Читать онлайн Журнал «Юность» №03/2023 бесплатно

Писатель, совладелица и директор по развитию брендингового агентства AIR, Екатеринбург.

Участник Уральской писательской школы, всероссийского Форума молодых писателей «Липки» (2021). Участник литературного клуба «КЛКВМ» под руководством Ольги Брейнингер (2020–2022). Участник «АСПИ. Новое поколение» (2022). Участник «Тавриды-Арт» (2022).

Ромаяна

Сквозь десять тысяч смутных лет

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (ПРОЖИТАЯ ЯНОЙ),

в которой трое бегут из дома, отчаиваются и неизменно меняются, а потом случается неожиданное

Мы убежали втроем. Я, он, его брат. Брат и нашел первую квартиру, в которой пахло жареной мойвой, сливами и спиртом. Даже не квартиру, комнату, даже не комнату – чердак, даже не чердак, а сжатое тройным физическим страхом дупло, долбаное дупло дерева, в котором нам приходилось спать, прижавшись друг к другу так, что я не вполне понимала, кто из них (вас) грел руки между моих ног.

Грязь окружала нас повсюду, с того момента и навечно, но я этого еще не знала, знать не могла; грязь только зародилась внутри и начала поглощать явь, выстраивая мир вокруг.

Сам побег, внезапный, шершаво сбитый, сотканный из множества неправд, не давал ни вспышки справедливости, ни возможности возвращения. Побег стал и точкой, и запятой, и точкой с запятой, и во всех этих преобразованиях казалось, что туда, наружу, отошел мой дух, а тело, тело лежит там, где и лежало, откуда вышло, в земле, лежит и все ждет и – начала, и – конца.

Сперва мы ни о чем не думали, шли через лес, бежали по полям, нервными скачками передвигаясь от одного укрытия в другое; и от резости, узости, близости холода хотелось забыться: что-то съесть, что-то выпить, где-то досыта поспать. Но еды не было, но любви не было, а то, что было, я раскрошила, раскроила, разделила на троих. Обделила всех.

Нужно было не трогать, не браться делить и быть делимой, но тогда от изнеможения я стала глупой. Нужно было сжать зубы, всей мне сжаться и вдоволь напиться прогорклым запахом сна, усталым запахом настойки из слив и спирта, который, раз не ушел сразу, не уйдет потом никогда.

Наутро мы добыли кофе, черствеющий хлеб, подсолнечное масло и соль, а потом, еле переждав день, вышли в освещенную лампами темноту, распробовали местные сладости и фрукты. Не кусали уже от голода пальцы, а делали все нежно, осторожно, чуть смакуя, хоть и с оглядкой. Рома шутил, приобнимал, старался подбодрить, брат мрачно размышлял, подсчитывая общие деньги.

– Продержимся полгода, – закончив, сказал Л.

– Если будем экономить, то целый год, – добавил Рома, и оба сочувственно посмотрели на меня.

– Только не мои вещи!

Тогда я за что-то держалась. За Рому. За чемодан с дорогими на родине вещами и за новую технику. За не себя, которая ушла за мужем. – Нет, нет, мы говорим про деньги, а там посмотрим. Пока поживем в комнате, брата отселим на другую кровать. Я верну нас назад, любимая, обещаю. Все это – наше испытание.

Рома поцеловал меня в губы. Брат хмыкнул. Он тогда уже не верил в возвращение, но вроде как верил в любовь. Как и я, верила, одной только душой и жила. Разве есть до чего-либо дело, когда так любишь, думала я. Когда такая кама, такая она.

Мы с ним были очень близки. Опасность, страх на какое-то время сделали обоих животными, умеющими ладить телами; словно по частице от каждого осталось по пути, в лесу, и уединилось там же. Я гордилась, что, потеряв все, мы сохранили чувства.

Мы могли – я могла – любить только так: сжавшись, скомкавшись, спрятавшись друг от друга, друг в друге, друг. Мы – я – прятали отчаяние под подушку, вместе с израненными руками, с пальцами, хранившими влажность любви; пальцами, служившими вечностью покоя и вечностью продолжения, вечностью близости и вечностью страсти. Пальцы готовились стать платой за сжатые страшные мысли и скупые поступки. Случайной платой за беззаботную, беззубую, беззащитную перед яростью любовь.

– Ты мое солнце, – говорил он.

И я становилась солнцем, хотя была землей. А Рома – лунным месяцем, его улыбка светила только для меня, а моя для него, и не было в мире ничего надежнее и чище.

Он обещал, что все проходит, и это пройдет, и мы вернемся, возьмем империю в свои уставшие умы, натруженные руки; будем вместе править подданными-сотрудниками, учить их любить и чтить традиции, да, верно, нужно лишь немного потерпеть, и мы будем сеять свою дхарму. Он все шептал и шептал, а его брат тут – рукой дотронься и спугни – старался дышать как можно тише, чтобы он, чтобы ты продолжал говорить; говорить и ласкать мое скомканное, покорной страстью пахнущее тело.

Скоро, но не слишком, брат переехал спать на отдельную кровать, сначала даже без постельного белья, он укрывался принесенной на себе из дома походной курткой, не достававшей даже до паха.

– Это брат должен спать тут, – горевал ты.

Л. обрывал его преданной песней, ведь что же, он сам так хотел. Уступил нам постель, из уважения к Роме – старшему брату и главному наследнику, и мне, его жене, его вещи. Потом Л. купил себе одеяло, подушку и новые носки.

И время потекло.

Временное превратилось в камень, каменья на моем обручальном кольце, которое вскоре тоже пришлось продать. Есть хотелось больше, чем страдать о золоте.

Днем и ночью братья занимались возвращением. Встречались с какими-то агентами, друзьями и «друзьями», решали, как выпутаться; все пытались собрать, поднять кого-то и свергнуть тех, кто сверг их. Меня никуда не брали, я и не хотела, чтобы брали. И не ходила, ждала в грязной, уже грязной, но чистой на вид комнатке и впитывала памятью запахи, чтобы потом носить их, как пробник прогорклой жизни, повсюду и везде.

Паспорта стоили дорого. Те, с помощью которых пересекли границу, мы выкинули сразу. У моих родителей просить было нельзя. Огромное приданое, состояние, объединенное с Роминым после замужества, сейчас было заперто, уничтожено, забыто.

Он отговаривал меня, я помню.

Когда стало нечего продавать и нечего есть, брат устроился доставщиком продуктов, водил новенький, глянцевый, обклеенный рекламными обещаниями грузовик, и из его внутренностей носил тяжелые пакеты, бутыли с водой по лестницам и лифтам, туда – в квартиры. Впитывал запах чужих избыточных жизней и приносил домой. Делить.

Рома сначала год работал вместе с ним, но сломал руку, лег на диван, и пока срастались кости, оставался там, молясь, размышляя и отвлекаясь лишь на меня. Брат покупал еду, платил за квартиру-комнату-дупло, в которой мы с его братом, моим мужем, братом брата, перевязав покрепче руку, частенько предавались любви.

Его любовь была во мне всегда. Этот сосуд – я – наполнился сразу, как мы влюбились, как поженились, как стали узнавать друг друга. Я сглатывала коктейль, до краев наполненный многословной любовью, писала этой любви письма, надеясь, правда, не отправить их никогда.

Мне нужно было найти дело.

– Найди себе дело, – как чувствовал, советовал Рома. – Не ради денег, но и деньги не помешают. Пока наше возвращение застопорилось. Я скоро смогу работать рукой, приятель приятеля должен подыскать мне хорошую работу. И все наладится, моя принцесса. Пока наш долг терпеть. Но все воздастся.

Я отворачивалась, но смотрела на него, ведь какая разница, куда я повернута, если все равно смотрю на него, всегда на тебя одного. Он, ты не понимал.

Тогда я закрылась в себе, забаррикадировалась молчанием.

И друзей не стало, и подруг не стало, потому что как можно близко общаться, если никто из нас не знал самого мелкого, ежедневного, бытового, и от усталости никто из нас уже не хотел этим делиться. Они – от усталости оставшихся – смущенной, я – от усталости непонятых – тяжелой.

Хотя что мне стоило открывать рот, не думая, отвечать, не думая, спрашивать, вести светски-пустые беседы: что ты ела; кофе; а с чем; с чем, с конфетой; разве ты не завтракаешь; нет, а ты; я очень голодна с утра, люблю пораньше встать и долго сидеть, плотно поесть кашу или бутерброды с чаем; а много ты пьешь кофе; много, чашек пять в день; ой как вредно, я читала статью, что не больше двух можно в сутки, и чая тоже, и лучше всего, конечно, пить воду, я пришлю тебе ссылку; не надо, спасибо; как хочешь; а как там Рома, как он держится; спасибо, хорошо, а твой; да все так же, качели, то люблю, то отстань, но деньги приносит, в отпуск вот собрались на море; ясно, молодцы; и вы однажды поедете, все получится; да, наверное, да.

Ничего мне не стоило вот так открывать рот. Наверное, стоило все.

Не узнаю я тебя, Ситаева, написала как-то подруга и подругой быть вмиг перестала. Конечно, как можно меня узнать, меня ведь нет. Ведь мне пришлось уехать.

Беседы, конечно, тоже не были пустыми и бессмысленными. Они давали ощущение течения, развития, со-причастности, они привлекали очевидцев нашей жизни, выписывающих, подписывающих свидетельство бытия, которое, впрочем, совсем скоро могло стать и освидетельствованием тела. Но отвечать призракам прошлого я перестала. Я пила кофе с конфетой. И не завтракала. Вот и все, что обо мне нужно знать.

А еще я падала в грязь, и пока, пока я вставала.

* * *

Работа нашлась в продуктовом киоске на отбитой остановке, куда автобусы подходили три раза в день. Прямо на киоск выходила задняя сторона автомойки-автомастерской. До города пешком было минут десять, но этот отшиб, закуток жизни жил в безвременье и бессловесности здравого смысла.

Личность там не проверяли. Не нужно было показывать документы, а может, и нужно, но наличных денег я все равно не видела, поэтому руководство – бритый старичок Кабана – закрыло глаза; старичок закрыл одинокий глаз, а другого глаза не было видно за повязкой, и махнул рукой, махнул, я выдохнула, взял. Милая девочка, не правда ли, мало ли почему она прячет свой поддельный паспорт, паспорт, которого нет.

Да, налички уже не водилось. Они расплачивались картами, словно бы ненастоящими, нарисованными искусственным интеллектом картинками. Покупали в основном жвачку, булочки, шоколад, вечером сухари и пиво. Крепкого не водилось, по крайней мере легально, а нелегально – можно было отхватить даже не от коршуноподобного, по кличке Чиил, главного техника, а от его жены – любовницы всех и каждого поочередно.

Чиила звали Чиилом прямо, в глаза, и за глаза, и конечно, не из-за него самого, его там, в теле, каждый день напивающемся до беспамятства, уже давно не осталось; но жена была, жена управляла, методично и жестоко брала, что хотела, от других мужчин.

Мальчики днем должны работать, говорила Чиилова жена. А что делать ночью, что делать ночью, умалчивал закон и много того крепкого, спиртового, которое она сама потом приносила своим «мальчикам». Меньше знаешь – крепче живешь, говорила она мне, запираясь с очередным ночным развлечением, задергивая шторы в своем проходе между наракой и сваргой, пожирая души в этой патале страстей, в этом бессмертии жизни, которая еще неизвестно куда, потому что в этом мире сбились все настройки, их, нас, всех приведет.

Да, я хорошо понимала, мое дело – принимать товар от мутного, такого же беспаспортного, елозящего взглядом по бедрам человека; отбивать товар для клиентов, прирученных Чииловой женой; не забывать в конце дня считать по чекам кассу, закрывать киоск, передавая ключ в автомойку.

Чего они могли бояться? Уж точно не меня, бесправное, обезличенное, бежавшее, изгнанное родной землей мужа существо. Последние годы с Ромой погнули, научили меня – знай свое место. Все в этом наотшибном микромире существовало для мойщиков и объектов-потребителей мойщиков. И я, выходило, существовала лишь для них. Пока работала в киоске, я жила для них.

И мы – я и они, мы ярились, растворялись в бессмысленности инерции. И когда нечаянно встречали глазами глаза, понимали – длить нам это состояние вечно. Они – вечно будут копаться в грязи, но делать свое дело, я – пытаться любить в новых условиях, но в остальное время тоже копаться, в нечистотах, что уже начали скапливаться в уголках тела.

Снаружи и будто бы внутри.

Царевна, рожденная и взятая из грязи и в грязь теперь вернувшаяся. Но те времена я почти забыла. Как и он, как и ты?

После работы дома меня встречали Рома и Л., и я оживала для мужа. Мы вместе готовили, залпом смотрели сериалы, одну серию за другой, как будто там, в следующей, обязательно в следующей, должны показать, как нам дальше жить. Хотя мы уже перестали пытаться. Я сидела посередине, между ними. Иногда закрывала глаза, а Рома понимал знак и беззвучно убивал таракана. Л. морщился, но молчал и отпивал пиво большими глотками.

Я так больше не могла, не могла, не могла. Но почему-то тоже молчала.

– Я бы пропал без тебя, любимая, – постоянно шептал Рома, пока я чистила купленную, где-то взятую его братом картошку, или терла щеткой зубы, или подмывалась прямо тут, в комнате, в тазу, воссоздавая нечто древнее и забытое царской кровью.

Он прижимался ко мне весь и пытался вобрать запах ноздрями, теплоту тела руками, расшевелить, раздразнить, возбудить, но часто – тщетно; разве мне уже желалось так, по-быстрому, пока не увидит тот, другой.

Разве тут, на десяти квадратных метрах пола, пота, плоти, еще могло кому-то что-то ненасильно захотеться?

* * *

Через несколько лет Рома стал пожарным. Брата повысили, он уже не ездил в дома, а контролировал местный даркстор. Нам стало неоткуда брать эмоции взаймы, нечем разбавить монолитную тоску и горькую, натянутую скуку. Словно все с нами связанное имело приставку дарк.

Мы должны переехать из этой комнаты с тараканьими забегами по ночам.

– Простая жизнь – это хорошо, – учил меня и брата Рома. – Отец не поможет, отец умер. Раз нет возможности пока вернуться, нужно чтить закон и ждать. Жизнь, полная принятия и скромности, возвышает. За все страдания нам будет дано столько же счастья.

А мы молчали. А Рома продолжал:

– Ну что же вы. Разве я неправ, мой брат? Разве мы уже не счастливы, любимая? Мы живы, дышим и едим.

– Я с тобой, – тогда отвечал брат, и мы оба опускали головы и подчинялись.

Терпели – оба – ждали. Пока я снова не заводила: пора жить отдельно. Пора. К тому же с документами дело решилось – то стала первая серьезная победа.

– Значит, пора, – признал не без грусти Рома. – Найдем хорошую двушку, нам одну комнату, другую – брату, он заслужил.

– Может, совсем отдельно? Зачем нам брат, зачем нам кто-то третий, безучастный или, наоборот, слишком близкий, тесный, дробящий нашу мечту.

Но я так и не смогла это сказать. Он бы не вынес.

И мы сменили дупло на две комнаты, для Ромы, его жены и его брата. Потом еще одну. И еще. В четвертой – остановились. Замерли на несколько шершавых, клейких лет.

Автомойка расширялась, обрастала людьми и машинами – с другой стороны здания, я не видела, но знала. Старик – владелец киоска – обновлял ассортимент. Появилась сменщица – затравленные глаза на половину острого лица, черные до колен волосы, поломанные ногти и синяки; я старалась не спрашивать, да и видела ее редко. Так, помогала первое время, подсказывала. Мы сменяли друг друга, работали с утра до поздней ночи по три раза в неделю. Домой я стала ходить пешком, через прозрачный пустырь с гаражами, через сточенный железнодорожный переезд, прямо к последнему препятствию.

Луна быстро, как в перемотке, бликовала, томилась, испытывала, но не надоедала – менялась частенько. Я вбирала, глотала ее и ступала. Несла свой страх через тоннель, переход, в котором горели все лампы, но лучше бы не горели, потому что люминесцентная встреча с собой была даже страшнее. Никто мне ни разу не попался, словно впустив в себя, реальность начинала раздваиваться и растраиваться, образуя множество коридоров вариантов, и для каждого – смертного и нет – он был бы непременно свой.

Рома встречал меня на другой стороне, если еще не уезжал на ночную смену, а если да – а чаще да – присылал своего брата, чтобы тот пел мне песни, развлекал. Но так это не работало, перестало работать.

А я хотела зайти с кем-то из них в тот тоннель и посмотреть, растворится ли человек рядом, отправившись к своим слабостям и страхам, или же я найду его руку; руку того, кто оказался сильнее и остался рядом, несмотря ни на что. Но с тем, не мужем, я делать этого не стала; боялась, вдруг тот, не муж, пройдет испытание, пройдет смело, я знала, смело, и надо будет что-то делать, а я так и не придумала что.

А он, брат, ведь уже намекал, не говорил, но смотрел, и не раз, не раз, догадывался, знал. Он мешал, я чувствовала – тоже знала.

«Не встречай меня больше, спасибо», и брат перестал, затаился, не простил. Я ходила в одиночку, скрывая в кармане эликсир свободы, который горячил внутренности и давал надежду на отдых за закрытой дверью своей комнаты. Тихо, молча, настороже.

И страх шуршал в районе кухни. Лишь брат там, он один.

* * *

Когда начались холода, в киоск потянулся определенный контингент. Греться, намаливать жаркое питье и еду. «Маргиналы, демоны, – плевала Чиилова жена, – и что вы их прикормили, гнид?» Она словно боялась, она прятала там, на автомойке, нечто живое или мертвое, появившееся совсем недавно.

Демонов прикормила сменщица – и ведь пожалей одного, налетят профессиональной стаей, – а потом пропала; нет, не ушла, нет, уйти ей было некуда, просто однажды исчезла, и тогда бомжи достались мне сами по себе, в подарок.

Они рассказывали трагичные, гладко выбритые надрывные истории, лезли своими глазами в глаза и все время лебезили. Но я-то знала – они были готовы убить, разгрызть любому глотку, но не на чужой территории, не там, где кормят, не там, где табу. Не наверху.

Я ходила с оглядкой и поделилась бы страхами, но Рома сказал бы, что наш долг, наш общий, тройственный тапас еще и в том, чтобы помогать нуждающимся. Л. хмыкнул бы и попросил быть осторожней. Но я не говорила. Тогда впервые кое-что поняла. Стала звать на помощь владельца.

– Демоны, – ворчал одноглазый старик, прогоняя пропитых кулаками, – чертовы демоны, ракшасы, вот вам, а не хлебные крошки. Вот вам, а не моя еда, вот вам, а не моя жизнь.

– И вам не жаль их? – спросила тогда я. – Вы же помогали мне и сменщице.

Он сказал, что знает, что делает, потому что «сам, да, сам, кхм, в общем неважно». Он понимает, кому надо помогать, а кого гнать.

– И кому помогать?

– Тому, кто работает, – кивнул он коротко и ушел, волоча нечеловечески длинные, нестариковки сильные руки.

Да. Бомжей он гнал. Злил. Но неместных уличных работяг, уборщиков, строителей с грустными глазами, людей без паспорта, без номера, без наименования, графического обозначения, случайно оказавшихся в этих краях, он пускал посидеть на ящиках у батарей; те очень благодарили, покупали дешевый чай по пакетикам и грели рано постаревшие, истлевшие от ветра и несчастья руки. Руки страдания, которым повезло меньше моих, – они никогда не видели покоя и никогда не видели любви. Руки, которые тоже бежали, царапались, цеплялись, дрожали, умоляли, искали, трудились и снова умоляли.

Выживали.

Взял бы Рома их ладони в свои, завел песнь про аскетичную дхарму. А они бы удивились, а они бы заплакали. Они жили в ней, аскезе, так, недобровольно, почти безвыходно, и не было в этом ничего возвышающего, очищающего. Нет, никак не возвеличить нищету. Нищета пропитывала, день за днем прополаскивала их пустые желудки горячей водой, окрашенной то заваркой, то негустым бульоном, чтобы поддерживать ощущение сытости, чтобы длить страдания их жен, детей, сестер и матерей.

И не было этому ни конца ни края, ни края ни конца.

Они выдавали свое происхождение узнаваемой, характерной тоской по дому, который – я знала – лишь казался домом, на расстоянии выглядел как дом, сентиментально им, домом, притворялся, но, конечно, таковым быть переставал еще в точку разрыва, в сам момент отъезда; на самом деле этот некий «дом» пустел, когда, плача, пустели семьи, чтобы наполниться чем-то новым тем и там, куда потом придут, куда потом доберутся.

Но то понимали немногие. Прошлое сладко держало, уютно – уже случившимся, будоражащим, но безопасным – сжимало, крутилось рядом, подпитывало мысли, соскальзывающие в ностальгию, с пяти сторон задевало больные места, натертые еще раньше, настойкой слив и спирта; бередило души, куда пускали порой лишь самых близких, куда пускали никого.

Прошлое побеждало, оно было сильнее, но что же могли сделать они, простые люди, и мы, простые полубоги, полулюди, полукто? Освободиться, заполниться заново. Снова.

Пока не умерли.

Да. Те, кто не умерли, сочиняли истории о том, как умрут живые, о том, как голосисто станет петь ветер, как птицы возьмутся за руки и полетят под горой, как ты да я уйдем куда глаза глядят, уйдем, и черт со всем, черт, понимаешь?

– А брат? Уйти? – всегда страдал Рома. – Ему сейчас уйти? Брат мог остаться там, дать показания против меня и стать наследником, преемником империи отца. Но он ушел, бежал, терпел, был предан.

– Уйдем, – вторила я, – нет, мы уйдем вдвоем – начнем с начала.

– Что это с тобой? С начала начинают те, кто видит скорый конец. Брат будет с нами.

И я всегда просила отвернуться и не смотреть, как плачу, но он всегда смотрел, хоть и отворачивался.

– Ты мое солнце, любимая, – все так же повторял он.

Но я уже не слушала.

* * *

К этому, предпоследнему, четырнадцатому году ссылки мы жили неплохо, обустраивали дом на троих, всегда на троих, и я уже не томилась, приняла, свыклась, так и не объяснив себе, что хуже – смириться или нет; я перестала ждать, нашла выход в вечности, обратилась к другому богу, другой богине.

Не богине плодородия. Нет.

О ней Рома не спрашивал. И мы молились, ждали, тела плодов нам не давали. Тела засохли, и тела застряли. В глубине разомкнутой души. Словно жил во мне лишь верхний слой, лишь кожа, под которой никого, постучишься, тук-тук, никто и не ответит; лишь гул и стук, и отзвук стука.

Л., брат, видел отметины моей богини, уже давно не пел, ходил на свидания, держал гарем, или, как шутил Рома, два гарема, оно и понятно, продолжал шутить он, ведь брат, мой брат, силач, любимец женщин и гроза морей.

Чиилова жена ворчала на своих новых «мальчиков», раздражалась от перемен и скрывать эти перемены почти перестала. Но и прямо не рассказывала. Мы частенько стояли на улице и перекидывались малозначимыми для близкого знакомства словами, пока эта женщина, не человек, некто под маской женщины, выпивала свою порцию эликсира, а я свою. Делая вдох, она лезла мне в душу, спрашивала, почему я прячусь тут, при всем уме не сделала карьеру, не купила дом, не завела детей, собаку, какого-нибудь глотателя времени, песика-терьера. Она столько раз давала мне советы излечиться, что я потеряла слух.

А потом – осторожность.

Прошли холода, и бомжи перестали появляться в киоске. Мы с Варуни долго ходили вместе, рядом, и вроде я уже могла отказаться от ее защиты, но кто сказал бы, что должна. Мне дышалось свободнее, тише, и я вдыхала раз, два, три, и выдыхала чаще, чем в полвечность. Чище. Ведь выдох как освобождение себя.

В один из дней, на выходе из тоннеля, я заметила человека. Нет, было не опасно, не дергалась рука, карманная варуни, там стоял лишь мальчик. Дергал большую коробку, пытался то ли открыть, то ли сломать ее и достать лежащее внутри. Я подошла поближе.

– Тебе помочь?

Он дернулся, секунда – побежал, секунда – и вернулся. Сунул коробку, я не брала, но он стоял и дрожал, пришлось – и я сцепила квадратные руки.

– Я не могу, – заплакал мальчик, просто мальчик, и больше будто бы никто. – Мне подарили, папа отругал, пошел выбрасывать и дом, и их самих, но я умолял, просил их отпустить, я хотел отпустить, но не могу, давайте вы, давайте вы, давайте.

– Кого отпустить? – Я присела чуть ниже, заглядывая ему в глаза.

– Возьмите себе, возьмите.

– Кто там?

Но мальчик отмахнулся, почти оттолкнул меня, нелепо измял, скомкал мокрое лицо о рукав и понуро пошел прочь; я окликала и окликала, но он не обернулся.

– Муравьи? Знаешь про их бога? – спросил на следующий день одноглазый Кабана.

Я знала лишь про муравьиную ферму, которую мне подбросил друг или враг, в этом мы еще не разобрались. Рома вчера проверил коробку, брезгливо отшатнулся, хоть и старался это скрыть, и стало понятно: даже если и есть муравьиный бог, вот с кем мужу точно не поладить. Брат сел рядом, мы выпустили зверя на волю, из прозрачной колбы пересадили первых основателей-поселенцев в большой, уютный дом. Пересадили и долго наблюдали, без шума слов и скрипов, замерев, смотрели будто на себя самих.

– А там Рома, я и ты.

Старик ждал. Я неопределенно пожала плечами, пусть расскажет, он же хочет рассказать; и тот, раскачиваясь на месте, начал:

– Изначально муравьиный бог, муравьиный служитель был обычным человеком. Никто не знал его первого имени. Любил семью, плодился, говорят, его жена родила шесть или семь детей. Настали сложные времена, дети недоедали, жена голодала, он уже давно забыл, что значит есть. Решился выйти на дорогу и ограбить первых попавшихся путников. Ими оказались странствующие монахи. Брать у нас нечего, сказали они, но совет мы тебе дадим. И застыдили его, указали путь истинный – уйти из мира, взглянуть в свой разум, найти душу. Ушел он из мира – далеко в лес, сел в позу лотоса и просидел так долго, что седина покрыла голову его, а муравьи построили вокруг своего царя огромный муравейник. И встал тогда этот человек – семьянин, разбойник, может быть, поэт – отрекся от своего старого имени, обрел мудрость и смысл в вечности. Остался в лесу, построил хижину. Слава о нем распространилась по свету, пришли последователи.

– А дети и жена? – спросила я. – Что стало с ними? Они же голодали.

Старик недовольно хмыкнул и сделал вид, что не расслышал.

– Еще есть версия, что никаким разбойником он не был, а просто однажды пошел то ли за сном, то ли за видением и забрел в лес. Все большие дороги жизни, все малые тропки бытия всегда вели его к муравьям.

А куда меня?

Дома я сразу подошла к ферме. Муравьи не чувствовали свою бесправность, нежеланность, они мигом адаптировались, трудились, деловито застраивались, как будто по заранее написанной их богом программе. Рома собирался на ночную смену в обитель чужого бога, обитель огня.

– Пишут, что они быстро размножаются. И если не открывать надолго дом, то не разбегутся.

– И дорастут до целого поселка. А ты будешь у них самкой, царицей, богиней, – подхватил Рома, – так что однажды они восстанут, и я обнаружу себя связанным тысячью серебряных нитей.

То была совсем другая история. Рома развеселился, привалился ко мне, пытался приобнять.

– Ради тебя пусть остаются. Ради тебя я должен терпеть. Но если расползутся по квартире, придется решать вопрос.

Я кивала и все смотрела сверху вниз, на поселение. Движение не прерывалось. Муравьи не останавливались. Казалось, они так много работали, что не видели жизни, что им некогда было жить. Но нет, в труде и долге они знали смысл.

Пришел Л., и мы снова весь вечер сидели около нового семейства. Тихонько переговаривались, встречались руками, касались невзначай плечами. Он приближался, хоть и не хотел, старался медленно дышать. Я не отсела. Зачем? С этого места хорошо наблюдать за муравьями.

Где есть трое, думала я, нет места любви, есть лишь томление и ожидание ошибки. Но я не совершу ее, не совершу. О нет.

* * *

А через три дня меня не стало. Утром я приняла амритовое бессмертие, перешла, как обычно сквозь свой тоннель – тоннель, как полукруг границы между трех сторон. И все пропало.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Спасение Яны, пересказанное Ромой и его братом (записанное, а также дополненное лучшим из лучших ванаров), в котором появляются обезьяна-боксер, змея и битва века

Начали поиски вечером. Она не пришла, сказал Л., что-то случилось. А Рома молча сложил свой лук в заплечную сумку, зашнуровал берцы, собрался. Годами боролся с агни-огнем, дарил людям новые жизни, теперь пошел на главный бой. И был готов.

– Сначала на работу, – кивнул он брату.

Кабана, владелец, задержался в киоске, сам принимал поставку, и сейчас раскладывал продукты на витрину.

– Заболела и не позвонила, – проворчал он, догадавшись, кто перед ним, – или напилась, поди, валяется. Подвела. Пусть уматывает. И не пущу, пусть плачет, просит, не прощу.

Но Л. уже поднял его за подмышки. Повел носом воздух. А старик все понял, перестал сопротивляться. Длинные, неестественно длинные руки повисли до колен.

– Ты демон, одноглазый демон. Говори, где она?

– Исправившийся демон, бывший музыкант, – поправил старик. – Так значит – нет ее?

– Утром ушла на работу. И все, телефон недоступен, домой не вернулась.

– Но сюда не дошла. Может, от вас обоих сбежала?

Л. занес руку, но Рома его остановил:

– Нет, исключено.

– Тогда она у ракшасов.

Старик еще больше осунулся, как будто постарел.

– Покажи путь. Мы уйдем и не тронем тебя.

Нет, сказал одноглазый демон, сначала нужен Сугри, убедите его пойти с вами. «Кто такой Сугри и зачем он нужен, если есть мой лук?» – горячился Рома.

– Это глава банды обезьян, изгнанный из общего бизнеса братом; верните ему власть в клубе, и он поможет освободить ее, – настаивал Кабана. – Вдвоем не справитесь, нет-нет. Я пытался с той, другой, сам еле выжил.

– И где его найти? – спросил брат.

Старик поднял руку.

* * *

– Девочка в логове бомжей, – подтвердила Чиилова жена, открывая дверь и провожая их в подсобку и вниз по лестнице, в подвал. – Не помогли? Не наше ж дело.

Сугри возвышался над своими собратьями, в большом пространстве с матами, боксерским рингом, всего там было человек десять, или тридцать, или сто, они заполняли собой пространство, мощные обезьяны, сидящие и стоящие горы мышц.

Надо биться. Нет, выхода нет, надо биться, оглядываясь, молча сказал Л. брату. Не с ними, рядом, против остальных. И Рома неслышно согласился.

– Говорят, ты знаешь, как победить Равана, царя бомжей?

– Я как раз ждал тебя, правитель солнца и луны. Ты поможешь мне, я – тебе. Мой брат обманом отжал клуб, выставил нас с ребятами на улицу, позорно лишил территории, а это ой как нехорошо, надо разобраться. Когда вернешься на родину, пришлешь оружие и пару сотен бойцов, и может, сможешь биться сам…

– Нет, я приду, – вступил Л., – за брата. С сильными людьми.

– Один из вас, и будет договор, – кивнул глава ванаров. – Заметано, возьмите лучшего из лучших.

Он осмотрел бойцов. Позвал:

– Ханума!

Обезьяны расступились, и из-за волосатых боксерских, обтянутых майками и объемными венами тел шагнул невысокий, приземистый малый, с хитрым и добрым лицом.

– Пойдем, – торопил Рома.

– Рано, – остановил их Ханума, разминаясь для поединка.

Он сделал приглашающий жест для всех, продвигаясь к рингу, а когда нашелся желающий, то вскочил под веревки, запрыгал из угла в угол, сделал два или три удара, отправил противника в нокаут. Он прошел обряд прощания с бандой. Утер на автомате пот с сухого лба.

– А вот теперь пора.

* * *

До ракшасова логова, вниз и вниз, двигались без остановки, быстрыми прыжками, рывками. Ханума бежал петлями, заметая следы. Безлунная тьма всасывала ветер и ненужные слова, и казалось, не могло быть еще чернее, невидимее, но да, могло быть, могло – еще не меньше семи миров по направлению к центру земли. Автомойка находилась лишь на верхних нижних землях паталы, а в нижние-нижние им только предстояло спуститься. Но двери, отверстия, калитки входа и куда-то выхода, в бесконечных воротах, сколько ни бежали, они так и не нашли.

Им нужно было переместиться правее, сквозь толщу ограждения и найти ту, кого искали, за кем пришли. Надо копать, крикнул Рома, лопат нет, надо копать, она там, я чувствую. И я, почти сказал брат, но смог смолчать.

Рыли втроем, руками, но ванар был быстрее всех. Он широкими руками-ковшами отбрасывал комья искусственной земли, и те не долетали, растворялись в воздухе. Дело продвигалось медленно. Так прошло два дня и две ночи. На третью появился еле видимый – темно-серый – просвет, куда пролезла бы разве что кошка.

– Я пойду на разведку один, – предупредил Ханума и ловко, словно уменьшившись, исчез на той стороне.

Рома и Л. без движения упали на землю и проспали целые сутки. А потом угрюмо ждали ванара из-под забора. Когда Ханума позвал, они не сразу поняли, откуда доносится звук. Тот по-обезьяньи улыбался им сверху, спуская веревку – мост через пространство и время.

– Она там, – спешно рассказывал ванар, балансируя на заборе и переправляя братьев на ту сторону. – Я видел своими глазами, ее, самую совершенную женщину на свете. Но нам надо торопиться, царь ракшасов рвет и мечет, грозится убить и съесть ее, потому что она не сдается, не ложится в чужую постель.

И они втроем снова побежали. Темнота не стала светлее, вдали угадывались силуэты полузаброшенных домов. Ханума громко говорил, но его дыхание не сбивалось с ритма:

– Сейчас путь свободен, но что было со мной, когда я первый раз вступил на эту землю! Повсюду, сколько глаз хватало, разверзся океан, и он шептал мне, что никто не проходил через его просторы. Тогда я будто вырос и прыгнул поверх него.

Затем прямо перед лицом встала змея, вечная гигантская шея, которая хотела сожрать или сохранить тело в своем желудке. Ты не сможешь уйти, все проходят через меня, сказала змея. Тогда я будто бы уменьшился, вошел в зловонную пасть и проскользнул ее насквозь. Вот видишь, простой ванар обошел тебя, посмеялся я и отправился дальше.

Снова я мчал вперед, на крошечном пространстве света остановился, задумался, как древняя ракшаси схватила мою тень и завертела ее, закружила. Я отбивался как мог, но она была сильна и знала наперед все трюки. Нужно было не победить, а выжить. Что бы сделал Сугри, подумал я. И тогда еле вырвался, побежал к своей цели, отпинывая, передвигая прошлое. И все исчезли. Когда нашел ее и возвращался обратно, за вами, ни змеи, ни ракшаси, ни океана не было.

Это коллективное помешательство, бежал и думал Рома, мы все сошли с ума. Ну и пусть, бежал и думал Л., главное – она будет жива, свободна; она, любимая, его жена.

– А что случилось там, внутри? – напомнил Л., когда Ханума вдруг замолчал.

– Тсс. Мы близко, – начал тормозить он, от ботинок запахло горелым, полыхнуло искрами.

Он встал, прислушался, принюхался – «лаз тут» – и без разбега прыгнул вверх на три метра. Подтянулся, проверил хват рук и надежность конструкций и кинул братьям, чтобы те перелезли по нему и по ветхой пожарной лестнице прямо в окно второго этажа. Оттуда все трое спустились в минус первый этаж, в подвал, в подвал подвала и дальше, вглубь земли. Дом, казалось, рухнет прямо на них; внутри давным-давно все проросло деревьями, а затем выгорело, и замело песком, и временем истлело, и теперь держалось на мысли, да, лишь на воображении, фантазии, мечте.

– Закройте глаза, лучше завяжите их, и молчите, я проведу, – прошептал Ханума и отпер дверь. По зрачкам полоснуло светом тысячи огней.

Они вышли в коридор какого-то дворца ракшасов. И так живут цари бомжей, дивились братья; а вы еще не видели, что у них в подземном небе, в патале, отвечал Ханума. Роскошь ослепляла, и это ужасало сильнее мрака. Двигались без остановок, Рома держал наготове лук, Ханума – кулаки, Л. – любовь. Они проскочили через сотню залов, но везде встречали лишь пустоту.

– Рядовых отпустили пировать, а тут только сам царь, да и наложницы, охраны не больше десяти человек. Она в скрытой комнате, и мы никогда бы не нашли туда путь, если бы не пятая жена главы ракшасов. Не наложница, жена, она поможет.

– Зачем ей помогать? Это ловушка.

– Дождемся, пока все уснут.

Они спрятались в маленькой комнате для уборочных машин.

Стоять на месте, не двигаться относительно пространства, ждать было тяжелее всего. Л. уставился в одну точку, в голове повторяя одно и то же обещание, Рома тщательно проверял каждую стрелу в колчане, Ханума отжимался от стены. Когда раздался полуторный стук – условный знак – все трое были готовы.

– Идем.

Женщина в шикарном золотом наряде, с волосами до колен, остролицая, внимательно осмотрела вооруженного Рому, уверенного Л. и коротко кивнула. И повела через богато украшенные помещения. Демоны ощущались повсюду, весь кондиционированный воздух состоял из запаха зла. В тупике со множеством дверей жена ракшаса приложила палец к губам и показала на одну из них.

Там, за приоткрытой створкой, в окружении голых опьяненных наложниц, спал демонов царь после славного пира. Рома и брат подошли и неслышно заглянули в ракшасовы покои. Тела, тела, тела – не перечесть. Но что в углу? У Л. закололо сердце, неужели там, в золотой клетке, на постели, неодетая и бездыханная лежит их, его, Ромина любовь. Нет, показалось, другая. Но брат на секунду поддался видению.

Рома направил свой лук на того, кто отнял у него любимую.

– Это морок, простой морок, примитивщина, – проскрипела царица, опуская его оружие вниз. – Он помешался, заставляет наложниц принимать ее облик. Видеть уже не могу, сама бы убила. Скорей забирайте. И уходите, забирайте!

Женщина в золотом открыла еще одну дверь, та вела в сад с самыми прекрасными цветами на свете. На траве лежала она, а рядом ракшаси-демонихи с искореженными, даже в забытьи, лицами.

– Пришлось усыпить охрану. И ее, чтобы меньше проблем.

Рома схватил ее, проверил, все ли цело. Дышит! Он закинул слишком легкое тело на плечо и повернулся к царице-ракшаси:

– Благодарю, ты спасла мою жену. Обещаю, что не трону тебя.

Та рассмеялась.

– Она мне однажды помогла, а я держу обещания, помню долги. Мы виделись у Кабаны, тогда я была еще наложницей, сбежала и пряталась в киоске. Равен посылал ракшасов с дарами и сладкими речами, те уговорили вернуться уже супругой.

– Ну, веди нас назад, – наскучило Роме.

Брат видел, что у того чешутся руки; руки хотят выпустить стрелу, сделать того героем, но уже не от победы над огнем.

Они двинулись, как рядом просвистели несколько стрел.

– Кто там? – проревел кто-то из комнаты. – Зверь, демон или человек, кто бы ни был, выходи, я все равно тебя одолею.

Тяжелое, пущенное демоновой рукой копье задело Л. по касательной, но ранило сильно. Он вздрогнул и стал медленно оседать, но Ханума подхватил и так ловко положил его на плечо, что, не повредив, заткнул рану.

Рома дернулся, но женщина в золотом резко остановила его. Пошла туда сама.

– Это я, жена твоя. Потеряла служанку, встала сделать нам нектар.

– Рома, пойдем, быстрей, если нагонит, нам не подняться, отнесем брата к лекарю, скорее, – тянул его Ханума.

– Возьми ее, возьми, да давай же, – рычал тот, перекладывая жену на второе плечо ванара. – Идите, давайте-давайте.

«Там есть кто-то еще!» «Нет, только я».

– А ты? Ты же погибнешь! Сгинешь от его рук. Подставишь всех.

– Я сгину, если не отомщу. – Рома подтолкнул ванара в сторону выхода, погладив Л. по голове:

– Без тебя, мой верный брат, не нужна ни жизнь и ни победа, ни она.

Он словно обезумел, не слышал шепот и крики боксера. Бесполезно. Он прошел назад и выпустил в Равена смертельную – жалящую, разящую – стрелу.

Ханума уже шагнул за дверь, уже почти унес две жизни на спине; он слышал ее свист.

Роме повезло. Он ушел от охраны, догнал ванара у двери в темноту подвала, и они вместе нырнули в нее, и тяжело, спешно поднялись на поверхность. Ярость давала скорость. Лишь наверху, спрыгнув с пожарной лестницы, он заметил, что так и не помог Хануме, не разделил с ним ни жену, ни брата.

Они отбежали во тьму, подальше, у дерева ванар очертил круг и положил туда оба тела.

– Я знаю лекарство, но работает оно лишь тут, в подземном небе. Ждите меня, друзья. Отправляюсь один. Добуду траву или не вернусь. Даю слово. Если надо, то принесу гору, на которой она растет, – сказал Ханума и исчез.

Долго ждал Рома, ждал и проливал слезы над любимым братом; так долго, что она, очнувшись, кинувшись к мужу, увидела его поросшим сединой и травой. Но не той травой, не той.

Долго они оба ждали над белым, остуженным телом, не касались друг друга и плакать уже не могли. Они совсем отчаялись, как вдалеке показался ванар, самый лучший обезьяний боец из тех, кого встречала вселенная.

Он летел и сжимал в руке зеленое спасение.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ,

в которой происходит настоящее предательство и настоящее спасение, появляется новый герой, а муравьи неожиданно получают свободу

Когда я вышла из клиники, дом – черная коробка без окон, дом – бесправный бездетный ад, встретил меня невозмутимым запахом жареной мойвы, слив и спирта, как будто и не было тех лет, как будто я снова вернулась в дупло, нет, как будто я в дупле жила и никогда его не покидала.

С порога, не разуваясь, не раздеваясь, я прошла к семейству, и прямо так, в одежде, просидела несколько часов. Муравьи густо расплодились, дом им жал. Но пока они не знали сложностей, они двигались и развивались, а люди им возводили преграды, а люди очерчивали границы, чтобы выстроить привычный – для своего вида – мир.

Все люди, все «я» – заложники традиций, разума, любви.

Потому что наш выдуманный социум устроен так; женщины в плену насилия, мужчины в плену долга, и мы должны любить друг друга, чтобы сбалансировать ад. А что надо сделать, чтобы выйти из круга, из треугольника вечности, знает лишь муравьиный бог и я, теперь и я.

Мама говорила; зачем же мама говорила, что со мной, совершенной женщиной, будет целоваться весь мир. Не надо мне всего мира, мама, можно одного. Человека или мира одного? Да. Его, того, другого.

Или приемной дочери, не знающей своих кровных родителей, не имеющей родителей вообще или, если они – это хаос, считавшей родителями весь мир; неизвестно откуда появившейся, с неба или из земли, не будет никаких поблажек свыше, не будет дано хотя бы подсказки, как получить свободу, как жить эту жизнь? Ведь что-то же должно быть дано, а что – я позабыла. В плену жила, как родилась, как вышла замуж, как влюбилась.

На работу я не вернулась. Заглянула к одноглазому старику, и мы неловко попрощались: «спасибо за работу, я ухожу совсем», «куда?», «нет, с кем». Он улыбнулся. Потом и я. Он знал, что назревало.

После того плена Рома хмурился, отталкивал меня, но ничего не объяснял. Братья часто говорили о возвращении на родину. В мыслях Рома уже летел, плыл, шел домой. Но я больше ничего не знала о доме. Все поменялось, перепуталось, внезапно обрело прозрачность. Я смотрела на Л., молча спрашивала, он молча отвечал. Много это было или мало, кто ж знал; служить, как мы, как я и он, отдать четырнадцать лет, одну пятую человеческой жизни, да и то, если повезет; отдать лишь потому, что долг и преданность, бхакти.

Я стала бездомной. Куда возвращаться, да и зачем, зачем? Где же теперь, через столько лет, дом? Не там, на родине; не тут, в жилище на троих.

Нигде.

* * *

После того плена любовь, то, что казалось любовью, наслаивалось, наслаивалось, двоилось. Любовь выпадала в двоичный код троичного пути; в ничто; в сухой остаток синкопного сердечного ритма, с которым мы прожили больше половины лет; и вроде не умерли, да, не умерли же, и дальше не умрем. Все уже случилось, распалось давно, пока сшивалось верностью и правдой, и мы боялись это сказать, боялись это поднять, боялись. Ведь если Рома когда-то был «луной», а я – «солнцем», то в этой перевернутой системе все вертелось вокруг луны. Но я была рождена землей, чтобы пинать меня ногами. Он не хотел, но начал. Начал говорить:

– Нет. Ты больше не мое солнце. И светишь не мне. Кто знает, что ты делала пьяная, в киосках и подвалах, кто знает, с кем ты спала. Ты потерялась и была в дурмане, провела там, ракшас знает где, несколько суток. А потом эта клини…

Рома думал лишь о том, что скажут люди. Он думал о себе.

Хотя, конечно, мы все, мы всегда думали о себе, но раньше весь фокус был в том, чтобы на время меняться душами и таким образом впитывать ему – меня, а мне – его. И мы, конечно, впитывали как могли – пока могли, что могли, – а потом он сказал мне: «Хочу проверить». Сказал: «Нет, не хочу проверять, хочу тебе поверить, разве ты не понимаешь, ян, как я хочу тебе поверить».

Теперь он верил?

– Нет, знаешь, все началось еще раньше! – продолжал Рома. – Ты же еще тогда проводила ночи с моим братом, пока я был на работе, но брат без подозрений, яна, слышишь, яна, он святой.

Святой вчера сказал мне: «А я всегда хотел к тоннелю, попробуй, проведи».

– Ты, ты все разрушила сама.

И тогда стало совсем плохо.

Триппер, триммер, таймер боли был больше похож на нас, сжигающих мосты, сжигающих друг друга, на него, толкающего меня к брату, ко всем мужчинам сразу, раздевающего меня для всех, кидающегося словами:

«Возьмите, подданные, я душой велик и сердцем чист, на, возьмите кусочек своего правителя через жену его, потому что она – это я и я – это она».

«Только где ее чистота, – отвечали ему, – разве ты велик, раз так прощаешь, ты уже больше не она, а может, она – это и ты, да не только; и откуда знаешь, что чиста, ведь столько прожила она с другим, ведь стала общей».

И так.

Поверить он не смог. Он предал.

* * *

Когда Рома потушил солнце, мне осталось лишь обуглить и сбросить верхний слой, слой любви, слой страданий, сбросить и больше не показывать его никому. Я и не показывала. Приняла несправедливость. Очистилась от скверны, освободила себя от него, невиновной зашла в агни-огонь; и в долгожданную мокшу.

* * *

Вещи мы брать не стали. Когда уходили, закрыли все окна, заклеили двери, освободили муравьев – бесчеловечно было бы бежать без них; да и не попрощались, не посчитали нужным.

На улице наконец не пахло, а на улице наконец взошло другое солнце; а на улице мы с Л. уходили дальше и дальше в лес, и даже муравьиный бог не знал, что будет там, за горизонтом надежды; а она, эта надежда, все росла и росла.

18.01.2023 Редактор Мария Головей

Писатель и публицист, исследователь истории русской литературы XX века. Доктор филологических наук, профессор МГУ, ректор Литературного института имени А. М. Горького.

Автор множества книг, лауреат ряда литературных премий, в числе которых «Большая книга», «Студенческий Букер», Премия Александра Солженицына и Патриаршая литературная премия.

Часть первая. Купавна

Из нового романа

3

Сорок девять – это семь семерок. Я всегда считал семерками жизнь и особенно внимательно относился к тем годам в своей жизни, которые были цифре семь кратны. Первая моя семерка была чудесна, вторая несколько хуже. Третья так себе. Начиная с четвертой жизнь взметнулась, а потом все ухнуло куда-то вниз, да так там и осталось. Но на сорок девять я себя все равно не ощущал. Лет накопил, а ума и денег нисколько. У Цветаевой, кажется, есть стишок про легкомыслие, милый грех, милый спутник и враг мой милый – так это все про меня. И, в сущности, именно легкомыслие и довело меня до того состояния, в котором я теперь оказался. Плюс неумеренное любопытство. Два моих скользких конька.

Я таращился всю дорогу по сторонам, а подобравшая меня машина все ехала и ехала – мимо заснеженных гор, рек, ручьев, еще не вскрывшихся озер, черных елок, деревушек, одиноких домов, горнолыжных трасс, отелей, отреставрированных или полуразрушенных средневековых замков, и мне ужасно нравилась эта картина. Она была чем-то похожа на волшебную страну из сказки про девочку Элли. Водитель мой, к счастью, ни о чем не спрашивал. Ему было достаточно того, что он обругал меня на неизвестном мне наречии, а потом сжалился и увез от цыган. Кто он был по национальности, я не понял. Номера у трейлера значились испанские, но когда я попробовал заговорить на языке этой страны, он отрицательно помотал головой. Может, каталонец был, а может, баск, но мне так нравилась большая, послушная машина и этот невозмутимый добрый человек, что я был готов ехать с ним куда угодно по дорожному покрытию сквозь земное пространство.

Я проваливался в сон, потом виновато просыпался – казалось нечестным спать, покуда человек слева от меня работает, да и сонливость штука заразная, но он невозмутимо вел свой долгий вагон. Их на российских трассах я всегда боялся и закрывал глаза, когда друг мой Павлик лавировал меж ними на пятнистом армейском джипе. Однако тут все двигались мирно, никто не сигналил, без нужды не обгонял и не вылезал на левую полосу. Горы то отступали, то приступали к дороге, мы ныряли в туннели и выходили на поверхность, съезжали с больших дорог на второстепенные, забираясь все выше; я не знал, куда едет таинственный сепаратист и что везет, но вскоре наши пути сделались такими узкими и крутыми, что было непонятно, как может эта длинная неповоротливая машина вписаться в горный серпантин.

В четверть шестого пошел дождь, который сменился снегом. Фура ехала тяжело, но при этом очень уверенно, не буксуя на подъемах и плавно тормозя на спусках. Иногда навстречу попадались автобусы или другие фуры, и тогда оба водителя останавливались и как в сложнейшей хирургической операции проплывали в нескольких сантиметрах друг от друга. Несколько раз мы зависали над пропастью, фура замирала, и я прощался с жизнью, однако баск был невозмутим. Ни тени волнения или довольства собой не было на его сосредоточенном, уверенном лице, когда ему удавалось пройти, никого не задев, очередной крутой поворот. Наконец мы взгромоздились на заснеженный перевал, спустились на несколько витков и остановилась возле харчевни с гостиничкой на втором этаже. Она называлась «У мамы» и смотрела на дорогу смешной вывеской:

Добре пивечко, добре винечко, добре едло.

Водитель остался ночевать в машине, а я пошел в отель, плача от умиления и восторга. Была пора равноденствия, но весна здесь запаздывала, пахло сырой хвоей, талым снегом, пели птицы в лесу, и мне почудилось то сонное умиротворение, каковое давно искала моя измученная душа. Я стал напевать про себя песню, под которую мы обнимали своих подружек в медленном танце в стройотряде в степи под Целиноградом, а над нами светили близкие, яркие звезды и падала за горизонт полная луна в те ночи, когда на Байконуре запускали космические корабли. И хотя пожилая словачка, встретившая меня на первом этаже, была так же похожа на калифорнийскую деву, как и я на одинокого странника на темном пустынном шоссе, номер «У мамы» был чистый, просторный, окна смотрели на церковь с высоким шпилем и небольшую площадь; постель была широкая, мягкая; на потолке висело зеркало, большая ванна располагалась прямо посреди жилой комнаты – вероятно, апартамент предназначался для любовных пар. Я грустно вздохнул и тотчас провалился в сон, как в обморок, и – редкий случай – спал без сновидений, хотя иногда мне слышались сквозь тяжкую дрему детские голоса. Когда я вывалился обратно в действительность, над горами поднялось солнце, было тихо-тихо, а трейлера с его безмолвным вагоновожатым уже и след простыл.

Одиннадцать одиннадцать. Черт возьми! Я должен был ехать с баском дальше, я просил накануне хозяйку, чтобы она меня разбудила, и не виноват, что проспал. Какого черта? Торопливо сбежал вниз и увидел светлую террасу, на которой был накрыт завтрак с сырами, колбасами и йогуртами, но самое удивительное – с рогаликами, которые продавали в мое пролетарское детство за пять копеек в булочной на углу Автозаводской улицы наискосок от райкома партии, и я считал их навсегда исчезнувшими из жизни. Я был очень голоден и набросился на еду, и если бы не эта животная жадность и изобилие утренних яств, наверняка удивился бы тому, что отель был пуст, однако впечатление складывалось такое, что ночью в большом каминном зале пировало человек двадцать. И куда они, интересно, делись? Группа какая-нибудь, наверное, экстренная…

«Колько маете рожков?» – ласково спросила добрая пани, и мой гнев вместе с недоверчивостью и любознательностью рассеялся, как облачко над перевалом, а сам завтрак назывался раньяком, фрукты овощами, овощи зеленью, свежий хлеб черствым, колбаса клобасой, ветчина шункой, а продукты потравинами.

Я плюнул на все и решил остаться «У мамы» и ждать дальше указаний от Пети, тем более что горнолыжный период закончился, гостиничка по случаю межсезонья пустовала и стоила совсем недорого. Спросил на всякий случай у хозяйки, не ожидается ли новая группа. Она удивилась моему вопросу и даже с какой-то грустью ответила, что никаких групп давно не было, да и вообще в гостинице из-за кризиса теперь редко бывает народ. Все это показалось мне несколько подозрительным, но все же не до такой степени, чтобы отсюда сразу же сбежать.

4

Просыпался я поздно, съедал свои рожки с шункой, уходил на весь день гулять по городку и его окрестностям, и не было ничего более прекрасного, чем эти прогулки с медленными подъемами и спусками, и ранние сумерки, и звезды над горами, и встававшая из-за темных склонов печальная луна. Снег в распадках еще лежал, но ручьи были полны водой, она падала повсюду, шумела, пела, плясала, и чудилось, что я нахожусь в каком-то ошеломительном, звенящем водном царстве. Хотелось ходить и ходить, подниматься на вершины, ночевать в лесу у костра, но уже не позволяли ни силы, ни годы – одышка, спина, ноги… Ну хотя бы так, поглядеть издалека, полюбоваться…

Вечерами пани Тринькова зажигала камин, ждала меня с ужином и волновалась, если я задерживался дольше обыкновенного. Хозяйка была очень добра ко мне, а может быть, все дело было в том, что ей надоело выпивать в одиночестве. Она не делала вид, что забыла русский, и почти без ошибок с приятным акцентом рассказывала о дочери, которая уехала в Лондон и звонит очень редко, о муже, которому врачи поставили много лет назад плохой диагноз, но Франц не стал ложиться в больницу, а вместо этого они перебрались в Татры, где он прожил лишние двадцать лет. Пани ругала Европейскую унию, из-за которой все подорожало, с тоской вспоминала словацкие кроны и сердилась, что правительство ее страны оказалось таким уступчивым и слабым, ведь все соседи Словакии оставили свою валюту и жили гораздо лучше. Еще она говорила о любви к России, где они с мужем дважды были в туристической поездке, один раз в Киеве и Ленинграде, а другой – в Тбилиси и Ереване. Ленинград ей понравился больше всего, но и остальные города были прекрасны, а люди везде показались ей очень гостеприимными и отзывчивыми.

У меня была такая же оскомина от ее благодушных речей, как когда-то в университете, когда на кафедру в девятой аудитории взгромождалась штатная пропагандистка гуманитарных факультетов Валерия Ивановна Чаева, воспевала советскую Родину и поносила разлагающийся Запад, хотя – поймал я вдруг себя на мысли – если бы добрая словацкая пани принялась мою страну ругать, мне сделалось бы еще досадней.