Читать онлайн Чудище Хоклайнов бесплатно

Старая грустная песня потерь

«История свидетельствует, что из 425 персон, возведенных Президентом в одно из четырех генеральских званий, к концу войны на службе состояло 299. Потери распределились следующим образом:

Могу я спросить, чем вы занимаетесь кроме того, что являетесь генералом Конфедерации?

Генерал Конфедерации из Биг-Сура

Когда я впервые услышал о Биг-Суре, я понятия не имел, что он входил в Конфедеративные Штаты Америки [1]. Я всегда думал, что Конфедерацию составляли Джоржия, Арканзас, Миссисипи, Флорида, Алабама, Луизиана, Южная Каролина, Вирджиния, Теннесси, Северная Каролина, Техас – и всё. Я понятия не имел, что Биг-Сур тоже был ее участником.

Биг-Сур – двенадцатый член Конфедеративных Штатов Америки? Трудно, честно говоря, поверить, что редкие горы и скалистые берега Калифорнии могли вдруг взбунтоваться, что на узкой полосе земли, растянутой на сотню миль между Монтереем и Сан-Луис-Обиспо, секвойи, клещи и бакланы вдруг подняли флаг восстания.

Горы Санта-Лючия, тысячу лет служившие ночлежкой кустам сирени и пумам, – рассадник сепаратизма? Тихий океан, миллион лет выстилавший себе дно скользкими слоями моллюсков и водорослей, посылает представителей на Конгресс Конфедерации в Ричмонд, Вирджиния?

Говорят, во времена Гражданской войны большинство населения Биг-Сура составляли индейцы-диггеры [2]. Говорят, индейцы-диггеры не носили одежды. У них не было огня, жилищ и культуры. Они не выращивали злаков. Не охотились и не ловили рыбу. Не хоронили мертвых и не рожали детей. Они питались корнями, пиявками и обожали мокнуть под дождем.

Могу себе представить выражение лица генерала Роберта Ли [3], когда эта банда явилась к нему со своими странными тихоокеанскими подарками.

Это было на второй день битвы за Уилдернесс [4]. Храбрые, но изнуренные в боях войска Конфедерации под командованием А. П. Хилла атакованы на рассвете вторым корпусом генерала Хэнкока в количестве 30 000 человек. Части А. П. Хилла разгромлены и в беспорядке отступали по Апельсиновой дороге.

Двадцативосьмилетний полковник Уильям Поуг, лучший артиллерист Юга, засел с шестнадцатью пушками в одном из покинутых домов Уилдернесс – на ферме вдовы Тэпп. Полковник Поуг зарядил стволы противопехотными ядрами и, как только люди А. П. Хилла исчезли с Апельсиновой дороги, открыл огонь.

Глазам атакующих федералов предстало воронкообразное зрелище лепного артиллерийского огня; в солдат Севера полетели куски скульптурного мрамора, ломая их центр, ломая фланги. В момент попадания история превращала тела в памятники. Солдатам это не понравилось, и атака, захлебнувшись, стала пятиться по Апельсиновой дороге. Какое красивое название.

Полковник Поуг со своими людьми отбивался сам, без поддержки пехоты, и не двигался с места, как бы ни называлась дорога. Артиллеристы Юга оставались там навсегда, за ними в клубящейся мраморной пыли орудий возвышался генерал Ли. Он ждал подкрепления от генерала Лонгстрита. Люди Лонгстрита опаздывали уже на два часа.

Наконец показался передовой отряд. Бывшая техасская бригада Худа, ведомая Джоном Греггом, прорвалась сквозь разрозненные отряды А. П. Хилла и с изумлением обнаружила, что люди А. П. Хилла представляют собой осколки армии Конфедерации и что они полностью разгромлены.

– Из каких вы частей, орлы? – спросил Ли.

– Мы техасцы! – проорали солдаты и немедленно выстроились в боевые порядки. Их было меньше тысячи, но они храбро бросились в гущу федеральных войск.

Ли рванулся вперед, влекомый общим порывом, на сером коне по кличке Странник. Но солдаты остановили его криками «Ли, назад! Ли, назад!».

Развернув, они отправили его туда, где он смог спокойно встретить старость президентом колледжа имени Вашингтона, который впоследствии был назван колледжем имени Вашингтона и Ли.

Солдаты рвались вперед, подстрекаемые одной лишь животной яростью и не заботясь более о своих человеческих тенях. Поздно думать о такой ерунде.

В первые десять минут техасцы потеряли 50 процентов своего состава, но смогли сдержать федералов. Все равно что сунуть палец в океан и попытаться его остановить – удалось, но лишь на короткое время, потому что до судебной палаты в Аппоматтоксе [5] оставался всего год, и палата пребывала пока в счастливой безвестности.

Когда Ли добрался до последних рядов подкрепления, он обнаружил там Восьмое Добровольческое Подразделение Тяжелых Корнеедов Биг-Сура, уже докладывающих о своем прибытии. Вокруг солдат распространялся запах корней и пиявок. Восьмое Добровольческое Подразделение Тяжелых Корнеедов Биг-Сура подступало, как осень, к армии Северной Вирджинии.

Они сгрудились вокруг коня Ли и в изумлении на него уставились, поскольку впервые в жизни видели лошадь. Один из индейцев-диггеров протянул Страннику пиявку.

Когда я впервые услышал о Биг-Суре, я не знал, что он был в составе несуществующей Конфедерации Штатов Америки – страны, чьей главной особенностью стало исчезновение; так исчезают идеи, абажуры с ламп или блюда, когда-то любимые в тысячах домов, но совершенно сейчас забытые.

От совсем другого Ли, Ли Меллона, только и смог я узнать правду о Биг-Суре. Ли Меллон – вот кому надлежит стать флагом и барабаном этой книги. Ли Меллон – побежденный генерал Конфедерации.

Зыбучие зубы Ли Меллона

Прежде чем мы двинемся дальше по дорогам этой военной истории, очень важно поговорить о зубах Ли Меллона. Они достойны упоминания. За те пять лет, что я знаком с Ли Меллоном, у него во рту побывало 175 зубов.

Виной тому его поразительная способность от них избавляться. Я бы даже назвал ее гениальностью. Говорят, что Джон Стюарт Милл [6] в пять лет читал по-гречески, а в шесть с половиной написал историю Рима.

Но поразительнее всего в зубах Ли Меллона их беспорядочные перемещения во многочисленных и разноообразных зубных протезах, которые этим несчастным приходилось называть своим домом. Я встретил его однажды на Маркет-стрит с единственным передним левым зубом во рту, а месяцы спустя на Грант-авеню у него было три нижних правых и один верхний правый зуб.

Когда он только приехал из Биг-Сура, у него было четыре верхних передних и два нижних левых зуба, а после двух недель жизни в Сан-Франциско он носил на верхней челюсти пластинку вообще без единого зуба – пластинка нужна была для того, чтобы голова не превратилась в хрящ, а щеки не провалились в рот.

Я быстро научился разбираться в этих зубных перемещениях и теперь всякий раз, когда вижу Ли Меллона, с интересом заглядываю ему в рот и узнаю, как идут дела, работает ли он, какую книгу сейчас читает, будь то Сара Тисдэйл [7] или «Майн Кампф», и с кем спит – с блондинками или брюнетками.

Ли Меллон рассказывал, что однажды, уже в Новейшее время, все зубы пробыли у него во рту в течение целого дня. Он водил в Канзасе трактор – взад-вперед по пшеничному полю, – и его новая нижняя челюсть сидела во рту немного косо, так что он ее вытащил и положил в карман рубашки. Зубы вывалились, и он проехался по ним трактором.

С неподдельной грустью Ли Меллон рассказывал мне, как, не обнаружив в кармане зубов, он проискал их целый час, а когда, наконец, нашел, то лучше бы он их не видел вообще.

Как я познакомился с Ли Меллоном

Я познакомился с Ли Меллоном пять лет назад в Сан-Франциско. Была весна. Ли Меллон только что приехал автостопом из Биг-Сура. По дороге его посадил в свою спортивную машину один богатый пидор. Богатый пидор предложил Ли Меллону десять долларов за акт орального насилия.

Ли Меллон сказал «хорошо», и они остановились в уединенном месте, где деревья карабкались в гору сначала поодиночке, потом превращались в лес и уже настоящим лесом заползали на вершину.

– После вас, – сказал Ли Меллон, и они пошли в лес, богатый пидор впереди. Ли Меллон подобрал камень и долбанул им богатого пидора по голове.

– Ой! – сказал богатый пидор и упал на землю. Было больно, и богатый пидор запросил пощады.

– Пощади меня! Пощади меня! Я маленький одинокий богатый пидор, я только хотел немножко развлечься. Я не сделал ничего плохого.

– А ну прекрати, – сказал Ли Меллон. – Давай сюда деньги и ключи от машины. Мне больше ничего не надо, ты понял, богатый пидор?

Богатый пидор отдал Ли Мелону 235 долларов, ключи от машины и часы.

Ли Меллон ничего не говорил богатому пидору насчет часов, но вспомнил, что скоро день его рождения, двадцать три года, так что взял часы и сунул их в карман.

Это был лучший день в жизни богатого пидора. Молодой, высокий, красивый, решительный, беззубый хичхайкер забирает у него деньги, машину и часы.

Эту историю богатый пидор сможет рассказать всем своим друзьям. Он покажет им шишку на голове и след от часов на руке.

Богатый пидор дотянулся рукой до шишки. Она росла как на дрожжах. Богатый пидор надеялся, что шишка не рассосется еще очень долго.

– Я ухожу, – сказал Ли Меллон. – А ты сидишь здесь до утра. Если сдвинешься хоть на дюйм, я вернусь и два раза перееду тебя машиной. Я очень крутой и больше всего на свете люблю давить богатых пидоров.

– Я не сдвинусь с места до утра, – сказал богатый пидор. Мудрое решение. При всей своей замечательной внешности Ли Меллон был весьма грозен. – Я не сдвинусь ни на дюйм, – пообещал богатый пидор.

– Какой хороший богатый пидор, – сказал Ли Меллон, бросил машину в Монтерее и сел на автобус до Сан-Франциско.

Когда я впервые встретил молодого хичхайкера, он уже четвертый день подряд пропивал конфискованные средства. Он купил бутылку виски, и мы отправились пить в переулок. В Сан-Франциско так принято.

Мы с Ли Меллоном мокли под дождем, хохотали во все горло – и немедленно подружились. Он сказал, что ищет жилье. У него еще оставались деньги богатого пидора.

Я сказал, что в доме на Ливенуорт-стрит, где я живу, прямо под моим чердаком есть свободная комната, и Ли Меллон сказал: здорóво, сосед.

Ли Меллон был уверен, что богатый пидор не пойдет жаловаться в полицию.

– Богатый пидор сидит, наверное, до сих пор в Биг-Суре. Ничего, с голоду не помрет.

Августас Меллон, КША

Ночь, когда я познакомился с Ли Меллоном, утекала каплями из нашего тотема – бутылки виски. Наступил рассвет, шел дождь, и мы оказались на Эмбаркадеро. Начали рассвет чайки – их серые крики, словно флаги, поднимались вместе с солнцем. Куда-то плыл корабль. Норвежский корабль.

Наверное, шел к себе в Норвегию и в исполнение коммерческого договора вез шкуры 163 трамваев. Ах, торговля: страны меняются своим добром, словно школьники на переменках. Меняют дождливое весеннее утро Осло на 163 трамвайные шкуры из Сан-Франциско.

Ли Меллон смотрел в небо. Иногда такое случается: знакомитесь с человеком, а он смотрит в небо. Он смотрел очень долго.

– Что там? – спросил я, потому что хотел стать ему другом.

– Просто чайки, – сказал он. – Посмотри вон на ту. – Он указал рукой на чайку, но я не понял, на какую именно – их было слишком много, птиц, зовущих рассвет. Больше он ничего не говорил.

Да, можно подумать и о чайках. Мы жутко устали, были в похмелье и все еще пьяны. Можно подумать и о чайках. Это ведь так просто… чайки: прошлое, настоящее и будущее проходит под небом, как барабанная дробь.

Мы зашли в небольшое кафе и взяли по чашке кофе. Его нам принесла самая страшная официантка в мире. Я дал ей имя Тельма. Мне нравится придумывать имена.

Меня зовут Джесси. Любые попытки описать ее внешность заранее обречены на провал, но по-своему она очень подходила этому кафе, где пар вставал над нашими чашками, словно свет.

Елена Троянская здесь была бы неуместна. «Как сюда попала Елена Троянская?» – спросил бы какой-нибудь портовый грузчик. Он бы ничего не понял. А вот Тельма вполне всех устраивала.

Ли Меллон рассказывал, что родился в Меридиане, Миссисипи, а вырос во Флориде, Вирджинии и Северной Каролине.

– Около Эшвила, – сказал он. – Страна Томаса Вулфа [8].

– Ага, – сказал я.

У Ли Меллона не было южного акцента.

– У тебя нет южного акцента, – сказал я.

– Правильно, Джесси. Когда я был маленький, я читал Ницше, Шопенгауэра и Канта, – сказал Ли Меллон.

Очень странный способ избавиться от южного акцента. Ли Меллон, однако, считал его нормальным. Я не стал спорить, потому что никогда не пытался бороться с южным акцентом с помощью немецких философов.

– Когда мне было шестнадцать лет, я влез в Чикагский университет и жил там с двумя очень культурными первокурсницами-негритянками, – сказал Ли Меллон. – Мы спали втроем на одной кровати. Это тоже помогло избавиться от южного акцента.

– Хороший трюк, – ответил я, не зная толком, что сказать.

Подошла Тельма, самая страшная официантка в мире, и спросила, не хотим ли мы чего-нибудь на завтрак. У них вкусные пирожки; бекон и яичница тоже вкусные – хватит, чтобы набить живот.

– Вам сейчас в самый раз, – сказала Тельма.

Я съел пирожки, Ли Мелон тоже съел пирожки, потом бекон, яичницу, потом опять пирожки. Он не обращал внимания на Тельму и продолжал говорить о юге.

Он рассказал, что жил на ферме около Спотсильвании, Вирджиния, и ребенком облазил все те места, где проходила битва за Уилдернесс.

– Там сражался мой прадед, – сказал он. – Он был генералом. Генералом Конфедерации, и, черт побери, очень хорошим. Я вырос на историях о генерале Августасе Меллоне, КША. Он умер в 1910 году. В том же году, когда умер Марк Твен. Это был год кометы Галлея. Он был генералом. Ты слышал когда-нибудь о генерале Августасе Меллоне?

– Нет, но это здорово, – сказал я. – Генерал Конфедерации… Бог ты мой.

– Да, все Меллоны очень гордятся генералом Августасом Меллоном. Ему где-то стоит памятник, но никто не знает где. Дядя Бенджамин искал его два года. Он объехал весь Юг на старом грузовике, спал в кузове. Статуя, наверное, спрятана в каком-то парке под виноградной лозой. Никакого уважения к нашим замечательным предкам. К нашим героям.

Тарелки перед нами были пусты, как бланки приказов к неначатым сражениям необъявленной войны. Я помахал самой страшной в мире официантке, но Ли Меллон сказал, что заплатит сам. Он приветливо посмотрел на Тельму.

Вполне возможно, он только сейчас ее разглядел – насколько я помню, он ни слова о ней не сказал, пока она носила нам кофе и завтрак.

– Доллар за поцелуй, – сказал Ли Меллон, когда она начала отсчитывать сдачу с десятки, некогда принадлежавшей стукнутому камнем по башке богатому пидору.

– Давай, – ответила она, не улыбнувшись, не оскорбившись и не высказав ничего похожего на удивление. Так, словно целоваться за доллар с Ли Меллоном входило в ее обязанности.

Ли Меллон крепко поцеловал ее. Ни он, ни она не стали ломаться или прятаться за улыбку. Он ничем не показал, что это была шутка. Мы вышли на улицу. Мы не стали обсуждать этот случай, и он, можно сказать, остался за дверью.

Пока мы шли по Эмбаркадеро, солнце превратилось в воспоминание, а небо опять вызвало из памяти дождь, Ли Меллон сказал:

– Я знаю место, где можно за полтора доллара добыть четыре фунта мускателя.

Туда мы и отправились. Это был старый итальянский магазинчик на Пауэр-стрит, и он только что открылся. У стены стоял ряд винных бочек. Середина магазина тонула в темноте. Казалось, что темнота исходит от самих бочек, пахнущих кьянти, зинфанделем и бургундским.

– Полгаллона мускателя, – сказал Ли Меллон.

Старик, хозяйничавший в магазине, достал с задней полки вино. Он вытер с бутылки воображаемую пыль. Он был похож на водопроводчика, который научился продавать вино.

Мы взяли бутылку и пошли к парку Ины Кульбрит, что на Валлехо-стрит. Ина Кульбрит была поэтессой, современницей Марка Твена, Брета Гарта [9] и великого сан-францисского литературного ренессанса 1860-х годов.

Потом Ина Кульбрит тридцать два года проработала библиотекарем в Окленде и вложила первую в жизни книгу в руки юному Джеку Лондону. Она родилась в 1841 и умерла в 1928 году: «Любимейшая, увенчанная лаврами поэтесса Калифорнии» [10] и еще та самая женщина, муж которой в 1861 году стрелял в нее из пистолета. Он промахнулся.

– За генерала Августаса Меллона – льва на поле боя и воплощение южного рыцарства! – сказал Ли Меллон, разливая по кружкам четыре фунта мускателя.

Четыре фунта мускателя мы выпили, сидя в парке Ины Кульбрит, глядя на Валлехо-стрит, сан-францисскую бухту, и как солнце поднимается над всем этим и еще над баржей с железнодорожными вагонами, направляющейся в сторону округа Марин.

– Какой был боец, – сказал Ли Меллон, высосав из кружки последнюю, приставшую ко дну треть унции мускателя.

Я никогда особенно не интересовался Гражданской войной, но сейчас, заразившись энтузиазмом нового приятеля, сказал:

– Я знаю книжку, в которой перечислены все генералы Конфедерации. Все 425, – сказал я. – Она есть в библиотеке. Пошли узнаем, чем прославился во время войны генерал Августас Меллон.

– Грандиозная идея, Джесси, – сказал Ли Меллон. – Это мой прадед. Я хочу знать о нем все. На поле боя он был львом. Генерал Августас Меллон! Слава герою Гражданской войны между штатами! Ура! Ура! Ура! УРА!

Не забывайте о двух фунтах мускателя на нос по двадцать процентов алкоголя в каждом – итого сорок. И мы еще шатались после ночного виски. Таким образом, два фунта муската умножались, возводились в квадрат и выводились на чистую воду. Можно посчитать на компьютере.

Когда мы ввалились в библиотеку и разыскали на полке том под названием «Генералы в сером» Эзры Дж. Уорнера, библиотекарша с интересом на нас посмотрела. Биографии всех 425 генералов были расположены по алфавиту, и мы легко нашли то место, где должен был находиться генерал Августас Меллон. Библиотекарша размышляла, вызывать или не вызывать полицию.

На левом фланге мы нашли генерала Самюэля Белла Макси, история его была такой: Самюэл Белл Макси родился в Томпкинсвилле, Кентукки, 30 марта 1825 года. В 1846 году он закончил академию Вест-Пойнт и за проявленную доблесть во время войны с Мексикой был представлен ко внеочередному воинскому званию. В 1849 году оставил службу, чтобы изучать право. В 1857 году вместе с отцом, тоже юристом, переезжает в Техас, где они занимаются совместной практикой, пока не начинается Гражданская война. Отказавшись от должности в сенате штата Техас, младший Макси собирает 9-й Техасский пехотный полк и в звании полковника присоединяется к силам генерала Альберта Сиднея Джонсона в Кентукки. 4 марта 1862 года получает звание бригадного генерала. Он служил в восточной части Теннесси, в порту Хадсон, участвовал в Виксбургской кампании под началом генерала Дж. Э. Джонсона. В декабре 1863 года Макси был назначен управляющим индейскими территориями: в его обязанности входила организация эффективного перемещения войск по территориям; в этом качестве он участвовал в кампании на Красной реке, и в апреле 1864 года приказом генерала Кирби Смита ему было присвоено звание генерал-майора. Впоследствии, однако, Президент отказался утвердить его в этом звании. После войны генерал Макси вновь вернулся к юридической практике в Париже, Техас, и в 1873 году отклонил предложение стать членом Верховного суда штата. Два года спустя он был избран в сенат Соединенных Штатов, где прослужил два срока, пока не проиграл выборы 1887 года. Он умер в Эврика-Спрингс, Арканзас, 16 августа 1895 года и похоронен в Париже, Техас.

На правом фланге мы нашли генерала Хью Уидона Мерсера, история его была такой: Хью Уидон Мерсер, внук революционного генерала Хью Мерсера, родился в «Караульной Будке» – Фредериксбург, Вирджиния, 27 ноября 1808 года. В 1828 году третьим в классе окончил академию Вест-Пойнт и был направлен на службу в Саванну, Джорджия, где женился на девушке из семьи местных жителей. 30 апреля 1835 года он оставляет службу и остается жить в Саванне. С 1841 года и до начала Гражданской войны служит кассиром в банке Плантер. Сразу после отделения Джорджии Мерсер в звании полковника 1-й Добровольческой армии Джорджии поступает на службу Конфедерации. 29 октября 1861 года он был произведен в бригадные генералы. С бригадой, состоявшей из трех полков штата Джорджия, генерал Мерсер бóльшую часть войны провел в Саванне, но он и его бригада принимали участие в Атлантской кампании 1864 года – сначала в составе дивизии У. Х. Т. Уокера, а затем Клебурна. Из-за слабого здоровья после битвы при Джонсборо он был отправлен в Саванну сопровождать генерала Харди, после чего не видел больше для себя поля деятельности. Дав обещание не участвовать в военных действиях, генерал Мерсер 13 мая 1865 года возвращается к службе в банке Саванны в Мэйконе, Джорджия, и год работает там. В 1869 году переезжает в Балтимор, где в течение трех лет занимается торговлей. Здоровье его ухудшается, и последние пять лет своей жизни он проводит в Баден-Бадене, Германия. Он умер там же 9 июня 1877 года. Останки были перевезены в Саванну и захоронены на кладбище Бонавенте.

В центре, между флангами, генерала Августаса Меллона не было. Очевидно, ночью ему пришлось отступить. Ли Меллон был разбит. Библиотекарша, не отрываясь, смотрела на нас. На глазах у нее выросли очки.

– Не может быть, – говорил Ли Меллон. – Этого просто не может быть.

– Может, он был полковником, – сказал я. – У южан было много полковников. Полковник – тоже хорошо. Ну, южный полковник и все такое. Полковник, как там его, жареных цыплят [11]. – Я пытался его успокоить. Ничего в этом страшного нет – потерять генерала и найти вместо него полковника.

Даже майора или лейтенанта. Разумеется, я ничего не сказал ему о майоре и лейтенанте. А то бы он заплакал. Библиотекарша смотрела на нас.

– Он сражался в битве за Уилдернесс. Он был великий человек, – сказал Ли Меллон. – Он одним ударом снес голову капитану янки.

– Это недоразумение, – сказал я. – Они его просто пропустили. Произошла ошибка. Сгорели какие-нибудь бумаги или что-нибудь в этом роде. Тогда было много путаницы. Наверное, так и вышло.

– Именно, – сказал Ли Меллон. – Я знаю, что в моей семье был генерал Конфедерации. Не могло не быть генерала Меллона, сражавшегося за свою страну… за прекрасный Юг.

– Именно, – сказал я.

Библиотекарша потянулась к телефону.

– Пойдем, – сказал я.

– Сейчас, – сказал Ли Меллон. – Ты веришь, что в моей семье был генерал Конфедерации? Поклянись, что веришь. В моей семье был генерал Конфедерации!

– Клянусь, – сказал я.

Я читал у библиотекарши по губам. Она говорила: «Алло, полиция? Тут у нас водевиль».

Мы выскочили из библиотеки и побежали по городу, прячась среди улиц и домов Сан-Франциско.

– Поклянись: до конца своих дней ты будешь верить, что Меллон был генералом Конфедерации. Это правда. Чертова книжка лжет! В моей семье был генерал Конфедерации!

– Клянусь, – сказал я, и эту клятву я сдержал.

Штаб-квартиры

1

Старый дом, куда я поселил Ли Меллона, оказался, как ни странно, вполне пристойной резиденцией для генерала Конфедерации из Биг-Сура – генерала, который только что с успехом провел небольшое сражение в кустах у тихоокеанского побережья.

Дом принадлежал обаятельному дантисту-китайцу, но в прихожей часто шел дождь. Дождь проникал внутрь сквозь разбитые окна на крыше, затапливал прихожую и коробил паркет.

Появляясь в доме, дантист первым делом надевал поверх костюма синий комбинезон с нагрудником. Он держал его в каморке, которую мы называли «инструментарием», хотя в ней не было никаких инструментов, кроме висевшего на крюке комбинезона.

Дантист-китаец надевал комбинезон для того, чтобы собрать плату. Это был его мундир. Наверное, в другие времена он был солдатом.

Мы показывали ему дыры в крыше, из которых шел дождь, лужи и длинные подтеки по всей прихожей и кухне, но он отказывался в ответ на это совершать какие бы то ни было телодвижения.

– Поди ж ты, – философски говорил он, после чего спокойно направлялся в «инструментарий», снимал фартук и вешал его на крюк.

В конце концов, это был его дом. Чтобы купить его, дантисту-китайцу пришлось выдернуть тысячи зубов. Очевидно, ему нравились лужи, а мы не возражали против низкой платы.

2

Это было несколько лет назад – задолго до то, как Ли Меллон устроил себе в Сан-Франциско штаб-квартиру, в старом доме уже обитала очень интересная группа поселенцев. Я жил на чердаке в одиночестве.

Комнату прямо под чердаком занимал бывший учитель музыки шестидесяти одного года от роду. Он был испанец, и вокруг него, словно флюгер вокруг железного прута, вращались традиции и устои Старого Мира.

Он был кем-то вроде управляющего. Он взял на себя ответственность так, как кто-нибудь другой подобрал бы на улице мокнущий под дождем пиджак, решив, что он вполне подходящего размера, и если его высушить, будет смотреться вполне по моде.

На следующий день после того, как я поселился на чердаке, старик явился ко мне и сказал, что сходит с ума от шума. Он сказал, чтобы я немедленно собирал вещи и проваливал. Он сказал, что когда сдавал мне чердак, то понятия не имел, что у меня окажутся такие тяжелые ноги. Он посмотрел на мои ноги и сказал:

– Они слишком тяжелые. Им здесь не место.

Когда я снимал у старого пердуна чердак, я тоже об этом не подозревал. Чердак, по всей видимости, пустовал уже несколько лет. Все эти годы там стояла тишина, и старик, наверное, думал, что над ним находится пасторальный луг, где ветерок нежно обдувает головки полевых цветов, у ручья растут деревья и порхают птички.

Пришлось подкупить его слух фонограммой Моцарта – что-то с пастушьим рожком, – и это подействовало.

– Люблю Моцарта, – сказал он, мгновенно облегчив мне жизнь.

Он улыбался под музыку, а я чувствовал, как мои ноги становятся все легче и легче. Я тоже улыбался. Я теперь весил чуть больше семнадцати фунтов и танцевал, словно гигантский одуванчик у него на лугу.

Через неделю после Моцарта старик отправился в Испанию в отпуск. Он сказал, что уезжает всего на три месяца, но мои ноги не должны прекращать свое движение к тишине. Он сказал, что у него есть способ все узнать, даже если его самого нет на месте. Это прозвучало весьма загадочно.

Но отпуск оказался дольше, чем он планировал, потому что, возвращаясь в Нью-Йорк, старик умер. Он умер на площадке трапа, в двух шагах от Америки. Он не смог до нее добраться. Смогла шляпа. Она слетела с его головы, покатилась по трапу и плюхнулась в Америку.

Бедняга. У него не выдержало сердце, хотя по тому, как это описывал дантист-китаец, можно было решить, что виноваты зубы.

* * *

Несмотря на то что до физического присутствия Ли Меллона оставалось еще несколько месяцев, его сан-францисская штаб-квартира находилась в полной готовности. Вещи старика вынесли, и комната стояла пустой.

3

На втором этаже было еще две комнаты. Одну из них занимала секретарша с Монтгомери-стрит. Она уходила из дому рано утром и возвращалась поздно вечером. По выходным дням ее тоже невозможно было застать.

Я предполагал, что она была актрисой какой-нибудь маленькой труппы и все свободное время тратила на репетиции и представления. Можно было предположить и что-нибудь другое – все равно никто не смог бы проверить. У нее были длинные ноги, как у настоящей инженю, поэтому я до сих пор думаю, что она была актрисой.

Мы пользовались одной ванной на втором этаже, но за все то время, что я прожил в доме, ни разу не столкнулись.

4

В другой комнате на втором этаже жил человек, который всегда говорил по утрам «здравствуйте», а по вечерам «спокойной ночи». Очень любезно с его стороны. Однажды в феврале он спустился на общую кухню и стал жарить индюшку.

Он потратил несколько часов на приготовление этого грандиозного блюда, постоянно поливая птицу жиром. В дело пошли каштаны и грибы. Закончив, он унес индюшку к себе наверх и никогда больше не появлялся на кухне.

Вскоре после этого, кажется, во вторник, он перестал говорить «здравствуйте» по утрам и «спокойной ночи» по вечерам.

5

На первом этаже в передней части дома располагалась всего одна комната. Окна в ней выходили на улицу, поэтому шторы всегда были опущены. В комнате жила старуха. Ей было восемьдесят четыре года, и она вполне комфортно существовала на правительственную пенсию, то есть на тридцать пять центов в месяц.

Старуха была такой дряхлой, что напоминала мне героя моих детских комиксов – Хипа. Во время Первой мировой войны он был немецким летчиком, потом его самолет сбили, и он несколько месяцев пролежал в болоте раненый, и пока он там лежал, неизвестная волшебная сила превратила его на ⁷/₈ в растение.

Хип бродил по свету, как стог полусгнившего сена, творил добро, и, конечно же, пули его не брали. Хип победил злодея из комикса, крепко прижав его к себе, затем вместо того, чтобы, как в классическом вестерне, ускакать в закат, провалился в болото. Вот так выглядела эта старуха.

Из своей огромной тридцатипятицентовой правительственной пенсии она платила за комнату, после чего у нее оставалось еще достаточно денег, чтобы купить хлеб, чай и корни сельдерея, которые были ее основной пищей.

Как-то, любопытства ради, я заглянул в книжку этой американской богини жратвы Адель Дэвис [12] «Давайте правильно есть и хорошо жить» – хотелось узнать, можно ли выжить на сельдерее. Оказалось, нельзя.

Сто граммов корней сельдерея не содержат в себе никаких витаминов, кроме 2 мг витамина С. Что касается минералов, то те же сто граммов содержат 47 мг кальция, 71 мг фосфора и 0,8 мг железа. Понадобилось бы очень много корней сельдерея, чтобы построить из них корабль.

Под конец «Давайте правильно есть и хорошо жить» победно возвещала, что сто граммов корней сельдерея содержат три грамма белка общим эффектом в 38 калорий.

У старухи в комнате была маленькая электроплитка. Всю свою «готовку» она производила на ней и никогда не появлялась на общей кухне. Плитка в комнате – тайное сокровище миллионов старух в этой стране. У Жюля Лафорга [13] есть стихотворение о люксембургских садах. Старушечьи плитки – это совсем другие стихи.

Но в XIX веке ее отец был преуспевающим врачом и владел лицензией на распространение в Италии и во Франции каких-то чудесных американских электрических приборов.

Она не помнила, что это были за приборы, но ее отец очень гордился лицензией и с нетерпением ждал, когда приборы выгрузят с парохода.

К несчастью, пытаясь их продать, он потерял все свои деньги. Видимо, никто не хотел держать у себя дома эти штуки. Люди боялись, что они начнут взрываться.

Сама она была когда-то очень красивой. Я видел ее фотографию в платье с декольте. Грудь, длинная шея и лицо у нее были просто восхитительны.

Потом она работала гувернанткой и учительницей языков в Италии, Франции, Испании и Германии, благо языки граничили между собой; теперь же, словно Хипа из комикса, ее покрывала расползающаяся дряхлость, и лишь редкие и случайные кусочки мяса могли прорвать сельдерейную тиранию ее последних дней.

Она никогда не была замужем, но я называл ее миссис. Я любил ее и однажды принес стакан вина. Это длилось бесконечно. У нее не осталось в этом мире ни родных, ни друзей, и она пила вино очень медленно.

Она сказала, что вино хорошее, хотя это было совсем не так, а допив, стала рассказывать о том, какой у ее отца был виноградник и какие там делались из винограда вина, пока их не высушили тысячи нераспроданных американских электрических приборов.

Она сказала, что виноградник располагался на холме у самого моря и что она очень любила приходить туда перед закатом и бродить среди тенистых рядов виноградных лоз. Средиземное море.

Сундуки в ее комнате были полны вещей былых времен. Она показывала мне книгу, полную госпиталей, которые строил итальянский Красный Крест. На обложке книги напечатали фотографию Муссолини. Его трудно было узнать в нормальном виде, а не вверх ногами на фонарном столбе. Она сказала, что Муссолини был великим человеком, но зашел слишком далеко.

– Никогда нельзя связываться с немцами, – сказала она.

Она часто задумывалась, что станет с ее вещами после смерти. Старые солонка и перечница с фигурками людей. Груда полуистлевших тряпок. За 84 года ей не хватило времени сшить из них платья или занавески.

Их засунут в корень сельдерея, придумают, как строить из сельдерея корабли, и тогда ее барахло поплывет по волнам.

6

Общая кухня находилась на первом этаже в задней части дома. Дверь из нее вела в большую комнату. До того, как бывший учитель музыки уехал в Испанию, в комнате жила тихая и ничем не примечательная женщина средних лет, и она всегда держала открытой эту дверь из комнаты в кухню. Как будто общая кухня была ее собственностью, и женщина не понимала, что там делают все эти люди. Она постоянно ходила взад-вперед или просто смотрела из комнаты.

Свою скудную холостяцкую пищу я предпочитал готовить в одиночестве, но это не получалось – она постоянно за мной наблюдала. Мне это не нравилось. А кому понравится, если тихая и ничем не примечательная женщина средних лет будет смотреть, как ты разогреваешь себе на обед жалкую банку тушенки и вермишелевый суп?

В конце концов, это общая кухня. Я ничего не имею против открытой кухонной двери, когда женщина готовит что-то для себя, но когда я готовлю себе обед, то хочу, чтобы дверь была закрыта, потому что, в конце концов, это общая кухня.

Пока учитель музыки умирал в Нью-Йорке, женщина съехала с квартиры, и ее комнату заняли три девушки. Одна из них оказалась симпатичной спортивной блондинкой, две других – уродинами.

Вокруг блондинки постоянно крутились мужчины всех сортов, и поскольку она не могла справиться с ними всеми, другим девушкам тоже перепадало вдосталь внимания.

Такой расклад я наблюдал уже не в первый раз. Красивая девушка живет вместе с уродиной. Обломавшись на симпатичной, успеваешь завестись так, что соглашаешься на уродину. На всякий случай уродина всегда рядом.

Прикухонная комната быстро превратилась в улей. Девушки приехали из небольшого колледжа на востоке штата Вашингтон и первым делом обратили свое внимание на бывших и настоящих студентов, в основном – коротко стриженных.

По мере того как они набирались опыта и приспосабливались к неровному пульсу космополитичного города, их внимание естественно переключалось на водителей автобусов.

Это было весело: прельщая девушек формой, в доме толпилось столько шоферов, что он стал похож на автостанцию.

Иногда мне приходилось готовить обед в обществе четырех или пяти водителей автобусов, сидящих за кухонным столом и наблюдающих за тем, как я жарю гамбургер. Кто-нибудь из них рассеянно щелкал компостером.

Дерзкая кавалерийская атака на ГЭТП

Ли Меллон жил на Ливенуорт-стрит уже почти две недели, когда однажды утром я проснулся и посмотрел вокруг. Пасторальный луг исчезал на глазах. Трава пожухла. Ручей пересох. Цветы завяли. Деревья попадали на бок. И с тех пор, как умер старик, не стало больше ни птиц, ни зверей. Все исчезли.

Я решил спуститься вниз и разбудить Ли Меллона. Встал с кровати и оделся. Спустился по лестнице и постучал в дверь. Подумал, может, у него есть кофе.

– Заходи, – сказал Ли Меллон.

Я открыл дверь и обнаружил в койке у Ли Меллона девчонку. Их ноги сплетались на одном конце кровати. Головы прижимались друг к другу на противоположном. Я сперва подумал, что они трахаются, но потом разглядел, что нет. Но ошибся я ненамного. В комнате пахло, как в раздевалке купидонов.

Некоторое время я постоял просто так, потом закрыл дверь.

– Это Сюзан, – сказал Ли Меллон. – А это мой кореш.

– Привет, – сказала она.

Комната отливала желтым цветом, потому что шторы были опущены, а за окном светило яркое солнце. В тщательно выверенном беспорядке по комнате были разбросаны вещи: книги, одежда, бутылки. Они расстелились картой предстоящего большого сражения.

Пару минут мы поговорили. Потом решили спуститься на общую кухню и позавтракать.

Я подождал в коридоре, пока они оденутся, и все вместе мы двинулись вниз. Девчонка теперь была спрятана под блузкой. Ли Меллон поленился завязать шнурки на ботинках. Они тащились за ним, как дождевые черви, пока он спускался по лестнице

Девчонка приготовила завтрак. Забавно, но я хорошо помню, что мы в тот день ели – омлет с зеленым луком и плавленым сыром. Еще она пожарила тосты из ржаного хлеба и сварила крепкий кофе. Девчонка была очень молодая и веселая. Симпатичная мордашка, фигурка тоже ничего, но толстоватая. Пышка – вот точное слово, но пухлость ее была детской.

Она с воодушевлением болтала о книжке Джона Стейнбека «И проиграли бой» [14].

– Несчастные сборщики фруктов, – сказала она. Ли Меллон согласился. После завтрака они пошли наверх обсуждать свое будущее.

Я отправился в киношку на Маркет-стрит с намерением посмотреть три фильма подряд. Есть у меня такая дурная привычка. Время от времени возникает желание взъерошить свои чувства зрелищем того, как большие плоские люди копошатся в огромном куске света, словно глисты в кишках у торнадо.

Я попадал в компанию моряков, которым не с кем спать, стариков, превращающих кинозалы в веранды, ленивых мечтателей и несчастных больных, которые приходили сюда амбулаторно полечиться зрелищем пары лузитанских грудных желез, целуемых двойным рядом полуприкрытых титанических зубов.

Я обнаружил в кинотеатре три вполне приятных на вкус картины – ужастик помогитеубивают, вестерн трахтарарахбабах и дешевую мелодраму ахкакятебялюблю; мужик рядом со мной все время пялился в потолок.

Девчонка прожила с Ли Меллоном три дня. Ей было шестнадцать лет, и она приехала из Лос-Анджелеса. Она была еврейка, ее отец торговал в Лос-Анджелесе бытовыми приборами и был известен на бульваре Сепульведа как король холодильников.

Он появился вечером третьего дня. Оказывается, девчонка сбежала из дома, а потратив все деньги, позвонила папочке и сообщила, что живет с одним человеком, что им нужны деньги и что не может ли папочка выслать их ей по такому-то адресу.

Перед тем как увезти девчонку домой, отец мило побеседовал с Ли Меллоном. Он сказал, что не хочет, чтобы у кого-то были неприятности, и взял с Ли Меллона обещание никогда с нею не видеться. Дал Ли Меллону двадцать долларов, и тот сказал спасибо.

Король холодильников сказал, что если бы захотел, то зажарил бы Ли Меллона на костре, но он не любит скандалов.

– Держись от нее подальше, и все будет в порядке.

– Хорошо, – сказал Ли Меллон. – Я вас понял.

– Мне не нужны проблемы, и тебе не нужны проблемы. Так что давай оставим все как есть, – сказал отец девчонки.

– Ага, – сказал Ли Меллон.

Король холодильников увез дочку в Лос-Анджелес. Смешное приключение, несмотря на то, что отец закатил ей в машине оплеуху и назвал шиксой.

Через некоторое время Ли Меллону стало нечем платить за комнату, он уехал из дома и держал теперь осаду в Окленде. Изнурительная осада продолжалась несколько месяцев и была отмечена лишь одним наступательным маневром – дерзкой кавалерийской атакой на компанию «Газ и Электричество тихоокеанского побережья».

Ли Меллон жил в пустом доме своего друга, который в то время пребывал в звании чемпиона по пинг-понгу класса С психиатрической больницы Северной Калифорнии. Классификация А, В и С устанавливалась в зависимости от числа сеансов шоковой терапии, назначенных пациенту. Газ и электричество отключили в 1937 году, когда мать друга упекли за то, что она держала в доме кур.

Естественно, у Ли Меллона не было денег, чтобы включить все это обратно, поэтому он прорыл тоннель к магистральному газопроводу и подключился к нему сам. Теперь он мог готовить еду и обогревать дом, но у него не хватило энергии довести дело до конца. В результате всякий раз, когда он поворачивал свой кое-как приляпанный импровизированный вентиль и подносил к газу спичку, вспыхивало шестифутовое голубое пламя.

Он нашел где-то старую керосиновую лампу, и она давала ему свет. У него была карточка в оклендскую публичную библиотеку, и она давала ему пищу для ума. Он читал русских, как это было заведено тогда у серьезного народа – понизив голос, сообщать: «Я читаю русских».

Провианта не хватало, поскольку не было денег. Ли Меллон не хотел искать работу. Выдерживать осаду в Окленде было тяжело и без того, чтобы еще работать. Почти все время он ходил голодный, но не сдавал отвоеванных у ГЭТП позиций. За пропитание приходилось бороться: попрошайничать на улицах, болтаться у задних дверей ресторанов, бродить, выискивая застрявшие в желобах монеты.

За время осады он отвык от выпивки и перестал интересоваться женщинами. Однажды он сказал:

– Я не трахался уже пять месяцев. – Он сказал это, просто констатируя факт – так, словно говорил о погоде.

– Как вы думаете, пойдет дождь?

– Да нет, с чего бы?

Как-то утром на Ливенуорт-стрит появилась Сюзан:

– Мне нужно видеть Ли Меллона. Это очень важно.

Я понимал, насколько это важно. По ней было видно, насколько это важно. У нее на талии скопились все ее месяцы.

– Я не знаю, где он живет, – врал я. – Он уехал, ничего не сказал и не оставил адреса, – врал я. – Я сам беспокоюсь, – врал я.

– И ты не видел его в городе?

– Нет, – врал я. – Он как будто испарился, – врал я.

Не мог же я ей сказать, что Ли Меллон живет в Окленде в ужасной нищете. Что единственным его удобством является тоннель, прорытый к магистральному газопроводу, и что в данный момент он, скорее всего, наслаждается сомнительным плодом своего труда – шестифутовым газовым пламенем. И что он выжег себе все брови.

– Он как будто испарился, – врал я. – Его все ищут, – врал я.

– Ладно, если ты его вдруг увидишь, скажи, что я хочу его видеть. Это очень важно. Я остановилась в отеле «Сан-Джеронимо» на Коламбус-авеню, комната 34.

Она написала адрес на листке бумаги и протянула мне. Я сунул его в карман. Она внимательно наблюдала, как я сую его в карман. Даже когда я вытащил руку из кармана, она продолжала смотреть на бумажку, хотя бумажка была теперь у меня в кармане за расческой рядом с мятой конфетной оберткой. Готов спорить, она могла бы сказать, от какой конфеты была та обертка.

Я встретил Ли Меллона на следующий день. Он появился в городе. Он потратил девять часов, добираясь автостопом от Окленда до Сан-Франциско. Вид у него был помятый. Я рассказал ему о Сюзан и о том, как ей важно с ним встретиться. Я сказал, что, похоже, она беременна. Так мне показалось.

– Бывает, – сказал Ли Меллон без всяких эмоций. – А что я могу сделать. Я хочу жрать. Есть у тебя что-нибудь поесть? Сэндвич, яйцо, макароны. Ну, хоть что-нибудь?

Ли Меллон никогда больше при мне не вспоминал о Сюзан, я, естественно, тоже никогда больше не заговаривал на эту тему. Еще несколько месяцев он оставался в Окленде.

Однажды он попробовал заложить стыренный у кого-то утюг. Целый день он бродил от одного ломбарда к другому. Утюг никому не был нужен. Ли Меллон с грустью смотрел, как утюг медленно превращается в одноногого заплесневелого альбатроса. Он оставил его на скамейке около автобусной остановки. Утюг был завернут в газету и походил на простой мусор.

Крушение иллюзий и провалившаяся попытка сдать утюг в ломбард положили конец оклендской осаде. На следующий день он свернул свой лагерь и отправился маршем в Биг-Сур.

Девчонка так и жила в отеле «Сан-Джеронимо». От переживаний росла все больше и больше, как помесь гриба с зобом.

Всякий раз, когда мы встречались, она взволнованно спрашивала, не видал ли я Ли Меллона, и я всегда врал, что нет. Все вокруг удивляются его исчезновению. А что еще я мог сказать? Бедная девочка. Так я и врал, затаив дыхание… нет.

Я врал опять нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет опять нет. И опять нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет никакого Ли Меллона. Он просто-напросто испарился с поверхности земли.

Отец, король холодильников с бульвара Сепульведа, от нее отказался. Сначала он предложил ей сделать аборт в Тихуане [15], в одной из этих клиник с шикарными офисами и сверкающими, как станция «Шеврон», операционными. Она сказала нет, она хочет ребенка. Тогда отец сказал, чтобы она проваливала и что он будет платить ей раз в месяц стипендию, только чтобы она никогда больше не показывалась в Лос-Анджелесе. Когда родился ребенок, она отдала его на усыновление.

К семнадцати годам она превратилась в главную достопримечательность Норт-Бич. Она быстро растолстела – больше чем на сто фунтов. Она была теперь огромной, нелепой и копила свой жир слой за слоем, как геологическую породу.

Она решила, что она художник, и, поскольку была сообразительной девушкой, быстро поняла, что гораздо легче говорить о картинах, чем их писать. Она ходила по барам и рассуждала о гениальных художниках типа Ван-Гога. Был еще какой-то художник, о котором она всегда говорила, но я забыл, как его звали.

Еще она стала курить сигары и превратилась в убежденную германофобку. Она курила сигары и говорила о том, что всех немецких мужчин надо медленно кастрировать, детей закопать в снег, а женщин сослать к чертовой матери на соляные рудники, чтобы они вымывали там соль слезами.

Несколько раз, уже после родов, она подходила ко мне на улицах – подковыливала ко мне, так будет точнее, – и спрашивала, не встречал ли я Ли Меллона. Я всегда говорил нет, и постепенно это стало нашей игрой, потому что к тому времени она уже знала, что я вру, сама нашла Ли Меллона, разобралась, что к чему, и он ей нафиг был не нужен – но она все равно спрашивала:

– Ты видел Ли Меллона? – Теперь врала она, а не я. Мы поменялись ролями.

– Нет, не видел, – говорил я чистую правду.

Несколько лет подряд она рожала. Она превратилась в натуральную фабрику младенцев. Любители поваляться с жирной телкой находились всегда. Родив, она тут же отдавала детей на усыновление. Неплохой способ убить время, но постепенно ей все это надоедало.

Сейчас ей, кажется, двадцать один год – древность, и ее популярность на Норт-Бич, конечно же, прошла. Она перестала ходить по барам, рассуждать о гениальных художниках и этих ужасных немцах. Она даже бросила курить сигары. Теперь она все время торчит в кино.

Каждый день она приволакивает свои уютные слои жира в кинотеатр, никогда не забывая захватить четыре или пять фунтов еды на случай, если вдруг по какому-то капризу погоды в кинотеатре пойдет снег и зал станет ледяным и жестким, как Антарктида.

Как-то она появилась из-за угла, когда я разговаривал на улице с Ли Меллоном.

– Ты не видел Ли Меллона? – врала она, улыбаясь во весь рот.

– Нет, – говорил я чистую правду.

Ли Меллон не выказал к нашей игре никакого интереса. Он сказал:

– Зеленый свет. – Мы шли через дорогу, на нем был серый мундир, и по щиколотке стучала сабля.

Письма и ответы

Письмо

1

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

Как дела в Биг-Суре? В Сан-Франциско ужасно. Я с болью обнаружил, что любовь способна неведомыми путями проникать человеку в желудок и жалить, словно пчелиный рой, но дело приняло печальный оборот, почти как у пчел, о которых писал Исаак Бабель в «Конармии».

Там солдаты разрушили улей, и пчелы не знали, что им делать. «Независимая республика пчел» погибла из-за анархии и вандализма. Пчелы кружили в воздухе и умирали.

То же происходит и с моим желудком – он превращается в руины. Я не вижу выхода. Пожалуйста, прости меня за грустное письмо, я сейчас в плохой форме.

Твой,

Джесси

Ответ

1

Класс! Приезжай сюда! Я сижу голый и смотрю на настоящего кита. Места хватит на всех. Привези выпить. Виски!

Всегда, Ли Меллон.

Письмо

2

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

У меня роман с одной девушкой, и это настоящий ад с хреном и редькой. Я бы с радостью приехал в Биг-Сур. Я никогда в нем раньше не был.

Что ты там писал насчет голых и китов?

Твой,

Джесси

Ответ

2

То, что ты читал – сижу голый и смотрю на этого хренова кита! Неужели ты не чувствуешь, как в Биг-Суре пахнет полынь у океана? У вас что, нюх отшибло, сэр? Или нарисовать тебе под носом картинку? Скажи своей бабе, чтобы летела на луну, и вези сюда виски – будем ловить моллюсков и ссать со скалы.

Всегда, Ли Меллон

Письмо

3

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

Я должен оставить эту девушку. Все очень плохо. Она проела мне желудок и принялась за печень.

Есть ли там где укрыться от стихий? Я имею в виду, есть ли у тебя крыша над головой, дружище?

Твой,

Джесси

Ответ

3

Бля! Не корчь из себя страдальца. Ты же знаешь мою философию насчет баб – выебал/выгнал. Есть, есть тут где укрыться от этой чертовой стихии. Ты что думаешь, я живу в норе? В Окленде было совсем другое. Читать русских нужно в особой атмосфере. Тут целых четыре дома и всего один Ли Меллон. Сегодня утром я видел койота, он перся через полынь прямо к океану – следующая остановка Китай. Койот, наверное, думал, что он в Нью-Мексико или в Вайоминге – только киты плавают. Вот какая это страна. Приезжай в Биг-Сур и дай своей душе побольше места, чем у тебя в костях

Всегда, Ли Меллон.

Письмо

4

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

Нет слов, чтобы описать, сколько бед принесла мне эта женщина. Она изводит меня всю неделю.

«Независимая республика пчел» утекает в море.

Я никогда не думал, что со мной может такое случиться. Я беспомощен и разбит. А в этих будках есть печки?

Твой,

Джесси

Ответ

4

Есть тут печки! В каждой по дюжине. Прочисть мозги, они у тебя забиты бабой. Не давай ей дубасить тебе яйца и делать из них кошелек. Скажи, что едешь в Биг-Сур услаждать свою душу койотовой свободой, а она пусть летит на луну. Скажи, что будешь жить в будке с дюжиной печек и жечь в них виски, пока весь рай не перемерзнет.

Всегда, Ли Меллон.

Письмо

5

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон.

Мы понемножку латаем наши дыры. Последние несколько дней были полны нежности. Возможно, когда я поеду в Биг-Сур, возьму ее с собой.

Ее зовут Цинтия. Думаю, она тебе понравится.

Кстати говоря, судя по твоему последнему письму, у тебя очень неплохой литературный стиль.

Твой,

Джесси

Ответ

5

Засунь свой литературный стиль себе в жопу! Я набил брюхо оленьим мясом и булками с соусом. Цинтия? Ну ты и мудак! Цинтия? Значит, эти сопливые эпистолы ты писал про Цинтию? Ты серьезно думаешь, что мне может понравиться Цинтия? Могу себе представить: Цинтия? Да, Ли? Сегодня твоя очередь ловить моллюсков. Моя очередь, Ли? (С дрожью в голосе.) Да, Цинтия, моллюски тебя заждались. Их пора ловить Ах, Ли! Неееееееет!

Всегда, Ли Меллон.

Письмо

6

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

Я не понимаю, почему ты так настроен против Цинтии. Ты же никогда ее не видел. Она вполне нормальная девушка и легко сможет привыкнуть к любому образу жизни – и потом, что плохого в имени Цинтия? Кроме шуток, я уверен, что она тебе понравится.

Твой,

Джесси

Ответ

6

Чтоб я так жил, она мне понравится! Особенно, если вспомнить, что всех училок английского, 2/3 библиотекарш и 1/2 американских завучих зовут Цинтиями. Одной Цинтией больше, одной меньше, бздырь несчастный. Лягушки квакают в пруду. Я пишу под керосинкой, потому что здесь нет электричества. Провода протянули за пять миль отсюда, и правильно сделали. Кому вообще надо электричество? В Окленде я прекрасно жил без электричества. Я читал Достоевского, Тургенева, Толстого и Гоголя – всех русских. Кому надо электричество, но когда приедешь, не забудь захватить Цинтию. Я ее жду не дождусь. У нее нет усиков? У меня была знакомая библиотекарша из ГВ – это такой город, Гора Войны, Невада. У нее были усики, и ее тоже звали Цинтия. Она перлась на автобусе в Сан-Франциско, чтобы вручить свою целку гениальному поэту. Она его нашла. Меня! Может, это та самая баба? Спроси ее что-нибудь про Гору Войны, про какие-нибудь ГВ-шные секреты, типа «Антологии ГВ». ГВ! ГВ!

Всегда, Ли Меллон.

Письмо

7

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

Самое ужасное, что могло случиться в моей жизни, случилось. Никогда не предполагал, что скажу эти слова. Цинтия меня бросила.

Что мне делать? Она ушла, и все кончено. Сегодня утром она улетела обратно в Кетчикан.

Я разбит. Лишнее доказательство тому, что учиться никогда не поздно. Хотел бы я знать, что это значит.

Твой,

Джесси

Ответ

7

Очнись, быстро! У тебя есть будка и старый Ли Меллон – и они ждут тебя в Биг-Суре. Очень хорошая будка. На высокой скале над Тихим океаном. Внутри печка, а стены стеклянные. Утром будешь лежать и смотреть на морских крыс. Очень познавательно. Лучшее место в мире. Что я тебе говорил про Цинтию? Может, она из Горы Войны, а не из Кетчикана. Всегда слушай старого друга. Одна Цинтия в библиотеке лучше, чем две Цинтии в койке.

Всегда, Ли Меллон.

Письмо

8

Ли Меллону

До востребования

Биг-Сур

Калифорния

Дорогой Ли Меллон,

От Цинтии ни слова. Пчелы у меня в желудке умерли и успели с этим смириться.

Значит, конец. Так тому и быть.

Как мы будем жить в Биг-Суре? У меня есть пара баксов, но можно там что-то заработать или как?

Твой,

Джесси.

Ответ

8

У меня здесь круглый год огород! Винчестер 30:30 для оленей и 22-й калибр для зайцев и куропаток. Удочки и «Дневник Альбиона Лунносвета» [16]. Все путем. Что тебе еще нужно – жилетка, чтобы рыдать о своей большой и чистой любви к Цинтии, этой кетчиканской и/или горновоенной лапочке? Хватит, быстро в Биг-Сур, только не забудь виски. Я хочу виски!

* * *

– Не хочешь ли ты кинуть в огонь полено? – спросил Ли Меллон. – Я думаю, лишнее полено ему не повредит. А ты как думаешь?

Я смотрел на огонь. Я думал об огне. Наверное, я думал об огне слишком долго. Биг-Сур тому способствует.

– Да, пожалуй, – сказал я, дополз до другого конца будки, потом через дыру в кухонной стене выбрался наружу и вытянул из связки полено.

Полено оказалось сырым, и один его конец кишел жучками. Через дырку в кухонной стене я заполз обратно и сунул полено в камин.

Жучки помчались к самому краю полена, а я долбанулся головой о потолок.

– Скоро привыкнешь, – сказал Ли Меллон, указывая на потолок, который был 5 футов и 1 дюйм высотой. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас.

Да… да, потолок. Потолок – вина Ли Меллона. Известная история. Три бутылки джина, и они строят будку прямо в склоне горы, так что одна стена получается земляной. Потом в породе выдалбливается камин и выкладывается теми же камнями, из которых вырос над океаном утес.

Был жаркий день, когда они строили эти стены; три бутылки джина; Ли Меллон все тянет время; другой парень, из тех, кто двинулся на религии, тоже тянет. Конечно, это был его джин, его земля, его материалы, его мать, его наследство, и Ли Меллон сказал:

– Мы выкопали нормальную глубокую яму, это столбы слишком длинные. Я их отпилю.

Теперь картина проясняется. Главное – эти три слова. Я их отпилю. Тот парень сказал «ладно», потому что двинулся на религии. Солнце, джин, голубое небо, блики с поверхности океана отражаются в пустой голове: Точно, пусть старина Ли Меллон их отпиливает. Какая разница, очень жарко… нет сил бороться, и у будки оказывается потолок высотой 5 футов 1 дюйм независимо от человеческого роста. БУМ! бьется о потолок голова.

Вообще-то, забавно смотреть, как люди лупятся головой о потолок. И сколько бы здесь ни прожил, привыкнуть к такому потолку невозможно. Это за пределами человеческого разума и координации. Разве что научишься двигаться как можно медленнее, сведя таким образом шок от удара головой о потолок к локальному минимуму. Тут должен быть какой-то физический закон. С красивым названием, как у бутылки. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас.

Ли Меллон сидел на замусоленном коврике из оленьей шкуры, прислонившись спиной к дощатой стене. Сейчас очень важно правильно понять различие между стенами этого сооружения, поскольку они сделаны из совершенно разных по надежности материалов.

Есть стена из земли – со стороны горы, есть стена из дерева, стена из стекла и стена из ничего, просто часть пространства, смыкающаяся внизу с узкой балкой, которая, огибая дугой лягушачий пруд, соединяется дальше с чем-то вроде палубы, неустойчиво, словно аэроплан Первой мировой войны, нависшей над ущельем.

Ли Меллон сидел, прислонившись к деревянной стене – единственной стене, к которой можно было без риска прислоняться. За все время жизни в Биг-Суре я знал только одного человека, прислонившегося к стеклянной стене. Это была девушка, обожавшая разгуливать голышом; мы отвезли ее в Монтерей в больницу, и пока ее там сшивали обратно, заехали в магазин и купили новый кусок стекла. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас.

Еще я помню некую личность, которая, прислонившись к земляной стене, вовсю издевалась над Уильямом Карлосом Уильямсом [17] – до тех пор, пока вдруг не раздался громкий гул, потом треск, и часть горы не завалила личность по самое горло.

Личность, которая была на самом деле молодым поэтом-классиком, только что выпущенным из Нью-Йоркского университета, заверещала, что ее сейчас похоронят заживо. К счастью, обвал остановился, и мы этого поэта быстро откопали и отряхнули. С тех пор он не произнес ни одного дурного слова об Уильяме Карлосе Уильямсе. На следующий день он кинулся лихорадочно перечитывать «Путешествие к Любви».

Я не раз видел, как люди прислонялись к стене, которая была не чем иным, как частью пространства, и тут же падали в лягушачий пруд. И всякий раз случившееся подтверждало, что дух человеческий силен, несмотря на слабое, как у зайца, тело.

Единственной стеной в этом доме, к которой можно было надежно прислониться, была деревянная – к ней Ли Меллон и прислонялся, сидя на потертом оленьем коврике. Вид у коврика был такой, словно его не дубили, а, содрав с оленя шкуру, натерли чесноком и сунули на неделю в не слишком горячую печку, поэтому… м-да.

Ли Меллон осторожно крутил сигарету. Привычка сидеть, прислонившись к деревянной стене – на самом деле единственное качество Ли Меллона, имеющее отношение к осторожности. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас. Bon voyage, жучки. Счастливого пути, не много же вам удалось рассмотреть.

Я прошел сквозь стену, которая была не чем иным, как частью пространства, встал на узкую балку и стал глядеть на лягушачий пруд. С нами оставался еще кусок дня, поэтому пока было тихо, но через несколько часов пруд превратится в инквизиторскую пытку. Аутодафе в Биг-Суре. Лягушки в рясах с черными факелами – КВАК! КВАК! КВАК! КВАК!

Лягушки начинаются вместе с сумерками и продолжаются всю ночь. Будь они прокляты. Лягушки размером с четвертак. Сотни, тысячи, миллионы, световые годы лягушек в этом крошечном пруду были способны создать шум, ломавший душу, как щепку.

Ли Меллон встал рядом со мной на балку.

– Скоро стемнеет, – сказал он. Он, не отрываясь, смотрел на пруд. Пруд казался зеленым и безобидным. – Был бы динамит, – сказал Ли Меллон.

Преломление хлеба в Биг-Суре

Обед этим вечером был так себе. А каким он мог быть, если мы докатились до пищи, к которой не притронулись бы даже коты. Ни на что другое у нас не было ни денег, ни перспективы их добыть. Но мы держались.

Четыре или пять дней мы ждали, когда кто-нибудь появится и принесет поесть: бродяги, друзья – неважно. Но странная неодолимая сила, затаскивавшая людей в Биг-Сур, в эти дни отдыхала.

Щелкнул выключатель, и свет Биг-Сура погас. Печально. Хилое движение по Первой трассе никуда, конечно, не делось, но у нас никто не останавливался. Их или тормозило раньше, или проносило мимо.

Я знал, что умру, если съем еще хоть одного моллюска. Если хоть кусочек моллюска вдруг случайно окажется у меня во рту, моя душа выдавится из тела, как зубная паста из тюбика, и навечно размажется по вселенной.

Утром у нас еще была слабая надежда, но она быстро растаяла. И тогда Ли Меллон отправился на охоту – на плато, где стоял старый дом. Нельзя сказать, чтобы он был плохим стрелком – нет, он просто слишком увлекался. К старому дому иногда слетались голуби, а у родника, где несколько лет назад умер старик, попадались куропатки. Ли Меллон взял с собой последние пять патронов 22-го калибра. Я принялся убеждать его, что хватит трех. Дискуссия на эту тему оказалась короткой.

– Оставь две штуки, – сказал я.

– Я хочу жрать, – сказал он.

– Войдешь в раж и все расстреляешь, – сказал я.

– Я буду есть сегодня куропатку, – сказал Ли Меллон, – голубя, большого зайца, маленького оленя или свиную отбивную. Я хочу жрать.

Патроны для 30:30 кончились две недели назад, и с тех пор каждый вечер к нам с гор спускались олени. Иногда их было двадцать или тридцать штук: жирных и наглых, но для винчестера у нас не осталось ни одного патрона.

Ли Меллону так и не удалось приблизиться настолько, чтобы 22-й калибр хоть как-то им повредил. Однажды он попал оленихе в задницу, но та прыгнула в кусты сирени и убежала.

Так или иначе, я пытался уговорить его оставить два 22-х патрона на черный день.

– Вдруг олень забредет завтра прямо в огород, – сказал я. Ли Меллона это не трогало. С таким же успехом я мог говорить о поэзии Сафо [18].

Он двинулся к плато. Вверх вела узкая грунтовая дорожка. Ли Меллон поднимался по ней, становясь все меньше и меньше, и вместе с ним пять наших 22-х патронов тоже становились все меньше и меньше. Теперь они виделись мне размером с недокормленных амеб. Дорожка свернула в секвойевую рощу, Ли Меллон исчез, забрав с собой все патроны, которые были у нас на этом свете.

Не найдя себе лучшего занятия, да и вообще не найдя занятия, я сел на камень у обочины трассы и стал ждать Ли Меллона. У меня была книга – что-то про душу. Книга утверждала, что если я еще не умер, если я читаю эту книгу, и в пальцах у меня достаточно жизни, чтобы переворачивать страницы, то все будет хорошо. Я решил, что это фантастический роман.

Мимо проехали две машины. В одной сидели молодые ребята. Девчонка была симпатичная. Я представил, как они уезжают из Монтерея на целый день, а перед этим долго завтракают на автовокзале «грейхаундов». Смысла в этом было немного.

Зачем им понадобилось завтракать именно на автовокзале «грейхаундов»? Чем больше я об этом думал, тем меньше это казалось мне правдоподобным. В Монтерее куча других забегаловок. В некоторых даже лучше кормят. То что однажды утром я завтракал в Монтерее на автовокзале «грейхаундов», еще не значит, что все на свете должны есть именно там.

Вторая машина оказалась «Роллс-Ройсом» с шофером и пожилой женщиной на заднем сиденье. Женщину насквозь пропитали меха и бриллианты, словно случайный весенний дождь вместо воды вылил на нее все это богатство. Так ей повезло.

Она слегка удивилась, увидав, как я, словно суслик, сижу на камне. Потом что-то сказала шоферу, и стекло его дверцы плавно и без усилий поползло вниз.

– Сколько отсюда до Лос-Анджелеса? – спросил шофер. У него был превосходный голос.

Затем стекло ее дверцы плавно и без усилий поползло вниз, словно шея прозрачного лебедя.

– Мы опаздываем на несколько часов, – сказала она. – Но я так мечтала взглянуть на Биг-Сур. Далеко ли отсюда до Лос-Анджелеса, молодой человек?

– До Лос-Анджелеса прилично, – сказал я. – Миль двести. Придется ехать медленно, пока не доберетесь до Сан-Луис-Обиспо. Надо было сворачивать на 99-ю или на 101-ю, если торопитесь.

– Уже поздно, – сказала она. – Я им просто объясню, что так вышло. Поймут. У вас есть телефон?

– Нет, к сожалению, – сказал я. – Здесь нет даже электричества.

– Ну что ж, – сказала она. – Пусть немножко поволнуются за свою бабушку, это полезно. Десять лет они держали меня за мебель. Теперь будет повод вспомнить. Давно нужно было так сделать.

Мне понравилось, как она произнесла слово «бабушка», потому что меньше всего на свете она походила на чью-то бабушку.

Затем она очень любезно сказала «спасибо», стекло плавно и без усилий поползло вверх, и лебеди продолжили свое движение на юг. Женщина помахала на прощание рукой, и машина скрылась за поворотом, став чуть-чуть ближе к тем, кто дожидался ее в Лос-Анджелесе, – тем, кто с каждой утекающей минутой нервничал все больше и больше. Им пойдет на пользу, если они немного за нее поволнуются.

Ну где же она? Где? Может, позвонить в полицию? Нет, подождем еще пять минут.

Через пять минут раздался далекий хлопок 22-го калибра, затем второй и третий. Самое безнадежное – эти повторяющиеся выстрелы, снова и снова, а потом тишина.

Через некоторое время Ли Меллон спустился с горы. Он шел по грунтовой дорожке, потом пересек трассу. Пистолет он нес небрежно – так, будто от него теперь было не больше пользы, чем от простой палки.

– Ну? – спросил я.

И вот был вечер, и Ли Меллон стоял рядом со мной на узкой балке.

– Скоро стемнеет, – сказал он. Он смотрел на пруд. Пруд казался зеленым и безобидным. – Был бы динамит, – сказал Ли Меллон. Потом он пошел в огород и сорвал там несколько листьев салата. Когда он возвращался, в глазах его была тоска. – Я видел в огороде кролика, – сказал он.

Собрав все свое самообладание, я прогнал слово «Алиса» сперва с языка, а потом и из головы. Мне очень хотелось сказать: «Чего же ты, Алиса, так испугалась?», но вместо этого я заставил себя смириться с тем, что от пяти наших патронов остались только воспоминания.

Ужин этим вечером был так себе. Немного зелени и банка скумбрии. Человек [19], хозяин земли, где мы жили, принес эту скумбрию для котов, которых полно в округе, – но коты не стали ее есть. Рыба была мерзкой настолько, что они предпочли остаться голодными. Что и сделали.

Скумбрия разрывает организм на части. Стоит ей попасть в живот, как в нем поднимаются гул, верещание и хлопки. Желудок закручивается вокруг собственной горизонтальной оси, издавая звуки, которые пронеслись бы по дому с привидениями вслед за подземным толчком. После чего происходят громкий пердеж и отрыжка. Скумбрия рвется наружу даже через поры.

После скумбриевого ужина остается только сидеть, ибо список тем для разговора резко сужается. Я не представляю, как можно после поедания скумбрии говорить о поэзии, эстетике и мире во всем мире.

И чтобы окончательно превратить наш обед в гастрономическую Хиросиму, мы съели на десерт по куску хлеба от Ли Меллона. Хлеб Ли Меллона точно соответствовал описаниям сухарей, которыми кормили солдат Гражданской войны. В этом, разумеется, не было ничего неожиданного.

Я уже научился вставать по стойке смирно и салютовать глазами невидимому флагу – флагу того, кто соглашается заниматься стряпней, – когда раз в два-три дня Ли Меллон провозглашал:

– Кажется, пришло время печь хлеб.

Это потребовало времени и усилий, но я добился своего и могу теперь его есть: твердый, как камень, в дюйм толщиной, безвкусный, похожий на Бетти Крокер [20], отправляющуюся в ад, или на тысячу солдат, марширующих по дорогам Вирджинии – миля за милей по диким просторам.

Приготовления к Экклезиасту

Сразу после ужина я решил, что не буду слушать кваканье лягушек, уже собравшихся в пруду с первыми красками заката, а, забрав пердеж и отрыжку, посижу в одиночестве у себя в будке и почитаю Экклезиаста.

– А я посижу здесь и почитаю лягушек, – перднул Ли Меллон.

– Что ты сказал, Ли? Я не слышу. Эти лягушки. Кричи громче, – перднул я.

Ли Меллон встал, бросил в пруд здоровенный камень и проорал:

– Кэмпбельский суп!

Лягушки умолкли. Камня и крика им хватало на несколько секунд, после чего все начиналось снова. Ли Меллон держал в будке целую груду камней. Лягушки начинались с одного квака, за первым следовал второй – и так до тех пор, пока к хору не присоединялась 7452‐я лягушка.

Самое смешное, что, посылая в пруд какой угодно метательный снаряд, Ли Меллон должен был кричать именно «Кэмпбельский суп!». Чтобы понять, какой именно крик в комплекте с прицельным камнеметанием лучше всего действует на лягушек, Ли Меллон экспериментировал сначала с известными ему ругательствами, потом с бессмысленными наборами звуков.

Он оказался хорошим исследователем и методом проб и ошибок выяснил, что самый сильный страх нагоняет на лягушек фраза «Кэмпбельский суп!». Так что теперь вместо того, чтобы выкрикивать скучную бессмыслицу, он орал в биг-сурскую ночь: «Кэмпбельский суп!»

– Так что ты хотел сказать? – перднул я.

– Я посижу здесь и почитаю лягушек. Ты что – не любишь лягушек? – перднул Ли Меллон. – Именно это я и хотел сказать. Где твой патриотизм? Между прочим, на американском флаге тоже есть лягушка [21].

– Я пойду к себе в будку, – перднул я, – читать Экклезиаста.

– В последнее время ты слишком часто читаешь Экклезиаста, – перднул Ли Меллон. – Насколько я помню, там читать-то особенно нечего. Последи за собой, сынок.

– Всему свое время, – сказал я.

– Нет, динамит для этих лягушек слишком хорош, – сказал Ли Меллон. – Надо придумать что-нибудь поинтереснее. Динамит слишком быстро действует. У меня появилась идея.

* * *

Пытаясь утихомирить лягушек, Ли Меллон перепробовал множество разных способов. Он кидал в них камнями. Он лупил по пруду метлой. Он лил туда полные ведра кипятка. Как-то он даже выплеснул в пруд два галлона прокисшего красного вина.

Одно время он ловил в сумерках лягушек и бросал их в ущелье. Каждый вечер он отправлял вниз не меньше дюжины пленников. Это продолжалось неделю.

Потом Ли Меллону вдруг пришло в голову, что лягушки выбираются из ущелья наверх. Он сказал, что это занимает у них дня два.

– Чертовы твари, – сказал он. – Там высоко, но они карабкаются.

Он так разозлился, что следующую пойманную лягушку бросил в камин. Сперва лягушка стала черного цвета, потом стала ниточкой, и наконец ее вообще не стало. Я посмотрел на Ли Меллона. Он посмотрел на меня.

– Ты прав. Это не метод.

Полдня он собирал камни и цеплял к ним веревки, а вечером, наловив лягушек, привязал им на спину по камню и бросил в ущелье.

– Это их задержит. Труднее будет выбираться наружу, – сказал он, но средство не подействовало, поскольку лягушек было слишком много; через неделю ему надоело это занятие и он вернулся к метанию камней и крикам «Кэмпбельский суп!».

По крайней мере, нам ни разу не попалась в пруду лягушка с камнем на спине. Это было бы уже слишком.

В пруду плавали две небольшие водяные змеи, но они могли съесть за день не больше двух лягушек. Толку от них было немного. Требовались анаконды. Наши змеи были скорее декоративны, чем функциональны.

* * *

– Ладно, оставляю тебя с лягушками, – перднул я. Первая уже квакнула, сейчас должны были подключиться остальные – ад надвигался со стороны пруда.

– Запомни мои слова, Джесси. У меня есть план. – Ли Меллон перднул и постучал себя пальцем по лбу – так обычно проверяют на спелость арбузы. Результат оказался положительным. У меня по спине пробежали мурашки.

– Спокойной ночи, – перднул я.

– Да, действительно, – перднул Ли Меллон.

Заклепки Экклезиаста

Я шел к себе в будку. По пути слушал, как где-то внизу бьет по камням океан. Я прошел мимо огорода. Чтобы его не клевали птицы, огород накрыли рыболовной сетью.

И, как обычно, я налетел на мотоцикл, разложенный вокруг моей постели. Мотоцикл был любимым животным Ли Меллона. Он лежал на полу в количестве сорока пяти частей.

Не реже двух раз в неделю Ли Меллон говорил:

– Надо собрать мотоцикл. Он стоит четыреста долларов. – Он никогда не забывал добавить, что мотоцикл стоит четыреста долларов, но за этими разговорами ничего не следовало.

Я зажег лампу и спрятался за стеклянными стенами будки. Мое жилище было меблировано так же, как и все остальные будки. У меня не было стола, стульев и кровати.

Я спал на полу в спальном мешке, а два камня служили мне подпорками для книг. Лампа стояла на мотоциклетном двигателе, и это было удобно, потому что я мог направлять свет так, как мне нужно.

В будке имелась грубо сколоченная дровяная печка – произведение Ли Меллона; холодными ночами она давала кое-какое тепло, но стоило прозевать момент, когда ей требовалась новая порция дров, и будка вновь погружалась в холод.

И, конечно, именно здесь я читал ночами Экклезиаста – по очень старой Библии с тяжелыми страницами. Сначала я каждую ночь перечитывал его по нескольку раз, потом каждую ночь по разу, затем по одному стиху за ночь, теперь же меня интересовали знаки препинания.

Фактически я их считал – каждую ночь по одной главе. Я завел специальный блокнот и заносил их туда аккуратными колонками. Блокнот назывался «Пунктуация в Экклезиасте». Мне нравился этот титул. Напоминало конспект по инженерному делу.

И вправду, перед тем, как строить корабль, всегда считают, сколько понадобится заклепок и каких размеров. Мне было интересно, какие заклепки скрепляют Экклезиаст – прекрасный сумрачный корабль, плывущий по нашим водам.

В конце концов, мои колонки расположились следующим образом: первая глава Экклезиаста содержит 57 знаков препинания – из них 22 запятые, 8 точек с запятыми, 8 двоеточий, 2 вопросительных знака и 17 тире.

Вторая глава Экклезиаста содержит 103 знака препинания – из них 45 запятых, 12 точек с запятыми, 15 двоеточий, 6 вопросительных знаков и 25 тире.

Третья глава Экклезиаста содержит 77 знаков препинания – из них 33 запятых, 21 точка с запятой, 8 двоеточий, 3 вопросительных знака и 12 тире.

Четвертая глава Экклезиаста содержит 58 знаков препинания – из них 25 запятых, 9 точек с запятыми, 2 вопросительных знака и 17 тире.

Пятая глава Экклезиаста содержит 67 знаков препинания – из них 25 запятых, 7 точек с запятыми, 15 двоеточий, 3 вопросительных знака и 17 тире.

* * *

Вот что я делал в Биг-Суре при свете керосиновой лампы, и это занятие доставляло мне радость и удовлетворение. Я давно подозревал, что Библию нужно читать только при свете керосиновой лампы. Я считаю, электричество не подходит Библии.

При свете лампы Библия отдаст вам лучшее, что в ней есть. Я очень внимательно, чтобы ни в коем случае не ошибиться, пересчитал знаки препинания в Экклезиасте и задул лампу.

Мольбы о пощаде

Примерно в двенадцать или в час ночи – можно было только догадываться, поскольку часов в Биг-Суре не существовало, – я услышал сквозь сон какой-то шум. Он доносился от старого грузовика, оставленного неподалеку от дороги. Шум не утихал, и вскоре я понял, что слышу человеческие голоса, но очень неразборчивые и странные – наконец раздался крик:

– Пожалуйста, ради бога, не убивайте!

Я вылез из спальника и быстро натянул штаны. Не разбираясь, что там, черт подери, происходит, я взял с собой на всякий случай топор. Шума было много, а приятного мало. Стараясь держаться в тени, я вышел из будки и осторожно двинулся на шум – что бы там ни происходило, мне меньше всего хотелось получить пиздюлей. Я шел красиво и тихо, как в настоящем вестерне.

Внимательно прислушиваясь, я приближался к голосам. Самый спокойный принадлежал Ли Меллону. Вскоре я увидел стоявшую на земле керосиновую лампу и разглядел, что происходит. Я остановился в тени.

Перед Ли Меллоном стояли на коленях два пацана. Это были совсем еще дети – наверное, школьники. Ли Меллон наводил на них винчестер. Вид у него при этом был чрезвычайно деловой.

– Пожалуйста, ради всего святого… пожалуйста, пожалуйста, мы не знали, пожалуйста, – повторял один из пацанов. Оба были хорошо одеты. Ли Меллон стоял над ними в лохмотьях.

Ли Меллон говорил тихо и бесстрастно; наверное, Джон Донн [22] в елизаветинские времена читал таким голосом свои проповеди.

– Я пристрелю вас, парни, как собак, скину тела акулам, а машину отгоню в Камбрию. Сотру пальчики. Брошу машину – и никто никогда не узнает, что с вами стряслось. Шериф пару дней поездит по дороге. Будет задавать глупые вопросы. Я буду отвечать: «Нет, шериф, не было их здесь никогда». Потом дело закроют, и вы так и останетесь среди пропавших в Салинасе. Надеюсь, парни, у вас нет мамаш, подружек и любимых собачек, потому что теперь они очень-очень долго вас не увидят.

Первый ревел в три ручья. Он уже потерял дар речи. Второй тоже ревел, но еще владел голосом.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – повторял он, словно детский стишок.

В эту самую минуту из тени появился я с топором в руке. Они были готовы превратиться в дерьмо и протечь в Китай.

– О-па, Джесси, – сказал Ли Меллон. – Смотри, кого я поймал. Два недоебка чуть не высосали весь наш бензин. Представляешь, Джесси?

– И что теперь, Ли? – спросил я.

Видите, какие отличные оказались у нас имена, как они подходили к таким делам? Имена сотворили для нас в прошлом веке [23].

– Наверное, я их пристрелю, Джесси, – бесстрастно сказал Ли Меллон. – С кого-то надо начать. Третий раз за последний месяц у нас воруют бензин. С кого-то надо начать. Так больше продолжаться не может, Джесси. Этих долбоебов придется пристрелить, чтоб неповадно было.

Ли Меллон приставил дуло пустого винчестера ко лбу того, кто еще мог говорить, после чего он говорить уже не мог. Дар речи больше не обременял его рта. Он двигал ртом, словно хотел что-то сказать, но оттуда не вылетало ни звука.

– Подожди минуту, Ли, – сказал я. – Конечно, их нужно пристрелить. Забрать у человека в пустыне последний бензин, оставить его посреди этого дерьма даже без пары роликовых коньков. Они заслужили пулю, но посмотри: они же совсем дети. Наверное, еще ходят в школу. Взгляни на этот персиковый пух.

Ли Меллон наклонился и стал с интересом разглядывать их подбородки.

– Да, Джесси, – сказал он. – Я понимаю. Но ведь с нами беременная женщина. Моя жена, она моя жена, и я ее люблю. Она может родить в любой момент. Она переносила уже две недели. Мы бы пришли сюда к машине, чтобы отвезти ее в Монтерей, чтобы она рожала в чистой больнице и под присмотром докторов, и тут бы выяснилось, что в грузовике нет бензина, и мой ребенок бы умер.

– Нет, Джесси, нет, нет и нет, – сказал Ли Меллон. – За убийство своего новорожденного сына я просто обязан пристрелить их на месте. Черт, можно соединить их головы, и тогда хватит одной пули. У меня есть одна, очень медленная. Будет идти сквозь черепа минут пять. Настоящий ад.

Потерявший дар речи – в тот самый момент, когда Ли Меллон появился перед ними с керосиновой лампой в одной руке, ружьем в другой, и сказал, что застрелит, если они сдвинутся хоть на дюйм, впрочем, если хотят, могут двигаться, потому что он все равно их застрелит, ему даже нравится стрелять по движущимся мишеням, это хорошая тренировка для глаз, – наконец заговорил:

– Мне девятнадцать лет. Мы не нашли бензобак. У меня сестра в Санта-Барбаре. – Больше он ничего не сказал – язык отнялся снова. Оба ревели. Слезы текли по щекам, носы хлюпали.

– Да, – сказал Ли Меллон. – Они еще молоды, Джесси. Пожалуй, им нужно дать шанс исправиться, прежде чем их ебаные мозги полетят во все стороны – в наказание за кражу бензина у неродившегоя ребенка. – После этих слов они заревели еще сильнее, хотя, казалось бы, это невозможно.

– Что ж, Ли, – сказал я. – Ничего ужасного пока не произошло. Всего лишь попытка украсть у нас последние пять галлонов бензина.

– Ладно, Джесси, – философски сказал Ли Меллон, переступая с ноги на ногу. – Если они заплатят мне за весь бензин, который у нас украли за месяц, я, так и быть, возможно, сохраню им жизнь. Возможно. Я как-то обещал матушке, Господи, спаси на небесах ее душу, что если мне выпадет шанс протянуть руку помощи сбившимся с пути, я это сделаю. Сколько у вас с собой денег, ребята?

Оба мгновенно, не говоря ни слова, словно пара глухонемых сиамских близнецов, вытащили из карманов кошельки и отдали Ли Меллону все, что там было. Получилось $6.72.

Ли Меллон взял деньги и спрятал в карман.

– Вы доказали свою преданность, ребята, – сказал он. – Живите. – Один из них прополз вперед и поцеловал Ли Меллону ботинок.

– Ну-ну, – сказал Ли Меллон. – Не распускать нюни. Покажите, на что вы способны. – И он строем повел их к машине. Теперь это были самые счастливые пацаны в мире. У них был «Форд» 1941 года со всеми этими штучками, которыми мальчишки разукрашивают машины.

Скорее всего, ребята попали не на ту дорогу и сожгли весь бензин. Им нужно было на 101-ю. Здесь на много миль нет ни одной автозаправки, и они решили, что мы не обеднеем из-за нескольких галлонов бензина. Если бы у нас горел свет, они, наверное, просто попросили бы.

Ли Меллон помахал на прощание винчестером, и они очень медленно поехали в сторону Сан-Луис-Обиспо и Санта-Барбары, где их ждала сестра. Да, скорее всего, это была ошибка навигации. Им следовало оставаться на 101-й.

Ли Меллон помахал на прощание винчестером и нажал на курок. Конечно, они были слишком далеко и ничего не услышали. Они были примерно в пятидесяти ярдах от нас, машина набирала скорость, и они не могли услышать характерный звук, с которым боек щелкает в пустом стволе.

Грузовик

На завтрак мы ели пшеничные хлопья. Этих хлопьев у нас был пятидесятифунтовый мешок, купленный в Сан-Франциско на старом рынке у Хрустального дворца. За пару дней до того, как это прекрасное здание снесли и на его место водрузили мотель.

Пшеничные хлопья становились нашим тоскливым завтраком всякий раз, когда заканчивалась другая еда. Еще у нас было сухое молоко, чтобы заливать им хлопья, немного сахара и сухари от Ли Меллона. Кофе не было, только зеленый чай.

– Мы теперь богатые, – сказал Ли Меллон, доставая из кармана $6.72. Он положил деньги перед собой на пол и стал похож на нумизмата, разглядывающего редкую монету.

– Можно купить еды, – наивно предложил я. – Или патроны.

– Вряд ли эти парни смогут отстирать свои штаны, – засмеялся Ли Меллон. – В химчистку они их точно не понесут.

– Ха-ха, – засмеялся я.

С крыши спрыгнул кот. У нас было полдюжины котов. Они вечно хотели есть. Кот подошел поближе и попытался отгрызть кусочек сухаря Ли Меллона. Поскребясь зубом, он решил, что сухарь не стоит таких усилий.

Кот ушел на веранду и, усевшись на бледном солнышке, стал смотреть, как по дну пруда скользит довольная змея с полупереваренной лягушкой в животе.

– Возьмем деньги и поедем трахаться, – сказал Ли Меллон. – Это важнее, чем еда и патроны. У меня и без патронов все хорошо вышло. Давно надо было поставить грузовик поближе к дороге. Жили бы сейчас куда лучше.

– Ты собираешься трахаться за $6.72? – спросил я.

– Поедем к Элизабет.

– Она же работает только в Лос-Анджелесе, – сказал я.

– Вообще-то да, но иногда дает. Для разнообразия. Нужно застать ее в подходящем настроении. То, что она творит в Лос-Анджелесе – вообще фантастика.

– Коробка патронов 22-го калибра – было бы здорово, – сказал я. – Фунт кофе… на двоих? Стодолларовая девушка из Лос-Анджелеса за $6.72? Может, ты еще спишь, дружище?

– Нет, не сплю, – сказал он. – Все будет нормально. В любом случае, мы ничего не теряем. Может, она пригласит нас на завтрак. Доедай батон и поехали.

Ли Меллон обладал воистину уникальным чувством искажения. Доедай батон. Предмет, который я держал в руке, никогда не имел ничего общего с батоном. Я отложил молоток с зубилом, и мы пошли к грузовику.

Грузовик был похож на машину времен Гражданской войны, если бы тогда были машины. Но он ездил, несмотря на отсутствие бензобака.

К раме грузовика была приделана пятидесятигаллонная бензиновая канистра со специальным цилиндром на крышке, который с помощью насоса соединялся с карбюратором.

Работало это так. Ли Меллон крутил руль, а я стоял в кузове и следил, чтобы с насосом все было в порядке, чтобы он не отлетел на ухабах.

Когда мы выезжали на шоссе, вид у нас был весьма забавный. У меня так и не хватило духу спросить Ли Меллона, что случилось с бензобаком. Я предпочел не знать.

В разгар жизни

Я видел Элизабет всего два раза, но запомнил надолго. Она была прекрасна и три месяца в году работала в Лос-Анджелесе. Каждый год она нанимала какую-нибудь женщину, обычно мексиканку, чтобы та жила в Биг-Суре и смотрела за детьми, пока ее нет. После чего производила над собой фантастические манипуляции, причем делала это очень профессионально.

В Биг-Суре она жила в грубо сколоченном трехкомнатном домике с четырьмя детьми, каждый из которых был похож на нее, как отражение в зеркале. Она носила распущенные волосы до плеч, свободные платья из грубой ткани на теле, сандалии на ногах и жила жизнью физического и духовного созерцания.

Она разводила огород, консервировала овощи, колола дрова, шила одежду – короче, делала все, что делает женщина, когда ей приходится жить без мужчины, одной, вдали от мира, и растить детей, отдавая им лучшее, что у нее есть. Она была очень спокойной и много читала.

Такую жизнь она вынашивала девять месяцев в году – как особого рода беременность, – после чего нанимала мексиканку, чтобы та смотрела за детьми, и уезжала в Лос-Анджелес, где, произведя с собой физическую и духовную трансформацию, превращалась в очень дорогую девушку по вызову, специализирующуюся на экзотических удовольствиях для тех мужчин, которым для исполнения изощренных фантазий нужна красивая женщина.

Она делала все, чего хотели мужчины. Они платили ей сто долларов, а иногда и больше, за то, что она давала им возможность чувствовать себя комфортно и не стыдиться своих желаний, – если же мужчины хотели, наоборот, почувствовать дискомфорт, она и это делала, и иногда ей платили дополнительно именно за то, что она позволяла им почувствовать себя дискомфортно.

Элизабет была высококвалифицированным специалистом, работала три месяца в году и делала на этом деньги. Потом возвращалась в Биг-Сур, распускала по плечам длинные волосы, вела жизнь, наполненную физическим и духовным созерцанием, и не переносила, когда убивают живых существ.

Она была вегетарианкой. Яйца – единственная ее слабость. Во двор, где играли ее дети, часто заползали гремучие змеи, но она их не трогала.

Старшему ребенку было одиннадцать лет, младшему шесть, и змеи вокруг водились в изобилии. Они приползали и уползали, словно мыши, но никогда не прикасались к детям.

Ее муж погиб в Корее. Больше о нем ничего не известно. Она переехала в Биг-Сур после его смерти. Она избегала о нем говорить.

Мы ехали к ее дому. До него было двенадцать миль по шоссе и потом еще несколько вдоль темного каньона. Приходилось внимательно следить за дорогой. Здесь очень легко пропустить нужный поворот. Наша максимальная скорость по автотрассе составляла двадцать миль в час. Мы доехали до ее дома, остановили машину, Ли Меллон вылез, а я слез. Мы были слаженной командой.

Между деревьев мы увидели длинную веревку с бельем. Ветра не было, и оно висело неподвижно. Во дворе были разбросаны игрушки и стояли декорации, которые дети соорудили для какой-то игры из песка, оленьих рогов и ракушек, но игры настолько странной, что никто, кроме самих детей, не мог бы объяснить, что это такое. Возможно, это вообще была не игра, а ее могила.

Машины Элизабет не было. Тишину нарушали только куры за загородкой. Там с важным видом и производя много шума, расхаживал петух. Дома никого не было.

Ли Меллон смотрел на петуха. Сначала он решил его украсть, потом решил оставить ей на кухонном столе деньги и записку, в которой сообщалось бы, что он покупает петуха за такую-то сумму, потом он решил, что ну его к черту. Пусть петух остается с ней. Он слишком велик для Ли Меллона. При этом все происшедшее происходило только у него в голове, поскольку Ли Меллон не произнес ни слова.

Наконец он заговорил и вымолвил:

– Никого нет дома. – Это и спасло петуха, которому предстояло теперь жить долго, умереть своей смертью и быть похороненным в могиле детской игры.

Конец $6.72

Когда мы вернулись к себе, и Ли Меллон вылез из грузовика, а я слез, стало заметно, что в глотке Ли Меллона угнездилось желание выпить. Мысли о хорошей выпивке птицами летали у него в глазах.

– Жаль, что ее не было дома, – сказал Ли Меллон, подбирая с земли камень и швыряя его в Тихий океан. Камень не достиг океана. Он приземлился на кучу из семи миллиардов других камней.

– Да-а, – сказал я.

– Кто знает, может, что-то и получилось бы, – сказал Ли Меллон.

Я точно знал, что ничего бы не получилось, но все же сказал:

– Да-а, если бы она была дома…

Птицы по-прежнему летали у него в глазах стаей мелких пьяниц и прятали под крыльями стаканы. Над океаном строился туман. Строился не как жалкая лачуга, а как шикарный отель. «Гранд-отель» Биг-Сура. Скоро начнут отделывать внутренности, отель накроет ущелье, и все исчезнет в стаях дымчатых коридорных.

Ли Меллон явно нервничал.

– Давай поймаем машину и поедем в Монтерей пить, – сказал он.

– Только с одним условием: сначала я набью карманы рисом, а перед тем, как начать пить, суну себе в мошну фунт гамбургеров, – сказал я. Слово «мошна» я употребил в том смысле, в каком обычно говорят «утроба».

– Ладно, – ответил он.

Восемь часов спустя я сидел в маленьком баре Монтерея с девушкой. Перед нею стоял бокал красного вина, передо мной – мартини. Иногда такое случается. Никаких разговоров о будущем и лишь смутное понимание того, что происходило прежде. Ли Меллон лежал в отключке под стойкой. Я смыл с него блевотину и закрыл большой картонной коробкой, чтобы не увидела полиция.

В баре было много народу. Первое время я с трудом сдерживал изумление от того, что меня окружают люди. Я изо всех сил притворялся человеком и таким способом оказался напротив девушки.

Мы познакомились час назад, когда Ли Меллон повалился прямо на нее. Пока я отдирал его от девушки – а это, между прочим, не проходят в школе по арифметике, – мы с нею перекинулись несколькими словами, за чем последовало сидение друг напротив друга и два бокала.

Я держал во рту глоток холодного мартини до тех пор, пока его температура не становилась равной температуре моего тела. Старые добрые 98.6 по Фаренгейту – единственная связь с реальностью. Если считать полный рот мартини имеющим какое-то отношение к реальности.

Девушку звали Элайн, и чем дольше я на нее смотрел, тем больше она расцветала, что само по себе здорово, только мало у кого получается. Это трудно. У нее получалось. Странная накрутка чувствовалась в ней и ужасно мне нравилась.

– Чем ты занимаешься? – спросила она.

Это нужно было обдумать. Можно было сказать: «Я живу с Ли Меллоном, как последняя собака». Нет, только не это. Лучше «Ты любишь яблоки?», а когда она ответит «да», я скажу: «Пошли в кровать». Нет, еще рано. Наконец я придумал что сказать. Я произнес тихо, но с мягким нажимом:

– Я живу в Биг-Суре.

– Это замечательно, – сказала она. – Я живу в Пасифик-Гроув. А чем ты занимаешься?

Неплохо, подумал я. Попробуем еще.

– Я безработный, – сказал я.

– Я тоже безработная, – сказала она. – А чем ты занимаешься?

Приходилось иметь дело с новой сильной стороной ее натуры, и я уже готов был бежать. Отпустите меня! Я смотрел на нее робко и с какой-то религиозной заторможенностью, опутавшей меня, точно пальмовые ветви.

– Я священник, – сказал я.

Она посмотрела на меня так же робко и сказала так же заторможенно:

– Я монахиня. А чем ты занимаешься?

Это уже упорство. Начиналась борьба. Девушка мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.

Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.

У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.

– Когда ты решила уйти в монастырь? – спросил я.

– Когда мне исполнилось шесть лет, – сказала она.

– Я решил стать священником в пять лет, – сказал я.

– Я решила стать монахиней в четыре года.

– Я решил стать священником в три года.

– Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.

– Я решил стать священником в год.

– Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, – гордо сказала она.

– Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, – скромно сказал я.

Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги – есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас [24]. Я озирался, точно енот: еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.

Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.

Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она крепко прижалась к моей руке.

За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором дюжина вставленных в рамки Ли Меллонов лежала, укрытая картонными коробками, под стойками баров.

В Геттисберг! В Геттисберг![25]

Через некоторое прекрасное время я поднялся и сел на край кровати. В комнате горела неяркая лампа, и свет от нее рисовал на потолке абстрактную картину. У Элайн была лампа с абстрактным узором на абажуре. Ну и ладно…

Был в комнате и старый знакомый, преданный слуга стен – плакат с фотографией борющегося с быком Маноле [26], которого вновь и вновь встречаешь на стенах у юных леди. Как же они любят этот плакат, и как он любит их. Они нежно заботятся друг о друге.

Была еще гитара со словом ЛЮБОВЬ на тыльной стороне деки, она висела, повернувшись струнами к стене, – так, словно стена могла вдруг наиграть какую-нибудь простенькую мелодию, например, отрывок из «Зеленых рукавов» или «Полночного курьерского» [27].

– Что ты делаешь? – спросила Элайн, мягко глядя на меня. Радость секса сделала ее лицо недоуменным. Она была похожа на ребенка, который только что проснулся после короткого дневного сна, хотя, конечно же, она не спала.

Я радовался, что это продолжалось так долго, или казалось таким долгим, радовался, что опять стал сам собой, и опять радовался, что радуюсь.

– Нужно вытащить Ли Меллона из-под стойки, – сказал я. – Иначе его найдет полиция. Этого нельзя допустить. Он ненавидит тюрьмы. Всегда ненавидел. Он уже в раннем детстве испытал все ужасы тюрьмы.

– Что? – спросила она.

– Да-да, – сказал я. – Он получил десять лет за убийство родителей.

Она натянула на себя одеяло и лежала теперь улыбаясь, и я тоже улыбался ей в ответ. Потом она стала медленно двигать одеяло вниз – туда, где начиналась грудь, потом ниже, «необычайно мягкий» материал двигался… вниз.

– Ли Меллон попадет в полицию, – сказал я. Это прозвучало как лозунг социалистического государства. ЭКОНОМЬТЕ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИЮ. УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ. ЛИ МЕЛЛОН ПОПАДЕТ В ПОЛИЦИЮ. Никакой разницы. – Ли Меллон попадет в полицию, – повторил я.

Элайн улыбнулась и сказала: хорошо. Это было хорошо. Странная штука жизнь. Вчера ночью двое мальчишек ползали на коленях перед незаряженным ружьем Ли Меллона и воображали, что умоляют сохранить им жизнь, хотя на самом деле финансировали все, что происходит сейчас: меня в кровати с девушкой и укрытого картонной коробкой Ли Меллона под стойкой бара.

Элайн спрыгнула с кровати.

– Я пойду с тобой. Мы приведем его сюда, а потом в чувство.

Она натянула свитер, потом влезла в брюки. Я превратился в благодарную аудиторию Олимпийских игр, наблюдающую, как все исчезает в одежде и появляется вновь, укрытое одеждой. Ноги она сунула в кеды.

– Кто ты? – спросил я – Горацио Элджер для любого Казановы [28].

– Мои родители живут в Кармеле, – сказала она.

Потом подошла ко мне, обвила руками и поцеловала в губы. Как это было хорошо.

Мы нашли Ли Меллона на точно том же месте, где я его оставил; картон тоже был в сохранности. Ли Меллон походил на коробку с запакованным в ней чем-то – явно не мылом. Огромная коробка, полная Ли Меллона, внезапно и безо всякой рекламы прибыла в Америку.

– Вставай, Ли Меллон, – сказал я и запел:

Элайн сунула мне сзади руку в штаны, оттянула пальцами резинку трусов, и стала двигаться вниз к щели задницы – пальцы при этом беспокойно шевелились, словно птичьи лапки на тонкой ветке.

Ли Меллон медленно поднялся. Коробка упала на пол. Он был распакован. Он предстал перед миром. Конечный продукт американского духа, его гордость и производственная тайна.

– Что случилось? – спросил он.

– Spiritus frumenti [29], – сказала Элайн.

Отличный день

На следующее утро мы ехали в Биг-Сур на машине Элайн. На заднем сиденье громоздились мешки с продуктами из монтерейского супермаркета. В багажнике лежали два аллигатора. Идея принадлежала Элайн.

Когда Ли Меллон пьяным заплетающимся языком пожаловался на то, как нас замучили лягушки, Элайн быстро и четко сказала:

– Я принесу аллигатора, – и принесла.

Она отправилась в зоологический магазин и вернулась с двумя аллигаторами. Мы спросили, зачем ей сразу два аллигатора, и она ответила, что в магазине сегодня распродажа. Покупаешь первого аллигатора за обычную цену и платишь пенни за второго. Целый аллигатор за один цент. Это имело смысл.

Ли Меллон вел машину, из его воспаленных глаз струилось счастье, а мы с Элайн сидели рядом с ним на переднем сиденье. Я обнимал ее за плечи. Мы проезжали мимо почтового ящика Генри Миллера [30]. Сам ждал, когда привезут почту, сидя в старом «Кадиллаке», который еще водил в те времена.

– Это Генри Миллер, – сказал я.

– Ой, – сказала Элайн.

С каждой минутой она нравилась мне все сильнее. Я ничего не имел против Генри Миллера, но, словно цветочная буря, о которой всегда вспоминают во время революций, мне все больше и больше нравилась Элайн.

Ли Меллону она тоже пришлась по душе. Она купила продуктов на пятьдесят долларов и двух аллигаторов. Свернув в трубочку язык, Ли Меллон с отсутствующим видом пересчитывал во рту зубы. Получилось шесть штук; он разделил число мешков с продуктами на эти шесть зубов, и результат его, кажется, удовлетворил, судя по тому, что на лице у него появилась улыбка, похожая на руины Парфенона.

– Отличный день! – сказал Ли Меллон. Впервые я слышал, чтобы он говорил «отличный день». Он мог сказать все что угодно, но только не «отличный день». Наверное, он сделал это специально, чтобы сбить меня с толку. У него получилось.

– Я ни разу не была в Биг-Суре, – сказала Элайн, глядя через окно на проносившиеся мимо пейзажи. – Родители переехали в Кармель, когда я жила на востоке в кампусе.

– Студентка? – воскликнул Ли Меллон, резко поворачиваясь назад, словно она вдруг объявила, что вся сложенная на заднем сиденье еда – на самом деле не еда, а искусные муляжи из воска.

– А вот и нет! – победно провозгласила Элайн. – Я провалила экзамены, и предки сказали, что это не я такая дура, а во всем виноват колледж. И что ноги моей там больше не будет.

– Это хорошо, – сказал Ли Меллон, восстанавливая контроль над машиной.

В небе парила большая птица. Она подлетела к океану и осталась над ним.

– Как красиво, – сказала Элайн.

– Отличный день! – к моему ужасу вновь повторил Ли Меллон.

Мотоцикл

Мы добрались до места только к вечеру. За полмили до Биг-Сура мы проехали по деревянному мостику, под которым плескался ручей. Я держал Элайн за руку. Cолнце, похожее в небесной дымке на бутылку пива, совершало древнеегипетскую торговлю, меняя край неба на край Тихого океана. Ли Меллон держался за руль. Все были довольны.

Ли Меллон свернул с трассы, подъехал к старому грузовику и остановился.

– Что это? – спросила Элайн.

– Грузовик, – сказал я.

– Откуда он взялся? – спросила она.

– Я собрал его собственными руками, – сказал Ли Меллон.

– Тогда понятно, – сказала Элайн. За поразительно короткое время она научилась разбираться, что происходит под оболочкой Ли Меллона. Это меня радовало.

– Вот мы и дома, – сказал Ли Меллон. – Земля. Мой дедушка застолбил здесь когда-то участок. Войны с индейцами, засухи, наводнения, скотогоны, койоты, Западное побережье, Фрэнк Норрис [31] и крепкое бухло. Но знаешь, что было ужаснее всего – с чем приходилось и приходится до сих пор бороться Меллонам, и что их в конце концов доконает?

– Нет, – сказала Элайн.

– Бич Меллонов. Каждые десять лет он воплощается в громадную собаку. Ну, ты знаешь: «То были следы не зверя и не человека, но великого и ужасного Бича Меллонов».

– Серьезная причина, – сказала она.

Мы забрали мешки с продуктами и сквозь дыру в кухонной стене втащили их в будку. Коты провалились в кусты, как книги в приемные окошки библиотеки. Пройдет несколько минут, и голод вернет их нам, как прилежных классиков: «Деревушка», «Уайнзбург, Огайо» [32].

– Что делать с аллигаторами? – спросила Элайн.

– Оставим до вечера. Пусть побудут в машине, – сказал Ли Меллон так, словно багажник был самым подходящим для аллигаторов местом. – Я столько месяцев мечтал об этой минуте. Лягушки увидят, что человек – вершина творения на этой куче дерьма, и они смирятся.

Элайн оглядывалась по сторонам; свет Биг-Сура играл в ее волосах, и они превращались в красивую калифорнийскую мелодию.

– Очень интересно, – сказала она и тут же стукнулась головой о потолок. Я бросился ее утешать, но в этом не было необходимости. Она ударилась несильно. По сравнению с череподробильными катастрофами, которые происходили под этими перекрытиями, ее столкновение было лишь любовной лаской.

– Кто это строил? – спросила она. – Фрэнк Ллойд Райт [33]?

– Нет, – сказал я, – Фрэнк Ллойд Меллон.

– Он что, тоже архитектор?

Ли Меллон подвинулся ближе и, нелепо ссутулившись, стал осматривать потолок. Он напоминал врача, который проверяет пульс у мертвого пациента. Я обратил внимание, что стою так же ссутулившись, как и Элайн. Нас согнуло знаменитой Потолочной Дугой Ли Меллона, на которую во времена инквизиции следовало бы получить патент.

– Немного низковато, – сказал он Элайн.

– Да, пожалуй, – сказал я.

– Ты скоро привыкнешь, – сказал Ли Меллон Элайн.

– Я в этом уверен, – сказал я.

– Я тоже, – сказала она.

Ли Меллон достал из мешка бутылку вина, мы вышли на веранду и выпили за закат солнца. Солнце переломилось, как бутылка пива в воде. Мы отражались в мелководье, словно в обломке египетского стекла. Каждый из двух кусков бога Ра утаскивало привязанным к нему лодочным мотором в 60 лошадиных сил.

Вино оказалось темным ризлингом под названием «Братья Вент», и оно быстро кончилось.

– Где мы будем спать? – спросила Элайн. Я повел ее к машине, забрал оттуда сумку, и мы пошли к стеклянному дому мимо огорода, укрытого рыболовной сетью.

– Что это? – спросила она.

– Огород, укрытый рыболовной сетью.

Мы вошли в стеклянный дом, и она посмотрела на пол.

– Мотоцикл? – спросила она.

– Некоторым образом, – сказал я.

– Ли Меллона? – спросила она.

– Да.

– Ах-хха. – Она кивнула головой.

– А здесь уютно, – сказала она, опуская руки. Потом она увидела Библию. – Священник!

– Именно. Я посещаю Нудный Институт Библии и учусь на церковного привратника. Сейчас я на преддипломной практике в напской городской больнице. Скоро у меня будет своя церковь. Я в отпуске. Каждое лето езжу сюда на воды.

– Ах-хха, – она кивнула головой.

Элайн села туда, где я сплю, посмотрела на меня снизу вверх, потом медленно опустилась спиной на спальный мешок.

– Это твоя кровать, – сказала она, не спрашивая.

На моей постели не было родео. Ни лошадей, ни ковбоев, ни повозок. Ничего, кроме спального мешка. Это казалось диковатым, точно на всех постелях мира обязательно должны были быть родео.

Я выглянул в окно и увидел, как по тропинке к дому идет Ли Меллон. Я махнул ему, чтобы уходил. Он остановился, бросил на меня взгляд, дернул подбородком, как полагается генералу Конфедерации, и ушел обратно сквозь дыру в кухонной стене.

– Что это под лампой? – спросила Элайн.

– Мотоцикл, – сказал я.

Прощание лягушки

Ужин этим вечером готовила Элайн. Какое счастье, когда у плиты стоит женщина. Она жарила свиные отбивные и превращалась в нашу прекрасную королеву жратвы. Только теперь я стал понимать, какую глубокую рану нанесла моей душе стряпня Ли Меллона.

Я так и не смог полностью восстановить душевное здоровье, подорванное его кулинарией. Чтобы отгородиться от трагических воспоминаний, я выработал в себе защитный механизм, но боль затаилась внутри. Если я хоть на минуту ослаблю защиту, раздвоенное копыто его стряпни тут же материализуется во всей своей сомнительной красе и безжалостно лягнет меня в нёбо.

Ли Меллон развел грандиозный огонь, и мы сидели у этого огня, держа в руках чашки крепкого черного кофе. Элайн купила еды даже для котов. Они собрались вокруг нас и вытягивались у огня, точно мохнатый папоротник. Все были добры и благодушны. Пока коты вымурлыкивали из глубины своей доисторической памяти проржавевшее или полупроросшее урчание – у них не было времени привыкнуть к радостям жизни, – мы вели диалог.

– Что делают твои родители? – покровительственно спросил Ли Меллон. Я подавился кофе.

– Я их дочь, – ответила Элайн.

Несколько секунд Ли Меллон смотрел на нее, не моргая.

– Что-то это мне напоминает. Кажется, Конан Дойля [34]. «Дело хитрожопой дочери», – сказал Ли Меллон.

Он встал и принес из кухни одно из только что купленных яблок. И всеми своими шестью зубами принялся за работу. Я знал, что яблоко было хрустящим, но из его рта не доносилось ни звука, который указывал бы на присутствие в яблоке этого качества.

– Мой отец – адвокат, – сказала Элайн.

Ли Меллон кивнул. Вокруг его рта были теперь разбросаны минные осколки яблока.

Элайн пододвинулась ближе и положила руку мне на колено. Я обнял ее за талию и прислонился спиной к деревянной стене. Ли Меллон восседал на своей задрипанной оленьей шкуре.

Наступала ночь, растрачивая дневной свет. Все началось с того, что она потратила несколько центов света, но сейчас счет шел уже на тысячи долларов, и они таяли с каждой секундой. Скоро свет кончится, банк закроется, кассиров уволят, а президент пустит себе пулю в лоб.

Сперва мы молча смотрели, как Ли Меллон геройски сражается с самым долгим в мире яблоком, потом придвинулись ближе друг к другу, потом вернулись к тишине Ли Меллона и яблока, потом опять занялись друг другом, и, наконец, совсем перестали обращать внимание на яблочный маскарад, слишком увлеченные своими сближениями.

Покончив, наконец, с яблоком, Ли Меллон чмокнул губами, словно литаврами, и тут зазвучала первая лягушка.

– Вот оно, – сказал Ли Меллон, готовый вести храбрую кавалерию в атаку по пыльной долине: наступало время знамен, время барабанов.

Прозвучала вторая лягушка, потом снова первая. К ним присоединилась еще одна, втроем они взяли длинную ноту, следом вступила четвертая, три первых застрекотали, как щелкунчики, и Ли Меллон сказал:

– Я пошел за аллигаторами. – Он зажег лампу, вылез сквозь дыру в кухонной стене и зашагал к машине.

Элайн, кажется, задремала. Она лежала на полу, устроив голову у меня на коленях. Она немножко испугалась.

– Где Ли Меллон? – спросила она. Я ее почти не слышал.

– Он пошел за аллигаторами, – громко сказал я.

– Это все лягушки? – громко спросила она и показала рукой в сторону шума, от которого уже закипал весь пруд.

– Да, – громко сказал я.

– Понятно, – громко сказала она.

Вернулся Ли Меллон с аллигаторами. На лице у него сияла довольная шестизубая улыбка. Он опустил ящик на пол и достал оттуда первого. Аллигатор изумился: никак не мог сообразить, что он не в магазине. Он оглядывался по сторонам в поисках проволочной клетки со щенками, которая всегда стояла рядом с его аквариумом. Щенков не было. Аллигатор не понимал, куда они подевались. Ли Меллон держал аллигатора на руках.

– Привет, аллигатор! – прокричал Ли Меллон. Аллигатор продолжал высматривать щенков. Ну, где же они?

– Ты любишь лягушачьи лапки? – прокричал Ли Меллон и аккуратно выпустил аллигатора в пруд. Аллигатор улегся стационарно, как детский пароходик. Ли Меллон дал ему легкого пинка, и аллигатор поплыл.

В пруду неожиданно стало тихо, словно его перенесли в центр кладбища. Ли Меллон достал из ящика второго аллигатора.

Теперь второй аллигатор принялся искать щенков. И тоже не смог их найти. Куда же они подевались?

Ли Меллон шлепнул аллигатора по спине, опустил в пруд, толкнул в воду, и тишина удвоилась. Молчание висело ночным туманом.

– Что ж, теперь есть кому позаботиться о лягушках, – прошептала, наконец, Элайн. Тишина гипнотизировала.

Ли Меллон стоял у пруда, ошеломленно таращась на темное водяное молчание.

– Их больше нет, – сказал он.

– Ага, – сказал я. – Там теперь никого нет, кроме аллигаторов.

Табачный обряд

Ночь, и как хорошо лежать в постели с Элайн, обвившей меня, словно виноградная лоза, мою тень. Она зашла в тыл этой саранче памяти – безжалостной чуме, насылаемой на меня не менее безжалостной Цинтией.

Теперь я желал Цинтии единственного: чтобы в Кетчикане на нее свалился огромный лосось. Я почти видел заголовки кетчиканских газет: ЛОСОСЬ ПАДАЕТ НА ДЕВУШКУ, и подзаголовок курсивом: «Расплющило, как блин».

Я дотянулся рукой до лица Элайн и коснулся губ. Они были приоткрыты, я осторожно провел пальцами по зубам, тронул спящий кончик языка. Словно музыкант, касающийся клавиш темного пианино.

Но перед тем как я уснул, в голове стройными рядами с барабанами и знаменами прошли мысли о Ли Меллоне. Я думал о том доисторическом периоде, который назывался ТРИ ДНЯ НАЗАД. Я думал о табачном обряде Ли Меллона.

Когда у него кончался табак, а желание курить становилось нестерпимым, неизбежно наступала пора похода на Горду. Табачный солнечный вояж. За все время, что я был здесь, он совершал его пять или шесть раз.

Табачный обряд Ли Меллона выглядел так: когда у него не оставалось больше ни табака, ни надежды добраться до него через любой из доступных каналов табачной реальности, Ли Меллон отправлялся пешком в Горду. Естественно, денег, чтобы купить табак в магазине, у него не было, и он шел по обочине шоссе. Предположим, сначала он двигался со стороны гор Санта-Лючия, выискивая по краю дороги окурки и складывая их в бумажный мешок.

Иногда он находил целую россыпь бычков, похожую на грибную поляну в заповедном лесу, иногда от одного чинарика до другого приходилось идти целую милю. В этом случае, когда он находил, наконец, окурок, на его лице вспыхивало радостное шестизубое изумление. В других краях это называлось бы улыбкой.

Иногда, пройдя полмили и не найдя ни единого сигаретного бычка, он впадал в депрессию, и тогда ему представлялось, что он никогда больше не найдет ни одного окурка, а так и будет идти и идти до самого Сиэтла, ни один бычок не попадется ему на обочине шоссе, потом он повернет на восток и дойдет до Нью-Йорка, будет искать на дороге окурки, но так ничего и не найдет. Ни одного распроклятого бычка до самого края американской мечты.

До Горды было пять миль. Добравшись до места, Ли Меллон поворачивал обратно и шел по тихоокеанской стороне дороги. Океан сыпал свой пепел на песок и скалы. Бакланы толкали крыльями воздух. Киты и пеликаны творили то же самое с Тихим океаном.

Как неистовый Бальбоа [35], искал Ли Меллон сигаретные бычки на самом краю западного мира – пять миль до наших будок, – находя то там, то здесь изгнанников табачного королевства.

Вернувшись домой, он садился у огня, доставал собранные окурки и вытряхивал их на газету пока там не собиралась куча свободного табака. Затем смешивал его, делил, смешивалделилсмешивалделилсмешивалделил и высыпал то, что получилось, в пустую жестянку.

Табачный обряд Ли Меллона выполнялся регулярно, по увлекательности его можно было сравнить с высоким искусством, а курение становилось висящей в легких прекрасной картиной.

Ли Меллон был последней мыслью, с которой я уснул, размазавшись ласковой нежной тенью вокруг Элайн. Ли Меллон рассыпался, как табачная крошка.

Снова Уилдернесс

Утром я проснулся, солнце светило сквозь стекло, но Элайн в спальном мешке не было. Я стал оглядываться… где? И сразу увидел, как она склоняется над кусками мотоцикла. Одежды на ней не было, и вид круглой попы вернул мне веру в прогресс.

– Это мотоцикл, – сказала она себе. Она походила на наседку, уговаривающую цыпленка не разваливаться на части.

– Это мотоцикл, – повторила она. Негодный цыпленок! Куда ты подевал свою голову!

– Привет, – сказал я. – Красивая задница.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

– Я просто решила взглянуть на мотоцикл. Ему чего-то не хватает, – сказала она.

– Ага, похорон, – сказал я. – Мотоциклетного гроба, прощальных слов и траурной процессии на дороге в Марблтон [36]. Красивые грудки, – сказал я.

Солнце заглядывало в окно, и комната наполнялась запахом горячего мотоцикла – так, словно мотоцикл был чем-то вроде бифштекса.

Порцию мотоцикла с черным хлебом, пожалуйста.

Что вы будете пить, сэр – бензин?

Нет. Нет. Пожалуй, не стоит.

* * *

Элайн прикрыла грудь руками. Вид у нее стал смущенным.

– Угадай, кто я?

– А кто ты?

Она дернула головой и улыбнулась.

Боковым зрением я заметил, как что-то приближается. По дорожке к будке шел Ли Меллон. Я махнул ему рукой, чтобы он лез обратно в дыру кухонной стены.

Ему не хотелось уходить. Он стал жестикулировать, изображая поедание завтрака и сопровождая движения мимикой, которая была призвана показать, как это вкусно. Завтрак был шикарный: жареная свинина, яйца, картошка и свежие фрукты.

Из-под ног Ли Меллона выбежал кролик. Ли Меллон его не заметил, кролик спрятался в кустах и теперь таращился оттуда, прижав к голове уши. Прекрасному утру в Биг-Суре явно не хватало Алисы.

– Так вот ты кто, – сказал я Элайн. Она опустила голову… да. Завтрак растворялся. Руки больше не закрывали грудь, тело слегка изогнулось и подалось вперед.

Я замахал Ли Меллону руками – «ИДИ К ЧЕРТУ», и он медленно ретировался в дыру кухонной стены – свою неизменную страну чудес, Уилдернесс.

Свинский аллигатор

Когда мы отправились завтракать, начался дождь. Свет, словно артиллерийский огонь, то появлялся, то исчезал в тучах, а теплый дождь шел прямо из света. Тридцать градусов неба над Тихим океаном превратились в огромную армию – Потомакскую армию под командованием генерала Улисса С. Гранта. Ли Меллон кормил свининой аллигатора. С ним была Элизабет.

– Симпатичные аллигаторы, – улыбнулась она; зубы ее были рождены из лунного света, а темнота ноздрей казалась выточенной из агата.

– Кушай свинину, – сказал Ли Меллон, проталкивая кусок мяса аллигатору в горло. Аллигатор сидел у него на коленях. Аллигатор сказал:

– ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп! – При этом кусок свинины торчал у него из пасти.

Элизабет держала на коленях второго аллигатора. Ее аллигитор ничего не говорил. И из пасти у него ничего не торчало.

Она светилась нежностью так, словно под кожей у нее горели фонари. Ее красота приводила меня в отчаяние.

– Привет, – сказал я.

– Привет, Джесси.

Она меня помнила.

– Это Элайн, – сказал я.

– Привет, Элайн.

– ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп! – сказал аллигатор с торчащим из пасти куском свинины.

Ничего не сказал мудрый аллигатор Элизабет, ибо знал, что кроткие аллигаторы унаследуют царствие земное.

– Есть хочу, – сказал я.

– Еще бы, – сказал Ли Меллон.

На Элизабет было простое белое платье.

– Что у нас на завтрак? – спросила Элайн.

– Картинная галерея, – ответил Ли Меллон.

– Я раньше не видела здесь аллигаторов, – сказала Элизабет. – Они симпатичные. Для чего они вам?

– Купать лягушек, – сказала Элайн.

– Для компании, – сказал Ли Меллон. – А то мне скучно. Аллигаторы – это музыка.

Его аллигатор сказал:

– ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп!

– Твой аллигатор похож на арфу, – сказала Элизабет, и стало ясно, что это действительно так – из ее слов вырастали струны.

– А твой аллигатор похож на чемодан с губными гармошками, – сказал Ли Меллон по-собачьи льстиво – из его слов вырастал свист, которым подзывают псов.

– Хватит аллигаторов! – сказал я. – Кофе у вас есть?

Они засмеялись. В голосе Элизабет была дверь. За этой дверью пряталась другая, а за ней еще одна. Все двери были очень красивыми и вели из нее наружу.

Элайн посмотрела на меня.

– Пошли варить кофе, – сказал я.

– Там есть кофе, – сказал Ли Меллон. – Вы меня не слушаете.

– Я принесу, – сказала Элайн.

– Я с тобой.

– Хорошо, – сказала она.

Огромная темная туча повернулась по часовой стрелке еще на несколько градусов, и сильный порыв ветра стал трепать будку. Ветер напомнил мне битву при Азенкуре [37] – он летел в нас, точно стрелы из воздуха. Ах, Азенкур: красота, и этим все сказано.

– Я положу в огонь полено, – сказал я. БУМ! Я стукнулся головой. Кофе превратился в две белых полуночных чашки наизнанку.

– Если хватит, я тоже выпью кофе, – сказала Элизабет. К двум другим добавилась третья белая чашка с черной изнанкой.

– Давай завтракать, – сказал кто-то. Предположительно, я. Я вполне мог сказать что-либо подобное, потому что очень хотел есть.

Свинина и яйца были вкусными, как и жареная картошка, как и очень вкусный клубничный джем. Ли Меллон завтракал с нами во второй раз.

Он вытащил кусок мяса из аллигаторовой пасти, и теперь аллигатор превратился в обеденный стол, на который он поставил тарелку.

– Пожарь мне этот кусок, – попросил Ли Меллон. – Его уже как следует отбили.

Аллигатор больше не говорил «ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп!». Обеденные столы не говорят таких слов.

Уилдернесс. Хайку аллигатора

Шел сильный дождь, и ветер гудел в дыре кухонной стены, как армия Конфедерации: Уилдернесс – тысячи солдат, марширующих милю за милей по диким просторам – Уилдернесс!

Элизабет с Ли Меллоном ушли в другую будку. Им нужно было о чем-то поговорить. Мы с Элайн остались держать аллигаторов. Мы не возражали.

* * *

6 мая 1864 года. Смертельно раненный лейтенант падает на землю. Проваливаясь сквозь черный ход в память, из отпечатков его пальцев вырастает мраморная глыба. И пока он лежит здесь, величественный, словно сама история, в тело вонзается новая пуля, заставляя его дернуться, как тень на движущейся картине. Возможно, это «Рождение Нации» [38].

Обычно оно сидит в огороде

– Ой-й! – сказала Элизабет. – Потолок. – «Это же ужас просто», и сразу села.

Мы выпустили аллигаторов в пруд. Они медленно уплыли на дно. Дождь лил такой, что невозможно было разглядеть дно пруда, да и не хотелось разглядывать.

Элизабет сидела над водой. Белое платье превращало ее в лебедя. Когда она говорила, озеро стекало с лебедя, отвечая на великий вопрос вечности: что было раньше, озеро или лебедь?

– Я вчера видела привидение, – сказала она. – Около курятника. Не знаю, что оно там делало. Обычно оно сидит в огороде. В кукурузе.

– Привидение? – переспросила Элайн.

– Да, у нас тут живет привидение, – сказала Элизабет. – Душа старика. Там, на плато его дом. Когда старик стал совсем дряхлым, он переехал в Салинас; говорят, он умер от тоски, а душа вернулась в Биг-Сур и теперь иногда бродит по ночам. Я не знаю, что она делает днем.

– Вчера ночью он приходил к нам. Не знаю, что ему понадобилось в курятнике. Я открыла окно и сказала: «Привет, дух. Что ты делаешь в курятнике? Ты же обычно в огороде. Что случилось?»

– Дух крикнул «В атаку!», махнул большим флагом и убежал в лес.

– Флагом? – переспросила Элайн.

– Точно так, – сказала Элизабет. – Старик был ветеран испано-американской войны.

– Ух ты. А дети его не боятся?

– Нет, – сказала Элизабет. – Они рады новому приятелю. В этих краях детям скучновато. Им нравится привидение. И потом, оно обычно сидит в огороде. – Теперь Элизабет улыбалась.

Аллигаторы качались на поверхности пруда. Дождь кончился. На Элизабет было белое платье. Ли Меллон чесал голову. Наступала ночь. Я что-то сказал Элайн. Пруд был тих, как Мона Лиза.

* * *

– Где рядовой Августас Меллон? – спросил капитан.

– Не могу знать. Минуту назад был здесь, – ответил сержант. Под носом у него росли длинные рыжие усы.

– Он всегда здесь минуту назад. И никогда не сейчас. Наверное, как всегда, что-то у кого-то тырит, – сказал капитан.

Что-то стучит

Мы ушли в будку спать. У Элизабет были какие-то дела с Ли Меллоном. Ее дети гостили сейчас в Кинг-Сити. Элайн разделась. Мне очень хотелось спать. Я ничего не помнил. Я просто закрыл глаза, или они сами закрылись.

Потом что-то стало меня трясти. Не землетрясение, слишком мягкое, но настойчивое – словно море стало чем-то маленьким, теплым, человеческим и улеглось рядом со мной. И море обрело голос.

– Проснись, Джесси, проснись. – Голос Элайн. – Проснись, Джесси. Слышишь, что-то стучит.

– Что это, Элайн? – спросил я, протирая темноту, потому что темнотой теперь были мои глаза.

– Что-то стучит, Джесси.

– Что? Ничего не слышу.

– Что-то стучит. Что-то стучит.

– Хорошо, – сказал я и перестал тереть темноту. «Ну и пусть себе стучит. Очень красиво стучит», – и стал опять проваливаться в сон.

– Проснись, Джесси! – сказала она. – Там что-то стучит.

Ладно! Я проснулся и услышал стук, словно кто-то рубил в лесу деревья. Может, их там целая бригада.

– Действительно, что-то стучит, – сказал я. – Надо пойти посмотреть.

– Что я и пытаюсь тебе втолковать, – сказала она.

Я зажег лампу: все повторяется. Прошлый раз это привело меня к тебе.

– Сколько времени? – спросил я. Я перевернулся и взглянул на Элайн. Она была красивая.

– Я не часы, – ответила она.

Я оделся.

– Я подожду здесь, – сказала Элайн. – Нет, я пойду с тобой.

– Как хочешь, – сказал я. – Это, наверное, беспокойный Пол Баньян [39], а может, кто-то выкачивает топором бензин.

– Топором?

– Ага, так всегда и бывает. Плугом, рожком для обуви, кенгуриными сумками и так далее.

– Что особенного в вашем бензине? – спросила Элайн.

– Просто он там есть.

Я сунул себе за пояс нож.

– А это еще зачем? Что ты собираешься делать? Изображать Уильяма Бонни [40]?

– Нет.

– Как хочешь, – сказала она. – Раз тебе нравится разгуливать в таком виде.

– Там может оказаться какой-нибудь псих. И потом, мы с Ли Меллоном иногда разыгрываем водевили. Я режу. Он стреляет. Прóклятая работа, – сказал я, осторожно касаясь ее волос. О, прекрасная оруженосица моего сердца!

Ночь была холодной, а звезды ясными и чистыми, как питье: Ты мигай, ночная звезда мартини [41], та самая звезда, что привела меня к тебе. Кто там выкачивает топором наш бензин?

163 топора, полных бензина.

Мы всё узнаем, ночная звезда. У нас нет выбора, мы – вершина творения на этой куче дерьма. Приходится соответствовать.

Пробивясь сквозь дорожный гул, стук доносился с противоположной стороны шоссе. Звук был громкий, и в нем чувствовался определенный ритм: хакети/вакети-УХ!

Темнота служила нам светом, Элайн крепко прижималась ко мне, а я нащупывал дорогу, словно осторожная ложка в руке слепца, выискивающая в супе макаронные буквы.

– Почему ты не взял лампу? – спросила Элайн.

– Не хочу, чтобы нас заметили.

– Понятно, – сказала она.

Впереди мы увидели странный свет, выходивший прямо из центра стука.

– Что это? – прошептала Элайн.

– Явно не петля времени, – сказал я, мы подошли ближе и рассмотрели пару автомобильных фар, вывернутых, словно фантастические альпинистские крюки, и маленького человека с большим топором, которым он рубил деревья, сваливая их на крышу машины.

Машина была похожа на лес, свет выходил из нее так, словно где-то в чаще спрятали луну или фейерверк.

– Доброе утро, – сказал я.

Человек остановился и вытаращился на меня.

– Это ты, Амиго Меллон? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Да, это я, – ответил Ли Меллон, неожиданно оказавшись рядом с нами. Элайн дернулась у моей руки, как рыба.

– Доброе утро, Амиго Меллон, – сказал человек. С топором в руке, рядом с лесом, в который превратилась его машина, вид у него был слегка безумный.

– Чем занимаешься, приятель? – спросил Ли Меллон; теперь он стоял напротив меня с сосредоточенным видом.

– Прячу машину, чтобы они меня не нашли. Меня ищут. Фараоны. Я в бегах. Я только что заплатил две сотни штрафа за скорость. Можно я здесь спрячусь, Амиго Меллон?

– Конечно, только оставь в покое деревья.

– Кто это с тобой? Они не фараоны? Эта женщина не детектив?

– Нет, это мой кореш и его леди.

– Они женаты?

– Ага.

– Это хорошо. Ненавижу законников.

Он принялся рубить новое дерево. То была секвойя примерно четырех футов диаметром.

– Погоди, приятель, – сказал Ли Меллон.

– В чем дело, Амиго Меллон?

– Ты, кажется, нарубил уже достаточно дров.

– Я не хочу, чтобы они нашли машину.

– У тебя тут целый лес, – сказал Ли Меллон. – Что за машина, кстати?

Она была похожа на спортивную марку, заваленную лесом, и на больших гонках явно выглядела бы иначе.

– Это моя «Бентли-бомба», Амиго Меллон.

– Что ж, думаю, уже хватит. Может, стоит выключить фары? Если их погасить, полиция точно ничего не найдет.

– Это идея, – сказал человек.

Он стащил с машины несколько деревьев, добрался до дверцы, открыл ее и потушил свет. Затем закрыл дверь и снова навалил деревья на крышу.

Он достал из кустов бумажный пакет. Каким-то инстинктом он нашел его в наступившей тьме. Судя по виду, в пакете были бутылки.

– Спрячь меня, Амиго Меллон, – сказал он. Этот человек походил на Хамфри Богарта в фильме «Высокая Сьерра» [42], если не обращать внимание на то, что был маленьким, толстым, лысым и напоминал провинившегося бизнесмена, поскольку выудил из-под тех же кустов портфель и теперь зажимал его под мышкой.

– Пошли, Рой Эрл, – сказал Ли Меллон, вспомнив то же самое, о чем только что думал я: героя Хамфри Богарта из «Высокой Сьерры».

И мы двинулись вниз с Высокого Сура – четверо, сведенные судьбой; Рой Эрл и Ли Меллон постепенно выходили вперед.

* * *

Осколок пушечного ядра срубил с дерева ветку, и она упала в ручей. Удар ветки о воду был похож на газетный заголовок: ГДЕ АВГУСТАС МЕЛЛОН? – со дна ручья поднималась мутная черная грязь.

В кустах лежала задыхавшаяся от дыма лошадь. Нестерпимый ружейный грохот вжимал ее в пламя – неотвратимое, как 1864 год.

Краткая история Америки после войны между штатами

Когда мы пролезли через дыру в кухонной стене, Элизабет сидела у камина. На ней не было сейчас белого платья. Серое одеяло оборачивало ее плечи, как потертый мундир Конфедерации. Она смотрела на огонь. Она лишь на секунду подняла взгляд, когда мы появились.

– Она детектив? – спросил Рой Эрл, прыгая на месте и теребя бумажный пакет. – Она похожа на детектива. На такую подсадную дамочку. У них в сумках ручки со слезоточивым газом.

Естественно, Элизабет не смотрела больше на огонь, а с изумлением разглядывала Роя Эрла, который устроил теперь вокруг нее самый настоящий танец.

– Ты кто? – спросила она так, словно обращалась к древесному жучку.

– Джонсон Уэйд, – сказал он. – Я начальник страховой компании «Джонсон Уэйд». Что значит, кто я? Я большая шишка. У меня 100 000 в чемодане и две бутылки «Джима Бима» в пакете, еще сыр и гранат.

– Это Рой Эрл, – сказал Ли Меллон, представляя незнакомца Элизабет. Он псих и в бегах.

– Вы не верите, что у меня 100 000? – воскликнул Рой Эрл, вытаскивая из портфеля 100 000 аккуратными пачками 100-долларовых банкнот.

Затем он упал перед Элизабет на колени. Он заглянул в самую глубину ее глаз и проговорил:

– Ты мне подходишь. Дам $3500, если будешь со мной спать. Деньги на дне бутылки.

Элизабет лишь плотнее обернула вокруг плеч серый мундир. Она отвернулась и стала снова смотреть в огонь. Там догорало полено, но не было жучков, которые смотрели бы на нее сквозь огонь, никаких bon voyage, никакого счастливого пути.

– Я не желаю больше слушать ничего подобного, – сказал Ли Меллон, галантный генерал Конфедерации.

Рой Эрл посмотрел на Элайн. Безумие пузырилось в нем так, словно мыльная вода затопила Карлсбадские пещеры и теперь с ревом вырывалась наружу.

– Тебе $2000, – сказал он.

– Давай уберем его отсюда, – сказал я.

– Я с ним разберусь, Джесси. Эта птичка мне знакома. – Ли Меллон обернулся и очень внимательно посмотрел на Роя Эрла. – Заткнись, приятель, – сказал он. – Сядь и сделай так, чтобы твой рот больше не открывался.

Рой Эрл огляделся и сел к деревянной стене. $100 000 он сунул обратно в портфель. Портфель положил на пол, а сверху поставил ноги. Так он и сидел с ногами на портфеле – потом достал из бумажного пакета бутылку «Джима Бима».

Он сорвал печать, вытащил пробку и вылил солидную порцию виски себе в рот. Проглотил, дернув уродливым мохнатым горлом. Странно, потому что, как я уже говорил раньше, он был лысый.

Он пробурчал «ГМММ-хорошо», почмокал и принялся вращать глазами, словно осьминог-наездник на дешевом карнавале. Он сунул бутылку обратно в пакет и принял невинный, как у новорожденного младенца, вид.

Ли Меллона это вывело из себя.

– Притормози, приятель.

– В чем дело, Амиго Меллон?

– Ты перебираешь, приятель.

– Перебираю?

– Ага. У тебя в мешке Библия короля Иакова, приятель.

– А, ты хочешь выпить?

– Нет, я хочу спасательный жилет.

– Ужасно смешно. – Рой Эрл захохотал, как ненормальный, снял ноги с денег, перекатился по полу и принялся месить ими воздух, словно картофельное пюре. Затем опять сел и поставил ноги на деньги.

Он уставился на нас так, что неожиданно показалось, будто он вообще не здесь. Просто сидел и улыбался, и это было ужасно. Свет качался на его фальшивых зубах, словно это были не зубы, а их освещенные могилы. Он был явно не в себе и почти не человек.

Ли Меллон посмотрел на него, медленно покачал головой, подошел, взял из его рук пакет, достал оттуда бутылку «Джима Бима», вылил себе в рот большой глоток и протянул бутылку Элизабет, которая, кутаясь в мундир Конфедерации, сделала то же самое.