Читать онлайн Одиссея 13-го, в полдень бесплатно

«Море волнуется раз»

«Море волнуется раз, море волнуется два, – Саймон выкрикивает нужные слова быстро – быстро, на одном выдохе, чтобы успеть, пока кто-нибудь из ребят не добежит и не дотронется до его плеча – море волнуется три, морскою волною замри!». Успел. Когда считалка заканчивается, возникают другие звуки – пение птиц, шум перебранки соседок в колодце внутреннего двора. Несколько детей замирают в нелепых позах, стараясь не двигаться, только громко дышат. Жарко. В полдень картинка плывет, а звук плавится, как шоколадная конфета, забытая в машине. Полуденная жара пахнет стряпней из окон и свежим бельем, развешанным на натянутых между балконами веревках.

Саймон ходит вокруг детей, вглядывается, пытаясь уловить движение, кривляется и старается их рассмешить. Один из ребят не выдерживает и прыскает, сгибаясь пополам, Саймон смеётся вместе с ним и хлопает его по плечу – «Назад!», а сам возвращается к стене, поворачивается к ребятам спиной и закрывает глаза руками: так проще и менее страшно. Вроде и бояться – то нечего, а тело все равно сжимается в предвкушении хлопка по спине, и слова торопятся наружу: «Море волнуется раз».

«Море волнуется два»

Боль спряталась где-то позади глаз. Свет медленно высверливал в черепной коробке маленькие отверстия старой дребезжащей дрелью с ржавым сверлом, мигрень пахла жженой костью и грязными носками. «Доброе утро» – пробурчал Саймон, сдерживая подступающую тошноту и прогоняя соблазн заболеть и не пойти сегодня на работу. Он выбрался из кресла и, прижав ладонь ко лбу, начал массировать мизинцем и большим пальцем виски. Стало чуть легче. Таблеток от головной боли дома не было. «Давно надо было купить пачку обезбола», – Саймон поморщился и посмотрел на часы на стене. Чтобы сфокусировать зрение, пришлось пробраться через марево пульсирующей боли. Это было мучительно: «У меня еще полчаса до выхода», – думать тоже было пыткой. Придерживаясь рукой за стенку, он поплелся в душ – старое проверенное средство от мигрени.

Раздевшись, Саймон открыл кран и ждал, прижавшись лбом к кафелю, когда пойдет горячая вода. Звук падающих капель был похож на шелест летнего дождя по асфальту, он успокаивал, притупляя боль. Потом звук исчез. Точнее, все звуки исчезли. Саймон открыл глаза: мягкий свет колыхнул гулким ударом колокола. В воздухе неподвижно висели исковерканные свободным падением капли, много-много капель. Почему-то это не пугало. Саймон подставил указательный палец под одну из них, капля ожила и перетекла на подушечку пальца. «Забавно», – подумал Саймон и посмотрел через каплю на мир. Мир перевернулся вверх тормашками, как и должно, но остался неподвижным, что было странным. Саймон слизнул каплю: вода как вода, ничего особенного. Сложив ладони ковшиком, провел ими снизу вверх, собирая застывшие капли. В ладонях набралось озерцо, и он умыл лицо. С водой в ладонях все было ок: «Не понимаю».

Оставшиеся капли все еще висели в воздухе без движения. Саймон помотал головой из стороны в сторону, сбрасывая наваждение, но ничего не изменилось, только остатки головной боли ватными подушками легли на уши и откатились назад, окончательно исчезнув. «Вот ведь хрень какая», – Саймон, не одеваясь, вышел в салон – распахнутая ветром занавеска на открытом окне застыла, как нарисованная. Ветра, наполнившего ее движением, не было.

Саймон подошел к окну, оставляя на полу мокрые следы. Мир снаружи замер: замерли машины, люди, делающие шаг, замерли с поднятой ногой. Движения не было. Нигде. Вообще. Рядом с домом Саймона была школа. Днем там всегда стоял шум, даже летом во время каникул кто-нибудь обязательно играл в мяч на школьной площадке, но сейчас на территории школы было тихо. Нет, не тихо – беззвучно. Звуки исчезли, все звуки, кроме звука его дыхания. Это было настолько невероятно и нереально, что Саймон совсем не испытывал страха. То, что происходило с ним сейчас, не укладывалось ни в какие рамки, а страху нужны рамки, чтобы сложиться во что-нибудь оформленное. Засунув ноги в шлепанцы, Саймон вышел голышом на улицу. В этом нереальном остановившемся мире его нагота не имела никакого значения.

Подойдя поближе к школе, Саймон остановился перед спортивной площадкой. «Это похоже на триДэ фотку», – пробормотал он. На площадке ребята играли в футбол. Был угловой. Подававший, все еще тянущий ногу после подачи, вглядывался в застывший в воздухе мяч. Двое других, застывших в прыжке, пытались достать до мяча головой. Они висели в воздухе. И мяч тоже висел в воздухе. «Боже, куда я попал? – пробормотал Саймон. – Что, блин, со мной происходит?» Вот теперь ему стало не по себе.

Он шел по улице, осторожно обходя неподвижные фигуры прохожих. Ему казалось, что застыв, они стали хрупкими, как льдинки, и он боялся разбить их, случайно толкнув. Пройдя так метров десять, Саймон остановился перед красивой девушкой с букетом сирени в руках: «У нее ямочка на левой щеке от улыбки и лучики в уголках глаз, а цвет глаз серо-зеленый, и эти каштановые кудри», – засмотревшись, Саймон прикоснулся пальцем к ее волосам, отводя их в сторону. Девушка сделала шаг вперед и, наткнувшись на Саймона, ухватилась за его плечо свободной рукой, чтобы сохранить равновесие. Ее улыбку сменило выражение испуга от неожиданного столкновения, потом неловкости: «О, простите пожа… Фу, гадость какая! Не прикасайся ко мне, гребанный извращенец!» – она с силой оттолкнула Саймона. Тот шлепнулся назад, выставив руки и больно ударив запястья, а девушка застыла с вытянутыми руками и возмущенным выражением лица. Разлетевшиеся ветки сирени веером повисли в воздухе.

Саймон поднялся, прикрываясь ладонями и попятился, стараясь не поворачиваясь к ней спиной. С него было довольно. Ему было больно, стыдно и страшно. Осторожно огибая прохожих, не поднимая глаз, он вернулся в квартиру и закрыл входную дверь на замок. Казалось, прошла вечность. Саймон оделся зачем-то подчеркнуто официально, как будто бы он хотел доказать девушке с каштановыми волосами и сиренью, что он совсем не тот, за кого она его приняла. Сел в старое продавленное кресло у окна и закрыл глаза. Хорошо хоть прошла головная боль. Ему показалось, что он заснул и во сне слышит звуки улицы. Послышался звонок трамвая, подъезжающего к остановке. Саймон открыл глаза: ветер трепал занавеску, секундная стрелка часов на стене дошла до севера и начала свой спуск к югу. До выхода на работу оставалось еще полчаса. Сильно болели запястья. «Гооол! – донеслось от школы. – Один ноль», – подытожил Саймон.

Он шел по улице, всматриваясь в лица прохожих. Улица жила обычной жизнью, все куда-то спешили, создавая шум и суету. Девушки с каштановыми волосами нигде не было: «И слава Богу», – подумал Саймон с облегчением, а потом почему-то расстроился.

Все произошедшее казалось дурным сном, игрой больного воображения. Это было слишком странным, чтобы быть правдой или чтобы идти с этим к врачу: «Здравствуйте доктор, вчера у меня мир остановился, и я оживлял предметы и прохожих своим прикосновением, а он мне в ответ: „Что Вы говорите! Оживляли предметы прикосновением! Как интересно! Мир остановился? Ааа. Голышом ходили по улице? В шлепанцах? Прекрасно, прекрасно! А скажите, душевных заболеваний у Вас в семье не было?“ – Нет уж, пожалуй, с походом к доктору я пока повременю, посмотрим, что будет дальше», – решил Саймон.

Следующие несколько дней он ждал, чтобы мир снова замер, но мир не останавливался, и жизнь продолжала течь, как обычно. Цвело все: сирень, яблони с вишнями, магнолии, девушки – все наряжалось в самое красивое, радуясь теплым солнечным дням.

Болели запястья. Других доказательств реальности остановки мира у него не было. Со временем Саймон решил, что у него скорее всего был приступ лунатизма, а запястья он повредил, когда ходил во сне и упал. Страшно не было. Хотелось увидеть этот сон снова, испытать – как это быть единственным живущим в замороженном мире и оживлять спящие вещи и фигуры, прикасаясь к ним. «Это как побывать внутри крутого компьютерного квеста,» – подумал Саймон, щурясь на солнце.

Через три недели мир опять остановился. Оказалось, чтобы его остановить, надо произвести некий толчок, волевой посыл, направленный на внутреннюю сторону межбровья. Не слова, не движение, а именно волна уверенности, что будет так, как ты сказал – воля, закон, указ, приказывающий миру остановиться. Мир слушался и застывал, как дети в игре. А потом Саймон это волевое усилие отпускал, и мир двигался дальше как ни в чем не бывало.

Все следующие дни Саймон посвятил отработке своей новой супер способности: он подбрасывал вещи и останавливал их в воздухе по многу раз, пока они падали. «Как стрельба по шапке из пистолета» – вспомнилось ему что-то из старого, прочитанного. Чаще всего он тренировался с подброшенной монеткой. Его рекордом было семь остановок и, что неудивительно, серия из ста двенадцати верных ответов в орлянке. А еще ему нравилось играть с прохожими в «Дежавю», раз за разом попадаясь им по пути. Было очень смешно наблюдать за их реакцией. И еще было круто рассматривать летящих насекомых. И птиц. И любоваться красивыми девушками. И заглядывать в чужие окна. И, в общем, время на поспать у него оставалось только пока мир двигался. А потом Саймон вдруг понял, что до сдачи проекта осталось всего два дня и шансов успеть у него нет, от слова совсем.

Работы было немерено. Саймон заказал девять коробок пиццы, кучу сладкого, заварил пару кувшинов черного крепкого кофе и остановил мир. Создал себе, так сказать, идеальные условия для работы: никто не мешает и можно сконцентрироваться. На окончание проекта ему понадобилось несколько дней. Он почти не вставал из-за стола, засыпал в кресле и, проснувшись, продолжал писать код. В мире стояла абсолютная тишина, пицца становилась горячей и свежей в момент прикосновения, кофе сохранял температуру и аромат. Впервые Саймон останавливал мир так надолго. Когда работа была закончена, он вернул движение и вдруг понял, что за все это время Солнце не сдвинулось с места, а часы показывали все те же 9:15 утра. Дико хотелось спать: «Подумаю об этом после, – решил Саймон и, уже засыпая, вдруг совершенно ясно понял – Так вот в чем дело: я не останавливаю движение, я останавливаю время. Круто!» – и он провалился туда, где у времени вообще нет никаких законов.

«Море волнуется три»

Сдав проект в срок, Саймон получил гонорар и взял недельный отпуск. Они с Мэгги давно хотели смотаться на несколько дней в Барселону, а тут все сложилось как нельзя лучше, и деньги появились, и время, и дешевые билеты на самолет. Оставалось только, чтобы у Мэгги получилось отпроситься с работы.

Мэгги была его девушкой. Она подрабатывала в небольшом ресторане. Обычно они встречались в конце недели, шли куда-нибудь перекусить или в кино, потом занимались любовью у нее дома. Утром Саймон готовил ей завтрак и целовал в шею у ключицы, там, где кожа такая нежная и пахнет теплом. После завтрака они гуляли в парке и кормили голубей.

Идею все бросить и прямо сейчас поехать в Барселону Мэгги приняла сразу и с радостью. «Тебе повезло, что у меня нет кошки, – шепнула она, прижавшись. – Придется срочно заболеть на недельку». Работы в ресторане в это время было мало, так что Мэгги надеялась сбежать без особых проблем.

Договорились встретиться через час. Саймон пулей помчался домой, наскоро покидал вещи в чемодан, вызвал такси и поехал обратно. Мэгги, в его любимой клетчатой юбке и с небольшой сумкой за плечом, уже ждала его у подъезда.

Выйдя из такси, он открыл ей дверь и сам сел рядом, взяв за руку:

– Ты красивая, – шепнул ей на ухо, чуть сжав ее пальцы,

– Я еще и счастливая, – она улыбнулась ему в ответ и легонько поцеловала в губы.

Счастье есть. Вечер они встретят в небольшой гостинице рядом со старым кварталом. У них будет целая неделя Барселоны только для них двоих. А лично для него, наверное, даже больше, чем неделя.

13 июня, утро

Стоя сбоку от фонтана, Саймон разбрасывал хлебные крошки и ждал, чтобы на площадь слетелось побольше голубей, потом он пугал их и останавливал время. Сотни птиц, замерших на взлете, с раскрытыми крыльями! Утреннее солнце пробивалось через маховые перья, поджигая их по краю, а вытянутые в полет шеи раскрашивались малахитом и бирюзой. «Никогда больше не назову их грязными птицами! Боги, как же они красивы сейчас, в этом замороженном порыве оторваться от земли и взлететь. Как языки пламени.» – Саймон прикасался к одному из голубей, и тот судорожно взмахивал крыльями, он убирал руку, и птица опять застывала в воздухе. Наигравшись, Саймон выбирал наиболее выгодный для фотографии ракурс и делал снимок. У него была коллекция поистине уникальных фотографий взлетающих на городской площади голубей. Любимой фотографией Мэгги была та, на которой в черной бусинке голубиного глаза угадывалось отражение готического собора.

Фотография и правда была великолепной. Саймон потратил несколько часов, выбирая для нее правильный ракурс, и все это время мир оставался в безвременье. Вообще, в их совместные с Мэгги полдня, проведенные в Барселоне, Саймон ухитрился вместить больше суток своего личного времени, останавливая мир и разглядывая в свое удовольствие все, что ему заблагорассудится. Он даже ухитрился поспать пару часов в тишине безвременья. Мэгги ни о чем не догадывалась, только восхищалась фотографиями и удивлялась его необычному аппетиту. Саймон смеялся и отшучивался, не собираясь ничего объяснять. Это была его тайна, и ему не хотелось ни с кем ею делиться, даже с Мэгги.

Парк с лабиринтом порадовал отсутствием толп туристов и какой-то особенной, волшебной оторванностью от сумасшедшего городского ритма, покоем, тишиной и обилием укромных местечек. Как будто бы дух этого места тоже умел останавливать, ну или хотя бы замедлять время, запутывая ход минут в дорожках лабиринта и тропинках самого парка позади замка.

Лабиринт был создан из тесно посаженных пихт и поначалу долго не впускал Саймона с Мэгги внутрь себя, раз за разом возвращая их ко входу. Тогда они решили специально найти вход и немедленно заблудились, а потом оказались в центре лабиринта – небольшой круглой площади со статуей Эроса и девятью арками входов по периметру. Между арками были расставлены скамейки. Саймон с Мэгги устроились на одной из них и начали наблюдать за другими посетителями. Те вбегали в одну из арок и через несколько минут появлялись обратно из другой с выражением полного недоумением на лицах. Мэгги предложила делать ставки: из какого прохода и через сколько минут они будут появляться – это было настолько потешно, что Саймону даже в голову не пришло остановить время и в одиночку найти правильную дорожку к выходу.

Насмеявшись вволю и точно выяснив, какая из арок не ведет обратно к центру лабиринта, они с первого же раза нашли выход и пропали на несколько часов в парке, радуясь его уединенным скамейкам и уголкам.

Вволю набродившись, целуясь и теряя ощущение времени рядом с затерянными в глубине парка фонтанами, Саймон и Мэгги решили вернуться в гостиницу пешком и по дороге где-нибудь пообедать, благо что идти им надо было все время вниз, под горку. Мэгги много фотографировала, Саймон терпеливо ждал, пока она доставала сотовый из сумки и прятала его обратно. Ему казалось это справедливым: она же, сама того не ведая, тоже ждала, замерев в мире с остановленным временем, пока он ходил от одной фигуры к другой, разглядывая и делая снимки.

2:10 р.m.

Неподалеку от готического квартала Мэгги захотелось сделать их общий снимок. Она сняла одну фотографию и собиралась сделать еще одну, когда Саймон услышал крики: «Помогите, помогите, стой!» Через толпу, расталкивая прохожих, бежал молодой долговязый парень с острым напряженным лицом, за ним еще один, прижимая к себе дамскую сумочку, а позади, явно отставая, за ними бежала женщина лет сорока. Саймон почему-то решил, что она американка, затем почти автоматически остановил время и пошел разбираться.

Все это смахивало на обычную кражу сумки. От молодых парней, разрезая толпу, шла волна злобы. Сейчас, когда все замерли, эту волну можно было легко проследить по лицам и позам прохожих. Вот молодой парень, не уверенный в том, что делать, он мог бы задержать их, но его смело этой волной в сторону. Наверное, он надеется, что случится чудо, и все само по себе станет хорошо. «Сегодня чудо случится», – подумал Саймон и рассмеялся. Он так и не привык к звуку своего смеха в полной тишине безвременья. Ему всегда нравилось смеяться и петь в душе, когда тебя никто не слышит, но тут это было совсем по-другому.

Рядом с нерешительным парнем замерла беременная девушка, возможно, его жена, она прижимала свою сумку к себе. Если пройти вперед, можно рассмотреть, докуда дошли волна злобы и крик ограбленной американки: метрах в трех от переднего бегущего парня крика еще никто не слышал и волны не почувствовал. Возвращаясь назад, Саймон проследил всю гамму чувств: ошеломленные, не понимающие, осознавшие, сожалеющие, пожалевшие, и наконец те, кто уже просто выбросил этот инцидент из головы и продолжил дальше заниматься своими делами. Волна, точнее капля застывших человеческих эмоций, как муха в смоле янтаря. Саймон решил вмешаться.

Первым делом он отправился на поиск большого зеркала в человеческий рост. Подходящее зеркало нашлось в ближайшем магазине одежды. С трудом дотащив его до места действия, он поставил его на расстоянии двух шагов перед первым бегущим парнем. Картинка получилась довольно жуткая: лицо, агрессия и его отражение. Саймон достал телефон и сфоткал всю эту картину, переведя трехмерную фотографию в двухмерную – на память. Затем спрятал телефон и постоял, оттягивая следующий момент, наслаждаясь предвкушением последствий своей шутки с зеркалом. Потом подошел к долговязому и прикоснулся сзади к его плечу. Все было рассчитано верно – парень очнулся, продолжая бежать. Его первый шаг занял долю секунды. Он еще не понял, насколько тихо вокруг и не разглядел своего отражения, но уже почувствовал, что происходит что-то невообразимо ужасное. Отражение он рассмотрел, делая второй шаг, и начал кричать. Захлебнувшись в крике, теряя рассудок, врезался в зеркало, разбив его на множество осколков. Потом упал, потеряв сознание. Саймон растянул момент его падения штук на двадцать фрагментов, убирая руку и прикасаясь снова, смакуя каждый кадр по отдельности. На мгновение ему стало неудобно перед самим собой за то извращенное удовольствие, которое он получал, причиняя боль, но, во-первых, этого никто не видел, а во-вторых – наказание было вроде бы как по заслугам, так что Саймон улыбнулся и продолжил экзекуцию.

Свежие порезы на лице упавшего парня, как будто бы нарисованные тонкой кистью, подчеркивали выражение ужаса, «Интересно, – подумал Саймон, – сможет ли этот ублюдок еще когда-нибудь улыбнуться, или даже просто посмотреться в зеркало, не обоссавшись?» Жалости он не испытывал. Это было, как раздавить таракана.

Саймон оттащил разбитое зеркало обратно в магазин, вымел осколки и представил, как все это будет выглядеть для окружающих, когда вернется время. Вот перед ними картинка с бегущим озлобленным молодым парнем, а в следующий момент он уже с изрезанным лицом валяется без сознания на тротуаре. Скорее всего, он очнется в луже собственной мочи, кричащим от ужаса и потерявшим рассудок. Людям придется как-то связать эти картинки в одну логичную цепочку событий. «Ну что ж, они всегда смогут списать это на Чудо, на Кэтвумен, или может быть на Кару Господню. Смешно, в случае „Кары“ они будут даже в чем-то правы», – усмехнулся Саймон.

Оставался второй парень, бежавший с украденной сумкой, Саймон уже вошел во вкус – ему понравилось карать во имя добра. Он подошел к парню сбоку, выставил перед ним ногу и взялся одной рукой за сумку. Парень рванулся вперед и, споткнувшись о ногу Саймона, полетел вниз, выпустив сумку из рук. Оставив его висеть в воздухе застывшим над асфальтом, Саймон начал исследовать содержимое сумочки. Оказалось, что он ошибся: Ингрид Олсон была шведкой, сорока трех лет отроду. Саймон постеснялся продолжать копаться в ее личных вещах и просто положил ее сумочку в нескольких метрах перед ней. Потом, представив себе возможный вариант развития событий после того, как он вернет время, Саймон решил добавить к общей картине еще один штрих. Перед собором, на фоне которого они с Мэгги фотографировались, рос роскошный куст бордовых роз. В безвременье запахи исчезли так же, как и звуки, но Саймон без труда представил себе тяжелый сладковато-пьяный аромат цветка, распаренного полуденным зноем. Выбрав на стебле место без колючек, Саймон сорвал розу, и ее запах ворвался в его замерший мир бешеным соло рок-гитары. Саймон покачнулся, ошеломленный, затем положил цветок в сумку Ингрид и вернулся к застывшему в падении парню.

Он надавил ему на спину рукой, впечатывая в асфальт, подержал прижатым с полминуты, чтобы тот прочувствовал свою беспомощность и боль. «Слишком мало боли», – Саймон сказал это совершенно спокойно, почти без выражения, затем взял лежащего за волосы, беспомощного, потерявшего понимание происходящего, и повозил лицом о тротуар, не слишком сильно, так, чтобы тот не отключился. Потом прикоснулся к нему легонько, заставляя встать. Отпустил и встал перед ним, застывшим. Левой рукой ухватился за волосы на затылке, разворачивая его голову к себе, чтобы смотрел ему в глаза, сука, а правой рукой, дождавшись, чтобы взгляд парня стал более осмысленным, ударил его в живот. Подождал, пока тот осознает боль и невозможность вздохнуть. Отпустил и ушел к нему за спину, затем еще раз прикоснулся, давая ему продышаться и выпрямиться. Убрал руку. Снова встал перед ним. Ударил его кулаком в лицо, вложив в удар весь страх, всю беспомощность, которую испытывал раньше перед подобной мразью. Повторил так несколько раз. «Черт, все костяшки на руках сбил, придется подождать, пока заживут, прежде чем возвращаться к Мэгги». Саймон поморщился и пинками погнал парня через строй застывших фигур: «Этого он никогда не забудет. – Помни, сука, людям надо делать добро», – допинал его до алтаря в бывшем рядом католическом соборе. – «Хорошо, а теперь ты немного поспишь», – пережал ему ребром руки шейную артерию, перекрывая доступ крови к мозгу – «раз, два, три, четыре, – чувствуя, как его тело обмякает в обмороке. – Все, побудь тут, ты очнешься другим человеком».

Покончив с приведением в исполнение, Саймон зашел в ближайший магазин одежды и переоделся во все новое – хотелось очиститься от прикосновения к тем, двоим. То, во что он был одет раньше, Саймон аккуратно сложил на прилавке: эта одежда ему понадобится, когда костяшки на руках заживут, и он вернет время для их с Мэгги следующего совместного селфи.

Игра в пятнашки 3:00 p.m.

Время было обеденное, и на дорогах застыло множество машин, потенциально спешащих от одного зеленого светофора к другому, пока тот не переключился, но сейчас их потенциальная энергия была только в мозгу Саймона, а кинетическая пряталась в кончиках его пальцев. Машины стояли повсюду. Прикоснешься к одной, и она рвется вперед, норовя врезаться к чертям в другие машины. «Упс», – Саймон, в последний момент успел отдернуть руку и красный Рено замер в нескольких сантиметрах от стоявшего перед ним серого Форда. Саймон прикинул, сколько машин теперь столкнется, когда он вернет время, и присвистнул. «Плохо дело, дружище. – разговаривать в безвременье в голос становилось привычным. – Ну и кашу ты заварил, парень, теперь придется расхлебывать. Не дать же им всем тут из-за тебя поразбиваться к чертям!»

Ситуация напомнила Саймону игру из его детства: «Пятнашки», хмыкнул он, вспомнив смешное название. Потом посерьезнел и, присев на корточки на краешке тротуара напротив Рено, представил его, столкнувшимся с Фордом. Подперев подбородок руками, Саймон чуть покачивался взад вперед: он чувствовал себя сейчас очень-очень маленьким, крохотным атомом, потерявшимся в этом огромном неподвижном мире, одиноким, проснувшимся посредине бескрайней зимы, каплей яркой краски на бесконечном белом холсте, маленьким, крошечным Богом, который за всех в ответе. «Придется передвигать машины одну за другой, чтобы отодвинуть подальше этот дурацкий старый Форд от этого дурацкого красного Рено. Мне нужен план», – сказал Саймон и прислушался. Тишина. Только звук его дыхания и, если задержать дыхание, звуки сердцебиения. И все. «И все», – повторил Саймон вслух и прислушался. Слова исчезали, как только он их произносил. Он слышал их скорее костями, чем ушными перепонками. «Интересно, – подумал Саймон, – я уйду, пройдут годы, я верну время, и тогда те, что стоят здесь, услышат мои слова. Ну и след я оставил после себя! Не фига себе, сколько же новых мифов возникнет!» Он подошел к ближайшему прохожему, человеку средних лет, скорее всего клерку, торопящемуся в офис на службу после перерыва на ланч, и сказал громко и раздельно: «Нет Бога, кроме Саймона, и ты теперь будешь пророком его». Потом, чтобы добавить драматичности моменту, он нарвал на ближайшей клумбе охапку белых лилий и вручил их мужчине. Тот очнулся на долю мгновения и снова замер.

Саймон решил, что лучше всего будет забраться на крышу многоэтажного дома и сверху разработать план действий: какую машину в каком порядке куда передвигать. Роскошный вестибюль отеля, фикусы в кадках, зеркала. Саймон подошел к дверям лифта и нажал на кнопку вызова. Лифт отозвался тихим гудением, на табло этажей стали сменяться цифры – семь, шесть, пять, Саймон убрал палец от кнопки, и лифт остановился где-то между четвертым и пятым этажами. «Да ну тебя к Аллаху», – пробормотал Саймон и направился в сторону лестницы. Его совсем не грела идея оказаться в остановившемся лифте в мире с остановившемся временем.

В детстве, ему было тогда лет шесть, наверное, Саймон поднимался с дядей Николасом в похожем лифте: они собирались пообедать в ресторане на крыше отеля. Дядя Нико был одет с иголочки, Дядя Нико всегда и при любых обстоятельствах был одет с иголочки. Пиджак в крупною клетку, галстук, рубашка, заправленная в подпоясанные тонким кожаным ремнем штаны, туфли из мягкой замши. Дядя Нико сиял, и Саймону казалось, что и он сам тоже отражается в этом великолепии, правда искаженно, как в сияющих никелем стенках лифта. А потом лифт остановился. Это казалось немыслимым, чтобы в таком фешенебельном отеле мог застрять лифт, но это произошло. Саймон громко рассмеялся: «Чувак, ты время останавливаешь, что тебе кажется невозможным в застрявшем лифте?» Клочки смеха превратились в отрывистый лай, дробящий повисшую тишину, Саймон осекся: «Не мешало бы добавить немного эха», – сказал он кому-то. Без эха смех звучал жутковато.

Когда лифт замер, тогда, в детстве, в нем тоже стало очень тихо. Есть разные типы тишины: есть легкая, которой радуешься, как глотку воздуха, есть тишина тяжелая, как земля, укрывшая ватным одеялом гроб, в котором тебя похоронили. Есть стерильная тишина, как сейчас, когда вообще нет звуков. Тогда, в лифте, тишина была гнетущей, у нее был запах потного страха и звук тяжелого прерывистого дыхания. В любой тишине есть звук дыхания. Всегда. Мы редко обращаем на это внимание. Дыхание и Время – сестры, теперь Саймон знал это точно.

Дядя Нико ходил по кабине остановившегося лифта, как узник по камере или как леопард в тесной клетке: «Это называется тиковать», – вспомнил Саймон. Потом дядя начал изо всех сил стучать ладонями в закрытые двери лифта и звать на помощь, а потом просто закричал. Он сорвал с себя галстук, пиджак, разорвал ворот рубашки, как будто бы ему не хватало воздуха, и кричал, а Саймон вжимался комком в угол кабины лифта, и не было в его жизни до тех пор ничего страшнее этого истерзанного страхом любимого дяди Нико. С страх мальчика отражался в ужасе дяди Нико, но искаженно. Через некоторое время вернулся звук работающего подъемного устройства, и лифт продолжил плавно подниматься, как будто бы и не было этих минут или часов остановившегося времени в неподвижной кабинке. Саймон встал, подал дяде Нико галстук, помог поправить пиджак. Оба делали вид, что ничего не произошло, но этот страх навсегда спрятался сжавшимся комком в темном углу души Саймона. Наверное, этот угол стал темным из-за страха. «То, на что избегают смотреть, со временем всегда становится темным», – подумал Саймон. Семь этажей. Восемнадцать ступенек между этажами. Сто двенадцать ступенек. Многовато, но идея о возможности застрять в лифте в безвременье приводила Саймона в ужас: «Лучше уж лестницей, надежнее».

С крыши открывался фантастический вид: «Или лучше будет сказать – сюрреалистичный. Или апокалипсический? Может, все вместе?» – Саймон рассматривал город, согнувшись в попытке восстановить дыхание. Замершие машины, люди, птицы. На такой высоте должен был быть ветер. Ветер тоже замер. Саймон подобрал обломок кирпича, оставшийся тут от какого-то ремонта, и попытался его бросить. Камень оторвался от руки и застыл.

Прикасаясь пальцем, Саймон провел кирпич до стены и прижал его к ней: «Побудь тут, от греха подальше, а то еще шлепнешься кому-нибудь на бошку, когда я верну время».

Подойдя к краю здания, Саймон осторожно наклонился вперед и принялся рассматривать площадь. Машин было много, он пытался найти крайние, те, с которых можно было бы начать распутывать весь этот балаган. «Нужно раздвинуть их подальше друг от друга.» – он достал из кармана смятый лист бумаги с ручкой и начал составлять план: «Чертовы пятнашки».

3:40 p.m.

Выбрав крайнюю машину в цепочке, перед которой не было других машин, Саймон легко прикоснулся к ней сбоку пальцем, и машина сорвалась вперед, как стрела, выпущенная из лука. Затем замерла, оказавшись на миллиметр впереди. Саймон поднял палец, как дуло пистолета, и подул на воображаемый дымок: «Номер раз».

Работа была кропотливой, ему пришлось передвигать машины одну за другой, периодически возвращаясь к крайним, с которых он начинал, и отодвигать их еще дальше. А потом все остальные машины вслед за ними. И так раз за разом.

Инерции не было. Когда Саймон прикасался к машине, ее срывало с места сразу же и без разгона, но людей в ней не вдавливало в кресла и не бросало на стекло, когда Саймон убирал руку, и машина мгновенно останавливалась на месте. «Такие вот тут причудливые законы физики. – подумал Саймон. – Надо будет на досуге написать свод правил для путешествующего по Безвременью. Например: «В Безвременье говно пахнет, только когда ты к нему прикасаешься.»

Главным оказалось не дотронуться случайно до машины, стоя перед ней. Саймон представил, что тогда может произойти, и его передернуло: «Да из меня так мигом котлету сделает! Никогда, слышишь, никогда не прикасайся к машине, стоя перед ней! Жесть!» Бытие в Безвременье давало огромную власть и одновременно таило в себе массу опасностей.

Через пару часов, устав как собака, научившись филигранно передвигать машины на нужное расстояние, Саймон отодвинул тот самый серый Форд подальше от того самого красного Рено. На почерневшем от грязи пальце набухала, пульсируя, мозоль, но дело, наконец-то, было сделано. Он засмотрелся на лицо женщины, сжимающей руль Рено. Люди в Безвременье были, как картины в музее – он разглядывал их, пытаясь угадать их чувства и характер. «Просьба руками не трогать и не переходить черту. – вспомнилось ему. – Надо будет обязательно походить по музеям, потрогать все и порассматривать вблизи. По крайней мере, настоящие картины и статуи останутся неподвижными, когда я буду их трогать».

Женщина в Рено была худой и некрасивой, не было в ней волшебной округлости и мягкой женственности Мэгги. Резкие черты лица, редкие прямые волосы собраны резинкой в тощий хвост, угловатая фигура мальчика подростка, руки вцепились в руль так, что костяшки пальцев побелели, глаза широко раскрыты. «В ее глазах можно пропасть, как в болоте, они засасывают, как трясина». – засмотревшись, Саймон наклонился к лобовому стеклу и чуть было не совершил роковую ошибку, прикоснувшись к капоту машины. Он ухитрился отдернуть руку в последний момент и с трудом восстановить равновесие: «Это было близко, болван, тебя бы сейчас раздавило к чертовой бабушке!» Саймон выдохнул, сердце стучало, как сумасшедшее, майка моментально промокла от пота, и почему-то болел низ живота. И вдруг он понял, что так заворожило его в выражении глаз девушки в Рено – в них было предвкушение опасности, животный страх, еще не понятый и не очеловеченный в слова. За ту долю секунды первого прикосновения Саймона к ее машине она успела почувствовать неминуемость столкновения с Фордом перед ней, но еще не успела осознать этого и сделать что-нибудь, чтобы избежать опасности. «Такой взгляд не забудешь», – пробурчал Саймон и зашел в ближайший паб выпить.

Набор виски был не слишком богат, но среди скотчей он нашел бутылку любимого «Ileach». Осторожно обойдя бармена, Саймон выбрал красивый бокал со скошенными гранями и налил себе виски: «Нет, спасибо, льда не надо», – пробурчал он в сторону бармена, склонившегося над стойкой над мобильником.

6:00 p.m.

Запах копченого виски возник в момент прикосновения к бокалу и исчез, когда Саймон поставил бокал на стол и убрал руку. Мир, который не пахнет. К этому было очень сложно привыкнуть: «Я могу составлять тут букеты из запахов, – подумал Саймон, – брать в охапку разные вещи и они будут пахнуть. Их запахи будет смешиваться только друг с другом. Чистый эксперимент, коктейль из запахов, только для меня».

Саймон сел за столик поближе к окну, так, чтобы видеть красный Рено с девушкой и Форд. Ее взгляд не давал ему покоя. Он отхлебнул виски и почувствовал, как оно согревает его изнутри, раскрываясь дымом горящих торфяников и соленой горчинкой холодного моря. «Какой же у нее должен быть взгляд, когда она кончает! – неожиданно пришло ему в голову. – Хотел бы я вжиматься в нее, чувствовать, как она дрожит, выгибаясь, всматриваться ей в глаза, наполненные чем-то таким же еще не понятым, животным, как этот страх, но только не страхом». Волна возбуждения прошла теплом по телу, переплетаясь с теплом виски. Саймон откинулся на спинку стула, закрыл глаза и вернул время – ему хотелось убедиться, что все в порядке, и девушка в красном Рено теперь в безопасности.

Шум улицы ошеломил, ударил по ушам, оглушил, от него было больно: «Как мы живем так день за днем», – промелькнула в мозгу, и в это момент раздался резкий скрип тормозов, и сразу вслед за этим отвратительный скрежет мнущегося металла и треск крошащихся стекол столкнувшихся машин. Саймон остановил время и открыл глаза. Потом закрыл их снова.

Благодатная тишина. Мир, в котором, пока он сидит в пабе и пьет виски, не может случиться ничего плохого. Ему хотелось избавиться от отвратительного звука сталкивающихся машин, звучавшего у него в голове. Понадобилось еще пара глотков виски и время.

Кайф безвременья был в том, что именно времени у него было хоть отбавляй и ему совершенно не надо было спешить куда-то или торопиться успеть что-то сделать. Можно было просидеть вот так вот, с закрытыми глазами, хоть целый час, хоть год, все равно – пока он не вернет время, ничего ужасного больше не произойдет. Только очень не хотелось смотреть на то, что уже произошло.

Саймон дождался, когда его дыхание и удары сердца сравнялись в темпе, став созвучными, потом открыл глаза и посмотрел в окно: «Черт, и как я должен был предугадать вот это?»

Когда он вернул время, женщина- подросток из красного Рено изо всех сил нажала на тормоз, пытаясь избежать столкновения с Фордом – ощущение опасности, воспринятое ею в прошлом фрагменте времени, превратилось в действие в этом. В результате пикап сзади смял ее капот в гармошку, а следующая за ним машина превратила в лепешку его самого: «После такого не выживают», – подумал Саймон. Он насчитал пять столкнувшихся машин. «Крайним, наверное, повезло. Наверное, они выжили. Или им не повезло, и они выжили. Зависит от степени увечья. Те, что в центре, скорее всего…» – проверять не хотелось. Возвращать время тоже не хотелось. Саймон пересел спиной к окну, сжимая в руке бокал. Запах успокаивал. Хотелось музыки. Хорошо, что мобильник под рукой. Выбрал из плейлиста раннего Уэйтса. Не помогло. В безмолвии безвременья музыка звучала слишком резко. Не надо звуков. Заменить звуки на запах. Заменить звуки на виски. Чистый вкус. Чистый запах. Не надо звуков. «Это мой мир, мир тишины, тут никто не кричит, тут никому не больно. Это мой стерильный мир, мир без боли, мой белый чистый мир.»

Следы в парке, 6:50 p.m.

Допив бокал, Саймон направился к выходу, кивком поблагодарив бармена: «Надо будет заглянуть сюда потом, оставить чаевые». Взявшись за дверную ручку, остановился, задумавшись: «Однозначно не помешает», – вернулся к стойке, прихватил с собой початую бутылку и вышел, уже не оборачиваясь.

«Тут слишком много людей и машин, – пробормотал Саймон, пробираясь сквозь замершие фигуры прохожих, как через густой подлесок. – Прости, бадди», – Саймон задел очередного застывшего прохожего, тот дернулся и застыл снова. «Как лягушачья лапка, к которой подвели ток, – подумалось почему-то. – Сверху, наверное, можно проследить мой след по их нелепым позам», – но лезть на крышу снова, чтобы увидеть свой след, ему было лень. Хотелось есть и еще сильнее хотелось забыть скрежет мнущегося металла.

Солнце было по-летнему ласковым. Саймон остановил время в 14:10, когда в городском парке только начинался легкий дождь, а в центре города было еще солнечно. Сейчас он был там, где солнечно и шел в сторону парка, туда, где дождь: «Теперь я смогу выбирать погоду под настроение, и время года тоже, я смогу жить на закате, или на рассвете, но что стоит жизнь на рассвете без пения птиц?»

Было ощущение, что цветет все: деревья, цветы на клумбах, улыбки на лицах людей. Запахов не было, но стоило прикоснуться к цветку, и запах заполнял все вокруг. Соло запах, сказка запах, никогда раньше Саймон не воспринимал запахи в такой полноте, как будто бы раньше он видел все серым и размытым, и вдруг смог увидеть четко и в цвете. Это было реально круто и чертовски увлекательно – обнаружить, что пахнет все и что у всего есть свой уникальный запах. «Интересно, неужели таким воспринимают мир собаки?» – подумал Саймон. – Даже завидно!»

Пчелы висели тяжелыми каплями рядом с цветами, их застывшие прозрачные крылышки с сеткой прожилок казались до нелепого маленькими по сравнению с тяжелыми, измазанными пыльцой тушками: «Вот ведь стая маленьких грузовых вертолетов!» – Саймон подставил палец под тельце одной из пчел и на мгновение услышал гудение крыльев и почувствовал легкий ветер от их неуловимого глазом движения. Пчела чуть сдвинулась в воздухе, оставив на пальце Саймона желтый мазок. Саймон понюхал пыльцу, испачкав ею кончик носа, потом лизнул – пыльца была на удивление горьковатой: «Все врут, во всем обман,» – улыбнулся он.

В полной тишине даже слабый звук кажется громким. В мире без запахов любой запах становится сильным. Саймон шел в городской парк, чтобы побыть среди цветов и деревьев, подальше от застывших человеческих фигур. В парке было легче смириться с неизбежностью столкнувшихся машин.