вкуснее.

Семьдесят лет прошло с тех пор, но я до сих пор ощущаю нёбом этот божественный вкус, мои ноздри ловят этот запах.

Угомонились дети, в хате – вязкая ночная тишина. Симе не спится. Ребристые топчанные доски режут бока, но она терпит, не шевелится, не разбудить бы кого… Завтра утром – на работу. Завтра отправить Нину и Фредю на учебу в Осакаровку… И как там они будут одни? Риммочке все хуже и хуже, бедная девочка, завтра ее нужно показать фельдшеру, врача у них здесь нет. Никаких вестей от Оси. Как там он? Здесь хоть крыша над головой и тепло, а ему, наверное, хуже…

* * *

Ося, как он умел ухаживать! В Москву пришел нэп, и после серых, тревожных и голодных революционных дней, откуда взялось, все вокруг ожило, закрутилось, зашумело. Ося повел ее вечером на Тверскую в только что открывшийся трактир, он теперь стал называться ресторан. Сима долго отказывалась: «Ну как я пойду, я никогда не была в ресторане, там, говорят, очень много народу, и одеть мне нечего, нет, я не пойду, я боюсь, и зачем ты это придумал, лучше посидим в кафе-мороженом». Но Ося был непреклонен. Он такой, как задумает что-нибудь, упрется, не отговоришь.

Целый день мучилась, страдала, надела лучшее свое платье, белое в горошек, у мамы выпросила красивую зеленую кофточку, новые туфли, на пуговку застегиваются. Жмут, хоть плачь, и за что такое наказание? Лучше бы дома посидели.

Ося с букетом цветов в руках приехал на извозчике, и Сима ахнула: белая рубашка, черный фрак, взятый напрокат, и галстук-бабочка. В ресторане Сима сидела, стиснув руки, и не притронулась к еде, только стакан лимонада выпила. Было душно и накурено, пели и плясали цыгане, а люди за столами кричали, размахивали руками. Официанты, половые, в белых рубахах с полотенцами через плечо сновали в проходах с блюдами в руках. Сима робко попросила: «Ося, пойдем?» – «Ну погоди, смотри, как интересно, ты поешь, я же заплатил!» И Сима страдала, мучилась, терпела… Как жмут эти новые туфли… А за соседним столом двое с раскрасневшимися лицами, один другого за грудки схватил, сейчас подерутся… «Ося, пойдем…» – «Ну подожди еще пять минут».

Потом Ося достал билеты в Малый театр. Ося играл в футбол в команде «Пищевик», у него было много знакомых везде, куда ни пойдешь с ним, даже неловко. Смотрели Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Играли Яблочкова, Массалитинова, Царев. Сима обмирала от восторга, а Осе почему-то было скучно, он томился, зевал и еле выдержал до конца.

– Ося, ну как ты можешь, это ведь такие артисты, они так прекрасно играют! Никакой фальши, прямо как в жизни!

– Ну что там интересного? Ходят по сцене, говорят. Вот мне обещали в театр Мейерхольда, наши ребята там были, говорят, очень интересно.

В театре Мейерхольда ставили «Ревизора» Гоголя. Сначала на сцену вышел полуголый человек с бритой головой, покрашенной желтой и зеленой красками. Он оскалил жабий рот и закричал:

– Джентльменов будем кушать! – и прыгал лягушкой, непристойно, а зал смеялся и хлопал.

А потом вышли чиновники в зеленых мундирах и стали в чехарду прыгать друг через друга.

– Ося, пойдем, – попросила Сима.

Весной двадцать пятого Ося сделал ей предложение, уже второй раз.

– Мы знакомы уже восемь лет, надо мной друзья смеются, а ты никак не решишься. Симочка, меня через две недели призывают на службу в армию на целый год, и я хочу, чтобы мы поженились.

– Никогда, никогда в жизни не дам своего благословения за этого! – сказала мама. – Симочка, ты посмотри, какие люди на тебя поглядывают! Ты ж у меня красавица, мы тебе такого найдем, этот Йосип в подметки не годится.

Да есть уже на примете, солидный, красивый. Да ты знаешь его, Боровков Семен, столько увивался за тобой, а ты…

– Мама, я люблю Иосифа, и никто больше мне не нужен.

А папенька молчал. Папа сильно изменился в последние годы. Летом восемнадцатого к нему на Лесную пришли два комиссара в черной скрипучей коже, с маузерами, предъявили декрет. Ганя читать не стал, только спросил: «Где тут расписаться?» Потом молча вытащил из кармана ключи от лавки и лабаза, бросил на стол, повернулся и вышел. Шел пешком через всю Москву, только к ночи дошел в Максимково. Катя весь день места себе не находила, как чувствовала, бросалась к двери на каждый стук, а Гани все не было.

Он пришел затемно. Катя посмотрела на него в дверях, все поняла, захлопотала, повела, как маленького, в дом, раздела, уложила в кровать. Три дня все ходили по дому на цыпочках. Папа не ел, не пил ничего. С тех пор – как воздух из него выкачали. Сидит молча, потухший, слова из него не вытащишь. Начал у него болеть живот, все больше и больше. Катерина повезла его в Москву, оказалась язва желудка. Положили папу в Склифосовского, вырезали две трети желудка. Стал Ганя у Катерины двенадцатым ребенком. Кормила Ганю жиденькой манной кашкой и черничным киселем. А он все молчал, и ничего его не интересовало.

Иосиф Михайлович надел лучший свой костюм, долго брился бритвой «Золинген», точил ее на туго натянутом ремне, подставлял подбородок и щеки под одеколонную струю, маленькими ножничками перед зеркалом подстригал усы, расчесывал на косой пробор жесткие седеющие волосы. С Гаврилой Степанычем они заперлись и долго о чем-то разговаривали.

Сима сидела ни жива, ни мертва. Ося усидеть не мог, ходил взад-вперед, а Катерина ушла в свою горницу и дверью хлопнула. Только нянюшка суетилась, хотела всем угодить. Медленно ходил взад-вперед круглый латунный маятник в больших, в человеческий рост, часах на стене напротив, бросая тусклые желтые блики на пол. Часы громко били каждые полчаса, Сима вздрагивала, всматривалась в стрелки и не могла понять, сколько же прошло времени. Наконец дверь открылась, и они вышли оба, и папа был веселый и улыбался.

– Ну, дети мои, – сказал папа, – благословляю вас.

Катерина, ты где?

Мама выскочила из-за двери.

– Нет моей воли! – начала было, но папа сказал раздельно:

– Ка-те-ри-на! – и она осеклась, засморкалась в фартук. – Только чтоб венчались. В церкви.

А нянюшка уже несла большую икону из свяченого (так она называла) угла.

Венчались в маленькой, еще не закрытой большевиками церкви в Болшево. Свадьба была простая, только свои. И то, что шиковать-то! Вон, время-то какое настало, нэп большевики прикрыли, опять ничего не купишь, вот-вот снова голод начнется. А в апреле молодые уехали в Баку. Там Осе предстояло служить в войсках ОГПУ. Там родилась у Симы дочь, беленькая куколка с льняными кудряшками.

* * *

Риммочка умерла через четыре дня. Еще в дороге она простудилась и сильно кашляла, а утром горела, металась и бредила, звала маму. Сима завернула ее в одеяльце и отнесла в поселковую больничку. Фельдшерица, жалостливая пожилая баба, только покачала головой: «Воспаление легких. Такая крошка. А что я могу поделать! Кроме стрептоцида и хинина у меня ничего нет. Ну, будем надеяться на милость божию».

У Риммочки дежурили попеременно Сима, дедушка, бабушка. Больничка была маленькой, тесной, здесь лежали и дети, и взрослые. Было душно, и стоял тяжелый дух эфира, фекалий и нечистого человеческого тела. Оттилию Карловну тошнило, она плакала и жаловалась. Пришлось Симе и Иосифу Михайловичу сменять друг друга. Прикладывали к горячему Риммочкиному лбу влажную тряпку, поили из бутылочки теплой водой. Фельдшерица Федоровна была одна на всех. Она жила здесь же, в больничке, и уходила в свою комнатку только поспать. Целый день металась, делала повязки, носила горшки, кормила, поила, убирала за больными. А ночью, на четвертый день Риммочка взметнулась и затихла.

Похоронили ее на поселковом кладбище, за клубом. Целый день Иосиф Михайлович долбил лопатой тяжелую степную глину. Что это за тяжкая, несправедливая доля – дедам хоронить своих внуков! Проклятое время, испытывающее людей, ставящее их на грань выживания. Сколько еще им, оставшимся в живых, предстоит вынести? Крохотное тельце Сима завернула в одеяло. На дощечке химическим карандашом Иосиф Михайлович вывел четким бухгалтерским почерком:

ВЕРНЕР РИММА

1939–1941

* * *

Сима встает рано, до света. Еще все спят, а она пешком идет в полеводческую бригаду на Красный Стан за пять километров. Она – учетчик-заправщик. С деревянной ходулей – саженем – она промеряет, что вспахано и засеяно бригадой. Шагает и шагает двухметровый сажень по дну крайней борозды вдоль вспаханного поля, и с ним шагает Сима. Одиннадцать, двенадцать… Двадцать три… Не сбиться со счета, а то придется все заново… Сорок пять, сорок шесть… Ноги уже не слушаются, а до конца поля еще далеко. Досчитаю до ста и там передохну. Сима слюнит химический карандаш и в тетрадке делает заметку. Нужно дойти до конца вспашки, а потом замерить поперек. А поперек идти еще труднее. Ноги приходится вытаскивать из борозд, в самодельные чувяки, подвязанные бечевкой, чтобы не свалились, набивается земля. Спасают толстые носки, что вяжет на весь колхоз из грубой овечьей шерсти соседка-осетинка. Еще нужно промерять деревянной линейкой глубину вспашки, должно быть не менее четырнадцати сантиметров.

Целых полдня она замеряет работу вчерашнего дня, еле притаскивает к вагончику гудящие от усталости ноги. Теперь – самое тягостное, подсчет итогов. Сажени продольные умножить на сажени поперечные, перевести в гектары. Подсчитать, кто из трактористов выполнил, кто не выполнил норму. За выполнение нормы трактористу – три трудодня, не выполнил – получай один трудодень. Да еще нужно снять остатки керосина, проверить расход керосина по норме, и сидит Сима до вечера, испещряет тетрадку расчетами.

Норма вспашки на трактор – три гектара в день. А как выполнить эту норму на стареньком, изношенном колесном СТЗ? Трактористы сплошь – бабы, почти всем за тридцать, молодым такую работу не осилить. В полевую страду они живут на Стане безвылазно. Рано утром они подымаются, с трудом разминая негнущиеся руки-ноги, расталкивают, за ноги стаскивают с нар мальчишек-прицепщиков: «Грицко, хватит дрыхнуть! Царствие небесное проспишь!» – «Ой, тетка Матрена, дай еще хвылыну поспать!» – «Яку таку тэбе хвылыну, твою мать? А ну вставай, гаденыш, робыты треба!»

Гришке – тринадцать, он малорослый и худющий, от пыли и грязи волосы у него слиплись в колтун, тощие руки – в незаживающих цыпках. Глаза от земляной пыли красные и гноятся. Отец у Гришки ушел на фронт в сорок первом, мать работает на ферме, да все болеет, а троих меньших кормить надо, и Гришка – за взрослого, зарабатывает трудодни. Его шатает на ходу, а с утра нужно заправить трактор – пять ведер керосина из бочки за забором донести до трактора, подать тетке Матрене наверх. Ведра оттягивают тощие мальчишечьи руки, керосин плещется. «Ты что, паразит, проливаешь горючку? Вот я матери твоей скажу! Она тебя отлупит, скотину». Еще ведро воды – в радиатор.

Теперь – завести клятого сэтэзэшку. Заводится он от шнура. Ночью было холодно, масло в картере схватилось, не провернешь, и тетка Матрена наворачивает на палку тряпье, сует в масло, факелом отогревает картер, отворачиваясь от едкого дыма. Отогретый двигатель начал проворачиваться, но заводиться не хочет, кашляет, пускает сизые кольца. Раз за разом Матрена дергает и дергает шнур, ругает всеми словами и клятый трактор, и клятого директора МТС, и клятую судьбу свою. «Тетка Матрена, дай я спробую». – «Ну, давай, Грицко, все руки мне оборвал, паразит». Чудо свершается, с третьего раза у Гришки трактор пускает верх черную струю дыма и взрывается ревом. «Гришка, беги на кухню, да на меня возьми, я счас прогрею и прийду».

Земля сегодня тяжелая, пахать придется на первой скорости, а это значит, часов восемь – девять, чтобы выполнить норму. Все девять часов Гришка будет сидеть на прицепном плуге, ерзая на жесткой стальной седушке, отплевываясь от пыли, протирая глаза. Его задача – следить, чтобы плуги не зарывались глубоко и не выскакивали из пашни, а еще – когда трактор доходит до конца клина – рукояткой поднять плуги из пахоты, пока трактор разворачивается, и опустить в начале. И Гришка тянет рычаг подъемника изо всех своих мальчишеских сил, а ночами ноют и мозжат мальчишеские руки, дрожат от тряски.

Медленно ползет, грохочет и дребезжит трактор, а Матрене нужно следить, ворочать тяжелую стальную баранку, чтобы направляющий посох точно шел по борозде, иначе – огрех, придется заново проходить пахоту, запахивать огрех. Осеннее солнце светит в глаза, Матрена клюет носом, и пошел трактор вправо, вправо. Тогда Гришка соскакивает с плуга, догоняет трактор, длинной, припасенной заранее палкой колотит по кожуху. «Тетка Матрена, тетка Матрена, проснись, трактор из борозды ушел!». Поздно вечером, если не сломается, не заглохнет трактор, возвращаются Матрена с Гришкой на Стан, и Гришка гордо сидит за рулем. Через год ему самому можно в трактористы.

Вечером сходятся трактористы, окружают Симу.

– Ну, как там у меня за вчера?

– У тебя, Матрена, норма есть, даже с запасом, а вот у Гали – не хватает до нормы, и много.

– Как не хватает, ты что это? Есть у меня норма! Сама проверяла, это ты ошиблась!

– Смотри сама. Вот мои замеры. На третьем участке – это твоя пахота? Твоя, я по глубине и по огрехам вижу, что твоя. Ноль девяносто два от нормы. Не веришь – пойдем, перемерим.

– И пойду, ты мне все время недобираешь! Думаешь, муж погиб, так и со мной всяко можно?

Галину всю трясет от горя, от нечеловеческой усталости, от беспросветности этой жизни. На прошлой неделе она получила похоронку на мужа, остались трое малых детей да инвалидка-свекровь. Всех их надо кормить, а трактор ей достался никудышный, все время перегревается, нужно доливать воду и давать ему остыть. И они идут с Симой в темноту перемерять, но Галина останавливается и горестно машет рукой.

– Ладно, Симка, не будем перемерять, верю тебе, да вот только скажи мне, чем я кормить своих буду?

Они возвращаются в балок, и всем скопом решают, как помочь Галине.

– Давай так, Сима. Ты сказала, у меня там больше нормы. Так засчитай мои излишки Гальке, а что не хватит – натянешь. Ты баба умная, цифири свои и погоняй. А то вон Галька от горя изошла вся.

Сима возвращается домой в темноте, унося с собой тетрадку с записями тяжкого труда этих женщин. Завтра ей предстоит выложить председателю, кто как работает, и председатель будет ругаться, как будто она, Сима, виновата, что ломаются трактора, что нет запчастей, что на исходе женские силы и что горючку надо срочно подвезти, не хватит до конца работ. А сегодня ее ждут голодные рты детей и двух стариков.

* * *

Ветер и вправду стал усиливаться, кидать в лицо снежную крупу. «Ну да ладно, не пропаду, не замерзну, одета я хорошо, руки только мерзнут, но можно засунуть их рукав в рукав тяжелого брезентового плаща». Председатель велел выдать, спасибо. Главное, не сбиться с дороги, ее все больше переметает. Прямо, прямо, еще километра четыре – и поселок.

Вчера Симу вызвал в правление Попов.

– Серафима, завтра – на Красный Стан, там два дня снегозадержанием занимаются. Все перемеришь тщательно, и сними остатки солярки. Вечером мне доложишь. Утром раненько пойдет туда подвода. Негода, кто завтра едет? Титаренко? Вот с ним и поедешь.

Снегозадержание – это вспашка снежного наста. Зимой ветер гуляет по степи, сдувая выпавший снег, обнажая незащищенную ковылем пашню, выстуживает ее. Первые весенние солнечные лучи высушат эту землю, а подоспевший ветер поднимет пыльное облако, сдует плодородный слой, и незаживающими язвами покроется земля. За двадцать лет жизни в этом краю кубанские хлеборобы научились задерживать снег. За вспаханную бороздку цепляется поземка, растут снежные валки, их нужно еще раз вспахать, и тогда весной земля напоится талой влагой, будет хлеб!

Сегодня с утра Сима перемеряла и перемеряла зимнюю пахоту, спорила и ругалась с бригадиром. Дед Титаренко уже поел похлебки на бригадной кухне и ждал ее.

– Симка, я тя долго ждать не буду, вона, глянь, что собирается, буран будет к вечеру, – дед разомлел от еды, и его потянуло на разговоры. – Вот, Симка, ты мне скажи. Про вас говорят, что вы выковырянные. А я все думаю, как это выковырянные, откуль вы выковырянные?

– От балаболка ты, дед, – вступилась бригадная повариха. – Выковырянные! Не выковырянные оне, а выкуиранные.

– Это надобно понимать, что их выкурили, так что ли?

– Ну, дед, ты тоже скажешь. Забыл, небось, как вас в тридцать первом выкуирали? Так же вот и их.

– Эвакуированные мы. Из Москвы, от войны нас эвакуировали. Ну, я побежала, последний раз все посчитаю. Я скоро.

Ждал, дед, ждал, да и не дождался, уехал. А ветер закружил снег, погнал поземку. Трактористы уже кончили работу, согнали тракторы поближе к балку, а Сима все никак не могла закончить работу.

– Симка, давай заканчивай. И оставайся ночевать, скоро стемнеет, а буран разыгрывается. Утром, как рассветет, и пойдешь.

– Не могу, Евсеич, дети у меня дома не кормленые, голодные.

– Да ты пропадешь в такую-то пору, вон что делается!

– Ничего, дорогу я знаю хорошо, добегу. Да и буран только начинается, успею.

– Да ты хоть поешь как следует перед дорогой.

– Побегу, Евсеич, а кашу я с собой.

Повариха наложила ей полный котелок, да и хлеба хороший ломоть отрезала. Укутала плоский котелок тряпицей, помогла привязать к поясу, под плащ, чтобы руки были свободными.

– Ой, Сима, сердце разрывается на тебя смотреть! Ты же еще молодая, а смотреть не на что. Черная вся, как палка. Да за что ты такие муки принимаешь? Ну ладно, с богом, с дороги только не сбейся, прямиком и прямиком, авось доберешься.

Идти становилось все труднее и труднее, валенки вязли в снегу, тяжелый плащ волочился по сугробам, и Сима стала уставать. Незаметно стемнело, а поселка все не было и не было. «Медленно иду», – подумала она. Усталость тяжелыми веригами опускалась на нее, отупляя и выгоняя все мысли, только сейчас бы присесть, отдохнуть. Сесть прямо в снег и никуда не идти. Вязкая, дремотная усталость сковывала движения и мысли. Только присесть, отдохнуть, вздремнуть хоть пять минут…

Сима встрепенулась, согнала оцепенение. «Нельзя садиться, потом не встанешь, уснешь, а это конец!» Сима знала, что так замерзают в буран. А дети, ее дети! Кто тогда о них позаботится? Сима остановилась и огляделась. Она брела в бело-серой беспросветной воющей и свистящей мгле, одна на всем свете, и никто ей не поможет. Ледяной страх охватил ее. Где она? Сколько времени прошло? Почему до сих пор нет поселка? Она сбилась с дороги, это точно, и брела где-то далеко от людей и жилья. Две недели назад так же в степи замерз дед Дедюля из соседнего дома. Вышел, чтобы сходить к соседям через два дома, а нашли его на третий день в двух километрах от поселка.

«Что же делать? Только спокойно, не поддаваться панике. Паника – это всё. Человек начинает метаться, выбивается из сил, и это конец. Собраться с мыслями. Так, почему-то переменился ветер и дует в спину. Когда выходила из бригады, ветер дул справа, обжигая правую щеку, и приходилось все время отворачиваться от ветра. А теперь? Значит, я поддалась ветру, свернула влево, и сейчас я уже далеко в степи, иду мимо поселка! Дорога в поселок идет вдоль лесополосы, слева от нее. А сейчас полоса осталась сзади, за спиной. Значит, нужно повернуть и идти навстречу ветру, ну, чуть левее, пока не упрусь в лесополосу, мимо нее не пройти, а найду лесополосу – повернуть налево. А там и поселок».

Идти против ветра было нестерпимо. Снег забивал глаза, начинали замерзать щеки и нос. Сима делала тридцать шагов, потом поворачивалась спиной к ветру, отогревала лицо, немного отдыхала, и снова вперед. «Тридцать шагов, – заставляла она себя, – потом отдых». Снова отсчитать тридцать шагов. Снова передышка. Сил уже нет, ноги стали чугунными, снег набился в валенки. «Нужно чуть-чуть подкрепиться, а то не дойду». Она нащупала ломоть, отщипнула, и желудок отозвался щемящей болью. «Еще кусочек, еще последний. Ну, хватит, а то детям не останется». И снова вперед. На двадцать пятом шагу она упала, ноги перестали слушаться. «Ладно, буду по двадцать шагов». Она то и дело сбивалась со счета, тело отказывалось выносить эту бесконечную муку, но Сима шла и шла. Дети, Гера и Инночка, голодные ждали ее. Сознание мутилось, обрывки мыслей, клочки воспоминаний – разорванная, болезненная ткань. «Все, больше нет сил. Лечь в снег и забыть все!.. А дети? А как же дети?» И она снова гнала и гнала себя, пока не провалилась в глубокий, по пояс, сугроб. Она поднялась на дрожащих, слабеющих ногах, протянула руки… и коснулась ветки. Это была лесополоса, и не было режущего ветра. Полоса щитом отражала степной ветер, задерживала снежный вал. Она дошла! Она спасена! И дети сегодня будут сыты.

Силы совсем оставили Симу, она сидела в сугробе, размазывая слезы жестким брезентовым рукавом. Правая щека занемела, значит, обморозилась. Ну, еще пять минуточек, все, нужно подниматься, нужно идти. Ветер за леском потише, ноги нащупали дорогу, она была совсем рядом, и скоро впереди смутно замаячила стена школы.

Сима потом не смогла вспомнить, как она добиралась до дома, вязла в наметенном по пояс снегу. Вот она дверь, Сима, что есть сил, застучала, внутри завозились, дверь распахнулась внутрь, и она ввалилась вместе со снежным сугробом, упала в теплый, пахнущий родными запахами полумрак.

– Сима, Симочка! – подхватил ее Иосиф Михайлович, тащил, волок, расстегивал заледеневший, колом стоявший плащ. – Мы так беспокоились, все глаза проглядели, потом решили, что ты осталась ночевать.

И тут скатились с лежанки, бросились к ней, завизжали.

– Мама! Мамочка! Ты пришла! А мы с Инночкой договорились, что не будем просить у дедушки хлеба, будем ждать до утра…

А Сима прижимала к себе теплые щуплые тельца, зарывалась носом в волосенки, а слезы безостановочно катились и катились по щекам, падали на детские примолкнувшие головки, и никак не возможно было их унять.

– Иосиф Михайлович, там котелок с кашей и хлеб, покормите детей и сами с Оттилией Карловной поешьте, – и она провалилась в черное, качающееся забытьё.

5

Нина вбежала, с треском распахивая двери, закружилась, размахивая портфелем, вокруг матери.

– Сдала, сдала, сдала! Все сдала! Ура! Можно ехать на дачу! Мама, когда поедем на дачу?

– Если получится, в это воскресенье, папа обещал достать машину. Да уймись наконец, всех соседей всполошила.

– Ура! На дачу едем!

Портфель полетел в угол, Нина подхватила под мышки Герку, закружила.

– Добчинский, на дачу поедешь?

Герка, он же Добчинский-Бобчинский, он же просто Додька, был всегдашним и непременным участником Нининых учений уроков. Сима работала кассиром в гастрономе, всегда просилась во вторую смену, после двух, когда Нина приходила из школы, наскоро озадачивала дочь: «Суп на кухне, поешь сама и покормишь Геру, все, я побежала».

Фредя учился во вторую смену.

Нина усаживала Герку в кресло.

– Так, Додька, сиди смирно, пока я выучу уроки. Не будешь мне мешать – возьму тебя на Чистые Пруды. Все, сиди!

Попасть на Чистые Пруды – мечта любого малыша. Да еще без мамы. Пока Нина будет бегать с подружками, можно солидно копаться в песочнице. А еще, может быть, дадут полизать мороженое: «Только маме не говори, а то достанется нам обоим». И Герка сидит терпеливо, пока Нина учит уроки. Она учит уроки «на слух».

Что у нас по истории? А, про Марию Стюарт. Мария Стюарт бежала… бежала… а куда же она бежала? – Нина заглядывает в учебник. – А, понятно.

– Ниночка, она бежала и бежала. А потом прибежала?

– Кто прибежала?

– Ну, эта… Мария.

– Прибежала, прибежала.

– А куда она прибежала?

– В Шотландию она прибежала, отстань. Нам еще географию нужно выучить. Так. Про столицы. Лондон, Париж – это понятно. Теперь Пекин. А где он находится этот Пекин? – Нина роется в учебнике. – А, в Северном Китае. Запомни, Додька: в Северном Китае. Ну, все, пошли на Чистые Пруды.

Вечером, когда уже пора ложиться спать, Герка вспоминает:

– Нина, а ты мне велела запомнить.

– Что я тебе велела запомнить?

– Всеверномкитае.

Потом это станет их игрой на всю жизнь. Они уже будут взрослыми, будут жить в разных городах, но при встрече Нина каждый раз будет спрашивать: «А что я тебе велела запомнить?» – и Гера будет с готовностью отвечать: «Всеверномкитае!»

А сейчас они торжествуют. Нина сдала все экзамены за седьмой класс, и совсем скоро они поедут на дачу в Белые Столбы. Это дивное название – БЕлые СтолБЫ – словно БИло в раскачку звонкий колокол мечты. И там БЫло все: БЕздонное опрокинутое неБО, БЕзмятежное лето, ленивая речка с БЕрегами, поросшими радостным белоголовым поповником, трава, с непривычки остро щекотавшая БОсые ноги, тихий сумрак леса, шумная орава друзей. И еще там жил добрый дядя Миша, бородатый, пахнувший медом и лошадью, чудесно, по-театральному, круто окающий.

Вот уже третий год они на лето снимали дачу у дяди Миши в небольшой деревне в трех километрах от станции электрички, спасались от раскаленной каменной Москвы. Сима брала отпуск на все лето. Директор гастронома морщился, но подписывал – трое детей! Но каждый раз предупреждал: не обижайтесь, если на Ваше место найдем. Но не находили, кассиров не хватало.

Дядимишина семья переселялась в левую половину большого бревенчатого дома, а правую целиком отдавали им. Дядя Миша до революции был зажиточным, держал трех лошадей и пять коров, пахал и сеял, имел пасеку, возил в Москву молоко и мед. Вступать в колхоз категорически отказался. Ему грозили, забрали всю скотину, пашню. Забрали и пасеку, но через год она, бесхозная, пришла в такое состояние, что председатель, непутевый сын дядимишиных соседей, пришел к нему сам, долго мял картуз, попросил: «Дядь Миш, ты это… Пасеку обратно возьми, будешь сдавать излишки меда в колхоз, а то пропадет она совсем».

Дядя Миша хотел было сказать ему все, что думал, да махнул рукой. Не тронули дядю Мишу, не сослали в Сибирь, очень уважали его в деревне за независимость и твердый нрав. Спустя время обзавелся он коровой и лошадкой, отстоял прилегавший к дому участок, на котором росли лучшие в деревне огурцы, огромные, в обхват, хрустящие кочаны капусты и рассыпчатая картошка. Шибко не любил дядя Миша советскую власть и отца всех народов и не считал нужным скрывать это.

Отец рОдной нам так насрал, рЕшетОм не пОкрОешь, – круто налегая на О,говаривал дядя Миша.

В начале лета, только кончались занятия в школе, Ося брал машину на фабрике, и семья выезжала к дяде Мише в Белые Столбы. С детей снимались обувь и рубашки, оставлялись лишь синие сатиновые трусы. Исключение делалось только для Нины. Она ходила в коротком сарафане и босоножках.

Утром их будил заливистый крик петухов и горячее солнце, заглядывавшее в окна. Наскоро плеснуть в лицо водой из кадушки во дворе, наскоро выпить стакан парного, от коровы, молока с теплым душистым хлебом (дядя Миша пек хлеб сам, никому не доверял) и выскочить из избы на тропинку к речке. Там уже собралась детская компания. Мальчишки утром увидели белку на одиноком дереве у речки, Фредька полезет ловить ее. А девочки собрались в лес на землянику. «Додька, ты с нами не увязывайся, вот тебе палка – это удочка, сиди себе на бережку и лови рыбку».

Сима садится к швейной машинке, неизменному «Зингеру». К осени нужно сшить Нине новое платье, из старого выросла, подшить простыни, сшить новые наволочки, Герке и Фреде – новые штаны. Солнце плавится на лаковых боках машинки, легкий ветерок из открытой форточки ласково играет ниткой. Уютно, по-домашнему шелестит «Зингер», и Симе легко и безмятежно. Целая неделя тихого, покойного счастья.

Обед у нее готов, а вечером дядя Миша принесет миску струящегося меда с кусочками сот и завязшей пчелой, и они будут пить чай. Герка весь вывозится медом, и его придется отмывать в корыте с водой, нагревшейся на солнце за день.

Перебивая друг друга, Нина с Фредей будут рассказывать свои дневные приключения. «Белку почти совсем поймали, я даже дотронулся до нее, а она как прыгнет, и бегом к лесу. Мы почти догнали, а она – скок на дерево и пропала. А потом мы с мальчишками ловили рыбу. У Кольки была майка, мы ее завязали узлом и ловили около берега. Колька держал, а мы загоняли. Целых три штуки поймали. Вот такие!» – «Мама, земляники в лесу очень много, и такая сладкая, только я ничего с собой не взяла, собирала в ладошку. И Додька все съел».

Розовые земляничные потеки на Геркиных щеках и трусах. А Фредя и Гера уже клюют носами…

Ласково шелестит «Зингер», вытягивая бесконечную песню. Ося приедет поздно вечером в субботу с охапкой кульков и пакетов. Наверняка привезет с собой когонибудь из сослуживцев. Они будут долго, допоздна сидеть, выпивать, громко обсуждать фабричные новости и рассказывать свежие анекдоты. Герка, конечно, крутится рядом с отцом, лезет на колени.

– Вот, Яков Захарыч, мой младшенький. Четыре года, а уже читать умеет, все буквы знает. Давай, Доденька, покажи нам, как ты умеешь читать.

Яков Захарович неохотно вытаскивает из кармана смятую газету.

– Давай, Доденька, прочитай. Что здесь написано?

Додька водит пальчиком по газете: и-зэ-вэ-е-сэ-тэ-и-я.

– Молодец! Ну, что получилось?

– Правда! – честно выпаливает Додька; он просто не знает, что у газеты могут быть другие названия.

Темнеет, Сима укладывает детей, а мужчины не унимаются.

– Ося, ну что вы так громко, дети спят, разбудите.

Мужчины переходят на шепот, но скоро забываются, и снова грохочет Осин смех. Утром Сима шикнет на проснувшихся детей: тихо, папа приехал, дайте поспать. А Герка не выдержит, полезет к отцу, разбудит, и в доме начнется веселая, шумная кутерьма.

Только Нина бочком выскользнет из дома. Она уже почти взрослая и не любит этих лизаний: «Мама, я пошла, меня подружки ждут». После обеда все провожают отца к станции. Дорога, испещренная мозаикой солнечных пятен, идет через лес. Лес сквозистый, светлый, наполнен птичьим гомоном, запахом нагретой сосновой смолы и тонким запахом влажной земли, где рождаются и откуда скоро вылезут грибы. Ося, с Геркой верхом на шее, рассказывает, какая жуткая жара стоит в Москве и какие жуткие очереди в метро.

– Папа, а ты оставайся, у нас так хорошо.

– Не могу, Доденька, у меня работа. Папе нужно каждый день ходить на работу.

– Пап, а когда ты снова приедешь?

– Через неделю, в субботу. Привезу тебе апельсинчиков.

– А я вечером не буду ложиться спать, буду тебя дожидаться.

Ося стоит в проеме дверей электрички, все машут ему, электричка пронзительно свистит, и Сима ловит себя на чувстве облегчения. Муж уезжает, кончилась бестолковая, шумная суета, и впереди – неделя тихого счастья.

Ося изменился в последние годы, все больше отдаляется от семьи. Внешне все осталось по-прежнему, но Сима чувствует фальшь в его наигранной бодрости. Она сама виновата. Она – холодная, фригидная, как теперь говорят, домашняя женщина, а он – кипучий и неугомонный. У него – работа, друзья, шумные попойки, а у нее – дети и заботы по дому. Трое детей, они болеют и растут, их надо кормить, одевать, водить в школу.

Хорошо, что Симу ценят в гастрономе как кассира, директор – очень добр к ней, все понимает, отпускает, когда нужно, и не увольняет. Все-таки какой-никакой заработок. Еще мама помогает, часто приезжает, стирает и варит. Мама так и не смирилась с Осей, и к вечеру быстро-быстро собирается и уезжает, чтобы с ним не встретиться.

Посла смерти папы мама полностью посвятила себя дочерям. У нее все расписано: в понедельник – у Зины, во вторник – у Любы, два дня – у Симы. А еще мамина тревога – Вера. Они с Оскаром оба совсем не приспособлены к жизни, и что делать – ума не приложишь.

Ося каждый год ездит в санатории, ему дают путевки на работе, то в Пицунду, то в Алупку. Конечно, это хорошо, он приезжает загорелый, отдохнувший, полный рассказов. В первый раз, это было в тридцать втором, кажется, Ося настоял, и они поехали вместе в Гагры. Детей устроили к маме.

Были теплое море, яркое солнце и цветущие магнолии, но на четвертый день Сима заскучала по детям, по дому. Она мучилась вынужденным бездельем и еле дождалась, когда путевка кончилась и можно было вернуться в Москву. А теперь… Нина понимает, что происходит в семье, и открыто игнорирует отца, фыркает, когда он приходит, и норовит выскользнуть из дома, чтобы не встречаться. Сколько раз Сима беседовала с дочерью,

что так нельзя, он же отец, но бесполезно. Нина – подросток и по-юношески радикальна. У нее школьная подружка – Руфа Юргелевич. Нина любит бывать у нее дома («Можно, мам, я к Руфе уроки делать?») и потом взахлеб рассказывает, как хорошо у них и какой Руфин папа внимательный и добрый.

– Мам, ну почему у нас не так? – брызжут слезы из Нининых глаз.

* * *

Первая зима была невыносимо трудной. Они попали в иной мир, мир с другими, жестокими законами. Опыт прежней жизни не годился для него, и нужно было по крупицам приобретать новый, учиться жить.

Не хватало еды.

Полмешка муки, выданной председателем, быстро закончились.

Из муки делают затируху. В миску наливают немного воды и ладонями перетирают муку, превращая ее в катышки и хлопья. Эту массу высыпают в кипящую воду. Затируха готова. Без соли. Без мяса. По три капли желтого подсолнечного масла в каждую миску. Отдающая жестяным привкусом непросеянных отрубей, два раза в день затируха тяжелым камнем опускается в детские желудки.

– Опять затируха! Ну когда это кончится? Мама, ну хотя бы еще чуточку масла! Ну хотя бы капельку, – ноет Инночка, и Симе приходится, скрепя сердце, доставать заветную бутыль (совсем мало там осталось, что делать, когда кончится?) и капнуть по две капли в миски и Инночке, и Герке, и Оттилии Карловне; Иосиф Михайлович, отводя глаза, отказывается.

Ломтик хлеба – лакомство. С наступлением холодов вдвое урезали нормы отпуска в пекарне. В октябре Попова вызвали в район, и вместе с ним из района приехал на грузовике уполномоченный по хлебозаготовкам. Война требовала хлеба, и в райкоме разделили по колхозам спущенную сверху дополнительную разнарядку. Уполномоченного, сурового человека в малиновых петлицах, с револьвером в кобуре, встретила у дверей хлебного склада толпа женщин.

– Не дадим! У нас мужья на фронте, дети голодные, а ты, скотина уполномоченная, харю отъел! – бабы сцепились руками, загородили склад. – Не дадим хлеба, хоть режь, хоть стреляй нас!

Целый час Михаил Петрович разговаривал с женщинами. Что война идет. Что мужья ваши на фронте есть хотят. И твой, Параска, и твой, Лукерья. И что потерпеть надо. И что самых бедных не оставит без хлеба. И по-хорошему говорил, и по-плохому: «Вот ты, Прасковья, трындишь больше всех, а коровы на ферме у тебя – хуже всех. Будет падёж – под трибунал пойдешь!»

Все тише и тише галдели бабы, пока Лукерья, главная заводила, не махнула рукой.

– Ладно, пошли, бабы, поорали, поп***ли, а толку от этого…

Уже совсем стемнело, а в правлении все горел свет. Попов с Негодой и бухгалтером считали, трещали счетами, изводили бумагу. Как прожить год? Семенной фонд трогать нельзя. Он опечатан районным уполномоченным, и зерно там отравлено – от соблазна. Как распределить оставшееся зерно, чтобы у людей хватило сил дотянуть до весны? Там будет полегче. Считают, пересчитывают до полуночи, и не спит поселок, люди ждут решения. Утром, чуть свет, – общее собрание. Никого не нужно сгонять, еще по темноте собираются, теснятся в клубе, забиты все проходы, не поместившиеся толпятся на крыльце, заглядывают в окна, вполголоса переговариваются. Попов с помощниками выходят на сцену, садятся за стол, и мертвая тишина ожидания накрывает зал. Где-то сзади заплакал ребенок, на него зашикали.

– Значит так, товарищи, – встал Попов. – Мы тут все подсчитали. И сколько хлеба нужно в ясли и детсад, и сколько нужно в больницу. Получается… – Попов томительно медлит, и десятки глаз прикованы к нему. – Получается, до весны – по двести пятьдесят грамм хлеба на колхозника и по сто пятьдесят – на иждивенца, – громкое ах! проносится по клубу. – Кто за – прошу голосовать.

Но никто уже не слушает, все сорвались с мест, рвутся, теснятся к выходу, давятся.

Сто пятьдесят граммов хлеба и две миски жидкой затирухи в день – это голод.

Голод – жестокое испытание для организма. Организм требует еды и днем, и ночью. Голод выгоняет из головы все мысли, кроме одной – мысли о еде. Только сильной, зрелой личности под силу сопротивляться этому животному инстинкту. Детям это не дано. Сима режет хлеб сама, Иосиф Михайлович не может выдержать это мучительное испытание. Хлеб хранится в тряпице на верхней полке, и голодные глаза провожают Симу, ревниво следят за каждым ее движением. Сима нарезает хлеб всем поровну, так они договорились со свекром, и еще нужно оставить немного на вечер.

– Чи! Не хватать, всем дам сама. Хлебушек есть понемножку, маленькими кусочками. Чтобы надолго хватило.

– Мам, а Гере больше достался кусочек, – канючит Инночка. – И вчера ему больше было.

– Не выдумывай, я всем режу поровну, спроси дедушку. Хлеб исчезает мгновенно, и начинается ежедневное:

– Мам, ну еще чуть-чуть. Ну, еще маленький-премаленький кусочек. Ну, еще капельку. Ну, еще крошечку.

Сима не выдерживает этой мольбы и отрезает от вечернего остатка троим – Инне, Гере и бабушке по крошечному кусочку. Вот кончится война…

Детские организмы хиреют от такой еды. Ручки-ножки – костлявые палочки, выпирают ребра, крылышками выступают лопатки. На руках – струпья цыпок, золотушные заеды – в уголках ртов. Чирьи и золотушные болячки – по всему телу. Соседка дала гусиного жира, и Сима смазывает им болячки. Всю зиму дети болеют, то попеременно, то вместе. Гера мечется в жару на печной лежанке, бредит, тяжелый каток накатывает и накатывает на него, и он не может от него отклонится, а Сима молит Бога, которого отменили большевики, но который есть и который один поможет им всем пережить эту страшную зиму.

Нечем топить печку.

Местные жители запасают топливо на зиму заранее, собирают в степи коровьи лепешки, лепят кизяк из навоза на ферме, сушат и складывают его в пирамиды. За лето достают и складывают в сараи уголь. Вылавливают осенью курай и набивают им сараюшки. Сима клянчит у председателя угольную пыль и солому на растопку, утром просит у Сажиных, богатых соседей справа, уголек на разжижку.

Нечем освещать дом.

Керосиновая лампа – не в каждом доме, ее негде достать. А у Сажиных – роскошь! Лампа со стеклом, заливающая дом ровным, теплым светом. Сима наливает в блюдечко машинное масло, сворачивает ватный фитилек, высовывает его на край блюдца. Крохотное красноватое пламя. Но можно носить этот светильник по дому, рассмотреть все, что нужно. Два фитилька рядом освещают вечерний стол, а три фитилька – уже люстра! И можно читать, придвинувшись, только чтобы волосы не подпалить. Гера в пять лет уже неплохо читает, и он – главный чтец в вечерние часы. Книги берут почитать у Шмидтов. Только бы не испачкать, не порвать! «Гера, помой руки в ведре, прежде чем браться за книгу. И заверни в газету». Все сидят тихо, дом погружен в темноту, а Герка читает «Рассказы о животных» Бианки.

Негде взять обувь.

Конечно, местные обитатели большую часть жизни ходят босиком, с детских лет собственными пятками ощущая близость к земле. Вытаскивание колючек из подошв и мытье ног вечером перед сном – обязательные сопроводительные процедуры. Но совсем без обуви никак не обойтись. Зимой носят валенки, валяные из овечьей шерсти местным умельцем и подшитые куском резины из автомобильной камеры или транспортерной ленты. А для межсезонья шьются чувяки. На подошву идет все та же автомобильная резина, а верх делается из брезента, пришивается толстой цыганской иглой суровыми нитками. Городская обувь – сапоги и туфли, предметы гордости и зависти, – надеваются только на танцы в клубе или если привезут кино. Привозили бессмертного «Чапаева» и «Веселых ребят».

Спасла эту московскую семью швейная машинка «Зингер». В поселке быстро узнали о портнихе из самой Москвы, и сшить она могёт усё, вот только где взять матерьял?

И перелицевать может, и из двух старых платьев новое сделать! Поселок щеголял в рубахах и штанах с бесчисленными живописными разноцветными заплатами, на живую нитку нашитыми на старые дыры, и к Симе выстроилась очередь на пошив. Местные заказчицы не были взыскательны.

– Ну, как, Прасковья, шить тебе будем?

– Ну, как? – после долгого раздумья. – Ну, чтобы вот по сих пор было. И чтобы здесь расстебалось и застебалось. Ты только, Симка, поскорей сделай.

Но шить быстро и небрежно Сима не умела. Она шила так, как в свое время ее научила мама. Все шовчики были аккуратными, дважды прошитыми, пуговичные петли тщательно обметаны. Она мучила заказчиц долгими примерками, чтобы платье сидело по фигуре, чтобы нигде ничего не жало и не торчало и чтобы подол, не дай бог, не косил.

– Серафима Гавриловна, – корила ее соседка Шмидт, – Вы шьете для этих доярок, как в московском ателье. Они же ничего не понимают в этом. За то же время Вы могли бы сделать втрое больше.

– Матильда Адамовна, я по-другому не могу. Вот она оденет мое платье, я увижу, что-то не так сделано, буду страдать и мучиться, и все равно потом переделаю.

Зимой работы в колхозе мало, и Сима шила, пока глаза видели. Вот бы лампу как у Сажиных! Сколько можно было бы сделать! Платили скупо и только продуктами. Молоком – забелить затируху. Куском соленого сала, по маленькому кусочку всем – такое наслаждение! Лепешками домашнего хлеба. Пятком яиц, только вчера куры снесли. Лепешками кизяка, топить печку. И эти скупые продукты поддерживали жизнь в их истощенных телах. Вот кончится война – и заживем. Каждый день будем кушать горячие лепешки с топленым салом, как у Сажиных!

Для Зинки Роговец, поселковой франтихи, Сима сшила особенное платье. Отрез у Зинки был из красного сатина в крупный белый горох. Где достала матерьял, Зинка помалкивала, только платье чтоб было с юбкой-колоколом и рукава такие пышные, фонариками, и чтобы с поясом было. А когда платье было совсем готово и Зинка надела его, подруга Надька только ахнула.

– Красота-то какая! Ох, Зинка, загляденье прямо! А ну покрутись. Ну прям балярына какая!

Зинка цвела ярким цветом в своем пунцовом платье и не знала, как благодарить портниху.

– Сим, ты знаешь, приходь нонче вечером к нам, сходка нонче у нас. Спiваты будемо. Приходь, послухаешь.

Зинкина хата была на другом конце поселка, на взгорке. Зинкин мужик был бригадиром, и хата у них была самая большая и богатая, даже с тюлем на занавесках, чего ни у кого, даже у самого Попова, не было. Только детей им Бог не дал. А теперь Петруха воевал на фронте, осенью призвали, и к Зинке в хату собирались кубанские казачки отлить душу.

В большой горнице было натоплено, вдоль стен стояли длинные лавки, и на них сидели казачки, бабы и девки, принаряженные, молча лузгали семечки, и подсолнечная лузга тянулась серыми шлейфами, усеивала выметенный пол. А в середине ярко пылала Зинка в своем новом платье. Хороводила всем Матрена, одетая в белую вышитую блузку и казачью плахту, густо пахнувшая нафталином.

– Ну, бабы, собрались все, давайте зачинать. Ты, Зинка, у нас нынче в обнове, с тебя и начнем. Так, бабы? Давай-ка «Брови черные».

Зинка, как и положено, начала отнекиваться, жеманиться, но бабы зашумели, замахали руками, и Зинка посерьезнела, пошепталась с подругами. Ее лицо побледнело, и в наступившей тишине возник высокий, негромкий и мятущийся голос:

Ой, брови маи, чё-а-орнае, глаза развесё-а-олае-е-е.

Дробным частоколом вполголоса вступили подруги:

Ой, брови маи чёрнае, глаза развесё-о-алае.

И снова рвался, выбирался на тропинку, рос Зинкин голос:

Ой, маво мужа до-а-дома нету, а я его ба-а-баюся… Крепнущий подголосок подтвердил:

Ой, маво мужа дома нет, а я его ба-ой-баюся.

Ой, баюся, ба-баа- баюся. Ох, пайду к Донэ у-а-таплюся, – жаловалась Зинка.

Ой, баюсь, баюся, пайду к Донэ утаплюся, – неумолимо наступал подголосок.

Зинкин голос окреп, опираясь на частокол подпева, неслась, летела песня о девичьей доле. Что выдали за нелюбимого, злого мужа, о милом дружке, без которого жизни нет, а встречаться ну никак не можно, и одна у девицы путь-дорожка… Песня оборвалась на высокой ноте, и стало тихо в горнице.

– Ой, Зинка, совсем ты нас засумовала, – прервала тишину Матрена. – А давайте, бабы, веселую.

– Ой, скажи мне жинка, – запела она низким грудным голосом, и бабы дружно вступили: Скажи утэшь мене-е-е,

Чи узять тэбэ замуж, чи бро-осыть тэбэ!

Сима сидела в уголочке и завороженно слушала. Пели «Скакав козак через долину» и «Ой, при лужку, при лужку, на широком поле». Женщины раскраснелись, обмахивались платками и пели, и пели…

– Ой, бабы, запызнылысь мы, – опомнилась Матрена. – Давайте останнюю.

Роспрягайтэ, хлопци, конэй, та лягайтэ спо-очивать, – завела она, и все подхватили натужными, нутряными голосами:

А я пиду у сад зэлэний, у сад крыныче-еньку копать!

Бабы старались вовсю, надсаживая глотки, надувая жилы.

Шо я вчёра извечо-ора краще тэбэ полюбыв.

Неслась, буйно шумела песня, и словно не было войны, и словно там, за стенкой, мирно спали хлопцы, распрягшие коней, и словно за темными окнами простиралась не казахстанская степь, а привольная Кубань с поклонившимися воде ветлами.

* * *

От Оси не было писем, и долгими зимними ночами Сима все думала и думала. Как он там?

– Симочка, не переживай, – утешал ее Иосиф Михайлович. – Это война, идет массовая эвакуация, в стране неразбериха. Вот подожди, скоро наведут элементарный порядок – и будут письма. За Иосифа я не очень беспокоюсь. Он деятельный и предприимчивый. Вот Оскар и Артур – им очень трудно в жизни. Я не сумел вырастить их жизнеспособными. Кстати, я сегодня получил письмо от Отто, в правление колхоза пришло. Его с Шурой и Витей эвакуировали в Молотов. Работает инженером на номерном заводе. Цензура, правда, вычеркнула очень много, целые строчки, но письмо бодрое, и я спокоен за него. Вот видишь, раз Отто сумел найти нас, значит, скоро будут вести и от Иосифа.

* * *

Главным содержанием московской жизни Иосифа Михайловича были книги. На полках в его комнате ровными рядами стояли Гёте и Шиллер на немецком языке, полный Брокгаузъ и Ефронъ, начавшая выходить первая советская энциклопедия под редакцией Отто Юльевича Шмидта, книги на французском языке. Все его официальное образование было – три класса начального училища. А потом – подметала на мельнице, ученик конторщика. К двадцати трем годам выбился в счетоводы в Саратове. Отец был замкнутым, суровым и скучным человеком: беднота и серость дома, серая конторская поденщина на работе.

А он мечтал о красивой и яркой жизни, о ней он читал в книгах.

В девятнадцать лет, по случаю, он попал в Москву, и приятель, Видеман, привел Иосифа в школу танцев мадам Блау: «Посмотришь, как живут и развлекаются в Москве, ты в своем Саратове такого не увидишь!» В ярко освещенной зале играла музыка, кружились пары в бальных платьях, мама Блау расставляла танцующих, объясняла фигуры и движения танцев, а Иосиф жался к стене, остро чувствуя свою провинциальность и неуклюжесть. Там, в вихре света и музыки, порхал сказочный эльф – дочь мадам Блау Оттилия. Видеман подвел Иосифа к ней.

– Познакомьтесь, Тиля, это Иосиф Вернер, он из Саратова, – Тиля улыбнулась ему, сделала книксен:

– Очень приятно.

А ее уже наперебой звали кавалеры:

– Тиля, Вы обещали мне полонез.

– Тиля, мазурку – только с Вами!

Иосиф стоял столбом, любовался изяществом ее тоненькой фигурки и чувствовал себя чужим на этом празднике жизни.

Дела «Товарищества Э. И. Борель (мукомольное, торгово- промышленное дело)» позволяли Иосифу бывать в Москве, и он готовился к встрече с Тилей как к самому главному событию в жизни. Он писал ей восторженные письма о беззаветной, неземной любви, она отвечала ему коротко и деловито: где и как провела время, кто был у них в гостях, какие подарки ей подарили и сколько, до копеек, они стоили. Через три года у него появилась возможность перебраться в Москву, и сказочный эльф согласился стать его женой.

Тиля вязала крючком изумительной красоты и тонкости кружевные скатерти, воротнички на платья, занавески и раскладывала карточные пасьянсы: «Восемь королей», «Вечный каторжник», «Змейка», «Веер» и еще восемь, тоже очень сложных, только название забыла. Ося-старший работал бухгалтером в Потребкооперации, затем в Союзхлебе и читал книги, изучал французский. Зимой ставил всю мужскую часть своей семьи на лыжи в Сокольниках.

Тиля бешено ревновала мужа ко всем женщинам: он был такой умный, такой возвышенный и тонкий, так красиво одевался. Ревность Тили была напрасной, Иосиф Михайлович ценил женскую красоту, но был человеком чести и высоких принципов. Они вырастили четырех сыновей и трех дочерей.

* * *

Нравы поселковых баб приводили Иосифа Михайловича в шок.

– Симочка, они коверкают русский язык, – жаловался он. – И еще, они говорят не задница, даже не попа, они говорят жопа! Они, женщины, не стесняются говорить грязные, матершинные слова! Как это можно женщинам? Ведь они воспитывают детей!

– Иосиф Михайлович, не обращайте на это внимания, – утешала его Сима. – Они – простые, малообразованные люди. Этим языком они говорят с детства, меня первое время тоже это задевало, но я уже привыкла и сама не обращаю внимания.

Бабы из хозяйственной бригады по-бабски жалели своего бригадира, называли его нашим Михалычем и Москвичом и учили его колхозной жизни.

– Ты, Михалыч, не больно-то старайся. В колхозе оно как? Тот выживет, кто от работы спрятаться сумеет. Старайся – не старайся, а все равно ничего кроме палочки в табеле тебе не поставят. А палочка – это трудодень. А что на трудодень получишь? Да х…ню одну. Половину зерна отдай государству, отсыпь в семенной фонд, а что останется? С гулькин хер. Вот этим хером нам перед носом и помашут осенью, правда, бабы? – под общий хохот заключала Зинка Роговец, злая на язык молодуха.

Зинку куда только председатель ни ставил – и на ферме, и в поле она так ловко увиливала от работы, что махнул он на Зинку рукой и отрядил в хозяйственную бригаду к таким же, как Зинка, злоязычным бабам. А у Вернера бабы заработали. Передовиками труда не стали, но в клубе убирались, перед правлением дорогу мели. Из жалости к Михалычу, чтобы не досталось ему от председателя.

Дело было к весне. Завтра поутру приезжало высокое начальство из района, а февральский буран намел снега – ни проехать, ни пройти.

– Иосиф Михайлович, – вызвал его Попов. – Надо убрать весь снег, чтобы утром чисто было. Я уж попрошу Вас.

Вечерело, буран начал униматься, но похолодало, ветер уплотнил снег, он нес острую крупу, резал лицо и выжимал слезы. Бабы сказали:

– Ты нас, Михалыч, извини, но мы домой пошли, день, вон, кончился, у нас дети дома. А на такой холодрыге долго не проработаешь. До костей продирает. Того и гляди, в сосульку превратишься, а нам еще пожить охота.

И остался Иосиф Михайлович один в полутьме снежной ночи. Один на один с сугробами. Один на один со своим чувством долга. Поселок позади, невдалеке, погруженный во тьму и стареющий, да нет, ты уже старый, Иосиф.

Ты – как Дон Кихот, только вместо копья у тебя – лопата-грабарка, а вместо ветряных мельниц – снежные сугробы. Они в полутьме вполне могут сойти за ветряные мельницы. Ну что, Дон Кихот? На приступ? Докажем, что еще на что-то способен! Когда работаешь с лопатой спиной к ветру, разогреваешься и не так страшен холод. Но силенок маловато у Дон Кихота на поселковой диете. Устаешь, Иосиф… А остановишься отдохнуть – ветер проникает под пальто, отнимает тепло. И он идет в поселковую контору, погреться у печки, передохнуть. Только нельзя расслабляться. Чуть-чуть отдохнул – и вперед, Дон Кихот из Москвы!

Здесь его застала Сима. Зинка забежала сказать: «Симка, там Михалыч остался работать, так ты последи. Он же упрямый, не уйдет, пока не сделает. Как бы не замерз».

– Иосиф Михайлович, так же нельзя. Вы же совсем окоченели. Бросьте Вы это. Что не доделали – завтра утром пораньше…

– Нет, Симочка, я уж доделаю, не так много осталось.

А утром я, боюсь, не встану. А ты иди домой, там дети. – Ну так поешьте немножко, я принесла вот…

– Спасибо тебе большое. Ну, ты иди, я скоро…

Пришел он за полночь, дрожал крупной дрожью, и Сима накрыла его всеми одеялами и одежками. Утром Иосифу Михайловичу стало плохо. Он горел от внутреннего жара. Фельдшерица Федоровна посмотрела на градусник, который сунула ему под мышку, и охнула.

– Давай, Сима, поскорее его в больницу. У меня уколы есть хорошие, может быть, поможет.

Но помочь Иосифу Михайловичу уже ничто не могло. Двухстороннее крупозное воспаление легких было приговором для истощенного, ослабленного немолодого тела. Через четыре дня его не стало, и Сима осталась совсем одна: некому пожаловаться на жестокость поселковой жизни, на то, что тянет она из последних сил и что кончаются ее женские силы. Оттилия Карловна – не в счет, она превратилась в капризного ребенка, погрузилась в собственные переживания и болезни.

Некому пожаловаться, некому посочувствовать. Не от кого услышать мудрых, утешительных слов.

Похоронили Иосифа Михайловича рядом с Риммочкой, закидали мерзлой, тяжелой глиной. Сима вела свекровь под руку, у той все отказывали ноги. Уложила ее Сима, накрыла одеялом, а вечером пришла к Симе Зинка, принесла полбутылки самогона.

– Не пытай, где достала. Давай, Симка, выпьем за упокой души твоего свекра, – она разлила мутную жидкость в кружки. – Пей-пей, Симка, легче тебе станет, пей до конца. Зажмурься и пей. И занюхай корочкой хлебной. Вот так, – обняла Симу и заревела белугой: – Ой, Симка, грех на мне, такого человека не уберегли. Моя вина, ушла я, дура, тогда и баб увела. Оставила Михалыча одного. Как сердце мое чуяло. И такой был обходительный, слова плохого не скажет. В жизни такого человека не встречала. Вот, каменюка у меня на сердце, Симка, – размазывала Зинка пьяные слезы. – Ты прости меня, дуру. Нельзя было мне уходить тогда. Да что теперь делать? Был человек – и нет его, – никак не могла успокоиться Зинка.

6

Томительно медленно тянется день. Гаврила Степанович плохо спал этой ночью, ворочался с боку на бок, прислушивался к сосущей боли в желудке, к тихим стонам стареющего дома. Оба они состарились нынче, и дом отцовский, и он сам. Вязкая, глухая темнота и мысли, тяжелыми булыжниками ворочавшиеся в голове. Только под утро забылся тревожным, зыбким сном, а проснулся, когда солнце уже светило вовсю. Лежал и прислушивался к домашним звукам. Вот легкие шаги Катерины, стукнула сковородкой.

– Катерина! – позвал тихонько, а она тут как тут.

– Проснулся, Ганюшка, давай вставать, я оладышков напекла тебе.

Они вдвоем остались в большом отцовском доме. Давно ли это было – полон дом детскими голосами, шумной суетой. Первой ушла Люба, вышла замуж с родительского благословения. Потом настала очередь Зины. А потом грянула эта революция, как они ее называют, а на самом деле, просто пришли безбожные времена за грехи людские, и все покатилось под гору, посыпалось.

Тяжело умирал батюшка Степан, наказывал блюсти порядок в семье и деле.

– Порядок и честность, Ганя, самое первое и главное. Я сам грешен был в молодые-то годы, жаден до денег был, вот и наказал меня Господь ногами. Не деньги главное в жизни, а честное имя. Запомни это, Ганя.

А потом скончалась старая нянюшка. Истлела и погасла, как свечечка. Уже три года как нет ее. Перед смертью тоже наказывала:

– Ты прости меня, Ганюшка, я тебя на своих руках вынянчила. Об одном тебя прошу, времена теперь такие, прости Господи, пришли. Порядок, что батюшка Степан Васильич установил, не нарушайте.

А как блюсти порядок, когда такое творится в России? Закрыли церкви, безбожники, и перестали дети слушать родителей. Женятся без венчания, без родительского благословения. Против родительской воли ушел из дома Сергей. Хлопнул дверью, и глаз не кажет. Живет невенчанный с женщиной, а она на пятнадцать лет старше его. Ради Сережи ушла от законного мужа. Конечно, она красавица, любит ее Сергей без ума, холит и одевает, как куколку. Но каково это родителям? Ушел из дома Алексей. Работает на заводе «Серп и молот» токарем, живет при заводе в коммуналке.

– Катерина, ты же вчера Алексея навещала. Как он там?

– Да все слава богу, Ганюшка, работает он, только похудел. Портрет Алексея теперь на доске заводской висит. Ударником его называют. Я, мама, говорит, ударник труда. Общий почет ему. А жениться не собирается. Не нашел, говорит, как Сережа, такую, чтобы на всю жизнь. А потом к Мане заезжала. Тревожно мне за нее, Ганюшка. Влюбилась она без памяти в этого своего Николая, а он женат. А она знать никого не хочет, только по нему сохнет. А работает она в магазине большом, в гастрономе, и там ей дают хорошие продукты подешевле. У Симы тоже все хорошо. Ниночка уже большая, а Сима на сносях, осенью родить будет. Давай-ка, поешь оладышков, а то всё манную кашу да кашу. Посмотри на себя, мослы выпирают.

Как случилось, что вся жизнь их пошла под откос? Всю жизнь, видит Бог, он старался быть правильным и честным, без обмана. Принял отцовское дело, продолжил и приумножил. Работал, считай, один, приказчиков только двух держал. И в семье, и в доме все ладно было. Только это не его заслуга, послал ему бог Катерину. А силищи сколько было в нем? Ломал подковы, шестипудовые мешки, шутя, одной рукой подбрасывал и ловил. А теперь вот ветром шатает. С тех пор как забрали большевики у него дело, не знает он, к чему приложить руки. Ходит по пустому дому из угла в угол.

Ушли из дома младшие, Ляля, Коля и Костя. Работают и учатся в Москве, приезжают к родителям по выходным. Садятся в кружок и говорят о чем-то непонятном ему, отцу, спорят. Коля и Костя вступают в этот, как его… касамол, им нравится эта новая жизнь. Прошлый раз Коля, смущенный, подошел к отцу.

– Папа, такое дело, только ты не обижайся. У нас все вступают в комсомол, ну и меня вызвали, спрашивают: «Ты в комсомол будешь поступать?» Я говорю: «Да». А они: «А какого ты сословия?» Я говорю: «Из купцов». А они: «Из купцов мы в комсомол не принимаем, ты должен отречься от своего сословия». Я спрашиваю: «Это как?» А они: «Ты должен написать заявление, что советскую власть и линию партии одобряю и от своего прошлого сословия отрекаюсь». А если я не напишу, то меня с работы выгонят. И Костю тоже.

– Поступай, сынок, как знаешь, как велят, – поднялся Гаврила Степанович и ушел к себе.

Тяжелый камень лег на сердце. Что это за власть такая, что сыновей от собственных отцов отрекаться заставляет?

Лялю тоже вызывали, а он наотрез отказался, и теперь его, как антисоветского элемента, высылают из Москвы. На трудовые работы, на строительство Турксиба. Это такая железная дорога в Туркестане. Давеча сидел он с Лялей, разговаривал:

– Ты, сынок, не упорствуй. Мне теперь уже все равно, а тебе-то зачем жизнь свою губить? Напиши, что говорят, пусть подавятся.

– Нет, папа. Не могу я от вас с мамой отречься. Как я с этим жить буду? Украдкой со своим отцом встречаться? Не буду ничего писать. А что пошлют в Туркестан работать, так и там люди живут. Работы я не боюсь, не пропаду и в Туркестане.

– Я, Катерина, пойду пройдусь про лесу.

– И то, Ганюшка, день нынче погожий, а ты все дома и дома. Пойди, погуляй.

От дома – тропинка через сосновый лесок на берег Яузы. Высокий берег, вся округа открывается, широкой дугой внизу изогнулась Яуза, а за спиной желтыми, медовыми стволами стоят сосны. Под соснами – скамеечка, батюшка сделал. Любил батюшка посидеть на этой скамеечке, погреться на солнышке. А теперь вот и сын приходит.

Тишина такая, что белок слышно. Цокают, переговариваются, любопытные. Гаврила Степанович сидит, положив тяжелые руки на колени, щурится от бликов солнца на речных струях. Нет больше у него сил, чтобы сопротивляться, ни телесных, ни душевных. Давеча приходили двое пронырливых, курили вонючие цигарки, предъявили бумагу с лиловой печатью, ходили по дому, везде нос совали, спрашивали. Спрашивали, почему не работаете, на что живете.

А не работаю, потому что инвалид, желудок вырезали у Склифосовского. А живем тем, что дома, что батюшка выстроил, сдаем добрым людям. Значит, говорят, нетрудовой элемент, так и записали. Ушли, и в доме после них будто крысы прошлись. После того, как эти двое убрались, Катерина полдня комнаты проветривала. Не к добру приходили. А чем он виноват? Зла никому не делал, людям помогал, как умел, в Максимкове его все уважают, здороваются при встрече, о здоровье спрашивают, сочувствуют. Рассказывают, что колхоз здесь будет и всех в этот колхоз запишут. Ну что сделать, чтобы отстали от него? Чтобы дали спокойно дожить до смерти. Много ли ему осталось?

Ведь все отдал, что было.

– Ганя! Ганюшка! – Катерина бежала, семенила, спотыкалась к нему, бледная, встрепанная.

– Что, Катерина?

– Беда, Ганюшка. Пришли за тобой трое, забирать тебя. Да за что же, Господи, ты наказываешь нас? В доме они, тебя спрашивают.

– А ты не суетись. Вот садись рядом, посиди. И слезы утри. Негоже, чтобы эти видели наши слезы. Посиди рядом, может, больше не придется.

Двое прежних, что тогда приходили, сидели в доме, развалившись, как хозяева, не снявши шапок, а третий, юркий, егозливый, все ходил по дому, трогал вещи, заглядывал в шкафы.

– Гражданин Борисов? Вот постановление на твой арест как врага народа. Нетрудовыми доходами ты, Борисов, живешь, людей трудовых сплуатируешь. Три дома имеешь, а трудовому народу жить негде. Посему дома эти ваши отходят трудовому народу, значит. Гражданка Борисова, до завтрева чтобы освободила. С собой только, что унести сможешь. Собирайся, Борисов, пойдешь с нами.

– Да что ж вы, ироды? Он же больной, у него желудок – с кулачок, он же пропадет!

– Катерина! – откуда силы взялись. – Помолчи. Впустую слова не трать. Собери-ка лучше мне узелок.

Жизнь закончилась для Гаврилы Степановича там, за порогом. Осталось только дожидаться смерти. Он знал, что скоро, скоро Господь призовет его, и кончится эта бессмысленная, бесконечная мука. Он молча шел, когда заставляли, ел, не чувствуя вкуса, когда совали миску баланды, лежал на нарах, повернувшись лицом к стене и не чувствуя холода, когда бесконечно долго везли их в плотно набитой скрипучей теплушке.

Постепенно уходила сосущая боль в урезанном желудке и так же медленно, но неуклонно, он это чувствовал, уходила жизнь из его большого, теперь уже никому не нужного тела. В лагерном бараке, куда их пригнали после теплушки, силы совсем оставили его. Он лежал в лагерном лазарете, не в силах подняться, не в силах пошевелить рукой, и безразлично ждал.

Это было отделение СЛОНа, Соловецкого лагеря особого назначения, в Архангельске. В двадцать девятом волна репрессий только начала подниматься, но уже не хватало мест в царских тюрьмах, и срочно приходилось строить все новые и новые лагеря. Строили их по старому, столыпинскому образцу, когда были еще лазареты и когда безнадежно больных списывали, отпускали на волю умирать. Тогда осужденного и сосланного можно было найти. Пройдет три года, и машина ГУЛАГа отринет царские пережитки. Лагеря будут строиться вдали от людского жилья самими заключенными, появится и войдет в обиход новое слово зэк – человек, лишенный всех прав, включая право на медицинскую помощь, и наделенный одним правом – умереть от холода, голода и непосильного труда и быть похороненным в безвестных могилах на бескрайнем севере бескрайней страны.

Здесь, в лагерном лазарете, его нашла Катерина.

Маленькая женщина месяц обивала пороги разных учреждений, просила, умоляла, надоедала. Из Максимкова ее послали в Мытищи, оттуда – в Москву. Там, в губернском отделе ОГПУ, ей выдали бумагу, что Борисов Гаврила Степанович, 1872 года рождения, осужден Мытищинским ревтрибуналом за антисоветскую деятельность на пять лет с конфискацией имущества и направлен на исправительно-трудовые работы в исправительно-трудовой лагерь, гор. Архангельск.

Была уже осень, поезда ходили плохо. В грязном, плотно набитом вагоне с разбитым стеклом Катерина приткнулась в уголке и так просидела почти двое суток до Архангельска. Найти лагерь ей помог попутчик, словоохотливый архангелогородский мужичок, ездивший в Москву на заработки и теперь возвращавшийся домой.

– Нет, моя милая, не те времена нонеца. Вот при цареот-батюшке, в былые-то времена, нас-от, архангелогороцких плотников, ох, как ценили! Попереди-от вологоцких, попереди-от нижегороцких. Мы артелью у купцов больше робота́ли. Домы рубили, анбары разные ставили. Как церти, прости Господи, робота́ли, цуть свет-от, а мы ужо на роботе. Ну и плотили нам купцы по роботе. И дом я справил, и скотину дёржу. А ныне нет роботы в Москве, ни с цем вороцаюсь. А твой-от, баешь, из купцов, из бывших? И его, сердецного, сюды, в Архангел-город сослали? Знаю-знаю, милая моя, энтот лагерь. Поставили его в прошлом годе, нагнали нас, плотников, робота́ть-от принуждали, а денег-от не плотили. Ты, милая, как с железки-то сойдешь, меня дёржись. Я те дорогу-то покажу. Сцытай, два месяца работа́ли там-от. А не дале как летом нагнано туды народу… Тьма-тьмушшая. Баешь, энтим-от летом твоего забрали? Знать, там он и есть. На лесозавод их гоняють кажное утро, ишшо затемно. А вечером назад гонють. Ты, милая, баешь, больной животом он у тебя? Энто плохо. Цыжолая робота на лесозаводе-то, а с надорванным животом там-от никак не можно. Ты, милая, прямиком в лазарет ихний иди. Поспрошай там. Мир не без добрых людей-от, да и дёржать его там-от с надорванным животом не к цему. А где жить-то буашь? Негде? А ты, милая, ко мне прибивайся. Дом у меня не шибко вяликай, но место тебе найдёцца, за постой дорого не возьму, и жона моя не обидит. Как тебя, милая, зовут-от? Катяриной? А я Михайло. Ломоносы мы холмогорские. Ты, Катярина, цто я тебе скажу, сторожись. Народу нонеца нагнано в Архангел-город тьматьмушшая разного, и воры-от, и душегубы. Обидеть могут. Как смеркнецца, на двор носа не кажи. А то обидеть могут.

Ганю она нашла на второй день. Он лежал на койке, как был, в телогрейке, без движения, заросший густой бородой, только восковой нос торчал.

– Третий день уж не встает, пищу не приемлет, глаз не открывает, – рассказывал плачущей Катерине лагерный фершал из бывших священников. – Ко встрече с Господом готовится. Вам к начальству лагерному надлежит следовать, а я уж подтвержу, что безнадежен он. Вот я акт подготовил по форме и подпись свою поставил.

Начальник (к нему Катерина пробилась только на другой день), пожилой, с усталыми глазами, сразу же подписал акт.

– Знаю, докладывал мне фельдшер. Помочь ему мы не можем. А смертей у нас хватает. Вам нужно с этим актом пойти в управление лагерями. Кстати, машина от нас скоро туда пойдет. Я скажу шоферу, он Вас захватит. Идите к Берзину, заместителю. Если сумеете попасть к нему и убедить, отдадим Вам Вашего мужа. Ну-ну-ну, без слез. Я понимаю. А Вы крепитесь, желаю удачи.

Попасть к Берзину очень сложно. В Архангельский край идут эшелоны репрессированных с Украины, Кубани, Воронежа, и их нужно где-то размещать. Берзин мотается по краю, просиживает на партийных заседаниях, докладывает там о выполнении заданий партии. Освобождено здание старых казарм – пятьсот мест для зэков, освобождается бывший монастырь – еще шестьсот мест, а ОГПУ и партия требуют все больше и больше. Из Москвы идут циркуляры и задания на места, тройки ревтрибуналов заседают сутками, вынося приговоры. Пересыльный пункт в Архангельске забит до предела, и нужно строить новые лагеря – КуломЛАГ, КаргопольЛАГ, СевжелдорЛАГ. И ежедневные совещания в крайкоме партии, доклады в Москву.

Каждое утро Катерина приходит в управление лагерей и ей говорят: «Товарища Берзина сегодня не будет, приходите завтра». И Катерина плетется через весь город. Благодаренье Богу, что в поезде встретила Михайло. Сердечные люди оказались, приютили Катерину, у них Катерина разживается молочком, яичками свежими, несет все Гане. Оживает понемножку Ганюша, только нельзя подолгу у него быть. Фельдшер, отец Кирилл, только нельзя его так называть, бывший настоятель церкви Спаса из Калужской губернии, осужденный за антисоветскую деятельность, сказал ей, смущаясь:

– Вы, Екатерина Васильевна, простите меня, ради Господа нашего, начальник лагеря наш человек не злобный, но соглядатаев вокруг полно, и из уголовников. Не дай Господь, донесут, что Вас допускаю, не сносить мне головы. Посему, Екатерина Васильевна, Вы уж молочко оставляйте мне, а я уж буду поить Гаврилу Степановича. Вы не сомневайтесь, не злоупотреблю. А приходите Вы поутру пораньше. Дай Бог, поставим мы Вашего ненаглядного на ноги. Только, опять же, поспешать Вам надобно с документом, а то посчитают его за здорового, пошлют на работу, и тогда пропало все. А Вы, Екатерина Васильевна, сходите в храм Божий, остался тут, в Архангельске, один, не успели закрыть, Николая Чудотворца, что на набережной, помолитесь, и не оставит нас Господь.

До завтрашнего утра у Катерины целый день. Целый томительный день в чужом городе. Сегодня отступили тяжелые свинцовые тучи и выглянуло солнце. Низко над горизонтом оно и светит тускло, не грея. Большой и неприветливый этот город, Архангельск. Улицы широкие, мощеные камнем, и откуда ни посмотри – выходят улицы на реку, широкая эта река, другого берега не видно в тумане. И сплошь по реке вдоль берега – пароходы, лодки, и большие, и маленькие. А по берегу – горы бревен. Маленький пароходик, как жучок черненький, только труба высокая дымит, тянет по реке длиннющий плот из бревен. Высоченный железный журавель наклоняет клюв, а из клюва тоненькая ниточка висит, а на ниточке – охапка целая из бревен. Берет журавель охапки бревен на берегу и опускает на баржу.

А к реке тут подойти никак нельзя. Стоят охранники с винтовками, никого не пускают. Потому что работают там заключенные. Целый день на холоде, и под дождем, и под снегом. С раннего утра и до поздней ночи. Тяжелая работа и опасная. «Третьего дня, – рассказывает Катерине женщина в теплом платке, остановилась рядом, – развалился штабель бревен, задавило сразу несколько человек». Она выговаривает «целовек», местные все цокают, как белки, и слова многие непонятные. Русские люди, а говорят непонятно. «А зэков этих, – говорит женщина, – все больше в Архангел-городе нашем. И мрут оне премного. И когды везуть их сюды, как скотов каких, в вагонах скотских, и от роботы цижолой. Нешто оне воры и душегубы все? Целовеки оне всё ж таки. Не можно так с целовеками, как с собаками какими».

А ну как не освободит Берзин Ганю? Пропадет здесь Ганя. Помолиться бы за него, попросить милости у Господа. Много церквей в Архангельске, и монастырей тоже, но закрыты все. Закрыла их новая власть. Катерина стоит перед иконой Николая Чудотворца в маленькой церковке, шепчет слова молитвы:

– Господи Иисусе, спаси и сохрани раба Твоего Гавриила, ибо неповинен он, Господи, а слаб здоровьем он, Господи. Святой Николай Угодник, помоги мне, сотвори доброе дело, освободи от неволи Ганю. Не творил он зла, и за что только страдает. Неповинен он перед Богом и людьми. И за что ему и мне такие мучения? Ты прости, Господи, что не ходим в церкву, закрыли у нас все церкви.

И молитвы я стала забывать, Господи, прости меня, грешницу, не по своей воле, – темный лик Чудотворца едва различим в свете лампадки, и Катерина напоследок добавляет: – Отец Кирилл меня наставил сказать. А сам он тоже неправедно осужден, как и Ганя, ты и ему помоги тоже.

Добрый он человек.

Только через неделю появился товарищ Берзин, и Катерина с утра терпеливо сидит на скамейке в тесной приемной и ждет, маленькая, незаметная. Часы проходят за часами, разные люди входят и выходят, громко говорят, звонят телефоны. Катерина сидит и ждет. Сам Берзин, полный, усатый, подпоясанный ремнем, выходит и уезжает куда-то.

Катерина сидит и ждет. Ей некуда идти, ей нужно спасти Ганю. Пропадет здесь Ганя. Берзин возвращается, и снова – гул голосов, толкотня и заливаются пронзительными звонками телефоны. Вот уже стемнело, и зажгли лампы. Постепенно стихает шум в коридоре, служилые люди уходят домой. Только у Берзина в кабинете шумят. Катерине некуда спешить, она сидит и ждет в опустевшей приемной.

Уже ночь наступила, отец Кирилл напоил Ганю молочком, и Ганя спит. Уже подниматься он стал, увозить нужно его отсюда. Дома Ганя обязательно отойдет. Только дождаться нужно Берзина. Дверь кабинета распахивается, и выходят оттуда люди, много людей, они идут мимо, шумно переговариваются. Только один, в очках, с торчащей бородкой, в сереньком пальтишке, вдруг останавливается перед Катериной. За очками – внимательные глаза.

– А Вы что здесь делаете? – он слегка картавит и похож на мальчика, которому прицепили бородку и очки.

– Я… – Катерина растерянно встает. – Я к товарищу Берзину.

– Хм, к товарищу Берзину. А Вы знаете, сколько сейчас времени? – он достает из жилетного кармана часы, щелкает крышкой. – Половина первого ночи, между прочим.

– Я с утра, мне очень нужно, – Катерина суетливо достает сложенную бумагу, разворачивает ее.

– Артур Эрнестович, к Вам тут гражданка. Вы откуда приехали? Я вижу, Вы не местная. Из Москвы? Артур Эрнестович, гражданка из Москвы к Вам приехала и с утра дожидается. Вы уж выслушайте ее.

– Не могу, Яков Соломонович, уже поздно. А Вы приходите завтра. Или лучше послезавтра. Поехали, Яков Соломонович, я подвезу Вас.

– Нет уж, Артур Эрнестович, давайте послушаем гражданку, она дожидается Вас с утра, – он оборачивается к Катерине. – Как Вас величать? А по батюшке? Вы, Екатерина Васильевна, только коротенько, товарищ Берзин уже две ночи не спал, договорились? – и он подмигивает Катерине, как старой знакомой.

– Большой гуманист Вы, Яков Соломонович. Пострадаете Вы из-за своей гуманности. Ладно, проходите, что у Вас там?

– У меня муж… вот и начальник лагеря подписал, – Катерина протягивает помятый листок. – Вы уж помилосердствуйте, совсем больной он.

– Ну вот, опять прошение. Там, на местах, не разбираются, шлют сюда без разбора, а я, Берзин, должен разбираться, должен быть добрым. А людей не хватает и на сплаве, и на погрузке. Вы, Яков Соломонович, поедете в Москву, доложите в наркомате, что так нельзя работать. А случай этот сложный, Ваш муж кто, купец бывший? Вот что. Вы с этой бумагой зайдите в отдел лесозаготовок, пусть они разберутся.

– Так он, муж мой, не виновен, он все отдал власти вашей, добровольно отдал, себе ничего не оставил.

– Вот видите, Артур Эрнестович, значит, он сочувствующий советской власти. Дайте я взгляну. Да, так он у Вас после операции? Резекция желудка? В институте Склифосовского делали? Артур Эрнестович, это особый случай, и нужно проявить гуманность. Так нас учил товарищ Ленин. Меч революции должен сечь головы врагов советской власти. А Вы зачерствели, Артур Эрнестович, я понимаю, как трудно Вам, но за нами – судьбы тысяч советских людей. И среди них есть невинно осужденные. Жестокостью мы отстраняем от дела революции сочувствующих. Я лично прошу Вас.

– Что мне с Вами делать, Яков Соломонович? Только из уважения к Вам. Давайте сюда Вашу бумагу, – и он ставит широкий росчерк: «Списать. Берзин». – Завтра зайдете к секретарю, оформите наряд на освобождение Вашего мужа.

– Ну вот, Екатерина Васильевна, не зря Вы ждали с утра. Артур Эрнестович, по причине Вашей занятости Екатерина Васильевна потеряла целый день. Уже поздно, опасно, так Вы довезите ее до дома, – и он снова озорно подмигнул Катерине.

* * *

Сима с трудом узнала отца. За год в Архангельске словно подменили его. Глубокие морщины на сером лице и страдающие, обращенные внутрь глаза. Он шел от вагона, медленно и тяжело переступая, опираясь на суковатую палку, и мама поддерживала его справа.

– Вот, Симочка, каков стал батюшка наш. Одна надежда на Господа, что поднимется и поживет еще.

Отец смотрел куда-то мимо, словно не узнавал дочь.

– Устал он в дороге, сил нету. Ты, Симочка, помоги, найди извозчика, довезем до дому, отлежится батюшка, получшает ему.

Они стали жить в маленькой квартирке на Лесной, где прежде жил приказчик Матвей, рядом с бывшей лавкой. Только вместо красочной вывески «Торговля мукой Борисова» теперь висела неприметная табличка «Склад Москоммунхлебторга».

Гаврила Степанович Борисов умер в 1934 году и похоронен на Ваганьковском кладбище. Неприметная его могила – рядом с оградой кладбища. Изредка приходят на могилу внучки Валентина и Нина, но уже трудно им, да и живут далеко. Нет уже дома на углу Лесной, стоит там теперь многоэтажное здание. Только сохранился старый дом на берегу Яузы, что построил Степан Борисов. Да живут там другие, случайные люди.

7

Лето наступает здесь в мае. Снег сошел давно, еще в марте, только вдоль лесочка долго держатся грязные обледеневшие глыбы и долго-долго истаивают сугробы, буранами нанесенные к домам. За зиму они выросли выше человеческого роста, сочатся талой водой, и месят люди непролазную грязь, смешанную с навозом. А беспощадный холодный степной ветер несется по голым тоскливым полям, несет перья облаков, сушит землю, и некуда деться от этого ветра и от неистребимой грязи.

И земля, и люди бесконечно устали от бесконечно долгой зимы. Тоскливое, безрадостное время – весна в степи. Председатель агрономом с раннего утра объезжают поля. Осенью Попов неделями не ночевал дома. Сев озимых – основа жизни людей в селе. Озимые дают главный урожай, потому что яровые за короткое и непредсказуемое степное лето не успевают набрать зрелость. Яровое зерно – мелкое, на выпечку хлеба негожее, только что на корм скоту. Три дня Попов не вылезал из района, просил, требовал, клянчил семян нового сорта пшеницы. Председателю позвонили, сказали, что район получил новый сорт американской селекции, называется гордеиформе. Там решили: разделить по всем хозяйствам поровну, а Попов добился своего – все забрал себе. Обещал урожай на тридцать процентов выше, чем у всех, обещал вернуть семенной материал вдвое. Убедил начальство.

– Ну, Петрович, – покачал головой второй секретарь, – взял ты на себя груз! Держись, но выполни, иначе головы тебе не сносить.

Прошлой осенью Попов сам проверял, чтобы ни зернышка новых семян не пропало, сам проверял глубину вспашки и глубину заделки семян. Сам не спал ночами и всех заставлял работать сутками на севе. Озимые встали щеткой на диво дружной, только вот сушит злой сухой ветер землю, ночами подмораживает и нет живительного дождя.

Попов выдергивает зеленый росток. Крепкий стебелек, хорошая мочка корней. А если не пройдут дожди, так пропадут, засохнут посевы, что тогда? Чем кормить людей? Чем кормить скотину? Что сдавать государству? Он помнит тридцать первый, когда не собрали и посеянного, тридцать четвертый, тридцать шестой, тридцать девятый… Но тогда было мирное время, был Госфонд, откуда получали помощь при неурожае. Трудно было, но как-то выжили. А теперь идет война, суровое, беспощадное время, и за драгоценное семенное зерно, брошенное тобой, Поповым, в сухую землю, придется ответить по законам военного времени.

– Ну что, Николай Иванович? – спрашивает он у агронома. – Что делать-то будем?

– А что делать? – хмурится агроном, забирает горсть земли, мнет ее, пробует на запах, просевает по ветру. – Ждать и надеяться. Звонил я вчера в район, спрашивал сводку погоды. На неделе дождей не обещают. А там – посмотрим. Озимые крепкие, семена были добрые, вон какие корешки. Потерпят еще недели две, чуток влаги еще в земле есть.

Николаю Ивановичу Ковалю – за шестьдесят, на его пергаментном лице, прочерченном морщинами, глубоко под кустистыми бровями буравчиками живут выцветшие васильковые глазки. В колхозном правлении агроному отведена маленькая комнатушка, там на стене висит засиженный мухами жизнерадостный плакат «Хлеб – Родине», белозубо улыбается с плаката киношная красавица с золотистым снопом на плече. В шкафчике за стеклом пылится перевязанный тесемкой снопик пшеницы, канцелярскому столу не хватает одной ножки, и ее заменяет корявая чурка. На этом столе лежит растрепанная, замусоленная тетрадь, чернильный пузырек, заткнутый обрывком газеты «Правда» за 1936 год, и обгрызенная деревянная ручка с пером 86. В эту тетрадь редкими, рассыпанными буквами «с нажимом» Коваль заносит одному ему понятные записи: «на благов. ясное», «на яков. безветр».

Николай Иванович не любит сидеть в своем кабинете и целыми днями пропадает в полях, меряя версты тощими ногами в порыжелых сапогах. Не доверяет старый Коваль ни сводкам из района, ни указаниям сверху по срокам сева и уборки. У него есть договоренность с колхозным писарем и неизменным председательским помощником Негодой. «Ты, Негода, которые бумажки из райкома приходят на меня, складывай в папочку. А когда проверяющий придет, покажи, мол, у нас все в порядке». А доверяет он только своему хрящеватому носу и рукам с черно-желтыми нестриженными ногтями. А еще он полагается на приметы народные и волю Божью, хотя об этом говорить нельзя.

Из райкома Попову не раз указывали: «Отправь ты на покой своего старого хрыча. Позоришь ты район. Передовой колхоз, а агролаборатории нет, указаний области по срокам посева не выполняешь. И вообще, у твоего агронома полный непорядок. Мы тебе нового агронома подошлем, с дипломом, всю агрономию он тебе по науке поставит». Но Попов стеной стоял за Коваля и свято верил ему.

Сроки полевых работ спускались сверху, из обкома, и тогда разрывался телефон в правлении. «Ты что, Попов, почему не начал посевную? – отчитывал его очередной инструктор райкома. – Ты нам все показатели портишь! Вот „Знамя Труда“ уже половину площадей засеял. Линию партии не выполняешь! Взыскания по партийной линии захотел? На следующей неделе поставим вопрос о тебе». Отдувался Попов и терпел, пока в дверях его кабинета не возникала сутулая фигура агронома.

– Ну что, Иваныч?

– Сеять пора, Петрович, земля согрелась, зерна просит.

Не спится, не сидится Попову. Колесит он по полям, не дай бог попасться ему на глаза. Вчера налетел на Серафиму, наорал, что не следит за глубиной вспашки под пары, а на третьем участке огрехов понаделали.

– Ты, Серафима, больно жалостлива, покрываешь бракоделов. Так сама под суд пойдешь!

Сима робко оправдывалась, что ей везде не поспеть и что с бригадира тоже спросить нужно.

– Так ты и спрашивай! Тебя на что поставили? – орал Попов. – Чтобы ты смотрела! Еще раз увижу – не посмотрю, что ты многодетная!

Все в бригаде измучены и злы. Идет вспашка паров. Земля пересохла, и за трактором тянется шлейф пыли. От иссушающего ветра трескаются и кровоточат губы, пыль въелась траурными кругами у глаз, отчего трактористки похожи на лики старинных икон, только платками повязаны по самые глаза. И все-таки пыль проникает и в нос, и в рот, так что после смены не отплеваться, не отчихаться, не прокашляться. Не унывает только ездовый Евсеич. Его отрядили в бригаду на всякий случай, и он просиживает у кухни, развлекает повариху.

– Я, Марьяша, про присидателя нашего, про Попова расскажу. Ехал он, значить, зимой на пролетке своей, а тут как тут – волки. Обступили его, лошадка дрожит вся, и загрызли бы его и лошадку, только присидатель наш не растерялся. Достает он, значить, карандаш и гумагу и говорит, значить, волкам: «Щас в колхоз запишу!» Волки хвосты пиджалы и тикать! Вот так вот и спасся присидатель наш, – довольно посмеивается Евсеич.

– Ну Вы, Егор Евсеич, и придумаете тоже, – церемонно отвечает повариха. – А я из-за Ваших шуточек вчера пересолила малость, так меня нехорошими словами обозвали и саму чуть не съели.

– А здря не съели. Ты, Марьяша, шибко аппетитная, – шлепает ее Евсеич по круглому заду.

Марьяша ойкает и грозит половником.

– Пожилой Вы человек, Егор Евсеич, а ведете себя неприлично. Вот я Вашей жене пожалкуюсь.

– А што мне жана? Она мне дома жана, а тут я на работе.

А дождя все нет. По утрам собираются на горизонте серые тучи, но к полудню налетает свирепый ветер, разгоняет их, и беспощадное, пыльное солнце сушит степь. Кланяются степному ветру трогательные фарфоровые чашечки гусиного лука и мохнатенькие, как крылья бабочек, фиолетовые и голубые цветки сон-травы. Они тоже просят дождя.

В один из таких сухих и ветреных дней приехали к поселку казахи. Они приехали на скрипучих, запряженных верблюдами телегах, быстро и ловко поставили три юрты на окраине поселка. Мужчины шатром поставили шесты, связали их веревками, обтянули каркас кошмой, и готово – стояли три островерхих конусных жилища. А тем временем женщины разожгли костер, и в подвешенном котелке забулькало варево. Мужчины-казахи были одеты в стеганые чапаны, подпоясанные веревками, на головах – лисьи треухие малахаи. Казахи кочевали – гнали отару овец с южных пастбищ на восточные горные джайляу.

Елубай не знал, кто и когда проложил этот путь, но так кочевал его отец, когда Елубай был еще совсем маленьким, и отец рассказывал ему, что так всегда, сколько солнце стоит над степью, кочевали его предки. Еще отец рассказывал ему, что их род принадлежит к Среднему жузу, Орта жузу, и ведет свое начало от самого Джаныбека. Когда отец умирал, он передал Елубаю шанырак – навершие юрты. «Смотри, Елубай, – сказал отец, – этот шанырак я получил от своего отца, как старший сын, а мой отец получил его от своего отца. Этот шанырак прокопчен дымом многих поколений наших предков, и пока он будет передаваться от отца к старшему сыну, будет жить память казахов». Мудрым был отец, Абылайбек. Он учил Елубая, что за каждой семьей закреплены кочевья, и нельзя занимать чужие кочевья, иначе большая беда придет на землю казахов. Зиму семья Абылайбека проводила в Сары-Арке, за Балхашем. Там зимой выпадало мало снега, и овцы и верблюды могли добывать себе корм. А лето проводили в Баян-Ауле, в предгорьях, где были высокие травы, и скот набирал жир на зиму.

Еще отец учил, что казах не должен жить под крышей. «Пока ночная звезда заглядывает в шанырак, будет жить память казахов, – говорил он. – Сейчас в наши земли пришли урусы, но это не беда. Глупые урусы живут в тесных аулах, прячутся под крыши, а вся степь принадлежит нам, казахам. Говорят, что люди из Старшего жуза, Улы жуза, стали жить в аулах, что люди из Младшего жуза, те, что живут в Тенгизе, стали жить в аулах, стали забывать обычаи предков. Это очень плохо. Но мы из Орта жуза, великая степь Сары-Арка – наша родина, и мы никогда не должны изменять ей».

Вот уже двадцать зим, как прах отца покоится в саманном могильнике в Сары-Арке, двадцать зим Елубай кочует со своей семьей и семьями младших братьев по обычаям предков. Но так много изменилось за это время! Все больше урусов поселилось в землях казахов. Урусы проложили дороги, по которым бегают темир-арбы, железные поезда. Елубай видел эту шайтан-арбу, и его жена Ботагуль со страха упала на землю. Ой, бай! А этой зимой урус-баши, урусский начальник, пришел в юрту Елубая и сказал, что началась война и что Темирбек, его старший сын, должен идти воевать. Ботагуль каталась по земле и царапала лицо, Елубай говорил урус-баши, что Темирбек не знает урус-тили, урусского языка, и что он не умеет воевать, что казахи из Орта жуза не должны воевать, так завещал сам Джаныбек. Но урусский начальник пришел с мультуком, с ружьем, и увел Темирбека. Кому теперь Елубай передаст шанырак своих предков?

Пять зим назад урусы угостили Елубая урусским напитком, они называют его шай. Это черная сухая трава, ее нужно бросать в кипящую воду. Очень понравился шай Елубаю, и с тех пор он каждый год ставит свою юрту там, где живут урусы, чтобы выменять у них шай на еремшик, курт – высушенный овечий творог – или на казы – колбасу из конского мяса.

* * *

Дождь прошел десятого мая. С самого утра жестоко палило солнце, тяжелая безветренная духота опустилась на землю, и все замерло в томительном ожидании. А потом белесое, выцветшее небо стало покрываться перьями, точно стая гусей растеряла их по небосводу, и на юге горизонт налился мутной тяжестью. Медленно и тягуче свинцовел окоем, и там, в этой грязно-серой мути, вспыхивали и потухали малиновые сполохи.

В гнетущей тишине жалко и беспомощно светило солнце, но неумолимо наступал и охватывал небо свинцовый полумрак, и кто-то огромный стал катать по небу и сталкивать железные шары. Тяжелая капля упала рядом с Симой, подняв фонтанчик пыли, потом другая, третья. И вдруг расколовшееся небо грохнуло так, что в испуге заголосили поселковые куры, забились и заблеяли овцы.