Читать онлайн Нефритовые четки бесплатно

Эта книга посвящается

Санъютэю Энте

Эдгару Аллану По

Жоржу Сименону

Роберту Ван Гулику

Артуру Конан Дойлю

Патриции Хайсмит

Агате Кристи

Вашингтону Ирвингу

Умберто Эко

Морису Леблану

Сигумо

[1]

На похоронах человека, который собирался стать буддой, публики было до неприличного мало. Из компатриотов один вице-консул Фандорин, бывший сослуживец покойного. Эраст Петрович стоял над узкой могилой, куда послушник только что опустил небольшой ящик с костями и пеплом, и слушал монотонный напев бонзы, теребя в руках шелковый цилиндр с крепом. Все японцы были в белом, и коллежский асессор в своем траурном сюртуке выделялся, будто ворон среди голубиной стаи.

Но и японцев на монастырское кладбище пришла всего горстка – слухи о страшной смерти затворника Мэйтана перепугали всю туземную Иокогаму. В последний путь прах отшельника провожали лишь настоятель с послушником, вдова с маленькой дочкой и еще двое, державшиеся поодаль – на них Фандорин старался особенно не смотреть.

Европейский Сеттльмент, население которого, согласно заметке в «Джапан газетт» от 15 августа 1881 года, только что перевалило за десять тысяч, в языческие бредни не верил и проигнорировал похороны по иной причине. Консул Вебер сказал своему помощнику: «Эраст, дело, конечно, твое. Считаешь необходимым – иди, но, пожалуйста, никаких надгробных речей. Не забывай, этот субъект изменил своей вере, своему отечеству и всей белой расе».

Так оно в общем-то и было. Человек, в последние годы жизни называвший себя Мэйтаном, добровольно отказался от чина, дворянства, российского подданства, православной религии, даже от собственного имени. Взял фамилию японской жены, вместо пиджака и брюк стал носить кимоно, а позднее облачился в рясу буддийского монаха и прекратил все сношения с соотечественниками, даже с Фандориным, с которым прежде приятельствовал. За три года они не виделись ни разу. Эраст Петрович знал причину этой непреклонности и, в отличие от консула Вебера, относился к ней с пониманием и состраданием.

Причина присутствовала здесь же, в могильном дворе Храма Преумножения Добродетели, где ренегат провел последний период своей жизни. Маленькая девочка, запоздалый ребенок бывшего российского подданного и его японской жены, сидела рядом с матерью в плетеной коляске и сонно клевала носиком, убаюканная пением сутр. В таком возрасте дети уже вовсю ходят и даже бегают, но этот ребенок родился на свет с безжизненными, парализованными ногами. Тогда-то несчастный отец и удалился в монастырь секты Сингон. Взял имя Мэйтан, что означает Взыскующий Просветления, и вознамерился при жизни стать буддой.

Вдова усопшего, Сатоко, стояла возле коляски с совершенно неподвижным лицом. Ее глаза были сухими, ибо публичное проявление скорби расстроило бы окружающих.

Здесь вообще никто не проявлял эмоций.

Настоятель Согэн, как и подобает буддийскому священнику, всем своим видом показывал, что смерть – событие отрадное и в некотором смысле даже праздничное. Что ж, такая у преподобного была работа.

Плюгавенький служка шмыгал носом и поглядывал в могилу с нескрываемой опаской, не отходя от настоятеля ни на шаг, но никакой скорби его бледная, слегка приплюснутая физиономия не выражала.

Когда же Фандорин, улучив момент, повнимательнее рассмотрел парочку, что держалась поодаль, ему показалось, что женщина улыбается. Нет, то была не улыбка – скорее оскал жадного, нетерпеливого любопытства.

Впрочем, это существо, один взгляд на которое вызывал содрогание, назвать женщиной можно было только с большой натяжкой.

На спине у здоровенного слуги, в заплечном мешке, отдаленно напоминающем альпинистский рюкзак, сидело диковинное создание: красивая женская голова с замысловатой, тщательно уложенной прической симада-магэ на крошечном тельце четырехлетнего ребенка. Уродка внимательно следила за церемонией, быстро поводя вправо-влево точеным подбородком. Крошечная ручка возбужденно постукивала веером по бритой макушке слуги.

Фандорин встретился взглядом с блестящими глазами пигалицы и, смутившись, отвернулся. Присутствие этой несчастной придавало и без того печальной церемонии какую-то особую макаберность.

Больше на кладбище никого не было – так, во всяком случае, считал Фандорин до тех пор, пока его внимание не привлек неприятный звук: будто кто-то смачно, что называется, от души харкнул.

Вице-консул оглянулся и увидел за невысокой бамбуковой оградой, отделявшей буддистское кладбище от соседнего христианского, человека в брезентовой куртке и полосатой матросской рубахе. Он стоял, опершись на перекладину и наблюдал за похоронами с явной враждебностью. Красная, поросшая пегой щетиной рожа дергалась злобным тиком. Одна нога зрителя была обута в стоптанный сапог, вторая, деревянная, свирепо постукивала по земле.

Какой-то конгресс инвалидов, подумалось Фандорину, и он поморщился – устыдился собственного жестокосердия.

Тут одноногий совершил поступок, заставивший вице-консула и вовсе покраснеть от стыда – уже не за себя, а за всю европейскую расу. Несимпатичный гайдзин (так в Японии называли иностранцев) плюнул через ограду коричневой табачной слюной, хрипло загоготал и выкрикнул по-английски:

– Мартышкины похороны! Всех бы вас закопать, макаки чертовы!

Преподобный Согэн покосился на нарушителя чинности, но молитвы не прервал. Вдова же дернулась, как от удара, и ее бледное лицо сделалось еще белей. Фандорин знал, что Сатоко понимает по-английски, а стало быть, отвратительную выходку нельзя было оставлять без последствий.

Эраст Петрович почтительно отступил на несколько шагов, потом, стараясь привлекать к себе поменьше внимания, развернулся и быстро направился к невеже.

– Вон отсюда, – сказал он тихим, звенящим от ярости голосом. – Иначе…

– Кто ты такой, япошкин прихвостень? – уставился на него инвалид бесстрашными выцветшими глазами. – Не тявкай на старину Сильвестера, не то он попортит твою смазливую мордашку.

В здоровенной ручище что-то щелкнуло, из кулака выскочило лезвие испанского ножа.

– Я вице-консул Российской империи Фандорин, – назвался Эраст Петрович. – А вы к-кто?

– Я вице-консул Господа нашего на этом кладбище. Понял ты, заика несчастный? – в тон ему ответил Сильвестер, еще раз сплюнул и заковылял прочь, в сторону каменных надгробий, увенчанных крестами.

Кладбищенский смотритель или сторож, догадался Фандорин и пообещал себе, что после похорон непременно наведается к приходскому священнику – пусть сделает грубияну внушение.

Когда коллежский асессор вернулся к могиле, церемония уже закончилась. Настоятель пригласил всех к себе, выпить в память об усопшем.

– Вот желание Мэйтана и осуществилось, – благодушно промурлыкал преподобный, когда послушник наполнил чарки подогретым сакэ, которое в монастыре называли хання, то есть «ведьмин кипяток». – Он хотел стать буддой и стал, только не при жизни, а после смерти. Так оно еще лучше.

Помолчали.

Через открытые перегородки из сада дул свежий ветерок, по временам покачивая священный свиток, висевший над головой настоятеля.

– Ибо смерть должна быть ступенькой вверх, а не топтанием на месте. Если ты уже стал буддой, то куда после этого подниматься? – продолжил Согэн, смакуя вино.

Женщины – Сатоко и та, вторая, похожая на головастика (Эраст Петрович уже знал, что ее зовут Эми Тэрада), – молитвенно сложили руки, причем Эми еще и сочувственно покивала своей замысловатой прической. Сидела она не нормальным образом, на коленях, а в специальном станке, куда ее пристроил слуга, прежде чем удалиться.

Понимая, что это лишь начало пространной проповеди, Фандорин решил повернуть разговор в ином направлении, занимавшем его куда больше, чем благочестивые рассуждения.

– О кончине святого отшельника ходят самые диковинные слухи, – сказал он. – Г-говорят вещи, в которые невозможно поверить…

Лицо настоятеля залучилось добродушной улыбкой – как и следовало ожидать, Согэн отнесся к гайдзинской невоспитанности снисходительно. Улыбка означала: «Всем известно, что некоторые иностранцы могут выучить японский язык так же хорошо, как этот голубоглазый дылда, но приличным манерам обучить их невозможно».

– Да, наша мирная обитель подверглась тяжкому испытанию. Некоторые даже говорят, что над Храмом Преумножения Добродетели повисло проклятье. Мы опасаемся, что количество паломников теперь уменьшится. Хотя, с другой стороны, многих, наверное, привлечет аромат таинственного. Мир Будды иногда подобен залитой солнцем равнине, а иногда – ночному лесу. – Повернувшись к вдове, преподобный мягко сказал. – Я знаю, дочь моя, как тяжело вам говорить об этом ужасном происшествии, перевернувшем вашу жизнь и омрачившем мирное существование нашей обители. Но слова – лучшее средство против горя, они так поверхностны и легковесны, что, облачив в них свою печаль, вы тем самым облегчаете бремя, гнетущее вашу душу. Чем чаще вы будете рассказывать эту страшную историю, тем скорее ваша душа вернет утраченную гармонию. Поверьте, я знаю, что говорю. Это ничего, что я и Тэрада-сан знаем все подробности, мы послушаем еще раз.

Плечи Сатоко мелко задрожали, но она взяла себя в руки. Поклонилась настоятелю, потом Фандорину. Заговорила ровным голосом, умолкая всякий раз, когда нужно было справиться с волнением. Слушатели терпеливо ждали, и некоторое время спустя рассказ возобновлялся.

Время от времени вдова рассеянно поглаживала по голове свою дочурку, сладко спавшую на татами, – казалось, что эти прикосновения придают Сатоко сил.

– Вы, должно быть, знаете, Фандорин-сан, что супруг давно уже не живет со мной. С тех пор, как родилась Акико…

Тут голос рассказчицы прервался, и Эраст Петрович воспользовался паузой, чтобы рассмотреть девочку получше.

Обычно дети, рожденные от связи европейца и японки, замечательно хороши собой, но бедняжке Акико не повезло. Злому року было мало того, что она родилась на свет калекой, – личико девочки, будто нарочно, собрало в себе непривлекательные физиогномические особенности обеих рас: клювоподобный нос, маленькие припухшие глазки, желтоватые паклевидные волосы. Коллежский асессор вздохнул и отвел глаза в сторону, но там сидела жуткая Эми, так что пришлось перевести взгляд на румяное лицо настоятеля, обмахивавшего блестящую макушку маленьким веером.

– Он говорил, что царевич Сиддхартха Гаутама тоже ушел от жены и первенца, что алкающий просветления должен отречься от своей семьи, – мужественно продолжила Сатоко свой рассказ. – Но я знаю, что на самом деле он хотел наказать себя за то, что Акико родилась… родилась такой. В юности он перенес дурную болезнь и считал, что это ее последствия. Ах, Фандорин-сан, – она впервые за все время подняла на вице-консула глаза, – вы давно его не видели. Он очень изменился. Вы бы его не узнали. В нем не осталось почти ничего человеческого.

– Мэйтан очень далеко продвинулся по Восьмиступенной Тропе Просветления, – подхватил настоятель. – Преодолел первую ступень – Правильного Понимания, вторую – Правильного Целеустремления, третью – Правильного речеизъявления, четвертую – Правильного Поведения, пятую – Правильной Жизни, шестую – Правильного Старания и седьмую – Правильного Умонастроения. Оставалась последняя, восьмая – Правильного Медитирования. Чтобы преодолеть ее, Мэйтан выстроил в нашем саду павильон и дни напролет созерцал Лотос, помещенный в центр Лунного Диска, дабы совместить свое кокоро с кокоро Цветка, ибо лишь в этом случае…

– Я знаю, что такое м-медитация перед изображением Адзи-кан, – перебил Фандорин, боясь, что разговор свернет в дебри эзотерического буддизма.

Согэн вновь улыбнулся, ласково покивав дипломату головой, и лишь развел пухлыми ручками. Стоявший у него за спиной послушник вытаращил на вице-консула глаза.

Эраст Петрович скромно потупил взгляд. Он жил в Стране Небесного Корня уже четвертый год и, в отличие от большинства иностранцев, увлеченно постигал тайны японского мира, в том числе и куда более сокровенные, чем обычное медитирование.

– Прошу вас, Сатоко-сан, продолжайте, – попросил вице-консул.

– Мы жили поврозь. Муж дозволил мне навещать его один раз в неделю. Мы обменивались несколькими словами, потом я готовила ему фуро и подогревала кувшинчик сакэ – это была единственная плотская отрада, которую он позволял себе воскресными вечерами. Пока Мэйтан сидел в бочке с горячей водой, я ждала в саду – супруг не разрешал мне находиться рядом. Потом, ровно час спустя, подавала ему полотенце, выливала воду, и мы расставались до следующего воскресенья…

Сатоко замолчала, низко опустив голову, а Фандорин подумал, что, наверное, лишь японская жена способна на подобное самопожертвование, причем, конечно же, ни разу не пожаловалась, не позволила себе ни единого укоризненного взгляда.

– Так было и в минувшее воскресенье. Я наполнила фуро водой, которую сначала принесла из колодца, а потом подогрела. Помогла Мэйтану сесть, поставила рядом кувшинчик и вышла побродить по саду – там, где хоронят монахов и отшельников. Это совсем близко от места, где похоронили мужа… – Голос вдовы чуть дрогнул, но рассказ не прервался. – В небе светила полная луна, так что было совсем светло. Вдруг у ограды гайдзинского кладбища я увидела высокую фигуру в длинном черном одеянии.

– У ограды? – быстро спросил Эраст Петрович. – С этой стороны или с той?

– Сначала мне показалось, что человек стоит с другой, гайдзинской стороны, но потом фигура сделала странное движение, как будто передернулась, и сразу оказалась ближе, в монастырском саду. Я увидела, что это бродячий монах комусо – как положено, в рясе, на голове тэнгай.

Так называлась соломенная шляпа особой формы, закрывавшая лицо до самого подбородка, с прорезями для глаз. Фандорин не раз видел на улицах Иокогамы этих безликих странников, собиравших подаяние для своей обители.

– В монахе было что-то необычное, я не сразу поняла, что именно – только когда он приблизился. Во-первых, он был ужасно высокий, даже выше, чем вы. Во-вторых, он как-то слишком плавно шел – словно не переступал ногами по земле, а плыл или скользил по ней. Впрочем, толком разглядеть это я не могла – над травой стелился ночной туман. Да и невежливо пялиться на ноги святому человеку. Я приняла его за гостя храма. Поспешила навстречу, поклонилась и спросила, не могу ли я ему чем-нибудь услужить. Быть может, он заблудился в саду, или не может найти уборной, или желает отдохнуть на скамье возле Карпового пруда.

Монах ничего не отвечал. Тогда я разогнулась, посмотрела на него снизу вверх и увидела… увидела, что у него нет головы. Сквозь редкое плетение соломы зияла пустота. У комусо прямо над плечами мерцал желтый диск луны. Тут он протянул ко мне руку, и я увидела, что рукав рясы тоже пуст – в нем одна чернота. А потом я уже ничего не видела, потому что милосердный Будда дозволил мне лишиться чувств. Ах, почему оборотень не высосал мою кровь? Все равно я была в обмороке и ничего бы не ощутила!

Это была единственная фраза, которую рассказчица произнесла с чувством. Эраст Петрович знал, что Сатоко – женщина здравого ума, вряд ли склонная к истерическим галлюцинациям, и не нашелся, что сказать – так поразила его эта фантастическая история.

А ужасная Эми Тэрада воскликнула:

– И она еще спрашивает! Потому он и не стал сосать вашу кровь, что вы лишились чувств. Сигумо должен смотреть в глаза жертвы, иначе ему невкусно. Уж я-то его повадки знаю!

– Кто-кто? Сигумо? – повторил вице-консул незнакомое слово.

– Расскажите про Паука Смерти, дочь моя, – наклонился к карлице настоятель. – Господину чиновнику восьмого ранга это будет интересно. В мире Будды немало диковинного, и нам, жалким недоумкам, подчас не под силу разобраться в этих пугающих явлениях. Остается лишь уповать на молитву. Прошу вас, Тэрада-сан.

Фандорин заставил себя смотреть на полуженщину-полуребенка, чтобы не оскорблять ее чувств. Вот ведь странно! Каждая из частей тела Эми Тэрады была само совершенство: и утонченное лицо, и очаровательное миниатюрное тельце, но, прилепленные друг к другу, две прекрасные половинки образовывали поистине устрашающее целое.

– Мой отец, наследственный владелец прославленного купеческого дома, отличался набожностью и два раза в год – перед цветением сакуры и на праздник Бон – со всей семьей непременно отправлялся на богомолье в какой-нибудь известный храм или монастырь, – охотно начала Эми. Сразу было видно, что эту историю она рассказывала много раз. – Так было и в то лето, когда мне сравнялось четыре года. Мы приехали в этот достославный монастырь, чтобы почтить память предков. Ночью мои родители отправились на реку – спустить на воду поминальный кораблик, а меня оставили в гостевых покоях, на попечении няньки. Она скоро уснула, я же, взбудораженная ночлегом в непривычном месте, лежала на футоне и смотрела на потолок. Снаружи светила луна, и по доскам колыхались причудливые черные пятна – это покачивались деревья в саду под дуновением ветра. Вдруг я заметила, что одно из пятен гуще остальных. Оно тоже двигалось, но не влево-вправо, а сверху вниз. Я смотрела на него во все глаза и вдруг поняла: это не тень, а какой-то черный комок или сгусток. Он завис над моей похрапывающей нянькой, немного покачался и стал перемещаться в мою сторону, быстро увеличиваясь. Я увидела, что это огромный черный паук, который раскачивался на свисавшей с потолка паутине. Хоть я была совсем еще крошка и мало что понимала, но мне сделалось невыносимо страшно – так страшно, что перехватило дыхание. Я хотела позвать няньку, но не могла.

Эми испытующе заглянула Фандорину в глаза, чтобы проверить, насколько тот увлечен рассказом.

Вице-консул слушал внимательно и даже иногда вставлял учтивые восклицания: «Ах вот как?», «О!», «Э-э-э?!», но пигалице этого, кажется, показалось недостаточно. Она зловеще сдвинула брови и заговорила сдавленным, замогильным голосом:

– Я зажмурилась от ужаса, а когда открыла глаза, увидела над собой монаха в черной рясе и низко опущенной соломенной шляпе. В первый миг я обрадовалась. «Дяденька, – пролепетала я. – Как хорошо, что ты пришел! Здесь был большой-пребольшой паук!» Но монах поднял руку, и из рукава ко мне потянулось мохнатое щупальце. О, до чего оно было отвратительно! Я ощутила острый запах сырой земли, увидела прямо перед собой два ярких, злобных огонька и уже не могла больше пошевелиться. Вот отсюда по всему телу стала разливаться холодная немота. – Крошечная ручка с длинными, покрытыми лаком ноготками коснулась горла. – Сигумо наверняка высосал бы из меня всю кровь, но тут нянька громко всхрапнула. На миг паук расцепил челюсти, я очнулась и громко заплакала. «Что? Плохой сон приснился?» – спросила нянька хриплым голосом. В то же мгновение монах сжался, превратился в черный шар и стремительно взлетел к потолку. Секунду спустя осталось лишь пятно, но и оно превратилось в тень… Я была слишком мала, чтобы толком объяснить родителям, что со мной произошло. Они решили, что я заболела лихорадкой и это из-за нее мое тело перестало расти. Но я-то знала: это Сигумо высосал из меня жизненные соки.

Она заплакала, что, очевидно, входило в ритуал рассказа. Во всяком случае ни Сатоко, ни настоятель утешать ее не стали. Плакала Эми весьма изящно, прикрыв лицо узорчатым рукавом, а потом деликатно высморкалась в бумажный платочек.

Добродушно улыбнувшись, преподобный сказал:

– Нет худа без добра. Зато мы имеем счастье уже столько лет оказывать вам гостеприимство, дочь моя. Госпожа Тэрада со слугами и служанками проживает в особом доме, на территории монастыря, – пояснил Согэн вице-консулу. – И мы от души этому рады.

Эми взглянула из-за рукава на дипломата и поняла, что тот не слишком впечатлен ее историей. Глаза кукольной женщины сердито засверкали, и настоятелю она ответила грубо:

– Еще бы! Ведь батюшка платит за меня монастырю немалые деньги! Лишь бы я не мозолила ему глаза своим уродством!

И тут уж разрыдалась по-настоящему, громко и зло. Согэн нисколько не обиделся.

– Как знать, что такое уродство? – примирительно сказал он. – Безобразнейший из смертных бывает прекрасен в глазах Будды, а наипервейшая красавица может казаться Ему мерзким гноилищем.

Но это глубокомысленное суждение не утешило Эми, она разревелась еще пуще.

Наклонившись к Сатоко, коллежский асессор вполголоса спросил:

– Значит, вы не видели, как все произошло? Обморок был таким глубоким?

– Когда мы нашли Сатоко-сан, то решили, что она мертва, – ответил за вдову преподобный. – Сердце билось медленно, едва слышно. Лекарю удалось вернуть ее к жизни лишь ценой многочасовых усилий при помощи китайских иголок и прижиганий моксой. К тому времени тело несчастного Мэйтана уже давно унесли. Поистине прискорбная кончина для праведника.

– А все потому что меня не послушали, – шмыгнула носом Эми. – Что я вам сказала, когда возле павильона нашли кучу?

– П-простите? – удивился Эраст Петрович.

– Мне неловко говорить за столом о подобных вещах… – Сатоко виновато посмотрела на дипломата. – Но за неделю до смерти, утром, муж обнаружил на пороге своей кельи большую кучу нечистот.

– Дерьма, – коротко пояснил настоятель удивленно поднявшему брови Фандорину. – Здоровенную. Человеку столько не навалить, даже если он съест целый мешок риса с соевым соусом.

– А Сигумо может! – блеснула глазами Эми. – Облик у него паучий, а дерьмо человечье, потому что он оборотень. Я сразу тогда сказала Сатоко-сан: «Неспроста это, берегитесь. Какой-нибудь нечистый дух подбирается к вашему супругу». Сказала я так или нет?

– Да, это правда, – тихо молвила Сатоко. – А я лишь посмеялась. Никогда себе этого не прощу. Но покойный супруг не верил в нечистую силу и мне запрещал…

– Это потому что он был гайдзин, хоть и святой отшельник, – отрезала Эми. – Душа у него была неяпонская. Нипочем ему было не достичь просветления, так до скончания века и топтался бы на восьмой ступени.

Бестактное замечание повлекло за собой продолжительную паузу. Настоятель наморщил лоб, но так и не вспомнил какого-нибудь спасительного изречения. Послушник вжал голову в плечи. Сатоко просто опустила глаза.

– П-преподобный, а мог бы я посмотреть на место, где умер Мэйтан? – спросил Эраст Петрович.

– Разумеется. Вас проводит Араки. – Настоятель кивнул на послушника. – Все покажет и расскажет. К тому же именно он первым обнаружил Мэйтана.

Коллежский асессор и его провожатый прошли через посыпанный белым песком двор, миновали трехъярусную пагоду и оказались в монастырском саду, замечательно просторном и тенистом.

– Раньше сад был еще больше, но пришлось отдать половину под кладбище заморских варваров, – сказал Араки и, покраснев, поправился. – То есть, я хотел сказать, господ иностранцев.

– А где же келья Мэйтана?

– Она была за колодцем, вон в тех зарослях, – показал монашек. – Но после того, что случилось, отец Согэн провел церемонию очищения: сжег павильон дотла, чтобы отогнать от нехорошего места злых духов.

– Сжег? – нахмурился вице-консул. – Ну, рассказывайте. Лишь то, что видели собственными глазами. И, пожалуйста, ничего не упускайте, никаких п-подробностей.

Араки кивнул и старательно наморщил лоб.

– Значит, так. На рассвете я проснулся и вышел по нужде. По малой нужде. Я всегда в четвертом часу после полуночи просыпаюсь и выхожу по малой нужде, даже если накануне выпил всего одну чашку чаю. Таково уж устройство моего мочевого пузыря. Должно быть, он…

– Подробно, но не до такой степени, – перебил его Фандорин. – Итак, вы проснулись в четвертом часу. Где находится ваша спальня?

– Младшая братия спит вон там, – показал Араки на длинное одноэтажное здание. – У нас в конце коридора есть свое отхожее место, но на рассвете я всегда хожу мочиться в сад – там такой чудесный предрассветный сумрак, так благоухают растения, и уже начинают петь птицы…

– П-понятно. Дальше.

– Ночью я несколько раз просыпался, потому что где-то близко выли и рычали собаки. Когда же я вышел в сад, то увидел, что вон там, подле сточной канавы, собралась целая свора бродячих псов. Они лезли друг на друга, шумели. Раньше такого никогда не случалось. Я подошел, чтобы их отогнать…

– В канаве что-нибудь было? – быстро спросил дипломат.

– Не знаю… Я не посмотрел. По-моему, ничего, иначе я бы заметил.

– Хорошо, п-продолжайте.

– Я замахнулся на псов своим гэта. Кажется, правым, – добавил Араки, видимо, вспомнив о подробностях. – Вы знаете, иокогамские дворняжки очень трусливы, прогнать их нетрудно. Но эти собаки были странные. Они не убежали, а бросились на меня с рычанием и лаем, так что я не на шутку испугался и кинулся бежать – по направлению к келье Мэйтана. Собаки отстали, я остановился возле павильона перевести дух и вдруг заметил нечто удивительное. Отшельник сидел в бочке с водой. Я знал, что по воскресеньям вечером отец Мэйтан принимает фуро в саду, рядом со своей кельей. Наслаждается теплом, чистотой, стрекотом цикад… Но не до рассвета же! Голова Мэйтана была запрокинута, и я решил, что он спит. Должно быть, разморило в горячей воде. Но где же его оку-сан? Не могла же она уйти? Я приблизился и позвал отшельника. Потом почтительно тронул его за плечо. Кожа оказалась совсем холодная, а вода в бочке и вовсе ледяная.

– Вы уверены?

– Да, я даже отдернул руку. Становилось светло, и я заметил, что Мэйтан белого цвета. Такими белыми не бывают даже гайдзины! А еще я разглядел на шее у него две красные точки, вот здесь… – Послушник передернулся и с опаской поглядел по сторонам. – Мне стало не по себе. Я попятился и споткнулся об оку-сан. Она лежала в высокой траве и была в черном кимоно, поэтому я ее не сразу разглядел. Ну, тут я закричал, побежал в братский корпус и поднял всех на ноги… Это уж потом мне объяснили, что на Мэйтана напал паук-оборотень и высосал из него всю кровь. Лекарь сказал, что Сигумо не оставил в жилах мертвеца ни единой капельки.

– Ни единой? Вот как… А где б-бочка, в которой сидел Мэйтан? Я бы хотел на нее взглянуть.

Послушник удивился:

– Как где? Отец настоятель, конечно же, приказал ее сжечь. Разве можно было оставить в обители этот нечистый предмет?

– Место преступления затоптано, улики уничтожены, свидетелей нет, – пробормотал вице-консул по-русски и вздохнул.

Араки, покряхтев, робко произнес:

– Если вам будет угодно выслушать мое ничтожное мнение, отец Мэйтан сам виноват. Как это можно, чтобы гайдзин вознамерился стать буддой? Немудрено, что Сигумо на него разгневался. Вот и вы, господин, знаете слишком много для иностранца – даже про то, как медитировать перед изображением Лотоса. Лучше бы вам уйти отсюда, и чем скорее, тем лучше. Сигумо где-то здесь, он все видит, все слышит…

– Б-благодарю за добрый совет, – слегка поклонился Фандорин.

Наведался на пепелище, побродил по поляне. Задумчиво пробормотал вслух, опять по-русски:

– Что за странная судьба. Родиться в Петербурге, закончить Училище п-правоведения, дослужиться до коллежского советника, а потом стать Мэйтаном и насытить своей кровью японского оборотня…

Присел на корточки, поковырял землю. То же самое проделал у сточной канавы, но провозился там дольше – минуты этак с три. Покачал головой, встал.

– Ладно, теперь к п-преподобному.

У порога настоятельского дома топтался детина, плечи которого служили Эми Тэраде средством передвижения. Вице-консул вспомнил, как бесцеремонно калека обходится со своим слугой. Слов на него она не тратила: если нужно было повернуть налево, дергала за одно ухо, если направо – за другое; когда хотела остановиться, нетерпеливо молотила веером по макушке. Здоровяк сносил такое обращение самым смиренным образом. Когда он бережно усаживал свою хозяйку в покоях Согэна, то по оплошности слишком сильно сдавил ее своими ручищами. Маленькая злюка немедленно впилась ему в запястье мелкими, острыми зубками – да так, что выступила кровь. Но слуга безропотно стерпел наказание и еще рассыпался в извинениях.

Послушник Араки поднялся по ступенькам, а Фандорин задержался подле слуги.

– Как тебя зовут?

– Кэнкити, – грубым и зычным басом ответил здоровяк.

Он был на пару дюймов выше Эраста Петровича, то есть необычайно высоким для туземца. Грудь – как бочка, широченные плечи, а руки с хорошую оглоблю. Из-под низкого лба на гайдзина смотрели сонные, припухшие глазки.

– Тебе, должно быть, очень много платят за твою нелегкую службу? – спросил Фандорин, с любопытством разглядывая великана.

– Я получаю кров, еду и десять сэнов в неделю, – равнодушно пророкотал тот.

– Так мало? Но при твоей стати ты мог бы найти куда более выгодную с-службу!

Слуга молчал.

– Наверное, ты привык к своей госпоже? Привязался к ней? – не унимался заинтригованный вице-консул.

– Чего?

– Я говорю, ты, вероятно, очень любишь свою г-госпожу?

Кэнкити искренне удивился:

– Да как же ее не любить? Она такая… красивая. Она как куколка хина-нинге, которую ставят на алтарь в Праздник Девочек.

Воистину chacun a son goût,[2] подумал Эраст Петрович, поднимаясь на крыльцо.

– Отец настоятель, сударыни, я осмотрел место з-злодеяния и теперь знаю, как снять с монастыря проклятье, – объявил коллежский асессор прямо с порога. – Я сделаю это нынче же ночью.

Преподобный Согэн поперхнулся «ведьминым кипятком» и громко закашлялся. Эми испуганно всплеснула рукавами, а Сатоко быстро обернулась к вошедшему.

Дипломат обвел всех троих веселым, уверенным взглядом и опустился на циновки.

– Задачка не из г-головоломных, – обронил он и потянулся к кувшинчику. – Вы позволите?

– Да-да, конечно. Прошу извинить!

Настоятель сам налил гостю сакэ, причем не совсем удачно – на столик пролилось несколько капель.

– Мы не ослышались? Вы собираетесь прогнать из монастыря оборотня?

– Не прогнать, а п-поймать. И, уверяю вас, это будет не так уж трудно, – загадочно улыбнулся Эраст Петрович. – Как известно, оборотни имеют две природы – призрака и человека. Вот на человека-то я и поохочусь.

Трое остальных переглянулись. Покряхтев, Согэн деликатно заметил:

– Господин чиновник восьмого ранга, мы наслышаны о ваших выдающихся способностях… Я знаю, что вы получили орден за расследование убийства министра Окубо. Известно также, что наше правительство не раз обращалось к вам за советом в весьма запутанных делах, но… Но это материя совсем иного рода. Здесь вам не помогут достижения техники и ваш замечательный ум. Мы ведь имеем дело не с заговорщиком и не с убийцей, а с Сигумо.

Последнее слово настоятель произнес совсем тихо – таким зловещим шепотом, что у малютки Эми от страха задрожал подбородок.

– Раз убил – значит, убийца, – хладнокровно пожал плечами Эраст Петрович. – А убийцу оставлять без кары нельзя. Это подрывает устои общества, не правда ли, святой отец?

Настоятель вздохнул, возвел очи к потолку:

– До чего же вы, люди Запада, ограниченны! Вы верите только тому, что можно увидеть глазами и пощупать руками. Именно это и погубит вашу цивилизацию. Умоляю вас, Фандорин-сан, не шутите с нечистой силой. У вас нет для этого ни достаточных знаний, ни подобающего оружия. Вы погибнете и тем самым навлечете на нашу обитель еще большие несчастья!

И тут Сатоко тихо сказала:

– Вы зря тратите время, преподобный. Я знаю господина чиновника восьмого ранга. Если он принял решение, то не отступится. Сегодня ночью Сигумо будет наказан за смерть моего мужа.

Куда меньше оптимизма проявил начальник Эраста Петровича, узнав о намерении своего помощника.

– Есть три вероятности, – недовольно объявил консул, поочередно загибая костлявые остзейские пальцы. – Ты спровоцируешь дипломатический скандал на почве оскорбления туземных верований. Ты ввяжешься в уголовщину и получишь удар ножом. Ты ничего не добьешься и лишь выставишь себя, а заодно и Российскую империю, на посмешище перед всем Сеттльментом. Ни один из трех вариантов мне не нравится.

– Существует еще ч-четвертый. Я поймаю убийцу.

– Стало быть, три к одному? – уточнил Вебер, заядлый игрок на скачках. – Идет. Триста против ста? Только ставку внеси заранее. На случай, если не вернешься.

Эраст Петрович выложил на стол сто серебряных мексиканских долларов, консул – триста. Пари было скреплено рукопожатием, и Фандорин отправился готовиться к ночной эскападе.

Поразмыслив, он пришел к выводу, что для встречи с японским оборотнем будет уместней одеться по-туземному. В гардеробе у коллежского асессора имелось два японских наряда: белое кимоно с ткаными гербами (подарок принца императорской крови за консультацию в одном щекотливом деле) и черный облегающий наряд, какие носят синоби, мастера из клана профессиональных шпионов. Надев этот костюм да еще прикрыв лицо черной маской, в темноте становишься почти невидимым.

После недолгого колебания Эраст Петрович выбрал белое кимоно.

На дело он отправился за час до полуночи. Прошел по Банду, главной эспланаде Сеттльмента, миновал мост Ятобаси и оказался на холме, где располагался монастырь Преумножения Добродетели.

Время было позднее, и никого из знакомых Эраст Петрович не встретил – иначе пришлось бы объясняться по поводу странного наряда.

Миновав ворота буддийской обители, вице-консул поднялся чуть выше – туда, где начиналось Иностранное кладбище. Калитка была закрыта, но дипломата это не остановило. Он засунул за пояс полы своего длинного одеяния и с обезьяньей ловкостью перелез через ограду.

За двадцать лет своего существования кладбище изрядно разрослось – вместе с Сеттльментом. Трудно было поверить, что не столь давно этот кусок земли принадлежал монастырю секты Сингон – ничего «языческого» здесь не осталось. Лунный свет, просачиваясь сквозь листву, ложился на мраморные распятья, чугунные оградки, кургузых каменных ангелов. Попадались и православные кресты, наглядное подтверждение российского присутствия на Тихом океане.

Эраст Петрович шел по каменной дорожке, звонко стуча деревянными сандалиями, да еще насвистывал японскую песенку. На его белоснежном кимоно вспыхивало искорками серебряное шитье.

Вдруг он заметил, что над некоторыми могилами поигрывает точно такое же серебристое сияние. Присмотрелся – и поневоле вздрогнул.

Над перекладиной креста поблескивала паутина, в центре которой покачивался огромный черный паучище. Эраст Петрович сказал себе: «Спокойно, это японский длинноногий паук, Heteropoda venatoria, y них сейчас пора ночной охоты». Тряхнул головой и отправился дальше, насвистывая громче прежнего.

Сзади послышался не вполне понятный звук: какое-то шарканье вперемежку со стуком. Шум быстро приближался, но коллежский асессор его, казалось, не слышал. Остановился подле бамбуковой ограды, за которой начиналась туземная часть кладбища. Беспечно потянулся.

– Гнусная мартышка! – просипел по-английски прерывающийся от бешенства голос. – Я тебе покажу, как топтать освященную землю!

И на спину дипломата обрушился удар тяжелого костыля, но Эраст Петрович так проворно отскочил в сторону, что заостренный, окованный железом конец лишь коснулся шелкового кимоно.

– Наглые японские твари! – прорычал одноногий кладбищенский сторож. – Вам мало поганить воздух языческими курениями и тревожить усопших своими бесовскими завываниями! Ты посмел нарушить ночной покой христианских душ! За это ты мне дорого заплатишь!

Произнося эту тираду, Сильвестер продолжал наскакивать на нарушителя ночного спокойствия, размахивая своим устрашающим оружием. Вице-консул без труда уклонялся от ударов, все глубже отступая в густую тень деревьев.

– Ах, ты так?! – взъярился полоумный калека. – Закопаю под забором, как собаку!

И метнул в противника костыль, да так сноровисто, что Фандорин едва успел присесть – иначе железное острие пронзило бы ему грудь. Просвистев в воздухе, оно с хрустом впилось в ствол дерева.

Но и этого Сильвестеру показалось мало.

Раздался звонкий щелчок, и в руке сторожа сверкнуло длинное лезвие навахи. Кажется, он всерьез собрался осуществить свое кровожадное намерение.

А между тем, отступать коллежскому асессору было некуда: спиной он уперся в дерево, справа был забор, слева – колючие кусты.

Однако Эраст Петрович и не думал отступать. Напротив, он сделал шаг навстречу и поступил с инвалидом не по-джентльменски: из правого рукава кимоно вылетела тонкая стальная цепочка с крюком на конце, обвилась вокруг деревяшки, заменявшей Сильвестеру ногу, рывок – и сторож грохнулся на спину. Фандорин наступил на руку, сжимавшую нож, а второй ногой нанес несостоявшемуся убийце три-четыре несильных, но точно выверенных удара, произведших самое благотворное действие: злобный калека перестал изрыгать ругательства и, как пишут в старых романах, совершенно умирился нравом.

– Друг мой, – мягко сказал ему Эраст Петрович. – У меня есть к вам несколько в-вопросов.

Десять минут спустя над бамбуковой оградой взметнулась белая, посверкивающая серебром фигура – это вице-консул перемахнул через перекладину, делившую кладбище на две половины, и оказался на монастырской земле.

Там он повел себя малопонятным, даже интригующим образом.

По-прежнему нисколько не таясь и, словно нарочно, передвигаясь все больше по освещенным луной местам, Эраст Петрович прямиком отправился к колодцу и отмерил расстояние, отделявшее монастырский источник водоснабжения от пепелища, что осталось на месте Мэйтановой кельи.

Затем точно таким же манером измерил дистанцию от павильона до сточной канавы и у сей последней задержался: поковырял палочкой почву, зачем-то насыпал немного в мешочек. Удовлетворенно сам себе кивнул.

После этого вернулся к месту, где Сигумо умертвил свою несчастную жертву, но никаких действий там производить не стал, а просто сел на траву и принялся чего-то ждать, время от времени поглядывая на карманные часы.

Прошло пять минут, десять, двадцать. Миновала полночь, объявив о себе глухими ударами церковного колокола, донесшимися с дальнего конца Иностранного кладбища.

На поляне ровным счетом ничего не происходило. Кроме, пожалуй, одного: вице-консула явно начинало клонить в сон. Он несколько раз зевнул, прикрывая рот ладонью. Голова опустилась на грудь. Эраст Петрович вскинулся, потер глаза, но минуту спустя опять заклевал носом – похоже, дремота становилась необоримой. Подбородок снова коснулся груди и больше уж не поднялся. Дыхание коллежского асессора сделалось глубоким и ровным.

Где-то на дереве громко заухала ночная птица, но Фандорин не проснулся. Не разбудила его и букашка, предпринявшая рискованное восхождение с ворота кимоно на волевой подбородок, а оттуда на щеку и высокий лоб Эраста Петровича.

Но стоило в ближних зарослях чему-то хрустнуть – совсем негромко, как вице-консул немедленно пробудился. Вскочил, в несколько стремительных прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от кустов. Раздвинул ветки и обмер.

На суку старой узловатой яблони висела плетеная торба, в которой, слегка покачиваясь, сидела Эми Тэрада и смотрела на коллежского асессора широко раскрытыми, мерцающими глазами.

Эта зловещая картина заставила Фандорина, человека не робкого десятка, содрогнуться.

– Вы?! – воскликнул он. – Вы?!

Пигалица не ответила, лишь гневно оскалила белые зубки.

Коллежский асессор шагнул вперед и протянул руку, чтобы снять корзинку с ветви, но не успел – сверху ему на голову обрушился удар чудовищной силы, и Эраст Петрович без чувств повалился на траву.

Очнулся он от ноющей боли в темени, которая при этом была не лишена своеобразной приятности. Прежде чем открыть глаза, Фандорин попытался разобраться в природе этого странного ощущения – и разобрался. Резь смягчали и компенсировали два обстоятельства: холод и тепло. Причем холодом обволакивало самый источник боли, что лишало ее остроты, а тепло шло снизу, от затылка и шеи.

И лишь в следующее мгновение, разлепив тяжелые веки, коллежский асессор понял, что лежит на траве, в том же месте, где упал. Его голова покоится на коленях у сидящей Сатоко и обвязана мокрой холодной тканью. Осторожно коснувшись пальцами темени, вице-консул обнаружил там изрядную шишку и наконец все вспомнил.

«Что со мной случилось?» – хотел он спросить, но вдова Мэйтана нарушила молчание первой.

– Мне не спалось. Опять. Каждую ночь не могу уснуть, все тянет к этому проклятому месту. Я пришла. Увидела на траве белое. Сначала подумала, вернулся муж. Но это были вы. Что с вами стряслось? На вас напал Сигумо?

Поняв, что Сатоко на его вопрос не ответит, Эраст Петрович сел, а потом и поднялся на ноги. Он понемногу приходил в себя. Ушиб, но сотрясения, кажется, нет, поставил он диагноз самому себе и о шишке больше не думал. Череп у дипломата был крепкий.

Приблизившись к яблоне, на которой давеча висела Эми Тэрада, коллежский асессор внимательно рассмотрел сук, но никаких следов не обнаружил. Ветка была толстая, покрытая грубой корой. Ни царапины, ни примятых листьев.

– Вы перевязали мне голову… – сказал он, вернувшись к Сатоко. – Как это странно…

– Что странно?

– Все. Здесь все странно. Разумеется, никакой чертовщины, но очень уж по-японски…

– Никакой чертовщины? – переспросила она.

Фандорин сел на траву напротив Сатоко и заговорил с ней доверительным тоном, как с доброй знакомой, каковой вдова бывшего сослуживца, собственно, и являлась.

– Собаки у сточной канавы. Это раз. Ледяная вода в бочке. Это два.

– Что это значит? – напряженно сдвинула брови Сатоко.

– Послушника Араки удивило необычное поведение б-бродячих псов, которые сгрудились у сточной канавы и были очень возбуждены. Я сразу заподозрил, что туда слили кровь убитого. Уверен, что анализ почвы это подтвердит. – Эраст Петрович достал из широкого рукава маленький мешочек. – Если так, то, значит, никакого оборотня не было. И второе: Араки сказал, что вода в бочке была ледяной. Он вышел в сад на рассвете, то есть примерно через четыре часа после смерти Мэйтана. За это время вода до такой степени не остыла бы. Уж во всяком случае она не стала бы ледяной – сейчас лето, ночи теплые. Кто-то выпустил у Мэйтана всю кровь, потом вычерпал замутненную воду и вылил ее в сточную канаву, а взамен из колодца принес свежей воды, холодной. Мне оставалось лишь установить, кто это сделал.

– Тот, кто ударил вас? – показала Сатоко на перевязанную голову вице-консула. – Но ведь вы не видели этого человека.

– Не видел, – пожал плечами Фандорин, – но догадаться нетрудно. Вон на том дереве, в неком подобии люльки, висела госпожа Тэрада. Я был слишком ошарашен этим п-причудливым зрелищем, иначе непременно сообразил бы, что ее верный носильщик Кэнкити должен быть где-то неподалеку. К тому же он единственный, кто мог нанести мне удар сверху – ведь этот детина выше меня ростом.

– Тэрада-сан? – воскликнула Сатоко. – Так это она умертвила моего мужа?

– Ну что вы. Малютка Эми просто слишком любопытна. Услышав, что нынче ночью я собираюсь устроить охоту на Сигумо, она заранее заняла удобное место в б-бельэтаже. А Кэнкити набросился на меня, подумав, что я хочу причинить вред его обожаемой госпоже. Нет, Тэрада-сан здесь ни при чем. Хотя барышня она исключительно неприятная. Испорченная, капризная, злая, да и смотреть на нее, прямо скажем, удовольствие сомнительное. Не понимаю, почему вы с ней дружите?

– Я скажу, – ответила Сатоко, опустив голову. – Когда я вижу Тэраду-сан, мне становится легче… Моя Акико перестает казаться мне самым несчастным существом на свете… Но если это была не Тэрада-сан, то кто же?

– Вот это я и собирался выяснить. Нужно было д-допросить смотрителя Иностранного кладбища. Его сторожка находится сразу за оградой. Судя по отечности лица и нервическому тику, этот субъект наверняка страдает бессонницей. К тому же, как я понял из нашего с ним краткого диалога, мистер Сильвестер испытывает нездоровый интерес к соседнему владению. Характер у этого человека трудный, вряд ли он стал бы отвечать на мои вопросы, поэтому пришлось устроить маленькую демонстрацию. Собственно, даже п-провокацию. Не буду утомлять вас подробностями, они несущественны. Главное, что сторож полностью удовлетворил мое любопытство. Предположения подтвердились. Да, это он неделю назад вывалил на крыльцо кельи Мэйтана ведро нечистот. Сильвестер – человек полупомешанный. У этого бывшего матроса навязчивая идея – прогнать с кладбищенского холма «идолопоклонников». Тринадцать лет назад, во времена смуты, на него напали ронины. Он спасся лишь тем, что успел вскарабкаться по водосточной трубе, однако острый клинок отсек ему ногу. С тех пор он люто ненавидит японцев и их «языческую» религию.

– Ах, я все поняла! – прикрыла пальцами рот Сатоко. – Мой муж был для этого человека предателем. Сначала сторож попытался выжить его из сада, а когда не удалось, умертвил, воспользовавшись японской легендой! Он думал, что монахи испугаются и монастырь опустеет! Сторожу легко было изобразить оборотня! Достаточно было укрыться с головой черной рясой, а сверху прикрепить плетеный тэнгай. То-то сквозь него просвечивала луна! А передвигался он так странно, потому что у него деревянная нога!

Фандорин выслушал вдову и покачал головой:

– Не с-складывается. Откуда невежественному матросу знать японские легенды? Он и язык-то побрезговал выучить. Нет, Сильвестер не убийца. Но, как я и предполагал, он видел убийцу, и даже дважды. Его мучила бессонница, он несколько раз выходил из сторожки покурить трубку, а убийце понадобилось немало времени на осуществление своего п-плана. К тому же, как вы помните, ночь была такая же лунная, как нынче.

– Кого он видел? – спросила Сатоко, не поднимая глаз.

– Вас, – так же тихо ответил Фандорин. – Кого ж еще? Сначала Сильвестер видел, как женщина в черном кимоно носила ведра к сточной канаве. А когда вышел в другой раз, незадолго перед рассветом, она носила воду от колодца к павильону. Я знал, что Мэйтана могли убить только вы. Но нужно было подтверждение.

– Знали? – повторила Сатоко, по-прежнему не глядя на молодого человека. – Откуда?

– Я не верю в п-привидения, и ваша история о безголовом монахе меня не убедила. Это раз. Вам очень легко было осуществить свое намерение: сначала опоить мужа сонным зельем, подмешанным в сакэ, потом проколоть ему артерию, а после этого оставалось лишь поменять воду в бочке. Когда я хвастался перед настоятелем, что выловлю «оборотня» нынче же ночью, мои слова адресовались вам. Вы должны были знать, что я слов на ветер не бросаю и, если говорю так уверенно, значит, обнаружил какие-то улики. Я не сомневался: вы непременно явитесь в сад, чтобы проследить за моими действиями… Я был готов к встрече, но меня сбила Эми. Это ведь она подала вам идею изобразить нападение Сигумо – когда, после инцидента с нечистотами, стала кричать об опасности, угрожающей Мэйтану?

Ответа не было. Пробор на опущенной голове Сатоко казался неестественно белым. Фандорин даже наклонился, чтобы рассмотреть его получше, и увидел, что волосы крашеные – у корней они были совсем седые.

– Но две вещи остались для меня з-загадкой, – продолжил вице-консул после паузы. – Почему вы не убили меня, когда я лежал оглушенный и беспомощный? Вам ничего не стоило изобразить новое нападение оборотня. И второе: почему вы умертвили мужа?

Зная, сколь тверды характером женщины склада Сатоко, Эраст Петрович снова не ждал ответа. И ошибся.

– Я не убила вас, потому что вы не сделали мне зла, вы лишь выполняли долг по отношению к бывшему другу, – заговорила вдова сдавленным голосом. Сначала медленно, с запинкой, потом все быстрее и быстрее. – Нет, неправда… Я хотела проткнуть вам горло заколкой. Уже подняла руку. Но не смогла. Не было ненависти… Я оказалась слишком слаба, и расплачиваться за это придется моей девочке. Я все-таки не смогла ее защитить.

– Я вас не понимаю, – нахмурился Фандорин. – При чем здесь Акико?

– Он хотел разлучить нас. – Сатоко резко подняла голову. Ее глаза горели сухим, яростным блеском. – Он сказал: «Нечего ее здесь держать. В Гонконге есть приют для детей-калек. Мы отправим ее туда, и она не будет больше стоять между нами. Я не стану буддой, я понял это. Я вернусь к тебе, и мы попробуем жить заново». Я умоляла его сжалиться, плакала, но он был непреклонен. «Ты ничего не понимаешь, – сказал он. – Так будет лучше для всех. Через неделю придет пароход из Гонконга, на нем будет монахиня из приюта». Я поняла: человек, который хотел, но не смог стать буддой, становится дьяволом. Моя Акико не нужна никому на всем белом свете, кроме меня. Она обречена. Среди чужих людей она зачахнет. И тогда я сказала себе, что должна убить Мэйтана. Но убить так, чтобы никто меня не обвинил, иначе мою девочку отберут… Я сделала то, что собиралась, и упала, и лишилась чувств, и, наверное, умерла бы, но искусный лекарь вернул меня к жизни. Все было зря. У меня не хватило сил вонзить вам в горло железную заколку, и теперь меня заточат в тюрьму, а моя дочь сгинет в приюте…

– Ну что, Эраст, поймал Паука Смерти? – спросил консул Вебер, встретившись со своим помощником у табльдота (оба дипломата были люди холостые и обыкновенно завтракали в «Гранд-отеле», по соседству с консульством).

Бледноватый после бессонной ночи Фандорин сконфуженно улыбнулся:

– Увы, Карлуша. Ты был прав: я попусту проторчал на этом чертовом кладбище всю ночь. Лишь выставил себя б-болваном.

– Стало быть, сто долларов мои. Впредь будешь слушаться советов начальства, – изрек консул, отправляя в рот ломтик ростбифа.

Table-Talk 1882 года

После кофе и ликеров заговорили о таинственном. Хозяйка салона Лидия Николаевна Одинцова, нарочно не глядя в сторону нового гостя, самого модного мужчины сезона, сказала:

– Вся Москва говорит, будто бедного Соболева отравил Бисмарк. Неужели общество так никогда и не узнает подоплеки этой ужасной трагедии?

Гостя, которым Лидия Николаевна сегодня потчевала завсегдатаев, звали Эрастом Петровичем Фандориным. Он был умопомрачительно хорош собой, окутан ореолом загадочности и к тому же холост. Чтобы заполучить Эраста Петровича в салон, хозяйке пришлось осуществить сложнейшую, многоступенчатую интригу, на которые Лидия Николаевна была непревзойденной мастерицей.

Реплика адресовалась Архипу Гиацинтовичу Мустафину, давнему другу дома. Мустафин, человек тонкого ума, понял замысел Лидии Николаевны с полуслова и молвил, искоса взглянув на молодого коллежского асессора из-под красноватых голых век:

– А мне говорили, что нашего Белого Генерала будто бы погубила роковая страсть.

Сидевшие в гостиной затаили дыхание, потому что по слухам Эраст Петрович, с недавних пор состоявший чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе, имел самое непосредственное отношение к расследованию обстоятельств смерти великого полководца. Однако гостей ждало разочарование: красивый брюнет вежливо выслушал Архипа Гиацинтовича и сделал вид, что сказанное не имеет к нему ни малейшего отношения.

Возникла ситуация, которой опытная хозяйка допустить не может, – неловкая пауза. Однако Лидия Николаевна сразу же нашлась. Мило захлопав ресницами, она пришла Мустафину на помощь:

– Как это похоже на мистическое исчезновение бедной Полиньки Каракиной! Вы помните эту ужасную историю, друг мой?

– Как не помнить… – протянул Архип Гиацинтович, легким движением бровей поблагодарив за поддержку.

Некоторые закивали, как бы тоже припоминая, но большинство гостей про Полиньку Каракину явно ничего не знали, а Мустафин имел репутацию искуснейшего рассказчика, так что из его уст не грех было послушать даже и знакомую историю. Тут кстати и Молли Сапегина, очаровательная молодая женщина, чей муж – такое несчастье – год назад погиб в Туркестане, спросила с любопытством:

– Мистическое исчезновение? Как интересно!

Лидия Николаевна устроилась на стуле поудобнее, тем самым давая Мустафину понять, что передает кормило тейбл-тока в его умелые руки.

– Многие из нас, конечно, еще помнят старого князя Льва Львовича Каракина, – так начал Архип Гиацинтович свой рассказ. – Это был человек старого времени, герой венгерской кампании. Либеральных веяний предыдущего царствования не принял, подал в отставку и жил в своей подмосковной индийским набобом. Богат был неслыханно, теперь у аристократии таких состояний уж и не бывает.

Имел князь двух дочерей, Полиньку и Анюту. Обратите внимание: никаких Poline или Annie – генерал придерживался самых строгих патриотических взглядов. Девушки были двойняшками. Лицо, фигура, голос совершенно одинаковые. Но не спутаешь, потому что у Анюты на правой щеке, вот здесь, была родинка. Супруга Льва Львовича умерла родами, и князь больше не женился. Говорил, хлопотно, да и нужды нет – разве мало дворовых девок. В девках у него и в самом деле недостатка не было, даже и после эмансипации. Я же говорю – Лев Львович жил истинным набобом.

– Как вам не стыдно, Арчи. Неужто нельзя без непристойностей? – с укоризненной улыбкой произнесла Лидия Николаевна, хотя отлично знала, что для хорошего рассказа совсем невредно, как говорят англичане, «подбавить немного соли».

Мустафин покаянно прижал руку к груди и продолжил свое повествование:

– Полинька и Анюта были отнюдь не дурнушки, но и не сказать чтобы особенные раскрасавицы. Однако, как известно, миллионное приданое – самое лучшее из косметических средств, поэтому в тот единственный сезон, когда княжны выезжали в свет, они произвели среди московских женихов подобие эпидемической лихорадки. Потом старый князь за что-то осерчал на нашего почтенного генерал-губернатора, уехал в свою Сосновку и более оттуда уже не выезжал.

Лев Львович был мужчина тучный, одышливый, на лицо багровый – что называется, апоплексического склада, и можно было надеяться, что заточение княжон продлится недолго. Однако шли годы, князь Каракин все больше толстел и все громче пыхтел, а никакого намерения умирать не выказывал. Женихи подождали-подождали, да и забыли про бедных затворниц.

Сосновка же, хоть и звалась подмосковной, располагалась в глухих лесах Зарайского уезда, откуда не то что до железной дороги, но и до ближайшего тракта было не менее двадцати верст. Одно слово – глушь. Впрочем, место было райское и отлично благоустроенное. У меня там неподалеку деревенька, так я к князю частенько наведывался по-соседски. Больно уж хороша была в Сосновке тетеревиная охота. А в ту весну дичь прямо сама на мушку лезла – такого тока я отродясь не видывал. Ну и загостился, так что вся история разворачивалась прямо на моих глазах.

Старый князь давно затеял строить в парке бельведер в венском стиле. Поначалу пригласил из Москвы знаменитого архитектора, который сделал проект и даже к строительству приступил, да не довел до конца – не стерпел князева самодурства, съехал. Для завершения работ выписали архитектора поплоше, некоего французика по фамилии Ренар. Был он молод и неплох собой. Правда, заметно прихрамывал, но после лорда Байрона у наших барышень это за изъян не считается.

Дальше что ж – можете вообразить сами. Девицы безотлучно сидят в деревне десятый год. Обеим по двадцать восемь, общества решительно никакого, разве что старый дундук вроде меня заедет поохотиться. А тут красивый молодой человек, бойкого ума, парижский уроженец.

Надобно вам сказать, что при всем внешнем сходстве княжны обладали совершенно различным темпераментом и складом души. Анюта была вроде пушкинской Татьяны: вяла, меланхолична, немного резонерша и, прямо сказать, скучновата. Зато Полинька – резвунья, проказница, «как жизнь поэта простодушна, как поцелуй любви мила». Да и стародевическое в ней проступало меньше, чем в сестре.

Ренар немного обжился, присмотрелся и, разумеется, нацелился на Полиньку. Я наблюдал все это со стороны и изрядно веселился, не подозревая, каким невероятным образом закончится эта пастораль. Влюбленная Полинька, ошалевший от запаха миллионов французик, сгорающая от зависти Анюта, которой, поневоле пришлось взять на себя роль блюстительницы целомудрия. Признаюсь откровенно, меня эта комедия занимала не меньше, чем тетеревиный ток. Благородный отец же пребывал в неведении, потому что был спесив и не мог вообразить, что княжна Каракина может увлечься каким-то архитекторишкой.

Натурально, закончилось скандалом. Однажды вечером Анюта ненароком (а может быть, и нароком) заглянула в садовый домик, обнаружила там сестру и Ренара in flagranti delicto и немедленно наябедничала папеньке. Грозный Лев Львович, чудом избежав апоплексии, хотел сей же час выгнать преступника вон. Французик едва умолил оставить его в усадьбе до утра – леса вокруг Сосновки такие, что одинокого человека по ночному времени вполне могут и волки съесть. Если б не вмешался я, выставили бы блудодея за ворота в одном сюртучишке.

Рыдающую Полиньку отправили в спальню, под присмотр благоразумной сестры, архитектор отправился к себе во флигель укладывать чемоданы, прислуга попряталась, и весь напор Князева гнева пришлось выдерживать вашему покорному слуге. Лев Львович бушевал чуть не до рассвета и совсем меня замучил, так что спал я в ту ночь немного. А утром видел из окна, как французика увозили на станцию в простой телеге. Он, бедняжка, все на окна оглядывался. Да только, похоже, никто не помахал ему на прощанье – больно уж унылый был у француза вид.

Дальше начались чудеса.

К завтраку княжны не вышли. Дверь спальни заперта, на стук никакого отклика. Князь снова закипятился, стал подавать признаки неотвратимой апоплексии, велел ломать дверь к чертовой бабушке.

Взломали. Входят. Господи Иисусе! Анюта лежит в постели, вроде как в глубоком сне, Полиньки же нет вовсе, исчезла. В доме нет, в парке нет – как сквозь землю провалилась.

Сколько ни будили Анюту – все впустую. Домашний доктор, постоянно живший в усадьбе, незадолго перед тем умер, а нового еще не наняли. Пришлось посылать в волостную больницу. Приехал земский врач, из длинноволосых. Пощупал, помял, говорит: это у нее сильнейшее нервное расстройство, полежит – очнется.

Вернулся возчик, что француза отвозил. Человек верный, всю жизнь при усадьбе. Божится, что довез Ренара до самой станции и на поезд усадил. Барышни с ним не было. Да и как бы ей за ворота прокрасться? Парк в Сосновке был окружен высокой каменной стеной, у ворот караульные.

Анюта назавтра очнулась, да что толку? Потеряла дар речи. Только плачет, дрожит вся, зубами лязгает. Через неделю понемногу заговорила, но про ту ночь ничего не помнит. Если приступали с расспросами – у ней сразу судороги. Доктор строго-настрого воспретил. Говорит, для жизни опасно.

Так и пропала Полинька. Князь совсем с ума сошел. Писал и губернатору, и самому государю, поднял на ноги полицию. За Ренаром в Москве слежку установили, только все впустую. Помаялся французик, поискал заказчиков – не тут-то было. Никто не хочет с Каракиным ссориться. Так и уехал бедолага в свой Париж. А Лев Львович все ярится. Вбил себе в голову, что убил злодей его ненаглядную Полиньку и в землю закопал. Перерыли весь парк, пруд вычерпали, бесценных карпов погубили. Ничего. А месяц спустя, наконец, явилась и апоплексия. Сидел князь за обедом, вдруг как захрипит – и лбом в суповую тарелку. Оно и немудрено, от таких-то переживаний.

Анюта после той роковой ночи не то чтобы умом тронулась, но сильно переменилась в характере. И раньше-то веселостью не отличалась, а тут и вовсе рта не раскроет. Только вздрагивает от малейшего шума. Я, грешным делом, небольшой любитель трагедий. Сбежал из Сосновки, еще когда князь жив был. После приезжаю на похороны – батюшки-светы, усадьбу не узнать. Жутко там сделалось, будто черный ворон крылом накрыл. Посмотрел, помню, и думаю: быть сему месту пусту. Так и вышло.

Не захотела Анюта, единственная наследница, там жить, уехала. Да не куда-нибудь в столицу или в Европу, а на самый край света. Управляющий высылает ей деньги в Бразилию, в город Рио-де-Жанейро. Я по глобусу полюбопытствовал – Рио этот аккурат напротив от Сосновки, дальше уж не заберешься. Вот как княжне отчизна опротивела. Подумать только – Бразилия! Поди, ни одного русского лица, – со вздохом закончил Архип Гиацинтович свой необычный рассказ.

– Отчего же. У меня в Бразилии есть знакомый, мой бывший с-сослуживец по японскому посольству – Карл Иванович Вебер, – задумчиво пробормотал Эраст Петрович Фандорин, выслушавший занятную историю с интересом.

Манера говорить у чиновника особых поручений была мягкая, приятная, и легкое заикание ее ничуть не портило.

– Вебер теперь посланником при б-бразильском императоре доне Педро. Не такой уж это край света.

– В самом деле? – живо обернулся к говорившему Архип Гиацинтович. – Так, может быть, разгадка еще возможна? Ах, любезнейший Эраст Петрович, говорят, что вы – блестящий аналитический ум, что любые тайны вы расщелкиваете, как грецкие орехи. Вот вам задача, не имеющая логического решения. С одной стороны, Полинька Каракина из усадьбы исчезла – это факт; с другой стороны, покинуть усадьбу она никак не могла – и это тоже факт.

– Да-да, – подхватили несколько дам сразу. – Господин Фандорин, Эраст Петрович, ужасно хочется узнать, что же там на самом деле произошло.

– Готова биться об заклад, что Эраст Петрович легко разгадает этот парадокс, – уверенно заявила Одинцова.

– Заклад? – быстро переспросил Мустафин. – Что поставите?

Следует пояснить, что оба – и Лидия Николаевна, и Архип Гиацинтович – были заядлыми спорщиками и в своей страсти к заключению пари иной раз доходили до безрассудства. Наиболее проницательные из гостей переглянулись, заподозрив, что вся интермедия с якобы случайно вспомнившейся загадочной историей была разыграна по предварительной договоренности и молодой чиновник стал жертвой ловко составленного заговора.

– Мне очень нравится ваш маленький Буше, – с легким поклоном сказал Архип Гиацинтович.

– А мне ваш большой Караваджо, – в тон ему ответила хозяйка.

Мустафин только покачал головой, как бы восхищаясь непомерным аппетитом Одинцовой, но спорить не стал – очевидно, не сомневался в своей победе. А может быть, ставки уже были согласованы меж ними заранее.

Эраст Петрович, несколько опешив от этакой стремительности, развел руками:

– Но я не был на месте п-происшествия, не видел участников. Насколько я понимаю, полиция, даже располагая всем необходимым, ничего не смогла сделать. Где уж мне теперь? Ведь и времени, вероятно, прошло немало.

– В октябре шесть лет, – был ответ.

– Ну вот в-видите…

– Эраст Петрович, милый, славный, – взмолилась хозяйка, накрыв руку коллежского асессора своей. – Не погубите. Ведь я с этим вымогателем уже сговорилась! Он просто заберет моего Буше, и дело с концом! В этом господине нет ни капли рыцарственности.

– Мой предок был мурза, – весело подтвердил Архип Гиацинтович. – А у нас в Орде с женщинами разговор короткий.

Зато для Фандорина рыцарство, кажется, было не пустым звуком. Молодой человек потер пальцем переносицу и пробормотал:

– Разве что вот… А скажите, г-господин Мустафин, не приметили ли вы, каков был багаж у француза? Вы ведь, видели, как он уезжал. Уж верно, там не обошлось без какого-нибудь большого сундука?

Архип Гиацинтович сделал вид, что аплодирует.

– Браво. Спрятал девицу в сундук да вывез? А добродетельную сестру Полинька опоила какой-нибудь дрянью, отчего Анюта и впала в нервное расстройство? Остроумно. Только – увы. Никакого сундука не было. Французик был гол как сокол. Мне вспоминаются какие-то чемоданчики, узелочки, пара шляпных коробок. Нет, сударь, ваша версия не годится.

Подумав немного, Фандорин спросил:

– Вы совершенно уверены, что княжна не могла сговориться с караульными или просто подкупить их?

– Абсолютно. Это первое, что проверила полиция.

Странно, но при этих словах коллежский асессор вдруг сделался мрачен и со вздохом проговорил:

– Тогда ваша история куда сквернее, чем я думал.

И, после непродолжительной паузы, спросил:

– Скажите, не было ли в княжеском доме водопровода?

– Водопровод? В деревне? – удивилась Молли Сапегина и неуверенно хихикнула, решив, что красивый чиновник пошутил.

Однако Архип Гиацинтович вставил в глаз золотой монокль и посмотрел на Фандорина очень внимательно, будто только теперь его по-настоящему заметил.

– Как вы догадались? Представьте, водопровод в усадьбе был. За год до описываемых событий князь распорядился поставить водокачку и котельную. И у самого Льва Львовича, и у княжон, и в гостевых покоях имелись самые настоящие ванные. Но какое это имеет отношение к делу?

– Думаю, что ваш п-парадокс разгадан. – Фандорин покачал головой. – Только разгадка больно уж неприятная.

– Но как?! Каким образом? Что же произошло? – раздалось со всех сторон.

– Сейчас расскажу. Только сначала, Лидия Николаевна, я бы желал дать вашему лакею одно поручение.

И коллежский асессор, совершенно заинтриговав присутствующих, написал какую-то записку, вручил лакею и тихо проговорил ему что-то на ухо. Каминные часы пробили полночь, но расходиться никто и не думал. Все, затаив дыхание, ждали, а Эраст Петрович не спешил начинать демонстрацию своего аналитического дара. Лидия Николаевна, гордая своим безошибочным чутьем, которое и на сей раз не подвело ее в выборе главного гостя, смотрела на молодого человека с почти материнским умилением – чиновник особых поручений имел все шансы стать истинной звездой ее салона. То-то обзавидуются Кэти Полоцкая и Лили Епанчина.

– История, которую вы нам поведали, не столько т-таинственна, сколько отвратительна, – с гримасой проговорил коллежский асессор. – Одно из чудовищнейших преступлений страсти, о которых мне доводилось слышать. Это не исчезновение, а убийство, причем самого худшего, каинова сорта.

– Вы хотите сказать, что веселую сестру убила грустная? – уточнил Сергей Ильич фон Таубе, председатель акцизной палаты.

– Нет, я хочу сказать нечто совершенно п-противоположное: веселая Полинька убила грустную Анюту. И это еще не самое кошмарное.

– Но позвольте! Как такое возможно? – удивился Сергей Ильич, а Лидия Николаевна сочла нужным заметить:

– И что может быть кошмарнее, чем убийство собственной сестры?

Фандорин встал, прошелся по гостиной.

– Я попробую восстановить последовательность событий, как они мне представляются. Итак, две скучающие б-барышни. Утекающая меж пальцев, да, собственно, уже почти и утекшая жизнь – я имею в виду женскую жизнь. Праздность. Перебродившие силы души. Неоправдавшиеся надежды. Мучительные отношения с самодуром-отцом. Наконец, физиологическая фрустрация – ведь это молодые, здоровые женщины. Ах, прошу прощения…

Поняв, что сказал неприличность, коллежский асессор смутился, но Лидия Николаевна обошлась без реприманда – очень уж он был мил с румянцем, вдруг проступившим на белых щеках.

– Даже не берусь представить, сколько всего намешано в душе д-девушки, оказавшейся в подобном положении, – помолчав, продолжил Фандорин. – А тут еще особенность: рядом все время твое живое зеркало, двойняшка-сестра. Вероятно, здесь не могло обойтись без причудливого смешения любви и ненависти. И вот появляется красивый, молодой мужчина. Он проявляет к барышням явный интерес – очевидно, небескорыстный, но какая же из девушек об этом думает? Меж сестрами неизбежно возникает соперничество, но выбор сделан б-быстро. До сего момента у Анюты и Полиньки все было одинаково, все поровну, теперь же они оказываются в совершенно разных мирах. Одна счастлива, воскрешена к жизни и – во всяком случае, по видимости – любима. Другая чувствует себя отринутой, одинокой и оттого вдвойне несчастной. Счастливая любовь эгоистична. Для Полиньки наверняка не существовало ничего кроме страсти, накопившейся за долгие годы затворничества. Это была настоящая, полная жизнь, о которой она так долго мечтала и на которую уже перестала надеяться. И вдруг все это оборвалось в один миг – причем именно т-тогда, когда любовь достигла наивысшей своей вершины.

Дамы слушали прочувствованную речь писаного красавца как завороженные, а Молли Сапегина прижала тонкие пальцы к вырезу платья, да так и застыла.

– Ужаснее всего то, что виновницей т-трагедии оказалась родная сестра. Которую, согласимся, тоже можно понять: вынести такое счастье рядом c собственным несчастьем – на это требуется особый склад души, которым Анюта явно не обладала. Итак, Полинька, которая только что пребывала в райских кущах, была низвергнута. Нет на свете зверя опаснее женщины, у которой отняли любовь! – увлекшись, воскликнул Эраст Петрович и снова стушевался, ибо эта сентенция могла оскорбить прекрасную половину присутствующих.

Однако протестов не последовало – все жадно ожидали продолжения, и Фандорин заговорил в убыстренном темпе:

– Тут-то, под воздействием отчаяния, у Полиньки и возникает безумный план – страшный, чудовищный, но свидетельствующий об огромной силе чувства. Впрочем, не знаю. Возможно, идея принадлежала Ренару. Хотя осуществить ее пришлось именно девушке… Ночью, когда вы, Архип Гиацинтович, клевали носом, слушая излияния хозяина, в спальне княжон происходило адское действо. Полинька умертвила сестру. Не знаю, каким образом – задушила ли, отравила ли, но во всяком случае обошлась без кровопролития, иначе в спальне остались бы следы.

– Следствие допускало возможность убийства, – пожал плечами Мустафин, слушавший Эраста Петровича с нескрываемым скепсисом. – Но возник резонный вопрос: куда делся труп?

Чиновник особых поручений без малейших колебаний ответил:

– В том-то и к-кошмар. Убив сестру, Полинька перетащила тело в ванную, там разрезала его на куски и спустила кровь в трубу. Француз произвести расчленение не мог – вряд ли он сумел бы незаметным образом отлучиться из своего флигеля на столь долгое время.

Переждав истинную бурю возмущенных возгласов, среди которых чаще всего звучало слово «Невозможно!», Фандорин печально молвил:

– К сожалению, невозможно ничто иное. Другого решения у поставленной з-задачи нет. Лучше даже не пытаться вообразить, что происходило в ту ночь в ванной, Полинька не могла обладать никакими анатомическими познаниями и вряд ли располагала каким-нибудь более серьезным инструментом, чем похищенный украдкой кухонный нож.

– Но не могла же она спустить в трубу куски тела и кости, произошел бы засор! – с несвойственной ему горячностью воскликнул Мустафин.

– Не могла. Расчлененная п-плоть покинула усадьбу, разложенная по чемоданам и шляпным коробкам француза. Скажите, высоко ли от земли были расположены окна спальни?

Архип Гиацинтович прищурился, вспоминая:

– Не очень. Пожалуй, в человеческий рост. И выходили окна в сад, на лужайку.

– Значит, передача останков происходила именно ч-через окно. Судя по тому, что на подоконнике не осталось следов, Ренар снаружи передавал в комнату какую-то емкость, Анюта уносила ее в ванную, клала внутрь очередной кусок тела и передавала соучастнику. Когда же зловещая т-транспортировка была закончена, Полиньке осталось только ополоснуть ванну и смыть кровь с себя…

Лидии Николаевне очень хотелось выиграть пари, но во имя справедливости она не могла смолчать:

– Эраст Петрович, все это очень складно – за исключением одного обстоятельства. Если Полинька совершила такую монструозную операцию, она непременно запачкала бы одежду, а кровь не так-то просто отстирать, в особенности если ты не прачка.

Это практическое замечание не столько озадачило, сколько сконфузило Фандорина. Кашлянув и потупив глаза, он тихо сказал:

– Я п-полагаю, что, прежде чем приступить к разделке т-трупа, княжна сняла с себя одежду. Всю…

Некоторые из дам ойкнули, а Молли Сапегина, бледнея, пролепетала:

– О mon Dieu…

Эраст Петрович, кажется, испугался, не приключится ли с кем обморока, и поспешно продолжил, перейдя на тон сухой научности:

– Вполне вероятно, что затяжное беспамятство мнимой Анюты было не симуляцией, а естественной реакцией психики на страшное п-потрясение.

Здесь все заговорили разом.

– Но ведь исчезла вовсе не Анюта, а Полинька! – вспомнил Сергей Ильич.

– Ах, да это просто Полинька нарисовала на щеке родинку, – нетерпеливо объяснила более сообразительная Лидия Николаевна, – вот все и приняли ее за Анюту!

Отставной лейб-медик Ступицын с этим суждением не согласился:

– Не может быть! Близкие люди умеют отлично различать двойняшек. Манера поведения, оттенки голоса, наконец, выражение глаз!

– Зачем вообще понадобилась подмена? – перебил лейб-медика генерал Липранди. – Зачем Полиньке понадобилось изображать, будто она Анюта?

Эраст Петрович дождался, пока поток вопросов и возражений иссякнет, и ответил всем по очереди:

– Если б исчезла Анюта, ваше превосходительство, то на Полиньку неминуемо пало бы подозрение, что она расправилась с сестрой из мести, и тогда следы убийства искали бы более т-тщательно. Это раз. Исчезновение влюбленной девушки одновременно с французом выводило на первый план версию, что это именно побег, а не преступление. Это два. Ну и, наконец, под видом Анюты она могла бы когда-нибудь в будущем выйти замуж за Ренара, не выдав себя задним числом. Очевидно, именно это и произошло в далеком Рио-де-Жанейро. Я уверен, что Полинька забралась так далеко от родины, чтобы спокойно соединиться с предметом своего обожания. – Коллежский асессор обернулся к лейб-медику. – Ваш аргумент относительно того, что близкие умеют различать двойняшек, вполне резонен. Однако обратите внимание на то, что домашний д-доктор Каракиных, которого обмануть уж во всяком случае было бы невозможно, незадолго перед тем умер. Кстати г-говоря, мнимая Анюта после роковой ночи изменилась самым решительным образом – словно стала д-другим человеком. Учитывая особенные обстоятельства, все сочли это естественным. На самом же деле преображение свершилось с Полинькой, но стоит ли удивляться тому, что в ней не осталось прежней живости и веселости?

– А смерть старого князя? – спросил Сергей Ильич. – Уж очень удобно вышло для преступницы.

– Весьма подозрительная смерть, – согласился Фандорин. – Вполне вероятно, что не обошлось без яду. Вскрытия, разумеется, не производили – отнесли внезапную кончину за счет отцовского горя и склонности к апоплексии, а между тем очень возможно, что после этакой ночи пустяк вроде отравления родного отца Полиньку бы уже не смутил. Впрочем, произвести эксгумацию не поздно и сейчас. Яд долго сохраняется в костных тканях.

– Держу пари, что князь был отравлен, – быстро произнесла Лидия Николаевна, обернувшись к Архипу Гиацинтовичу. Тот сделал вид, что не слышит.

– Изобретательная версия. И остроумная, – медленно проговорил Мустафин. – Однако нужно иметь слишком живое воображение, чтобы представить княжну Каракину в наряде Евы, разделывающую хлебным ножиком труп собственной сестры.

Снова все заговорили одновременно, с одинаковой горячностью отстаивая обе точки зрения, причем дамы в основном склонялись к версии Фандорина, а мужчины ее опровергали, почитая невероятной. Сам виновник спора в дискуссии участия не принимал, хотя слушал доводы сторон с большим интересом.

– Ах, да что же вы молчите! – воззвала к нему Лидия Николаевна. – Ведь он (показала она на Мустафина) спорит против очевидного, только чтоб заклад не отдавать! Скажите же ему. Приведите еще какое-нибудь основание, которое заставит его замолчать!

– Я жду, когда вернется ваш Матвей, – кротко ответил на это Эраст Петрович.

– А куда вы его послали?

– В генерал-губернаторскую канцелярию, на телеграфный пункт, он работает к-круглосуточно.

– Но ведь это на Тверской, в пяти минутах ходьбы, а миновало уже больше часа, – удивился кто-то.

– Матвею велено дождаться ответа, – пояснил чиновник особых поручений и вновь замолчал, а всеобщим вниманием завладел Архип Гиацинтович, который произнес обширную речь, доказывавшую совершенную невозможность версии Фандорина с точки зрения женской психологии.

В самом эффектном месте, когда Мустафин убедительно говорил об исконных свойствах женской натуры, которая стыдится наготы и не выносит вида крови, дверь тихо отворилась, и вошел долгожданный Матвей. Бесшумно ступая, приблизился к коллежскому асессору и с поклоном протянул листок.

Эраст Петрович развернул, прочел, кивнул. Хозяйка, внимательно наблюдавшая за лицом молодого человека, не утерпела и вместе со стулом придвинулась к нему поближе.

– Ну, что там? – шепнула она.

– Я был прав, – тоже шепотом ответил Фандорин. В тот же миг Одинцова торжествующе перебила оратора:

– Хватит нести вздор, Архип Гиацинтович! Что вы можете понимать в женской натуре, вы и женаты-то никогда не были! У Эраста Петровича есть решительное доказательство!

Она взяла из рук коллежского асессора телеграфный бланк и пустила его по кругу.

Гости с недоумением прочли депешу, состоявшую всего из трех слов: «Да. Да. Нет».

«И это все? Что это? Откуда?» – таков был общий тон вопросов.

– Телеграмма прислана из русской миссии в Б-бразилии, – стал объяснять Фандорин. – Видите дипломатический гриф? У нас в Москве ночь, а в Рио-де-Жанейро как раз присутствие. На это я и рассчитывал, когда велел Матвею дожидаться ответа. Что же до депеши, то узнаю лаконичный стиль Карла Ивановича. Мое послание звучало так. Матвей, верните-ка листок, который я вам давал. – Эраст Петрович взял у лакея бумажку и прочел. – «Карлуша, срочно сообщи следующее. Замужем ли проживающая в Бразилии российская подданная урожденная княжна Анна Каракина? Если да, то хром ли ее муж? И еще: есть ли у княжны на правой щеке родинка? Все это необходимо мне для пари. Фандорин». Из ответа посланника явствует, что к-княжна вышла замуж за хромого и никакой родинки на щеке у нее нет. Зачем ей теперь родинка? В далекой Бразилии нет нужды прибегать к подобным ухищрениям. Как видите, дамы и господа, Полинька жива и благополучно вышла замуж за своего Ренара. У страшной сказки вполне идиллический конец. Кстати, отсутствие родинки лишний раз подтверждает, что Ренар был соучастником убийства и отлично знает, что женат именно на Полиньке, а не на Анюте.

– Так я велю послать за Караваджо, – с победительной улыбкой молвила Одинцова Архипу Гиацинтовичу.

Из жизни щепок

Кое-кому не повезло

Пять человек? Пожалуй, многовато для «сугубо конфиденциальной беседы» – вот первое, что подумалось Эрасту Петровичу, когда он вошел в кабинет главноуправляющего железнодорожной компании «Фон Мак и сыновья».

Коллежский асессор поклонился присутствующим и остановил взгляд на человеке, что сидел во главе стола. Это, несомненно, и был барон Сергей Леонардович фон Мак, к которому Фандорина отправило начальство для вышеупомянутой беседы. Следовало ожидать, что барон представит чиновника особых поручений остальным: лысому господину с угрюмой физиономией, заплаканной женщине в летах и двум молодым людям с одинаковыми, несколько рыбьими глазами (у Сергея Леонардовича были точно такие же – стало быть, братья). Все кроме лысого были в черном, а трое братьев фон Маков еще и с траурными повязками на рукаве.

Странно, но никаких представлений не последовало. В ответ на поклон глава предприятия лишь слегка кивнул и пояснил, адресуясь к угрюмому господину:

– Можете продолжать. Это… Свой человек в семье. Не имеет значения, – да еще рукой пренебрежительно махнул. – Прошу вас, господин Ванюхин. Вы начали рассказывать о Стерне.

Эраст Петрович не привык, чтобы на него махали рукой, будто на муху или комара, и чуть приподнял бровь, однако, услышав имя угрюмого господина, вернул бровь на место.

Ах, вот это кто. Сам Зосим Прокофьевич Ванюхин.

Об этом человеке Фандорин много слышал, но видел впервые и, честно сказать, испытал некоторое разочарование. Живая легенда сыска был похож на лакея из богатого, но не слишком бонтонного дома: голый череп с обеих сторон обрамлен довольно нелепыми бакенбардами, воротнички сияют белизной, но галстук явно перебрал по части пышности, да и жемчужная заколка с малиновым жилетом никак не сочетается. Однако что ж о человеке, да еще мужчине, судить по одежде? В свое время Ванюхин распутал немало запутанных дел. Шутка ли: простой хожалый, а дослужился до генерала, начальника петербургской уголовной полиции – все благодаря природной смекалистости и бульдожьей хватке.

Взгляд у Ванюхина был цепкий. Колючие глазки так и впились в Фандорина.

– А позвольте поинтересоваться, где «свой человек» пребывал сего шестого числа? – спросил петербуржец, обращаясь к старшему из фон Маков.

Манера говорить у Зосима Прокофьевича была исключительно неприятная – ехидная, как бы заранее не дающая веры всему, что скажет собеседник. Ванюхин словно давал понять главноуправляющему: пускай ты магнат-размагнат и сто раз миллионщик, мне на это наплевать, для меня все люди одинаковы.

Хоть Фандорин и был врагом всякой невежливости, но эта демонстрация ему, пожалуй, понравилась. Видно, недаром рассказывают про Ванюхина, что человек он независимый и свое дело исполняет, невзирая на лица.

– Он только что приехал после длительной отлучки, – ответил следователю Сергей Леонардович, и Зосим Прокофьевич к вновь вошедшему интерес сразу утратил, даже имени не спросил.

– Засим продолжим, сказал Зосим, – не особенно изящно скаламбурил Ванюхин (судя по легкой гримаске, исказившей бесстрастное лицо управляющего, эта присказка прозвучала не в первый раз). – Ваш батюшка, а ваш, стало быть, супруг, – здесь следователь с преувеличенной уважительностью поклонился пожилой даме, – почувствовал себя скверно ночью с шестого на седьмое и час спустя уже был, как говорится, с ангелами на небеси.

Двое молодых людей возмущенно переглянулись, уязвленные интонацией следователя, один даже сделал порывистое движение, но Сергей Леонардович чуть нахмурил лоб, и младшие братья немедленно взяли себя в руки. Субординация в семье фон Маков, кажется, соблюдалась неукоснительно.

– Всего получасом позднее в своей двадцатирублевой квартирке испустил дух, в ужасных корчах, секретарь новопреставленного, некто Николай Стерн. В корчах, ибо доктора над сим малозначительным лицом не хлопотали, и никто его мук камфорою и прочими новейшими средствами не облегчал. – Следователь сделал паузу, обводя членов одного из богатейших семейств империи ироническим взглядом. – Засим мысленно перенесемся в контору вашего достопочтенного предприятия, то есть в то самое место, где мы нынче находимся. Ибо третий акт трагедии разыгрался здесь. Перед рассветом швейцар услыхал крики, доносившиеся из коридора, где мыл полы ночной уборщик Крупенников. Перед тем как испустить дух, сей несчастный имел с швейцаром непродолжительную беседу. Если только это возможно именовать беседой. Крупенников крикнул: «Нутро жгет! Мочи нет!» Швейцар спросил: «Чего несвежего покушал?» «Не снедал ишшо, – с видимым удовольствием изобразил Зосим Прокофьевич простонародный говор уборщика, – только чайку барского духовитого хлебнул, с чайнику». И минуту спустя Крупенников присоединил свою душу к двум отлетевшим ранее.

Поскольку все эти обстоятельства Фандорину были уже известны (после разговора с генерал-губернатором он успел коротко ознакомиться с делом), молодой человек не столько слушал, сколько присматривался.

Старший сын покойного предпринимателя, унаследовавший дело, интересовал коллежского асессора более всего. Это был довольно красивый, молодой еще брюнет с правильными, но какими-то очень уж холодными чертами лица. Первоначальное суждение насчет «рыбьих» глаз Эраст Петрович был склонен переменить. Это у меньших братьев взгляд отливал белесоватой прибалтийской селедочностью, а у Сергея Леонардовича, пожалуй, мерцал не рыбьей чешуей, а сталью. Судя по этому блеску, предприятие отравленного магната попало в крепкие руки.

Двух младших фон Маков особенно разглядывать было нечего, юноши и юноши, а вот вдова Эрасту Петровичу понравилась: чувствовалось, что эта женщина способна и мужественно страдать, и женственно сострадать. Хорошее лицо.

Многое о семействе фон Маков объяснял и вид кабинета.

Отсюда на тысячи километров протянулась стальная паутина, по которой пульсировала кровь огромной державы; здесь обретался мозг, руководивший работой десятков тысяч людей; Бог весть, сколько миллионов рублей, франков и марок нащелкали костяшки бухгалтерских счетов, лежавших на этом столе, – а между тем, обстановка была самая простая, даже аскетическая. Все необходимое (несгораемый шкаф, полки для бумаг, стол, несколько кресел и стульев; географические карты; новейший аппарат Белла) и ничего лишнего (ни картин, ни скульптур, ни ковров). Столь тщательно подчеркиваемое спартанство означало: мы деньги на пустяки не тратим, у нас каждая копейка должна работать. Идея для российского предпринимательства экзотическая, почти небывалая.

Однако что все-таки означал странный прием, оказанный чиновнику особых поручений?

Здесь Эрасту Петровичу пришлось вновь сосредоточиться на рассказе следователя, поскольку Ванюхин заговорил о результатах лабораторного исследования, очевидно, только что к нему поступивших.

– …Засим, сказал Зосим, перейдем к чайнику, из которого уборщик так неудачно полакомился барским чайком. Хоть московская полиция и косолапа, но отдать чайник в лабораторию все же догадалась. На наше счастье, Крупенников был нерасторопен и помыть посудину еще не успел.

Эти слова сопровождались таким нехорошим взглядом, устремленным на старшего фон Мака, что Фандорин весь подобрался и тоже посмотрел на барона. Тот дернул краем рта, более ничем своих чувств не выдав.

– Почему вы все ходите вокруг да около? – не выдержал самый юный из братьев, с черным пушком над верхней губой. – Что показало исследование чайника?

Ванюхин воззрился на юношу с величавым негодованием.

– Не забывайтесь, молодой человек! Родиться в семье толстосумов – это еще не заслуга. Вы разговариваете с действительным статским советником, кавалером Владимирской звезды! Это у вас в Москве молятся златому тельцу, а я ему не последователь, я, милостивый государь, следователь! Я прибыл сюда не по вашему мановению, а для сыска по делу о тройном убийстве! И злодея сыщу, кем бы он ни был, уж можете быть уверены!

Видно было, что Зосиму Прокофьевичу давно уже хотелось все это проговорить: и про свой чин, и про звезду, и про следователя-последователя. Он, наверное, для того и испытывал терпение фон Маков, чтобы получить повод указать богачам их место, обозначить, кто здесь главный.

– Володя не желал вас обидеть, ваше превосходительство, – мягко произнесла дама. – Прошу вас, продолжайте.

Еще немного попыхтев, Ванюхин продолжил все тем же ядовитым тоном, по преимуществу глядя на Сергея Леонардовича:

– В чае с мятой обнаружен мышьяк. Отравитель обошелся без аристократичных цикут и цианидов. Между прочим, очень неглупо рассудил. Ведь мышьяк, в отличие от ядов более изысканных, продают в любой аптеке, а иногда даже в скобяных лавках. Чрезвычайно ходовой товар – как известно, крыс и мышей в городе насчитывается куда больше, чем двуногих жителей. Это, так сказать, соображение общего порядка. Далее перейду к фактам.

Следователь пошуршал бумажками, просматривая свои, записи.

– Факт номер один: покойный барон вечером всегда пил чай с мятой, в одно и то же время.

– У Леона был больной желудок, мята успокаивала рези, – печально сказала вдова.

– И преступник отлично об этом знал, – подхватил Ванюхин. – Факт номер два: ровно в половине восьмого конторская горничная Марья Любакина подала в кабинет чайник. Это подтверждают сотрудники канцелярии, которые в тот день были удержаны сверхурочно. К девятому часу все ушли, в кабинете остались лишь управляющий и секретарь. По свидетельству швейцара, эти двое покинули здание почти одновременно, в половине одиннадцатого. Барон в карете, секретарь Стерн, разумеется, на своих двоих. Судя по чашкам, оставшимся на столе, управляющий с барского плеча угостил беднягу Стерна чаем. Вот уж воистину, минуй нас пуще всех печалей.

Здесь даже хладнокровный Сергей Леонардович не выдержал.

– Я прошу вас изменить тон, он оскорбителен, – опустив взгляд, глухо сказал наследник. – Отец был человеком неспесивым и к своим помощникам относился уважительно. Если в кабинет подали чай, разумеется, отец предложил и секретарю.

Это было сказано без вызова, но с таким достоинством, что даже старый волк Ванюхин немного присмирел.

– Пусть так. Выпили они чаю с мятой и мышьяком, разошлись, а остатки дохлебал несчастный болван Крупенников. Отравитель на подобный исход никак не рассчитывал. Если бы барон умер один, преступление наверняка сошло бы с рук. Ваш батюшка был человек нездоровый, приступы недомогания и рвоты случались с ним часто. Полиции бы и в голову не пришло усомниться в причине смерти. Но кое-кому здорово не повезло. Три смерти зараз! Такое даже здешней полиции покажется подозрительным, – вновь всадил шпильку в московских коллег петербуржец. – Что не стали умничать сами, а пригласили меня – похвально. Зосим Ванюхин свое дело знает. Одно умышленное смертоубийство и два неумышленных – это вечная каторга, – с нажимом произнес следователь, в упор глядя на Сергея Леонардовича. – Лес рубили – щепки полетели. Вот по этим-то щепкам я преступника и разыщу. Много времени не понадобится. От «кому выгодно» до «кто виноват» тропа короткая. Засим откланиваюсь. Ненадолго.

На этой зловещей ноте Ванюхин поднялся, склонил голову перед вдовой и вышел. Братьев фон Маков поклоном не удостоил, а на Фандорина даже и не взглянул.

Сугубо конфиденциальная беседа

К сему моменту Эраст Петрович уже решил для себя, что за дело не возьмется. Хоть грубость Ванюхина и оставила у коллежского асессора неприятный осадок, но понять Зосима Прокофьевича было можно. Очень богатые люди похожи на больных, страдающих каким-то малопристойным недугом. Им неловко перед окружающими, а окружающим неловко с ними. Вероятно, даже самые обычные человеческие чувства – любовь, дружба – для такого вот Сергея Леонардовича совершенно невозможны. В сердце у него всегда будет копошиться червячок: невеста не меня, а мои миллионы любит; товарищ не со мной, с моими железными дорогами дружит.

Ну и потом, что за отвратительное высокомерие? Князь Владимир Андреевич говорил, что молодой фон Мак очень просит, прямо-таки умоляет навестить его для сугубо конфиденциальной беседы. А он даже поздороваться не соизволил.

Фандорин чувствовал себя задетым и, едва за следователем закрылась дверь, тоже хотел молча повернуться и уйти (сесть коллежскому асессору так никто и не предложил).

Но новый главноуправляющий компании «Фон Мак и сыновья» предупредил его движение.

– Ради Бога, простите! – воскликнул он, поднявшись. – Я сейчас объясню мое странное поведение… Матушка, это тот самый господин Фандорин, из-за которого я ездил к губернатору. Эраст Петрович – моя мать Лидия Филаретовна, мои братья – Владимир и Александр.

Дама ласково улыбнулась, оба юноши вскочили, учтиво наклонили головы и снова сели.

– Прошу сюда, – показал глава компании на кресло подле себя. – Ах, если б вы знали, как я раскаиваюсь, что сразу не послушался совета Владимира Андреевича! Он мне еще на похоронах сказал: «На что вам впутывать в это дело Петербург? Попросите Фандорина, он разберется». Но мне непременно хотелось, чтобы делом занялся сам Ванюхин. О, как мало у нас в России можно верить репутациям!

Эраст Петрович прошел вдоль всего длинного стола, очевидно, предназначенного для служебных совещаний, и сел. Разглядев чиновника вблизи, Сергей Леонардович тревожно нахмурился.

– Но вы очень молоды для вашей должности! – недовольно заметил он (издали Фандорин, благодаря седым вискам, казался старше своих лет).

– Как и вы д-для вашей, – сухо ответил коллежский асессор, которому эта реплика пришлась не по нраву. – Вы намеревались мне что-то объяснить?

Барон смотрел на него оценивающим взглядом. Видно было, что смутить этого человека непросто.

– …Ну что ж, – наконец молвил он, кажется, приняв решение. – Попробуем. Князь обещал, что сможет предоставить вас в мое распоряжение на неограниченное время…

У Фандорина чуть порозовели щеки. В беседе со своим помощником генерал-губернатор, правда, выразился деликатнее, но сути дела это не меняло: коллежского асессора именно что «предоставили в распоряжение» этому богачу.

Первая же неучтивость, первый же признак высокомерия – и откланяюсь, сказал себе чиновник особых поручений. Пускай фон Маки дали сто тысяч на Храм и основали два приюта, это еще не причина, чтобы государственный служитель был на побегушках у денежного мешка.

Но главноуправляющий был нисколько не высокомерен – лишь деловит и очень встревожен.

– Я не стал привлекать внимание к вашей персоне, чтобы вы имели возможность спокойно понаблюдать за следователем и составить суждение о его действиях. Есть и еще одна причина, но о ней позже. Итак, что вы скажете о действительном статском советнике Ванюхине?

В упоминании о чине Зосима Прокофьевича, пожалуй, прозвучала ироническая нотка, но лицо барона осталось хмурым.

Фандорин не очень охотно начал:

– Когда-то господин Ванюхин, вероятно, был неплохим сыщиком, но его т-таланты остались в прошлом. Это раз. Слишком самоуверен, что ограничивает поле зрения. Это два. Он уже выбрал основную версию, на другие отвлекаться не намерен. Это три. Версия для вас крайне неприятна. Это четыре.

– Что отца отравил я, из видов на наследство? – кивнул Сергей Леонардович, переглянувшись с родными. – М-да… Нам очень нужна ваша помощь, Фандорин.

– Чтобы я помог снять с вас п-подозрение?

Старший фон Мак поморщился:

– Да нет же. Меня беспокоят не подозрения Ванюхина, а то, что следствие идет по неверному пути. В конце концов он откажется от идеи, которая кажется ему такой логичной, но будет поздно.

– Я не с-совсем вас понимаю. В каком смысле «поздно»? Вы хотите сказать, что истинный виновник уйдет от наказания?

– Ах, опять вы не о том! – в голосе барона зазвучала досада. – Виновника, конечно, покарать нужно, этого требуют закон и интересы общества. Но главное здесь другое!

– Что же?

– Business, – жестко сказал Сергей Леонардович. – Жаль, что у нас в языке нет этого слова, «дело» звучит слишком высокопарно. Мой отец жил на свете ради business, а я его сын. Мы, фон Маки, все таковы.

Младшие братья одинаково выпятили нижнюю челюсть и насупили брови, а вдова вздохнула и перекрестилась.

Определенно, быть чересчур богатым нездорово для ума и сердца, вновь подумал Фандорин. Вслух же спросил:

– Правильно ли я понимаю, что у вас есть иная версия случившегося?

– Да. И я говорил о ней Ванюхину, но он сказал: «Хотите меня использовать, чтобы бросить тень на конкурента? Не на дурачка напали».

Барон поднялся и подошел к карте, занимавшей чуть не всю стену.

– Конкуренция в железнодорожном business нашей империи жесточайшая. Рельсы, шпалы, локомотивы, станции, мосты – вот то, на чем сегодня создаются и лопаются огромные состояния. Вы только взгляните! Какое поле деятельности! Какие возможности! Куда там американцам с их Trans-American против России. Чудо, а не страна! Сколько тысяч километров пути можно по ней проложить!

Оказывается, Россию можно любить еще и за это, удивился Эраст Петрович, глядя, как нежно рука фон Мака поглаживает Урал, Оренбургские степи и Сибирь.

– Ради получения подрядов дают миллионные взятки, шпионят друг за другом, а если понадобится, то и… – Сергей Леонардович красноречиво провел пальцем по горлу. – Отец всегда говорил: «Business – это война, а компания – армия». Добавлю от себя: гибель полководца в разгар сражения – почти всегда разгром… Ну, а теперь от преамбулы к делу. Сейчас в правительстве решается, кому достанется подряд на строительство Юго-Восточной линии. Смета – 38 миллионов! Даже для нашей компании это дело огромной важности, а уж для Мосолова просто вопрос жизни и смерти.

– Мосолов – это кто? – переспросил Фандорин, плохо знавший предпринимательские круги.

– Наш основной конкурент. Владелец «Пароходного товарищества», старейшей железнодорожной компании.

– А при чем тут п-пароходы, если компания железнодорожная?

– Раньше, когда дело только создавалось, говорили не «паровоз», а «пароход», – терпеливо пояснил профану барон. – Помните, у Глинки?

И вдруг пропел хорошо поставленным, очень приятным голосом:

– П-помню, – кивнул несколько оторопевший чиновник – он никак не ожидал, что стальной Сергей Леонардович способен музицировать.

– «Пароходное товарищество» по уши в долгах и займах. Если Мосолов сейчас не получит эти 38 миллионов, все его дело рассыплется, как карточный домик, а сам он окажется под судом… Будь жив отец, юго-восточный подряд был бы наш, это уже почти решилось. Но теперь все меняется! Против отца Мосолов был как Моська против слона. Нынче слон – Мосолов, а Моська – я. Кто доверит человеку моего возраста и опыта такое дело – особенно, когда есть Мосолов? «Пароходное товарищество» может торжествовать, оно спасено.

– И вы полагаете, что г-господин Мосолов из-за подряда мог отравить вашего отца?

– Не сам, конечно. Кто-то в нашей канцелярии состоит у Мосолова на жалованье. Это обычная практика, у нас в «Пароходном товариществе» тоже есть… человечек. Нехорошо, конечно, но иначе в серьезном business нельзя. Кто больше знает о конкуренте, тот и выигрывает. Осведомителям платят очень большие деньги. А в исключительных случаях, вроде истории с юго-восточным подрядом, можно потребовать от такого человека и исключительных услуг. Надо полагать, за столь же исключительное вознаграждение. Я уверен: кто-то из наших самых близких сотрудников подсыпал в чайник мышьяку. Круг этот очень узок. Отец терпеть не мог помпезности и многолюдства. В канцелярии постоянно находится всего несколько человек. Никто кроме них проникнуть в этот кабинет не мог.

– Интересно, – молвил Эраст Петрович, позабыв, что собирался как можно скорей откланяться.

– А уж мне-то как интересно! – На чеканном лице фон Мака заходили желваки. – Итак, мотив преступления известен, вдохновитель тоже, подозреваемые наперечет. Ваша задача определить исполнителя и доказать его связь с «Пароходным товариществом». Тогда правосудие восторжествует, а подряд достанется нам. Адвокаты, конечно, начнут долгую волокиту, но никто не доверит Мосолову – человеку, обвиняемому в убийстве, важное государственное дело. Беда, что времени мало, до конкурса остается всего неделя. Негодяй знал, когда нанести удар!

Барон замолчал и вдруг спросил одного из братьев – того, что постарше:

– Саша, у тебя студенческий мундир сохранился?

– Так точно, – по-военному ответил Александр.

– Привезешь по адресу, который укажет господин Фандорин. Не со слугой отправишь, а сам.

– Сделаю.

В самом деле, похоже на армию, подумал Эраст Петрович. Главнокомандующий убит, но войска сплотились вокруг нового полководца и готовы выполнить любой приказ.

– 3-зачем мне мундир Александра Леонардовича?

– У вас сходная комплекция. Думаю, придется впору. Это даже хорошо, что вы так молоды. У нас часто проходят практику студенты Института инженеров путей сообщения.

Коллежский асессор понимающе наклонил голову.

– Вы хотите, чтобы я попал в канцелярию под видом практиканта. Поэтому и не стали представлять меня следователю.

– Удобно иметь дело с умным человеком. – Барон слегка улыбнулся. – Не приходится тратить время на лишние объяснения. Предположим, вы Сашин однокурсник. Знакомитесь с делопроизводством. В нашей компании это заведено. Например, каждый из нас должен был пройти всю служебную цепочку, с самого низа, чтобы иметь представление о том, как работает вся система. Я начинал в семнадцать лет кочегаром. Володя сейчас водит поезда. Саша уже дослужился до начальника станции. Вы же поработаете моим секретарем. Вместо покойного Стерна. Согласны?

Эраст Петрович молчал. Дело представлялось любопытным, однако он не привык, чтобы ему указывали, как должно действовать.

Фон Мак понял молчание чиновника по-своему.

– Разумеется, в случае успеха вы получите вознаграждение. По цепочке «брегета» и золотым запонкам я вижу, что вы человек небедный, но даже вам премия покажется колоссальной.

– Лицо, состоящее на государственной службе, не может получать вознаграждение от ч-частного предпринимателя, – объяснил коллежский асессор, но главноуправляющий на это лишь усмехнулся.

– Если б все чиновники думали, как вы, у нас была бы другая страна. Я, может быть, напрасно не назвал сумму? Если компания «Фон Мак и сыновья» получит юго-восточный подряд… Даже не так. Если вы в течение недели найдете убийцу и доказательно раскроете всю подоплеку преступления, я буду иметь удовольствие вручить вам сумму, равную одному проценту от стоимости контракта.

Лицо Фандорина не изменилось, и Сергей Леонардович счел нужным пояснить:

– Один процент от 38 миллионов это триста восемьдесят тысяч. Думаю, таких денег еще ни один сыщик не получал. Притом ведь речь идет не о взятке, а о вознаграждении за работу.

Ответом на столь неслыханную щедрость был тяжкий вздох. Во взгляде чиновника особых поручений появилось выражение тоски.

– Вы сомневаетесь? – Барон обиженно пожал плечами. – Слово фон Мака твердое. В конце концов я могу дать вам письменное…

Здесь главу компании впервые перебили.

– Сережа, помолчи, – сказала Лидия Филаретовна. – Ты все испортишь. Эраст Петрович не возьмет денег, сколько бы ты ни предложил.

Чиновник поглядел на матрону с интересом. Очень возможно, что истинным главой предприятия является не стальной Сергей Леонардович, а его мудрая матушка.

– Так вы отказываетесь? – упавшим голосом спросил главноуправляющий.

– Нет, я берусь за это дело. Только учтите: мне нет дела до вашего подряда, и уложиться в одну неделю я не обещаю. Однако убийца трех человек должен быть выявлен и арестован.

Плач на лестнице

Контора компании «Фон Мак и сыновья» занимала неброский особняк, расположенный в удобной, но не слишком презентабельной близости от Каланчевской площади, куда сходились три важнейшие железнодорожные магистрали: Николаевская, Рязанская и Ярославская.

Дом, похожий на привокзальную гостиничку средней руки, стоял на грязной улице с выщербленной булыжной мостовой, воздух здесь был весь пропитан тяжелым запахом мазута и паровозной гари. Зато внутри конторы царили чистота и аккуратность, правда, при категорическом отсутствии какой-либо декоративности: ни картинок на стенах, ни гераней на подоконниках.

Весь первый этаж представлял собой одну залу с тремя десятками столов, над каждым из которых торчала табличка с названием той или иной железнодорожной дистанции. Служащие корпели над бумагами, писали что-то в конторских книгах, на Фандорина если и взглядывали, то безо всякого интереса. Очевидно, к практикантам в студенческом мундире здесь привыкли.

В маленьком открытом отсеке на лестничной площадке между первым этажом и мезонином разместился телеграфный пункт с несколькими аппаратами. Все они стрекотали как заведенные.

Еще выше находилась канцелярия главноуправляющего, куда и держал путь Эраст Петрович. Поскольку накануне вечером он уже побывал в этой святая святых, дорога была ему известна: подняться еще на два пролета и пройти за обитую кожей дверь.

Но перед самой дверью коллежский асессор был вынужден остановиться. Сквозь приоткрытую щель доносились всхлипы и вздохи – там кто-то плакал.

– Чего реветь-то? – донесся резкий мужской голос. – Сами говорили, что не любите, а теперь нате пожалуйста. Врали, что ли?

Шумное сморкание.

Тот же голос с грубоватой заботой произнес:

– Платок возьмите, ваш вымок весь… Э, Мавра Лукинишна, ничего вы его не любили. Три дня после похорон, а вы вон уж на этюды собрались; это я не в осуждение говорю, совсем напротив. Ненавижу притворство. Коли не любили, так нечего и сырость разводить. Было бы из-за кого, а то из-за Стерна. Тьфу!

Здесь Фандорин, начавший было деликатно пятиться назад, замер и стал прислушиваться.

– Перестаньте, это гадко! Сами вы «тьфу»… И потом, я не по Стерну плачу… – гнусаво ответил девичий голос. – Не только по нему. Парижа жалко. У-у-у…

И снова раздались рыдания.

– Дался вам этот Париж! Да коли бы у меня были деньги…

– Мерси, – прервала мужчину плакавшая, – но вашей супругой я не стану. Что я, ландриновый леденец, что ли? Охота была менять шило на мыло.

И засмеялась, обнаружив способность мгновенно переходить от скорби к веселости.

Решив, что теперь можно, Эраст Петрович пошумнее шагнул на последнюю ступеньку и распахнул дверь.

На него воззрились двое: барышня в широкополой соломенной шляпе, с деревянным этюдником через плечо, и высокий, чубатый мужчина с нервным выражением угловатого лица.

Девушка была премилая. Верней, тут уместней было бы иное определение: хорошенькая – да, но, пожалуй, без милоты – слишком острый и прямой взгляд, упрямство и решительность в рисунке рта.

Красивая, бойкая, с характером, определил Эраст Петрович.

– Прошу извинить, как бы мне попасть в канцелярию? – с подобающей практиканту застенчивостью спросил он.

– Да вам точно ли канцелярия нужна? – Мужчина оглядел его с головы до ног. – Может быть, вам в контору? Тогда напрасно изволили затрудниться – это внизу. Ежели вы насчет практики, то ступайте к Кронбергу. Такой крысеныш в пенсне, подле окна сидит, как спуститесь, налево.

– Нет, мне надобно к господину барону. Я взят на место секретаря, временно… Померанцев, Павел Матвеевич.

Так звали действительно существовавшего однокашника Александра фон Мака (на случай, если мосоловским вздумается проверить). В имени коллежский асессор ни разу не споткнулся, хотя оно изобиловало трудными звуками «п» и «м». Поразительно, но стоило Эрасту Петровичу в ходе какого-либо расследования преобразиться в иной персонаж, и проклятое заикание бесследно исчезало. Впрочем, он давно уже к этому феномену привык и не удивлялся.

– Ландринов, машинист «Ремингтона», – представился лохматый, не предлагая руки. – Это не паровоз, а подобие настольной типографии.

Фандорин хотел сказать, что знает (у него самого дома имелась пишущая машина «Ремингтон», шедевр технического прогресса), но барышня вмешалась в разговор:

– Какое у вас интересное лицо! И эти виски! Они такие от рождения? Послушайте, я хочу вас написать.

– Чего тут интересного? – засердился Ландринов. – До седых волос дожил, а все студент. Вам сколько лет, сударь?

Эраст Петрович конфузливо развел руками:

– Уже двадцать семь. Я из вечных студентов. Денег, знаете ли, недостает. Год отучишься, потом год служишь где-нибудь. Поднакопишь немного средств – снова учишься…

– Ну, коли вы тут целый год прослужите, мы будем часто видеться, – сказала девушка. – Так что подумайте насчет портрета. У меня маслом хорошо выходит. Я – Мавра. Без отчества. Просто Мавра и все.

В самом деле, похожа на мавра, подумал Эраст Петрович. На мавра-альбиноса: припухлый рот, вздернутый носик, вьющиеся светлые волосы. Не зря в Японии говорят, что имя – это судьба. Как человека нарекут, таким он и будет.

Девушка протянула руку – не для поцелуя, а лопаточкой. Сжала ладонь коллежского асессора тонкими, но на удивление сильными пальцами и, поправив на плече лямку этюдника, ушла вниз по лестнице.

– Что взглядом провожаете? Хороша? – с деланной небрежностью спросил ремингтонист.

Фандорин оставил вопрос без ответа. Невежливые люди хороши тем, что с ними самими можно тоже не церемониться.

– Поднимаясь по лестнице, я слышал женский плач. Что-то произошло?

Ландринов покривился:

– Поревела немножко. У нас тут история приключилась… Ну да вы, конечно, слышали.

– Вы про смерть Леонарда фон Мака?

– Да, извели-таки старого паука. Яду в чайник подсыпали.

В голосе ремингтониста не слышалось и тени сожаления – такой уж, видно, человек: один у него «тьфу», другой крысеныш, третий паук.

– Кто же это его? – шепотом спросил Эраст Петрович.

– Не нашего ума дело. У больших хищников и враги большие. Им есть что делить. Стоял дуб-великан, да и рухнул. Заодно пару муравьев придавил, ну да кому до них, козявок, дело?

Коллежский асессор изобразил непонимание. Ландринов зло хохотнул:

– Само собой, вы и не слыхали. Кроме фон Мака еще двое отравились, но до мелюзги никому дела нет. Мужик-уборщик и еще некий Стерн, жених Мавры Лукинишны. Между нами, дрянь был человечишка. Чем невесту себе добыл, знаете? Фамилией да Парижем.

Тут уж Эраст Петрович и вправду не понял.

– Простите?

– Мавре Лукинишне ее фамилия не нравится – Сердюк.

– Почему?

– Вот и я ей говорю. Фамилия как фамилия, а она страдает. Говорит: кем в России может стать женщина, если ее зовут Мавра Лукинишна Сердюк? Лавочницей? Купчихой? Ну самое лучшее – акушеркой. А она мечтает быть художницей. Ну Стерн, скотина, и воспользовался. Ему недавно наследство досталось, от тетки. Не такое и большое, тысячонок пять, но он сразу к Мавре, свататься. Уедем в Париж, говорит, там сейчас все самоглавнейшие художники проживают. И имя у вас будет красивое: мадам Стерн. Она, дурочка, и клюнула. Только Бог иначе рассудил. Не будет ей ни фамилии, ни Парижа.

В голосе ремингтониста прозвучало явное удовлетворение. Экий мизантроп, подумал Эраст Петрович. То-то у него цвет лица в желтизну, это от разлития желчи.

– А зачем Мавра Лукинишна пришла в канцелярию? Должно быть, за воспомоществованием в связи со смертью жениха?

Ландринов хмыкнул.

– Как же, дождешься у фон Маков воспомоществования. К папаше она ходит, он у нас старшим письмоводителем. Завтрак ему носит, обед. У них квартира казенная, тут рядом.

Он все разглядывал Фандорина, никак не мог успокоиться:

– Нет, что она в вас все-таки нашла? Ни стати, ни румянца, да еще виски седые. Рост разве. Ну так и я нисколько не ниже. Мне-то ни разу не предлагала портрет писать! …Ладно, пойдемте, провожу. Тут коридорчиком, а потом сразу налево.

Вчера вечером, когда коллежский асессор встречался с фон Маками, в канцелярии было пусто – присутствие уже закончилось. Сейчас же в просторной комнате с низким потолком находились четыре человека: старик в потертых нарукавниках и благостный молодой человек сидели за письменными столами; в углу в кресле дремал какой-то усач; у противоположной двери стояла и зевала краснощекая молодка.

Требовалось разобраться, кто тут кто, и установить лиц, имевших возможность подсыпать в чайник отраву.

Скучная жизнь

На это и ушел весь день. Конечно, не на знакомство с сослуживцами (оно не заняло и пяти минут), а на осторожное, мимоходом, выведывание, кто где был и что делал в роковой вторник шестого сентября.

Алиби не оказалось ни у кого.

Желчный Ландринов по роду своих занятий носил в кабинет главноуправляющего свежеотпечатанные листки и, если патрона на месте не было, просто клал их на стол. Значит, мог подобраться и к чайнику.

По соседству с громоздким «ремингтоном», наполняющим своим лязгом всю комнату, находился стол младшего письмоводителя, того самого молодого человека с благостной миной на лице. Звали его Таисием Заусенцевым. Он несся в кабинет всякий раз, когда раздавался электрический звонок. Возвращался с какими-то бумагами, которые переправлял вниз, в контору. Мог ли Таисий Заусенцев положить мышьяк в чайник, пока патрон, предположим, подписывал документ или говорил по телефонному аппарату? Не исключено.

Усач, что в момент появления «практиканта» дремал в кресле, оказался не служащим канцелярии, а камердинером Федотом Федотовичем. Обслуживал прежнего управляющего, остался и при новом. У него на маленьком столике имелся собственный звонок, по которому Федот Федотович шел в кабинет сервировать стол для завтрака, подавать пальто и по прочим подобным надобностям. В остальное время просто сидел и читал газету либо подремывал. Фандорин, однако, заметил, что, даже мирно посапывая, камердинер то и дело позыркивал одним глазом из-под сомкнутых ресниц по комнате. А канцелярские, если вдруг возникал разговор на какую-нибудь неслужебную тему, понижали голоса и оглядывались на кресло. Фигурант? Безусловно.

Особого внимания заслуживала кухарка Муся – та самая Марья Любакина, что подала покойному злополучный чайник. Эта крепкая молодая баба постоянно находилась в особом закутке, примыкавшем к канцелярии. В обязанности кухарки входило готовить для прежнего управляющего, который страдал желудочной болезнью, какие-то особые протертые каши и напитки. Сергей Леонардович, в диетическом питании не нуждавшийся, намеревался отказаться от ее услуг, но Эраст Петрович попросил пока этого не делать. Муся маялась бездельем и почти все время торчала в дверях, глазея на мужчин.

Наконец, пятым подозреваемым следовало признать начальника канцелярии старшего письмоводителя Луку Львовича Сердюка, отца художницы. Этот только и делал, что сновал из канцелярии в начальственный чертог и обратно. Наблюдая за Лукой Львовичем, коллежский асессор вновь подивился тому, насколько имя подчас соответствует своему обладателю. Голова старшего письмоводителя, сужающаяся кверху и с седым хохолком на макушке, в самом деле, удивительно напоминала луковку. Интересно было бы взглянуть на родителя этого господина, подумалось коллежскому асессору. Неужто он походил на льва?

Пустые мысли подобного рода стали одолевать Эраста Петровича вследствие ужасной монотонности занятий и какой-то пыльной скуки, которой было пропитано все это помещение. Никакого настоящего дела у фальшивого секретаря не имелось – перекладывал бумажки на столе да с озабоченным видом рисовал в блокноте иероглифы. Раза три наведался к барону, якобы по работе, на самом же деле Сергею Леонардовичу не терпелось узнать, к каким выводам склоняется чиновник. За неимением таковых «секретаря» отпускали обратно в канцелярию. Он разглядывал пустые странички, заводил осторожный разговор то с одним, то с другим. Время ползло еле-еле.

К отрадным результатам дня следовало отнести то, что этими пятью лицами круг подозреваемых совершенно исчерпывался. В канцелярию заходили курьеры и телеграфисты, к Федоту Федотовичу наведались баронов кучер и лакей с записочкой из дома, но всех их в расчет можно было не принимать, поскольку ни в кабинет, ни в Мусину кухоньку никто из пришлых проскользнуть не мог.

Определившись с фигурантами, Эраст Петрович приступил к психологическим наблюдениям.

Старший письмоводитель. Гоголевский Акакий Акакиевич – в чистом виде. Хоть и начальник, никакого трепета у подчиненных не вызывает. Робок. Мелочен. Скуп. Трудно вообразить этого постного, тишайшего человечка в роли отравителя, но, в тихом омуте известно кто водится.

Ремингтонист. Человек с явно нездоровыми нервами – раздражителен, сварлив. Зато превосходный работник, отлично управляется со своим громоздким аппаратом. В отличие от Сердюка и Заусенцева говорит, не понижая голоса.

Камердинер Федот Федотович. Слова в разговор вставляет редко и не для смыслу, а для солидности. Газету тоже листает для форса – неграмотен. Когда не притворяется спящим, а засыпает по-настоящему, концы усов начинают ритмично шевелиться. Оба письмоводителя его побаиваются.

Таисий Заусенцев. Все кроме Ландринова, даже кухарка, называют его «Тасенькой». Он тоже обращается к ним на свой манер, с подсюсюкиванием: Лукушка Львович, Федотик Федотович, Мусенька Пантелеевна. Услужлив: подал Сердюку упавшую резинку, сдул с плеча ремингтониста соринку: «Ландринушка, к вам нечистота прилипла». Ландринов шикнул: «Пссть!» – и молодой человек, хихикнув, грациозно упорхнул. Из примечательного: прячет между страниц отрывного календаря зеркальце, время от времени на себя любуется.

Кухарка. Когда от скуки затеяла подавать канцеляристам чай, бухала стаканами об стол и всем видом изображала оскорбленное достоинство. Бормотала под нос, довольно громко, что раньше обслуживала «самого», а теперь вынуждена «себя ронять». Кажется, чрезвычайно глупая женщина. А может быть, наоборот – исключительно умная?

Фандорину, привыкшему к совсем иному существованию, жизнь канцелярии показалась странной и интригующей. С одной стороны, будто и вовсе не жизнь, а какое-то сонное болото. Но эмоций под этой затянутой ряской поверхностью таилось не меньше, чем на светском балу, в кулуарах власти или на каком-нибудь дипломатическом конгрессе. Переживания униженной Муси по силе вряд ли уступали терзаниям императрицы Жозефины, брошенной Наполеоном. Газета Федота Федотовича заставляла вспомнить о знаменитом незрячем глазе, к которому Кутузов приставлял подзорную трубу во время Бородинской баталии. Филиппика, которой разразился Сердюк по поводу «некоторых особ, не умеющих экономно расходовать скрепки», отличалась неподдельным чувством. Кошачий, неуловимый взгляд сладкого Тасеньки таил в себе загадку. Ненавидящий вся и всех Ландринов дал бы сто очков вперед античному человеконенавистнику Калигуле. А ведь кто-то из них, не будем забывать, еще и уподобился Цезарю Борджиа.

От безделья и созерцательности Эраста Петровича повело на философствование.

Ох, заблуждается сердобольная русская литература, Николай Васильевич да Федор Михайлович, по поводу «маленьких людей». Таковых на свете нет и быть не может. Не жалеть надо Акакия Акакиевича с Макаром Девушкиным, не слезы над ними, лить, а отнестись с уважением и вниманием. Ей-богу, всякий человек того заслуживает. Чем он тише и незаметнее, тем глубже в нем спрятана тайна.

Почему, например, никто из конторских не проявляет любопытства к новому человеку? Все кроме ремингтониста держатся с «секретарем» вежливо и от вопросов не уклоняются, но сами ни о чем не спрашивают. Робеют, стесняются? Или здесь что-то другое?

Ну, а как понять абсолютное молчание по поводу ужасной драмы, приключившейся здесь в прошлый четверг? Фандорин попробовал заговорить об отравлениях с одним письмоводителем, с другим, но у каждого немедленно сыскалось срочное дело за пределами комнаты; камердинер старательно захрапел, а Муся отступила в кухню. Один Ландринов ретироваться не стал, буркнул: «Отстаньте, а? Не мешайте работать!».

Но ровно в час дня болотную мглу будто рассеяло яркое солнце – это Мавра принесла отцу обед. Все немедленно оживились, зашевелились. Каждый достал прихваченную из дому снедь, а Муся подлила чаю, уже нисколько не ворча.

Как-то само собою образовалось, что все повернулись к столу старшего письмоводителя, кушавшего котлетку с вареным яичком и домашние пирожки. Ландринов жевал хлеб с дешевой колбасой, Тасенька пил бульон из термической фляги, Федот Федотович ничего не ел (очевидно, считал ниже своего достоинства), но тоже слушал Маврину трескотню с видимым удовольствием.

– …Я репродукцию видела – «Завтрак на траве» называется! Когда эту картину выставили напоказ, весь Париж был фраппирован. Одно дело – обнаженные нимфы или одалиски, а тут двое современных мужчин, скатерть с бутылками и рядом, как ни в чем не бывало, совершенно голая мадам, чуть подальше – еще одна. – Барышня схватила со стола первый попавшийся листок, перевернула и стала набрасывать карандашом расположение фигур. – Пикник за городом. А женщины, натурально, легкого поведения. Какой эпатаж!

– Гадость, – перекрестился Лука Львович, поглядев на рисунок, и вдруг заполошился. – Ты что, ты что! На отчете по Саратовско-Самарскому радиусу!

– Ничего страшного, Лукочка Львович, – подлетел Тасенька. – Дайте я сотру, не видно будет. Вы рисуйте, Маврочка Лукинишна, сколько пожелаете. У меня резинка австрийская, мне подтереть не трудно-с.

Ландринов отпихнул младшего письмоводителя, забрал листок себе.

– Я тебе сотру! Дай сюда. Возьму на память, а отчет я сызнова перепечатаю.

– Как художника зовут, не запомнила, но в Париже его все-превсе знают, – мечтательно произнесла Мавра. – Ах, ничего бы не пожалела, только б к нему в ученицы попасть!

– Это невозможно… – начал со своего места Фандорин, желая сказать, что Эдуар Манэ уже несколько месяцев, как умер, но порывистая девушка не дослушала – горестно махнула рукой.

– Да знаю я, знаю! Какой мне Париж! Право, уж и помечтать не дадите.

Но посмотрела на «практиканта» безо всякой досады, даже улыбнулась.

– Позировать не надумали?

А сама уже что-то набрасывала на новом листке – отец только охнул.

– Когда же? – улыбнулся и Эраст Петрович. – Я ведь на службе.

– Это ничего. Вы работайте, я в уголке сяду. Тут уже все привыкли. Я и папеньку писала, и Мусю. Завтра мольберт принесу. Только вы в мундире приходите, как нынче. Черное с серебряным шитьем к вам идет.

Когда барышня упорхнула, в комнате снова будто потемнело. Тоскливо заскрипели перья, залязгал «ремингтон», камердинер накрылся «Московскими ведомостями» и уснул.

А Эраст Петрович пришел к новому философическому умозаключению: хорошенькие, резвые девушки – чудо Господне, нисколько не меньшее, чем неопалимая купина или расступившиеся воды Чермного моря. Как изменяются мужчины и самое жизнь, когда рядом окажется такая вот Мавра Лукинишна! А нет ее – и сидят все будто в сумерках.

Во второй половине присутствия сделалось совсем тяжко, время двигалось еле-еле.

Единственным событием, внесшим некоторое оживление в рутину, было явление узкоглазого азиата в малиновой ливрее и фуражке с надписью «Пароходное товарищество». Он принес записку лично для главноуправляющего и был торжественно сопровожден камердинером в кабинет.

– Мосолов-то вовсе с ума съехал. Китайцев в рассыльные набирает, – прошептал Лука Львович.

– А давеча от них глухонемой приходил, – хихикнул Тасенька. – Сказать ничего не может, только «му» да «му». Телок, да и только.

Муся закисла от смеха – это ее сравнение с телком развеселило.

Посудачить, впрочем, не успели. Азиат пробыл у Сергея Леонардовича не долее чем полминуты. Очевидно, записка ответа не требовала.

– Ты какого роду-племени, чучело? – спросил рассыльного грубый Ландринов.

Мосоловский рассыльный ничего не ответил. Только обвел всех присутствующих немигающими глазками и пошел прочь.

Азиата пообсуждали минут пять, потом снова затихли.

В самом конце дня Фандорин зашел к барону.

– Ну что? – спросил тот. – Дело движется?

Коллежский асессор неопределенно пожал плечами, на которых поблескивали погончики Императорского института инженеров путей сообщения.

– А мне доставили записку от Мосолова. Полюбуйтесь.

Фандорин взял измятую страничку (очевидно, скомканную в сердцах, а после снова расправленную).

В нескольких небрежно набросанных строках глава «Пароходного товарищества» предлагал «милостивому государю Сергею Леонардовичу» отступиться от «известной затеи», поскольку из этого «ничего кроме конфуза воспоследовать не может».

Барону изменила обычная сдержанность.

– Уверен в победе, подлец! Сколько вам еще понадобится времени, Фандорин?

– Не знаю, – хладнокровно ответил чиновник, возвращая листок.

– Что в канцелярии? Судачат? Об отце сожалеют или нет?

«Я вам в осведомители не нанимался», хотел осадить магната Эраст Петрович, но поглядел на траурную ленту, которой был обвязан рукав баронова сюртука, и от прямой резкости воздержался.

– У вас в канцелярии посторонние разговоры не заведены. Все служащие работают не разгибаясь, как невольники на плантации.

– Мне слышится в вашем тоне осуждение? – Сергей Леонардович скрестил на груди руки. – Да, в компании «Фон Мак» безделье не поощряется. Зато наши служащие получают жалованье в полтора раза больше мосоловских. Если кто заболел – оплачиваем лечение. Кто проработал десять лет без нареканий и штрафов, получает бесплатную квартиру. Двадцать пять лет выслуги – право на пенсию. Где еще в России вы сыщете такие условия?

В самом деле, условия были редкостные. Несколько помягчев, Фандорин сказал:

– Это все для живых, кто еще может быть вам полезен. А если невольник приказал долго жить? У Крупенникова, как мне сказали, семья. У Стерна, кажется, родных нет, но осталась невеста. Она собиралась в Париж, учиться живописи. Теперь мечтам конец.

– Послушайте, господин коллежский асессор, – ледяным голосом произнес фон Мак. – Вы что, из филантропического общества? Обещались найти отравителя – так держите слово, а в мои отношения со служащими не встревайте.

На том и расстались.

Ради полного погружения в жизнь заурядного конторского служителя Эраст Петрович снял паршивую комнатенку близ Красных ворот, существовать же постановил на полтинник в день (в обычной жизни столько стоила самая тонкая сигара из тех, что курил чиновник особых поручений).

Когда-то, в годы нищей юности, этой суммы ему хватило бы с избытком, но, как известно, от плохого отвыкаешь быстро. Обходиться малым – тоже искусство. Без каждодневных упражнений оно забывается.

В лавке Эраст Петрович ужасно долго не мог выбрать, какую взять провизию. В конце концов купил на тридцать копеек папирос, остальное потратил на булку с изюмом и фунт чаю. На сахар уже не хватило.

В наемной комнате было нехорошо, нечисто. Прежде чем пить чай, хотелось прибраться. Одолжив у хозяйки веник, коллежский асессор поднял столб пыли до потолка, весь перепачкался, но видимого улучшения не достиг.

Ничего не поделаешь – бедному студиозусу прислугу нанимать не на что.

А камердинер Маса был при деле, выполнял важное и очень непростое задание.

Собирая сведения о предполагаемом инициаторе убийства, коммерции советнике Мосолове, Эраст Петрович выяснил, что в «Пароходном товариществе» постоянно требуются «для разных работ врожденно глухонемые, притом грамоте не знающие». Так было написано в объявлении, которое изо дня в день печаталось во всех московских газетах. Непонятно было, как могли бы интересующие Мосолова лица, не будучи грамотны, с этим предложением ознакомиться, однако само объявление коллежского асессора весьма заинтересовало. Стал выяснять. Оказалось, что Мосолов слывет человеком тяжелым, недоверчивым, очень боится шпионов и потому рассыльными, курьерами и скороходами у него в конторе служат сплошь такие, кто болтать не станет – потому что не может.

Тут-то и возникла идея. Чем иностранный человек, прибывший из далекой и дикой страны, ни слова не знающий по-нашему, хуже глухонемого?

Маса отправился в товарищество, поговорил там на японском, прикинулся, что по-русски не знает вовсе, только жесты понимает – и был немедленно взят на жалованье девять целковых в месяц плюс казенная ливрея с фуражкой, сапоги на лето, валенки на зиму да две пары калош.

Задание японцу Фандорин дал такое: присмотреться к коммерции советнику и для начала дать заключение, способен этот человек на злокозненное смертоубийство конкурента или нет. У Масы на такие вещи глаз был наметанный.

Едва Эраст Петрович, добившись от хозяйки самовара, сел жевать свою сухую булку, дверь комнаты распахнулась, и вошел его слуга, по-прежнему в малиновой ливрее, с целым набором кульков, пакетов, свертков.

Надкушенная булка с изюмом полетела в мусор, чай был брезгливо понюхан и вылит, а на столе появились рисовые колобки, маринованный имбирь, копченый угорь, паровые лепешки и прочие вкусности, которые Маса закупал в одной китайской лавке на Сухаревской площади.

Пока коллежский асессор с аппетитом ел, слуга в два счета убрал комнату и даже придал ей уюта, прикрепив к стене несколько кленовых листьев – украшение, подобающее сезону.

Оглядел сыроватые обои, облупившийся потолок, вздохнул.

– Увы, господин, больше ничего сделать нельзя. Но верный вассал Есида Тюдзаэмон, готовясь отомстить врагу за своего сюзерена, был вынужден жить в еще более убогой обстановке. А верный вассал Оиси Кураноскэ, тот и вовсе…

– Маса! – стукнул по столу Эраст Петрович, зная, что, если слугу вовремя не остановить, он поочередно расскажет про всех сорок семь верных вассалов, самых любимых своих героев. – Ты лучше скажи, Мосолова видел?

– Мосорофу-доно, нэээ, – протянул Маса (разговор шел по-японски). – Видеть-то видел, как вас сейчас. Но ничего с достоверностью утверждать не возьмусь. Очень серьезный человек, заглянуть такому в хара непросто. Полагаю, ради пустяка или от распущенности чувств злодейства не совершит. Но во имя дела, пожалуй, ни перед чем не остановится.

– Что ж, это очень важно, – задумчиво кивнул коллежский асессор. – Перейдем ко второму заданию. Ты молодец, что так быстро сумел попасть к нам в контору.

– Это было нетрудно. Письмо дали другому посыльному, но я просто отобрал у него пакет, а чтобы не плакал, дал леденец. Он полуидиот. У нас в курьерском отделе все либо глухонемые, либо с разумом ребенка. Кто мычит, кто гугукает, кто в носу ковыряет. Один я нормальный.

– Ты хорошо разглядел моих сослуживцев?

Слуга пожаловался:

– Все красноволосые на одно лицо, трудно запомнить. Но я постарался. – И стал разгибать пальцы. – Старик, похожий на маринованную сливу. Юноша с улыбкой кицунэ. Худой человек с кривым ртом. Хитрый мужчина с длинными седыми усами. Красивая женщина с толстыми щеками.

– Отлично. Твое дело следить, не появится ли кто-то из них в «Пароходном товариществе». Увидишь – немедленно сообщи мне. Это и есть шпион, он же отравитель.

Потом Маса ушел, и Фандорин долго ворочался на тощем матрасе. Только стал задремывать – кольнуло в ногу.

Сел, откинул одеяло.

Увидел клопа и так разозлился на несчастное насекомое, что даже давить не стал. Зачем дарить кровососу мученическую смерть? Улучшить клопу карму, дабы в следующей жизни он возродился на более высокой ступени сансары? Шиш ему, а не сансара.

Послюнив платочек

Изображать деятельность, когда с тебя пишут портрет, дело непростое. Эраст Петрович сначала даже попробовал перемножать столбиком трехзначные числа, что придало лицу должную сосредоточенность, но вскоре это занятие ему прискучило, и он просто стал смотреть на рисующую Мавру Сердюк.

Зрелище было из числа приятных. Девушка надела поверх платья перемазанный краской и углем балахон, повязала вьющиеся волосы косынкой, но этот наряд ее нисколько не испортил. Маленькая, уверенная рука быстро работала графитовым карандашом, посередине лба прорезалась решительная морщинка, щека вскоре оказалась запачкана черным, а умилительней всего было то, что барышня в самозабвении отчаянно пошмыгивала носом. Фандорин изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица, но, кажется, это не очень удавалось.

– Вы только прикидываетесь печальным, – сказала художница осуждающим голосом. – А у самого в глазах чертики прыгают. Как их написать, вот в чем вопрос.

Бедный Ландринов весь исстрадался. Пишущая машина сегодня грохотала вдвое громче и чаще вчерашнего, листы выдирались из-под лаковой каретки с душераздирающим хрустом. Взгляды, которые ремингтонист метал на Эраста Петровича, заставили бы менее впечатлительного человека поежиться.

Главноуправляющий и его камердинер нынче прибыли поздно, перед полуднем. Никто не встал, никто не поздоровался. Фандорину уже было известно, что в компании «Фон Мак и сыновья» не принято отрываться от работы ради соблюдения условностей.

Барон хотел сразу пройти к себе, но не выдержал, задержался у стола своего «секретаря». На портретистку покосился, но и только. Мавра же опустила головку и весьма мило залилась краской. Выходит, она умеет кокетничать?

– Господин… Померанцев, – не сразу вспомнил Сергей Леонардович фамилию «практиканта». – Сколько еще вам нужно, времени, чтобы войти в дела?

– Я стараюсь, – изобразил робость Фандорин и приподнялся.

– Зайдете ко мне после обеда, – мрачно обронил управляющий и проследовал к себе.

Федот Федотович, приняв пальто, занял свое обычное место и раскрыл газету.

В обеденный перерыв произошло вот что.

Лука Львович, оставшийся из-за портрета без домашней пищи, вышел перекусить в соседний трактир. Тасенька пошел к Мусе клянчить чаю. Ландринова вызвали к барону. Федот Федотович уснул – только усы подрагивали.

Впервые за все время Мавра и Эраст Петрович остались более или менее наедине.

Барышня быстро придвинулась к «студенту», задев его палитрой (она уже с час как начала писать красками), и ликующе прошептала:

– Я все-таки еду в Париж! Только тс-с-с! Папенька пока не знает.

Из всех вопросов, которые возникли у коллежского асессора при этом известии, он задал для начала самый безопасный:

– Будете учиться живописи? Очень рад за вас.

– В Париже обстригу себе волосы – совсем коротко, как у вас, – жарко дыша, зачастила Мавра. – Стану носить мужскую шляпу и панталоны, буду курить сигары и переделаю имя на французский манер. Я уже придумала: Maurice Sieurduc. Вы знаете, что такое Sieurduc?

– Знаю, – с серьезным видом кивнул Эраст Петрович. – Это означает «Господин герцог».

– Каково? Это вам не «Мавра Сердюк».

– Но откуда деньги? – перешел коллежский асессор к главному.

Она таинственно улыбнулась.

– Так и быть, скажу.

Однако не сказала – не успела. Из кабинета вышел Ландринов, и Мавра проворно отодвинулась.

Потом вернулись остальные. К досаде Фандорина, продолжить беседу никак не удавалось. Он прикидывал, под каким бы предлогом выманить барышню на лестницу, но события приняли оборот, заставивший его отказаться от этого плана.

Около четверти третьего дверь внезапно открылась, и в канцелярию вошел действительный статский советник Ванюхин, сопровождаемый полицейским стенографистом в мундире.

– Здравствуйте, господа, – сказал он веселым, но в то же время угрожающим голосом. – Снова к вам пожаловал. Имел удовольствие побеседовать с каждым по отдельности, а теперь вот хочу потолковать со всеми разом. Вопросец имеется. Куда?! – прикрикнул Зосим Прокофьевич на камердинера.

– Господину барону сказать…

– Не надо, после. Да сядь ты!

Федот Федотович помялся и сел.

– А вот вы, «свой человек», – обратился далее следователь к Эрасту Петровичу, – мне тут ни к чему. Подите-ка, погуляйте.

– Когда есть работа, гулять не приучен, – холодно ответил коллежский асессор. Уйти? Как бы не так. Что еще за «вопросец»?

– У вас тоже работа? – ехидно осведомился Ванюхин у художницы, заглянув в мольберт. – Похож, очень похож. Не угодно ли вместе с предметом изображения переместиться за пределы помещения?

– Не угодно, – отрезала Мавра. – Вы не в полицейском участке, чтобы распоряжаться.

Поняв, что тут нашла коса на камень, следователь перестал обращать внимание на Фандорина и барышню. Взял стул, поставил посреди комнаты. Сел задом наперед, опершись подбородком о спинку, и велел стенографисту:

– Каждое слово.

Сам же зачем-то взял со стола у Луки Львовича стакан с цветными карандашами (разумеется, безо всякого спросу), достал блокнот и с усмешкой прибавил:

– Ну-ка и я порисую.

И, действительно, опрашивая каждого, что-то такое там рисовал, то и дело меняя карандаши.

«Вопросец» заключался в следующем: кто, сколько раз и в котором часу покидал комнату шестого сентября в вечернее время – перед тем, как был выпит отравленный чай.

Вскоре стало ясно, зачем следователю понадобился групповой допрос. Если кто-то начинал колебаться и ссылаться на плохую память, остальные приходили ему на помощь:

– Ну как же, Луконька Львович, а вот с господином из экспедиции, как бишь его, рыжеватый такой, выходить изволили, это перед самым составлением сводки по Терезинскому мостостроительству, стало быть, минуточек в пятнадцать шестого…

– Да что вы, Леандр Иванович (это Сердюк Ландринову), машинная бумага у вас не в пять, а гораздо позднее закончилась. Это когда я столбцы сводил, отлично помню.

Эффективная метода, сделал себе заметку на будущее Фандорин, внимательно прислушивавшийся к этому неторопливому разбирательству. Поразительно, до чего детально можно восстановить события недельной давности, если в реконструкции участвует сразу несколько свидетелей.

А больше всего впечатлил коллежского асессора сам Ванюхин. Выслушав всех, он показал результаты своего «рисования» – получился отличный хронологический график, на котором разным цветом было обозначено отсутствие и присутствие в комнате каждого.

Все сгрудились вокруг следователя, рассматривая схему.

– Любопытно, – пробормотал Зосим Прокофьевич. Эраст Петрович подошел сзади, заглянул ему через плечо и увидел, что замечательная идея ничего не принесла.

Если следователь рассчитывал сузить круг подозреваемых, то напрасно. У каждого из пятерых был момент, когда он, пускай совсем ненадолго, оставался в конторе один.

Отчего же Ванюхин выглядит таким довольным?

– Прекрасно! – заключил Зосим Прокофьевич, любовно погладив свое творение. – В комнате всегда хоть кто-то один, а находился. Стало быть, версия со злоумышленником, проникшим извне, полностью исключается. Quod erat demonstrandum.[3] Теперь второй вопросец, и опять ко всем: не заходил ли к покойному Леонарду фон Маку кто-нибудь из домашних?

Ах, вот он к чему, понял Эраст Петрович и вернулся на место, тем более что к этому его призывала нетерпеливыми жестами Мавра – ей хотелось продолжить работу над портретом.

Никого из домашних не было – таков был общий ответ, заставивший следователя утратить благодушие.

– Как так?! – вскричал Ванюхин. – Не может быть! Неужто к нему не заходил сын, Сергей Леонардович?!

Все молча переглянулись, как бы спрашивая друг друга. Оба письмоводителя пожали плечами – мол, не припомню, Федот Федотович покачал головой, Муся у двери почесала затылок.

А ремингтонист вдруг сказал:

– Был. Зашел на минуту и вышел. Это уж в самом конце присутствия было, после урочных. Все прочие на кухне были – Муся, как в кабинет чайник отнесла, стала остальным разливать. Ну и потянулись. А я задержался. Нужно было из шкафа пузырек со смазкой взять.

Он показал на массивный шкаф, что стоял подле окна.

– Так что ж вы не сказали?! – вскочил на ноги Ванюхин. – Я ведь спрашивал, был кто-то из домашних или нет!

Ландринов пожал плечами:

– Сергей Леонардович не домашний, а член правления. Я за открытой дверцей стоял, так он меня и не заметил. Вошел в кабинет и тут же вышел. Должно быть, желал с родителем поговорить, но не застал. Господина управляющего на ту пору срочно к телеграфу вызвали.

Сладчайшая улыбка озарила мятое лицо петербургского сыщика.

– Quod erat demonstrandum, – повторил он вполголоса. – Теперь все окончательно встало на свои места. Господа! – уже другим, строгим тоном обратился Ванюхин к присутствующим. – Вы все были свидетелями этого важнейшего заявления. Так что ежели господину Ландринову впоследствии вздумается переменить показания (за хорошие деньги чего не сделаешь), я призову вас всех под присягу.

– Это, может, вы сами на подкуп падки, так нечего на других наговаривать! – побледнев, крикнул ремингтонист. – Ландринов от правды ни за какие тыщи не отступится!

Сам весь приосанился и посмотрел на Мавру с такой гордостью, что она зажала кисть белыми зубками и беззвучно поаплодировала поборнику принципов. Насмешливости в этой жестикуляции ремингтонист не разглядел – принял за чистую монету и залился таким счастливым румянцем, что Фандорину стало жалко беднягу. Скоро узнает про Париж – будет убит.

Вдруг Зосим Прокофьевич подошел к столу «секретаря», наклонился и с нескрываемой издевкой шепнул:

– Что ж, «свой человек», бегите, докладывайте. – Он кивнул на дверь кабинета. – Дела у вашего патрона швах. Сегодня его беспокоить не стану, ибо есть кое-какие формальности, но завтра пускай ожидает радостного свидания. Приятнейшей ему ночи. Так и передайте: его превосходительство пожелал чудесных сновидений. А еще скажите, – следователь придвинулся совсем близко, – чтоб в неожиданное путешествие не вздумал отправиться. Не выйдет – я принял меры.

– Сударь, вы мне мешаете, – бесцеремонно тронула Ванюхина за рукав Мавра. – Отодвиньтесь.

Когда же следователь, напоследок одарив «своего человека» грозным взглядом, удалился, девушка воскликнула:

– Наконец-то! У вас при нем совсем другое выражение лица сделалось! Морщинки уберите. Вот так. – Она пальчиками разгладила Эрасту Петровичу лоб, складку у рта. – Ой, запачкала.

И с очаровательной непосредственностью, послюнив платок, вытерла чиновнику щеку.

– Мавруша, им, может, неприятно! – укоризненно произнес Лука Львович.

Тасенька хихикнул, а Ландринов так скрипнул зубами, что через всю комнату было слышно.

Мягко отстранив руку с платком, Фандорин сказал:

– На сегодня довольно. Мне в самом деле нужно переговорить с господином управляющим.

– Я не был здесь, клянусь вам! – вскричал Сергей Леонардович, не дослушав до конца. – Это неправда!

Фандорин смотрел вниз, на зеленое сукно.

– Господин барон, прежде чем зайти к вам, я спустился на первый этаж и посмотрел в книгу привратника. Вы же знаете, у вас в компании регистрируется время прихода и ухода каждого сотрудника. Там черным по белому написано: член правления С.Л. фон Мак прибыл в 7 часов 25 минут, убыл в 7 часов 34 минуты. Именно тогда кухарка подала чай.

– Ах да, я был… – Барон смешался. – Мне требовалось сказать два слова. Я хотел подняться в кабинет, но не дошел – встретил отца в телеграфном пункте.

– Там, верно, был кто-нибудь еще? Телеграфист, например? – по-прежнему не глядя на управляющего, спросил Эраст Петрович.

– Наверняка. Наверное… Я не помню. А чем закончил Ванюхин? Что он собирается предпринять?

Про «кое-какие формальности» и предстоящее «радостное свидание» Фандорин рассказывать не стал – расхотелось.

Вся эта история выглядела странно. Что-то здесь не складывалось.

– П-понятия не имею.

– Что же будет завтра? – с тревогой спросил Сергей Леонардович.

– Завтра я скажу вам, кто убийца, – наконец поднял на него взгляд коллежский асессор.

Коротко поклонился бледному управляющему и вышел.

Ошибся!

К себе он возвращался уже в темноте. Во-первых, не очень-то торопился в свое убогое жилище, а во-вторых, хотел уйти последним – посмотреть, как разойдутся остальные.

За первым же поворотом, с оживленной Каланчевки на пустынный и неосвещенный Ольховский, Фандорин обнаружил слежку. Кто-то крался за ним, перебегая от забора к забору. Очень старался остаться незамеченным, но где ж ему было обмануть ученика японских синоби?

Скорее всего это был какой-нибудь филер Ванюхина. Следователь наверняка установил наблюдение за Сергеем Леонардовичем и, возможно, решил на всякий случай присмотреть за «своим человеком». Если так, то это неинтересно.

Но нельзя было исключить иную возможность: новоявленный «секретарь» чем-то заинтересовал отравителя, и тот захотел выяснить, что за птица студент Померанцев. Вот это было бы замечательно.

Жалко, улица такая паршивая, не видно ни зги.

Эраст Петрович нарочно свернул в один из Басманных переулков, тоже не Бог весть какой Шанзелизе, но там по крайней мере голубовато светились пятна газовых фонарей.

План у коллежского асессора был самый простой: не подавать виду, что слежка замечена, и тем более не пытаться задержать соглядатая, а просто рассмотреть его получше. Для этого будет довольно, миновав освещенное место и оказавшись в темноте, обернуться и подождать, пока преследователь сам окажется под фонарем. Фандорин был уверен, что узнает любого из подозреваемых по силуэту. А ежели не узнает, значит, это филер, и пускай себе следит сколько ему угодно.

У первой же лампы Эраст Петрович нарочно задержался прикурить – чтобы тем самым продемонстрировать полную безмятежность.

Шаги приблизились. Из-за того, что человек ступал очень осторожно, на цыпочках, ни пола, ни комплекции определить на слух не удалось.

Остановился. Ждет.

И здесь чуткий слух Фандорина уловил звук, которого Эраст Петрович никак не ожидал, – сухой щелчок взведенного курка.

Если бы не привычка в минуту опасности сначала действовать, а потом уже думать, коллежский асессор замешкался бы и пуля попала бы ему в спину. Но чиновник молнией скакнул в сторону. Одновременно с грохотом выстрела из фонарного столба брызнула деревянная крошка.

После света глаза в темноте видели плохо, а оружия у Эраста Петровича при себе не было – он никак не рассчитывал на подобный оборот событий. Вступать в схватку с вооруженным преступником представлялось слишком рискованным. Пусть сначала израсходует все пули.

Чиновник кинулся прочь, стараясь не попадать на освещенные участки и передвигаться иррегулярными зигзагами. Хуже всего было то, что невидимка не спешил опустошить барабан. Очевидно, это был человек хладнокровный и опытный – вел мушкой за бегущей фигурой, хотел выстрелить наверняка.

Кубарем прокатившись по земле, Фандорин вскочил и перемахнул через дощатую изгородь в палисадник ближайшего домишки.

Дальше не побежал. Нашарил в темноте небольшой камень, весом этак в полфунта. Техникой метания Эраст Петрович владел изрядно, саженей с десяти запросто сшибал летящего голубя (было во времена его японского ученичества, среди прочих, и такое упражнение). Главная сложность заключалась не в точности, а в расчете силы броска – голубь должен был падать на землю оглушенным, но живым.

В этой своей засаде коллежский асессор просидел не менее четверти часа, но противник никак себя не проявлял. Несколько раз Фандорин выглядывал – осторожно, все время из новой точки. Глаза уже отлично видели во мраке, однако стрелявший будто сквозь землю провалился.

Вывод получился печальный: пока Эраст Петрович скакал иррегулярными зигзагами и штурмовал изгородь, злодей в него не целился, а улепетывал в противоположную сторону.

Чертыхаясь, Фандорин вылез обратно на улицу и подошел к фонарному столбу, чтобы вынуть застрявшую пулю. Ее надо будет исследовать дома, при свете лампы, с лупой. Искать следы ног бессмысленно – какие ж отпечатки на булыжной мостовой?

По дороге домой Эраст Петрович пытался проанализировать это нежданное и неприятное происшествие.

Преступник чрезвычайно проницателен. Он не только сумел каким-то образом раскрыть законспирированного расследователя, но и правильно оценил опасность, которую представляет собой псевдостудент. Это раз.

Рассусоливать не стал, принял решение самостоятельно, даже не посоветовавшись со своим нанимателем (если, конечно, таковой имеется). Значит, человек действия. Это два.

Вывод: очень и очень опасен. Это три.

Мысленно перебрав обитателей канцелярии, коллежский асессор только вздохнул.

Ландринов? Этот наверняка способен на преступление страсти. Персонаж из кровожадного романса. «Ты невестой своей полюбуйся поди – она в сакле моей спит с кинжалом в груди». А также «Умри, нещастная!» и все такое прочее. Но представить себе ремингтониста всыпающим яд в чай управляющего ради хорошего вознаграждения совершенно невозможно. Этот человек не умеет ни хитрить, ни притворяться.

Слюнявый Тасенька? Шпионить и пакостить исподтишка вне всякого сомнения способен. Но стрелять в человека на темной улице? Маловероятно.

Старший письмоводитель Сердюк? Ни шпионящим, ни тем более спускающим курок вообразить его нельзя. Или это уж такой актер, что ему сам Щепкин в подметки не сгодится.

Камердинер Федот Федотович… Душа слуги, то есть человека, который своим ремеслом обречен на роль, почитаемую обществом унизительной, почти всегда потемки. Знали бы господа, сколько ненависти может таиться под маской услужливости и раболепия. Какая-нибудь обида, которой покойный барон даже не заметил? Если даже обычный подкуп со стороны конкурента, то без личных счетов все равно не обошлось.

Кто еще? Ну не кухарка же! Хотя выстрелить в спину вполне может и женщина.

Тут Эраст Петрович представил себе Мусю, крадущуюся во тьме, с револьвером в руке – и не удержался, фыркнул.

А потом стал думать о Сергее фон Маке, и улыбка исчезла. Что если несимпатичный господин Ванюхин прав? Все-таки опытный сыщик, с хорошим нюхом. Вот уж кто способен на любой решительный поступок, так это барон. Какой был бы ловкий ход – использовать чиновника особых поручений, чтобы отвести от себя подозрение!

Фандорин перебрал доводы pro и contra, прислушался к голосу сердца. Сердце сказало: нет. Разум предположил: возможно. Если прав разум, то причина покушения несомненно заключается в опрометчивой финальной фразе: «Завтра я скажу вам, кто убийца».

Вернувшись к себе, коллежский асессор зажег лампу и принялся ждать японца, причем проявлял все признаки нетерпения: то расхаживал от стены к стене, то барабанил пальцами по столу и поминутно доставал из кармашка часы – не свой обычный «брегет», а дешевенькие, серебряные, временно одолженные у Масы в целях конспирации.

Нетерпение объяснялось двумя причинами. Во-первых, ужасно хотелось есть. А во-вторых, Эраст Петрович рассчитывал услышать от слуги нечто очень важное, что в самом деле позволит поставить в расследовании точку.

И когда Маса наконец появился, опять со свертками и пакетами, Фандорин сразу спросил:

– Ну? Кто?

Японец принялся раскладывать на столе съестные припасы. С ответом не торопился, но по важному виду было ясно: улов есть.

Наконец Маса сел напротив и приступил к обстоятельному докладу. Первым делом достал из кармана «брегет», положил перед собой и так им залюбовался, что у Фандорина возникло сомнение, удастся ли совершить обратный обмен часами, когда надобность в конспирации отпадет.

– Вашу записку, господин, мне принесли в пять часов двадцать три с половиной минуты после полудня. Согласно полученным указаниям, я занял пост неподалеку от кабинета Мосорофу-доно и стал ждать, не появится ли кто-нибудь из ваших сослуживцев. Начальнику курьерского отдела, который хотел отправить меня куда-то с пакетами, я показал, будто у меня болит живот. Он ругался, обозвал меня «товари косорырая», за это, с вашего позволения, я его немножко побью, когда задание будет завершено. – Маса взял в руки часы. – Итак. Начальник курьерского отдела обозвал меня оскорбительными словами в шесть часов и одиннадцать минут, а в семь часов девять минут…

– Ты что, так и торчал перед дверью с золотым «брегетом» в руках? – не выдержал Фандорин.

– Нет, господин. Я спрятал часы вот сюда, – объяснил Маса, показывая себе за пазуху. – Когда нужно было посмотреть время для отчета, делал вид, будто чешусь, и заодно глядел.

Он показал, как это делал.

– Ну хорошо, хорошо. Что случилось в семь часов девять минут?

– Пришло то лицо, которого я ждал. Запыхавшись и в поту.

Еще бы, подумал Фандорин, наклонившись вперед. Присутствие в конторе закончилось в семь. За девять минут добежать до «Пароходного товарищества» – это не шутка. Разумеется, мосоловский агент спешил: такая важная новость.

Маса, любитель эффектов, держал паузу.

– На кого вы бы поставили, господин? – спросил он. – Если не угадаете, ваши часы останутся у меня.

– Один шанс против четырех – это нечестно, – пожаловался Эраст Петрович. Лишаться «брегета» ему не хотелось.

Слуга неумолимо оторвал от оберточной бумаги пять клочков, написал на них: «Маринованная Слива», «Кицунэ», «Кривой Рот», «Белый Ус», «Красавица». Разложил перед господином.

– Выбирайте.

Коллежский асессор закрыл глаза, попытавшись представить каждого из пятерых шепчущимся с господином Мосоловым; подсыпающим в чайник яду; крадущимся по темной улице с револьвером в руке.

Ничего не получилось. То есть по отдельности – пожалуйста, но на все три действия сразу не годился никто.

Тогда Фандорин вздохнул, скомкал бумажки, перемешал и вынул первую попавшуюся:

– Эта.

Маса развернул, пошевелил губами и сердито отодвинул от себя «брегет».

– Я сам виноват. Кличка, которую я придумал этому человеку, слишком очевидна.

На бумажке был написан иероглиф «кицунэ» – оборотень, который может запросто превращаться из человека в лису и обратно.

– Тасенька? Не может быть! – прошептал Эраст Петрович. Впрочем, про любого другого из пяти подозреваемых он, наверное, сказал бы то же самое.

– Кицунэ появился возле кабинета в семь часов девять минут, весь красный и потный, – уже безо всяких эффектных пауз, деловито доложил Маса. – Пошептался с секретарем Мосорофу-доно и был немедленно пропущен внутрь.

– Погоди! – встрепенулся Фандорин. – А сколько времени он там пробыл?

– Семнадцать с половиной минут. Потом так же быстро убежал.

Коллежский асессор прикинул: значит, Тасенька выбежал из «Пароходного товарищества» перед половиной восьмого. Выстрел под фонарем раздался без пяти минут восемь. Мог ли шпион Мосолова добежать назад и пристроиться в хвост выходящему «практиканту»? Получается, что мог. Более того, резонно было предположить, что стрелял он не по собственной инициативе, а по указанию своего нанимателя. У коммерции советника Мосолова большие связи и возможности. Если бы он решил выяснить, что за секретарь вдруг появился у конкурента, то наверняка выяснил бы. А долго подбивать своего клеврета на новое убийство Мосолову, конечно же, не пришлось – где три трупа, там и четвертый.

Все очень стройно и логично, но хорош же он, чиновник особых поручений при генерал-губернаторе. Так ошибиться в психологической характеристике!

– Убери со стола, – кисло сказал Эраст Петрович, подперев голову руками. – Я не буду есть, расхотел. И вообще иди. Мне нужно поразмышлять.

Этюд в багрово-фиолетовых тонах

– …Вот здесь пуля просвистела. Чудом жив остался. – Такими словами закончил рассказ «практикант». – Ни за что больше не пойду по Ольховскому после темноты.

Страшная история никого не оставила равнодушным. Кухарка, слушавшая, прикрыв рот ладонью, перекрестилась:

– Оссподи-Сусе, страсть какая.

Лука Львович ужаснулся:

– Ну и времена настали. Раньше-то грабитель честь по чести требовал: «Кошелек или жизнь», а тут сразу стрелять. Куда только катимся?

Его дочь, начавшая было раскладывать мольберт да и застывшая на месте, воскликнула:

– Я бы тоже ни за что кошелек не отдала, пускай убивают. Вы, Померанцев, настоящий герой!

– Хорош герой, удрал, как заяц, – немедленно взревновал Ландринов.

Лис-оборотень Тасенька разразился причитаниями, ну а Федота Федотовича на ту пору в конторе еще не было. Присутствие только-только начиналось.

Еще немножко поужасались жуткому происшествию, и всяк занялся обычным делом: письмоводители заскрипели перьями, ремингтонист принялся налаживать свое чудо техники, Муся удалилась на кухню, а художница стала заканчивать портрет. Ее кисть двигалась с поразительной сноровкой. Возможно, «Мориса Сьердюка» в самом деле ожидало в Париже большое будущее.

– Жалко, вы нынче в сюртуке, – посетовала Мавра. – Я хотела еще блики на мундирных пуговицах прописать.

Но придти студентом Фандорин сегодня никак не мог. Предстояла генеральная баталия, и вступать в нее ряженым не подобало.

– Скажите, – шепнул Эраст Петрович очень-очень тихо. – Деньги на поездку в Париж вам дает барон? Я угадал?

Девушка кивнула:

– В память о моем женихе.

– Вы кроме меня кому-нибудь об этом говорили?

Она покачала головой и прижала палец к губам, а то Тасенька уже навострил уши, да и Ландринов заворочался на стуле.

Ну вот теперь окончательно сложилось, одно к одному, подумал Фандорин. Остается только ждать.

Ждали все. Ощущение какого-то тяжкого, неумолимо надвигающего события так и витало в комнате. Об этом никто не говорил, но и без того чувствовалось – по тому, как недолго обсуждали бандитское нападение, по воцарившемуся молчанию, по быстрым взглядам, которые каждый нет-нет да и бросал то в сторону пустующего кабинета, то на входную дверь.

Когда вошел управляющий в сопровождении камердинера, все заработали с удвоенным усердием, с Сергеем Леонардовичем поздоровалась только Мавра и опять, как давеча, порозовела. Теперь понятно – из благодарности.

– Доброе утро, – поздоровался и фон Мак, подходя к мольберту.

Но интересовала его не девушка и тем более не портрет. Воспаленные, невыспавшиеся глаза смотрели только на Фандорина, тревожно и вопросительно.

Эраст Петрович ответил сначала едва заметным кивком, а затем столь же коротким покачиванием головы. Означала эта маленькая пантомима следующее: «Да, все знаю. Нет, не сейчас».

Барон отлично его понял, но трудно сказать, успокоило его это известие или, наоборот, встревожило еще больше.

Чуть помедлив, он прошел к себе, Федот Федотович последовал за хозяином.

Прошло не более четверти часа, и с лестницы донеслись тяжелые шаги и позвякивание – в мезонин поднималась целая группа людей.

В комнате все разом распрямились, больше не прикидываясь сосредоточенными на работе. Из кухни высунулась Муся.

Дверь распахнулась.

Первым вошел Зосим Прокофьевич Ванюхин с какой-то бумагой в руке, очень торжественный.

За ним, гремя шпорами и саблями, появились пристав Басманной части подполковник Ляхов, двое полицейских унтер-офицеров, а также известный всей Первопрестольной журналист Штейнхен из газеты «Московский богомолец», читать которую в приличных кругах почиталось дурным тоном, что не мешало этому бульварному листку каждодневно продавать до ста тысяч экземпляров.

При виде скандального писаки Эраст Петрович поморщился. Уж этого Ванюхину делать никак не следовало. Теперь, чем бы ни закончилась история, шуму будет на всю империю.

– Ну вот и я, – громогласно объявил петербуржец. – Заждались? А это обещанный документец.

Он потряс бумагой.

На шум из кабинета выглянул Сергей Леонардович и сделался очень бледен. Из-за плеча управляющего торчала голова камердинера.

– Сударь, – обратился к барону следователь, – я прибыл для того, чтобы заключить вас под стражу. Вот распоряжение господина прокурора.

Когда фон Мак ничего не ответил, Ванюхин приказал приставу:

– Исполняйте свой долг.

Журналист уже вовсю строчил в тетрадочке. Эраст Петрович поднялся и, тихо ступая, двинулся вперед. На ходу заглянул в тетрадочку и прочел: «При этих словах сыщика на одутловатом, порочном лице отцеубийцы промелькнул невыразимый ужас».

Солидно покашляв, пристав шагнул к управляющему.

– Согласно установлениям «Акта об арестах и административных задержаниях» объявляю вас…

– Погодите, Ляхов! – громко сказал Фандорин. Все обернулись.

– Эраст Петрович? – изумился подполковник, которому уже случалось встречаться с коллежским асессором по службе.

– Фандорин! – ахнул Штейнхен (этот вообще знал всех и вся). – Интересненько!

Прочие же просто уставились на наглеца, посмевшего отдавать приказание представителю закона.

– Чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе Фандорин, – объявил он не столько Ванюхину, сколько своим временным сослуживцам. – Прошу прощения за вынужденный м-маскарад. Я провожу независимое расследование по приказу князя Владимира Андреевича.

Вот это уже адресовалось петербуржцу, выпучившемуся на молодого человека.

– Интрига? Заговор? – вскричал Зосим Прокофьевич. – Доложу директору департамента! Министру! Дело поручено мне, ничего не желаю знать! А ну взять его! Вы что, оглохли? – гаркнул он приставу, показывая на барона.

Повышать голос на Ляхова, офицера заслуженного и самолюбивого, было большой ошибкой. Подполковник набычился.

– Господина Фандорина мы знаем, не первый день-с. А с вашим превосходительством доселе работать не доводилось.

– Я все понял, – зловеще усмехнулся Ванюхин. – Наслышан про московские нравы! Подкуплены? Хорошо, что я догадался взять с собой представителя прессы. Пишите, господин репортер, пишите!

Но представитель прессы писать перестал и даже свою тетрадочку прикрыл. Ссориться с генерал-губернатором Штейнхену было не с руки.

– Ваше превосходительство, мы же с вами служители з-закона, а не опереточные примадонны, – поморщился Эраст Петрович. – Давайте к делу. У вас одна версия, я вам изложу другую. Вы опытный профессионал, разберетесь, какая из них состоятельней.

То ли тон, которым были сказаны эти слова, то ли упоминание о профессионализме подействовали на петербуржца.

– Фандорин? Мне смутно знакомо это имя, что-то я про вас слышал, – сказал Зосим Прокофьевич, взяв себя в руки – даже и в буквальном смысле, то есть перекрестив руки и обхватив себя за плечи. – Что ж, излагайте вашу версию. Послушаем.

– Б-благодарю. У меня с самого начала сложилось убеждение, что Сергей Леонардович фон Мак невиновен. Вы, уважаемый коллега, в своем расследовании руководствовались почтенной максимой «ищи, кому выгодно». Я тоже начал с этого. Если предположить в наследнике корыстный мотив – стремление поскорее завладеть делом, то получается полнейший нонсенс. Смерть Леонарда фон Мака лишила компанию гигантского подряда. Если бы у Сергея Леонардовича имелось злодейское намерение в отношении отца, резонно было бы подождать две-три недели, пока не объявят результаты конкурса. А так получается, что наследник совершил ужасное преступление во вред себе и на пользу главному конкуренту – «Пароходному товариществу».

– Суждение, достойное не следователя, а коммерсанта, – не удержался от едкого замечания Ванюхин. – Откуда ж тогда, по-вашему, взялся отравитель? Пролез через форточку, после чего бесследно исчез? А может быть, никакого убийства вовсе не было? Управляющий и секретарь покончили с собой? Это, я читал, у вас в Японии так заведено, называется «двойное самоубийство влюбленных».

Из последней реплики можно было заключить, что Ванюхину не просто «смутно знакомо» имя Фандорина, но что он весьма неплохо осведомлен о московском сыщике.

– Убийство было, – словно не заметив насмешки, сказал Эраст Петрович. – И очень тонко рассчитанное. Только в основу угла следовало поставить не cui prodest,[4] а совсем иную максиму.

– И кто же, по-вашему, убийца? – иронически улыбнулся Ванюхин. – Или вся ваша версия сводится лишь к тому, чтобы обелить господина фон Мака?

Тут Эраст Петрович позволил себе сэффектничать, не в последнюю очередь из-за того, что чувствовал на себе взгляд юной художницы. Небрежным тоном, будто нечто само собой разумеющееся, обронил:

– Убийца – вон тот человек. – И показал на Ландринова.

По комнате пронесся судорожный вздох, а ремингтонист вскочил, опрокинув стул.

– С ума вы что ли сошли? – крикнул он.

– Сами себя выдали, – сказал ему Эраст Петрович. – Зачем было клеветать на Сергея Леонардовича? Это господин Ванюхин, которому очень хотелось подтверждения своей версии, принял ваше свидетельство на веру. А я нынче с утра потолковал с телеграфистами, которые дежурили 6 сентября. Сергей Леонардович их не запомнил, но «маленькие люди» отлично все помнят. Как вам известно, из телеграфного пункта лестница просматривается в оба конца – и вверх, и вниз. Сергей Леонардович поднялся в пальто, увидел у аппарата отца, поговорил с ним и снова уехал. В мезонин он не поднимался. Вот я и задался вопросом: зачем Ландринов соврал?

– Это ты все врешь, ферт! – злобно выкрикнул ремингтонист. – Обманом втерся сюда, студентом прикидывался, сидел, позировал, а сам никакой не студент! Глядите, Мавра Лукинишна, кому вы поверили!

Но, судя по горящим глазам художницы, устремленным на Фандорина, она нисколько не была на него в претензии.

Чуть повернув лицо, чтобы видеть барышню, но и не выпускать из поля зрения ремингтониста, Эраст Петрович риторически вопросил:

– Быть может, Ландринов сделал это из ненависти? Вряд ли. Этот человек ненавидит весь белый свет, но проникнуться какой-то особой антипатией к управляющему он бы просто не успел. Сергей Леонардович занял начальственный кабинет всего несколько дней назад. Возникло у меня, правда, одно предположение, связанное с некоей поездкой в Париж, но рассеялось, – покосился коллежский асессор на Мавру. – Ландринов об этом не знал, иначе вчерашняя пуля полетела бы не в меня, а в другого человека.

– Какой Париж? Какая пуля? Что это вы загадками говорите? – нахмурился Ванюхин. – А вся ваша версия выстроена на песке. Это вы, коллега, британской «психологической школой» увлекаетесь, по молодости лет. Следствию нужны факты. Если не cui prodest, тогда что же?

– Второй из распространеннейших мотивов п-преступления – cherchez la femme. Здесь мы имеем дело с преступлением страсти. Ландринов до безумия влюблен в… одну особу, это видно невооруженным глазом.

Все посмотрели на Мавру, та залилась краской и опустила глаза.

Сергей Леонардович, до этой минуты не произнесший ни слова, воскликнул:

– Как вы могли подумать такое про отца! Вы не знали его, это был высоконравственный человек! Его занимали лишь заботы компании!

– В самом деле нехорошо, – укорил Фандорина петербуржец. – Покойный был почтенным старцем и девицами не увлекался, все это знают.

– При чем здесь п-почтенный старец? – Эраст Петрович коротко вздохнул, досадуя на непонятливость собеседников. – Ландринов хотел уничтожить не управляющего, а своего счастливого соперника, жениха Мавры Лукиничны. Барон фон Мак был умерщвлен исключительно для прикрытия.

– Барон фон Мак?! Для прикрытия?! – остолбенел Ванюхин. – Из-за секретаришки?!

Затряс головой и Сергей Леонардович.

– Что за дикая фантазия!

Фандорин развел руками:

– Вечное заблуждение сильных мира сего: будто значительны они одни, а «маленькие люди» не более чем статисты, и все у них маленькое – страстишки, замыслы, злодейства. Господин следователь давеча сказал: лес рубят, щепки летят. А здесь все произошло наоборот: ради щепки не пожалели леса. Сам-то я никого из людей щепкой не считаю (впрочем, как и лесом), но расчет у преступника был б-безошибочный. Барон непременно угостит секретаря чаем. Погибнут оба, но смерть Стерна окажется в тени. Никому и в голову не придет, что мишенью был не титан российской индустрии, а мелкий служащий. Несчастный же уборщик пропал и вовсе не за что, по случайности. Однако вас это, кажется, не слишком опечалило? – обратился он к Ландринову и сделал несколько шагов по направлению к углу, где располагалась пишущая машина.

Ремингтонист изобразил презрительную гримасу, но рука, которой он опирался на спинку стула, дрожала. Ландринов спрятал ее в карман.

– Я жду доказательств, – напомнил Ванюхин. – А у вас по-прежнему одни психологизмы.

– Сейчас, ваше превосходительство, дойдет и до фактов. Но сначала несколько слов о версии Сергея Леонардовича – будто убийство совершено тайным агентом «Пароходного товарищества». Вы правы лишь н-наполовину, – обратился коллежский асессор к фон Маку. – Шпион из конкурирующей компании здесь есть, но вашего отца он не убивал.

– Кто же это? – живо спросил барон. Не глядя на Тасеньку, Фандорин сказал:

– Я сообщу вам об этом завтра. Если он не уволится сам. Однако вернемся к убийству. Не показалось ли вам, Зосим Прокофьевич, странным, что миллионера отравили копеечным ядом?

Ванюхин пожал плечами:

– Я уже говорил про это. В том-то и штука, что мышьяк легкодоступен. Факт приобретения цианида или иного «аристократического» яда нетрудно выследить, опросив аптекарей. Но попробуйте-ка узнать, сколько людей за последнее время покупали крысиную отраву. Ни один аптекарь не упомнит.

– А мне думается, дело не в этом. Не было у Ландринова денег на дорогой яд. Я понял это вчера вечером, когда исследовал пулю, которой выстрелил в меня п-преступник. – Эраст Петрович достал из кармана платок, а из платка несколько сплюснутый кусочек свинца. – Круглая, из однозарядного ненарезного пистолета. Такое оружие можно купить на барахолке рубля за полтора. Самый дешевый яд, самый дешевый пистолет – как-то все это несолидно. Неужто Мосолов не смог бы оснастить своего шпиона получше? И мне стало ясно: убийца – бедный человек с очень маленькими средствами, но с очень большими страстями.

Здесь Эраст Петрович переместился еще на несколько шагов к Ландринову, якобы для того, чтобы картинно уставить на преступника обвиняющий перст. На самом же деле Фандорин все это время внимательно наблюдал за ремингтонистом и с секунды на секунду ждал, что тот себя выдаст, предельно недвусмысленным образом.

Губы у Ландринова подрагивали, плечи дергались, но не от страха – от ярости. Надолго выдержки у этого пассионария не хватит. Сейчас накинется, вон уже и зубами скрипит.

Коллежский асессор нарочно повернулся к обвиняемому спиной, чтобы облегчить нападение. Теперь их разделял лишь стол младшего письмоводителя.

– А зачем он в вас-то стрелял? – все не мог признать свое поражение Ванюхин.

– Я знаю! – ответила за чиновника Мавра. – Из-за портрета. И из-за платочка…

– Какого еще платочка? – не понял следователь. Но тут событие, на которое рассчитывал последователь «психологической школы», наконец свершилось.

Издав рев, Ландринов сорвался с места, выхватив из кармана раскрытую бритву.

Коллежский асессор был начеку и проворно обернулся. Но оказалось, что психологическую науку он постиг еще не в совершенстве.

Эраст Петрович был уверен, что убийца накинется на него, своего обвинителя, но ремингтонист пронесся мимо Тасенькиного стола и устремился на Мавру.

– Это ты! Во всем ты! – хрипел он, занося бритву для удара. – Из-за тебя гибну!

Барышня отшатнулась, только это спасло ее от неминуемой смерти – острое лезвие рассекло воздух у самого горла.

Бедняжка вжалась в стену, а злодей схватил ее за волосы и запрокинул кудрявую головку назад.

Все в комнате будто оцепенели.

Эраст Петрович понял, что не успеет. В случае необходимости он умел передвигаться с почти невероятным проворством, но путь ему преграждал массивный стол Луки Львовича, уставленный чернильницами, стаканчиками с карандашами, стопками бумаги, папками и прочей канцелярской дребеденью.

– Не мне – так никому! – истошно крикнул Ландринов, снова взмахнув своим оружием.

Японская наука боя гласит: действие должно опережать мысль.

Рука коллежского асессора, двигаясь будто сама по себе, выхватила из письменного прибора чернильницу и без замаха, снизу вверх, но все равно сильно, швырнула ее.

Стеклянный куб ударил преступника в затылок, обдав шею и спину фиолетовыми брызгами. Ландринов ошарашенно обернулся – и получил прямо в лоб второй чернильницей, с красными чернилами, которыми педантичный Сердюк обычно подчеркивал самые важные места в сводке.

Второй удар был сильнее первого. Ремингтонист покачнулся, закрыл ладонью ослепленные глаза. Между пальцев, будто кровь, стекали багровые чернила.

Еще через секунду опомнившиеся унтер-офицеры уже выкручивали убийце руки, а он рычал, рвался и даже пробовал кусаться. Воющего, извивающегося, его вынесли за дверь на руках. Следователь и журналист помогали полицейским.

Когда шум утих, Эраст Петрович оглянулся.

Сергей Леонардович стоял все там же. Казалось, он нисколько не рад тому, что обвинение с него снято. Лицо главноуправляющего было потерянным и несчастным. Из-за подряда страдает, понял Фандорин.

Муся и Федот Федотович хлопотали над Сердюком – поили водой, обмахивали полотенцем.

Тасенька испарился, будто его не было вовсе.

В углу, съежившись, икала и всхлипывала бедная Мавра.

– Ничего, ничего, все уже п-позади, – стал успокаивать ее коллежский асессор.

Осторожно погладил по голове – икота прекратилась. Взял за руку – утихли рыдания.

– Вы поедете в Париж, станете знаменитой художницей. Все будет хорошо, – тихо говорил он.

Она кивнула, глядя на него снизу вверх. Ее лицо было все в мелких брызгах чернил, красных и фиолетовых. Будто ела лесные ягоды и перепачкалась соком, подумал чиновник.

– Поеду. Только… Обещайте мне одну вещь… – шепотом сказала она. – Сделаете?

– Конечно, сделаю. Не нужно плакать.

– Вы позволите мне закончить портрет? Сюда вы больше не придете, я понимаю. Может быть… Может быть, я смогу дописать его у вас?

Глаза у нее ярко блестели, но, кажется, не только из-за непросохших слез.

– У меня, наверное, действительно будет удобнее, – слегка покраснев, согласился Эраст Петрович.

Нефритовые четки

1

Эраст Петрович Фандорин вежливо подавил зевок – крылья точеного носа чуть дрогнули, мраморный подбородок слегка подался книзу, однако губы не разомкнулись ни на миг и взгляд спокойных голубых глаз остался все таким же благожелательно-рассеянным. Искусство незаметно зевать составляло один из absolute musts[5] светского человека, к тому же еще состоящего чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. Непременное присутствие на балах и раутах являлось одной из тягостнейших обязанностей службы Эраста Петровича – в остальном не слишком обременительной и по временам даже увлекательной.

Надворный советник поймал на себе многозначительный взгляд Пегги Немчиновой и принялся с сосредоточенным видом разглядывать хрустальную люстру, сиявшую трепетным газовым светом. Взгляд прелестной девицы, произведшей в нынешнем сезоне настоящую сенсацию и уже получившей три предложения (отвергнутых в силу недостаточной основательности), означал: отчего бы вам не ангажировать меня на кадриль? Дело в том, что Фандорин имел неосторожность пригласить миленькую дебютантку на тур вальса, и сразу же об этом пожалел: танцевала она, как механическая кукла, да и ума оказалась самого небольшого. Заметив, что мадемуазель Немчинова как бы ненароком двинулась вдоль стены, явно намереваясь перейти к решительным действиям, Эраст Петрович нейтрализовал этот опасный маневр – переместился в угол залы, где сгруппировался самый цвет нетанцующего общества. Здесь был и сам князь Долгорукой, и важные статские старички в муаровых орденских лентах, и тучные золотоплечие генералы.

К числу последних относился и обер-полицеймейстер Баранов, который со снисходительной улыбкой слушал оживленно жестикулирующего господина в дурно сидящем фраке и съехавшем на сторону белом галстуке. Это был известный московский чудак и эксцентрик граф Хруцкий, слывший букой и на балы отроду не хаживавший. Про него рассказывали, что он много лет путешествовал по Востоку и прожил несколько лет в каком-то горном монастыре, постигая тайны бытия. Будто бы даже постиг и грозился написать об этом книгу, которая перевернет с ног на голову всю западную цивилизацию, да все руки не доходят – слишком уж увлекающийся человек: то устроит подписку на открытие в Москве буддийского храма, то начнет читать в университете лекции по восточному мистицизму, то насмешит весь город дурацким прожектом строить железную дорогу до Тихого океана. Зимой, в любой мороз, Хруцкий непременно купался в снегу во дворе своей полуразвалившейся арбатской усадьбы, для чего дворник содержал особый, рассыпчатый сугроб – прохожие же глазели на полоумного барина из-за старинной чугунной решетки.

Эраст Петрович был некогда представлен графу и даже имел с ним любопытнейший разговор о практической возможности бессмертия, но сойтись короче все как-то не подворачивалось случая, хотя надворный советник тоже интересовался Востоком, да и снежные ванны принимал – правда, более приватным образом.

– Господин Фандорин! – энергично вскричал Хруцкий, обращаясь к Эрасту Петровичу. – Как вы кстати! А я битый час толкую генералу про одну таинственную историю, да только он меня не слушает. – Граф тут же вновь повернулся к обер-полицеймейстеру, схватил его за гербовую пуговицу и запальчиво воскликнул. – Говорю вам, сударь, это не просто убийство с грабежом! Вот Эраст Петрович не то что вы, он человек проницательный. Пускай он нас рассудит.

Генерал бросил на Фандорина страдальческий взгляд, осторожно высвободил плененную пуговицу и добродушно пробасил:

– Да чего там таинственного, Лев Аристархович. Тюкнули старьевщика топором по башке. На Сухаревке этакие тайны чуть не каждый день случаются. Обычная полицейская история, околоточный разберется.

– Что за старьевщик? – спросил Эраст Петрович. – Вы имеете в виду антиквара Пряхина? Я читал в «Полицейской сводке». Похоже на п-пьяный разбой.

– Вне всякого сомнения, – кивнул Баранов. – Лавчонка – дрянь, фартовые налетчики на такую не позарятся. Умертвили хозяина, захватили какую-то копеечную дребедень…

– Я Пряхина отлично знал! – запальчиво перебил генерала Хруцкий. – Частенько к нему наведывался. Он скупал всякую всячину у китайцев-опиоманов и придерживал для меня. По большей части это и в самом деле была дребедень, но изредка попадалось что-нибудь любопытное. Так вот, Эраст Петрович, три дня назад на лавку уже нападали. Поздно вечером, когда там был только приказчик. Ударили сзади по голове, оглушили. Все перерыли и ушли, ничего не взяв. Как это по-вашему?

– Довольно странно, – признал Фандорин, заметив боковым зрением, что мадемуазель Немчинова приблизилась к беседующим сажени на три и остановилась в нерешительности.

Приняв вид крайней озабоченности, надворный советник повернулся к графу и спросил:

– Так-таки ничего не взяли?

– Пряхин мне говорил, что грабители перевернули все вверх дном, а забрали только большую яркую вазу из фаянса, которой красная цена пять рублей. Японские агатовые нэцкэ, главную ценность, не тронули. Бедняга так радовался!

– А на этот раз что-нибудь пропало?

– Я разговаривал с Никифором, это приказчик, – сообщил Хруцкий. – Опять разворошили всю лавку, даже доски из пола вывернули, а взяли только пару дешевых гонконгских платков и медную арабскую трубку. Нет, господа, это не грабеж. Уверяю вас, убийцы что-то искали!

Эраст Петрович удивленно приподнял брови:

– С чего вы взяли, что убийца был не один?

– Полиция так считает, – ответил за графа Баранов. – Этакий разгром в одиночку устроить трудно. Разве что от какого-нибудь особенного остервенения. Злосчастного антиквара топором чуть ли не на куски изрубили.

– История и в самом деле с-странная. – Сзади послышались невесомые шаги и шелест гипюрового платья, посему Фандорин придвинулся к генералу поближе, как бы желая довести до его сведения сообщение немалой государственной важности. – Два нападения на скромную лавку, да еще с явными признаками обыска. Пожалуй, на обычный пьяный разбой непохоже.

– Вы находите? – Обер-полицеймейстер привык относиться к суждениям чиновника особых поручений со всей возможной серьезностью и потому предложил. – Не передать ли дело из околотка в сыскную полицию?

– Пока не стоит. Я завтра утром наведаюсь на место п-преступления, посмотрю, как и что. Тогда и решим. Кто там околоточный? Небаба?

– Да, Макар Небаба. – Генерал улыбнулся. – Смешная фамилия. Он и вправду на бабу никак не похож. Кулачищи с пуд, все Сухаревские клошары его трепещут. Шельма, конечно, но порядок блюдет.

Тут взгляд его превосходительства обратился куда-то за спину Эраста Петровича, выражение лица сделалось приторно-умильным, а подкрученные усы галантно распушились, из чего можно было сделать вывод, что Пегги двинулась на штурм.

Фандорин услышал легкий стук, сопровождаемый мелодичным «ах!». Обреченно вздохнув, чиновник повернулся и поднял оброненный веер. Кадрили было не избежать.

2

– В котором, говорите, часу это произошло? – спросил Фандорин, присев на корточки и внимательно разглядывая дверной замок.

– Так что в девятом или в десятом вечера, – отрапортовал околоточный надзиратель, известный всей Сухаревке Макар Нилович Небаба, собою жилистый, длиннорукий, с грубым и мрачным лицом. – Лавка уже закрылась, но хозяин еще возился. Видно, выручку считал. А этого в лавке не было.

Полицейский кивнул на «этого» – приказчика Никифора Клюева, сутулого и нервного мужичонку на вид лет сорока. Голова приказчика была обмотана не слишком чистой тряпицей – во время предыдущего налета Клюев получил от неведомых злодеев увесистый удар по макушке.

– Лежал с того самого дня как есть в полном изнеможении, – пожаловался приказчик. – И посейчас из стороны на сторону шатает. Фершал сказывал, чудо Божье, что у меня головная черепица надвое не треснула. Уберег Господь. А окажись я тут позавчера, то и меня бы, как Силантия Михалыча… – Он закрестился, поймал суровый взгляд околоточного и вдруг стал разматывать тряпицу. – Да вот, Макар Нилыч, извольте обозреть. Не шишка, а истинный дюшес.

Клюев наклонил лысую бугристую голову и предъявил доказательство перенесенного страстотерпия. Шишка и в самом деле была убедительная: вся сине-багровая, наливная, дюшес не дюшес, но с изрядную сливу.

– В девятом-десятом? – переспросил надворный советник и побарабанил пальцами по дверному торцу.

Околоточный наклонился к начальству, громко зашептал, деликатно прикрывая рот огромной ладонью, но все равно шибануло чесноком и «белой головкой» – Эраст Петрович слегка наморщил нос:

– Сам подивился. Время позднее, Пряхину по всему следовало дверь на засов закрыть. Сами понимаете, ваше высокоблагородие, Сухаревка. А взлома нет – значит, убиенный сам открыл. Уж не знакомый ли какой?

– Подивился? – искоса взглянул Эраст Петрович на полицианта. – А что ж в рапорте про это не написано?

– Виноват…

Лицо Небабы немедленно сделалось бессмысленно-чугунным, глаза обрели особенный блеск, свойственный лишь бывалым, тертым служакам. Фандорин только вздохнул: не захотел сухаревский околоточный, чтобы на его участке шныряли господа из сыскной полиции, вот и утаил подозрительное обстоятельство. Обычное дело.

Чиновник повернулся к приказчику.

– Расскажите-ка, Клюев, поподробнее, как вы этакой к-красотой на макушке обзавелись. Когда это произошло? Четвертого дня?

– Обскажу все как было в полнейшей обстоятельности, – с готовностью откликнулся ушибленный, расправил узкие плечи и, откашлявшись, начал. – Вечерело. В небе ярилась буря, посверкивали молнии, и дождь лил как из ведра. Силантий Михалыч, приняв рапсовые капли от почечуя и пожелав мне благоспасительных сновидений, удалился вкусить заслуженной отрады после многотрудного дня, а я испил малую чашицу чаю и приготовился запирать сей магазин. Вышел на улицу, всю затянутую пеленой дождя…

– «Воскресным чтением» увлекаетесь? – перебил рассказчика Фандорин. – Вы без природных описаний, по существу.

– По существу? – сбился Клюев. – А по существу, сударь, выходит так. Повернулся замок запереть, а после ничего не помню. Очухался – лежу на пороге, темнотища, и собака-бродяжка мне кумпол лижет.

– Это его сзади тяжелым тупым предметом в затылочно-теменную область, – важно констатировал околоточный.

– И вы не слышали звука п-приближающихся шагов? Постарайтесь припомнить. Ведь мостовая-то булыжная.

Клюев наморщил лоб, показывая, что изо всех сил старается, но лишь покачал головой.

– Никак нет. Не вспомню-с. Здесь всякой рвани полно, многие вовсе без сапог ходют. Не иначе как злоумышленник был разумши, – предположил приказчик, но сразу же сам себя опроверг. – Хотя ежели б был разумши, то шлепал бы, а шлепу никакого не было.

– Может, китаеза? – вставил Небаба. – Они в тапках шастают. Тихо так, безо всякого стуку.

Пострадавший эту версию охотно поддержал:

– А вот это очень даже возможно. Косорылых к нам в лавку много захаживает. Есть и вовсе полоумные, которые ихнюю китайскую траву курят.

Околоточный мощной рукой отодвинул субтильного свидетеля в сторону, чтоб не загораживал от начальства.

– Я, ваше высокоблагородие, что думаю. Пряхина позавчера тоже не иначе как дурманщик какой китайский порешил. Наш православный спьяну или с похмелюги этак не отуродует. Для такой лютости надо в полном помрачении быть. Мало что зарубили, так после еще всего топором покромсали – пальцы порубленные по полу валялись, боковина вся в мелких засечках, брюхо распорото, а уж кровищи-то – море. Не иначе курильщик покуражился, с опийного угару. Только, китайца нам ни в жизнь не сыскать. У них с нашим братом полицейским молчок, все промеж собой решают. Да и на рожу все одинакие, поди-ка разбери, кто там у них Сунь-Вынь, а кто Вынь-Сунь.

Эраст Петрович вошел в тесную лавку, остановился перед огромным бурым пятном засохшей крови, расползшимся от прилавка чуть не до самой двери.

– Были ли с-следы ног?

– Никак нет, ни одного не обнаружено.

Чиновник прошел по пятну, покачал головой.

– Так-таки ни одного к-кровавого отпечатка? Ведь весь пол залит. Преступник рубил жертву вон там, у прилавка?

– Точно так. И вон, изволите видеть, весь товар покрушил-покидал.

– Как он п-после до двери-то добрался, ни разу в лужу не наступив?

Околоточный подумал, пожал полечами.

– Не иначе перепрыгнул.

– Редкостная предусмотрительность для одурманенного. Да и п-прыжок неплох – аршина на четыре, без разбега.

Эраст Петрович осмотрел пространство за прилавком, заваленное всяким хламом. Поднял с пола свиток с китайскими иероглифами, развернул, прочитал, бережно положил на конторку и мельком покосился на облезлое чучело маленького крокодила, что висело на стене над керосиновой лампой. Присел на корточки, стал перебирать разбросанный, а частью разбитый или раздавленный товар. Особенный интерес у надворного советника вызвал желтый костяной шар, чуть поменьше биллиардного, – плохонький и щербастый, с какими-то витиеватыми письменами. Но на диковинные значки Фандорин внимания не обратил, а зачем-то поскреб ногтем зазубрины и даже принялся рассматривать их в лупу.

Околоточный тем временем прохаживался вдоль разгромленных полок. Взял бронзовое зеркальце на изогнутой ручке, подышал на пятнистую поверхность, потер обшлагом, сунул безделицу в карман. Приказчик только вздохнул, но перечить не посмел, да и что ему теперь до хозяйского добра?

– Скажите, Небаба, а с чего вы взяли, что Пряхина сначала убили, а уже потом изрубили т-топором? – вдруг спросил Фандорин, распрямившись.

Сухаревский повелитель снисходительно взглянул на неразумное начальство, поправил пегие усы.

– А как же иначе, ваше высокоблагородие? Если б Пряхина живьем рубили, он так бы орал, что в соседних домах бы услышали. Ору же никакого отмечено не было, я справлялся.

– Понятно. – Фандорин поднес к лицу полицейского шар. – А что это за отметины?

– Откуда ж мне… Эге, да это же зубы! – ахнул Небаба. – Кому это понадобилось костяную дулю грызть? Ее и не укусишь.

Он взял шар, ухватил его крепкими желтыми зубами, и оказалось – точно, укусить шар никакой возможности не было, больно уж тверд.

– Зубы убитого осматривали? Нет? – Лоб Эраста Петровича озабоченно нахмурился. – Уверен, что некоторые из них сломаны или раскрошены. Этот шар убийца засунул антиквару в рот.

– Зачем? – удивился околоточный, а приказчик ойкнул, перекрестился и прикрыл рукой узкие, бледные губы.

– Затем, чтоб в соседних домах, как вы выразились, «ору» слышно не было. Жертву кромсали топором заживо, и довольно долго. Антиквар же от боли грыз этот неаппетитный шар зубами…

Теперь перекрестился и Небаба.

– Страсть какая! Но заради чего было подвергать Пряхина этаким мукам?

– Чтобы он выдал тайник, – отрезал надворный советник и вновь принялся оглядываться по сторонам, даже задрал голову к потолку. – Совершенно очевидно, что Пряхин обладал какой-то особенно ценной вещью. По первому разу, четвертого дня, п-преступник (я склонен думать, что это был один человек) попробовал обойтись без убийства: оглушил приказчика и устроил в лавке обыск, но потребного предмета не нашел. Тогда злоумышленник наведался во второй раз, уже в присутствии хозяина, и подверг его пыткам. Только Пряхин тайника не выдал.

– Почем вы знаете, что не выдал? – усомнился Небаба. – Такую ужасть кто же вынесет?

– Есть люди, у которых упрямство или жадность пересиливает боль и даже ужас смерти. Если б антиквар отдал то, что разыскивал преступник, убийце не пришлось бы рыться на полках и взламывать пол. Вон, видите, там в углу доски вывернуты? Нет, Пряхин унес свою тайну в могилу.

«Господи, господи», – причитал Клюев, продолжая мелко креститься, околоточный же, немного поразмыслив, спросил:

– А может, изверг этот, умертвив Пряхина, все-таки нашел тайник?

– Вряд ли, – рассеянно пробормотал Эраст Петрович, быстро вертя головой во все стороны. – Если б тайник был прост, преступник обнаружил бы его с первого раза. Нуте-ка, д-давайте мы попробуем.

Он прошелся вдоль тесного, вытянутого в длину помещения, постукивая костяшками пальцев по штукатурке. Развернулся на каблуках, зачем-то трижды хлопнул в ладоши.

– Скажите, Клюев, несгораемый шкаф здесь, разумеется, не в заводе?

– Нету-с, и отродясь не бывало.

– А где же ваш хозяин хранил деньги и ценности?

– Затрудняюсь ответить, ваше высокоблагородие. Очень уж Силантий Михалыч были недоверчивы.

– И что же, за все время службы вы ни разу не видели, откуда он берет сдачу или куда к-кладет выручку?

– Как не видеть, видел-с. В карман – известно куда. Но только в кармане они много денег не держали. И на улицу никогда более чем с трешницей не выходили. Говорили: «Народишко вор и сволочь», такое у них присказание было, а выражаясь по-научному, кредо.

– Кредо, кредо… – протянул Эраст Петрович и, наклонившись, подергал плинтус.

– Может, в погребе? – высказал предположение околоточный.

– В погребе вряд ли. – Чиновник решительно вернулся к прилавку. – Не лазил же он каждый раз в подпол, чтоб трешницу припрятать. А это здесь зачем?

Фандорин показал на выцветшего крокодила, тянувшего к нему свою приоткрытую зубастую пасть. Житель илистых рек и теплых болот был подвешен хвостом кверху, однако свою ящериную голову вывернул под прямым углом, так что казалось, будто он пялится на надворного советника маленькими веселыми глазками.

– Это животная под названием кохинхинский каркадил, – пояснил приказчик.

– Вижу, что крокодил. Зачем он тут? Ведь это не антиквариат?

– Завсегда тут висел, еще до того, как Силантий Михалыч меня наняли. Навроде украшения. Силантий Михалыч очень эту чудищу обожали, каждовечерне самолично тряпицей протирали. Даже имя ему нарекли – Ирод.

Эраст Петрович вздохнул, словно бы сетуя на странности человеческой натуры, и без малейших колебаний сунул руку прямо в крокодилью пасть.

Околоточный поневоле ойкнул – уж больно острым и неприветливым казался оскал заморского страшилища.

– Ну-ка, что там у нас, – сам себе проговорил Фандорин и, кажется, что-то нащупал. – Так и есть. Под рукой и на самом виду – никто не подумает. Убийца явно не ч-читал Эдгара По.

Он осторожно извлек из диковинного вместилища сначала пук мелких кредиток, а затем сверток из бархатной материи, в котором что-то слегка постукивало. Деньги чиновник непочтительно кинул на конторку, а бархатку развернул. Придвинувшиеся вплотную Небаба и Клюев разочарованно выдохнули: внутри оказались не драгоценные каменья и не золото, а круглые зеленые камешки, нанизанные на нитку, – обыкновенные бусы. Нет, судя по кисточкам, скорее не бусы, а четки, только не христианские, а какие-то басурманские.

Подождав, пока чиновник рассмотрит находку как следует, околоточный вполголоса спросил:

– Ценная вещь?

– Не особенно. Обычные нефритовые ч-четки. В Китае и Японии таких полным-полно. Правда эти, кажется, очень старые. Клюев, вы их прежде когда-нибудь видели?

Приказчик развел руками:

– Никогда-с.

– Заберу с собой, – решил Фандорин. – А деньги пересчитайте и оформите протоколом.

Небаба бросил цепкий взгляд на купюры, чуть пошевелил их пальцем и в ту же секунду уверенно заявил:

– Тридцать семь рубликов. Ваше высокоблагородие…

– Что?

– Не показать ли эти самые четки графу Хруцкому? Их сиятельство – большой знаток по части всяких восточных штук.

– Не стоит, – легкомысленно махнул рукой Эраст Петрович, засовывая бархатку в карман. – Я, Небаба, и сам кое-что смыслю в «восточных штуках».

И, провожаемый недоверчивым взглядом околоточного надзирателя, направился к выходу.

3

Весь день надворный советник пребывал в сосредоточенной задумчивости, то и дело доставал из кармана четки, покачивал на ладони гладкие каменные шарики, и их негромкий, уютный перестук доставлял ему необъяснимое удовольствие.

На послеполуденном докладе у генерал-губернатора (собственно, следовало бы назвать этот каждодневный ритуал обыденным словом «чаепитие», тем более что нынче и докладывать-то было особенно не о чем) князь Владимир Андреевич поинтересовался:

– Что это у вас, голубчик, за игрушка? Какое-нибудь новомодное изобретение? Вы ведь у нас поклонник технического прогресса. Дайте-ка посмотреть. – И, нацепив пенсне, принялся с любопытством рассматривать восточную диковину.

– Нет, ваше высокопревосходительство, – почтительно ответил чиновник особых поручений. – Изобретение самое что ни на есть старинное. Придумано древними для концентрации мыслительной и д-духовной энергии.

– А, четки, – понял князь. Стал перебирать их, ритмично пощелкивая зелеными камешками, и вдруг хлопнул себя по лбу. – Эврика! С утра терзаюсь, как составить докладную записку по афганскому вопросу для его величества. Смолчать бесчестно – горячие головы втягивают страну в авантюру, а писать правду боязно, ведь англофобия государя общеизвестна. Так я вот что, я напишу отчет о пребывании цесаревича в Первопрестольной и между делом изложу свою позицию по кушкинской экспедиции. Оно выйдет и прозрачно, и ненавязчиво. Ай да Долгорукой, ай да голова! Держите ваши четки, Эраст Петрович. Они мне и в самом деле помогли с мыслительной концентрацией. Вы их почаще приносите.

Фандорин улыбнулся шутке, и разговор повернул на российско-английский конфликт, приняв столь специальный характер, что непосвященному человеку разобраться во всех этих политических тонкостях и хитросплетениях было бы совершенно невозможно.

Но вечером, уже вернувшись к себе на Малую Никитскую и усевшись за окончательное доведение письма на высочайшее имя, Эраст Петрович вспомнил шутливые слова генерал-губернатора. Бумага была необычайно трудной, поскольку ее составление требовало осторожности и такта – малейшая ошибка могла бы иметь для князя самые опасные последствия. Надворный советник то и дело останавливался, перечитывая написанное, и рука сама собой лезла в карман за четками – поначалу чисто механически. Однако вскоре Эраст Петрович заметил удивительное обстоятельство: стоило ему несколько мгновений поперебирать нефритовые кругляшки, и головоломная фраза сочинялась сама собой, причем самым что ни на есть идеальным образом.

Это повторилось не раз и не два, так что в конце концов Фандорин, заинтригованный странным феноменом, вовсе отложил письменные принадлежности и уставился на четки с пытливым интересом.

Вечер выдался чрезвычайно жаркий и душный, поэтому надворный советник устроился в высоком вольтеровском кресле у раскрытого окна, выходившего во двор, и раздвинул шторы. Снаружи, во дворе, было совсем темно, из соседского яблоневого сада доносился звон цикад. Эраст Петрович с удовольствием выпил бы чаю, но камердинер Маса, как обычно, отправился на романтическое свидание с некоей особой. Оберегая честь дамы, японец хранил ее имя в тайне, но по крошкам и изюминкам, в последнее время то и дело выпадавшим из карманов сластолюбивого азиата, Фандорин вычислил, что Маса свел-таки интимное знакомство с местной булочницей, на которую давно поглядывал с томлением и которой даже посвятил прочувствованное трехстишье:

Так или иначе, слуги дома не было, самому же ставить самовар было лень, поэтому Эраст Петрович решил удовольствоваться сигарой. Пуская струйки синего дыма, пересчитал бусины. Получилось число, для Востока необычное – двадцать пять. Если б двадцать четыре, понятно: три восьмерки, то есть трижды счастливая цифра, знаменующая счастье и долголетие. Но двадцать пять? Пятью пять – это что-то жесткое, логическое, европейское.

Фандорин повертел четки и так, и этак, даже зачем-то лизнул один камешек (благо в комнате никого не было), а потом еще и понюхал. Никакого вкуса язык, разумеется, не ощутил, а вот запах был – едва уловимый, но все же несомненный. Эраст Петрович узнал его. Пахло неподдельной, истинной древностью, как от византийских мозаик или развалин Колизея. Именно такой аромат источает время, когда его накапливается очень много: от сгустившегося времени веет покоем, прахом и немножко полынью.

Пальцы сами защелкали шариками, и внезапно в голову пришла не вполне понятная мысль: двадцать пять – это трижды долголетие плюс единица. То есть больше, чем трижды долголетие? Что это может значить? Нелепица какая-то.

Вдруг раздался легчайший треск – это лопнула нитка, и камешки зеленым дождем посыпались вниз, но на пол не упали, потому что реакция у Эраста Петровича была отменной. Он моментально опустился на колени, подставил ладони ковшом и поймал все бусины кроме одной – той самой, двадцать пятой. Она ударилась о паркетный пол со странным чмокающим звуком и откатилась в сторону. Странно было не только непонятное причмокивание, которого никак не могло произойти при столкновении камня с деревом. Не менее удивительным показалось Фандорину и то, что донесся звук не снизу, а сверху.

Коленопреклоненный Эраст Петрович поднял голову, обернулся и увидел, что в изголовье, где за секунду перед тем находилась его голова, подрагивает толстая короткая стрела, вошедшая в обивку кресла чуть не по самое оперенье.

Это загадочное явление до такой степени поразило надворного советника, что он сначала потряс головой, а уже потом высыпал шарики в кресло и выдернул из обивки пернатую гостью. Такие стрелы Фандорину уже приходилось видеть раньше – ими стреляют из маленьких, мощных арбалетов, какими с незапамятных времен пользуются профессиональные убийцы в Японии, Корее и Китае.

Не раздумывая более ни единого мгновения, чиновник особых поручений легко перемахнул через подоконник, пружинисто приземлился на мягкую клумбу и нажал пальцами на глазные яблоки, чтобы зрение после света быстрей приспособилось к темноте.

Но еще прежде, чем расширились зрачки, слух Эраста Петровича уловил шорох – некий человек в наряде, тесно облегающем фигуру, пригнувшись бежал к ограде, что отгораживала усадьбу барона Эверт-Колокольцева, во флигеле которой квартировал Фандорин, от уже упоминавшегося яблоневого сада. Несостоявшийся убийца мчался сквозь тьму легко и проворно, почти бесшумно касаясь ногами земли.

Револьвера у надворного советника при себе не было, да если б и был, Эраст Петрович все равно стрелять бы не стал. Во-первых, очень уж хотелось объясниться с безвестным недоброжелателем, а во-вторых, сей интересный стрелок совершил непростительную топографическую ошибку – очевидно, из-за недостаточного знания местности. В том направлении, куда он сейчас несся со всех ног, двор был замкнут не обыкновенным забором, а высокой, в добрых полторы сажени, стеной. Отлично зная, что деваться новоявленному Вильгельму Теллю некуда, Фандорин и бежать за ним не стал, а направился следом спокойно и неторопливо.

Но здесь чиновника ожидал новый сюрприз. Не замедлив бега, злоумышленник оттолкнулся от земли и подпрыгнул так высоко, что смог ухватиться руками за край стены. Безо всякого усилия подтянулся, присел на корточки и исчез на той стороне. Прежде чем спрыгнуть в сад, беглец задержался на верхушке – не долее чем на миг, однако Фандорин успел отчетливо разглядеть черный силуэт: узкие штаны в обтяжку, короткую куртку и конусообразную шапочку. Это был китаец!

Рванувшись с места, Эраст Петрович попробовал залезть на стену таким же манером, но из-за халата и домашних туфель с первого раза не получилось. Когда же надворный советник, наконец, оседлал трудную преграду, продолжать погоню уже не имело смысла: яблоневый сад встретил Фандорина безмятежной неподвижностью – не подрагивали ветки, не шуршала трава, и понять, в какую сторону устремился злодей, не представлялось ни малейшей возможности.

Назад Эраст Петрович вернулся разочарованным и недоумевающим. На всякий случай задвинул шторы, хоть в комнате от этого сразу стало душно. Походил взад-вперед, похлопал в ладоши, помассировал виски, но в голову ничего путного не лезло. По опыту Фандорин знал, что самое лучшее средство для разгона застоявшейся мысли – какая-нибудь механическая работа. Кстати и дело нашлось.

Чиновник сходил в комнату Масы, порылся в шкатулке с иголками и нитками. Остановил свой выбор на катушке с красно-золотой наклейкой Замьчательно прочныя и надежныя шелковыя нитки тов-ва «Пузыревъ и сыновья».

Сел в кресло, покосившись на дырку от стрелы, стал нанизывать шарики на нить. Ах да, был ведь еще один – откатился в сторону.

Двадцать пятая бусина обнаружилась под письменным столом. Эраст Петрович поднял ее и вдруг ощутил подушечкой пальца какой-то резной узор. Поднес камешек к лампе и увидел полустертый иероглиф «железо» – по-японски он читался «тэцу», по-китайски «те». Что бы это значило?

Присоединив последний кругляшок к его собратьям и завязав нитку, чиновник проверил, удобно ли камешкам на новой основе. Оказалось, что очень даже удобно. Зеленые шарики весело защелкали один о другой.

«Железо», «те»? Неужто…

Фандорин вскочил на ноги и бросился к шкафу, в котором стояли старинные книги, в свое время вывезенные им из Империи Восходящего Солнца.

4

На следующий день Эраст Петрович на службу не пошел, послав в канцелярию коротенькую записку, в которой ссылался на некие неотложные дела. В самом этом обстоятельстве ничего удивительного не было, поскольку надворный советник не имел определенных присутственных часов и вообще находился на завидном положении вольной птицы. Странности начались позднее, уже ближе к вечеру.

Молодой человек, всегда одевавшийся с иголочки и слывший одним из первых московских щеголей, нарядился в потрепанный сюртук, извлек из особого отделения платяного шкафа нечистую рубашку, хранившуюся там специально для подобных случаев, дополнил свой туалет прочими соответствующими предметами и отправился пешком в сторону Сухаревского рынка. Путь был некороткий, но Фандорин не спешил, наслаждаясь мягким дыханием погожего летнего дня.

Очевидно, столь продолжительная прогулка понадобилась чиновнику для пробуждения аппетита. Во всяком случае, достигнув Сухаревки, он сразу же направился в одну из самых непрезентабельных харчевен китайского квартала – одно название что квартала, а на самом деле нескольких кривых и тесных переулочков, где обосновались китайские мелочные торговцы и разнорабочие, с недавних пор начавшие селиться в Древнепрестольной.

В темной и грязноватой комнате не было ни одного европейца. Там резко пахло жареной селедкой и каким-то едким маслом, а за низенькими столами сноровисто ели палочками низкорослые узкоглазые люди с длинными косами, все как на подбор в синих или черных суконных курточках со стоячими воротниками. Вежливость и опасение обжечь губы предписывали есть суп и втягивать в рот лапшу со свистом, поэтому отовсюду доносилось деловитое хлюпанье и причмокивание, какого не услышишь и в самом распоследнем хитровском трактире.

Эраст Петрович заказал суп из акульих плавников и жареные блинчики с яйцами и капустой. Пока дожидался, безмятежно поигрывал старинными нефритовыми четками. На взгляды искоса отвечал легким покачиванием головы, а когда ему принесли мисочку с супом и тарелочку с хрустящими свернутыми блинами, захлюпал и зачмокал не хуже прочих едоков.

Ел долго, с аппетитом, а потом еще не менее трех четвертей часа пил из закопченного бронзового чайника жасминовый чай. Наконец встал, вытер вспотевший лоб несвежим платком, положил на стол пятиалтынный и перебрался в соседнее заведение, где подавали сласти и шла игра в маджонг.

Китаеведческая экскурсия чиновника особых поручений продолжалась до темноты, которая застала Фандорина в некоем мрачном подвале, затерянном в глубине одного из Сухаревских дворов. Это было довольно просторное помещение с низким сырым потолком и почти безо всякого освещения, если не считать нескольких масляных плошек.

На полу рядами были разложены ватные тюфячки, на которых сидели и лежали люди – по преимуществу китайцы, но попадались и европейцы. Пахло сладким, щекочущим ноздри дымком, который медленно и грациозно покачивался под сводом подземелья. Никто не разговаривал, здесь царила тишина, лишь время от времени откуда-нибудь раздавалось приглушенное, невнятное бормотание.

Эраст Петрович не без брезгливости уселся на засаленную подстилку, и молчаливый китаец сразу же принес и с поклоном подал ему дымящуюся костяную трубку с длинным, украшенным драконами черенком. Покосившись по сторонам (слева дремал какой-то бледный, бородатый господин в чиновничьем мундире со споротыми пуговицами, справа восседал толстощекий китаец с блаженно зажмуренными глазками), Фандорин первым делом выложил на край тюфяка четки, затем тщательно вытер платком мундштук и осторожно затянулся – единственно из научного интереса. Ничего особенного не произошло – ни после первой затяжки, ни после второй, ни после третьей.

Успокоившись, надворный советник сделал вид, что тоже дремлет, сам же из-под прикрытых век – благо глаза уже привыкли к сумраку – стал незаметно приглядываться к лицам курильщиков. Странные это были лица: как бы лишенные возраста, с одинаково приопущенными подбородками и темными ямами вместо глазниц. Внимание чиновника привлек старый китаец с длинной седой бороденкой, что сидел прямо напротив. Эраст Петрович удивился остроте собственного взгляда – так отчетливо ему было видно каждую морщинку на благостном лице старца. Вдруг глаза китайца приоткрылись, и оказалось, что они вовсе не сонные и одурманенные, а, напротив очень живые, ясные и, пожалуй, даже веселые. Подмигнув молодому человеку, старик спросил ласковым, несказанно приятным голосом, причем безо всякого акцента:

– Что, трудно?

Отчего-то чиновник сразу понял, что загадочный китаец спрашивает его не о каком-нибудь мелком неудобстве вроде непривычки к сидению на комковатом тюфяке, а о том, трудно ли ему, Эрасту Фандорину, жить на свете.

– Нет, – ответил Эраст Петрович. А подумав, сказал:

– Да.

Запахло цветущими яблонями, и вдруг выяснилось, что оба они – и Фандорин, и симпатичный старик – сидят вовсе не в сыром подвале, а на вершине невысокой горы. Внизу простиралась зеленая долина, поблескивающая квадратами заливных рисовых полей, на склонах росли усыпанные цветами деревца, вдали виднелся белостенный монастырь с диковинными башенками и пятиярусной пагодой, а предзакатное небо было зелено-лилового оттенка, какого никогда не увидишь в средней полосе России.

Перемещению в пространстве Эраст Петрович нисколько не удивился – наоборот, счел уместным и даже само собой разумеющимся. Он знал, что старца зовут Те Гуанцзы, а гора называется Тайшань.

Помолчали.

– Боишься смерти? – снова спросил старец.

И снова Эраст Петрович ответил сначала «нет», а подумав – «да».

– А ты ее не бойся, – улыбнулся Те Гуанцзы. – Ничего страшного в ней нет. Если захочешь, смерти и вовсе не будет. Научить тебя этой тайне?

– Да, мудрый! – вскричал Фандорин. – Научи!

– Слушай же, но только не умом, а духом, потому что ум подобен листку, который распускается весной и облетает осенью, а дух – это могучее дерево, живущее тысячу лет.

– Я не хочу жить тысячу лет, – сказал Эраст Петрович. – Но я хочу знать тайну.

– Сейчас ты ее узнаешь, – еще ласковей улыбнулся волшебник. – Она проста. Ведь что такое смерть?

Чиновник наклонился вперед, чтобы не пропустить ни единого слова, а мудрейший смежил веки, вытянул руку – что-то очень уж далеко, на целую сажень. Чудодейственно удлинившаяся рука ухватила Эраста Петровича за плечо и стала сильно-сильно трясти.

– Гаспадзин, гаспадзин, скорей, уйдзет! – услышал Фандорин голос, изъяснявшийся по-русски с чудовищным японским акцентом.

– Постой, Те Гуанцзы, – попросил надворный советник, – не уходи. Это Маса, я его сейчас отошлю, чтоб не мешал.

Но было поздно. И кудесник, и яблоневая гора, и зеленая долина исчезли.

Эраст Петрович сидел все на том же тюфяке, в продымленном сухаревском подвале, а над ним, согнувшись, стоял Маса и тряс одурманенного опиумом хозяина за плечо.

– Тетки! – быстро говорил Маса – тот самый круглолицый азиат, что еще недавно сидел по соседству с чиновником. – Он взяр тетки!

И действительно – четки, которые Фандорин положил рядом с собой, исчезли.

– Кто взял? Те Гуанцзы? – лениво спросил Эраст Петрович. – Ну и пусть. Это его четки.

– Какой Те Гуанцзы? Взяр старый теровек, он сидер тут.

Маса показал на место, где только что обретался чудесный старец. Тюфяк был пуст.

– Ах, Маса, как ты невовремя, – пробормотал чиновник, но слуга бесцеремонно дернул его кверху, поставил на ноги и потащил к выходу.

Фандоринский камердинер перешел на свой родной язык – впрочем, если бы кто из сидевших в курильне и знал по-японски, то из этого сбивчивого рассказа все равно ничего бы не понял:

– Когда вы, господин, уронили голову и зашлепали губами, а на лице у вас появилась эта глупая улыбка, которая осталась до сих пор и, боюсь, теперь останется навсегда, он поднялся, встал в проходе и уронил подле вас трубку. Наклонился подобрать и быстро схватил четки. Убить вас он не пытался – я все время был начеку. Скорее, он не мог далеко уйти! Мы его догоним!

– Кто он? – лучезарно улыбнулся Эраст Петрович. Он чувствовал приятное умиротворение, гнаться за кем-либо ему совсем не хотелось.

– Старый китаец, что сидел напротив вас, кто же еще! Вы совсем опьянели от этой подлой травы! Наверняка это тот убийца, что пустил в вас стрелу и после перепрыгнул через стену!

Фандорин глубокомысленно насупился, желая показать, что находится в ясном рассудке и трезвой памяти.

– Каков он собой?

Маса немного подумал и, пожав плечами, сказал:

– Китаец.

Потом добавил:

– Старый. Совсем.

– А я думал, молодой, – сообщил ему Эраст Петрович и зашелся в приступе легкомысленного хохота – таким смешным ему показалось, что китаец, запросто перемахнувший через высокую стену, совсем старый: прыг-скок, и на той стороне. Не дедушка, а какой-то попрыгунчик.

Коротко обернувшись, слуга проворно влепил надворному советнику две звонкие оплеухи, отчего Эраст Петрович перестал киснуть со смеху и хотел было обидеться, но поленился.

Они уже находились во дворе. Было темно, ветрено, булыжная мостовая блестела от дождя, а по лицу мелкой дробью колотили капли. От свежести и влаги Фандорин отчасти пришел в себя.

– Вон он! – показал Маса, выглядывая из подворотни.

Впереди, шагах в тридцати, быстро семенила согбенная фигурка. Локти поджаты, будто человек ежится от холода или прижимает что-то к груди. Звука шагов слышно не было.

– За ним, т-только осторожно, – сказал Фандорин. Голова теперь работала лучше, но немного заплетался язык и колени были будто не свои. – Посмотрим, куда идет.

Старик повернул налево, еще раз налево и вышел на Сухаревскую площадь, где горели фонари и все еще шла торговля, из чего потерявший счет времени Фандорин заключил, что час не слишком поздний.

Проскользнув по самому краешку площади, похититель снова нырнул в узкую улочку, и преследователи ускорили шаг.

– Ваше высокоблагородие, никак вы? – услышал чиновник зычный голос, показавшийся ему знакомым.

Обернулся, чуть не потеряв равновесие от этого не слишком сложного движения, и увидел околоточного надзирателя Небабу, державшего за ухо какого-то оборванца с перевязанной щекой. Убедившись, что это и в самом деле надворный советник, Небаба кивнул на задержанного:

– Ширмач. Взят с поличным.

– Дяденька Макар Нилыч, отпусти, – заныл воришка. – Лучше поучи своей рученькой, только в холодную не волоки.

Как кстати, подумал Эраст Петрович. Китаец шустер и ловок, Масе в одиночку справиться с таким будет трудно, а на себя в нынешнем одурманенном состоянии надежды мало. Раз Небаба столько лет служит на Сухаревке и до сих пор жив, значит, калач тертый и постоять за себя умеет. Да и все здешние закоулки лучше любого китайца знает. Определенно встреча с Небабой была подарком судьбы.

– Этого отпустить, – коротко приказал Фандорин. – За мной. Только сапогами потише.

На ходу коротко объяснил полицейскому суть дела.

Старик просеменил по улочке, повернул в Андриановский и вдруг юркнул в узехонький проход между домами.

– Все, ваше высокоблагородие! – выдохнул чиновнику в ухо Небаба. – Надо брать! Там выход в три подворотни, да еще мокеевские подвалы. Уйдет.

И, не дожидаясь команды, бросился вперед, да еще в свисток задудел.

Маса и Фандорин кинулись следом.

В тесном дворе околоточный догнал китайца и схватил за плечи.

– Осторожно! – крикнул Эраст Петрович. Откуда дуболому-полицейскому было знать, какие сюрпризы умеют преподносить худосочные китайские старички?

Однако Небаба легко справился с задачей – похититель и не пробовал бежать или сопротивляться. Когда надворный советник и его камердинер приблизились, китаец смирно стоял, втянув голову в плечи и дрожащим голосом повторял:

– Мэй ши! Мэй ши!

Маса расцепил пальцы арестованного, отобрал нефритовые четки (старик и в самом деле прижимал их к груди) и передал Фандорину.

Эраст Петрович вглядывался в темноту, пытаясь получше рассмотреть китайца. Старик как старик. Ни мудрости Те Гуанцзы на перепуганном лице, ни поджарой ловкости вчерашнего стрелка в тщедушном теле. Что-то здесь было не так.

Околоточный, стоявший за спиной арестованного, скептически заметил:

– Воля ваша, господин Фандорин, только непохоже, чтоб этот огрызок мог Пряхина топором изрубить. Он, поди, и топора-то не подымет.

Ответить Эраст Петрович не успел. Из темноты донесся шорох, звук короткого выдоха и сочный удар мягким о мягкое. Небаба рухнул лицом вниз и раскинул длинные руки. Там, где только что стоял околоточный, обрисовался силуэт, в котором Фандорин сразу признал давешнего прыгуна через стены: тот же облегающий наряд, пружинность позы, коническая шапочка. Маса яростно зашипел, готовясь к рукопашной, но поперхнулся – черный человек молниеносным движением выбросил вперед ногу и припечатал японца точнехонько в подбородок. Удар был так неправдоподобно быстр, что застал верного фандоринского слугу, бойца бывалого и грозного, совершенно врасплох.

Даже не вскрикнув, Маса повалился навзничь, и оказалось, что все войско Эраста Петровича повержено в первые же секунды баталии, а сам главнокомандующий совершенно не готов к схватке со столь грозным противником – точнее, даже с двумя.

Нет, оказалось, что все же с одним – старый китаец бросаться на чиновника явно не собирался. Он попятился к стене, обхватил голову руками и запричитал:

– Сяншэн, бу яо!

О, если бы Эраст Петрович пребывал в своем обычном состоянии, он без колебаний вступил бы в единоборство даже с таким мастером боевых искусств, а то и просто прострелил бы ему лодыжку из вороненого «герсталя». Однако тянуться к поясной кобуре за револьвером времени не было – заметив движение, враг сразу нанесет упреждающий удар. О рукопашном же бое и помышлять не приходилось. Фандорин попытался встать в боевую стойку, и земля сразу закачалась у него под ногами. Останусь жив – никогда в жизни больше не притронусь к этой дряни, пообещал себе надворный советник, медленно пятясь.

Кажется, стойка все же произвела на противника должное впечатление: он решил, что одних рук и ног тут будет мало. Легким движением черный человек выдернул из рукава что-то длинное, гибкое и принялся описывать в темноте свистящие, поблескивающие петли. Стальная цепочка, догадался Эраст Петрович. Такой запросто можно и кость перебить, и горло разорвать.

У самого Фандорина в руках ничего кроме злополучных четок, увы, не было. От первого броска стальной змеи он кое-как увернулся, но едва не грохнулся наземь и отскочил назад еще на несколько шагов. Все, дальше пятиться было некуда – стена. Эраст Петрович взмахнул четками, описав в воздухе свистящую восьмерку. Пусть враг думает, что у него в руках тоже цепочка – поостережется лезть. Но от взмаха замечательно прочная и надежная нитка, продукция товарищества «Пузырев и сыновья», лопнула, и каменные шарики самым бесславным образом посыпались во все стороны.

Черный человек сделал шажок вперед, готовясь к решительной атаке. Слушая, как рассекает воздух смертоносная цепочка, Эраст Петрович вспомнил похвальную даосскую максиму: «Сила духа побеждает меч». Жаль только, что в фигуральном смысле. Но попробовать стоило, тем более что ничего другого в этакой ситуации не оставалось. Фандорин собрал воедино расползающуюся ткань духа, выставил перед собой мягкие, будто ватные руки, и в тот самый миг, когда противник ринулся в атаку, произнес магическое слово «чжэнь», обозначающее духовную силу (ибо на телесную уповать не приходилось).

Сработало!

Черный человек повел себя, словно сорвавшаяся с ниток марионетка: всплеснул руками, одна нога непонятным образом выехала вперед, другая взметнулась кверху, и китаец с тошнотворным треском ударился затылком о булыжник мостовой.

Только тут Эраст Петрович понял, что ничего этого не было – ни похищения четок, ни слежки за стариком, ни фантастической схватки в темном дворе. Все это бред, навеянный наркотическим дурманом. Сейчас видения рассеются, и снова будет полумрак, сизоватый дым и недвижные силуэты курильщиков.

Фандорин помотал головой, чтобы поскорей очнуться, но это не помогло.

Зато очнулся Макар Нилович Небаба, да и Маса зашевелился – взялся рукой за помятый подбородок, сказал несколько нехороших слов по-японски и по-русски.

Однако первым все же вернулся в строй полицейский. Он со стоном сел, потер загривок и хрипло спросил:

– Чем это он меня? Обухом?

– Ладонью. Ребром ладони, – объяснил Эраст Петрович, с любопытством всматриваясь в околоточного – а ну как сейчас возьмет и превратится в кудесника Те Гуанцзы или выкинет что-нибудь еще более интересное?

Полициант с кряхтением встал, сделал несколько шагов и, поскользнувшись, чуть не упал.

– Черт! Шариков каких-то порассыпали. Этак и шею свернуть недолго.

Подошел к распростертому китайцу. Нагнувшись, чиркнул спичкой. Присвистнул.

– Вот те на! Его сиятельство граф Хруцкий, собственной персоной!

5

С формальным допросом арестованных решили повременить до приезда следователя, за которым Небаба послал нарочного сразу же после прибытия в участок. Из временного вида на жительство, предъявленного китайцем, следовало, что зовут его Фан Чэнь, от роду ему шестьдесят семь лет, а проживает он в доме графа Хруцкого, где состоит на должности повара. По-русски Фан Чэнь знал всего несколько слов, а использовать в качестве переводчика ученого востоковеда при данных обстоятельствах было бы по меньшей мере странно.

– Посадите китайца пока что в к-кутузку, – велел околоточному Фандорин. – Его роль в этой истории более или менее ясна. Хозяин приказал ему следить за мной, при первой же возможности стянуть четки и доставить к условленному месту встречи. Не правда ли, Лев Аристархович?

Граф Хруцкий сидел в углу, на колченогом табурете, и, ввиду своей чрезмерной спортивности, был прикован цепью к пыльной чугунной печке. Он уже совершенно оправился, сидел вольно, скрестив ноги в узких, полотняных штанах, а о неудачном падении напоминало только серое полотенце, которым его сиятельству обмотали зашибленный затылок. Бархатная китайская шапочка валялась на полу, черную матерчатую куртку граф расстегнул, так что обнажилась не только грудь, но и поджарый, мускулистый живот, однако Хруцкого это, похоже, ничуть не смущало.

– Истинная правда, Эраст Петрович, – ответил арестованный, с интересом разглядывая надворного советника. – Фан ничего не знал. Я сказал, что четки принадлежат мне и что вы выманили их у меня обманом. Он милый, безобидный старик и отличный знаток классической сычуаньской кухни.

– Да что за четки такие, ваше сиятельство? – не выдержал околоточный. – Какая в этих камешках особенная ценность, что вы из-за них на этакую страсть пошли? Пряхина топором нашинковали, нас с господином Фандориным чуть не порешили. Ведь на каторгу пойдете, лет на двадцать! За что?

Вместо ответа Хруцкий вопросительно посмотрел в глаза Эрасту Петровичу, словно желая понять, многое ли тому известно.

– Долго объяснять, Макар Нилович, – сказал чиновник. – Эти четки принадлежали одному китайскому м-мудрецу, который жил много столетий назад. Его звали Те Гуанцзы. Во всяком случае, Лев Аристархович верит, что это именно те четки. Хотя никакого Те Гуанцзы, скорее всего, не существовало, и история про нефритовые четки не более чем легенда.

– Браво, Фандорин, я вас недооценил, – прошептал граф и, повысив голос, присовокупил. – Только Те Гуанцзы существовал, и это действительно его четки.

Эраст Петрович развел руками:

– Я не знаток даосских легенд и спорить с вами не берусь. Да и потом, мы ведь тут оказались не для ученого диспута, а совсем по иному поводу. Когда я прочел на одной из бусин полустертый иероглиф «те», мне вдруг вспомнился миф о тайшаньском кудеснике, имя которого начинается с того же знака. Я порылся в сборнике танских новелл о волшебных преданиях старины и понял, чем эти скромные бусы могут быть ценны для человека, одержимого некоей безумной идеей. Ошибся я только в одном – был уверен, что преступник непременно китаец. Следовало вспомнить и о китаеведах…

Граф понимающе усмехнулся:

– И вы отправились в Китайскую слободу, чтобы выловить злодея на живца?

– Разумеется. Ведь к-китайцев в Москве не так много, всего две-три тысячи, и живут они кучно. Белый человек с нефритовыми четками в руках, слоняющийся по китайским харчевням и притонам, не мог остаться незамеченным… Скажите, Лев Аристархович, вы ведь нарочно позавчера явились на бал? Знали, что я непременно там буду, и хотели, чтобы я заинтересовался убийством антиквара? Но зачем вам понадобилось впутывать меня в эту историю? К чему идти на т-такой риск?

– Про вас, Фандорин, говорят, что вы видите сквозь землю на семь вершков и можете разгадать любую загадку. Я хорошо запомнил наш давний разговор – вы тогда произвели на меня впечатление исключительно проницательного и наблюдательного человека…

– И вы решили, что я найду то, чего не смогли найти вы?

– Ну вот видите, я же говорю – вы проницательны, – то ли всерьез, то ли с издевкой проговорил китаевед.

– Хорошо, это ясно. Но каким образом вы узнали, что мне удалось н-найти четки? Утром я обнаружил немудрящий пряхинский тайник, а уже вечером вы попытались меня убить.

Небаба ни с того ни с сего закашлялся, да так старательно, что Фандорин сразу же повернулся к околоточному.

– Вы? Это вы ему сказали? Но з-зачем? Хотели проверить у специалиста, насколько ценны четки? Что, сразу из лавки отправились к графу?

– Никак нет, – прогудел сконфуженный Макар Нилович. – То есть, правду сказать, было у меня такое соображение, но не понадобилось. Только с вами распрощался, пошел в участок протокол писать, гляжу – навстречу их сиятельство идут. Ну, я, дурак, и обрадовался. Вот, думаю, удача…

– Да уж, удача редкостная, – едким тоном подтвердил Фандорин и снова обернулся к графу. – Что, Лев Аристархович, невтерпеж было? Ходили вокруг лавки к-кругами? И, разумеется, сказали околоточному надзирателю, что найденным четкам цена пять рублей?

– Три, – ответил Хруцкий. – Три рубля и четвертак. Именно за эту сумму покойный Силантий Михайлович неделю назад приобрел у какого-то искурившегося китайца нефритовые четки. Я много слышал и читал об этом священном предмете, когда проходил послушание и искус в Шанлянской обители. Двадцать пять вытертых от времени нефритовых шариков, каждый диаметром в цунь, и на одном – первый иероглиф имени Вечноживущего… Четки исчезли во время маньчжурского нашествия и считались безвозвратно потерянными. Сколько раз я представлял их себе, сидя на высокогорном снегу в позе «цзя чи» или ломая ребром ладони ежедневные восемьсот восемьдесят восемь бамбуковых палок… – Голос арестованного стал мечтательным, глаза затуманились, веки прикрылись.

Эраст Петрович немного подождал и неделикатно нарушил воспоминания востоковеда:

– Итак, вы пришли к Пряхину посмотреть, не появилось ли в лавке чего-нибудь новенького, и увидели нефритовые четки. Не поверили своему счастью, затрепетали, схватили лупу, возблагодарили Небо и прочее, и прочее. Что было дальше?

Хруцкий открыл глаза и вздохнул.

– Да, когда Пряхин показал мне четки и спросил, не переплатил ли он за них опиоману, я не совладал с собой. Надо было небрежно пожать плечами и с видом снисхождения купить их за пять рублей. Но я совсем потерял голову. Кажется, даже заплакал… С ходу предложил Пряхину пятьсот, но Силантий Михайлович только засмеялся. Дрожащим от счастливого волнения голосом я посулил ему тысячу – он отказался. Тогда я сразу перескочил на десять тысяч, хотя для того, чтобы собрать такую сумму, мне пришлось бы продать всю мою коллекцию, да еще и перезаложить дом. Но Пряхин уже закусил удила. У каждого антиквара есть мечта: раз в жизни раздобыть по случаю какой-нибудь раритет баснословной цены. Я пытался втолковать Силантию Михайловичу, что этот предмет ни для кого кроме меня во всей России ценности не представляет. Он не поверил. Сказал: дураков нет. Раз вы, человек небогатый, даете десять тысяч, то миллионщик навроде Мамонтова или Хлудова мне все сто отвалит… Я долго думал, как мне добыть четки, и в конце концов решил их похитить. Оглушил приказчика, перерыл все вверх дном – не нашел. Пряхин потом сам мне рассказывал, как его обворовали. Бедному Силантию Михайловичу, конечно, и в голову не пришло, что граф Хруцкий способен на разбой…

– Можете не продолжать, – остановил рассказчика Фандорин. – Дальнейшее понятно. Не найдя четок, вы впали в исступление и решили добыть реликвию любой ценой, хоть бы даже и к-кровавой. Только Пряхин оказался крепким орешком… Господи, Лев Аристархович, ведь вы университет заканчивали! Как можно из-за чего бы то ни было, хоть бы даже из-за секрета бессмертия, кромсать живого человека топором? Да и потом, недостойно ученого – верить в подобные нелепости.

– Ваше высокоблагородие, – взмолился околоточный. – Пожалейте, растолкуйте, в чем дело! Какие нелепости? Какой секрет?

– Да глупости, – сердито махнул рукой Эраст Петрович. – Пустые сказки. Согласно преданию, Те Гуанцзы много лет пытался найти секрет вечной жизни, в свое время раскрытый великим Лаоцзы, которому якобы удалось обрести бессмертие. В старинной книге написано, что Те Гуанцзы достиг просветления, высшей мудрости и победил смерть, перебирая зеленые нефритовые четки. Он прожил три раза по восемьдесят лет, а потом и вовсе сумел преодолеть порог вечности, что и символизирует число двадцать пять – трижды долголетие плюс единица.

Граф покачал головой, смотря на чиновника с искренним состраданием.

– Тщета разума и логики перед величием духа. Бедный везучий Эраст Петрович, как же вы слепы! Что дважды спасло вас от верной смерти, если не обладание четками Старца? Ну почему, почему они достались равнодушному профану, а не мне!

– Потому, ваше сиятельство, – строго сказал на это надворный советник, задетый «профаном», – что вы не усвоили из легенды главное. Четки Те Гуанцзы не идут в руки того, кто обладает злым сердцем. Боюсь, что в своем монастыре тайну бытия вы все-таки не постигли – чрезмерно увлеклись ломкой бамбука.

За темными окнами раздался грохот подъехавшей кареты, хлопнула дверца.

– А вот и следователь пожаловали, – объявил околоточный, поднимаясь.

Вошел сухопарый господин в пенсне, с желчным заспанным лицом – Сергей Сергеевич Лемке из ведомства окружного прокурора. Поздоровался с Эрастом Петровичем за руку, задержанному поклонился, околоточному надзирателю кивнул.

– Куда? – спросил Фандорин. – В Малую губернскую?

– Нет, – подавил зевок Сергей Сергеевич. – Там все дворянские камеры заняты. Отвезу на Крутицкую гауптвахту. Там и допросим. Поедете?

– С вашего позволения чуть позже, – ответил чиновник особых поручений. – Картина п-преступления полностью установлена. Совершите пока формальности. Я скоро буду.

Двое стражников, прибывших со следователем, повели задержанного к выходу.

У порога граф остановился, обернулся к Фандорину и умоляющим голосом спросил:

– Вы дадите мне еще хотя бы раз посмотреть на них?

Стражник слегка подтолкнул арестанта в спину.

– А все же жаль. Такой ученый человек и на каторгу, – пожалел убийцу Макар Нилович, когда тюремная карета отъехала.

– Какая там каторга, – утешил его Фандорин. – Разве вы не видите, что он совершенно безумен? Льва Аристарховича ожидает тюремная больница, отделение для б-буйнопомешанных.

Небаба уселся писать рапорт приставу о раскрытии убийства и поимке душегуба. Пыхтел, яростно скрипел пером, беспрестанно вытирал платком малиновый лоб – в общем, был занят делом. А вот чиновник особых поручений расхаживал по унылому кабинету безо всякого видимого смысла. Вздыхал, нервно пощелкивал пальцами, вглядывался через окно в темноту, один раз даже открыл дверь, как бы намереваясь уйти, но околоточный, подняв голову от писанины, отсоветовал:

– Ночь темная, ни беса не видно. Разминетесь. Придет ваш азиат, никуда не денется.

Маса явился только через час.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Фандорин. – Почему так долго? Все нашел?

– Двадцачь пячь, – гордо ответил слуга. – Один кругренький в ружу упара.

Локти и коленки у него и в самом деле были мокрыми и грязными.

– Завтра же нанижешь на д-двойную нить, – велел Эраст Петрович. – А эту дрянь, катушку товарищества «Пузыревъ», выкинь к черту. Нет, ты вот что, дай-ка бусины сюда. Я сам их нанижу.

Поймав удивленный взгляд околоточного, Фандорин не без смущения объяснил:

– Что я дважды спасся благодаря им – совпадение. Про бессмертие, конечно, – суеверие и чушь. Насчет высшей мудрости тоже сомнительно. Однако я имел возможность убедиться, что под перестук четок мысль определенно работает лучше… И нечего на меня так с-смотреть.

Скарпея Баскаковых

I

– Тюльпанов, вы з-змей боитесь?

Вопрос шефа застал Анисия посреди второй чашки чаю, в самое лучшее время, когда все дневные дела уже исполнены, а впереди еще целый вечер, торопиться решительно некуда, и настроение от этого спокойное, философическое.

Разговор за столом шел совсем о другом – о завтрашнем прибытии в первопрестольную ее императорского величества, но внезапному вопросу Анисий не удивился, ибо давно привык к фандоринской манере перескакивать с одного на другое.

Удивиться-то не удивился, но наобум отвечать не стал. Вопрос мог быть задан просто так, в метафорическом смысле, а мог и очень даже не просто так. К примеру, однажды Эраст Петрович спросил: «А хотелось бы вам, Тюльпанов, быть ловким и сильным, чтоб любого громилу играючи на обе лопатки класть?» Анисий возьми и брякни не подумавши: «Конечно, хотелось бы!» С тех пор, уже второй год, состоит в учениках у шефова камердинеpa Масы и терпит от зловредного японца несказанные притеснения: бегает в одном исподнем по снегу, разбивает руки о занозистые доски и по получасу стоит вверх ногами, словно австралийский антипод.

– Каких змей? – осторожно поинтересовался Анисий. – Которые ползают или бумажных, что по небу летают?

– Которые ползают. Бумажных-то что б-бояться?

Губернский секретарь подумал еще немножко и подвоха в вопросе начальства не усмотрел. Конечно, кобру или, скажем, ехидну всякий напугается, но откуда им на Малой Никитской взяться, ехиднам?

– Нисколько не боюсь.

Эраст Петрович удовлетворенно кивнул.

– Вот и отлично. Значит, завтра поедете в Пахринский уезд. Там у них объявилась какая-то невиданная анаконда. Отец благочинный пишет про козни С-Сатаны и жалуется на безбожие земского начальства, а председатель земской управы жалуется, что церковь разжигает страсти и потакает суеверию. Отправляйтесь туда и во всем разберитесь. Посвящать в подробности не стану, чтобы не пересказывать с чужих слов – это только замутняет чистоту восприятия. История настолько нелепая и фантастическая, что, если б не августейший визит, я непременно съездил бы сам.

Перед тем как идти домой, собираться в поездку, Анисий посмотрел непонятное слово в энциклопедии. «Анаконда» оказалась огромной змеей из амазонских болот. Что имел в виду шеф, было неясно. Только любопытство распалил, черствый человек.

Весь божий день Анисий трясся в бричке по нехорошей дороге – сначала губернской, кое-как мощенной, потом уездной грунтовой, а последние одиннадцать верст и вовсе проселочной, в сплошных лужах и выбоинах. Выехал в пятом часу, считай, еще затемно, а до Пахринска добрался только к вечеру.

Еще ничего не зная о существе дела, Тюльпанов решил, что в конфликте между двумя пахринскими партиями примет сторону прогресса, и послал в земскую управу телеграфное предуведомление о своем приезде. Поэтому, хоть присутствие уже закончилось, московского гостя дожидался сам председатель.

– Добро пожаловать, господин Тюльпанов, – сказал земец, отряхивая с плеч столичного гостя сизую дорожную пыль. – От лица передовых людей, каковые пусть в небольшом количестве, но имеются и в нашем скромном уезде, приношу свои глубочайшие извинения за доставленные хлопоты. Это все наши доморощенные торквемады с амвонов воду мутят. Хорошо, что дело попало к господину Фандорину, человеку умному и просвещенному, а не к какому-нибудь обскуранту и клерикалу. Необходимо разоблачить это зловредное суеверие, которое ввергло население целой волости в пучину дикого средневековья. Подняли голову самые темные, реакционные элементы. Попы рады-радешеньки, теперь что ни день крестные ходы и молебствия, да и всяких колдунов с ворожеями объявилось несметное множество. Только и разговоров, что о болотной Скарпее.

«О чем, о чем?» – чуть было не переспросил Анисий, да вовремя прикусил язык. Терпение – сейчас сам все расскажет. А председатель (звали его Антоном Максимилиановичем Блиновым) с сомнением посмотрел на негвардейскую фигуру и безусую физиономию губернского секретаря и присовокупил:

– Конечно, жаль, что Эраст Петрович не смог сам к нам быть, ну да ничего. У такого необыкновенного человека, верно, и помощник особенный.

От явной вопросительности последнего утверждения Тюльпанов немедленно насупился. Ишь чего захотел – чтоб сам Фандорин к нему примчался. Будет шеф из-за всякой ерунды по захолустьям разъезжать. Много чести.

Чтоб не выдавать своей унизительной неосведомленности, Тюльпанов решил держаться с туземным начальником солидно: вопросов не задавал, суждений кроме как по поводу погоды (сухой, но отрадно нежаркой) не высказывал и вообще до поры до времени обходился больше междометиями.

Сразу же, прямо от управы, пересели на облезлые председателевы дрожки и покатили из Пахринска полем, потом лесом и снова полем, а после уже одним только лесом.

– Я вас, Анисий Питиримович, высажу подле Татарской гати, оттуда до Баскаковки рукой подать, – объяснял по дороге Блинов. – Уж не обессудьте. К Варваре Ильиничне мне путь заказан, я там нынче persona non grata. Для наследницы сей новоявленной латифундии ваш покорный слуга – живой укор и досадное напоминание о былом прекраснодушии.

Анисий с важным видом кивнул, хотя о наследнице слышал впервые и значение слова «латифундия» представлял себе не совсем отчетливо. Верно, тоже что-нибудь южноамериканское.

Антон Максимилианович болтал без умолку, но все больше про пустое, к делу не относящееся: про древний пахринский край, про красоты местной природы, про великую будущность этих чахлых деревенек, медлительных речек и унылых болот. По глубокому убеждению Блинова, чудесное будущее должно было осенить пахринскую глухомань в самом скором времени – не далее как следующей весной, когда через уезд проложат ветку железной дороги.

– Вы представляете, что это будет, милейший Анисий Питиримович? – Председатель управы обернулся и в упоении так схватил молодого человека за руку, что Тюльпанов скривился – хватка у энтузиаста была нешуточная. – Нынче мы никому не нужны с нашими невеликими промыслами и хвойно-лиственным лесоборьем. А когда до Баскаковки можно будет из Москвы доехать на мягком сиденье, со всем возможным комфортом, здесь все заселят дачники. О, благословенный, праздный подвид homo sapiens! Они несут с собой деньги, хорошие дороги, трудоустройство для местных жителей! Враз исчезнут пьянство и попрошайничество, появятся больницы и молочные хозяйства. Через два-три года наш уезд будет не узнать!

– Поэтому вы и назвали Баскаковку новоявленной лантифудией? – небрежно повторил Анисий звучное слово, надеясь, что запомнил его правильно.

Оказалось, не вполне – Блинов поправил:

– Латифундией. Раньше что Баскаковка? Две тысячи десятин истощенной, выродившейся земли, зажатой меж Гниловским болотом и Мокшинскими пустошами. Папахин (это воротила из местных) за все поместье тридцать тысяч хозяйке предлагал, и то еще в рассрочку. А теперь это ж две тысячи дачных участков! И каждый можно продать перекупщикам и застройщикам самое меньшее по тысяче рублей.

– Два миллиона! – быстро сосчитал Тюльпанов и присвистнул.

– По самому, учтите, скромному счету. От этих миллионов у Варвары Ильиничны затмение и произошло.

– Это кто, хозяйка? – уточнил губернский секретарь.

– Теперь выходит, что хозяйка. Хотя еще месяц назад была она приемная дочь владелицы, Софьи Константиновны, а по сути дела – приживалка. Софья Константиновна, покойница, жила скудно, все малые средства высылала единственному сыну Сергею Гаврииловичу в Кушку – он там служил в горных егерях. Я тогда в доме у них частенько бывал. Верите ли – к чаю иной раз сухарики с вареньицем брусничным подадут и более ничего.

При слове «покойница» Тюльпанов несколько воспрял духом, будто ворон, усмотревший в чистом поле под ракитой желанную добычу. Опять же внезапное богатство – штука в криминальном смысле очень даже многообещающая или, как выражается шеф, перспективная.

– Что ж со старушкой-то стряслось? – не утерпел Анисий, спросил вкрадчивым голосом. И подумалось: хорошо б порешили помещицу, да как-нибудь позагадочней – тогда получится, что не зря целый день пыль глотал.

– То есть как? Разве начальник вам не рассказал? – удивился Блинов, и пришлось сделать вид, что вопрос был задан не в прямом, а в риторическом смысле – как бы этакое размышление вслух, с самим собой.

– Никакая она была не старушка, – заметил земец. – Полагаю, лет сорока пяти и крепчайшего здоровья. А сын ее, Сергей Гавриилович, и вовсе был богатырь, косая сажень в плечах. Настоящей древней баскаковской породы. Поэтому хоть Софья Константиновна и вписала приемную дочь в завещание, но больше из умильности и непривычки к болезни, нежели…

Ворон так камнем и рухнул с небес на добычу.

– Вписала в завещание?

– Ну да. В прошлом году выпала Баскакова из коляски – лошадь понесла – и расшиблась. Хворала с неделю, а после поднялась и стала здоровей прежнего. Но пока болела, успела и причаститься, и завещание составить. Отписала все, конечно, единственному сыну, а в конце сделала приписочку: мол, ежели сын помрет, не произведя потомства, пускай перейдет все приемной дочери Варваре. Больно усердно та ухаживала: примочки ставила, травки заваривала, ну и захотелось Софье Константиновне приятное ей сделать. Вот и вышел фокус…

Антон Максимилианович тряхнул вожжами, чтоб лошадь взяла порезвей – уже почти совсем стемнело, и в чаще начала поухивать какая-то злорадная птица неведомой Анисию породы.

– Что за фокус? – снова не утерпел молодой человек.

– Ну как же. Рассудите сами. В прошлый год, когда писалось завещание, Баскакова была свежая особа нестарых лет, хоть и с синяками по всей спине. При этом имела законного наследника, румяного подпоручика вот с такущими усами, а завещать, между нами говоря, особенно было и ничего. Месяц же назад одно за другим свершились три события – два прискорбных и одно отрадное, после чего все переменилось… Крякушки, крякушки над болотом закултачили, – вдруг, прислушавшись, пробормотал председатель непонятное, и его лицо сделалось ласково-мечтательным. – Это местные утки, редчайшая порода. Тут много уникальных птиц. Крестьяне-браконьеры всех почти истребили, а теперь – нет худа без добра – никто на болото нос не сует, вот крякушки и заплодились. Уже скоро, скоро можно будет побродить с ружьишком. У меня по ту сторону топи дом. Так, развалины родового гнезда. Все в общественных трудах, не до хозяйства. Да и какое хозяйство. – Антон Максимилианович махнул рукой. – Бросил бы вовсе, если б не природа да не охота. Не увлекаетесь?

– Охотой? – поморщился Тюльпанов, недовольный девиацией от важной темы. – Нет.

– А я грешен.

– Вы помянули про прискорбные и отрадные события, – вернул Анисий недисциплинированного рассказчика к делу.

– Да-да. Сначала пришло горестное известие с Памира. Подпоручик Баскаков пал в стычке с афганцами. У Софьи Константиновны от потрясения случился сердечный приступ. А тремя днями позднее с ней произошло то самое. Ну, из-за чего вы сюда приехали.

Блинов понизил голос, хотя вокруг не было ни души, а Тюльпанов снова обиделся на шефа. Разве можно так некрасиво поступать с преданным помощником?

– Едва Баскакову схоронили, едва Варвара Ильинична вступила в права своего нежданного наследства, как разнеслась весть про железную дорогу.

– И что наследница? – полюбопытствовал Анисий. – Верно, ошалела от всех этих происшествий? Не было ни гроша, да вдруг миллионы.

– Сначала-то она скорее испугалась. Бросилась ко мне за утешением и поддержкой – я у ней тогда в первых конфидентах ходил. Надо вам сказать, что Варвара Ильинична прежде держалась самоотверженного образа мыслей. Хотела послужить народу и обществу, выучиться на учительницу или акушерку. Сколько раз мы с ней мечтали о том, как зацветет наш скромный край, если только свершится какое-нибудь чудо – построят завод, или дальновидный промышленник решит осушить Гниловские топи, или некий богач, уроженец этих мест, отпишет в завещании на благоустройство родного уезда тысяч сто или двести… – Антон Максимилианович вздохнул, и Тюльпанов живо представил себе картину: несколько потрепанный жизнью, но, впрочем, вполне еще в соку общественный служитель и скромная, миловидная барышня, да тихие вечера, да старинная усадьба. Тут, пожалуй, и без романтического увлечения не обошлось.

– И что же? Разбогатев, Варвара Ильинична жертвовать на благоустройство уезда передумала?

– Не сразу, – еще горше вздохнул Блинов. – Сначала уверяла, что ничуть не переменилась. Даже завещание написала: в случае кончины передаю все принадлежащее мне состояние на пользу Пахринского общества…

– Ну, это пустая жестикуляция, – усмехнулся губернский секретарь. – От молодой-то девицы.

Председатель коротко оглянулся на московского гостя.

– Э-э нет, милейший Анисий Питиримович, вовсе не пустая. Ведь Варвара Ильинична в чахотке. Она всегда пребывала в убеждении, что окончит свои дни молодой. Отсюда и жертвенность, отсюда и бескорыстие. Но тут, ясное дело, налетели стервятники. Папахин Егор Иваныч уж не тридцать тысяч, много больше за имение предложил. А татарин-застройщик Махметшин, который хочет в баскаковских рощах кумысолечебницу устроить, еще вдвое против Папахина. Закружили Варваре Ильиничне голову – мол, от чахотки нынче в Швейцарии вылечивают, да про Париж ей, да про Ментону… Так я в нон граты и угодил.

Дороги уже почти и не видно было – одни глухие стенки кустов с обеих сторон, а в прорези меж верхушек высоких сосен мигала звездами черная полоска неба.

Лошадь вдруг зафыркала, стала приседать на задние ноги, а у Анисия зашлось сердце. Впереди на обочине стоял Некто – весь белый, узкий, высоченный и издавал тонкие, душемутительные звуки. Точь-в-точь злой ведун-бабай, которым в детстве пугала матушка: ухватит неслуха за вихор, да в мешок, да к чертям на полянку.

Антон Максимилианович придержал поводья, затпрукал, успокаивая оробевшую лошадь.

– Владимир Иванович, вы? Из Ольховки?

Тут Некто заунывные звуки издавать прекратил и пришел в движение. Оказалось, что никакой это не бабай, а очень длинный и тощий мужик в белой рубахе навыпуск, плисовых портках и лаптях. Лунный свет упал ему на лицо, и стало видно бородатое лицо с впалыми щеками, темные ямы глубоко запавших глаз и тонкую дудочку в руке.

– Доброго вечера, Антон Максимилианович, – сказал мужик мягким, приятным голосом, а Тюльпанову просто слегка поклонился – да не по-народному, а самым что ни на есть салонным образом. – Угадали. Ходил в Ольховку к старушкам, местные присказки записывать. Свирельку приобрел. Удивительный тембр, не находите?

– Да, противный, – согласился председатель. – Вот, Анисий Питиримович, рекомендую. Владимир Иванович Петров, истинно русский человек и знаток устного народного творчества. Кроме фольклора и крестьянских ремесел ничем на свете не интересуется. Прибыл к нам из самого Петербурга, а квартирует как раз в Баскаковке – тут, собственно, больше и негде. Встреча кстати – будет вам провожатый. А это господин Тюльпанов, чиновник генерал-губернаторской канцелярии. Прислан разбираться в известной вам истории.

Выходило, что всем, положительно всем, даже этому игроку на дудке, про историю известно!

С Блиновым распрощались здесь же, потому что петербургский ученый повел Анисия короткой дорогой через чащу. В отличие от словоохотливого земца этнограф был молчалив, на спутника не оборачивался и только время от времени выдувал из своей пищалки тоскливые и, как казалось Тюльпанову, недоброжелательные трели.

Минут пять молодой человек потерпел – не завяжется ли беседа естественным путем: про местных жителей там или хотя бы про пахринский фольклор, неважно – лишь бы начать. Не дождался. Тогда положил почин сам.

– Вам как специалисту по сказаниям, должно быть, частенько приходится выслушивать странные истории. Еще диковинней той, про которую помянул Антон Максимилианович, – не совсем ловко подвел Анисий к нужному предмету.

– Диковинней, пожалуй, не бывает, – пробормотал Петров, но после такого многообещающего начала снова умолк.

И тогда Тюльпанов решил идти напролом, чтоб разом покончить с шарадами.

– Я замечаю, Владимир Иванович, что вы не желаете обсуждать со мной происшествие в Баскаковке. Почему? Имеете на то особые причины?

Отличный способ развязать язык молчуну: ошарашить неожиданным наскоком и заставить оправдываться. Этой психологической уловке Анисия в свое время обучил многоумный Эраст Петрович.

Маневр сработал отлично – еще лучше, чем можно было надеяться. Петров вдруг вжал голову в плечи, повернулся и виновато развел костлявыми руками.

– Я что же, ведь не я про Скарпею придумал. Я только пересказал, думал Софью Константиновну старинной легендой развлечь… Кто же знал, что так обернется.

Тюльпанов пока еще ничего не понял, однако чутье подсказало: горячо.

– По порядку, по порядку, – строго велел он. – Не перескакивайте. Это когда было?

– Пожалуй, за неделю до… ну, до того, – запнулся Владимир Иванович, не сумев подобрать уместного определения. – Как раз на хозяйкины именины. С иконы началось. Там в гостиной икона висит, святого Панкратия. Старая, петровского времени. Панкратий – родоначальник Баскаковых, жил чуть не пятьсот лет назад. На иконе, сбоку от угодника, змея изображена – большая, в светоносном венце. Это просто удивительно, как мало наши русские аристократы интересуются историей собственного рода! – вдруг загорячился фольклорист. – Любая крестьянка из Ильинского или Ольховки вам расскажет про Скарпею со всеми подробностями и самым поэтическим образом, а Софья Константиновна знала лишь, что ее предок поставил дом на месте встречи с некоей волшебной змеей и что это событие отчего-то связано с последующей канонизацией Панкратия. А о лом-траве, о пророчестве и ведать не ведала!

Удивительная, в сущности, получалась картина: двое солидных людей – петербургский ученый и личный помощник чиновника особых поручений при самом генерал-губернаторе – ночью, на лесной тропинке, вели диковинный разговор черт знает про что, про какую-то волшебную змею. У Тюльпанова при этом выражение лица было подозрительное (не морочат ли голову приезжему человеку), а у фольклориста энтузиастическое.

– Известно ли вам, сударь, что легенда о Скарпее, она же Скарапея, Скороспея или Скарабея, имеет распространение по всей великорусской равнине, от Архангельска до южных губерний? – задал Владимир Иванович вопрос, на который явно не ждал и не желал ответа, ибо не сделал даже самой крохотной паузы. – Этимологически имя этой магической рептилии, вероятно, восходит к древнеегипетскому скарабею. Фольклорная традиция наделяет Скарпею мудростью, ясновидением и чудесной способностью приносить богатство. Однако вместе с тем образ коронованной змеи безусловно символизирует и всемогущую, вездесущую Смерть. Все эти компоненты присутствуют и в легенде о Скарпее рода Баскаковых.

– Что, у Баскаковых есть собственная волшебная змея? – удивился Тюльпанов.

– Да. Змея, которая, согласно легенде, возвеличила их род и рано или поздно должна была его погубить. Что, как мы видим, и произошло, – с видимым удовлетворением (очевидно, исключительно научного свойства) сообщил Петров.

С этого момента Анисий слушал очень внимательно, не перебивая.

– В пятнадцатом столетии, в княжение Василия Темного, когда Москва еще находилась под властью ханов, ехал через здешние топи и леса свирепый татарский баскак Пантар-мурза с ватагой головорезов, – вкусно (да и видно, что не в первый и не во второй раз) стал рассказывать ученый. – Легенда гласит, что был у баскака особенный наказ: городки и деревни не трогать, а собирать дань лишь с церквей и монастырей. Сдирали позолоту с куполов, оклады с икон, шитье и зернь с риз, и от этого осквернения стоял вой по всему Пахринскому краю. А посреди Гниловского болота было Пантар-мурзе видение. Узрел татарин змею огромную, свет источающую, с золотой короной на голове, и сказала ему змея человечьим голосом: «Верни в храмы Божьи, что взял, а после приходи сюда вновь – я тебя вознагражу». Затрясся мурза от такого чуда и вернул награбленное попам да монахам, а сам потом снова отправился на болото. И опять выползла к нему Скарпея, и молвила: «За то, что волю мою исполнил, вот тебе пук волшебной лом-травы. Где ее наземь кинешь, там большенный клад найдешь. И будет род твой богат и славен много лет, пока я снова не явлюсь и последнего из баскаковичей за собой не уведу». Положила перед Пантаром малый пучок травы и исчезла, а татарин ни жив ни мертв бросился вон от заколдованного места, да так бежал, что на краю болота траву выронил. И открылся ему в том самом месте толобас кованый, весь полный золотых червонцев. – Тут Владимир Иванович перешел с распевно-былинной тональности на обычную, как бы делая сноску или научный комментарий. – Червонцев во времена Василия Темного, разумеется, еще не было, но так уж гласит легенда. После встречи со Скарпеей мурза принял христианство, поставил на краю болота дом и женился на русской девице честного рода. На склоне же лет, овдовев, принял схиму и прославился многими благими деяниями и даже чудесами, за что и был позднее канонизирован под именем Святого Панкратия. Ну вот, а месяц назад, стало быть, Скарпея воротилась и забрала душу последней в роду Баскаковых. Во всяком случае именно так трактуют смерть Софьи Константиновны здешние крестьяне. Среди местных периодически распространяется молва, будто кто-то видел на болоте Скарпею-матушку, и этот самый казус с Баскаковой как раз пришелся на очередную волну подобных слухов: и один что-то такое якобы углядел, и другой. Уже несколько месяцев и без того никто на Гниловское болото ни ногой, а тут еще этакая катавасия.

Анисий озадаченно посмотрел на этнографа и велел:

– Про смерть Баскаковой рассказывайте как можно подробнее. Только идемте, поздно уже. На ходу доскажете.

Опять двинулись по освещенной ярким лунным светом тропинке, но медленнее, чем прежде, потому что теперь ученый то и дело оборачивался к собеседнику.

– Понимаете, тут, с одной стороны, конечно, случайное совпадение. Я легенду про конец Баскаковых хозяйке и гостям рассказал, а через несколько дней, когда печальная весть с Памира пришла, стало ясно, что род и в самом деле пресекается. Известие о гибели сына чуть не свело Софью Константиновну в могилу – сердце у ней надорвалось. Пролежала она сутки без памяти, хотела умереть, но не умерла. На второй день стала подниматься, на третий уже могла в сад выходить, гуляла там одна до ночи, плакала. В саду ее и нашли – приказчик Крашенинников и его дочка. Говорят, Баскакова лежала на земле и лицо у ней было просто ужасное: рот разинут, глаза из орбит вылезли. Пока в дом несли, успела только повторить два раза «Скарпея, Скарпея» – и отошла. Согласно медицинскому заключению, скончалась она от совершенно естественных причин – сердечный приступ, а все-таки, согласитесь, жутковато. Когда по роду занятий коллекционируешь легенды про ведьм, русалок и прочую нечистую силу, начинаешь понимать, что все это не просто суеверие. Как говорится, нет дыма без огня… На свете и в самом деле есть многое, о чем наши мудрецы не имеют ни малейшего понятия…

Владимир Иванович смешался, очевидно, устыдившись этого непросвещенного суждения, а Тюльпанов сосредоточенно задвигал бровями, стимулируя умственный процесс – от этой экзерциции оттопыренные уши Анисия заходили туда-сюда. Петров, засмотревшись на ушное шевеление губернского секретаря, чуть не споткнулся.

Заключение у Тюльпанова образовалось само собой:

– Никакой мистики в этой истории нет. Увидела Баскакова какую-нибудь упавшую ветку или, может, садовый шланг, вспомнила предание и вдруг сообразила, что она-то и есть последняя в роду. Испугалась, что это за ней змея приползла. Ну, тут больные нервы, надорванное сердце, вот и преставилась, царствие ей небесное. Обычное дело, и расследовать нечего.

Петров споткнулся-таки на ровном месте, ухватился за ствол осинки.

– А как же след? – спросил он, озадаченно глядя на губернского секретаря.

– Какой след?

– Разве вам господин Блинов не сказал? Видно, не успел. Или не захотел – он ведь, у нас материалист. В тот вечер дождь был. Так на дорожке, где Софью Константиновну нашли, на грязи след остался – будто некое пресмыкающееся огромного размера проползло. – Владимир Иванович покосился на отвисшую анисиеву челюсть и вздохнул. – В том-то и штука. Из-за этого и слухи, из-за этого и шатание. Крашенинников вокруг того места колышки вбил и навес натянул, чтоб след сохранить. Так что сами сможете удостовериться.

II

Удостоверился. По ночному времени видно, конечно, было неважно, но когда баскаковский, приказчик поднял натянутую на колышки парусину и посветил масляной лампой, Тюльпанов узрел явственную извилистую полосу, будто кто-то прочертил по грязи изрядной толщины поленом…

Впрочем, начать лучше не с этого.

Баскаковка предстала перед взором Тюльпанова неожиданно и, видно, из-за этой внезапности произвела на него не совсем обыкновенное впечатление.

Шагавший впереди этнограф вдруг раздвинул ветки, и за неплотно сомкнутым каре деревьев проступило старинное белое строение, все окна которого светились мягким светом. От этого дом показался Анисию удивительно похожим на бумажный японский фонарик вроде тех, что висели в кабинете у Эраста Петровича. Из иллюминации следовало, что в Баскаковке рано не ложились. Да, собственно, не такая еще была и ночь – всего лишь одиннадцатый час.

Хозяйка кивнула Петрову как своему, а визиту незваного гостя совсем не удивилась. Анисию подумалось, что от невероятных метаморфоз, приключившихся за последний месяц, новоиспеченная миллионщица вообще несколько онемела душой и разучилась чему-либо удивляться.

Во всяком случае, когда Тюльпанов представился и объяснил, что прислан из Москвы разбираться в обстоятельствах кончины помещицы Баскаковой, Варвара Ильинична сказала только:

– Что ж, присланы – разбирайтесь. Самсон Степанович отведет вас в гостевую комнату, оставьте там саквояж и милости прошу на веранду – мы чай пьем.

Строгий пожилой мужчина в поддевке и сапогах, которого хозяйка назвала Самсоном Степановичем, и был тот самый приказчик Крашенинников, поэтому первым делом Анисий велел показать таинственный след.

Ну посмотрел, и что с того? Даже присел на корточки и потрогал пальцем засохшие, потрескавшиеся края неглубокой борозды, но в следственном смысле ясности от этого не прибавилось. Понятно было лишь, что никакая из исконных российских гадин этакого фиорда, если не сказать каньона, за собой не оставит.

– Что думаете про это удивительное явление, Крашенинников? – спросил Тюльпанов, глядя на приказчика снизу вверх.

Тот стоял над присевшим чиновником, поглаживал длинную русскую бороду, смотрел хмуро. Ответил не сразу и с явной неохотой:

– А что тут думать. Прополз кто-то. Толщиной с вашу лодыжку будет, если не с ляжку. Сами видите.

– Что ж, – весело сказал Анисий, поднимаясь. – Приметы волшебной Скарпеи установлены: толщиной с ляжку губернского секретаря Тюльпанова. Можно объявлять во всероссийский розыск. Ладно, Самсон Степаныч, идемте. Что там у вас к чаю подают?

К чаю подавали отнюдь не скромные сухарики, помянутые земским председателем, а такие расчудесные вкусности, что Анисий, большой охотник до сладкого, на время даже позабыл о деле – отведал и абрикосовых пастилок, и белого швейцарского шоколада (он на Кузнецком по полтора рубля плитка), и оранжерейного ананаса, и ревельских цукатов. Это замечательное изобилие столь мало соответствовало ветхой мебели и аккуратной штопке на скатерти, что Тюльпанов при помощи дедукции легко вычислил финансовые обстоятельства новой владелицы поместья. Хоть она теперь и богачка, но пока более в перспективе, нежели в действительности, ведь участки еще не проданы и миллионы не получены. Тем не менее, в предвидении грядущих золотых рек имеет щедрый кредит от местных толстосумов, каковым и пользуется в свое удовольствие.

Двое из числа вероятных кредиторов, Папахин и Махметшин, сидели тут же, возле самовара.

Первый, щуря острые, смешливые глазки, пил чай из блюдца, да еще с прихлебом. При этом одет был в отличный костюм английского твида, в галстуке посверкивала жемчужина, а холеные пальцы, которыми Егор Иванович подносил к красным губам кусочек сахара, явно не привыкли к низменному труду. Правда, когда деловой человек, жестикулируя, раскрыл правую ладонь, наблюдательный Анисий разглядел на ней мозоль, но тут же определил ее происхождение как след приверженности к новомодной британской игре лаун-теннис. Отсюда следовало, что вприкуску и с прихлебом Папахин пьет не от варварства, а со смыслом и даже, пожалуй, с вызовом: мол, не взыщите, мы не белой кости, не голубой крови, из простых. Потому и волосы в кружок стрижены, и борода веником. В общем, характерный господин.

Второй из местных тузов, которого губернскому секретарю представили как Рафика Абдуррахмановича, смотрелся еще импозантней: в черном сюртуке, белейшей сорочке с шелковым галстуком, но при этом в туго скрученной чалме, очень шедшей к надменному скуластому лицу. По ироническому обращению «хаджи», которым Егор Иванович именовал конкурента, по неоднократному поминанию священного магометанского города Мекка губернский секретарь вычислил, что Рафик Абдуррахманович не столь давно совершил паломничество на Восток, чем несомненно и объяснялась увенчанность чалмой.

А вот хозяйка Тюльпанова расстроила. В прихожей, когда встречала, он ее толком не рассмотрел, темно было. Теперь же, под абажуром, стало видно, что Варвара Ильинична нехороша: кожа тусклая, волосы жидкие, да еще пучком, а лицо какое-то странно маленькое и немножко бугристое. По правде сказать, слушая в дрожках рассказ председателя, Анисий воображал себе совсем иную картину. Ему представлялась бледная, но интересная собой девица с беззащитными и испуганными глазами, которая совсем потерялась от драматического зигзага судьбы. Ждет-не дождется витязя-избавителя, чтобы взял ее под охрану, успокоил и спас. А она ему за это отплатит сердечной благодарностью, горячей любовью, которая у чахоточных барышень, говорят, особенно жгуча – ну и, само собой, парой миллионов приданого.

Про приданое Анисию примечталось, когда они с Петровым шли темной аллеей к дому. Сейчас же, разглядывая Варвару Ильиничну, губернский секретарь думал: миллионы, конечно, штука хорошая, но ведь в Ментону придется ехать, со службы уходить. Глупо при этаком богатстве за пятидесятирублевое жалованье подметки стаптывать. А без шефа Эраста Петровича, без круглолицего мучителя Масы, пожалуй, запьешь со скуки. Ну его к лешему, богатство.

Наевшись сладостей и решив проблему с миллионами, Тюльпанов приступил к расследованию.

– А что ж другие гости, разъехались? – спросил он, показав на пустые чашки и скомканные салфетки.

– У нас в деревне ложатся рано, – ответила хозяйка с пренебрежительной усмешкой. – Торты с пирожными съели, на меня попялились, чтоб было о чем судачить, да домой, на боковую. Теперь уж спят, поди! Помещики, господин Тюльпанов, народец скучный. Хорошо, Рафик Абдуррахманович и мистер Папахин не забывают, а то сидела бы за самоваром в одиночестве. Владимир Иванович не в счет. Он оживляется, только когда про старину рассказывает.

Ученый этнограф и в самом деле засел в уголке с чашкой чаю и уткнулся в пухлый кожаный блокнот. Прямо над фольклористом висела та самая икона, про которую Анисий уже слышал: святой старец (тощий, как Владимир Иванович, и с такою же бородой, только в руке не блокнот, а божественная книга), и перед ним – пятнистый змей в сияющем венце.

Очень не понравилось Анисию, как Варвара Ильинична про местных помещиков высказалась. Давно ли ты, голубушка, тут в приживалках состояла, подумал он, а теперь от соседей нос воротишь? И захотелось молодому человеку сказать резкость.

– А приказчик ваш, Самсон Степанович? Что ж вы его к чаю не приглашаете? Званием не вышел?

Варвара Ильинична, которую этот выпад должен был бы устыдить (давно ли о народном благе прекраснодушничала?), нисколько не стушевалась, а наоборот фыркнула.

– Да он ни за что не сядет. Тут особенный гонор, уничижение паче гордости. Крашенинниковы при Баскаковых чуть не сто лет состоят. За господский стол сесть – это все равно что на Церковном алтаре колбасу резать. И потом, я для Самсон Степаныча кто? Выскочка, кукушкино племя. Он тут мне знаете про что толковал?

Хозяйка засмеялась, да неудачно: смех перешел в кашель – сухой, судорожный, смотреть тягостно. Вытерев платком глаза и отдышавшись, Варвара Ильинична продолжила, как ни в чем не бывало:

– Он у нас читатель старинных книг, церковный староста. Хочет, чтоб я все наследство на возведение храма в память святого Панкратия и рода Баскаковых потратила. А сама в монастырь ушла, за баскаковские грехи бога молить. Каково, а?

И снова засмеялась, уже без кашля, но все равно как-то надсадно, без веселья.

– Крашенинников живет в доме? – спросил Анисий, мысленно прикидывая, не присмотреться ли для начала к приказчику.

– Нет, что вы. У него домик в саду. И еще сторожка на берегу пруда, именуемая «кабинетом». Там Самсон Степаныч уединяется для чтения богоугодных книг, и тогда тревожить его ни-ни. Даже дочке в «кабинет» ходу нет. Самсон Степаныч вдовец, с дочерью живет, – добавила хозяйка в пояснение. – Милая девушка, настоящая русская красавица.

«Мистер Папахин» оживился.

– М-да, дочка у Крашенинникова истинный бутон. Жаль, пропадет зазря с таким папашей. Серегин к ней сватался, здешний конторщик, так получил от ворот аперкот. – Егор Иванович махнул кулаком как в боксе. – Самсон Степаныч дочку замуж не отпустит, так и продержит в девках до перезрелости, а после куда ей – разве в монахини. Эх, ее б принарядить, да кой-чему обучить, да в Париж на выставку свозить, то-то расцвела бы!

Судя по этой реплике, тон между хозяйкой и Папахиным был принят вольный. Хотя слова «кой-чему обучить» промышленник сопроводил выразительным подмигиванием, Варвара Ильинична не рассердилась и реприманда не сделала – даже улыбнулась. Анисий приметил и эту детальку.

Пора было переходить к главному.

– Мне тут довелось выслушать два противуположных воззрения на грустное событие, произошедшее месяц назад. – Анисий деликатно покосился на хозяйку – не помрачнеет ли от упоминания о неприятном. Ничего, не помрачнела. – Господин Блинов придерживается убеждения, что ничего сверхъестественного в этой истории нет, а слух о вещей Скарпее объявляет пустым суеверием…

– …Которое может распугать грядущих дачников, – подхватил Папахин, – и помешать наступлению пахринского золотого века. Антон Максимилианович расписывал вам, какой чудесной и просвещенной жизнью мы все тут заживем через двести лет? Нет? Ну, еще расскажет. – Егор Иванович хохотнул. – Чушь свинячья. Дачнику на местные сказки начхать. Ему кислород нужен, гамак, купальня и свежее молоко. А председатель наш болтун и дурак. Известно ли вам, что он в прошлом году на Дальний Восток ездил, имел прожект разбогатеть на торговле тигриными шкурами? Отыскался коммерсант! Китайские хунхузы ему чуть башку не отрезали. Да это ему бы нипочем, он такую утрату и не заметил бы.

– Егор Иваныч злобствует, что Антон Максимилианович его на выборах обошел, – весело объяснила Варвара Ильинична, и незаметно было, чтобы воспоминание о земском мечтателе хоть сколько-то обременило ей совесть.

Татарин злорадно улыбнулся одними губами и покивал чалмой, но Тюльпанову про уездные выборы было неинтересно; и он повернул беседу обратно к истоку:

– …А другую точку зрения мне высказал господин Петров, настроенный более романтическим образом. Ваш Самсон Степанович показал мне змеиный след в саду, – неспешно гнул нужную линию Анисий, разглядывая свое отражение в самоваре (смешное – щеки дыньками, как у японца Масы, а уши будто оладьи). – Впечатлительно. Гадов такой пропорции в нашем отечестве вроде бы не водится. Хотелось бы, Варвара Ильинична, узнать, как вы-то про Скарпею понимаете? Не боязно вам?

И тут же ррраз – повернул голову и острым взором на хозяйку в упор. У шефа такому фокусу научился. У кого совесть нечиста, бывает, теряются.

Варвара Ильинична проницательный тюльпановский взгляд внутрь себя не пустила. Снова хихикнула, вот какая смешливая, а еще в чахотке. Пожалуй, все-таки несколько сдвинулась в рассудке от нежданного богатства.

– А что мне ее бояться? Это Софья Константиновна, бедняжка, как известие о Сергее Гаврииловиче пришло, все твердила: «Я последняя из Баскаковых, я последняя из Баскаковых» и плакала, плакала…

Барышня безо всякого перехода, еще не стерев с лица улыбки, всхлипнула и, пошмыгав носом, закончила:

– Я не из Баскаковых, я Скарпее ни к чему.

– Не скажите, голубушка Варвара Ильинична, – погрозил пальцем Папахин. – Вам баскаковское богатство, из волшебного толобаса добытое, вам, стало быть, и родовую реликвию в наследие. – Он оскалил крепкие, прокуренные зубы, выпучил глаза и зашипел по-змеиному. – А у нас, Папахиных, между прочим, тоже свой фамильный призрак имеется. За печкой у тятеньки старушка Трухорушка обывательствовала. Ma-аленькая такая, серенькая, шмыг да шмыг. Я ее в детстве ужас как боялся. В Ильинском, почитай, в каждой избе своя нечисть водится, и так испокон веку. Такие уж тут места, сударь мой. Что удивляться – Гниловская топь близко. Тебе что, Серегин?

Вопрос был обращен куда-то в сторону. Анисий повернулся и увидел в полумраке, за пределами освещенного круга от лампы, сутулого человечка, который был одет странно: в пиджачке и галстуке, но при этом в сапогах до колен. В руках человечек держал большую рыжую кошку, почесывая ей подбородок. Кошка от этого жмурилась.

– Об том доложу не вам, а Варваре Ильиничне, – с достоинством молвил плюгавец, искоса взглянув на чиновника в мундире. – Самсон Степаныч еще утром на почте корреспонденцию акцептировали, из Межевого ведомства, а вам ни слова-с. Считаю своим долгом как честный человек.

– Наконец-то! – радостно воскликнула хозяйка. – Справка об обмерах поместья?