Читать онлайн Наталена бесплатно
Глава 1. Маша
Машка с самого детства была бестолковой, бесшабашной растрепой. Мама ее это очень хорошо понимала и держала свою девицу в ежовых рукавицах. И то не всегда успевала за ней уследить.
Все девочки, как девочки, а эта…
С утра в тугую корзиночку на Машкиной голове вплетены матерью разноцветные ленты: глаза Машины от этого сделались по-китайски загадочными. На плечиках висит коричневое отглаженное платьице и черный свеженький передник. Гольфики ажурные, с помпончиками. Воротничок и манжеты аккуратно, с ревом (потому что под маминым присмотром) два раза отпороты, на третий раз пришиты как следует – от середины по краям. Туфельки начищены. Чудо, что за девочка, хоть в кино снимай.
А вечером домой является чудо-юдо-рыба-поросенок! Гольфы на ногах – гармошкой! Манжеты – испачканы. На коленях прислюнявлены листы подорожника (на носу –тоже, на всякий пожарный случай). Разноцветные ленты выбились из сложносочиненной корзиночки и развеваются хвостом. Да и вообще – вся прическа такая… такая… В общем такая романтичная лохматость вполне сошла бы, если бы не колючки от бурьяна, запутавшиеся в волосах.
На кармашке черного передника расползлось жирное пятно – Машка на обеде туда положила котлету с хлебом. Она, конечно, совсем не виновата, что любит есть, когда читает. После большой перемены по расписанию стоял урок чтения. И что, голодать ей? Изменять своим привычкам? Котлетка была такая ароматная, поджаристая. Хлебушек – мягкий. Ну и…
Училка, потянув носом, вытащила у Машки котлету из кармана двумя пальцами и выкинула в урну. Маша – в рев.
– Да как так можно еду выбрасывать! Вы же сами говорили!
Класс заволновался. Память у класса отличная. Учительница Галина Петровна, молоденькая, вчерашняя студентка, совсем недавно читала ребятам грустный рассказ «Теплый хлеб». И все плакали. А Мишка Григорьев – громче всех, так ему было жалко лошадку! И сейчас он тоже орал! Галина Петровна краснела и бледнела. Урок был сорван. Она что-то там бекала-мекала – бесполезно. Учительский авторитет падал стремительно в глубокую пропасть.
Пришлось ей врать ученикам, что хлебушек она «просто положила в ведро, а вечером отнесет птичкам». Да кто ей поверит! В итоге в Машином дневнике размашисто, с нажимом, жирнющее замечание:« Сорвала урок котлетами!!!»
И на погоны – Кол! Точнее, единица, подписанная в скобочках (ед.), чтобы Маша не умудрилась исправить оценку на четверку.
После вечерней взбучки и плача Ярославны в туалете, куда ее заперли на сорок минут, стирки манжет, гольфиков и передника – вручную, под материнским присмотром, Машка дала себе зарок никогда и ни с кем не спорить. Себе дороже. Думаете, она покорилась? Как бы не так! Она просто решила все делать по-своему, не спрашивая ни у кого советов. Взрослые врут – точка. Уж сама, как-нибудь.
Вот так столовская котлета определила нелегкий Машин жизненный путь.
Отца своего она не знала. Мама рассказывала, что он геройски погиб.
– На войне? – Машка округляла глаза, которые быстро заполнялись скорбными слезами.
– Э-э-э, ну не то, чтобы… – терялась мама, – ну…
– Попал в авиакатастрофу, – на голубом глазу четко оттарабанила бабушка, мамина мама, ответ на сложный вопрос, – ушел в крутое пике!
Ну, бабушка-то знала, в какое «пике» ушел папа Маши. Но разве стоило об этом говорить маленькой девочке, как две капли похожей на своего папашеньку? Пусть вспоминает его, как героя. Героя-любовника чертова!
Красивая и смелая дорогу перешла Машиному папе, когда Наталья была на седьмом месяце. Да какая там красота: курица с длинной жилистой шеей. И ходила эта курица… как курица: вытягивая ту самую длинную шею, словно высматривая, кого клюнуть. Балерина-а-а, черт бы ее драл! И ножки у балерины были длинные, желтые, куриные. Лапки несушки, а не ноги. С Натальей близко не сравнить.
Мама Маши светилась здоровьем и полнотой. Таких женщин хочется потискать и искренне засмеяться от удовольствия:
– Ах, душечка, Наталья Петровна!
Почти по Чехову. Те же полные плечи, те же ямочки на щеках, те же румяные губки бантиком. Лет сто назад любой бородатый купчина золотой прииск к ногам Наташкиным швырнул бы: "На! Пользуйся! Дай только ручку твою облобызать!"
А теперь в моде обтрепанные лахудры с куриной походкой. Муж Валера встретил ЭТУ в универсаме. ЭТА гуляла вдоль прилавков и мяла в руках сеточки с конфетами: ирисками «Золотой ключик» и «Кис-кис». Валера рядышком толкался, выбирал среди трехлитровых банок сок: березовый или сливовый. И так они оба мучились, так страдали, что даже немного вспотели. Валера пожалел девицу с длинной, тонкой, как у лебедя, шеей и сказал:
– Кис-кис вкуснее. Мягче.
– Ах, да? Вы так мне помогли! Я совсем измучилась. Я, знаете ли, не себе покупаю, коллеге. И совсем, знаете ли, забыла спросить, какие ей больше нравятся.
Благодарная, она, в свою очередь, предложила свою помощь Валере. И, немного посоветовавшись, они купили банку яблочного сока. Потому что беременным яблочный сок чрезвычайно полезен! По пути домой познакомились, разговорились. Балерина звалась Еленой, знала много умных слов и умела красиво хлопать длинными (с театра стыренными) ресницами. Она так увлекательно рассказывала об Одетте и Кармен, что Валерик просто очумел от дикого желания посмотреть на балет хоть одним глазком. Елена пообещала ему контрамарку так, что Валерик понял: одной контрамаркой тут не обойдется. На том и разошлись, не забыв обменяться рабочими телефонами.
Домой молодой муж вернулся совсем другим человеком. Он машинально чмокнул жену, поставил на стол авоську с банкой и пропал в ванной, где брился, плавал в пене, получившейся из дефицитного шампуня, и напевал что-то романтическое себе под нос.
А Наталью вырвало при виде яблочного сока. Она хотела березового. И говорила об этом раз сто, но Валера… ее, видимо, не расслышал. В общем, пришлось ей идти в магазин самой. После она тихонько шептала матери, что ей тогда еще был подан знак, но она, дура, так и не поняла намеков судьбы.
Валера посетил театр балета и долго аплодировал третьему лебедю с краю, решив про себя, что та необыкновенно грациозна. Самая лучшая, в сто раз прекрасней примы. А собственная пузатая гусыня –жена – Елене даже в подметки не годится.
Конечно, у влюбленных начались трепетные свидания, на которых их губы нежно, как бабочки, соприкасались и тут же испуганно разлетались. А когда балерина пригласила любимого в маленькую квартирку, до потолка заставленную статуэтками и вазочками, окружавшими мягкую тахту под нежным балдахином – тот пропал раз и навсегда. Яркие пятна диванных подушек на сером фоне гладких стен говорили об утонченном вкусе хозяйки. Настоящий скромный приют нежной принцессы! Куда там Наташкиным коврам, фикусам и начищенным до блеска сковородкам! Прочь из жизни, пошлость! Здравствуй, изящество и красота!
Мама Натальи, Галина Анатольевна, любила приходить к молодым в гости, чем смущала и стесняла Валерика. Но ей на его смущение начхать с высокой, высокой колокольни. Девка уже на седьмом месяце, живот, как у беременной крольчихи – надо помогать. Она первая поняла, что зять переродился. Из покладистого, робкого парня превратился в чучело, в паяца, крутившегося у зеркала и постоянно что-то насвистывающего себе под нос. На Наталку – ноль внимания. Зато с каким интересом смотрит «Танцы разных народов» по «музыкальному киоску»! Теща взяла Валерика на карандаш. Она была решительной и грамотной теткой, поэтому насмотревшись «Знатоков», устроила профессиональную слежку за блудным родственником.
Результаты поисков были потрясающими: зять после работы вилял как заяц, пытаясь запутывать след, а потом исчезал в дебрях соседнего микрорайона. Соратницы вездесущей Галины Анатольевны установили, что товарищ Валерий Алексеевич почти каждый день ныряет во второй подъезд тридцатого дома, где падает в объятия «проститутки Ленки», местной балеринки, а потому, «проститутки» вдвойне! А там, дело техники.
Однажды вечером Галина Анатольевна позвонила в дверь любовного гнездышка. Открыла ей полуодетая (или полураздетая) балетная нимфа. Взглянув на мощную комплекцию тети Гали, на грозную, воинственную позу, Елена поняла, что ей пришел кирдык.
Теща вцепилась в тонкое нервное лицо балерины и заорала матом на весь подъезд. Но победу над проклятой разлучницей одержать так и не удалось. Полураздетый (или полуодетый) Валера отцепил от любовницы бешеную бабу, как хозяин отдирает клеща от собаки. Выставил ее на площадку и захлопнул перед носом дверь, пригрозив вызвать милицию и отправить Галину Анатольевну на пятнадцать суток в каталажку за злостное хулиганство.
Вернувшись домой, Галя рвала и метала, в красках расписывая Наталье все свои приключения. Цель одна – укомплектовать бабское войско еще одной обиженной и справедливо гневной женой. Но Наталья вся пошла в своего умного, рассудительного и спокойного отца, давно ушедшего в мир иной. С такой-то супружницей – не удивительно!
– Мама, зачем ты на меня всю эту грязь выливаешь? – тихо, но жестко спросила она у матери.
И та замолчала, наконец-то испугавшись серьезных последствий. Не дай бог, дочка сейчас окажется в больнице, а виновата будет мамынька-истеричка! И забегала, забегала по квартире в поисках валокордина для Натальи.
– Не надо. Переживу. А ты – уйди, мама, – сказала дочь.
– Так ведь… А вдруг выкидыш?
– Я сказала, уйди! Позвоню, если что, – ответила маме Наталья.
Конечно, ни о чем таком Маша не помнила. Но мама все-таки однажды проговорилась:
– Я один раз понервничала сильно, а ты такого гопака в животе моем сплясала! Ой-ой!
– А почему?
– Потому, что маленькие детки все слышат и все понимают. И если их мама плачет, то и они начинают переживать, как там их мамочка, не случилось ли чего?
– А что я там делала, когда не плясала гопака? – Машка настроилась на исследование важной проблемы, которая ее уже весьма интересовала.
– Ой, – махнула Наталья рукой, – честно говоря, ты редко, когда оставляла меня в покое. Вот какая зуда сейчас, такая зуда и тогда была!
Мать поспешила на кухню, потому что знала: из дочки сейчас посыпятся вопросики… А до восьмого класса еще очень далеко.
Маша оттопыривала верхнюю губу козырьком и вдумчиво ковырялась в носу. Ей было многое непонятно. Она, конечно, не дура уже, и понимала, как рождаются младенцы. "В мире животных" сто раз это показывали. И особенно жалко было несчастных жирафят, которые падали с огромной высоты. Интересовало ее другое: чем дети питаются там, в теплом материнском животе? Кто их кормит? Там ведь и в помине нет тети Светы в белом поварском колпаке. И как они сосут молоко? Или они что, вообще ничего не едят? Бедные дети всей земли. Как же это их угораздило…
А еще у Маши недавно зародилась идея-фикс: найти фотографию геройского папы. Все вокруг говорили, что она – вылитый отец. И мама – тоже часто, оглаживая теплыми, сильными ладонями худенькое личико дочки, это говорила. И противная бабка, когда злилась, это говорила.
Значит, папа Машин был так себе дяденька: с щелью между зубов, носиком валенком и малюсенькими глазками. Маша злилась на мать. Что за женщина! Не могла себе чего-нибудь покрасивше выбрать! А теперь все – кирдык! Ходи на старости лет и любуйся такой бракованной дочерью. Маша пыталась залепить ненавистную щель газетной бумагой и долго кривлялась перед зеркалом, воображая себя Софией Ротару.
– Черво-о-ну руту не шукай вечерами-и-и, – пела она. Бумажка предательски слетала с зубов, и Маша становилась похожей на Аллу Пугачеву.
Она ревела от досады. Алла Пугачева Маше категорически не нравилась.
Глава 2. Алина
Алина росла послушной, тихой девочкой. Во-первых, в их квартире шуметь запрещено. Мама страдала мигренями, и любой шорох ей доставлял невыносимые мучения. Она тогда закрывалась в спальне и подолгу не выходила оттуда. Аля давно уже привыкла управляться самостоятельно.
Она умела варить суп из пакетиков и жарить яичницу с колбасой. Или – без колбасы, как повезет. Над ней никто не нависал, когда нужно было сделать уроки. И еще Аля сама стирала свои трусики, колготки и маечки. В кошельке у Али водились деньги, на которые она могла позволить себе сходить в кино, в кафе, в столовую, в магазин канцелярских товаров или «Детский мир». Отец заботился о содержимом маленького кошелечка и никогда не забывал пополнить его.
Иногда мама выздоравливала. Она снимала с себя китайский халат, наряжалась в красивое платье и выходила «в свет». В квартире появлялись разные гости, звенели бокалы и произносились разные тосты. Мама восседала на диване и держала длинными пальчиками мундштук: не для того, чтобы курить. Просто она считала, что мундштук – это изящно. Алина мама обожала все красивое, изящное, изысканное. И сама она была похожа на хрупкую китайскую вазу, наполненную розами на высоких стеблях: изящная, красивая… дорогая.
Отец днями и ночами пропадал на работе. Алина мама очень гордилась тем, что «сама сделала себе мужа из ничего». Она так и говорила своим гостям:
– Если бы не я, то Валерий так бы и сидел в каком-нибудь зачуханном НИИ, а теперь он – начальник базы! Ой, если бы вы только знали, чего мне это стоило. Сколько я просила, сколько потратила нервов на то, чтобы мы жили по-человечески!
Гости согласно кивали головами. Обстановка новой кооперативной квартиры говорила сама за себя. Престижный район с видом на набережную, зеркала, хрусталь, модная стенка и кухня, буквально напичканная заграничной техникой. Мало, кто мог похвастаться таким богатством! В баре (господи, многие и слова такого не знали) хранились марочные вина и коньяки, а на столе красовались тарелочки с тонко нарезанным пармезаном и финским, сухим как палка, сервелатом. К винам полагался виноград, который свисал живописными гроздьями с вычурной фруктовой вазы. В этом доме даже еда была частью эстетического культа, поэтому тушеной картохи и пирогов с капустой здесь никто и никогда не предлагал.
Алю «подавали» к столу, как дополнение к культурному досугу. Она в чудесном бархатном платье, с тугими светлыми кудряшками, которые так шли к фарфоровому личик и синим глазкам, вежливо здоровалась с публикой и усаживалась к пианино. Несколько бойких полек и грустных элегий приводили гостей в восторг и умиление.
– Какая хорошенькая девочка! Прелесть просто, – взвизгивала одна из пожилых дам и старалась чмокнуть Алю в лоб.
У Али краснели уши, но она терпела. Стараясь незаметно стереть с лица следы от жирной помады, Аля еще немного присутствовала на взрослом вечере, ответив на несколько дежурных вопросов: в каком классе учится, как у нее успехи, и любит ли она своих родителей. После этого мама царственно целовала дочь в макушку и отпускала «отдыхать». Дальше следовал длинный монолог о том, как тяжело устроить талантливого ребенка в английскую школу, какие рвачи – репетиторы. И, конечно же, о том, что, несмотря на трудности, кучу испорченных нервов и сил, мать все равно добьется для своего ребенка «всего самого лучшего». Участие Алины в таких разговорах совершенно не требовалось.
Отец, так же как и дочка, практически не появлялся на званых вечерах. Его функция была давным-давно определена: содержать семью и не устраивать драм. Он принял эти условия и жил своей неведомой жизнью. Иногда Алина краем уха слышала из телефонных разговоров матери, что Валерий «совершенно отстранился от нее, не увлекся ли он кем-нибудь».
Алю такие новости не удивляли, она очень хорошо понимала, что означали слова матери. Но волновалась мало. Потому что знала: папа никогда ее не бросит. Потому что любит больше своей жизни. Он сам так говорил, тысячу раз, зарываясь в пушистую макушку дочери. Если у отца не случалось никаких дел на редкие выходные, он усаживал Алю в свою машину и увозил на целый день. Они катались по городу, обедали в настоящих взрослых ресторанах, гуляли по парку и ходили в кино. И им двоим было очень весело.
Иногда к их компании присоединялась мама, но она быстро уставала. Через какое-то время начинала жаловаться на мигрень, пугалась аттракционов в луна-парке и очень нервничала, если обнаруживала на сапожке или белоснежном финском пальто хоть капельку грязи.
Папа, глядя на нее, морщился, становился угрюмым и неразговорчивым. Тогда и у Али портилось настроение. Поэтому маму решено было с собой не брать.
– Лена, не мучайся, погуляй по магазинам, пообщайся с подругами, а мы с Алькой как-нибудь сами управимся, – сказал он маме однажды утром.
– Но, Валера, мы же семья, и должны проводить досуг вместе, – возражала мама.
Аля закончила споры искусно:
– Мамочка, ты так устаешь! А потом долго лежишь и страдаешь! Отдыхай и не волнуйся за нас!
Мама поцеловала Алю и улыбнулась:
– Ах, детка! Разве я смогу тебе отказать?
Вот так Аля заполучила себе папу целиком в личное пользование. И мама им нисколько не мешала. Пусть себе болеет на здоровье, она ведь на пенсии. А все люди, которые находятся на пенсии, всегда чем-нибудь болеют.
Правда мама совсем не была похожа на старушек-пенсионерок. Те – старенькие, седые, беззубые, вечно сидели на скамеечках и судачили о том о сем. А мама была красивая, похожая на Снежную Королеву. От нее вкусно пахло. Она со вкусом одевалась в отличие от старушек. Те вечно напялят на себя какие-то платочки и черные юбки. А зимой – уродливые сапоги «прощай молодость». Странно, конечно. Но век балерин – недолог. Потому что танцы – ужасно тяжелый, изматывающий труд. Так говорили все мамины подруги и часто жаловались на всевозможные болезни как старенькие бабушки.
Правда, родная бабушка Али, хоть и бабушка, но очень не любила, когда ее так называют. Она постоянно просила Алю:
– Котенок, не называй меня бабушкой, прошу. Для тебя я – Ирина. Хорошо, детка?
Она и вправду не выглядела старой. От нее не пахло валокордином. Ирина щеголяла в туфельках на высоченных каблуках, а в прическе – ни единого седого волоска. И зубы – все на месте. Она любила повторять:
– Аля – вылитая моя прабабка! Такие же глаза, лицо, настоящая полячка! Ах, если бы не эти проклятые большевики, то мы жили бы как князья!
Аля знала от Ирины, что где-то в Польше до сих пор стоит их фамильный замок. А род бабушки длится от древней династии князей Огинских, и красота женщин рода воплотилась в Алине. Поэтому бабушка громко восклицала, что внучка наследует все, что нажито честным трудом в этом «ужасном тоталитарном государстве».
– Мама! – шикала на Ирину Елена, стараясь отправить Алю куда подальше из квартиры.
Еще у Али была другая бабушка, проживающая в деревне. И она была самая настоящая: седенькая, кругленькая и очень добрая. Бабушка Маша, мама папы. Она никогда не приезжала в гости. А Аля была в деревне только один единственный раз. Ей там очень понравилось: бегай, сколько хочешь, играй и дружи, с кем хочешь. Воля вольная! И речка текла на воле, а не в граните. И рогатые коровы гуляли по полю, и птицы не сидели в клетках, и рыбы не плавали в тесных аквариумах!
Аля каждое лето просилась к бабушке Маше в деревню, но мама отчего-то начинала сердиться и срочно увозила дочку на море. На море, конечно, было замечательно, но…
Однажды она услышала, как родители ругаются из-за бабушки Маши. Мама шепотом кричала, что ни за что не допустит Алиного знакомства с «этой семейкой». Отец тоже кричал шепотом:
– Ты понимаешь, что творишь? Она мне – мать!
– Я ничего не имею против твоей матери, но ведь там, наверное, постоянно торчит твоя дебелая женушка со своей истеричной родственницей. И отпрыск!
– А что плохого в том, чтобы они встретились?
– Ничего. Достаточно с них алиментов. И вообще, закроем этот разговор! – шепот матери переходил на ледяной тон.
Отец тоже начинал повышать голос:
– Если бы я знал тогда, что ты из себя представляешь… Какая же ты… тварь!
– Прибереги плебейские выражения для своих… В противном случае… Один мой звонок куда надо отправит тебя в далеко-далеко в северные края, – ледяной тон обжигал холодом.
Аля тогда зажала уши. Родители скрывали какую-то гадкую тайну. Они обманывали ее. И этот тихий скандал определил всю дальнейшую жизнь Алины.
За Натальей начал ухаживать мужчина. Он дарил ей гвоздики, приглашал в кино, говорил комплименты. Ей нравилось внимание, нравились цветы и комплименты. Но дальше походов в кино дело так и не зашло. Просто ей было приятно ощущать себя все такой же молодой и привлекательной. Наталья была по-прежнему свежа и очаровательна.
Ложилась спать с улыбкой: желанна, хороша собой! Здорово! Совсем не похожа на серую «брошенку», как любила ее называть маманя. Вовсе и нет! Стоит ей только слово сказать, и мужчина, влюбленный в нее, на руках Наталью в ЗАГС понесет! Он сильный! Он может! Но…
Она не хотела говорить никаких слов. И замуж больше не желала. Ей было и так удобно и спокойно. Растет доченька, в доме пахнет пирогами. Им двоим много не надо. Зарплата у Наташи приличная, бывший исправно платит алименты. Даже удавалось выкроить немного на курорт. Чего еще надо?
Она вдоволь насмотрелась на коллег и подруг, умывающихся горючими слезами: то муж побил, то запил, то изменил. Наталья вздрагивала, слыша это противное слово «изменил». Нет, никак не проходит обида, глубоко въелась в сердце. Кто бы мог подумать тогда, что Валера так легко сможет скомкать, растоптать все то, что у них было?
А, может быть, именно он, бывший – главная причина ее одиночества? Может быть. Наташа даже целоваться ни с кем другим не смогла. Сколько раз обнимал ее новый друг, стараясь приблизиться к ее губам, дрожа от волнения, а она мягко, но твердо отталкивала от себя горячие мужские руки. Накатывало отвращение, брезгливость, даже паника. В голове стучало: «не мое, не мое, не мое». То, что легко и запросто происходило наедине с Валеркой, никак не вписывалось в новые реалии. Пусть так и будет. Она все для себя уже решила.
Мама, скандалистка Галина Анатольевна, такая же однолюбка. Ей ведь всего сорок было, когда отец умер. Непонятно, что их держало вместе всю жизнь, но вернувшись с похорон, мать упала и не вставала неделю. Не пила. Не ела. Умирала. А ведь каждый день семейной жизни с раннего утра гремела на кухне сковородками и, подавая на стол завтрак, звала семейных:
– Идите жрать!
В огороде, где отцом каждая дощечка отполирована, каждый столбик, каждый гвоздик лично папиными руками забит, все время орала. Демонстративно, чтобы слышали соседи:
– Господи, за что мне эти мучения! У всех мужики как мужики, а у меня пьянь-рапья-я-я-янь! Недоделок! Непутевый!
Соседи слышали и тихо ненавидели Гальку за хамовитость и откровенную бабскую тупость. Женщины мечтали: должны ведь когда-то у Петра нервы не выдержать? Всю войну мужик прошел, фашиста бил, а тут курицу общипанную терпит и в рыло ей не сунет! Была бы баба видная, а это что? Чучело огородное, глядеть противно! И визжит, прости господи, как поросенок недорезанный! И вот за что ей такой муж, а?
Петр был красавец. Высоченный, здоровенный, улыбчивый. Зубы белые-белые! С фронта солдаты приходили – живого места на них не было. По табачному духу можно было угадать, что мужского полу человек. И то – ошибались. Какие уж тут зубы… А Петра бог сберег. Для радости, для счастья, для любви! Сколько молодых бабочек драки из-за него устраивали! Дрались не жизнь – на смерть! А достался Петр этой каракатице Гальке. Мамаша ее, Клавдия, постаралась.
Однажды Петр на танцы выпивши пришел. А пьяный он еще добрее становился: всех девчонок ему безмерно жалко было. Особенно страшненьких. Красивым тошно, а этим бедолагам и вообще приткнуться не к кому. Вот и приглашал на танец всех дурнушек. Пусть хоть так. И Гальку пригласил. А та, не будь дурой, вцепилась в Петю и попросила до дому проводить. Мол, страшно. А в проулке влепилась ему в губы пиявкой, не отодрать! И тут:
– Ах, ты, паразит! Девку мою сильничать вздумал! Милиция! Милиция! – Клавка сирену свою врубила.
Петька: пык-мык, да где тут… Милиционеры набежали, смотрят: у Гальки подол разорван, платье на груди в клочья. Давай составлять протокол. Клавдия орет:
– Прощу гада этого, если он на Гале женится!
И повели добра молодца под венец как телка.
Бабка Клава потом Наталье с гордостью рассказывала, как научила Галку. Целый месяц тренировались. Поймали на живца!
Другой бы на месте Петра за такое вероломство райскую жизнь бы хитрой женушке с ехидной тещенькой устроил: они бы свету белого не взвидели. Но не Петя. Ему бы по-хорошему, в монастырь: столько света и добра от него шло, люди за версту чуяли и тянулись к нему. Потому и зажила Галина в любви и ласке. Правда, с детишками не получалось. Первый сынок умер во младенчестве. Второй не дожил и до трех лет. А Наташа появилась на свет очень поздно, через десять лет совместной жизни супругов. Поэтому любил Петр свою Наталку и пылинки с нее сдувал.
И Наташа помнит, как тянулась к отцу и сторонилась крикливой матери. Наверное, той было очень обидно. Наверное, она сильно ревновала: дочку к мужу, а мужа ко всем женщинам на белом свете. Помнила ведь его «жалость». И ругала его, проклинала, поносила. А отец улыбнется, визгуху-жену на шкаф усадит, дочку на руки, и был таков.
Все леса, все озера они на пару излазили. Наташку комары искусают, изгрызут до мяса, ноги сотрутся до кровавых пузырей, но она – молчок. Ни слова жалобы. Отец приведет ее на дальнее озеро: сам снасти налаживает, а Наташа вокруг бегает и хворост собирает. Потом батя два здоровенных бревна рядком положит, между ними костерок раздует, и горит он всю ночь. Наудят щук и такую уху сварганят – ни в одном ресторане так не накормят!
Как Наталья любила отца! Дух захватывало! Как она гордилась им! У многих ее ровесников в семье воспитанием больше мамы занимались, проверяли дневники, ходили на родительские собрания. А ее растил папка! И ей даже мальчишки завидовали! И в тот страшный день, когда Петра не стало, на похороны пришел весь город! И все, все плакали! Даже мужчины и мальчишки!
Мать не могла смотреть даже в сторону других мужиков, плевалась от отвращения. И потом все время говорила:
– А вот мой Петенька так делал… А мой Петенька так говорил… А у моего Петеньки так было дело поставлено…
Женщины слушали ее и сокрушенно вздыхали: ну почему, чтобы понять, что любила больше жизни, нужно обязательно такое горе испытать? Гальку они не жалели, но и не злорадствовали, зачем? И так чуть умом не тронулась. А вот за Наташу очень беспокоились. Ее даже лечили долгое время. Боялись, что девчонка так и не выкарабкается из сумеречного состояния.
Но жизнь шла, обе: и дочь, и мать потихоньку пришли в себя. Наталья вытянулась, пополнела и смотрела на мир отцовскими глазами, радуясь всему: солнцу, весне, дождю, снегу, людям.
Мама ворчала:
– Вот блажная, вся в отца,
Но Наталья чувствовала, как мать тайком любуется ею и плачет:
– Вот, Наташка, скоро тебя замуж отдавать. С кем же я остану-у-усь. Уйдешь ведь от меня к чужому мужику, кобыла ты этакая!
Мама была неисправима.
С Валеркой Наташа познакомилась в парке. Был праздник, Первое мая. Стояла настоящая июльская жара, девчонки выскочили на улицу в легких сарафанах и босоножках. Качались на качелях, пили лимонад, ели мороженое – у всех было прекрасное настроение. Решили покататься на катамаранах. Прибежали к реке, а все плавсредства были заняты отдыхающими. Какие-то парни сталкивали на воду последнюю лодку. Девушки чуть не заплакали. Но один из ребят вдруг взглянул на Наталью и улыбнулся:
– Девчата, чего киснем? Айда с нами кататься!
Это был Валера. И он был т-а-а-акой… Наташа даже покраснела.
Ее подруги кокетничали, ломаясь, набивая себе цену. Но Наталья вдруг решительно подошла к берегу, скинув новенькие туфельки.
– Берите меня. Я умею грести!
Парни присвистнули. А Валерка сказал:
– За штурмана будешь!
Девчата завизжали, запросились «на корабль». Погрузили всех. Потом они не сколько плавали, сколько маялись дурью и чуть не утопили лодку. Пришлось скидывать «балласт». Валерка прыгнул в воду и широкими сильными гребками доплыл до берега. Крикнул Наталье:
– Эй, Марья-Моревна, давай ко мне!
И Наташка, прямо в сарафане, зажав туфельки в руке, сиганула следом за Валеркой. И пошла уверенно, не хуже его – с малых лет на воде болталась. Вышла из реки, гордо вскинув мокрую голову, нисколько не стесняясь народа вокруг. Вот тогда она поняла, как хороша! Она увидела свою красоту в глазах этого парня. И было, на что посмотреть!
Мокрый сарафан облепил ее статную фигуру, широкие бедра и высокую грудь. Но «девушкой с веслом» назвать Наташу было нельзя. Потому что природа одарила ее тонкой талией и длинными волосами до самого пояса. И сейчас она шла, как та самая Марья-Моревна, могучая королевна! Коса расплелась и по-русалочьи покрыла Наташины плечи, а сильные ноги уверенно ступали по прибрежному песку.
Наталья остановилась прямо перед Валерой и смело смотрела на него. А тот, выдохнув с трудом, наконец-то решился:
– Как вас зовут, Марья-Краса?
– Натальей.
– Ну тогда ты будешь Наталья – краса, длинная коса…
Они были созданы друг для друга. Они совпадали, как элементы сложной мозаичной картины. И то, что между ними происходило – нельзя было назвать всепоглощающей страстью или нежным чувством, или симпатией. Все это – смешные слова, выдуманные для молоденьких дурочек, читающих дурацкие романы. Они были единым целым, идеальным механизмом, гармоничной силой, разумным творением природы, где никогда ничего не бывает лишнего. Адамом и Евой. Первыми совершенными людьми на Земле, венцом божьего промысла.
Почему тогда все случилось так гадко? Почему Валерка, единственный, любимый, суженый – покинул ее? И, ладно бы, только ее, но ведь Валера предал маленького человечка, родную дочь! Наталья терялась в догадках. Поступок Валерки был так чудовищен и противоестественен, как чудовищен и противоестественен февральский мороз в середине июля.
Хотя… И такое случается раз в тысячу лет.
А, может, Наталья все придумала сама?
Глава 3. Наталья
За Натальей начал ухаживать мужчина. Он дарил ей гвоздики, приглашал в кино, говорил комплименты. Ей нравилось внимание, нравились цветы и комплименты. Но дальше походов в кино дело так и не зашло. Просто ей было приятно ощущать себя все такой же молодой и привлекательной. Наталья была по-прежнему свежа и очаровательна.
Ложилась спать с улыбкой: желанна, хороша собой! Здорово! Совсем не похожа на серую «брошенку», как любила ее называть маманя. Вовсе и нет! Стоит ей только слово сказать, и мужчина, влюбленный в нее, на руках Наталью в ЗАГС понесет! Он сильный! Он может! Но…
Она не хотела говорить никаких слов. И замуж больше не желала. Ей было и так удобно и спокойно. Растет доченька, в доме пахнет пирогами. Им двоим много не надо. Зарплата у Наташи приличная, бывший исправно платит алименты. Даже удавалось выкроить немного на курорт. Чего еще надо?
Она вдоволь насмотрелась на коллег и подруг, умывающихся горючими слезами: то муж побил, то запил, то изменил. Наталья вздрагивала, слыша это противное слово «изменил». Нет, никак не проходит обида, глубоко въелась в сердце. Кто бы мог подумать тогда, что Валера так легко сможет скомкать, растоптать все то, что у них было?
А, может быть, именно он, бывший – главная причина ее одиночества? Может быть. Наташа даже целоваться ни с кем другим не смогла. Сколько раз обнимал ее новый друг, стараясь приблизиться к ее губам, дрожа от волнения, а она мягко, но твердо отталкивала от себя горячие мужские руки. Накатывало отвращение, брезгливость, даже паника. В голове стучало: «не мое, не мое, не мое». То, что легко и запросто происходило наедине с Валеркой, никак не вписывалось в новые реалии. Пусть так и будет. Она все для себя уже решила.
Мама, скандалистка Галина Анатольевна, такая же однолюбка. Ей ведь всего сорок было, когда отец умер. Непонятно, что их держало вместе всю жизнь, но вернувшись с похорон, мать упала и не вставала неделю. Не пила. Не ела. Умирала. А ведь каждый день семейной жизни с раннего утра гремела на кухне сковородками и, подавая на стол завтрак, звала семейных:
– Идите жрать!
В огороде, где отцом каждая дощечка отполирована, каждый столбик, каждый гвоздик лично папиными руками забит, все время орала. Демонстративно, чтобы слышали соседи:
– Господи, за что мне эти мучения! У всех мужики как мужики, а у меня пьянь-рапья-я-я-янь! Недоделок! Непутевый!
Соседи слышали и тихо ненавидели Гальку за хамовитость и откровенную бабскую тупость. Женщины мечтали: должны ведь когда-то у Петра нервы не выдержать? Всю войну мужик прошел, фашиста бил, а тут курицу общипанную терпит и в рыло ей не сунет! Была бы баба видная, а это что? Чучело огородное, глядеть противно! И визжит, прости господи, как поросенок недорезанный! И вот за что ей такой муж, а?
Петр был красавец. Высоченный, здоровенный, улыбчивый. Зубы белые-белые! С фронта солдаты приходили – живого места на них не было. По табачному духу можно было угадать, что мужского полу человек. И то – ошибались. Какие уж тут зубы… А Петра бог сберег. Для радости, для счастья, для любви! Сколько молодых бабочек драки из-за него устраивали! Дрались не жизнь – на смерть! А достался Петр этой каракатице Гальке. Мамаша ее, Клавдия, постаралась.
Однажды Петр на танцы выпивши пришел. А пьяный он еще добрее становился: всех девчонок ему безмерно жалко было. Особенно страшненьких. Красивым тошно, а этим бедолагам и вообще приткнуться не к кому. Вот и приглашал на танец всех дурнушек. Пусть хоть так. И Гальку пригласил. А та, не будь дурой, вцепилась в Петю и попросила до дому проводить. Мол, страшно. А в проулке влепилась ему в губы пиявкой, не отодрать! И тут:
– Ах, ты, паразит! Девку мою сильничать вздумал! Милиция! Милиция! – Клавка сирену свою врубила.
Петька: пык-мык, да где тут… Милиционеры набежали, смотрят: у Гальки подол разорван, платье на груди в клочья. Давай составлять протокол. Клавдия орет:
– Прощу гада этого, если он на Гале женится!
И повели добра молодца под венец как телка.
Бабка Клава потом Наталье с гордостью рассказывала, как научила Галку. Целый месяц тренировались. Поймали на живца!
Другой бы на месте Петра за такое вероломство райскую жизнь бы хитрой женушке с ехидной тещенькой устроил: они бы свету белого не взвидели. Но не Петя. Ему бы по-хорошему, в монастырь: столько света и добра от него шло, люди за версту чуяли и тянулись к нему. Потому и зажила Галина в любви и ласке. Правда, с детишками не получалось. Первый сынок умер во младенчестве. Второй не дожил и до трех лет. А Наташа появилась на свет очень поздно, через десять лет совместной жизни супругов. Поэтому любил Петр свою Наталку и пылинки с нее сдувал.
И Наташа помнит, как тянулась к отцу и сторонилась крикливой матери. Наверное, той было очень обидно. Наверное, она сильно ревновала: дочку к мужу, а мужа ко всем женщинам на белом свете. Помнила ведь его «жалость». И ругала его, проклинала, поносила. А отец улыбнется, визгуху-жену на шкаф усадит, дочку на руки, и был таков.
Все леса, все озера они на пару излазили. Наташку комары искусают, изгрызут до мяса, ноги сотрутся до кровавых пузырей, но она – молчок. Ни слова жалобы. Отец приведет ее на дальнее озеро: сам снасти налаживает, а Наташа вокруг бегает и хворост собирает. Потом батя два здоровенных бревна рядком положит, между ними костерок раздует, и горит он всю ночь. Наудят щук и такую уху сварганят – ни в одном ресторане так не накормят!
Как Наталья любила отца! Дух захватывало! Как она гордилась им! У многих ее ровесников в семье воспитанием больше мамы занимались, проверяли дневники, ходили на родительские собрания. А ее растил папка! И ей даже мальчишки завидовали! И в тот страшный день, когда Петра не стало, на похороны пришел весь город! И все, все плакали! Даже мужчины и мальчишки!
Мать не могла смотреть даже в сторону других мужиков, плевалась от отвращения. И потом все время говорила:
– А вот мой Петенька так делал… А мой Петенька так говорил… А у моего Петеньки так было дело поставлено…
Женщины слушали ее и сокрушенно вздыхали: ну почему, чтобы понять, что любила больше жизни, нужно обязательно такое горе испытать? Гальку они не жалели, но и не злорадствовали, зачем? И так чуть умом не тронулась. А вот за Наташу очень беспокоились. Ее даже лечили долгое время. Боялись, что девчонка так и не выкарабкается из сумеречного состояния.
Но жизнь шла, обе: и дочь, и мать потихоньку пришли в себя. Наталья вытянулась, пополнела и смотрела на мир отцовскими глазами, радуясь всему: солнцу, весне, дождю, снегу, людям.
Мама ворчала:
– Вот блажная, вся в отца,
Но Наталья чувствовала, как мать тайком любуется ею и плачет:
– Вот, Наташка, скоро тебя замуж отдавать. С кем же я остану-у-усь. Уйдешь ведь от меня к чужому мужику, кобыла ты этакая!
Мама была неисправима.
С Валеркой Наташа познакомилась в парке. Был праздник, Первое мая. Стояла настоящая июльская жара, девчонки выскочили на улицу в легких сарафанах и босоножках. Качались на качелях, пили лимонад, ели мороженое – у всех было прекрасное настроение. Решили покататься на катамаранах. Прибежали к реке, а все плавсредства были заняты отдыхающими. Какие-то парни сталкивали на воду последнюю лодку. Девушки чуть не заплакали. Но один из ребят вдруг взглянул на Наталью и улыбнулся:
– Девчата, чего киснем? Айда с нами кататься!
Это был Валера. И он был т-а-а-акой… Наташа даже покраснела.
Ее подруги кокетничали, ломаясь, набивая себе цену. Но Наталья вдруг решительно подошла к берегу, скинув новенькие туфельки.
– Берите меня. Я умею грести!
Парни присвистнули. А Валерка сказал:
– За штурмана будешь!
Девчата завизжали, запросились «на корабль». Погрузили всех. Потом они не сколько плавали, сколько маялись дурью и чуть не утопили лодку. Пришлось скидывать «балласт». Валерка прыгнул в воду и широкими сильными гребками доплыл до берега. Крикнул Наталье:
– Эй, Марья-Моревна, давай ко мне!
И Наташка, прямо в сарафане, зажав туфельки в руке, сиганула следом за Валеркой. И пошла уверенно, не хуже его – с малых лет на воде болталась. Вышла из реки, гордо вскинув мокрую голову, нисколько не стесняясь народа вокруг. Вот тогда она поняла, как хороша! Она увидела свою красоту в глазах этого парня. И было, на что посмотреть!
Мокрый сарафан облепил ее статную фигуру, широкие бедра и высокую грудь. Но «девушкой с веслом» назвать Наташу было нельзя. Потому что природа одарила ее тонкой талией и длинными волосами до самого пояса. И сейчас она шла, как та самая Марья-Моревна, могучая королевна! Коса расплелась и по-русалочьи покрыла Наташины плечи, а сильные ноги уверенно ступали по прибрежному песку.
Наталья остановилась прямо перед Валерой и смело смотрела на него. А тот, выдохнув с трудом, наконец-то решился:
– Как вас зовут, Марья-Краса?
– Натальей.
– Ну тогда ты будешь Наталья – краса, длинная коса…
Они были созданы друг для друга. Они совпадали, как элементы сложной мозаичной картины. И то, что между ними происходило – нельзя было назвать всепоглощающей страстью или нежным чувством, или симпатией. Все это – смешные слова, выдуманные для молоденьких дурочек, читающих дурацкие романы. Они были единым целым, идеальным механизмом, гармоничной силой, разумным творением природы, где никогда ничего не бывает лишнего. Адамом и Евой. Первыми совершенными людьми на Земле, венцом божьего промысла.
Почему тогда все случилось так гадко? Почему Валерка, единственный, любимый, суженый – покинул ее? И, ладно бы, только ее, но ведь Валера предал маленького человечка, родную дочь! Наталья терялась в догадках. Поступок Валерки был так чудовищен и противоестественен, как чудовищен и противоестественен февральский мороз в середине июля.
Хотя… И такое случается раз в тысячу лет.
А, может, Наталья все придумала сама?
Глава 4. Валерий
Валерий вырос в деревне, где-то под Новгородом. У матери был он единственным ребенком, а потому – балованным и любимым. Об отце мама никогда ничего не рассказывала. Зато соседи и родственники никогда не забывали напомнить Валерке об его происхождении.
– Мамка тебя в подоле принесла! – кричал долговязый Васька, двоюродный брат.
И эти его слова служили запалом для хорошей драки.
Валерке до слез обидно было. В чем он виноват? Откуда столько презрения? Да у доброй половины деревенских баб дети росли без отцов, и ничего ведь. Он пытался докопаться до самой истины и, наконец-то, понял: дело не в нем, не в мамке, а в самих людях. Люди разные, и не всегда – добрые. Многие из них пытались за счет унижения слабого возвыситься в своих глазах.
Вот как тетка Клавдия, сестра матери. Некрасивая, рябая Клавка не могла сравниться со статной и пригожей Марьей. Ее и замуж-то взяли благодаря «интеллигентной» профессии, продавщицы местного сельпо. Но муж Егор, быстренько сварганив Клавдии маленького Ваську, начал погуливать и интересоваться винцом, которого теперь у него было в достатке. Всегда можно взять у жены в магазине – ничего, расплатится сама. Клавка, разочарованная, совсем раскисла. Егор и так-то был ненадежным, с ленцой, мужиком, а тут еще и гулякой оказался. Все на Клавке: и дом, и огород, и скотина, и магазин. Докучливые деревенские старухи без конца дергали ее. Никаких дел: Клавдия картошку копает, конца поля не видать, а эти бабки прутся к ней, увязая в меже:
– Клавдия, открой лавку, уж очень надо сахару купить!
– Клавдейка, а муку завезли? Отложи мне пару пудиков!
– Клавушка, ты завтра поране магазин отворяй: надыть консервы и водки взять, зять приезжат!
Вот дуры! Как будто не видят расписания на магазине. И ведь каждая норовит под запись товар взять. А Клавдия потом дрожи перед ревизией!
Сеструха Мария жила и горя не знала. Дрова ей колхоз выписывал, огородик махонький, за день управиться можно. Из скотины и было: корова, поросенок, да пять курочек. Много ли им с Валеркой надо? Мужика нет и не надо. Мужик в хозяйстве – особая статья. Его кормить, обстирывать, обихаживать надо. Плохой, хороший ли, а никуда не денешься. А этой – трын-трава.
Валерку Маша из города привезла. Колхозное правление ее, как путнюю, отправило учиться на животновода. Дали ей койку в общежитии, стипендию начислили, чин чинарем! Вернулась Машка специалистом с дипломом. Зашла в правление на работу определяться, так вся контора ахнула: вот так специалист! Пузо в пальто не умещается! Однако, ничего не сказали. Как матери-одиночке, выделили квартиру – маленький домишко на две комнатенки с кухней и печкой.
Клавка сначала обрадовалась: теперь она полная хозяйка в добротной родительской, по четыре окна на каждой стене, избе. А потом чуть волком не взвыла: за таким домом догляд нужен! А Егор, в отличие от покойного отца, хорошего хозяина, мужичонка никакущий! Кое-как отработает восемь часов в РММ, и в магазин за вином. И попробуй – не дай! Мигом Клавины глаза украсит фиолетовыми синяками. Ночью придет – покоя нет. Буянит, Клаву на честный бой вызывает. А ведь ей спать надо! Она и так без рук, без ног! И Ваське в школу с утра! От такой жизни Клавдия быстро увяла, подурнела, растеряла остатки красоты, которой ей господь и так немного отмерил.
И самое обидное то, что она-то, Клавдия, ни в чем не была виновата, все делала по людским законам! И работала, и замуж вышла, и дитя в законе родила! А ей – шиш с маслом! И в то же самое время сестра Машка все наготовенько от государства получила: и домишко, и счастье семейное, и достаток!
Конечно, Клавдия преувеличивала: какой там достаток у матери-одиночки. Но – все равно: Мария цвела и пахла, Валерка всегда в обновах и здоровенький, а чисто вымытые стекла избушки белели кружевными занавесками. Раньше бы за такой грех с Машкой и не здоровался бы никто, а сейчас – почет ей и уважение! И, главное, ни один человек ее пальцем не тронет, спит себе до утра без задних ног, и на работу идет как королева! Господи, да за что такая несправедливость!
Обида и зависть пересилили сестринскую любовь и привязанность. Клавдия старалась не встречаться с Марией, чтобы не вывалить нечаянно на нее всю свою злость. Она перестала забегать вечерами по пути из магазина к сестре, чтобы попить чайку. Потом запретила Ваське гостить у тетки и дружить с Валеркой. Понимала, что зря: Вася и накормлен, и умыт. И уроки сделаны. Маша парню заштопает и приголубит, как родного. Но Клавдию уже несло по кочкам, и она орала на сына, когда тот опаздывал к ужину, заигравшись с братом.
– Мамка, чего ты кричишь на меня? – удивлялся Васятка, – я ведь и стих выучил, а потом мы с Валеркой вместе книжки читали.
– Нет! И все! Я сказала! Нечего таскаться по чужим людям!
– Да какая ж мне чужая тетка Маша? – Васятка, несмышленыш, хлопал глазенками и ничего не понимал.
– Такая! Дурная она! Пропащая! Нечего! – Клавдия обливала помоями родную сестру, не стесняясь в выражениях.
Что посеешь, то и пожнешь. Потихоньку Вася, отравленный ядом сплетен и наговоров, искренне поверил в слова матери, и, заразившись от нее злобой, старался при каждой нечаянной встрече побольнее ударить «выродка» Валерку.
Клавдия нет-нет, а и скажет, взвешивая сахар или толстые серые макароны, кинув гирьку на весы, очередной покупательнице с длинным языком:
– Не смотри, не смотри, тетка Марфа, не обвешу. Я – баба честная. Отродясь никого не обманывала: ни людей, ни государство! Эта Машка – любительница на дармовщинку пожить. Ишь ты, нагуляла в городе шпаненка своего, и горя мало!
– Ой, и не говори, Клавдейка, – льстиво соглашалась Марфа, пугливо поглядывая на стрелку весов, – она, энта Машка, говорят, в городе хвостом мела почище профурсетки какой! У них там в городах сейчас так заведено: губы намажут и вперед! Какой мужик попадется, под того и стелются… Ты, это, Клавушка, подушечек мне отсыпь маленько, ага?
И вьются, вьются бабьи слухи по селу, удержу нет. И вот уже, масляно, облизываясь на статную Марьину фигуру, сплевывает местное мужичье:
– Ах ты, ш-шалава городская…
И бабы, вспохватившись, что в запале наплели лишнего, ненавидя за это не себя, а Марию, собираются в кружки и поносят, клянут несчастную Машу еще больше, забыв про дела, детей и скотину. Начесав языки вдоволь, охнут и бегут домой, где ревет недоенная корова, не греет нетопленная печь и неприятен ногам неметеный пол. Получив от сердитых мужей справедливый нагоняй, ненавидят Марию все сильнее.
Маша долго не знала, не чувствовала, что творится за ее спиной. Ей не до разговоров: который год велась война с председателем за новый телятник. В старом, продуваемом насквозь всеми ветрами, телки дохли как мухи. Падеж скота достиг таких размеров, хоть караул кричи! И сердце кровью обливалось: живые души, малюхонные, в адовый мороз уже и мычать не могли, а тихо ложились на ледяные полы, закатывая кроткие глаза, опушенные длинными ресницами. И однажды она, не выдержав, влетела в контору и при всех, не стесняясь, закричала:
– Я на тебя, Михалыч, жалобу в райком напишу! И в «Крестьянку» напишу! Я до Брежнева дойду, так и знай!
То ли угроза подействовала, то ли что, но к весне к старому телятнику начали подвозить новенькие кирпичи, шифер, доску. И Сергей Михайлович, председатель, понимая, что права, права Мария, все равно чувствовал к ней неприязнь. И дома, посасывая мозговую косточку, положенную в тарелку щей, жаловался супруге:
– Никакого аппетита нет. Все мозги сучка Машка выела.
А та с готовностью подхватывала:
– С нее станется, Сережа. Терпи. У нее, говорят, в райкоме любовник. Она и ребенка от него прижила!
Мария прозрела, когда Валерка, однажды вернувшийся домой из школы с расквашенным носом, спросил у матери:
– Мам, а че такое выб..док?
Вот тогда и поняла она, какая тараканья возня устроена вокруг, какой злобой исходят люди. За что страдает любимый и желанный сынишка. Нет, она не сгорбилась, не съежилась от людских пересудов. Хмыкнула только один раз:
– Дерёвня!
И еще выше голову подняла! А пускай, что хотят, то и думают, коли мозгов с гулькин нос! Ей даже на пользу! Вон как председатель засуетился, забегал. Любовник в райкоме у нее, оказывается! А и пусть будет любовник! Зато местные ухари, много о себе возомнившие, поменьше под окнами шастать будут! Кто они против городского начальства – тьфу!
С тех пор душа Марии стала каменеть, покрываться толстым бронзовым слоем. Деревенских называла презрительно говноедами, а сыну внушала каждый день:
– Валерик, учись хорошо! На одни пятерочки учись! Вырастешь, уедешь отсюда в город. Станешь большим человеком. Женишься на красивой городской девушке. Не вздумай даже смотреть на этих чухонок! У них ведь ни ума, ни фантазии!
– Да на кой они мне сдались, м-а-а-ам, – тянул Валерка, – я лучше в футбол с ребятами погоняю.
– Ну это ты сейчас так говоришь. А подрастешь, забегаешь!
– Да ну их, этих девчонок! Я никогда не женюсь! – Валере не нравились эти разговоры, и он спешил убежать во двор.
Но материнские слова легли на благодатную почву. И Валерка подтянулся и вышел в первые ученики. А окрепнув и выросши в рослого парня, заткнул рты и Ваське, и остальной шпане, сдвинув большинству особо разговорчивых носы набок.
К тому времени школа из семилетки превратилась в полноценную среднюю, с десятилетним образованием, и Валерка окончил ее с медалью. В Новгороде играючи получил высшее техническое образование и решил покорять столицу. Но не успел. Женился на Наталье. Как – и сам не понял.
Ему не нравились крупные, хорошо сбитые девушки. Таких в родном колхозе пруд пруди. Мечтал Валерка о хрупких, тонких и ломких, похожих на тростиночки, героинях советских фильмов шестидесятых годов. Таких как Самойлова.... Нервных, чутких, ранимых. Сбила его с толку Наталья, русская Венера, вышедшая из «пены речной». Никакой в ней не было нервности и капризов. Спокойная, расторопная и деловитая, она никогда не скандалила и не повышала голос. Она не носилась со своей беременностью, как с писаной торбой, не требовала повышенного внимания и не отправляла Валерку ночью искать апельсины.
С Наташкой ему было хорошо и спокойно. И в постели ему было с Наташкой хорошо. Люби и радуйся. А душа требовала огня. Просила бури. Хотела совсем другого: борьбы, натиска и драмы. Жизнь с Натальей совсем не походила на ту, о которой мечталось – тихая гавань. Как у стариков, ей-богу.
И тут он увидел ту самую, единственную и неповторимую! Елена походила на фарфоровую статуэтку, на сказочную танцовщицу из сказки Андерсена, на экзотическую птичку, случайно залетевшую в бедную хижину и мечущуюся в ней в поисках выхода.
И Валера забыл про все. Кто такая Наталья? Зачем она ему? С ней и так все будет хорошо, и его судьба никак не должна была соприкасаться с толстой и прямой линией судьбы молодой жены. Он не мог налюбоваться Еленой, живым воплощением его снов. Околдованный балериной, беспечно порвал семейные узы, нисколько не заботясь о том, что будет без него. Набег тещи только утвердил его решение. Со временем и жена должна будет превратиться в это туповатое чудовище, место которому на деревенском базаре. Вылитая тетушка Клавка.
Наталья без звука собрала ему чемодан и слова не сказала на прощанье. Унылая глупая корова. Располневшая, подурневшая, с трудом передвигавшаяся на отяжелевших ногах – куда ей до легкой, как перышко, как кленовый листик, Елены? Валерий не чувствовал уколов совести, от ребенка не отказывался, исправно платя алименты каждый месяц. Позже, значительно поправив материальное положение, присылал богатые посылки. Бывшая принимала их, но не докучала Валерию с проблемами. Все складывалось замечательно!
Свою ужасную, непоправимую ошибку Валерий понял не сразу. А когда понял – расхотелось жить.
Глава 5. Маша
Маша целый день проревела. Сорвалась путевка в Анапу. Что-то там у мамы не срослось. А ведь Маша весь год мечтала снова побывать на море! Окунуться в теплую, зеленоватую воду, а потом долго на ней лежать, ощущая себя легкой как перышко. Строить причудливые замки из песка, наслаждаться самыми вкусными на свете фруктами. Сидеть вместе со взрослыми допоздна за грубым деревянным столом на увитом виноградом дворике, слушать веселые анекдоты и интересные истории.
Прошлым летом мама снимала место у хозяйки в частном секторе. В красивом кирпичном доме тогда собралась большая компания. Две семейные пары и еще четверо детей, Машиных ровесников. Родители из строгих и требовательных превратились в бесшабашных и беспечных, они мало обращали внимания на своих отпрысков, не ругали и не одергивали поминутно. Словно сами стали на сто лет моложе: гуляли по нарядной набережной, жарили шашлыки, бегали на танцы, пили вино. И Машина мама – туда же! Загорелая, свежая, в открытом сарафане и босоножках, скакала на дискотеке под открытым небом не хуже молодых!
Ребята, предоставленные сами себе, наконец-то почувствовали себя по-настоящему счастливыми. Не надо было ложиться спать в десять вечера, не надо было вскакивать спозаранку. Хозяйка, Таисия Петровна, сама, добровольно, кормила детей, пока предки мотались где-то в городе. И это была лучшая еда на свете! Особенно, вареная кукуруза! Горячие початки посыпались грубой серой солью и проглатывалась в мгновение ока!
На завтрак подавалась мамалыга, каша из кукурузы: золотистая, сдобренная абрикосами и виноградом. А хлеб, который Маша не особенно жаловала, здесь был вкуснейший, белый, пышный, горячий! А еще Маша полюбила рыбу! Потому что вкуснее ничего не пробовала, куда там противному минтаю, которым ее пичкали в городе! Маша часами сидела перед тарелкой с неаппетитными кусками, пока мать не крикнет на нее в сердцах. Здесь же обыкновенные «бички» съедались моментально.
Она сдружилась с Анькой, Танькой, Генкой и Митькой. Анька, Генка и Танька Корнышевы приехали в Анапу из самого Ленинграда. А Митьку Зарубина папка с мамкой привезли из Мурманской области. Он был самый тощий и бледный в компании, сказывались долгие северные ночи и нехватка витаминов. Его Таисия Петровна жалела больше всех и старалась кормить от пуза. Ей, полной, одышливой, не лень было бегать за «бледной спирохетой» с огромным, величиной с Митькину башку, помидором и причитать:
– Митя, Митя, поешь, миленький. А я тебе шоколадку подарю!
Добрая бездетная тетка частенько докучала таким образом ребятам. А что? У этих «паразитов» о «дитях» голова не болит, таскаются по кустам целыми ночами, проклятые! Тая не покормит, они и не вспомнят! Тая, чтобы оградить детскую некрепкую психику от «развратников – родителей», проживающих в Анапе второй медовый месяц, укладывала всех спать на свежем воздухе, под фисташковым деревом.... Вся ватага дрыхла без снов, вповалку.
Это было самое чудесное, согретое южным солнцем, время. Маша целый год переписывалась с Анькой и Танькой, и в письмах они мечтали, как встретятся вновь под приветливой крышей тети Таи. И вот, на тебе – не будет никакого Юга. Будет смена в лагере «Восток» и месяц у бабушки в деревне. Она ездила туда раза два совсем маленькой и ничего не помнит. И бабушку эту знать не знает и ведать не ведает. Бл-и-и-ин, какая тоска!
В лагерь она тоже попала в первый раз. Мама проводила ее на площадь, откуда отправлялись школьные автобусы с детьми. В дороге пели песни, радовались долгожданному отдыху. А Маша молчала, отвернувшись к окну. Ее душила злость: мама, наверное, специально сплавила дочку подальше от себя, а сама усвистала в Анапу. Хотелось плакать.
Но постепенно оттаяла. Ребята так хорошо пели «Мама, чао», «Вместе весело шагать по просторам» и« Крылатые качели», что Маша невольно начала подпевать.
Солнечные лучи били в окна, леса сменялись полями, над землей царил молодой июнь, общее счастье десятков юных сердец заразило разнесчастное Машино сердечко радостью и ликованием. К окончанию пути она уже смеялась и знакомилась с будущими друзьями.
Корпусы детского лагеря спрятались в сосновом лесу возле широкого озера. Ребят встретили юные и очень симпатичные вожатые. Приветливо поздоровавшись, распределили всех по отрядам и показали комнаты. Потом вкусно накормили в столовой. А вечером была праздничная линейка и самая настоящая дискотека. Круто же!
Днем – никакого покоя от вожатых. То зарница, то конкурсы, то поход, то занятия по интересам. Скучно не было! А сколько новых друзей обрела в лагере Маша! И сколько чудесных приключений с ними со всеми произошло, пока вожатые, старшие воспитатели и директриса не видели! Лично Маша проделала пять рейдов во вражеский корпус, к мальчишкам. Она приходила к ним вместо привидения и клялась, что от ее жуткого завывания десяток пацанов точно намочил трусы!
Конечно, и Маше досталось. Усы ей рисовали противным «Поморином» три раза. Лягушку в кровать запихнули один раз. Но она не орала. Взяла в руки бедную лягушку и даже поцеловала ее в испуганную мордочку, а потом босиком бегала к ночному озеру, чтобы отпустить на волю земноводное. Девчата это оценили. Мальчишки – тоже. Во время зарницы Маша геройски держала оборону «Зеленых» и повела свой поредевший отряд в наступление. «Зеленых» одержали верх, за что получили сладкие призы. А на день Нептуна Маша залихватски управляла веслами лодки. Их слаженная команда снова одержала победу. Машу уважали и ценили, как нормальную девчонку! Еще бы! На дискаче от кавалеров у Маши отбою не было! Она еще и выбирала!
На последнем костре было очень грустно, какая-то щемящая тоска подкралась в сердце. В итоге Маша ревела белугой по дороге домой. А кто тогда не ревел? Все ревели!
В квартире было чисто и тихо. На столе – записка от мамы: «Очень соскучилась! Суп в холодильнике. Мороженое в морозилке! Суп можно и не есть. Люблю. Мама!» Восхитительное крем-брюле немного скрасил Машино горе. Рубль, оставленный мамой, еще больше поднял настроение. В кино вовсю шел «Крокодил-Данди», в кафе кинотеатра продавали пепси. Машина подружка Юлька, наверное, сейчас дома. Лето продолжалось!
Тоска, подслащенная различными вкусностями и походом в киношку, потихоньку отпустила. Маша явилась домой вечером. Открыла дверь мама. Поцеловались. Бабушка Галя выскочила из кухни и чуть не задушила в объятиях, будто Машка не из летнего лагеря приехала, а совсем из другого, находящегося где-нибудь в тайге, с вышками и колючей проволокой.
– Ой, Машенька, ой, господ-и-и, – подвывала баба Галя, будто дома кто-то умер.
Мама строго одернула бабушку. А дочери сказала:
– Маша, ты уже взрослая девушка. И нам надо серьезно поговорить.
Маше льстили слова про «взрослую девушку», но что-то такое в голосе матери заставило ее насторожиться. Мама, повернувшись к бабушке, попросила ее уйти домой. Было видно, что той уходить совсем не хотелось. Но с мамой не поспоришь. Бабушка оделась, жалобно взглянула будто в последний раз на Машу и ушла, тихо прикрыв за собой входную дверь.
Мама приказала дочери:
– Сядь.
Маша уселась в кресло. Ей было тревожно. Случилось что-то экстраординарное: даже невозмутимая, обычно спокойная мама нервничала. Это было видно по ее рукам: мама не знала, куда их деть. Наконец, крепко сцепив пальцы, держа спину прямо, мать заговорила. И то, что она говорила, ошеломило Машу настолько, насколько может ошеломить женщину, набирающую воду во фляжку, внезапное нападение крокодила, выскочившего из этой такой, казалось бы, тихой воды.
– Ты часто спрашивала про папу. И я лгала тебе, дочка. Я не знаю, сможешь ли ты меня простить после всего этого. Я прошу у тебя прощения. Потому что виновата. Тогда я была молодой и считала: будет лучше, если ты ничего не узнаешь. Старалась оградить тебя от злой, нехорошей правды. Отец ушел от нас, когда ты еще не родилась. Он не скрывался и не прятался, но я отрезала все пути-дороги в нашу семью.
Это моя вина. Я считала, что предательство нельзя простить. Четырнадцать лет я ничего тебе не говорила и не общалась с ним. Он присылал алименты, посылки и никак нас не беспокоил. Но последние три года он постоянно пишет мне, что очень хочет повидаться с тобой. Я не отвечала на его письма. Но теперь он стал приезжать. И пока ты была в лагере, я виделась с твоим папой. У него другая семья, где растет еще ребенок. В общем, это все. И теперь дело за тобой: хочешь увидеться с ним, возражать не буду. Не хочешь – твое право. Я всегда на твоей стороне, дочь.
Мать замолчала. Она так и сидела с прямой спиной, бледная, без единой кровинки на лице. Маша видела, как ей тяжело, как она растеряна. Что делать, Маша и сама не знала. Но внутренним чутьем, так свойственным женщинам, она поняла, что матери как никогда, сейчас нужна поддержка. Маша обняла маму. Та была каменной. Но постепенно тело ее обмякло, из глаз полились горячие слезы. Наталья прижала к себе Машу. Они плакали, но это были чистые слезы прощения.
– Что же ты скажешь мне, Машенька, – наконец-то спросила мать.
– Мама, я ни в чем тебя не виню. Ты все правильно сделала. Но отца я видеть не хочу.
Наталья все поняла. Ее девочка была не готова простить человека, предавшего ее.
Глава 6. Елена
Валерий любил свою хрупкую Ленку. Правда, любил. Она казалась ему существом с другой планеты. Она говорила, двигалась, ела совсем не так, как говорили, двигались, ели другие люди, с которыми долгое время жил Валерка. Ее походка, свойственная балетным, оставляющая следы елочкой, восхищала и умиляла. Поворот и особый наклон маленькой головки, длинные, тонкие пальчики, лебединая шейка, узкая спина с выступающими позвонками – разве сравнится с ней тяжелая и монументальная Наташка?
Во время обеда Елена пользовалась не тарелками, а блюдцами. Большую часть содержимого блюдца занимала трава: салат, огурцы, редиска. Она совершенно не признавала картошку и хлеб. Говорила, что лишний килограмм поставит крест на карьере. Валера переживал за любимую женщину, боялся, что она при такой жизни когда-нибудь протянет ноги. Иногда, приходя на репетиции, поражался, как Елена вообще может часами изнурять себя бесконечными «па», ведь для этого нужны недюжинные силы. Но она могла.
Елена грезила столичным театром и очень жалела, что тратила свои лучшие годы в провинциальном городе. Оказалась она тут по большой глупости: поссорилась с отцом и покинула дом, громко хлопнув дверью. И оказалось, что без папы Елена – полный ноль! В Ленинграде ее не взяли в труппу. Не оказалось нужных рекомендаций. Работы нет, денег – тоже. Просить у мамы строптивая дочка не пожелала, понадеявшись на свои силы. Уехала в провинцию, где ее, конечно же, с удовольствием приняли. Но и здесь Елена не блистала. А ведь надеялась стать примой хотя бы на подмостках местного театра.
Гордыня растаяла с последним рублем приличной суммы, которая была у Елены на сберкнижке. До ссоры отец, Александр Яковлевич, исправно пополнял счет дочери. Оказалось, молоденькая девушка совсем не умела грамотно распоряжаться средствами. Она покупала наряды у спекулянтов, снимала в центре большую квартиру, наполненную хрусталем и красным деревом, любила обедать в ресторанах. Ее, представительницу Ленинградской богемы, через год знали все местные фарцовщики и холуи, набиваясь в друзья и приятели.
И куда же подевались все они, когда Елена с неприятным удивлением обнаружила, что оклада в сто десять рублей не хватает не то, что на месяц – на два дня ее обычной жизни! Квартирная хозяйка, генеральская вдовушка, до этого ну просто мать родная, вдруг превратилась в мымру с поджатыми морщинистыми губами.
– Елена Александровна, если вы не внесете необходимую сумму до пятнадцатого, нам придется с вами попрощаться, – она, до этого никогда не являвшаяся со своей генеральской дачи без предупреждения за неделю до приезда, в этот раз сама открыла ключом квартиру и ринулась проверять ящики буфета, где хранились серебряные вилочки и мельхиоровые ложки.
Лена продала свое колечко, чтобы заплатить долг. Пришлось искать другое жилье. С трудом она нашла маленькую однокомнатную конуру в безликой пятиэтажке в одном из районов города. И началась у неё совсем другая жизнь. Она вынуждена была ходить в обычные магазины, ездить на автобусе, а не такси, и мириться с соседством обыкновенных людей. Через картонные стены было слышно ругань супругов, топот и крики их детей, лай собак. Никакого покоя!
Удивительно, эти люди считали себя счастливыми: новые квартиры – мечта всей жизни! Они стояли в бесконечных очередях на польские гарнитуры из опилок и фанеры. Украшали свои убогие жилища мягкими тройками, начинавшими предательски скрипеть уже через год после покупки. Гонялись за люстрами с «хрустальными» висюльками из пластмассы. Приколачивали к стенам «персидские» ковры, на деле оказавшиеся дешевыми синтетическими паласами. Радовались, что удалось урвать к празднику несколько баночек «Провансаля» и болгарского горошка. По огромному блату «доставали» коляски для народившегося потомства. И радовались!
Елена профукала всю зарплату, чтобы хоть как-то обустроить новое убогое жилище. Когда-то, в нормальной своей ленинградской жизни, она с интересом рассматривала шведские каталоги, которые привез отец из заграничной командировки. Ее восхитил практичный скандинавский стиль: ничего лишнего, серо-белая цветовая гамма и яркие пятна аксессуаров. Выглядело все это потрясающе. Конечно, в квартире родителей, наполненной бронзой и антиквариатом, скандинавский стиль смотрелся бы нелепо, но в маленькой комнатке на пятом этаже микрорайона шведский дизайн оказался как никогда кстати.
И ведь сама справилась! Папа ей бы гордился! Сама перекрасила стены и полы. Оконные рамы тщательно зашкурила и покрыла ужасно вонючей белой эмалью так, что ни одного подтека на стекле, а на дереве – несколько идеально ровных слоев! Отчистила, отдраила старомодную люстру на три лампочки от пыли и грязи. Новая хозяйка диву давалась: она считала эту люстру убогой! Но в новой обстановке она «заиграла».