Читать онлайн Гибель советской империи глазами последнего председателя Госплана СССР бесплатно

История этого Госкомитета причудлива, с чередованием возвышения этого ведомства и периодами забвения.

Создан Государственный комитет Совета министров СССР по вопросам труда и заработной платы (такое название он имел до 1976 года) Указом Президиума Верховного Совета СССР 24 мая 1955 года.

Ему поручили разработку законов и постановлений по вопросам труда и заработной платы, издание соответствующих правил и инструкций, контроль и инспектирование работы министерств и ведомств в области труда и заработной платы, межотраслевое и межрайонное регулирование условий и оплаты труда, проведение научно-исследовательских работ в соответствующих областях.

Этот Госкомитет оказался бы среди самых влиятельных структур, создаваемых в послесталинскую эпоху, если бы не имя его первого председателя.

Им стал член Политбюро (Президиума) ЦК ВКП(б) Лазарь Моисеевич Каганович, известный хотя бы тем, что в это время его имя носил Московский метрополитен. Но к тому моменту слава его постепенно закатывалась. 25 ноября 1955 года Президиум ЦК КПСС принял решение о присвоении метрополитену «по предложению товарища Л.М. Кагановича» имени В. И. Ленина. И хотя в качестве компенсации в том же постановлении отмечались заслуги Кагановича и станция «Охотный Ряд» был переименована в станцию имени Кагановича, дни Лазаря Моисеевича в высшем руководстве страны заканчивались.

А пока имеющий опыт руководства самыми важными наркоматами, этот партийный чиновник предпринял попытку сделать вверенный ему комитет суперважным. Начальниками отделов он брал людей, прежде возглавлявших огромные заводы, попытался переключить на себя все вопросы, связанные с трудом: планирование труда, тарификацию профессий, распределение зарплат, движение рабочей силы и т. д. Однако обделяемый в этом случае Госплан не захотел с этим мириться и проект Кагановича провалился.

Щербаков В. И.: «С именем Лазаря Моисеевича связан первый курьёзный и поучительный случай, произошедший со мной в госкомитете. Первый день на новом месте с порога поразил кабинетом, который мне достался. В нём сидел ещё первый нарком труда товарищ Л.М. Каганович. В кабинет шёл отдельный лифт, весь отделанный красным деревом, в зеркалах. Дверь – очень красиво сделанная металлическая решётка. Дом до революции принадлежал одному из братьев Рябушинских. Лифт был смонтирован ещё при нём и нигде с первого этажа до третьего не останавливался, открываясь прямо внутрь кабинета, доставшегося мне от предыдущего начальника. Старенький, конечно, ехал, дребезжа, но зато какая красота! Резное красное дерево! Удобно, престижно. Но один раз он сыграл со мной злую шутку.

Прошло недели две-три работы на новом месте, меня вызывают на совещание к Алиеву. Гейдар Алиевич, впоследствии президент Азербайджана, в то время был членом Политбюро и первым заместителем председателя Совета министров. Это был очень жёсткий, требовательный руководитель, в хорошем смысле – сталинского типа. Дисциплинирован и организован во всём, и те же требования он предъявлял к другим.

И вот звонок, наспех собираюсь, спускаюсь на своём персональном историческом лифте, и вдруг он предательски останавливается между этажами. Через стекло вижу пол кабинета и не представляю, что делать дальше: внутри никого, входные двери в кабинет двойные – до секретаря не докричишься. Телефона в лифте нет, мобильных тогда ещё не было и в помине. Нажимаю на кнопку вызова, но, видимо, произошло обесточивание – звонок не работает. Лифт в кирпичной шахте, снизу вызывать подмогу тоже некому – кроме меня лифтом никто не пользуется, да и вообще вход снизу закрыт на замок, а ключ у меня, снаружи дверь не откроешь.

Сижу в лифте и понимаю, что на совещание я фатально опоздал. Конечно, нагорит по первое число, но сейчас главный вопрос: как отсюда выбраться – пятница, вечер. В общем, попал по полной программе!

Где-то через час секретарь решила занести мне новые бумаги, открыла дверь в кабинет. Вот оно, спасение!

Больше я тем лифтом не пользовался. Хотя его и починили, я предпочитал или ездить на обычном, или пешочком передвигаться по лестнице. Примерно в 1996 году в здании был ремонт и лифт заменили. Говорят, выбросили на свалку. Не верится, но в любом случае жаль – произведение искусства и антиквариат с такой историей и на свалку, куда впрочем, по официальной версии, попала мебель, включая личный стол и стол заседаний И.В. Сталина в Кремле, стоявшие в кабинете Н.П. Рыжкова, за которыми привелось посидеть и мне на многократных совещаниях».

Так получилось, что работа в Госкомтруде стала последней заметной руководящей должностью сталинского наркома – в 1957 году была «разгромлена» «антипартийная группа Маленкова – Кагановича – Молотова», вместе с примкнувшим к ним Шипиловым. Все они были сняты со всех постов.

В наследство от Кагановича остался пришедший при нём и проработавший до В. И. Щербакова выходец из Госплана зампредседателя Госкомтруда Борис Михайлович Сухаревский. Он оказался фактически единственным заметным руководителем Госплана после его разгрома в 1949 году и ареста председателя Госплана Николая Алексеевича Вознесенского. Кстати, одним из организаторов репрессий и был Л.М. Каганович.

Далее наступила спокойная пора Госкомитета. Комитет 20 лет тихо возглавлял некий Александр Петрович Волков.

Многое изменилось после выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР от 17 августа 1976 года, согласно которому Госкомитет был преобразован в Государственный комитет Совета министров СССР по труду и социальным вопросам. Тогда развитию социальных отношений решено было придать новый импульс.

Меликьян Г. Г.: «Я только прошёл предзащиту диссертации в Московском университете. Тогда вербовщики пришли в МГУ и предложили ряду аспирантов перейти на работу в обновлённый Госкомитет. В результате туда ушло несколько человек – экономистов и демографов, – в том числе и я».

Комитету поручили провести совершенствование форм заработной платы и систем премирования; разработать меры по рациональному использованию трудовых ресурсов; координировать работы министерств и ведомств в области организации, нормирования и оплаты труда; разработать меры по совершенствованию тарифной системы; регулирование вопросов социального обеспечения.

Основными структурными подразделениями Госкомтруда СССР тогда стали: управление трудовых ресурсов, управление социального обеспечения, управление делами; сводный отдел по труду и социальным вопросам, отдел организации, нормирования и производительности труда, отдел заработной платы, отдел условий труда, отдел подготовки и повышения кадров на производстве, отдел социалистического соревнования, отдел международных связей. Отраслевые инспекции труда и заработной платы были преобразованы в отделы, курирующие соответствующие отрасли народного хозяйства.

Возглавил комитет бывший до этого вторым секретарём ЦК Компартии Узбекистана В. Г. Ломоносов. При нём комитет ещё раз переименовали – с 1978 года до окончания своего существования в 1991 году он стал именоваться Государственным комитетом СССР по труду и социальным вопросам.

Владимир Григорьевич проработал после этого относительно недолго, до 1983 года, и отбыл в Афганистан, где стал руководителем группы партийных советников ЦК КПСС при ЦК Народно-демократической партии этой страны.

На его место был поставлен не представляющий особенностей предложенной ему работы заслуженный инженер-строитель трубопроводов, бывший первый заместитель министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР Юрий Петрович Баталин.

Меликьян Г. Г.: «В Госкомтруд СССР Ю.П. Баталин пришёл уже сложившимся крупным руководителем с большим производственным и жизненным опытом. Конечно, не всем, кто работал в комитете, хотелось менять спокойный размеренный образ жизни на тот высокий темп в работе и требовательность, которые задавал Юрий Петрович. Поэтому не всем нравились новые подходы. Но практически все оценили масштаб личности этого человека. Отсюда одно из имён, которым многие его уважительно называли между собой – наш Нарком.

У Юрия Петровича было немало выработанных жизнью и, казалось бы, простых принципов, которых он не просто придерживался, но, я бы даже сказал, проповедовал. Например: “победителей не судят”, “где конечный результат?”, “говори по делу”, “за кем колокольчик?”».

Это был уже период, связанный с Владимиром Ивановичем Щербаковым, поэтому остановимся на нём подробнее.

Юрий Петрович так вспоминает один из первых секретариатов ЦК КПСС, на котором ему пришлось докладывать в роли председателя Госкомтруда СССР…

Баталин Ю.П.: «Вёл его Михаил Сергеевич Горбачёв, и было это через полтора месяца после моего назначения… Речь шла о политике в области организации заработной платы и нормирования… После довольно спокойного доклада одного из заместителей председателя Совета министров подняли меня… Я ещё не дошёл до трибуны секретариата, как Горбачёв в крайне резкой форме начал предъявлять претензии не только к деятельности комитета, но и лично ко мне… Встав на место, я долго не мог открыть рта – Горбачёв пошёл вразнос: отчитывает, обвиняет, оскорбляет. Наконец, умолк… Но только я успел сказать пару слов в ответ, как грязевой горбачёвский поток хлынул с новой силой… И так продолжалось раз пять… В конце концов до Михаила Сергеевича, видимо, всё-таки дошло, что претензии несколько не по адресу… Или, что скорее, кто-либо довёл до него столь “глубокую”мысль. Он покраснел, как застенчивый воришка Альхен, и умолк. А я, резко ответив на его выпады в мой адрес, в течение трёх минут доложил о подготовленном комитетом постановлении по обсуждаемому вопросу и о том, как проходит его обсуждение в ведущих трудовых коллективах страны… По окончании этого злополучного секретариата Николай Иванович Рыжков упрекнул меня (???) “в неправильном поведении” и “излишней резкости по отношению к секретарю и члену политбюро”»[3].

В то время много делалось. Весной 1984 года на заседании комитета Госкомтруда впервые за всю историю существования союзного органа по труду и социальным вопросам был заслушан и одобрен проект создания АСУ «Труд».

Баталин Ю.П.: «Имеет смысл остановиться только на подсистеме, очень близкой по содержанию японской подсистеме “Регистр населения”. Речь идёт о подсистеме контроля за каждым жителем страны от рождения до смерти, на основании которой в нашей стране можно было бы отказаться от таких рудиментов прошлого, как институт прописки, трудовые книжки, которые, как известно, впервые введены Наполеоном I в начале XIX века и от которых отказались во всех развитых странах, и институт военных комиссариатов, существующий только в нашей стране…

И самое любопытное: для задействования первой очереди системы АСУ “Труд” требовались смехотворная даже по тем временам сумма – 120 млн рублей и всего один год»[4].

Юрий Петрович оставил свои воспоминания и о том, как в Госкомтруд пришёл В. И. Щербаков.

Баталин Ю.П.: «Лишившись по не зависящим от комитета причинам возможности использовать очевидные преимущества автоматизированной системы управления, я продолжил работу по повышению эффективности деятельности центрального аппарата. К этому времени в неё включились и приглашённые или выдвинутые мной специалисты. Так, начальником отдела оплаты труда и членом комитета стал Владимир Иванович Щербаков, приглашённый с должности заместителя генерального директора по экономике КамАЗа. Кстати, с его назначением связана весьма характерная для тех лет “кадровая история”. Встретившись и побеседовав с ним, я составил, как потом подтвердилось, справедливое мнение о нём: квалифицированный, разумный и широко мыслящий человек… Естественно, пригласил его на работу в комитет. А по заведённой не мной традиции я должен был переговорить с министром автомобильной промышленности и узнать его мнение. Позвонил Виктору Николаевичу Полякову и, не называя причины, попросил дать оценку Щербакову. “Толковый человек и грамотный специалист”, – отчеканил Поляков. Тогда я назвал причину своего интереса. “Подожди, – сказал Виктор Николаевич, – я подумаю и перезвоню”. До вечера следующего дня звонка не было… Звоню сам и получаю иную характеристику: “Юрий Петрович, откажись от своей затеи. Ты с ним горя не оберёшься, на КамАЗе им очень недовольны…” Только с помощью заведующего отделом машиностроения А. В. Вольского удалось “выцарапать” этого специалиста…»[5].

А вот что об этом говорит сам Владимир Иванович.

Щербаков В. И.: «Баталин, не очень был знаком с проблемами организации и оплаты труда, трудового законодательства, поэтому основным методом работы являлся мозговой штурм любого вопроса. Для этого он создал при себе маленький неформальный круг доверенных лиц и советников. В него вошли Сергей Кугушев, Геннадий Меликьян, Леонид Эммануилович Кунельский и Борис Михайлович Сухаревский.

Как мы подсмеивались над ними по-дружески – два умных еврея представляли сводный отдел и один знает, как материал подавать, а второй хорошо знает, как всё обстоит на самом деле. Молодые же ребята могли оперативно собрать информацию, провести первичную её обработку.

Называть эту команду группой по подготовке реформы в советской экономике (что делает в своих книгах Кугушев), я считаю, слишком смело.

Но у Юрия Петровича всегда была масса идей, и позже он создал ещё и аналитическую группу, которую сам и возглавлял. С ним стали работать те же Сергей Кугушев, Геннадий Меликьян, я и кто-то ещё.

Задачи выстроить какую-то программу реформ перед нами не стояло. Мы решали отдельные, локальные проблемы. Так одним из заданий, выполняемых группой, стала подготовка документов по развитию индивидуальной трудовой деятельности.

О том, кто ему давал такие поручения, Юрий Петрович, с нами не делился.

Задачи сделать революцию в госкомитете Баталин не ставил, по воспоминаниям коллег, он любил говорить: “Следует избегать крутых поворотов в истории, необходимо глубоко осмыслить проблему, а затем действовать, и действовать решительно, но без грубой ломки общественных устоев…»

Меликьян Г. Г.: «С приходом Владимира работа у нас действительно оживилась – он всё-таки не рядовой человек. С ним было непросто работать, придурков он не терпел и съедал их с потрохами. Чтобы с ним сработаться, в чём-то ты должен быть специалистом – либо должен глубоко знать обсуждавшуюся проблему, либо уметь писать, либо быть хорошим организатором».

В комитете были функциональные отделы (например, отдел заработной платы или отдел организации и нормирования труда, отдел пенсионного обеспечения и т. д.), отделы, курирующие отрасли и сводный отдел.

В. И. Щербаков на первом этапе возглавил отдел машиностроения и металлообработки. В сфере его ответственности было 15 отраслей. Это подразделение отслеживало в них практику реализации всех вопросов, которые разрабатывали функциональные отделы. В отделе, по воспоминаниям Владимира Ивановича, работали 7 или 8 человек.

Щербаков В. И.: «Моя тема тогда была на слуху. В 1986 году была принята программа “Интенсификация-90”, нацеливавшая на опережающее (в 1,7 раза) по сравнению с другими отраслями развитие машиностроения. Исходили из того, что его переоснащение создаст основу для обновления всего производственного аппарата на современной технологической базе. Дело в том, что к середине 1980-х треть советского оборудования устарела безнадёжно. Но на каком научном и технологическим фундаменте предполагалось осуществить прорыв, подобный довоенному “великому перелому”, сказать сложно».

Однако, как и следовало ожидать, через пять лет советская промышленность не стала вровень с индустриально развитыми государствами Запада по технической оснащённости. Между тем на «ускорение» в машиностроении была ассигнована космическая сумма – 200 млрд рублей, вдвое больше, чем за десять предыдущих лет.

Щербаков В. И.: «Поскольку же безусловным приоритетом пользовались оборонные отрасли, на благосостоянии народа невиданная щедрость партии и правительства и вовсе никак не отразилась. Скорее наоборот: перераспределение бюджетных средств, если оно не компенсируется печатным станком, может осуществляться только в пользу одних отраслей за счёт других. В полном соответствии с открытым ещё Ломоносовым законом сохранения материи: “Если к чему-либо нечто прибавилось, то у чего-то другого это отнимется”. Прирезаемые ВПК ресурсы оставляли на голодном пайке то, что теперь называется социальным блоком, а тогда – той самой “группой Б”, отвечавшей за выпуск товаров для населения».

Но заниматься В. И. Щербакову приходилось далеко не только этим.

Кооперативные страсти

Шёл разбудивший страну 1985 год. В стране кипели антиалкогольные страсти, а в министерских кабинетах и научном сообществе параллельно разрабатывались и прорабатывались проекты решений и программ, нацеленных на корректировку генерального курса партии и правительства. В частности, готовилось решение о широком развитии производственных и торговых кооперативов.

Щербаков В. И.: «По существу, это было самое первое реальное решение о раскрепощении людей, желающих работать. До этого “цеховиков” сажали пачками, а тут готовится постановление о развитии кооперации в СССР! Команду возглавлял “нарком” Юрий Баталин (так его называли сотрудники комитета), входили в неё будущий министр Российской Федерации, а тогда помощник министра Геннадий Меликьян, я и ещё два-три человека.

Сначала мы подготовили проект Постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР о развитии в стране “широкого предпринимательского и кооперативного движения”. Предпринимателями и кооператорами у нас становились все, кто хотел заняться трудом индивидуально или в кооперативе, мог зарабатывать для себя и взять на себя полную ответственность за социальное обустройство своей семьи. Предлагалось разрешить свободно не только производить товары и услуги, но и свободно продавать результаты своего труда на рынке.

С нашей точки зрения, получилось здорово, и воодушевленный Юрий Петрович Баталин ушёл с этим докладом на заседание Политбюро, а вернулся ни живой, ни мёртвый. По профессии он строитель газо- и нефтепроводов, 35 лет провёл на северах, сильный мужик, сын репрессированных родителей, беспризорник. Начинал с лопаты и тачки, вырос за 35 лет до первого замминистра, стал Героем Социалистического Труда. Многое повидал. Но такого, по его словам, с ним ещё не бывало. Короче, надо всё переделать.

Устроили мозговой штурм: что сможем провести через Политбюро? Придумали: чтобы предпринимательское движение широко развивалось, оно должно называться партийно-скучным термином, желательно однокоренным со словом “труд”, и декларировать его нужно для применения в очень узком социально приемлемом и не опасном с точки зрения возможного “рвачества” слое. Так появилась “индивидуальная трудовая деятельность”. Где её разрешить, чтобы партийные органы могли поддержать эту идею?

Обосновали сферу применения, так сказать, “от противного”: почему разносить письма и газеты на почте, стирать бельё, ремонтировать обувь и т. д. должны государственные служащие? Ведь полно старшеклассников, студентов, домохозяек, пенсионеров и безработных. Пусть всё это делают кооперативы и частники, называемые теперь предпринимателями. У нас полно женщин без работы, особенно в Средней Азии, инвалидов… Что опасного в том, что они дома платья и шапочки будут шить, носки и свитера вязать, пенсионеры на своих дачных участках вырастят урожай и сами его легально продадут? Почему общества инвалидов должны ограничивать своё материальное состояние только госсодержанием? Они уже доказали, что могут в дополнение к госдотациям зарабатывать. Так давайте разрешим им тоже работать свободно, как кооперативам. У некоторых людей есть автомобили, а в стране нет такси. В любой деревне есть печник, кузнец, плотник, электрик и т. д. Но все работают нелегально за самогон. Почему не разрешить людям легально работать, а не “калымить”? Почему студенты могут зарабатывать только в стройотрядах? Разрешим им нормально зарабатывать на любом производстве, пусть производят всё, что сумеют продать, и зарабатывают на учёбу. Всё это поднимет престиж труда, нравственность, люди перестанут “шабашить” и будут работать и на государство, удовлетворяя общественные потребности, и на себя, содержа свои семьи и решая личные вопросы.

Второй раз Баталину опять крепко “набили лицо”, но уже без обвинений в “непонимании смысла социализма и пособничестве частнособственническим интересам”. Поручили идею трудовой деятельности, “трудовую” идеологию развернуть и как следует отработать. Так в ноябре 1985 года появилось сначала решение Политбюро принять Постановление ЦК и Совмина “О развитии индивидуальной трудовой деятельности” (из которого как отдельные формы организации такой деятельности потом выросли предпринимательство и кооперативное движение), а затем, уже в ноябре 1986 года, это постановление под личным руководством Н. Рыжкова было переработано в закон об индивидуальной трудовой деятельности, с которого собственно и началось формирование законодательной базы для реального движения по перестройке. От решения ЦК КПСС до выхода Закона СССР потребовался год упорных сражений под личным руководством председателя Совета министров СССР.

По сути, это был шаг концептуальный, а где-то именно возврат к изначальной модели социализма, о чём много говорил и к чему призывал новый генсек. Несколько десятилетий ортодоксальная партийная идеология напрочь отметала создание каких-либо частных, совместных предприятий, Хрущёв вообще запретил промысловую кооперацию, разогнал артели и забрал в пользу государства все их активы. Десятилетиями социализм в СССР отождествлялся с аккумуляцией в руках государства всех природных богатств, производственных мощностей, орудий труда и его результатов, а также с государственным управлением всем и вся. Требовалась своего рода революция в головах, чтобы признать естественным многообразие форм собственности, понять и принять, что обобществление вовсе не обязательно должно превращаться в огосударствление».

В. И. Щербаков рассказывает, что слово «кооперация» в этих документах уже появилось, но требовалось непременно скрупулёзно соблюсти идеологическую «невинность» всех формулировок закона, не забыть упомянуть, что строится всё «на основе развития ленинских идей о кооперации», «равноправное взаимодействие государственного и колхозно-кооперативного секторов социалистической экономики», «кооперативная форма собственности способствует более полному использованию возможностей и преимуществ социализма», «кооператив… призван активно участвовать в… достижении высшей цели общественного производства при социализме – наиболее полного удовлетворения растущих материальных и духовных потребностей людей» и т. д.

Активные выступления в поддержку кооперативных форм собственности начались в 1986 году, в том числе и на XXVII съезде КПСС. Тогда же были созданы первые, достаточно примитивные кооперативы – небольшие пошивочные мастерские, мастерские по ремонту бытовой техники и др.

14 августа 1986 года на заседании Политбюро были рассмотрены и одобрены основные принципы развития кооперативных форм производства.

В 1987 году развитие кооперативов ускорилось: 5 февраля Совет министров СССР разрешил создание кооперативов общественного питания, бытового обслуживания населения и по производству товаров народного потребления. Утвердили примерные уставы деятельности таких кооперативов. 10 сентября приняли решения о создании кооперативов по выработке кондитерских и хлебобулочных изделий. 24 сентября – о создании торговых кооперативов, специализирующихся на реализации товаров, изготовленных кооперативами и гражданами, занимающимися индивидуальной трудовой деятельностью.

За этот год в СССР в производстве товаров народного потребления, в торговле, общественном питании и сфере услуг возникло около 15 тыс. кооперативов.

Щербаков В. И.: «Было много разговоров, обсуждений и даже несколько постановлений ЦК КПСС, “определявших курс на перестройку”, но не было ни одного закона или подзаконного акта, который разрешал бы хоть что-нибудь реально делать самим людям, позволявшего им проявлять инициативу, предприимчивость, работать на себя и не попадать за это в тюрьму.

Тогда существовало правило – если ты занимался, каким-то документом, то не важно, где ты уже трудился, тебя и в дальнейшем будут привлекать к доработке этого вопроса, закрепляя за этой темой. Так и мне пришлось коснуться готовящегося Закона “О кооперации”».

От заводчанина к чиновнику путь непростой

Одновременно с укреплением кадрового состава центрального аппарата Ю.П. Баталин начал усиленно практиковать командирование руководителей комитета, начальников отделов и ведущих специалистов непосредственно в трудовые коллективы страны. До того командировки, как правило, ограничивались уровнем функционально подчинённых Госкомтруду ведомств по труду союзных республик или, в лучшем случае, отделов по труду областей, краёв и автономных образований… Такая «обучающая система», хорошо зарекомендовала себя ещё во время его работы в Главтюменнефтегазстрое.

Уже после ухода из комитета Юрия Петровича в одну из таких поездок отправился и Владимир Иванович.

Щербаков В. И.: «Перейдя из одной ипостаси в другую – из производственников в чиновники, – я испытывал постоянный дискомфорт от того, что не вижу, как на деле реализуются законы, постановления, распоряжения, в подготовке которых я принимал участие, и что из этого получается. На заводе я привык: сегодня сказал, сегодня же начали делать, я наблюдаю, как это делают, и через какое-то время прихожу, чтобы увидеть конечный результат. Здесь же подписываю бумагу и остаюсь в неведении, что с ней дальше станется, собирается ли кто-то написанное выполнять, когда и как.

Показательный эпизод. Высыхание Аральского моря среди прочих экологических проблем стало причиной засоления всей Каракалпакии. Море ушло от прибрежных населённых пунктов – и жить стало там невозможно. К тому же дефолиантами с хлопковых полей залили и погубили Амударью. Городок Нукус, столица автономии, стоявший в дельте этой реки недалеко от моря, оказался на краю пустыни Кызылкум. Люди сажают деревья, но на глубине 30–40 см начинается слой дефолиантов, которые уничтожают корневую систему деревьев. Земля вокруг жилищ отравлена, трубы в них съедены химией. Стоят 9-этажные дома, попадаются 12-этажки, но в них во всех отсутствуют вода и канализация – всё отключено, нередко они и вообще не подключалась изначально. Вместо сантехники в каждой квартире ведро, которое они потом выносят с 9-го этажа во двор, где сделана выгребная яма и стоит примитивный сколоченный из досок туалет. Вот такой уровень жизни был здесь на рубеже последнего десятилетия XX века, в стране победившего социализма, гордящейся своими социальными достижениями.

Работать тоже было негде, особенно жителям рыбацких посёлков на побережье, которое успело отступить на многие километры. Соответственно, встали и рыбоперерабатывающие заводы. А семьи там большие, по 7–8 детей, многие ютились в двух-трёхкомнатных землянках: в одной комнате все бабушки и дедушки, в другой сами родители с детьми, третья – общая, чтобы вся семья могла вместе сесть обедать-ужинать, тут же кухня и все продукты. Всё это кошмой-войлоком заложено, и спали люди на том же войлоке и одеялах. Просто оторопь брала на это смотреть.

Над всем этим “великолепием” на главной улице (естественно, проспекте Ленина) возвышался мраморный красавец дворец райкома партии и райисполкома, в котором, правда, туалет тоже был на улице, и партийный секретарь бегал туда со второго этажа, а председатель райисполкома с третьего. Но на всякий случай ещё и ведро у каждого в кабинете стояло. В этом смысле привилегий у партии не было, жили все одинаково.

Я оказался председателем правительственной комиссии, созданной для организации практической помощи жителям этого района. Но что прикажете делать с Аральским морем, как решить вставшие социальные проблемы?! Едем по городку вдоль железной дороги – всё сплошь засыпано битым стеклом. Спрашиваю, это что, откуда? Отвечают: тут пьют много, но не возить же сдавать пустые бутылки за тридевять земель, мы их бьём и здесь вдоль путей разбрасываем, чтобы они по степи не разлетались. Вот так едешь километров 30 и вдоль железнодорожного полотна битые водочные бутылки. В этих семьях работала, как правило, только жена – какой-нибудь уборщицей в райкоме или в райисполкоме, изредка в школе, потому что другой работы здесь не было. Муж мог в лучшем случае надеяться устроиться где-то сторожем. Остальные жили в своих землянках на пособия на многодетность или на малолетних детей – это были все их доходы.

Существовала в Нукусе ещё кормилица – обувная фабрика, планово и стабильно убыточная. Стал разбираться, что на ней не так, почему она планово-убыточна и обнаружил следующее: фабрика выпускала партию обуви, отгружала её на торговую базу, включала себе графу произведённой товарной продукции и получала за неё деньги. Только не из торговли, а из бюджета, поскольку убытки были уже заложены в план и их покрывает казна. В следующем месяце база возвращала всю партию как 100-процентный брак. На заводе обувь переоформляли и, якобы устранив брак, опять отправляли на базу. Колесо крутилось, деньги из бюджета исправно поступали, и все были довольны.

Вообще следует заметить, что в той довольно зазеркальной реальности, которую в данном случае представляла собой советская экономика, в существовании такого феномена, как планово-убыточное предприятие, не было ничего сверхъестественного. Законодательство совершенно спокойно допускало, что у каких-то производств, причём не в период выхода, скажем, на проектную мощность или в силу форс-мажорных обстоятельств, а в обычном режиме, затраты заведомо превышали доход от реализации продукции, потому что государство устанавливало специальные “социально низкие” цены, частично компенсируя таким путём низкий уровень доходов семей. Аналогичная ситуация была в пищевой и лёгкой промышленности. Позже, разрабатывая Закон “О государственном предприятии (объединении)”, мы, понимая возможные ситуации, предусматривали выделение таким планово-убыточным предприятиям дотаций на каждый год пятилетки при условии разработки коллективом программы ликвидации убыточности. Если самоокупаемость не обеспечивалась бы длительное время, по идее, должен был ставиться вопрос о прекращении деятельности таких предприятий. Но они и дальше продолжали перемалывать ресурсы и платить незаработанную зарплату. Решения предыдущего партийного вождя, что “зарплата должна быть заработанной”, а “экономика должна быть экономной”, в Каракалпакии в тот период не находили реализации.

Спрашиваю местное начальство, а обувь-то куда всё же девается. Мне отвечают, что 10–15 % люди всё-таки покупают со скидкой 80–90 %, в том числе и сами обувщики. А то, что продать даже на таких условиях невозможно, выкупает государство, возвращает на устранение брака, колесо прокручивается, и за всё платит государство. Я им говорю, вы с ума посходили, как можно включить в товар бракованную продукцию? Есть же правила бухгалтерского учёта, есть инструкции в конце концов. Ты, главный бухгалтер, не понимаешь разве, что вместе с генеральным директором можешь сесть в тюрьму и надолго? Я уже не говорю, что возврат брака вы по новой отправляете в продажу. Вы хоть инструкцию читали? К вам кто-нибудь за это время приезжал с проверкой? Они парируют: “Нас сто раз местный Минфин проверял, никаких нарушений не нашёл, это ты приехал и какие-то проблемы создаёшь!”

Зову министра финансов, спрашиваю: “Ты-то что делаешь? Тратишь государственные деньги без тени сомнения? Тебе где-нибудь объясняли, как надо продукцию включать в товар, кто-нибудь тебя учил этому? Ты всё же министр финансов, пусть маленькой автономной республики, но министр как-никак!”

И тут он мне выдаёт историческую фразу: “Вообще-то лет пять назад какой-то разговор на эту тему был. Кто-то из Москвы приезжал, что-то нам тут рассказывал. Но мы ведь работаем и всё нормально”.

Вот тут у меня глаза и открылись. Лечу обратно, размышляю: в чём моя функция, моя роль? Я только составляю или подписываю бумажки, относительно которых этот или другой такой же “министр”, директор или бухгалтер скажет потом, что “вообще-то какой-то разговор был”. А дальше хочешь – выполняй, что на бумажке написано, не хочешь – не выполняй. Такая система меня не устраивала, она лишала мою жизнь всякого смысла и стимула».

Риск – дело благородное, а хорошо подготовленный экспромт – ещё и полезное

Заработная плата советских людей, как и цены, тогда планировалась сверху. Они были привязаны к количественным показателям: произведённым штукам, кубометрам, килограммам, освоенным гектарам. То есть во главу угла были поставлены объёмы выполненной работы, а не её эффективность или качество некого произведённого материального блага.

Щербаков В. И.: «С точки зрения механического и ручного труда такой подход был ещё как-то оправдан. Но с увеличением наукоёмкости производств и роли интеллектуальных вложений людей в конечный продукт всё более актуальным и сложным становился вопрос оценки умственного труда, его доли в конечном продукте. Пресловутая уравниловка демотивировала наиболее способных, одарённых специалистов, гасила любую инициативу.

В этой экономике Зазеркалья человек, чистящий на улице ботинки, значился госслужащим и получал 3 рубля, а врач-офтальмолог Фёдоров, возвращавший людям зрение, 60 копеек за операцию. У любого абсурда всё же должен быть предел. Ещё не зная, какие изменения нужны и как это сделать, необходимость перемен ощущали все.

Отражением общественных настроений стала популярная в народе присказка: “Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем”. Общественные фонды потребления – бесплатное жильё, медицина, образование, льготные путёвки в санатории и пионерские лагеря, мизерные расценки на услуги коммунальщиков, общественный транспорт и т. д. – стали чем-то обыденным, само собой разумеющимся. О том, что все эти блага формируются, в первую очередь, из недополученной работающими заработной платы, само массовое население благополучно не знало или не воспринимало. Все желали получать зарплату “как на Западе” и одновременно сохранить все фонды общественного потребления. Невозможность решить эту проблему в рамках действовавшей модели экономики мало кем понималась. Но то, что централизованно формируемые общественные фонды потребления появлялись не из воздуха, а за счёт изъятия государством прибавочного труда, понимали почти все, а то, что доступность к ним была избирательна и зачастую качество этих фондов посредственным, гасило трудовой энтузиазм масс. Получалось, что чем лучше человек работает, тем сильнее ощущает бессмысленность своих усилий, ведь качество жизни от этого не менялось. Сформировалось убеждение: “Нужен блат или высокое общественное положение чтобы получить доступ к потреблению из общественных фондов”. Получалось, что платят все, а потребляют только отдельные личности.

Государство тем временем к 1980-м годам самостоятельно перераспределяло уже более половины произведённого национального дохода. И не зарплата, и даже не позиция в советской табели о рангах в конечном счёте стали главным мерилом жизненного успеха, а связи, возможность “достать”, “заказать”, “договориться” и т. д.

Ещё одно крылатое выражение времен застоя: “В Советском Союзе есть всё, только на всех не хватает”. Оперирующая искусственными показателями, сверхцентрализованная и монополистичная командно-административная система создала параллельную реальность – полуофициальный мир распределения, в котором у людей появились специфические функции и цели, а у должностей – иной критерий привлекательности – неформальные возможности. Командировка в Москву сулила бонус в виде покупки сырокопчёной колбасы или других разносолов “к праздникам”. Запись к “тому самому” стоматологу гарантировала выход на завотделом какого-нибудь универмага, где можно было “достать”, условно говоря, импортный костюм, или на директора аптеки, где иногда “выбрасывали” дефицитные лекарства».

Работать с Ю.П. Баталиным Владимиру Ивановичу пришлось недолго. В декабре 1985 года Юрия Петровича назначили заместителем председателя Совета министров СССР. Вместо него руководить комитетом стал И. И. Гладкий. В 30 лет он, работая на Северодонецком химическом комбинате стал Героем Социалистического Труда и после этого начал делать профсоюзную карьеру, будучи избранным в 1970 году секретарём Украинского республиканского совета профсоюзов. В Госкомтруд Иван Иванович пришёл, поработав уже секретарём ВЦСПС.

Щербаков В. И.: «Гладкий – хороший мужик, но абсолютно не приспособленный для работы на занимаемом им месте. Став рано Героем Социалистического Труда, он был направлен на профсоюзную работу, после чего его стали продвигать наверх. Работая у нас, на все совещания и при походах к руководству он надевал Звезду Героя, чтобы на него не очень наезжали».

В 1986 году в Госкомитете началась работа над реформой заработной платы.

Щербаков В. И.: «Я сделал свою часть для машиностроения, радикально отличающуюся от той, что подготовил профильный отдел. В рамках возможностей общезаводского фонда оплаты труда я старался создать систему роста зарплаты в соответствии с ростом трудового вклада и профессионального мастерства как коллектива, так и индивидуального работника. По внутренним аппаратным правилам требовалось, чтобы каждый твой шаг согласовывался с функциональным отделом. Долго их убеждал, что главным звеном реформы оплаты является не увеличение размера тарифных ставок, а изменение механизма формирования зарплаты, создание гибких условий для зарабатывания денег по мере роста трудовых показателей. Именно в этих целях нужно вообще отказаться от твёрдых ставок и перейти к установлению вилки окладов. По мере роста зарабатываемого коллективом фонда оплаты труда появится и возможность системного роста основной части зарплаты. Убедить коллег не удалось. Тогда, чувствуя свою правоту, я решил разработать собственный документ, а разрабатывать проект на сформулированных коллегами критериях отказался. Они (статус которых в комитетской иерархии был выше) попробовали на меня наехать.

Меня курировал совершенно роскошный специалист, зампред Борис Николаевич Гаврилов. Когда-то он приезжал на АвтоВАЗ и КамАЗ, мы ещё там с ним встречались и вели долгие разговоры. Его я уважал как человека, но как командира в порученном мне деле не воспринимал. Он сам признавал, что его профессиональный опыт по сравнению с моим был несерьёзным. Впрочем, неповиновение, когда я уверен в своей правоте, у меня в характере. Я признаю право профессиональное, а административное право начальника только в определённых пределах.

Функциональные отделы курировал первый зампред Госкомтруда Леонид Алексеевич Костин (отец главы ВТБ Андрея Леонидовича Костина).

Леонид Алексеевич редко бывал на месте – он был доктором наук, профессором, автором многочисленных монографий и учебников, бывший работник ЦК КПСС, пользовался авторитетом в международных кругах, был представителем Правительства СССР, в Административном совете и Азиатском консультативном комитете Международной организации труда, поэтому занимался вопросами этой организации, подбором и работой наших специалистов в ней, возглавлял ежегодные делегации на Международных конференциях труда. Масса совещаний в ЦК КПСС, правительстве, выполнение представительских функций, научная работа… Ему было не до нас.

Итак, очередной раз Костина не оказалось на месте, и по этой причине коллеги жаловаться на меня пошли к Гаврилову. Отношения у нас с Борисом Николаевичем были замечательные, он пригласил меня к себе побеседовать, выслушал аргументацию, но даже не пытался переубедить.

Вскоре предложения о реформе заработной платы стали обсуждать в различных комиссиях. На одном из совещаний, которое вёл Гейдар Алиевич Алиев, Госкомтруд представил свои наработки. Они члену Политбюро ЦК КПСС не понравились, он спросил: “А что здесь нового? С этим дерьмом вы собираетесь идти в Совмин?” Тогда Гаврилов ответил, что у нас есть и более радикальные разработки, хотя их мы ещё нигде не согласовывали. Алиев предложил огласить и их. Подняли меня.

Будучи первым заместителем председателя Совета министров СССР Алиев курировал машиностроение, лёгкую промышленность и транспорт, и я несколько раз до этого встречался с ним на совещаниях. КамАЗ должен был поставлять много техники в период уборки урожая, обслуживать её, поставлять автомобили военным, в том числе в горячие точки, поэтому мне приходилось докладывать на совещаниях, фактически отчитываться перед Алиевым. Таким образом, я уже примелькался и был знаком большому начальнику.

“Ну что у тебя там, Володя? – приободрил меня Гейдар Алиевич. – Рассказывай!”

И тут я, получив трибуну, заявил, что, по моему мнению, всю реформу зарплаты нужно сделать иначе! Необходимо расширить самостоятельность предприятий, повысить их ответственность за зарабатывание фонда оплаты труда и расширить права в его расходовании, позволить им в пределах этого фонда самим формировать зарплату своих работников, размер начисляемой зарплаты должен ограничиваться не размером тарифного оклада, а размером заработанного заводом фонда оплаты труда. И задача государства не в том, чтобы контролировать, кто сколько получает, а следить, чтобы объём фонда оплаты труда, который выплачивается за созданную продукцию, не превышал наших возможностей по обеспечению товарно-денежного оборота. И чем больше будет советский человек зарабатывать, тем лучше! Почему государство должно сверху устанавливать, столько должен получать инженер в цеху, а столько технолог, работающий в кабинете. Разработать технологию нового изделия вряд ли легче. Почему оклад врача-проктолога должен быть на 5 рублей меньше, чем у окулиста? Зачем государству вообще различия в тарифах инженеров, конструкторов, экономистов, врачей различных профессий? В каждой из них свои сложности. Давайте будем аттестовать каждого работника на квалификационную категорию. Критерии, которым должен соответствовать специалист каждой категории, установим на уровне государственных требований, что обеспечит единые требования по всей стране. Аттестацию должны проводить не госорганы, а их коллеги. Они точно знают, “кто есть кто”, и если на отдел или отделение выделят средства на повышение зарплаты, то вероятность объективного подхода к конкретным людям высока.

Не понятно также почему для повышения зарплаты хорошему работнику его нужно непременно сделать начальником. В результате часто из хорошего технолога делаем неумелого руководителя, к тому же увеличиваем звенность управления. Ведь, чтобы повысить зарплату нужному сотруднику, под него следовало создать группу, потом из нескольких групп сделать бюро, из нескольких маленьких отдельчиков – управления, потом департаменты и т. д. А зачем они нам были нужны, никто объяснить не мог.

Но решение одной проблемы порождает новые. Назвав своего “продвинутого” сотрудника начальником, его автоматически переводят в административно-управленческий персонал (АУП), расходы на который совершенно правильно жёстко контролируются, в отличие от затрат на производственный персонал, отдельно устанавливается даже лимит на командировки АУП. То есть технолога можно послать в командировку, но начальника технологического бюро уже нет.

Под ограничения попадала учёба, переобучение этих специалистов, даже с совещаниями у нас возникали проблемы. В бюджетном плане специальная статья жёстко контролировала такие траты. Доходило до абсурда! Если пачку бумаги давали технологу, то относилось это к одной статье расходов, а если его начальнику – к другой. Представителю АУП должны карандаши давать по установленным лимитам. Отменить лимитирование затрат на управление пока невозможно, но давайте хотя бы не принуждать хозяйствующих субъектов к увеличению численности этой категории в связи с необходимостью увеличить зарплату.

О сокращении звенности, реформировании управления тогда уже заговорили так, что моя речь на том совещании была в русле происходящих перемен.

Я предлагал специалистов ИТР распределить по категориям: I, II, III, ведущий, старший, главный и т. д. В каждой из них установить вилку размера заработной платы. Критерии мы разработаем, а дальше все в своих коллективах пусть проводят аттестацию. Мы будем настаивать только на одном: перед переходом в следующую категорию сотрудник должен пройти переобучение и аттестацию в своём коллективе.

Таким образом, человеку обеспечивался профессиональный рост и мы увеличивали его отдачу.

Гейдар Алиевич после окончания моего монолога спросил: “А что кто-то против этого возражает?” – “Ну да, – вынужден был ответить я. – В первую очередь, Минфин!” – “Ну что? Понятно! – заключил Алиев. – Работайте!”

Через некоторое время меня вызвал Гаврилов и сказал, что начальник отдела зарплат уходит на пенсию: “Как ты отнесёшься, если тебе сделают предложение занять его место?” – “Ну, если сделают, то я рассмотрю его”, – ответил я».

Вскоре, в феврале 1986 года, вышло решение Секретариата ЦК КПСС за подписью Е.К. Лигачёва о новом назначении Владимира Ивановича. Отдел заработной платы, который он возглавил, был уже побольше – человек 15. Почти одновременно, в марте, Щербаков становится членом коллегии Госкомитета. Впрочем, на размере его собственной зарплаты это не сказалось, все начальники отделов получали одинаково.

А вот задуманную реформу тогда реализовать удалось. 17 сентября 1986 года вышло Постановление Совета министров СССР и ЦК КПСС № 115 «О совершенствовании организации заработной платы и введении новых тарифных ставок и должностных окладов работников производственных отраслей народного хозяйства».

В постановлении заявлялось о «расширении самостоятельности объединений, предприятий и организаций в расходовании фонда заработной платы и в стимулировании выполнения работ с меньшей численностью персонала».

Констатировалось, что «заработанные коллективами средства должны оставаться в их распоряжении и использоваться на материальное поощрение работников в соответствии с трудовым вкладом каждого в общие результаты работы».

Совершенствование организации заработной платы должно было осуществляться «на основе перестройки тарифной системы, повышения качества нормирования труда, внедрения прогрессивных форм оплаты труда и премирования, усиления связи доплат и надбавок с конкретными достижениями в труде».

Для инженеров вводились квалификационные категории (инженер, инженеры I и II категорий, ведущий инженер) и соответствующие категории для других специалистов. Увеличился диапазон между минимальными и максимальными размерами окладов по каждой должности и квалификационной категории.

Руководителям объединений, предприятий и организаций разрешалось «устанавливать должностные оклады руководителям подразделений, специалистам и служащим без соблюдения средних окладов по штатному расписанию и без учёта соотношений их численности в пределах фонда заработной платы, определяемого по стабильным нормативам раздельно для конструкторов, технологов, научных работников и для других специалистов и служащих».

Указывалось, что необходимо систематически, не реже одного раза в три года, проводить «аттестацию руководителей производственных подразделений и служб, специалистов и служащих. По результатам аттестации руководителям объединений, предприятий и организаций принимать решения о повышении (понижении) в должности, в классном звании и квалификационной категории работников, повышении или понижении им должностного оклада в пределах максимальных и минимальных размеров по соответствующей должности, об установлении, изменении или отмене надбавок к должностным окладам, а в необходимых случаях – об освобождении от занимаемой должности».

В постановлении был раздел, посвящённый усилению стимулирующей роли премий.

Авария на Чернобыльской АЭС и её ликвидаторы

В 01:23:47 в субботу, 26 апреля 1986 года, произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции, взрыв разрушил четвёртый энергоблок АЭС.

Чернобыльская авария стала событием большого общественно-политического значения для нашей страны. Поэтому и расследование её причин происходило непросто. Специалисты так и не достигли единого мнения о точных причинах аварии, версии разных атомщиков оказались сходны в общих чертах и различались в конкретных механизмах возникновения и развития аварийной ситуации.

Первым государственным документом, принятым уже в день аварии, было Распоряжение Совета министров СССР № 830 рс от 26 апреля 1986 года. Для расследования причин аварии на Чернобыльской АЭС образовалась правительственная комиссия во главе с заместителем председателя Совета министров СССР Б. Е. Щербиной.

Комиссии было поручено доложить Совету министров СССР «о результатах расследования указанной аварии и о принятых мерах, а также об оказанной помощи пострадавшим».

Позже Борис Евдокимович расскажет: «…Мне тогда и в голову не приходило, что мы двигаемся навстречу событию планетарного масштаба, событию, которое, видимо, войдёт навечно в историю человечества, как извержения знаменитых вулканов, гибель Помпеи или что-нибудь близкое к этому»[6].

29 апреля была образована Оперативная группа Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС, которую возглавил член Политбюро ЦК КПСС, председатель Совета министров СССР Н.И. Рыжков.

В. И. Щербакова забрали и отправили в Чернобыль прямо с Красной площади. Что там происходит, никто не понимал.

Щербаков В. И.: «Впервые я получил билет на вторую трибуну. Любуюсь зрелищем, вдруг ко мне подходят два крепких молодых мужчины к штатском. Удостоверившись, что я Щербаков, предлагают пройти с ними. На вопрос: «Куда?» Отвечают коротко: «Вам объяснят!»

Один становится передо мной, другой сзади, таким строем идём к Спасской башне. В голове навязчиво вертится только одна мысль: «Что я успел такого совершить, что меня забирают прямо с Красной площади?!» Однако до караульного помещения меня не довели, а повернули к зданию Совмина. И вскоре я оказался у кабинета заместителя председателя Б. Е. Щербины. Секретарь не заставила ждать, кивнула: «Заходите».

У Бориса Евдокимовича шло заседание. Я пытался понять, о чём речь и вскоре догадался, что где-то на Украине произошёл какой-то взрыв и готовится группа для выезда туда. После того, как понял, что и меня в неё решили включить, полегчало: “Значит не арестуют! Во всяком случае не сейчас!” Всё-таки попасть на чужую аварию не так тягостно, как пережить свою!»

Рассказывали, как корреспондент одной из западных телекомпаний вела репортаж из центра Киева. Она бодро рассказывала зрителям: «Я нахожусь почти в эпицентре аварии, ничего ужасного здесь не видно, разрушений нет!»

Есть смысл сделать небольшое отступление и процитировать банкира Виктора Владимировича Геращенко, бывшего тогда заместителем председателя Внешторгбанка СССР.

Геращенко В. В.: «Работа на международном рынке требовала постоянного отслеживания изменения ситуации. Мы должны были постоянно читать иностранные журналы и газеты, сообщения “Рейтер”, поэтому для нас не было секретов, в частности, и о трагедийной ситуации в Чернобыле. Мы сразу поняли масштаб катастрофы и ждали адекватной реакции советского руководства. И были удивлены молчанием. На первомайскую демонстрацию, проходившую через несколько дней после аварии, как ни в чём не бывало, во всех городах Советского Союза, даже в Киеве, вывели людей. Я на Красную площадь не пошёл – решил посмотреть на поведение вождей по телевизору. День был холодный, руководители были в плащах, приветствовали с трибун ничего не подозревающих соотечественников. И вдруг я вижу, как Михаил Сергеевич, намахавшисъ руками, вынул платок и утёр им лицо. Я сразу вспомнил фильм “Мёртвый сезон”. Там ловят доктора Хасса, который травил газом узников концлагеря. У этого типа была привычка: когда он нервничал, то вытирал платком лицо. Меня просто озноб прошиб— насколько картина была похожей. На месте Баниониса, исполнявшего роль нашего разведчика, я бы сразу записал Горбачёва в основные подозреваемые!»

А вот что писала газета «Правда» 2 мая 1986 года в репортаже о праздновании Первомая в Киеве: «Нежной акварельной зеленью распустившихся деревьев, алым кумачом транспарантов, бравурными звуками оркестров встретил город-герой на берегах Днепра первый день мая…»

Н.И. Рыжков вспоминал, что, по словам Щербины, «комиссия обнаружила полностью деморализованное руководство станции и с этого часа всё управление работами взяла на себя. Нужны были железная воля и профессионализм».

Щербаков В. И.: «Вечером мы были на месте. Щербина нас подвёз на автобусе на берег Припяти, мы остановились напротив ещё горящей станции. Все вышли, и Борис Евдокимович стал проводить инструктаж. Все его смиренно слушали.

В это время подлетают два мужика и начинают отборным матом орать на зампреда Совмина и группу советских министров. Такое я видел впервые».

Одним из «нападавших» оказался Ю. А. Израэль, возглавлявший тогда Государственный комитет по гидрометеорологии и контролю природной среды СССР. После аварии он руководил работами по оценке радиоактивного загрязнения, на основе которых принимались решения об эвакуации или отчуждении непригодных для жизни территорий.

Вторым был 1-й заместитель министра среднего машиностроения СССР Л. Д. Рябев – тогда главный атомщик страны, возглавлявший Минатомэнерго.

Щербаков В. И.: «Юрий Антониевич не только орал на нас матом, он ещё и загонял всех обратно в автобус. Одновременно крепкий Лев Дмитриевич, не церемонясь, брал членов нашей делегации за шкирку, под руки и другие части тела и буквально забрасывал в “пазик”. Эта участь, в частности, постигла меня и Щербину.

Это меня тогда поразило, что я хорошо запомнил этих решительных людей. С Рябевым мне, кстати, предстояло вновь встретиться в июле 1989 года в Донецке.

После этого началась рутинная работа, и в дальнейшем в Чернобыле с Львом Дмитриевичем мне встречаться не пришлось – он занимался самыми серьёзными делами и вращался в иных сферах – в кругу больших руководителей – ликвидаторов последствий аварии.

Моей же задачей было оформлять 30-километровую зону военных действий и вводить в зависимости от постоянно изменяющихся условий (радиоактивное облако всё время двигалось), придумывать размеры оплаты труда ликвидаторов, их пенсионные выплаты и другие социальные меры и стимулы. Всё это оформляли в соответствующие постановления правительства, которые моментально подписывались после согласования с Москвой по телефону.

По этой причине я у Щербины был всегда под рукой.

Сейчас, по прошествии трёх с половиной десятков лет, многие детали перепутались, но некоторые эпизоды крепко застряли в моей памяти. О них я и хотел бы рассказать.

Выяснилось, что на 4-м энергоблоке было несколько точек регистрации параметров работы реактора. Приборы, что были установлены внизу, оказались при взрыве разрушенными. А вот в операторской на 4-м этаже самописцы сохранились и продолжали работать. Их показания необходимо было снимать несколько раз в день. Для этого следовало подняться наверх, снять использованную бобину с бумагой и поставить новую. Делать это предстояло месяца полтора.

За три минуты доброволец, экипированный в два костюма ОЗК, модернизированные свинцовыми пластинами, со свинцовым шлемом на голове, сапогами со свинцовыми подошвами, получал несколько смертельных доз радиации.

Однократную смертельную (как говорилось в кулуарах, “не очень смертельную”) человек получал при условии, что в таком облачении за 40 секунд забежит на 4-й этаж, потом за 20 секунд произведёт замену бобин и, наконец, за 30 секунд покинет опасную зону. Итого 90 секунд на всё. Желающим повторить норматив сильно не советую. При этом сохранялась опасность, что энергоблок может в любую минуту взорваться.

Было введено следующее положение: добровольцев, согласившихся на роль камикадзе, фактически на самоубийство, вывозили из Чернобыля, сразу оформляли пенсию, приравненную к прежней зарплате, гарантировали немедленное получение квартир, бесплатное пожизненное медобслуживание и ежегодное санаторное лечение, гарантировали обучение детей в выбранных ими институтах и т. п. В этой сумасшедшей ситуации стояла очередь пять человек на место из молодых пацанов, одни из которых осознанно желали исполнить патриотический долг даже ценой собственной жизни, другие – хотели просто поучаствовать в этой операции, чтобы потом “гульнуть, сколько здоровье позволит”.

Для отбора кандидатов был сооружён “тренажёр” – нашли похожий объект в городе Припять, установили приборы на 5-м этаже дома и предлагали желающим тренироваться и выполнять нормативы в этих не столь опасных условиях. Оставляли тех, кто выполнял норматив.

Так жизнь породила новых Александров Матросовых и Павлов Корчагиных. Сколько из них прожили хотя бы несколько лет, неизвестно. Информация засекречена. Выполнены ли были обещанные гарантии, тоже неизвестно по той же причине.

Показания по радиационной ситуации в 30-километровой зоне и изменению её контуров собирали ребята Израэля, я же должен был по ним определять самую опасную зону и фиксировать, кто в ней работает.

Жили мы все в опустевшей школе. В углах класса стояли ящики с алкогольной продукцией. Почему-то считалось, что каждый час или два надо было прополоскать водкой горло и нос и обработать ею же подмышки и все другие части тела, где есть лимфатические узлы, после чего выпить стакан кагора.

Можно представить, в каком состоянии мы всё время ходили. Но эти меры мало кому помогли. За короткое время на Новодевичьем и Троекуровском кладбищах были сформированы аллеи захоронений членов чернобыльских правительственных комиссий. Периодически посещаю. Из состава нашей комиссии в живых на сегодняшний момент (2021 год) двое – Лев Дмитриевич Рябев (мужик из стали) и я.

После этих командировок я лет пять не мог ничего пить, а кагор не выношу до сих пор».

Помощник Щербины Б. Мотовилов рассказывал: «Все члены комиссии были без респираторов, таблетки йодистого калия никто не выдавал. Да никто их и не спрашивал. Наука, видно, тоже плохо соображала в этом деле. Брюханов, директор станции, и местные власти были в прострации, а Щербина и многие члены комиссии были не сильны по части дозиметрии и ядерной физики…

Потом только стало известно, что радиоактивность в помещении, где находились члены комиссии, достигала ста миллибэр в час, то есть трёх рентген в сутки. Это если не выходить на улицу, а снаружи – до одного рентгена в час, то есть 24 рентгена в сутки… Однако это внешнее облучение. Ещё шло накапливание отравы в щитовидной железе. От собственных щитовидок люди получали ещё рентген плюс к тому, что уже схватили от внешнего облучения.

Таким образом, суммарная доза, полученная каждым жителем Припяти, а значит, и членами правительственной комиссии, к 14 часам 27 апреля в среднем составила около 40–50 рад. Вот такая невесёлая, если не сказать трагическая, статистика»[7].

Щербаков В. И.: «Как-то вечером пинком раскрылась дверь в мою комнату. Вошёл молодой полковник, мастерски зажимая между пальцами чуть ли не шесть бутылок водки. Без лишних слов состоялся обмен репликами: “Кто Щербаков?” – “Ну я Щербаков!” – “У меня к тебе вопрос! Давай выпьем!”

Для меня это прозвучало, как угроза, на водку я уже смотреть не мог. Тогда перешли к делу. Оказалось, что с какого-то авианесущего крейсера сняли лётчиков вместе с вертолётами, для того чтобы забрасывать взорвавшийся ректор смесью из боросодержащих веществ, свинца и доломитов [8].

В связи с тем, что аэродрома рядом с АЭС не было, в городе подобрали и оперативно оборудовали площадку неподалёку от станции.

Мой гость продолжал: “Мы всё время в воздухе прямо над реактором. Только спать уходим в палатки на аэродроме. Ты понимаешь, если наши палатки были бы внутри 30-километровой зоны, то шли бы фронтовые – выслуга год за три плюс другие льготы для всего полка. А после проведения операции ребята мои стали бы полковниками, да и я стал бы генералом. И нас целый полк, мы постоянно вертимся над зоной сильнейшего заражения[9], а наши палатки чуть дальше границы зоны и наша выслуга только год за полтора. Ты посмотри внимательнее – может, мы уже в зоне. Над реактором нахватаемся в среднем всё равно больше, чем твои показатели в зоне. Формально подходишь к делу, не веди себя как тупой бюрократ: что тебе стоит сместить немного линию?!”

Пришлось ответить полковнику, что у меня таких полномочий нет. Но тот не привык отступать, продолжает: “Вопрос всего про два километра! Рано или поздно облако и туда дойдёт. У вас ещё наверняка и измерения неточные!”

Я продолжаю отстаивать правила, которые мне сформулированы.

И всё-таки я поддался тогда на его уговоры выпить! Во время этого сближающего людей процесса он мне задал, судя по всему, сокровенный вопрос всех ликвидаторов: “А ты сам-то там бывал?” Имелась в виду площадка перед взорвавшимся 4-м реактором.

После моего ответа, что не был, последовало предложение: “Я сейчас тебе всё устрою! У меня есть БТР, укреплённый свинцом, поедем, я тебе покажу его, увидишь всё”.

После этих слов я мгновенно протрезвел и понял, что у мужика сильный спазм мозговой мышцы, теряет всякую связь с реальностью и готов лично “по блату” свозить меня в смертоносную зону. Видимо, ему по-настоящему нужно то, что он просит!

Взял грех на душу, сказал гостю: “Ладно, езжай к своим. С завтрашнего дня вы будете в нужной точке отсчёта”. И обещание выполнил. Надеюсь, генерал и все его полковники в добром здравии. Фамилий их, к сожалению, не знаю».

Первые десять суток руководил действиями личного состава по сбросу смеси с вертолётов непосредственно начальник штаба ВВС Киевского военного округа, генерал-майор авиации Н.Т. Антошкин.

Он принял решение организовать посадочную площадку для вертолётов на городской площади Припяти перед горкомом партии, там, где работала правительственная комиссия.

За эту работу в Чернобыле Николаю Тимофеевичу в декабре 1986 года было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». И он, увы, ушёл от нас в начале 2021 года.

А вот как описывает быт ликвидаторов аварии Василий Яковлевич Возняк, бывший тогда заведующим отделом по вопросам ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС Совета министров СССР.

Возняк В. Я.: «Вообще обстановка в Чернобыле напоминала военный лагерь, сновали в разных направлениях люди, было много военных, а штатские тоже переодевались в форму, принятую ещё в период, когда СССР воевал в Афганистане, так называемую “афганку”, или рабочие комбинезоны.

Интересно, что в Чернобыле, как и во всей 30-километровой зоне, был установлен порядок, как мы думали, какой будет при коммунизме. Всё было бесплатно: кормили, одевали, постригали, мыли в банях.

Деньги в зоне не функционировали из-за опасности их радиоактивного загрязнения и выноса радиации за пределы этой изолированной территории. Питание было налажено хорошо, кормили по талонам в нескольких столовых, по памяти стоимость дневного рациона составляла 2 рубля 86 копеек, по тем временам хорошие деньги, рационы питания разрабатывались врачами-диетологами.

Военные проживали в палатках за пределами 30-километровой зоны, строители в вахтовом посёлке Зелёный Мыс и частично в самом Чернобыле. Работали по вахтам»[10].

Щербаков В. И.: «В Чернобыль я ездил три раза, сначала на месяц, а потом только на день с инспекцией. Утром туда, вечером обратно. Вроде немного, да и в самой опасной зоне не был, но память о нём у меня до сих пор сидит в щитовидке в виде двух узлов.

Уже когда вошёл в правительство в качестве министра – пришлось вновь заниматься вопросами последствий аварии. Меня назначили председателем комиссии правительства по присуждению персональных пенсий. Важной составляющей в списке были чернобыльцы. Потом как председатель Госплана знакомился с документами специальной комиссии, расследующей причины аварии… Так что довольно много про это знаю.

Поэтому сериал “Чернобыль” смотреть не стал, мне хватило несколько эпизодов, после чего понял, что сняли полную чушь и клюкву. Всё было совсем не так!»

Сын Б. Г. Щербины рассказывал, как его отец вернулся в Москву. Он позвонил жене, Раисе Павловне, попросил прислать во Внуково бельё, одежду, потому что всё, что было на нём, сожгут.

«Мама на скорую руку всё собрала, – вспоминает Юрий Борисович Щербина, – и я поехал в аэропорт. Отцу вернули только депутатский значок, удостоверение зампреда и ключи от сейфа. Всё остальное, как положено, сожгли. Хотели ещё наголо остричь, но Борис Евдокимович наотрез отказался, так как ему предстояло выступать по телевидению. Часа два мыли волосы какой-то пеной и только после этого отпустили домой»[11].

Щербаков В. И.: «Жизнь дала мне возможность познакомиться с удивительным человеком, руководившим нашей атомной отраслью, легендарным сталинским наркомом Ефимом Павловичем Славским, возглавлявшим атомную отрасль практически со дня её официального появления в 1943 году.

В 1986 году после поездки в Чернобыль я попал на совещание в Министерство среднего машиностроения СССР к Е.П. Славскому, на котором проводился разбор “полётов”. В нём приняли участие уважаемые седовласые люди – руководители атомной отрасли, – практики и учёные. Одним из вопросов являлось обсуждение, сколько в СССР ещё осталось одноконтурных реакторов и что теперь, после аварии на аналогичной Чернобыльской АЭС, с ними делать. Докладывал о состоянии дел академик Велихов, сказавший, что разговор идёт о 10 (насколько я помню) подобных реакторах, на модернизацию и преобразование каждого из которых в двухконтурный потребуется по 1 млрд рублей. Технологические возможности позволяли за год выполнить работы только на одной станции. Выходило, что все преобразования можно было завершить за 10 лет, потратив на это 10 млрд рублей.

В голове тогда закрутились знакомые цифры: 2,5 млрд стоил родной АвтоВАЗ. Со строительством нового города (напомню, Тольятти) – 5 млрд. В 5 млрд стране обошёлся ставший родным мне КамАЗ. На БАМ за три пятилетки страна потратила 15 млрд рублей. Масштаб вложений понятен.

После предложений учёных Ефим Павлович встал, обошёл свой стол, помолчал примерно минуту (а это очень долго) и бросил фразу: “Ну, мужики, вы, б…, даёте! Ну десять миллиардов я вам ещё найду! Но десять лет! Вы же за это время все поумираете, и с кого мне за исполнение спрашивать?!”

Мужики, которым было на вид в среднем по 75 лет, сидели и думали: “Он шутит или говорит серьёзно?” Дело в том, что сам Славский был вообще с 1898 года!»

И наш аксакал не шутил. Требовательность, прежде всего к себе, у этих представителей «старой гвардии» была такая, что они и помыслить не могли о том, что кто-то и после их смерти обвинит их в безответственности. Неслучайно этих генералов от промышленности называли «солдатами партии». Они считали себя ответственными за будущее страны. И от возраста это не зависело. Так 30-летний Николай Константинович Байбаков во время войны отвечал за всё снабжение армии и тыла горючим.

Это не могли понять пришедшие на смену советским управленцам в 1990-е «эффективные менеджеры». Так Михаил Ходорковский и Леонид Невзлин в книге «Человек с рублём» подтрунивают над «непрофессионалом» Байбаковым. В качестве доказательства они приводят такой диалог: «Едва ли не четверть века во главе Госплана стоял Н. К. Байбаков, попавший на этот пост вопреки своему желанию. Вызвал его к себе Хрущёв, предложил пойти на Госплан.

– Никита Сергеевич, я же нефтяник, в экономике и планировании ничего не понимаю.

– Не боги, Николай Константинович, горшки обжигают не боги»[12].

Судя по всему, своё умение Николай Константинович должен был продемонстрировать, выгодно продав немцам через Швейцарию во время Курской битвы партию солярки.

Впрочем, Большой Ефим (так называли коллеги Славского за профессионализм, требовательность, проявления творческой инициативы и преданность общему делу) мог и дожить до поставленного срока. Наделённый недюжинной физической силой, он мог даже в 70 лет бегом донести женщину на руках на четвёртый этаж. А на лыжах бегал до 80 лет так, что за ним не могли поспеть молодые коллеги! Умер же он 28 ноября 1991 года, когда стало ясно, что всё, за что он отдал свою жизнь, гибнет…

В том же 1986 году Ефима Павловича вызвали в ЦК партии. После трёхчасового разговора в ЦК он вернулся на работу чернее тучи, написал синим карандашом заявление об увольнении с поста министра «по болезни уха».

«В этом был весь Словении: независимый, несговорчивый, едкий. Две недели в ЦК не знали, как представить это заявление президенту, и в конце концов вернули обратно и сказали, что надо переписать. Но перепечатанное заявление он всё равно подписал синим карандашом. Через несколько дней приехали из ЦК представлять Рябева Л.Д., забыв сказать спасибо тому, кто двадцать девять лет тянул эту лямку. Ефим Павлович попросил слова, попрощался, но так, что дыхание перехватило. Он ушёл.

В своём последнем интервью, как бы подводя итог, на вопрос Вам хотелось что-нибудь изменить в прожитой жизни?”Ефим Павлович ответил: “Дай бог сегодняшнему молодому поколению сохранить ту жажду жизни и преданность труду, которые были так присущи моим товарищам”»[13].

Щербаков В. И.: «Советский Союз с точки зрения управления народным хозяйством был большой корпорацией. Председателя правительства можно было сравнить с её генеральным директором. Вице-премьеров с заместителями гендиректора корпорации по направлениям (по экономике, финансам, снабжению, кадрам и быту и т. д.). Министры, стало быть, выступали в роли начальников цехов: министр чёрной металлургии – начальник металлургического, министр станкостроения – начальник механического. Неслучайно поэтому, чтобы занять подобающее ему место и результативно работать, каждому важно было предварительно обстоятельно поработать на всех основных ступенях карьерной лестницы, а не промчаться активистом общественного движения или родственником (земляком, соседом или одноклубником начальника) снизу доверху, начиная с мастера и до директора самостоятельного крупного предприятия. На каждом месте доказать свою компетенцию, профессионализм, преданность делу, умение управлять и находить решения в критических ситуациях, разбираться в тонкостях технологии и производства. Добиться положительных результатов работы вверенного коллектива. Только в этом случае он мог быть назначен министром или его заместителем. Конечно, были и исключения, когда назначения производились по другим критериям, но это были именно исключения. В сталинский период невозможно было представить себе, что кого-то назначили на высокую должность потому, что у него родственник на руководящем посту в партии или правительстве. Родственники высоких партийносоветских руководителей были на крупных должностях, но не потому что родственники, а по личным достоинствам. Все эти высокие руководители были самоотверженными и профессионально очень хорошо подготовленными людьми, готовые сделать всё возможное и невозможное для защиты своей страны. Не хочу сбиваться на патетику. В качестве доказательства сохранения этой традиции в позднем СССР, в частности, в двух последних правительствах (Рыжкова и Павлова), в составе которых мне довелось работать почти 5 лет, могу просто ещё раз отметить, что в течение 5 лет непосредственно в Чернобыле непрерывно работала правительственная комиссия. Состав комиссии ежемесячно менялся, но каждый раз с выездом на место её возглавлял заместитель председателя Правительства СССР (по очереди), каждый раз там по такому же принципу замены месяц работали несколько министров и их заместителей. За всё время не было ни одного случая отказа или уклонения от такой командировки, хотя любой из них имел десятки возможностей обосновать невозможность поездки, хотя бы по медицинским показателям (никто не бывает абсолютно здоровым в возрасте 56–70 лет). Ни один не спрятался за чужие спины.