Читать онлайн Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения бесплатно
© Деменок Е. Л., 2020
© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2020
Предисловие
Не каждому художнику под силу сделать себе имя и карьеру в трёх странах. Начать всё сначала в сорок лет – и повторить свой успех.
Давиду Бурлюку это удалось.
Россия, Япония, Америка, Украина. В этих странах его помнят и любят. Украина – родина Бурлюка; он родился в украинско-польской семье, и сегодня его вспоминают на родине всё чаще.
Фигура Бурлюка невероятно масштабна и интересна, а судьба его кардинально отличается от судеб его ближайших товарищей, друзей и сподвижников по русскому футуризму. Если жизнь Владимира Маяковского можно охарактеризовать как трагедию, то жизнь Давида Бурлюка, безусловно, в определённой мере драма, но драма со счастливым концом. Это драма человека, который был вынужден выбирать между признанием и славой, к которым он всячески стремился, – с одной стороны, и чисто физическим выживанием, самосохранением, определённым материальным благополучием и возможностью заниматься творчеством так, как он этого хотел, – с другой. Со всей очевидностью этот выбор встал перед ним в 1918 году, во время Гражданской войны, и он выбрал тогда самосохранение и свободу творчества. Оказавшись в 1920 году в Японии, он не вернулся обратно в Россию, как поступили его друзья и соратники, а уехал ещё дальше, в США, где начал жизнь фактически с чистого листа. Его российская слава и заслуги там ровным счётом ничего не значили.
В 1929 году Давид Бурлюк завершил свои «Фрагменты из воспоминаний футуриста», которые надеялся опубликовать в СССР. Этого не произошло, они были опубликованы в России лишь в 1994 году. В этих воспоминаниях есть множество фрагментов, характеризующих личность самого автора, но этот кажется определяющим:
«Если другие футуристы, особенно второй призыв, после революции и получили признание, то я лично, волею судеб попавший на другие материки нашей планеты, продолжая всежильно работать на пользу страны рабочих и крестьян, моей великой революционной родины, никакого признания у себя на родине так и не видал, а унёс в ушах своих нахальный смех генералов и толстосумов. При таких обстоятельствах нельзя человека обвинять в некоторой нервности. Мне 22 июля 1929 года исполнилось 47 лет. В каждом существе обитают различные инстинкты. Инстинкты продолжения рода, самосохранения чисто физического. Но я, подобно другим моим товарищам по влечению к искусству, всю жизнь, с ранних лет обуреваем был припадками инстинкта эстетического самосохранения. В некоторых творческих особях он проявляется необычайно бурно, вспомним Тёрнера с его тремя тысячами картин и девятнадцатью тысячами рисунков».
Вот этот «инстинкт эстетического самосохранения» был, пожалуй, главным в характере Давида Бурлюка, и все его поступки были так или иначе продиктованы этим инстинктом. «Инстинкт эстетического самосохранения» сослужил ему добрую службу, ведь мы помним и говорим о нём и сейчас. Хотя долгое время казалось, что эмиграция поставила крест на его карьере.
Судьба его друзей и соратников в конце 1910-х и начале 1920-х годов складывалась удачно. Тогда «левое» искусство заняло на непродолжительное время главенствующие позиции в только что родившейся стране. Однако время это быстро закончилось, и каждый из его ближайших друзей пошёл своей дорогой. Дальнейшая судьба Владимира Маяковского всем известна; жизнь Велимира Хлебникова оборвалась в том же возрасте, что и жизнь Маяковского, в 36 лет; Алексей Кручёных долгие годы прозябал в нищете, печатая свои книги мизерными тиражами за собственный счёт. Василий Каменский последние тринадцать лет жизни был почти полностью парализован и ушёл в своём творчестве совсем далеко от того, что писал в начале века. Были и гораздо более трагические судьбы. Один из «гилейцев», друг Бурлюка Бенедикт Лившиц, был в 1938 году расстрелян по бредовому обвинению в руководстве контрреволюционной группой ленинградских писателей, причём часть обвинения базировалась на придирках к его книге «Полутораглазый стрелец» – фактически поэме о футуризме и о Бурлюках. Другой друг Бурлюка, Сергей Спасский, был арестован в 1951 году и приговорён к десяти годам лагерей. Ряд владивостокских друзей и соратников Бурлюка были расстреляны по вымышленным обвинениям в шпионской деятельности по заданию японской разведки – Сергей Третьяков, Венедикт Март; Владимир Силлов расстрелян ещё в 1930 году по обвинению в шпионаже и контрреволюционной пропаганде… К счастью, со смертью Сталина этот ад закончился.
Давид Бурлюк находился вне всего этого и мог продолжать работать так, как он хотел, не опасаясь за свою жизнь и свободу. Он мог работать в любом стиле – футуризма, экспрессионизма – ему никто ничего не диктовал. Мог называть себя «радиофутуристом», «американским Ван-Гогом», примитивистом – в СССР такое было немыслимо. Однако обратной стороной этого стало почти полное замалчивание его имени на родине. В Советском Союзе не было опубликовано ни одного его стихотворения, а картины его хранились исключительно в музейных запасниках. В борьбе за признание на родине Бурлюк провёл много лет – но тщетно. Разочарование его таким положением постепенно нарастало – ведь в Америке и Европе, начиная с 1940-х, его имя звучало всё громче, и картины пользовались большим спросом. Вместе с этим менялась и риторика – от полностью просоветской в период 1920—1940-х она становилась всё более и более критической по отношению к культурной политике советских властей. Именно культурной – во всём остальном он советский курс поддерживал. Но всё, чего он смог добиться – двух приглашений в Советский Союз и редких упоминаний в печати в связи с дружбой с Маяковским.
Сильнейшее стремление Бурлюка к признанию имело и другую сторону. Оно проявлялось зачастую в неумеренном бахвальстве, безудержной саморекламе, а главное – в конформизме по отношению к советской власти, той самой власти, которая убила двух его братьев, Владимира и Николая. И если обстоятельства гибели Владимира до сих пор остаются загадкой – скорее всего, он погиб в 1919-м, во время Гражданской войны, воюя в Вооружённых силах Юга России, то о том, что Николая ни за что расстреляли большевики, Давид знал совершенно точно. И – никогда не упоминал этого публично, никогда не ставил в упрёк советской власти, чьей благосклонности он так долго и безуспешно добивался. Собственные безопасность и свободу творчества он ценил выше сопряжённой с риском справедливости. Безграничная любовь к искусству и желание остаться в его истории перевесили всё.
Для того чтобы реализовать «инстинкт эстетического самосохранения», нужны были три составляющие. Нужно было жить долго, работать много и, конечно, громко заявлять о себе. Всё это у Давида Бурлюка было. Кроме того, ему был присущ ряд удивительных привычек, «пунктиков», которые он постоянно подчёркивал. Например, он постоянно подсчитывал, сколько лет он прожил, сколько дней, сколько минут, сколько ударов совершило его сердце. Основным ориентиром в этом был для него Лев Толстой. А ещё – соревновался с наиболее плодовитыми художниками в количестве написанных картин, чаще всего упоминая в этой связи англичанина Уильяма Тёрнера. Сам Бурлюк утверждал, что написал за свою жизнь около двадцати тысяч работ. Вот фрагмент одного из его многочисленных писем в Тамбов, коллекционеру Николаю Никифорову, которого Бурлюк называл своим «духовным сыном»:
«Осталось двадцать дней жить, и я уже переживу Гёте и Виктора Гюго – 83. Льва Николаевича Толстого пережил в прошлом году. Дега – 84. Репин и Клод Моне – 86. Но эта цель уже даже плохо зримая, и нет особой веры, что хватит сил дотянуть до тех лет. В литературе русской только ваш, тамбовец, помещик Жемчужников, но он художником не был».
А вот – ещё один фрагмент из письма Никифорову:
«Поэт Сингер говорит, что я написал за свою жизнь 17 тысяч картин. Я ведь работаю всё время. За 50 лет – 2,5 биллиона ударов сердца, за 75 лет – 3 миллиарда 750 миллионов. Мы все биллионеры».
Что же позволило выходцу из провинциальной семьи ворваться в самую гущу тогдашнего российского искусства, стать одним из лидеров авангарда? Причём не только русского, но и мирового? Ведь участие в группе «Синий всадник» позволило ему войти в историю мирового искусства, именно благодаря этому на него уже в Америке обратила внимание Кэтрин Дрейер, знаменитая художница и коллекционер, вместе с Мэн Реем и Марселем Дюшаном организовавшая легендарное художественное объединение «Анонимное общество». Какими же уникальными качествами, позволившими ему занять своё место в искусстве и в истории, обладал Давид Бурлюк?
Первое – это эрудиция и интеллект. Вот что писал об этом Василий Каменский:
«Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве. Он значительно больше нас знал жизнь искусства, полнее насыщен был теоретическими познаниями и являлся нашим учителем».
А вот – знаменитые слова Владимира Маяковского:
«Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг мой и действительный учитель, Давид сделал меня поэтом, читал мне французов и немцев, всовывал книги, выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтобы писать, не голодая».
Лиля Брик в своих воспоминаниях о Маяковском писала о Бурлюке:
«До знакомства с Бурлюком Маяковский был малообразован в искусстве».
Эрудицию Бурлюка отмечали практически все. Его американский друг, Рафаэль Сойер, признанный классик американской живописи (его работы можно увидеть во многих крупных музеях Америки), говорил о том, что Давид Бурлюк был одним из наиболее эрудированных людей, которых он встречал в своей жизни. Эрудиция и интеллект позволили ему стать рупором русского футуризма. Его выступления собирали полные залы. Он называл себя не только художником и поэтом, но и оратором, и, когда не продавались картины, зарабатывал себе на жизнь публичными выступлениями. На любую тему. Он мог рассказывать о Пушкине, мог о современной поэзии. О культуре старой или новой жизни. Емельяне Пугачёве и достижениях современной техники. Он постоянно читал стихи наизусть, принадлежа к той счастливой категории людей, которые легко запоминают стихи и держат их в памяти годами.
Второе качество Бурлюка – чутьё на всё новое вкупе с хорошим вкусом. Безусловно, на это повлияло обучение в Мюнхене и Париже. Плюс бесконечное самообразование. Как иначе человек, родившийся в Харьковской губернии, стал вдруг настолько осведомлённым в новых течениях в искусстве, что мог читать об этом лекции и пропагандировать его среди друзей и широкой публики? Мюнхен и Париж – два главных для русского искусства европейских города, два города, в которых художники зачастую находили себя. Он учился и там, и там. В Мюнхене он учился у Вилли Дитца, у Антона Ашбе, в Париже – у Кормона. Бурлюк с гордостью писал, что учился рисовать на том же мольберте, на котором перед ним рисовал Матисс. И, несмотря на то, что в Мюнхене и Париже в общей сложности он провёл около года, он успел увидеть, ухватить новое. А затем – знакомство с коллекциями Морозова и Щукина, которые покупали работы того же Матисса, Пикассо и прочих.
Третье – умение безошибочно находить таланты, дружить с ними, знакомить друг с другом совершенно разных, но талантливых людей и объединять их. Это то, чего у Бурлюка не отнять. Он называл «квадригой» себя, Каменского, Маяковского и Хлебникова. А ведь были в его кругу ещё и такие антиподы, как Алексей Кручёных и Бенедикт Лившиц… Он смог сплотить их всех, сгладить все противоречия, и кубофутуристическая группа «Гилея», его прекрасное детище, стала одной из главных групп русского авангарда. Бурлюк обладал сумасшедшим отцовским инстинктом, о чём упоминали все. Мария Синякова подчёркивала, что этот инстинкт позволял ему не завидовать, а искренне радоваться успехам своих друзей. Более того – помогать им находить себя, совершать творческие открытия. Именно Бурлюк дал важнейший толчок Маяковскому, своему товарищу по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. Услышав фрагмент стихотворения Маяковского, которое тот выдал за стихотворение своего друга, Бурлюк сказал: «Какой же это друг? Это вы. Вы же гениальный поэт. Вы должны теперь писать стихи». И со следующего дня представлял Маяковского всем: «Это мой друг Владимир Маяковский, гениальный поэт».
Именно Бурлюк подсказал Алексею Кручёных его знаменитый «Дыр бул щыл», сказав ему: «А давайте вы напишете стихотворение из полностью придуманных слов?»
Давид Бурлюк годами опекал и оберегал Велимира Хлебникова. Месяцами тот жил у Бурлюков и в Петербурге, и в Чернянке, и в подмосковном Михалёве; именно Бурлюк был инициатором первых публикаций стихотворений Хлебникова, именно он издал первый том «Творений» Хлебникова.
Уже в Америке Давид Бурлюк создал группу художников «Хэмптон Бейз». Там вокруг него объединились Рафаэль и Мозес Сойеры, Николай Цицковский, Джордж Констант, Мильтон Эвери, Аршил Горки, Джон Грэм, которые известны сейчас как американские классики. Многие из них специально купили дома на Лонг-Айленде, чтобы жить поближе к Бурлюку.
Четвёртое качество – невероятная удачливость. Ему в нужный момент попадались нужные люди. Очень показателен в этом плане пример с Гербертом Пикоком. Кто такой Герберт Пикок? В детские годы Бурлюк учился один год в гимназии в Твери, и родители сняли для него комнату в доме, в котором жил мальчик Герберт Пикок, чей отец был английским консулом в Батуми, а мать – родственницей Бакунина (Бурлюк очень любил подчёркивать своё знакомство с известными, именитыми людьми). И вот, представьте себе, в 1898/99-м они учились с Пикоком в одной гимназии в Твери, вместе жили в одном доме, а спустя двадцать два года Бурлюк встречает его во Владивостоке. И Пикок помогает Бурлюку уехать с семьёй в Японию. Более того, вскоре они вместе поднимутся на вершину Фудзи… Такие мелкие приятные случайности, удачи сопровождали Бурлюка всю жизнь.
Пятая черта – невероятные трудолюбие и плодовитость. Когда в 1900 году его отец стал управлявшим имением «Золотая Балка» Святополк-Мирского в Херсонской губернии, недалеко от Одессы, Давиду Бурлюку было восемнадцать лет. Всё лето он работал от рассвета до заката, написал 300 этюдов и привёз их в Одесское художественное училище. Преподаватели отругали его и сказали, что это не творчество, а какое-то фабричное производство. И вот этим «фабричным производством» Бурлюк занимался всю жизнь. Эта сумасшедшая плодовитость и была одним из способов бросить своё семя, реализовать тот инстинкт эстетического самосохранения, который двигал им всю жизнь. Он работал по шесть, восемь, десять часов в день. Именно трудолюбие помогло Бурлюку в Америке, где он вынужден был в сорок лет начать всё сначала и почти двадцать лет бороться за признание. Лишь к шестидесяти годам к нему вновь пришёл успех.
Всё было не напрасно. Жизненный путь Давида Бурлюка завершился официальным признанием его заслуг. 24 мая 1967 года – увы, уже после смерти, – ему было присвоено почётное звание члена Американской академии искусств и литературы. Работы Давида Бурлюка находятся в коллекциях крупнейших российских, украинских, европейских и американских музеев, среди которых Государственная Третьяковская галерея и Государственный Русский музей, Национальный художественный музей Украины, Музей Гуггенхайма, Нью-Йоркский музей современного искусства, Музей Уитни и десятки других. И, конечно же, в тысячах частных собраний по всему миру. Именем Бурлюка названы улицы в украинских городах, мемориальные доски ему установлены в Казани и Одессе, и вот уже тридцать лет русским поэтам, продолжающим традиции футуризма, и исследователям, изучающим русский авангард, Академией Зауми вручается премия – Международная отметина имени «отца русского футуризма» Давида Бурлюка.
* * *
Писать о Давиде Бурлюке просто и одновременно сложно.
Просто – потому, что, спасаясь от забвения, сам он многократно описывал детали своей биографии. Стремление описывать свои достижения не стало манией, но было близко к этому. Он не только записывал сам свою родословную, описывал годы учёбы, выставки, в которых участвовал, своих многочисленных знакомых, но и настойчиво просил всё это делать свою жену, Марию Никифоровну, сестру Людмилу и сыновей (оба сына не покладая рук переводили на английский письма, статьи и стихотворения Бурлюка, а рукопись Никифора стала основой первой части книги Кэтрин Дрейер, первой большой биографии Бурлюка). 37 лет, с 1930-го по 1967-й, Бурлюки выпускали в Америке журнал «Color and Rhyme» («Цвет и рифма»), который стал бесконечной одой самим себе. Журнал не был предназначен для продажи – они дарили его друзьям, коллегам, коллекционерам, рассылали в десятки музеев и библиотек по всему миру.
Изучая архивные документы, рукописи, письма Давида Давидовича, порой создаётся впечатление, что он делал автобиографические наброски чуть ли не каждую свободную минуту. В этом есть, безусловно, множество плюсов и один большой минус. Заключается он в том, что во многих таких описаниях Бурлюком, сознательно или несознательно, совершены ошибки. В отделении правды от вымысла и состоит главная трудность биографа. Нет, безусловно, легко определить преувеличения, когда, например, он называет сам себя профессором и пишет о том, что знал в совершенстве древние языки (греческий и латынь) и французский с немецким (аттестат из Одесского художественного училища говорит об обратном). Это преувеличения очевидные. Немного сложнее, но тоже вполне возможно разобраться с датами, которые «отец российского футуризма» часто путал. А вот что действительно сложно, так это определить правдивость фактов, изложенных в письмах, которые касаются, например, его отношений с друзьями и знакомыми. Красноречивый пример этому – краткая история отношений Бурлюка и Есенина, или, например, его отношения с Николаем Рерихом. Он мог бросать Толстого с «парохода современности», а после писать о нём восторженную поэму. Но этим Бурлюк и интересен. Он ярок, шумен, противоречив.
Писать воспоминания он начал в Америке. Оторванность от родины, от друзей, необходимость начинать всё сначала, вновь доказывать своё превосходство, свою исключительность, свой талант не могли не ранить его. Он ведь был не только художником. И не только поэтом. Он был трибуном, лидером, оратором. Организатором и менеджером, в конце концов. И вот вся его аудитория осталась за океаном. Пусть эта аудитория не всегда принимала его благосклонно, не всегда понимала, часто откровенно смеялась, но не замечать масштаба личности Бурлюка и его несомненные дарования она не могла. Его имя стало нарицательным, оно олицетворяло новое – часто скандальное – в искусстве того времени. Его знали, кажется, все.
И вдруг всё изменилось. В Америке, в которую он так хотел попасть, он был на первых порах обычным художником, одним из многочисленных искателей счастья в стране, куда все приезжают именно за этим. Бурлюк хотел рассказать американской публике о себе и одновременно добиться того, чтобы его не забыли на родине. Поэтому многочисленные биографии, сборники, журналы «Color and Rhyme» – это тот самый «нерукотворный памятник», та бесконечная сага о самом себе, которая и была призвана решить обе эти задачи. И даже больше – доказать самому себе и своим близким, что он чего-то стоил.
Читая письма и записи Бурлюка, испытываешь огромное удовольствие от погружения в среду, в которой он существовал. Дружелюбный и общительный, Бурлюк знал, казалось бы, всех и вся. Благодаря его воспоминаниям не только воссоздаёшь для себя эпоху, но узнаёшь много нового обо всем известных людях. Маяковский, Каменский, Ларионов, Хлебников, Кручёных, Репин, Серов, Горький, Есенин, Евреинов, Сологуб, Рерих, Судейкин, Филонов, Ильф с Петровым… Обо всех он написал, и в его записях друзья, знакомые и коллеги часто открываются с новой, неизвестной, неожиданной стороны.
* * *
Свою так и оставшуюся неопубликованной книгу об отце младший сын Бурлюка Никифор назвал «Первый хиппи». Это очень точное название. Футуристы, даже дожившие до преклонных лет, так и остались вечными юношами, прекрасными, вдохновенными энтузиастами. Интеллектуал Бурлюк, серьёзный «папа» Бурлюк до последних дней оставался живым и даже забавным. Возможно, футуризм – это некая прививка вечной молодости. Безусловно, далеко не все элементы философии хиппи применимы к Бурлюку, но внутреннее стремление к свободе, аполитичность и даже лозунг «Make love, not war» – вполне. По крайней мере вторая его часть. Давид Бурлюк был убеждённым пацифистом, а после сорока лет стал даже вегетарианцем.
Давид Бурлюк прожил долгую и счастливую жизнь. А началось всё в глухой провинции, на хуторе Семиротовщина, в Харьковской губернии жарким летом 1882 года.
Часть первая
Россия
Глава первая
Истоки
Родовое гнездо
Давид Давидович Бурлюк родился 9 июля (21-го по новому стилю) 1882 года на хуторе Семиротовщина вблизи села Рябушки Лебединского уезда Харьковской губернии. Хутор, состоявший из трёх домов, находился в семи верстах от Рябушек, расположенных неподалёку от города Лебедина, являющегося сегодня районным центром украинской Сумской области.
Дедушка художника, Фёдор Васильевич, выделил сыну и невестке после их свадьбы небольшой участок; там и родился первенец. К сожалению, дом, в котором родился будущий «отец российского футуризма», не сохранился – Семиротовщину ещё в 1970-х оставили последние жители во время ликвидации так называемых «неперспективных хуторов». В Рябушках ещё живут старожилы, которые помнят, где именно на хуторе стоял дом Бурлюков – там сейчас небольшая роща.
«Здесь никогда не могло образоваться крупное поселение – местность очень неудобная. Степь, покрытая перелесками – в этой части своей изрезана глубоченными оврагами. Вода имеется только на дне оных, а таскать её, если жильё высоко, сами знаете неудобно. Чернозёмистая почва – урожайная; хотя и косогориста, да прадедами уже взрыхлена была. Старинные дубы, видевшие Петра, – кое-где дотянули свои ветви до наших дней. Нередко бывало, что малороссиянин земледел, потомок вольной Сечи Запорожской, прожёвывая вареник, находил железом меча своего “перекованного на рало” старинное шведское ядро.
Само имя “Семиротовщина” – овеяно синеватой дымкой баталий Карловых. Семь шведских рот были окружены в ловушке глубоких оврагов и, разметав свои чугун и силы, сложили когда-то здесь скандинавские кости», – писал Давид Бурлюк в своём «Автобиографическом конспекте Отца Российского Футуризма “Лестница лет моих”», опубликованном им же самим в сборнике «Давид Бурлюк пожимает руку Вульворт Бильдингу» уже в Америке, в 1924 году.
Когда Бурлюк писал о «малороссиянинах земледелах», потомках вольной Сечи Запорожской, он писал о своих предках, для которых Рябушки стали «родовым гнездом». Семь ветвей могучего генеалогического древа Бурлюков жили в Рябушках, живут Бурлюки там и сейчас.
«На месте, где ныне стоит слобода Рябушки и самая церковь, так рассказывают старожилы, жил когда-то хутором один только крестьянин по фамилии Рябушка и на всём пространстве… рос огромный дубовый и берёзовый лес, а внизу по течению реки Ольшаной был луг. Остатки всего этого видны ещё и поныне» – это фрагмент из «Историко-статистического описания Харьковской епархии», изданного в Москве в 1857 году. Метрические книги по слободе Рябушки начали вести с 1772 года; к концу XIX века в Рябушках было 228 крестьянских дворов, по состоянию на 1912 год жило 2964 человека. Бурлюки, Ревы, Домашенки, Древали, Дремлюги, Желизные, Калюжные, Зубки – большие семейные кланы, жившие в Рябушках. Кроме Семиротовщины, недалеко от Рябушек были и другие хутора: Грушевый, Костев, Ляшков, Пушкарёв, Курилов.
Рябушкинские селяне жили очень похоже – около пяти десятин земли, небольшая хата-мазанка, конь или корова, необходимый инструмент; выращивали пшеницу, рожь, мололи их на мельницах, принадлежавших самым зажиточным; занимались садоводством, пчеловодством, различными ремёслами. Четыре раза в году в Рябушках проходили ярмарки.
Память о почти идиллической обстановке украинского села – по крайней мере именно такой она представлялась ребёнку – сохранилась у Бурлюка на всю жизнь. Он писал в «Лестнице лет моих»:
«Первые впечатления жизни, оставшиеся в памяти, – всегда маленькое, детское. Конечно, – мать, отец, обстановка деревенского дома, лужа в воротах (угроза чистеньким костюмчикам – материнской гордости); собака, могущая вспрыгнуть на крышу скотного двора; благоуханный сад с речушкой – (что твоя Амазонка!); сумасшедший во дворе соседа. И отец, охотящийся на волков.
Первые картины природы, такие лучезарные, столь прекрасные, когда глаза смотрели, обоняние было девственным, а каждая пора трепетала, впивая благословенный воздух Украины.
От 1885 года – я помню. Был у меня и друг тех детских лет. Имя ему было “Прошка”. Спутник моих первых блужданий по садам, где “барвинок” ранил впервые сердце юного художника».
А вот – описание усадьбы Анания Васильевича Бурлюка, родного брата деда Давида Давидовича, Фёдора Васильевича:
«Мне приходилось в юности бывать в этой усадьбе, когда уже всё стало там в упадок приходить. Но и то можно было ещё вообразить обеспеченность и зажиточность, с какой жили вольные казаки Украины в прежние времена, имея в балках усадьбы любовно обстроенные пасеки, полные роями несущих мёд пчёл, а на прозрачных ручьях и речонках мельницы, что под сенью верб серо-зелёных с пенным шумом вращали своими чёрными, как раки, колёсами, чтобы далеко в степь разнести сладкий, тёплый запах муки, смолотой уже из нового, оправдавшего надежды урожая. Крепостное право… на Украине менее корни пустило и не так бросалось в глаза, не так обездолило народ. Много жило на Украине потомков недавних запорожцев вольных, чьи роды избегли отвратной участи крепостной зависимости».
Гнездо Бурлюков было в Рябушках. «Все селение Рябушки, где жил и живёт род Бурлюков, состоит из многочисленных отпрысков одной и той же фамилии», – писал Давид Бурлюк, несколько преувеличивая, как это часто бывало.
«Весь род, Бурлюковский, сидит на земле – лишь потомки прадеда Василия Бурлюка, разбогатевшего на пасечном деле (причём сие богатство дед Фёдор Васильевич зело увеличил, скупая леса разорявшихся в 70-х годах прошлого века окружающих помещиков), рассеялись по свету».
А это правда.
Укоренённость рода Бурлюков в земле, красота и изобилие украинской природы окажут влияние на всё дальнейшее творчество Давида Давидовича. Удивительно, но выходец из провинции сумел стать одним из лидеров нового искусства, с мнением которого считались многие. Примечательный эпизод описывает Бенедикт Лившиц в первой же части первой главы своего прекрасного «Полутораглазого стрельца» – когда художница Александра Экстер впервые привела к нему домой Бурлюка:
«Он сидел, не снимая пальто, похожий на груду толстого ворсистого драпа, наваленного приказчиком на прилавок. Держа у переносицы старинный, с круглыми стеклами, лорнет – маршала Даву, как он с лёгкой усмешкой пояснил мне, – Бурлюк обвёл взором стены и остановился на картине Экстер. Это была незаконченная темпера, intérieur, писанный в ранней импрессионистской манере, от которой художница давно уже отошла. По лёгкому румянцу смущения и беглой тени недовольства, промелькнувшим на её лице, я мог убедиться, в какой мере Экстер, ежегодно живавшая в Париже месяцами, насквозь “француженка” в своём искусстве, считается с мнением этого провинциального вахлака».
В Бурлюке было много удивительного.
Интересная деталь – с датой рождения Давида Давидовича в пересчёте на новый стиль есть определённая путаница. Собственно, путаница в датах – дело для Бурлюка обычное, в своих многочисленных воспоминаниях и письмах он часто ошибался, и чем позже были сделаны записи, тем больше в них ошибок. И вот, уже в Америке, Давид Бурлюк стал упоминать дату своего рождения как 22 июля – по новому стилю, в то же время как дата рождения по старому стилю, 9 июля, оставалась в его записках неизменной. 22 июля фигурирует во всех поздних каталогах его выставок, эта же дата указана в первой фундаментальной биографии Давида Давидовича, написанной американской художницей, галеристом, коллекционером Кэтрин Дрейер. Биография была опубликована в США в 1944 году, и первая часть, в которой описан российский период жизни Бурлюка, написана в соавторстве с младшим сыном Давида Давидовича, Никифором (Николаем). Нет никаких сомнений в том, что Никиша, как всегда называли его родители, просто перевёл на английский то, что написал и продиктовал ему отец.
В своём последнем, так и не отправленном письме американскому художнику Эдварду Хопперу Бурлюк писал:
«Дорогой мистер Хоппер – брат (сиамский) по году и дню рождения – 22 июля 1882 года…» Хоппер действительно родился 22 июля 1882 года. Разница лишь в том, что в США к моменту его рождения давно уже действовал григорианский календарь, и дату рождения не нужно было пересчитывать. Вероятнее всего, Давида Давидовича подвёл в вычислениях маленький, но важный нюанс – в XIX веке разница между юлианским и григорианским календарём составляла 12 дней, а в XX веке – уже 13 дней. Так что и сестра Людмила, написавшая по просьбе Бурлюка воспоминания о их общем детстве, в которых была такая фраза: «…в 1882 году, 22 июля, в 5 часов вечера родился первенец, будущий Отец Российского Футуризма, наименованный в честь родителя Давидом», – тоже ошиблась в дате.
В биографии Бурлюка нас ждёт ещё много сюрпризов.
Родословная
Свой род Давид Бурлюк вёл… от хана Батыя. Ни много и ни мало.
В 1957 году, приехав в Прагу и встретившись после долгого, почти сорокалетнего расставания с сёстрами Людмилой и Марианной, он попросил Людмилу, старшую из сестёр, написать о предках рода Бурлюков.
Давид Бурлюк и сам неоднократно записывал свою биографию уже после переезда в Америку – в многочисленных тетрадках, на бланках пароходных компаний во время трансатлантических путешествий, в записках сёстрам. Он словно опасался, что всё это никому не нужно и будет забыто. «Инстинкт эстетического самосохранения» двигал им, он должен был непременно остаться в памяти потомков. Но о хане Батые написала именно Людмила. Воспоминания её под названием «Фрагменты семейной хроники» опубликованы в 48-м номере журнала «Color and Rhyme»:
«Предки отца были выходцы из Крыма, потомки хана Батыя. Бурлюки отличались большим ростом, возили соль из далёкого Крыма и занимались торговлей скота, оберегая его от разбойных людей, для чего требовались зоркий глаз и неутомимые ноги. Бесконечная степь, ковыль…
В 17 веке один из Бурлюков со своими подручными, Писарчуком и Рябушкой, покинул селение “Бурлюк” (Цветущий сад) на реке Альме в Крыму.
Переселенцы обосновались в длинной и уютной балке с заливными левадами (луг) в Лебединском уезде и деревня стала называться “Рябушки” – по имени старшего переселенца.
В Крыму на упомянутой реке Альме в настоящее время советской властью основан колхоз, носящий наименование “Бурлюк”.
При Екатерине 2-ой этим пришельцам, вольным людям, предложили службу в царской армии, за что в обмен было обещано дворянство. Казаки отклонили сделку и остались вольными без дворянства».
Удивительные строки! Создаётся впечатление, что Давид Давидович попросил сестру отнести их род к кому-то из великих – ну не мог «отец российского футуризма» происходить из простого рода!
«Прадед Василий доживал свой век», – писала далее Людмила Бурлюк, описывая семью отца. «На уцелевшей фотографии он – глубокий старик, свыше 90 лет, – сидит у круглого стола, покрытого ковром. Кисть его руки с длинными пальцами свисает со стола, столбообразная облысевшая голова, около ушей космы седых волос, нос приплюснутый, борода и усы редкие…
Во всём облике – его происхождение от хана Батыя».
Забавно, не правда ли? И тем не менее многие исследователи утверждают, что правнука Батыя, одного из многочисленных сыновей его внука, хана Менгу-Тимура, от одной из его старших жён, Кутуй-хатун, звали именно Бурлюк.
Да и село Бурлюк в Крыму действительно было. Хотя почему было – есть, только теперь оно называется Вилино. Деревню Бурлюк неоднократно упоминает в своей книге «Крымская война» Евгений Тарле. Именно на реке Альме возле деревни Бурлюк встретились 8 сентября 1854 года русская и союзническая англо-французская армии, почти сто тысяч человек. Это была первая крупная битва Крымской войны. А впервые деревня Бурлюк упоминается в документах Крымского ханства в далёком 1621 году. После образования 8 февраля 1784 года Таврической области Бурлюк включили в состав Симферопольского уезда.
Согласно «Ведомости о всяких селениях», в Симферопольском уезде в 1784 году в Бурлюке числилось 36 дворов, в которых проживали 207 крымских татар и 7 цыган, а земли принадлежали лейтенанту Черноморского флота Мавромихали. Максимальное число жителей – свыше 750 – было в селе перед Великой Отечественной войной, но вскоре после освобождения крымские татары были депортированы в Среднюю Азию, а само село в 1948 году переименовано. В начале 1960-х годов к Вилино были присоединены находившееся с восточной стороны село Красноармейское (бывший Алма-Тархан), небольшое переселенческое село Новофёдоровка и расположенный на западной окраине посёлок Магарач, что сделало Вилино крупнейшим селом района.
В 10 километрах к востоку от Вилино находится село Каштаны, которое ещё в 40-е годы прошлого века носило название Новый Бурлюк. В 1932 году тут был организован совхоз-завод «Бурлюк», специализировавшийся на производстве винограда, выработке виноматериалов для производства шампанского, коньяков, столовых вин – и собственно производстве вина. Винодельческое предприятие «Бурлюк» вполне успешно работает там и сегодня.
Скажу больше – в Крыму есть гора Бурлюк (высотой 913 метров) и река Бурлюк – правый приток реки Кучук-Карасу. Кстати, река Бурлюк есть и в Оренбургской области – это приток Салмыша в бассейне реки Урал, неподалёку от построенной в XIII веке Батыем столицы Золотой Орды – города Сарай-Бату.
Интересно, что в одной из восторженных статей, посвящённых состоявшейся в 1924 году первой персональной выставке Давида Давидовича в Нью-Йорке, опубликованной в журнале «Мир Нью-Йорка», говорилось: «Бурлюк, который основал футуристическое движение в России, продемонстрировал язык скорости, являя собой образ татарского хана в экстравагантном жилете и одной серьгой в ухе».
По семейной легенде, один из прапрадедов художника попал в плен к казакам и стал у них писарем.
«В усадьбе у прадеда Василия был большой дом, где на стенах висели портреты предков, писанные масляными красками», – пишет Людмила Бурлюк. «Предки Бурлюков служили писарями в Запорожском войске в Сечи до её разгона Потёмкиным при Екатерине 2-ой. Все знавшие Давида Фёдоровича Бурлюка всегда были убеждены, что Репин изобразил отца будущего футуриста в образе могучего добродушного запорожца, полуобнажённого, сидящего на бочке спиной к зрителю на первом плане. Дом этот сгорел, и в огне погибли эти семейные исторические реликвии».
А вот это – чистейшей воды мистификация. В образе полуголого казака-картёжника Илья Ефимович Репин изобразил вовсе не Давида Фёдоровича Бурлюка, а педагога народной школы Константина Дмитриевича Белоновского, по другой версии – украинского драматурга Марка Лукича Кропивницкого. А полуобнажён он потому, что в Сечи при серьёзной игре казаки снимали рубашки, чтобы нельзя было спрятать карты за пазуху и в рукава.
Итак, из Крыма предки Бурлюков перебрались в Запорожскую Сечь, оттуда – в Рябушки. Около 1710 года родился в семье Бурлюков сын Парфентий, ставший со временем главой большого семейства. У него и его жены Катерины родились две дочери, Марина и Агриппина, и четверо сыновей – Алексей, Иосиф, Семён и младший, Василий, который появился на свет в 1768 году. В метрической книге Иоанно-Предтеченской церкви, прихожанами которой были Бурлюки, он упоминается как «регистратор», а далее как мещанин. От первого брака – жену звали Ефросинья – у него родилось трое детей, дочери Ирина и Мотрона и сын Иван; от второго, с Анастасией Степановной, – Михаил, Василий, Кирилл, Александра, Иван, две близняшки, названные (обе!) Евдокиями, Степанида и Владимир. Внушительный список.
Родившийся в 1798 году Василий Васильевич и был тем самым прадедом, похожим на хана Батыя, о котором писала Людмила Бурлюк. Он, как и водилось в роду Бурлюков, приложил немало усилий для того, чтобы семья жила в достатке. Имел ветряную мельницу, салотопильный и кирпичный заводы.
Женой Василия Васильевича стала Анна Александровна Стеблиненко. Брак был заключён 23 января 1827 года. Родилось у них 12 детей: Елизавета, Фёдор, Катерина, Марфа, Любовь, Мария, Агриппина, Данила, Ананий, Георгий, Мелетий, Иван. Дедушка нашего героя, Фёдор Васильевич, был первым сыном. «Божьим даром» – так переводится его имя с греческого. Он родился 17 февраля 1832 года.
В 1964 году по просьбе Давида Бурлюка его зять, муж его младшей сестры, Марианны, чешский художник Вацлав Фиала, нарисовал семейное древо Бурлюков. Этот выполненный с филигранной точностью рисунок украсил переднюю страницу обложки 57-го номера журнала «Color and Rhyme», выпущенного Бурлюками в США в «честь 84-летия великого художника и поэта».
Рисунок семейного древа, выполненный поверх карты Украины и России, очень символичен. Корнями своими древо опирается на украинскую землю, как раз в районе Запорожской Сечи. Родоначальником Вацлав Фиала изобразил Фёдора, «войскового генерального писаря», указав совершенно фантастические годы его жизни – с 1769-го по 1841-й. Нарисованный Фёдор похож на многократно изображённого Бурлюком казака Мамая – он сидит под деревом, в руках его кобза, он одет в традиционные жупан и шаровары, на ногах его сафьяновые сапоги. На голове – шапка, скрывающая оселедец, во рту трубка, прикрытая длинными усами. Рядом с ним пасётся верный конь, к дереву прислонены коса и грабли, а под ним на аккуратно расстеленной скатёрке стоит штоф и лежит краюха хлеба. Неподалёку на коне изображён хан Батый – чтобы никто не забыл семейную легенду.
Карта усеяна табличками с названиями городов и сёл, важных для Бурлюков. Это длинный список: Сумы, Лебедин, Рябушки, Полтава, Харьков, Нагорное, Козырщина, Нежин, Берестовка, Одесса, Николаев, Херсон, Каховка, Чернянка, Новая Маячка, Золотая Балка, Евпатория, Симферополь, Бурлюк, Старый Крым, Киев, Курск, Тамбов, Тверь, Москва, Санкт-Петербург.
Верхние ветви древа – внуки и внучки самого Давида Давидовича, родившиеся уже в Америке, дети и внуки братьев и сестёр. На черновике рисунка Вацлав Фиала указал дату начала существования рода Бурлюков – 1232 год.
Скажем откровенно, описание имён и деталей жизни предков главного героя – самая скучная часть биографических романов. Читатель обычно старается поскорее её пролистать. И тем не менее в биографии Давида Бурлюка это важная часть, потому что характер «отца российского футуризма» – прямое производное от черт характера его предков. «Чтобы разобраться в самом себе, “гнотхи сеавтон”, как говорили греки, познать самого себя, надо узнать о своих предках. Ибо оттуда пришли те черты характера, с которыми приходится всю жизнь потом пытаться строить. Иногда возложенная на себя миссия так мало вяжется с наследственным… И тогда приходится пересоздавать себя», – писал он в своих «Фрагментах из воспоминаний футуриста». Целая глава «Фрагментов» посвящена предкам – так она и названа.
«О предках своих мог бы написать целую книжицу. И напишу когда-нибудь, времени больше будет. Пока пишу по-русски, а потом, может быть, и на родной украинский язык перейду. Ибо родился на Украине, ныне под бурей великой Революции ставшей свободной и неозримо прекрасной. <…> Там лежат кости моих предков. Вольных казаков, рубившихся во славу силы и свободы».
Давид Бурлюк недаром многократно пишет о «вольных казаках», – свобода и для него самого всю жизнь была одним из важнейших условий существования.
Поразительно, но Давид Бурлюк хорошо помнил и братьев своего деда, и их судьбы: «У Василия было много детей. Я помню их: Фёдора, Мелетия, Анания и, кажется, Ивана. Бурлюки отличались высоким ростом, ловкостью и силой». Это передалось и самому Давиду – если посмотреть на фотографии, на которых он стоит рядом с Владимиром Маяковским, сразу бросается в глаза, что Бурлюк лишь ненамного ниже. А Владимира Бурлюка все называли атлетом – он «гимнастировал» с гирями и гантелями, сохранилась даже его фотография в зале, в окружении товарищей по занятиям.
Ещё одна наследственная черта Бурлюков – долгожительство. Сам Давид Давидович прожил почти 85 лет, сестра Людмила – 81 год, сестра Марианна – 85 лет. Если бы не трагическая гибель обоих братьев, Владимира и Николая, они наверняка прожили бы не меньше.
Бурлюкам было присуще упорство в достижении цели. Давид Давидович неоднократно вспоминал семейные истории, в которых предки совершали из упрямства удивительные вещи. Мелетий погиб в горящем доме, пытаясь руками сломать ящик дубового стола, в котором хранились документы. Иван голыми руками поймал двух волков, Фёдор Васильевич бежал за поездом с тяжеленными чемоданами, пока не упал от удара… «Вот три Бурлюка… Что связывает их в один общий тип? Упрямство, характер, стремление овладеть раз намеченным. Во всю свою жизнь в себе я чуял эти же черты… Но было упрямство моё направлено к преодолению старого изжитого вкуса и к проповеди, к введению в жизнь нового искусства, дикой красоты. Подобно Ивану, вёл я волков нового вкуса в Жизнь, и подобно деду Фёдору, никогда не упускал поезда, а догонял его… Старался догнать…»
«Дед Фёдор Васильевич всем своим 8-рым наследникам (поровну) дочерям и сыновьям дал высшее образование. Планы старика были честолюбивы: захватить уезд в свои “учёные” руки. Но результат… получился разительный: богатство старика было раздроблено, “интеллигентами” – пережито, и земля забыта!» – писал Давид Бурлюк.
Давид Фёдорович, отец нашего героя, был старшим сыном. «Окончил 4-х классное училище в городе Лебедине и отделился на собственную землю, получив от отца хутор Семиротовщину. Этому решению был причиной тяжёлый характер родителя, который особенно проявлялся, когда Фёдор Васильевич запивал».
Семья матери, Людмилы Иосифовны, кардинально отличалась от семьи отца. «Родители нашей матери жили в Ромнах, Полтавской губернии. Отец был обрусевший поляк, дворянин, по профессии адвокат; имел частную практику. Наша бабушка, Мария Волянская, была второй женой, происходила из обедневшей полупольской семьи. Родители в Ромнах имели домик», – пишет Людмила. «Матушка моя – Людмила Иосифовна происходила из польского рода Михневичей. Шляхта – заносчива и фасониста. Поляк – хвастлив, слегка поверхностен, но не без тонкости», – писал Давид.
В семье говорили по-русски, и дети учились в русских учебных заведениях. «Дедушка любил музыку, сам хорошо играл на гитаре и пел, был весел, легкомысленен». От первого брака у Иосифа Михневича было двое детей – сын Владимир и дочь Поликсена. И Давид, и Людмила неоднократно писали о своём дяде Владимире, писателе-публицисте, фельетонисте, историке русской культуры.
«Наследственность и внушение…» – писал Давид. «Брат матушки моей Людмилы Иосифовны Михневич – Владимир Осипович Михневич, известный фельетонист, газетчик 80—90-х годов, издавал вместе с Нотовичем “Новости”; пожертвовал сто тысяч на основание Литературного фонда в 900-х годах, с надписью: “Литературой заработал, литературе отдаю”… Дядя-писатель учился в Академии художеств, но по близорукости художество бросил (я унаследовал от него страсть к перу и сам близорук).
Тётка, его старшая сестра, в 70-х годах училась в Академии художеств. Со стороны матери все родичи были причастны к образованию».
Удивительно – у всех своих предков находил Давид Бурлюк что-то, оказавшее влияние на его характер, его судьбу.
Во втором браке Иосифа Михневича – с происходившей из «обедневшей полупольской семьи» Марией Волянской – родилось пятеро детей: четыре дочери и сын. Третьей из дочерей и была Людмила, мать героя нашей книги.
Родители
Людмила Иосифовна Михневич родилась прямо под новый, 1861 год. Отец умер, когда ей было пятнадцать лет. Людмила Михневич окончила прогимназию в городе Нежин, держала экстерном выпускной экзамен и, получив диплом при Подольской гимназии, поступила на педагогические курсы в Киеве, которые просуществовали два года и были закрыты «за либеральное направление». После закрытия курсов получила место школьной учительницы в деревне, но долго там не проработала – начальству не понравилось, что, кроме обычных предметов, она обучала крестьянских детей танцам и пению.
Давид Фёдорович Бурлюк родился 18 сентября 1856 года. После окончания училища в Лебедине начал работать на земле. «Отец любил землю так, как если бы он вернулся из далёкого, долгого плавания. Он любил, что она весной выбрасывает зелёную силу, а потом родит потомство “как песок морской”», – писала Людмила Бурлюк. «Отец был зверски сильным человеком. В молодых годах во время купеческой пирушки он, дабы посрамить своего приятеля, владельца лошади – взял коня на руки, не хуже кавалера переносящего даму через топкий ручей», – дополняет её брат.
В 1881-м, в Ромнах Полтавской губернии, Давид Фёдорович познакомился с Людмилой. В том же 1881 году они поженились.
«Это была любовь с первого взгляда. Девушка была поражена и покорена страстью гиганта и простотой и доверчивостью его души ребёнка. Давид Фёдорович увёз молодую в Рябушки, где старый Бурлюк одобрил выбор.
Женитьба на Людмиле Михневич, девушке на шесть лет моложе его, принесла счастье», – писала Людмила Бурлюк.
Давид Бурлюк писал, что за долгие тридцать четыре года совместной жизни родители ни разу не поссорились. «Она была поэтическая женщина, как-то легко шедшая в жизни», – писала о своей свекрови Мария Никифоровна, жена Бурлюка.
Старший ребёнок в семье, Давид взял у родителей лучшее – у отца предприимчивость, организаторский талант, у матери – любовь к искусству, у обоих – стремление к непрерывному самообразованию. Людмила Иосифовна музицировала, занималась живописью как любитель – позже Давид будет неоднократно выставлять её работы вместе со своими; увлекалась поэзией. С самого детства Давид привык к путешествиям и перемене мест жительства – вся семья много раз переезжала, следуя за работой отца, Давида Фёдоровича. Говорят, что те, кто много путешествовал в детстве, следуют этой привычке и в зрелом возрасте; думаю, это именно так, и жизнь Давида Бурлюка – яркое тому подтверждение. Если проследить географию выставок, в которых он участвовал, мест, в которых он учился и жил, естественной реакцией будет вздох удивления и восхищения. Сумы, Тверь, Тамбов, Москва, Санкт-Петербург, Казань, Одесса, Херсон, Харьков, Мюнхен, Париж, Уфа, Владивосток, Токио, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Брисбен, Брадентон во Флориде, Лонг-Айленд… Бурлюки после Второй мировой войны совершили восемь поездок в Европу, в том числе две поездки в СССР в 1956 и 1965 годах. А своё восьмидесятилетие Давид Давидович встретил в Праге, совершив перед этим кругосветное путешествие.
«Давид Бурлюк – фигура сложная, – писал Алексей Кручёных. – <…> Он широк и жаден. Ему всё надо узнать, всё захватить, всё слопать. <…> Он хочет всё оплодотворить».
Но для любого путешественника важна родная гавань, в которой можно чувствовать себя безопасно и напитаться энергией. Такой гаванью на долгие годы станет для Давида родительский дом. Именно в родительский дом привозил Бурлюк своих друзей – независимо от того, где жила в тот момент его семья. Много работавший отец не только оплачивал образование шестерых детей, их многочисленные поездки, но и финансировал первые выставки, в которых принимал участие Давид Бурлюк, а вместе с ним – Михаил Ларионов, Аристарх Лентулов, Сергей Судейкин, Григорий Якулов и другие.
Давид Фёдорович Бурлюк и сам был талантливым человеком. Из простого арендатора он вырос в управляющего крупнейшими имениями; был хорошо образован, стал автором целой серии брошюр по сельскому хозяйству. Первой экспериментальной площадкой для сельскохозяйственного опыта Давида Фёдоровича стало в 1890 году имение в Обоянском уезде Курской губернии, а пик его карьеры пришёлся на 1907–1913 годы, когда он управлял имением «Чёрная долина», огромной экономией графа Мордвинова в Херсонской губернии. В 1910 году Херсонское сельскохозяйственное училище, представляя своим воспитанникам примеры образцовых хозяйств, даже устраивало туда экскурсии.
Наверное, Давид Фёдорович и сам не предполагал, что добьётся таких успехов – ведь поначалу они с женой пробовали, как и все Бурлюки, просто работать на земле. Возможно, именно женитьба на «городской» подтолкнула его к развитию. До этого двадцатилетняя Людмила не знала сельской жизни и никогда не работала на ферме. Однако в среде российской интеллигенции очень популярны были тогда идеи Льва Толстого об опрощении, и она решила попробовать.
«Отец и мать, живя на хуторе, решили вести трудовой образ жизни. Сами работали. Носили зерно в млын на гору. Отец брал 5-пудовый мешок, а матери насыпал 20 фунтов. Скоро это надо было оставить. Хрупкая матушка захворала, надорвав спину», – вспоминал Давид Бурлюк.
Образование и культура были всё же гораздо ближе матери. И её роль в семье начала постепенно определяться именно этим.
«Жизнерадостная, живая, с нежным сердцем, овеянная передовыми идеями того времени, молодая помогала отцу в его постоянном стремлении к самообразованию и культуре. Читала отцу Чернышевского, Белинского, Добролюбова, Герцена и особенно увлекалась Некрасовым, Помяловским и писателями-разночинцами, современницей которых она была», – писала Людмила Бурлюк.
Под влиянием жены Давид Фёдорович начал много внимания уделять самообразованию. «Сельскохозяйственные познания отца были в те годы из новейшей литературы по агрономии. Выписывал журнал “Сельский Хозяин”, где печатались статьи выдающегося русского учёного Докучаева, который создал научную школу почвоведения». Помимо профессиональных брошюр, он писал и стихи. «Тема их была: рецина, хлеб, скошенные цветы, птицы», – писала Людмила.
«Писал он по-русски и по-украински, на последнем, родном языке мало. При таких условиях – неудивительно, что я научился сам в пять лет читать и поглощал книжку за книжкой из большой библиотеки отца. <…> Осенними и зимними вечерами всегда в доме читали вслух старшие, а мы – дети – слушали, а позже и сами читали. Гоголь захватывал своим юмором, Лермонтов, Пушкин, в изданиях Девриена и Вольфа… были изучены таким образом назубок. Ещё и теперь почти с каждой страницы я смогу прочесть те или другие строки по памяти. Тарас Григорьевич Шевченко по-украински читался нам обычно отцом, чтение “Петруся” всегда оканчивалось слезами» – а это уже воспоминания самого Давида.
Ещё одна черта, которую перенял сын от родителей – стремление и умение заводить дружбу с интересными, известными людьми и умение ценить эту дружбу. С ранних лет гордился тем, что мать, участвуя в революционном кружке, дружила с Желябовым и Морозовым, встречалась с Саксаганским и Заньковецкой, а отец лично знал Тимирязева, журналиста Анзимирова и знаменитого доктора Сапежко.
Неудивительно, что в семье Бурлюков все дети получили хорошее образование и все стали причастными к искусству.
Монгол, казак или еврей?
В различных публикациях о Давиде Бурлюке время от времени всплывает «еврейский след». Авторов вводит в заблуждение то иудейское имя «отца российского футуризма», то девичья фамилия его матери. Да и уменьшительное «Додя», «Додичка», как называли его родные и друзья, звучит очень по-одесски.
«Моё вступление в 1894 году во второй класс классической гимназии в городе Сумы Харьковской губернии сразу дало мне прозвище “художника” среди бутузов и шалунов класса. Не упоминаю, что порядком страдал от них также и за своё “еврейское” имя Давид», – писал Бурлюк в своих автобиографических «Фрагментах из воспоминаний футуриста».
И не только соученики – многие его друзья были убеждены, что у Бурлюка еврейские корни. Был среди них и знаменитый «бубновалетец», художник Аристарх Лентулов, который, отмечая в матери Бурлюка «помесь от ума, от культуры и от какой-то деловитости», говорил литературоведу В. О. Перцову: «Это украинцы настоящие, хотя мать еврейка». Несколько парадоксально, откровенно говоря.
Возможно, друзей сбивали с толку коммерческая жилка Бурлюка, его ярко выраженный отцовский инстинкт, которые они принимали за проявления еврейского характера… И всё же предположения о еврейских корнях Бурлюка не имеют под собой никаких оснований.
И мать, и отец Давида Бурлюка были православными. В Государственном архиве Одесской области, среди дел Одесского художественного училища сохранился фрагмент личного дела Давида Бурлюка, из которого следует, что он является сыном мещанина (рядового в запасе) Херсонской губернии, православного вероисповедания.
Однако конфессия не имела особого значения для настоящего футуриста. Переехав в 1922 году в США и купив почти двадцать лет спустя дом на Лонг-Айленде, в Хэмптон Бейз, Бурлюки стали прихожанами епископальной церкви Святой Девы Марии. В этой церкви 26 мая 1946 года венчался их старший сын Давид, а после были крещены все четверо их внучек и двое внуков. После каждого крещения Бурлюк дарил настоятелю, отцу Джеральду Гардинеру свою картину – в итоге тот стал обладателем неплохой коллекции. Бурлюк был хорошим прихожанином – он пел все молитвы и смотрел порядок службы по книге. В этой же епископальной церкви 18 января 1967 года Давида Бурлюка отпевали…
И тем не менее еврейская тема появилась в жизни Давида Давидовича совершенно неожиданно, уже после его переезда в США. Впервые я узнал об этом от пражских родственников Давида Давидовича, невестки и внучек его младшей сестры Марианны – Ольги Фиаловой, Итки Мендеовой и Яны Коталиковой. Ольга Фиалова рассказывала, что после приезда в Америку, разобравшись в среде русской эмиграции, Давид Бурлюк понял, что это в основном крайне антисоветски настроенная публика. В то же время сам Давид Давидович всю жизнь был более чем лоялен к советской власти. Оставалось одно – дружить с нашими эмигрантами еврейской национальности, которые в основной массе своей были левыми, а многие вообще придерживались коммунистических убеждений. И тогда Бурлюк начал намекать новым знакомым, что и у него есть еврейские корни. Всё-таки Давид Давидович…
Друзей среди евреев у Бурлюка в Америке было множество. Это художники Абрам Маневич, Рафаэль и Мозес Сойеры, Борис Анисфельд, Макс Вебер, Хаим Гросс, Абрагам Волковиц, Наум Чакбасов, Луис Лозовик…
А вот ещё один интересный эпизод, рассказанный пражскими потомками младшей из сестёр Бурлюк. Во время первого визита в Прагу, в 1957 году, в ресторане Союза писателей Давид Давидович вдруг начал требовать у официанта… кошерные блюда.
Однако всё это было не более чем игрой.
Воистину, Давид Бурлюк был настоящим космополитом.
Жить… Жить…
«В 1882 году 9 июля (ст. ст.) родился составитель записок сих», – писал Давид Бурлюк в «Лестнице лет моих».
«Домик стоял на высоком холме над ставком. У постели роженицы была лишь баба-повитуха, а роды были (первые) трудными… Мать рассказывала: очнулась после муки, тянувшейся целые степные сутки… Мальчик родился… Тишина, запах полевых цветов и листьев рощ дубовых… Песни возвращающихся с полей… Закат, победоносно торжествующий пылью золотой, оранжевыми и лимонными красными отблесками. Жить… Жить…»
Для облегчения родов повитуха отворила в доме все окна, вынула все ящики из шкафов и комодов и открыла все заслонки в печи. Людмила Иосифовна часто потом рассказывала сыну о том, что никогда не забудет ни этот волшебный летний вечер, ни золотые лучи солнечного света, падавшие в окно, через которое в лучах заката были видны телеги, гружённые урожаем. И Давид Бурлюк, всегда помнивший эту историю, всю жизнь отражал в своих картинах поклонение этому удивительному феномену солнечного света.
Глава вторая
Детство. Котельва и Корочка
Котельва
«Я был первенцем. До 1885 года мы жили на хуторе. В этом году отец продал “Семиротовщину” и снял именьице у некоего Соловьёва в селе Котельва Ахтырского уезда той же Харьковской губернии», – писал Давид Бурлюк.
«После рождения первенца, вследствие отсутствия медицинского контроля и примитивных условий жизни, матушка захворала; отец продал хутор. Молодые уехали на зиму в Харьков, и отец, поняв, что его жена-горожанка не в состоянии будет продолжать жизнь “опрощенцев” <…> решил “сесть на аренду” и зарабатывать промысловым сельским хозяйством и торговлей скота», – дополняет его в своих воспоминаниях Людмила.
Котельва, в которую на пять лет переехали Бурлюки, была большим селом – 40 тысяч душ населения. Они прожили в Котельве до 1890 года, и весной того же года у Давида Фёдоровича и Людмилы Иосифовны родился третий сын, Николай. Всего в Котельве в семье Бурлюков появились на свет трое детей – дочь Людмила и двое сыновей, Владимир и Николай. Вместе с Давидом они составят творческое «ядро» семьи, вместе войдут в историю искусства.
Давид Бурлюк посвятил Котельве целый ряд стихотворений. Вот одно из них, написанное им в конце 1920-х:
- В уме воспоминания толпятся детства
- Когда на Украине в Котельве
- Я каждый сад считал моим родным наследством
- И рой весёлых грёз кружился в голове.
- Когда после дождя
- Сложив свои штанишки у забора
- Купались в лужах и мараясь в ил
- Мальчишек радости безгранично свора
- Окрестные дворы в свой погружала пыл
- Нет удержу стихийному веселью!
- Какие крики, визги и прыжки…
- Пока не станет мыть арапов ожерелья
- Родная матушки заботливость руки.
Давид Фёдорович снял у Соловьёва 300 десятин пахотной и луговой земли. «Хотя отец нанимал рабочие руки, но и сам любил пахать и сеять. Отец также ранней осенью скупал скот, откармливал его свёклой собственного посева и позже продавал его мясо прасолам. Под наблюдением матери велось домашнее хозяйство», – писала Людмила.
Редко кто может похвастать подробными воспоминаниями из раннего детства. Однако же Давид Бурлюк уверял, что он – исключение, и помнит всё с трёхлетнего возраста. Кое-что, правда, потом забывал. «Рождения моей младшей сестры Людмилы (впоследствии – талантливой художницы: в 17 лет она выставила на “Союзе русских художников”) – я не помню. Она всего на два года моложе меня. Но при моей памяти появились на свет мои братья Владимир и Николай – впоследствии – первый атлет и художник, участник многих выставок; второй – Николай родился в 1890 году – поэт и энциклопедист. Эти – играли известную роль в моей жизни».
Людмила Бурлюк
И всё же Давид Давидович был склонен к преувеличениям. Возможно, он что-то и помнил с 1885 года, но не всё. Сестра Людмила родилась, когда ему было уже не два, а четыре с половиной года.
«В Котельве родилась в декабре 1886 года дочь Людмила – будущая художница, автор этих воспоминаний» – это строки из «Фрагментов хронологии рода Бурлюков», написанных Людмилой Бурлюк.
В биографии Людмилы Бурлюк до недавнего времени было множество лакун. Не были известны ни точная дата её рождения, ни точная дата смерти. Да и в целом информация о её судьбе ограничивалась упоминаниями о ней самого Давида Бурлюка во «Фрагментах из воспоминаний футуриста», несколькими абзацами из «Полутораглазого стрельца» Бенедикта Лившица и опубликованными в советское время воспоминаниями самой Людмилы о своих друзьях и соучениках по Академии художеств Исааке Бродском и Митрофане Грекове (Мартыщенко), а также её воспоминаниями о Валентине Серове. Именно Бродский и Мартыщенко, друзья старшего брата со времён учёбы в Одесском художественном училище в 1900–1901 годах, стали впоследствии друзьями самой Людмилы – они были её соучениками в Академии художеств в Санкт-Петербурге. Собственно, именно они, увидев её успехи в рисовании, и посоветовали ей поступать в Академию. Она стала моделью для Исаака Бродского – в 1906 году в имении Козырщина Полтавской губернии, куда пригласил его Давид, Бродский написал необычный по композиционному решению портрет сидящей на ковре Людмилы, находящийся теперь в его Музее-квартире в Санкт-Петербурге. Сама Людмила так вспоминала об этом:
«В тёплый день я начинаю позировать Бродскому и другим художникам. Сижу на полу, на коврике, хотя кругом много кресел: почему-то Бродский нашёл, что так лучше, и брат его поддержал. Смотрю на зеркала, в простенке между ними балконная дверь. В открытые настежь окна льётся солнце. Синеют подснежники в саду и на столе, а распустившиеся листья яркой зеленью режут глаза».
Вот практически вся крайне скупая информация о сестре «отца русского футуризма».
Однако в 2012 году мне удалось найти в Праге маленькое сокровище – семейный архив Людмилы и самой младшей сестры Давида Бурлюка, Марианны. Это позволило восстановить многие детали биографии не только обеих сестёр, но и самого Давида, Владимира и Николая Бурлюков. Дело в том, что в 1921 году Марианна вышла замуж за чешского художника Вацлава Фиалу, с которым Давид Бурлюк случайно познакомился во Владивостоке в 1919-м. С 1922 года и до самой смерти Марианна с Вацлавом жили в Праге, а в 1956-м младшая сестра перевезла к себе старшую, жившую в нищете в Саратове. С собой в Прагу Людмила привезла лишь кота Рыжика и несколько альбомов с бумагами и фотографиями. Они и позволили определить точную дату её рождения, а сохранившееся в архиве свидетельство о кремации – точную дату смерти.
Людмила Давидовна Бурлюк (в замужестве Кузнецова) родилась 2 января 1887 года (по новому стилю) в Котельве и умерла 1 февраля 1968 года в Праге. Жизнь её делится на три больших периода: счастливый – до смерти мужа в 1922 году; трагический – после этого и до 1956 года; спокойный и гармоничный, пражский, – последние двенадцать лет жизни, с 1956 по 1968 год. За год до смерти, в 1967-м, в пражском культурном доме «Завадилка» состоялась её последняя в жизни персональная выставка – предыдущей выставкой, в которой она принимала участие, была выставка «Мира искусства», состоявшаяся за 55 лет до этого, в 1912 году.
Такой перерыв не случаен – Людмила на время прекратила серьёзные занятия живописью, выйдя замуж и родив первого сына. Вот что писал о ней Бенедикт Лившиц в «Полутораглазом стрельце»:
«Кроме Давида и Владимира, художницей была старшая сестра, Людмила. Ко времени моего приезда в Чернянку она вышла замуж и забросила живопись. А между тем десятки холстов в манере Писсарро, которые мне привелось там видеть, свидетельствовали о значительном таланте. Братья гордились ею, хотя ещё больше её наружностью – особенно тем, что на каком-то конкурсе телосложения в Петербурге она получила первый приз. Младшие дочери были ещё подростки, но библейски монументальны: в отца».
Лившиц впервые приехал в Чернянку, административный центр принадлежавшего графу Мордвинову Чернодолинского заповедника, которым управлял с 1907 по 1914 год Давид Фёдорович, в декабре 1911 года. Людмила «забросила живопись» тремя годами ранее. Давид Бурлюк писал: «Прозвали нас “братьями Бурлюками”, хотя с нами выставляла и сестра Людмила, до выхода её замуж за скульптора Василия Васильевича Кузнецова… и до рождения у неё в 1908 году седьмого сентября сына Ильи (ныне на рабфаке в Ленинграде)». Давид Давидович ошибся на один день – Илья Кузнецов родился в Чернянке 8 сентября 1908 года.
Людмила действительно активно выставляла свои работы вместе с братьями – на выставке «Союза русских художников» в 1906/07 году, на «VII выставке картин Общества харьковских художников в пользу голодающих», состоявшейся в 1906 году в Харькове, на «XVII выставке картин Товарищества южно-русских художников» в том же году в Одессе, на «Весенней выставке в залах Императорской Академии художеств» (1907), на знаковой для Бурлюков выставке «Стефанос» в конце 1907-го – начале 1908 года в Москве, на киевской выставке «Звено» (1908) и целом ряде других.
Людмила не забросила живопись окончательно – она не прекращала рисовать, и позже именно живопись, навыки портретиста позволили ей выжить и кормить детей в 1920—1940-е годы, уже после смерти мужа; но, безусловно, из художнического сообщества она выпала и в выставках не участвовала. Уже в Праге она смогла вновь посвящать искусству всё своё время – более того, она, как почти все Бурлюки, начала писать стихи.
Давид Бурлюк, в апреле 1918-го уехавший в Башкирию и далее в Сибирь, Владивосток, Японию, США, не видел сестру около сорока лет. Их первая спустя многие годы встреча состоялась в последний день пребывания Давида и его жены, Марии Никифоровны, в СССР в 1956 году. После этого были две встречи в Праге – осенью 1957-го и летом 1962-го. Но переписка с сестрой не прекращалась все эти годы, начиная с 1922-го. Давид Давидович даже отправлял ей из США денежные переводы. Много позже, 27 ноября 1963 года, уже после пражских встреч, он писал:
«Дорогая Людочка – друг единственный с 1897 по 1907. Наше имя, Володи, моё и твоё, не забыто; в истории мирового искусства – мы там! Всё более книг вспоминает нас».
Пражские встречи с Давидом стали для Людмилы сильнейшим толчком, стимулом к творчеству, а их последующая переписка и написанные ею по настоянию Давида семейные воспоминания – бесценным источником информации.
Собственно, именно так произошло и в детстве – старший брат определил во многом судьбу сестры. Именно он дал ей первые уроки рисования. Давид вспоминал о том, что, увлёкшись рисованием, «стал засаживать за стол свою сестру Людмилу и брата Владимира: ей было тогда восемь лет, а брату шесть, и делал в их тетради рисунки… заставляя “своих учеников” копировать эти рисунки».
Именно Людмила стала его первой моделью: «Я забыл сказать, что в августе месяце 1897 года, когда мы жили в Харьковской губернии, Лебединского уезда, в родовом гнезде Бурлюков “Рябушки”, я сделал первый рисунок с натуры, портрет моей сестры Людмилы, это был набросок с натуры, и он отличался сходством. Что привело меня в восторг».
Пути брата и сестры разошлись впервые в 1902 году – тогда Людмила смогла поступить в Императорскую Академию художеств, Давид же провалил второй экзамен, по рисунку, получив по жеребьёвке место в самом конце зала, откуда ему было плохо видно натуру. Давид тогда уехал в Мюнхен, а Людмила переехала в Санкт-Петербург, город, ставший одним из главных в её жизни. Впереди у неё были успешная учёба и признание со стороны коллег.
В 57-м номере журнала «Color and Rhyme» опубликованы воспоминания Давида Давидовича и его жены Марии Никифоровны под простым названием «Burliuk». В них есть несколько абзацев, посвящённых Людмиле:
«Людмила училась в Академии с большим успехом в зимний сезон 1902–1903 годов и продолжила обучение в 1903–1904 годах. Осенью 1904-го она была зачислена в студию профессора Ционглинского. Весной 1905 года манера её живописи начала изменяться; мой брат Владимир и я начали использовать в своей живописи яркие и чистые цвета, и она, путешествуя на юг с берегов Невы через Москву, неоднократно посещала собрания братьев Морозовых и Щукина. Отношение профессоров Академии к её работам немедленно ухудшилось, однако весной 1906 года ей была оказана честь – Константин Сомов и Валентин Серов пригласили её стать участником объединения “Мир искусства”. Людмила также принимала участие во множестве организованных мной выставок, представив много холстов. Последней выставкой, в которой она приняла участие, была “Стефанос” в Москве, в 1907 году. В феврале 1908 года она вышла замуж за скульптора В. В. Кузнецова, чей отец был железнодорожным инженером, последним проектом которого была железная дорога из Петербурга в Мурманск. Кузнецовы были дружны с Ремизовыми, Мережковским и сёстрами Гиппиус. Все они были архаистами, ненавидящими всё новое, и вскоре Людмила стала относиться к нам как к “чужакам”. У Людмилы с Кузнецовым было четверо детей: Илья (1908), Кирилл (1912 (20 февраля. – Е. Д.)), Даниил (1914 (Бурлюк ошибся – Даниил родился 3 июня 1916 года. – Е. Д.)) и Василий (1915 (30 января. – Е. Д.)). Двое из них, Илья и Даниил, погибли во время Второй мировой войны, а Василий сошёл с ума в немецком плену. Кирилл стал архитектором и жив сейчас, Людмила жила с ним в Москве в 1947 году (в действительности несколько послевоенных лет Людмила жила в квартире Кирилла не в Москве, а в Ленинграде. – Е. Д.)».
У Людмилы была счастливая, но короткая семейная жизнь. Революция и Гражданская война разрушат семейную идиллию; Кузнецовы будут вынуждены уехать от столичных голода и разрухи под Саратов, в город Аркадак, где в 1923 году Василий умрёт от тифа. Людмила останется одна с четырьмя детьми на руках. В Аркадаке и Саратове проживёт она почти тридцать пять лет – до тех пор, пока не получит разрешение на выезд в Прагу.
Но всё это будет гораздо позже. А пока брат и сестра живут с родителями в Котельве и не знают о том, что оба станут художниками и будут совместно выставлять свои работы на первых авангардных выставках в столицах. В Котельве произошёл случай, о котором Людмила помнила даже спустя семьдесят лет:
«Это было в октябре 1887 года. В кухне в больших котлах топили сало недавно зарезанных свиней. Стряпуха украинка не досмотрела и сало загорелось, выскочила с кухни с криком: “Ой, лишечко, рятуйте, кто в Бога вируе”. Отец, со свойственной ему горячностью, не отдавая себе отчёта, прибежав на кухню, влил во вспыхнувшее сало ведро воды. Голова, грудь, шея, руки были обожжены». Лицо отца превратилось в сплошной волдырь, губы запеклись… Несмотря на варварское лечение того времени, шрамов на лице не осталось, но оно приобрело жёлтый цвет. «У матери в груди пропало молоко, но мне уже было девять месяцев жизни».
Владимир Бурлюк
«Летом 1887 года родился сын Владимир», – писала Людмила Бурлюк в своих «Фрагментах хронологии рода Бурлюков».
Так как сама она родилась в конце декабря 1886-го, это выглядит более чем странно.
Если в биографии Людмилы Бурлюк до недавнего времени было множество белых пятен, то в биографии Владимира Бурлюка они сохраняются по сию пору. Не известны ни дата, ни место его смерти. Да и год рождения удалось подтвердить лишь недавно.
Широко распространена информация о том, что он родился в марте 1886 года – такая датировка не редкость даже в музейных собраниях, в которых присутствуют его работы, например, в музее Ленбаххаус в Мюнхене, в коллекции которого находится датируемая 1910 годом «Танцовщица» (местом рождения Владимира ошибочно указан Херсон). Наверное, такая датировка является следствием процитированной выше фразы Давида во «Фрагментах из воспоминаний футуриста» о том, что в 1892 году он, продолжая увлекаться рисованием, «стал засаживать за стол свою сестру Людмилу и брата Владимира: ей было тогда восемь лет, а брату шесть». Неточные воспоминания Давида Давидовича сбили с толку многих исследователей.
На сайте испанского музея Тиссена-Борнемисы, в коллекции которого находится прекрасная работа Владимира «Крестьянка», годом рождения также указан 1886-й, а местом рождения – Чернянка, что уж вовсе нелепо: в Чернянку Бурлюки переедут двадцать лет спустя, в 1907 году.
В своём письме Кэтрин Дрейер от 7 августа 1943 года Давид Бурлюк пишет о брате:
«Его также называли Вольдемар. Родился в 1887 году. Был необыкновенно талантлив, особенно в рисунке и в живописи. Любил спорт, был великолепно сложен и профессионально занимался классической борьбой у таких знаменитых чемпионов, как Пытласинский и Заикин». Дальше Давид Давидович пишет о том, что в багаже Владимира всегда присутствовал реквизит, состоящий из больших и малых гантелей, которые создавали проблемы во время многочисленных поездок по различным городам. Бурлюк пишет, что сам Вольдемар никогда не носил гантели, и таскать их приходилось самому Давиду.
На самом же деле Владимир Бурлюк родился 7 (19) октября 1888 года – именно эта дата указана им 26 июля 1911 года при подаче прошения о приёме в Пензенское художественное училище.
Ещё большие проблемы – с датировкой и местом его гибели. Общепринятое мнение гласит, что Владимир Бурлюк погиб в 1917 году под Салониками. Войска Антанты (сербские, черногорские, греческие, французские, британские, итальянские и русские) сражались там против австро-венгерских, германских, турецких и болгарских. Считается, что Владимир служил там под командованием французского генерала Анри Жозефа Гуро.
Мнение это было «создано» Давидом Бурлюком. «Владимир Бурлюк, известный пионер модернизма и участник “Синего всадника”, был убит во время Первой мировой войны под Салониками», – писал он в вышедшем в 1957 году 34-м номере «Color and Rhyme». А в 57-м номере журнала опубликована «последняя фотография на фронте в Салониках, 1917». Версию о гибели Владимира в 1917 году Давид повторял всю жизнь (правда, в своих воспоминаниях «Моё пребывание в Казанской художественной школе» от 1930 года Давид Давидович единственный, пожалуй, раз указывает другой год гибели брата – 1922-й).
Более того, я сам слышал рассказ о гибели Владимира Бурлюка под Салониками от жившей в Праге невестки Марианны Бурлюк, Ольги Фиаловой. Её муж, Владимир Фиала, сын Вацлава и Марианны, узнал об обстоятельствах гибели Владимира совершенно случайно. В конце 1930-х – начале 1940-х годов Владимир учился на кафедре архитектуры в Высшей школе декоративно-прикладного искусства (UMPRUM). На практике в Чешском Крумлове вместе с ним работал человек, который говорил по-чешски с заметным русским акцентом. Владимир пригласил его в кафе и стал расспрашивать, откуда он, и сам рассказал о себе. Услышав фамилию Бурлюк, новый знакомый оживился и рассказал, что знал одного Бурлюка, Владимира, воевал с ним в Греции в конце Первой мировой войны и что этот Бурлюк погиб в Салониках прямо на его глазах. Так в семье Фиала узнали об обстоятельствах гибели Владимира.
Однако же могила Владимира Бурлюка так и не была найдена, и никаких упоминаний о его гибели ни в Российском государственном военно-историческом архиве, ни в греческих архивах нет. Ирина Жалнина-Василькиоти, основатель Союза русских эмигрантов в Греции, уже много лет занимается поисками информации о погибших в Греции русских солдатах и офицерах. Она написала целый ряд книг о них, в том числе о погибших на Салоникском фронте. Имя Владимира Бурлюка не встретилось ей в этих списках ни разу. Однако в военных архивах ей удалось обнаружить информацию о том, что после расформирования русских частей Владимир записался во Франции добровольцем в Русский легион. С Салоникского фронта он прибыл во Францию в апреле 1918 года, а в апреле 1919-го вернулся в Россию. Участвовал в Гражданской войне. В ежемесячных сводках Русской базы в апреле – июле 1919 года отмечается, что Владимир Бурлюк находился в действующих частях Вооружённых сил Юга России.
Существует ряд письменных свидетельств того, что Владимир Бурлюк уже после окончания Первой мировой войны бывал в России – а до этого во Франции. В Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранятся письма Давиду Бурлюку Антона Безваля, мужа средней сестры Бурлюка Надежды. Вот цитаты из этих писем:
«Володю видел 2 недели в 1919 г. и с тех пор никаких сведений. Тоже очень беспокоимся о нём. И только по аналогии, что до последнего приезда тоже около 3-х лет ничего о нём не знали, – гоним мрачные мысли» (11 августа 1922 года).
«Володю видел около 2-х недель в 19 г., после чего никаких сведений о нём абсолютно не имеется. Судьба его нас беспокоит и, конечно, не исключена возможность, что и его нет в живых, хотя, быть может он и объявится где-либо. Живописью совершенно не занимался и был поглощён интересами той профессии, в которой ты знаешь его с 15 г.» (28 августа 1922 года).
Под «той профессией» Безваль имеет в виду военное дело – в октябре 1915 года Владимир окончил Московское Алексеевское военное училище.
Те же сведения повторял Антон Безваль и в своих письмах Марианне Бурлюк в Прагу. Он писал о том, что в 1919 году Владимир приезжал в Херсон, а затем они вместе поехали в Одессу. «Я уже несколько раз просил вас постараться разыскать Вову» – это строки из письма от 28 февраля 1924 года. «Я думаю, что вы можете списаться с М. Ф. Ларионовым – в Париже с которым Вова виделся в 19-м году. Он пользуется большой известностью вместе с Н. Гончаровой. Последний раз я провёл с Володей неделю в Одессе, куда я ездил провожать его после кратковременного посещения им Херсона. Жили вместе, развлекались в театрах с сестрой покойного Севочки и одной экзотической одесситкой, но он был всё время мрачен и твердил, что мы больше с ним не увидимся, предлагал подарить (помнишь, как он любил дарить) все бывшие с ним вещи. Узнайте о нём». В одном из писем с нефтепромысла «Санто» в Ферганской области (где Антон Безваль работал во второй половине 1920-х) он пишет о том, что виделся с писателем Борисом Лавренёвым, другом детства Николая Бурлюка, и тот со слов Сергея Есенина рассказал, что Владимир живёт в Париже.
В 1949 году в своём письме Давиду Бурлюку Михаил Ларионов сожалеет о том, что не смог увидать Владимира Бурлюка, когда тот недолгое время был во Франции. Когда именно это произошло, из письма не понятно. Но очевидно одно – служивший под командованием французов Владимир минимум единожды побывал во Франции. Возможно, он лечился там после ранения.
Ещё одно свидетельство того, что Владимир Бурлюк не погиб в 1917 году, содержится в письме от 1922 года Людмилы Иосифовны, матушки большого семейства Бурлюков, которое цитирует в своих записях Мария Никифоровна Бурлюк (опубликовано в 66-м, последнем номере «Color and Rhyme»):
«Как счастлива была увидеть Володичку, милый и всё такой же бессребреник он очень любит тебя и мечтает увидеться и жить со всеми нами».
Давид Бурлюк не мог не знать всего этого. Зачем же он упорно повторял версию о гибели брата под Салониками? Объяснений может быть предостаточно. Вероятно, Давид знал о том, что в ходе Гражданской войны Владимир воевал на стороне Деникина, и это доставляло ему неудобства, входило в конфликт с той просоветской позицией, которую он занял уже после эмиграции в США. Как и все футуристы, Давид придерживался «левых» политических взглядов, однако всегда был более чем умеренным, практически аполитичным… Возможно, он не хотел, чтобы правдивые сведения о гибели Владимира как-то осложнили жизнь оставшимся в России родным. Скорее всего – всё это вместе вкупе с присущей ему осторожностью и нежеланием подвергать риску ни безопасность и благополучие своей семьи, ни свою карьеру.
Никто из родных не знал наверняка о судьбе Владимира после 1919 года. Антон Безваль писал, что выжить он мог только за границей, и был почти наверняка уверен, что Володя погиб. Писем от него никто не получал, что было очень странно для семейственных Бурлюков. Ведь даже в самые тяжёлые годы они старались поддерживать связь друг с другом – Давид писал в Херсон из Японии, затем из Америки; когда Людмила Иосифовна переехала вместе с Надеждой Бурлюк и Антоном Безвалем в Ферганскую область, Давид переводил ей деньги. Переписывался Давид и с Марианной в Праге, и с Людмилой в Аркадаке. Да и сами сёстры регулярно переписывались друг с другом.
Обстоятельства смерти Владимира Бурлюка до сих пор остаются загадкой. Ясно лишь одно, версия о гибели его под Салониками – не более чем легенда.
Ещё одна легенда, встречающаяся в публикациях о Владимире Бурлюке, гласит, что Владимир учился вместе с Давидом в Мюнхенской академии художеств. Безусловно, этого не было, да и быть не могло. К моменту поступления Давида в Мюнхенскую академию – а произошло это, согласно архивным книгам самой Академии, 18 октября 1902 года, – Владимиру было всего четырнадцать лет. Кстати, интересная деталь – прямо перед Давидом Бурлюком во внушительном академическом «гроссбухе», в котором фиксировались и возраст поступавшего, и его преподаватель, под номером 2487 записан Владимир Издебский, организатор знаменитых «Салонов», в которых в 1909 и 1910–1911 годах принимали участие четверо из семьи Бурлюков.
Мне довелось видеть альбом для рисования, подаренный Давидом Владимиру. Рисунки в нём, датированные 1902–1903 годами, – рисунки ученика, начинающего. Несколько последних рисунков сделаны в Мюнхене – Владимир старательно перерисовывал гипсовые слепки, мраморные скульптуры, несколько раз он сделал наброски бронзовой скульптуры «Амазонка на коне» Франца фон Штука. На нескольких листах рисунки выполнены рукой Давида – как образец для брата. Неугомонный Давид, увлекаясь сам, увлекал и всех, кто оказывался рядом. Что уже говорить о младших братьях и сёстрах!
Так что, безусловно, Владимир в Академии в 1902 году не учился и учиться не мог. Давид, заскучав, взял его с собой в Мюнхен уже в следующем, 1903 году – они тогда вместе учились в студии Антона Ашбе, а в 1904 году – в Париже, в студии Фернана Кормона. Перед отъездом Владимир с трудом окончил гимназию – по воспоминаниям Надежды Бурлюк, учёба давалась ему нелегко.
Владимир был очень близок с Давидом. Он разделял многие увлечения старшего брата – не только живописью, но и, например, археологией. После переезда семьи в 1907 году в Чернянку Херсонской губернии Давид и Владимир всерьёз увлеклись историей и археологией – подтолкнул их к этому основатель и редактор газеты «Юг», основатель и первый директор Археологического музея в Херсоне Виктор Иванович Гошкевич. В 1911-м он вместе с Бурлюками вскрыл крупный скифский курган. Даже в своём последнем (так указал Давид) письме с фронта Володя писал, что скоро их семейный музей в подмосковном Михалёве, куда семья Бурлюков перебралась в 1914 году, пополнится мраморными антикварными экспонатами в количестве более сотни, которые ему вместе с солдатами удалось раскопать около Салоников.
В воспоминаниях Марии Никифоровны Бурлюк есть немало упоминаний о Владимире:
«С 1903 по 1915 Давид и Вальдемар Бурлюк были очень дружны и привязаны друг к другу. Володя был чрезвычайно одарён. В нашем романе “Филонов”, в главе о вечере в Арт-клубе Куинджи, мы написали о его акварели, изображающей женщину в одежде рабыни. Но работал он только в присутствии старшего брата; предоставленный самому себе, он немедленно начинал развлекаться. Он любил охотиться, скакать на лошадях, играть в карты день и ночь. Его характер был очень спокойным и полным доброты. Всё, что угодно, он мог отдать в подарок. Он любил собирать книги, как и его брат, но Давид всегда читал и изучал их, в то время как Володя никогда не раскрывал их.
Володя любил старинные иконы (на испещрённых червями досках) и разные античные объекты, которые три брата раскапывали в 60 могилах в степях графа Мордвинова, покрывавших 100 тысяч акров в Чернянке (Гилея). Он держал их в своих руках, поворачивал из стороны в сторону, рассматривал и потом рассказывал о своих проектах, новых картинах и о том, как он применит древнее для новейшего. Его последний холст, над которым он работал в марте 1915, перед тем, как его отправили на фронт в Салоники, так и не был закончен. На нём изображён древний воин со щитом и тяжёлым копьём, он рисовал его в комнате, где проходила наша выставка в салоне Матвеевой (Мария Никифоровна ошиблась – это был салон Михайловой. – Е. Д.)».
«Футуризм и кубо-футуризм в живописи русские были тесно связаны; не только потому, что зачинатели, основоположники составляли одну разбойническую стаю, орду “песьеголовцев” русской литературы, как выразился о них тогда Ал. Мих. Ремизов, советовавший Владимиру Бурлюку ходить голым, опоясавшись лишь тигровой шкурой, и в руках дубину носить… Владимир Бурлюк был действительно видным юношей, мускулы имел здоровенные, рост высокий и сложение красивое. Совет А. М. Ремизова был ему впору. Возврат к жизни – простой и дикой, так противоречащей барству, дворянству изнеженному, барскому…» – писал Давид Бурлюк во «Фрагментах из воспоминаний футуриста».
А вот как описывает свою первую встречу с Владимиром Бурлюком Бенедикт Лившиц:
«Садимся наконец в вагон. Вслед за нами в купе входит краснощёкий верзила в романовском полушубке и высоких охотничьих сапогах. За плечами у него мешок, туго чем-то набитый, в руке потёртый брезентовый чемодан.
Радостные восклицанья. Объятия.
Это Владимир Бурлюк.
Брат знакомит нас. Огромная лапища каменотёса с чёрным от запёкшейся крови ногтём больно жмёт мою руку. Это не гимназическое хвастовство, а избыток силы, непроизвольно изливающей себя.
Да и какая тут гимназия: ему лет двадцать пять – двадцать шесть.
Рыжая щетина на подбородке и над верхней, слишком толстой губой, длинный, мясистый с горбинкою нос и картавость придают Владимиру сходство с херсонским евреем-колонистом из породы широкоплечих мужланов, уже в те времена крепко сидевших на земле.
<…> Владимир едет на рождественские каникулы. Он учится в художественной школе не то в Симбирске, не то в Воронеже (в Пензе. – Е. Д.). Там, в медвежьем углу, он накупил за бесценок старинных книг и везёт их в Чернянку. Давиду не терпится, и Владимир выгружает из мешка том за томом: петровский воинский артикул, разрозненного Монтескье, Хемницера…
– Молодец, Володичка, – одобряет Давид. – Старина-то, старина какая, – улыбается он в мою сторону. – Люблю пыль веков…
Владимир польщён. Он слабо разбирается в своих приобретениях и, видимо, мало интересуется книгами: был бы доволен брат.
– Ну, как в школе, Володичка? Не очень наседают на тебя?
Я догадываюсь, о чём речь. И до провинции докатилась молва о левых выставках, в которых деятельное участие принимают Бурлюки. Владимир одною рукою пишет свои “клуазоны” и “витражи”, а другой – школьные этюды».
Михаил Матюшин в своих воспоминаниях «Русские кубофутуристы» пишет о Владимире так: «Владимир Бурлюк, великан и силач, был сдержан и остроумен. Одарён он был так же исключительно, как и работоспособен. Как художник, он был гораздо сильнее своего старшего брата».
Матюшин не одинок в своём мнении о таланте Владимира – сам Давид Давидович в «Воспоминаниях отца русского футуризма» писал: «Ещё в 1906 году он стал делать прямо потрясающие вещи. Никогда не видав Гогена, ни Ван Гога, он как-то сразу вошёл и стал полновластным мастером в новом искусстве».
О работоспособности брата в своём очерке «О Гофмане» (поэте, приятеле Маяковского), опубликованном в последнем, 66-м номере «Color and Rhyme», Давид Бурлюк писал так:
«Мой брат Владимир Бурлюк задался целью нарисовать за неделю тысячу рисунков. Надо было делать 150 рисунков… в сутки. Целый вечер в нашей студии на Каменноостровском проспекте рисовал Виктора Гофмана, каждый рисунок (числом 50 штук) показывал поэту.
На первом Гофман написал: “Отказываюсь узнать себя”.
На десятом: “Вижу некоторое сходство”.
На 25-м: “С трудом узнаю себя”, и на 50-м “Наконец это я! Удостоверяю! Гофман”. Владимир Бурлюк делал схожие рисунки, их вероятно не сохранилось… все погибли и нечего плакать… если Венера Милосская дошла до нас без рук (а что такое любовница и мать – лишённая рук)».
Николай Иванович Харджиев, легендарный искусствовед, коллекционер, исследователь и знаток русского авангарда, рассказывал, что Михаил Ларионов из современных ему художников ценил не Малевича или Татлина, а только Ле Дантю и Владимира Бурлюка.
Валентин Серов, увидевший работы Владимира на выставке «Стефанос», воскликнул: «Нет, таких запонок из Малороссии не вывезешь… Париж это… Талантливо!»
Работы Владимира зачастую были более новаторскими и провокационными, чем работы брата и сестры. Именно они чаще всего вызывали скандалы на выставках и бурную реакцию критиков – вплоть до негодования. Владимир смело экспериментировал, но эксперименты эти шли отнюдь не от неумения – художник чётко ощущал своё время, время слома старого искусства, время новаторства и постоянных изменений. В его таланте невозможно было усомниться. Достаточно привести ещё два свидетельства – два мнения людей, чей авторитет в искусстве невозможно отрицать. Это представители совершенно разных течений русского искусства начала прошлого века – Александр Бенуа и Василий Кандинский.
В своём отзыве о работах Владимира Бурлюка, представленных на выставке «Венок-Стефанос», которую Давид Бурлюк организовал в Петербурге весной 1909 года, Бенуа писал: «Как ни ясно в них желание во что бы то ни стало обратить на себя внимание, это всё же произведения талантливого и незаурядного человека».
Три картины Владимира стали репродукциями легендарного сборника «Синий всадник», изданного Кандинским в Мюнхене в 1910 году. Кандинский пригласил Давида и Владимира для участия в первой выставке «Синий всадник» в Мюнхене. В письме Николаю Кульбину от 19 июля 1911 года Кандинский писал: «Я очень рад, что у Вас выставляют Бурлюки…», и затем, в письме от 12 декабря того же года, говоря о готовящейся выставке: «…ответственность за художников беру на себя, т. е. через меня будут приглашены только очень серьёзные».
Бурлюки, конечно же, входили в это число. На второй выставке Нового Мюнхенского художественного объединения, предшествовавшего появлению «Синего всадника», Давид и Владимир участвовали вместе с Жоржем Браком, Пикассо, Андре Дереном, Жоржем Руо, Морисом Вламинком, Кесом ван Донгеном. Братья Бурлюки даже написали вступление к каталогу выставки. Когда 18 декабря 1911 года Василий Кандинский открыл «Первую выставку редакции “Синего всадника”», на ней были представлены работы Анри Руссо, Робера Делоне, братьев Бурлюков, Августа Макке, Франца Марка, Габриель Мюнтер и, разумеется, самого Кандинского.
Благодаря неуёмной энергии старшего брата, который вовлёк в искусство и братьев, и сестёр, Владимир вёл совершенно невероятную по степени напряжённости выставочную деятельность. За неполные девять лет он принял участие в тридцати двух выставках.
Выставочная деятельность шла рука об руку с учёбой. После учёбы у Ашбе в Мюнхене и у Кормона в Париже начавшаяся Русско-японская война поменяла планы, и в июле 1904 года братья вернулись домой. В сентябре 1905 года Владимир поступил в Киевское художественное училище, где проучился полгода, до января 1906-го. В 1906–1907 годах он посещал школу Ф. И. Рерберга в Москве, в 1908-м брал частные уроки у Франца Рубо, который после ухода Репина из Академии вёл его мастерскую.
Осенью 1910 года Владимир Бурлюк вместе с Давидом поступил в Одесское художественном училище – он отучился там один сезон 1910/11 года. У каждого из братьев были свои причины: Давид хотел получить диплом, дающий право преподавания в средних учебных заведениях, а Владимиру нужно было спасаться от неизбежной солдатчины. В Одесском художественном училище Владимир прошёл курс трёх классов, а с осени 1911-го по март 1915 года он учился в Пензенском художественном училище. Наверное, на выбор места учёбы повлияли знакомые художники, также учившиеся в Пензе, – Аристарх Лентулов и Владимир Татлин, как раз летом 1911 года побывавший у Бурлюков в Чернянке. При личной подаче прошения о приёме в училище (26 июля 1911 года) Владимир Бурлюк приложил к нему свидетельство об отсрочке по отбыванию воинской повинности и о прохождении курса трёх классов Одесского художественного училища, то есть «гипсоголовного» рисовального класса.
Свидетельство об окончании полного курса общеобразовательных, специальных и художественных предметов Пензенского художественного училища было выдано Владимиру Бурлюку 17 марта 1915 года. А уже на следующий день он получил «Удостоверение о нравственных качествах и поведении», выданное для предоставления «в одно из военных училищ». Уклоняться от призыва было далее невозможно – шла война.
В письме Василию Каменскому от 18 сентября 1915 года Давид Бурлюк пишет: «Владимир Давидович 1 октября 1915 года оканчивает Московское Алексеевское Военное Училище. Что дальше – не знаю – он написал весной 1 большую хорошую картину». Эта работа Владимира демонстрировалась на 6-й выставке «Бубнового валета», прошедшей в ноябре – декабре 1916 года в Москве, в Художественном салоне Михайловой на Большой Дмитровке.
К сожалению, до нас дошло совсем мало работ Владимира Бурлюка – особенно учитывая объём всего им сделанного. Дошла графика, репродуцированная в поэтических сборниках – начиная с первого «Садка судей» и заканчивая вышедшим в 1915 году сборником «Стрелец». Владимир иллюстрировал первую книгу Велимира Хлебникова «Учитель и ученик» (1912), затем «Творения» Хлебникова (1914), книгу Василия Каменского «Танго с коровами. Железобетонные поэмы» (1914), трагедию Владимира Маяковского «Владимир Маяковский»; в вышедших уже в 1919 и 1920 годах сборниках Алексея Кручёных «Замаул III» и «Цветистые торцы» также опубликованы рисунки Владимира. Он иллюстрировал также целый ряд футуристических сборников: «Садок судей», «Требник троих», «Дохлая луна», «Затычка», «Садок судей» II, «Молоко кобылиц», «Первый журнал русских футуристов», «Рыкающий Парнас», «Стрелец», «Весеннее контрагентство муз».
О том, как выглядели многие его резонансные работы, мы можем составить себе приблизительное представление… по карикатурам, опубликованным в тогдашней прессе – например, о портретах Владимира Издебского и Михаила Ларионова, представленных на втором «Салоне» Издебского. Вообще Владимир Бурлюк – автор множества портретов современников. Это в первую очередь портреты братьев, а затем Велимира Хлебникова, Бенедикта Лившица, Василия Каменского, Владимира Маяковского и многих других друзей и соратников. Как правило, на выставках именно портреты работы Владимира Бурлюка вызывали наиболее активную реакцию. Тот же Бенедикт Лившиц долго не давал согласие на экспонирование собственного портрета; к сожалению, оригинальный портрет погиб во время революции. Выставленные на втором «Салоне» Издебского портреты самого Владимира Издебского, Аристарха Лентулова, Михаила Ларионова и собственно автопортрет Владимира Бурлюка также вызвали бурную критику. Однако она только подогревала интерес публики к выставкам и работам Владимира – многие из них были проданы. К сожалению, дальнейшая судьба попавших в частные коллекции работ в большинстве случаев неизвестна, и это неудивительно – в 30-е годы владение такими картинами могло почти наверняка повлечь за собой приговор и ссылку в лагеря. Работы футуристов, кубистов и прочих «-истов» уничтожались даже в музеях…
Владимир так и не был женат. Как пишет Давид Бурлюк, первой его женщиной стала Зинаида Аполлоновна Байкова, первая жена Аристарха Лентулова:
«Летом гостила у сестры Людмилы Зинаида Аполлоновна Байкова. Она была первой женой Аристарха Лентулова <…> Лишила брата Владимира невинности на площадке гигантских шагов. Брат был могучего телосложения.
– Понравилось?
– Чепуха, ничего интересного».
Позже, зимой того же 1907 года, в Санкт-Петербурге, познакомились с двумя сёстрами-курсистками. «Как-то вечером мы с Володей ушли, а Аристарх так там и остался. Лентулов решил навсегда связать свою жизнь со старшей сестрой, Марией Петровной Рукиной, очень милой близорукой девицей. У неё была младшая сестра толстушка – Лиза – я жалею, что Володе на ней не удалось жениться».
В 3-м номере сборника «Союз молодёжи», вышедшем в марте 1913 года в Санкт-Петербурге, опубликована статья Николая Бурлюка, написанная им совместно с Давидом, которая называется «Владимир Давидович Бурлюк». Вот что младший брат пишет о среднем:
«Говоря о новейшей живописи, нам придётся говорить об отдельных художниках. Это понятно: труд личности создаёт настоящее. Если в прошлом имя художника нарицательно, то в современности оно живо и действенно. Радостно быть современником силы не имени, но личности. Новое искусство со своей созерцательностью, со своей проповедью материализации идеи учит нас любить не только картины художника, но и его самого, ибо только воплощение исходит от творца».
Прав был Бенедикт Лившиц – воистину «зоологическое ощущение семьи». Бурлюки штурмовали вершины искусства все вместе, поддерживая и усиливая друг друга.
Рождение сына Николая было последним важным событием, случившимся в семье Бурлюков в Котельве, незадолго до отъезда в Курскую губернию.
Николай Бурлюк
Давид Бурлюк считал себя в равной степени художником и поэтом. Какова же была сила его влияния на родных, если брат Володя и сестра Людмила, пойдя по его стопам, стали художниками, а младший брат, Николай, стал поэтом? Просто поразительно.
Николай Бурлюк родился в Котельве 22 апреля (4 мая по новому стилю). К счастью, точную дату его рождения определить было не так сложно – копия метрического свидетельства Николая Бурлюка хранится в его личном деле в фонде Санкт-Петербургского Императорского университета.
С обстоятельствами смерти, как и у Владимира, до недавнего времени всё обстояло куда сложнее. Год его смерти в разных источниках указывали разный – 1916, 1917 (погиб на румынском фронте), 1920-й. Сам Давид Бурлюк в разное время сообщал разные даты смерти брата: сначала 1918-й, затем 1929-й. Давид Давидович знал, что брата расстреляли большевики, но афишировать этого не хотел.
В своей книге «Давид Бурлюк в Америке» Ноберт Евдаев приводит информацию о братьях и сёстрах Бурлюк, собранную из «различных писем, по записям бесед с внучкой Бурлюка Мэри Клер и статьям из различных номеров журналов “Color & Rhyme”». Вот что он пишет о Николае Бурлюке:
«Он никогда не брал в руки карандаш или кисть. Отец Бурлюков любил говорить, что Коля тем хорош, что его одежда никогда не будет в пятнах от масляных красок. Он был очень образованным юношей. Был призван в армию в 1916 году. Воевал на румынском фронте. Людмила Иосифовна, мать Николая, всегда ждала Колю с фронта. Он вернулся в 1920 году в Херсон. По настоянию матери женился на Саше Сербиновой, и у них родился сын Николай. Осенью 1922 года Николая Давидовича Бурлюка нашли убитым в Херсоне».
Нашли убитым… Деталей гибели Николая Бурлюка не знал никто – у большевиков не было привычки сообщать родным правду. Родные знали лишь, что однажды он просто вышел из дома и… пропал. Даже мама большого семейства, Людмила Иосифовна, которая жила в годы Гражданской войны в Херсоне, не знала, что случилось с сыном. Вот отрывок из её письма Давиду в США, отправленного в 1922 году – того же письма, в котором она пишет о «Володичке»:
«Херсон опустел и разрушен, как не обитаемый город. Все ходят пешком в нищенских костюмах, большинство босиком… лошади перевозят людьми… лошади передохли.
Прошлую зиму голодали… будет ли эта зима лучше, неизвестно… да и теперь если бы не помощь американцев “АРА”… то было бы плохо, весной люди и дети умирали сотнями на улицах.
Но всё это меня не тревожит, а исчезновение Колечки приводит в отчаяние.
Здесь его жена Шура, Александра Васильевна Сербинова, маленькая, чёрненькая, милая, добрая, энергичная, и чудесный мальчик Николай Николаевич, сын Колечки. Похож с Никишей, только глаза другие… очень большие для двух лет и 4 месяцев. Она мне немного помогает и вообще заботится обо мне».
Антон Безваль и Надежда Бурлюк, которые также жили в то время в Херсоне, догадывались о судьбе Николая, а позже узнали о том, что он был расстрелян, однако матери, которая переехала с ними в Ферганскую область, до самой её смерти ничего не говорили.
Антон Безваль писал 29 августа 1922 года Марианне Бурлюк в Прагу:
«Мама и Коля приехали к нам в Херсон летом 1918 г., вскоре после чего (в октябре) я венчал Коленьку с Шурой Сербиновой – маленькой, очень милой брюнеткой с поразительно ровным характером, который не могли испортить даже 15 л. музыки (консерваторка, рояль). Их счастливая жизнь оказалась, к несчастью, непродолжительной, т. к. Коля около 2-х лет тому назад исчез для нас всех, и боюсь, что навсегда. Обстоятельства этой тяжёлой для нас всех истории когда-нибудь узнаешь, сейчас же могу сказать, что у меня, человека, как тебе известно, мало склонного к иллюзиям, почти нет уверенности, что он жив. Его жена и сын Коля (мой крестник) живут под Херсоном, – вчера мы навещали их и Коленька-маленький поразительно мил и во многом напоминает отца.
Нечего и говорить, что дело с Колей страшно повлияло на маму, которая с тех пор превратилась в старуху, очень исхудала, как-то съёжилась и находится в постоянном религиозном трансе: читает исключительно божественное, в иные дни по 12 ч. проводит в церкви, где состоит в общине, занимается сбором пожертвований на тарелочку, говеет по несколько раз в год и т. п. Одним словом, самая радикальная перемена образа мыслей, которая правда началась ещё с 18-го г., т. к. Коля в последние годы стал крайне религиозным и вовлёк её в орбиту своего миросозерцания».
Лишь после открытия архивов Службы безопасности Украины стало возможным получить детальную информацию о гибели Николая Бурлюка. Выдающийся исследователь русского авангарда Андрей Крусанов, сделав запрос в СБУ по Сумской области, получил копию обвинительного заключения по уголовному делу в отношении Николая Бурлюка. Написано оно фантастически безграмотно, но содержит подробные сведения о последних годах жизни Николая.
Так, из обвинительного заключения мы узнаём, что после окончания в 1914 году физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета Николай Бурлюк некоторое время учился в Москве, а затем, уже в 1916 году, был мобилизован на правах вольноопределяющегося и служил в Электротехническом батальоне. 15 июля 1917 года он окончил Школу инженерных прапорщиков, после чего был отправлен на Румынский фронт, где в 9-м радиодивизионе исполнял сначала обязанности помощника начальника Учебной команды, а затем и сам стал начальником Полевой Радио-Телеграфной учебной школы. В начале ноября 1917 года Николай едет за матерью в Россию и привозит её в Румынию, в город Ботошани. В январе 1918 года ввиду разоружения дивизиона белыми добровольцами на станции Сокола Николай Бурлюк уезжает в Кишинёв, в «Радио-Румфронта», в том же январе 1918 года поступает в Кишинёвскую земельную управу и уезжает в Измаил уездным представителем Министерства земледелия Молдавской Республики. В марте 1918 года он уходит в запас и продолжает служить в Управлении Земледелия до июня 1918 года. После чего через Одессу едет на жительство в Херсон, где устраивается чернорабочим завода «Вадон», затем – помощником табельщика, и в начале августа 1918 года уезжает в имение Скадовского (Белозерка Херсонской губернии), где служит приказчиком и неофициально исполняет обязанности помощника управляющего. Очевидно, что Николай собирался пойти по стопам отца.
В ноябре 1918-го по объявленной гетманом Украины Павлом Скоропадским мобилизации Николай Бурлюк «является как офицер» и направляется в Одессу, в радиодивизион, где от гетмана переходит к Петлюре, затем в начале декабря 1918 года – к белым, а в апреле 1919 года остаётся в Одессе и служит до мая при Красной армии, после чего переходит на службу в морскую пограничную стражу. Уже в июне 1919 года он освобождается от службы как агроном и уезжает в Херсон, а затем в село Верёвчина к родным. С июня до августа живёт в деревне, но затем уезжает в Алешки (уездный город Таврической губернии Днепровского уезда) для подыскания службы учителя, дабы не попасть в ряды белых. Тем не менее по объявленной белыми мобилизации является как офицер, за службу в Красной армии преследуется, понижается в чине до рядового и отправляется на фронт против Махно, где служит рядовым телефонистом.
«В Декабре месяце под натиском Красной армии белые отступают Бурлюк от белых удирает через Мелитополь и Алешки и Херсон, затем на Голую-Пристань и там скрывается в больнице боясь военной службы противоречущей своему убеждению и так скрывался до Декабря <19>20 г. после чего считая с тем, что гражданская война закончена сам является в комиссариат для учета как бывший офицер. Белым явился по первому приказу как офицер потому, что документы были в их руках, а законом Р.С.Ф.С.Р. и приказам не подчиняется и не являлся потому, что не желал служить как у тех так и у других и продолжал скрываться целый год» – это из обвинительного заключения.
Несмотря на то, что Николай служил в радиодивизионе и главной его целью было как можно скорее вернуться к мирной жизни, более того, он служил и в Красной армии, Чрезвычайная тройка принимает решение расстрелять его, как «шпиона армии Врангеля», и «желая скорее очистить Р.С.Ф.С.Р. от лиц подозрительных кои в любой момент свое оружие MOГУТ поднять для подавления власти рабочих и крестьян».
27 декабря 1920 года приговор приведён в исполнение. Николаю Бурлюку было всего тридцать лет, его сыну не было и года.
Показательна разница в наказаниях – «белые» за службу у «красных» понизили его в чине, «красные» – расстреляли.
«Застенчивый» юноша, о котором писал Бенедикт Лившиц, как и все почти в его семье, не смог избежать кровавой бойни, в которую погрузилась страна. Лишь Давид избежал этой участи – во многом благодаря необычайно развитой интуиции и пониманию складывающейся ситуации.
Вот что пишет о Николае Бенедикт Лившиц, приехавший в Чернянку в декабре 1911 года:
«Третий сын, Николай, рослый великовозрастный юноша, был поэт. Застенчивый, красневший при каждом обращении к нему, ещё больше, когда ему самому приходилось высказываться, он отличался крайней незлобивостью, сносил молча обиды, и за это братья насмешливо называли его Христом. Он только недавно начал писать, но был подлинный поэт, то есть имел свой собственный, неповторимый мир, не укладывавшийся в его рахитичные стихи, но несомненно существовавший. При всей своей мягкости и ласковости, от головы до ног обволакивавших собеседника, Николай был человек убеждённый, верный своему внутреннему опыту, и в этом смысле более стойкий, чем Давид и Владимир. Недаром именно он, несмотря на свою молодость, нёс обязанности доморощенного Петра, хранителя ключей ещё неясно вырисовывавшегося бурлюковского града».
И действительно – Николай был единственным, кто мог бы пойти по стопам отца. Но пока он был рядом с Давидом, об этом не могло быть и речи. Вслед за старшим братом Николай Бурлюк погрузился в самую гущу литературной и художественной жизни России, в самую гущу рождающегося прямо на глазах нового искусства. Взлетающий футуризм опирался на два крыла – живопись и литературу. Всеохватный, всеобъемлющий Давид Бурлюк успевал не только писать сотнями картины и организовывать выставки, но и сочинять стихи, объединять вокруг себя знаковых для нового времени поэтов и издавать эпатирующие консервативную публику сборники поэзии и прозы. А ещё – выступать с многочисленными лекциями о современном искусстве, участвовать в диспутах, провозглашать манифесты… В этой бурной деятельности участвовал и Николай. Активное вовлечение его в творческую среду и в творческую активность началось ещё во время его пребывания в 1-й мужской гимназии в Херсоне, в которой он учился с сентября 1901-го по июнь 1909 года, окончив полный восьмиклассный курс. И тут не обошлось без удивительного везения. Всю жизнь Бурлюки словно притягивали к себе интересных людей. Одноклассником Николая стал будущий писатель Борис Лавренёв, который был тогда ещё Борисом Сергеевым. Они даже сидели за одной партой, которая и сегодня хранится в музее гимназии. Память о Лавренёве, дважды лауреате Сталинской премии, в Херсоне чтили все советские годы, в доме на углу проспекта Ушакова и улицы Театральной был создан его Музей-квартира, в котором и сейчас экспонируется работа Давида Бурлюка «Пейзаж села Чернянка». Интересно, что улица, на которой находится гимназия, носит сейчас имя Виктора Гошкевича.
В своей биографии Борис Лавренёв писал о том, что «микробы стихотворной заразы обволакивали меня каждое лето, с седьмого класса гимназии и до первых студенческих лет, в поэтической обстановке Чернодолинской экономии графа Мордвинова. Перед моими глазами были два дурных примера: мой одноклассник Коля Бурлюк, младший из знаменитых Бурлюков, и совсем ещё юный, в рваной черной карбонарской шляпе и чёрном плаще с застёжками из золотых львиных голов, похожий на голодного грача Владимир Маяковский. Я с восхищением глядел в рот Коле, когда он, картавя, “бурлюкал” стихи, но старался уберечься от заразы. Для меня, как и для Маяковского, ещё не был решён вопрос: вступать ли на тернистый путь поэзии или просто поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества?»
Первые свои стихотворения Николай Бурлюк опубликовал в сборниках «Студия импрессионистов» (1910) и «Садок судей» (1910). «Садок судей», напечатанный на оборотной стороне дешёвых комнатных обоев, без «ятей», знаков препинания и с использованием массы неологизмов, был гораздо более провокационным и вызвал негативную реакцию. Например, Валерий Брюсов назвал его находящимся «за пределами литературы», сдержанно похвалив, однако, некоторые стихотворения Николая Бурлюка и Василия Каменского. Нужно сказать, что стихотворения Николая Бурлюка отличались от стихотворений других авторов – они были гораздо более лиричными, сдержанными, даже тихими. Как ни старался автор «выдавить» из себя что-то футуристическое – у него это не получалось. Но деваться было некуда – авторитет и железная воля братьев не оставляли возможности идти другой дорогой, хотя он и попытался. В мае 1911-го Николай Бурлюк пишет Валерию Брюсову письмо:
«…Вы отчасти знаете меня по нелепому “Садку судей“, а теперь я вынужден просить у Вас той нравственной поддержки, которую я давно ищу. <…> Я просто сомневаюсь в своем поэтическом даре. Я боюсь, что мой взгляд на себя слишком пристрастен. Поэтому я прошу Вас сказать мне – поэзия ли то, что я пишу, и согласны ли Вы, если первое правда, быть моим учителем».
Мы не знаем, как ответил на это письмо Брюсов – и ответил ли вообще, – но точно знаем, что Валерий Яковлевич в ученики Николая не взял. И тогда Бурлюк-младший вошёл в круг Николая Гумилёва, в «Цех поэтов». Гумилёв благосклонно относился к исканиям Николая, хотя в отзыве на всё тот же «Садок судей» написал, что «из пяти поэтов, давших туда свои стихи, подлинно дерзают только два: Василий Каменский и В. Хлебников, остальные просто беспомощны». Гумилёву же принадлежит и ставшее известным двустишие:
- Издаёт Бурлюк
- Неуверенный звук.
Метания Николая Бурлюка были довольно жёстко раскритикованы Бенедиктом Лившицем. Идти против семьи и друзей не хотелось, да и смысла в этом не было – ведь именно участие в «будетлянских» проектах было способом заявить о себе. И Николай продолжит публиковать свои стихи в сборниках – и стихи эти будут совсем не вязаться с названиями этих сборников: «Дохлая луна», «Затычка», «Молоко кобылиц»… Даже с «новоязом» у него не очень получалось. Точнее, почти совсем не получалось – в отличие от старшего брата. Нужно сказать откровенно – Давид Давидович, хоть и ставший навсегда «отцом российского футуризма», тоже был не всегда последователен в своей приверженности новизне – и в литературе, и в живописи, зачастую представляя на выставки сугубо реалистические работы даже в самые «футуристические годы».
Поэт Вадим Шершеневич, примкнувший в 1912 году к новаторам в литературе, писал: «У Николая Бурлюка попадались неплохие, хотя совсем не футуристические стихи. Но можно ли было с фамилией Бурлюк не быть причтённым к отряду футуристов?!» Михаил Матюшин в своих воспоминаниях «Русские кубофутуристы» отмечал: «Поэт Николай Бурлюк был талант второстепенный, но он много помогал братьям в теоретизации их живописных затей. Это был несколько мечтательный, но жизнерадостный молодой человек».
Зато в программных статьях в защиту братьев и друзей и во время выступлений на многочисленных диспутах Николай Бурлюк был по-настоящему резок и решителен. И всё же отказался подписать самый резкий по тону футуристический манифест «Идите к чёрту», открывавший альманах «Рыкающий Парнас» (СПб., 1914), резонно заявив, что «нельзя даже метафорически посылать к чёрту людей, которым через час будешь пожимать руку».
После окончания в феврале 1914 года Санкт-Петербургского университета, где в одно время с ним на естественном отделении физико-математического факультета, а затем славяно-русском отделении историко-филологического факультета учился Велимир Хлебников, Николай на некоторое время уехал в Москву – в Сельскохозяйственный университет. Наверняка он не хотел попасть под мобилизацию. Но уклониться от армейской службы всё же не удалось – в 1916 году Николай Бурлюк был мобилизован на правах вольноопределяющегося. И сразу же попал в самую гущу военного хаоса.
В своём письме матери и брату от 18 марта 1917 года Николай писал:
«Мне бы рассказать, как полицейский переодетый попом стрелял целый день с колокольни в толпу, а революционный бронированный автомобиль осаждал его, как громили Аничкин дворец – когда-нибудь расскажу, а теперь боюсь, что и так у Вас своих впечатлений и волнений достаточно.
<…> Спасибо большое за деньги, Додичка. Мне каждый раз становится совестно своего критического отношения моему “Старшему брату”, как любишь ты подписываться. Я очень люблю и уважаю тебя, но мы так редко и мало видимся. Знаешь ли ты, что умер Н. И. Кульбин “в дни свободы”, я был на похоронах и отдал ему последний поцелуй от тебя и братьев.
Мамочка, я очень увлекаюсь теософией – мир так призрачен. Тем более я убеждаюсь в жизни и открытии духа, а раз так, то всё понятно и оправдано, и я опять стал любить жизнь и людей».
Увы, в призрачном мире выносят бессмысленно жестокие приговоры. Смерть Николая Бурлюка стала не только трагедией для семьи, но и потерей для русской литературы.
Следы Николая Бурлюка-младшего разыскать пока не удалось. Его мать, Александра Сербинова, вышла во второй раз замуж, и в этом браке у неё родилась дочь Вера. Вера Николаевна Каменская живёт сейчас в Крыму.
Но вернёмся в Котельву 1890 года. Давиду было восемь, Люде – четыре, Володе – два, а Коля только что родился. До переезда на новое место, в деревню Корочка Курской губернии, оставалось несколько месяцев. Семья Бурлюков жила дружно и счастливо, и ровным счётом ничто не предвещало грядущих бед.
«Отец маленьких детей сам купал», – вспоминала Людмила Бурлюк. «Было странно видеть в сильных и красивых его руках маленькое беспомощное тельце, при этом отец приговаривал: “Ай, разбойник, уже головёнку держит!”».
У Кэтрин Дрейер описан ещё один эпизод, связанный с Котельвой. Давид Фёдорович любил брать с собой маленького Давида на охоту. Однажды, увидев лису, он пришпорил лошадей и не заметил, как Давид выпал в снег. После этого, пишет Дрейер, желание Давида ездить с отцом на охоту надолго пропало.
Вообще отношение Бурлюка к охоте и кровопролитию прекрасно характеризует запись, сделанная им в Праге в 1957 году. Он вспоминает несколько эпизодов из детства, связанных с охотой. Первый эпизод связан с Тамбовом – он, тринадцатилетний мальчишка, научился тогда делать рогатки и целыми днями стрелял глиняными высушенными пульками по воробьям. Из сотен выстрелов один оказался успешным, «и я до сих пор помню, как мне было жаль серенькую крохотную птичку, в её последних конвульсиях, с каплей крови на клюве лежавшую на моей ладони».
Другой эпизод случился двумя годами ранее:
«В моей памяти это воспоминание о моих охотничьих переживаниях всегда лежит рядом с другим, когда поздней осенью 1893 года с отцом я пошёл на охоту в уже серые сквозные повидавшие первый снег леса, около Корочки Курской губернии. Отец выстрелил по зайцу. Животное, тяжело раненое, заковыляло, стараясь укрыться в кустах. Я читал в книгах о егерях, прикалывающих раненую дичь. Я выхватил свой перочинный ножик, нагнал зверька и ткнул в него ножом. “Квэ, квэ”, – закричал заяц. Этот звук явственен в моих ушах по сие время.
Ножик упёрся в пушистую шкурку, закрылся и больно порезал мне пальцы. “А-а!” – закричал я. Подоспевший отец прикончил зайчишку и положил его в ягдташ, но для меня этих двух переживаний было достаточно, чтобы навсегда убить во мне всякое желание быть охотником. Лишать жизни птиц и животных считаю делом праздным и злым. Как будут прекрасны рощи и луга, когда их обитатели станут доверчивыми равноправными друзьями человека, не боящимися угрозы смерти от его рук».