Читать онлайн Любовь на выселках у Бога бесплатно
Биография Бориса Алексеева
Родился в 1952 г. в Москве. Окончил Московский Инженерно-Физический институт, работал в НИИ им. И. В. Курчатова. Увлёкся рисованием, оставил физику и ряд лет посветил творчеству как свободный художник.
В 1997 г. вступил в члены Московского Союза Художников (МСХ). От исполнения светской живописи постепенно перешёл к иконописанию. За труды на благо Русской Православной церкви удостоен многих патриарших наград, в том числе орденом преподобного Сергия Радонежского (III-й степени) и орденом преподобного Андрея Рублёва.
Работая над Образом Бога, постигал смысл определения «Господь – Слово». Постепенно от работы с красками перешёл к написанию текстов.
В 2016 г. принят в Союз писателей России. Выпустил ряд книг прозы и поэтическую книгу «Заметы сердца на полях».
Лауреат Премии Гиляровского и Серебряный лауреат Международной литературной премии «Золотое перо Руси» за 2016 г.
Дипломант литературной премии Союза писателей России «Серебряный крест» за 2018 г.
Дипломант Литературного конкурса Союза писателей России «Лучшая книга года» 2016–2018.
Награждён медалью И. А. Бунина «За верность отечественной литературе» (Союз писателей России, декабрь, 2019 г.).
В 2020 г. награждён почётным званием «Заслуженный писатель МГО Союза писателей России», а также медалями МГО СПР:
– «За мастерство и подвижничество во благо русской литературы»
– «Цветаевские костры» им. М. И. Цветаевой.
В настоящее время подготовил к изданию ряд новых книжных проектов.
Живет и работает в Москве.
Роза для Антона
Часть 1
История эта, как спичка, вспыхнула в далёком 1949 году.
Представьте, праздничная послевоенная Москва, одетая в первомайский кумач, музыка, улыбки горожан, разноцветные шары и жаркое полуденное солнце. Небольшое кафе с открытой верандой в городском парке. Поверх изящных фарфоровых вазочек плавятся шарики самого вкусного на свете мороженого!
Сдвинув в тень два плетёных шезлонга, сидят и беседуют друг с другом интеллигентная дама весьма почтенного бальзаковского возраста и молодая леди, дочь упомянутой дамы. И хотя воспитанному рассказчику следует наперво оказать внимание именно даме как старшей по возрасту, я всё же «займусь» (так говаривал Александр Сергеевич) описанием её прелестной дочери.
Итак, Роза. Очаровательный семнадцатилетний распустившийся первоцвет из небогатой еврейской семьи. Воспитанная матерью в традициях строгого еврейского уклада (отца в 37-м расстреляли), Роза тем не менее с детства мечтала об артистической карьере. Она подолгу задерживалась у зеркала. Девушку интересовали не собственные юные прелести, которыми был полон её молодой сильный организм, но, скорее, пластические возможности вдохновенного диалога со средой. Мать нарочито сердилась, глядя на простодушную толкотню Розы у коммунального подзеркальника. В глубине души добрая женщина любовалась дочерью, припоминая трудные и оттого ещё более пленительные далёкие тридцатые годы. Решение дочери учиться на «комедиантку» она не одобряла, говоря: «Тебя же заставят прилюдно целоваться с нелюбимым человеком! Как ты себе это представляешь?» Бедная Роза не знала, что следует ответить. Она краснела, опускала глаза и прижималась к материнской груди. В эти минуты она испытывала искреннее смущение. Но вскоре, позабыв материнские наставления, вновь спешила к зеркалу и беззаботно кружилась на пару с собственным отображением. Мать, не желая продолжать неприятный разговор, смиряла родительское беспокойство и не переспрашивала.
…Подслеповатая дама щурилась на яркое солнце, пробивающееся сквозь листву, и баловала себя, подхватывая ложечкой то один цветной шарик мороженого, то другой, а Роза через плечо матери застенчиво поглядывала на молодого человека, скромно расположившегося неподалёку. Предмет её стыдливого внимания сидел за самым солнечным столиком на веранде, вытирал огромным клетчатым платком капельки пота со лба и, позабыв о существовании мороженого, с восторгом всматривался в юную Розу. Юноша густо краснел, когда девушка, чувствуя на себе его взгляд, поднимала голову и их глаза встречались.
На вид молодому человеку было лет двадцать. По его лицу бродили стада забавных рыжих конопушек, а на переносице покачивалась, будто коромысло, увесистая оправа с кругляшками стёкол а-ля Шостакович. Конопушки, короткие русые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и совсем не модные очки говорили о книжной принадлежности молодого человека. Звали влюбчивого юношу Антон.
Тем временем женщина всё реже погружала ложечку в мороженое и с нарастающим беспокойством поглядывала на дочь, отслеживая её странное поведение. Наконец она выдохнула «Та-ак!» и развернулась всем корпусом в направлении Антона. Наш герой не сразу заметил два револьверных дула, наставленных на него из материнских глазниц. Потребовалось несколько «холостых выстрелов», чтобы он смутился, опустил голову и начал запихивать в себя подтаявшие шарики пломбира.
– Роза, идём отсюда! – ледяным, не тающим на солнце голосом произнесла женщина, вставая с шезлонга.
Метнув прощальную «льдышку» в сторону беспардонного молодого человека, она подхватила дочь под руку и направилась к выходу.
* * *
– Как неприлично, Роза! – поучала женщина, задетая странной и, как казалось ей, слишком праздничной весёлостью дочери. – У всех на виду ты перемигиваешься с парнем. Может быть, в вашем театральном учебнике вас этому учат, но, милая Роза, поверь матери: со стороны это выглядит ужасно непристойно.
Женщина готова была ещё долго наставлять непутёвую дочь в элементарных правилах приличия, но первомайская суматоха вскоре заглушила слова родительского попечения.
Антон с минуту провожал Розу глазами. Затем, отставив в сторону вазочку с последним нетронутым шариком, решительно поднялся и направился вслед.
Придерживая дочь за руку, женщина шла кратчайшей парковой дорожкой к Триумфальной арке Центрального входа. Когда монументальные буквы на портике ЦПКО «ЛЕНИН + СТАЛИН = ПОБЕДА» остались за спиной, она свернула в сторону Крымского моста. Антон не отставал. Один раз он позволил себе приблизиться к девушке ближе пяти метров, нарушив при этом безопасное расстояние случайного попутчика. Почувствовав это, Роза обернулась, их глаза встретились. Девушка вспыхнула и резко потянула мать вперёд, уводя прочь от неосторожного Антона.
Миновав Крымский мост, беглянки смешались с праздничной толпой горожан у входа в метро «Парк культуры». В это время Антон на секунду отвлёкся на какого-то весёлого гармониста и потерял Розу из виду. Он, как лев, бросился вперёд. Не обнаружив девушку в вестибюле станции, помчался вниз по эскалатору. Высокая статная фигура Розы выросла перед ним внезапно, как риф в искрящемся человеческом море. От неожиданности наш герой споткнулся и чуть было не обрушился всей тяжестью на миниатюрные плечи матери, но Роза успела отдёрнуть мать в сторону, и Антон пролетел мимо.
– Ах, какой невежливый! – фыркнула вслед потревоженная женщина, не распознав в мелькнувшем затылке черты назойливого паренька из ЦПКО.
Где-то внизу Антон врезался в группу демонстрантов и под общий хохот благополучно сошёл с эскалатора. Забежав за кабинку дежурного, он принялся наблюдать, как Роза помогла матери сойти со ступеней и под руку повела на перрон, чуть оглянувшись в сторону кабинки.
Чем дольше Антон всматривался в смоляные кудряшки Розы, спадающие из-под фетровой шляпки на острые девичьи плечи, тем глубже в его сердце проникало неведомое чувство мучительного наслаждения. Да-да, с Антоном случилось то, что случается с нами совершенно неожиданно и противу всякого житейского расчёта, – он влюбился! Неискушённый в любовных переживаниях, юноша ощутил прикосновение благодатного чувства, как внезапный порыв ветра, увлекающий сознание в пропасть, вернее, в глубину перевёрнутого неба. Ведь падение – это прежде всего полёт! Падаем мы или поднимаемся, зависит от выбранной нами личной системы координат.
Любовь всё ставит с ног на голову! Она рушит привычный житейский мир и из его обломков складывает удивительную красоту сущего. Серые горы мусора превращаются в причудливые цветные мозаики. Невзрачные лица становятся эталонами красоты и доброжелательства.
Следует знать, поведение влюблённого человека определяет не ум (титулованный распорядитель в обычных обстоятельствах), но сердце. А сердцу безразличны земные законы. Поэтому, что ожидает влюблённых «в конце полёта» – остроконечные стволы сушняка или белые мхи облаков, – кто знает…
Подошёл поезд, и Роза с матерью вошли в головной вагон. Антон как тень скользнул в соседние двери. Состав тронулся.
– Юноша, вы выходите? – скрипнул за спиной нашего героя нетерпеливый старческий голос.
– Н-не знаю, – ответил Антон, глядя через головы на Розу.
– Если вы, молодой человек, не знаете даже этого…
– Станция «Дворец Советов», – объявил машинист по селектору.
Роза с матерью стала пробираться к выходу.
– Знаю, бабуся! – улыбнулся Антон. – Вы-хо-жу!
Поезд мягко остановился. Роза спорхнула с подножки и помогла матери сойти на перрон. Бросив косой взгляд на толпящихся в дверях пассажиров, она повела мать к выходу. Каскад переходов вывел их из сумрачного «подземелья» на праздничную Кропоткинскую площадь. Вдоль высокого забора, отсекающего от лишних глаз котлован недостроенного Дворца Советов, катились человеческие волны. Кумачовые паруса транспарантов трепетали на ветру, повсюду звучала музыка военных оркестров и трофейных аккордеонов.
Роза задержала мать у вереницы старушек, притулившихся к зданию станции и продававших всякую всячину. Она водила мать от старушки к старушке, поглядывая из-под шляпки по сторонам. У последней старушки мать, решив купить какую-то безделицу, стала торговаться. Роза выпрямилась, обернулась к метро и подняла руку вверх. Тотчас над праздничной суматохой взметнулась неподалёку ответная мужская рука. Девушка закусила губку и с улыбкой склонилась к матери:
– Мама, ну что ты так долго! Пойдём же.
Они направились по Гоголевскому бульвару в сторону Арбата. Метров через двести свернули на Сивцев Вражек и скрылись в одном из подъездов дома № 4.
– Эврика! – воскликнул Антон, провожая взглядом любимую.
Не сдержав эмоции, он изобразил замысловатое танцевальное коленце, постоял с минуту, изучая особенности местной топографии, затем развернулся и, насвистывая сороковую Моцарта, зашагал прочь.
* * *
Дом, в котором жил Антон втроём с мамой и младшей сестрой Таней (отец погиб в 45-м), располагался на Садовом кольце неподалёку от Павелецкого вокзала. Идти от «Кропоткинской» (так вскоре назовут станцию «Дворец Советов») в сторону Зацепа – минут сорок, не больше. Когда юноша вернулся домой, мать стряпала на кухне, Таня что-то писала в комнате, сидя за столом, а соседский кот Тиша мирно спал, обняв коридорную тумбочку и положив лапу на трубку коммунального телефонного аппарата.
– Мама, я… я, – Антон запнулся, – я есть хочу!
Мать посмотрела в счастливые глаза сына и покачала головой:
– Ой ли?.. Ты купил то, что я тебя просила?
Антон не услышал вопрос матери. Прямо в ботинках, не разуваясь, он прошёл на кухню и рухнул на табуретку.
– Мама, жизнь прекрасна!
Мать улыбнулась в ответ, внимательно поглядела в глаза сыну, отложила стряпню и присела рядышком.
– Антоша, а ты не влюбился, случаем?.. – спросила она, внезапно став вопросительно-серьёзной.
– Мама, что ты говоришь! Ну разве можно вот так спрашивать?! – захлёбываясь словами, Антон вскочил с табуретки и умчался в комнату, успев по пути дёрнуть сестру за косу.
– Эй ты, ненормальный! – взвизгнула Таня.
– Тань, не трогай его, он не услышит тебя сегодня, – негромко за сына ответила мать и, улыбнувшись каким-то своим материнским догадкам, повернулась к плите.
Часть 2
Первомайское солнце, как огромная театральная рампа, заливало городские улицы светом праздничного веселья. Белый воздух больничной палаты подрагивал от ритмичных вздохов-охов военного оркестра, порционно сотрясавших «касторовое царство» через распахнутое настежь окно.
Патронажная сестра Верочка сидела на подоконнике и провожала глазами бравых военных оркестрантов, марширующих под окнами городской больницы.
– Нас провожать пришли, – отозвалась старушка из глубины палаты.
– Да что вы, Розалия Львовна, это они вас приветствуют. Праздник же! – ответила Вера.
– Да-да, праздник… – едва шевеля губами, прошамкала старушка и перевела взгляд на соседнюю кровать, где лежал большой пепельно-рыжий старик и щурился в потолок сквозь круглые стекляшки очков.
– Антоша… Антоша, ты спишь? – задыхаясь от огромного количества сказанных слов, прошептала Розалия Львовна и добавила, как бы самой себе: – А помнишь то первое Первое мая?..
Старик приоткрыл глаза и попытался улыбнуться. Говорить он не мог и лишь взглядом старался ответить Розалии, что, конечно, помнит всё от первой минуты их случайного знакомства до вот этой, последней, нет-нет, ещё не последней… Он попробовал вытащить из-под одеяла руку, но плечо не слушалось. Это заметила Верочка и, спорхнув с подоконника, подсела к нему на кровать.
– Вот так, Антон Владимирович, – она бережно направила руку старика к кровати Розалии Львовны и второй рукой помогла старушке дотянуться до ладони мужа.
Верочка знала: подолгу лежать, касаясь ладонями друг друга, было единственным желанием этих милых старичков, которые практически перестали принимать пищу и реагировать на окружающую жизнь. Когда их ветхие морщинистые ладони коснулись друг друга, Верочка наскоро вытерла собственные слёзы и затем по очереди салфеткой вытерла старичкам щёки и впадины глазниц.
Вдруг Розалия Львовна начала задыхаться. Она хватала сухими, пепельно-серыми губами воздух и никак не могла вдохнуть. Глаза старика воспламенились огнём беспокойства. Насколько хватало его несуществующих сил, он сжал слабеющую ладонь жены, будто хотел удержать её от падения в пропасть. Но старушка с каждой секундой всё более оседала телом, сливаясь с горизонталью кровати. Её ладонь, зажатая в руке старика, некоторое время ещё подрагивала, потом замерла, потом вдруг встрепенулась прощальным всплеском силы и… безжизненно затихла в холодных пальцах мужа.
Верочка с криком: «Евгений Олегович, она умирает!..» выбежала из палаты. Старик, скользя пальцами по мёртвой руке Розалии, промычал вслед что-то нечленораздельное. По лабиринту его пунцовых морщинистых ланит, будто в майский ливень, бежали потоки слёз, недовыплаканные за долгую и счастливую жизнь…
Ищите интонацию!
Слова только мешают понимать друг друга.
Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц».
– Писать о любви лучше стихами, – думал я, бросая в корзину текст очередной чувственной мизансцены, – не даётся мне любовная проза. Пишу слова, будто горсть пустых орехов пережёвываю – на зубах трещат, а вкуса никакого. То-то, помню, Гаврилыч наставлял нас: «Слова – не сумма приставок и окончаний, но таинственный иероглиф бытия! К примеру, литерный знак „любовь“, – тут он умолкал, подходил к окну и неспешно раскуривал прямо на уроке свою знаменитую бриаровую трубку. – О, эта продольная закорючка из шести литер, как холостой патрон в русской рулетке, может спасти смельчака, а может и не встретиться»…
Короче говоря, на другой день пошёл я к своему старому учителю литературы Афанасию Гавриловичу в гости. Кто, как не он, объяснит мне мою прозаическую непонятку. По памяти отыскал дом. Звоню. Жду. Открывает сам. Постарел, скостлявился. Он и прежде-то был тщед и впал, как зверь по весне, а уж ныне и подавно. Остались разве что глаза – как в школьные годы, звонкие, беспокойные.
– Господи, хоть кто-то обо мне вспомнил! – Гаврилыч смахнул слезу и побежал на кухню, выговаривая на бегу: – Сейчас-сейчас, я быстренько. Чаёк только поставлю!
Я же, как стоял в пальто, так и гаркнул с порога:
– Афанасий Гаврилович, научи писать про любовь прозой. Пробовал и так и сяк, чувствую, не ро́бят мои литеры думку сердечную.
Слышу, хозяин отложил приготовления, замер. Прошла минута, вторая. Наконец в проёме кухонной двери показался Гаврилыч. Тихо, едва шаркая тапочками о крашеные половицы, подошёл он ко мне, обнял за плечи и говорит:
– Ты-т погодь, Мишаня, не кипятись. Любовная проза – это не болтовня двух персон детородного возраста. Это, Мишань, тайна! А слова, что слова. Слова бывают и ни к чему.
Афанасий Гаврилович достал из кармана трубку и затянулся табачком.
– Ты вот что, дружочек, попробуй-ка писать без слов!
– Как это? – усмехнулся я.
– А так, – учитель выпустил сизое колечко дыма, поднял указательный палец вверх и добавил: – Тут важна интонация!
В тот вечер я вернулся домой, сгорая от литературного нетерпения. Не снимая пальто, подбежал к письменному столу и включил компьютер.
– Что-то случилось? – поинтересовалась жена из кухни, накрывая стол для позднего ужина.
– Ты ешь, я потом. Интонация… Вот оно что! – пульсировал в моей голове добродушный голос Гаврилыча. – Интонация!
Голос манил. Я смотрел в пустой монитор и наблюдал, как учитель выписывает на классной доске в строчку какие-то иероглифы любовного содержания, а мы, великовозрастные балбесы, хихикаем в парты и приторно краснеем, поглядывая на девчонок. Но вот юношеская дурь постепенно оставляет нас. Над партой поднимается смущённый Никита Лобзев:
– Красиво! Нам бы так!..
Никита обводит взглядом притихшие ряды, открывает хрестоматию и читает отрывок из «Капитанской дочки», где Гринёв, он же Никита Лобзев, объясняется в любви Машеньке Мироновой.
…Я выдохнул и поставил жирную точку.
– Или иди спать, или читай! – послышался за спиной голос жены.
Веки мои слипались, но я собрался с силами, сбросил с плеч пальто и, сладко потянувшись, прочитал текст, ещё не остывший от горячего авторского дыхания. Текст о любви молоденькой девочки к старому учителю литературы. Любви, которой суждено было тайно родиться и также тайно умереть в сердце будущей женщины – первая любовь не выбирает…
Я закончил чтение. Молчаливый брегет пробил три часа ночи, наполнив гостиную раскатистым бархатным перезвоном. Жена сидела неподвижно, запрокинув голову. Глаза её бродили по потолку и, казалось, что-то высматривали на пожелтевшей от времени побелке.
– Спасибо, Миша, – произнесла она, – ты тронул моё сердце. Разве я когда-нибудь рассказывала о своей первой любви? Твоя влюблённая девочка – это я тридцать лет назад! Я не помню, как выглядел мой возлюбленный учитель литературы, помню только, что он частенько поднимал вверх указательный палец и, глядя куда-то поверх нас, таинственно произносил: «Ребята, ищите интонацию!..»
Кожаные ризы
(Ироническая миниатюра)
– Да-а, – думал Адам, вглядываясь в торс Евы, едва прикрытый перевязью из молодого бамбукового листа, – верно поют ангелы: «Всё, что Бог ни делает – всё к лучшему!..»
Прародители шли по каменистой дорожке, протоптанной диким зверем. Примятый следок причудливо вился по отлогому берегу Евфрата сквозь заросли камыша и частокол гигантского серого бамбука. Адам шёл сзади, нарочито чуть поодаль Евы. Это позволяло ему беспрепятственно и с неизъяснимым восторгом рассматривать сквозь промежутки набедренной перевязи восхитительные формы первой дамы человечества, тронутые райским загаром. Две крупные слезинки, полные умилительной нежности, посверкивали на карих роговицах его внимательных глаз. Адам тяжело дышал. Его манила к Еве скрытая внутренняя сила. Она возбуждала сердце и одновременно пугала неискушённый житейский ум. Всякий раз, когда перевязь чуть растягивалась при ходьбе, упругая «клеточка» женского бедра вспыхивала перед ним, подобно светлячку сквозь переплетение травы.
– Да, девочка, которую я почитал как нелепое продолжение собственного ребра, определённо хороша! – бубнил Адам, прикрывая лицо широким пальмовым листом.
Но ни лист, ни первый рыжий пушок (прообраз будущей каштановой бороды) не могли скрыть от наблюдательной Евы пылающих ланит божественного первенца. Стоп! Как женщина, идущая впереди, может видеть то, что происходит у неё за спиной? Да-а, наряду с грехопадением это одна из непостижимых первородных загадок, о которой Господь ничего не сообщил Адаму (а значит, и будущей мужской половине человечества).
Вы спросите: «Почему грехопадение прародителей – загадка? Что ж тут непонятного? Змей обольстил и всё такое». Отвечу вопросом на вопрос: «Зачем Адам ел яблоко? Ведь он не хотел есть, в раю нет нужды. Выходит, Адам ел… из любопытства?» Вот оно что! Праздное любопытство – крючок, на который ловит нас лукавый змей-грехолов – запомним это!
* * *
Многое изменилось в жизни Адама и Евы, после того как архангел Михаил, исполняя божественную волю, указал им на дверь. С одной стороны, реальная земная жизнь в отличие от прежнего райского довольства оказалась трудна и непредсказуема. С другой – в раю господний первенец созерцал сады Эдема, не концентрируя внимание на каких-либо отдельных формах, цветовых пятнах или трубных голосах ангелов. Он был полон любви к Богу и оттого беспечен и невнимателен. Теперь же, изгнанный из рая, утративший непосредственную связь с Богом, Адам вынужден был приспосабливаться к остроугольным выступам земного бытия. Он всматривался в причудливые формы окружающей действительности и с каждым днём всё более убеждался: мир, созданный его Отцом, необычайно прекрасен! Прекрасен не райской красотой, которую невозможно наблюдать, потому что рай устроен не для созерцания, но только для восхищения. Нет! Мир живой природы, где каждый элемент смертен, а значит, неповторим, пробуждал в Адаме незнакомое прежде чувство сбывшегося счастья. Именно «сбывшегося», ведь в раю счастье – это состояние абсолютного торжества. Оно бесконечно и никогда не может сбыться целиком.
…Однако, как говорит русская пословица, призывающая не вспоминать прошлые обиды, ссоры и недоразумения (согласитесь, грехопадение – это сущее недоразумение!): «Кто старое помянет, тому глаз вон». Поэтому оставим в покое райские домыслы и продолжим следовать за Адамом и Евой. Ведь они прошли немалый путь в поисках доброго ночлега. А вот и они! На склоне горы возле ручья видите две крошечные точки? Да-да, это они. Присели передохнуть и о чём-то разговаривают.
– Ева, – произнёс Адам, с трудом формулируя первые самостоятельные мысли, – нет худа без добра. Я привык всегда и повсюду видеть Бога. Теперь Он далеко. Но есть ты, и для меня это сейчас главное.
Он подсел к Еве и вложил её девичьи ладони в свою широкую глинистую ладонь. Два любящих сердца, томясь взаимным ожиданием друг друга, вспыхнули, как загоревшиеся друг от друга спички.
– Ева!
Неизъяснимое блаженство объяло мускулистое тело Адама. Внезапное ощущение света потеснило тягостное чувство духовного одиночества, не покидавшее первого человека во все дни его земного присутствия…
Диптих «Соринки»
Что тут скажешь?
Ссора вспыхнула внезапно. Минуту назад они любовно смотрели друг на друга и рассуждали о достоинствах взаимопонимания. Потом кто-то, кажется, он зацепился взглядом за неприбранный пустяк. С губ слетело раздражение, мгновенное, как исчезающий в «иллюминаторе звездолёта космический мусор». Она с улыбкой ответила, но потом (видимо, взглянув в иллюминатор) сдвинула брови и удивилась, с какой лёгкостью он готов нанести обиду любимому человеку. А он, увлечённый любовным разговором, не заметил перемену в настроении супруги и повторил свою претензию, надеясь на её житейское здравомыслие. Конечно, всё могло закончиться любовно и без потерь. Но! «Аннушка уже разлила масло» – первые крохотные сгустки недоброжелательства уже отделились от общей интонации разговора и разлетелись по комнате как вестники предстоящей ссоры. Странно. Как же любовь и её многолетние скрепы? Почему она не воспротивилась недоброму развитию событий и позволила корпускулам ссоры превратить её в безвольную жертву? Какая беспечность! Ведь известно: свято место пусто не бывает.
Увы, дальше случилось то, что случилось. Примчался лукавый бес. Облизываясь, как кот на сметану, он тотчас переступил порог миролюбия и впрыснул свой адский катализатор в диалог двух любящих людей. «Адова химия» сработала мгновенно. Женщина в ужасе обхватила руками голову и закричала: «Да как ты смеешь?!» Мужчина неестественно вздрогнул, вжал пальцы в ладони и молча вышел из комнаты. «Бла-бла-бла!» – балагурил вслед бес, хмелея от внушительной порции горького адреналина.
Мужчина сбежал по лестнице и распахнул дверь кабинета, пытаясь отключить ум от возмущения сердца. Так в крепость противника врывается смертельно раненный знаменосец и падает к ногам побеждённых. А потом… Потом ему стало жалко себя. Двадцать лет семейных ссор и взаимных несогласий! Сколько душевных сил и здоровья унесли эти бессмысленные распри! Ведь по прошествии нескольких дней они снова любили друг друга и клялись никогда более не тревожить собственное счастье…
А потом он подумал: «Да, я в печали. Но если бы сейчас меня порвал медведь, было бы гораздо хуже!» Вспомнилась история, случившаяся на Камчатке пять лет назад. В памяти пронеслись страшные мгновения – огромная клыкастая морда зверя зависла над ним, как дамоклов меч на волоске, готовом вот-вот порваться… Уже потом в палатке, перевязанный поперёк разодранной в клочья окровавленной штормовкой, он медленно приходил в себя и в ожидании фельдшера осмысливал случившееся. А сейчас-то что? Кошечка фыркнула, да коготком царапнула – экая невидаль! Стало смешно. Он поднялся с дивана и подошёл к двери. С минуту стоял, шестым волчьим чутьём рассекая тёмное пространство ссоры. Затем решительно открыл дверь, по лестнице поднялся на второй этаж и направился в комнату, где произошла ссора. Дверь «сама» приоткрылась ему навстречу. В образовавшуюся щель нырнула испуганная женская головка. Растрёпанные во время ссоры волосы были аккуратно прибраны, вместо кухонного халата на женщине сверкало вечернее платье (его подарок к недавнему юбилею свадьбы). Промачивая платочком бегущие по лицу слезинки, она что-то заговорила голосом, полным нежности и тепла…
Не вслушиваясь в слова, он бросился к ногам любимой и стал горячо целовать её ладони, руки, оборки платья… Ну что тут скажешь?
Ссора
«Нехорошо, как нехорошо!..» – повторял он, теряя последний рубеж самообладания. Рубеж, за которым ещё можно было отсидеться и уберечь себя от нечаянной вспышки негодования. Он в растерянности оглянулся. Его славные редуты, некогда стройные и сверкавшие на солнце длинными изящными стволами орудий, превратились в беспорядочную массу поверженных достоинств. И тогда (да-да, он хорошо помнит, это произошло именно тогда) его последний оставшийся в живых трубач поднялся под градом словесных пуль и протрубил смертельный сбор. Бессмысленный и беспощадный одновременно…
«Как хорошо! Никого нет рядом, не надо обмениваться словами, не надо тратить силы на пустую болтовню умов. Можно просто лежать, смотреть в небо и пересчитывать облака. И ни о чём, совершенно ни о чём не думать…» Он попробовал перевернуться со спины на бок. Не получилось.
«Что произошло? Почему надо мной так много неба? И ещё какой-то мёртвый запах? А где Маша?» Ему вспомнилось, как оба они, перепачканные с ног до головы липкой крикливой грязью, метались по дому. Как падали и разбивались их любимые предметы и понятия. И ещё: две ветхие интеллигентные кожицы валялись в ногах, разорванные шпильками, шпорами и каблуками. Они были почти не видны под грудой осколков свадебного сервиза и каких-то предметов, нажитых за тридцать лет совместной жизни.
«Боже мой, неужели мы с Машей опять поссорились?.. – в его голове мелькнула мысль о случившемся. – Но при чём тут Маша? Да, она была не права, по-женски эгоистична, ну и что? Вопрос в другом: зачем я отдал на откуп обиженному самолюбию мои красавцы-редуты? Почему позволил „адамову ребру“ стать палкой, вернее нунчаком, и снести первым же ударом добрую половину моих полушарий?!»
Его рассуждения прервал крупный солоноватый дождь. Он промыл глазницы, и тотчас над озером смуты просияла разноцветная радуга. «Как хорошо!..» – шептал он, наблюдая над водой маленькую крылатую фигурку. Она парила далеко и в деталях была неразличима. Но он знал, знал наверняка – это Маша!
Что ж, как говорится: «Милые ругаются – только тешатся!» Тешатся? Э-э, нет! Не тешатся они, скорее, адово отродье тешат. И хотя добро всегда побеждает зло, искусанный победитель порой пугливым становится. Будем помнить об этом.
Настенька
Жили-были дед Никифор да бабка Лукерья. И была у них… Нет, не была. Привёз сын Степан из города дочурку Настеньку на летние каникулы в родовой пятистенок! Настя, девочка городская, шести с половиною лет, поначалу дулась на отца, а прародителей и вовсе чуралась. Чуть что – крик, слёзы. А Степан улыбается, как не слышит. Дня не прошло – стал он в обратный путь собираться. «Пора мне, – говорит, – дел в городе, сам знаешь, отец, невпроворот. Не то, что здесь. Здесь лепота! Настюха пусть с вами поживёт, на молочке посвежеет!» Сказал, сел в машину – только его и видели.
Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке и молочко поднесёт, и яичко сварит – всё одно, не ест девчонка ничего, только в окошко глядит да слёзки вытирает. Дед смотрит с печи и хмурится: «Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка Настеньке улыбается, говорить с ней пробует, потом выпорхнет в сени, сядет на лавку и плачет от обиды и смущения. Так прошёл весь следующий день. Наступил вечер.
– Хочу смотреть телевизор! – заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.
– Ох, беда-то! – всплеснула руками бабка. – Нету, милая, у нас этого телевизора. Был один да поломался давно. Антенна с крыши упала ещё прошлой весной, буря была…
Старуха хотела рассказать внучке про то, каким он был этот телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. И то, как отличился её Никифор с бригадой – сам председатель подарил им этот телевизор! А ещё о том, как полдеревни собиралось по вечерам в их пяти стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. Тогда же Гагарин полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. И сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына. Оба они стояли и плакали, а может, это только казалось, уж больно в избе накурено было.
– Хочу смотреть телевизор! – повторила медным голоском Настенька.
– Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там свой телевизор, а я им молочка передам, – затарахтела Лукерья.
Дед знал, спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла. Хоть бы раз она отступилась – и-и, куды там! Никифор нежно любил свою Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а своё соглашательство – правильным. На дворе уже стемнело. Взял дед фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.
– Ой! – вдруг вскрикнула Настенька. – Жжёт!
Дед обернулся и увидел, что девочка, засмотревшись на первые звёзды, забрела в заросли крапивы, хотела было рукой раздвинуть стебли, но обожглась и вскрикнула.
– Деда, больно! – Настя потёрла место ожога и вопросительно поглядела на Никифора.
– Ты, Настенька, не три, само пройдёт, иди за мной следом, тут недалече.
Дед пошёл чуть медленнее, оборачиваясь то и дело на идущую след в след внучку. «Да, – подумал он, – где беда постучится, там любовь откликается».
– Не холодно ль тебе? – спросил он, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.
– А скоро ещё?
– Пришли, Настенька, пришли.
Дед постучал, и они вошли в ароматную большую горницу. Над печкой сушились первые грибы. Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на верёвке карасиков, которых наловил сегодня на пруду. В углу на тумбочке, покрытой расписной скатёркой, стоял большой чёрный телевизор.
– Авдотья, принимай гостью! – весело хохотнул Никифор, обнял за плечи девочку, смущённую встречей с незнакомыми людьми, и бережно подтолкнул вперёд.
– Тебя как зовут? – спросил Лёша, оглядывая гостью.
– Н-настя.
– Так это ты из города приехала? Во здорово! Пойдёшь завтра на рыбалку?
– …Ага, – Настя первый раз после приезда улыбнулась и посмотрела на деда, как бы спрашивая: «Это хороший мальчик?»
– Вот и славно! – пропыхтел Никифор, – смотрите ж тут свой телевизор, а я пойду. – И уже в дверях добавил. – Авдотья, пусть Лёшка потом проводит Настеньку. Да, вот табе молоко от Лукьерьи, – он вытащил из сумы банку с молоком. – Чуть не забыл! Велела табе кланяться.
Дед побрёл до дома. Звёзд набежало в небе – тьма! «Всё будет хорошо, – думалось по дороге Никифору. – Не так, так этак, Бог даст – слюбится…»
Лёша чинно проводил Настеньку до калитки и взял с неё слово, что она ни за что не проспит, а он будет ждать её у этой самой калитки в пять утра. «Клёв – штука ранняя!» – сважничал он на прощанье и побежал домой.
* * *
Лукерья встала затемно, до рассвета. Уже много лет её мучили особенно под утро тяжкие сны: годы войны, как не выключенные днём уличные фонари, высвечивали адову похлёбку того времени. А постоянно ноющая старческая боль выгибала суставы за уровень женской терпимости. Каждый вечер, засыпая на старой скрипучей кровати, Лукерья понимала, что боль поднимет её рано. Оттого старалась выдумать ворох дел на завтра. Так ей легче было встать, размять суетой тело и на время забыть о боли. А Никифор спал. Он вернулся с войны контуженный на голову. Его героическая голова частенько болела, но странная вещь: ночью боль отступала, и он спал сном младенца. Сны кружились над ним лёгкие, как ангелы. То ли души погибших товарищей слетались в сонных видениях, то ли и вправду ангелы Божии любовно глядели на него с неба. Так или иначе, каждое утро Лукерья укоряла спящего мужа: «Никифор, вставай, лежебока, Победу проспишь!» Никифор тотчас открывал глаза и со «старческой сноровкой» поднимался, как по тревоге.
Лукерья подошла к кроватке, на которой спала Настенька, и в темноте горницы различила мерцание двух испуганных хрусталиков.
– Настенька, ты что не спишь?! – шёпотом всхлипнула старуха.
– Где я? – пискнула Настя и недобро посмотрела на Лукерью.
– Ты дома, милая, дома. У деда с бабой, ласточка моя! – запричитала Лукерья, не меньше девочки испуганная происходящим.
Настя оглядела внимательно бабушку, перевела взгляд на горевшую в красном углу лампадку и, видимо, припомнив события вчерашнего дня, спросила:
– А сколько сейчас время, уже пять?
– Да что ты, милая, и четырёх ишо нет, вишь, как тёмно в оконце.
Лукерья присела на край Настиной кровати и бережно взяла её детскую испуганную ручку в свою шершавую, огрубевшую от вил и ухватов ладонь. Настя руку не отдёрнула. И даже была приятно удивлена, почувствовав, как её ночной страх исчезает в глубоких бороздах старой кожи. Может быть, Настя в ладонях Лукерьи ощутила себя будущей женщиной, тёплой и родной, как мама.
– Бабушка, мне Лёша велел в пять проснуться, а то он без меня уйдёт на рыбалку! – чиркнула Настя фразой, как спичкой, о вялые уши Лукерьи.
– Уж так прям и велел? – Лукерья ласково сощурила глаза и добавила: – Спи, Настенька, ещё ночь на дворе.
– А ты меня разбудишь? – допытывалась Настя.
– А как же, обязательно разбужу, ангел мой. Не уйдёт твой Лёшка без тебя.
Лукерья прикрыла острые девичьи плечики одеялом и на цыпочках вышла в сени. «Господи, помилуй нас, грешных, огради от всякого зла…» – нашёптывала старушка, всхлипывая от внезапно нахлынувшего на неё счастья.
Тем временем сквозь редеющий сумрак ночи прокрался первый лучик утреннего солнца. Старые ходики на стене пробили пять раз. Настенька спала глубоким сном Спящей красавицы. Лукерья чуток посидела у кроватки, поглядела на молочно-розовый румянец царственных ланит юной принцессы и, вздохнув, легонько тронула Настю за плечо. К удивлению Лукерьи, Настя сразу открыла глаза. С полминуты она лежала неподвижно, не моргая. Потом широко улыбнулась и спросила:
– Уже пять?
– Пять, милая, пять, вставай! Поди твой Лёшка уж за оконцем мается, да две удилины за спиной прячет!
Лукерья нарочито весело тараторила, заметив, как смыкаются Настины глазки, не доспавшие целое утро. Настя сладко потянулась.
– Да ты совсем большая! – ахнула Лукерья, глядя на растянувшуюся во всю кровать девочку. – Вставай, я тебе кашки заварила, молочка согрела.
– Бабушка, я потом!
Настя, как ветер, пронеслась мимо Лукерьи, наддавила плечиком старую крашенную суриком дверь и выбежала на крыльцо.
Утро, как студёная колодезная вода, брызнуло ей в лицо первыми лучами раннего холодного солнца. Опершись на калитку, стоял Лёшка, и как только Настенька подбежала, проворчал:
– А, проспала! Жди тебя тут всё утро!
– Неправда! – ответила Настя с вызовом, – я давно встала. Это тебя не было!
– Ладно, пошли уж, – добродушно просопел Лёшка, и дети вприпрыжку, обгоняя друг друга, побежали на пруд.
* * *
В заботах и восторженных впечатлениях незаметно пронеслись первые четыре дня деревенской жизни городской девочки Насти. На пятый пожаловали родители.