Читать онлайн Волчина позорный. Детектив бесплатно

ISBN 978-5-0059-6090-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Дробь, судя по свисту в воздухе, была картечью диаметром больше пяти миллиметров, с которой ходят на кабана. Она вырывала куски штукатурки с угла камышитового дома, дранка под ней тоже отлетала мелкой щепкой в кусты палисадника, а глиняная пыль с изуродованного дома сеялась горстями на милицейскую фуражку и погоны капитана Маловича.

– Чикаго, мля! – сказал сам себе Александр Павлович. Он в каком-то кино видел перестрелку мафиозных семей в Америке. – Эй, Тимонин, ты уже двенадцатый раз шмаляешь по собственному дому! Рублей пятьсот на ремонт уйдёт. А у меня даже пистолета нет.

Чего ты за сарай спрятался? Подойди и расстреляй меня в упор. Нет пистолета. Честно. Иди, стреляй. За убитого «мусора» на зоне в авторитете будешь. «Сявки» чифир станут носить днём и ночью, да портянки тебе стирать. На тяжелые работы «кум» тебя, Гена, сроду не пошлёт. И шконку дадут возле окна. Давай, стреляй в упор! Чего как баба ныкаешься от безоружного?

– Чё, точно без ствола ты? Не фуфлыжишь? – крикнул Тимонин и закашлялся. На последней отсидке туберкулёз словил. – Ну, тебе молиться перед смертью не надо. В «мусарне» все атеисты. Тогда, извиняй, как тебя там?

– Капитан Малович, – громко оповестил Александр Павлович Тимонина и всех любопытных, наблюдающих из своих окон за редким явлением. Стрелять в милиционера могли себе позволить очень немногие даже в семидесятые годы. Не принято было. Значит Тимонину терять было совсем нечего. Он жену с любовником поймал в сене на задворках и обоих порешил. Сразу померли.

Скорую не вызывал никто. Сразу соседи побежали в милицию и сказали, что после того, как он пристрелил изменщицу с хахалем, Генка взял ружьё, патронташ и пошел за сарай, ждать бригаду задержания. Сдаваться, понятно было, не хотел. Но начальник отдела послал одного Маловича. Зачем на одного психа целую бригаду натравливать? Только труповозка и приехала. В неё Тимонин не стрелял. Ему бы, бедолаге, убежать, конечно, подальше, чтоб найти не смогли. А он, придурок, вроде бы милицию решил наказать, как будто это она Верку под шустрого кладовщика промбазы подкладывала. Дурак, в общем, Генка.

– Слышь, капитан, твою мать! – Тимонин всадил в два ствола по патрону и громко защёлкнул замок над курками. – Я тебя кончу, чтоб ваша контора не совалась в семейные дела трудящихся. Это наше с Веркой дело – разбираться между собой, а не ваше. Но потом и сам застрелюсь нахрен. Один чёрт – на зоне от «тубика» сдохну раньше, чем мне лоб натрут зелёнкой. А дотяну до «вышака» – тоже не радость. Так что судить ты меня не отдашь, не радуйся!

Он вышел из-за сарая и бегом рванул к углу. Малович аккуратно снял и уложил на завалинку фуражку, предварительно стряхнув с неё желтую пыль. Прислонился к углу и, когда Тимонину оставалось пробежать метра три, кувырком, сжавшись в почти в шар, выкатился Генке под ноги. Потянул сбоку от себя ствол, одновременно прокручивая приклад вокруг рук, и моментально забрал двустволку. Генка Тимонин ничего не понял и остановился. Даже рот приоткрыл. После чего получил ощутимый толчок прикладом поддых и сел на корточки.

– Верку с кем застукал? – спросил Александр Павлович.

– С Лёхой кладовщиком промбазы. С Батуриным. Я их пару раз бил обоих. Пообещал застрелить если опять попадутся. Слово, вишь ты, у меня закон. Железное.

– Ну, пошли к нам для начала, – Малович поднял стрелка и подтолкнул в спину. – Убегать не надо. А то я два твоих заряда в ноги тебе всажу. Пустяк же. И на зону хромых без проблем берут. Варежки шить – ноги не главное. Но тебе это на кой чёрт?

– Вот падаль эта Верка, – плюнул Генка под ноги. – Отец говорил – не женись на ней. Профура она. Нет, у меня ж своё мнение. Оно главное! Ладно. В центральное управление идти или куда?

– В центральное, – Малович надел фуражку, закинул ружьё за плечо и они через полчаса уже сидели у следователя в большом кабинете с решетками.

– Всё, Лёва, я пошел, – Александр Павлович посмотрел на часы. – У меня день рожденья завтра. Тридцать три годочка отшлёпал по земле-матери. Надо сладостей прямо на кондитерской фабрике купить. Свежак!

– Ты один задерживал? – спросил следователь.

– Ну, – Малович улыбнулся. – Вова Тихонов мой сейчас на завтра мясные продукты закупает. У него ж «москвич». Есть куда складывать.

– Тогда пишу на тебя одного полковнику рапорт о задержании седьмого апреля семьдесят первого года вооруженного преступника. В десять тридцать. Так? Ладно, давай.

Гуляла у Александра Павловича во дворе за пятнадцатиметровым столом, составленным из восьми обычных, которые соседи принесли, вся родня без дошкольников, милиционеры, кроме дежурных и друзья, которыми жизнь Маловича баловала как добрая бабушка любимого внука. И то тебе – на, и это можно, да и остальное бери. Всё тебе одному! Хорошие были друзья. Спортсмены, музыканты, строители, учителя, медики и даже один капитан милиции, лучший друг и напарник Володя Тихонов. Жена Зина Шуру любила, сын Виталий рос правильным пацаном. С утра вместе с отцом поднимал, как мог, ось от вагонетки, безропотно бегал в магазин за хлебом, сахаром и солью, учился в четвертом классе без троек, ходил в секцию лёгкой атлетики и, главное, знал наизусть устав патрульно-постовой службы. Потому, что не видел себя в будущем никем другим, а только милиционером.

Сидели более, чем до полуночи. Старший брат Борис отлично играл на баяне, все пели, танцевали и желали Александру пережить возраст Христа минимально в три раза. Разошлись все пешком около часа. Кустанай – город небольшой и к семидесятым годам очень тихий. За десять последних лет милиция при новом начальнике как-то без напряга успокоила шпану, бандитов и разбойников. Хулиганы теперь тоже особо не резвились даже на окраинах и народ спокойно гулял вечерами по маленькому, но очень зелёному, очень уютному городу.

В нём было пять кинотеатров, театр драмы, четыре музея, пятнадцать аккуратных пристойных и культурных кафе, работающих допоздна, парк с лебедями в пруду да ещё с десятком таких удивительных аттракционов, каких и в Москве не так уж много.

– Я, чтобы успеть на день рождения подарок дорогой сделать, представил тебя к званию майора. – шепнул перед уходом начальник одела уголовного розыска полковник Лысенко. – Не успели, бляха, подписать в республике. Зам. начальника ихний с аппендицитом выпал из службы. – Но через неделю погоны поменяешь точно. Хотя мы служим не ради звёздочек, да?

– Ясный перец! – махнул рукой Малович. – Только чтобы народ как в сказке жил. Где только феи добрые вокруг, милые гномики, добрые волшебники-помощники, компартия СССР и мы рядышком со всем этим благолепием.

Начальник держал жену под руку, погрозил Александру пальцем, но возражать хорошей мысли подчинённого не стал. Улыбнулся и покинул двор почти ровно, без колебаний ног да поддержки супруги. После них ушел брат Борис с женой Аней. Он в знак одобрения праздника стукнул Александра по плечу. Крепко. По-братски. Старший брат был мастером спорта по лыжам и руку имел тяжелую. Но младший брат тоже заработал звание мастера спорта. Только по лёгкой атлетике. И потому плечо имел крепкое. То есть Борис не заметил, что попрощался с перебором, но и Александр тоже не обратил на перебор внимания.

– Когда тебе дадут полковника, – покачиваясь молвил старший брат. – Тогда я подарю тебе песню про отважных полковников. Напишу сам музыку и слова. Будешь петь её с коллективом на работе во время развода.

Они громко заржали, не смотря на принадлежность к интеллигентным профессиям. Борис работал корреспондентом в областной газете. Поржали и Аня увела Бориса, а Зина утащила мужа к забывшимся и в таком состоянии допивающим до дна всё оставшееся гостям.

– Вот тебе тридцать три года, блин! – старлей Никифоров забросил из рюмки в глотку сто пятьдесят армянского. – А где твои ученики-апостолы? Кто примет от тебя мастерство? Христос в тридцать три…

– Ну, ты договоришься спьяну! – прикрикнула на него Зина Малович. – Может Сашку ещё и распять предложишь? Чтоб воскрес завтра с утра и стал богом храбрых милиционеров?

– Так он и сейчас бог, – строго глянул на старлея капитан Дымко. – У тебя, опер, сколько задержаний?

– Двенадцать, – гордо сказал Никифоров, закусывая солёным сырым груздем «московскую». – За пять лет. В год по два, иногда и по три выходит. Нормально же?

– Вот утри сопли и не приставай к дяденькам, – Дымко налил себе ещё сто. – Учись. Тренируйся. У Палыча за десять лет пятьсот тридцать… Сколько там ещё, Шурик?

– Пятьсот тридцать девять, если сегодняшнее считать, – Малович тоже жевал груздь, но не пил. – Это официально. Да не занесённых в талмуд начальника, мелких всяких, около полусотни наберётся. А чё? Ловлю пока клюёт. Как все рыбаки.

Народ за столом развеселился и сперва поаплодировал Маловичу, а потом без баяна исполнил песню «Забота у нас такая!». После песни все стали прощаться, обниматься, желать имениннику самого-самого и всегда его получать, а также жить до ста и чуть раньше стать генералом.

Утром Зина спросила мужа.

– Саша, рассола налить?

– С какого бы? – умываясь, ответил Малович. – Я после восьми вечера капли на язык не капнул. Мне сегодня начальник обещал дело новое подсунуть. Гад! А мне бы натурально во Владимировку сгонять. Васька Короленко позвонил, сказал, что мотоцикл мой наладил. Забрать надо, да на рыбалку прямо там укатить. В котловане под Каракадуком сазан уже как поросёнок. И это в апреле, блин!

– А чего это Василия самого не было вчера? – Зина убирала со столов и носила посуду к колодцу в конце двора.

– А он в командировке. Послали в Омск новый бензовоз получать. На старом он девять лет по степям прыгал. Но подарок через сестру мою, через его жену передал. Во! Часы «Слава». Непромокаемые, нетеряемые и ничем не разбиваемые. Конкретно для оперативников угрозыска.

Начальник Лысенко в отличие от Маловича пил до упора, а потому утром смотрелся жалко. Потел, держался за голову и, почти не отрываясь, заливал в себя холодную воду из графина.

– Шура, – сказал он хрипло и тихо. – Езжай к ОБХССсникам областным. Найди Семёнова. Они сейчас шмонают экономистов нашей швейной фабрики «Большевичка». Туда чеши сразу. Но фабрика – это их дела. Пусть свою ямку копают. Но там прямо во время проверки завхоз пырнул ножом зама главного бухгалтера. Ну, вроде за то, что зам главбуха его подписи на складских расходных ордерах подделал и завхоз влетел таким макаром на тридцать восемь тысяч. Это ему пять лет тянуть в «четвёрке» Кустанайской.

Иванов, завхоз, забежал в кабинет, при ОБХССниках ткнул его в пузо ножиком, из столовой его взял, и успел убежать. Ну, сам понимаешь. ОБХССники же там только были. Они и муху – то не поймают. Они бумажки умеют листать. Он и смылся. Шустрый. Заместитель бухгалтерский в больничке. Вроде выживет. Но Иванова, Шура, надо отловить. И потом разобраться – подделывал зам подписи или нет. В любом случае – уголовщина. Да этот Иванов, говорят, маленьким ножом ударил. А сам здоровый как шкаф для посуды. Был бы тесак побольше – хана мёртвая бухгалтеру однозначно. Достань мне его, капитан. Всё. Башка рвётся на детали. Иди, Шура.

Малович нашел Семёнова и выяснил нюансы. Завхоз пока ещё без ножа полчаса орал на зама главбуха, таскал Семёнова за рукав на склад и говорил, что если по расходному ордеру товар ушел, то должна быть копия бумаги с печатью завхоза. А её нет. То есть этот козёл товар пихнул, деньги с кем-то поделил и сам написал бумажку с росписью Иванова. Но у Иванова, действительно, совсем другой почерк. Проверяли. А подпись вроде похожа, но печать другая. Бухгалтерская.

– Мы его помнём после больницы, – сказал Семёнов. – И всё установим. Только Иванова ты поймай. Он и нам нужен, и вам. Преступление, очень возможно, двойное. Экономическое и уголовное. Давай, Малович. Страна ждёт в напряжении правды или истины!

И Малович пошел на склад. У «Доски почета» во дворе остановился и долго смотрел, внимательно, на лицо завхоза. Доброе лицо крупного мужика. Они, большие, почти всегда добрые.

– А он сверху, когда подрезал бухгалтера, сюда не забегал? – спросил Александр Павлович тётку в синем рабочем халате со счётами в руках.

– Влетел как скипидаром политый в одно место, – зашептала тётка. – Сразу переоделся в брюки нормальные и куртку замшевую. Взял портфель. В него кинул бритву, кусок колбасы, хлеб и три блокнота каких-то. Потом убежал. По дороге плечом чуть стеллаж не снёс. Бугай здоровый. Хотя вообще – он мужик честный. Так я скажу, и все подтвердят.

– Да! – закричали вразнобой из разных концов склада.– Иванов просто так никого не тронет. Значит, довели до крайности человека.

Малович вышел во двор и сел на какой-то ящик с суровой надписью «не кантовать». Думал он минут двадцать. Сам с собой разговаривал, возражал себе и соглашался.

– Убежал минут сорок назад. Так выходит. Куда? – Александр Павлович потёр лоб. – Если спешил, значит, денег много взять не успел. Не на складе же он их, блин, держит. Если они вообще есть. А с маленькими деньгами можно вырваться максимально в деревню на автобусе.

Он вернулся на склад.

– Родственники в области есть у Иванова? – спросил он тётку со счётами.

– В Фёдоровке, по-моему. То ли дочь с мужем, то ли вроде двоюродный брат. Путаю я. Но кто-то есть.

– Значит, туда он не поедет, – хмыкнул Малович и во двор вышел. – Раз на работе знают про родственников – не поедет. А вот на какую – нито турбазу – вполне может. Неделю там отсидится, тихо приедет в город ночью, деньги возьмёт и самолётом – на Украину куда-нибудь. В райцентр тамошний. Рабочим на посевную. Кто там будет искать? Так. Вот на самую ближнюю турбазу он поехать запросто может. Потому, что сначала начнут искать в деревне, потом хоть где, но только не на ближних турбазах и в домах отдыха. Так он должен подумать. И потому именно на самую близкую и поедет. Так как милиция, он скорее всего в таком духе соображает, стопроцентно искать начнет на тех турбазах, которые подальше от города, поглубже в каком-нибудь очень удалённом лесу. Значит поеду и я за ним на самую ближайшую. В «Сосновый бор».

Малович вернулся в милицию, взял свободный мотоцикл с коляской и без особой спешки поехал за двадцать километров в санаторий с этим же названием, рядом с которым пять лет назад построили домишки летние для тех, кто хочет за пару дней душу отвести либо с девочкой, либо с водочкой.

В регистратуре турбазы девушка долго искала в трёх журналах Иванова, но не нашла.

– А он точно именно к нам поехал? Может в санаторий? Рядом тут.

– Нет, на санаторий не потянет Иванов ни по деньгам, ни по показаниям лечебным. Нет у него медкарты, – стал размышлять Александр Павлович. —

Но куда-то подальше он, если не дурак, не рванёт. Он точно уверен, что искать будут вдали от города. Здесь где-то Иванов. Здесь.

Малович оставил мотоцикл на турбазе возле крыльца администрации и вышел на трассу к остановке автобуса. Там три бабушки продавали из мешков семечки. У каждой рядом лежали, вставленные друг в друга, газетные кульки вместимостью ровно на стакан.

– Здрассте, – Малович купил у каждой по стакану, грыз и расспрашивал. —

А здесь часа полтора назад из городского автобуса не выходил мужчина с портфелем? Портфель маленький, а вот дядя огромный. Вот такой!

Он руками изобразил примерные габариты Иванова. Одна бабуля задумалась и через пару мгновений шлёпнула себя по коленке.

– Так как же! Был таковой! Но приехал на такси. Вон там вышел. Я ему крикнула, чтоб семечек купил. А мужчина с виду приличный, кстати, и здоровенный, отмахнулся и пошел в лес.

– Не на турбазу? Не в санаторий? – переспросил Малович.

– Да говорю же – в лес, – бабушка обиделась и отвернулась. – Я пока в своём уме. Мы трое и обсудили мужика, да, девочки? Мол, ладно бы с девахой пошел в бор, а то сам-один, да ишшо с портфелем. Чего ему там с портфелем делать? В портфеле же книжки носят. Не поедет человек за двадцать километров в лесу читать этого… ну…

– Толстого, – вспомнила великого писателя вторая бабуля.

– Не поедет, – подтвердил Александр Павлович. – А там что есть, в той стороне?

– Так озеро же. Лодочная станция для отдыхающих. Платишь рупь, лодку берёшь и хоть весь день катайся, вёслами размахивай. А на тот берег переплывёшь – так там густой лес вообще. Кто выпить любит на природе – неделями в том лесу живут. Понастроили шалашей и спят в них ночью, а днём пьют, рыбачат, костры палят, уху варят и рыбку жарят. Тут озеро рыбное, – бабуля даже губами причмокнула. – Скусная тут рыбка. Чебак, золотой карасик. Дед мой на ближнем бережке ловит по субботам.

– А сразу на ту сторону озера отсюда я пройду? Ну, туда, где шалаши?

– Да запросто, – подключилась третья. – Вон туда шлёпай. Будет щит стоять «Берегите лес от пожара». После него дорожку увидишь, тропинку. По ней или пёхом, или только на мотоцикле. Узкая тропка-то. Вот она выводит на шалаши. Их там штук двадцать. Какие по – над берегом. А какие прямо в лесу. Да найдешь, не сумлевайся. Весной там пока навряд ли кто жить будет. Ну, а леший их знает. Может, кого жена выгнала, так в шалаше переждать пока она утихомирится – самое то. Взял бутылки три-четыре и отдыхай. От водки вред, конечно, но тепло. И весной не замёрзнешь ночью.

Малович ещё минут пять вежливо постоял возле говорливых старушек, попрощался, поблагодарил и пошел к той тропинке. Она аккуратно огибала сосны, сухая хвоя под ногами охала, ломаясь, а на верхних ветках деревьев гудели, пищали и ворчали разные птицы. Кто-то отчаянно матерился на берегу. Рыбак, конечно. Сорвался, видать, карась.

Наконец сквозь щели между стволами стали проглядываться шалаши. Как раз такие, в которых с милым натуральный рай. Добротно вколоченные наискось основы из стволиков толщиной в руку, а поверх – сосновые лапы-ветки. Очень плотно прилаженные и утрамбованные. Ливень эту накидку не прошибёт. Шалашей было больше, чем думали бабушки на остановке. Ну, штук пятьдесят, не меньше. Капитан Малович замаялся ходить от одного к другому. Они же не в ряд стояли, а, наоборот, вразнобой. Чтоб отдыхающие сами себе не мешали и чужих разговоров не слышали.

Сел Александр Павлович возле одного из них, снял с пояса фляжку, глотнул холодной воды и на лицо брызнул. Устал слегка. Вчера хоть немного, но пил-таки за свои тридцать три года. Сидел он, осматривался и вдруг метров за двадцать от себя увидел торчащую подошву ботинка. Размер обуви – примерно сорок пятый. Тихо подошел, глянул внутрь. На хвойном настиле лежал огромный мужик. На лицо он уложил портфель, руки сунул под голову и храпел.

– Ничего себе нервы у дядьки, – ухмыльнулся Александр Павлович. – Пырнул пером человека, живой он или помер не знает, но спокойно спит. Чего ж он с такими как канаты нервами за нож схватился? Да, мля! Жизнь не перестаёт удивлять.

Малович отвел назад ногу и влупил ботинком по подошве. Мужик убрал портфель, увидел милиционера, вскочил, как пружиной подброшенный, и снёс Маловича, да плечом правую сторону шалаша выбил. Бежал он быстро, но не долго. Мастер спорта по лёгкой Шура Малович метров через двадцать его догнал и аккуратно толкнул в спину, после чего мужик весом килограммов под сто тридцать влетел лбом в сосну и рухнул так тяжело, что хвойный наст взлетел на метр вверх, засыпал быстро отрубившегося беглеца полностью и по пояс – милиционера.

Малович посидел минуты две рядом, потом достал наручники, подтянул на поясницу руки и «браслеты» защёлкнул. Ещё минут через десять мужик оклемался от лобового столкновения с толстой сосной и перевернулся на спину, с удивлением разглядывая человека в милицейской форме.

– Ты Иванов? – спросил Малович тихо.– С «Большевички»?

– Русанов живой? – спросил Иванов с нетвёрдой надеждой. Глаза его были печальны. Губы дрожали. – Я ничего не помню. Бред! Не помню, что его резал. Как в столовой ножик схватил – помню. Побежал в кабинет – тоже помню. И вроде кинулся на эту сволочь. Значит, воткнул ножик?

– Воткнул, – кивнул Александр Павлович. – Теперь надо ехать и разбираться. Если выясним что ты был не в себе, в состоянии аффекта, и имел к Русанову личную неприязнь, то пойдёшь в «четвёрку» на год. Или условно осудят. А если хотел таким образом свои махинации прикрыть, которые Русанову известны, то лет семь корячится тебе. Ну, если заместитель выжил. А если нет, то…

Мля! – Иванов закатил глаза, поднял лицо к небу, кусками проглядывающему сквозь сосновые верхушки. – Он меня, сучара, наказал на крупную сумму подлогом документов. Думаю, разберутся. Лишь бы он, тварь, выжил. Можно вопрос?

– Да хоть три, – улыбнулся капитан.

– Вы как меня нашли? – Иванов собрался с силами и сел, упираясь сзади руками в землю. – Никаких улик. Я даже ножик с собой забрал. Хотя у вас моих отпечатков нет, чтобы сравнивать. И ж тихий вообще-то. А мы, понимаешь, с женой хотели кооперативную квартиру купить. Дочь в совхозе с мужем живёт. А мы в халупе пятьдесят первого года рождения. Саманный дом на краю города. Сыплется всё. Ремонт бесполезно делать. Собираем деньги, копим, занимаем. Немного осталось. И тут на горб тридцать восемь тысяч недостачи. Или выплачивай, или в тюрьму. Но я, мля, гроша не стырил за всю жизнь чужого. Государственного – тем более. Но как ты, капитан, меня вычислил? Я даже таксисту переплатил с просьбой не говорить, что здоровенного мужика в замшевой куртке видел. Не то, что не вёз сюда, а вообще не видел. Он обещал.

– Ты ж вон какой большой, – улыбнулся Малович. – Тебя отовсюду видно. Лады, пошли на турбазу. Там у меня мотоцикл. В коляску влезешь?

– Да ездил с зятем, – сказал Иванов. – Втиснусь.

В городе Александр сдал Иванова следователю, оформил очередное задержание у дежурного и пошел к командиру. Полковник Лысенко вяло проводил планёрку с личным составом «угро».

– Иванов у следователя, – доложил Малович.

– Поймал! – обрадовался полковник. – Ну и здорово. Где нашел?

– Да в лесу. Недалеко от города. Где санаторий «Сосновый бор».

– Он тебе, Шурка, записку на складе оставил, где будет ховаться? – громко засмеялся капитан Голобородько. – Три часа прошло всего. Вот же, блин, ищейка.

– Нас урки звали да и зовут «волчинами позорными», – улыбался довольный полковник Лысенко. – А ты, Саша, точно – волк. «Волчина позорный». Урки нас так кличут когда обижаются, что мы их поймали. Так вот ты – волк. Зверь. У тебя нюх как у волка или легавой собаки. Меня вот даже генерал спрашивал. Как, говорит, твой Малович их всех вычисляет и просчитывает? Это ж не нормально – пятьсот с хвостом задержаний в одиночку и сотня с его дружком Тихоновым. То он сам на сам банду берёт с пятью волынами да перьями. А ловит их всегда без оружия. То вообще без улик и наводок в таком месте преступника найдёт и прихлопнет, в какое разбойник сам не помнит, как попал.

Засмущался Александр Павлович, сел в углу на стул и голову опустил.

– Вот больше говорить не о чем, – буркнул он себе под нос.– Ну, не знаю я. Кто-то изнутри подсказывает, а кто – почём знать? Вот попаду в больницу, там начнут на аппаратах проверять, может и найдут того, кто подсказывает.

– С чем ты в больничку попадешь? С диагнозом «сегодня не обедал»? – пошутил Лысенко и весь состав уголовного розыска так развеселился, будто

полковник вспомнил свежий и очень остроумный анекдот.

Планёрка закончилась, все разошлись, а Маловича полковник оставил.

– Шура, – начал он нежно.– Ты не устал, нет? Пашешь как бобик.

– Да кто пашет? – Малович хмыкнул.– Вон трактористы сейчас на посевной – это да. А мне охальники эти сами в руки идут. Не устал я, Сергей Ефимыч.

– Тогда слушай сюда очень вдумчиво. ОБХССники, которые сейчас метелят швейную фабрику, случайно накопали аж шесть убийств. Причём не на фабрике. Но как-то они с фабрикой связанные. ОБХСС так предполагает. В разных местах убийства случились. В разных районах. Туда жены погибших и писали заявления. Но убийства – то не в один день случились. А в течение полутора лет. Их потому и не объединили в одно дело.

Не усмотрели сходства мотивации. Искали убийц какое – то положенное время, потом отложили, прикрыли до появления новых обстоятельств. Записали пока в «глухари» Вот сейчас они появились, вновь открывшиеся обстоятельства. И я объединяю дела в одно в связи с направленным нам «определением» ОБХСС. Он считает, что убийства эти – результат подпольной экономической и производственной деятельности. Вот, Шура, их справка. Прочти вдумчиво.

Двоих вроде бы порешили «перьями» на быткомбинате, в цехе, где пластмассовые детские игрушки отливают. Потом один шофёр с завода кожзаменителей пропал. Нашли с перерезанным горлом через две недели. Всплыл в Тоболе за тридцать километров от города. И ещё троих застрелили. Из охотничьего ружья. Каждого у него дома. Работали они экспедиторами. Один в магазине тканей, другой в отделе фурнитуры нашего универмага. Ну, там продают пуговицы, застёжки всякие, замки «молнии». Фигню всякую. А последний работал экспедитором в «Спецторге», где народу простому ничего не продают. Там для организаций разных всякие приборы, инструменты, станки хитромудрые лежат по заявкам. Ну, в этом духе всё.

Шесть убийств, Малович, про которые никто в главном управлении милиции не знал до экономической проверки на нашей швейной фабрике. Выходит, Шура, что это не разбой, не бытовая «мокруха». Значит, это связка с одного дела. Так я тоже думаю. Причём дело не воровское, шпанское-жиганское. «Мокрушники» эти убрали людей, которые нарушили какой-то отлаженный механизм. Вот какой? Это первое. Ну и второе. Кто-то же конкретно горло резал, стрелял. Надо выяснить и то, и другое.

– Ну, деловые махинации – это ОБХСС пусть крутит. Их поле. По убийствам я поработаю. – Малович надел фуражку и встал.

– Нет, Саша, ты не понял, – Лысенко тоже поднялся. – Найдёшь причину убийств – найдешь и убивцев. Тут по-другому не получится. Тут причина явно в экономике зарыта. Поработаешь и за ОБХСС. Хорошо?

– Если получится – поработаю экономистом, – Александр Павлович поскрёб ногтем затылок, плотно укрытый густым волнистым черным волосом. – Пойду пока на фабрику. Семёнов, видно, там ещё. Надо с ним поболтать.

– Давай, Саша, – Лысенко повеселел. – Представляешь, шесть убийств сразу раскрыть! Тут тебе и звезда, и орден. Ну и мне чего-то перепадет.

Съездил Александр Павлович к Семёнову. Все милиционеры его отдела молча копались в бумагах и поговорить удалось. Много чего любопытного узнал Малович часа за два. Потом решил заскочить к брату Борису на работу, да после него ехать домой.

Брат дописывал статью. Он откинулся на стуле, ручку держал в зубах и смотрел в потолок. Ловил правильную формулировку мысли. Он трудился в отделе сельского хозяйства, а как раз шла посевная. Про неё читали все подряд. Потому, что все ели хлеб. И потому писать надо было правильно, но с оптимизмом в тексте. Чтобы народ не сомневался: «будем с хлебом!»

Малович младший рассказал старшему о трагедиях, связанных со швейной фабрикой и о своих планах отлова убийц.

Борис перестал грызть ручку, помолчал, глядя в окно и сказал:

– Ты, Шурка, в этом деле шибко руками да языком не размахивай. Это какая- то система. Её сейчас ломают зачем-то. Свои, из той самой системы. Так вот – лезть против системы, даже маленькой, локальной – это тебе не бандюгана безмозглого сцапать. Уже на сто процентов уверен я, что тебя сдали. То есть те, кто должен бояться, уже знают, что дело поручили тебе. Поэтому – ты, братец, берегись. Оглядывайся. Короче – осторожно работай, незаметно. Не ходи в форме. Зина с Виталькой сегодня же пусть едут к её маме в Камышное. Или во Владимировку к Паньке нашему домой.

Попрощались и Малович уже в сумерках подъехал к своему дому. Пошел открывать ворота, чтобы мотоцикл загнать.

С лавочки возле палисадника поднялись двое и подошли вплотную.

– Капитан, – сказал первый тихо и беззлобно. – Ты передумай, не лезь в наше дело. Пусть кто-нибудь другой. Тебя мы знаем. Ты нам муравейник точно разоришь, затопчешь. А нам это не надо. Те, которых на тот свет отправили, это путешествие заработали. Не мешай нам. Ты один можешь нас развалить. Добром просим. Скажи начальнику – пусть передаст дело любому из ваших. Только не тебе или Тихонову. Усёк?

– Мы ж по доброму к тебе. С уважением.– Вставил второй. Руки он держал за спиной так, чтобы с краю было видно остриё ножа. – Пацан у тебя – орёл, жена красивая, людей хорошо лечит. Хорошая семья. Ну, договорились?

Малович открыл ворота, закатил мотоцикл, ворота закрыл и подошел к гостям.

– Не от меня зависит, – сказал он задумчиво. – Завтра поговорю с начальником. Что он решит – сказать сейчас не могу. Завтра ясно будет. Ну ладно, ребята, пока! Устал я сегодня…

– Ну, мы друг друга поняли, – первый застегнул на лёгком плаще все пуговицы и пошел в сторону центра города. Второй подхватился и побежал за ним. Сел Шурик на заднее сиденье мотоцикла и снова стал корябать затылок. Думал.

Глава вторая

Пока Зина ужин собирала, капитан позвонил Борьке, брату. Он только что из редакции пришел.

– Ты был прав, – сказал Александр Павлович.– Полчаса назад меня возле дома ждали двое из той гоп-компании, которая подпольно шустрит где-то. Что-то втихаря производит и «жмуров» нам подарила шесть экземпляров. Просили не участвовать в расследовании. Боятся, что я всё раскопаю. А другие вроде не сумеют.

– А я тебе что говорил, – Боря помолчал и усмехнулся. – Ну, то что тебя сдадут этим козлам «подпольщикам» – я был уверен сразу. Только кто? Ты начальнику своему скажи, чтобы написал бумажку, из какой понятно, что для расследования убийств создана группа из пяти человек. Только убийств. Понял!? Но Маловича в списке быть не должно. Бумажку покажи тем, кто завтра точно придёт за ответом.

– Удостоверение надо другое, – задумчиво сказал капитан. – Я вчера понял из разговора с теми хмырями, что им сказали тормознуть конкретно Маловича. Считают, что я точно найду тех, кто шестерых «зажмурил».

Александр пришел на работу и пересказал командиру разговор с братом.

Полковник достал чистое удостоверение, приклеил фотографию. В личном деле две запасных лежали. Написал всё, что надо тушью чёрной, поставил печать Главного управления уголовного розыска, подул на тушь аккуратно и подал его Маловичу.

– Во, блин! Опять я старлей! – засмеялся Александр. – Зиновьев Игорь Фёдорович. Так у нас же есть натуральный Игорь Зиновьев. Тоже опер.

– А вот на всякий случай, если вдруг будут проверять эти ухари, – улыбнулся хитро Лысенко, – А он и в списке есть, и у нас официально в штате. Зиновьев. Никто на вас любоваться к нам не придёт. Не смотрины же.

– Ну, что… Добротная «легенда», – Малович засмеялся и спрятал «корочки» в карман кителя.– Я сейчас пойду, поболтаю с заместителем бухгалтера Русановым. Он в шестой больнице. Узнайте у главврача, как он там?

Глава третья

Бил урка финкой против света фары мотоциклетной. И улавливал только силуэт Маловича. Он уже почти достал концом лезвия фигуру, но она внезапно из большой, широкоплечей стала плоской. Толще доски, конечно, но нож, уже почти воткнувшийся в центр, вдруг этот центр потерял. Капитан всего-навсего сделал шаг назад и влево. Этого хватило, чтобы вся сила удара провалилась в пустоту. Бандит упал с вытянутой рукой, нож сам выскочил из пальцев, а головой он крепко приложился к кирпичному бордюру аллеи. Александр Павлович взял нож, перебросил его в левую руку, а правой от души врезал «герою» по шее. Тот обмяк и отключился.

Второй понял, что вписавшийся в их удачный «гоп-стоп» мужик какой-то, не очень простой мужик, да и дёрнул с аллеи между деревьями в темень. Но рубаха на нём была светлая, видел он, ослеплённый фарой, во тьме очень плохо и Малович догнал его секунд через десять. Он подбил его под ногу, поднял с земли и на горбу принёс туда, где были все. На жиганов он нацепил наручники и очень вежливо сказал гражданам, которые сидели на земле и тем, кто оценил финал своего злоключения и вернулся обратно:

– Разбойники обезврежены. Прошу не расходиться и разобрать свои вещи. Я – капитан уголовного розыска Малович. Составим протокол с потерпевшими и свидетелями. И потом все, кроме вот этих – свободны. Совет всем полезный даю. По тёмным местам парка рекомендую ночью не гулять. Мы бандитов ловим. Но их больше. И где нападут, нам не докладывают. Помогите у них из карманов всё выгрести.

Подошли двое мужчин, успевших со своими дамами отбежать подальше, и втроём они отнесли под свет фары несколько пригоршней цепочек, брошек, браслетов, серёжек, кулонов, медальонов и часов всевозможных.

– Нормальный «скок» вышел у пацанов сегодня, – зло подумал Александр. – Сняли «цацек» рублей на пятьсот, если через барыг их толкнуть. Это, бляха, три зарплаты нашего сержанта из «уголовки». А деньгами сколько тут? Тоже почти пятьсот. Вот потому шпану и тянет к такой «работе». Пятнадцать минут «пером» помахал, попугал народ, и живёшь как министр неделю-две. Потом пропиваешь, спускаешь на «марафет» и надо по-новой хилять на «гоп-стоп».

Легко всё. А потому почти романтическое занятие. Привлекательное. Ну, а отловят – «чалиться» им не меньше четырёх-пяти лет на зоне. Ограбление-то групповое. Вот же придурки.

Он составил протоколы. Аж пятнадцать свидетелей подписалось и девять потерпевших. Крепко парнишки засыпались. Тут, может и на шесть лет потянет. Одного мужика они всё же порезали. Тётка какая-то крикнула, что в больницу звонила. Рана на руке небольшая. Зашили. И он заявление понёс дежурному в УВД. Малович сложил пареньков в «люльку» мотоцикла. Так все называли коляску металлическую справа от мотоциклиста. Они медленно приходили в себя и, звеня «браслетами» уже начали робко материть всех «мусоров» и того, кто их сгрёб, отдельно.

– Ты, мля, волчина позорный, своё «перо» всё равно словишь! Я тебя запомнил, – бурчал один.

– Таким волкодавам траншеи надо копать лопатой и котлованы. А ты, легаш, людям жить не даешь. Каждый живёт, как может, понял?!

– Ну, правильно, – сказал ему капитан и влепил щелбан в темя. – Вот ты умеешь как можешь, так? Потому в люльке лежишь. Завтра сдам вас следаку и вы как сможете, будете баланду жрать и спать возле параши. Молодцы, мля!

Он завел мотоцикл и через пятнадцать минут дежурный следователь записал

В журнал задержание Маловичем двух вооруженных разбойников, надел свои наручники, Александр помог ему оттащить плохо стоявших на ногах урок до камеры временного содержания и поехал домой.

Посмотрел телевизор перед сном и вспомнил, что не подобрал второй нож. Без этого «вещдока» один из «уркаганов» мог запросто «соскочить». Я, мол, стоял там, глазел, а меня до кучи повязали.

Он снова оделся и поехал в парк. Люди, другие, правда, парами бродили по аллее той же тёмной, весело смеялись, шутили, а юноши как будто никак не могли поймать как будто всерьёз убегающих подружек.

– Вот так он чесанул, – Малович протянул руку. – Нет, вот отсюда рванул жиган в кусты. Вон туда. Точно. Он прошел метров двадцать и фонарём «жучком» стал жужжать, создавая довольно длинный и широкий луч. Через десять минут примерно возле маленького ясеня в низкой траве блеснуло лезвие. Александр взял нож носовым платком, завернул и отвёз следователю.

– Как-то я и забыл про второй «финак», – сказал он скучным голосом. – На «цацки» засмотрелся. Красивые были часики, серьги да браслеты. Ну, ты ещё их посмотришь. А нож этот – второго пацана, который пониже и поплотнее. Первый я тебе сразу отдал. Приобщил его, Дима?

А то, – ответил следователь. – Ты, Шура, езжай спать. Зелёный весь. Устал за день?

– Голова устала, – засмеялся Малович. – Сегодня думать пришлось. А с непривычки и мозг одурел. Ладно, поехал. Всё, вроде, на сегодня. Хотя от командира Лысенко любой подлянки можно ждать в любое время суток.

Дома он не стал телевизор включать. Выпил стакан холодного чая с печеньем «крикет», умылся, лёг и уснул, не донеся голову с усталым мозгом до пуховой подушки.

Следующие два дня работы не было. Сидели они вдвоём с Володей Тихоновым в своём кабинете и пересматривали дела тех, кого посадили, кто уже освободился, приводили в порядок статистику и подшивали по датам копии рапортов на выдачу всякой ерунды, начиная от наручников, фонарей, запчастей для мотоциклов и каких-то деталей формы взамен порванных при задержаниях.

А на третий день, на одиннадцатое апреля, партийный комитет Управления назначил собрание коммунистов с тупой повесткой, которая в год проходила раза по четыре, не меньше. «Отчёт руководителей о деятельности подчинённых им подразделений в деле повышения процента раскрываемости преступлений». Не членами КПСС в милиции были только сержанты, ефрейторы и старшины-сверхсрочники, устроившиеся после окончания договора с армией в управление внутренних дел.

– Блин. Мы бы лучше начали с тобой мотаться в поисках «левых» цехов, – огорчился Володя Тихонов.

– Вова, ты не спеши. Двенадцатое апреля – следующий день после собрания, это раз, – охолонул энтузиазм напарника Александр Павлович. – Все будут пить. Торжеств по этому поводу на государственном уровне нет уже и народ больше не пляшет с гармошками на улицах как после полётов Гагарина, Титова, Николаева и Терешковой. Но дома-то все почти бухают. Гордятся пока и космонавтами, и страной, первой по освоению космоса. Но работать никто не будет.

У нас, бляха, и в День строителя влёжку напиваются даже те, кто только из кубиков домики строил в детском садике. Повод, Вова! И мы двенадцатого отловим пару-тройку грабителей. Для тех, кто хочет вмазать, – мотивация «12 апреля»! А для преступлений любой праздник большой – это и повод, и мотивация. Видел преступление без мотивации?

Тихонов посопел, но промолчал.

– А кроме того нам надо найти другую машину. Не на твоём же «москвиче» ездить на фабрику и по закоулкам. Номер срисуют и хозяина вычислят те, кому надо, – Александр почесал в затылке. – Думать надо, где взять чужие машины.

– О! – подскочил Тихонов. – Сразу придумал. Идём к гаишникам и просим у них на недельку машину, поставленную в отстойник за езду дяденьки в пьяном виде. У водилы права на полгода отнимают, а «лошадка» стоит на спец. стоянке штрафников. Срок кончается, административная комиссия отдаёт бедолаге права и машину. Вот на штрафной тачке и будем их отслеживать. Номер пробьют, а к нам с тобой машина отношения не имеет. Или мы к ней. Ну, как?

– Талантливо, – Малович Володю даже приобнял. – Менять будем телеги постоянно. Это хорошо. Вообще могут нас не срисовать. Да… С нашим начальником гор. ГАИ Липатниковым мы в одной сборной области по лёгкой пять лет были. Можно считать – друг. Ну, хороший товарищ. Потому, что друг один. Это ты. Кстати, с Мариной наладил отношения? Вернулась?

Тихонов помрачнел и пошел к окну разглядывать деревья.

– Не срастается пока, – грустно и тихо сказал он сам себе. А может другу. – Ну, я ей, честно-то, в душу наплевал не один литр плевков. С Танькой крутился год как-никак. Все родственники с обеих сторон знают. И денег на неё, козу, потратил – стыдно вспоминать. Ну, хорошо хоть, что дошло до меня. Пусть и поздно. Но ведь год уже в мае как я с ней завязал. Ведь ничего общего. Кроме кувыркания в койке. Но жена ушла уже после того, как я Таньку бросил. И всё равно не прощает, и не прощает. Уже больше полугода раздельно живём. И как вернуть её – не знаю. Сам не могу на поклон к ней пойти. Не идут ноги, и всё. Силу воли как украл кто-то.

– Давай я через пару месяцев сгоняю к батяньке твоей жены и с ним потолкую как надо. А он – с Мариной. А потом я с Мариной. Объясним, что ты уже год как дуру ту бросил и мучаешься от скотского проступка своего. Что бес тебя попутал. И ты даже застрелиться пытался, но я увидел и смог пистолет отнять. Ну, в общем, не можешь без неё и дочери жить и прощения просишь. Каешься. Идёт?

– Нормально, – повернулся Тихонов.– Я просто первый шаг не могу сделать. А потом-то, конечно, сам всё объясню. Как в эту яму попал. Но то, что сначала ты с отцом, а потом с ней сперва поговоришь, да потом отец с ней, это, наверное, лучше.

– Только если ты с Танькой или другой шмарой начнёшь по-новой гулять, я у тебя на лбу прочту, – Малович говорил медленно и серьёзно. – Тогда и ты мне не друг. Ты и меня заплюёшь как жену. И я тогда сам пойду к ней и скажу, что ты снова её предал. Повторно. Тогда можешь не ждать её обратно до своей смерти. Понял?

Слово офицера, – прошептал Володя. – Заплутал и выберусь. Соберу всю совесть да честь, оставшиеся по каплям, и выберусь. Клянусь, Саша.

Малович подал ему руку.

И он сел за стол перелистывать бумаги с увлечённым лицом, будто любил это дело безумно, а разговора с другом вообще не было.

Постоял Володя у окна ещё немного и пошел на улицу. Помыть свой мотоцикл и покурить. И то, и другое должно было привести его к единственно правильным действиям. Он уже наносил последние мыльные мазки мыла на переднее крыло и отшагивал назад, как большой художник, оценивающий художественность мазка издали. Но кто-то сверху, с небес, не иначе, в этот момент послал ему в главную извилину мудрую мысль. Володя кинул тряпку на сиденье и, почему-то спотыкаясь, понёсся в свой кабинет, где Малович дыроколом простукивал дырки и насаживал листки на два металлических стержня. Укомплектовывал отчётность.

– Шура, мать твою! А чего тянуть?! – закричал Тихонов так истошно, что в стенку постучали из соседнего кабинета. Они тоже там подшивали документацию, стучали дыроколами и под такой хай запросто могли промахнуться и не попасть дыркой на никелированный стержень папки. – Зачем два месяца ждать, а? Что это даст? Я же почти год ни с кем больше. Ты ведь знаешь.

Мы полгода не живём уже. Я весь на сопли изошел. Ослаб душевно и телесно. На задержании подламывал одному разбойнику руку, так из последних сил дожал гада. А раньше в секунду этот номер исполнял. Это потому, что ловлю бандита, а перед глазами то жена, то дочка. Шура, сгоняешь? Тут же рядом девятая школа. Поймаешь её на перемене в учительской. Ты ж за пять минут любого можешь склонить или к геройству, или, блин, к злодейству. А переменка у них – десять минут. Давай, а!

– Вот ты упёртый баран, – определил общественный статус друга Александр Павлович. – Ладно. Только я как хотел, так и сделаю. Сейчас пойду к Фёдору Антоновичу, к отцу её схожу сперва. Мы для верности общего дела общую стратегию с тактикой вдвоём выберем. Он для неё – большой авторитет. И самый родной человек. Не ты. Запомни. Отец! Нас, придурков, у неё может быть после тебя два-три, ну, как повезёт. А батя один. Это ему благодаря она есть, а не тебе. Пойду к Антоновичу. Потом к ней. Ну, ты экземпляр, Вова. Тебя бы выставлять в музее моральных уродов. Жалко, не придумали пока таких.

Александр шел в старую часть Кустаная. Здесь прогресс социализма даже мимо не пробегал. Старый город опускался вниз, к Тоболу. От центрального базара. Который культурные руководители областного центра назвали как капиталисты – рынком. Остался он, конечно, базаром. С лошадьми из сёл, впряженными в телеги с мукой, овсом, пшеницей и обложенными льдом рублеными тушами коров и баранов. Лёд мужики и летом делали в глубоких погребах, откуда по лестнице выбираться – минут десять требовалось здоровым да молодым. А деды все двадцать на это дело тратили.

Тётки горланили в середине базара и зимой и летом, раздавая своим семечкам подсолнуха и тыквы похожие на весёлые частушки развесистые сложносочинённые комплименты. Ниже базара не было дорог с асфальтом, труб, несущих в дома воду. Но на выбранных «горкоммунхозом» углах трактор «Беларусь-155» буром сверлил землю до воды и на этом месте водопроводчики ставили зеленую колонку с длинной ручкой да крючком, на который вешали вёдра. Зимой каждое утро к ледяной горке вокруг колонки подъезжали на машине с желто-красной будкой мужики и ломами крошили лёд, чтоб народ имел возможность по колотому острому крошеву добраться до зелёной ручки и повесить ведро.

Столбы электрические вкопали, обмазав нижние края смолой, ещё до революции и ни разу не меняли ни изоляторов, ни проводов. Когда новенькие, прибывшие в город, строили дом, то тянули со столбов немного другие провода. И ближе к семидесятым годам пространство над улицами было так плотно крест на крест перекрыто всякими проводами, что если бы с неба вдруг рухнул на улицу знаменитый «кукурузник», в паутине этой он бы стопроцентно застрял, завис и избежал катастрофы.

Каким-то разумным правителям городским сразу после войны пришло в голову сделать Кустанай второй Алма-Атой, в которой, если идти по центру улицы, не видишь, что в городе есть дома. Столько там всегда было кустарников и всевозможных деревьев. И кустанайским начальникам, к удивлению, никто не помешал. Домишки, когда, Малович спускался по плотно приглаженному грузовиками грунту, всё же были по бокам. Угадывались. То ярко – голубая калитка мелькнёт, то палисадник из красного штакетника с сиренью, а иногда и окна блик солнечный отбрасывали к проводам, что в сыром пока апрельском воздухе на секунды превращалось в худенькие короткие радуги.

Под дворами гуляли собаки, вынюхивая остатки пирожков с ливером, по дороге стучали крепкими клювами курицы, а на середине улицы стояли большие пёстрые петухи и с огромным опозданием орали то, что знали: «ку-ка-ре-ку!». Здесь, в старом городе удивляли красотой архитектуры старые магазины из кирпича с фигурной кладкой, старые школы с огромными окнами и вензелями на фронтонах, и даже две библиотеки, что для тридцати тысяч, живущих на «выселках», от которых и разрастался Кустанай, было хоть и многовато, но зато правильно. Народ туда активно ходил и потому был умным.

Дошел Александр Павлович до избы сорок шестого года рождения, которую построил сержант запаса Фёдор Антонович Соболев, когда демобилизовался из части, добравшейся до Будапешта. Сам он был кустанайский и других мест для размещения своей жизни не чуял и не понимал. У него было всего две раны. Осколок мины, прижившийся правее позвоночника, и пуля в бицепсе, которую в госпитале не стали вынимать.

– Чего ей будет? – смеялся врач. – Была б свинцовая. Так это – да, отрава. А у тебя стальная. Пусть лежит. Обрастет мясом, жирком затянется и живи сто лет.

Соболеву было пятьдесят семь, а держался он как тридцатилетний. На турнике подтягивался, мешок с берёзовыми щепками колотил нещадно голыми руками и бегал по утрам вокруг своего огорода за двором. Огород – сто метров в ширину и в длину. Он по пятнадцать кругов делал. От того и силы были. Работал кузнецом в «Кустанайтяжстрое». Вручную – молотом да щипцами кирки ковал для землекопов. В данный момент смена у него ночная кончилась и Антонович сидел на скамейке перед калиткой. Курил махру и грыз семечки.

Часа полтора они ругали Вову Тихонова и хвалили Марину, дочь его. А когда беседа подходила к двум часам беспрерывного разговора, Соболев затянулся махоркой до кашля и сквозь него произнёс заключение своё.

– Ладно. Вовка-то хоть и скинулся временно на смазливую шалаву, так это от ослабшего в милиции ума. У вас там бегать, да руками махать – одна ваша умственная работа! Для ума нагрузки мало. Вот и снесло его. Но мужик он сам-то приличный. Маринку любит. Я знаю. И дочку. Заплутал вот. Но это ему урок. Ты, Шурка, башкой покрепче. Ты его вразуми и держи под контролем. Я дочери наш разговор с тобой передам. Но скажу, чтобы шибко не спешила. Пусть прощает его, но не сразу. Пусть ишшо месяц его помучает дополнительно. Но в принципе Маришке посоветую простить подлеца и вернуться.

– Она ж, дура, тоже любит этого олуха. Я – то знаю. Говорю же с ней постоянно. Любит поганца, бляха! Не говоря уж про мою внучку. Та отца обожает, хоть и сопли ещё не высохли. Ну, ладно. Сегодня с работы вернётся, я её подпрягу на большой разговор. По всем правилам. Строго. Но правильно сделаю всё. Семья, понимаешь ли – это не киношка на полтора часа. Я вон с войны со своей Марусей живу. Тоже ведь и погулял поначалу и бутылку в день высасывал. А живём. Она простила и я мозги себе выправил. Иди, Шура. Сходи к ней на работу. Скажи, отец ждёт для очень сурьёзного разговора.

Малович обнял дядю Федю и пошел. Руки в карманах, кепка набок. Песню насвистывал. Скажешь с виду, что это офицер-милиционер, которого натурально бандюги боятся? Да нет, конечно. Сам в «гражданке» как раздолбай из парковской биллиардной. Он пришел в школу, аккуратно поправил свою кепочку из новенького ворсолана, подтянул потуже кожаным ремнём белые плотные чесучовые брюки. Дикий шелк – чесуча – крик моды. Бежевую курточку свою вельветовую застегнул почти доверху «молнией», пригладил волос по бокам и сел на подоконник напротив восьмого «Б», где по расписанию увлеченно облагораживала подростков знаниями русской литературы Марина Тихонова. На перемене она вышла последней.

– Саша, с Вовкой что-то случилось? – глаза её округлились и она дошла до подоконника, опёрлась об него ладонями да с испугом ждала от Маловича слова.

– Жив и здоров как молодой лев, – сказал Александр Павлович. – Но дело не в этом. Я у папы твоего дома был сейчас. Два часа говорили. За тебя решить и он не может. А я тем более. Тебе я что хотел сказать. Вовка твой позавчера стреляться стал. В кабинете. Но на ключ не закрыл дверь. Тут как раз я вошел случайно. Пистолет забрал, дал по морде. А он в связи со всем этим мероприятием раскололся, что всё равно застрелится. Потому, блин, что не может без вас с Наташкой жить. А выхода не видит. Сам к тебе боится идти. Шмару ту дурную он давно уже бросил. Год, считай. Живёт как ангел, только взлететь не может. Тяжесть на душе. Не больно-то полетаешь.

Малович сделал очень строгое, суровое сделал лицо.

– Мы с мужиками обговорили ситуацию и организовали ему суд офицерской чести. Все высказались и позором его укрыли – как в могилке землёй засыпали. И прошибло его. Заплакал он не скупыми мужскими, а дамскими безудержными слезами. Вытерли его платочком. Даже китель промок, блин. И он слово дал, что всеми фибрами души и силой тела вышибет из себя до последней пылинки ту позорную грязь, которая испоганила его душу. А в конце дал клятву, что любит и будет любить тебя до гроба и даже не глянет на какую другую. А в конце отдал всем честь и сказал.

– Честь имею!

– Я ему верю, Марина. Он понял, что бес его попутал. «Не со мной это всё было!», говорит. Я, конечно, не господь бог и даже не секретарь обкома. Грех с него снять не могу. Но друга я изучил за столько лет. Если он сказал, что без тебя не может, значит, не может. И что-нибудь с собой сотворит непотребное. Шлюху ту он бросил почти год тому, сказал я уже раньше, да забыл ту шалаву и проклинает день, когда поддался соблазну бесовскому. Короче, решать тебе. А отец вечером ждёт твоего слова. Ему и скажешь. А он мне позвонит.

Александр Павлович поцеловал Марине ручку и пошел по длинному коридору к выходу.

– Я так сразу не смогу предательство простить и бегом прямо сейчас к нему побежать. Пусть потерпит. Сволочь он, конечно. Бес его попутал или Карл Маркс. Мне какая разница? У самого мозги не в то место перетекли. Сволочь он. Саша. Но я, честно, тоже без него не могу, – тихо сказала Марина. – Может, и могу простить. Не знаю пока когда.

Но Малович как будто этих слов не слышал и повернул за угол к двери. Тихонову он пересказывать ничего не стал. Намекнул только, что скоро жизнь его изменится к лучшему.

Вова стал догадываться, что жена вернётся. Но, чтобы не сглазить, тему продолжать не стал и сказал новость по работе.

– Собрание партийное в десять завтра начнётся. Лысенко передал, что тебе надо выступить. Доложить, что под руководством партии мы повысили раскрываемость втрое за последние пять лет и обязуемся в текущем году раскрыть минимум сорок тяжелых преступлений.

– Сам мне не рискнул приказать, – Александр засмеялся.– Знает меня. Не посмотрел бы, что полковник, покрыл бы семиэтажным. Вот почему сам не рвётся выступать? Говорит-то, как мёд из кружки льёт. Ну, ладно. Завтра одиннадцатое. Надо после собрания с Ивановым встретиться. Выпустили его из «дурки»?

– Да. Сидит в ИВС. Нары нижние. Я ему журналов всяких притащил килограммов десять. «Советский экран», «Крокодил», «Знание – сила». Пусть отдохнёт. Написали ему, что он параноик. Судить не будут. Лечение главврач назначил дневное. Через день ходить туда надо отмечаться, чтоб все видели, что он псих. А работать на нас с радостью согласен.

– Тогда после собрания забираем его и едем в мою деревню Владимировку. Сядем дома у Паньки, отца моего. И поспрашиваем скрупулёзно о жизни фабрики «Большевичка», а?

– Самое то! – воскликнул Тихонов.– Он нам тропинки три-четыре протопчет.

– Ну, – согласился Малович. – А ты машину в ГАИ взял?

– Во дворе. Запорожец. На три дня дали, – доложил Вова радостно. Всё ещё про Маринку думал.

– Тогда поехали сейчас в быткомбинат, – Александр Павлович задумался и стал сворачивать в трубочку какую-то газету, потом развернул и скрутил снова.– Есть там у меня бывший одноклассник. Лёня Замков. Заведующий отделом ремонта холодильников. Мне кажется, что на комбинате в том самом пластмассовом цехе делают не только детские игрушки. А Лёня знает, что ещё кроме кукол и погремушек там отливают.

Замков увидел Александра и не обрадовался. Скорее испугался. Он много курил и, разливая чай по чашкам, в них попадал не точно. Столик залил вместе с печеньем и карамельками.

– Не по мою душу пришли? – буркнул Лёня. – Так я закон не нарушаю. Не хулиганю. Никого не трогал.

– Ты из цеха пластмасс всех знаешь? – спросил Малович.

– Ну, всех только их начальник знает. Но кое-кого и я держу во взаимовыгодных дружбанах. Позвать?

– Позови, конечно, – глотнул из чашки Тихонов.

Минут через десять вернулся Лёня с двумя крепкими парнями в спецовках красивых. Красное с синим – суконный материал комбинезона. Много карманов на «молниях», ботинки военные, высокие и синие кепки с длинным козырьком да надписью спереди «Быткомпласт». Новая какая – то форма.

– Чего, ребятки, вам? – вместо приветствия сказал один, постарше.

– Можете нам с другом каски отлить пластмассовые? Мы строители, шабашники. Металлические каски, блин, тяжелые. Башка трещит от них. – Тихо и просительно сказал Малович.

– Строители? – засмеялся младший. – А Лёня сказал что вы из милиции. У вас же фуражки носят с кокардами. На хрена каски? Да мы вообще-то из цеха игрушек. Хотя рядом втихаря льют каски. Но это не наши люди. Работяг простых мы, ясное дело, знаем. И числятся они не в быткомбинате, а на «Большевичке». В основном грузчиками. Кто эти цехом управляет, на комбинате никто не знает. Даже мы, соседи, ни разу их не видели. Купили у директора помещение и льют каски строителям руками случайных работяг.

Кто купил – неизвестно. Может швейная фабрика. Может, дядя таинственный. Мы сейчас к вам не хотели идти. Милиция – контора не всегда справедливая. Кто вам помешает нас с Мишей заподозрить и привязать по-хитрому к преступлению? Но Лёня – друг проверенный. И он сказал, что именно ты, его одноклассник, мужик честный и порядочный. Мы мало чего про «подполье» и убийство знаем. Но чем сможем – поможем.

– Да нам этот цех «подпольщиков» сам по себе пока не очень нужен, – объяснил Тихонов – Этим уже после раскрытия убийств будем заниматься. И не одни. Может КГБ впряжется. Вредительство-то явное на государственном уровне. Это уже политика. Воруют, людей подкупают, экономике советской подножки ставят. Короче – диверсия, удар сзади от внутреннего врага. Без КГБ нам не дадут в эту сферу соваться. Так что пока – убийства для нас на первом месте.

– Убитые, короче, были из цеха касок. Экспедиторы на договоре. Зарплат у них не было точно. Нам мужики, которые льют каски, говорили, – Миша закурил и съел карамельку. – А какая тут тайна? Весь материал через склад «Большевички» правильно и официально приходовался. Прицепиться не к чему. После убийства и ОБХСС тут крутился, и мусора Затобольского РОВД. Районщики.

– Ну, это ещё те шерлоки холмсы, – усмехнулся Александр. – В прошлом году там у них дом «обнесли». Так один домушник в темноте потерял ботинок. Дембельский. Он недавно из армии пришел. А в армии принято хлоркой и спичкой писать на одежде и обуви инициалы свои. Внутри ботинка было написано «Вал. З – ко.» Так думаете нашли его? А вот хрена с два!

Посмеялись. Потом старший сел ближе к Маловичу и стал дальше рассказывать, поглядывая на дверь.

– Убитые, к сожалению, на их территории жили. Вот они пару недель помурыжили их всех, кто каски делал. Одного работягу даже обвинить хотели и успешно закончить раскрытие. Посадить собирались одного. Кто-то из своих на него настучал. Но не получилось. Он в эти дни как раз ездил в Челябинск за ремнями для касок. С челябинского завода факс прислали по его просьбе, что он был на заводе до шестнадцатого числа. И квитанции он не выкинул из гостиницы. Рассчитался он шестнадцатого в двенадцать дня. А мужиков убили четырнадцатого.

– Во, мля, служивые! Живёшь рядом с такой швалью, работаешь в одной системе. Аж тошнит, – Тихонов закурил и пошел в окно дым пускать.

– А про то, что цех подпольный, даже в протоколе не было ни слова. Ни у ОБХСС, ни у следователей РОВД, – перебил товарища молодой. Миша. -Вполне возможно, что приплатили им не хило. Кто – неизвестно даже самим рабочим цеха. «Мусора», прошу прощения за грубость в адрес милиции, им даже протокол не дали толком прочесть. Заставили расписаться и ушли. А через неделю кто- то из работяг ходил в районный отдел и узнал, что дело закрыли в связи с недостаточностью улик. Ну, вроде как убийцу кто-то нанял чуть ли не в Москве. Попробуй там найди! Так они для отвода глаз сначала искали убийцу в нашем цехе. И в холодильном.

Серьёзно что ли? – удивился Александр Павлович.– А в бухгалтерии никого не арестовали? Или дворника?

– И где телевизоры ремонтируют – тоже убийц искали, – мрачно сказал старший. – А из быткомбинатовских какой дурак своих резать будет? Только в пьяной драке. И то – по мордам настучат друг другу и финиш. А тут двоим профессионально заточки в печень загнали, а потом ещё горло перерезали. У нас же в телемастерской одни блатные и бывшие зеки с техникумовским образованием электронщиков. Самое любимое занятие – людям горло перепиливать. Смешно даже думать…

– Да, мля! – Малович поднялся и большими шагами стал бродить между холодильниками. – Кто же это реально может быть? И кто приказ отдал грохнуть людей?

– Резали посторонние. Точно. И не здесь убили. В кафе на краю города. Потому и не нашли. Лень было районным по чужой незнакомой местности бегать и в засадах сидеть. Отписали «глухаря» да и ладно. Привычное дело. Нет улик, так и нет, хрен с ними.

– А где точно зарезали? – спросил Александр без особого интереса. Так, мимоходом.

– Ну, первое – они, повторяю, не наши. И зарезали, повторяю, не здесь, – вставил молодой.

– Да не долдонь ты, Миня, одно и то же. История эта с длинным хвостом. Где конец хвоста – только вы и найдёте, друзья Лёнины.

Тогда, ладно уж, послушайте вот что. Это главное. Но сперва пообещайте, что нас больше никто из ваших допрашивать не будет и, если попадёте потом в ихний цех, нас не вспоминайте. Хорошо? – тихо и с видной опаской прошептал старший. – Лёню мы знаем. Он не проболтается.

– Слово офицеров, – сказал Александр Павлович за двоих

– А вам же убийцы нужны. Так их двое всего. Они чужие. Кустанайские, но не с комбината. Блатные. Наш подпольный цех вам без надобности. Там каски и льют для строек. И пусть льют пока их не раскусят как воров и мошенников. Как вредителей государства. А вот в том цехе были два экспедитора, которые всегда находили места, где всё нужное можно было купить по дешевке, за взятку и оплату наличными. Сверхценные люди. Что они только не добывали! Они ведь три года у нас под носом. Цех столько тут стоит ихний. А мы с простыми работягами пиво регулярно глушим после смены. Ну, они по пьянке нам кое-чего и болтают, чего бы и не надо. И мы от них про экспедиторов знаем до фига.

– Ну! – тронул его за плечо Тихонов – Повод для убийства где-то рядом. Ну!

– Боссы им заплатили за добычу «левого» дешевого полистирола двадцать тысяч рублей. Те привезли крошку полистирола и провели его официально через фабрику. Отмыли деньги. И купили больше. С хорошим запасом. На деньги, которые им хозяева дали, другие бы столько не могли добыть. Купили неизвестно где. Мы не знаем. Говорю, как нам кенты из ихнего цеха по пьянке растрепали. Да и они не в курсе. Тайна это.

– Двадцать тысяч – это даже для подпольного хозяина производства сумма приличная, – Малович почесал по привычке затылок. – И что? Экспедиторы не взяли?

– Ну! – Миша, младший скривился.– Попросили еще столько же. Мы, мол, вам лишних пару миллионов прибыли в зубах принесли. А вы жлобитесь. Ну, боссы пообещали.

– И ждут экспедиторы, – продолжил Тихонов. – Три месяца прошло, а никто платить и не собирался. Пудрили им мозги, но так и не дали ни копейки. Отбрехались как-то. Да?

– А как ещё? – быстро заговорил Миша. – Тогда Жихарев, один из двоих добытчиков, сказал в цехе, что они с напарником наведут на подпольный цех ОБХСС и Народный контроль. Может, даже КГБ. Пусть, говорят, мы сами отсидим, а их, буржуев точно к стенке поставят. Какой-то рабочий боссу это передал. А те, кто управлял выпуском касок, они в соседней с нами комнате оборудование поставили дорогое, размягчители шариков, прессформы, красительные ванны. Резаки для ремней. И мужики вкалывали там за хорошие денежки. По триста рублей получали.

– Нам бы так платили.– Хохотнул Малович.

– Восемьдесят процентов, говорили, боссам уходило. Кто боссы – они почти все не знали, а мы вообще понятия не имеем. А ребятам простым, нанятым, и двадцать оставшихся процентов – за глаза! Они, мать их, конечно, догадываются кто приказал убить. Но молчат. Жить- то охота. А самих головорезов и мы знаем. Не знаем только кто команду дал.

– Это с «большевички» кто-то, – задумчиво отреагировал Александр Павлович.

– Но вот боссы, когда испугались, что экспедиторы могут вообще-то не в милицию, а в КГБ пойти, поскольку есть явное хищение социалистического имущества и вредительство государственной экономике, тогда и наняли блатных. Это ж легче всего. Те мужиков из цеха отследили, довели до кафе, вспомнил, «Спутник», подождали пока они поддадут хорошо и послали прохожую девчонку, чтобы она их вызвала.

– Ух, ты! Грамотно, – сказал Тихонов от окна, где досасывал уже пятую сигарету.

– Мол, друзья пьяные, боятся заходить. Вдруг «мусора» в вытрезвитель загребут. Мужики вышли. Блатные их отвели за дом, воткнули по заточке в печень. А потом уже лежачим горло перерезали обоим. И кто эти блатные – мы с Дмитрием знаем – Ещё тише прошептал младший. И малину, где они сейчас хоронятся, знаем. Нам подсказал в пивнухе один из цеха ихнего. Те козлы к ним часто ходят. Ничего не боятся, гады. Но кому говорить про это? ОБХССникам? Так они все в доле. Ну, не все, конечно. Только как их, честных, в этой клоаке искать? Милиция побегала для отвода глаз и позакрывала дела. Мля!

– Нас точно не боитесь? – спросил Александр.

– Лёня же сказал, что вот как раз тебя бояться не надо. Что ты правильный и не продаёшься. И что лично сам несколько сотен убийц поймал. И что напарник такой же у тебя. Повторюсь: Лёне мы как себе доверяем.

– Малину нам засветите? Хмырей этих нам покажете? Вы помните их?

– А чего их помнить? – молодой засмеялся. – Они к «цеховикам» приходят водку жрать пару раз в неделю.

– Ну, так поехали. Влезем в «запорожец»? Это не наш. На милицейской машине не поедешь, – сказал Тихонов.

Они подкатились к большому дому в районе на краю города. Район назывался «Красный пахарь». Тут раньше переселенцы из деревень жили. Во двор входили и выходили из него девки полупьяные, урки фиксатые и обкуренные жиганы. Спецы подрезать монетой точёной «лопатники» в автобусах.

Сидели наблюдатели минут сорок. И вот, наконец, один из рабочих, помоложе который, громким шепотом сказал и пальцем ткнул.

– Оп-па. Есть один. Второго нет пока.

– Точно он? – переспросил Александр Павлович. Рабочий три раза кивнул.

– Точнее некуда.

– Вы езжайте. Володя, отвези ребят. А я за ним пойду. Мне одного хватит. Второго он сам покажет, – Малович вышел. – Повезёт – скручу где-нибудь.

Он долго плёлся за уркаганом, пока тот не направился к подъезду серой пятиэтажки. Александр догнал его возле двери, взял за рукав и сказал жалобно.

– Братан, трубы горят. Дай хоть рубль. А то сдохну.

Урка повернулся, внимательно оглядел Маловича и быстро выдернул из-за голенища нож.

– А я тебя запомнил, «мусор». Ты в шестьдесят седьмом зимой меня на «гоп-стопе» приземлил за базаром центральным. На два года в «четвёрку» ты меня засунул. Ты, сука!

И он резко выбросил вперед нож. В подъезде почти темно. Малович потому и пропустил движение. Задел урка правую руку. Рукав разрезал и нож вогнал наискось в бицепс. Кровь брызнула на бетонный пол и на стену

Малович прислонился к стене, левой рукой зажал рану и увидел, что финка летит ему в живот снизу.

– Подохни, тварь, волчина позорный! – прохрипел блатной и нож уже почти врезался между ремнём брюк и курткой.

Александр инстинктивно согнулся, подставил под нож левую ладонь, но поздно. Финка скользнула между большим и указательным пальцами, и впилась в толстый кожаный ремень. Это был дорогой трёхслойный ремень. Широкий, упругий и твердый. Пробить его ножом было невозможно.

– Чего хулиганите!? – открыл дверь на первом этаже дед в кальсонах и нательной рубахе.

– Обоих запорю, исчезни, старик! – повернулся к деду блатной.

Он ещё не понял, что нож в тело не вошел. И понять это у него уже не было ни времени, ни шанса. Правой рукой, из которой кровь поливала бандита, а также капитана Маловича, да ещё пол и стены, Александр схватил его за волос и рванул на себя. Он немного сдвинул корпус влево и уркаган вписался лицом в стену, разбил нос и крепко приложился лбом. Крови стало больше. Из носа она текла как вода из колонки. С напором. Бандит упал и Малович быстро нацепил на него наручники, ну, а для верности вложил ему свой коронный удар по шее.

– Дед! – крикнул он. – Слышь, дед!

Старик в кальсонах выглянул.

– Я капитан милиции. Вот удостоверение, – у Александра Павловича закружилась голова и ноги стали ватными.

Дед сбегал за очками и удостоверение изучил.

– Что прикажете, товарищ капитан?! – воскликнул он и встал в кальсонах и тельнике во фрунт. Воевал. Ясное дело.

– Звони ноль два, называй свой адрес и скажи дежурному что я ранен и пусть он вызовет скорую да пошлёт забрать задержанного. Пусть пошлёт именно капитана Тихонова. Запомнил?

– Скорую и Тихонова на мой адрес срочно. Я побежал.

Дед исчез. Малович сел рядом с бандитом белыми штанами прямо в лужу крови и в глазах его стали метаться звёздочки, кружочки и тёмные квадраты. Потом всё исчезло. Последнее, что он смог расслышать – это истерично визгливую сирену скорой помощи.

Глава четвертая

Капитан Володя Тихонов утром на работу не пошел. Он был очень впечатлительным, душа его каждый раз получала новую рану и долго затягивалась рубцом от каждого неприятного события, которое происходило не с ним, а с близкими и просто хорошими людьми. Вчера бандит подрезал его лучшего друга Шуру Маловича, а внутри у Володи болело так, будто это его самого почти убили. Он позвонил полковнику и сказал, что сердце болит. Что пропустит сегодня день рабочий

– Да с Шурой всё в прядке, – сказал Лысенко. – Рана была в артерию, но профессор Мальцев сам оперировал. Его завтра выпишут вообще.

Но радостная весть тревогу из сердца Тихонова не выдавила. Он с утра пытался побриться, но смог только запенить помазком с расквашенным хозяйственным мылом территорию ниже глаз до шеи. А бриться не получалось. Он не признавал электробритву и освобождал кожу от щетины только отцовской опасной бритвой. Он её наточил об кусок кожаного ремня и поднёс к подбородку. Но руки дрожали как у штангиста, который из последних сил держал вес над головой положенные три-пять секунд, пока судья не сделает отмашку, чтобы штангу опустить.

Тихонов в таком расхристанном состоянии запросто мог всадить лезвие в горло или отхватить часть губы. Он подержал руки под струёй холодной воды, но этот приём не помог. Вова пару минут без зла материл свою хрупкую нервную конструкцию, смыл пену, аккуратно затолкал лезвие в рукоятку и сунул бритву в чехол. Из зеркала на него глядел похудевший в щеках, обросший серой массой коротких густых волосков, не очень симпатичный мужик с тоской в глазах и растерянным выражением лица под опускающимся на лоб седым чубчиком. Тихонову исполнилось тридцать пять. Седых ровесников среди знакомых у него не было. Он пару лет назад и сам испугался того, что волос белеет какими-то замысловатыми по форме островками. Побежал к терапевту милицейской больницы.

– Это я так рано старею? – с тревогой в дрогнувшем голосе спросил он доктора. – Дряхлость мышц скоро начнётся? Морщины по всей шкуре, слабость физическая?

Доктор выдернул с его головы два волоска. Один белый, другой – родной каштановый. Он достал небольшой пузырёк, набрал пипеткой густую жидкость без цвета и капнул на волоски. Первый стал красным – каштановый. А белый перекрасился в тот цвет, который у Тихонова был до начала старости внезапной

– Меланин перестал вырабатываться, – без человеческого сострадания сказал он.– Это пигмент такой. Даёт цвет волосу. Ничего страшного. К старению никаким боком не стоит. Ты, Володя, когда нервничаешь или переживаешь, у тебя этот пигмент перестаёт выделяться. Мозг же этот процесс регулирует. Есть пацаны молодые, у которых в двадцать меланин отключается. И ничего. А Тебе, Тихонов, седина идёт. Строгости всему облику добавляет. А ты же милиционер. Не артист из кукольного театра. Здоровый ты. И мышцы железные. Вон какие! Не продавишь. Иди, служи. Не переживай. Ешь больше шоколада, орехов. Крупу всякую. Лучше овсяную кашу. Можно бананы, но тут надо летать в Москву или в Ленинград. Дорого. Живи лучше так. Седина тебя не уродует.

Это было пару лет назад. Потом брат его, Сергей, монтажник-высотник, на вышках ЛЭП-530 варил из труб длинные штанги под верхние изоляторы.

И цепь страховочная порвалась. Разбился не на насмерть, но уже год ходит на костылях. Володя так переживал за братишку, что каштанового волоса осталось немного только на затылке. Ну, а когда мама Тихонова потеряла на базаре маленькую сумочку с последними её деньгами, духами «Красный мак», паспортом и свидетельством о расторжении брака с Володиным отцом – и затылок обесцветился. Мама потерю перенесла стойко, даже дурой себя не обозвала, а вот сын расстроился, аппетит потерял и спал плохо почти неделю.

– Вова, девица ты сахарная, – погладил его по седой головушке друг Шура Малович. – Ты что, дворником работаешь за шестьдесят рублей? У тебя, капитана милиции, знакомых нет в паспортном столе? Духи «Дзинтари» не можешь маме подарить? Они получше «Мака красного». И в ЗАГСЕ нам, милиции, кто откажет и повторно свидетельство о расторжении не нарисует? А зачем она его с собой носила – загадка. Женская причуда.

И через три дня сам Шура все документы восстановил. Причём принесли их прямо к нему в кабинет. Тихонов купил другу две бутылки пятизвёздочного «армянского» и успокоился. Но вообще такая чувственная натура не должна была привести его на работу в уголовный розыск. Куда-нибудь в другое место. В дом престарелых, скажем. Или в приют для детей, потерявших родителей. Но нет! Напротив. Ранимым и сострадательным он был только к своим или просто добрым людям. А вот уголовников, шпану, воров, убийц и прочих негодяев ненавидел люто, всех их считал выродками и всегда повторял Маловичу, что в правительство надо писать официальные прошения, чтобы никого из преступников не сажать в тюрьмы, а только расстреливать.

– А если он убил случайно? Оборонялся. Или перевернулся на машине и остался живым, а пассажир помер? – хитро охлаждал ненависть Тихонова Александр Павлович.

– Ну… – на секунду терялся Володя. – А украсть случайно можно? Кошелёк в автобусе у тётки выгрести? Залезть в форточку и скоммуниздить у работяги деньги, которые он в шкафу между трусами и майками хранит? Тоже нечаянно залез в дом ханурик? А раздеть человека на улице под дулом обреза и всё ценное забрать, тоже можно в целях самообороны? Может, их вместо тюрьмы в Сочи посылать, в санатории на семь лет? Нет, бляха, всех к стенке!

Вот такую противоречивую натуру имел друг Маловича Вова Тихонов, но Шуре нравились его сентиментальность и любовь к добру. А на стародавнее маниакальное желание Вовы переделать закон и расстреливать даже простых карманников Малович всё мечтал натравить одного знакомого психиатра, да всё времени не хватало. Крутились они, много полезного делали. Очищали жизнь от всякой мрази. Но на себя времени не было никогда.

Прибежал Тихонов в больницу и застал Маловича в его палате за партией игры в подкидного дурака с двумя соседями. Морда у него была розовой, а на бицепсе держался лейкопластырем широкий бинт. Из которого не просочилось ни капли крови.

– Шура! – обнял Тихонов друга. – Живой, мать твою!

Он уложил на его тумбочку колбасу, сыр пошехонский, банку виноградного сока и кулёк с халвой, без которой Малович жил безрадостно. Он имел при себе халву всегда. В столе кабинета, в портфеле, дома. И не брал её только на задержания.

– Допросил задержанного? – спросил Малович и тоже обнял друга.

– Нет же. Пока только пальчики его с «финака» в колонию отправляли. Нам привезли бумажку, что это Сугробин Константин Андреевич. Три ходки на зону. Все за убийства. Освобождался всегда досрочно за примерное поведение. Убивал четыре раза. Жену за измену. Кореша прямо в пивнухе за оскорбление, ну и двоих ювелиров в один день прикончил при разбойных нападениях на магазины с целью набрать килограмм золота и хоть горсть бриллиантов.

– Так у него как минимум две расстрельные статьи по «гоп-стопу», – очень удивился Александр Павлович. – Это ж на какие в хрен собачий шиши он дорогих адвокатов закупал? Не простой паренёк. Не сиротка беззащитная. Он чей-то! Какой-то большой дядя у него ангелом хранителем работает. С какой такой радости? Вот головоломка. Ну, а что-нибудь вообще он тебе сказал?

– Да не может он, Шура, вообще разговаривать. И ещё денёк-два не сможет, – Тихонов засмеялся. – Ты же его к стене приложил со всей дури. У него три зуба осталось. Нос не дышит. Переломан. И вообще – башка пока не включается. Правда, я в камере его тоже маленько помял для пользы дела и за тебя в отместку, извини уж. Как зовут его, он вспомнил. Больше ничего. Но с ним Суханов, наш врач, работает. Через день, то есть уже, выходит, завтра обещал привести хмыря в форму, для допроса пригодную.

– Эх, жаль, что я сегодня на партийном собрании не выступлю, – улыбнулся Александр Павлович. – А мне всегда начало собрания нравится. Всё так торжественно, как на похоронах. « Поступило предложение по кандидатурам для выбора в президиум собрания. Слово предоставляется лейтенанту Яковенко. Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? Единогласно»! Яковенко считывает с бумажки десять фамилий. «Прошу членов президиума занять свои места. Слово для оглашения повестки дня нашего собрания имеет майор Коробкин». Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? «Единогласно!» Как прекрасно, мать же твою так – распратак! Поэзия высшего класса!

– Завтра выпишут тебя? – Тихонов уже чувствовал, что дрожь в теле гаснет. Вот сейчас и побриться бы получилось. – Завтра отдохнём у меня дома. Зину возьмёшь, Виталика. Отметим День космонавтики. Пусть другие, козлы, забыли, а мы-то помним, гордимся. Наша победа в космосе если и уступает победе в войне, то малость малую. Сколько тоже крови пролито на испытаниях. Никто просто не знает. Не говорят нам. А мы этот космос выстрадали. Как и войну.

– Ну, загнул ты, дорогой, – нежно потрепал его по седым кудрям Малович. – Да ладно. Тебе виднее. Ты чувствуешь. Я вот, например, просто знаю что-то, а ты всем нутром всё пережевываешь. На молекулярном, как сейчас стало модно говорить, уровне. Ладно, ты иди. Собрание скоро кончится. Скажи, чтобы Лысенко распорядился нам дать допросную комнату завтра в час дня. Меня в двенадцать после обхода выпишут. И мы с этим ухарем «за жизнь маленько побазарим».

– А шибко он тебя подрезал? – осторожно спросил Володя.

– Да кто б ему дал, чтобы шибко! – Малович был так устроен, что никакую опасность не считал значительной. Может, на самом деле, может, форсу себе добавлял. Никто понять не мог. Даже жена. А она у него – ух, какая мудрая была в свои тридцать. Как семидесятилетняя бабушка, которая жизнь поняла и вширь, и вглубь. – Ремень вот, гад, малехо попортил. Он из трёх пластов кожаных. Так в первом дырку пробил.

Но это для такого ремня – тьфу! Как комарик укусил. Крови из руки, правда, много вытекло. Задел маленько артерию. Ну, так профессор мне долил крови сколько потерялось. Ничего, нормально. Мускулы крепкие. Для нас это главное. Ну, голова, конечно, временами тоже нужна. Так голову я и не подставлю даже случайно. Иди, Вова. Отдыхай. Всё хорошо. Завтра в допросной камере в час дня встречаемся. Будем колоть урку напополам до полной признанки про себя и своих «ангелов хранителей, да до глубокого раскаяния. А потом день космонавтики отметим.

В час дня свежий капитан Малович в отутюженной форме, пахнущий любимым одеколоном «Русский лес» и немного лекарствами из больничной палаты, сидел за столом в допросной и листал дело блатного Константина Сугробина, цокал языком и временами крепко выражался, но в полголоса. Тихонов дело вчера уже посмотрел и потому сидел рядом, делал из бумажного листа голубя. Ждали, когда конвой приведёт задержанного.

– Лицом к стене! – сказали в коридоре.– Ноги расставил. Пошел.

Провернулся ключ и металлическая дверь открылась.

– Задержанный Сугробин доставлен, – доложил сержант. – Заводить?

– Нет, давай мы его до автобусной остановки проводим втроём. Чтобы никто не напал на мальчика. И пусть катается до посинения, – отозвался Александр Павлович. – Тащи его на скамейку.

– Разрешите присесть, гражданин начальник? – вежливо спросил Сугробин.

Тихонов кивнул на скамейку.

– Падай. Сядь удобней. Долго говорить будем.

– Да мне куда спешить? – прошепелявил Костя. – До вечерней баланды ещё семь часов.

– Так кого ты завалил, храбрый воин? – Малович подошел к нему и сел рядом.

– Мля! Я за них отпарился. Оттянул на киче пару лет да на зоне четыре, -Сугробин вздохнул и плюнул на пол.

– Вон тряпка. Постели под ноги. Туда плюй. Или всю комнату отдраишь с мылом, – Тихонов показал пальцем на тряпку. Сугробин пошел и тряпку принёс, бросил перед ботинками.

– Костя, вот ты раньше убил четверых, а отсидел как за украденную в магазине бутылку водки, – Малович слегка толкнул его плечом. – Это как? Самый гуманный суд – советский? Так нет. Тебе дали в первый раз десятку. Вышел через два года. Второй срок – восемь лет. И опять ты через полтора года дома. Третий суд – опять червонец. И ты через пару лет гуляешь в парке, мороженое лопаешь, девок лапаешь на танцплощадке. У тебя родной папа – «кум» в «четвёрке»? Пять с половиной лет оттянул ты вместо двадцати восьми. Может научишь – чего надо делать, чтобы соскакивать за хорошее поведение? Мы тоже люди. Можем тоже отчудить чего-то. И – в «Белый лебедь!» Так какое поведение на зоне хорошее? За что раньше срока выпускают? Окурки под шконку не скидываешь или вертухаев заточкой не протыкаешь?

– А я хрен его знает, – засмущался урка. – Мне «кум» говорит, что я или вдруг под амнистию иду, а то за примерное поведение волю дают. Мне чё, отказываться?

– Понятно, – хмыкнул Александр Павлович. – А вот я тебя в шестьдесят седьмом на базаре по «гоп-стопу» следакам сдал. Ты помнишь. Года на три ты шел. Но тебя, бляха, вообще фактически оправдали. Полгода условно. Вот в деле написано. Может, Леонид Ильич за тебя попросил? Ты не родственник Брежневу?

– Чё вы всё шутите? – Костя сделал вид, что обиделся. – Говорю же – маза мне какая-то прёт. А почему – сам не понимаю. Точняк! Везучий, значит.

– Ну, ладно, – подошел к нему Тихонов. – Я вот тебя сейчас поведу сам в свой кабинет. На опознание. Тебя официантка из кафе «Спутник» с каким-то фраером видела. В окно. Вот её заявление. Она – свидетель. Вы за углом зарезали двоих мужиков. А это, Костя, были мужики с нашего быткомбината. Они экспедиторами работали в цехе пластмассы, где отливают строительные каски. Как раз в этот день их и убили. Показать заявление? Она чётко утверждает, что узнает, если увидит. И она уже едет сюда. Было это убийство четырнадцатого октября прошлого года.

Малович достал из папки какую-то бумажку, исписанную сверху до низу. Помахал ей издали и обратно спрятал.

– Но ты прикинь, Сугробин. Вот веду я тебя, – продолжил Володя без выражения. – А ты – раз! И как будто рванул к выходу. Чтобы сбежать. А я тебя из «макара» завалил тремя пулями в голову и в спину с левой стороны, где сердце. При попытке к бегству. Мне медаль дадут. Пошли, что ли? И он крикнул: – Конвойный, открывай дверь.

– Да подожди, Владимир Иваныч, – Александр наклонился к лицу Сугробина. – Организовать попытку к бегству – раз плюнуть. Ему и бегать не придётся. Напишем в рапорте, что пытался сбежать и всё. Кто проверять будет? Был бы человек. А то – шнифт, вошь зоновская. Кому он нужен – заступаться за него?

– А в папке ещё одно свидетельское есть, – Малович пошел к столу. – Это житель дома напротив. Он со второго этажа, с кухни всё видел. Мы же опрос на месте преступления делали. Это обязательно. Без опроса населения у нас и рапорты не принимают. Я тебе про свидетелей говорю спокойно, не боюсь за них. Потому, что ты, скорее всего, ляжешь при попытке к бегству. А кореш твой, с которым убивали, наложит в штаны когда узнает да свалит отсюда подальше.

– Не. Не надо при попытке к бегству. Я лучше отмотаю десятку на зоне. Есть же разница – в гробу гнить или за проволокой, – Сугробин зажал голову ладонями.

– Ну, тут имеем мы с тобой два варианта, – Александр Павлович сел за стол. – Поскольку убийств, связанных недавно в одно дело, потому, что все они концами ведут на фабрику «Большевичка», шесть, то ты можешь взять их на себя все. Тебя же все равно под расстрельную не подведут. Кто-то не даст. Ну, вытаскивали же тебя с зоны всегда. Ангел-хранитель есть. Чего бояться? Да и нам работы меньше в пять раз. Второй вариант: ты тянешь за собой кореша, с которым «цеховиков» резали и мы вам пишем только одно убийство двух лиц как финал бытовой ссоры. Пять лет. Отсидите год при твоих ангелах. А назовёшь самих ангелов, напишем обоим явку с повинной и содействие нашей работе. Это вообще всего три года. Бытовуха же. Вынут вас через шесть месяцев. А, Костя? Как?

– Ладно, не надо очную ставку. Сам признанку напишу. Но вы в деле исправьте, будто я точняк с повинной пришел. И сотрудничаю с милицией. А то не будет полной признанки и Штыря я вам не сдам, подельника, – Костя Сугробин выдохнул и плюнул на тряпку.

Малович очень не любил, когда подозреваемый сразу набивался в помощники. Не потому, что ловил мазохистский кайф и предпочитал помучиться, неделями вылавливать обрывки показаний, собирать их как разбитую чашку и потом с упорством вороны, строящей гнездо, прикладывать подходящие обломки, чтобы, пропотев и потеряв в весе, склеить их и возрадоваться как пацан, впервые самостоятельно собравший из алюминиевых пластинок конструктора нечто, напоминающее автомобиль. Натура его требовала победы, но добытой в борьбе, в бою.

Он любил умно перехитрить подозреваемого, который сначала врёт нагло, а потом, под напором ума-разума оперативника спотыкается и в итоге упирается лбом в тупик лабиринта, из которого мечтал и пытался с умом выскочить, но Малович из тупика его уже не выпускал. Да только такие попадались редко. Разбойники да убийцы в основной массе умом не удивляли. Пытались обдурить оперативников и следователей, но почти ни у кого это не получалось.

Александр Павлович сам имел крутой, «железный» характер, но вдобавок организовывал себе ещё и всякие испытания, чтобы их выдержать. Если выдержал раз, да ещё раз, то этот факт у Маловича отпечатывался и в мозге, и в каждой клетке организма. Он прыгал с крыш двух или трёхэтажных домов и не получал даже ушибов. Потому как сначала читал книги по физике, механике, учебники для тренировок борцов, гимнастов, акробатов и штангистов. Он обжигал голое тело факелом, смоченным в керосине и не получал ожогов.

Тихонов кидал с высоты второго этажа в тело раздетого до трусов друга ножи разных размеров, которые от тела отскакивали, валились вбок, но не оставляли даже царапин. Александр срывал камышовый стебель, прочищал его изнутри проволокой, а потом нырял, прятался под водой, а когда воздух в лёгких уходил, он высовывал над гладью водной кончик камыша и дышал через трубку.

Это, конечно, не все упражнения, которыми он готовил дух и тело к самому опасному и трудному, которое у оперативника уголовного розыска, «легавого» и «волчины позорного», всегда, каждый день ходило рядом. Поймать и надеть на преступника» браслеты» только в кино получается чуть ли ни двумя движениями. В жизни многие бандиты – это те же «волки», звери без признаков благородства и честности, некоторые очень хорошо подготовлены физически. Таких «пеленают» втроём. И то – если повезёт.

У Маловича была ещё одна «странность». За неё от начальства он получал выговоры и даже под домашним арестом раза три прокисал по десять дней. Но всё равно делал потом по-своему.

На задержание он никогда не брал оружие. Как ни материл его полковник Лысенко, как ни уговаривал и не пытался разжалобить Шуру тем, что полковнику, милиции и семье он нужен живым, Малович отвечал одинаково:

– Если взял пистолет – надо стрелять. Иначе он зачем? Пугать? Вот, мол, у меня «макар» в кобуре. Сдавайся, гад. Только начинающего щипача испугать можно «пушкой». Убийцу или ещё кого надо брать умом. Ну, ещё ловкостью, хитростью и своей силой. А не силой пули. И живого-здорового судить. На киче ему всё поломают, если он того стоит. По ногам стрелять – лично для меня как сыщика, «волчины», стыд-позор. Давайте их не будем ловить и судить, а начнём убивать напрочь из табельного к едреней фене. И преступника нет, и ты молодец. А пуля – она ж дура. Какой с неё спрос? Прострелить ногу и связать потом – дурак сумеет. Лично я дураком смотреться желания не имею.

Гадский был характер у Александра Павловича. Но он был один в большой области, кто лично взял поболе пятьсот убийц без пистолета, лома или сабли, хотя был потомственным уральским казаком. А сколько разной шпаны приволок в милицию! Хулиганов с ножами, разбойников с обрезами, пьяных идиотов с охотничьими ружьями. И никогда, ни разу, даже начальнику своему или жене Зине не описывал в красках задержания. Просто привозил в люльке задержанного и дежурному говорил.

– Новенького оформляй. Убивец. Или, например, грабитель с «гоп-стопа».

– На тебя писать? Как всегда один работал?

Малович кивал и шел к начальству с двумя словами.

– Взял поганца.

Тихонов иногда ездил с ним. Но чаще всего на «готовенького», разве только наручники нацеплял и в люльку укладывал. А в одиночку Шура Малович ловил и троих, да один раз даже целую банду взял из восьми ухарей. Без пистолета. Когда его хвалили на разводах и собраниях, он краснел и отбрехивался.

– Не, ну чего вы!? Ну, получилось нечаянно. Повезло. Каждому может пофартить.

Однако, когда выпивали со старшим братом Борей и с отцом Панькой, язык его иногда развязывался. И он живописно рассказывал, как перехитрил убийцу, опасного как тигр без клетки. Но родственники не млели, по голове не гладили, хотя слушали с интересом и наливали следующий стакан с удовольствием.

– Ладно, Сугробин Константин, – Малович снова сел с убийцей рядом на скамью. – Пишу тебе явку, содействие нам и шепну следаку, чтобы статью тебе нарисовал из серии бытовых разборок на почве личной неприязни. Все шесть убийств на вас не вешаю со Штырём. Только это одно, возле кафе. Одного ты замочил, другого Штырь. Слово офицера. Крепче не бывает.

Убитых вы и раньше знали. В цех часто ходили, пили вместе не раз. Ну, а тут, блин, поссорились в кафе, потом подрались. Пьяные были, ничего толком не помнишь.

Но! Слушай сюда. Эта сказка пройдёт только тогда, когда Штырь будет вот тут сидеть. А ты мне называешь того дядю, который сказал, чтобы экспедиторов порешили. Как его имя, фамилия, где сидит и где живёт. И ещё сдаёшь нам того дядю, который тебя каждый раз с зоны раньше срока вытаскивает.

Костя плюнул на тряпку и попросил.

– Курить дайте.

Малович не курил, а Тихонов дал сигарету и спички. Сугробин молча сосал сигарету минут десять. Потом тихо и тоскливо сказал.

– Штыря берите хоть сейчас. Я его за ворота выведу на «малине», а вы нас двоих вяжете. Он не знает, где я. Думает, что у Ленки, у шмары моей. А насчёт дядек больших дайте сутки подумать. Это надо так прикинуть, чтобы они на меня не подумали. А то трындец и мне, и Штырю. Пойдёт такой расклад? Но учтите. Сейчас поедем за Штырём, так у него в штаны всегда обрез заткнут. Если успеет, может шмальнуть. Дробь там на кабана. Шрапнель.

Через пять минут «мусора» переоделись в «гражданку», все погрузились в «Запорожец» и двинули к малине. Постояли недолго и Костя пошел во двор. Скоро из калитки вышел он с большим высоким парнем в брезентовой тонкой куртке и штанах каменщика с кожаными заплатами на коленях. Куртка была расстёгнута и рукоятка обреза торчала почти до груди.

– Ну, пошел я, – хлопнул Тихонова по плечу Александр Павлович. Мотор не глуши.

И открыл дверь.

Глава пятая

Шел капитан Малович вдоль дворов по протоптанной в траве дорожке, останавливался, поправлял что-то на туфле. Шнурок, наверное. Сугробин и Штырь громко спорили по поводу «марафета». Штырь возмущался, что у Генки Лося «дурь, разбодяжена соломой, и покупать «план» лучше у Дикобраза. Гашиш у него чуток дороже, но чистый, без туфты. А Костя при нём закурил «косяк» и дал попробовать корешу. Тот затянулся и похвалил.

– Во, мля! Это марафет душевный. Дикобраз не баклан, не арапит людей, честный фраер. И тебе базарю, что у него «план» любому в мазу.

– Вот я тебя, Штырь и «зачалил». Это как раз Генки Лося гашиш. А ты «пыжик» со стажем. Лет десять уже шабишь, точняк, и колёса жрёшь, а прокололся. Не отличил. Так Лосю, гля, за косяк ты «овса» башляешь не как миллионер, а почти в два раза дешевле, чем Дикобразу.

– Мужики, – подошел к ним Александр Павлович. – А сорок второй дом где? Тут сороковой, потом сразу сорок четвёртый.

– А он между ними во дворе. Через забор видно. Тебе Людку, что ли? – Штырь показал пальцем. – Ты вон туда иди и крикни. Если дома, сама вывалит. А нету, так отец. Ну, кто-нибудь да выглянет.

Вот когда он пальцем показывал, то руку поднял и край курточки сдвинулся, и приподнялся. Малович быстро и свободно выдернул у него из-за пояса обрез и отошел на шаг. Урка даже пошевелиться не успел.

– Сейчас, ребята, тихо, неторопливо идём вон в тот «Запорожец». Но сначала надеваем браслетики. Сами. Слуг вам не прислали, потому как масть у вас – гопники обычные, а слуг мы берём только на «законников».

– Мусорок? – удивился Штырь. – А с виду приличный спортсмен-амбал.

Малович передал Косте пару наручников, тот их нацепил сначала Штырю, потом себе.

– А чё за движуха у вас? Шмон плановый? – спросил Штырь. – Мы с корешем Сугробом не жиганы. Так, урки, щипачи мелкие. Да на «бану», бывает, «савойки» тырим у тёток, да «сидоры» у мужиков. Не центровые, короче. Чего нас ломать? За «шмаль»? Так мы не продаём, сами курим. Чего надо-то, начальник?

– Паспорта есть? – капитан держал два дула обреза на уровне груди Штыря. -Крикните своим, чтобы притащили.

Костя позвал какого-то Боба. Вышел маленький толстый мужичок лет сорока.

– Там в схроне паспорта наши. Притарань мухой.

Малович через минуту изучил паспорта. Судимости были внесены.

– А чего тебя, Дима Устиненко, из Ужгорода сюда принесло? А тебя, Сугробин, аж из Вологды?

– Так сидели тут. В «четвёрке» вашей. Откинулись, да и остались. Здесь тоже лафа.– Улыбнулся Дима-Штырь.

– Щипачи, значит? – засмеялся Малович. – А обрез щипачу на какую надобность? Или ты, конечно, его час назад нашел на дороге и хотел нам отнести как честный гражданин?

– Вот! Так оно именно и есть! – подхватил мысль Дима.

– Ну, раз уж не успел сам принести, то я его изымаю, как твой собственный незарегистрированный. Ношение и хранение совершенно нелегального незарегистрированного огнестрельного оружия, – усмехнулся Малович.– Статья такая есть. Год мотать, и то если от стволов твоих экспертиза следов не найдёт нигде.

Надо всё быстро делать, Дима. Нашел и бегом к нам. Даже в сортир не заходи. Торопись сдать опасную находку. Ладно, пошли в машину. Мы по другой теме. Поболтать надо. Вы должны эту тему знать по-моему. Если по теме говоришь дело, Дима, то я, считай, обреза твоего не видел. Сдам его на склад вещдоков, будто сам нашел в парке. Пойдет?

– Годится, – ответил Штырь.

Допрашивали их в разных комнатах. Тихонов доканывал Штыря. А Александр Павлович продолжал душевный разговор с Сугробиным.

– Век воли не видать, мы завалили только двоих, – Костя тёр ладонями красные щёки. Нервничал. – Четыре других «жмура» – это, клянусь, не наша работа. Можете зря время не тратить, чтобы нас на чужих «жмуриках» там отловить. Арапа не гоню. Честно базарю. А насчёт дядьки большого, нашего, так это очень серьёзный «мухомор». Не шнырь среди начальства. Бугор. Дядька наш, как вы, гражданин начальник, сказали, – ангелок. Я его тебе назову. Сдам. Но под прежний уговор. Обоим – признанка и явка с повинной, полное содействие и ксива следакам, чтоб статья была не дикая.

– Сто первая будет. Я же обещал, если всё сделаешь, что мне требуется. -Малович тихо шлёпнул ладонью по столу. – «Убийство, совершенное в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, аффекта, вызванного насилием, издевательством или тяжким оскорблением, либо иными противозаконными или аморальными действиями потерпевшего».

Они Вас оскорбляли, унижали, драку первыми начали. И заточки с ножами вы у них отобрали. Так было? Значит, бытовуха на почве обоюдной неприязни. Статья сто один.

– По-человечески спасибо, – ответил Костя с готовностью. – А дядя – волшебник, который нас всегда прикрывал, платил за «мокрое» и с кичи выдёргивал, и который этих пацанов зарезать приказал – это Камалов.

– Подожди. Хрень порешь! Это же не первое убийство ваше? «Всегда прикрывал и платил за «мокрое», – разозлился Александр. – Камалов – это третий секретарь горкома партии Кустанайского. Он что, тоже «теневой миллионер»?

– Да, он у них пахан, у подпольщиков. А убийства у нас были. В деле написано. Но мы за них отсидели. Они к цехам – никаким боком. Просто Камалов нас прикрывал. «Кум» просил. Мы ему по мелочёвке нужны всегда. Ну, нас раньше и выпускали. Камалов помогал. Кто ещё? Он тут почти бог. Он и за этих, из пластмассового цеха, заплатил нам через хозяина зоны. А прикрывал по пустякам всяким, – выдохнул Сугробин. – Вот это он всю кодлу, которая от швейной фабрики шустрит, содержит, и ей командует.

Он все семь цехов организовал. Под ним все ходят. Всем платит. Дирекция фабрики швейной у него вся в ширинке и на молнию застёгнута. Про остальные подземельные цеха не знаю ничего. Но от фабрики семь штук подпольных заводиков пашут на него. И в горкоме, зуб даю, никто про его «левые» дела не знает.

Половину прибыли берёт. Правда, не уверен, что и остальные убийства сотворить приказал лично Камалов. В случае с нашими жертвами сам вроде приказал потому, что КГБ готовилось вступить в расследование. На сырье ворованном каски лили. А где воруют, никто кроме тех экспедиторов не знал. Могло быть и так, что и на заводе искусственного волокна в Кустанае.

Камалов – туз козырный. Но у него в подмётках, в «сявках» ходят «короли» всех мастей. Русанов, зам главбуха фабрики. Тот ещё ублюдок. Хотя пятьдесят процентов левого бабла идут Камалову, эти хмыри тоже делят по ранжиру. Хватает всем. Второй Русанов у них. Потом Хабибуллин. Директор универмага. Там отделов для шитья навалом. Ещё есть Самойленко. Зам. директора Горпромторга. И один, извините, ваш. Из «мусарни». Из главного управления. Зам начальника городского ОБХСС – Варфаломеев. Ну, и последний – Зимин. Начальник железнодорожного узла «Кустанай – сортировочный».

– Вот кто тебе такую дурь пропорол? – Александр взял аккуратно Сугробина за грудки. – Может, сам Камалов чай с тобой хлебал и кололся по-братски? Или Русанов с Варфаломеевым в кафушке под водочку? Ну, ты, Костя, трепло, бляха!

– Да век воли не видать! Зуб даю! Точняк говорю.

– Толку нам с них? – пожал плечами Малович. – У нас нет ни права, ни повода их допрашивать. Пошлют они нас и правильно сделают. Мы не экономисты. «Управление по расследования убийств и особо тяжких преступлений против личности». Они ж не расскажут нам со слезами на глазах или в рыданиях, что платили вашим бандюганам именно за убийства. И убийц не назовут. Зачем им ещё одна петля на шее? Первую они уже повесили себе когда замутили государству в карман нырнуть. Она, петелька, затянется рано или поздно.

А так, не наше ведь это дело – подпольные цеха арестовывать. Мы – «угро». А подпольные цеха – это работа для ОБХСС, КГБ, Народного контроля. Вот пусть работают. Нам от твоих знаний – кто там у них главный на «левом» производстве и кто «пахан» – ноль пользы. Кто на убийц наведёт? Вы сможете? Побоитесь своих же сдавать? Конечно, будем сами искать. Но вот ты откуда всё знаешь про цеха и «королей» с тузами»? – спросил Александр Павлович, глядя Сугробину в глаза, в которых было видно, что он не врёт и не выдумывает на ходу.

– Да мне бы их всех откуда знать? Про Камалова блатной один, бывший зек сказал. «Тесак» погоняло. От «кума» узнал. «Тесак» с главным вертухаем водку хлещут и девок в баню возят в Затоболовку. Проболтался, видно, «кум» под градусами… – Сугробин сорвался на крик. – Я ж сам не в горкоме работаю. Вот Камалов нас со Штырём выбрал лично. Тот же блатной «Тесак» нам и говорил. Бухали мы у «Тесака» дома. Он рядом с «малиной» живёт. Работает электриком на базаре.

Через «кума» зоны он узнал. Зачем ему нам фуфло кидать? Вроде как «кум» лично нас хозяину рекомендовал. Вот. Так он вызвал нас, «кум», и сказал, что завтра в парке в десять утра возле тира встретитесь, мол, с человеком. Он всё скажет, что надо делать. Ну, а мы, мол, надёжно исполним. И пригрозил, чтобы мы не обломились. А то накажет.

Причём Камалов вроде не сам «кума» просил, а через кого-то из тех, кого я называл. А других «мокрушников» тоже его «шестёрки» находили. Через «кума» или блатных «паханов». Точняк. Ну, мы встретились. А Камалов это приходил или человек его – откуда нам знать? Мы его сроду не видели. Как и все почти, кто в городе живёт. Секретарь же. Шишка. Не хрен собачий. Закрытая от народа фигура, блин.

Но остальные «мокрушники» тоже все наши пацаны. Точняк. Все отсидели в «четвёрке» и хозяин колонии самых дерзких и жадных запомнил. Знает, где живут. Чуть что – переодевает солдатика в гражданское и посылает его к кому-то, к себе его приглашает.

У него они всё решают и сумму за работу назначают. Мы свою тысячу на двоих тоже у него получали. « Кум» мог бы убийц всех сдать. Но тогда и ему не жить. Грохнут камаловские «сявки». Хотя подкатиться к нему можно. Он выпить любит и баб. Подумайте, как и чего… А мы тоже не можем прийти в шалман, где все кентуются и опрос устроить, кто остальных грохнул. Засмеют и всё…

– Подумаем сами, а как же! Другого пока нет варианта. На. Пиши, – Александр подвинул Косте бумагу и ручку подкатил к пальцам. – Эту бумагу кроме меня, капитана Тихонова, он сейчас Штыря допрашивает, и начальника управления уголовки полковника Лысенко, никто не увидит. Слово офицера. А вас судить будут по явке с повинной. Свидетелей не привлекаем. Прокурор срок даст маленький, судья в приговор внесёт. Расследования ведь не было. Вы сами пришли и раскаялись. Так?

– Ну, да, – замялся Сугробин. – Я напишу про всех кроме секретаря горкома. Если его назову, то нам хоть по признанке, хоть по явке с повинной на зоне – вилы. Может, задушат. Или со шконки уронят. А то и сердечный приступ сделают. Ну, как Камалов «куму» скажет. Есть там и отрава, яд какой-то. Через сутки ласты склеиваешь. А «кум», сам понимаешь, поставщик «мокрушников», значит в доле тоже. И секретарь ему приказать может всё, кроме как самому застрелиться. Другие когда надо сделают.

– У, как серьёзно всё поставлено, – Малович стал ходить по камере. – Так ты мне все точки назвал, где «цеховики» дела делают. Но без адресов. А что они изготавливают?

– Спецодежду, – засмеялся Костя Сугробин. – Самое ходовое. Стройки забирают, больницы, формы таксистам шьют, автобусникам, железнодорожникам, даже в армию, в наши Кустанайские части форму клепают и бушлаты тёплые на зиму. Шинели точняк не делают. Но и этого ассортимента хватает. Ворованное всё сырьё. Всё потому влёт и уходит по дешевке. Официально покупать – вдвое дороже. Спецодежда изнашивается быстро. А клеймо пришивают – «Изготовлено на фабрике „Большевичка“ г. Кустанай». Короче, не подкопаешься. Всё сперва и в конце через склад фабрики официально пропускают. Адреса по номерам домов я точняк не знаю, но как найти, могу нарисовать.

– Так рисуй. Вот ещё тебе лист, – Александр Павлович дал листок и закрыл глаза. Задумался. Молчал. – Во всю эту яму вдвоём с Володей прыгать нельзя. И могилки от нас не останется. Производство будем валить с Комитетом. А вот по убийствам знаем мало. Только тех, кто приказать в принципе мог. А в том же принципе это мог быть не Самойленко, а Хабибуллин. А, может, Русанов. Нет. Нам надо самих исполнителей искать. А это, бляха, проблема. С Сугробиным и Штырём просто повезло. А насчёт остальных… Сколько их? Может, каждый по одному грохнул. А, может, один – всех по очереди. Да…

– Ладно, Костя. Всё на сегодня. Иди в камеру, – он крикнул конвой и Сугробина увели.

С Вовой Тихоновым Малович встретился в кабинете. Информация у обоих была одинаковая. Тихонов меру наказания Штырю пересказал так же, как Александр попросил. Урке как и Косте этот вариант понравился и он тоже сдал всех, кроме Камалова и конкретных убийц. Не написал. Сказал, что их не знает. Да и пожить ещё не хило. Рано ещё на два метра под грунт.

– Но этого быть не может, – горячился Тихонов. – Блатные со своими всегда делятся. Кого, когда и как. Для форса бандитского. Это мы с тобой не можем их раскатать. А блатные сами себе сроков не дают и под «вышку» не подводят.

– Давай по домам. Думать будем по отдельности. А завтра вместе. Может, и полковника подключим. Но следакам пацанов не отдадим, пока хоть пару убийц не назовут. А они всех их точно знают. Будем колоть до седьмого пота, – вздохнул Малович.

Был конец дня двенадцатого апреля. В городе не слышно стало гармоней и баянов, как десять лет назад, но пьяных по главной улице и в парке гуляло много. Проспект Ленина, гордо переименованный два года назад из узкой улицы, утыканной сверху города вниз, от вокзала до Тобола, ясенями, тополями, берёзами, соснами и елями да разными видами акации, был с обеих сторон дороги украшен плакатами, фанерной серебристой ракетой, направленной носом в космос. На плакатах написали лозунги, прославляющие страну, завоевавшую космос, и поместили большие фотографии всех космонавтов, летавших до семидесятого года.

– Слышь, Шура, а ты кого кроме Гагарина, Титова, Николаева, Терешковой, Поповича и Быковского помнишь? – удивлёно спросил Тихонов.– Я, блин, никого больше. Охренеть! Космонавтов, героев не помню всех! Позорник!

– Двадцать два человека уже, Вова, летало. Последнего помню. В прошлом году, в июне, Севастьянов летал. Виталий. А в шестьдесят пятом Леонов Алексей. Запомнил как-то. Остальных знаю, как и ты. Столько же. В обычное дело превращаются подвиги. В работу. Вот то, что мы делаем, не подвиги же? Нет. Работа. А когда уголовный сыск только придумали, первые оперативники подвиги совершали. Никто до них так не умел.

– Может-таки выпьем за подвиги космонавтов по соточке? – предложил не назойливо Тихонов.

Они зашли в кафе «Колос», самое уютное в центре города, и просидели там до десяти вечера. Чокались с незнакомыми, которые тоже праздновали день космонавтики. Людей набралось много. Пели песни « Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас…» и « Знаете, каким он парнем был!» Орали все на пределе голосовых связок, громко били стаканами об стаканы, кричали – «Космонавтам – ура!» и так много курили, что в десять часов, задолго до закрытия кафе некурящий Шура обалдел и вытащил друга на улицу. Они купили возле парка двенадцать гвоздик в киоске «цветы» и с любовью разложили их перед плакатом с фотографией Гагарина.

– Честь имею! – сказали оба и разошлись по домам.

– Саша! – попросила Зина после ужина. – Ты мне утюг сделай. Завтра у Виталика общегородской слёт юных техников. Я всё ему постирала, а утюг не нагревается. Витальке боюсь давать, хоть он и техник. Ещё шарахнет током.

– Виталя, утюг тащи, – крикнул Александр Павлович. – И рядом садись. Смотри внимательно.

Он разобрал прибор и сразу увидел, что спираль, которая от минуса идет, сгорела. Пошел во двор с фонариком и в сарае нашел проволоку такого же сечения. Принёс в дом и на целой спирали посчитал витки.

– Одиннадцать витков Виталик. Нужно накрутить столько же и такого же диаметра. Тогда сопротивление будет одинаковое и всё заработает. Дошло?

– Угу, – кивнул немногословный сын.

Малович притащил из своей комнаты пять карандашей разной толщины и три авторучки. Каждый сунул в целую спираль.

– Вот на этот карандаш будем накручивать.

– Дай я сам попробую, – попросил сын так жалобно, что Шура подумал чуток и отдал ему проволоку с карандашом.

– Туго наматывай и расстояние между витками пусть будет половина сантиметра. На целую спираль гляди.

Виталик пыхтел. Подносил карандаш с витками к несгоревшей спирали, даже на свет глядел и в конце принёс линейку, замерил расстояние между кольцами. Получилось правильно.

– Ну, теперь по длине сделай спирали одинаковыми, – Малович улыбался. – Обычными ножницами отрежь и под болты вставляй. Вот отвёртка. Прикручивай, когда отрежешь.

Ещё минут через двадцать Виталик затянул последний винт на корпусе и воткнул вилку в розетку. Утюг быстро нагрелся.

– Зин! – крикнул Малович. – Сын отремонтировал. Я только проволоку нашел. Так что, если меня шлёпнут на задании, мастер у тебя дома есть. Он и остальное научится ремонтировать. Да, сын?

– Ну, – кивнул Виталик.– Нас же в кружке техническом тоже учат. Правда, ты лучше объясняешь.

Позвонил Тихонов.

– Я придумал! – закричал он нервно. – Мы про Иванова забыли. Надо не допрашивать его, а по-хорошему за рюмочкой потолковать. Он почти всех знает. Может и тех, кто остальных убил. Или кто приказал. А будем знать его, то и где искать убийцу из него выбьем. А?

– А он где, Иванов? – насторожился Александр Павлович.

– Так я его два дня назад домой отпустил. Следствию он не нужен. Справку судмедэкспертизы с его паранойей я следаку передал. Он дело закрыл.

– Адрес Иванова знаешь? – закричал Малович. – Быстро на мотоцикл и к нему. И я выезжаю.

– Ты хоть ночевать приедешь? – Зина села на стул перед дверью. – Вот дал бог работёнку тебе. Вот почему милиционеры часто с женами разводятся.

– Что, тоже хочешь? – серьёзно спросил муж.

– Да ещё чего?! – засмеялась Зина. – Побегаешь ещё пару лет, а там повесят тебе две больших звезды и сядешь в кресло Лысенко для начала. Будешь работать с восьми до пяти. А потом и повыше потянут. Ты ж уникум. А я подожду. У меня самой в больнице – не сахар. Кровь, гной, кишки, вывернутые наружу. Хирургам всяких привозят. Ладно, езжай.

Подлетели Шура с Володей к дому Иванова одновременно. Тишина вокруг застыла такая, будто на окраину города набросили сверху огромную пуховую подушку. Даже собаки лаяли так, будто во рту у каждой было по кляпу.

– Свет не горит, – прошептал Тихонов. – Побежали.

Крупный как слонёнок Иванов лежал на середине комнаты лицом вниз. Руки он вытянул вперед. В правой была зажата ножка от табуретки. Сама синяя табуретка, разбитая в щепки, заполнила частями всю комнату. Тело утонуло в луже крови, которая уже начала сворачиваться.

– Вот же, падла! – неизвестно о ком выразился Александр. – Эх ты ж, мля!

Нельзя, Вова, было его отпускать. Сидел бы ещё месяц-два у нас, мог пожить ещё. Та же картина серии убийств. Он ведь из команды ихней. Через него весь учёт всего шел. «Левого и правого». Где теперь искать «чёрную» бухгалтерию?

– Это его те же люди убили. – Шепотом сказал Тихонов. – И приговорили те же, кто и остальных приказал убрать. Надо на «малинах» шмон как бы плановый делать и высматривать раненых. Иванов об кого-то табуретку в клочья разнёс.

– Звони нашим. Пусть на труп выезжают. Адрес – Чкалова, тридцать шесть. А насчёт шмона – дельная мысль. В больницу раненый не пойдёт. Значит, может засветиться «на хазе».

Малович сел на порог. Обнял голову руками и стал раскачиваться вперёд-назад. Они дождались судмедэкспертов и труповозку. Потом поехали каждый к себе. С Тихоновым Александру Павловичу говорить не хотелось.

Он ехал медленно и думал. У него впервые за много лет мелькнула странная мысль, которая ещё ни разу не трогала его голову. Мысль была о том, что оставшиеся пять убийств он никогда не раскроет.

Тут всё смешалось в такую крутую кашу, что в горячем виде её не съешь, а когда она остынет – черт её знает. Не было ни единой нитки, за которую можно было потянуть, чтобы размотать весь клубок. Он остановил мотоцикл за квартал от дома. Уронил голову на руль и начал снова по зёрнышку выклёвывать из мозга все нюансы, детали, слова чужие, на которые сразу не обратил внимания. И через полчаса вспомнил. Иванов говорил, что знает, кто застрелил экспедитора «спецторга», который снабжал цеха современными зарубежными приборами, устройствами и оборудованием.

И что фамилию стрелка он записал на память и всякий случай как экспедитора, чтобы не было подозрений, в реестр по приёму насадок для швейных машин, которые делают вышивку по разложенному на ткань трафарету. В том же месте он хранил и «закрытые» данные о подлинных поступлениях сырья и передаче готовой продукции. Но где он их прятал? Надо думать.

Малович приехал домой, лёг одетым на диван, Зина укрыла его шерстяным пледом. Она ничего не спрашивала. Она всё считала с лица мужа.

– Да. Это единственный путь, по которому можно потом дальше двигать дело, – это была последняя мысль. Он уснул и сразу же увидел сон, в котором здоровенный преступник с ружьём прятался за деревом. Тихонов его отвлекал дурацкими командами типа «брось оружие», а сам Малович уже подбирался к стрелку сзади.

– Ты чего так кричишь? – разбудила его Зина. – Кошмар приснился? Дать валерьянки?

– Я их всё равно поймаю, – прошептал Александр Павлович. – Завтра я найду тайник Иванова и потом всех поймаю.

– Да, конечно, поймаешь, – жена подложила на валик дивана подушку. – Когда такое было, чтобы ты, да не поймал преступника?

Малович снова задремал, вспоминая попутно, что ведь и вправду никогда ещё такого не было, чтобы он бандита не «приземлил».

– Ну, так и начинать обломы не фиг! – сказал он вслух и утонул в мире снов. На этот раз добрых и светлых.

Глава шестая

В семь утра Маловича пыталась разбудить Зина. Но не получалось у неё. Шура отворачивался, совал голову под подушку и даже одеяло стянул с ног, на изголовье накинул. Жена спешила на работу. На восемь операция была назначена. Поэтому рванула левой рукой одеяло, правой подушку и за две минуты Александр Павлович замёрз. Топить в этом, на редкость тёплом апреле, перестали неделю назад.

– Полковник на телефоне тебя ждёт. Не хочешь с начальством говорить, тогда я горжусь! Смелый и по-хорошему наглый у меня мужик. Какой там ещё полковник! Тьфу!

Жена пару раз стукнула Шуру по прохладным трусам и ушла в больницу.

Александр Павлович в полусне пошарил вокруг себя руками, но не наткнулся, ни на подушку, ни на одеяло. Вставать он не хотел настолько, что был бы йогом, которые умели в нужный момент сердце остановить и «дать дуба», то помер бы к чертям собачьим, лишь бы не видеть Лысенко, Тихонова, всё управление «угро» и разных злодеев. Бандитов, убийц, разбойников.

Он хотел жить в лесной избушке за родной Владимировкой. Сам бы собрал её из брёвен, выкопал бы и поставил колодец «журавлик» и возможность мог иметь босиком в прохладе росы неограниченно гулять по лесу, собирать подберёзовики, подосиновики и чувствовать ласковые запахи лесных цветов, берёз, сосен и осин с вишарником, петляющим между их стволами.

Он желал каждый день сидеть в узком промежутке между камышом на белом песчаном бережку озера Коровье в этом же лесочке, ловить маленьких окуньков на удочку с поплавком из гусиного пера и отпускать их обратно. Мечтал Шура побегать наперегонки с зайцем, который хоть и не был мастером спорта как Александр, но скакал шустрее. И каждый весенний, летний и осенний день стал бы Шура Малович приносить жене Зинаиде полевые цветы с многочисленных лужаек. Неохватные руками букеты. Существовать в счастье представлялось ему именно так.

Но, поскольку Шура до одури любил жену Зину и сына Виталика, двоих братьев, трёх сестёр и батю Паньку, Павла Ивановича, с мамой Ефросиньей, то искренне обрадовался тому, что он не йог и по собственному желанию сгинуть с этого света на тот не может. А полковники сегодня есть, а завтра он, возможно, сам шесть больших звезд воткнёт в погоны. Не сомневался Александр Павлович. Заслуг у него было уже вообще на генеральское звание. Только молодость его на пути в генералы была пока непролазной колючей проволокой. Но один безоговорочный факт огромного уважения всех милиционеров области к его потрясающим способностям находить, обезвреживать и отдавать под суд преступников подсознательно заставлял коллег считать его волшебником этого тяжелого труда. А такой «чин» повыше генеральского будет.

Малович, поправляя на бегу трусы с ослабшей резинкой и задранную выше пупа майку, доскакал до телефона.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – гаркнул он в красную трубку.

– Не выспался. А почему? День космонавтики с Володей отмечали? Я – то пока подполковник ещё. Память кончилась? – едко сказал Лысенко. – Прыгай на мотоцикл и через десять минут чтоб стоял вот тут, – слышно было как полковник топнул тяжелым ботинком рядом с собой.

– Уже выехал, – Малович надел парусиновые штаны, полосатые носки и тёмно-синюю вельветовую курточку да туфли, в каких только на танцы ходить. Или в театр.

Прилетел на второй этаж, еле успел с мотоцикла спрыгнуть.

– Звонили мне, – козырнул Лысенко взаимно. – На Пушкинской, во дворах домов семь и девять, дерутся соседи. Один с вилами, другой с топором. Тихонов уже там. Если ты успеешь то, может, обойдёмся без трупов. С какого хрена драка – не знаю. Соседи позвонили. Тоже не в курсе. Вроде, говорят, приличные мужики. Давай, дуй! Жду с докладом.

– А что, в управлении больше никого? Где наши доблестные оперативники?

– Разговорчики! – стукнул кулаком по столу командир. – Где надо, там и оперативники. Быстро езжай!

– У нас пять убийств нераскрытых, товарищ полковник. Одно из серии про «цеховиков» раскрыли. А вчера убили Иванова, кладовщика и нашего помощника. Вы же это дело в особое выделили. А мы хрен поймёшь, чем вместо…

– Ещё слово и одну звезду сниму. Будешь опять до капитана дослуживаться. А тебе майора уже присвоили. На этой неделе приказ пришлют. Ты чего ерепенишься?

– Всё. Меня уже нет, – Малович убежал, прыгнул в седло и погнал на Пушкинскую, в дом номер девять.

Пушкинская улица не просто так была названа. Не от фонаря и не для демонстрации того, что чиновники кроме Ленина знают ещё Пушкина. Лет семь назад в Кустанай засылали в командировку архитекторов и топонимистов. Архитекторы сочиняли в городке нового типа здания, а топонимисты – это те ребята, которые красивые имена придумывают улицам, проспектам, совхозам и Домам культуры. В начале улицы Караваевской они за месяц сделали памятник Пушкину с помощью местного скульптора Шебаршова. Поэт сидел на камне с тетрадью, ручкой в руках и смотрел на небо. Возможно, искал рифму в вечности. Жили на Пушкинской и самодеятельные поэты, конечно, но больше было профессиональных. Ссыльных, отправленных за Урал по разным политическим и экономическим расхождениям во взглядах с партией Ленина или отдельными значимыми коммунистами.

В седьмом доме на окраине улицы и города жили Мешковы. Он – слесарь-инструментальщик точных приборов. Она – продавец продовольствия, а дети – никто. Просто дети. Трое. Девятый дом построил шофёр хлебозавода Васильев. И жил там как все нормальные с женой и сопливыми тремя ребятишками. Соседствовали они всегда плохо. Потому, как Мешков дом имел двухэтажный и участок в тридцать соток. У него был «Москвич», цветной телевизор и пианино. Десятилетняя дочка на нём трындела до школы и после неё. Играла она как умела, но очень громко.

А потому Васильевым жить рядом было тяжко. Ну, во-первых, дом поменьше, огород десять соток, простой телевизор «Волхов» и велосипед вместо «Москвича». То есть оснований у Васильевых ненавидеть Мешковых было «на пятёрку с плюсом». А тут и случай вышел, что штакетный тонкий забор между дворами кто-то пробил снизу. Так, чтобы в дырку можно было проползти. Любому дураку ясно, что ломали штакетник именно со двора Васильевых. Поскольку у Мешковых было что украсть. Дорогое и нужное. Насос, например, для полива из пятитонной цистерны. Или что-нибудь из той же песни. А у Васильевых со двора спереть могли только старую цепь, оставшуюся после помершей собаки, да пять рулонов рубероида, который вообще никому не нужен. У всех крыши жестяные и шиферные.

Но на битву Мешкова вызвал именно Васильев. Он взял в сарае вилы и орал дурниной минут десять.

– Выходи, Ванька, ворюга и сволочь! Щас кончать тебя, гада, буду за воровство у соседа и поломку забора.

– Ну, забор, допустим, не ты ставил. А я с братом, – вышел с топором Ваня Мешков. Сорокалетний, как и Васильев, крепкий мужичок. – Чего у тебя воровать, Витя?

Крикнул он и подошел к дыре. Видно было, что кто-то усердно грыз тонкие дощечки. Пять штук. И перегрыз. Собака, похоже. Не саблезубый же тигр. Их нет давно уж. Вот перепалку словесную Тихонову, который приехал раньше, почти дословно, опуская маты, рассказали соседки, живущие за их домами и напротив.

– И чего бы мне на пузе ползать, если я табуретку поставлю и перепрыгну. Потом через штакетины перенесу табуретку в твой двор, наберу у тебя… Да хрена у тебя брать-то? И обратно перепрыгну, – ржал Ванька Мешков.

Ну, освирепел тогда Витька и поверх штакетника сунул-таки вилы. Но Мешкова не достал. Ваня тоже, естественно, подбежал к забору и через штакетины покрутил во дворе Васильева топором.

Малович подрулил в тот момент, когда Васильев принёс стул, а Тихонов

скороговоркой передал всё, что узнал от тёток и видел сам. Васильев уже прыгнул во двор соседа и перехватил черенок от вил как дикарь держит копьё.

– Запорю! – брызгал слюной Витя Васильев. – Лучше отсижу или пусть расстреляют, но тебе, гаду, жить не положено. Кулак и куркуль.

– Дернуться не успеешь, – спокойно ответил Мешков. – Я тебе обухом въеду промеж глаз и похороним с оркестром. Сам закажу.

И он тоже вскинул колун на плечо остриём назад.

– Заходи в калитку Мешкова и сделай так, чтобы они говорили с тобой. Пусть оба к тебе повернутся.– Шепнул Малович Владимиру.

– Мужики. Я из милиции. Вот удостоверение, – Вова раскрыл и протянул «корочку». – Давайте успокоимся и поговорим.

– Если ты милиционер, то почему не по форме одет? – крикнул Васильев.

– Такое удостоверение и я нарисую, – согласился с соседом Мешков. – Где погоны? А. может, это ты как раз дырку в заборе сделал? Ходят всякие!

От Витьки ко мне лез! Точно! У меня-то есть что стырить. А местная шпана адресок шепнула. А ну иди сюда.

И они оба сделали по паре шагов к капитану Тихонову.

Малович за эти секунды просто перепрыгнул через разделяющий дворы штакетник. Он кроме бега и прыгал на тренировках. Положено было. Для него забор в полтора метра был высотой тренировочной. Он сзади длинным скачком подлетел к соседям и обоим сверху подломил в локтях руки с колющими предметами. Вилы с топором выпали и Малович понёс их с собой к своему мотоциклу, чтобы следователь приобщил вещдоки к делу. Мужики упали на спину, но поняли, что на них надевают наручники только тогда, когда Тихонов застегнул второй.

Составили протокол, из которого было ясно, что при внимательном осмотре установлено: дыру прогрызли две собаки. Волос рядом с дырой катался по земле. Белый и рыжий. Чего надо было собакам, выяснить никаким образом не представлялось возможным. Записали, что «по своим животным потребностям». Мешкова и Васильева в колясках отвезли в отделение.

Витя материл милицию, которая в обычную людскую жизнь лезет грязными сапогами. Мешков курил и молчал. Жены плакали. Дети молча смотрели и куда повели отцов не догадывались. Оба соседа получили по пятнадцать суток за попытку вооруженного нападения друг на друга из-за неприязненных отношений. Маловичу с Тихоновым записали очередное задержание вооруженных холодным оружием хулиганов. Оставили мужиков у следователя и поднялись к командиру.

– Поганцы пойманы, обезврежены и сданы следствию, – доложил Малович.

– Ну, ты, кажись, на склад Иванова собирался ехать? На «Большевичку»? – добрым голосом сказал Лысенко. – Найди тайник, Саша. Может там помимо «черной» бухгалтерии и фамилия убийцы реально есть. Кто-то же Иванову брякнул. Не сдал, а проговорился. А он, если найдём, может и командира назовёт. Это же по экспедитору «спецторга»? Аппаратура, оборудование?

– Так точно! Мы с Володей уже поехали, – Малович взял со стола полковника всего две карамельки, одну подарил Тихонову и они поехали на склад.

Замещал Иванова какой-то Мананников. Он дал ключи от трёх сейфов и от ивановского кабинета. Пришел вчера выписанный из больницы Русанов. Уточнил чем будут заниматься милиционеры. Понял, что хотят просматривать документацию в сейфах, вежливо поулыбался и незаметно исчез.

– Вы занимайтесь своими делами, – попросил Володя Мананникова.– Позовем, если что…

– В сейфах нам делать нечего, – Малович кинул ключи в карман. – В кабинете тоже. Искать надо почти на самом видном месте. Умный человек что-то секретное и важное всё разместит почти перед глазами посторонних. Или под ногами. Может, над головой. Но близко. Там искать не будут. Потому, что все, кто ищет очень важное спрятанное, лазят по дальним недоступным закоулкам. У всех примерно одинаковая в этом психология. Надо нам, Вова, думать, где тут под носом тайник Иванова.

Сели на стеллажи и стали разглядывать всё, что расположилось в круге диаметром примерно в три метра. Они заглядывали под стеллажи и надеялись, что Иванов прилепил бумаги изолентой к доскам снизу. Не было там ничего. Рядом со столом стояли две сломавшиеся швейные машинки. Их могли забрать в ремонт через день. Тоже не то место. Позади стола висели плащ Иванова, рабочие брюки, куртка и брезентовая накидка с нашитыми внутри карманами. Посмотрели и там. Ничего.

Малович сел за стол Иванова. Поставил локти на крышку, взялся руками за волос.

– Тут, блин, где-то. Чувствую, что тут. Чув – ству – ю… Смотри как плотно на столе всё лежит. Чернильный прибор, часы, Ещё одни часы. Календарь перекидной, семь штук папок одна рядом с другой. Карандаши, штук десять один к одному. Ручки автоматические. Четыре штуки. Зачем тогда тут чернильный прибор? И стол застелен домашней голубой скатертью. Стол-то на кой хрен на складе скатертью крыть?

– Шура! – прошептал Тихонов. – Я понял. Что под скатертью?

Александр Павлович потрогал сбоку. Провел вдоль ладонью.

– Лист текстолита на фанерной крышке. Зачем? Давай, снимай всё и ставь рядом.

Под текстолитовой пластиной размером ровно с крышку стола лежали листы бумаги. Много листов. Друг на друге. Но не более трёх листов в стопке.

– Оно? – прошептал Тихонов.

– Девяносто девять и девять десятых процента, – Малович улыбнулся. – Бери стопки и складывай в портфель по очереди. Как они тут лежат. Слева начинай.

Потом они восстановили всё как было на скатерти. Часы, чернильницу, карандаши и папки с бумагами.

– Ну, может повезло? – ещё раз улыбнулся Александр Павлович.

– Да чтобы тебе и не повезло? – тихо засмеялся Володя. И они отдали все ключи заместителю.

– Вроде везде нормально всё, – пожал ему руку Малович. – Может, заедем ещё. Не знаю.

Они вышли к мотоциклу и через двадцать минут уже вникали в документы «чёрной» бухгалтерии и разыскивали тот реестр, где была вставлена, по словам ещё живого тогда Иванова, фамилия убийцы экспедитора Шахова, секретного агента единственного на город «спецторга», достающего импортное оборудование и приборы, которых в городе ни у кого не было.

Вроде и не много было бумаг, но три часа оперативники читали всю писанину по слогам, чтобы чего не пропустить. И вот она выплыла, бумажка долгожданная. Вынырнула из болотца гнилых записей о поступлении и расходе ворованных денег. Называлась бумага «Реестр спец. приборов, оборудования и аппаратуры для использования в швейном производстве».

До конца листа шло под номерами перечисление всего, и стоимость напротив каждого предмета написана была.

– Явно не та, какую реально заплатили.– Догадался Тихонов – Уменьшены в « левых» документах все суммы. А в бумагах официальных они почти вдвое выше должны быть. Тоже «тюлька». Затраты видны, а сколько что реально стоит – как определишь и кто вдруг поедет в Белоруссию сверяться?

А с большими цифрами бумаги наверняка были подписаны директором, бухгалтерией, и деньги эти сэкономленные, конечно, «раздали всей фабрике в виде премий» или, скорее всего, «построили на них яхту» и отвезли на Черное море, чтобы заслуженно ездить туда в отпуск да ходить на яхте от Пицунды до Анапы и обратно с причалом в Гаграх. Вот это проверять точно никто бы не захотел. А потому деньги обналичили через фиктивную оплату труда строителям яхты. Фиктивным тоже, ясное дело. И разложили по своим карманам. Кто – понятно. Но за что тогда убили Шахова? Деньги-то поимели все, кто в составе «подпольщиков».

– А я вот думаю, что бумаги все сделаны, как надо.– Малович очень внимательно вглядывался в буквы и цифры. – И настоящие и вот эти фальшивки. Оборудование в них записано. Но только вот по-настоящему Шахов ничего вообще не покупал, а сразу нашел возможность перечисленные деньги обналичить и всем своим, кто в доле, ворованное раздал.

Команда подпольная деньгам-то обрадовалась. Всем досталось щедро. Но когда прошла эйфория, оборудование-то всё равно понадобилось. А его нет. «Тузы» снова Шахова за задницу. А тот, естественно, опять денег запросил. А куда деваться?

Дали снова. Он поехал туда, куда их перечислили, с кем-то из новых друзей бабки обналичил, с ним же поделил и куда-то смылся, – капитан Малович повеселел от правильной своей догадки. – Его стали искать по всей Сибири, где делали приборы, А он втихаря вернулся в Кустанай, где никому и в голову не могло стукнуть, что он тут, рядом с обдуренными соратниками так нагло гулял и радовался, что всех надул. В Кустанай, где за «кидалово» его могли порешить, какой дурак обратно поедет? Вот и Шахов так подумал. Но его всё же увидели случайно. Не знаю где, но именно случайно засекли. Выследили и застрелили.

– И где-то на этом реестре записана фамилия убийцы. Иванов, мне новый кладовщик сказал, дружил с Шаховым. Вот и записал убийцу, чтобы не забыть и отомстить при случае, – добавил Тихонов.

Стали смотреть между строк. Но там ничего. Пусто. На обратной стороне тоже чисто. Но не мог же Иванов обмануть. Ему это зачем?

– Надо читать по пунктам сам реестр, – предложил Малович.

Стали изучать. Линзы, Мастер для изготовления трафаретов, баллоны с жидким азотом. Свёрла. Шило для швейных операций – сто тридцать штук.

– Хоп! – хлопнул в ладоши Тихонов. – Поймали. Это не фамилия. Это кликуха блатная. Погоняло. Слово шило подчёркнуто. Больше он не подчеркнул ничего.

– Значит, у блатных он Шило. Это хорошо, – Александр Павлович налил в стакан воды и одним глотком выпил. – Нормально. Сейчас тащим в комнату допросов наших Диму Штыря и Костю Сугробина. Конвой, мне ключ от допросной и обоих из третьей камеры. Мухой!

– Есть! – крикнул сержант, отдал ключи и убежал в третью камеру.

– Ребята, привет, – сказал Малович. – Всё остаётся по договору нашему. Писать вам больше ничего не надо. Идёте по явке с повинной при полном содействии органам. Но есть одно маленькое изменение в программе концерта по заявкам.

– Мы показали расклад нашему полковнику – командиру. Он всё одобрил, – стал разъяснять Тихонов. – Но сказал, что нашему управлению до фени все директора, секретарь горкома и прочие шишки. Мы их отдадим в КГБ, когда возьмём убийц. Двое уже есть. Это вы. А кто убил экспедитора Шахова? Не сам же Камалов или Самойленко. Кто? Без убийцы, говорит полковник, дело ваше пустое и к следствию негожее. Вы же из уголовного розыска, ваше дело – убийц ловить. Давайте убийцу и всё! Ну, он командир! Не найдём его и вы в пункте «содействие следствию» не поможете себе никак.

– Ребятки напрягите сейчас мозги, потому что мы сами хотим оставить наш с вами договор в прежнем виде. Блатных в городе всех знаете? – спросил Малович.

– Ну, не всех, – задумался Штырь. – А кто нужен?

Глава седьмая

Утром первого мая с крошечной части неба, под которым повезло появиться Кустанаю и всем его гражданам, падала на город вылетающая из многих сотен медных труб, альтов, басов, тромбонов и литавр эпическая музыка, обозначавшая в этот день единое, неделимое и нерушимое братство, и равенство трудящихся. Пахарей и учителей, кузнецов и хирургов. Доильщиц коров и учёных в области теоретической механики. В общем всех, кто совместно отдавал свой ум, знание и силу стране Советов.

Ещё позавчера мощная любовь народа к своей удивительной солидарности снесла с прилавков продмагов всё спиртное, всю закуску в виде консервов, сыра и колбасы за два рубля двадцать копеек, и самые дорогие шоколадные конфеты. Осталась карамель, молоко, плавленые сырки «Лето» с укропом, кефир в бутылках с бирюзовой крышкой и черный хлеб

Его почти никто не ел. Так как кушать белый хлеб за двадцать две копейки должны были граждане с достатком и уважением к своему организму. Никто официально не объявлял, но белый хлеб считался едой людей, живущих хорошо, для них в хлеб пихали всякие витамины да и сам он состоял сплошь из полезного декстрина, высококалорийного углевода, нужного и телу, и мозгу строителя коммунизма, А серый да черный был просто дешевым.

Милиционеры тоже шли на демонстрацию мимо обкома партии, точнее – вдоль длинной трибуны, на которой скучали городские и областные правители с женами. Они по коммунистическим правилам терпели трёхчасовое испытание стоянием на ногах и прослушиванием духового оркестра, который расселся перед трибуной и дудел марши. Правда, вперемежку с лирическими дружественными мотивами. Пытка стоянием в дорогой и пока не разношенной обуви плюс истошная музыкальная какофония не мешали избранным для приветствия народа правителям и супругам автоматически поднимать ладони и двигать ими вправо-влево.

К столбам фонарным и деревьям привязали разноцветные шары, флаги всех республик на древках были воткнуты не только перед обкомом, но и на другой стороне площади. Иначе левый фланг колонн мог бы забыть, что празднуем. Левый фланг трибуну видеть не мог. Зато трибуна разглядывала кумачовые транспаранты с прозой и стихами о взаимной любви и дружбе чеченцев к нанайцам, а украинцев к казахам и так далее.

Все правофланговые несли портреты членов политбюро, Ленина, Брежнева и Маркса с Энгельсом, причём трудящиеся были трезвыми минимально до четвертого демонстранта в своём ряду. Левый фланг беспрерывного потока народного по традиции напился перед началом шествия и орал от души совсем разные песни. К ним и оркестру добавлялись торжественные произведения советских композиторов, пробивавшиеся в уши из огромных мощных динамиков, которые держались на столбах и специальных трёхметровых штативах из крашеного красным бруса.

Но зато всё это месиво людское, окруженное всякой пестротой и громким музыкальным фоном, создавало на площади между скульптурой Ленина и красной трибуной эффект любви одних трудящихся народностей ко всем остальным трудящимся народностям. И было от этого у всех на сердце тепло. Радостно было и счастливо. Вот как раз в момент прохода перед трибуной.

До и после площади массы шли вразброд, транспаранты и портреты тащили под мышками, пили из горла креплёные вина и без фанатизма ругали советскую власть, придумавшую эту бессмысленную ходьбу с кумачом и фотографиями не пойми кого в трудовых руках, не у каждого, кстати, сильных. После торжественной ходьбы строем все разбегались по своим организациям, с добрыми словами скидывали в кучу флаги с портретами и сбивались в дружеские стаи, чтобы утопить праздник в хорошем вине и очень прекрасной водке.

Милиционеры от общей массы отличались. Строем шли от ворот УВД и к ним же обратно. Всё на них сияло, сверкало и блестело. Звёзды на погонах, отдраенные бляхи ремней, начищенные кокарды, хромовые сапоги, знаки отличия и медали. Александр Павлович вообще выглядел как новогодняя ёлка. Потому как на его кителе как игрушки переливались многочисленные знаки, значки, пять медалей «За трудовую доблесть» и старший орден «Знак Почёта за службу Родине». Больше в УВД такого не было ни у кого, кроме генерала.

Отметили они праздник чинно. В актовом зале стол накрыли почти «королевский». На трезвую голову всем достойным вручили почётные грамоты. А троим, и Маловичу тоже, конечно, дали очередную медаль «за доблестный труд» на благо государства. На торжестве и гости были из дружественных сфер: скорой помощи, пожарной команды и прокуратуры. Само-собой, фотокорреспонденты трёх газет плюс к ним курсанты школы милиции с фотоаппаратами. Которые после торжественной части разбежались, чтобы пить в родных стенах. А остались только неизвестные гражданские солидные дяди с дорогими камерами. Они лениво бродили по залу и с особой радостью ловили красивые ракурсы при награждениях.

Милиционер строевым топал к генералу, начальнику УВД, который стоял за красной маленькой трибуной и выдавал каждому своё. А после слов «Служу Советскому Союзу!» жал награжденному руку. Из-за спины его наблюдал за порядком с кумачовой тумбочки большой бюст Владимира Ильича, что укрепляло значимость наград и торжественность события. Генерал раздал всё, что было в списке и широким махом руки слева направо указал всем на столы. Начинаем, мол, без устали, но в рамках государственного приличия жрать водку и закусывать положенными Управлению внутренних дел деликатесами – говорил его деревенский русский жест, популярный на свадьбах.

Все естественно перепились, кроме дежурных по управлению. Они напиться не имели права, потому, как принимали и правильно записывали сообщения о преступлениях. У хулиганов, разбойников и карманных воров праздник был двойной. Во-первых, они тоже солидарны с трудящимися и сами трудились с энтузиазмом. Во-вторых, ловить их Первого мая было некому. По городу катались только два дежурных мотоцикла с патрульными, которые пили на ходу и потому на окружающую действительность глядеть им было некогда. Александр Павлович попал домой после полуночи, дал Зине подержать новую медаль и упал на кровать в парадном виде. В нём и проспал до семи утра. Второго числа многие на работу выйти не смогли, а кто пришел, слышать ничего не хотел о праздничных нарушениях Уголовного кодекса.

– Завтра! – восклицали они не полностью протрезвевшими голосами. – Всё будет завтра!

И начинали опохмелку тесными дружескими группками в разных кабинетах, закрывая их на ключ. Малович с Тихоновым купили в магазине напротив УВД две бутылки «Столичной», полкило колбасы и две банки консервов «Салат осенний», да всем этим оружием бились с «бодуном» до обеда.

– Шура, – громко говорил Тихонов. – Пошли брать Русанова. Посадим его лет на двадцать.

– Нет! – твёрдо возражал Александр. – Будем работать по твоей схеме. Ты же всех гадов предлагаешь расстреливать, в тюрьму не сажать? Русанов гад?

– Так точно! – размахивал пустым стаканом Вова. – Гад гадский! Шмальнём его при попытке к бегству!

– Откуда? – удивился Шура. – Бежать он будет откедова? – Вот я, например, на соревнованиях бегу от стартовой линии. А Русанов?

– Так мы его возьмём! – сурово стучал по столу добрый и сентиментальный в обычной жизни Вова, обожающий летом сидеть возле цветка и гладить взглядом бабочек, стрекоз и пчёл.

Он обожал классическую музыку, почти терял сознание, когда слушал Гайдна и собирал марки про паровозы. Только про паровозы. Никто его не спрашивал – на фига. Кроме, конечно, жены. Она ему предлагала собирать фотокарточки своих шалав, чтобы было, что вспомнить когда она однажды большими портняжными ножницами отхватит то, что у такого шибко разнузданного кобеля должно само отсохнуть. Просто ей не хотелось ждать неизвестно сколько.

Шалав у него было периодически много. И отрабатывал он их не от переизбытка тестостерона, а по доброте своей. Ему казалось, что тридцатилетняя ласковая, добрая и внутри порядочная девка обделена добром и теплом. Ну, получается, сочувствовал им Тихонов и жалел.

Вова обожал ещё живопись флорентийской школы четырнадцатого века и репродукции итальянских маэстро висели на всех стенах его дома. Он знал наизусть «Евгения Онегина» и все стихи Агнии Барто. Спортом не занимался из принципа. Он, во-первых, называл его грубым истязанием тела. А, во- вторых, крепкое тело ему дала природа. Она же подкинула ему нежную душу и ненависть к правонарушителям.

В милицию он пошел по призванию. Совесть звала его биться с нечистью, поскольку это было написано у него на роду. Где и кто написал, не знала и сама совесть. Но Володя любил всё прекрасное и млел от осознания того, что его душа так чувствительна. Точно так же чувствительна душа его была к злодеям. Ворам, убийцам, развратникам и картёжным шулерам. Всех он призывал расстреливать по факту существования, не судить и не тратить деньги на их зоновскую баланду. И даже писал во все инстанции, в ЦК КПСС, представьте! И ему везло в том, что бумаг его толком никто не читал.

– Мы можем взять его в прямом смысле слова четырьмя руками только за то, что он ширинкой прикрывает. – ржал Малович. – И то он имеет право в суд подать и мы влетим за хулиганство на год минимально. Не посмотрят, что мы при звёздах и вроде как честь имеем. У нас ничего на Русанова нет, Вова. Он даже муху при нас не обидел. А если и обидел раньше – где свидетели? У него порядок в бухгалтерии такой, как у моей Зины с зубами. Белые, чистые перламутровые. А она всего-то чистит их два раза в день порошком «Особый».

Вот и он – дядя аккуратный. У него сальдо с бульдо сходятся так же неизбежно и правильно, как сходятся Ока с Волгой. И нам нужны против него улики! Улики – понял? Железные как председатель ВЧК Феликс Эдмундович.

– Так вышибем из Шила, – озверел Вова Тихонов. – Пусть напишет. Сугроб со Штырём уже сели на пять лет как мы обещали. Через год Камалов руками Русанова их вытащит. Так они и помогли нам. Шило сдали. А тот от Русанова прямое указание убить Шахова имеет. Пусть напишет. И все дела. Мы Русанова берём по свидетельству самого убийцы.

Малович налил по половине стакана и чокнулся, цепляя единственной вилкой салат осенний.

– Не будет он писать, Вова, – улыбнулся Александр Павлович. – Потому, что Русанов ему приказал стрельнуть и Вахрушева, зав. отделом фурнитуры универмага, и экспедитора магазина «Ткани» Саленко. Я печенью чувствую, что он один распорядился. Шофера завода кожзаменителей убил кто-то другой. Найдем тоже.

А у Серёжи-Шила на лбу этот приказ Русанова отпечатан. Наколка на лбу у него, какую и не выжжешь. Я это сразу понял. Его надо колоть на эти убийства тоже. Факт. И он нам скажет под наше обещание скостить срок, и под якобы «явку с повинной», и под полную добровольную «признанку», что и остальные два убийства своими руками сделал. Но то, что организовал это Русанов писать не будет и на суде, понятное дело, даже букву «Р» не будет говорить. Картавить будет. Для полной страховки. А то его «замочат» ещё в СИЗО.

– Так чего, Саша, Русанов у нас в «глухарях» и будет токовать? Застрелить его через окно в квартире незаметно! Сука он, не человек, – расстроился Тихонов так, что даже закусывать не стал.

– Он, Вова, первым на нас нападёт. Точнее на меня. Вот тогда мы его и отловим, – Шура салат жевал так как заморский фрукт киви, про который некоторые кустанайцы слышали. Зинаида, любимая жена Александра, к примеру.

– Ты откуда знаешь? – Тихонов открыл рот, не успев донести до него стакан.

– Я же «волчара, волчина позорный», – Малович дожевал салат. – А значит, у меня нюх как у волка. Я, Вова, чувствую и даже примерно знаю, как всё будет и как мы его потом «приземлим», и по какой жесткой статье проведём. И тогда посыплется вся их подпольная халабуда. Комитетчикам и ОБХСС не надо будет извилины напрягать. Ладно. Попили, закусили. Теперь идем в допросную и окончательно договариваемся с Шилом. Он сейчас все три убийства на грудь возьмет. Но Иванова грохнул не он. Будем завтра искать по «малинам», кого Иванов ухайдакал табуреткой. Там рана заметная будет. На голове, на руках и плечах. Найдём. Не писай в туман.

– Да я вроде и не… – засмеялся Тихонов. – Ну, Шурка, ну ты хитрован.

– А как на нашей работе служить? – Малович убрал всё в стол.– Честно исполняя каждую букву уголовного кодекса? Да его, бляха, переписывают раз в пять лет. Значит что-то не правильно было. В нашем деле надо знать Кодекс, не нарушать его так, чтобы все видели, а квалифицированно хитрить, чтобы и закон не обманывать, и с преступным миром понапрасну не воевать. Они ж, обрати внимание, не трусы и предатели. Они просто живут по старым понятиям и всякое фуфло сдают нам с охотой. Выплёвывают как косточку от вишни. Козлы в их делах вредны так же как в наших. Ну, пошли в допросную.

– А когда Русанов на тебя нападёт? – спросил Володя, поворачивая ключ в двери.

– Вот когда он нас видел на фабрике, то понял, что чёрную бухгалтерию я найду всё равно. И раньше, чем я в ней разберусь и в ход пущу, недели полторы-две пройдет. Значит, ждать нападения с его стороны надо раньше. Ну, через неделю. Я примерно даже фокус его представляю. А потому готов.

– Я-то смогу тебе помочь? – грустно спросил Вова.

– А без тебя и не получится, – обнял его за спину Малович.

Шило на допрос припёрся как на танцы. Вихляясь и делая замысловатые кренделя пальцами. Он улыбался без повода как обкуренный анашой, блестя серебряными фиксами. И напевал вполголоса что то про нары и кошмарного «кума».

– Тебе Тонька марафет что ли приносит? – удивился Тихонов.

– Не… – посерьёзнел Серёжа Шило. – Домашняя еда.– Это раз. Клёво для настроения. Плюс конвойный дал нам полчаса «на поговорить». Ну, мы и кайфанули на шконке пару раз. Ну, и говорили, конечно… А чё, нельзя? Я ж по ней скучаю. Она вообще с ума сдвигается, так меня хочет.

– Короче, фигня это всё. Поговорить… Кайфанули… – Малович сел рядом с Шилом на скамейку. – Ещё пару лет хочешь сбросить из пяти возможных?

– Ну, какой дурак не хочет лафы халявной? Чё надо делать?

– На себя бери убийства экспедитора магазина «Ткани» Саленко и Вахрушева, заведующего отделом фурнитуры универмага, которых мы тебе не предъявили. Тем более, что тебе Русанов приказал их троих и убрать. И ты их всех застрелил, кроме Кудряшова, шофера с завода кожезаменителей. Русанов тебе не приказывал. Но вот ты сам как бы и раскаялся. Совесть взбрыкнула! К нам пришел. Мы тебя не ловили, не преследовали, в наручники не ковали. Ты сам пришел. Ты проходишь у нас пока как убийца одного Шахова. Но, поскольку пришел ты с «явкой» чистосердечной и полной «признанкой», да следствию помогаешь, то следаку я предложу и уговорю его на сто первую за всех троих. Какая для тебя разница?

Да и статья отличная. Неприязненные отношения, ссоры. И нервы у тебя сдали. Был в состоянии неразумном. Плохо понимал, что творишь. И будет тебе даже не «пятерик». Года три с половиной. Кто-нибудь – Камалов или Русанов тебя через год вытащит. А про Русанова ни слова ни на суде, ни на бумаге. Сам, мол всё решил и сам сделал. Тогда тебе и свидетелей не надо. И следак охотно версию примет. А мы с Русановым, не упоминая тебя, по-другому разберёмся.

– Да базара нет, – Сергей кивнул головой. – Если реально по сто первой проведёте, то я сейчас прямо перепишу и «явку», и согласие содействовать следствию, и напишу полные признания по трём трупам.

– Ты мне веришь? – переспросил Александр Павлович.

– Тебе – да. Давай бумагу, – Шило протянул руку.

– Короче, раскрыли мы одно двойное и три одиночных убийства, – Тихонов отвёл Александра в угол большой допросной комнаты и там это прошептал, незаметно потирая ладони. – Остался шофёр Кудряшов с кожезаменительной фабрики да Иванов. Нормально же?

– Не танцуй на костях, Вова. Боком выскочит, – Малович взял его за плечо и крепко сжал. Тихонов поморщился.

– Понял, понял, – сказал он и два капитана сели читать переписанные Сергеем признания.

Ну, хорошо. Я понёс бумаги следователю. А ты поживи у нас ещё неделю. Потом суд и – на три годика с хвостом по сто первой статье в «четвёрку», – Александр пожал ему руку. – Молодец. Голова работает. А то бы мы вскрыли эти два убийства через пару месяцев и на тебе пересуд, и на тебе добавочный срок.

Восьмого мая Шилова Сергея Николаевича осудили и он уже из СИЗО передал через своих записку, на которой коряво, на колене видно писал, было снаружи начертано «малява Маловичу» Притащил записку дежурному УВД хорошо одетый юноша с портфелем и в очках.

Шура развернул послание. В нём было пять строк.

«Гражданин капитан Малович. Спасибо душевное.

Слово Ваше крепкое. Вы настоящий человек.

Горжусь, что знаю Вас.

И расскажу всем.

Верный вам Шилов Серёга».

– Во, бляха! – восхитился Александр Павлович. – До этого меня жена уважала от души, сын по малолетству, Тихонов – непонятно за что, на работе делали вид, а теперь и зек есть в наборе. Ну, нормально. Все мы люди одинаковые. Сегодня ты на воле, завтра баланду ешь. Сегодня ты счастлив. Деньги, жена, работа любимая, а завтра рак лёгких и тузы с работы выбивают тебе приличное место на кладбище, оркестр нанимают за сто рублей.

Девятое мая страшновато описывать в деталях. Тридцати лет после войны не прошло. В городе было много тысяч мужиков и женщин, которые воевали двадцатилетними. В семьдесят первом им было чуть за пятьдесят. Раны телесные заросли, а душевные остались открытыми и воспалёнными. Были и постарше бывшие воины. И все в этот день как цветы, которые делятся со всеми ароматами и нектаром, распыляли в Кустанайский воздух настолько ощутимую радость Победы, что, казалось, её можно было взять руками, обнять, трижды поцеловать и держать в крепких объятиях пока не онемеют руки.

Город был украшен флагами, портретами героев-кустанайцев, На ветках деревьев висели тысячи алых шелковых лент со звёздами и изображением салюта. Ленты отвечали спокойному южному ветерку, трепетали, поднимая концы вверх и шелк переливался радужными оттенками. На параде Победы всё было не так как на первомайской демонстрации.

На той же площади, на той же трибуне из обкома было только два секретаря, а все остальные – ветераны войны. Кто на костылях, кто без рук, безногие сверкали орденами и медалями с колясок, приставленных к обеим концам трибуны. И потом под «Марш славянки» через площадь с равнением направо прошли всего пять коротких колонн недавних бойцов за честь Родины. Победители.

Они не тянули носок, не пытались пойти парадным шагом. Мужчины в старой форме и тяжеленных кирзовых сапогах, женщины в белых халатах и шапочках с пришитым красным крестом и большой белой сумкой на широкой ленте через плечо. Они ничего не пели, даже не улыбались. Выглядели все много старше пятидесяти. У кого-то не было глаза, кому-то шрамы прочертили побледневшие за годы вдавленные полосы, кто-то хромал, а кому-то с двух сторон помогали идти соседи.

Не плакали на трибуне только секретари. По рангу не положено. А стоявшие вокруг площади толпы молодых, здоровых парней и девушек кидали впереди колонн гвоздики, стоящие на базаре весной очень дорого. Некоторые женщины выбегали из массы людской, из которой торчали флаги СССР и портреты неизвестных солдат, которые не вернулись. Чьи-то родственники. Братья, сыновья. Они выбегали и на ходу трижды целовали тех, кто проходил мимо. Так они пробивались и в центр шеренг, дарили ветеранам гвоздики и бежали обратно, прикладывая к глазам тоненькие косметические платочки. Цветы бросали и поверх колонн. Некоторые ветераны их поднимали, а кто-то уже и не пытался нагнуться.

Не было оркестра, молчали динамики, а вместо музыки толпа кричала стройно и торжественно одно слово «Ура!» И то, что все, кто там был – не выражали восторга, не плясали и не заходились в приступе радости, казалось единственно верной мерой цены Победы и её значимости. Радость, настоянная на крови и горе – как крепкое вино. Которое сладостно, но которого не стоит пить с перебором. Всякой радости до её начала всегда предшествует то горе, то беда.

Постояли Малович с Володей в гуще народа, проводили глазами прикрытую пылью последнюю колонну, пожалели о том, что пыль та на чистой площади поднялась от того, что многие вынужденно шаркали подошвами по асфальту. Потом в парке было гуляние. Играл духовой, как всегда. Продавали пиво из бочек, цветы и мороженое из серебристых ящиков.

Крутились карусели и в тире ветераны показывали посторонним молодым свою меткость. Двадцатилетние парни, про войну знавшие от родителей и соседей, толком не могли вникнуть в сдержанное поведение взрослых и веселились за всех. Пели, бегали от киоска с газводой к карусели «Лепесток», кормили лебедей в пруду кусками ливерных пирожков, гонялись друг за другом, смеялись, толкались и по старинке пытались прихватить девчонок за косы, а их в семьдесят первом не носил уже никто.

Вечером на центральной площади давали салют. Привезли на машинах семь зенитных установок и до одиннадцати вечера солдаты выбрасывали в черное небо громовые раскаты, которые на высоте преобразовывались в звёзды, красные, белые и золотистые огненные ленты, напоминающие горячий от чьих-то прошлых горестных и радостных слёз дождь.

Тихонов ночевал у Александра. Они прилично выпили, но Зина не мешала им говорить о войне. О том, что они слышали от отцов и дедов. До половины первого они позвонили всем знакомым офицерам и солдатам, которые воевали и выжили, поздравили их, а в час ночи выпили по последней, спели «Эх, дороги, пыль да туман…» и пошли спать. А Зина до трёх убирала и мыла посуду. Праздник кончился.

Четырнадцатого мая утром Шура брился и в процессе думал только о хорошем. Точнее – пытался думать. Что-то мешало. Интуиция у Маловича была развита как нюх у хорошей ищейки, и он понимал, что сегодня день будет плохим. Даже гнусным.

– Саша, телефон тарахтит. Оглох, что ли после пьянки? Хоть и по хорошим, правда, поводам, – крикнула Зина с кухни. Тут же прибежал Виталик и добавил.

– Это, папа, с работы звонят. Вот увидишь.

Александр спокойно взял трубку и сказал: – Малович.

– Шура, давай ноги в руки и в чём есть, чеши ко мне, – мрачно проговорил начальник Лысенко и положил трубку.

Александр Павлович решил, что на плохое событие спешить, ломать ноги, глупо. Он потихоньку нацепил любимые полосатые носки, белые чесучовые брюки, белую рубаху с вышитой смешной рожицей на кармане, воткнул ноги в модные туфли на увеличенном каблуке. Взял портфель и пошел на улицу. С обочин дорог не спешили убирать плакаты, посвящённые дню победы. Всего за четыре дня почти горячее майское солнце съело краску с разноцветных ленточек, которые нацепили не только на ветки деревьев, но даже на провода, переброшенные с одной стороны улицы на другую.

Ближе к центру города осталась стоять машина «ГаЗ-51», наряженная под «Катюшу». Фанерный короб тёмно зелёного цвета в кузове стоял под наклоном, а внизу короба было много круглых ячеек, в которые чьи-то изобретательные умелые руки и головы вставили точные деревянные копии залповых ракет. На борту грузовика белой краской написали: «За Родину!» Сталина упоминать уже было не принято. Шура прошел через площадь возле обкома и удивился тому, что её так и не подмели. На асфальте увядали гвоздики. Тысячи красных тожественных цветов. Это и были остатки праздника Победы, единого общего символа беды и счастья.

Лысенко пожал руку Маловичу и сказал.

– Шура. Вот приказ. С сегодняшнего дня ты майор. Поздравляю! Вот тебе новые погоны с одной большой звездой. Зинка пусть пришьёт, как положено. Петлей ниток поверх погон не должно быть. Пусть прокалывает сверху и снизу в одну дырочку. Ну, она знает… А коллектив тебя поздравит завтра в девять на разводе.

– Товарищ полковник. Конкретно со мной случилась какая-то гадость. Точно чувствую. Какая?

Глава восьмая

Лысенко достал из стола папку, из папки фотографию размером восемнадцать на двадцать четыре, поглядел на неё с отвращением и отдал Шуре.

– Вот, – сказал он, пошел к окну и долго, со смаком, семиэтажно материл не понятно кого или что.

На снимке лежал у себя в квартире на полу в луже крови мёртвый Иванов. Справа от него стоял Малович в форме. Рука его была направлена на Иванова, а в руке капитан держал пистолет «Макарова». Справа на полу валялись четыре гильзы, а из дула пистолета тонко струился дымок.

– Мне понимать это так, что я пошел и убил Иванова, а со мной был или фотокор из газеты, или кто-то другой с камерой? То есть я сумасшедший идиот и потому как бы рекламирую себя? Мол, знайте люди: я убиваю всех, кого подозреваю. Бойтесь меня и трепещите! Смотрите, от разломанной табуретки следа нет. Ни одной щепки. А гильзы я, как полый придурок, не собрал и в карман не спрятал. Хорошо замесили, но тупо. Я тут ростом с баскетболиста. А Иванов на голову выше меня был. Я и даже знаю кто эту фигню придумал. Отбрёхиваться-то будем долго. Уголовное дело против меня надо возбуждать.

– Да я тоже знаю – кто, – психанул Лысенко. – И я его, суку, сожру. Нет, тухлятину есть не буду. Но посадить – посажу.

– Короче, когда они его убили, то сразу сфотографировали, – размышлял Малович мрачно – Потом сфотографировали меня, когда шеф вручал мне медаль. Помните сколько людей было с фотоаппаратами? Я генералу руку жал. Потом отретушировали ладонь генерала, издали сняли пистолет и вставили мне в руку, чтобы по размеру подходил. Фотомонтаж называется. Значит с этой целью Иванова специально и грохнули. Чтобы посадить меня. Лихо рванули. Значит, испугались. Но не знали, что на задержание я хожу в гражданском и без оружия. Ошибка уже есть. Торопятся. Значит, ошибка не последняя.

– Ты, Шура, сейчас езжай на улицу Павлика Морозова. Дом семнадцать.

Только что звонили дежурному. Там, соседи говорят, завмаг живёт. Ворюга ещё тот. На него у меня жалоб полно. Но улик никаких. Ворует грамотно. Так к нему пришли блатные. Соседям всё видно. Два жигана его прессуют. И он во дворе под их ножами копает яму, где в какой-нибудь железной банке лежат деньги. Бери Тихонова и, пока нет трупа, вяжи и вези сюда блатных.

– Один поеду. Тихонов с похмелья. Толку с него мало.

– А насчёт фотографии не переживай. До возбуждения дела я разберусь с помощью генерала.

– Да верю я, – сказал Малович, взял в шкафу шефа три пары наручников и пошел во двор за каким-нибудь свободным мотоциклом. Думал он только о том как подобраться к Русанову.

– Алексей Иванович, – прикидывал он, – бухгалтер, похоже, средненький. Но при умном директоре любой плюгавый счетовод может быстро дорасти до «правильного» бухгалтера. То есть его не надо назначать главным, а держать немного в тени, в заместителях, которых на фабрике два, и не переживать, что за незаконно полученные сырьё и деньги директор на нары ляжет.

Русанова директор идеально отдрессировал работать с «черной» бухгалтерией, которая есть в любой конторе. Но он не предвидел, что этот навык Алексей Иванович сможет сделать своим козырем и стать главным в «подпольной экономике». – Малович постучал себя сгибом пальца по лбу. – Русанов первым догадался, что через хитроумную бухгалтерию и склад швейной фабрики можно создать стандартную мафиозную бригаду. «Левую», которая через наглые подлоги документов и дружеские контакты с людьми, умеющими умно воровать в своих организациях, сможет почти не прячась шить «неучтёнку», клеить на товар клеймо фабрики и торговать, не платя государству ни хрена.

Только своим перепадали большие деньги от продаж. «Своих» он собрал за полгода и открыл семь цехов. Всё это он сварганил с помощью старого друга по институту, который улетел в сторону от бухгалтерии и как-то вознёсся в кресло секретаря Кустанайского горкома партии, – Александр потёр подбородок. Серьёзное стояло препятствие. – Это был Камалов. За три года работы «подпольщики» научились шить по зарубежным лекалам удобную и добротную красивую спецодежду, наладили сбыт и подружились с одним из руководителей ОБХСС, платили ему изрядно за усмирение любых «строгих» проверочных комиссий.

И стало всей команде хорошо до первых раздоров. Кто-то захотел получать больше, другим не нравилось, что их не выдвигают в управляющие, третьи сообразили, что побольше можно сдирать с «тузов», если иногда пугать их, что могут быть проверки не только дружеские. Алма-Ата могла прикрыть цеха и всех посадить, а уж про Москву и говорить нечего. Задушат. И у них, мол, связи с высокими столичными органами есть. Ну, их потихоньку и стали убирать. И жадных, и тех кто пытался топорно запугать.

Всё это Малович давно понял. Истерика Иванова, который полоумно с маленьким ножичком кинулся на Русанова, дала ему повод включить логику и она привела его и к причинам убийств и к организаторам с исполнителями. Он знал, что молва о нём в городе идёт как о милиционере, который никогда не делал ошибок и находил убийц, и тех, кто приказывал убить, всегда и везде. Из под земли, как говорят, доставал. А потому был опасен. Убить милиционера в те годы было немыслимо, а вот испортить репутацию, пугнуть страшно или отправить хлебать баланду на зоне – почему бы и нет? Русанов захотел его посадить. И уже сделал первый ход.

– Ну, это он, конечно, погорячился с фотомонтажом, – усмехнулся Малович.– Тут он сам себе под ноги грабли кинул. На них и наступит. Точно.

И вот сразу за магазином спорттоваров показался поворот на улицу Павлика Морозова. Пятым от угла был семнадцатый дом. Новенький забор из пропитанных олифой и светло-коричневой краской двухэтажный дом, крытый невиданной в Кустанае черепицей, берёза и ель в палисаднике, на калитке жестяная табличка «Во дворе злая собака» Единственная щель была в конце забора, где он соединялся с дряхлым соседским.

Малович постучал в окно соседа. Вышел мужчина лет сорока пяти в форме железнодорожника.

– Это я звонил, – мужик пожал милиционеру руку. – Хоть Михаил Абрамович Липкин и пройдоха, вор отпетый, но его всё равно жалко. Человек вроде. А ведь зарежут. Он деньги выкопает, отдаст, тут его и на ножи.

– Ну, это не обязательно, – Александр глядел в щель соседского забора на события во дворе заведующего продмагом. – Бандиты могут решить, что этот схрон у Липкина не один. И пугнут его как положено. Да начнут доить. Пока он изо всех закутков не вытащит им деньги, цацки золотые и камешки драгоценные. А они у дяденьки есть. Сто процентов.

– Тоже так думаю, – убеждённо проговорил железнодорожник. – У него во дворе столько всякой дорогой техники, инструментов импортных, в хате три цветных телевизора, год назад ему два больших немецких гарнитура разгружали, мягкую мебель кожаную. Да машина у него – вам не снилась. «Волга» прошлого года выпуска. Значит, денег закопал в разных местах не мало.

Малович перелез через забор в самом конце двора и побежал к дому, где на углу белой цементной отмостки, на самом заметном месте стоял столбик с умывальником. Смотрелся он, наверное, в роскошном интерьере двора нелепо, но почему-то именно умывальником прикрыл завмаг закопанную свою кладовую. Он отложил столбик в сторону и медленно, пыхтя и утирая пот с шеи, вынимал лопатой хорошую черную землю. Два бандюгана в шароварах и тельняшках, с живописными татуировками на руках, стояли рядом и перебрасывали «финки» из одной руки в другую. Ждали. Терпели.

– Я сосед из заднего дома, – закричал Шура Малович. – «Мусарню» кто-то вызвал. Три наряда едут от магазина спортивного. Сам видел.

– Ты навёл, сука!? – прохрипел тот, что повыше. – Я тебя, мля, по самую печень ухайдакаю!

– Братва, да я сам в розыске. Квартиру у тёханки вон там снимаю. Рвём когти все сразу! Их едет три наряда на мотиках. А вон там перепрыгнуть забор и плетень низкий за ним. И сразу глухой проулок. Уйдём! Если прямо сейчас когти рвать! И он первым побежал к забору.

– Мы ещё вернёмся, козёл! – крикнул один.– Не вздумай слинять, найдём. И хату спалим.

И они тоже понеслись за Шурой, который уже подпрыгнул и делал вид, что собирается перевалиться на другую сторону. А когда урки тоже подтянулись за верх досок, быстро спрыгнул назад и одного левой, другого правой рукой мощно потянул за штанины на себя. Парни ссыпались с забора мордами на землю и довольно крепко ушиблись. Малович быстро врезал каждому по шее, после чего ребята обмякли и затихли. Александр Павлович нацепил им на руки «браслеты», носовым платком взял два ножа, свернул и сунул в карман.

– А ты чего стоишь счастливый, будто тебе орден дали? – он подошел к Липкину. – Руки давай.

Защелкнул на руках завмага наручники и спросил ласково.

– Машина твоя где?

– Вон же гараж, – мотнул вперёд подбородком Михаил Абрамович. – А ключи в правом кармане. В брюках.

Малович загрузил жиганов на заднее сиденье. И дал Липкину совет.

– Выкопай сейчас деньги. Поедешь со мной. И добровольно сдашь в отдел краж. Скажешь, что сам переживал, что стырил деньги. Хоть, конечно, в первый и последний раз, но совесть загрызла. Тогда остальное копать не будешь, а сядешь на пару лет. Сколько там, в баночке?

– Вы милиционер? – ужаснулся Липкин.

Шура показал удостоверение.

– Если сейчас не отвезёшь лавэ, я ребятам из управления краж крупных государственных средств скажу, и они тебе из двора поле сделают. Пашню. Хоть кукурузу сей. И сами найдут остальное. А это уже другой тебе, Липкин, срок. Большой. Так чего делать будем? Понял. Снимаем «браслеты» на пять минут.

Завмаг побежал, подскакивая, к лопате и за три минуты добрался до металлического десятилитрового бидона. Он принёс его с лицом мертвеца и открыл. Бидон был доверху забит двадцатирублёвыми купюрами.

– Тысяч сто будет? – засмеялся Александр.

– Сто сорок пять, – стеснительно ответил завмаг. – Это не всё. Но вы же обещали, что если добровольно сдам…

– Нормально всё будет, – пошлёпал его по щеке Малович, они сели в «волгу» с белыми сиденьями из велюра и поехали в управленческую камеру предварительного содержания до первого допроса.

Он сдал дежурному жиганов, отдал ножи, а Липкина, сказал, надо отправить в отдел краж. Попросил попутно дежурного, чтобы от дома семнадцать по улице Павлика Морозова кто-то из сержантов забрал мотоцикл.

– Я оттуда задержанных в «автозаке» вёз. На «волге» потерпевшего. На последней модели. Во как!

– Опять, бляха, один всех взял? – улыбнулся дежурный. – Так и запишу. Задержаны капитаном Маловичем при вооруженном ограблении.

– Пришлось одному, – кокетничал Малович.– Остальные не все протрезвели после майских торжеств. Кстати, я с сегодняшнего дня майор, блин!

И пошел к полковнику Лысенко доложить, что поганцы задержаны и сданы под конвой, да поговорить заодно об ответном ходе против ловкого и хитрого бухгалтера Русанова Алексея Ивановича.

Из кабинета полковника вынесло нечеловеческой силой лейтенанта Грушина. Как раз в ту секунду рука Маловича тянулась к ручке. И ему повезло, что от двери стоял сбоку. Обе дверных половины по три раза стукнулись об углы стен, захлопываясь и снова отлетая к стенам. Грушин

имел лицо красного цвета, а руки так туго смял в кулаки, что хруст суставов перешибал звуком скрип дверных петель.

– Да в гробу видал я вашу милицию! Пойду каменщиком в «Тяжстрой». Там хоть платят и погибнуть шансов в сто раз меньше! – удаляясь по лестнице орал Игорь. Может он потом ещё крепче проклинал свою работу, но уже далеко убежал. Не слышно было.

– Да я его попросил рапорт написать на перевод из уголовного розыска в отдел аналитики. С бумагами работать. Протоколы допросов сшивать и писать представления управлению следствия, – Лысенко имел изумлённый взгляд и пальцы его дрожали. Он нащупал в шкафу бутылку коньяка и отхлебнул из горла граммов сто. Минут через пять успокоился.– А Грушин кричал, что он по природе сыскарь и так унижать себя не даст никому. Рапорт об увольнении подаст завтра. А я чего? Всё ж по-честному. У него за три года ни одного задержания или раскрытия. Одного в феврале пробовал поймать. В автобусе ехал на работу.

А там пьяный дурень грозился всех заколоть лыжной палкой если кондукторша не разрешит бесплатно проехать. Он вроде на лыжне упал и деньги потерял. Кондукторша уперлась. Нет, и всё! Плати! Тут он её и ткнул в фуфайку. Даже обшивку не пробил. Ну, Грушин пробился вперёд и стал ему руки заламывать. А мужик дал ему по морде, попросил с помощью палки шофера остановиться и дверь открыть. Вот так и убежал. Пассажиры посмотрели милицейское удостоверение пока он в отключке лежал и написали в УВД на него жалобу. Ну, до генерала бумага только в мае дошла и мне он вчера приказал перевести Грушина в тихий безопасный отдел. Пойдёт он, дурак, каменщиком… А сидел бы с бумажками, звёзды по срокам получал и выслугу лет. С хорошей пенсией в сорок пять лет пошел бы на незаслуженный отдых. Тьфу!

– Есть у меня мысль одна по поводу Русанова, – задумчиво сказал Шура. – Фотографию дайте. Вот смотрите. Видно же, что медали и орден заретушированы. Сквозь ретушь видно. Значит клеил фотомонтаж не из редакции Моргуль Михал Исакович. Он бы так топорно не сработал. Лучший фотокор области. Значит кто-то делал, кто этим профессионально не занимался сроду. Но у Моргуля-то он проконсультироваться мог? Мог! Поеду я в редакцию.

– Я тоже знаю, где сделать профессиональную экспертизу, – полковник сел за стол и достал блокнот с адресами и телефонами. – Вот. Москва, Малый Каретный, дом шесть кабинет триста второй, телефон…

– Сергей Ефимыч, – Александр прикрыл рот ладонью. Не хотел, чтобы начальство видело его неуместную улыбку. – Я знаю, что у Вас там старый товарищ. Это экспертное бюро по определению подлинников живописи. Вы мне уже рассказывали.

– Шура, им фотографию проверить на подлинность, вообще раз плюнуть.

Для них это будет просто баловство. Игрушка. Для них труд настоящий это… Ну, пример приведу. Привезли им из Испании две одинаковых картины Рубенса «Три грации» Он картину написал в тысяча шестьсот чёрт его знает каком году. Её из Мадрида привезли. Из музея «Прадо». Так вторая была один к одному.

Испанцы сами не смогли вынести определенное решение. Подделка была гениальной. Неделю возились наши эксперты. И определили оригинал. И сами выяснили, кто копию сделал. Оказалось, наш Серов Валентин. Его кисть. Девушку с персиками видел? Ну, он тоже гений. И решил пошалить. Так в Испании не догадались, в Англии и Франции, в Голландии. А наши смогли! Наши!!! Вот куда я хочу отвезти снимок. Сяду на «Ту-104» и утром домой. Им пятнадцать минут и потратить-то на разгадку этой халтуры.

– Как прекрасно! – восхитился Малович. – Только разрешите мне сперва с фотокарточкой сгонять в «Ленинский путь» к Моргулю. Если будет всё порожняк, тогда ваши великие эксперты пусть впрягаются. Пойдёт так?

– Ты, Шура, чёрта уболтаешь ангелом стать, – усмехнулся полковник. – На, езжай в газету.

Михаил Исакович посмотрел на снимок и очень развеселился.

– Недавно приходил ко мне Гена Носов, фотограф геологоуправления. Мы, говорит, на день рождения хотим юморной сюрприз другу сделать. Пошутить с выдумкой. Он милиционер. И вот из этих трёх снимков надо сделать один. Вроде бы он застрелил при задержании очень опасного преступника. Всё втихаря делаем. Сюрприз же. Ну, так как, спрашивает, этот монтаж сделать?

Я ему часа три всё показывал на других снимках. Этот же нельзя было трогать. Да он и не просил. Я бы хорошо сделал. А это – дилетантская работа. Ретушь неправильно положена. Соотношение размеров фигур с большой ошибкой. А пистолет в руке даже идиот так коряво держать не будет, не то чтоб милиционер.

– А написать мне можете всё, что рассказали?

– Ну, сам подумай, Малович, чего старому, любимому всеми госорганами еврею бояться? Разве что брательника твоего, Борьку? Ух, крепкий мужик. Ух, умный. В лоб закатает кулачищем – всё! Духовой оркестр и хорошее место еврею на могилках ближних. А пишет как! Я так даже снять-сфотографировать не смогу. Ну, так я создаю бумагу или передумал ты? А кому ты её покажешь?

– Дядя Миша, на снимке я. Видно? И никакой это не розыгрыш. Не шутка. Меня подпольные «цеховики» хотят подставить и посадить. Потому как я раскрыл несколько убийств, А исполнителей нанимали два человека из числа шефов «подпольщиков». Вот они сейчас вздрогнули, очко заиграло. И делают вот этот компромат, чтобы показать его в обкоме. А обком прикажет возбудить против меня дело. И меня лет на пять посадят без права потом работать в милиции. Понял?

Моргуль долго матерился, мешая еврейские ругательства со всенародными.

После чего взял лист и на обеих сторонах плотно расписал всю историю с учёбой Гены Носова фотомонтажу. И в десяти строчках изложил своё мнение, что данный снимок – грубая непрофессиональная работа и что все фигуры и детали сняты в разное время разными фотокамерами и не подходят к целому произведению даже по свету и пропорциям. И расписался. « М. Моргуль. Заслуженный деятель искусств СССР. Лауреат семи крупных международных фотосалонов в Англии, Бельгии, Париже, Амстердаме, Вене, Берлине и Праге.

– Отбрыкаешься? – спросил он Маловича настороженно. – Хотя ты – точно их задавишь. Ты ведь как и Борис, брат твой, мир перевернёшь ради правды. Ладно, с богом.

Носова Шура нашел в лаборатории геологоуправления. Гена плёнки проявлял.

– Ты клеил? – показал он вблизи снимок, не здороваясь.

– Я, – радостно ответил Гена.– Ништяк же вышло? Вам уже подарили на день рожденья эту хохму?

– Подарили. Но не сказали, чья идея такая славная. Не сам же ты придумал?

– А этого идея, как его… Вашего друга и друга Вашего брата. На «Большевичке» работает. Моргуль дядя Миша его снимал для газеты. Как же его? Алексей…

– Иванович, – добавил Александр Павлович. – А Фамилия у него Ру…

– А, вспомнил! Русанов, – Гена засуетился.– А что вообще? Не так что-то?

– И он прямо-таки сам сюда приходил? – спросил Малович.

– Нет. Не сразу и не сюда. Сперва пришел парень молодой. Ну, полный дурак. Ничего не смог толком объяснить. Мычал чего-то. А потом сказал:

– Да пошли вы в задницу. Русанову надо, пусть сам и объясняет.

– А вот после него позвонил Русанов, но не назвался. Предложил встретиться в парке возле колеса обозрения. Оно в дальнем углу сквера, который к парку пристроили. Ну, у меня, гляньте, телефон с определителем. Я в справочнике посмотрел – это номер заместителя главбуха. Посмотрел все три фамилии заместителей. Две женщины. Мужик один – Русанов А. И. Это я на всякий случай уточнил. Мало ли в какое дерьмо меня затянуть хотят.

– Хотят, – Александр вынул из папки объяснение Моргуля. – Ты уже в дерьме по самое не хочу. Читай.

Носов минут двадцать изучал повествование.

– Получается, Гена, что ты один из моих друзей, которые на день рождения придумали смешной сюрприз, – Малович сел напротив и внимательно глядел ему в зрачки. – Труп настоящий. Но всё на снимке смонтировано халявно. Моргуль же написал. День рождения у меня в январе. Зачем ты вписался в эту профанацию?

– Сто рублей заплатил мне Алексей Иваныч. Это моя зарплата сейчас. Выходит, продался за деньги вчистую, – Носов погрустнел.

– Вот этот снимок хотели отдать в обком. Ты же не один сделал. Переснял ещё экземпляров десять. Так вот. Пиши, что это не твоя инициатива – фотомонтаж сделать. А Русанова Алексея Ивановича, заместителя главбуха «Большевички». Что исходные материалы передал тебе он и отдал ты снимки ему. Иначе, Гена, вся пыль и кирпичи валятся на твою башку.

Вот он, родной Уголовный кодекс КазССР. Статья сто восемьдесят шесть. «Ложный донос». Ложный уже потому, что фотомонтаж. Вот был бы настоящий снимок – другой вопрос. А так любая экспертиза скажет, что фотомонтаж, причём качеством весьма слабый. Отдадут в обком ложный донос. Карается, читай вдумчиво, лишением свободы сроком до пяти лет. Тебе хочется на зону, Носов?

– Что я должен делать? – спросил Гена нервно.

– Всё напиши как было. С фамилиями, числами, в какое время и где встречались, сколько ты денег получил. Короче, всё досконально излагай. И не забудь выделить желание Русанова сделать эту склейку с разных снимков. Не забудь уточнить, что снимки сняты в разное время и при совершенно разных освещениях. И разными фотоаппаратами.

– Тогда ко мне претензий не будет? Не посадят за ложный донос?

– Нет, – кивнул Малович. – Ты просто хотел заработать. Вот если бы сам отнёс монтаж в УВД и обком КПСС, то тогда ты главный герой. А реально кто?

Глава девятая

Алексей Иванович Русанов любил сырые яйца, сухое вино «Цоликаури», поруганное опытными Кустанайцами словом «кислятина», обожал собирать и наклеивать на стену своей комнаты пустые сигаретные пачки зарубежного производства, кататься на велосипеде вдоль берега Тобола и играть в шашки. Тихо, без демонстрации, власть над своими незаконнорожденными цехами любил. Все ханыги вороватые, начальники цехов и друзья «подпольного» чудо-производства с почтением к нему всегда располагались и с плохо скрываемой боязнью. Хорошо!

Главное увлечение, шашки, зацепило его ещё в детстве. Сейчас, день, когда город поливал дождь или гнобил население тридцатиградусный колотун, он считал напрасно прожитым. Потому как все игроки противились непогоде и смотрели дома кино по телевизору. Крыш над столиками в парке не поставили и зимних обогревателей тоже. Пальцы на морозе даже сквозь перчатки не гнулись как надо, чтобы протащить рядовую шашку в дамки. В парк, где круглогодично и ежедневно за старыми столиками возле танцплощадки собирались шахматисты, игроки в шашки, домино, лото и подкидного дурака, его влекло в сто раз больше, чем к выпивке, молодым девочкам со своей швейной фабрики или в дружескую, «не для всех», баньку деревянную в Затоболовке, куда заносило по выходным почти всю чинную городскую элиту. Даже к делёжке денег по тридцатым числам тянуло Алексея весьма умеренно. Не шибче, чем в баньку.

А похожую на сауну парную с комнатой отдыха и бильярдом построил шофер автоколонны 2556 Гриценко на деньги от продажи ворованного бензина и в итоге тоже вошел в ряды элиты. Он имел таких друзей, которые давали ему возможность не видеть и не встречать проблем в принципе.

Но шашки побеждали любое другое любимое занятие Русанова. Он не отказывался ни от девочек, без перебора попивал «Цоликаури», париться ходил к друзьям высокого полёта, но когда передвигал на доске шашки, выигрывая или стойко перенося поражения, душа его пела лучшие в мире мелодии лучших в мире композиторов.

Когда ему везло, то от выигрыша Алексей Иванович получал почти натуральный оргазм, а потому бросить игру не смог бы он даже по приговору Верховного суда – немедленно перекинуться на домино или шахматы. Наличие высшего психического и физиологического наслаждения, великую нервную разрядку Русанов имел только от шашек, о чём никогда никому ни разу, даже после литра «Цоликаури», не проболтался.

Ещё, конечно, любил Алексей Иванович, деньги.

Но, поскольку людей, у которых они вызывают ненависть, не создала пока природа, то и выделять для себя эту попутную любовь он даже и не пробовал. Жил Алексей и при крошечном достатке долго, а сейчас мог бы половину города купить – и что поменялось? Шашки куда выше денег. Даже девки с фабрики лучше любых денег дают заряда для разнообразия кайфа от шашек.

А денег хоть и много теперь у Русанова – и что? Никакой радости. Крупного ведь не купишь ничего. Или очень дорогого. Достать можно, но будет это подозрительно. Поэтому в старом доме у Алексея Ивановича, куда приходят с мелкими сувенирами ребята фабричные и соседи за солью, скромно всё. Портьеры – поплиновые. Тюль стандартная. У всех такая. Мебель недорогая и простая. Из Алма-Аты привёз. Стены белёные, пол деревянный, крашенный суриком. Хрусталя и сервиза «Мадонна» не имеется. Машина – «Москвич». Денег вроде занял у родни потому, что очередь за три года подошла. Вся одежда с родной фабрики. Бесплатная, правда. Начальству положено. А попробуй купить дублёнку за три тысячи! Кто-нибудь сразу «стукнет» в министерство. На какие шиши бухгалтер с зарплатой сто шестьдесят рублей размашисто живёт? И заклюют.

Ещё раз напомним, что обожал Русанов власть свою над «подпольщиками» больше, чем деньги, вино и девочек. Власть на втором месте примостилась после шашек. Тащился Алексей от того, что управляющие цехами к нему всегда с поклоном и боязнью, плохо скрытой. Тепло было на душе, когда он приказывал, а перед ним навытяжку стояли исполнители, готовые сквозь ушко игольное просочиться, чтобы шефу угодить. Тоже ведь хорошо душе!

Но многого Алексей Иванович и не любил. На первом месте закрепилась прочно жена Валентина. Дура и толстая уродина со сволочным характером, которая никогда нигде не работала. Дома сидела с самой свадьбы. Нормально она с ним не разговаривала. Только орала даже без повода. Это была склочная тётка, завистница, сплетница, жадина и потрясающая врунишка. Как он на Валентине женился, Алексей и сейчас не понимал. Вроде заколдовал его тогда кто-то. Через неделю шальной страсти она сказала ему, что нечего по чужим койкам валяться, а надо завтра подавать заявление в ЗАГС. Он как во сне пошел и через месяц как в ещё более кошмарном сне – сыграл с ней свадьбу. А жил-то Русанов сейчас с этой дурой-бабой только потому, что его большой двухэтажный дом за городом, напичканный всем импортным, был записан на её сестру. Автомобиль «Волга ГаЗ-21 М» повышенной комфортности – на тестя, а все ворованные деньги, сотни тысяч, изумруды и цепочки с бриллиантами хорошо спрятаны были в огороде Валиного брата Виктора.

Ещё он не любил вообще людей. Всех, кроме партнёров по шашкам. Остальные были хвастуны, завистники, трусы и тупыри безмозглые. Не любил Русанов книги, кино, театр, живопись и даже святое мужское – рыбалку. А поэзию просто ненавидел. И в доме не было ни одной книги со стихами. Только «Три мушкетёра» и «Война и мир». Жена купила.

Не любил он и бухгалтерию, которой отдал одиннадцать лет жизни. Но не пошел переучиваться на токаря или столяра только потому, что в бухгалтерии было тихо, свой стол и возможность придумать что-то, которое вытащило бы его из очень средних слоёв населения наверх. Поближе к «большим» людям. И шанс разбогатеть на очень квалифицированном обкрадывании никем не виданной государственной казны имелся натуральный, очевидный и доступный.

Его, в общем, Русанов быстро и успешно воплотил в жизнь. Стал шефом «цеховиков», их отцом родным и повелителем. Хотя не любил их тоже, жадных и готовых сожрать его при удобном случае. Очень не любил он подчинённых и потому был с ними суров как в армии старший сержант, командир роты, с рядовыми первогодками.

А на первый взгляд, на пятый да на десятый выглядел Алексей Иванович почти пришибленным дяденькой, тихим и покорным не престижной своей судьбе среднестатистического бухгалтера, которому закрыт путь к героизму и высокой чести. В сером своём пиджаке, при серой рубашке и черно-сером галстуке вызывал он у многих работниц фабрики материнскую или почти сестринскую жалость. Сострадание. Некоторые даже приносили иногда ему домашние пирожки с ливером или капустой, лимонад, и как больному – апельсины с рынка. Русанов краснел от злости, но женщины считали, что от стеснения, поскольку продукты брал осторожно и ел при них смиренно, заткнув за галстук широкий бухгалтерский нарукавник.

Жена Валентина утром к восьми бегала в универмаг отмечаться в очереди на цветной телевизор. «Накопила наконец». Так она сама объясняла соседям. Потому, что они всё равно бы потом интересовались – откуда роскошь. Она не работает. Он на смешной зарплате кукует.

– А ты какого чёрта дома торчишь, сучок ты трухлявый? – поинтересовалась супруга громко и свирепо. – Или уже дали тебе инвалидность? Башка-то у тебя тупая. Вон, недавно в город завезли немецкие люстры пятирожковые с плафонами из богемского стекла. Все нормальные мужики взяли, только твоя бестолковка не сработала. У, мухомор хренов! Я давно такую хотела.

– Так она же висит в доме загородном. Я успел. Выхватил одну, – Русанов подошел ближе к окну, чтобы выскочить, если подруга жизни метнёт сковороду или даже чашку эмалированную.

– А мне, падла, знать не положено? – орала жена, разбрызгивая слюни. – Как же! Ты один у нас первый сорт. Государство грабишь! Высшая каста! А мне даже про люстру не сказал, скотина!

– Так ты вчера там была, – Алексей открыл окно. – Лень было в пятой комнате шары к потолку поднять? Висит, сверкает твоя люстра богемским стеклом, дура тронутая!

В него уже летела не очень крупная, но чугунная сковородка, поэтому он перекатился через подоконник и свалился на травку.

– Как же теперь чемодан забрать? – прикидывал он, растирая задницу, принявшую на себя контакт с землёй. – Всё уложено в расчёте на три месяца путешествий. И пятьдесят тысяч в футляре от бритвы «Харьков».

Понимал Алексей Иванович, что майор Шура душу из него вынет. У него же фальшивка фотографическая на руках.

– А фотографы, мать их, меня, конечно, сдали. А если и нет – он всё равно из меня признание вынет. Не зря его волчиной зовут. Зверь, мля! Вот же повезло мне! И, главное, пугать его бесполезно. Не боится ничего и никого. Точно псих. Только психи страха не имеют. А мне надо срочно сваливать туда, где даже он не догадается искать. В Литву. К армейскому корешу Ромасу Лусису. И билет, мля, в чемодане. Надо как-то Вальку из дома вытащить, чтобы чемодан тихо забрать, во!

Он побежал к соседке Коноплянниковой.

– Катя, дорогая! Ты нашу с Валькой жизнь знаешь. Как собаки чужие грызём друг друга.

– В основном она тебя жрёт без соли и постного масла, – ответила Катерина. – Чего от меня надо?

– Вытащи её к себе на пять минут. Мне чемодан забрать надо. Уезжаю я. Отдохну от неё в Гаграх месяца три. Потом вернусь.

– А вот пусть она мне поможет штору повесить, – и Катя сорвала с окна плотную ткань, названия которой Русанов не знал. Сорвала и пошла к Валентине. – А ты бегом давай, через окно залезь, хватай чемодан и чеши под всеми парусами. Я ей не проболтаюсь, не дёргайся.

Через десять минут Алексей Иванович узкими улочками старого города бежал с желтым чемоданом к вокзалу. Поезд на Москву – через час. А оттуда самолётом – в Клайпеду. Хрен Малович его там искать будет. И час с трудом, но прошел. В купейном вагоне тепловоз быстро потащил Русанова от всех грехов подальше. В купе он познакомился с ребятами из управления теплосетей. Слесари ехали на стажировку в Москву поднимать разряд. Все, если их не загнобят, получат высший, шестой разряд и зарплата у них будет больше, чем у Русанова – двести сорок рублей.

– За знакомство и успех на стажировке надо бы приголубить чуток. – Сказал весело Валера, светловолосый, с чистыми как у ребёнка голубыми глазами.

Каждый достал из рюкзака по бутылке «Столичной». У Русанова были для общего пользования только бутерброды с красной икрой.

– Вот, – стеснительно сказал он. – Брат в кооперативной системе работает. Им там иногда деликатесы дают.

К вечеру все перенасытились «напитком богов», передрались из-за того, что у двоих из них инструмент новый, а вторым двум его не выдали. Потом они привязались к Алексею Ивановичу.

– Ты кто такой! – держал его за грудки голубоглазый. – Чего в нашем купе торчишь? Тебя звали?

– Выкинем его в окно, – предложил маленький, толстый и лысый Иван Степанович. – Гля – кось, желтый чемодан у него. Как у бабы! Только серьги в уши воткнуть – на мужика станет вообще не похож.

Окно никто открыть не смог. В трудах парни потеряли силы, боевой настрой и скопытились. Уснули они мёртвым сном и ещё сутки до Москвы Русанов ехал спокойно, если не считать трёхголосого с присвистом храпа соседей.

Билет из Москвы в Клайпеду купил он прямо в Шереметьево и через полтора часа на такси подкатил к красивому восьмиэтажному дому, где жил армейский дружбан Ромас.

Русанов рассказал ему вообще всё про себя. Литва – она вон аж где. Кто услышит из кустанайских? А сам Лусис не болтун. Он, как и все прибалты, говорил мало и медленно. Поседел, постарел. Брюшко заимел. Работал начальником цеха на судоремонтном заводе. Получал аж триста рублей. Ну, Литва! Заграница! Почти Европа.

– А милиция тебя здесь не будет искать? – Ромас со смаком выпил стакан «Цоликаури». Алексей смог довезти. Для купейного общества и красной икры было жаль. Но не дать ничего – опасно. – А то я тут на хорошем счету. Депутат горсовета. И вдруг преступника прикрываю. Выгонят из депутатов. А это хоть и не большая, но власть.

– И в Австралии искать не будут. Живи спокойно. В Кустанае толком и не помнят, что есть Литва, а Клайпеда для них вообще неизвестная планета. – Успокоил Алексей Иванович армейского товарища.

– Ну, раз так, то и ты у меня живи пока не надоест, – пожал ему руку Ромас. – Я один. Жена ушла три года назад. Пил я крепко. Сейчас иногда девушек для усмирения плоти привожу. Ты ж часик-два по городу всегда сможешь погулять?

– Ночью? – ужаснулся Русанов.

– Ночью я сплю, – засмеялся Лусис. – Мне, как и тебе – полтинник. Ночью надо сил набираться, а не тратить. Они днём приходят, девочки.

И стал Русанов сразу же на время литовцем. Гулял по городу неторопливо. Как все местные. На верфи подолгу сидел, в кино ходил, по музеям. Так первый день и прошел. Тихо. Блаженно. Позвонил он вечером в день приезда прямо от Ромаса жене. Доложил. Что в Гаграх он, в профилактории. Сказал, что вернётся через пару-тройку месяцев. Решил, мол, дух перевести. Работа задолбала. И попутно интересовался, не искал ли его кто?

– Да кому ты, козёл старый, нужен! – закричала жена. – Директор фабрики звонил. Я сказала, что ты, сволочь паршивая, бросил меня и утёк к какой-то шалаве. Может, рядом, в Рудный. Или в Джетыгару. Директор сказал: «Чтоб его мать!» и больше никто не звонил.

В общем, успокоился Алексей Иванович и вечером у Ромаса выяснил, что в местном клубе профсоюзов прямо с утра собираются мужики играть в шахматы и шашки. Ну, на бильярде ещё. И жизнь снова засверкала. Русанов пошел в клуб к десяти и самозабвенно играл в шашки. Ромас ему поочерёдно двух девочек пообещал дать на время, пообедал он после шашек в красивом, с необычными интерьером и кухней, кафе «Два петушка», а всё остальное время до семи вечера потратил на всякие раздумья. Приехал в Национальный парк «Куршская коса», выбрал уголок глухой и заросший, пристроился на старинной скамейке и думал свои тяжкие думы. Кто будет вместо него и вообще – получится ли у дрожащих перед ним придурков его свергнуть, когда он вернётся? И будут ли его подчиненные откладывать ему его долю от продаж? Короче и в эмиграции голова Русанова думала о деле.

Малович утром позвонил Вове Тихонову, назначил ему прибыть на фабрику к девяти с блокнотом. Записывать разговор с бухгалтером. Он аккуратно уложил в портфель фотографию смонтированную. Целовать было некого. Жена ушла в больницу рано. Снова операция. Шура пожал сыну руку, приказал вести себя достойно мужчины и за десять минут на мотоцикле долетел до «Большевички».

– А что, Русанов часто опаздывает? – спросил он у секретарши в приёмной.

– Так его потеряли, – удивленно ответила она.– Жена говорит – не ночевал дома. А перед этим набил до отказа чемодан. Но когда успел его забрать и сбежать – не помнит. Бросил меня, падаль, сказала. Ну и хрен с ним, сказала.

Малович пошел к директору и вернулся злой.

– Похоже, что свалил наш герой незаконного труда и организатор убийств.

Врубился, что фотография – это начало его конца жизни на воле.

– Да найдём, – Тихонов даже не расстроился. – Если на Луну не улетел – в СССР никуда он не спрячется.

Они вернулись в кабинет. Малович сбегал, доложил полковнику, что Русанов смылся, но Лысенко даже не удивился.

– Лови. Ищи. Алексей хоть и хитрый лис, но он не умнее тебя. Вот ты ум и включай. Зачем он тебе вообще, если на работе им не блистать?

Шура позвонил секретарше на фабрику.

– У жены его какой номер телефона дома? Может они поругались и он поехал в наш дом отдыха «Сосновый бор», чтобы там свалиться в запой и обиду заглушить?

– Два, сорок четыре, тридцать два. – Больше ничего?

– Нет. Спасибо, – Шура, бросил трубку на телефон и сразу же выдал версию.

– Он должен был звонить домой. На работу и в цеха – маловероятно. А жене он должен втюхать, что уехал отдохнуть. И назовёт место в совершенно противоположной стороне. В Гаграх, скажем. А свалит в Воркуту. Ну, если с перепуга не поглупел.

– Ну, а жене-то чего звонить? Хотя… Распустить слух, что он в Гаграх – самая лучшая кандидатура это его жена? – удивился Тихонов.– Точно!

Малович записал номер в блокнот и стал смотреть в потолок. Считал варианты поиска.

– Саш, у меня сегодня праздник. Маринка возвращается. Я поеду, заберу её вещи и дочкины? А вечером приходи. Все вместе отпразднуем.

Ух, ты! – обрадовался Малович. – Простила тебя, идиота? Я бы, конечно, ещё полгодика тебя помурыжил. Но ей виднее. Давай. Только ты, запомни, виноватый. Так себя и веди. Понял?

Но Вова уже вылетал со двора милицейского на асфальт и напутствия не слышал. Он привёз своих любимых Маришу и Наташу, накормил специально купленным вчера набором из трёх блюд, купленным в лучшем ресторане «Целинный». Разогрел. И солянка с ромштексом и апельсиновым соком понравились всем. Наташа убежала во двор к подружкам. Более полугода не виделись. А Володя с Мариной обнялись и молча сидели так на диване долго, впитывая всей кожей подзабытый вкус тел друг друга.

– Ты больше не будешь от меня бегать? – спросила Марина через час.

– Да что ты! Для меня это было великим наказанием. Моя жизнь – это вы с Наташкой.

Не отпуская друг друга они объединились долгим поцелуем, поднялись и на пару часов, не открывая глаз, ушли в спальню. Им было слегка неловко, но страстно и долгожданно. Хорошо было. Как раньше.

А Малович, волчина позорный, на то и был «волком», чтобы нюхом почувствовать – где добыча. Он взял блокнот и пошел к начальнику АТС междугородней связи. Марецкий Виктор Данилович Шуру уважал крепко. Три года назад ночью его сторожа связали, кляп воткнули и вытащили из помещения все пульты, радиоантенны и соединительные провода с особенной резьбой. Эту станцию можно было очень дорого продать в любом городе Союза. С руками бы оторвали.

Малович нашел её за два дня. Сначала спросил у сторожа: говорили грабители что, или молча работали? Сторож вспомнил, что когда его вязали, один носатый бандит крикнул другому.

– Ты, Чукча, деда не задуши. Мокруху нам не надо. Вяжи слабенько. Он не распутается.

Потом на косяке двери криминалист отпечаток нашел. Не Чукчи. Другого. В картотеке он был. И Малович сначала их нашел, потом ещё двоих по наводке арестованных. Отвезти урки за два дня аппаратуру не успели. Через две недели АТС работала как обычно. Марецкого тогда поразила уверенность Александра Павловича.

– Дело я буду вести. Потому, что было нападение на сторожа с ножами. Пару дней подожди, Данилыч. И заберёте свою технику.

– Надо же, – удивился один из мастеров монтажа. – У нас умеют быстро раскрывать преступления! Кому скажи в той же Москве, ржать будут час. Лучшие сыскари, они ведь в МУРе все. А мы – дерёвня лапотная. Вот обалдуи. Не знают ничего. У нас, бляха, мусора почище МУРовских есть.

– Данилыч, – пожал начальнику руку Александр Павлович. – Вот на этот телефон вчера или сегодня звонили?

Марецкий отнёс кому-то бумажку и спросил: – Жисть-то как? Воюешь?

– Да бывает, – засмеялся Малович. – А в основном рыбалка, с женой по театрам ходим, в музеи.

Марецкий зашелся в таком приступе хохота, будто Шура затравил новый офигенный анекдот.

Пришел через пятнадцать минут парень в голубой униформе и с двумя бумажками в руках. Одну, с номером, сразу отдал Маловичу. Вторую зачитал. Вчера в двадцать один сорок две на номер был звонок из Литвы. С телефона 370 – 46- 67 – 31. Это Клайпеда. Зарегистрирован аппарат по улице пятьдесят лет Октября, дом сто семь, квартира тридцать два. Ромас Янович Лусис, владелец.

– Спасибо, Дима, – сказал Марецкий.

– Вы быстрее работаете, чем мы, – засмеялся Шура. – Ну, чтоб всё было у нас всех хорошо. Благодарю. Очень помогли мне. Я в долгу.

– Да боже упаси. Лучше не надо, – Тоже посмеялся Виктор Данилович. И они расстались.

Шура пошел домой на обед. Зина мрачно выставила на стол всё, что положено и села напротив.

– А сама поела уже? – Александр метал ложкой борщ так же быстро и точно как во Владимировке вилами копнят сено. Швыряют на три роста выше себя со скоростью прямо под ноги ровняльщику.

– Тебя видели в парке на скамейке с девушкой сегодня в одиннадцать. Это подстилка офицерская? Ты ж майор целый. Тебе положено. А то свои засмеют. Такой орёл, а кроме жены нет никого. Значит, или дурак, или импотент.

Малович сидел с полным ртом и не жевал.

– Глотай, – посоветовала жена.– Как врать с полным ртом?

– Так это. Я же кобель. Весь город знает. Я половину ваших в больнице откатал на кушетке в процедурной. Тебе не говорили? А боятся меня. Я же волчина. Загрызть могу, а то и застрелить, – Шура отложил ложку. – Ты знаешь, Зинуля. Надо мне будет, я полгорода завалю в койку. При этом как придурок сидеть и рисоваться перед знакомыми в парке не стану. С башкой пока всё в норме.

Но мне пока не надо. Никого. Кроме тебя, ясный день!

Слова моего мало? Я офицер или где? Тогда следи за мной. Я и на любом вооруженном задержании могу кого-нибудь трахнуть. Под пулями. Баб бандиток тоже – ого-го! Ты ходи за мной незаметно. Хорошее занятие. Свежий воздух, ножи, дробь-шрапнель летает, а я посреди этого концерта тёлок мну.

– Чё, ошиблась она, что ли? – Зина посмотрела в окно. – Вот лошадь.

– Так если б не ошиблась, то я бы и её прямо там, в парке. Мне по фигу – одна кобыла или сразу бригада закройщиц.

– А, может, это Борька был!? – охнула жена.– Этот красавец может. А вы-то похожи как. Оба красивые, здоровенные.

– Анне Петровне не ляпни по горячке. Здоровенных и красивых половина города.

Он не доел, взял портфель и поехал в УВД. Полковник посмотрел бумаги и сказал.

– За полдня найти гада в другой стране… Волчина ты позорный. Собирайся. И Тихонову скажи. Вместе полетите.

– Один полечу. Тихонову найдите тут работу. Что, преступления кончились? Бандюганы наши перековались в честных тружеников? Скажите, пусть Лосев командировку выпишет. И денег на два билета обратных до Москвы на самолёт. И в Кустанай на поезд.

Вход для пользователей

Меню