Читать онлайн А зачем нам собака? бесплатно
Посвящается моей бабушке
Все из-за печенья
Ранние воспоминания… Когда я впервые осознаю себя? Какое событие можно считать первым, зафиксированным в памяти? А еще: что помню я, а что навеяно рассказами старших и стало после многих лет как бы моими впечатлениями, чуть-чуть подкрашенными призрачным светом, словно струящимся из прошлого.
Свет пробивается сквозь листву малины. Кусты выглядят непроходимыми и немного запущенными. Малинник специально оставлен густым, чтобы закрывать соседский участок, отгороженный здесь лишь неплотным заборчиком.
Это важное место – площадка перед верандой, примыкающая к дому. Будто еще одна комната, но на дворе. Она ограничена двумя деревянными лавочками, расположенными под прямым углом друг к другу. В угол вписан стол, накрытый светлой клеенчатой скатертью. По вечерам на него ставят восьмилитровый самовар и чашки из разных сервизов, обязательно на блюдцах, тоже разных. Нам, детям, непременно хочется заполучить единственное блюдечко с нарисованным крыжовником: ягоды как настоящие – зеленые, прозрачные, с розовым бочком. Тем более, на столе в вазочке на высокой ножке – крыжовенное варенье.
Правда, и всякое другое свежесваренное варенье появлялось на дачном столе очень часто. Но почему-то именно крыжовенное считалось главным и самым вкусным. У него было и название – «царское». Гостям с удовольствием открывали его секрет. Важно, чтобы крыжовник не перезрел, вишневые листья добавлялись в варенье только мелкие, и на ягоде, заполненной прозрачным сиропом, должен быть незаметен надрез, через который извлекались зернышки. Самое главное в рецепте – отсутствие зернышек внутри ягод.
Но нет. Это не первое, что я помню. Это мне уже лет шесть – вполне сознательный возраст. Потому и множество деталей всплывает. Но где-то здесь, на этой полянке, мелькают и более ранние кадры…
А вот и они – тремя годами раньше… Я ем печенье и смотрю на собаку, привязанную на цепи около конуры у зарослей малины. Пупсарь. Он красавец: чуть узковатые лисьи глаза, симметрично раскрашенная морда и большой пушистый воротник от уха до уха. Хвост, тоже пушистый, обычно свернутый в кольцо на спине. Сейчас Пупс сидит, и поэтому хвоста не видно. Он смотрит на меня.
Я уже большая: мне три года; я понимаю, что он хочет. Беру еще одно печенье, слезаю со скамейки, осторожно подхожу к собаке. Не очень близко, хотя мы давно знакомы. Пес всегда привязан и обычно не обращает на меня внимания. Но подходить близко мне запрещено, да и страшно: он ростом такой же, как я.
Бросаю печенье собаке и забираюсь снова на скамейку, посмотреть, как Пупсарь сгрызет его. Но что-то не так. Собака лежит, почти касаясь угощения носом, но не берет.
– Почему-то не ест, – удивляюсь я.
Сейчас я понимаю, что Пупс просто хотел растянуть удовольствие обладания печеньем. Он пристально смотрел на лакомство, но не прикасался к нему, хотя мог легко пододвинуть печенье лапой. Но тогда я расценила это по-другому.
– Наверное, не может дотянуться, – подумала я. Снова слезла со скамейки, подошла и протянула руку – подвинуть печенье.
Все это я прекрасно помню. А вот то, что произошло дальше, я знаю только со слов старших. Знаю, но не помню. Потом был прокушенный собакой подбородок, больница, которая, к счастью, находилась недалеко. Я совершенно забыла всю ту суету, которой неожиданно обернулось мирное вечернее чаепитие.
Самое удивительное, что, получив такой страшный урок в три года, я не начала бояться и ненавидеть собак. Напротив, они стали предметом интереса. Я узнала, что собаки умеют думать. Ведь взрослые объяснили: «Пупсарь решил, что ты собираешься отнять печенье. Он не понял, что ты хотела помочь. Собаки могут неправильно расценить наши действия, нужно быть внимательной и осторожной. Вот и все».
Я иногда вспоминаю об этом случае и каждый раз удивляюсь свойству памяти не помнить плохого и страшного. Удивляюсь тому, что никак не изменилось мое отношение к цепному псу. Получается, ребенок, поняв смысл произошедшего, может принять событие, пусть даже тяжелое и болезненное, и не сохранить при этом страха.
Все мои раны зажили без следа, а в памяти и вовсе не отложились. Поэтому я с любопытством продолжала наблюдать за своей первой собакой, точнее, за собакой моей прабабушки. В этом подмосковном доме прабабушка жила постоянно, а я проводила каждое лето.
Пупсарь
Итак, выясняется, что первые воспоминания – это печенье и серая собака, сибирская лайка, очень сильный цепной пес. Подмосковная дача, 1962 год.
Он не всегда был Пупсарь. Сначала его звали просто Пупсиком. Рассказывали, что в двухмесячном возрасте он выглядел толстым и смешным. Отсюда и имя. Со временем проявился грозный характер, внешний вид стал более серьезным, и актуальность клички «Пупсик» пропала. Кто-то придумал звать собаку Пупсарём, и это гораздо больше подошло. В новом имени слышалось нечто важное, величественное, и присутствовал намек на строгий нрав.
Один или два раза в день его выгуливали на цепи по поселку вдоль канав, а все остальное время он сидел около конуры в зарослях малины и стерег дом. Охраняя, пес проявлял всю свирепость, направленную на незнакомых и малознакомых людей. И вообще на всех людей – по его мнению, чужих и неуместных в нашем дворе.
Цепь была довольно длинной, и чтобы провести в дом или на площадку перед верандой какого-нибудь гостя, приходилось загонять Пупсаря в конуру. Но сидеть там он не хотел и, как только видел чужого, выскакивал с громким лаем и оскаленными зубами. Поэтому, чтобы человек мог пройти по тропинке мимо разъяренного зверя, взрослые использовали лопату, стоявшую тут же, рядом с конурой. Загнав собаку внутрь, лопатой прикрывали круглый выход и удерживали пса в конуре, пока гость доберется до безопасного места.
Меня всегда завораживала эта сцена. Тут было и опасение: а вдруг цепь сорвется? Было и уважение к упорству и постоянству поведения собаки. Ведь в итоге гость всегда проходил в дом или на площадку перед домом. Тем не менее каждый раз пес делал все возможное, чтобы проявить свой характер, свое понимание собственного предназначения, желание если не дорваться до жертвы, то хотя бы попытаться доказать свою силу. Это были его любимые моменты, мгновения страсти и напряжения, полной самоотдачи, в ожидании которых он, казалось, и проводил весь день.
Когда же посторонних не наблюдалось, Пупсарь оставался спокойной и довольно милой собакой с умными глазами и пушистым, круто загнутым хвостом. Он являлся частью привычного дачного пейзажа, а для меня – даже украшением этой картинки и объектом постоянного внимания.
Однако у этого серьезного зверя можно было заметить и пару «слабостей».
Первая – пристрастие к сену. Летом скашивали траву на участке. Обычной ручной косой. После этого трава лежала, сохла, ее поворачивали с боку на бок вилами, а потом, когда она становилась хрустящей, начинала нежно пахнуть сушеным клевером и в ней заметно проявлялись светлые блестящие твердые стебельки пырея, ее сгребали, забрасывали на небольшой сеновал под крышей сарая и плотно утрамбовывали. Причем несколько раз за лето. Сена получалось много. Спрашивается: зачем, если в доме не водилось никаких домашних животных, кроме собаки? Так вот, именно для собаки.
Пупсарь обожал сено. Когда подстилка в конуре слеживалась и становилась плоской, ее выбрасывали. Прабабушка, подставив лесенку, доставала из-под крыши сарая новую большую охапку душистого сена и заталкивала в конуру так, что сено доставало почти до самого верха. Нетерпеливо поскуливавший в ожидании пес сразу же бросался в свою конуру и начинал всеми лапами равномерно распределять подстилку. Когда, по его мнению, все получалось как надо, зарывался в сено, и около суток его невозможно было ничем выманить, даже предложением погулять. Пупсарь исчезал. Оставалась только цепь, ведущая в темноту набитой сеном конуры.
Я в детстве не понимала выражения «как собака на сене». Считается, что сено собакам не нужно и незачем его охранять ото всех. Но пример нашего Пупсаря говорит об обратном. Значит, сено собакам почему-то необходимо.
И вторая «слабость». Пупсарь панически боялся грозы. Честно говоря, я тоже в детстве ее не любила, да и сейчас беспокоюсь во время грозы. Может быть, по примеру собаки? Не знаю. Но хорошо помню то ощущение нарастающей внутренней тревоги, когда на горизонте появлялись подозрительно темные и не предвещавшие ничего хорошего тучи.
Иногда, правда, тревога оказывалась ложной. Если туча шла с северо-запада, бабушка говорила: «Нет, это не наша гроза!» Как ни странно, после этой фразы тучи вскоре либо рассеивались, либо висели там еще какое-то время без движения, и про них просто забывали.
Но если туча шла с юга или юго-запада, то гроза была неминуема. Иногда она подкрадывалась медленно и приходила уже какой-то наполовину опустошенной. Но если налетала внезапно и стремительно, то и бушевала долго и яростно.
Пупсарь боялся любой грозы. Он всегда знал, когда она начнется, и минут за десять начинал дрожать. Чем ближе подходила гроза, тем больше нервничал пес. Он не заходил в конуру, а дергался на цепи и поскуливал до тех пор, пока бабушка не отвязывала его.
С первыми крупными каплями дождя и еще далекими раскатами грома, не глядя по сторонам, Пупсарь со всех ног бежал в дом, в самую дальнюю комнату, под самую низкую кровать, в самый темный угол. Там он и лежал, трясясь и прикрыв нос лапами до тех пор, пока гром не утихал. В это время, кстати, кто угодно мог приходить в дом: собаке было не до того.
И только когда гроза совсем прекращалась, из-под кровати появлялся Пупсарь. Он имел немного смущенный вид. Стараясь ни на кого не смотреть, пес шел к себе в конуру. До следующей грозы…
К сожалению, это все, что я помню о моей первой собаке и о том времени на даче, которое можно условно назвать временем прабабушки. Конечно, родственники много рассказывали о Пупсаре, ведь его все любили.
Но это уже не мои воспоминания. Они отличаются от неуловимого и зыбкого впечатления, которое пришлось пережить, почувствовать и сохранить самой. Такие еле различимые, ускользающие моменты сплетаются, закрывая несущественное и выявляя значительное. Всё вместе это и составляет мир человека.
Если бы в моей жизни, в самом ее начале, не было той, покусавшей меня собаки, то и дальнейшую действительность я воспринимала бы чуть иначе. Что-то другое представлялось бы важным для меня. Получается, жизнь рядом с Пупсарём и стала той точкой, от которой я отсчитываю первые воспоминания детства.
И еще почему-то осталось чувство, что самое главное в детстве – это лето.
Дача
Подмосковный дом моей прабабушки, половина которого позднее стала по наследству нашей дачей, казался тем местом, где всегда царит лето.
Дом имел два входа с противоположных сторон и состоял из анфилады небольших комнат. Мы, дети, любили пробежать дом насквозь, вылететь на заднее крыльцо и снова мчаться к главному входу. Так мы могли носиться бесконечно, но это не приветствовалось взрослыми и обычно пресекалось:
– Идите на улицу! Сколько можно бегать?!
Дом занимал не много места на участке, потому что вплотную примыкал к забору. Оставалась большая территория сада. Точнее, она делилась на два разных сада. Тот, который от калитки до главного входа, – более парадный, ухоженный, с утоптанными ровными дорожками и клумбами. Здесь росли те самые кусты малины и невысокие сливы, а чуть в стороне, у забора, виднелось несколько грядок с зеленью и клубникой. А еще – скамеечки, стол перед верандой, крупные маки и львиный зев. В те времена к прабабушке приезжало много родственников, и именно здесь взрослые вели разговоры, готовили и занимались другими делами.
Но имелся еще и второй сад. В него вела узкая тропинка, огибавшая главную веранду. А еще попасть туда можно было, пробежав комнаты, расположенные одна за другой, и оказавшись в противоположном конце на небольшой террасе, выходившей в совершенно другой сад.
Если посмотреть глазами взрослого, то увидишь участок, засаженный плодовыми деревьями и кустарниками. Но на детский взгляд здесь существовал иной, огромный и таинственный мир, такой привычный и знакомый, но в то же время до конца непостижимый.
Он состоял из нескольких уголков и имел два яруса: в нем мы играли не только на земле, но и на ветках деревьев. А еще он изменялся в зависимости от погоды и времени дня.
Одно только не менялось. В саду почти всегда царила прохлада, даже если вокруг стояла жара. Кроме плодовых деревьев, густую тень давали старые сосны, березы и громадина-ель, которые не только со всех сторон окружали дачу, но и росли прямо на участке. Непонятно, откуда плоды яблонь и вишен брали для себя солнышко, ведь в саду в любое время дня было темновато и зябко.
Самая прозрачная и звонкая прохлада обнаруживалась утром, когда немногочисленным бледным лучам удавалось пробиться сквозь ветки и открыть взгляду круглую полянку под сосной. Хотелось пробежать по темно-зеленой густой траве, поднявшейся за ночь, как будто бы по ней и не ходили накануне. Но мыски сандалий сразу становились мокрыми, потому что каждый стебелек нес влагу. В тенистом саду роса живет долго.
Днем тоже всегда было свежо. Казалось, лето здесь немного скупое, какое-то северное, сдержанное, и что оно такое везде. Но если покинуть сад и выйти в поселок или дойти до речки, то постепенно начинаешь чувствовать вокруг настоящую жару. И только тогда замечаешь свою нелепую одежду: на тебе шерстяная кофта и она почему-то плотно застегнута. Холодные кончики пальцев начинают согреваться. И вот ты сначала расстегиваешь кофту, потом снимаешь ее и ловишь сухой ветер. Быстро становится жарко, ты видишь выжженную траву вдоль дороги и беспощадное высокое солнце. Путь вдруг оказывается длинным, и хочется снова попасть в прохладный сад. А когда туда возвращаешься, понимаешь, что нет места отраднее.
Но если ты долго в саду, снова тянет накинуть кофточку или погреться в теплых лучах. Приходится в поисках солнца все время перемещаться по саду и передвигать стул, подстилку или раскладушку.
А в детстве есть еще вариант: залезть на дерево. Яблони, вишни и сливы очень старые. Никто особенно не утруждался правильным формированием крон. Только спиливали иногда сушняк и ставили подпорки под согнутые временем толстые ветки. Поэтому стволы деревьев постепенно становились замысловатыми и удобными для передвижения. Мы залезали на антоновку, чтобы посидеть на тройной развилке, потом осторожно проползали по длинной пологой ветке и, слегка коснувшись ногой поленницы дров, перебирались на старую вишню-владимирку, хватаясь за гибкий ствол, украшенный прозрачно-янтарной смолой. У вишни листьев не слишком много, они образуют кружевные розетки в конце каждого тоненького прутика. Поэтому здесь мало тени. И еще на вишне приятно пружинят основные, более прочные ветки, на которых безопасно стоять, дотягиваясь до ягод.
Самая вкусная вишня та, которую ешь прямо здесь – на дереве. В лучах солнца сразу видно, насколько она спелая, и выбираешь темную, по краям чуть прозрачную. Она мягкая и имеет терпкий винный привкус. Он потом усилится в сладкой настойке, которую обязательно будут делать во вместительных графинчиках, пересыпая вишню сахаром и угощая настойкой всех, в том числе детей. А сейчас это просто живая ягода. Она созрела, только что сорвана и поэтому уникальна. Она, к тому же, слегка припорошена мелкой беловатой пылью. Эта чуть пыльная теплая вишня всегда вкуснее такой же, но заранее собранной, промытой в проточной воде и разложенной по блюдечкам. Чистая ягода, конечно, блестит аппетитно, но самое главное смыла вода.
Что говорить о покупной вишне? Какой бы качественной она ни была, никогда не сравнится по вкусу с вишенкой прямо с ветки. Покупная вишня, полежавшая сутки, не похожа на настоящую.
Во взрослой жизни я никому не рассказывала о своем предвзятом отношении к этой ягоде, оно мне казалось блажью из детства, чем-то неважным. Просто никогда не покупаю вишню, равнодушно прохожу мимо нее на рынке. Этого не скажешь о черешне. Черешню покупать я очень люблю. И всегда жду, когда же она появится, ознаменует начало лета.
Однажды купила черешню и угощаю гостей – мою подругу и ее мужа-венгра. Этот венгр посмотрел на тарелку с прекрасной черешней и извинился. Говорит: я не ем покупную черешню. Не могу. Понимаете, я вырос на черешневом дереве, можно сказать, все детство на нем провел. И я, конечно, его прекрасно поняла!
Но вернемся в сад. К другим ягодам с дачного участка такого отношения, как к вишне, у меня нет. Я, конечно, ем и мытую клубнику, и мытую малину, иргу и смородину, и тоже люблю смотреть, как они растут на деревьях и кустах.
Я уже говорила, что сад моего детства выглядел довольно запущенным и не подчинялся законам садоводства. А все потому, что заполнялся он много лет без всякого плана. Кто-нибудь привозил то сливу, то сирень, то крыжовник. Сажали там, где находили кусочек свободной земли. А по мере роста растений кроны смыкались, и ярусы сада превращались в декорации фильма о дикой природе. Цветов здесь не сажали: цветы ведь любят свет, и поэтому сад походил на изумрудные заросли. Особенно это проявлялось, когда траву долго не косили. Густой малинник, сливаясь с травой, закрывал собой весь забор и соседские участки, касался нижних еловых веток.
Но когда траву скашивали, сад становился совсем другим. Оказывается, в нем множество разных кустов, а не просто буйство и переплетение зелени. Взгляд с непривычки озадаченно переходил с одного растения на другое. Я удивлялась: «Откуда они взялись?»
С тех пор я люблю слегка заросшие сады, естественные, таинственные и поэтичные. Они растворяют суету, приближая тебя к природе.
А природа – это еще и обитающие рядом живые существа. На даче, например, водилось множество птиц, привлеченных плодовыми деревьями и хвойной тенью. Это дятлы, сороки, сойки, дрозды, синицы, зяблики, трясогузки, малиновки.
Но и не только птицы. Например, ежи всех размеров. Они селились среди поленниц дров и полусгнивших бревен, сложенных у забора. Ежики выходили в сумерках, позволяли на себя посмотреть и даже погладить. Кроме того, под крыльцом жили довольно крупные узорчатые лягушки.
В лягушках мне особенно нравилось то, что мои тетушки их ужасно боялись. Гораздо позже я поняла, что это не шутка, и их охватывал самый настоящий ужас, от которого до неузнаваемости менялись черты лица, а позы и движения становились скованными и неестественными. Но в те детские годы, слыша внезапный визг взрослых женщин при виде маленькой лягушки, я думала, что это какая-то веселая игра.
Встречались на участке и муравейники с обитателями разных цветов: коричневыми, черными, красноватыми. Их почему-то никто не боялся. А еще, как и везде, было множество бабочек, майских жуков, стрекоз и улиток.
Ну и, конечно, соседские коты. Они составляли ценную и значительную часть дачной природы. Некоторые посещали нас летом ежедневно: то просто пересекали двор, следуя по своим делам, то сидели на заборе, наблюдая за всем происходящим, то подбирались поближе, выпрашивая что-нибудь вкусное.
Был такой кот у соседей – Барсик. Жил он не близко, в самом конце улицы. Летом часто гостил у нас. В дом он заходить не любил. И вообще считался уличным: прекрасно умел ловить птиц и мышей, а также любил подраться с другими котами, о чем свидетельствовал его всегда потрепанный вид. Ближе к вечеру, оставив все свои дела, он появлялся в нашем дворе. Мы, дети, радовались его приходу, старались успеть погладить, почесать за ушком. Кот позволял, но надолго около нас не задерживался. Слегка ссутулившись, немного вжав голову в плечи и полуприкрыв глаза, неторопливой, но уверенной походкой приближался к нашему крыльцу.
В это время бабушка, тоже закончив хлопоты, выходила в сад – посидеть на лавочке. Барсик подгадывал именно этот момент. Он сначала запрыгивал к ней на колени, немного осваивался – и, если она не возражала, залезал ей на плечи и, как милый домашний урчащий котик, подолгу спал эдаким воротником, свесив лапы и хвост. Нельзя было и подумать, что это совершенно чужой, лишь слегка прикормленный кот.
Вот такой была вся та живность, которая обитала у нас на даче. Существовала она сама по себе, как часть местности и была для меня привычным пейзажем, в котором я проводила каникулы. Прабабушка давно умерла и больше никто не жил в доме зимой. Мы и наши родственники гостили на даче только с июня по сентябрь. Поэтому и собственных питомцев в доме не могло быть. Ни собак, ни кошек. А именно их мне так не хватало.
Мечты
В детстве я очень хотела иметь собаку. Свою собственную, хотя бы небольшую, но собаку. Летом это желание усиливалось. Поскольку освобождалось много времени, я постоянно читала книги, часто и про животных. Книги подстегивали мои мечты. Каждый свой день рождения, в июне, я ожидала получить в подарок толстенького щеночка. Хотелось породистого, как на открытках, которые я собирала. И еще я мечтала, что он будет немного смешным и каким-то особенным, необычным. На открытках мне больше всего нравились скотч-терьер и мальтийская болонка. Сейчас я понимаю, что это совершенно разные породы, но тогда я не подозревала, что собаки различаются еще и по характеру, а не только внешне.
Я показывала бабушке фотографию скотч-терьера, тонко намекая, что если все-таки когда-нибудь… Но бабушка оценивала породу по-своему: «Какой же страшный домовой!» – Хотя на самом деле она любила всех животных, особенно собак.
Считалось, что в Москве держать собаку сложно, тем более в коммунальной квартире. И часто звучало такое оправдание: «Она нас свяжет по рукам и ногам». Я всегда живо представляла себе, как мы сидим, связанные, но не воспринимала это слишком серьезно. Поэтому и продолжала клянчить собаку.
Мама была категорически против:
– Ну зачем нам собака?!
Я почему-то не могла сформулировать ответ на такой конкретный вопрос. Казалось, что это и так понятно, даже очевидно. Ведь ее можно просто любить. Я чувствовала, что собака мне необходима, но убедительных аргументов не находила.
И тогда я начинала уговаривать бабушку. Она заметно колебалась, но щенка тоже не покупала. А я по некоторым признакам чувствовала, что надежда есть, ведь бабушка всегда подолгу задерживалась на Птичьем рынке рядом с Калитниковским кладбищем, на котором похоронены все наши родственники. Бабушка довольно часто туда ездила. Весной и осенью она приводила в порядок могилы, а потом всегда заходила на Птичий рынок – полюбоваться на животных и птиц, которых там продавали в огромном количестве.
Приехав домой, она рассказывала, каких красивых собачек видела на рынке. Наслушавшись за годы таких рассказов, я вывела идеал собачьей красоты по версии моей бабушки. Это обязательно маленькая, низкорослая собачка с гладкой длинной мордочкой, пушистым туловищем и шикарным хвостом. И я понимала, что если и купят мне когда-нибудь щенка, то можно рассчитывать только на неказистую дворняжку, похожую на лисичку. Но даже и на это я согласилась бы, ведь так хотелось иметь в доме собаку!
Когда мои просьбы становились совершенно невыносимыми, мне так-таки приобретали что-нибудь живое, но более простое в уходе и не нарушающее привычного образа жизни.
Сначала мне купили рыбок. Несколько штук в небольшом аквариуме: неоны, гуппи, меченосцы. Мелкие, никак между собой не сочетавшиеся породы. Я недолго наблюдала за рыбками и быстро утратила к ним интерес. Поэтому они переехали на подоконник в ванную, где за ними ухаживала бабушка без всякого моего участия.
Как-то весной с Птичьего рынка бабушка привезла трех однодневных цыплят. Птенцы были славные. Они тихо пищали и все норовили забраться в самые дальние уголки под мебелью. Кормили их пшеном и сваренными вкрутую яйцами, что казалось мне парадоксальным. И еще я старалась не задавать вопрос, а для чего их купили перед самым отъездом на дачу. Ну не на откорм же?
Возможно, цыплята так и остались бы для меня безликими представителями куриных. Но двое из них не выдержали жизни в квартире. Поэтому на дачу в коробке гордо отправился единственный уцелевший, начавший покрываться белыми перышками петушок. Он уже никак не мог быть просто цыпленком. Я считала его моим новым питомцем. И дала ему имя – Тëпа. Он быстро признал во мне курицу-мать и неотлучно следовал за мной по дачному участку. Был при этом послушным и даже нежным петушком, любил сидеть на ручках, требовал, чтобы его гладили, внимательно слушал, когда к нему обращались, и всегда прибегал на зов. Долгое время он оставался ручным, я спокойно брала его с собой на улицу, где играла с соседскими ребятами в прятки и вышибалы. Тёпа слушался только меня и предпочитал висеть прижатым под подмышкой, пока я общалась со сверстниками. Их это, кстати, нисколько не удивляло.
Хотя мне было уже восемь лет, дневной сон в дачной жизни считался нормой. Так вот, цыпленок приспособился к детскому режиму. После обеда он шел со мной в комнату и, пока я спала, тоже дремал на моих босоножках.
К сожалению, такая идиллия продлилась недолго. Природа брала свое, и к концу лета цыпленок стал превращаться в роскошного матерого петуха. И хотя он оставался довольно понятливым и послушным, но лидерские качества начали проявляться все ярче. Он стал драчливым. Теперь я уже не могла быстро пробежать мимо него без риска получить ощутимый удар клювом в голень, а догнать меня Тëпе не составляло труда. Я опасалась смотреть на него пристально: казалось, он намеревается клюнуть прямо в глаз. В итоге, распоясавшегося петушка привязали под яблоней за ногу длинной веревкой. Здесь он и провел остаток летних дней до того, как его отдали в курятник соседям неподалеку, где он заменил на посту своего предшественника, который не мог с ним соперничать в красоте и уверенности.
Потом была черепаха, которую тоже привезли с Птичьего рынка. Эта идея не сработала. Я совершенно не знала, что делать с черепахой, как с ней играть, а главное, она у меня почему-то вызывала острую жалость: «Ну как же можно быть такой бестолковой, ничего не умеющей, в панцире, с неловкими лапками?» Короче, от наблюдения за черепахой у меня портилось настроение и возникало неукротимое желание иметь собаку, и только собаку – теплую, веселую, сообразительную и озорную. Поэтому черепаху обменяли на хомяков. В нашей квартире поселилась рыженькая парочка.
Хомяки прожили у нас примерно год. Выглядели они мило, но для меня остались совершенно чужими. Я смотрела, как их кормят, выпускала побегать по комнате. По ночам они шумно грызли свою клетку. И все. Зачем они нужны, я тоже не понимала. Пришлось эту живность пристроить в семью с детьми, которые как раз о хомяках мечтали.
Сама же я все думала, что смогу полюбить только собаку, никакие заменители в виде мышей, тритонов, черепах, рыб и морских свинок не помогут избавиться от этой навязчивой идеи.
Но я ошибалась. Когда в следующий раз бабушка поехала навестить могилы родственников и вернулась нескоро, она привезла то, что надолго поселилось в моем сердце. А главное, это оказалось настоящим сюрпризом, даже более удивительным, чем собака.
Петруша
Бабушка привезла большую, трехъярусную клетку с птицами! Двух волнистых попугайчиков – зелено-желтого мальчика и бело-голубую девочку! Я была потрясена, потому что никто из моих знакомых такого чуда не имел. И я совершенно не рассчитывала получить на день рождения столь диковинный подарок.
Какие же они были симпатичные! Круглые блестящие черные глазки, удивительные, аккуратно прилаженные клювики, графично расписанные черным шейки, длинные темно-синие хвосты. Они передвигались по клетке, не только прыгая с палочки на палочку, но и ловко цепляясь лапками и клювом за решетку. Их движения были не совсем птичьими – казалось, что это более совершенные существа. И посматривали попугаи довольно осмысленно, особенно мальчик. Я могла их разглядывать и сравнивать часами. Очень удобно, ведь клетка висела на дачной веранде на уровне глаз. Сначала птицы немного боялись, когда люди подходили близко, но довольно быстро освоились.
Мы с бабушкой их сразу полюбили, буквально с первого дня. Они, конечно, не с первого, но тоже прониклись к нам добрыми чувствами и стали привыкать к новому месту. Оказалось, что попугаи по эмоциям и характеру похожи на собак. Они отзываются, когда их зовут, внимательно наблюдают за тем, что происходит вокруг. Всегда активны и любопытны, любят веселиться и легко поддаются дрессировке.
Жизнь попугайчиков в клетке была беззаботна и не так уж скучна. По утрам они получали букетик свежесобранной травки – мокрицы. Они всегда радовались этому событию. Сначала птицы торопливо съедали семена, потом цветочки и бутончики, дальше шли листья, а напоследок доедались стебельки. Из нашего сада мы приносили им еще яблоки и салат, которые они тоже очень любили. А вот покупные яблоки зимой грызли неохотно. Мокрицу в Москве им заменяли листики традесканции, которые они с удовольствием отщипывали, повиснув на кашпо во время ежедневной прогулки по комнате, когда мы их выпускали полетать.
Полеты являлись обязательным пунктом режима дня, и попугаи всегда ждали, когда откроется дверца. Это было весьма любопытное зрелище, и у меня остались незабываемые ощущения от парочки птиц, с шумом кружащих над головой. Но получать удовольствие от такого представления мы смогли не сразу. Ведь когда впервые решили выпустить птиц, мы совсем не представляли, как именно будем их загонять обратно.
В тот первый день, заметив открытую дверцу, попугаи робко вылезли, посидели немного на клетке и начали летать по дачной веранде, радостно перекликаясь. Потом, видимо устав, они уселись на карнизе занавесок, почистили перышки и защебетали. Казалось, они решили, что их жилищные условия улучшились и явно не собирались возвращаться в клетку. А мы не понимали, что же делать. На тот момент общение с птицами мы еще не очень наладили, и они боялись подпускать людей близко. Не хотелось пугать их еще больше, но спустя какое-то время нужно было что-то предпринимать. Мы решили загнать их в угол и накрыть легким кружевным покрывалом для подушек (в 70-х годах на даче у нас такие еще водились).
Попугаи слегка неуклюжи, поэтому нам не пришлось долго стараться. Вскоре пойманная парочка уже сидела в клетке, отряхиваясь и стараясь сохранить достойный вид. А мы радовались: как все просто! Значит, и завтра можно выпустить птиц полетать, а потом поймать покрывалом.
На следующий день мы уже не волновались и не торопились возвращать попугаев, а решили дать им погулять подольше. И тут произошло следующее: налетавшись, зеленый мальчик сел на клетку и стал вертеть головой и озираться. За ним с карниза слетела голубая девочка. Мальчик с помощью клюва стал передвигаться по прутьям клетки до тех пор, пока не нашел вход, деловито спрыгнул прямо в кормушку и с аппетитом принялся за овес. Девочка оказалась не такой сообразительной. Ей пришлось на первый раз подольше поискать дверцу, но, наконец, и она с довольным видом вернулась в клетку. Осталось только закрыть дверцу. Чудеса!
С тех пор проблем с полетами не было, но все же, когда мы выпускали птиц, приходилось внимательно следить, чтобы окна и двери на веранде или в комнате оставались закрытыми. Это главное. Нужно смотреть, чтобы кто-нибудь неожиданно не вошел или не вышел. Кто-то должен постоянно находиться в комнате, чтобы ничего не случилось. Птичка может запутаться в занавеске или стукнуться о стекло.
Бабушка несла вахту весьма ответственно: выгуливала попугаев, как маленьких детей, постоянно придумывая, чем бы их порадовать.
У нас на столе в московской квартире всегда стояла тяжелая хрустальная пепельница размером с глубокую тарелку по моде послевоенных лет. И вот бабушке пришла в голову мысль устраивать в этой пепельнице ежедневное купание для попугаев. Стелилась клеенка, в пепельницу наливалось довольно много воды. Птицы сначала скромно садились на бортики и клювиками плескали воду на себя. Постепенно они смелели и залезали в воду по пояс. Самое смешное, что хрустальное дно было отполированным, гладким и при этом пологим от бортов к центру, и попугаи часто поскальзывались. Но быстро научились сохранять равновесие, для этого они изо всех сил хлопали крыльями и разливали воду по всему столу. Нам же клеенка позволяла на все это смотреть совершенно спокойно. Заканчивалось купание в тот момент, когда попугаи становились настолько мокрыми, что теряли цвет, и невозможно было отличить голубую птицу от зеленой. Сильно хлопая крыльями, больше похожие на серых летучих мышей, они с трудом взлетали и тяжело добирались до карниза со шторами. Там они долго обсыхали, перебирая клювами перышки, пока не становились цветными. Тогда они снова обретали возможность легко кружить по комнате. У них, конечно, имелась и специальная купальня из зоомагазина, которая крепилась к дверце клетки, но птицы предпочитали хрустальную пепельницу. И только летом на даче им приходилось довольствоваться пластиковой, и то после долгих уговоров.
Кстати, оказалось, что правильно оборудовать дом для попугаев очень важно. Диаметр жердочек должен быть таков, чтобы птичья лапка почти полностью их обхватывала, но при этом пальчики не смыкались. Летом мы всегда делали новые заготовки для клетки из очищенных от коры веток бузины. Говорят, бузина помогает в борьбе с птичьими паразитами.
Кроме того, в нашей клетке мы подвесили качельки и мелкие игрушки – легкие разноцветные шарики. Наши птицы полюбили свой дом. Поэтому после прогулки по комнате быстро возвращались в него. Через полчаса или час. К этому времени им обычно клали свежий корм, меняли бумагу на дне, насыпали песочек и наливали свежую воду.
Самой любимой едой для них был мягкий овес, распаренный в кипятке. Попугаи всегда начинали с овса, а потом переходили на просо. А когда наедались, заглатывали немного песка для пищеварения, делали «фррррр» крыльями и взлетали на верхнюю жердочку. В результате большая часть шелухи от корма взлетала вместе с ними и плавно оседала на пол рядом с клеткой. По-другому они не умели. Приходилось довольно часто подметать и пылесосить пол.
Но это все мелочи, к которым быстро привыкаешь. А взамен получаешь не просто радость общения с забавными птичками, но и более неожиданные сюрпризы.
Когда бабушка привезла попугаев на дачу, она сразу сообщила, что птицы эти должны научиться говорить. С чего она это взяла, не знаю. Наверное, продавец ей пообещал. Несколько раз в день она останавливалась около клетки и, старательно артикулируя, произносила: «Петруша, Петруша». Так мы назвали нашего мальчика. Именно он должен был стать говорящим. Я с сомнением смотрела на небольших птичек, которые в этот момент переставали чирикать и замирали, удивленно глядя на бабушку своими круглыми глазками.
Через пару недель я заметила, что во время таких упражнений Петруша стал спускаться ближе к бабушке по прутьям клетки. Казалось, для него весьма важно то, что она говорит. Слушая, он надолго застывал в неподвижности, прижавшись к решетке, словно не дыша. Бабушка, увидев такой отклик, с еще большим рвением внушала попугаю, что он Петруша. Девочка же, которую назвали Ляля, не выражала никакого интереса и не стремилась к общению. Ее рассеянный взор являл полную противоположность заинтересованному и живому взгляду Петруши.
Как-то раз, примерно через месяц после начала обучения птиц, я сидела на веранде одна и читала. Стояла тишина. Только птички, как обычно, когда к ним никто не обращался, негромко чирикали, свистели, пощелкивали в клетке. И вдруг среди этих привычных звуков я расслышала: «Тррушша, Тррушша!» Я посмотрела на зеленого. Он примолк на минуту, тоже, видимо, удивившись, а потом снова начал насвистывать, явно вставляя кусочек своего имени в общую песню. При этом слово «Тррушша» он произносил каким-то знакомым хриплым шепотом: я определенно где-то слышала подобную интонацию.
Бабушка страшно обрадовалась такому событию и удвоила усилия, расширив словарь: «Петруша хороший!»
А дальше все пошло гораздо быстрее: слова в исполнении попугая постепенно стали четкими и разборчивыми, и уже любой неподготовленный человек мог вполне ясно разобрать, что именно говорит птица и насколько интонация похожа на бабушкину.
Мы не смогли научить Петрушу произносить слова по заказу. Он по-прежнему, когда к нему обращались, замирал и внимательно слушал. Сразу после такого сеанса еще минут пять птица молча осознавала услышанное, и только потом, весело подняв хохолок, неторопливо начинала свой рассказ, который состоял из насвистываний, щелчков, трелей и слов. По мере освоения русского языка птичьих рулад становилось все меньше, а человеческих слов – все больше. И постепенно речь вытеснила почти все заложенные природой звуки.
Разговаривать Петруше нравилось связными фрагментами: «Петруша! Петруша хороший! Привет, птичка моя! Ты ко мне пришла? Как дела? Кушать будешь? Поцелуемся? Ляля, девочка моя хорооошая! Что такое? Кто пришел? Привет! Привет!» И так далее – убедительно, интонационно чисто, многократно повторяя все это и многое другое в разных вариациях, которые в его исполнении казались вполне осмысленными. Всего Петруша знал примерно семьдесят слов. Еще он добавлял некоторые часто повторяющиеся звуки: чмоканье, как при поцелуе, звонок в дверь, шорох задвигаемых штор. Все это воспроизводилось так чисто и четко, без ошибок, неторопливым уверенным хриплым голоском в манере моей бабушки, что даже я поневоле всегда прислушивалась к Петрушиному рассказу. А уж гости тем более не могли оторваться от птицы и никаких других развлечений не желали.
Однажды у меня подскочила температура, и пришлось вызвать врача. Доктор пришел незнакомый, видимо дежурный. Когда он начал слушать меня стетоскопом, то попросил выключить радио. Я сказала, что это не радио, это попугай. Всё. После этого врач слушал только попугая. Он охал, ахал, расспрашивал, как это нам удалось. Он сидел около клетки довольно долго, совершенно забыв про ожидавших его больных, и это в самый разгар эпидемии гриппа!
Петрушечка был очень общительным. Он разгуливал по столу во время обеда, садился на палец, подставлял клювик для поцелуя и всегда находился в бодром настроении, о чем говорил вечно приподнятый хохолок на желтой маленькой головке.
Ляля же, напротив, была диковата. Она тоже с удовольствием раз в день покидала клетку, чтобы полетать и искупаться в пепельнице, но при этом старалась держаться подальше от людей и вообще повыше: больше всего любила сидеть на карнизе под потолком. В клетку она забиралась первая или сразу за Петрушей и никогда не оставалась на воле одна. Второй раз в день она не вылетала, даже если дверцу оставляли долго открытой. Хохолок Ляля никогда не приподнимала, ее белая головка всегда оставалась круглой. Она чем-то напоминала матрешку. Не только видом, но и поведением. Внешне казалось, что это совершенно обыкновенная птица, без каких-либо особенностей. Но бабушка открыла талант и в спокойной уравновешенной Ляле.
Бабушка считала, что дважды в год наши птицы должны давать потомство. Она в этом никогда не сомневалась, поэтому все проходило так, как задумано.
На верхнюю дверцу клетки вешался специальный домик с открывавшейся крышечкой. Через пару недель послушные птицы откладывали первое яичко, после чего в клетке оставался только желто-зеленый попугай, а бело-голубой отправлялся в домик высиживать.
Тут-то и раскрывалось Лялино дарование. Она была супермамой. Сколько бы яичек она ни откладывала – четыре или восемь, – из всех вылуплялись попугайчики. В дуплянке открывалась верхняя крышка, чтобы мы могли наблюдать за происходящим. В первый день вылупившиеся малыши сильно походили на коротких дождевых червей с большими неподъемными головами. Голые, красновато-коричневые, с огромными закрытыми глазами. Но постепенно эти чудовища обрастали пухом и перышками и превращались в настоящих волнистых попугайчиков, шумных и подвижных. И вот они уже начинали выглядывать из круглого окошка домика, а вскоре и вылезать по одному, падая на дно клетки и взбираясь по решетке на жердочки. А потом они окончательно покидали домик и заполняли собой отнюдь не маленькую клетку, которая сразу становилась тесной.
За все годы у нас не погиб ни один птенец, хотя мы не читали ни книг, ни журналов об уходе за попугаями. Бабушка, правда, один раз съездила на консультацию в ветеринарную клинику и по совету врача ежедневно брала каждого птенца в руки и давала ему погрызть спичку, которую предварительно макала в растительное масло. Такая вот профилактика рахита. Со всеми остальными проблемами Ляля справлялась самостоятельно.
Потом птенчики быстро учились летать. И вскоре уже над головой порхала с веселым чириканьем стайка птиц. И хотя это весьма забавное зрелище, но мы все же понимали, что столько птиц нам не надо и пора птенцам отправляться в самостоятельную жизнь.
Иногда у нас кто-нибудь из знакомых просил для себя птенчика от говорящего Петруши. Мы, конечно, с радостью и надеждой дарили. Но ни разу ни один из Петрушиных детей не заговорил. У них просто не было такой упорной бабушки.
А всех остальных подросших птенцов мы аккуратно засовывали в большую обувную коробку с просверленными дырочками, тщательно обвязывали ее веревкой и бережно несли в зоомагазин на Арбате. Здесь у нас всегда охотно принимали птичек на реализацию, не только не осматривая, но и не пересчитывая, выплачивая из кассы по три рубля пятьдесят копеек за штуку.
Пиф
Попугаи заполнили мою жизнь настолько, что я на какое-то время совсем отказалась от мысли о собаке. Но тут в нашей коммунальной квартире неожиданно появился песик по имени Пиф.
Пиф прибыл издалека, с Сахалина, вместе со своей хозяйкой, пожилой дамой. Дело в том, что наши соседи, семья из трех человек – муж и жена с дочкой, по работе надолго собирались переехать за границу. И вместо них поселилась мать уезжающей соседки – женщина интеллигентная, спокойная и респектабельная. К этим ее достоинствам добавлялся еще и белый кудрявый пес породы французская болонка, к сожалению, не слишком молодой. Но зато он много повидал на своем веку и даже неоднократно летал с Сахалина на Черное море отдыхать. А еще его хозяйка гордилась тем, что однажды Пифа показали по телевизору в передаче Сенкевича «Клуб кинопутешественников», где пес исполнил роль французской болонки, прогуливающейся по набережной Южно-Сахалинска.
Переезд Пифа стал очень радостным событием: все-таки в квартире появился настоящий пес. Иногда мне разрешали вывести его на поводке на ближайший пустырь, и хотя я ужасно гордилась этим, песик моих чувств не разделял, ведь он всю свою жизнь прожил вдвоем с хозяйкой и не привык гулять с кем-нибудь, кроме нее.
Я энергично выволакивала упирающегося Пифа из дома. Уже давно мне хотелось прогуляться по пустырю с собакой.
Мы жили в центре Москвы. К нашему большому дому сталинской архитектуры примыкало тогда сразу два пустыря. Дом имел форму буквы «г», и короткая его часть плавно переходила в верхний пустырь, то есть небольшую горку, из-за которой на первый этаж первого подъезда приходилось подниматься по широкой заасфальтированной наружной лестнице. И соответствовал этот первый этаж второму этажу всего остального дома.
Пустырь на этой горке, или «верхний» пустырь, возник задолго до описываемых событий. Он получился в результате сноса нескольких старых кирпично-деревянных двухэтажных домиков. Удивительно, но эти домики снесли не полностью. Часть стен продолжала стоять. Возможно, не хватило средств на вывоз кирпичей, бревен и всего мусора, который образовался в результате сноса, а может быть, про домики просто забыли. Долгие годы наш пустырь украшали загадочные руины. Вся территория была обнесена высоким плотным забором без ворот и калиток. Серый цвет, который приобрел этот забор то ли от краски, то ли от времени, делал его совершенно неприметным.
Пустырь представлял собой райский сад для нас, местных подростков. Проблему калиток мы быстро решили, вытащив гвозди из нижних частей штакетника в нескольких местах. Со стороны это было незаметно, и люди никогда не догадывались, где есть проходы. Как в «Сказке о потерянном времени», слегка согнувшись, вы могли пролезть в щель и попасть в абсолютно необычный мир.
Основную часть пейзажа составляли дома, от которых остались только одна-две внешние стены и кое-где перекрытия. По разномастным обоям на этих стенах можно было представить, как выглядели комнаты раньше. Груды кирпича и досок сначала лежали высоко и настолько близко к стенам, что нам удавалось залезть по ним на второй этаж. Но постепенно весь этот хлам осел, примялся к земле, порос кустарником, и стены стали будто бы декорациями для съемки фильма, создавая ощущение тревожности и напряженного ожидания чего-то таинственного.
Мы, конечно, поодиночке на верхний пустырь никогда не ходили, да и по двое тоже. Только если нас собиралась целая стайка, кто-нибудь предлагал: пошли на пустырь. Там всегда было чем заняться. Мы могли просто полазить по стенам или раскопать что-нибудь интересное под грудой кирпичей, например, старинные открытки с полустертым текстом и еле различимым адресом. Иногда попадались пачки облигаций государственных займов. Нас не особенно интересовало, что это такое, просто много-много одинаковых бумажек. Мы их нанизывали на веревочки или складывали гармошкой, или просто разбрасывали во время сильного ветра, и они метались по огороженному пространству несколько дней, прилипая к стенам, застревая в кустарнике, а потом мы их искали, кто больше найдет, и снова собирали в стопочки.
Еще мы находили очень интересный материал – тонкие деревянные палочки, из которых состояла обрешетка для штукатурки. Сначала подбирали одинаковые по длине. Их хотелось найти как можно больше, потому что из них с помощью ржавой проволоки мы собирали какие-то объемные макеты. Это не так уж просто, и такое занятие быстро надоедало. Потом кому-то приходило в голову, что эти палочки – отличные дрова. Игра становилась опаснее, а значит, и интереснее. Просто так развести костер – это мало. И вот уже изобретался цех по переплавке свинца. На пустыре валялось множество одинаковых свинцовых пластинок-решеток, непонятного назначения. Наверняка это была какая-то гадость. Кто-то говорил, что это начинка к защитным блокам от радиации. Но мы это не брали в голову.
Из кирпичей складывали небольшую печку, внутри разжигали костер из палочек обрешетки, а сверху ставили пустую консервную банку, в которую клали куски свинцовых пластинок. Довольно быстро свинец плавился и становился жидким. Мы сливали его вниз по горке, получались такие тонкие плоские ручейки. Но потом оказалось, что интереснее заливать свинец в особые кирпичи, с углублениями в форме конуса. До сих пор не знаю, зачем такие кирпичи выпускались. Когда свинец остывал, получались симпатичные одинаковые пирамидки.
Иногда на пустырь привозили еще какие-то строительные материалы. Огромные ящики с чем-то завернутым в рубероид, горы листов железа, новенькие кирпичи, уложенные елочкой на специальных платформах. Все это добавляло интереса нашим прогулкам – придумывались новые игры и соревнования с использованием этих предметов.
А однажды на пустыре появилась большая плотно закрытая деревянная бочка. Мы долго не обращали на нее внимания, но, конечно, кому-то из ребят стало любопытно, что же там такое. Используя всякие подручные средства, бочку вскрыли. Это стало началом конца нашего пустыря.
Внутри оказалась красная краска, причем не масляная и не акриловая, а самый настоящий концентрированный порошок яркого алого цвета. Когда к нему прикоснешься, на коже останется след, который долго нельзя отмыть. Если краска попадала на одежду, она не отстирывалась. Мы это быстро поняли, закрыли бочку как могли и старались держаться подальше.
Но было уже поздно. Сквозь небольшое отверстие порошок начал высыпаться и разлетаться, распространяясь по всей поверхности пустыря, покрывая его сначала тонким, а потом и заметным слоем. Вскоре пейзаж пустыря стал сюрреалистическим и напоминал описание в фантастическом романе, ведь все кусты, деревья, трава и тропинки приобрели красный оттенок. Первыми с пустыря исчезли собачники, потому что большинство местных псов вдруг стали красными снизу. Они так ходили еще пару месяцев, потому что не отмывались. Позднее и нам пришлось покинуть наше любимое место игр, ведь мы приходили домой в красных ботинках и красных перчатках, даже если старались играть осторожно. И в следующие несколько лет мы использовали это место только для того, чтобы сократить путь, в том числе и в школу, пробираясь самыми безопасными и чистыми тропинками.
С другой стороны к дому примыкал еще и «нижний» пустырь. Даже не знаю, стоит ли добавить, что сейчас на месте этого пустыря находится посольство Великобритании… Но во времена моего детства здесь располагалось просто большое ровное поле размером с футбольное. И на нем всего одна дорожка наискосок в сторону метро, делившая пустырь по диагонали на две части. Этот пустырь образовался в то же время, что и верхний, и таким же способом, то есть при сносе маленьких ветхих домиков, точнее, бараков. Но все последствия этого сноса устранили очень быстро, и пустырь превратился в ровное место, которым долгие годы никто не пользовался, кроме собачников и тех, кто шел к метро.
Я всегда мечтала погулять с собакой на поводке по этому пустырю. По траве или по снегу, или по мягкой слякоти. Местность открытая, дом высокий, и тебя видно из любого окна, как ты идешь со своим песиком, а он внимательно смотрит на тебя и старается исполнить все, что ты ему приказываешь. И можно с ним побегать, а можно забросить палочку подальше, и он принесет ее и положит перед тобой, а сам припадет на передние лапы и быстро-быстро замашет хвостом, еле сдерживаясь, чтобы не броситься раньше времени за следующей палочкой. Прежде это все было лишь в мечтах, ведь своей собаки у меня не предвиделось.
А теперь появилась возможность выходить с немолодым соседским Пифом. Во время наших совместных прогулок он иногда останавливался и грустно смотрел в сторону подъезда. Я не могла понять причину его плохого настроения, ведь гулять так здорово! Сейчас я понимаю, что, наверное, Пифу не нравился темп нашей прогулки или маршрут, а может быть, он просто скучал по своей хозяйке.
Пиф ее просто обожал. Мне запомнилась картина, повторявшаяся изо дня в день. Пожилая эффектная дама каждое утро, стоя в халатике перед зеркалом в коридоре, сооружала на голове замысловатый пучок с помощью шпилек и небольшого приспособления из накладных волос. Хотя навык был отработан годами, на это уходило минут десять. Все десять минут Пиф стоял сзади и медленно и равномерно лизал ей икры ног снизу вверх. Вероятно, пес догадывался о пользе ежедневного массажа. И делал он это с большим достоинством.
Маленький Пиф всегда выглядел довольно респектабельным, может быть потому, что он никогда не торопился. И еще: хотя обитал песик только на полу, а не на кресле или диване, он всегда требовал соблюдения определенной дистанции. Дело в том, что Пиф не переносил, когда посторонние ставили свои ноги рядом с ним, а посторонними для него являлись все, кроме хозяйки. Нельзя было именно стоять. Присесть на корточках рядом – пожалуйста, погладить или просто пройти мимо – тоже нормально. Но вот остановиться так, что перед мордочкой «французика» оказались бы чьи-то ноги – это не допускалось. Если кто-то забывал или не знал об этой особенности, то мог быть наказан резким броском с рычанием и коротким, не очень сильным укусом в ту самую посягнувшую на жизненное пространство ногу.
Считалось, что у Пифа плохой аппетит. Наверное, это было не совсем так, ведь он всегда съедал всё, что полагалось. Просто прием пищи сопровождался определенным ритуалом. Ему ежедневно предлагалось отварное мясо или докторская колбаса, порезанные на мелкие кусочки и разложенные на белом чистом листе бумаги. Кстати, осталось так и непонятно, почему на бумаге, а не на блюдечке, например, или не в специальной собачьей миске. Пес подходил к листу с «нарезкой» и долго с удовольствием обнюхивал еду. Потом, тяжело вздохнув, отходил куда-нибудь в сторону и укладывался так, чтобы иметь лист с мясом перед глазами. И так он лежал долго – несколько часов, иногда подходя и проверяя еду. Лежал до тех пор, пока тонкие кусочки мяса или колбасы не начинали слегка подсыхать и загибаться. Тут пес и приступал к обеду. Он предпочитал слегка подвяленное мясо.
Его хозяйка всегда считала, что песик голодает, а может быть, просто искала для себя развлечение и потому довольно часто дополняла собачий рацион хлебом с маслом. Это делалось так. Отрезанный кусок белого хлеба без корочки густо намазывался сливочным маслом, потом его клали на блюдечко и добавляли немного молока. Когда молоко впитывалось, хлеб нарезали на маленькие кубики. Собачку усаживали на стул, хозяйка садилась сбоку и ловко засовывала первый кубик прямо в пасть. В десяти случаях из десяти кусочек тут же вылетал из собачьей пасти по крутой параболе, ветви которой направлены вниз, и падал на пол. Точно так же пес поступал еще с пятью-шестью ломтиками, которые настойчивая хозяйка продолжала засовывать ему в рот. Но вот, наконец, еда распробована, и песик начинает жадно заглатывать все оставшиеся кусочки. Потом его спускают со стула, и он доедает с пола все, что выплюнул в начале трапезы. Вот такое представление я регулярно видела на нашей кухне. По-моему, все участники получали от него удовольствие. И зрители тоже.
Вообще, если в доме обитает собака, обстановка всегда становится теплее. Лишний раз, взглянув на животное, можно улыбнуться и просто немного расслабиться, подумав о чем-то хорошем.
Птицы тоже могут стать отдушиной для человека. Соседка, например, любила приходить в нашу комнату и подолгу слушать рассказы Петруши. А когда она подходила ближе, попугай придвигался к ней и замирал в ожидании ее слов.
Получается, что со старой коммунальной квартирой у меня связано очень много хороших воспоминаний. Возможно, потому что там я провела детство и запомнилось только приятное. Но и на самом деле я не могу вспомнить каких-то плохих моментов. Соседей у нас было мало – всего одна семья. Жили мы с ними дружно. Даже старались ужинать на кухне в одно и то же время. Каждая семья за своим столом, но все равно вместе, так веселее.
А еще всегда лучшее с обоих столов доставалось детям. Если у нас был сегодняшний суп, а у соседки вчерашний, то ее дочка ела наш суп, и наоборот. Это как-то естественно получалось. И еще мне нравилось, что в квартире всегда кто-то присутствовал. Не чувствовалось одиночества.
У нас даже имелся общий телевизор в холле, и мы все вместе смотрели какие-нибудь фильмы, КВНы, хоккей. Там же дети крутили диафильмы и устраивали кукольные спектакли. А еще там было красиво. Стоял диван и небольшой столик. Соседи какое-то время жили в Гонконге и привезли китайские фонарики и всякую другую недорогую ерунду, отчего наш большой холл казался прекрасным местом для вечерних посиделок.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. И вот мы переехали в новую отдельную квартиру. Меня это событие совсем не обрадовало, ведь школу я менять не собиралась, и приходилось ездить далеко, а еще привыкать к неожиданно тихой обстановке квартиры без соседей, находящейся в спальном районе.
И тут опять встал вопрос о собаке, поскольку попугаев теперь мне было недостаточно.
Кнопка
С Кнопкой мы были хорошо знакомы задолго до того, как она стала нашей, поскольку родная сестра моей бабушки тоже любила собак.
Но начать нужно опять с птиц. Сестра бабушки с давних пор увлекалась канарейками. Наличие в ее доме маленькой желтой птички было чем-то само собой разумеющимся. Канарейки иногда сменялись по естественным причинам, эстафетной палочкой передавая друг другу такое типичное для птиц имя – Семён. И каждая птица поражала вокальным талантом – умением петь красиво, очень громко и бесконечно долго.
К совместной жизни с канарейкой и ее способностям нужна привычка. Я в этом убедилась.
Помню, как изредка в детстве я ночевала в гостях у бабушкиной сестры на 3-й Парковой улице. В этом царстве старых, советской закалки, вещей спать мне почти не приходилось. Когда спускалась ночь и стихали последние вечерние разговоры, в доме начинали солировать звуки, которые в обычное время казались незаметными. Ночной концерт состоял из нескольких частей.
Открывал программу большой округлый холодильник, величественно занимавший значительную часть спальни. Стоило лишь на минуту погрузиться в дремоту, как он всеми силами стремился разбудить спящего. Начинал без предупреждения сосредоточенно греметь, слегка подпрыгивая и аккомпанируя себе трехлитровыми банками, в достатке хранившимися в его необъятной белой утробе. Отыграв продолжительную партию и слегка утомившись от музыкальных упражнений, он внезапно с треском переставал громыхать, оставляя после себя оглушительную тишину.
Тут я впадала в опасное заблуждение: вот он, счастливый миг, когда можно наконец уснуть. Но внезапно раздавался таинственный и жуткий скрежет. Так звучали первые аккорды часов с боем. Невероятно медленно, с паузами, звонко и громко они играли несложный мотив, а потом отбивали нужное количество часов или, что особенно обидно, били всего один раз, возвещая, что прошло полчаса после боя. Всегда оставалось сомнение: может быть, это час ночи. И казалось естественным подождать в наступившем покое еще полчаса для выяснения…
К сожалению, концерт после боя часов не заканчивался. Прямо под окнами дома пролегали рельсы. Трамваи следовали по расписанию почти до утра, проезжая совсем рядом и внезапно освещая комнату ярким светом. Казалось, вагон сейчас въедет в спальню, и стекла подтверждали это опасение, жалобно звеня.
Вот так проводила я ночь в гостях, пережидая трамваи, медленно подсчитывая отбитое часами время, несколько раз вставая и переставляя банки в холодильнике, чтобы они не задевали друг друга. Под утро ощущалась сильная усталость от шума и бессонницы. Казалось, никакие звуки уже не способны побороть дремоту, но тут с первыми лучами солнца просыпался Семён. Птица радостно оживляла утро чистым голоском, стараясь вложить в это приветствие всю свою маленькую душу. Песня начиналась неуверенно, с легкого пощёлкивания, потом быстро разливалась высокой трелью и, наконец, переходила в дивные и оглушительные рулады, иногда внезапно обрываясь и возобновляясь с новой силой. Тут уже точно не думалось о сне.
Но на Семёна, такого симпатичного и удивительного, невозможно было сердиться. По жердочкам он скакал четко и точно, купался в небольшой кружечке весьма сдержанно, не разливая воду вокруг себя. И почему-то из его клетки никогда не вылетали клубы шелухи от зерен. Такая, по сравнению с попугаями, опрятная и утонченная птица.
Бабушкина сестра за Семёном хорошо ухаживала. По крайней мере, клетку она ему чистила рано утром, еще до завтрака. Часто меняла воду и следила, чтобы травка всегда была свежая, чтобы сахар и яблоко регулярно обновлялись. За это он платил звонкой песней. И эта идиллия на моей памяти продолжалась всегда.
А однажды летом обе бабушки поехали в гости на Украину – в городок под названием Носовка. Там они прожили примерно месяц, и вернулась бабушкина сестра с крошечным щеночком. Очень собачка ей понравилась, не смогла оставить, привезла в Москву. Мы отправились посмотреть. Это оказалась маленькая толстенькая девочка черно-подпалого цвета местных украинских кровей. Сначала было непонятно, что из этого комочка вырастет. Но то, что получилось, вполне соответствовало вкусу бабушек. Нечто похожее на лайку в миниатюре. По крайней мере, у нее имелся отличный пушистый воротник и хвост пальмой.
Назвали собачку Кнопкой. Стала она расти понемножку, никому не причиняя хлопот. Послушная, спокойная, но в то же время сообразительная. Никто с ней ничем не занимался, никто ее ничему не учил. Разве только лапку она умела давать. И еще она отлично «служила». То есть сидела ровненько на задних лапках, сложив передние на животе, причем она могла так сидеть часами. Ей самой нравилось это упражнение. Короткие передние лапки она прижимала к себе, чтобы не перевешивали. Пользовалась этим приемчиком, чтобы деликатно попросить о чем-нибудь. Например, она очень любила сахар, конфеты, печенье. Точно так же Кнопка просилась на диван.
Залезть сама она в принципе могла, ей это и не запрещалось, но она всегда из деликатности спрашивала, разрешат ли… А заодно получала помощь, ведь всем казалось, что такой маленькой собачке трудно залезать самой, и ее кто-нибудь подсаживал. На диване она вела себя тоже вполне достойно – занимала совсем немного места и придавала интерьеру уютный вид.
Кнопкин дворняжечий ум проявлялся и в отношении к посторонним. Она всегда бурно реагировала на новых людей: неприятно и довольно агрессивно лаяла, если человек приходил в дом впервые. Когда ей говорили: «Перестань, это свои», – она затихала, отходила в сторонку и молча наблюдала. Снова она начинала беспокоиться, когда этот человек собирался уходить. Особенно ей не нравилось, если он сам брался за ручку двери, а тем более прикасался к хозяйским вещам. Этого она очень не любила, и казалось, вот-вот бросится.
Когда же человек приходил в дом во второй раз, все менялось. Даже если этот второй раз наступал не скоро. Кнопка никогда никого не забывала. Во второй приход она уже не лаяла, а просто стояла в сторонке, помахивая хвостом, с довольной улыбкой на мордочке, как бы говоря: «Я тебя узнала, ты свой, в общем-то». Если ее подзывали, она приближалась, разрешала себя погладить.
Если же человек начинал заходить часто, она всем видом давала понять, что радуется: весело суетилась, потихоньку подпрыгивая. И когда человек переходил в ее понимании на этот уровень, то он уже неизменно оставался «своим», даже если не появлялся целый год.
В общем, людей Кнопка изучала с интересом и вниманием, была спокойной и приятной собакой. Небольшие стоячие ушки, коротенькие подпалистые лапки. Повторюсь, сначала она принадлежала не нам и только жила летом на даче в том же доме, но со стороны бабушкиной сестры, а вход у них был с другого крыльца, ближе к калитке. Чаще всего она лежала на большом старинном круглом деревянном кресле или на скамейке под сливой. Но довольно часто она заходила к нам в гости, помахивая хвостиком и рассчитывая получить кусочек печенья, ведь она понимала, что ей все рады.
Но это летом. А зимой мы с ней редко виделись. Так прошли три года Кнопкиной жизни.
Однажды бабушкина сестра сильно заболела и слегла. Вскоре ее не стало. Неожиданно выяснилось, что эта милая маленькая собачонка никому больше в их семье не нужна – ни мужу, ни дочери, ни внуку, ни тем более зятю, который, оказывается, все годы жизни Кнопки в семье с трудом выносил ее присутствие. Меры готовились самые крайние.
И моя бабушка, конечно, поехала забирать собаку. Это оказалось очень просто: как только достали сумку для перевозки на дачу, Кнопка сама в нее залезла.
Так Кнопка переехала к нам. Было это поздней осенью. Поскольку нас всех она хорошо знала, то адаптировалась довольно быстро. У нее появились свои любимые уголки в квартире: здесь она любила лежать, там прятала кусочки печенья и охраняла их. Это смотрелось смешно. Вдруг добрая Кнопка начинала рычать на всех проходящих мимо. Что такое? Оказывается, не доела сушку или печенье и лежит, охраняет. Чаще всего такое бывало, когда ей давали слишком крупные куски. Она любила мелко покрошенное угощение.