Читать онлайн «Хвала Богу и жертва живая…» Житие священномученика Фаддея, архиепископа Тверского бесплатно

«От юности Христа возлюбил еси…»

Священномученик Фаддей родился 12 ноября 1872 года в селе Наруксово Лукояновского уезда Нижегородской губернии в семье священника Василия Федоровича Успенского и его супруги Лидии Андреевны и в крещении был наречен Иоанном в честь преподобного Иоанна Дамаскина. Прадед священномученика, священник Иоанн Яковлев, служил в Успенском храме в селе Чиресь Лукояновского уезда. Его сын, Федор Иванович, после окончания в 1846 году Нижегородской духовной семинарии был рукоположен во священника к этому же Успенскому храму, где прослужил около полувека и первый получил фамилию Успенский по имени храма, в котором служил сначала его отец, а затем и он сам. Все домашние почитали его как сугубого молитвенника, человека, имевшего глубокую веру и любящее, кроткое и снисходительное к человеческим немощам сердце. Из всех внуков дедушка больше других любил Ивана, которого он называл архиереем.

Окончив Нижегородскую духовную семинарию, Василий Федорович 10 сентября 1870 года был назначен учителем в село Наруксово и 21 сентября обвенчался с девицей Лидией, дочерью священника Андрея Ивановича Цветаева, служившего ранее в Троицкой церкви в этом селе. 11 октября Василий Федорович был рукоположен во священника к Троицкой церкви. В 1873 году, когда Ивану было несколько месяцев, отец Василий был переведен служить в Нижний Новгород, где и прошли детство и юность Ивана. В 1873-м и 1874-м годах отец Василий исполнял должность помощника инспектора Нижегородской духовной семинарии. В 1875 году он был назначен священником и законоучителем в Мариинский институт благородных девиц – учебное заведение, созданное для получения образования дочерей потомственных дворян и военных не ниже штаб-офицерского чина, а также дочерей купцов 1-й и 2-й гильдии. Здесь преподавались: Закон Божий, история, география, русская словесность, арифметика, естествознание, физика, французский и немецкий языки, чистописание, рисование, музыка, пение, танцы, изящные и хозяйственные рукоделия. В 1899 году отец Василий, возведенный к этому времени в сан протоиерея, был назначен настоятелем Покровского собора в городе Васильсурске. У протоиерея Василия и его супруги Лидии Андреевны было восемь сыновей и две дочери. Сын Александр стал впоследствии преподавателем Орловской духовной семинарии, Владимир – преподавателем в Санкт-Петербургском епархиальном женском училище, Василий – доцентом Санкт-Петербургской духовной академии, Николай – служащим, Борис окончил Нижегородскую духовную семинарию, но впоследствии избрал профессию врача, Михаил окончил Нижегородскую духовную семинарию, Федор стал служащим, дочери Нина и Лидия вышли замуж, муж одной был профессором Казанского университета, у другой – священником.

Из всех детей отца Василия более всех любил храм и церковное богослужение Иван: ребенком он выстаивал по нескольку служб подряд – утреню, раннюю и позднюю литургии. Богослужение стало его родной стихией и дома, и в духовном училище, и в семинарии, где был храм преподобного Иоанна Дамаскина и престольный праздник всегда совпадал с днем его тезоименитства. Впоследствии именно богослужение он считал главным средством христианского воспитания человека, придавая большое значение благоговейному, неспешному и уставному его совершению, четкости и внятности чтения канонов. В 1892 году Иван окончил Нижегородскую духовную семинарию и поступил на казенный счет в Московскую духовную академию.

Учился Иван в академии в то время, когда ее ректором был архимандрит Антоний1, ставший его духовным отцом, с ним он впоследствии сблизился и подружился. Как ректор, архимандрит Антоний старался воздействовать на студентов не столько административной строгостью, сколько положительным личным примером. Любя и почитая ученое монашество, он в себе самом являл образец ученого монаха и добросовестного христианского пастыря, причем без напускной мрачности и демонстративного аскетизма. Студенты тянулись к нему, чувствуя, что он не столько администратор, обязанный по своему положению поддерживать дисциплину, сколько отец академии, искренне помогающий разрешать разного рода возникающие вопросы, к нему без стеснения можно было обратиться не только за духовной, но и за материальной поддержкой.

Конец ХIХ – начало ХХ столетия стало временем выявления духовных тенденций, ставших результатом исторического пути России и в особенности последних двухсот лет проводимых в стране реформ. И как светская, так и духовная интеллигенция стояла тогда перед выбором – или западноевропейская культура, в основе которой в то время был атеизм, или начальная история Руси, в основе которой было в значительной степени христианское восприятие мира. Перед студентами, предполагавшими принять священный сан как профессию не по праву наследования, а по призванию, стояла ответственная задача стать людьми образованными.

Собрав как-то после ужина в столовой студентов, архимандрит Антоний стал беседовать с ними. Он рассказал им о людях 1860-х годов, которые, увлекшись известными идеями и чувствами, выражали недовольство и презрение к существующим в государстве порядкам, были горды и нетерпимы к мнениям противников, которых они называли консерваторами, хотя те были людьми более широких взглядов. Один из таких «консерваторов», Иван Сергеевич Аксаков, говорил, что вместо либеральных возглашений им бы нужно встать на практический путь, отправившись служить, например, в какой-нибудь уезд врачами. В ответ он был лишь осмеян. Люди 1860-х годов утверждали либерализм государственно-правовой. А славянофилы говорили, что у народа больше достоинства и свободы, и утверждали для личности либерализм, который сопровождается обычно самоограничением, имеет начало в борьбе с собой и основан на религии. Такая позиция важна для педагогов, чтобы они могли ограничивать свои стремления к расширению прав над учениками, демонстрируя при этом совершенно иное отношение к начальству.

Иван внимательно слушал наставления ректора, пригодившиеся ему, когда он впоследствии на себе испытал все трудности пути педагога-христианина.

Удивляло и радовало Ивана то, что к ректору можно было прийти по любому вопросу и едва ли не в любое время. Как христианина, собиравшегося серьезно и бесповоротно следовать христианским путем, и в особенности если этот путь станет монашеским, его волновал вопрос о духовнике – к кому можно будет обратиться в трудных случаях. И он зашел спросить об этом отца ректора.

– Я пришел поговорить о душе, – сказал он, – вроде того, чтобы исповедоваться. Во всех аскетических сочинениях говорится о необходимости совета с духовным отцом.

– Обратитесь к отцу Герману2, начитанному в аскетической литературе, к нему можно дать записку, – сразу же посоветовал отец Антоний. – А без совета действительно нельзя обходиться, – уверенно сказал он, – может выработаться односторонность, – разве только тому, кто еще, как дитя, не запятнан или по укреплении в духовной жизни не нуждается в совете. Ты ведь, по всему видно, в монахи пойдешь, – заметил вдруг отец ректор и, зная, что Иван собирается стать преподавателем (и желая объединить в своем предложении монашество и священство), добавил, – да и неудобно учителю без священного сана.

– Его можно принять и после, не принимая пострига, – высоко ценя всякое сказанное слово, которое может звучать как обет, ответил Иван.

Затем он стал говорить о своем самомнении и самопревозношении.

– Ну, да разве это в вас есть? – удивился отец Антоний.

– Да, есть, особенно относительно своего значения среди товарищей, – сказал Иван.

В ответ отец Антоний стал подробно описывать виды самомнения, которые обычно проявляются очевидным образом – в самоупоении собой и осуждении других. Иногда и самоуничижение не свидетельствует о смирении. В то же время противно человеческой природе считать себя менее умным, чем явный дурак, но только не нужно упиваться своими достоинствами: нужно относиться к рассуждениям других о наших достоинствах и недостатках объективно, как бы речь шла не о нас, желая всегда добра ближним через дар Божий, подобно забывающей о себе матери при заботе о детях, упрекать себя за то, что не послужил, как бы мог.

– Но есть ведь и мнимое самомнение, – возразил Иван, – когда сравнение себя с другими возникает невольно, подобно тому как невольно может возникнуть хульный помысел на Христа, Божию Матерь, на Крест – и тем более, чем более мы будем бороться.

– А что, тебя нельзя обидеть? – спросил его отец Антоний.

– Меня никто не обижал, – ответил Иван.

Далее они повели разговор о посте. Иван сказал, что по внешности он мог бы назвать себя воздержным, но не постящимся, потому что по-настоящему поститься он мог только по воскресеньям, так как поститься во время усиленных умственных занятий ему очень трудно. Отец Антоний ответил, что и не нужно, хотя уже усвоенных привычек не следует оставлять. Затем разговор зашел об отношениях с товарищами. Отец Антоний спросил, где лучше живется – в академии или дома? Иван без колебаний ответил, что в академии, только вот близких товарищей у него здесь почти нет, потому что он разговорами о спасении души интересуется, а для других эти темы бывают скучны.

После беседы с архимандритом Антонием Иван пошел посоветоваться о духовной жизни к отцу Герману, известному в то время старцу, подвизавшемуся неподалеку от Троице-Сергиевой лавры в Гефсиманском скиту. Увидев игумена Германа, он про себя нарочито отметил его внешний вид: высокий, весьма благообразного вида старец с белым, редко улыбающимся лицом. Иван назвал себя. Выслушав его, отец Герман спросил:

– Занимаешь ли ты себя, когда, например, идешь куда-нибудь, мыслями о Боге? Это дело самое главное.

– Стараюсь вспоминать, – ответил Иван.

Затем отец Герман спросил, что именно его смущает, и, выслушав, сказал:

– Как во внешних науках существует постепенность в научении, так и в духовной жизни. Это ведь искусство из искусств. Нельзя сразу вскочить на верхнюю ступень, только не возросшие мечтают о разных подвигах, вроде долговременных постов и уединения. Не это христианину нужно, потому что при всех этих подвигах человек может остаться фарисеем; главное дело в самоукорении, постоянном напоминании себе о своей греховности. Если нет тяжких падений, то может быть тонкая брань, и она может погубить человека, если у него нет самоукорения. Нужна постоянная исповедь – открытие зла и перед собой, и перед другими – или товарищами, или духовными отцами. Особенно важно чтение творений святых отцов, которые представляют нам как бы зерцало для души. Хороши в этом отношении творения преподобных аввы Дорофея, Ефрема Сирина, а также святителей Димитрия Ростовского и Тихона Задонского, которые есть наши Иоанны Златоусты и Василии Великие. Недостатки других мы скорее видим, чем свои, поэтому прежде всего нужно увидеть свои недостатки. Нужно стараться в других видеть доброе, а причину своих несчастий и бед увидеть в своих грехах. Если придут самолюбивые помыслы, с которыми будет трудно бороться, то лучше всего в этом случае читать 69-й псалом3.

Игумен Герман спросил Ивана о его планах на будущее. И тот ответил, что пойдет или в учителя, или в священники, а к монашеству, пожалуй что, не чувствует склонности. Вообще же, как говорит отец ректор, и в чем он с ним совершенно согласен, нужно не произвольно в монахи идти, а ожидать указания Промысла Божия через обстоятельства.

Во всё время разговора, который длился часа полтора, отец Герман настойчиво говорил о самоукорении, возвращаясь к этой теме многократно и с разных сторон. Отвечая на вопросы отца Германа и сам задавая ему вопросы, касающиеся духовной жизни, Иван усиленно старался, чтобы тот его понял, чтобы вопросы и, соответственно, ответы на них не были абстрактными, слишком общими, а касались именно его. Самоукорения же, отметил он про себя, во всё время разговора он не чувствовал ни малейшего. Он стал искать причину. «Неужели это оттого, что я как бы бесчувственное существо? Ну что же, в бесчувствии виновен», – подумал он.

В скит к отцу Герману после этого первого визита Иван стал ходить часто. И однажды отец Герман спросил его:

– А вы не идете в монахи? Я, например, ушел двадцати четырех лет.

– Да нет, хотелось бы в учителя, а с сорока лет в священники. Священники ближе к пастве, они все-таки и в домах бывают своих духовных детей, а монахи нет, – ответил Иван, отмечая главное свое пожелание – служить людям.

– Ну, и монахи могут быть близкими, – уверенно возразил отец Герман и затем спросил: – А что, собственно, вас так устрашает в монашестве, если в монашестве, как и в священстве, одинаково нет развлечений, а только молитва и забота о пастве? Да, между прочим, и труд священнический иной раз вознаграждается весьма плохо. Поставят два штофа водки да дадут сорок копеек священнику – вот и всё вознаграждение, а ему пришлось ехать за двадцать верст. Лучше всего бы тогда идти в город, где определенное жалованье. А вообще-то, лучше идти туда, к чему есть призвание, – заметил в заключение отец Герман серьезно.

Учась в академии, Иван целеустремленно обустраивал свой внутренний мир, проявляя в этом деле редкостное упорство и терпение. Желая знать о себе всё в точности, он вел дневник. Открывая ему свою душу, он при этом сохранял удивительное целомудрие и деликатность, записывая лишь то, что действительно было для него существенно и важно, не позволяя себе в упоминании о других входить в ненужные подробности, которые хотя бы в малой степени походили бы на осуждение. Он уже тогда хорошо усвоил, что осуждать можно только себя. Его нежная душа, сохранившая детскость и простоту, устремлялась лишь к Богу, стараясь по мере возможности стяжать любовь к людям. Он зорко следил за моментами ослабления этой любви, скорбел о духовном охлаждении и душевной расслабленности и вновь и вновь в этих случаях обращался за помощью к Христу. Дневник велся ежедневно, в нем подводился итог как внешним делам, так и внутреннему духовному деланию. Через несколько лет для него стало возможным сравнивать каждый проведенный день с тем, как он был проведен год назад, два или больше.

В период обучения в академии, видя, насколько плоть угнетающе действует на дух и что действительно, по слову Христову, дух бодр, а плоть немощна, Иван принял решение, как можно строже ограничивать себя в потреблении пищи, чтобы не дать возобладать над собой тирании плоти.

Бытовая жизнь в академии проходила тогда в соответствии с воззрениями и возрастом учащейся молодежи и часто сопровождалась развлечениями и пирушками, от которых Иван старался всячески уклоняться. Он никогда не участвовал в товарищеских трапезах, сопровождавшихся винопитием и игрой в карты, становившейся в это время всё более модной. Он был единственным среди студентов в комнате, где жил, кто не употреблял спиртных напитков; со смирением, без доли какого-либо превозношения он отказывался, когда они предлагались: для себя он обосновал свое решение Священным Писанием. Поскольку Священное Писание советует пить вино исключительно в целях лечебных, «для пользы желудка» (1 Тим. 5: 23), а он в этом не нуждается, то и ни к чему тогда пить. В отличие от многих студентов академии, Иван выполнял все положенные молитвенные правила, заключавшиеся в утренних и вечерних молитвах, старался молиться Иисусовой молитвой во всё время бодрствования и даже беседуя с товарищами. Делал он это так, чтобы никоим образом не показать свои молитвенные занятия окружающим. Выполнение даже самых простых молитвенных правил стало в то время для многих студентов необязательным, а потому он их совершал, выходя в коридор. Но, несмотря на это, его общий молитвенный душевный настрой ощущался всеми.

Из-за особенностей своего поведения, из-за веры, которая стремилась найти свое действенное воплощение в повседневной жизни, не ожидая далекого будущего, у Ивана возникали иногда размышления, о религиозной правомощности которых он шел советоваться с отцом ректором.

– Отношения мои с товарищами по академии, а особенно по студенческому номеру, так сложились, что меня почти все любят, иные уважают и уж во всяком случае не ненавидят; и вот у меня возникает мысль, будто мой образ жизни имеет какое-то поучительное значение. Да и самому трудно избежать мыслей, происходящих от сравнения себя с другими, – сказал он как-то отцу ректору.

– Мыслей сравнительных избежать нельзя, – ответил архимандрит Антоний, – но всё, что у нас получается и делается хорошего, всё это нужно вменять не себе, а благодати Божией. Себя же во всем укорять, не самоупиваться похвалами и не превозноситься.

– Знаете ли, отец Антоний, я хотел бы посоветоваться о своем чувстве, переживаемом мной в состоянии одиночества. Я и хотел бы говорить (особенно с теми, кого люблю), но почти всё время удерживаю себя от разговоров, и получается так, что я вроде как удаляюсь от товарищей.

– Не следует удаляться от разговоров и от общения хотя бы даже и для того, чтобы не возгордиться от своего «подвига», – сказал отец ректор, – но нужно идти навстречу тем, кто нуждается в беседе с нами и прежде всего в нашем сочувствии.

Частые размышления о цели земной жизни, о бренности всего земного, о средствах достижения Царства Небесного захватывали душу и переходили иной раз в область сновидений, некоторые из которых Иван записал в дневнике: «3 апреля [1894 года]. Воскресенье. Перед пробуждением видел странный сон – будто бы я недавно умер и вот переживаю состояние души вне тела. Душа моя всё время вообще была покойна, а может быть, еще беспечна, не вошла в себя, не поняла своей участи и думает о том, что теперь за условия ее жизни? Она витает по местам, где жила, и думает: что я теперь буду делать доброго и как? Когда я была в теле, то была возможность легко совершать добро. Однако к жизни в теле не чувствовалось желания. Плохо, когда успокаивают (хотя и не с этой целью, а не вдумываясь надлежащим образом в сущность загробного состояния) тем, что исправление возможно и по смерти, – более истины в словах преподобного Макария и говорящих, что по смерти нет раскаяния, возможно облегчение по молитвам Церкви (хотя и это не во всём верно, потому что говорящие так также не вдумывались в сущность загробного состояния). Вот, думалось душе, как бы теперь были полезны молитвы за мою душу (хотя в чем польза, не сознавалось); плохо, что во время жизни я не просил молиться и теперь умер внезапно… почувствуют ли близкие, что с моей смертью утратили что-нибудь? На деле я мечтал о связи – что же это за общение с другими вне тела? Однако предчувствовалось, что так едва ли останется, это общение почувствуется не отвлеченно лишь, а живее. Потом я прошел на крыльцо какого-то дома, где, как предположил, происходило погребение…»

Поскольку в пище Иван себя сурово ограничивал, то зачастую переживал жестокие нападения, как он называл, от «обеденных помыслов». Он писал в дневнике: «22 апреля [1894 года]. Пятница святой Пасхи. После обедни я был борим обеденными помыслами, а за обедом поработился, по крайней мере едва бы мог понять об желчи и оцте Владыки… или „Моя пища творити волю Пославшего Меня“ [Ин. 4: 34; 19: 29]. На обед пошел спустя несколько минут после звонка и встретил отца ректора с инспектором [иеромонахом Кириллом (Лопатиным)]; последний сказал: „Должно быть, проголодались, Иван Васильевич?“ Как противоположна выраженная здесь мысль о беззаботности относительно обедов с моею заботливостью о них! Но, Господи! даждь ми восстати!.. Была всенощная… под конец она не была свободна от обедов; …тяжело было встречать в сердце нечувствие, особенно потому, что это последняя пасхальная служба вечерняя: жаль расставаться с пасхальным богослужением – оно кажется каким-то величайшим небесным благом, хотя бы и принималось с малочувствием!»

Самоограничение и как следствие борьба с помыслами относительно пищи были иной раз весьма мучительны, и Иван как-то раз записал: «Обеды… но что с ними делать?! Сколько есть силы бороться – частью терпеть… укорять себя… не забывать главным образом о Боге и о том, что жизнь во Христе и любви… Стоял за службой… увы!.. то бросаемый в ужас оттого, что приходят обеденные мысли и я как бы не различаю, что важнее, обедать ли или (трудно, собственно, сказать) – быть со Христом, то впадал в суетливые помыслы об экзаменах или о слабостях, то в ужас оттого, что стоял за каноном пасхальным как каменный!.. Пал я и не знаю, как восстать!!! Господи! исцели меня. Ибо нет иной жизни… Нужно бы упомянуть о том, что нередко после обеда находит скорбное настроение, что-де не умею побороть страсти чрева. Но чрево берет свое, невзирая на призрачную скорбь. С одной стороны, что-де не нужно поститься для поста и есть в меру, что-де от неедения возгордишься… не в различении едения и неедения-де дело; с другой – постоянное неумение соблюсти себя во время еды и забытие в это время о хлебе ином. Так трудно соблюсти себя и так редко мера находится… Обеды являются в мыслях и в ненадлежащее время: иногда проснешься, и являются неприятные мысли о том, что до приема в себя пищи и прекращения подвига некоторого (стояния за обедней, чтения) осталось столько-то, а иногда ложишься с мыслями о продолжительности подобных времен и их распределении: не безразличными по временам кажутся дни постные и скоромные и роды пищи: здоровье иногда является двигателем подобных мысленных родов… Впрочем, да не придается этому малому значение великого… да не будет оно важным для жизни, как бы в этом была жизнь… жизнь в Боге и Господе Иисусе Христе всё еще так нередко не понимается…»

В глубине души Иван принял твердое решение – не жениться, держаться монашеского образа жизни. Как-то в академии во время молебна собралось много монашествующих; Иван присоединился к ним «в той, между прочим, мысли, – записал он в дневнике, – что мне не нужно удаляться от общества людей столь высоконастроенных, хотя бы оно носило название монашествующих: ведь это люди, живущие жизнью небесной, и если мне придется остаться в мире и выделяться от монашествующих, то как оставить их небесную жизнь? Как устроять жизнь самому – в стороне и не по воле Божией? Как… чего Боже сохрани!.. подумать о своих преимуществах и мнимом, как бы осуществившемся совмещении монашеского духа и живой жизни людей, то есть любви к ним деятельной!..»

Как-то Иван зашел к отцу ректору специально поговорить о монашестве и поделиться своими сомнениями. Он хотел быть учителем, а «учитель без священного сана, – считал он, – как бы не призван Богом для учительства пастырского, а только для сообщения знаний».

– Конечно, вы будете монахом, у вас настроение такое, – сказал ему архимандрит Антоний. – Всякий учившийся в академии призван к учительству, но непринявший монашества разве может говорить то, что я говорил на лекции по пастырскому богословию?

– От монашества меня удерживает теперь мысль о невозможности тесной связи с пасомыми, – поделился Иван своими сомнениями.

– Едва ли вы будете в такой тесной связи, как учитель связан с учениками, – ответил отец Антоний.

Подобные беседы о монашестве возникали между отцом ректором и Иваном нередко, в них отец ректор как принципиальный сторонник монашества страстно отстаивал свою точку зрения, убеждая его принять монашеский постриг.

– Вы есть настоящий, уже готовый монах, – сказал Ивану отец Антоний. – Вам не принимать монашества – это прелесть дьявольская, дело гордости, не желающей принести себя в жертву Богу, потому что вы, хотя и хотите приносить добро, но по-своему. А перед принятием монашества может быть состояние такое. На многих перед принятием монашества находит страх и смятение, но потом всегда приходит радость и помощь от Бога – обет укрепляет решение. Пастырство вполне может быть соединено с монашеством, можно ходить по домам и стать странствующим миссионером… если вы пойдете в учителя, то не спасете свою душу – непринимающие священства или монашества из окончивших академию грешат против Церкви. Но, конечно, если у вас определенное убеждение не идти в монахи, то тогда, конечно, не нужно идти, – заключил архимандрит Антоний, как бы отступив от своей точки зрения.

– Я от пастырства не отказываюсь и не отрекаюсь, – сказал Иван, – но монашество – это особый образ жизни, а выбор образа жизни – это дело свободное, его человек должен избрать добровольно.

Иван принял твердое решение готовить себя к отрешению от всего земного и молить Господа, чтобы Он Сам показал путь, которым подобает ему идти уже не ослабевая.

Весной по сдаче экзаменов и окончании курса Иван перед тем, как ехать на каникулы домой в Нижний Новгород, зашел к отцу ректору. У того, по обыкновению, было много народа, разговоры велись разнообразные и было трудно сосредоточиться на своих вопросах. Прощаясь, отец Антоний, отметив про себя исключительную худобу пришедшего к нему попрощаться студента, шутливо заметил: «А вы поправляйтесь, будете архимандритом или епископом».

В Нижнем Новгороде многие из духовенства и знакомые Ивану студенты, глядя на его аскетическую внешность, спрашивали – не надел ли он клобук и кормят ли чем-нибудь у отца Антония или только духовной пищей?

Дома по обыкновению часто собирались гости, приходил дедушка-священник и братья отца, протоиерея Василия. Иван читал в это время только что опубликованную книгу отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе». Однажды о кронштадтском пастыре возник разговор за столом. Протоиерей Василий считал, что почитание отца Иоанна зиждется почти исключительно на суеверии простого народа. Он рассказал, что отец Иоанн был вчера в Нижнем Новгороде проездом и он видел его; ему не понравилось, что отец Иоанн обставил себя внешним декорумом: демонстративно поставил аналой, положил крест, Евангелие, – разве нельзя было молиться не столь открыто?4 Сын Иван на это горячо ему возразил:

– Это никакой не декорум, а нельзя ему запираться.

Позже Иван стал вспоминать разговор. По существу он был прав, но только тон его голоса при возражениях был повышенный. Конечно, подумал он, можно и таким тоном говорить, но только нельзя при этом иметь и тени раздражения, хотя бы внутри нервы дрожали.

Обучение в академии подходило к концу, и Иван решил посоветоваться с отцом относительно выбора пути. Разговор перешел на обсуждение трудностей пастырского служения и его особенностей в зависимости от места служения – в селе или в городе. Пример протоиерея Иоанна Кронштадтского навел разговор на тему о ежедневном служении. Иван спросил отца, есть ли в Нижегородской епархии неженатые священники? Выяснилось, что нет ни одного. Тогда он сказал отцу, что все вокруг говорят ему о монашестве.

– Ну что ж, – ответил тот, – монашество дело хорошее, но его нужно принимать обдуманно, зная, что принимаешь его добровольно и навсегда.

– Но в монашестве человек отделяется от людей, так как монах закрыт в стенах монастыря.

– Нет, он не отделен от людей, только он служит людям особенным образом.

– Может быть, у меня нет склонности к монашеству, – сказал сын, заметив далее, что в нем нет таланта общественного служения, он ни в чем не участвует, даже в разговорах, даже находясь в семье, всё больше молчит.

– А надо бы входить даже в пустые разговоры, – заметил ему отец. – Со светской барышней, с институткой не будешь говорить о богословии, а надо найти общий предмет разговора.

Прощание с домашними перед отъездом всегда было связано с более или менее глубокими переживаниями. Иван заметил матери, что при каждом прощании он, кажется, оставляет дома больше, чем прежде. За обедом он стал беседовать с отцом, матерью и братом Александром и осторожно заговорил о значении внешних подвигов, особенно связанных с оставлением семьи, заметив, что для некоторых внешние подвиги неизбежны и есть единственный путь, посредством которого они могут настроиться на религиозные чувства. Спаситель иногда требовал от желающих следовать за Ним незамедлительного оставления дома.

В половине третьего дня Иван, выпив чай, помолился и стал прощаться. Всех поблагодарил. У отца с матерью попросил прощение за внешнее разъединение – что приходится разъезжаться в разные концы России, и за внутренние несогласия, которые для него, как человека в нравственном отношении чуткого и стремящегося к совершенству, были достаточно очевидны (он видел и судил в себе скрытое, чего не могли видеть другие).

– Какие? – спросил отец. – Никаких несогласий не было.

– Да от тебя-то? – сказала мать, зная смиренный и кроткий характер сына.

В дороге молитвенное воспоминание о близких соединилось в душе Ивана с грустью, со скорбным чувством разлуки с теми, которых он искренне и глубоко любил. Он предчувствовал, что эта разлука когда-то должна стать окончательной.

В академии его ждали учебные предметы, но главное – внутренний подвиг духовного совершенствования – молитва, неусыпная работа над своей душой. «Сходил в собор Троицкий, – записал он в дневнике, оказавшись в стенах лавры. – По временам увидишь там студентов, углубленных в молитву, и сожмется сердце за себя, что я пребываю на земле, занимаюсь обедами и делами земными!..»

Учебный процесс в академии предполагал обязательное написание проповедей. Иван писал их подолгу, стараясь быть в изложении мыслей точным, избегать как религиозной канцелярщины, так и пустого красноречия, когда целью становится достижение исключительно внешней красоты слога. При природном стремлении его к правде, проповеди у него выходили искренними, в каждой из них в той или иной степени отражался его личный опыт и собственные переживания. Его проповеди слушались окружающими с интересом, отмечалось, что они несут в себе отпечаток монашеского аскетического духа. Закончив написание проповеди, над которой он проработал двенадцать дней, Иван записал: «Вообразил и возможность… высшего балла… и должен был всячески смирять восставшие в душе мысли о хорошествах проповеди, ибо те же почти мысли, как и в прошлой проповеди, но выраженные как-то будто бы особо, ибо, думалось, каждое почти слово проходило некогда через сердце и почти все оживляющие сердце мысли внесены в проповедь…»

В 1894 году Иван представил курсовую работу на тему: «Круг деятельности и задачи пастырского служения духовенства по каноническим памятникам домонгольского периода». Доцент академии по кафедре церковного права Николай Александрович Заозерский написал в отзыве: «Автор положил значительный труд на изучение первоисточников и почти не имел никаких пособий, основываясь в своем изображении пастырского служения в древней Руси только на этих первоисточниках». Иван тогда был назван в числе четырех лучших студентов курса.

18 января 1895 года Троице-Сергиеву лавру посетил протоиерей Иоанн Кронштадтский. Иван впервые здесь увидел его. По обыкновению, бывшему на таких службах, Иван причащался со многими студентами академии, впоследствии записав об этой встрече с кронштадтским пастырем: «За благодарственною молитвою видеть пришлось выражение лица, которое со смущением только вместил слабый ум… это было лицо ангела! Здесь одно небесное житие и нет ничего земного. Умиленное славословие и благодарение о неизреченном даре, значение которого он так ясно понимал и видел… За обедней о сне речи не было, и от прочего был храним в молитве с отцом Иоанном, которого образ не выходил из ума…» Много позже, на пороге страшных гонений, воздвигнутых на Русскую Православную Церковь в ХХ столетии, он писал об отце Иоанне Кронштадтском, почившем в день празднования памяти священномученика Игнатия Богоносца в 1908 году: он с такой ревностью «стремился жить во Христе в наши печальные дни и как бы нарочно устремился в мир горний в день священномученика Игнатия, являя родство души своей с душой великого святого. <…> Какой исполнен был он заботой о том, чтобы проверять, испытывать, очищать мысли и все движения души своей ежедневно, ежечасно для Христа, о чем свидетельствует дневник его, так и называемый „Моя жизнь во Христе“!»

Протоиерей Иоанн Кронштадтский стал примером для идущего по этому пути подвижника. Незадолго перед принятием священного сана, когда остатки сомнений относительно избираемой им стези еще теснились в душе Ивана, Кронштадтский пастырь, прозревая его исповеднический путь и то, каким подвигом он прославит Христа, сказал ему: «Аще любиши Мя… паси овцы Моя… егда был еси юн, поясался еси сам и ходил еси, аможе хотел еси: егда же состареешися, воздежеши руце твои, и ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши» (Ин. 21). Часто, особенно в трудные, исполненные многими страданиями периоды жизни, он вспоминал эти слова Христовы, сказанные ему святым. И чем сильнее свирепствовала буря гонений, тем чаще они вспоминались, становясь в минуты испытаний утешением Божиим.

В 1896 году Иван окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия. В августе того же года он подал прошение разрешить ему переработать кандидатское сочинение «Единство книги пророка Исаии» на соискание степени магистра богословия и до 15 августа 1897 года был оставлен при академии для последующего замещения одной из преподавательских кафедр, для чего следовало опубликовать текст диссертации, доработав его. Когда срок стал подходить к концу, Иван Васильевич 8 августа попросил продлить ему срок написания диссертации на соискание степени.

В марте 1897 года он подал прошение о монашеском постриге, в котором написал, что, «имея намерение посвятить жизнь свою Богу в монашестве», просит разрешить ему принять постриг в дни четыредесятницы.

«Аще любиши Мя… паси овцы Моя…»

Тринадцатого августа 1897 года ректор академии архимандрит Лаврентий (Некрасов) постриг Ивана в монашество с наречением имени Фаддей в честь апостола Фаддея. 27 августа в Троицком соборе Троице-Сергиевой лавры епископ Тобольский и Сибирский Агафангел (Преображенский)5 рукоположил его в сан иеродиакона. В августе митрополит Московский Сергий (Ляпидевский) стал ходатайствовать о назначении иеродиакона Фаддея в одну из духовных семинарий преподавателем Священного Писания Ветхого Завета, исходя, вероятно, из избранной им темы диссертации, хотя такое назначение не соответствовало его собственному пожеланию. 21 сентября епископ Дмитровский Нестор (Метаниев) рукоположил его во иеромонаха.

12 ноября Святейший Синод назначил иеромонаха Фаддея преподавателем философских предметов в Смоленскую духовную семинарию. Ему тогда было обещано, что пребывание его в Смоленске будет недолгим.

13 марта 1898 года инспектор Московской духовной академии, при котором иеромонах Фаддей начал работать над магистерской диссертацией, архимандрит Арсений (Стадницкий)6, был назначен ректором академии, и иеромонах Фаддей, поздравив его со вступлением в новую должность, которую он назвал «трудовой», написал ему в день Пасхи 3 апреля: «Встретили Светлый праздник и мы, обитающие в Смоленске. Мне казалось, что, бывало, в академии у нас лучше как-то служили в этот день. Здесь окончили без четверти три и утреню, и литургию. Песни канона не только не повторяли, но даже спели не сполна (если, например, три тропаря, то один выпускали); большею же частью кадили. Вина подобной неполноты торжественнейшего из богослужений вообще в немощности смоленского народа: все говорят здесь, что нельзя здесь подолгу служить, не привыкли, как в лавре и в скиту. <…> Предметы, на которые меня назначили, вообще мне не противны, так как естественная мудрость не только прежде привлекала меня, но и теперь не стала мне чуждой. Правда немало в них и сухих вещей, особенно в формальной логике или в методике, но, должно быть, без формального развития не обойтись желающему сознательно и отчетливо мыслить или преподавать. Все-таки предо мною не машины, а живые люди: а при этом условии даже преподавание формальных отвлеченностей может заключать в себе некоторое разнообразие.

С семинаристами более или менее познакомился, с предметами своими, конечно, очень мало: множество непосредственных учебных обязанностей (например, познакомиться с содержанием урока, – не просто понять, но и рассказать, чтобы быть в состоянии; затем сочинения, не любящие отлагательства, и другое) не дает возможности. Занятия по дидактике были не просто теоретическими, но главным образом практическими – состояли в разборе даваемых воспитанниками 6-го (а в Великом посту и 5-го) класса пробных уроков; конечно, при этом сообщались или учителем школы, или изредка мною (потому что мне приличнее соблюдать молчание ради незнания и неопытности) некоторые методические указания.

Живу я (как, быть может, Вы уже слышали) при архиерейском доме – по близости к епископу; почти каждый праздник назначают меня служить с преосвященным Никанором [(Каменским)]. Тяготею я и к семинарской церкви, но лучше для меня избирать путь повиновения, ибо в собственных избраниях нередко приходится раскаиваться, а относительно поручений – разве жалеть как о не зависящих от собственных желаний и избраний. <…> Ничего не знаю об оставленном у Вас (в академии) своем сочинении: вероятным представляется, что о нем так же не заботятся, как и я о нем теперь. У кого оно теперь? <…> Бывает, впрочем, что человек спит, посеянное же им – как не знает он – возрастает. Такова, быть может, и судьба будет моего сочинения».

Обычно он писал архимандриту, а затем епископу Волоколамскому Арсению два раза в год – на Рождество и на Пасху, одновременно и поздравляя его с этими великими праздниками, и описывая обстоятельства своей жизни на данный момент. Однако неопределенность дальнейшей судьбы, а также предстоящая защита диссертации, время которой всё еще не было назначено, подтолкнули иеромонаха Фаддея написать ректору академии раньше. Описывая обстоятельства своей жизни и сомнения, стоит ли ему стремиться к преподавательской деятельности в академии, притом что он весьма критично оценивает свои способности относительно занятия наукой, имея, впрочем, в своем сознании тот высокий идеал, какому только и должна соответствовать научная деятельность, иеромонах Фаддей писал на Вознесение 14 мая: «Прежде всего здесь я сделался совершенно провинциальным обитателем и считаю вообще это свое положение вполне естественным, а потому мечтать о водворении в академии у меня не было поводов.

Здешняя деятельность в семинарии настолько увлекла меня, что я ни о чем другом не думал, кроме нее. Да и как, собственно, было мечтать об академии? Ведь я так юн летами и так мало знаю даже в области той же ученой литературы о книге пророка Исаии, о которой писал! Как же после этого думать, что вот де настало время говорить с академической кафедры последние слова науки? Как стал бы я теперь писать лекции, если на одно чтение нужно столько дней, а затем на обдумывание и писание? А тем более в области истории. История требует точности, хронологических вычислений, знания множества мелких событий, к чему вовсе неспособна моя память, а затем художественного изложения, или способности к синтезу. Недаром история вообще (даже Священная в училище) всегда устрашала меня, и легче казалось заниматься предметами, не требовавшими особенных усилий памяти, но требовавшими отвлеченного мышления: языками, математикой, психологией, философией, а бывало даже и логикой, любил изучать книги Ветхого Завета, особенно пророческие. Я любил заниматься подобными предметами. И учился я по историческим предметам всегда хуже, также и писал сочинения. На экзамене по гражданской русской истории В. О. Ключевский поставил мне три с плюсом. А ведь я дня четыре, если не более, усиленно учил. Судите сами после этого, как трудно для меня изучение фактической стороны истории. Та масса событий по разным отраслям, которая содержится, например, в истории Лопухина7, для меня непостижима. Правда, в своем сочинении касался я истории современной, даже хронологии. Но всё же там подобные занятия были побочными, главное для меня был текст книги, и притом не историческая сторона самого текста (другое дело историческое объяснение смысла текста). Конечно, случается, что люди попадают как будто на предметы, совсем не подходящие к их склонности, но всё же мне казалось для себя неразрешимым, чем бы стал я заниматься на Библейской истории.

Всё это я говорю не потому, что решил уклониться (ибо это значило бы произвольно, так сказать, решать вопросы о своей судьбе, а она в руках Божиих), а потому что решил предоставить давать или не давать делу движение на Ваше рассуждение и волю Божию.

Что касается академии, то я, как и естественно, считаю себя еще весьма юным, чтобы восходить на высоты науки. Но ведь когда я жил в академии, то я старался тоже, как и другие, быть причастным ей (т. е. науке) и академии самой с ее обитателями. В семинаристах как-то мало заметна ведь склонность заниматься наукою помимо практических приложений, – есть, конечно, исключения. В академии же хотя пишут на степень, но обыкновенно в то же время заинтересовываются самими научными вопросами. Впрочем, Бог весть, лучше ли студенты академии или семинаристы. Да и не в одной науке дело. Всё это я говорю к тому, чтобы точнее разрешить вопрос, влечет ли меня именно в академию. Одно мне при этом кажется более ясным: я могу вообразить себя пребывающим несколько лет в семинарии на одном и том же предмете, но пробыть так всю жизнь кажется мне невообразимым. Но что далее, о том да будет воля Божия».

19 ноября 1898 года иеромонах Фаддей был назначен инспектором Минской духовной семинарии, 31 декабря – членом Минского епархиального училищного совета. В Минске ему часто приходилось проповедовать в Петропавловском кафедральном соборе и в других храмах. Зачастую его проповеди были не только толкованием Священного Писания, но и изложением личного духовного опыта. «С каждым из нас бывают минуты духовного просветления, когда мы начинаем сознавать и сожалеть о том, что ведем жизнь недостойную христианского звания, забыли и уклонились от заповедей Христовых, – сказал иеромонах Фаддей в слове в кафедральном соборе. – Вот в эти-то минуты, когда мы сознаем всю опасность для нашей души греха, мы и бываем более всего способны понимать и чувствовать сердцем радость спасения. Мы знаем, что и сделавшись близки к духовной погибели, мы имеем Спасителя. Поэтому после скорбных покаянных чувств душу нашу исполняет тихая радость, и в успокоенной совести снова водворяется мир. <…>

В детстве мы испытывали большую радость потому, что сама детская природа более чувствительна. Теперь же недостаток природных добрых чувств и расположений мы должны восполнить сами, собственным трудом и усилиями. Мысль наша прикована лишь к земному и неспособна долго сосредоточиться на размышлении о духовных предметах. Поэтому мы должны употребить усилия, чтобы возвращать свою мысль, чтобы она не блуждала праздно и была занята всегда чем-либо достойным размышления. Это кажется для нас трудным и даже невозможным, но иного пути нет; желающим же вступить на этот путь явится на помощь благодать Божия».

14 апреля 1899 года иеромонах Фаддей писал ректору Московской духовной академии епископу Арсению (Стадницкому): «Христос Воскресе! Ваше Преосвященство и отец ректор. Хотя вообще при теперешних обстоятельствах я не могу так же деятельно интересоваться жизнью академии, как прежде, тем не менее в этот праздник неудобным кажется предаваться лени. Побуждают к этому разные связи (духовные, умственные, нравственные…), которые за недавностью не могли порваться. Конечно, я теперь не человек, стремящийся к высокой науке прежде всего, так как административная деятельность доселе очень мало представляет к тому благоприятных условий. А переставши быть таким, менее волнуюсь и событиями в высшем центре богословской науки. Впрочем, думается, что интересы научные сократились не по умственной лени, а потому, что более и нельзя заниматься на этой должности, чем занимаюсь. Конечно, не извиняю себя совершенно относительно лености. Здесь по необходимости приходится заниматься не ради науки самой в себе, но применяясь к силам начинающих вступать в нее.

По инспекторской должности немало труда с дежурствами, немало душевных страданий вследствие необходимости налагать разного рода наказания. Но есть и нечто отрадное все-таки: мне приходится входить в близкие отношения к воспитанникам, потому что они по здешним порядкам – и в дни дежурств, и в другие должны являться и обращаться к инспектору довольно часто. Конечно, это подчас препятствует предаваться спокойствию (к ревнителям его я, впрочем, доселе не принадлежал…) и даже приходится лишаться отдыха в надлежащей мере. Но зато есть повод и возможность расположить их к большему доверию, искренности и т. п.

В отношениях ко мне прочих из семинарской корпорации доселе неприятности какой-либо не замечалось. Приходилось по временам подвергаться выговорам со стороны отца ректора8, но это вообще пока не приводило к нарушению мира».

Во время празднования 7 июня дня Святого Духа в минском Свято-Духовом монастыре иеромонах Фаддей обратился к молящимся с проповедью: «Ибо как наши лучшие мысли и добрые чувства ослабевают и даже совершенно охладевают от невнимательности, когда мы даем новым впечатлениям вытеснять из души всё, что ранее было для нее наиболее дорого, так бывает и относительно действий благодати при нерадении к ним. Необходимо поэтому отрешаться от земных пристрастий и забот хотя на то краткое время, пока благодать действует в нашей душе. Иначе все лучшие всходы нашей духовной жизни будут безвременно погибать, а земные попечения, всё более и более овладевая душою, сделают ее наконец мертвою духовно, т. е. неспособной понимать духовную жизнь и к ней стремиться. Если же, ведя неослабно борьбу с дурными влечениями своей природы, мы будем внимать сокровенным действиям в душе Святого Духа, то Он более и более будет вселяться в нас, освящая все наши мысли, дела, расположения, пока не исполнится совершенно обетование Христово, что Он в нас пребывает и в нас будет» (Ин. 14: 17).

«Но как же, может явиться у нас вопрос, многие благочестивые люди живут и умирают в мире и неужели нельзя жить спокойно, оставаясь последователем Христа? – вопрошал и себя, и своих слушателей иеромонах Фаддей и отвечал словами апостола: – „Вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе гоними будут“ (2 Тим. 3: 12). Уже совокупность понятий, правил и обычаев мирских, противных жизни по Духу Христову, составляет источник мучений для последователя Христова. <…> Так и мы должны иметь в мыслях, что претерпеваем ненависть и гонение мира „за Возлюбившаго нас“ (Рим. 8: 37). В те дни, дни гонений, вспомним, что не напрасно мы терпим эту ненависть, но по любви к пострадавшему за нас Христу. И если страдаем ради Него, то увидим и радость».

Служба в Минске стала для иеромонаха Фаддея страдательным, но всё же относительно легким игом, так как сам он старался всецело опираться на разум Христов (1 Кор. 2: 16). «Чем более мы начинаем полагаться на собственный разум, не желая со смиренною верою предать свою жизнь водительству Божию, тем на более скользкие пути мы становимся, – говорил он на проповеди. – Чем ближе мы думаем видеть пред собою счастье, тем более встречаем лишь обманчивые призраки его, ибо Бог „гордым противится“ (Иак. 6: 6), – Он через неудачи смиряет нас, дабы мы познали, что не мы, а Он лишь может устроить наше счастье, ибо может ли наш разум предвидеть всё, что случится с нами в жизни, и можем ли мы поэтому сами устроить свое счастье? Ходя над пропастью и не замечая её, мы низринулись бы в нее, если бы Бог не преграждал нам иногда пути. – Напротив, смиренный видит во всем явственную помощь Божию. Не полагаясь на собственный разум, он, однако, имеет истинное знание о том, как поступать во всех обстоятельствах жизни. Он идет по пути жизни уверенно и необманчиво, так как, отказавшись от обольщений собственного разума, приобрел разум Божий. Путь жизни его светел и радостен, ибо, вверяя всю свою жизнь воле Божией, он знает, что если Бог и посылает неудачи в жизни, то для блага и силен всегда избавить от них, послать вместо них тем большее счастье».

В Минске сбылась заветная мечта иеромонаха Фаддея – стать учителем. С 21 июня по 3 августа 1899 года он преподавал Закон Божий и церковнославянский язык на временных педагогических курсах, организованных для учителей и учительниц церковно-приходских школ. С 19 июня по 31 июля 1900 года он преподавал методику по Закону Божию и церковнославянской грамоте и дидактике на временных педагогических курсах для учителей и учительниц церковно-приходских школ и школ грамоты Минской епархии. 19 апреля иеромонах Фаддей был награжден наперсным крестом. С 19 июня по 27 июля он исполнял должность ректора Минской духовной семинарии и председателя Минского епархиального училищного совета.

Он понимал, насколько тяжело жилось тогда преподавателям церковных школ, почти никем не поддерживаемым и имевшим большое число противников в лице преподавателей и администраций конкурирующих с ними государственных школ, проводящих линию исключительно светского, не имевшего отношения к христианству и его нравственной составляющей образования и в своей педагогической деятельности практически уже произведших отделение школы от Церкви. Иеромонах Фаддей всячески старался поддержать учителей церковных школ – подвижников на поприще христианского просвещения. «Но если даже одушевленная преданность своему делу по временам и охладевает в учителе, – говорил он им, – и в некоторые минуты его жизни неспособна поддержать его, то приходит на помощь размышление. Чувство само по себе непостоянно, подобно волнам то поднимающимся, то опускающимся, – беспристрастное размышление спокойно и делает безопасным от непрестанных волнений. В минуты упадка духа учитель может поддержать себя размышлением о всей высоте и важности своего служения».

С принятием монашеского пострига, священного сана и назначением преподавателем семинарии иеромонах Фаддей усугубил подвиги, и в особенности поста. Что еще он мог сделать и как потрудиться, чтобы возгореться еще большей ревностью на пути нравственного совершенствования и подвига любви к своим питомцам? – на них он смотрел как на врученных ему Богом, а на преподавание – как на святое, данное ему Богом послушание. Этот его подвиг поначалу не встретил ни уважения, ни сочувствия со стороны его коллег-преподавателей. На ревностного труженика посыпались оскорбления, тем более неудержимо злобные, что сталкивались они с кротостью и даже безответностью подвижника. Ни одного слова ропота или осуждения не сошло с его уст. Он уже избрал свой идеал служения Богу – монашество, пастырство и учительство и его держался твердо, вопреки всем искушениям.

Иеромонах Фаддей писал тогда, что пастырь «должен быть готов не только с любовью встречать тех, кто охотно идет на его зов, но и иметь мужество встретить времена, когда, по слову Христову, поражен будет пастырь, и рассеются овцы стада (Мф. 26: 31), когда сердце самого пастыря будет терзаться от уныния и скорби, а овцы стада, невзирая на это и как бы не чувствуя близости своей погибели, всё более и более рассеиваются по путям погибели, с которых хочет возвратить их пастырь. Он должен быть превыше обычных немощей, свойственных людям, дабы не иметь нужды „по вся дни… прежде о своих гресех жертвы приносити, потом же о людских“ (Евр. 7: 27), дабы легка была его молитва, возносимая за грехи людские. Далеко должно быть от него всякое тщеславие и памятование обид, дабы кротостью его с большим удобством было побеждаемо упорство непослушных. Он должен иметь такую веру, чтобы, видя совершенное бессилие своего слова, возложить упование на всесильную благодать, которая и наиболее огрубевшие души смягчает, отверзая для восприятия слова пастыря даже сердца людей, желавших „искусить беззлобство его“ (Прем. 2: 19)».

Ректору семинарии, архимандриту Тихону, не нравилась та ревность, с какой совершал иеромонах Фаддей свое служение в Минске, она невольно обличала его и некоторых других с ним солидарных, – и 27 июля 1900 года иеромонаха Фаддея с понижением в должности перевели преподавателем основного, догматического и нравственного богословия в Уфимскую духовную семинарию, куда его с радостью принял епископ Антоний (Храповицкий), назначенный 14 июля 1900 года правящим архиереем Уфимской епархии и, по-видимому, со своей стороны предпринявший усилия, чтобы избавить иеромонаха Фаддея от «минских» искушений.

«Се что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе…»

На новом месте служения в Уфе, вспоминая все те насмешки и унижения, которые ему пришлось пережить в Минске, и тот бесценный опыт, который благодаря им он приобрел, иеромонах Фаддей лишь укрепился в своей решимости при всех тесных обстоятельствах оставаться прежде всего учеником Христовым. Он писал: «Чтобы приобрести истинную любовь, человек постоянно должен быть готовым встретить неприятности и ненависть со стороны людей, которым он желает добра. И это есть для него то крещение огненное, которым он должен креститься! Только испив сию чашу и приняв такое крещение, он приобретет истинную любовь к людям. Тогда он научится искать во всем не того, что ему самому приятно, а того, к чему побуждает его любовь к другим людям. И как каждый человек всеми силами порывается сделать что-либо доброе и приятное тому, кого он любит, так должен он стараться расположить себя и в отношении ко всем».

С 1901 года по 8 января 1903 года иеромонах Фаддей состоял членом Уфимского епархиального училищного совета; с 13 июня по 15 июля 1901 года он преподавал учительницам церковно-приходских школ общую дидактику и методику Закона Божия и церковнославянский язык на летних учительских курсах.

Открывая курсы, иеромонах Фаддей сказал: «Озирая лицо земли Русской, со скорбью мы видим, что из высших, иногда лишь по имени только, интеллигентных классов общества волна разнузданности мысли и воли всё более идет в народ и грозит опустошить любимое достояние его – веру Христову. Еще по преданию и привычке он крепко держится этой веры, но холод страстей может корень и его жизни погубить, сделав его маложизненным, как подточен он уже сомнениями в большей части так называемого интеллигентного общества. И может случиться с ним то же, что с одной из древних христианских церквей: „ты носишь имя, будто жив, но ты мертв“ (Апок. 3: 1). Не за то ли постигают его и постоянные бедствия: то голод, то засуха, то град, то землетрясения, что он оставляет веру отцов и не держится ее всем сердцем. Не оттого ли высшие классы общества озираются в недоумении, где найти исход из современного печального порядка вещей, и нигде не видят помощи человеческой, ибо бессильной оказывается эта помощь там, где необходима высшая помощь Божественная…

И вот ныне все мы, призванные быть просветителями народа, что должны положить в основание этого просвещения, как не веру Христову?.. Сохраним в себе этот свет Христова учения, глубоко внедренный в сердца наши еще при самом вступлении в мир сей, и взыщем его как драгоценное сокровище, ради которого мы готовы были бы оставить всё, лишь бы его приобрести прежде всего! И весь разнородный материал просвещения, из которого духовно созидается человек, постараемся приспособить к единой высшей цели человеческого существования! Цель же сия – приготовить в душе каждого внутреннюю храмину для обитания Христа, Который бы был светом вечным и истинным, просвещающим „всякого человека грядущего в мир!“ (Ин. 1: 9)».

Основывая свое видение окружающего на Священном Писании, педагог-подвижник не мог не замечать глубокого нравственного неблагополучия в обществе, грозящего всем большими бедствиями. «Но если исполнились слова Господа об Израиле, то должны исполниться и о нас, – писал иеромонах Фаддей. – Мы один из тех народов, которому отдано Царствие Божие, вместо Израиля, дабы принести плоды в назначенное время. Уже девять веков прошло с того времени, когда русский народ призван к деланию в винограднике Царствия Христова. С тех пор он возрос в мужа силы. Обладая богатыми духовными дарованиями, он превзошел другие народы: обессилевшими и умаленными являются они пред этим народом, далеко распространившим свои пределы в Европе и Азии и занявшим шестую часть всей земли. Велико должно быть и назначение такого народа для Царствия Божия. <…> Но вот уже издавна начались и продолжают совершаться в жизни этого великого и прекрасного народа болезненные расстройства и потрясения. Они всё более сильно и глубоко начинают колебать те основы, на которых зиждется прочное здание, им воздвигнутое. Всё более усиливается неверие во Христа, бывшего от начала истинным краеугольным Камнем этого здания. <…> Быть может, некогда и в России произойдет столь же общее отступление от Бога, какое наблюдается во многих странах Запада, и тогда настанет конец тем более ужасный, чем более вверено было нашему великому народу. Хотелось бы всем нам, любящим Россию, воскликнуть: „да не будет!“».

Видение этого ужасного конца не приводило иеромонаха Фаддея в состояние уныния. Он понимал, что таковы судьбы Божии, которых Господь не скрыл от любящих Его. Он писал: «Оставим тщетные надежды и мечты лжеименных мудрецов века сего о том, будто жизнь на земле никогда не может истощиться, но бесконечно будет обновляться, изменяться, развиваться и совершенствоваться. <…> Сохранившиеся в наше время скудные остатки веры разве немногих христиан побуждают еще жить по духу Богом внушенной любви, по которой только и могут быть отличены истинные последователи Христовы от прочих людей мира. <…> Однако в столь печальные времена, когда для Церкви Христовой как бы не будет уже места на земле по причине гонений и притеснений её со стороны неверующих во Христа „сынов противления“ (Еф. 2: 2), должно ли приходить в смущение и уныние „малое стадо Христово“ (Лк. 12: 32)? О, нет!»

Ставшее для иеромонаха Фаддея постоянным преподавание на курсах подвигло его написать для учителей церковно-приходских школ практическое пособие: «Записки по дидактике (общей и методике Закона Божия и славянского языка)», которое он опубликовал в 1902 году, чтобы каждый преподаватель мог им воспользоваться вне курсов. Эта книга стала основой преподавания в школе – в ней было заявлено определенно, что фундаментом обучения и подлинного просвещения является христианство, что любая форма воспитания и передачи знаний вне этого фундамента может человека развратить, убить его душу и сердце.

Преподавая на педагогических курсах учителям земских школ, иеромонах Фаддей внимательно присматривался к своим ученикам, призванным разносить знания по городам и весям России. Они могли бы оказать некоторое религиозное влияние на воспитание народа, так как земские школы понемногу замещали церковно-приходские, руководясь часто неверующими чиновниками. Печалило отца Фаддея и то, что учителя земских школ, не отрицая православной веры явно, сами на практике не исповедовали ее, не посещали богослужений даже в двунадесятые праздники, относясь к этому вполне легкомысленно, не видя в отсутствии в их жизни церковного, а значит и христианского начала ничего дурного.

Прощаясь с преподавателями земских школ при закрытии курсов, иеромонах Фаддей обратился к ним с назидательным словом. «Может быть, скажут многие в ответ, что взамен того приобрели они такие сокровища умственные, ради которых следует признать извинительным и стеснение религиозных требований духа? – с некоторой укоризной сказал он им. – В подобном-то ответе и сказывается неискоренимая привычка к тому иностранному, западноевропейскому порабощению свободной русской мысли и жизни, на которое столь давно еще начали указывать наши русские писатели. Доселе русский народ не чувствует потребности освободиться от нигилистического ига Запада, которое всё сильнее и сильнее ложится на высшие потребности духа, вытравливая в сердце его потребность веры в Бога и правды в жизни. Ибо какие приобретения ума могут заменить ту „душу живую“, которая столь необходима в деле обучения, особенно же воспитания? Пусть на уроках русского чтения дети постигнут всё совершающееся во внешней природе, строение растений, жизнь животных и так далее, – неужели к знанию этого более всего стремится их душа? Что сделается с нею, если, постигши всё это, она останется в неизвестности относительно величайших сторон собственной жизни и ее жизнь не приобщится к жизни „Лозы истинной“ (Ин. 15: 1), к которой она привилась бы, как одна из ветвей? Что будет с детской душой, когда взор ее будет всецело устремлен вне себя и не будет совсем различать совершающегося внутри?»

С иным по содержанию словом иеромонах Фаддей обратился к учителям церковно-приходских школ: «Ныне, в день вашего разъезда, должен сказать вам, возлюбленные братья, словами апостола, что проповедь наша к вам была не тщетна и вход наш к вам был не бездейственным (1 Кор. 15: 14; 1 Фес. 2: 1). Поистине пришлось нам видеть, что „проторжеся вода в пустыни и дебрь в земли жаждущей“ (Ис. 35: 6), призыв к жаждущим идти на воды (55: 1) нашел отклик в сердцах многих, если не всех вас. С каким усердием и охотою занимались вы всем, касающимся близкого вашему сердцу дела воспитания и обучения детей! Как много и безропотно переносили вы труды и как мало при этом дозволяли себе развлечений! С какою любовью и доверием относились вы к тем, кто призван был передать вам необходимые знания и наставления, хотя бы и сам он не чужд был многих недостатков! Пусть в ваших собственных занятиях с детьми не было заметно особенно какой-либо обработанности приемов преподавания и воспитания, но зато как заметна была в них душа живая! Пусть в вашем пении также было, может быть, немало недостатков, которые неприятны для изящного слуха, но зато какое одушевление слышалось в словах молитв, которые вы пели в церкви, или во время учебных занятий, или утром и вечером!»

Занятия, проведенные иеромонахом Фаддеем, оказали большое влияние на слушателей курсов; при их закрытии один из курсистов, обращаясь к нему, сказал: «Примите нашу посильную благодарность за то светлое нравственное влияние, которое Вы оказывали на всех нас во время пребывания нашего на курсах через Ваши полные христианской любви и правды поучения в храме, через Ваши чтения по общей дидактике, осветившие нам много в нашей учительской деятельности и научившие нас любить Христа и Его Святую Церковь, через Ваши образцовые уроки по славянскому языку, показавшие нам, как нужно вести преподавание последнего, чтобы оно оказывало действительно благотворное влияние на детскую душу, а не ограничивалось лишь механическою стороною дела, как это ведется в некоторых школах; наконец, через Ваше сердечное, простое обращение с нами, позволявшее нам откровенно беседовать с Вами и пользоваться Вашими добрыми советами.

Спасибо Вам и за драгоценный подарок – общую дидактику, составленную Вами для учителей церковно-приходских школ, которой мы и будем руководствоваться в нашей педагогической деятельности».

В Уфе иеромонах Фаддей закончил работу над диссертацией «Единство книги пророка Исаии», за которую ему была впоследствии присвоена степень магистра богословия и дана премия. Рецензенты писали о ней как об исследовании, отличавшемся обстоятельностью и полнотой, составившем ценный вклад в русскую богословскую науку. Для того чтобы состоялась защита диссертации, ее текст нужно было отдать в типографию для напечатания, а для этого требовалось около 500 рублей, что значительно превышало имеющиеся у иеромонаха Фаддея средства, и ему пришлось занять недостающую сумму у сослуживцев. По существовавшим на тот момент правилам, академия могла выдать готовившимся к защите денежное пособие, если они обратились за ним в период, не превышающий двух лет со дня подачи документов на соискание научной степени. Иеромонах Фаддей написал ректору академии епископу Арсению, чтобы тот походатайствовал о выдаче такого пособия. Епископ откликнулся на просьбу, и иеромонаху Фаддею были присланы из академии 347 рублей.

«Весьма благодарю Ваше Преосвященство за содействие в оказании мне этой денежной помощи. Она освободит меня от многих долгов, в которые пришлось впасть мне, благодаря печатанию сочинения, – писал он епископу Арсению. – Приехав в Уфу после магистерского коллоквиума, я по-прежнему принялся с ревностью за свое богословие. Хотя вообще мне приходится готовиться, и остается пока время для постороннего чтения, но зато присоединились трудности другого рода – нынешний год труднее заинтересовать воспитанников после того, как они в прошлом году уже испытали сладость и горечь моих речей. Шестой класс ленивее сделался, чем он был в прошлом году. Вообще же своим положением доволен и всецело занят своим здешним делом, которого весьма много».

27 августа 1901 года под председательством ректора Московской духовной академии епископа Волоколамского Арсения состоялось заседание Совета академии, посвященное защите диссертации иеромонаха Фаддея «Единство книги пророка Исаии» на соискание степени магистра богословия. Официальными оппонентами выступили экстраординарные профессора академии – по кафедре пастырского богословия и педагогики Александр Павлович Шостьин и по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василий Никанорович Мышцын.

Профессор Шостьин писал о работе иеромонаха Фаддея: «Печать серьезного и добросовестного изучения предмета лежит на всем труде отца Фаддея. Очень внимательно и всесторонне исследована самая книга Исаии, что особенно ценно; почти также тщательно изучена и обширная немецкая литература (не говорим о русской) по избранному вопросу. Язык отличается точностью и ясностью. Даже и в полемических частях он дышит тоном спокойствия и ученого беспристрастия». Совет академии единогласно признал эту работу заслуживающей присвоения ученой степени. 19 октября Святейший Синод утвердил иеромонаха Фаддея в степени магистра богословия.

Иеромонах Фаддей жил в то время, когда наука в глазах людей имела большой успех, за ней мыслилось едва ли не будущее всего человечества, на нее смотрели как на спасительницу и почти мессию. Он отлично понимал, что роль, которую приписывают люди науке, ей не соответствует и превращает ее в идола. Живя в Уфе, где в благоприятной духовной атмосфере с наибольшей полнотой стали раскрываться его способности, а сердце наполняться христианской любовью ко всем, иеромонах Фаддей в одной из проповедей сказал: «Посмотрите, говорят они, какие тайны природы открыла наука, какие победы над природой совершила, как усовершенствовала жизнь, – и это ли не свидетельствует о могуществе человеческого разума? И зачем после этого стеснять его непонятными и невосприемлемыми для него церковными догматами? Посмотрите, как проникла наука в тайны жизни, и не настанет ли скоро время, когда она не только успешно будет бороться с разными неизлечимыми болезнями, но даже с самой смертью? Зачем же говорят, что не может наука дать счастья человечеству, и зачем заставляют человека отказывать в требованиях своей природы, обещая какое-то невероятное блаженство в будущей жизни?

Таковы глаголы современных людей. Мнимым блеском земной мудрости хотят они затмить свет Божественной истины, хранимой в основанной Господом Иисусом Христом Церкви. Но тщетны эти их усилия. Ибо какое постижение тайн природы может дать то, что составляет основу всякого земного счастья – мир совести? Пусть наука исследовала не только то, что находится на земле, но и рассмотрела всё, что находится на высотах неба, пусть от нее не сокрылось то, что находится во внутренностях земли, – но исследовала ли она все сокровенные движения души, из которых слагается жизнь ее? Пусть наука исследовала все тончайшие нити тела и рассмотрела всё, что находится внутри его, – но открыла ли она в душе то, что составляет основу счастья или несчастий жизни? Пусть она почти проникла в самую тайну жизни, но какое уяснение тайны телесной жизни может предотвратить страх смерти? И какие успехи науки могут тогда водворить мир в душе человека, если он не нашел мира совести? Пусть люди науки считают этот мир благом мнимым и мечтательным, но многовековой опыт жизни человечества показал, что без него все поиски счастья напрасны.

Посему с более полным сердцем и душой ныне прибегаем к Церкви, в которой одной можем найти мир и которая одна есть на земле столп и утверждение истины! Возлюбим ее поклоны, которыми смиряется ум, ее посты, через которые получает дух власть и силу побеждать страсти, ее молитвы, которыми дух возносится к Богу и от земли восторгается к Небу, покаяние, которым омываются скверны души, причащение Святых Таин, которыми питается душа от самого Источника жизни. Ныне, в день торжества веры Церкви, воззрим на тех, которые были свидетельствованы в сей вере, которые, по слову апостола, побеждали царства, творили правду, получали обетования (Евр. 11: 33). Жизнь многих из них была исполнена лишений, скорбей и озлоблений, но они многих обогащали, исполняли утешением и радостью духовной. Многие из них жили в вертепах и пропастях земных, но были известны миру. Многих из них современники считали невежественными мечтателями, но на них с удивлением смотрел мир, и они заграждали уста львов, рыкавших на Церковь. Итак, возлюбим эту веру Церкви, которая одна может возвести на Небо, куда Предтечей за нас взошел Иисус и все жившие верой праведники!»

Служение в Уфе после минских скорбей стало для иеромонаха Фаддея большим утешением. «Мы не принадлежим к числу людей, собственными очами видевших Господа, – сказал он в одной из проповедей. – Но мы должны быть в числе тех, о которых сказал Господь: блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20: 29). Вера наша подтверждена многочисленными доказательствами. Ибо в Евангелиях мы имеем свидетельство непосредственных очевидцев Господа, которых не можем заподозрить в обмане. Мы видели, как сила Божия через Евангелие преобразовала и преобразовывает нравы народов, видели, какие многочисленные воздвигала она и воздвигает сонмы подвижников и мучеников за Христа. И однако, хотя вера наша имеет столь твердые основания, она иногда колеблется. Бывают в жизни нашей времена, когда нам начинает казаться, что слишком велика сила зла в жизни людей, что гораздо более увлекаются люди учениями, противными Евангелию, чем учением, содержимым в Церкви; что молитвы наши о людях остаются неуслышанными, ибо даже те люди, которых мы более любили и за которых полагали душу свою, оставляют нас и что гораздо более следуют люди не за проповедниками преследуемой и ненавидимой ими истины, а за теми, которые кажутся сильнее в глазах мира. В унынии духа мы начинаем тогда думать, что не может сила Евангелия изменить людей, и что пути к блаженству, указываемые в Евангелии, мечтательны, и что более надежны те, которые проверены будто бы постоянным опытом жизни людей. Тогда прежние доказательства веры начинают казаться нам недостаточными, подобно тому, как апостолы забыли о многочисленных чудесах Господа и исполнившихся на Нем пророчествах.

Но как в апостолах воскресли прежние их надежды, когда они увидели Господа, так и нам снова в путях жизни нашей явится Господь, дабы отогнать овладевшее нами мрачное уныние. Мы увидим, как велика сила добра, которое было поругано, как многих людей привлекает к нам любовь к людям и молитвы о них, как эта любовь соединяет с нами даже тех, которых мы не знали и с которыми видимого общения не имели. Тогда мы не только очами веры узрим Господа, управляющего путями нашей жизни, но и опытно познаем Его водительство и пребывание с нами. Тогда сердце наше исполнится радости и мы снова готовы будем воскликнуть Ему вместе с Фомою: Господь мой и Бог мой! (Ин. 20: 28)».

С сентября 1901 года по март 1902 года иеромонах Фаддей исполнял в семинарии должность надзирателя. Во время отъездов ректора, архимандрита Андроника (Никольского)9, он исполнял должность ректора семинарии.

5 марта 1902 года иеромонах Фаддей был возведен в сан архимандрита и 15 марта назначен на должность инспектора Уфимской духовной семинарии.

«Вступал я в новую должность без особенной охоты, – писал он епископу Арсению, – потому что хотя она и соединена с возвышением по службе, но трудности ее еще так памятны по Минску. Правда, в Минске не забыли о моем пребывании там, но всё же, как кажется, очень мало исполняются те желания, которые я с надеждой имел, пребывая там. Так и здесь: многие воспитанники весьма привязаны ко мне, но все-таки это не всегда-то располагает к свободному послушанию. Претыкания приходится встречать по временам от самых приятных и испытывать скорби от них».

Вручая ему архимандритский жезл, епископ Антоний сказал: «Возлюбленнейший отец архимандрит Фаддей! Мне предстоит вручить тебе последнее богослужебное украшение твоего сана – архимандритский жезл. Ты знаешь, что различные украшения иереев и иерархов были усвоены им римскими императорами по подобию украшений военачальнических и царских, но смиренные пастыри и архипастыри, тяготясь такими знаками отличия, истолковали их значение в совершенно ином, духовном смысле: украшения военачальнические они приняли как знамение борьбы с врагом и искусителем, роскошные царские далматики, головные повязки и государственные гербы под ногами своими истолковали в смысле духовного возношения, в смысле нищенского рубища и тернового венца. Исполняя глагол Христов: больший из вас да будет вам слуга, – они оправдывали своею жизнью подобные значения одежд, ибо на высоте святительских престолов они не умаляли своего монастырского правила, своих поклонов и постов, но умножали сии подвижнические труды множеством пастырских трудов и скорбей. Кто не слышал о рубищах Василия Великого, о посте святого Иоанна Златоуста, о бдениях Григория Богослова? Но зачем говорить о древности? И в настоящее время властные настоятели Афонских обителей предупреждают братию свою в подвигах умерщвления тела и во множестве трудов, так что поистине не на груди своей только имеют они изображение креста, но неизменно носят его тяжесть на раменах своих, а на главах своих венец терновый… Впрочем, согласимся с тем, что в настоящее время немногие из нас, носящих золотой венец, могут называть его венцом терновым…

Однако снова повторяю, что, конечно, не все мы и менее всех я, говорящий тебе это, могу похвалиться, что возлагаю на себя терновый венец. Зато также искренне, с такою же правдою могу сказать, что на тебя сегодня я возложил поистине венец терновый. Буду говорить об этом дальше, не опасаясь возмутить твоего смирения, ибо слова мои предлагаются не для прославления тебя, а для назидания вручаемых твоему надзору питомцев. Поистине ты можешь сказать о своем отношении к жизни то, что говорил пророк Иеремия: „Ты, Господи, знаешь, что не сидел я в собрании смеющихся и не веселился: под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко“ (Иер. 15: 17).

Эти слова прочитал я на твоем лице еще в то время, когда встретил тебя впервые девятнадцатилетним юношей, вступающим в число моих студентов Московской академии. Среди сотни молодых лиц, явившихся вместе с тобой, из которых одни носили на себе отпечаток беззаботной веселости, другие печать ученической любознательности или юношеской задумчивости, а некоторые, увы! и порочных страстей, твое лицо запечатлелось сразу в моей памяти, ибо оно поразило бы всякого соединением младенческой чистоты во взоре с некоторою почти дряхлостью кожи от беспощадного подвига труда и поста. Эти подвиги ты умножил, поступив в академию, а сверх того прилагал к ним еще один, отчасти облегчающий прочие, а отчасти еще более утруждающий душу. Удаляясь от праздных бесед и шумного товарищеского общения, ты, однако, духом своим не только не был чужд своих ближних, но, напротив, любил их так, как это свойственно душе, очищающей себя от себялюбия и чувственности и потому не тесно вмещающей скорби, сомнения, борьбу и падения своих ближних.

Наконец, окончились долгие дни твоего учения, и ты заявляешь о твоем желании быть монахом, отречься от мира, которому ты никогда не принадлежал, отречься от молодости, в которой ты не знал не только порочных наслаждений, но и невинных веселий – той беззаботной радости этого возраста, которую многие считают лучшим украшением человеческой жизни. <…> Тебя назначают учителем в одну семинарию, а через год в другую инспектором; ты усугубляешь и подвиг личного совершенствования, и подвиг любви к врученным тебе питомцам, ибо теперь ты взираешь на тот и другой как на данные тебе святые послушания, с которыми ты связан постригальными обетами.

Но ты не встретил сочувствия своим светлым, благородным начинаниям. Взамен благодарности встречал ты от своих сотрудников, пользовавшихся твоей безответностью, издевательства и оскорбления, и вот тебя присылают к нам снова в смиренном звании учителя. И что же? Ни одного слова ропота или осуждения не сошло с твоих уст. Но, может быть, ты был обильно награждаем любовью товарищей, учеников и воспитанников? Правда, с этой стороны, по-видимому, тебе оставалось ожидать только радости. Но не вполне было так на деле. <…>

Конечно, и прежние твои питомцы, и теперешние не могут быть названы грешниками в преимущественном смысле этого слова. Напротив, молодость менее исполнена лжи, чем зрелый возраст и скорее может оценить чистоту сердца. Но в людях есть нечто демоническое, сатанинское и по временам оно восстает против тех, кто является в их сознании как вторая совесть, как обличение их внутренних помыслов. А когда подобное настроение охватывает целое молодое общество, не умеющее оглянуться на себя и проверить свои увлечения, то за него остается только молиться и плакать. Та должность, которая снова вручается тебе, имеет по преимуществу такое назначение – быть живой совестью для питомцев духовного вертограда. <…>

Но в таком случае знай, или лучше вспомни, что юношеская жестоковыйность и неблагодарность есть явление временное, даже кратковременное. Наступает для них время собственного жизненного опыта, и тогда добрые примеры и мудрые советы воспитателей приносят свой плод сторицею: это ты знаешь по собственной своей деятельности – ведь бывшие ученики твои, ныне приходские священники, студенты академии, даже студенты университетов, даже те, которые колеблются в вере под влиянием неверующей среды, обращаются к тебе как к неизменному другу, отцу и советнику в затруднительных случаях своей жизни».

Это было благоприятное для Уфимской семинарии время, когда во главе епархии стоял епископ Антоний (Храповицкий), отличавшийся особым попечением о духовных школах, а в отношении к подчиненному ему духовенству – мягкостью и простотой, когда ректором семинарии был пастырь-подвижник архимандрит Андроник (Никольский), а инспектором – архимандрит Фаддей. Всюду, куда приходил епископ Антоний, он старался, насколько это было возможно, оживить церковную деятельность, побудить людей к активности, к исканию просвещения и знаний, для чего привлекал в духовные школы наставниками и преподавателями выпускников духовных академий.

Вскоре, 27 апреля 1902 года, епископ Антоний был назначен на Волынскую кафедру, и до архимандрита Фаддея стали доходить слухи, что и его могут перевести на другое место служения. 5 мая он написал епископу Арсению: «Теперь наши мысли заняты предстоящим вскоре отъездом (по-видимому, в середине мая) нашего, незаменимого для меня как духовного отца и руководителя, Владыки Антония. Правда, не в первый раз приходится нам провожать его, но всё же будущее покрывается каким-то облаком. Кроме того, – ожидание, что могут куда-либо вскоре переместить, хотя оно и не нарушает почти моего душевного равновесия. Вообще своим положением я доволен».

И действительно, 8 января 1903 года архимандрит Фаддей был назначен ректором Олонецкой духовной семинарии. В тот же день товарищ обер-прокурора Синода В. К. Саблер телеграфировал об этом в Житомир епископу Антонию.

26 января Уфимская семинария прощалась с инспектором. Отслужив литургию в семинарском храме, архимандрит Фаддей обратился к присутствующим со словом, в котором искренне и просто открывал перед ними свой внутренний мир.

«Хвалящийся хвались Господом (1 Кор. 1: 31; Иер. 9: 24). Эти слова, вызываемые в памяти читанной ныне евангельской притчей о мытаре и фарисее, невольно заставляют меня в нынешний день спросить самого себя – подлинно ли по имени моему10 было и житие мое, ибо имя, мной носимое, означает хвалу Господа, и оно всегда напоминало мне, что всю жизнь свою должен я направлять к прославлению имени Господа и не искать ни в чем собственной славы, – сказал он. – Но подлинно ли всегда я избегал славы человеческой и стремился делать все дела свои не для того, чтобы люди говорили мне „хорошо“, а для того, чтобы совершать во славу Божию вверенное мне дело?

Подобные размышления всегда приводили, а ныне особенно приводят меня в страх и усиливают мою печаль при прощании с вами: неужели уподоблялся я в жизни своей гробу окрашенному, будучи внутри исполнен тщеславия, нечистоты и прочих страстей? Страх этот невольно связывал мои уста и движение во всякое время – предстоял ли в молитвах за вас пред престолом Божиим, говорил ли что-нибудь на уроке или делал разные наставления и замечания: как может восходить к Богу молитва того, кто лишь на словах призывает Бога, в сердце же не имеет вполне крепкой веры в Него? Как может врачевать души слово того, кто сам не уврачевал себя от многих страстей?

Но подобный страх всегда умерялся во мне сознанием, что не сам я принимал на себя то или иное служение, но оно вверялось мне от Бога. Кроме того, все намерения свои старался я проверять советами духовных отцов. <…> Я начал с усиленной ревностью изучать сам порученные мне науки и с такой же ревностью всё лучшее, что извлекал из книг или размышлений и бесед с людьми, передавать вам. Много встретил я препятствий на этом пути, по временам изнемогал духом и телом, но утешительные слова любимого мною владыки всегда утешали и укрепляли меня. Затем принял я на себя трудное дело вашего воспитания и надзора за вами, и опять не сам, но по воле горячо любимого мною владыки Антония и по любви к нему. О, как тяжела была эта моя чаша! Сколько скорбей воспринял и носил я в сердце своем! Но зато как усилилась любовь моя к вам, братия, через эти страдания! День и ночь помышлял я о вас, возлюбленные братия, и иногда слезы являлись на глазах моих. О вас были все мои думы и помышления. Ради вас заключался я в стенах семинарии, как в темнице, отрекаясь не только от собственного спокойствия, но и от известности как славы вне семинарии, хотя там и легче приобрести было эту славу! <…> Я не искал повышений по должности, когда почувствовал свою судьбу связанной с вашей судьбой, и только теперь, когда есть призыв к иной деятельности, опять совершившийся, как я думаю по воле Божией, я оставляю вас.

Мою ли это составляет похвалу? О, нет! На себя я не возлагал надежд. Ибо пусть даже я обладал знаниями, приехав сюда, но я знал, что знание надмевает, а только любовь назидает (1 Кор. 8: 1). Надеялся ли на опытность, которую приобрел в трудные дни служения в Минске? Но я знал, что, если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж (Пс. 126: 1). Посему всё упование свое возлагал я на Бога, и в минуты скорби поучение псалмов и пророков всегда было в сердце моем. Тогда я взывал к Богу, чтобы Он поставил на камне ноги мои и утвердил стопы мои (Пс. 39: 3).

Однако, возлагая на Бога упование, не мог я не находить утешения и в вас, братия. Ибо сколько раз видел я, как внимание ваше обращено было к моим объяснениям или вразумлениям! Сколько раз видел я, как вы с самым неподдельным чувством расположения и любви окружали меня, когда я приходил к вам! О, я никогда не забуду той атмосферы любви, которой я дышал здесь более, чем в прежних местах моего служения! Никогда не изгладятся из души моей те светлые впечатления, которые связаны с эпохой обновления здешней семинарии, начавшейся с незабвенного владыки Антония. Памятны навсегда останутся мне ваши собрания в сем храме, привлекавшие многих из города, и общее одушевление, с которым исполнялись некоторые истинно церковные напевы, невольно умилявшие душу. Все эти добрые впечатления окрыляли меня надеждами, что, хотя бы и возросло терние во многих душах, сила благодати может и среди терния возрастить пышный и красивый цвет любви, источника и совокупности всякого духовного совершенства».

В ответном слове ректор семинарии архимандрит Андроник (Никольский) сказал: «Всечестный отец архимандрит Фаддей. <…> Есть другого рода отношение к своему долгу, которое ближе к Вам. Это – скромное и почти незаметное соработничество Самому Христу Господу в духовном винограднике Его, – дело более трудное, и не по затрате физических усилий, а по той душевной энергии, которая потребна для него. Это – путь кротости и терпения, воспитывающего слова и примера, внушающего человеку страх Божий, проникающего глубже красивой внешности – в самую бессмертную душу человека. <…>

В этом отношении Вы представляете собой весьма назидательный пример. Ваша жизнь не изобилует поразительными делами и предприятиями: Ваше имя не окружено ореолом славы и почета, которых Вы и не искали, и дай Бог, чтобы и впредь не соблазнялись этими приманками сатаны. Но Ваш тихий, кроткий и терпеливый вид, исполненный искреннего сочувствия и высокого христианского благожелания к руководимым, несомненно, для многих искренних душ будет иметь более действительное и воспитывающее для вечности значение, чем слава и деяния людей мира сего. Может быть, в жизни многие, даже и не совсем лучшие, ничем не сдерживаемые в своих злых желаниях, – может быть, они, лишь вспомнив Ваше терпение и кротость к ним, и сами возненавидят зло и научатся быть терпеливыми, великодушными, добрыми и отзывчивыми к действительному горю человеческому. Да не унывает же Ваша душа среди тех терний и невзгод, которые неизбежны в нашем деле, не нами избираемом, а Богом поручаемом <…>. Да не смущается и Ваша совесть в сознании неисполненного долга или при воспоминании на Ваших же, может быть, глазах возросшего зла! Если ради нашей немощи и попущением Божиим всегда будут очима бедне видящие и ушима тяжко слышашие, то пусть они исполняют на себе меру гнева Божия. Посеваемое Вами добро в свое время принесет свой плод и благодатью Божией разрастется в пышный и прекрасный цветок».

Слово архимандрита Андроника взволновало отца Фаддея, и он поспешил высказать и ему, и всем преподавателям свою благодарность.

Затем стали выступать учащиеся. Семинарист 6-го класса, в частности, сказал: «Вы стремились пережить в себе и прочувствовать то, что были намерены сообщить другим. Такая постановка дела невольно заставляла каждого из нас серьезно относиться к науке. Наши занятия под Вашим влиянием и руководством были приятны и интересны нам. Ваши уроки и объяснения говорили не уму только, но сердцу и воле. Они раскрывали пред нами данный предмет не в отдельности, но в связи с чистым и возвышенным миросозерцанием, где данный предмет чувствовался как часть целого. Но, требуя от себя широты, высоты и глубины мысли, Вы не подавляли нашей свободной деятельности. Не буквальное заучивание, но свободная передача мысли и сознательное отношение к делу требовались от нас.

Нельзя не отметить еще одну черту в Вашем характере и деятельности – это отзывчивость и снисходительность. Есть люди, ошибки которых прежде всего и больнее чувствуются ими же самими. И Вы умели понимать таких людей. Не формально относились Вы к ним, но с сердечной теплотой и участием. Суровые меры наказания, может быть, оттолкнули бы их от Вас и замкнули в себе, но Ваша сердечная теплота и участие будили и возрождали таких людей. Вы умели именно снизойти до положения другого, разделить его стыд и горе и снова возродить. <…> Своим кротким обращением и умением снисходить к слабостям других Вы не распускали, но постепенно обновляли нас. Вы выводили наружу то, что втайне действовало, может быть, в десять раз сильнее. Многое непривлекательное и нехорошее в нашей жизни не могло исчезнуть сразу, но зато, выведенное наружу, оно сглаживалось, облагораживалось и мало-помалу теряло свой острый характер. Своим сердечным и мягким отношением к нам Вы сумели снискать себе доверие и расположение всех нас. В наших проступках Вы не прибегали к допрашиваниям и к различным вынуждениям сознаться в вине – поэтому и нас предохраняли от возможности лгать и обманывать Вас. Понимая и так каждого, Вы думали только о том, как бы поднять его и предохранить от падений».

В ответ на слова семинариста, в которых было высказано сочувствие его деятельности, архимандрит Фаддей сказал: «Прежде всего, всё то доброе, что приписывается мне в речах, не мне одному принадлежит, но и прочим делателям, я же был лишь одним из них. Затем мне приписана какая-то особенная педагогическая опытность. Должен сказать, что я более стремился к указанному вами идеалу, в действительности же был нередко немудрым строителем, ибо, как я думаю, не всегда из моих предприятий происходило добро, что в настоящую минуту меня тревожно беспокоит. Тем не менее свидетельствую вам в настоящий день, что я старался обнять в своем сердце и попечениях всех воспитанников; не было таких, о которых бы я никогда не думал сочувственно и о которых не имел бы забот и попечений; я любил не только тех, которые любили меня и были мне приятны, но и тех, которые по разным причинам высказывали неприязнь в отношении ко мне, старался вместить в своем сердце.

Что касается моей любви к науке и к своим предметам, то я должен сказать, что действительно занимался своими предметами с любовью: те учебники, которые во многих возбуждали отвращение, даже ненависть, я изучал терпеливо еще в стенах семинарии, ценя, конечно, не самое содержание их, а те первоисточники, к знакомству с которыми они подготовляли, особенно Священное Писание, изречения которого приводил даже в обычных своих беседах с вами – оно служило источником для меня самого, его считал я главным источником назидания и для вас. Сделавшись преподавателем, я горел желанием воспламенить в своих слушателях ту же ревность к словам Божественного Писания, какая воспиталась во мне под сенью храма в Нижегородской семинарии, посвященного святому Иоанну Дамаскину».

Отвечая на речи воспитанников, архимандрит Фаддей сказал: «В ответ на ваши желания сохранить со мной единение я должен сказать следующее. Духовное единение мое с теми, которых я любил и о которых имел попечение в прежних местах своего служения, сохранялось и сохраняется в моем сердце неизменно. Если многие совсем и забыли меня, то я не забыл их и сохраняю к ним свою любовь доселе. Тем более незабвенны навсегда останутся во мне добрые впечатления, заложенные в душе моей в здешней семинарии, в которой я более, чем в других дышал атмосферой любви».

Выслушав слово старшего преподавателя семинарии, в котором тот охарактеризовал его человеком науки и проповедником, архимандрит Фаддей сказал: «Та удивительная для меня самого устойчивость в труде, какую проявлял я в академии и в бытность преподавателем, объясняется любовью моей к юношеству духовному. Когда я был в Смоленске, то, живя в архиерейском доме, постоянно стремился в семинарию, как бы возводя очи свои в горы. Моя частая проповедь объясняется неудержимой потребностью души сказать слово, вызываемое непосредственными требованиями жизни: я чувствовал как бы огонь, горящий в сердце моем, заключенный в костях моих, который истомился, удерживая, и не мог удержать (Иер. 20: 9)».

На другой день состоялся отъезд архимандрита Фаддея из Уфы. По окончании занятий в семинарском храме был отслужен напутственный молебен, на котором присутствовали преподаватели и семинаристы. После молебна архимандрит Фаддей, обращаясь ко всем присутствовавшим в храме, сказал: «Оставляю вас с печалью и потому, что жизнь моя тесно связалась с жизнью вашей, и потому, что в здешней стране чувствовалось тепло и приятно; теперь же иду в северную страну, не зная, что встретит меня там, но заранее уготовляю себя на скорби, ибо на скорби всегда я и уготовлял себя прежде. Однако иду туда с верой во Христа, Который есть истинный путь и живот (Ин. 14: 6). Надеюсь, что с отъездом моим туда не прекратится совершенно мое единение с вами. Если кто получил через меня что-либо доброе, что дано было мне сделать по благодати Божией, то прошу воздать мне за это своими молитвами. Прочих же и всех вообще прошу простить меня».

И архимандрит Фаддей всем поклонился земным поклоном. Поклонились и ему все предстоящие, а затем стали подходить к нему под благословение и дружески прощаться. Но расставаться не хотелось. И вечером семинаристы и преподаватели собрались еще раз проститься с ним на вокзале.

«Ликуй, Фиваида Русская, красуйтеся, пустыни и дебри Олонецкие…»

В Олонецкой семинарии, находившейся в городе Петрозаводске, в обязанности архимандрита Фаддея входило административное управление учебным заведением с разрешением всех вопросов, возникавших как у корпорации преподавателей, так и у учащихся, и преподавание порученных ему предметов. 31 марта он был назначен редактором неофициальной части «Олонецких епархиальных ведомостей», в которых публиковались тогда исторические и богословские материалы, а также местная хроника значимых епархиальных событий.

Архимандрит Фаддей служил часто и всегда проповедовал. 22 февраля 1903 года, в субботу, после поздней литургии в петрозаводском Святодуховском кафедральном соборе он в сослужении соборного духовенства отслужил благодарственный молебен Господу в память освобождения крестьян от крепостной зависимости. 23 февраля, в Неделю 1-ю Великого поста, богослужение в кафедральном соборе отличалось особой торжественностью. Божественную литургию служил епископ Олонецкий Анастасий (Опоцкий) в сослужении архимандрита Фаддея и соборного духовенства. Вместительный Святодуховский собор был полон молящихся. После литургии было совершено Последование Недели Православия. «Возглашавшаяся диаконом и исполненная певчими „Анафема“ переносила мысли молящихся ко временам отдаленной христианской древности, когда могучий голос Церкви служил авторитетным выразителем суда над лжемыслящими и когда суд этот чувствовался и сознавался всеми…» – писал очевидец.

В Петрозаводске в Братском Назарьевском доме в то время были заведены на регулярной основе воскресные религиозно-нравственные чтения; в этих чтениях архимандрит Фаддей стал принимать деятельное участие. 2 марта в Братском доме проходило, казалось бы, рядовое религиозно-нравственное чтение, но оно привлекло в этот раз большое число слушателей. «Не только громадный зал здания, но и левая от входа боковая комната и вестибюль были переполнены народом. Причиной такого скопления публики было желание послушать в первый раз выступавшего с чтением нового ректора семинарии отца архимандрита Фаддея. Отец ректор… прочитал „О начале христианской жизни“ (по Феофану Затворнику)».

В следующее воскресенье вечером в Братском доме состоялись религиозно-нравственные чтения на темы, предложенные архимандритом Фаддеем: «Как начинается в нас христианская жизнь (по преосвященному Феофану Затворнику)», «Состояние грешника и действие благодати», «Торжественное шествие Господа Иисуса Христа на крестные страдания (объяснение 12-й главы Евангелия от Иоанна)». «Житие сорока мучеников» прочитал кафедральный протоиерей А. П. Надежин. Все чтения были прослушаны с большим вниманием.

«Очевидно, подвижнические писания святых отцов, – писал архимандрит Фаддей, – издавна любимые русским народом, как непосредственно касающиеся духовной жизни, и изъяснение Священного Писания, этого первоисточника последней в его непосредственном виде, могут при более или менее умелом выборе предметов для чтения и объяснения и ныне увлекать наш народ».

Через неделю архимандрит Фаддей предложил чтение на тему: «Что требуется от человека для того, чтобы вселилась благодать в его сердце».

Ежедневное ведение дневников и беспристрастная оценка своей внутренней жизни и поступков выработали у него навык писать о себе как о постороннем человеке, не закрывая глаза на отрицательное в себе и не смущаясь неожиданным успехом. О состоявшемся религиозно-нравственном чтении архимандрит Фаддей написал: «Вечером в Назарьевском доме была предложена ректором семинарии архимандритом Фаддеем беседа о событии Благовещения Пресвятой Богородицы по Евангелию, относящемся к событию ветхозаветных пророчеств, и отчасти по песнопениям праздника. Стечение народа было большое, и, благодаря живой речи, возможно было поддерживать внимание слушателей в течение довольно продолжительного времени. Заинтересовало слушателей также чтение канона на Благовещение, написанного в виде разговора между Богородицей и ангелом, на русском языке в переводе профессора Ловягина. Это чтение высокопоэтического канона в понятном русском переводе и без обычных при церковном чтении перерывов дало возможность показать, какие сокровища хранятся под спудом (для большинства, может быть, присутствующих в церкви) в богослужебных наших книгах».

12 апреля 1903 года архимандрит Фаддей написал епископу Арсению о своем новом месте служения и жительства: «Уже более двух месяцев, как я водворился в Петрозаводске, в стране льда и озер. Однако климат в этой стране, по-видимому, менее суров, чем в Уфе. Снег сошел еще весьма давно. 17 марта было гораздо более, чем „с гор вода“11.

Земля сердец здешних воспитанников тоже, кажется, способна к оттаиванию, хотя и довольно медленному. Пока мои слова были выслушиваемы с большим или меньшим вниманием, хотя далеко не всегда были плодоносны. Еще рано – не время плодов. Бороться придется, по-видимому, много с выпивкой. И я начал. Пришлось уже некоторым (троим) выйти, хотя они были, так сказать, давно „уготованы на погибель“. Веду беседы по временам с воспитанниками против выпивки. Постарался привлечь к чтению; устроено вроде читальни – из журналов, поступающих в редакцию.

С преподавателями пока отношения приязненные; по здешнему обычаю в праздники после всенощной они бывают у ректора (кто придет ко всенощной) и пьют чай; может быть, еще будут иногда ходить и их семейства, как было прежде.

Инспектор светский, холостой, к своему делу усерден12. Без этого было бы совсем не под силу мне исполнять массу возложенных на меня обязанностей (по совету училищному, по редакции ведомостей, по чтениям и проповедничеству), от которых я и без того изнемогаю. А ведь сколько задач по семинарии и помимо инспекторского надзора: поднять умственное развитие, охоту к чтению серьезных книг, писательство сочинений, бороться против пьянственных склонностей и прелюбодейных, не говоря уже о задачах хозяйственных! Только дай Бог сил! Пока ничего себе, здоровье не пошатнулось.

Уфимские люди не забывают: писем было довольно-таки много. Зато сколько отвечать! Посчитал я, за пасхальный период нужно написать писем семьдесят! <…>

Забыл сказать о Преосвященном Анастасии. Он человек любящий, по-видимому, порядок, но не формалист. У него бываю нередко по делам, причем обыкновенно приходится беседовать с ним. Оказывает пока доверие».

В дополнение к этому письму архимандрит Фаддей 11 августа написал епископу Арсению: «Занимался по обычаю на курсах, на которых сидел утром и вечером. Весь день с утра до вечера до сего дня проходил у меня в занятиях. В отпуск по причине краткости оставшегося до начала учебного года времени не поехал. Вместо отдыха служит то отвлечение мыслей от семинарии, которое началось по разъезде воспитанников. Особенной усталости почему-то и теперь нет. Пользуюсь настоящими днями, чтобы подогнать запущенную переписку и пишу уже едва ли не 40-е письмо за последние дни. После, когда начнется учебный год, трудно было бы догонять.

В городе знакомых настоящих у меня здесь нет, поговорить вполне искренно и по душе не с кем: нет ни одного возвышенно-духовного известного мне человека. Конечно такого, с которым свободно мог бы я говорить. С Преосвященным Анастасием не могу, хотя и прост он вообще. Монастыря в городе нет. Более пребываю в келье или в уединении сада. Но служил летом в соборе, потому что люблю многочисленность молящихся. Впрочем, здесь пусто и холодно даже в соборе, так что прискорбно становится на душе. И несмотря на всё это, я никуда бы теперь не пошел из Петрозаводска: не знаю, что меня к нему привязало».

Проводившиеся каждое воскресенье религиозно-нравственные чтения, в которых неизменно принимал участие архимандрит Фаддей, вызывали большой интерес; на некоторых чтениях зал не вмещал слушателей. Строя лекции на основе творений святителя Феофана Затворника, архимандрит Фаддей старался приспособить их к духовному и образовательному уровню непосредственных слушателей, ко многому давая свои пояснения. Иногда сосредоточенности слушателей хватало на два часа, что было немало, если принять во внимание серьезность и глубину тем, не имевших в себе никаких развлекательных моментов. После каждого чтения архимандрит Фаддей всегда делал вывод – в чем чтение было удачным и в чем оно оказалось не вполне таковым, почему и не смогло собрать большого числа слушателей и почему сам докладчик не сумел удержать внимания присутствующих и донести до них содержание своего доклада.

«Многие отнеслись к объяснению с прежним вниманием, но прежнего общего оживленного внимания на сей раз не было заметно, – писал архимандрит Фаддей. – Менее, чем в предыдущие воскресенья, было и народа, хотя всё же довольно много. Очевидно, к систематическому объяснению Священного Писания во многих слушателях нет должного усердия…

Вечером 9 мая, в день святителя Николая Чудотворца, было чтение в Братском доме. Сначала были объяснены ректором семинарии архимандритом Фаддеем 9-я и 10-я главы Евангелия от Иоанна с обычными указаниями на соответствующие ветхозаветные пророчества, которые на сей раз особенно необходимы были для понимания бесед Господа. Народа было значительно менее, чем в предыдущие воскресные дни, хотя всё же и для такого количества, какое было, продолжать чтения еще далеко не напрасный труд. На внимание слушателей нельзя было жаловаться…»

Открывая вечером 14 сентября 1903 года религиозно-нравственные чтения в Братском доме, архимандрит Фаддей с подчеркнутой откровенностью сказал: «Очень может быть, что некоторые будут недовольны недостатком красноречия, новости, разнообразия и учености нашего слова, – им мы скажем ныне, что мы призваны „благовествовать не в премудрости слова, чтобы не упразднить Креста Христова“ (1 Кop. 1: 17). Недостаток нашего красноречия и учености пусть будет извинен ради любви, с какой мы предлагаем собирающимся здесь свое простое, но искреннее, от души исходящее слово”».

Впрочем, настоящее отношение общества к церковной школе в то время было близко к враждебному. «Ныне слово „церковность“ вызывает во многих представление о чем-то тяжелом, мрачном, скучном, обязательном не для всех, а разве для иночествующих, – писал архимандрит Фаддей. – Между церковностью и так называемым светским настроением провели люди как бы непроходимую почти грань; между школой церковной и светской, в частности, многие стараются установить самую существенную разницу, доводящую до прямой вражды между той и другой».