Читать онлайн Дар языков бесплатно

Начиналось так.

1

Небольшая группа студентов и молодых преподавателей из Петербурга, довольно самонадеянно и опрометчиво называвшая себя спелеологами, решила найти свою собственную пещеру. Искать, по общему мнению группы, мыслящей согласно, как стайка уклеек, то есть практически единым мозгом на всю стайку, следовало в горах, сжимающих Черное море. Гор, присунувшихся к морю тяжелыми, заросшими кизилом и боярышником тушами, было множество. Но отправились они не к безлюдной, загадочной и неизменно пронизанной острым ветром горе Ак-Яр с ее сотнями карстовых пещер, тысячами колодцев и хитрых расщелин. Не к туманной, но светлой от известняков Ак-Яр с неизведанными тропами, а к мрачной и темной, усеянной туристами и шумными отдыхающими горе Башлангыч на границе с маленькой бывшей союзной республикой Макданией.

Им хотелось, чтобы будущая своя пещера была надежно упрятана в складках монолитного базальта горы, такого же древнего, как сама Земля. А карстовые пещеры… Что карстовые пещеры? Несерьезно, ненадежно, недолговечно. Это же все равно как устраиваться жить в дачном фанерном домике, когда есть – есть! – свободные замки с башнями и высокими сводами. Карстовые пещеры – пустяк! Другое дело – Башлангыч, клочок первой, новорожденной суши; древний вулкан. Сквозь его жерло, носящее ныне имя Шайтан-Тишек, древний Бог говорил с Землей, и Земля устремилась Богу навстречу, взрывом извергаясь… Башлангыч, гора, внимавшая Богу, как горы Арарат или Синай.

Арарат недоступен им, как уклейкам недоступно море, но лишь реки, впадающие в него: в Черное, Каспийское, Азовское. Даже Балтийское море не годится уклейке – холодно! Нужна вода домашняя, речная. А Синай – ну, Синай! Где его искать-то, во-первых, а во-вторых, все равно недоступен.

Про диалог Бога с Землей придумала смуглая, как цыганочка, Ирина, а все тотчас согласились и поверили. Ну, метафорически, конечно. В том, что найдут свою пещеру, они не сомневались.

Ирина много придумывала, но мало говорила, предпочитала рассылать эсэмэски или записывать, а после показывать, сжимая длинными пальцами, смартфон с мелкими буквами текста. Они бы не стали читать, напрягаться, разглядывая экран, они бы с готовностью восприняли Ирину как забавную недоделку, «недотелку», если бы не Лиза. Потому что Ирина пришла с Лизой – это раз. Нет, не так! Это Лиза пришла с Ириной. Раз – то, что Ирину привел рыжий Максим. А два в таком случае и не требуется. Что Рыжий, что Лиза – непреложные авторитеты.

Позже, через два-три месяца после знакомства, еще в Питере, до поездки, забрезжило: Ирка-то – да. Понимает, если не – даже! – знает нечто такое, что им пока недоступно. Но уклейки быстро усваивают и присваивают идеи стаи, потому что они все вместе – это они одно. Голов много, но сознание общее.

Что до будущей своей пещеры, ко всему прочему, восхождение на Башлангыч не требовало особенной физической подготовки, дорогого снаряжения и высоких спортивных достижений. Вообще-то туда даже водили экскурсии, и относительно дальние, под присмотром егерей. Если есть у человека удобная обувь, шляпа-панама и пластиковая бутылка с водой, можно слоняться по Башлангычу с утра до вечера. С теми же егерями договорившись. За определенную плату, само собой, – заповедник!

Они и слонялись, сиречь искали. Старались вставать пораньше, выбирались из палаток, разбитых в «диком лагере» на единственном песчаном участке пляжа под мысом Биек, резко и высоко вырастающим из песка. Быстро ныряли в мелкие шипящие волны теплого залива, покуда солнце неспешно выдиралось из моря – далеко, на глубине у хрестоматийного горизонта; проглатывали вчерашнюю подсохшую булку, запивая ее кефиром или соком, и торжественной трусцой возносились к подножию горы.

При двух палатках, на хозяйстве, оставались черненькая Ирина или беленькая Лиза, по очереди. Ирина училась на филфаке, как это принято у барышень. Иногда с Ириной оставался рыжеволосый Максим, его звали Рыжим, чтобы не путать с другим Максимом, Максимом Петровичем, преподавателем философии. Но в экспедиции обходились без отчеств, и оба преподавателя, до сих пор не перешагнувших тридцатилетнего рубежа: Максим Петрович и язвительный Сергей Николаевич, – считали это само собой разумеющимся. Сергей также был философом, настоящим и будущим, и преподавателем университета.

Сергей в принципе неплохо относился к женщинам. Даже три или четыре раза неадекватно вожделел некоторых. И три или четыре раза заводил романы, не всегда с теми, кого вожделел. Женщины были заинтересованы в нем сильнее, а главное, женщины были активнее. Пусть он не красавец, но вполне ничего себе: высокий, подтянутый, с длинными мышцами легкоатлета и темными завитками на висках. Глаза серые, обычные, но брови! Чудесные густые, прихотливо изогнутые брови делали Сергея неотразимым, особенно в сумерках. Все бы у него сложилось с женщинами, если бы не печальное открытие: они, женщины то есть, оказались абсолютно и безоговорочно другими. Другой не то что расой, другим homo, явно не sapiens. Хрупкое очарование не спасало. Могло бы спасти, если бы они молчали. Но они говорили. Много. Студенткам еще можно было извинить алогичность – в юности всякая женщина подобна дикому животному, но в отличие от животного – неразумна. Только ровесницы Сергея, они еще хуже. К алогичности пристегивается апломб, самоуверенность. Одна Лиза, пожалуй, отличалась от своего клана, но Лиза странная.

Рыжий оказался чужим гуманитарному сообществу спелеологов – он был из Политеха, Политехнического института. Но зато «качался» в тренажерном зале вместе с Максимом и Сергеем. Название факультета Рыжего звучало перпендикулярно привычным формулам речи, потому никто толком не знал, какая специальность у их товарища. И никто, кроме Ирины, не знал, что «Рыжий» – это на самом деле его старое имя, немного смешное, но взрослое имя, сменившее детское и официальное «Максим».

Историк на всю компанию был один – Игорь, самый младший из них, двадцати одного года – без недели. А историк – важное лицо в экспедиции!

Беленькая, очень коротко стриженная Лиза не училась нигде, ей это надоело еще полтора года тому назад – ко всеобщему удивлению.

Блондинка Лиза была отличницей с голубыми глазами. По выживанию в том числе. Ее родителям хватило пассионарности перебраться в Питер из Ленобласти, устроиться на завод «Красный треугольник», в сажный цех подготовительного производства, где рабочие выходили после смены с черными от жирной сажи лицами, но могли бесплатно питаться в столовой, если выпадала ночная смена. Кормили в столовой хорошо, не ресторан, чего уж там, но на праздники даже бутерброды с икрой давали, а мороженое – всякую ночь. Родители успели получить лимитную ленинградскую прописку и комнату в общежитии – еще в советские времена. Успели перебраться из сажного цеха в отдел резинотехнических изделий, где было почище. И все. Их пассионарность рассосалась, как некрупная гематома. Но Лиза пошла дальше: на скандально известное реалити-шоу «Двери настежь» столичной, а не заиндевелой, отстающей от жизни питерской телепрограммы. Пошла прямо с третьего курса филфака.

Как отличница она выучила некоторые повсеместно действующие правила, могла сообразить, к чему приведет их соблюдение или нарочитое отрицание, и просчитывала, когда наступает время нарушать нормы; как пассионарка и дочь пассионариев – без страха перла вперед. Правило отличников: повторять по образцу. И Лиза некоторое время держалась этого, помня, что правила не навсегда.

Она твердо знала: в шоу на телевидении главное – картинка; разговоры, болтовня участников – это так, сопутствующий шум. Заявленная цель передачи «Двери настежь» – создавать пары из пробившихся (лучше с уточнением – пробившихся из «глубинки») на шоу участников. В идеале – свадьба, воздушные шарики, крупный денежный приз. Приз волновал, воздушные шарики – нет, отношения пар были, вернее, лежали во главе угла и ежедневно, порой несколько раз в день обсуждались ведущими и всеми участниками до тошноты. Сколько можно изобретать поводы для обсуждения, они одни и те же, одни и те же, где другие-то найти? Лиза рано вставала, чтобы успеть привести в порядок лицо и волосы, постоянно помнила, что в кадре, готова была на камеру принимать душ и переодеваться. Картинка важна!

У нее были длинные вьющиеся светло-русые волосы. Выпрямила и покрасила в холодный платиновый цвет перед кастингом на шоу. Оказавшись внутри передачи, Лиза обнаружила, что блондинок с долгими косами, даже натуральных блондинок, перебор. Но брюнетки, несмотря на меньшинство, успехом не пользовались. Большая часть женского состава телешоу щеголяла роскошными светлыми волосами, как правило, распущенными. Многие вложились в прическу, нарастили необходимую длину, хотя это стоило дорого. Участницы без конца играли своими прядями, оглаживая, пропуская сквозь пальцы, перекидывая на грудь и за спину; от однообразия действий многих это выглядело совсем уж типично, вульгарно. И Лиза остриглась. Очень коротко, чуть не под машинку. И сразу выгодно отделилась от прочих. Стрижка ей шла, делая и так тоненькую, как ореховый прутик, Лизу еще изящнее.

После стрижки на нее клюнули сразу двое участников. Первый был оглушительно хорош собою, и Лиза тотчас уединилась с ним на камеру.

– Тебе было не страшно (имея в виду – не стыдно)? – бестактно спрашивала единственная подруга – Ирка – из далекой обычной и реальной суеты за экраном телешоу.

Лиза полгода до того, как ввязаться, смотрела это реалити-шоу, знала, что участникам положено демонстрировать секс под одеялом, одеяло в таких случаях служило подобием мягкой стыдливой цензуры. Но сексом под тем стыдливым одеялом можно было и не заниматься по-настоящему (это уже оголтелая реальность), можно симулировать – а как иначе, если не хочется?

Первый подвел. Брутальный, холеный, он искал оправу своей неотразимости и отражал все активные натуральные атаки Лизы шепотом в самое ухо:

– Осторожнее, волосы не трогай, только от парикмахера! Перевернись, жопа, ты меня перекрываешь в кадре!

Обнимая Лизу, он смотрел на свои руки, проверял, отчетлив ли бицепс при объятии в таком ракурсе. Мужское достоинство его при объятии, напротив, было неотчетливо, невнятно было, но это Лизу не взволновало, она быстро переметнулась ко второму.

Второй поплоше внешне, но не так самовлюблен. Опрятный порядочный второй, хорошая базовая основа для того, чтобы перекантоваться в «Дверях настежь» не месяц, когда держат «за харчи» без зарплаты, а солидное время. И заработать: начиная с третьей недели платят-то ничего себе. Главное – удержать интерес к себе, к своей паре, но не проштрафиться до санкций, тянуть интригу от недели к неделе: неудачников выгоняют общим голосованием участников и телезрителей под выходные. Лишняя неделя – чуть не полугодовая родительская зарплата.

– Они же обо всем договариваются! Все эти любови-ревности-драки, всё по сценарию, по сговору! И секс по сговору! – предупреждала наблюдательная наивная Ирка. Она, трусиха, никогда бы не пошла публично лицемерить, тем более обнажаться под незримым тщательным и враждебным оком столичного телеканала, хоть и не самого популярного.

Смуглянка Ирка тем и хороша, что трусиха по мелочам. Это помогает и поддерживает в быту, что есть, то есть. Потому как чувствуешь себя много увереннее рядом с такой подругой. Лиза тоже была наивной в свое время, но у Ирки судьба против нее – малина, пусть и без взбитых сливок.

Со вторым поклонником из шоу – пусть второй зовется просто В. – отношения зашли благополучно далеко: их заселили в «семейную» отдельную комнату. После того, как они на камеру симулировали обоюдно счастливый секс на качелях во дворе. У В. даже довольно долго держалась эрекция, что было камерой зафиксировано (под пледом), передано жаждущим у экранов телевизора дамам-сорокопяткам и стало решающим доводом за заселение. Телезрители на сей раз принимали участие в голосовании, и Лиза задним числом порадовалась, что не успела набить рыбку на бедро, татуировки не всегда приветствовались зрителями.

«Ты как?» – Ирка слала эсэмэски.

«Отлично! В. люблю – не могу! (смайлик)». – Лиза надеялась, что Ирка сообразит: администраторы могут прочитать их эсэмэски.

– Лиза, давай активнее шевелись, вам надо с кудрявой Ольгой поскандалить, – шептал «за балдахином» в спальне «семейной» комнаты – вне зоны камеры – В., уже после натурального, к слову сказать качественного, секса. – Видишь же, что Ольга меня домогается! Домогается при прочих участниках, при свидетелях под камеру, что самое главное! – В. целовал ее колени вдумчиво, философски методично.

В «семейной» комнате пахло неважно, сколько ни проветривай. Сыростью, плесенью, отхожим местом из неправильно установленного септика – его труба прямо под окном. Осенью, когда включат отопление, не должно так вонять. Должно просохнуть! Или замерзнуть. Но запах в кадре не ощутим. А если этот запах навсегда?

– Я лучше разденусь на камеру, – смеялась Лиза. – Что твоя Ольга? Кругла, красна лицом она…

В. не отзывался на цитату:

– Лиза! Главное здесь – трендеть, от слова «тренд» – это тренд передачи. – Он злился и помогал своей речи обеими руками, но жестикуляция неточно отображала доносимое. – Хоть истрахайся в прямом эфире, если не умеешь скандалить, не можешь натурально изобразить конфликт – не удержишься. Мы не удержимся! Мы оба, раз объявили себя парой! А пока я буду улыбкой Ольги ободренный, развитым локоном играть иль край одежды целовать – ни с кем из участников не сходись! Ольга – это вариант резиновой женщины, но без реалити-шоу не катит. Полгода, не больше – потерпи ситуацию с Ольгой! Кучу бабла срубим, я сам спровоцирую конфликт, только молчи, лицо делай в нужный момент нужное. Через полгода сыграем конфликт-воссоединение, уже в паре поработаем. Отличный ход! Ты можешь, детка, знаю, что можешь!

Почему-то торговать, пусть условно, собой Лизе казалось нестыдно, а вот своим, пусть условно, мужчиной – как-то нехорошо. В чем разница? Деньги те же!

«Лиза, это ужас! Со стороны видно – вы специально играете любовь, играете драку!» – истерила эсэмэсками Ирка после скандальной сцены: проклюнувшаяся соперница Ольга попыталась вцепиться Лизе в коротко стриженные волосы, доказывая в общей кухне свое право на В. Но Лиза оказалась шустрее, Ольга поскользнулась, упала, ее золотой локон (наращенный, драгоценный) повис на ручке холодильника.

По заявленным правилам передачи после драк в прямом эфире удаляли провинившихся, зачинщиков, тем более участники на общем голосовании высказались против Ольги. Та, обычно рыхлая и невнятная, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне, явила недюжинную энергию движений и колоссальный запас относительно нормативных ругательств. Отыграла конфликт, как мотыльку из кокона вылупиться. Участь Лизы была решена, сработали негласные правила, и Ольгу оставили волевым решением ведущего проект.

– Любви мы цену тем умножим, – шептал В., – когда расстанемся сейчас, соединение отложим… Ты видишь: добрый твой приятель! Ложь не прокатывает здесь. А я прагматик, не мечтатель, и должен выложиться весь. Не мчись, голубка, за периметр, полгода с Ольгой проскриплю, пока проект еще не вымер, пока сочится телевымя, и я тебя теле-люблю.

Лиза внимала правилам с лету: кого ж любить? Кому же верить? Как рано мог он лицемерить? Она проиграла, потому что играла. А в реалити-шоу не играют, торговать следует живым. Или уж быть первоклассным актером. Лиза оказалась не готова, но не жалела о том, она ни о чем не жалела – некогда. Но проиграла она не сейчас – позже, через много-много недель. А пока позвонила Ирке, попросила не слать сообщения, на которые нельзя отвечать честно.

2

За полторы недели под мысом Биек участники экспедиции дочерна загорели, кроме Лизы, та считала, что загар ей ни к чему. Запомнили и узнавали в лицо всех окрестных собак и кошек, и даже большинство разносчиков пахлавы, вареной кукурузы и лимонада. Искупались в каждой из прилегающих к заливу бухточек. Два раза посидели в ближайшем ресторанчике на дастархане и не нашли в том ничего приятного или полезного. Обнаружили место, где продается действительно вкусное вино, и место, где можно пообедать за копейки, не стоя в очереди. Домовитый Рыжий с темноволосой сдержанной Ириной безупречно освоили передвижное и переносное хозяйство и могли за полчаса организовать почти настоящий шашлык на мангале из кирпичей, подобранных на набережной. Игорь нашел какие-то весьма ценные, как он уверял, камешки, невзрачные с виду. Лиза зачем-то начала называть юного Игоря Гариком.

А еще они научились договариваться с горными егерями, выучили график их обходов, когда те отлавливали беспечных туристов, контрабандой или нечаянно забредающих в заповедные зоны. Они обтоптали множество троп Башлангыча, обследовали окрестности разрекламированной пещеры Кара-Тау. Но своей пещеры не нашли. Не было такой пещеры или пещерки, где не встречались бы следы предыдущих посещений, не было.

Вечером экспедиция передвинулась на галечный пляж, где море было чище, без взвеси песка, и сидела на теплых камешках, спиной к Башлангычу, правым плечом к морю. Отчетливо пахло водорослями и маленькими крабами, снующими по гальке боком вперед на ножках, покрытых зеленоватыми доспехами. Большой Краб, то ли низенькая гора, то ли мыс, замыкающий залив с севера, резво наливался фиолетовым цветом, волны несли мятую пену, откатываясь дальше, чем вчера, – в море начинался шторм. У красного вина, купленного в хорошем, правильном месте, прорезался отчетливый кислый вкус, вчера они его не замечали.

– Этот напиток пора переводить из среднего рода в женский: не вино, а вина, – заметил Сергей, играя своими выдающимися бровями. – Адам, давая имена, другим замыслил вкус вина.

– Не умничай! – непонятно с чего рассердилась Лиза. Она поймала краба и палочкой пыталась направить его прямым курсом. Краб тоже сердился, раскрывал крохотные клешни и упорствовал в движении боком.

– Но Адам дал названия только зверям! – наивно возразил юный Игорь-Гарик. – На первом общем языке.

– А кто же назвал все остальное?

Лиза резко повернулась к Игорю, ее незагорелое тело засветилось гневным перламутром под заваливающимся в море солнцем. Ирина быстро схватила малютку краба, переставила подальше от Лизы. Краб, не будь дурак, рванул к морю. Боком. Боком получалось быстрее.

– Общего языка не может существовать в принципе, – занудливо начал Максим, который Петрович. – Даже в переводе не существует единого понятия какого-либо слова. Для англичанина вино – это херес, для португальца – портвейн, француз при слове «вино» представляет бордо или бургундское. – В косых лучах стало заметно, что у Максима наметились залысины, а нос с возрастом наверняка устанет и повиснет, устремляясь к верхней губе. Но это Ирина, разглядывавшая Максима, уже сочиняла, раздражаясь.

– А я думаю, что херес для англичанина – это херес. – Ирина выступила неожиданно для прочих. – И далее по списку!

– Херес для англичанина – это шерри, – уточнила Лиза. Поискала глазами краба, не нашла, переломила хрупкую палочку и отшвырнула обломки.

– Шторм продержится неделю, – глядя на море, уверенно сказал Рыжий. – Еще и дожди зарядят. Так всегда в первую неделю сентября. Как раз, когда непогода закончится, нам и уезжать. – Помолчал и добавил, как будто и так не ясно: – В дождь на гору не полезешь. Осыпи, да… Свернуться недолго. Не нашли мы свою пещеру. – И обернулся к Ирине: – А ты, детка, если берешься спорить, учись аргументировать!

И они поругались на ровном месте, при всех.

Смуглая Ирина, среднего роста, с высокими скулами и серо-зелеными глазами, казалась симпатичной, но заурядной, пока не улыбалась. Улыбка – невероятная, так открыто улыбаются только дети – мгновенно преображала ее в ослепительную красавицу. Но сейчас Ирина поджала губы, длинные вечерние тени падающего в море солнца словно состарили ее, показали, какой она станет позже – если не будет улыбаться.

Максим-философ с Игорем поднялись, не сговариваясь, и отправились в поселковый магазин за булочками к завтраку, днем поленились сходить, ограничившись вином и персиками. Сергей, не выносивший публичных сцен, еще раньше ушел бродить по цивилизованной, уже подсвеченной разноцветными огнями набережной, наблюдать местные нравы, вскидывать брови. Рыжий плавно покачался с носка на пятку, отвернувшись к морю, пожал плечами и пошел куда-то вон.

– Мужчин не следует принимать всерьез. – Лиза хихикнула, покрутила изящной, гладкой, как галька, светлой головкой. – Ты, душа моя, слишком трепетно к Рыжему относишься, смотри, сядет тебе на шею – сломаешься.

Я не стану ругаться еще и с тобой, решила про себя Ирина, а вслух сказала обратное своему решению:

– Оно и видно, что ты не принимаешь всерьез. Удивляюсь только, как сама не сломаешься: говорят же, что Боливар не вынесет двоих. – Ум Ирины определенно был не в ладу с речью, не с сердцем. Какое ей дело до Лизиных отношений с Максимом и юным Игорем, если их устраивает такой треугольник, что соваться? Лучше крабов спасать от прямохождения.

Лиза-Лиса засмеялась, не обиделась:

– Какая ты сегодня правильная! Еще больше, чем обычно. Повздорила с Рыжим – наплевать, бери Сергея, в пандан. Они даже похожи, правда, Рыжий брутальнее, зато Сергей остроумнее. Вот и будет у нас, у каждой, по паре мальчиков: симметрично, позитивненько.

– Ненавижу уменьшительные суффиксы! – отозвалась Ирина. – Тебе не жалко Игоря? Закрутишь его… Он же маленький еще, наверняка страдает. Ладно Максим, у него жена в городе…

– Душа моя безыскусная! – Лиза все же разозлилась, но без огонька, лениво. – Это я, я буду страдать, если сама о себе не позабочусь. А Гарик-Игоречек с Максимом Петровичем радуются. Строго по очереди. Если тебя так все раздражает, посиди-ка завтра на хозяйстве вместо меня, передохни у моря от нас от всех. А я лучше на гору сбегаю, вдруг больше не придется.

Лиза забралась в палатку, сердито уснула и не слышала, как вернулась мужская часть экспедиции, также поцапавшаяся меж собой без причины. И уже не было у них одного ума и одного настроения на всех, как у стайки уклеек, и всякий спал врозь и раздраженный.

3

До Рыжего у Иры жизни почти не было, а были мама и 8 марта – самый страшный день в году. Ира может полгода не покупать булочек в школьном буфете, накопить денег на серьезный букет и подарить маме, и полдня будет все хорошо, и мама будет улыбаться, ставя букет в парадную вазу с гранеными ромбами. Но после обеда мама пойдет в ванную – ненадолго, выйдет с розовыми щеками и спросит:

– Ногти отрастила, как взрослая, а отвечать за себя как взрослая не можешь? Посуду помыть не можешь? К 8 марта посуду помыть не можешь? Я кого спрашиваю?

Ира промолчит. Она вымыла посуду, но мама, наверное, про кастрюлю, в которой еще остался суп, правда, немного. Мама выливает остатки супа в раковину, кидает кастрюлю на пол. Об линолеум это получается негромко, но кусочек эмали все же отскакивает, Ира видит: кастрюля страдает. Мама снова уходит в ванную комнату, на сей раз на полчаса.

– Работаю, как проклятая, и дома покоя нет! Бардак! Всем наплевать! На все! – Мама рыдает, падает на кровать.

Ира включает телевизор – напрасно. Мама выдергивает шнур из сети, опять наведывается в ванную и нетвердыми шагами направляется к кровати. Она будет спать до завтра. Ира знает, что в ванной, под ванной, лежит пустая бутылка (или две) из-под мадеры, но не станет убирать – это еще хуже, мама поймет, что дочь заметила бутылку. Надо дожить, доспать до завтра. Завтра будет плохо: запах валокордина, лихорадочная уборка квартиры, как мама говорит «из-под палки», но будет чуть лучше, чем сегодня.

Через несколько лет после маминой смерти Ира найдет ее дневники и узнает, что как раз 8 марта от мамы ушел муж. Отец Иры – наверное, Ира не знает, мама не написала, кто отец ее ребенка.

Рыжего любили женщины. У него переливчатые глаза зверя: рыси или амурского тигра, а движения тела так же вкрадчиво плавны, как эти переливы желто-коричневого в радужке глаз. Казалось, вот он, рядом, пристально смотрит на тебя своими карими, темными, слушает, склонив голову. Но не успеешь договорить, а Рыжий уже у дверей – скучно ему стало или торопится куда. И за нечеловечески грациозными его скупыми движениями вот-вот поймаешь графику зверя, крадущегося по твердому насту меж невысоких елей – иначе, по затертому паркету университетской аудитории, по проходу, где слева желтенькие столы из ДСП, а справа раскрошившаяся унылой масляной краской стена.

Неудивительно, что Рыжего любили женщины. И он их тоже – до определенных пределов. А пределы отчего-то обозначались скоро и беспощадно.

– В Патрик-паб мы ходить не будем. И ты ходить не будешь. Там Лилька.

– Ну и что?

– Ну и то! Мне неприятно.

Delete.

– Ты свозишь меня на Мальдивы?

– Что так пафосно? Может, на дачу на рыбалку?

– Я дорогая женщина, милый! Шучу, конечно, поехали на дачу!

– Поздно на дачу, дело к ночи.

Delete.

– Ой, какая у тебя симпатичная квартирка! А где ванная? Фу-у, какой дезодорант, здесь родителями пахнет…

Delete.

– Я так тебя люблю, так люблю! Мы вечно будем любить друг друга? Вечно? Вечно?

Delete. Delete. Пробел. Delete.

– Твой кот обоссал мои кроссовки!

Delete.

– Родители нескоро вернутся? Сварю борщ, тебе понравится! В понедельник вернутся? Ну, мы же их вместе встретим?

Delete. Delete.

Первый delete Рыжий отщелкнул, когда учился в выпускном. Конкретной причины не случилось, но барышня из параллельного класса явила себя такой махровой занудой, что даже интим с ней (довольно неуклюжий) не спас ситуацию. Однако Максим счел себя обязанным проводить барышню из подъезда на улицу, чтобы заодно и наверняка освободить свою территорию.

На обратном пути его судьба определилась, но Рыжему об этом пока не сообщила, решила приучать потихоньку. У мусоропровода с заваренной соседом-сварщиком крышкой – от крыс и тараканов, чтобы не лезли, сидела соседка-малолетка. Она истово шмыгала носом – ревет, что ли? – нет! – уставилась на Рыжего сухими сердитыми глазами без намека на обожание. Он-то считал, что девчонка влюблена в него, краснела же, когда встречались на лестнице.

– Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?

Девчонка не ответила, но не отвернулась, и Максим-Рыжий пожалел ее, хотя был не расположен к сочувствию.

– Хочешь пирожных? – На кухне остались не съеденные после визита «параллельной» зануды. – Пошли, угощу.

Девчонка встряхнулась, как птичка, встала, подтянула джинсы и пошла за ним, молча. На пороге еще раз встряхнулась, ну очень напоминала смуглую оголодавшую птичку зарянку, и уточнила:

– Это у тебя Jethro Tull играет?

Рыжий малолетку зауважал – Jethro Tull он любил всепоглощающей любовью, но не подал виду, что удивлен ее познаниями. Усадил за стол на кухне, придвинул картонную коробку с эмблемой известной кондитерской «Север»: два круглых буше, облитых коричневой глазурью, и нарядная корзиночка с розочкой и желтыми волнами крема, благоухающими ванилью:

– Угощайся! Все включено.

Девчонка, безусловно, пребывала в отчаянии. Она съела все три пирожных, пальцем подобрала крошки из опустевшей коробки и вознамерилась уйти. Не проронив ни слова. И Рыжий понял, внезапно и целиком, что его маленькая соседка решилась на последний шаг. С их четырнадцатого этажа. А пирожные были вроде последнего нечаянно исполнившегося желания.

– А The Doors ты слышала? Точно – нет! Ну, вам, тинэйджерам, Rammstein подавай! Уже и Nirvana для вас замшелое прошлое, не то что Doors, «Двери».

Рыжий засмеялся, как будто не осознал, что – все, что у нее предел, взял девчонку за руку, отвел в комнату, усадил на диван перед плазмой, как раз посередине между колонками, и врубил Riders on the Storm с шепотом Джима Моррисона на фоне дождя и громовых раскатов. Соседка слушала «Оседлавших шторм» так, как ни одна из знакомых барышень, слушала, слушала, и слезы текли по широким, но изящным скулам. Они прослушали альбом L. A. Woman целиком, а напоследок Рыжий поставил ей какой-то из альбомов Rammstein. Девчонка плакала все сильнее, даже под Rammstein, что было бы смешно, если бы не ее отчаяние, устала от плача и прилегла на диван. Посередине шумной композиции скульптурно-анатомического Линдеманна Рыжий заметил, что она крепко спит. Не было еще и десяти вечера. Оставлять соседку ночевать было бы неправильно, пусть родители и в отъезде. Рыжего посетила шальная идея. Он спустился на этаж, позвонил в Лилькину квартиру.

– Охренел? У меня муж дома, спит после смены, – зашипела Лилька, но Максим-Рыжий уцепился за ее руку, как за стоп-кран, и дернул к себе, не давая захлопнуть дверь.

– Я что, должна с твоими девками разбираться? – Лилька, разглядывая спящую девчонку, все же не кричала, уважая чужой сон. Сон она сильно уважала, муж приучил: работал сутками в порту, за несвоевременную побудку мог и приложить от души. Мудрая была женщина Лилька, быстро разобралась, без слов. Жаль, что старая, жаль, что часто занята, потому что замужем.

– Это же Ирка из квартиры рядом с моей, стенка у нас общая. Мамашка у нее все время орет, аж батареи трясутся. Ну ладно, ладно, не психуй, сейчас решим. Поднимай свою малолетку. Напоил, что ли? Да шучу я, шучу! Ах, беда какая. Сейчас я им, сейчас я мамашке…

Лилька уже звонила в дверь, Ира, похоже, не проснулась как следует, висела у Лильки на руке. Рука у той была крепкая и внушительная.

– Соседка? Ну, здравствуй! Или как – здравствуйте? На лестнице-то не здороваешься, ну да ладно, мы рылом не вышли! Вот ваша девочка, в истерике девочка, обрыдалась, видишь? Видите? А вопли твои постоянные достали уже не только ее, но и меня! Больше терпеть не стану, милицию вызову! И в органы опеки позвоню – девчонка-то несовершеннолетняя, а ты ее изводишь. Психологический шантаж! – с удовольствием по слогам выговорила Лилька.

Рыжий, скрючившийся на площадке этажом выше, улыбнулся – откуда Лилька почерпнула этакую речевую формулу, неясно, но понтирует отлично. Иркина мать напугается, против Лильки нет приема, Лилька-то свое пьянство не прячет – выпячивает. Дело не в том, что скандалистка отменная, энергии у нее – на всю парадную. Хоть и в возрасте: за тридцатник уже. Иркину мать такой энергией сметет, как сухую хлебную крошку.

Родители благосклонно приняли маленькую подругу сына и быстро привыкли к ней, звали на холодец и пироги с капустой в те редкие периоды, когда жили дома, а не мотались по командировкам. Ирка приходила, они с Рыжим слушали музыку, пили чай с родителями. И без родителей. Он рассказывал ей про своих барышень, живописал их, но скорее это была не живопись, а натюрморты, по-русски – мертвая жизнь, не портреты. Лилька тоже подружилась с Иркой, разговаривала на лестничной площадке, ненароком выясняя, как дела, но к себе, понятно, не звала – что ребенку у Лильки делать? Мама Иркина малость притихла – Лильку боялась.

Когда Лильку по пьяному делу сбила машина, Ирка уже подросла, в институте училась. Стала покрепче, могла матери противостоять, а та как раз уже меньше пила и язвила тихо, без огонька. Все вместе, дружно, включая родителей, Лильку, Рыжего и саму Иру, считали, что это ну не совсем соседские отношения, но братско-сестринские, трогательные: взрослый ведь почти мужчинка и девчонка еще почти маленькая. Как и сошлись-то на лестничной площадке с заваренной соседом-сварщиком крышкой мусоропровода – от крыс и тараканов?

– Я ненадолго, – говорила Ирка, и он знал – ненадолго, как воздуха глотнуть, как сигаретой затянуться (для тех, кто не ценит голый воздух). Они слушали Jethro Tull или даже Генриха Шютца, «Немецкие песни и мадригалы», и Ирка убегала вниз к маме, порой сталкивалась с какой-нибудь из подруг Рыжего. Это было ей не больно, они же не влюблены с Максимом-Рыжим. После мамы вовсе ничего не больно. Мама перестала скандалить и кричать, теперь мама неделями не разговаривала, но это легче, много легче. Обычно мама замолкала и объявляла бойкот после того, как Ира убирала бутылки из ванной. А что делать? Мама стареет, забывает убирать сама. А от бутылок вонь на следующий день, к влажным полотенцам запах быстро прилипает. Но и причина поскандалить порой находилась, теперь одна, определенная.

– Где ты была? Где ты шлялась допоздна? Не надо мне лгать, в семь вечера ни один идиот преподаватель не принимает курсовые работы! С кем ты блудила?

– Кто тебе звонил среди ночи? После девяти вечера в приличный дом не звонят! В подоле хочешь принести? Этого хочешь?

– Для кого наряжаешься? Что за проституточьи джинсы? Еще наколку себе набей! На задницу! Любовникам понравится, больше заплатят!

Но прежней злобной силы ругань не имела, порой мама останавливалась посередине скандала, забывала аргументы. Мама старела, делалась беспомощной. Не любить ее становилось труднее.

4

В эту ночь они даже во сне были разобщены и обижались друг на друга. Оттого проспали. Утро складывалось неладно. Зной уже синел и звенел над морем и лагерем. Хотя лагерем свои две палатки они называли в хорошие времена, когда не замечали соседних чужих палаток, разбитых за мысом Биек. Вышли из лагеря, иными словами, выползли из палаток… В общем, вышли и устремились к горе много позже обычного. Лиза забыла шляпу от солнца. Юный Игорь забыл бутылку с водой. У Сергея болела голова и даже брови. Рыжий не выспался. Максим, который Петрович, шел впереди по утоптанной широкой пока еще тропе. Выше она сужалась, выше следов желающих вытаптывать жесткую траву было меньше. Максим угрюмо размышлял о том, что их затея нелепа, так же как их компания, составившаяся случайно: с Сергеем хотя бы работали вместе, с Рыжим занимались в тренажерке, и тот потащил за собой Иру и беленькую Лизу, ну, Лизу ладно. Откуда взялся Игорь, Максим не мог с ходу вспомнить.

Что они, что он сам, Максим Петрович, солидный преподаватель университета, делает в чужих горах? Зачем крадется, как тать ночной, по песчаному пляжу в палатку к перламутровой Лизе каждую вторую ночь? Что за цель, какое такое слово гонит его, бедного, от родного очага и семьи? Ему и вспомнить-то особенно нечего, и вставить в рукопись книги жизни – что? Родился, учился, женился на втором курсе по любви и взаимной склонности к учебе, после учился и работал параллельно, потому что уже дети, двое, сыновья. Младший родился незадолго перед экспедицией. Что Максиму добавить в рукопись жизни своего собственного? Разве слово? Простак, «баклан» – так обычно называют таких, как он. Почему-то эти слова имеют отчетливый привкус пошлости.

Максим вспомнил, как Ирина недавно пылко и неловко объясняла, что единственный способ избежать пошлости – это говорить стихами. И Рыжий, посмеиваясь, немедленно загнал ее в угол, требуя сформулировать отличие стихов от прозы в устной речи, когда не видно членения на строчки. Но смешно для всех, а не только для Рыжего не получилось, море и горы пробивали их на какой-то детский слюнявый пафос. Ирина, впрочем, не обиделась, до вчерашнего вечера она не обижалась на Рыжего.

В море кувыркались синие сутулые бакланы: шторм пригнал рыбу к берегу, сверху, с горной тропы, было отчетливо видно, как резко меняется цвет моря от грязновато-зеленого у берега до грозно-сизого на глубине, словно полосу параллельно берегу провели.

Они долго шли к границе заповедника. Долго не могли сговориться с незнакомым егерем, поджидающим туристов в засаде за большим валуном, заплатили егерю выше обычной таксы. Долго поднимались. Устали и решили сократить дорогу, чтобы не тащиться пыльной белесой тропой серпантином, а перебраться с одного его витка на следующий по крутому склону, но запутались в зарослях боярышника и кизила. Листва, как и сам воздух, тоже пахла пылью. Лиза порвала футболку в колючих кустах и принялась ныть, что у нее сгорело лицо. Насилу вышли на тропу, окаймленную с одной стороны соснами с матовыми серыми стволами и длинными иглами, а с другой стороны – пустотой; оказалось, что тропа не та, по которой шли раньше. Хотя сосны и пустота были совершенно те. На маленьком, внезапно открывшемся за крутым поворотом щебнистой тропки плато их напугал крупный орел-змееяд, рванувший в небо с возмущенным клекотом в нескольких метрах от них. Небо, как серпантин и листва, выглядело пыльным, во всяком случае, изрядно выгоревшим. Орлу в таком небе будет душно и скучно.

Все у них сегодня складывалось, как у распоследних курортников, которые не поднимаются над морем выше уровня набережной и видят, как цветет лаванда или богородицына трава тимьян только в пучках и венках на рынке. Все складывалось, как если бы эти курортники очнулись от ленивой отпускной одури и полезли в гору, но не доползли даже до веселенького полосатого щита с надписью «Заповедник. Вход воспрещен».

Рыжий растерял всю свою дикую грацию, неестественно сутулился и не желал командовать парадом. Максим, который Петрович, взял управление на себя, разрешил привал и первый растянулся на плато, покинутом орлом-змееядом, пряча голову в тени сосны. Его курчавая борода потемнела от пота.

Если бы Константин Левин, тот самый Левин из «Анны Карениной», жил сегодня, он воплотился бы в Максиме Петровиче – это раз. Но два – заделался бы западником. Никто, кроме школьников, вынужденных писать сочинение по роману, не скажет, как выглядел Левин, в памяти осели лишь борода и крепость тела. Мельком взглянув на Максима, никто не опишет его по памяти. Однако же внешность обоих, Максима и Левина, довольно примечательна: хороший рост, крепкие плечи, прямо-таки излучающие надежность, надежны их руки (лопатою), надежны и их ноги, исправно стоящие на земле, шеи их надежны и сильны, как шея быка, а бороды густы и, как правило, слегка пахнут хорошим одеколоном. А более примечательна их основательность, неважно, в почвенничестве или западничестве, трудолюбие, их склонность и талант к семейной жизни (даже в случае курортного романа, что всего лишь дань отпускному времени, увы), отрицание Бога и нелюбовь к приключениям.

Максим Петрович лукавил с собой: не то что ему было нечего вспомнить, было нечто, что хотелось забыть.

Будущая жена Ася оказалась девственницей. Это выяснилось на лестничной клетке, когда она ему отдалась, довольно пылко, хотя неумело. Они праздновали окончание первого курса большой компанией у однокурсника, родители весьма кстати уехали на дачу и оставили тому большую квартиру на Владимирском проспекте в полное распоряжение, то есть практически на разгром. Лестницы в подъезде были шикарные: пологие, широкие, с витражными окнами. Асю он до того почти не замечал – ну, есть такая барышня в группе, и что? – но тут как-то так сложилось, что все пошли курить, а Максим не курил и отправился с Асей выше этажом, как раз где старинный витраж в стиле модерн. И как-то так… Сложилось… Да все бы нормально рассосалось, не начни Ася вещать:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Испугался, что я – девственница. Что проблемы будут. Бегать за тобой начну. А еще – мало ли, не предохранялись ведь, хотя ты и успел выйти – вдруг залет. Проблемы, обязательства – ты же, Максим, обязательный. А впереди еще четыре курса, диплом… Но ты не бойся, я не стану за тобой бегать. Последствий не будет. Я ведь тоже отличница.

Совсем неудивительно, что Ася почти дословно повторила вслух его опасливые подозрения, это же общечеловеческое в такие моменты. Вернее, было почти общечеловеческим в то время. Но главное слово здесь – «почти». Общечеловеческое тоже относительно, скорее – это мысли отличников-отличниц-хороших-правильных мальчиков и девочек. Или полагающих необходимым числить себя такими. Почему Максим испугался? Ему показалось, что это – знак. Что Ася читает его мысли, и это – знак. А чем бояться и рисковать дальнейшими приключениями на свою голову, не проще ли жениться сейчас? На Асе.

Так все и случилось. Ася, между прочим, на лестничной площадке залетела, хотя искренне была уверена – пронесет. Но они ухитрились обойтись без «академки», Ася продолжала учиться в обычном режиме – родители помогли с ребенком. Оба защитились с красным дипломом, и Максим надеялся, что с приключениями – внеплановыми – покончено.

Но сейчас снова и снова спрашивал себя, что делает он на горе, на этом плато. Не дождавшись ответа, скомандовал подъем. Экспедиция продолжалась.

Когда добрались до Шайтан-Тишек, Чертовой Дыры, до этого жерла, падающего к сердцу Земли, сквозь которое говорил Бог – если верить Ирине, солнце уже раскалилось: и солнце, и воздух; магма, застывшая в момент сотворения мира, казалось, снова начала плавиться под ногами. Впадина Чертовой Дыры разделяла два хребта: Карангы и Кара-Тау, Черную Пещеру, их сегодняшнюю цель. Растиражированный буклетами, журналами, сайтами, соцсетями «Мертвый город» с причудливыми фигурами древних окаменевших жителей своих так и остался недостижимым в нагромождении Кара-Тау, по такой жаре нечего думать пробираться туда. Но были иные, доступные им места. Ущелье на южном склоне, с рощицами и маленькими пещерами, ласково выдохнуло им навстречу прохладу и лениво потянулось к седловине.

Юный Игорь, оглушенный солнцем, потому что панаму свою отдал Лизе, а сам обошелся носовым платком с узелками на углах, в стиле ретро, шел за своей королевой след в след в буквальном смысле. Он не умел смотреть на Лизу. Если глядел прямо, то по сторонам все плавилось, текло и переливалось, мучая зрение и вызывая слезы. Если же старался посмотреть вскользь, краем глаза, уставившись, допустим, на тесные заросли кизила или боярышника, листья на кустах окрашивались иначе: зеленая сердцевина казалась обрамленной белой полосой, и эта полоса смотрелась траурной. Почему так, Игорь не знал. Может, всего-навсего блики от солнца? Или предчувствие?

– Гарик! – окликала Лиза, она начала называть его Гариком здесь, на море, когда у них все случилось, а прежде, давным-давно, его уже называли так; и он падал, чувствуя наждак асфальта под щекой, а где здесь в горах взяться асфальту? Смерть окружала Лизу нимбом, но это была его смерть. Игорь сразу, с первого мгновения, едва увидел Лизу в компании спелеологов, еще в Питере, понял – ему не справиться. Не убежать. Он остался. А что было делать?

Сейчас он смотрел на мнимые следы Лизы: неверная щебенка тропы не сохраняла следы – и сцеловывал их своими подошвами. Он был так увлечен этим непростым занятием: шаги Лизы короче его шагов, – что оступился. Ноги опередили Игоря, и тонкие светлые пряди опередили его, они рвались вперед и вниз, подчиняясь силе тяготения к бездне, они неудержимо стремились туда, где угадывалось за зелеными и бурыми нагромождениями плотных кустов каменистое ущелье. Руки сопротивлялись, руки не хотели принять ускорение свободного падения g, оттягивали движение, росли вверх, цеплялись за грунт, чахлые кустики травы – тщетно. Игорь боком проехал по склону довольно далеко вниз и распластался там на животе: загорелой ящерицей.

– Помочь выбраться? – крикнул Максим, который Петрович, но Игорь отчего-то принялся спускаться – уже сам, не увлекаемый земной силой – ниже по опасному крутому откосу. В этом месте до дна ущелья было еще далеко, но щебенка рвалась из-под ног издевательски охотно и обильно. – Игорь, ты что, перегрелся? – уже сердито заорал Максим.

Игорь поднял лицо, счастливое, удивленное – мягко говоря, а точнее – обалдевшее, замахал руками, балансируя на щебенке, и ответил:

– Я – Гарик! Не Игорь! – С этим именем он будто бы получал право на вечную юность.

Так началось.

5

На общем собрании «Дверей настежь», предваряющим уход из передачи одного из участников проекта по голосованию, Ольга заливалась слезами:

– Я знаю, они тайком договорились. В. наверняка обещал Лизе, что перекантуется со мной какое-то время для проектной движухи, чтобы было что обсуждать на собраниях и в комнатах под камеру, после спровоцирует конфликт, бросит меня и опять сойдется с Лизой. Может, и женится на ней! Скажу вам честно, мне важно продержаться хотя бы даже одну лишнюю неделю! Думаете, из-за денег? Из-за того, что мы с мамой живем в Энске, в общежитии, в нищете? Из-за того, что в Энске нет работы, а мясо мы и по праздникам не всегда готовим? Нет, не из-за денег… Мне важно продержаться на программе из-за В. Я влюбилась! Может быть, впервые в жизни! Нет, не влюбилась, я люблю В., и даже если он договорился с Лизой, даже если он обманывает меня, лишняя неделя с ним для меня счастье! – Голос Ольги сорвался, исчерпав возможности отпущенных децибел.

Ведущие сидели в центре и довольно убедительно источали энтузиазм. Опытные участники, давно окопавшиеся на шоу, внимательно слушали и демонстрировали заинтересованность, но подводил недосып: ночью была разыграна классическая полудрака между двумя «старичками» и новеньким участником, не желающим соблюдать правила игры. Участники зевали, не открывая рта, укрываясь шарфом или плечом рядом сидящего. Новенькие, те, что понаивнее, воспринимали действо за чистую монету, ерзали, переживали, однако тоже зевали, не успевая прикрыться, – и проигрывали в кадре. Камера безжалостно выбирала новеньких, фиксировала промахи – они пригодятся при следующем голосовании, кадры повторят на большом экране и обсудят, поговорят о дефиците эмпатии и эгоизме, если к слову придется.

Лизе было жалко рыхлую Ольгу: нелепые накачанные губы-пельмешки, наращенные золотые локоны, приклеенные ресницы, а за всем этим – правда, которую Ольге хватило сообразительности озвучить: город Энск в Тмутаракани, мама с грошовой пенсией, сама Ольга без надежды найти нормальную работу и мужа, мрак и безденежье. И перспектива: продавать себя мужчинам куда противнее В. А В. – противный не слишком, но Ирка права, не приходят на проект нормальные мужики. Ирка пишет:

«Не то отвратительно, что В. под камеру мышцы качает, так и спортсмены делают, пусть хоть что демонстрирует, эксбиционизм, туда-сюда. Если речь о теле – наплевать. Но у вас там эксбиционизм отношений, это полный зарез! Доверчивость души невинной продаете! Разврат, ты знаешь, хладнокровный наукой славился любовной, сам о себе везде трубя и наслаждаясь не любя».

Зарядил дождь. Операторы, невидимые телезрителям, замахали: останавливайте шарманку! Крашеное дерево скамеек, на которых сидели на общем собрании, неприятно скользило под рукой. Зеленая зона на заднем плане, промокнув, обернулась тем, чем была на деле: скудный участок с парой чахлых кустов, жалкие клумбы. Операторы выбирали для съемки ближние планы, потому скупая зеленая зона выглядела в кадре как заманчивый сад. Запахло дождевыми червяками и мокрым асфальтом.

Ольгу опять оставили на проекте. Большинство проголосовало за исключение девушки, похожей на Ольгу и с похожей историей. Но девушка не догадалась красочно описать и преподнести свою правдивую историю, напротив, скрывала проблемы, а это непрофессионально.

Лиза все еще жила в «семейной» комнате с В., но их время кончалось, дело шло к разлуке, выселению Лизы, обновлению пары. Вселение Ольги было не за горами.

– Детка, я улетаю, – шептал В. в Лизин сосок, скрытый ненадежным и экономно скроенным трикотажным полотном. Глаза его подергивались скользкой пеленой, как глаза трупа или сонной птицы. – Еще немножечко разлуки, пока лавэ струится в руки. Успех аршином не измерить, и нам ведущий должен верить! Оттянем на себя эфир, благодаря скандалу, после соединимся, опять заживем в отдельной комнате на проекте. Но я был неправ. Попробуй все-таки завести с кем-нибудь отношения! Я не в претензии – это игра! Не то тебя как одиночку отсеют и поставят точку! Вот Димыч: лох и пустобрех, его ты щелкнешь, как орех! Пришел сюда не за деньгой, а за раскруткой – ага, телезвезда, сейчас. Телезвездец. Его можно динамить не то что два месяца – полгода! Намекни на шанс, он на букеты изойдет, с каждой поллюции – по букету. Ты же не станешь с ним заселяться по-серьезному? Не станешь в интим вступать?

– А Ольга знает, что у вас будут отношения на камеру? – Лиза спросила бестактно, не соблюдая правил игры, и В. рассердился. Справедливо рассердился.

– К чему это, солнце мое? Ты о чем?

Утром он не принес ей кофе в постель, хотя это было его традиционным подкупающим приемом в надежде, что операторы снимают процесс приношения всякий раз, превращая кофе в своеобразную марку идеальных отношений. В. страдал застарелым романтизмом. В отличие от ревматизма тут никакая мазь или народное снадобье не могли помочь.

Лиза плавно догадалась и согласилась: если уж всеведущие ведущие не в курсе задумки В., не в курсе въедливые и подозрительные участники, то Ольга тем паче. Ольга берет ее на пушку, подозревает наверняка, а точно не знает. Лиза не смогла отследить реакции и оценки участников сама: слишком часто закатывала истерику, а это требует сил и предварительной нервической подготовки, не позволяет отвлекаться, наблюдать за другими. Она не актриса, как ни старайся!

Сходиться с кем-либо из участников (с сотрудниками, обслуживающим персоналом и вовсе нельзя – оштрафуют!) в дружбу не хотелось, какая дружба, если игра на деньги, «на вылет». Лизу ожидаемо не любили участники-«коллеги» и симметрично наоборот поддерживали ведущие, Лиза вносила в действие оживление, динамику, она умела скандалить. Если отпустить себя и просто говорить то, что думаешь об окружающих, – это уже скандал. Неоднократно к ней подваливали прочие бузотерки с предложением дружить альфа-девочками. Но у них была игра, а у Лизы скандал от души, и камера видела. Камера все видит. Девочек «увольняли», Лиза оставалась. Лиза вела себя честно. В пределах передачи.

Она начала получать зарплату, а не только бесплатную еду из общего холодильника. Положенная дармовая еда была лишена метки производителя: на пакетах с молоком, крупой, чаем заклеивали торговую марку, чтобы не служила рекламой. Если хотелось большего, не входящего в обычный список продуктов, можно и заказать, хоть готовые блюда из ресторана, хоть продукты из сетевого магазина – за свой счет. Но когда не устраиваешь ужин на всю компанию или романтическое свидание со жратвой и «возлюбленным», заказанные продукты лучше использовать без свидетелей, камера такое игнорирует, как правило. Камера любит действие, выплеск: деликатесы хотя бы. Или экзотику. Обычное стандартное не требуется, ешьте свою простоквашу в одиночку, зрителю та простокваша и дома надоела.

Ольга забросала Лизу эсэмэсками: один из способов пообщаться скрытно от ведущих программы. Если… Если получатель не обнародует сообщение. Или ведущий не попросит смартфон для проверки сообщений на общем собрании (а такое порой случалось и повышало градус искренности), не то приватно, во время интимной беседы с участницей под камерами двух операторов: ближнего и дальнего плана. Лиза не знала, могут ли техники шоу восстановить удаленные из смартфона сообщения, но опасалась этого, на всякий случай.

Ольга, без сомнения, сохраняла переписку. Она настаивала на встрече на нейтральной территории, вне программы. Последняя эсэмэска намекала на беременность Ольги. И Лиза сдалась – согласилась встретиться вне зоны. Ольга плакала (она играла? по-честному?), просила встретиться в сауне. Лиза сообразила – боится смартфона, боится, что включу диктофон. (Ведь слишком часто разговоры принять мы рады за дела, а глупость ветрена и зла, но важным людям важны вздоры.)

Их совместный поход в сауну привлек внимание, спровоцировал маленький сюжет: соперницы пытаются достичь соглашения, – но снимать в парилке сауны невозможно, потому сюжет не показали в основной программе.

– Знаю, что у вас договоренность с В., – начала Ольга.

Лиза не стала возражать с ходу, это уже звучало на разборе, посмотрим, что дальше.

– У меня беременность, одиннадцать недель, любой врач подтвердит. – Ольга сообщила новость в предбаннике деловито, без патетики. – Будет выкидыш. Поняла? Выкидыш будет. Но объявить о беременности я успею на общем собрании.

Соперница держалась отлично, сауна ей шла: Ольга разрумянилась, приобрела соблазнительную томность и многозначительность жестов, а вот Лизе было тяжеловато после получаса в парилке. Лизе хотелось наружу, пусть к камерам, хотелось прохладного душа и освежающего клюквенного морса.

– Это от В.? – Лиза не удержалась все-таки. Она не понимала, когда В. мог успеть, они почти все время были вместе. Или не уследила?

– А ты что, анализ на отцовство собираешься проводить?

– Ты беременна от В.? – Лизе не сообразить, почему так важен ответ, ведь В. не был ей важен. Ольга лежит на верхней полке (они вернулись в парилку после небольшого отдыха), Лиза сидит ниже, заливаясь потом – от жара? От волнения?

Ольга не ответила. Привстала на локтях, лениво протянула руку, подхватила ковш с деревянной ручкой, плеснула воду на камни. От печи полыхнуло новым резким жаром, запечатывая дыхание больничным запахом эвкалипта. И Ольга миролюбиво, с какой-то бабьей интонацией предложила:

– Так что? Поругаемся на ближайшем общем собрании? Было бы отлично, если бы ты мне по морде съездила, а я после объявила бы о беременности. Представляешь, как рейтинг подскочит? Телезрители сайт обрушат! Но, боюсь, не захочешь. Ты же рискуешь вылетом, тем более мы уже дрались. Тогда я могу. Ну, на тебя напасть, типа по морде. По рукам? Без обиды. Больно не ударю, вскользь обозначу. Обе останемся на программе, точно! И эфир на себя оттянем. У тебя рекламные деньги-то появились, нет?

Лиза не выдержала: дышать стало нечем, горячий песок, а не воздух сыпался в ноздри. Выскочила в предбанник, облилась холодной водой, руки-ноги еще дрожали, но внутри малость успокоилось, дурнота прошла. Она поняла – с некоторым опозданием, – что не обязана возвращаться в парилку, и нырнула в бассейн. А еще поняла, уже в освежающей чаше бассейна, что В. надо спасать. Почему-то стало жаль именно его, хотя это несчастная Ольга забеременела и вообще… Накатил приступ тошноты: в чистом бассейне с голубой водой, с косыми солнечными лучами сквозь стеклянную крышу. Такой сильный, что пришлось выскочить наружу, не забегая в душ, одеться, выпить воды в комнате отдыха и – на улицу, ждать Ольгу там, перебивая тошноту сигаретами: одной, второй, десятой. Операторы радостно снимали. После, в передаче для зрителей, сигареты сотрут из кадра – это нельзя, это дурно. Драки, скандалы – общечеловеческое, а курение – нельзя. В кадре останется одна истерика.

Тошнота у Лизы стойко держалась целую неделю: стоило увидеть Ольгу в зоне столовой или в общем холле, Лиза неслась в туалет. Операторам надоело снимать бессмысленное ее бегство, они не могли показать цель и результат. Этот конфликт Лизе не засчитали, рейтинг не вырос. Но Ольге тоже не засчитали конфликт. В. благоразумно не комментировал происходящее.

6

Ирина нервничала, прикидывала, сколько еще можно ждать запропавшую экспедицию, ничего не предпринимая. Не пора ли звать настоящих спасателей, посылать настоящую, а не их игрушечную экспедицию, или кто там разыскивает ушедших в горы и не вернувшихся до темноты? Ну, егеря-то на входе в заповедную зону должны были заметить, что люди остались наверху, или нет? Егеря ушли домой ночевать-ужинать? Ведь пропускали негласно, по договоренности, значит, и не отвечали за «туристов»… Из-за дурацкой вчерашней размолвки она не забрала у Рыжего смартфон – один на двоих, глупая, глупая экономия! – смартфон с местной сим-картой, и не могла созвониться с остальными. Пятнадцать раз искупалась в мутном и неспокойном, но пока еще не штормовом море, двадцать восемь раз сбегала на набережную, бросив палатки и высматривая друзей у их любимой столовой, два раза поднялась на крутой мыс Биек (мне сверху видно все, ты так и знай!).

Поднялся ветер, странный: он неистовствовал сверху, пригибая кусты, чуть не переламывая деревья, так, что вершины их доставали до земли, но внизу на полметра над землей было тихо, некошеная ошпаренная солнцем трава не колыхалась, с удивлением поднимая сухие колоски: что происходит? Заткнулись цикады, птицы умолкли раньше.

Темнота на юге падает быстро; если с друзьями что-то случилось, тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, в темноте их могут не найти! Но если они уже вернулись, так и не помирившись, разбрелись по поселку, порознь… Или сидят в кафе, все вместе, наплевав на нее? Ладно Лиза, она может наплевать на все, если отвлечется на личные дела, да и повод обидеться был, лишнего они вчера с Лизой наговорили друг другу. Ладно остальные – они не вполне свои, могли забыть об Ирине. Но Рыжий! Он не станет так ее наказывать! Он помнит, что так нельзя!

Это случилось на последнем курсе, перед защитой диплома. Ира после консультации на факультете – по расписанию – вернулась домой поздно и не смогла открыть дверь, значит, мама заперлась на защелку. Ира хотела было поехать к Лизе переночевать, но почему-то поднялась на этаж выше и позвонила к Рыжему в дверь, хотя могла и по сотовому. Дома оказалась только мама Рыжего. Странно, что его мама сразу обеспокоилась, ведь такие случаи бывали: Ирина часами ждала на лестничной площадке, звонила, стучала – пока не откроют. Время как-то заспешило и уплотнилось.

Ира не помнит, кто приехал раньше – Максим-Рыжий или милиция. Не помнит, почему вызвали милицию, кто вызвал. Почему участковый согласился приехать и вскрыть двери. Помнит, что ее не пустили в ее квартиру: с участковым и свидетелями соседями пошли Максим с его матерью. Она так и не увидела, что там случилось: мать Рыжего не пустила, держала силой, обняла Ирину за плечи, ухватила неженской железной хваткой, геологи, они такие. Синяки остались… Дальше Ирину держал Рыжий, мягче, без синяков, бормотал в ухо невнятное, прижимая ее спиной к дивану, пока укол ставили. Наверное, приезжала скорая помощь, а кто еще мог вколоть успокоительное снадобье? Не участковый же… Ира воспринимала происходящее как из-под толстого слоя воды. Засыпала, просыпалась. На следующий, или через день, или через сколько-то – неважно – дней Рыжий ходил с ней по инстанциям, агента похоронного бюро вызвали не в ее с мамой квартиру, а к Рыжему. Тут Ира согласилась обнаружить, что не первую ночь проводит в квартире Максима, на диванчике в гостиной.

Преувеличивать не стоит, Ирина сразу, едва мама Рыжего усадила ее на жесткий диван, поняла, где она и почему. Но до определенного времени ей это было все равно, она не запоминала, где находится. Помнила лишь, что виновата, что не уследила. На третий день, после визита похоронного агента, Ирина съела наконец блинчики (или кашу?), оставленные на журнальном столике, выпила три чашки чая и спустилась в свою квартиру. После чего и принялась ходить по похоронным инстанциям, следуя за Рыжим.

Если наивно доверять психотерапевтам, Рыжий полюбил ее за все, чем помог, когда Ирина мать повесилась на кухне. Однако следует учесть, что мать Рыжего тоже принимала живейшее участие (живейшее в данном случае не сравнение с повесившейся женщиной) в судьбе маленькой соседки. И Лилька помогла бы, но не успела…

Ира довольно быстро съехала из этой страшной для нее квартиры, поспособствовала опять же мать Рыжего, нашла подходящую квартиру на обмен. Даже вещи собрала-упаковала, частично. А до переезда Ира жила у Лизы, но это было недолго. Ира плохо помнит те месяцы, много времени занимала преддипломная подготовка (и это – счастье!), а еще какие-то заполошные походы с Лизой по ночным клубам, провалы в сон с вечера до вечера плюс Рыжий и прогулки с ним почему-то в Коломне по каналам, рекам и бесчисленным мостам. И не в последнюю очередь группа спелеологов, куда Рыжий затащил ее прямо из Коломны, с очередного моста с фонариками, украшенными чугунными морскими коньками. Коньки стремились в никуда… И еще плюс обустройство в новой, пустой от воспоминаний и потому просторной квартире, хотя Лиза настойчиво предлагала пожить у нее. Лиза в то время снималась в реалити-шоу «Двери настежь», не жила дома: шоу предполагало круглосуточную съемку, и участников расселяли в домиках, специально построенных для передачи на специально отведенной территории недалеко от Москвы. С камерами в каждом углу, с большим штатом операторов.

Ирина очнулась к реальности не так давно, за несколько месяцев до экспедиции. Очнулась и «попала в непонятное». Что делать после защиты диплома? Если выходить замуж за Рыжего или просто жить с ним, съезжаться – все ясно, просто, лучезарно. Небольшая проблема: Рыжий не предлагает. Скорее всего, он любит Лильку. А Лилька умерла. Как Ирина мама.

Но сейчас! Что делать сейчас в пустой палатке? Что сделал бы Рыжий на ее месте – привычно справилась с главным ориентиром Ирина. Экспедиция не вернулась с горы. Уже поздно. Вот-вот окончательно стемнеет. Что сделал бы Рыжий? Что он делает в эту минуту? Он разочаруется, если она растеряется и не найдет выхода. Ругать не станет, но так и будет считать ее недоростком, маленькой девочкой. Безусловно, с Рыжим все в порядке, с ним не может случиться беды, беда – это не о Рыжем! Но подвести, не оправдать ожидания – нельзя, надо действовать! Надо идти куда-то, пусть это игра, это же не как с мамой? Для начала – в милицию-полицию. Или к егерям? Ирина решительно полезла в мужскую четырехместную палатку, чтобы забрать паспорта друзей, в полиции без паспортов никак. И у егерей – еще неизвестно, где их искать, егерей-то – тоже, поди, документы потребуются. Или наоборот? С документами хуже, если платили неофициально?

Как раз когда она копошилась и рыскала по чужим рюкзакам, они вернулись.

Уставшие, пропахшие потом, исцарапанные более обычного, а Лиза со сгоревшим лицом и в лихорадке. Да все они были в лихорадке. И предельно счастливые. Нет, запредельно счастливые.

– Женщина, праздничный ужин, живо! – громко и властно скомандовал Рыжий и пояснил, смягчая приказ: – Мы нашли ее, нашу пещеру!

Они не пошли в ближайшее кафе на набережную и даже не устроились на берегу слушать пенные волны и мелкий лепет песка, остерегаясь случайных взглядов посторонних, пока те брели мимо, мимо. Забились в мужскую палатку, отгородившись ее мягкими тряпочными стенами, отправили Ирину за вином на «правильную точку» и за парадной закуской – не экономь, женщина, пить будем, гулять будем! Сами же растянулись поверх спальников, будто смертельно устали, обещая дождаться ее возвращения, ничего не решая. И ничего не разглядывая.

Ирина не спросила, что им потребовалось решить и что хотелось разглядеть. Не уточнила, что такое «парадная закуска». Она подхватилась и безропотно побежала в частный магазин, рынок к этому времени уже отгомонил. В корзину летели сулугуни и бастурма, душистые пучки пряных трав и запеченные мидии. Стремительность выбора и смуглая красота Ирины произвели впечатление на тучного хозяина лавочки:

– Дочка, у тебя дома праздник? Нежданный? Ой, забыла взять лаваш, бесплатно дарю!

Хозяин хотел продолжить, но Ирина уже летела, не чувствуя тяжести набитых снедью пакетов. Бутыли с вином торжественно постукивали в такт бега.

За двадцать минут ее отсутствия экспедиция успела задремать, а легкий шторм на море – усилиться.

Они разводили красное вино водой, как древние греки, обжившие этот берег давным-давно, пили, пили и не могли напиться, хотя обильная влага выступала у них на висках, а после вина с водой, но прежде чем поглотить ужин, показали Ирине свои находки.

Плитку величиной с раскрытую книгу, стандартного формата: сто сорок на двести десять. Миллиметров, разумеется. Плитка была в два пальца толщиной, плотная, но сравнительно легкая, из черного отливающего шелком неведомого материала, похожего на обсидиан – вулканическое стекло, однако значительно легче и теплая даже на взгляд. Плитку густо – не оставляя свободного пространства на полях – покрывали знаки. Торцы тоже оказались испещрены черточками, кружочками, дугами и крестиками. Иные знаки на плитке напоминали буквы греческого алфавита, другие – клинопись, встречались элементы арабской вязи, латиницы и даже привычная кириллица, а в целом это не походило ни на что, виденное прежде, но выглядело и воспринималось как единое гармоничное письмо.

Плитку единогласно окрестили Скрижалью: опять у них был один ум на всю стайку и одна радость на всех, сумасшедшая.

Помимо плитки-скрижали обретенное в «их» пещере сокровище содержало двадцатисантиметровый вытянутый, отполированный за века ветром и песком, закругленный с одного конца цилиндр также неизвестной геологической породы, цвета запекшейся крови. По форме цилиндр удивительно походил на скалу Чертов Палец, как его видно с моря, если смотреть из лодки, встав точно напротив. И отчасти напоминал «чертовы пальцы», окаменевшие аммониты, во множестве рассыпанные вечностью по низким песчаным берегам внутри излучин Волги, Волхова, Днепра. Его назвали Стержнем.

За ужином спелеологи наперебой расписывали узкий лаз, открывшийся прямо в осыпи на склоне под неверным крупным и пыльным слежавшимся песком, лаз с гладкими дымчато-черными, космическими какими-то стенами, но похожими не на теплую найденную плитку, а на прочное холодное закаленное стекло. Лезть туда было страшно, Максим, который Петрович, еле протиснулся, стенки визжали, когда он скользил плечами (правое вперед) внутрь. Но лаз расширялся почти сразу после перемычки у входа и вел в такую же черно-стеклянную пещеру, круглую, как орех, и гулкую. Они так и нарекли пещеру – Орех и насилу поместились там, хотя не следовало бы лезть и забираться внутрь всем вместе. Они нарушили правила, потому что забыли о безопасности, едва увидели вход.

Неутомимый Игорь – нет, уже Гарик! – принялся ворошить слой мелкого щебня и песка на полу пещеры, страшась найти жестяную пробку от пепси-колы, окурок или иной след пребывания людей. И нашел Скрижаль, еще не понимая, что нашел. А позже, когда они выбирались наружу, задыхаясь в скупом сжатом пространстве хода из пещеры, которое, казалось, сжималось по размеру их тел, и щебень нещадно, предательски-жутко осыпался под ногами, увеличиваясь в объеме, уменьшая пространство для движения и дыхания, Игорь – нет, Гарик! – подобрал миниатюрную копию Чертова Пальца, Стержень.

Благоразумная Ирина заикнулась, что хорошо бы передать находки местным археологам, но не встретила понимания. Экспедиция решила повторить вылазку в пещеру Орех. Это просто. Надо выйти пораньше, еще по темноте до рассвета, и тщательно осмотреть саму пещеру и все вокруг. У них будет время, а значит, ждут приключения и новые открытия.

– Наши находки, дары пещеры, я забираю в девичью! – категорично заявила Лиза. – У нас в палатке все время кто-то есть, мы же на хозяйстве по вашей милости! А вещи – ценные. Мало ли что.

Никто не возразил. Усталость придавила их, расстелила спальные мешки, бросила изнемогшие тела внутрь, не дав застегнуть дверь палатки. Укутала сном, плотным до духоты, до храпа, сопения, задыхания. Вырваться из такого сна невозможно, только ждать, когда рассветет, спать и ждать во сне.

Ирина не могла уснуть. Долго, с завистью, слушала, как посапывает Лиза. Из мужской палатки доносился дружный храп, невнятные стоны. Ходила купаться, хоть и страшновато на берегу вдвоем с неспокойным морем. А в море сколопендры, а в море медузы, а в море всякие морские опасные твари! Сидела, наматывала мокрые пряди волос на палец, глядела на волны, на миллион мелких выгнутых лодочек лунного света, убегающих от берега вглубь, в Турцию, по нестройным водам: то падающим, то вздымающимся невысоко, а то грозящим слизнуть палатки длинным языком с пеной безумия у рта моря.

Ей показалось, что Лиза проснулась и возится в палатке, коротко вскрикивает – это Ирина отчетливо слышала. Лиза пинала мягкие стенки коленями: палатка ходуном ходила. Стонала, словно вершила любовь, а ведь Гарик и Максим, который Петрович, мирно спали в мужской. Почудилось Ирине, какая любовь! Лунный свет неверный, и лунные лодочки не уплывут в Турцию, волна не смоет их лагерь. Когда Ирина пробралась внутрь тесного, как новонайденная пещера, объятого натянутым нейлоном пространства, она убедилась, что подруга крепко спит, хотя дышит быстро и тяжело, словно поднималась в гору, а лоб, шея, плечи у Лизы влажные, и даже расстегнутый до ступней спальник промок от пота. Ирина включила фонарик: Лиза блаженно и немного устало улыбалась во сне, прижав ладони к животу. Под левой ладонью – Стержень.

Ирина осторожно потянула каменный цилиндр из ладони Лизы, чтобы убрать в рюкзак к Скрижали, и вздрогнула от неожиданности: камень оказался горячим.

Утром Ирина проснулась первая, хотя спала меньше, а вот Лизу не смогли добудиться. Лиза бормотала «еще чуть-чуть», «только за рекламное время», переворачивалась на другой бок в своем влажном спальном мешке и вставать не желала. Лизу оставили в лагере на хозяйстве и заодно охранять драгоценные находки. Ирина догадывалась, что подруге снится реалити-шоу: лицо спящей Лизы выглядело растерянным и сердитым.

7

Традиционный плановый разбор полетов мог бы оказаться для Лизы последним.

– Ты условилась с В.! Он сошелся с Ольгой по вашему договорняку! Ты потворствовала их отношениям, сама хотела конфликта и разбора на проекте, чтобы повысить рейтинг или занять эфирное время, это тобой подстроено и спровоцировано. Скажи, так? Ты знала? Вслух скажи, что знала! Признай сговор! – Ведущий напирал. Он был зол всерьез, пусть не на Лизу: у ведущего разболелся зуб, а к стоматологу записан только на послезавтра. Но злость, искренняя, окупит не только визит к дантисту. – И что теперь? Шутки шутками, но Ольга беременна всерьез.

Ведущий окинул собравшихся яростным взором, даже набежавшая слеза не смягчила его исступления. Участники удивились: они же не знали о больном зубе. Операторы удивились и порадовались накалу страстей. Шоу продолжалось. Успешно.

Лиза начинала плакать, почти уже начала. Почти созналась – вслух, как просили, как настаивали. Но заскрипела невдалеке какая-то неизвестная ночная птица: ищщо-ищщо-ищщо, и слезы у Лизы свернулись, она улыбнулась:

– Кого не утомят угрозы, моленья, клятвы, мнимый страх, записки на шести листах, обманы, сплетни, кольца, слезы?

Ей осталось продержаться еще два дня до того времени, как начнут выплачивать гонорар за участие в проекте. Гонорар за неделю равен ее бывшей зарплате за пять месяцев, имело смысл терпеть.

Ведущий поерзал, потолкал языком щеку изнутри, сглотнул, выдохнул зубную боль и перешел к действительно интересному вопросу.

– А теперь отношения пары Эллы и Жени. Мы узнали, ЧТО Элла скрывает от своего любимого! И это доказывает, что она не доверяет Жене, считает их отношения показушными, так сказать, отношениями для проекта. – Ведущий сделал паузу. Большую паузу в прямом эфире, дорогую, почти на целую минуту. И всю эту минуту прислушивался: зуб молчал! Ведущий улыбнулся уже без принуждения и продолжил с энтузиазмом: – У нашей Эллы есть ребенок! Насколько же надо не доверять своему партнеру, чтобы скрывать очаровательного малолетнего сынишку! Прошу видео в студию. – Это уже к операторам, которые всегда рядом, но не в кадре.

На громадном экране появился бледненький кудрявый мальчик, он был отчаянно очарователен, но передвигался как-то неуверенно. Лиза поняла, что с мальчиком проблемы, и не какой-нибудь банальный рахит, но видео тут же свернули. Пару недель назад, как уверял ведущий, якобы случайно выяснилось, что у этой давней участницы проекта есть ребенок, совсем взрослый, такой взрослый – почти шесть лет! – что его воспитывает бабушка, мама Эллы, как своего сына.

«Обычное дело, – подумала Лиза, – похоже, это распространенная практика на шоу “подглядывания”».

На первом же разборе, когда она только-только появилась, обсуждали ситуацию с сыном еще одной участницы, бытующей на проекте не первый год. Дитя обнаружилось точно так же нежданно-негаданно, так же жило с бабушкой в далеком провинциальном городке, давно, безвыездно и без встреч с матерью. Тот (так же) взрослый ребеночек участницы-старожилки (так же) был болен чем-то серьезным, даже неизлечимым. Неужели у нескольких участниц «Дверей настежь» больные дети? Это многое объясняло – в том числе нечеловеческое терпение скрытных мамочек, но статистика все же удивляла.

– Самое странное, – поддержала коллегу вторая ведущая, она работала на контрасте и обычно заступалась, а не нападала, но сегодня решила обострить проблему, – что с ребенком в основном сидят не родители Эллы, не бабушка, а совершенно посторонняя женщина. С кем же на самом деле живет ребенок – больной ребенок, подчеркну! – нашей участницы? Почему? Эллочка, поделись с нами! Если есть проблемы, мы поможем! Мы рядом! Не надо ничего скрывать, тем более лгать! Мы же одна семья!

Ведущая тоже подивилась про себя энтузиазму коллеги, она не успела услышать о его проблемах с зубом. Впрочем, у нее тоже были проблемы: за съемки в другой передаче заплатили меньше, чем обещали, а значит, босоножки Jimmy Choo, что собиралась купить перед отпуском, под вопросом. Ведущая не любила таких накладок и оправданно гневалась на пространство.

Элла бледно улыбнулась, чуть-чуть засмеялась даже, пропустила меж пальцев выпрямленную парикмахерским утюжком платиновую прядь:

– Виновата, да! Как раз сегодня хотела рассказать на общем собрании, но вы опередили. Спасибо программе «Двери настежь» за добрые слова и предложение помощи! Я счастлива, что я с вами! Я очень люблю это место и всех участников! И ведущих, ведущих в первую очередь! Не думайте, я не сомневаюсь в Жене! Женя – моя опора, он моя надежда и мое будущее! Это все моя медлительность виною! Ребенок сейчас у няни, моя мама не может им заниматься, моя мама ищет работу. Но я ей помогаю!

Элла злоупотребляла притяжательным местоимением «мой», но почему-то к ребенку его не применила, что Лиза отметила мгновенно.

– Мы с мамой так условились, перед тем как я пошла сюда на проект. Извините, друзья, что не сразу вам сказала про сына. Но с ним все в порядке. С его диагнозом разбираемся и – уверена – разберемся. Няня очень любит его, как своего, можно сказать. А маме так полегче работу искать, она же еще не получает пенсию по возрасту. Да и я немного отдохну, смогу больше времени уделить Жене и нашим отношениям!

Участники дежурно похлопали искренности Эллы. Им было все равно, на шоу сформировалась устойчивая формула речи: «мне-ему-ей на это все равно», неловкая, но честная.

В. после собрания ночевал в общем корпусе в громадной мужской спальне: он ушел от Лизы в общую из «семейной» комнаты еще до разбора. Лиза как брошенная женщина по правилам игры могла три-четыре дня провести в «семейной» комнате на семейной половине – в комфорте, со своим душем, туалетом и занавесью вокруг постели; занавесь отрезала камеры, можно было не думать, как выглядишь во сне. Эта относительная свобода продлится, пока В. при всех не объявит себя парой с Ольгой и не заселится в их же каморку, отправив Лизу в женскую спальню.

На следующую ночь В. предпочел устроиться не в мужской, а в женской спальне на одноместной постели с Ольгой: для правдоподобия и демонстрации серьезности намерений. Такое дозволялось, и прочие насельницы спальни терпели, они все равно так уставали от игры, что засыпали сразу – если не было весомого повода для ночного конфликта. Впрочем, так и договаривались: он теперь ночует с Ольгой, но Лиза все равно не могла уснуть. Растерянность сосала ее мозг, как болезненный упорный младенец.

К полуночи за стенкой в «семейной» у Эллы и Евгения традиционно принялись скандалить. Евгений кричал, Элла плакала, падали предметы, и еще казалось, что об стенку кидают мягкую грушу или помидор – со всхлипом разрывающейся плоти. На сей раз скандал долго не утихал, и плач Эллы звучал все надрывнее, а после полуночи звуки стали вовсе непонятными, Лиза не могла их расшифровать. Как будто скулит зверек, безостановочно, почти не переводя дыхание. Зверек-подранок.

Лиза терпела плач чуть ли не час, а после вышла из комнаты и постучалась к соседям. Звуки стихли. Дверь не открыли – естественно. Лиза замерла, почти не думая, сексуально ли выглядит ее итальянская пижама, но заметила боковым зрением, что камера в коридоре проснулась, повернулась и сфокусировалась на ней. Из-за двери Эллы и Жени донесся еле слышный стон, как если бы стонали из-под подушки и еще наброшенного сверху одеяла. Камеры фиксировали все, но Лиза решила наплевать на них и ударила босой ногой по двери – напрасно, замков по правилам не ставили: только пальцы ушибла. Двери распахнулись. Настежь, а то!

В комнате – ожидаемо – все было в полном порядке, даже излишне педантичном. Лиза прошла к алькову и отдернула плотную синтетическую занавеску, отделяющую постель от зоны наблюдения. Элла отбросила подушку, но продолжала стонать, скорчившись и закрывая руками лицо, по миниатюрным пальчикам и длинным платиновым волосам текла кровь. Евгений лежал, отвернувшись к стене и не шевелясь.

– Что с тобой? – Лиза старалась говорить тихо, но записывающую аппаратуру не обманешь.

Элла молча покачала головой, сделала слабый жест – уходи! Кровь потекла сильнее. Лиза мельком увидела распухшее лицо Эллы.

– У тебя нос сломан, – сказала Лиза, в общем-то, спокойно, но четко артикулируя – на камеру.

– Да, представь, какая неприятность, – голос Эллы изменился, она невнятно выговаривала слова, глотая кровь, – мы уже спали, я хотела выйти в туалет, поскользнулась, упала, расшиблась о подоконник – здесь, за занавеской. Не хочу Женьку будить, он сегодня так перенервничал на собрании! Расстроился, что я ему не доверяю, что не рассказала про сына! Помоги мне добраться до медпункта. Пожалуйста!

И Лиза очнулась. Если она, благополучная, свободная и ленивая, терпит ради небольшого по телемеркам гонорара (а Лиза – начинающая участница реалити-шоу, всего ничего времени съемок за спиной, ей только начали платить, и рекламного времени еще не дают, до него пахать и пахать), то что говорить об Элле! С большим гонораром. С солидными рекламными предложениями. И с больным ребенком. Без какой бы то ни было поддержки. Судя по разбору на проекте, точно без поддержки, у Эллы еще и мать-пиявка, не желающая сидеть с недужным внуком, значит, мать не в счет плюс, она с противоположным знаком.

– Конечно, Эллочка! Давай поднимайся, тихонечко, чтобы Женю не разбудить. Экая ты, подруга, неловкая! Хотя, к чему нам этот бред. И неуклюжий этикет… Как рано можно лицемерить, таить надежду, ревновать, разуверять, заставить верить, казаться мрачным, изнывать… Надо сказать администраторам, чтобы подоконники облицевали чем-нибудь, а то, честное слово, травматичные подоконники, под самый нос кидаются.

Лиза безостановочно говорила и говорила, чтобы не разрыдаться. Знала, что не может помочь Элле, ни даже спросить ни о чем – камеры пишут, деньги идут. Задергивать полог от камер – а зачем? Надо торопиться в медпункт, пока Элла сознание не потеряла. Не до выяснений, Элла все равно не признается.

А завтра, если подвернется выгодный случай, Элла заложит Лизу – сын-то важнее. И обижаться нельзя: деньги даром не дают. Обычным, не «своим» людям – точно не дают.

Если бы Лиза дышала ровнее и взглянула на камеру, то не увидела бы красной точки: камера благоразумно дремала, не желая снимать подобные сцены.

8

Катя

Кате можно было доверять. Хотя она и сидела на проекте чуть ли не два года. Катя считалась яркой участницей, она три или четыре раза сменила свою «пару», что ей регулярно припоминали на разборах, но уже восемь месяцев оставалась с субтильным непропеченным Артемом, последним выбранным ею вариантом. Катя скандалила с девочками и мальчиками, дралась – с мальчиками и девочками, била казенную посуду, за что у нее вычитали деньги из гонорара, но не всегда, и с той стороны экрана казалась совершенной оторвой. Но не была ею. Не была и для большинства зрителей, стоило им хоть чуточку посмотреть внимательнее.

Лиза-то сразу догадалась, что Артем пляшет под Катину стальную дудку, а если наседает и даже орет, как больной слон, то с согласия и побуждения Кати. Поэтому Катя иногда нервничала (не любила шума), нервничала почти незаметно для прочих: на проекте не приветствовались скандалы по сговору, требовались чистые эмоции и «откровенные» отношения. Разумеется, Катя не дружила с «девочками», дело не в ее роли оторвы, она искренне не доверяла никому на триста шестьдесят градусов вокруг. Именно поэтому – легко повторить – можно было доверять Кате.

А еще Катя не укладывалась в традиционный женский стандарт «Дверей настежь»: стройная активная блондинка-стерва с длинными прямыми волосами. Совпадала с эталоном исключительно по параметрам «активная» и «стерва», последнее под вопросом. Их пара с вялым Артемом была нетипичной.

На проекте постепенно определилась генеральная линия утверждаемых популярных пар. Женщины были худыми или гармонично (как позволительно женщинам) накачанными в тренажерных залах, довольно высокими, с длинными, как правило, светлыми волосами, длинными же конечностями и филлерами из силикона или натурального жира в отдельных частях тела. От увеличения объемов, как ни странно, чаще страдали губы, а не грудь. Соотношение блондинок к брюнеткам составляло восемь к двум.

Мужчины – тут определение западает, потому что участниц можно было именовать женщинами, но участники чаще попадали в классификации под графу «мальчики» – высокие, с гипертрофированными накачанными мышцами, выбритыми затылками, суровыми взглядами. Складывалось впечатление, что в реалити-шоу сегодняшний стереотип женщины смыкается в пару со стереотипом мальчика-мужчины, словно кубики накачанного пресса или глыбы египетских пирамид – в равной степени безжизненно, потому что их сочленение не укрывала живая кожа естественных эмоций или древний цемент традиции под беспощадным солнцем времени.

Катя была шатенкой, не самого интересного, даже тусклого оттенка, с сильно вьющимися волосами по плечи, стройная, но склонная к полноте, невысокая и очень, очень энергичная. Кудри Катя не распрямляла и энергию свою никому под нос не пихала, потому эта энергия, накапливаясь, удерживаясь в Кате, как шампанское в толстостенной бутылке, ощущалась сама по себе, стоило оказаться рядом с Катей. А если уж та энергия выстреливала, то звучно и значительно, и долго еще пузырьки лопались в пространстве, уже и Катя ушла, и свидетели ушли, а камеры проекта все работают, ловят отголоски, последние выдохи пузырьков.

Почему Катя не стала гнобить Лизу, когда та появилась на проекте, – загадка. Может быть, потому что обе были из Питера. Единогородческая поддержка летела от Кати к Лизе слабеньким пунктиром, как азбукой Морзе: «Не путай личное с проектной игрой!» – это после того, как В. выразил Ольге симпатию на общем собрании, но сказано шепотом, по дороге из студии. «Денек-другой пострадай картинно, а после закати истерику!» – это тоже по дороге, тут уж В. высказал Лизе претензии, прилюдно. И много всяких полезных кратких замечаний и советов, все вскользь. Под камеру Катя не секретничала с Лизой. Как и с прочими барышнями. Под камеру Катя язвила и скандалила, улыбаясь тем участницам, что посмышленее: работа такая.

Но не в тюрьме же живем! Лиза нашла возможность в коридоре перед косметическим салоном, разместившемся на общей территории. Это была глухая зона, камеры не видели и не слышали, а Лиза доверилась интуиции: Катя не заложит, не вынесет на обсуждение:

– Помоги спасти Эллу! Всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро весела, как жизнь поэта простодушна, как поцелуй любви мила! Ты наверняка знаешь, что ей нужны деньги для сына. Он же серьезно болен, да? Ведь это Евгений сломал ей нос, а я соврала, поддержала Эллу. Она ни разу не споткнулась, это Женя, скот… Но ей нельзя покинуть проект… Деньги… Катя, я знаю, что ты нормальная, что ты можешь помочь! Что делать? Придумай!

Катя как-то непонятно, более того, неприятно усмехнулась тонкими яркими губами, похлопала Лизу по плечу изящной рукой, но без положенного гламурного маникюра:

– Эх, где мои семнадцать лет! Очнись, подружайка! Женька сколько раз предлагал Эллиньке пожениться и уйти с проекта.

– Чтобы избивать ее уже без свидетелей, с полным комфортом?

– Лиза, ты ведь не наивная дурочка! Включи мозги! Женихи ЗА экраном. Но надежнее женихов – спонсоры бедных девушек! А те у нас – с какой стороны экрана? ЕГЭ сдавала? Сколько вариантов ответа? К чему Элле с ее-то проблемами безработный Евгеша? У нее с ребенком проблем хватает… С ребенком тоже вопрос, не уверена, что это Элкин ребенок, но я злая, ты поняла уже. Знаешь, какие проститутки зарабатывают больше всех? Те, что умеют давить на жалость в правильных точках. Если кого и жаль сейчас, то как раз Женю, похоже, реально влюбился, необеспеченный идиот из славного местечка Кислодрищенска. Однако же вперед, детка, тебя ждет косметолог!

Катя уронила руки, ее «шампанское» не выстрелило, а выдохлось в тесном коридоре, Лизе почудилось, что она увидела, как Катя будет выглядеть лет через десять. Лиза потянулась – обнять, сама от себя не ждала такой реакции, но Катя быстро отступила, рот ее скривился уже не усмешкой, пусть язвительной, но гневом:

– Да! У Евгения нет шансов с Эллой, он это видит, потому и бесится. Но подозреваю, что с эксцессом у них было оговорено и заодно с «первой помощью»: Евгеша оплатит пластическому хирургу ринопластику подруги. Она давно хотела нос подправить. Тебя наверняка ввели в сценарий, знали, что услышишь через стенку и побежишь спасать, жалостливая ты наша. А Жене бонус: еще немного продержится на проектной зарплате как скандально обсуждаемый участник.

Катя опять неприятно засмеялась, как вначале. Ее прекрасное лицо постарело еще больше, кожа обтянула модельные скулы, нос, подбородок – под стильными лампами-чашами с меандрическим узором в коридорчике, отделанном дизайнерами за хорошие деньги, Лиза словно череп увидела.

– Не удержит деньги Женя-дурачок. Все вытянет несчастная Эллинька.

Лиза получила уже второй гонорар, позволявший оплатить ее съемную квартиру на полтора года вперед, и на ближайшем общем собрании сообщила о своем уходе с проекта по семейным причинам. Новенькая ведущая Лера попросила объяснений наедине, провоцировала, подлавливала, сплетничала про Ольгу, обещала поддержку, но Лиза твердила одно: проблемы дома. И ведущая отступилась, за что позже получила нагоняй от редакторов и даже продюсера, потому что любовный треугольник Лизы, Ольги и В. занимал телезрителей, был не вполне типичным, а значит, обещал много соблазнительных экранных конфликтов и внятных пикантных обсуждений впереди.

Редакторы любили четкие, прямолинейные, но не совсем уж тривиальные скандалы: над ними парил продюсер, обожавший эту прямолинейность. Идея продюсера была надменна и проста, как мечта Гумилева: с народом надо разговаривать простым языком! Ясным и доходчивым при любом уровне образования. В скобках печально и округло означивалось: с народом НАДО разговаривать, главное слово – «надо», отсюда проблемы. И чтобы народ не только понимал, но удерживал внимание на теме разговора и запоминал важное по возможности. Эту мысль продюсер мог бы и сам выпродюсировать и уже почти… Но основополагающее содержание простых мыслей, которые следовало народу внедрять, втютюривать, навязывать для запоминания и формирования его, народа, мировоззрения, продюсеру подсказали, за что он был безмерно благодарен подсказчикам, тем паче благодарности вещественной не требовалось, только следуй генеральной линии подсказанной правильности.

Простодушный В. впал в ограниченную панику из-за ее решения покинуть проект, и Лиза отсиделась на женской половине: при свидетелях В. не мог так уж неистовствовать. Лиза надеялась, что В. не пропадет, «спарившись» с Ольгой, искренне переживала за него, но звонить, писать или как-то иначе поддерживать связь не собиралась.

9

Рыжий шел за Ириной, прикрывая веки, чтобы не слепило солнце. В поле зрения попадали икры и щиколотки Ирки, на подъеме в гору «впереди» значило «выше», тонкие-тонкие щиколотки таяли в тени, икры же туго светились: солнце швыряло на них яростные блики. Рыжий не поднимал веки, не видел бёдра и так далее, только каменистую или песчаную тропу и Ирку до колен. С каждым ее шагом под веками пульсировало в такт, словно под веками билось сердце. Отсчитывать шаги сердцу надоело: заныло, и Рыжий почти закрыл глаза. И почти увидел другие ноги: полные икры, незагорелые белые-белые подколенные ямки. Давно. Тогда…

Неделю назад сожгли Лильку. Толстую, вульгарную, крикливую, пошлую Лильку. Лильку-огонек сожгли. Со всей ее нетерпимостью, жизнелюбием, энергией, жадностью к жизни, ко всему. С ямочками под коленями, с пышными ягодицами и безразмерными грудями. В подъезде стало темнее – или казалось?

– Малявка, что не заходишь? Заходи, музыку послушаем, – попросил Максим-Рыжий.

– Макс, – неестественно обратилась к нему Ирка, – извини, мы с Лизой тут…

У Ирки появилась приятельница, наконец-то. Он стал не нужен. И свободен. Это хорошо? Он свободен от ее детского обожания, от невысказанной благодарности за тот далекий день, когда Ирка под Rammstein уснула в слезах на его диване? Это отлично! Он свободен! Но будь проклята эта Лиза! В этот день, когда Лильку отправили в крематорий, нет, уже неделя прошла – будь проклята эта неизвестная Лиза в эту неделю!

Ирка перепрыгнула лужицу мелкого щебня, мелькнула подошвой, интимной частью грубой кроссовки. Оранжевый квадратик вспыхнул почти посередине подошвы, там, где свод стопы. Оранжевый. Рыжий…

Лифт остановился этажом ниже, почему-то. На лестничной площадке у лифта, опершись локтем о перила, вальяжно расположилась тетка, соседка с нижнего этажа – вероятно, она вызвала лифт, чтобы спуститься, потому тот и остановился. Максим, еще просто Максим, ее хорошо помнил, хотя прочих соседей не узнавал – у этой ямочки везде, рыхлая такая, подвижная, смешливая, полу-пожилая: лет за тридцать. Соседка ухмыльнулась:

– Красавчик! Ах, какой красавчик вырос, и надо же – как раз надо мной! Любишь сверху, да?

Максим покраснел, наверное, до коленей. Ему казалось, что даже воротник его косухи, выдубленный и выкрашенный в черный цвет, побагровел вместе с ним.

– Помоги-ка соседке тяжелые сумки донести!

– А где ваши сумки? – по-дурацки спросил он.

– Дома, голубчик, на кухне! Пошли, покажу!

Соседка взяла его за руку, как ребенка, рука у нее была мягкая, пухлая и прохладная, но Максим вздрогнул, как от ожога, и повела – на заклание, пытался он иронизировать про себя. Заклание действительно произошло: на кухне на полу и стремительно. А после еще раз в гостиной (у Максима в квартире это была его комната, совмещенная с общей) и еще раз в спальне соседки (у Максима это была родительская спальня). В спальне получилось уже почти хорошо и даже нестрашно.

– Ну что, можно и познакомиться, – это были первые слова, что услышал Максим от соседки внутри ее квартиры. – Я – Лиля, можно Лилька. А ты Максим, знаю. Но я буду звать тебя – Рыжий. Пушок у тебя такой славный, рыженький – знаешь где? И сам конопатый, ой, да и рыжий, конечно, – ну, почти рыжий!

Так он стал Рыжим. Ему нравилось. Словно простился с детством, поменяв имя.

10

Рыжеватый боярышник колюче щерился: пошли прочь! Сосны стали ниже ростом и не защищали от солнца, хотя было очень и очень рано. Тропа вихляла, осыпаясь и съезжая. Даже орел-змееяд не сел на валун на миниатюрном плато – поприветствовать или обругать их, не прилетел орел. Знакомый пейзаж менялся на глазах, плутал и разочаровывал. Однако к восьми утра они уже были на месте. Ущелье бархатно темнело внизу, падая, пугая.

Они излазили всю тропу над ущельем, обшарили, поскальзываясь, крутые склоны, каждый сантиметр их желто-коричневой неверной тверди, но вход в пещеру, свой заповедный Орех, не нашли. Девять утра, десять утра. Полдень, пекло. Кожа горит, в волосах – песок, на зубах – песок и песок в обуви. Маленькие сухонькие ящерицы замерли на песке, не моргали остановившимися глазами, ленились – греются.

– Вы забыли, перепутали место! – сердилась Ирина, но экспедиция дружно утверждала, что вход – вот здесь вот, должен быть здесь. Вот она, вчерашняя осыпь. Даже следы падения Игоря-Гарика почти сохранились; две широкие полосы на склоне – это его следы, а что еще? И вход. Вчера здесь был.

Искали почти девять часов кряду, безуспешно. Спорили. Возвращались на плато, отдыхали в скудной тени кустов. Пили нагревшуюся воду из пластиковых бутылок. Опять искали. Обратно почти бежали, опасаясь, что спускаться будут дольше, чем поднимались, и упадет темнота. Боярышник шипел, кизил ворчал. Вниз на море они не смотрели, что им море. А начинавшийся было шторм неожиданно успокоился, волны мелко шлепали растянутыми губами по блестящей гальке, втягивали плоские камешки – пососать, как мятный леденец, спасаясь от жары.

На пляжах у поселка было полно народа, в отдельных кафе уже кричала музыка, созывая вечерних гостей. Разочарование не слишком их удручало, находка-то никуда не делась, ждала в палатке. А пещера… Ну, может, все-таки следует сообщить местным археологам… Если завтра не найдут вход. Или послезавтра. У них ведь целая неделя впереди. А шторм отменили.

Ужин Лиза не приготовила. Сидела на корточках перед палатками, глаза с нездоровым блеском светятся – без фонарика в полутьме заметно, щеки запали, даже волосы как будто отросли и потемнели. Видно было, что Лизу бьет лихорадка. Гарик обогнал остальных, сел рядом с Лизой, обнял:

– Да у нее температура сорок, не меньше!

– Я знаю, что там написано, на Скрижали. – Лиза не стала дожидаться, когда все подойдут ближе, и почти кричала: – Это универсальная матрица языка. Не праязык, не язык ангелов, а наши человеческие языки, все языки мира вообще. Ну, по крайней мере английский, французский, немецкий, русский, болгарский я сразу распознала… Но это неважно… Я их все выучила, теперь могу на любом языке говорить, хоть на самом экзотическом! – И затараторила невнятную скороговорку, сплошь из согласных звуков. Капельки пота стекали по ее лицу, торили блестящие дорожки на щеках, словно шел частый дождь. Пахло от Лизы как раз дождем, а не кисленьким потом.

Максим отстранил Гарика, присвистнул:

– Ребята, это похоже на бред! Бред от лихорадки, имею в виду, она заговаривается! – И Лизе: – Давай-ка, детка, в больничку собираться. Так дело не пойдет. Сейчас я тебя отвезу. Сбегаю за машиной, а Ира пока поможет тебе переодеться и вещи собрать на первое время. Что ты выдумала! Болеть в такое время!

– Я тоже… – сопротивляясь, начал Игорь-Гарик, но не договорил.

– Какие дураки! – продолжала кричать Лиза, на виске у нее некрасиво вздулась синяя узловатая жилка. – Вы не слышите, что говорю? Я все поняла. Одну ночь, еще одну ночь надо провести со Скрижалью и Стержнем, и сами сообразите! Какая больничка, я совершенно здорова!

Максим, кратко бросив Гарику: «Успокой!» – уже взбегал по берегу, направляясь в поселок, освещенный терпеливыми фонарями, вспыхнувшими к вечеру.

– Я скоро! Узнаю, куда ее везти, есть ли больница или фельдшерский пункт поблизости. А может, врача сюда доставлю.

Гарик потащил Лизу в девичью палатку, оставшаяся поредевшая часть экспедиции вознамерилась помочь, но Гарик дрожащим голосом спросил:

– Я сам, ладно?

Ирина махнула рукой:

– Ладно, все равно сейчас врач приедет. Или Максим машину пригонит. А вещи я после быстро соберу, что там собирать-то!

Максим вернулся на старенькой, но жизнеспособной «девятке» через четверть часа, оставил машину с водителем у самой кромки спуска и припустил к ним, черный в сумерках песок визжал под его кроссовками. Пахло морем, солью и тревогой. Сергей, Ирина и Рыжий стояли тесно и растерянно смотрели на маленькую пеструю палатку, откуда доносились стоны и всхлипы. Нейлоновая крыша поднималась и опадала бело-синими жабрами, задыхаясь, палатка слабо, но ритмично раскачивалась, только что не скрипела, как старая кровать. Что происходит внутри, было ясно даже рюкзачку, брошенному у скользкого, пусть и не прозрачного выпуклого бока палатки.

– Игорь что, совсем обалдел? – возмутился Максим, шагнул к палатке, но Ирина повисла на нем:

– Подожди! Минутку! Нельзя же врываться сейчас!

– Ну, вы даете! Это что, филиал психбольницы? «Кащенко» на выезде? Но санитары со смирительными рубашками что-то в дефиците нынче! Сергей, ты куда смотрел?! Ты, взрослый человек…

– Ну, – Сергей развел руками, – надо признать, реакция началась стремительно и абсолютно неожиданно для наблюдателей, практически сразу процесс перестал быть управляемым. Что тут сделаешь? Остается только подождать минуту-другую, как предлагает Ирина.

Через ожидаемый промежуток времени из палатки весьма шустро выполз Гарик, испуганно поглядывая на Максима, виновато бормоча что-то вроде:

– Я не хотел, она сама… Да я и не смог бы, но она…

Максим дождался, когда Гарик поднимется на ноги, от души влепил тому затрещину и сам полез в палатку за Лизой. Экспедиция дружно отвернулась и деликатно разглядывала море, пока Лиза не крикнула: