Читать онлайн Первый узбек: Героям быть! бесплатно

Основные персонажи исторического романа «Первый узбек»

Абдуллахан II и его окружение

Абдуллахан II. Годы жизни – 11 шавваль 940 – 2 раджаб 1006 (1534–1598 гг.). Создатель первого Узбекского государства в 991 г. х. (1583 году). Объединил народы Туркестана в единое государство, от Каспийского моря на западе до озера Иссык-Куль на востоке и от Аральского моря на севере до реки Мургаб на юге. Создал новую систему управления, провёл денежную реформу, под его руководством и по его приказу было построено более 1000 зданий и сооружений гражданского назначения.

Искандер-султан, отец Абдуллахана II. (918 г. х. (1512), умер в месяц джумада 991 г. х. (1583 году.) Номинальный правитель государства всех узбеков, первоначально правитель уделов Кермине и Мианкаль. Отличался набожностью, государственными делами не интересовался. С 1561 по 1583 год хан Бухары. Имел троих сыновей и одну дочь кроме Абдуллахана II

Братья Абдуллахана II:

Абу-л-Фатх Ибадулла-султан,

Абд ал – Куддус-султан,

Абд ал – Латиф-султан,

Зухра-беким, дочь Искандер-султана, выдана замуж за Джанибек-султана, сына Яр-Мухаммада, последнего правителя Хаджи-Тархана (Астраханского ханства). Родила троих сыновей – Дин-Мухаммада, Баки-Мухаммада и Вали-Мухаммада, средний из которых стал родоначальником династии Аштарханидов в Бухаре.

Братья Искандер-султана, дяди Абдуллахана II:

Дуст-Мухаммад-султан.

Кисти Кора-султан имел двоих сыновей Джал-Кора-султана и Клыч-Кора- султана, они двоюродные братья Абдуллахана II.

Сулейман-султан, его сын Пир-Мухаммад II – последний из династии Шейбанидов, правил государством с 1598 по 1601 год, имел второго сына Махмуд-султана.

Пир-Мухаммад-хан – во главе государства с 1556 по 1561 год, до этого времени правитель Балха. Имел троих сыновей: Дин-Мухаммад-султана, Падишах-Мухаммад-султана и Шах-Мухаммад-султана.

Махд-и Улйи-султаним, дочь султана Пайанда-Мухаммада ибн Дин-Мухаммада, правителя Мерва, жена Абдуллахана II.

Абдулмумин, годы жизни 1567–1598. Единственный сын и наследник Абдуллахана II. С 1582 года правитель Балха, под руководством аталыка Джаккельдиби, назначенного ханом. Убит заговорщиками после полугодового правления.

Кистин-кири, дочь Абдуллахана II, годы жизни неизвестны. Выдана замуж за Акбаршаха Великого, правителя Хиндустана, имеющего 22 жены.

Мухаммад Ислам шейх ходжа. Шейх из Джуйбары. Поддерживал Абдуллахана II и был шейх-уль-исламом государства Шейбанидов.

Абу-Бакр Саад ходжа, его сын, занимал должность шейх-уль-ислама после смерти своего отца в 1563 году. Умер в 1589 году.

Тадж ад-Дин ходжа (1572–1646), его сын, с 1589 года шейх-уль-ислам.

Ходжа Абдурахман, джуйбарский шейх, его брат, умер в 1628 году

Мухаммад Юсуф ходжа (1593–1651), сын и наследник Тадж ад-Дин ходжа

Эмир Тан Сайиди-бий джалаир, воспитатель и учитель Абдуллахана II, Низам ал-мулк Кулбаба и Зульфикара, назначенный Искандер-султаном.

Каусар-джалаир, аталык Абд ал – Куддус-султана.

Джобир-кунграт-бек, шивогул, глава службы приёма иностранных послов.

Сейид Хасан-ходжа Баха ад-дин Бухари. Придворный поэт Искандер-султана, составитель антологии поэтов второй половины XVI века.

Зульфикар-кукельдаш. Второй молочный брат Абдуллахана II и его сподвижник, погиб в последнем сражении с Таваккулом, казахским султаном в начале февраля 1598 года.

Низам ал-мулк Кулбаба кукельдаш. Кукельдаш – сердечный, искренний друг, как правило, молочный брат хана. В его обязанностях было искать врагов хана и пресекать любые действия, направленные против его здоровья и жизни.

Науруз-бий мирзабаши. Начальник канцелярии.

Нариман, табиб, придворный врач, и его три помощника Дильшот, Нуриддин, Сардор.

Мухаммад-кули-бий кушчи, организатор ханского выезда на охоту. Занимался организацией подготовки ловчих птиц и натасканных на дичь собак.

Касым-шейх Азизан Карминаги 1500–1578–79 гг. – глава суфийского ордена Яссавийя, спас жизнь Абдуллахану II.

Ахмад-Касым-кунград, мастер-оружейник. Должность курбаши.

Рухи-мангут. Глава пушечного двора, отвечал за артиллерию в ходе многочисленных военных действий.

Назим-ад-дин, эмир Нигматулла по прозвище Халиф, занимал при дворе Абдуллахана II должность мухрдара, хранителя государственной печати.

Алонзо Альбертини, минцмейстер, уроженец Венеции.

Асмир-саид-оглы, глава рудачи Бухарского ханства.

Хазанчи Загит ибн Ильдус, казначей при дворе Абдуллахана.

Азамат и Байрам, братья, рудачи.

Фатхулла-оглы. Бакавулбаши. Главный повар ханской кухни. Шавкат, помощник бакавулбаши.

Дастурханчи Абдул-Кадыр, Аббас и их помощники. Кравчий, лицо, наблюдающее за убранством ханского стола и подаваемым угощением

Придворные, сардары, охрана, воины, жители Бухары и некоторые другие безимянные действующие лица.

Али в Афарикенте

Семья

Халил 900–961 г. х. (1495–1554) Сын Мурада и Мунисы, отец Али-зодчего. Имел двух жён и десятерых оставшихся в живых детей.

Зумрад. 903–958 г. х. (1498–1551). Старшая жена Халила, вышивальщица, дочь десятника Гайрата и вышивальщицы Альфии из Кермине. Вырастила семерых детей.

Карим – резчик по дереву. Женат на Гульшан 920–980 г. х. (1515–1575), дочери Хамида-кукольника и Максуды, первая кормилица ханзаде Абдулла-султана. Имел троих детей – Зульфикара, Ахмада и Интизору.

Саид. 920–988 г. х. (1515–1583). Второй сын Халила и Зумрад, плотник и резчик. Имел двух жён – Бодам 926–991 г. х. (1521–1586), дочь Хайдара-каменотёса и Бахмал, родила трёх девочек – Саиду, Салиму и Юлдуз. Вторая жена Саида Нигора 935–998 г. х. (1530–1593), дочь Абдулхамида-тандырщика и Зейнаб, родила троих мальчиков – Нуриддина, Сардора и Саидалима.

Гульчехра. 921–985 г. х. (1516–1580). Дочь Халила и Зумрад. Выдана замуж за Замира, сына Сунната-гончара и Озоды-повитухи, переняли искусство свекрови. Родила троих детей Турсуна, Самиру и Фархада.

Ситора. 923–993 г. х. (1518–1588). Вторая дочь Халила и Зумрад, выдана замуж за Ильхома, сына чайханщика Насруллы и Наргис. Родила и воспитала четверых детей – Наримана, Шерзода, Шавката и Гули.

Айгуль. 925–997 г. х. (1520–1592). Третья дочь Халила и Зумрад. Выдана замуж за Бахтиёра, сына купца Одыла и Мирхабо. Родила троих детей Дильбар, Килича и Бахор.

Ойниса. 928–981 г. х. (1523–1576). Четвёртая дочь Халила и Зумрад, очень красивая девушка. Выдана замуж второй женой за караванбаши Анвара в Афарикенте, родила шестерых детей, трёх девочек и троих мальчиков: Бахор, Акмаля, Саида, Шахло, Тургуна, Мамеда.

Умида. 932–1007 г. х. (1527–1602). Пятая дочь Халила и Зумрад, выучена на отин-ойи. Выдана замуж за Хаджима, сына муллы соборной мечети в Афарикенте Аброра и его жены Динары. Родила двоих сыновей – Шавката и Джасура.

Лайло. 922–? г. х. (1517–?). Вторая жена Халила, дочь Мусульманкула и Зиёды, умерших от морового поветрия в Афарикенте в 934 г. х. Её удочерили Халил и Зумрад, но впоследствии Халил женился на ней. Родила троих детей – Али, Зураба, Лолу, воспитала Ульмаса, главных героев повествования.

Али. 938–?г.х. (1533–?гг.). Старший сын Халила и Лайло, четырнадцатилетний шагирд мастера Санджара.

Ульмас. 938–? г. х. (1533–?). Сын Ильяса и Зарины. Троюродный братишка Али.

Одыл. 897–964 г. х. (1492–1557). Дядя Лайло. Купец. Двое детей, сын Бахтиёр и дочь Нафиса

Гончар Суннат, кукольник Хамид, тандырщик Абдухамид, чайханщик Насрулла, мулла Аброр, караван-баши Анвар, Хайдар-каменотёс— кудолари* Халила-плотника.

Окружение

Санджар – мастер-строитель, у которого обучались Али и Ульмас в течение пяти лет.

Джура, ткач. Подрядил Санджара-устода и его учеников на строительство нового дома.

Хафиза Хараши казий в Афарикенте.

Анвара Ханбобо – секретарь Хафиза Хараши.

Ядгар, восьмилетний ученик Ульмаса, сын Анвара Ханбобо.

Мухаммад Азим, табиб в Афарикенте.

Зия-бобо, кипчак, работник на участке Халила-плотника. Хасан и Арслан – батраки-наёмники.

Али в Бухаре

Мастер Уткир

Севара, его жена.

Амин, их единственный сын.

Лобар, Адлия, Альфия – их дочери.

Мулла Суннатали смотритель кладбища Науканда и мавзолея Исмаила Самани.

Хайрулла-бек, хаким Бухары в период правления Абдулазизхана.

Достан, Алтынбек – друзья и сокурсники Закира по медресе Намазгох

Шерали-сапожник и его семья. Сосед. Мать, жена Латифа, брат Машхур с женой Зайнаб и четверо сыновей.

Бекзод-гончар и его семья. Сосед. Сагиза, его жена, сыновья Эргаш и Нариман, их жёны Гулдастан и Диёра. Три дочери и два внука.

Хайруддин-домла, старший брат Анвара-караван-баши, мужа Ойнисы.

Али в Арча-муле

Шавкат – десятник в войсках Ахмад-хана, расквартированный в бухарском доме Закира.

Шухрат – начальник стражи каравана в сторону Хиндустана, с которым братья покинули Бухару.

Расул – стражник Бахтиёра, оставленный им с братьями в Арча-муле.

Зилол ака, староста в селении Арча-мула. Его семья – два внука, Дильшод и Мурад, сноха Кимсаной и три внучки.

Селим-бек, владелец Арча-мулы.

Самир-чайханщик, один из аксакалов Арча-мулы.

Усман, гончар.

Жасур, плотник. Его сын Надир.

Юсуф, арбакеш. Лутфия, его мать.

Шавкат-кузнец. Его жена Сурайё.

Хасан и Хусан – братья-близнецы, перепелятники.

Азиз, ткач.

Таджихон, его дочь, ковровщица.

Али в Хиндустане

Садхир-певец или Ярымуз.

Маджула, его тётушка.

Прободхан, учитель Садхира в игре на ситаре.

Дхавал, ученик Садхира.

Шанти, молодая вдова.

Девданлал Бходру производитель работ в Лахоре из касты вайшья.

Вазант, Двадан, Кистан, Нахил и другие – рабочие со стройки.

Каришма, пожилая хозяйка дома в Дели, её муж сын и дети.

Остальные – игроки в кости, рабочие со стройки, погонщики верблюдов, жители Лахора и Дели.

Глава 1. Нелёгкая жизнь шагирда

Уши Али были похожи на два ярко-красных яблока после сокрушительной трёпки, полученной от отца. На этот раз ата* был несправедлив. Ничего не слушая и не разобравшись в бессвязных выкриках сына, Халил решил, что мастер Санджар, спозаранку прибежавший в его дом во всём прав. Тот с головы до ног был вымазан в жидкой глине. Устод орал на всю махаллю*, что его дети шайтаны*, безмозглые шакалы и что они его чуть не убили. Он немедленно отправляется к казию с жалобой. Халил за всё ответит!

– Аллах лишил меня разума, когда я взял твоих недоумков в шагирды*! Ты мне заплатишь за унижение и побои! – Санджар долго брызгал слюной, понося не только Али и Ульмаса, но самого Халила, его взрослых детей, внуков и предков до седьмого колена.

Вдоволь накричавшись и собрав возле ворот Халила кучку любопытных соседей, он умчался. Надо думать, к казию*.

Халил не сомневался: именно Али виноват в том, что немного погодя Ульмас пришёл домой, еле переставляя ноги. Отец поверил Санджару и, не выслушав сына, стал яростно выкручивать ему уши…

А всё началось с того, что их устод* Санджар-ака, проснувшись на рассвете, испытал великое недовольство от дурно проведённой ночи. У него разболелась голова от бесконечно сверкающих молний, раскатов грома и шума дождя. А тут ещё дом, почти возведённый под крышу, перекосился от незначительного землетрясения. Мастер понимал, что ещё одного ливня или подземного толчка дом не выдержит. Глядя на скособоченные стены, начали хихикать не только подмастерья-строители, даже сыновья незадачливого строителя. Но громче всех смеялся Ульмас. Он давно предупреждал мастера, что дом может рухнуть. Площадка под него не была выровнена.

Устод, не помня себя от гнева, слыша злорадный смех и кляня больную голову, набросился на Ульмаса. Али привык, что мастер ругал братишку по делу и без дела, требовал от того непосильной работы. Отвешивал подзатыльники и затрещины так часто, как только мог дотянуться, или когда удавалось замахнуться. В этот раз он ударил братишку палкой по голове. Ульмас упал на землю и затих без движений в нелепой позе. Али бросился к брату и постарался привести в чувство. Если устод и испугался, то вида не подал. А мальчик похолодел от страха, особенно после того, как Ульмаса вырвало прямо на покосившуюся стену недостроенного дома. Мальчик знал, что если у кого-то выворачивает желудок и вся пища выходит наружу после ушиба головы, то это очень плохо. Человек может на всю жизнь остаться слабоумным, не способным снять штаны в нужнике.

Братья терпели от мастера не только грубые слова и ругань, они вынуждены были терпеть его тычки, оплеухи и тумаки. Ребят дома наказывали лишь за серьёзные проступки. Они не могли понять, как битьём можно чему-либо научить? Отец велел терпеть и не собирался слушать никаких жалоб на мастера-строителя. В Афарикенте были другие устоды, но Санджар был какой-то дальний-предальний родственник. Поэтому братьев отдали в обучение этому злыдню.

Но не это было самым плохим в их обучении. Мальчишки с детства привыкли, что главным способом вдалбливания любой науки становятся подтверждающий удар или шлепок. Непонятным было то, почему мастер ничему их не учил. Его нельзя было спрашивать, почему раствор, замешанный для новой кладки густой. Почему в другой раз в раствор, используемый для такой же работы, мастер приказывает положить больше песка? Сколько надо засыпать глины и извести в корыто, чтобы можно было замесить хороший раствор для изготовления кирпичей? Почему он использует битые кирпичи, а заказчику говорит, что кирпич использовал цельный и самый наилучший?

Последней каплей, переполнившей чашу терпения зловредного старика, были слова Ульмаса, что площадка, выбранная мастером под новый дом неровная. Мальчик к месту и не к месту сетовал на то, что если её вначале не разровнять, то строящийся дом не простоит и года. За свой бесконечный бубнёж Ульмас получил пять ударов палкой по мягкому месту. Али ничего не мог поделать. Он стоял рядом, смотрел на вздрагивающую от ударов оголённую спину братишки и кусал от злости губы. Часто ему хотелось схватить палку, которой мастер избивал Ульмаса, от души отходить того по бокам и жирной спине. Да так, чтобы тот не мог сесть за дастархан целую неделю! Отлупить мастера так же, как доставалось его несчастному брату.

Но когда недостроенный дом от очередного, едва заметного землетрясения перекосился, мастер рассвирепел. Дом, ожидаемо для братьев, грозил рухнуть, а мастер увидел в этом происки того же Ульмаса. Хохот окружающих стал для Санджара несмываемым унижением. Устод, не помня себя от гнева, ударил мальчика палкой по голове. В негодовании и бешеном неуправляемом порыве Али вспомнил уроки мастера Дэй Зэна. Мальчик подскочил и двумя ногами нанёс удар в жирную грудь мастера Санджара. От неожиданного удара тот сначала согнулся в три погибели, беззвучно хватая открытым ртом воздух. Потом ноги его подкосились, и устод скатился в овраг. Там он извозился в грязи до макушки.

Выбравшись, мастер громко ругался грязными словами. Услышав ругательства, Али сжался в комок и горько раскаивался о своём поступке. Но взглянув на брата, тупо мотающего головой, перестал сожалеть. Санджар, сверкая глазами и сквернословя на всю улицу, хотел продолжить «учёбу». Али зыркнул на него взглядом затравленного волчонка и поволок Ульмаса в сторону своей махалли. У мастера пропала всякая охота хоть как-то наказать строптивца. Он только кричал вслед тринадцатилетним подросткам, что пожалуется казию* и тот возьмёт с их отца такой огромный штраф, от которого у них волосы встанут дыбом. Они долго будут жалеть о том, что появились на свет!

До своего дома ребята добирались не скоро. Ульмаса время от времени мутило. Он беспомощно цеплялся руками то за Али, то за стены дувала. Потом его начинало рвать тягучей зелёной слюной, он шатался и ничего не соображал. Остекленевшие глаза подростка бессмысленно шарили по грязной мокрой дороге, по корявым изгородям, ни на мгновение не останавливаясь ни на чём. Короткий путь показался Али бесконечно длинным. Он не мог взвалить Ульмаса себе на плечи, как когда-то в детстве – руки братишки были ватными и не смогли бы держать его за шею. Он мог только поддерживать шатающегося брата и надеяться, что этот скорбный путь когда-нибудь закончится.

Оказалось, что пока мальчики брели домой, мастер уже пробежался по их махалле и нажаловался Халилу, ругаясь, на чём свет стоит. Доказательством непослушания шагирдов* был испорченный халат. Он так вопил, что на шум сбежались соседи. Теперь они пёстрой говорливой ватагой стояли возле ворот и ждали продолжения событий, словно с утра в их домах не было работы. Такое развлечение подвалило! Среди них Али увидел дедушку Одыла. Его братья любили не меньше отца. Особенно им нравились рассказы о дальних странах.

Увидев шатающегося Ульмаса, дед всплеснул руками, стремглав подскочил к нему на своих кривых коротеньких ножках и с трудом поднял на руки. Али понуро плёлся сзади, ожидая очередного наказания. Отец тут же принялся выкручивать его уши, не обращая внимания ни на крики Али, и странную ношу в руках своего кудо. Лишь возглас Одыла: «Халил, твой сын умирает!» вернули отцу способность здраво рассуждать.

– Как умирает? Почему? Мастер сказал, что мальчишки его совсем не слушаются и что из-за них покосился на сторону почти готовый дом! – Халил только сейчас разглядел мертвенно-бледное лицо Ульмаса. На бритой голове растекалось большое кровавое пятно. – Вай дод*, что же Санджар сотворил с моим ребёнком? Да я ему сам руки переломаю!

На крики давно сбежались женщины, причитая и пытаясь облегчить страдания ребёнка.

– Батюшка! – наконец смог вставить слово Али. – Надо Ульмаса положить в комнате и постараться, чтобы он не шевелился. Если этого не сделать, то случится ужасное! Рану надо промыть чистой водой, присыпать золой и туго перевязать. Его всё время тошнит и рвёт. Мы по дороге домой много раз останавливались, а нести его на руках я не мог. Он не в силах был даже держать меня за шею. Это мастер Санджар, чтобы ему сгореть, всё время бил Ульмаса, а теперь совсем захотел убить.

– Это за что же он захотел убить твоего брата? Неужели Ульмас стал такой же непослушный, как ты? Неужели он всё время спорил с мастером и говорил наперекор его умным советам? – Халил не мог себе представить, чтобы мастер размахивал кулаками без всякого повода и веской причины. Сам он редко наказывал учеников, лишь ругал, и то нечасто. Да в учениках у него были сыновья и внуки, шагирдов из чужих семей мастер Халил не брал.

– Батюшка, мы не хотели вам говорить, но мастер Санджар вовсе не такой хороший, как вы думаете. Ульмас намного умнее его. Когда брат сказал, что площадка под строительство нового дома ткачу Джуре неровная и дом может обрушиться от перекоса, мастер вместо того, чтобы выровнять площадку его сильно побил. Но сегодня, после землетрясения, дом всё-таки завалился, а устод решил, что это Ульмас наколдовал.– Али потирал свои горящие жаром свекольно-красные уши и с жалостью смотрел на Ульмаса, лежащего на курпачах. Бледнее могла быть сама смерть.

– Кто видел, что мастер ударил твоего брата палкой по голове? – угрюмо спросил Халил, уныло понимая, что наказал сына несправедливо.

– Все видели. И ткач Джура видел, он в это время утреннюю еду принёс. Он так расстроился… – перемена настроения отца показала, что наказания больше не будет, и Али решил подлить масла в очаг: – Ата, а что бывает устоду за то, что он убил своего шагирда? Не приведи Аллах, если Ульмас не очнётся. Но работать он ещё долго не сможет! Посмотрите, он же не шевелиться, и его опять тошнит!

Халил в ужасе смотрел на своего приёмного сына и с тоской представлял, что находящаяся в садах Аллаха Зарина, давшая Ульмасу жизнь взамен своей, задушит нерадивого отца своими руками. И отправит того прямиком в ад. Но если с Ульмасом случится непоправимое, Халил сам наложит наказание, равнозначно его преступному попустительству в отношении мастера Санджара.

– Одыл, ты пойдёшь со мной к казию? Этого щайтана* Санджара надо наказать. Если его не остановить, сколько ребят ещё пострадает от его дурного поведения. – Халил в душе ругал себя последними словами, но вслух ничего не говорил. Он знал, что если наказал сына, то надо это наказание как-то оправдать. Если не перед собой, то хотя бы перед ребёнком. И не думал он о других учениках, Аллах с ними. Он больше беспокоился об Ульмасе. Может, всё обойдётся, но судя по виду мальчика, надежды на это мало.

– Конечно, пойду, а до этого пошлю кого-нибудь к ткачу Джуре. Пусть он будет свидетелем неблаговидного и преступного поведения этого Санджара. Халил, а ты с ним договор подписывал, или на словах сговорились? – Одыл пользовался в их махалле непререкаемым авторитетом. Когда он три года назад перестал ходить с караванами и окончательно обосновался в Афарикенте, не было человека более влиятельного и авторитетного во всей округе. Одыл без лишних слов понимал, кто говорит правду, а кто выдумывает небылицы. Видимо купеческая жизнь научила разбираться в людях.

Халил вспомнил старый ларец, больше похожий на ящик. В нём хранились все важнейшие документы, когда-либо подписанные мужчинами семьи. Первым свитком была купчая на танаб* земли. Её, больше ста лет назад, подписали тогдашний хаким Афарикента Байрам-Али ибн Гирей и прадед Тахир. Незамысловатый ящик изготовил сам Тахир, простой плотник, не резчик и не выдающийся умелец. Сейчас сыновья могли бы вырезать расчудесную шкатулку из дорого дерева. Но Халил не хотел терять связь со своими прародителями. Этот скромный ларец был доказательством древности их семьи. Не всякий бек может похвастать тем, что знает своих предков до пятого колена.

Плотник встал и отправился в гостиную, где в нише стоял примитивный ящик. Никто до него не дотрагивался. Даже Али с Ульмасом знали, что трогать ларец нельзя, там лежат важные документы. Лишь Карим знал их содержание. Но прочитал их только после того, как Ахмаду, его сыну сделали обрезание. Таково было завещание Тахира: с бумагами знаком лишь старший сын, имеющий наследника

Халил отыскал нужный документ в куче свитков. Их было девятнадцать штук. Не очень-то много за сто лет, но и немало! Он отыскал в договоре нужное место.

– Слушай, Одыл, что здесь написано среди прочего. «Мастер вправе отказаться от ученика за его непослушание или неспособность овладения ремеслом строителя. Халил ибн Мурад имеет право забрать своих детей от мастера и отказаться от оплаты обучения, если не будет удовлетворён качеством учёбы». Хорошо, что я об этом подумал. – Одыл возразил:

– А вот здесь написано, что мастер может наказывать шагирда по своему усмотрению.

– Наказывать, но не убивать!– Халил вздрогнул от своего предположения.

Скатав свиток, он завернул его в чистый поясной платок. Удручающие мысли роем зловонных мух бились в голове «За что? За что этот безотказный и добрый мальчик должен умирать? Я накажу Санджара, и не посмотрю, что он родственник!»

Оглядевшись вокруг, Халил скомандовал:

– Ахмад, Зураб, бегом к гончару Суннату, потом к кукольнику Хамиду, от него не задерживаясь ни на мгновение к каменотёсу Хайдару. Пусть немедля идут ко мне в дом! Да, и по дороге заверните к тандырщику* Абдухамиду. – Халил с трудом привыкал к новому родственнику, кудо* Абдухамиду, тихому безотказному мужчине, отцу его снохи Нигоры. Одыл согласно закивал – чем больше будет народу, а тем более родственников, даже не кровных, а кудолари, тем лучше. – Каменотёсу Хайдар-аке расскажете обо всём подробно. Пусть он идёт не к нам домой, а прямо на площадь, к дому судьи Хафиза Хараши. Мы тоже туда пойдём. Чайханщика Нусруллу и муллу Аброра извещать не нужно. Я уверен – они сами уже всё знают и без извещения будут на площади.

– Халил, а если известить караван-баши* Анвар-ака, он пойдёт к судье или не захочет вмешиваться в спорное дело? Вроде бы он хорошо относится и к вам, и к Ульмасу. Сможет ли он помочь своим присутствием или наоборот разозлит судью и Санджара?

Халил мельком взглянул на своего родственника и друга Одыла, подумав, отрицательно покачал головой. Не стоит с самого начала вытаскивать самый большой камень из-за пазухи, но известить его надо! Ахмад и Зураб терпеливо ждали, когда мужчины переговорят. Они даже не переминались с ноги на ногу, а застыли маленькими неподвижными изваяниями.

– К караван-баши* Анвар-ака тоже зайдёте после того, как посетите Хайдар-ака. Скажете ему, что случилось, но не просите приходить на площадь, а передайте, что если понадобиться его помощь, мы его обязательно попросим. Да что я разговорился… – Халил достал небольшой лист бумаги, калам, бронзовую чернильницу и быстро написал письмо, применяя самые уважительные и красивые обороты речи. – Письмо передадите, а на словах скажете всё то, о чём я уже говорил.

Накинув поверх нательных рубашек халаты, и сунув ноги в воловьи чорики*, мальчишки кинулись со двора.

Возле Ульмаса хлопотала Лайло, всхлипывая и смахивая слёзы, вытирала его голову чистой тряпицей, смоченной в тёплой воде. Ей помогали Гульшан и Лола. Когда с мальчика сняли рубашку, то отец и все остальные увидели, что всё тело сына в синяках и ссадинах. Некоторые заживали, а другие были совсем свежие. Халил заскрипел зубами. Ульмаса он никогда и пальцем не трогал. Убитый горем отец поднял глаза на Али и шелестящим тихим голосом спросил:

– Али, почему ты мне ничего не говорил, что мастер издевается над Ульмасом? У тебя тоже есть синяки? – в его голосе было столько ярости и злости, что Али думать забыл про свои многострадальные уши и так же тихо ответил – Есть, дада*, но намного меньше, чем у Ульмаса. Меня мастер часто не бил. А после того, как я искупал его сегодня в грязи, он меня далеко обходить будет! А не говорил я вам ничего потому, что вы сами сказали мастеру пять лет тому назад – мясо ваше – кости наши. Мы думали, что так надо. Мастер Ульмаса ненавидел за то, что мой брат знает намного больше него. Вот он и злился. Стыдно же мастеру быть глупее своего ученика. – Здесь Али не удержался и съязвил, потому что мастера он не просто не любил, а ненавидел за грубость, за спесь и неистребимое самомнение, истоков которого не понимал.

Халил строго посмотрел на сына:

– А вот это тебя не касается, ты должен был слушаться мастера во всём, а не потакать брату в его гордыне.– Одыл недовольно заворчал:

– Брат, здесь ты неправ! Я никогда при детях ничего не говорил против тебя. Ты лучше меня знаешь, как воспитывать детей покорными и послушными. Но ты посмотри на синяки и ссадины на теле своего сына и ответь честно: разве есть ребёнок более кроткий, чем Ульмас? Разве он не слушается не то что слова, а одного взгляда или движения бровей? За что он лежит на курпаче с разбитой головой? Вот то-то! Я верю Али, он непокорный, но справедливый и никогда не обманывает. Он лучше примет на свою спину десять ударов палки, чем соврёт! И такой мастер, как Санджар, не имеет права брать учеников!

Во дворе, за открытыми дверями комнаты, где на курпачах* лежал избитый до беспамятства Ульмас, стояла вся семья. Было ясно, что они все, как один поддерживают старшего родственника. Ульмаса в семье любили за покладистый характер, за желание всегда помочь, за весёлый нрав и исключительную способность не помнить зла. Кроме этого, он никогда не гордился своими знаниями математики, считал, что это обычное дело. Мальчик безотказно помогал младшим постичь все премудрости арифметики и геометрии.

В комнату украдкой пробрался соседский мальчишка, восьмилетний Ядгар, младший сын писца Анвара Ханбобо. С давних пор Анвар работал у казия. С сыном писца Ульмас иногда занимался арифметикой. Кроме как «домла»* малец к Ульмасу не обращался. Или дома научили, или сам понял, что старший товарищ много знает и на многое способен. Он тихонько подобрался к месту, где лежал Ульмас, почти беззвучно охнул и заскулил побитым щенком:

– Ой-бой, домла-ака, кто же вас так обидел, у кого поднялась рука на моего учителя? Скажите, кто это сделал, я возьму самую большую палку, какую только найду, толстую и суковатую, и изобью вашего обидчика! Вы только скажите, не молчите, а то я подумаю, что вы уже на пути к садам Аллаха! – он размазывал слёзы по щекам и с недоумением смотрел на своего такого любимого и знающего учителя, лежащего с закрытыми глазами.

– Бола*, не надо тревожить своего учителя, ему сейчас нужен покой. Чем меньше он будет шевелиться и разговаривать, тем лучше для него. – Али понимал, что только неподвижность при сотрясении мозга лучшее и единственное лекарство. Он знал, что лежать Ульмасу придётся не меньше двух недель, совсем как тогда, когда братишка сломал ногу. Но тогда они стали жертвой собственной шалости, а теперь пострадали от учителя, пышущего злобой к беззащитному мальчишке. Но отец с дедушкой Одылом смогут наказать его так, что этот зверь надолго запомнит.

Халил понимал, что такого преступления нельзя прощать. Пусть в своё время он слёзно уговаривал Санджара взять его детей в ученики, но он не просил бить тех смертным боем. Если Халил и сказал присказку, которую произносят все, кто отдаёт своих детей в ремесло, так это просто поговорка.

Он вспомнил, как в детстве, играя с друзьями и прыгая с невысокого обрыва в Акдарью ради удали, один из его товарищей упал на притопленное дерево, принесённое рекой с верховьев. После этого случая Болта очень сильно изменился, он стал как дервиш*. Всё время что-то кричал, мог нагадить посреди улицы, не обращая внимания на прохожих. Мог закидать камнями или калом любого человека, даже муллу. Его родители истратили на табиба* много денег, но ни травы, ни припарки, ни молитвы не приносили облегчения. Поэтому Болту часто держали в доме со связанными руками и ногами, чтобы тот ничего не натворил. Только смерть несчастного спасла семью от разорения, а его самого от позора и вечных приставаний и придирок мальчишек на улице.

Халил от ужаса, что с его любимым сыном может приключиться такое же несчастье, поник головой и уже собрался заплакать от безысходности. Но Али легонько тронул его за рукав халата.

– Ата-джан, с Ульмасом всё будет хорошо. Но ему нельзя вставать даже в нужник, ему нельзя шевелиться. Еда должна быть лёгкая, овощная или куриная жидкая похлёбка. Побольше молочного, творога, сузьмы и катыка. Овощи и фрукты тоже хорошо, ну и мятно-лимонный чай. – Тут Али улыбнулся, внутренняя убеждённость в правоте сквозила в его глазах и этой белозубой улыбке.

У Халила отлегло от сердца. После кровопускания, сделанного Али и возвратившего его к жизни несколько лет назад, он доверял в лекарских делах сыну настолько, что в дом давно перестали приглашать табиба. Но тот приходил якобы в гости, до бесконечности читал драгоценную книгу. Братья втихомолку посмеивались и, заглянув на ту страницу, которую читал табиб Мухаммад Азим, переглядываясь, начинали пересказывать её наизусть, чем приводили единственного на всю махаллю врача в изрядное огорчение.

– Бола, что же делать? Может быть, на этот раз призовём табиба? – Халил не заметил, что от горя начал советоваться с безусым подростком.

– А чего его звать, вот он, уже на пороге стоит. Сейчас два слова скажет, и побежит к брату Кариму книгу читать.– Тихим шепотком возвестил Али. Он оказался прав, а табиб зачастил скороговоркой:

– Больному нужен полный покой. Пища легкая. Много катыка. Мята у вас растёт в огороде? Чай из неё делать. Не вставать, не двигаться, даже по нужде. Лежать лучше на боку. И спать. А где Карим? – несмотря на трагическое обстоятельство, Али прыснул в рукав, которым закрыл лицо, а Халил скупо улыбнулся. Всё это уже сказал его сын-табиб…

Али начал командовать:

– Все слышали, что сказал табиб Мухаммад Азим-ака? Больному нужен полный покой и тишина. С ним останусь только я. – Мальчику было необходимо собраться с мыслями. Быстротекущие события не позволяли сосредоточиться на главном здоровье Ульмаса.

Родные потихоньку вернулись к делам. Сын писца Ядгар сделал вид, что это указание табиба его не касается. Али поднял глаза и его осенило! Вот кто им поможет!

– Ядгар, ты хочешь помочь своему домле? – у мальчишки засверкали агатовые глаза!

– Мы с вами пойдём убивать того иблиса, что посмел обидеть учителя? – такое предположение его последующих действий вызвало кривую усмешку на лице Али. То, что он придумал, было намного изощрённей и действенней, чем простое убийство ненавистного мастера.

– Нет, мы сделаем лучше! Ты можешь сейчас пойти домой и громко рыдая, рассказать отцу всё, что здесь видел? Про синяки, про огромную рану на голове твоего учителя, про то, что он лежит без памяти и без движений? Только сделать это надо так, чтобы твой отец поверил тебе и пожалел Ульмаса. Нужно, чтобы он принял нашу сторону у судьи, и сказал о том, что Санджар собака и сын собаки, и дети его тоже собаки! – Али не улыбался. Все слова говорил уверенно и весомо!

– Конечно, могу! Я буду так плакать, что все соседи убегут от вашего дома и соберутся около нашего! Мой отец Анвар Ханбобо, да продлит Аллах его дни до бесконечности, очень уважает моего учителя. Он всё время говорит о том, что если Афарикент прославится, то только благодаря вам двоим! За вашего брата он готов не то, что соврать, руку готов отдать. Я сам слышал, как он матушке это говорил. – Ядгар размечтался и уже представил, что благодаря его словам мастера Санджара волокут на казнь. При стечении народа отрубленную голову водружают на кол! – Али-ака, так я побежал? Мне ещё перед нашей калиткой надо будет вспомнить лежащего без движения учителя. Чтобы горько плакать…

Оставшись один, Али помрачнел. Это с отцом и остальными он был сильный, а на деле понимал, что сотрясение, даже если лежать не шевелясь, без тяжёлых последствий не обойдётся. У Ульмаса будет часто болеть голова и болеть так сильно, что потребуется снадобье, заглушающее боль. Это опийный мак. Он хорошо помогает при болях, но к нему привыкают и потом без него не могут жить. Что же делать? Надо будет спросить у дедушки Одыла. Он много раз был в Китае и всё знает. Китайцы при разных болезнях делают массаж и иглоукалывание.

Склонившись над братом, он тихонько спросил:

– Тебе чего-нибудь принести? Может попить, или ты кушать хочешь? Я по запаху слышу, что лепёшки из тандыра вытащили. Скоро келини под казаном огонь разожгут, обед будут готовить…

Ульмас открыл глаза и удивлённо уставился на брата:

– Почему я дома и почему лежу. Мы же с тобой должны работать, мастер опять будет ругаться, а может даже изобьет меня…– голос его был тихим шелестом прошлогодней травы. Али растерялся – неужели брат не помнит, как мастер его ударил, и забыл, как они шли домой?

– Бола, ты ничего не помнишь? Не помнишь, как он тебя ударил своей палкой по голове? Тебя рвало всю дорогу, пока мы добрались до дома. Ты только потрогай голову, тебе её матушка тряпкой чистой обмотала, прикрывая рану! Но ничего, это его последний удар по чьей-то голове! – Али мстительно усмехнулся, представляя себе подарочек, который он приготовил с помощью Ядгара. Он очень надеялся на этого шустрого мальчишку. Знал, что если Ядгар что-то пообещал, то сделает обязательно. Но испугался Али очень сильно – если брат ничего не помнит, то может быть уже начал сходить с ума?

– Как я мог забыть целое утро? Но я помню, что ночью шёл сильный дождь, и на улице было грязно. Ещё я помню, что мы с тобой утром пошли к строящемуся дому ткача Джуры. Помню, что ты говорил о наступающей весне, помню, как я снова сказал устоду, что дом неровно стоит, а после ничего не помню. И голова у меня такая, словно в ней не мозги, а густое масло. Али! – в голосе Ульмаса прозвучал ужас. – Али, я тебя почти не вижу! Я что, ослеп?

Из глаз подростка медленно потекли слёзы. Али ещё ниже склонился над курпачёй. Вытер слёзы и успокоительно сказал:

– Бола*, так бывает, если головой сильно ударишься, недели две ты будешь плохо видеть. Тебе лучше лежать с закрытыми глазами, чтобы не напрягать ни их, ни голову. А потом всё вернётся, и ты будешь видеть как орёл, живущий на самой высокой горе. – Али совсем не был уверен в том, что говорил, всё может случиться, может брат и ослепнет.

Но если это произойдёт, то он подкараулит мастера и убьет его голыми руками. Он его ударит так, что мастер будет умирать в мучениях долгие недели и никакой табиб* не сможет ему помочь! Китайский учитель Дэй Зэн научил их делать это. Хотя строго-настрого предупредил, что такие вещи годятся для безвыходного положения. Вот это и будет безвыходным случаем. Хорошо, что брат поверил, закрыл глаза и успокоился. Али положил обе ладони на виски брата и тихонько начал массировать их пальцами. Дождавшись, пока дыхание Ульмаса не стало ровным, Али глубоко вздохнул и потёр свои глаза кулаками. Затем он закрыл их и попытался определить, где находится дверь и сможет ли он с закрытыми глазами ходить по комнате и по двору. Ничего у него не получилось, хотя он всю жизнь прожил в этом доме. У двери подросток наткнулся на угол сундука, куда мать укладывала дорогие вещи и, потирая коленку, открыл глаза.

Али вышел во двор, продолжая прислушиваться, не подаст ли голос Ульмас, а сам сосредоточенно размышлял, когда же вернутся отец с дедом от казия и что они расскажут родным об этом ужасном деле. Добредя до сада, он решил посидеть с бобо Зиёй. Этот старик уже не работал сам, а следил за двумя работниками. Кроме того давал полезные советы и ходил на рынок, если в этом была нужда. Мать тоже перестала все дни напролёт копаться в огороде и возиться с коровами. Двое крепких и умелых работников средних лет, Хасан и Арслан, приведенные Зиёй, справлялись со своей работой. Они были братьями и жили от них через три дувала. Зия сидел на пороге своей кибитки и пил смородиновый чай.

– Садись, бола, я уже знаю, что с твоим братом приключилось несчастье. Знаю, что отец твой и дед пошли к казию. Но вот будет ли от этого толк, не знаю. Хоть у вас есть богатые и влиятельные родственники, но ты ударил мастера, а это страшное преступление. – Зия щурил подслеповатые глаза и тяжело вздыхал. Он уже не представлял себе другой семьи и других родственников, кроме семьи Халила. Лайло из всей семьи почитал как самую главную ханум. Именно Лайло нашла его на базаре, брошенного всеми и никому ненужного, привела в дом, дала кров, еду и работу. А братьев Зия любил как своих внуков. Он знал, что Санджар издевается над Ульмасом, но Али просил ничего не говорить отцу. Тот всё равно встал бы на сторону мастера.

– Зия-ака! Ульмас плохо стал видеть и ничего не помнит. Он не помнит, что мастер его избил, он даже не помнит, как я довёл его до дома… – Али уткнулся в колени Зии и зарыдал. Он не плакал, когда отец его наказывал, не проронил ни слезинки, когда успокаивал Ульмаса, а теперь силы оставили его и он был простым испуганным ребёнком. Зия гладил его бритый затылок и молчал. Потом тяжело вздохнул:

– На всё воля Аллаха. Молись и проси Господа, чтобы брат остался зрячим.– Голос Зии невозможно было спутать ни с чьим другим.

Он говорил примерно так же, как мама или дедушка Одыл, выговаривая слова на свой манер. А вот Нафиса, хотя и мамина сестрёнка, говорит так же, как Али и все остальные домашние. Мальчик знал, что это от того, что самаркандский диалект не их родной, поэтому некоторые слова они выговаривают по-другому. Али всё время думал о том, что в других странах, куда они обязательно попадут с Ульмасом, нужно будет говорить как местные жители, а то окружающие будут смеяться. Он помнил, как Ойниса втихомолку посмеивалась над его матерью за неправильно сказанные слова.

Эти ненужные мысли помогли Али успокоиться. Он вытер слёзы, хотя плечи ешё вздрагивали. Да, он будет молиться, хотя и не верит, что Аллах поможет. Почему Всевышний не остановил палку Санджара, занесённую над головой его брата, почему позволил ударить невиновного? Сколько раз Али просил Аллаха, чтобы мастер перестал избивать братишку, сколько раз старался выполнять заданную работу лучше, чтобы устод не злился? Но мастер всегда догадывался, что работу выполнил Али, а не Ульмас и тогда доставалось обоим.… Получается, что Аллах смотрел глазами Санджар-ака, а не глазами Али? С раннего детства, только научившись думать и размышлять об отвлечённых вещах, слушая разговоры об Аллахе и внимательно читая и перечитывая главную книгу мусульман, Али испытывал сильное недоверие к его могуществу. И в этот раз Всевышний не пожалел Ульмаса…

– Спасибо, Бобо-джан за то, что выслушали меня и не осудили за девчачьи слёзы. Я пойду, посмотрю, как там брат. – Али побрёл из сада неровной походкой, цепляясь ногами за какие-то незаметные кочки и рытвины, которых раньше не замечал. Зия смотрел ему вслед и с грустью понимал, что скоро вылетят птенцы из гнезда, а вслед за этим закончится его земная жизнь. Подросток увидел, что около дверей их дома стояли Зураб и Ахмад, быстро выполнившие задание отца. Они стояли, не заходя за порог, и тихо перешёптывались.

Невдалеке возле очага суетились мать и Нигора, младшая жена брата Саида. У неё ужасно крикливый сын Нуреддин, лежащий в бешике. Младшие сестрёнки Али были рядом, помогали – готовили еду на всю большую семью. Старшая жена отца Зумрад уже давно не выходила из своей комнаты, но хорошо знала, что происходит в доме. Гульшан-апа и Бодам-апа, жены старших братьев, занимались стиркой одежды. «Какая у нас большая и дружная семья. Жаль, что старшие сёстры вышли замуж и теперь приходят только в гости, и то не каждый день. Лишь по праздникам или на свадьбы». Простые мысли о семье прервал вопрос младших братьев:

– Али-ака, мы с Ядгаром решили последить за мастером Санджаром, чтобы говорить тебе, где он будет находиться. Если ты захочешь его убить, то тебе это будет легче сделать с нашей помощью.

Вот глупые дети! Неужели они смогут справиться с таким делом? Нашли о чём думать! Они должны в это время в мастерской быть, помогать старшим братьям Кариму и Саиду. Те отправились с отцом к казию, а они в каракчи* играют!

– Вы где сейчас должны быть? Вы должны быть в мастерской. Я знаю, недавно отцу был сделан большой заказ на изготовление десяти панджаров и четырёх колонн из дерева. Вы что, бросили устодов? Они ушли из дома по важному делу. Вы не выполняете работу, определённую для учеников и подмастерьев? Какой слабоголовый придумал, что я пойду убивать своего наставника? Нечего небылицы сочинять! Лишать жизни я никого не собираюсь, и вам не советую даже думать об этом. А то на ужин сахара не получите. – Разогнал их Али строгим голосом и вошёл в комнату.

Ульмас уже не спал. Лицо его оставалось таким же бледным, правда, без той обморочной зелени, которая страшно испугала Али. Рядом со старшим братом на корточках сидела Лола и что-то успокоительно шептала ему на ухо. Сбоку примостился Ядгар. Он помотал головой, дескать, всё сделал, как надо. Глаза у него были красные. Али присел рядом и положил руку на лоб брата. Хорошо, очень хорошо, лоб не горячий, а прохладный. Глаза братишки были закрыты, но ему и не нужно открывать их, чтобы узнать, что это Али.

– Я не открываю глаза, как ты велел, но мне очень хочется это сделать. Я не потому не открываю глаза, что ты мне приказал, я просто очень боюсь. Брат, ты же знаешь, что мне без глаз не жить. – В словах тринадцатилетнего мальчика звучала непоколебимая решимость. Не было сомнений в том, как он поступит, если останется слепым. Лола ясными карими глазами с надеждой смотрела на Али. Тот не стал успокаивать Ульмаса, просто взял его руки в свои и произнёс:

– Считать можно и без глаз. А я стану твоими глазами во всём остальном. Но если ты ещё раз про это скажешь и попробуешь это сделать, я уйду вслед за тобой. У меня останутся глаза, но не будет брата. Я, наверное, смогу жить без глаз, а без брата не смогу. – Али ещё крепче сжал мозолистую ладошку Ульмаса и предложил: – попробуй приоткрыть глаза ненадолго, что получится?

– Я боюсь…

– Ты не джигит*! Ты трус! Открывай глаза, а то я тебе их сам открою.

Дважды моргнув, Ульмас приоткрыл свои узенькие щёлочки с коротенькими ресницами и уставился на Али:

– Я всё ещё плохо вижу, но уже лучше, чем в первый раз. Я различаю все цветы, вышитые на сюзане, что висит на стене. И ещё я вижу – ты плакал. Это кто из нас не джигит? Лучше принеси мне поесть, да и лоханку под отбросы тоже надо. Только сначала лоханку. – Али сделал вид, что не заметил слов братишки о его слезах. Всё остальное его обрадовало. Если Ульмас заговорил о еде, значит, всё будет хорошо.

Когда Халил, два его взрослых сына, Одыл, и все кудолари* двинулись от дома к площади, где невдалеке от султанского дворца жил казий, то никто не ожидал странных последствий этого события. Трудно было предположить, что через некоторое время людской ручеёк превратится в полноводную реку, и к дому судьи подойдёт не десяток человек, а толпа. Люди переговаривались, выясняли друг у друга, что случилось. Горожане быстро смекнули: предстоит что-то интересное. Гомонящая толпа медленно передвигалась по узеньким улочкам, из открывающихся калиток выходили и вливались в людской поток новые и новые любопытные, выясняли, куда это все направляются. И позабыв о повседневных делах, торопилась вместе со всеми к дому казия, надеясь своими глазами увидеть редкое зрелище!

Многие знали Ульмаса как сына Халила. Некоторые знали, что его родителей нет в живых. И лишь немногие знали, а другие догадывались, что мастер Санджар отвратительный человек. Одни недоверчиво качали головами, дескать, врут мальчишки, подрались между собой, а на уважаемого мастера валят свою вину. Другие так же недоверчиво качали головами и возражали, что подраться можно, но не до того, чтобы замертво падать без памяти. Кто-то клялся, что собственными глазами видел, что на двух мальчиков набросилась толпа незнакомых людей, видимо из соседнего с городом кишлака и хотела утащить их с собой. Но этим людям никто не верил. В толпе были одни мужчины, среди них сновали подростки, но совсем маленьких детей, да и женщин на улице не было. Не женское это дело, таскаться по городу, когда дома дел невпроворот! Вот вернётся хозяин, тогда и узнают все домашние о происшествии. А не захочет рассказать – так на всё его воля, он мужчина!

Споры и крики привели к тому, что на другом конце площади, в воротах султанского дворца показались стражники. Они направились к толпе, остановившейся возле ворот казия. Народ притих при виде нукеров и в ожидании появления судьи. Сам казий* не торопился показаться на улице, тем более он не хотел приглашать спорщиков во двор своего дома. Вместо того чтобы вершить суд, он сидел на чарпае своего дома, пил чуть тепловатый чай и горестно размышлял, что такого тухлого дела у него давно не было.

Вскоре после утренней молитвы к нему во двор ввалился мастер Санджар. Про него казий знал только то, что некоторые люди недовольны его работой. Он сам уже трижды разбирал жалобы горожан на устода. Каждый раз судья принимал сторону Санджара, ничего не понимая в строительстве, но ощущая тяжёлый мешочек, перекочёвывающий в его ладони. Судья знал, он судит не совсем по справедливости, но кто упрекнёт Хафиза Хараши в том, что он решил дело не по Шариату*, а по своей выгоде?

Если и скажут, то тихим шёпотом родным на ушко. Никто никогда не посмеет обвинить судью громко, при стечении народа – себе дороже! Но сейчас дело совсем другое. Казий был уверен, за дувалом стоит толпа в пятьдесят, а то и в сто человек. Это родственники, друзья и знакомые Халила. А Халил такой человек, которого трогать опасно, его сам султан знает! Конечно, Халил не побежит жаловаться султану на казия, но у него и богатых родственников не сосчитать!

Кто же знал, что кипчак-кочевник, отправленный им пятнадцать лет назад с грузом ковров в Китай, станет самым богатым купцом в Афарикенте? И кто бы подумал, что сын этого купца Одыла женится на дочери Халила, а сам Халил окажется женатым на его родной племяннице? Как всё закручено, заверчено! А ещё смотритель афарикентского караван-сарая его зять.… Хоть тот и старик, но очень гордый и злопамятный караван-баши Анвар. Вон своего сына отослал куда-то в кишлак за непонятные грехи и с тех пор ни разу не видел! И это родного сына! Если этот мальчишка Ульмас нравится Анвару, и он считает его своим родственником, тогда как нужно решать спорное дело?

Это не всё. Сыновья Халила, нет, не мальчишки из-за кого он сейчас в глубоком сомнении сидит и не выходит к спорщикам. Это те, что пришли с отцом, взрослые мастера Карим и Саид – вот в ком главная причина его неуверенности! Этих мастеров знают не в одном Афарикенте, их знают в Самарканде и Бухаре. Оттуда приходят заказы на изящные шкатулки, лаухи, ящики, ларчики, сундуки и прочие деревянные поделки! Давным-давно он заказал им для своей жены шкатулку для драгоценностей. Тогда мастера были молодые и брали за работу не так дорого. Сейчас бы судья сто раз подумал, прежде чем заказать им деревянную вещицу, цена неподъёмна даже для него. Заказов у этих мастеров на полгода вперёд. Попробуй обидеть этих кудесников, так богатые любители изящной резьбы от казия мокрого места не оставят!

А с другой стороны мальчишка ударил мастера, это тяжкое преступление! Если каждый ученик начнёт махать руками в ответ на замечание, что тогда будет? И этот мальчишка не просто ударил устода, он свалил его в канаву, и несчастный весь вывалялся в грязи! Именно в таком виде, с нашлёпками глины и безобразными разводами от подсохшей дождевой воды из лужи явился мастер в дом к судье. Конечно, Санджар умолчал о том, что он избил другого мальчишку палкой. Эх, не того он избил. Это же Ульмас, его родной отец стал дервишем, святым человеком, а мать умерла, рожая сына. За такого весь город вступится, помня о его настоящих родителях! Да и приёмные не простые люди…

Казий продолжал горестно размышлять, а рядом с ним на чарпае сидел, потупя взор, мастер Санджар. Лишь сейчас он понял, что натворил. В его сырых мозгах постепенно наступало просветление, а в душу заползал промозглый страх. Его уже не огорчал испачканный халат и хохот подмастерьев. Он думал лишь об этом толстом мальчишке. Мастер ненавидел его так сильно, что от одной мысли о толстячке у него начинался озноб. Сначала Санджар не мог понять, почему ему так ненавистен этот тихий круглолицый бола, но потом уразумел источник своей неприязни.

Когда мастер сам был шагирдом, он учил арифметику с геометрией. Эти науки ему совершенно не давались. Он не мог понять, почему нужно прибавлять какие-то числа, а не знакомые и понятные всем вещи. Ему, чтобы к двумстам тридцати одному прибавить сто сорок шесть, нужно было обозначить эти цифры какими-то привычными словами. Например, к двумстам тридцати одному яблоку прибавить сто сорок шесть яблок. По-другому у него не получалось. И когда он шептал себе под нос про яблоки, груши или сливы, то учитель бил его линейкой по голове и приговаривал:

– Охмак*! Какие сливы, какие яблоки? Неужели так трудно к одному числу прибавить второе, и без всяких груш!

Именно этого маленький Санджар понять не мог. Для него не существовало цифр в отрыве от каких-либо обыденных вещей. Увидев, как обращается с цифрами Ульмас, как он в уме без бумаги и калама складывает огромные числа, то проникся к этому выскочке лютой ненавистью и при любом случае старался больней стукнуть мальчишку. Второго сына Халила Санджар почему-то боялся трогать. Взгляд Али был проницательный, словно он видит мастера насквозь, и понимает причины его ненависти. Хорошо, что молчит, только зубами со злости скрипит. Скрипи-скрипи, хоть до корней сотри, всё равно ничего мне не сделаешь!

Но сделал же! И как этот тщедушный худой недомерок ухитрился его ударить, да чем – ногами! Ишь, как подпрыгнул, Санджар и не заметил, откуда ему грозит опасность. А вот теперь сам Халил со всеми родственниками и друзьями пришёл к казию. Да и ткач Джура сидит рядом на чарпае*, насупился, зыркает недовольно! Придётся дом перестраивать, да и площадку разровнять. Может, действительно стены покосились от того, что площадка была неровная? Сколько трудов вложено, сколько сил. Задаток ткача уже потрачен. Придётся тратить деньги, отложенные на безбедную старость. Ещё неизвестно, что казий решит, слишком уж у него недовольное лицо. А чем казий недоволен, он же всегда достойно благодарил его, когда обращался со спорным делом? Вдруг казий решил, что Санджар виноват? А не мальчишка сам напросился на удар своим гнусным смехом? Неужели теперь шагирды будут жаловаться на своих устодов? Никогда такого не было и сейчас не будет!

Но Санджар, несмотря на злость и врождённую тупость понимал, что обманывает сам себя. И не в мальчишке дело, а в том, что он нанёс увечье тому, кто сейчас должен научиться работать, а потом кормить своих родителей в старости. Пусть у Халила полный дом взрослых сыновей, каждый должен вносить свою долю в содержание престарелых родителей! А если мальчик останется уродом и совсем не сможет работать?

Табиб* Мухаммад Азим скажет, что Санджар виноват! Табиб точно будет на стороне Халила. Весь Афарикент знает, что тот пользуется любым поводом, чтобы почитать книгу Ибн Сины, хранящуюся в их семье. Кто-то говорил Санджару, что вроде бы мальчишки эту книгу наизусть знают, да врут, наверное. Книга-то на арабском языке. А его не всякий табиб хорошо знает. Мастер понимал, что дело его не совсем справедливое, но думал, что в очередной раз вывернется.

Он уже пытался сунуть за поясной платок судьи маленький мешочек с пятью таньга, но казий отмахнулся и ничего не взял. Это было странно. Всякое бывало, и казий ни разу не оставил его своей милостью. Может, после суда сменит гнев на милость? Правда, не безвозмездно, но что в нашем подлунном мире делается за просто так? Ничего. Придётся потрясти свои запасы, но дело надо выиграть, а то останешься и без денег и без работы. Придётся переезжать в кишлак и заниматься дехканским трудом. В нём Санджар понимал ещё меньше, чем в математике.

Наконец казий отставил в сторону пустую пиалу, поднялся и направился к воротам. Слуга быстро приоткрыл калитку и изумлённый Хафиз Хараши увидел не просто нескольких человек – он увидел толпу, а позади неё стояло несколько стражников с пиками. «А стражники-то зачем?» – подумалось казию, «Я же никого в зиндан отправлять не собираюсь, у нас и зиндана-то нет»! Несмотря на утро, народ расходиться не собирался. Стражники стояли, тихо перешёптываясь и прислушиваясь к негромким разговорам, возникающим в толпе, то тут, то там. Хафиз сделал строгое лицо и вопросительно посмотрел на стоящих впереди всех Одыла и Халила.

– С каким делом, уважаемые, вы явились в сопровождении такого большого числа людей? Неужели для изложения вашей просьбы нужна вся эта толпа? – он обернулся к стоящим плотными рядами людям и скучно спросил: – Вам делать нечего, что вы все нарушаете порядок в нашем благословенном городе, где правит великий султан Искандер?

Лучше бы судья ничего не говорил про султана Искандера. Взрослые сыновья Халила стразу встрепенулись, вспомнив, что кое-что султан их семье должен. И пусть они никогда не пойдут к нему на поклон, да их и не пустят во дворец, но этого никто не знает. Все окружающие уверены, что стоит Кариму глазом моргнуть, всё во дворце будет к его услугам. Здесь старшие сыновья Халила и все его кудолари* заулыбались, радостно переглядываясь. Санджар вспомнил многочисленные слухи, гулявшие по Афарикенту. Сказки о молочном брате наследника престола, сыне Карима, живущего во дворце. Халил откашлялся и начал свою речь:

– Уважаемый казий Хафиз Хараши! Вы хорошо знаете меня и мою семью. Я законопослушный правоверный мусульманин и обращался к вам лишь однажды, но помню ваше отзывчивое сердце и справедливейшую душу. – Хафиз помнил ту историю. Смотри-ка, пятнадцать лет тому назад судился с кипчаками*, теперь родственниками стали, стоят рядышком, чуть ли не целуются! Вдвоём притащились. Одылу-то этот мальчишка совсем никто, седьмая сыворотка на катыке! Но никуда не денешься, людей с судилища никто не имеет права выгонять, лишь бы вели себя тихо. А тут ещё и писец Анвар Ханбобо пытался разжалобить его трогательной историей про Ульмаса… – Я пришёл с жалобой на мастера Санджара. Этот устод ударил палкой по голове моего сына Ульмаса и тот лежит сейчас без движений, готовый к встрече с Создателем.

Толпа нестройно зашумела. Послышались возгласы:

–Правоверные, это что, теперь каждый мастер будет шагирдов* палкой по голове бить?

– Какое беззаконие! Надо решать дело по справедливости!

Кончиком платка, обёрнутого вокруг тюбетейки* и свисающего к правому плечу, Халил вытер выступившие слёзы. Он вспомнил распростёртое тело сына. Ульмас всегда был упитанным, но перед выходом из дома он показался Халилу измождённым и худым. За что? Неужели Али прав и мастер глупо завидует его сыну? Но как же так? Каждый мастер гордится тем, что его ученик достигает высокого уровня мастерства, и даже превосходит самого учителя!

Именно это и является предметом особой гордости устода. Ученики Халила давно превзошли его в мастерстве. Он ими гордится не только как учениками, но как своими детьми, своими сыновьями! Если Ульмас и Али в деревянной работе ничего не понимали и твердили про здания из камня, то младшие сыновья горят от нетерпения и счастья, если старший мастер или отец обращается к ним. И расцветают, если те хвалят. Их мастерская никогда не опустеет, но чужие в ней работать не будут.

– У меня в руках документ. В нём сказано, что если ученики не понимают и не выполняют указания устода, то он может отказаться от них. – Халил развернул свиток и протянул его Хафизу Хараши. – Я думаю, что Санджар не хотел терять десять таньга в год, что я платил за обучение сыновей.

Толпа загомонила громче!

– За десять таньга я бы их катыком сладким поил, и работать бы не заставлял.

– Ого, десять таньга! А за пять лет пятьдесят? Санджар, ты совсем слабоголовый, таких учеников по голове бить…

Судья строго приказал замолчать и обратился к толпе:

– Есть ли свидетели данного события и деяния, в котором ты обвиняешь уважаемого на весь Афарикент мастера? И как ты себе представляешь обучение шагирда? Неужели мастер не вправе наказать нерадивого ученика?—Хафиз Хараши очень хотел найти хоть какую-то лазейку в рассказе Халила, чтобы не валить всю вину на Санджара, а перекинуть часть её на непослушных шагирдов.

Он обвёл толпу тяжёлым взглядом, надеясь на то, что все они струсят и разбегутся по домам. Но никто не собирался покидать облюбованное место, надеясь узнать что-то совсем уж интересное, чтобы можно было пересказать в чайхане, да не один раз!

Вперёд выступил ткач Джура. Он надеялся к лету перебраться в новый дом, но теперь все надежды рухнули. Наверное, самым сложным ремеслом из известных было ремесло ткача. Тот был вынужден сидеть возле станка дни напролёт, согнувшись в три погибели, чтобы соткать полтора-два кари ткани. Джура ткал бекасам. Ткань была полушёлковая, дорогая, на неё не всегда находились покупатели. Поэтому Джура старался дружить с купцами. Некоторые из них оптом покупали его материю и торговали на караванных путях, так прибыль была больше. В своё время он познакомился с Одылом и почти подружился с ним. Но большая разница в возрасте не давала им сойтись ближе, хотя Джура тоже любил посидеть после работы в чайхане и посмотреть на перепелиные бои.

Для Одыла чайхана* стала прибежищем в борьбе с надвигающейся старостью. Дома всем заправляла невестка, а мешать ей старик совсем не хотел. Его жена Хилола целыми днями пропадала то у одной замужней дочери в гостях, то у другой. Она не чувствовала себя полноправной хозяйкой в богатом доме. Старенький тесть давно пересёк пороги садов Всевышнего.

Больше всего Джура любил, когда Одыл начинал что-то рассказывать о своих многочисленных путешествиях и приключениях. Как-то так получалось, что свободными вечерами рассказы Одыла собирали множество мужчин. Этим рассказам находилось подтверждение в виде мелких вещичек, привезённых им из дальних странствий.

Семья у ткача Джуры была большая. Джура считался молодым мастером, хотя имел жену и пятерых детей. Двоих уже можно посадить за ткацкий станок для самостоятельной работы. Его отец после долгих споров, раздумий и разговоров решил отделить старшего сына, позволив ему построить дом и зажить самостоятельно. Рядом с родительским домом свободного места не было, пришлось искать новый участок. Он долго присматривал место, где построит дом. Хотел, чтобы строение было не так далеко от родителей, а площадку выбрал лишь после того, как Санджар авторитетно заявил:

– В этом месте дом простоит сто лет и с ним ничего не случится.

Были у Джуры сомнения: слишком покатым, неровным и бугристым показалось место, но он понадеялся на мастера. И даже когда толстенький мальчик несмело сказал, что в этом месте строить нельзя, он и тогда продолжал верить мастеру. Упитанный мальчуган с узкими кипчакскими глазами оказался почти внуком его приятеля Одыла-ака. Джура с недоумением наблюдал, как мастер Санджар, бывший, по мнению окружающих, прекрасным строителем, не даёт тому прохода. Сначала ткач думал, что Ульмас ленивый и поэтому мастер его так гоняет. Потом заметил, что в ответ на придирки и тычки двое учеников пытаются спорить с мастером. Они бесконечно переговариваются, иногда и на арабском языке. И частенько подсмеиваются над указаниями Санджара.

Это никуда не годилось. Джура был готов предупредить мастера о непочтительности шагирдов, но однажды застал наказание строптивца. Мастер бил Ульмаса палкой. Не просто бил, он вкладывал в удары звериную ненависть, ярость и отвращение. Ткач решил понаблюдать дальше за устодом, что же будет, но не успел. Сегодня недостроенный дом покосился, того и гляди развалиться. Кто теперь ответит за это и возместит убытки, он не знал. Поэтому посоветовался со своим отцом и решил жаловаться на Санджара вместе с Халилом. Если Халил выиграет, что вполне возможно, то выиграет и Джура. Сейчас его отец, два младших брата и сыновья стоят рядом с ним.

– Уважаемый казий*! Мастер Санджар строил мне дом на берегу Акдарьи недалеко от сардобы. Я слышал, как сын Халила Ульмас предупреждал, что дом может развалиться, потому что место неровное. Но мастер его не послушал и за пререкания наказал ударами палкой. А нужно было всего-то выровнять площадку. Сегодня, после землетрясения мой новый дом покосился и вот-вот развалится. Санджар-ака обвинил Ульмаса в колдовстве и опять ударил его палкой, но уже не по спине, а по голове. Я сам это всё видел. Я хочу, чтобы мастер Санджар построил мне дом, и чтобы этот дом был крепкий и не развалился от дуновения ветерка. – Всё это Джура выговорил, смело глядя на казия и Санджара. Он чувствовал присутствие отца и то, что толпа явно находится на стороне Халила и его родственников. Плотник встрепенулся:

– Уважаемый казий, только сегодня я увидел на теле моего сына множество синяков и ссадин! Пусть мастер скажет, за что он так избивал моего сына? Пусть расскажет, чему он научил моих детей за пять лет! Баранов пасти? На базар за лепёшками ходить? Или двор подметать? Может быть, он научил их математике или арабскому языку? – голос Халила стал твёрже дубовой доски, пролежавшей в воде лет двести. Толпа в ответ на эти слова разразилась смехом. Хохотали все: те, кто знал Санджара и те, кто знал мальчиков.

– Ой-бой*! Да Санджар на тюркском говорить не может!

– Математике, да скажите ещё, что он научил их алгебре!

– Санджар, сколько инжира получится, если к двум яблоками прибавить три груши?

– Шербет*, правоверные, получится сладкий шербет!

Смех, раскатившийся по бурлящей толпе, был не добродушный, а злой и недоброжелательный.

Тут казий заметил, что к Халилу сквозь массу плотно стоящих мужчин пробрался сын его писца. Потянув Халила за рукав, стал что-то говорить ему на ухо. Лицо Халила сначала выразило недоумение, но по мере того, как мальчишка, захлёбываясь словами и слезами продолжает упорно что-то твердить, наливалось синюшной бледностью. Мальчишка отпустил рукав халиловского халата и спрятался за спины мужчин.

– Господин казий, только что ученик моего сына сказал, что тот почти ослеп и может различать только белое и чёрное. Если вы не накажете Санджара за его преступление, я сам накажу его. Вот он, зверь в человеческом обличье. Я доверил ему самое дорогое, что у меня есть. Все в городе знают, откуда у меня этот сын. Все знают, что он учит желающих счёту и письму, учит бесплатно, и учит хорошо. За что мастер с ним так поступил? У нас в городе нет рисаля строителей. Кроме Санджара есть ещё несколько человек, имеющих санад* мастера. Я думаю, что хакиму города надо подумать, нужен ли нам такой мастер? Человек, уродующий наших детей, недостоин чести жить в нашем благословенном городе! – толпа позади Халила недовольно заворчала, заколыхалась. Раздались гневные выкрики.

Теперь ничего поделать нельзя, стоит казию вступиться за Санджара, толпа вдребезги разнесёт его дом. И не посмотрят эти смутьяны на стражников – что им несколько человек, когда у каждого мужчины на площади за поясом кинжал торчит? Носить кинжалы никому не запрещено, вот они и пользуются этим. Казий поднял руку, призывая всех к молчанию.

– Уважаемый устод Санджар! Что вы можете ответить на оба эти обвинения? Есть ли в них правда, и насколько справедливы требования людей, обвиняющих вас с одной стороны в жестоком избиении сироты, а в другом случае в невозможности справится с заказом, задаток за который вы получили от ткача Джуры? – лишь сейчас Санджар вспомнил, что Ульмас сирота, а не родной сын Халила! Ой-бой, так это его отец дервиш?

«Горе мне, горе» – в голове стало пусто, язык присох к гортани, а любимая палка выпала из ослабевших пальцев. Вот и настал конец вольготной жизни, конец всех мечтаний. И это тогда, когда он надеялся зажить на сделанные сбережения и больше никогда не заниматься противным делом строительства домов для разных ремесленников и даже дехкан. Он собирался сидеть дома и учить двух-трёх мальчишек премудростям строительства. А если что-то пойдёт не так, то он виноват не будет. Самого-то Санджара тоже не очень хорошо научили работать. Хочешь – не хочешь, а отвечать нужно, а то эти оборванцы, окружающие Халила и его родных подумают, что мастер струсил, поэтому молчит. Но голос не слушался. В пересохшем горле першило, хотя устод старательно откашлялся.

– Я всё делал так, как положено. Учил так, как учили меня. Я не сильно наказывал мальчишек, а как положено по шариату*. – Но в голосе не то, что не было убедительности, голос был так тих, что его с трудом расслышали в первых рядах разгорячённой толпы. Подмастерья Санджара были поражены произошедшей в нём разительной переменой. Всем сразу стало понятно – мастер виноват во всём том, в чём его обвиняют. Хафиз Хараши нахмурился и заговорил:

– Я внимательно рассмотрел это дело и, выслушав все стороны и свидетелей, руководствуясь шариатом и заветами Аллаха, принял решение. Завтра вы получите фетву* примерно такого содержания «Мастер Санджар обязан выстроить дом без изъянов и огрехов для ткача Джуры в течение двух лун в том месте, на которое укажет ему ткач Джура. Для лечения шагирда Ульмаса, сына Халила, Санджар должен выделить из своих средств десять таньга*. В качестве штрафа за несправедливые наказания и битьё до беспамятства, в результате которого шагирд Ульмас, сын Халила неспособен ходить и работать, наложить на мастера Санджара штраф в размере пятидесяти таньга. Их он должен выплатить отцу Ульмаса, плотнику Халилу в течение луны, начиная с сегодняшнего дня. За удар, нанесенный мастеру Санджару и за поругание его чести, здоровый сын Халила, Али, обязан отработать две луны на строительстве дома Джуры бесплатно и беспрекословно слушаться мастера. Только тогда, когда дом Джуры будет построен, считать наказание оконченным. После этого никто в Афарикенте не должен отдавать своих детей в обучение к мастеру Санджару во избежание таких несчастных случаев. А кто всё-таки отдаст ребёнка ему в ученики, жаловаться не имеет права».

Толпа притихла. Все внимательно слушали судью, и не то, что возглас – громкий вздох не нарушал звонкую тишину возле дома судьи. После того, как судья закончил говорить, раздался вздох удовлетворения. И народ, поначалу готовый разнести дом судьи по кирпичику, теперь готов был целый день таскать его на руках и благословлять на все лады его честное заключение.

– Уважаемый казий! Я не знаю, какими словами вас отблагодарить за ваше справедливейшее решение! – Халил несказанно обрадовался такому повороту дела.

– Но это не всё. – Строго нахмурившись, произнёс Хафиз Хараши. – После того, как Анвар Ханбобо напишет фетву, каждый из спорщиков получит копию, заплатив необходимую сумму в виде налога. Каждый из вас её подпишет, если грамотный, или поставит крест, ели не выучил до сих пор алифбоси*. Он сохранит фетву у себя, поскольку дело непростое. Мало ли как сложится ваша жизнь в дальнейшем.

Санджар обрадовался, что легко отделался, можно было и без головы остаться. Но терпеть возле себя несносного Али целых две луны и не иметь возможности ударить его? Это наказание не для Али, это наказание для мастера! Ладно, со штрафом он немного потянет, а потом скажет, что денег нет, и уговорит Халила, чтобы тот не настаивал на нём. Но вспомнив жён Халила, понял нелепость своего желания, более жадных и цепких женщин как Зумрад и Лайло в Афарикенте не было.

Да они не только его, они ещё и судью Хафиза Хараши за пятьдесят таньга сживут со света. Тем более что сумма штрафа уже к дневной молитве будет известна не только в городе, но и в окрестных кишлаках. Ну почему у этого негодного мальчишки такая слабая голова – его учитель бил линейкой по голове целых три года и ничего, не падал без памяти. Правда, ума от этого больше не стало. Да и ту линейку сравнивать с его любимой палкой было как то не с руки…

Халил ещё раз поклонился судье. Повернувшись, поклонился толпе, поблагодарив всех самыми проникновенными словами. Он, без конца прикладывая кончик платка к глазам, нетвёрдыми шагами отправился домой. За ним потянулись все остальные. Каждый считал, что именно его присутствие и слова помогли справедливому решению запутанного дела. Будет теперь о чём говорить в чайхане – можно немного и приукрасить: никто ведь не слышал, кто и что говорил в толпе. Можно присочинить и понравившиеся слова соседа, выдать за свои! При случае можно и хорошие слова о судье сказать, до него эти слова могут дойти. А если придётся обращаться, то и судья вспомнит, какой гончар Инноят хороший человек! Медленно людская река разбивалась на ручейки, растекающиеся по улицам и переулкам Афарикента.

Пожилой плотник молчал, молчали окружающие его родственники, но все довольно улыбались, перемигивались, переглядывались и хмыкали в усы. Они с удовольствием вспоминали особенно понравившиеся моменты судилища. Да и как не радоваться, всё сложилось удачным образом, не грех порадоваться: злой мастер поделом наказан! Справедливость победила, и никто кроме Одыла и Халила не думал о том, что за светлой полосой в жизни всегда идёт тёмная, или уж совсем чёрная. Наступит она, но люди не будут знать, откуда и по какой причине нагрянет новое несчастье. А может быть это расплата за уже привалившее счастье – внука Джасура, рождённого полгода тому назад дочкой Умидой. Её выдали замуж несколько лет тому назад за сына муллы. Умида, родившая второго ребёнка, в доме своего мужа Хаджима пользовалась уважением со стороны новых родственников. Сватовство и свадьба четырёхлетней давности прошли так благочестиво и спокойно, что никто вроде бы и не заметил особых перемен в жизни молодой женщины.

Халил с удовольствием, смешанным с сожалением о прошедшем празднике, вспоминал бешик-той* Джасура. Задолго до праздника, как только Зумрад узнала о беременности Умиды, ожидавшей второго ребёнка, женщины стали готовиться к знаменательному событию: шить, вышивать, делать заказы на материю, кукол, поделки и игрушки, благо кудо Хамид был прекрасным кукольником и лучше него игрушек никто не делал. Гульчехра, старшая дочь Халила, ставшая наравне со своей свекровью заправской повитухой, с одного взгляда на живот беременной женщины могла определить, кого следует ожидать, мальчика или девочку? Это было сродни какому-то колдовству, но Озода, её свекровь только затаённо улыбалась, тихо радуясь, что смогла передать своё искусство, если не родным дочерям, так невестке. Та вскоре заменит её в этом нелёгком деле. Умиде Гульчехра с уверенностью заявила, что будет мальчик. После тайного разговора с сестрой даже назвала примерно день родов, ошибившись всего на три дня!

Сам Халил на празднике не присутствовал, но подготовился к нему тщательно. В день бешик-тоя украшенная яркими лоскутками арба*, запряжённая двумя рабочими лошадьми, была нагружена подарками, сладостями, одеждой для малыша и дочери с зятем, кудолари, а также для других членов семьи. Сверху горделиво возвышался бешик*, раскрашенный всеми цветами радуги – выставленное напоказ произведение столярного искусства Халила. После возвращения с праздника обе его жены, улыбаясь белыми от муки лицами, с гордостью рассказывали, что возле ворот их встретил мулла Аброр, взвалил бешик на правое плечо и занёс через ворота. Потом передал его Хаджиму, мужу Умиды и тот отнёс бешик на женскую половину дома.

Всё остальное было как всегда. Именно так проходил бешик-той в доме Халила совсем недавно, не более полугода тому назад, когда Нигора, жена Саида родила своего первенца Нуриддина. Это был праздник молодой женщины и ребёнка. Сначала бешик обмазали маслом, немного покоптили над дымом арчи, потом насыпали на дно немного сахару – самую малость, потому что, несмотря на то, что дом муллы богатый, сахар оставался одним из самых дорогих продуктов. После этого Зумрад и Динара, бабушки младенца, взяли два альчика. Бросив их в бешик, начали его раскачивать, пытаясь сделать так, чтобы кости поскорей упали в кальтук. При этом они приговаривали «Будь удачлив»! Потом бабушки и другие старшие женщины застлали колыбельку и вручили её Умиде.

Халил всегда благодарил всевышнего, что тот, послав множество испытаний его сыновьям, не посылал никаких серьёзных испытаний его дочерям. Только Ойниса в своё время заставила его сердце сжиматься от горя, но и она теперь лишь радует его стариковское сердце. Умида, совсем не красавица, но умница, вертит своим мужем так же, как и остальные дочки! И кто только их этому научил? В своё время Халил очень опасался, что две жены приведут его дом к расстройству, но случилось так, что его жены живут как родные сёстры. Не подумаешь что соперницы. Хотя какие соперницы. Халил догадывался, что им тоже вертят, но делают это так искусно, что он все поступки считает только своими, а не внушёнными ему его любимыми жёнами.

Зумрад со смехом рассказывала, как они учили Умиду укладывать Джасура в бешик – дочка и так всё хорошо знала, но обычай есть обычай. Сначала Зумрад положила внука в бешик неправильно, и все окружающие наперебой закричали «Неправильно, не так надо ребёнка укладывать»! Халил тоже заулыбался рассказу жены. Это кто неправильно ребёнка в бешик укладывает, его жена? Она родила и вырастила семерых детей? Именно такие моменты при праздновании бешик-тоя и были наиболее запоминающимися и дорогими! Но тогда, после праздника у него было такое благодушное состояние, что он позабыл возблагодарить Всевышнего за подарок судьбы. Вот и случилось несчастье с Ульмасом.

Воспоминания воспоминаниями, но надо как-то решать судьбу сыновей, а сначала надо убедиться, что Ульмас выздоровеет без тяжёлых последствий для себя.

Немного обогнав мужчин, бежал Ядгар, спотыкаясь и выкрикивая что-то своё, весело-удалое и радостное, счастливый тем, что зло наказано. Эх, бола, ты ещё не видел настоящего зла, и не дай Всевышний тебе его увидеть. И как хорошо, что ты можешь радоваться такой малости в жизни! На ходу он выкрикивал глупые детские стишки:

Злой мастер наказан судейской рукой

Рукой справедливой, надёжной такой

Мой славный учитель отмщён оказался

Драчун непотребный наказан остался

Он что-то ещё пытался прибавить, но видимо, последние слова ему так понравились, что он без конца их выкрикивал. В конце-концов Одыл повторил вслед за Ядгаром:

– «Драчун непотребный наказан остался»! Братья, малыш-то прав, мастер оказался не мастером, а гнусным драчуном. И дрался он не как джигит или палван, а как противный шакал. Нападал и бил только тех, кто не мог ему ответить! Скажите, братья, вы же все ремесленники-мастера, как вы наказываете шагирдов? Кто из вас бьет их палками до крови и до потери сознания? Я не припомню в нашей семье такого нарушения обычаев. Да, все наказывают своих учеников, но никого не судили по жалобе за то, что тот едва не убил своего шагирда.

Мужчины дружно кивали, соглашаясь с Одылом.

– Да если я задену шагирда, то могу зашибить несчастного. – Разглядывая свои огромные кулаки, сказал каменотёс Хайдар.

– Поэтому сегодня в чайхане* я буду не только говорить об этом, но и пересказывать рубаи, сочиненное этим пострелёнком. Правда, раньше меня всё это может рассказать сам чайханщик Насрулла, свёкор Ситоры. Хотя лучше меня всё равно никто не расскажет эту историю. Халил, почему ты такой мрачный? – Одыл был готов хоть сейчас бежать в чайхану, но время полуденной молитвы ещё не наступило и чайхана пустая. Быстро прошёл суд. Никто не говорил вслух, но все поняли, что Хафиз Хараши испугался толпы и решил дело по справедливости и без проволочек.

В это время в чайхане кроме чайханщика, заезжих купцов и погонщиков верблюдов никого нет. Им местные дела неинтересны. Хотя с какой стороны посмотреть: поедет купец в другой город, остановится в караван-сарае, расскажет эту историю. Кто-то прислушается: не только у них есть такие жестокие устоды, в других местах они тоже не святые! Поостережётся руки распускать, особенно если в рубаи добавить ещё четыре хлёсткие строчки! Потом на всех базарах масхарабозы их распевать будут!

– Брат, я думаю, что сейчас с Ульмасом? Али не врач, он всего лишь мальчишка. Конечно, сообразительный, да что там говорить, умный мальчишка! Но он ребёнок, ему только-только должно исполниться четырнадцать лет. И если он прав, то, что толку от слепого в семье? И замуж за него никого не отдадут, и детей у него не будет! А как он будет за собой ухаживать? Как есть что-то? Нет, я пока не увижу Ульмаса, не успокоюсь. Конечно, кусок лепёшки и коса* с маставой* всегда будут у него на дастархане*, но захочет ли он сам? Вы все помните, что сделал его отец? То-то!– Окружающие пригорюнились. Конечно, хорошо, что судья принял их сторону, но если Ульмас ослепнет, то пятидесяти таньга на всю жизнь не хватит.

Все заторопились домой, благо до заветной калитки оставалось несколько шагов. Их мужчины почти пробежали. Во дворе, как всегда было людно – женщины и дети занимались своими делами, самые маленькие девочки качались на качелях, под присмотром Салимы и Саиды, двойняшек Саида и Бодам, его старшей жены. Интизора и Юлдуз заливисто хохотали, а близнецы самозабвенно раскачивали качели. Старшим девочкам было уже по девять лет, так что на улицу без присмотра их уже не выпускали, вот малышки и радовались, что их сестрицы с ними играют. Двор поутру был чисто выметен. Свежие лепёшки лежали на дастархане, прикрытые не только полотенцем, а ещё и одеялом, чтобы к обеду не растеряли своей свежести.

Женщины хлопотали возле очага. Завидев вошедших мужчин, младшая сноха Халила Нигора кинулась заваривать свежий чай, пока они будут мыть руки. С кумганом возле лохани уже стояли Саида и Салима: всё, игры закончились и сначала дело. С полотенцами в руках возле двойняшек стояла десятилетняя Лола, младшая дочка Халила от Лайло. Она была похожая на отца как горошина из стручка. Все дети, которых рожала Лайло, были лицом в Халила, видимо сбылось её заветное желание, бесхитростно высказанное в день свадьбы— «Я буду рожать вам девочек и мальчиков, и все они будут похожи на вас».

Но родила она лишь троих детей, и хотя была ещё молода, больше не беременела. Точно так же не было прибавления семейства у Карима. У них с Гульшан было двое детей, не считая Зульфикара, отнятого султаном. О нём в семье редко вспоминали. Младшую дочку родители назвали Интизора, что значит «долгожданная». Уж очень Гульшан и Карим хотели, чтобы у них родилась девочка. Ахмад всё время проводил с отцом и дедом в мастерской и первым его другом был Зураб. Всё было так, как давным-давно мечтали Лайло и Гульшан. Только они мечтали, чтобы их первенцы были друзьями, а не только братьями, но не сложилось. У Али один друг и брат – Ульмас, все остальные могут находиться рядом. С некоторыми он даже разговаривает, но делится своими мыслями и планами с одним Ульмасом.

Прежде чем сесть за дастархан во дворе, Халил и Одыл вошли в дом, где на нескольких курпачах лежал Ульмас. При виде старших он сделал движение, словно хотел встать, но жилистые худые руки Али крепко держали его за плечи и не позволили даже шевельнуться. Отец положил свою мозолистую ладонь на лоб сына и ощутил прохладную кожу. На виске сына билась тугая жилка—тук-тук…

– Что, батыр, победили мы всех дивов*, слава Аллаху! Больше вы к мастеру Санджару не пойдёте. Но Али придётся отработать за унижение устода две луны. Беспокоиться нечего, мастер больше его не то, что палкой – пальцем не тронет! А после того, как ты выздоровеешь и встанешь на ноги, мы втроём отправимся в Бухару. Там найдём вам хорошего учителя, он сделает из вас мастеров. – Ульмас опять попытался поднять голову, но теперь уже Халил силой удержал её на подушке. – Забыл, что наш домашний табиб Али сказал? Шевелиться нельзя, вставать нельзя, а кушать только лёгкую пищу, от которой желчь не разливается.

– Дада-джан, мы действительно поедем в Бухару и будем там учиться? Или вы так Ульмаса успокаиваете? – у Али округлились и без того выпуклые карие глаза. От неожиданного известия и привалившего счастья, на осуществление которого он и не надеялся, в груди сладко заныло. Даже работа у ненавистного мастера в течение двух лун не огорчила его! Эх, если бы брат был здоров и не из-за несчастья они отправились в Бухару, а потому что отец понял, что в Бухаре самые лучшие мастера…

– Да, я так решил. Но это всё произойдёт не раньше, чем через две луны, ближе к лету. Там в медресе* учится ещё один ваш брат Закир. Ему уже двадцать пять лет и осталось учиться ещё несколько лет. Поэтому будем покупать дом, нечего по чужим людям скитаться, да и муж вашей сестрицы Айгуль тоже часто в Бухаре бывает, а ютится по караван-сараям. И с Закиром он до сих пор всего несколько раз виделся, хотя считаются родственниками. Непорядок это. – Давно Халил думал над тем, что делать с Закиром. Наследство от родителей осталось, надо употребить его на окончательное обустройство племянника. Если Ульмаса Халил называл только сыном, то Закира он своим сыном не считал и не называл.

Каждый год Халил посылал или поручал отвезти в Бухару деньги и продукты, потому что содержание от вакфа, выделяемое слушателям медресе, явно не хватало на жизнь. Халил тревожился, что его названный сын там один, без семьи и родных, мыкается среди чужих людей. Жаль, что в Афарикенте нет медресе, а то бы никогда не отправил Закира так далеко от дома. Одыл согласно закивал, правильно кудо решил, у кого голова работает, так это у Халила! Жаль, что он скромный человек, а то бы мог визирем у хана стать, на золоте бы ел, на пуховиках спал!

Но Халил всегда говорил: «Кем угодно обернёшься, к самому себе вернёшься», и никогда не стремился к тому, чтобы прыгнуть выше головы. А если сыновья вбили себе в голову, что будут строить самые высокие и красивые дома во всём Мавераннахре, так Всевышний им в помощь и не уставать никогда! Если судить по старшим сыновьям, не обиженным талантами, то младшие пойдут намного дальше! Халил внимательно наблюдал за Ульмасом, косясь на Али, видит его младший сын или вправду ослеп, как в страхе шептал ему в ухо Ядгар? Ничего не понимая, он помахал перед лицом сына ладонью с растопыренными пальцами, стараясь не сильно колыхать воздух.

– Батюшка, здесь комаров нет, спасибо, что пытаетесь их отогнать. —По непонятной причине Ульмас с детства боялся комаров.

Он спрятал зарождающуюся улыбку в складках круглого лица. Мальчик понял, что беспокоит отца и чего тот боится больше его смерти: слепота почти всегда была концом жизни. Слепой человек не только делать ничего не может, он обуза для семьи. Правду говорили люди или нет, Ульмас точно не знал, хотя разговоры старших слышал. Некоторые нарочно становятся слепыми, чтобы стать муэдзинами*. Для чего идти на такие жертвы, Ульмас не мог понять. Они с Али себе языки стёрли, споря, хотели бы они стать муэдзинами или нет?

– Слава Аллаху, ты видишь! Теперь я спокоен и мы обязательно отправимся в Бухару. Радуйтесь – Санджар-ака должен заплатить пятьдесят таньга за то, что истязал вас с братом. Хотя чему радоваться, это наши деньги возвращаются. И ещё десять на лечение. – Ульмас счастливо захихикал, голова скоро встанет на место, а шестьдесят таньга это такие большие деньги, что на них в Бухаре можно хороший дом построить.

Он взглянул на Али, и они поняли друг друга без слов: они сами построят дом, и никакие мастера им не нужны! Глаза Али засверкали янтарным блеском от сладостного предчувствия самостоятельной работы. Кирпичи они научились делать, когда ещё были несмышлёными малышами. Пока мастер их лупил, они всё-таки чему-то научились, зря лепёшки с катыком* не переводили. А двери и окна отец сделает. В голове у Ульмаса заработала считалка – он прикидывал, сколько кирпичей понадобится на дом из четырёх комнат и гостиной. Да если балахона будет, и ещё мастерская, да зимняя кухня, да ворота… Мысленно они переговаривались, привыкли, но редко кому показывали свою странную способность.

– Али, если дувал делать не из гувалля*, а из сырцового кирпича, то сколько надо будет глины привезти? Сколько она должна пролежать замоченная, чтобы её начать замешивать? – Халил в недоумении посмотрел на ребят, которые увлечённо стали переговариваться, вставляя в свою речь незнакомые слова.

– Эй, болалар, это о чём вы сейчас говорите? – Халилу было не совсем понятно, почему мальчишки забыли о старших.

– Простите, дада-джан, мы считаем, сколько материала и времени уйдёт на то, чтобы построить в Бухаре дом из пяти комнат со всеми необходимыми пристройками, зимней кухней и дувалом. – Беззаботно ответил Али.

– Это как же вы считаете, вы же молчали! А где калам, где бумага? Всё, что вы сейчас говорите невозможно запомнить. – Халил недоверчиво воззрился на ребят.

– Это почему невозможно, ата? Это мастер нам не верил, что мы можем запомнить, сколько кирпичей ушло на первый ряд правой стены, а сколько на второй ряд с левой стороны на постройке дома. Но вы знаете, что мы хорошо запоминаем всё, что делаем. Например, Ульмас до сих пор помнит, сколько гостей было на свадьбе у Ойнисы и Анвар-ака, где они сидели, и в платье какого цвета была старшая матушка. – Али постарался в очередной раз скрыть своё недоумение. Их с Ульмасом всегда удивляло то, что остальные не могут запомнить простые вещи. Они до сих пор не верят тому, что ребята всё запоминают, увидев единожды.

– 

Потому что так никто не делает. – Строго возразил отец.

Братья уже давно перестали спорить и поправлять окружающих, потому что за эти споры полагались щелчки по лбу, а такие наказания им надоело получать ещё в раннем детстве. Теперь они старались при взрослых не начинать серьёзные разговоры. Но радость от переезда в Бухару лишила их обычной осторожности. Али в очередной раз потупил глаза, а потом, слегка кивнув, продолжил:

–Но вы, батюшка, вы всегда нам верили и даже проверять перестали. Это мастер Санджар совсем беспамятный был и злой, он именно за это Ульмаса и бил!

В этом месте Али стал старательно тереть кулаками глаза, хотя плакать совсем не хотелось. Надо было сделать так, чтобы отец позволил самим построить дом в Бухаре и перестал считать их маленькими бездельниками! С братишкой всё хорошо, он уже перестал думать о том, что может остаться слепым! Ульмас не вертел головой, лежал спокойно, даже старался не шевелиться, только глаза его перебегали с отца на брата.

– Ата-джан, поверьте, мы не зря столько лет терпели побои мастера, мы многому научились. Но не тогда, когда мастер что-то строил, а когда мы видели его ошибки. А этих ошибок у него было много. Мы знаем, что площадка под дом должна быть ровная, и если она не ровная, то её необходимо сделать такой. Надо использовать самые лучшие материалы, самый лучший кирпич и раствор. – Ульмас рассудительно выговаривал слова, пытаясь походить на отца, когда тот объяснял заказчику, как сделать работу получше, и побольше выгадать для себя. – Вы же будете находиться рядом с нами и всегда сможете помочь словом, советом и делом. Мы будем самыми молодыми подмастерьями в Бухаре. Мы построим дом от фундамента до крыши! И вы будете нами гордиться, а потом у нас появятся заказы…

Лицо Халила расплылось в невольной улыбке. Он уже из торопливого разговора сыновей понял, что они многое знают, но вот смогут ли построить дом. Замахнуться на серьёзную работу, а на поверку окажется, что это кошачий писк. Он вспомнил, как Карим в восемнадцать лет сделал шкатулку и получил за неё санад* мастера. За такую работу некоторые ремесленники до седых волос не берутся. Халил скупо улыбнулся. Эти помладше, но их двое, они вдвойне нахальнее и упорнее, чем его старшие сыновья. Принесёт ли их упорство счастье в жизни, вот в чём главный вопрос?

Ульмас от нетерпения заёрзал, но Али остановил его, положив руку на плечо:

– Чего тебе, брат? Или ты сейчас пойдёшь раствор месить – мастер Санджар тебя с нетерпением ждёт. Он новую палку приготовил, увесистую! – Ульмас угнездился поудобнее на курпаче и сосредоточенно спросил:

– Али, ты помнишь, как мы у матушки утащили кувшин с молоком и на нём замесили раствор, из которого сделали кирпичи? А если в новом доме так сделать?– Али укоризненно скривился, отрицательно качая головой:

– Да, бола, сильно тебя устод по башке треснул! Это сколько же молока понадобиться, чтобы такую прорву кирпичей сделать? Это хорошо, что мы матушке сказали тогда, что всё молоко с лепёшкой съели, а то она бы нас так наказала!

– Не с лепёшкой, а с пшеном. – Задумчиво шевеля пальцами, ответил Ульмас.

– Точно, с пшеном!

Халил не понимал, что происходит. Это что же такое – его дети не просто помнят всё, что нужно, они помнят и все мелочи, которые с ними случались в жизни! Но почему они решили, что нужно строить дом из пяти комнат, да ещё балахона, и к чему-то зимняя кухня и всё остальное? Нет, сначала надо попить чай, оповестить семью о своём решении отправить мальчиков в Бухару к Закиру, а потом подумать, как всё это аккуратнее сделать. Он встал на ноги, потянулся, ещё раз потрепал Ульмаса по плечу и вышел за порог.

Чайник уже был готов, и Лола терпеливо ждала, когда отец с дедушкой сядут за дастархан, чтобы налить им свежего чая. Заодно послушать, что отец будет говорить о суде. С утра на женской половине разговоры были лишь об этом. Любопытно было, наказали того злого человека, который побил её брата, или на него нет никакой управы? Лола знала, что Ульмас весь в синяках, мальчики от малышей, особенно от девочек ничего не скрывали. Знали, что те и без предупреждения будут молчать.

В десять лет Лола была худая, как хворостина, которой погоняют уток к закрытой заводи на речке. Со временем обещала стать красавицей. Продолговатое лицо с выразительными карими глазами и сросшимися бровями вразлёт привлекали внимание свах уже сейчас. А если говорить о том, что умела делать Лола по хозяйству, то тут она переняла от матери все ухватки по уходу за коровами. Уже сейчас она могла не только почистить корову, но и подоить её, а из молока сделать катык и сузьму*. Нафиса, её тётя по матери, с семи лет учила племянницу всему тому, что должна уметь делать девочка.

Но вот к вышиванию у Лолы не было никаких способностей. Сколько Нафиса не билась, племянница так и не научилась вышивать. Простые стежки сделать могла, но сшить платье, в котором можно выйти на улицу или пойти на свадьбу не сумела бы никогда. Нафиса понимала, что не все одинаково могут доить коров и управляться с иголкой. Сама она теперь в этой работе заменяла Зумрад, большую часть дня сидящую на чарпае*, и не занимавшую свои руки работой. Старшая матушка сильно исхудала, и глаза её стали не такими зоркими, как когда-то.

От Умиды Лола научилась читать и писать, даже сочиняла простенькие стишки. Куда определять девчушку дальше никто не думал. Придёт время, оно покажет, кем та станет – отин-ойи или послушной женой ремесленника? Но если бы отец приказал или мать велела заняться учением, то спорить не стала, да и какая девочка в семье спорит со старшими? Младших братишек и сестрёнок у неё не было, и возилась она только с двоюродными. Поэтому она исподтишка посматривала на мать с недоумением. Почему у родителей, таких молодых и красивых нет больше детишек? Ей бы хотелось понянчиться с маленькими, хоть с братиком, хоть с сестричкой.

От подружек, да и из подслушанных разговоров старших она знала, откуда дети берутся. Это взрослые думают, что дети ничего не понимают и не знают о жизни ничего, а сами языком себе такое позволяют! Умному ребёнку достаточно внимательно присмотреться ко всему, и никаких тайн не останется. Взрослые смешно делают разные намёки, по их разумению понятные только им, перемигиваются, поджимают губы. На самом деле всё ясно и понятно даже совсем глупому человеку. Глупой Лола никогда не была…

Для девочки непонятным было то, что в десять – двенадцать лет девушке ничего не говорят, а в четырнадцать выдают замуж и хотят, чтобы она всё умела делать, в том числе и мужу удовольствие доставлять. Смешные взрослые, очень смешные. Но может быть, они специально притворяются, чтобы дети сами всему научились? Лола давно догадалась, почему тётя Нафиса не выходит замуж и рыдает горючими слезами, когда свахи приходят по её душу. Но почему взрослые делают вид, что не понимают отказов тётушки от замужества, для Лолы было тайной. Если она, совсем маленькая девочка, у которой и месячных очищений ещё нет, догадалась, то куда все остальные смотрят? Наверное, не любят Нафису. Она, Лола, свою тётушку любит. Хотя приходится притворяться, что вышивать не умеет. Да просто не любит сидеть без движений, а вышивать может получше самой Нафисы. Жаль, что в последнее время в сторону тётушки ни одна сваха не смотрит старая она для невесты.

Лола давно догадалась, что Нафиса хочет выйти замуж за Закира. Он живёт в Бухаре. Легко было заметить, как внимательно её тётя слушает обо всех известиях из Бухары. Как-то хола проговорилась, что хочет поехать в столицу посмотреть на тамошнюю жизнь, на новые вышивки. Как же, на Закира она хочет посмотреть, а скорее всего остаться с ним. Но тётушка уже такая старая, почти как матушка. Поэтому Закир женится на молодой, например такой, как Умида. Но кто знает, на ком женятся те, кто учатся в медресе? Они такие умные. Целыми днями сидят на ковриках, слушают своих учителей, а потом заучивают всё наизусть. Но зачем Закиру учить наизусть Коран, он его знал ещё дома. Сама Лола была совсем маленькой, когда старший брат отправился в Бухару. Об этом так часто говорили за дастарханом, что Лола могла сама рассказывать гостям, какую молитву Закир выучил первой…

Наливая чай, и с поклоном передавая пиалы сначала отцу, а потом дедушке Одылу, потом всем строгим дядям, пришедшим с отцом, затем своим старшим братьям, она внимательно прислушивалась к тому, что говорят взрослые. Она первая из обитательниц женской половины узнала, что отец хочет отправить обоих старших братьев в Бухару. Лола быстро поняла, что надо сообщить Нафисе эту новость. Вдруг та придумает какую-нибудь причину, чтобы отправиться вместе с племянниками в далёкое путешествие? Она подозвала близнецов и передала чайник им. Саида и Салима загордились честью наливать полуденный чай старшим в семье.

Лола уже крутилась возле комнаты Нафисы, выполняющей сложный и дорогой заказ, полученный луну тому назад от хакима* Афарикента. Даже не от хакима, потому что заказ был передан из дворца, но через хакима. Лола, всё время следившая за тем, что происходит на мужской и женской половинах дома, хорошо знала, что у султана Искандера появилась новая наложница. Её правитель любит и осыпает подарками. Ханзедар* решила предугадать желание султана и заказать кольца, серьги, перстни, вышитые платки, сюзане, скатерти, куски шёлковой материи разного цвета. Если великий султан выскажет пожелание, он тут же всё получит.

Жене Халила Зумрад, почитаемой за самую искусную вышивальщицу, привезли несколько кусков плотной белой и цветной шёлковой материи, мотки ниток разной толщины и расцветки. Всё это надо было превратить в красивые платки. Заказчик требовал, чтобы узор на платках был особенный, нигде раньше не исполняемый. Нафиса изощрялась, чтобы ни один платок не был похож на другой. Они были не очень большие, всего одно кари по краю. Но Нафиса работала одна и поэтому на домашние заботы – приготовление еды, стирку белья и остальные хлопоты её не отвлекали. Все знали, если работа не будет сделана вовремя, то накажут не Нафису, а Халила, а выгодный заказ уйдёт на сторону.

–Нафиса-апа, позвольте мне кое-что сказать вам? – хитренькая Лола остановилась на пороге комнаты, в которой на курпаче с поджатыми ногами сидела за работой Нафиса. Та кивнула, не отрываясь от подсчёта стежков. – Ата решил отправить Ульмаса и Али в Бухару, там они будут жить вместе с братом Закиром. Они даже дом решили построить. – Строчила без остановки Лола. Она искоса поглядывала на тётушку, что хола* станет делать?

От неожиданности Нафиса вогнала иглу себе в указательный палец, чего не делала со времён ученичества! Она с недоверием посмотрела на племянницу, но поскольку в семье не замечали, чтобы Лола когда-то обманывала или сочиняла истории, то поверила сразу же. Молодая женщина не торопясь развернула готовые платки, сосчитала их, потом взяла в руки заготовки – их оказалось две штуки. Узор ещё не был нанесён, но окантовка платка сделана. Зрение Зумрад позволяло делать такую простую работу. Но вышивать, да тем более шёлком по шёлку она уже не могла. Работы осталось на целую луну, не меньше. А если будут пасмурные дни, то времени уйдёт больше.

– Откуда ты знаешь? Ах да, ты же чай наливала мужчинам. И когда они собираются уезжать? А кто поедет вместе с ними? Твой отец или мой? Может быть, они вместе поедут? – вопросы лились потоком, но Лола не могла на них ответить, потому что поспешила с основной новостью к тётушке.

– Простите, я про это ничего не слышала, я поторопилась оповестить вас. Вы же всегда ждёте известий из Бухары! Но Ульмас должен лежать две недели не вставая и не шевелясь, так Али сказал. Сам Али должен две луны отработать у мастера Санджара за нанесённые побои и испорченный халат! А потом Ульмасу ещё две недели нельзя быстро ходить, бегать и работать, вот про это я слышала. – Лоле так хотелось, чтобы тётушка вышла замуж за Закира. Старшего брата она видела несколько раз и не очень хорошо его помнила. Но если тётушка его любит, почему бы не помочь ей? – Я знаю, вы успеете вышить эти платки до отъезда в Бухару.

Нафиса никогда не думала, что её сердечную тайну разгадает маленькая племянница. Никто не догадывался, что она со времени своего появления в доме Халила ещё девочкой, полюбила Закира и не могла себе представить, что выйдет замуж за кого-то другого! Но когда он отправился в Бухару, она была ещё мала, а Закир и думать не думал о женитьбе. Тогда Нафиса решила— она никогда не выйдет замуж, а останется в семье своей сестры. Выгнать её не выгонят, и замуж насильно выдать не смогут. Она много зарабатывает, правда, все деньги идут не ей, а в семью, но её никто никогда не обижал. Даже отец не настаивал, чтобы она жила вместе с ним в доме, купленном когда-то для вдовы. На той несчастной пожилой женщине он женился лет десять назад.

Иногда Нафиса вздыхала и сетовала на судьбу: Айгуль вышла замуж за её брата Бахтиёра, Ойниса за караван-баши Анвара. В этом месте своих воспоминаний Нафиса начинала улыбаться. Даже у маленькой Умиды уже двое детей. Вот теперь вдруг всё станет так, как она иногда мечтала и ей разрешат поехать в Бухару. Если бы с братьями поехал её отец, тогда это станет возможным. Но всё на воде камышом писано. Халил может передумать и оставить сыновей в Афарикенте. Хотя с какой стороны посмотреть: если правду говорила Лола про штраф, то пятьдесят таньга хватит на строительство дома в Бухаре.

Али и Ульмас, несмотря на то, что ещё не мужчины, любому строителю нос утрут. Нафиса немного понимала в строительстве. Она часто слушала рассуждения и разговоры братьев, обсуждающих своего учителя, его бесконечные ошибки и огрехи. Сама, занимаясь ремеслом, понимала что мальчики с детства копошащиеся в глине и песке точно будут строителями. И не простыми. «Что найти суждено, то на дороге лежит». Она твёрдо была уверена – пожелают братья выстроить дом, то ничего им помешать не сможет!

Сидя за чаем, мужчины обсуждали, что и как делать в Бухаре, хотя отъезд дело не сегодняшнего дня. Али с Ульмасом не откладывая дело строительства нового дома до старости, начали действовать. Из ниши в стене Али достал письменные принадлежности – калам, бумагу и бронзовую чернильницу. Сосредоточенно сдвинув брови, решительно обмакнул тростниковое перо в краску, начал делать чертёж. Он никогда не видел чертежей. Мастер Санджар себя такой работой не обременял. Возможно, просто не умел.

Но Али знал геометрию, мог представить любой предмет в увеличенном или уменьшенном виде. Мысленно мог вообразить целиком весь будущий дом и перенести его на бумагу! Они с Ульмасом давно перемеряли все комнаты в доме, все постройки и знали, какого размера бывают дома в зависимости от их предназначения. Они добрались до домов всех родственников, даже залезли в дом к караван-баши Анвару. Тот почему-то относился к нашествию подростков довольно терпимо.

Нескладное сватовство Ойнисы закончилось так удачно, что невольно возникало ощущение того, что она околдовала своего старого мужа, потакавшего ей во всём. Трудно было узнать в степенной, полной и очень красивой молодой женщине, легкомысленную девчонку, чуть не загубившую не только себя, но и своих родных. Теперь она была хозяйкой в большом доме Анвар-бека. По нему бегали и ползали четверо их детишек. Скоро Ойниса ещё одного родит, опять беременная.

Старшая жена Анвара умерла через год после его женитьбы на Ойнисе. Не вынесла разлуку с любимым, но таким вероломным сыном. Ещё во время сватовства Анвар обратил внимание на детей Халила и сильно позавидовал тому. Спустя некоторое время он стал зазывать мальчишек к себе в гости. Ему хотелось послушать, что они говорят и что при этом делают. Ойниса, слушая разговоры мужа с братьями, поняла, что те ей зла никогда не желали.

Взрослые мало понимали, зачем детям нужны все эти измерения. Один Халил предполагал, что они готовятся к чему-то достаточно серьёзному в жизни. Но ему не верилось, что такие маленькие дети задумываются над тем, кем хотят стать в жизни. Вспоминая своё одинокое детство без братьев и сестёр, и возвращаясь мыслями в прошлое, он помнил только забавы с друзьями на реке, рыбную ловлю, игры в куликашки, альчики или лянгу. О ремесле он не задумывался до тех пор, пока однажды отец не поставил его к верстаку, подвинув под ноги обтёсанный чурбак, чтобы сын дотягивался до верстака.

Надо было учиться, надо было готовиться к взрослой жизни. Халил не мог себе представить, чтобы он заявил отцу, что не станет плотником, а будет ткачом, гончаром, кузнецом или ювелиром. Ему такое и в страшном сне не могло привидится. А его младшие сыновья даже не задумывались – будем строителями, не хотим быть плотниками. Время, проводимое ими в мастерской, тратили так бездарно, что Халил смирился с потерей двух учеников. Хорошо, что другие дети радовали его сердце и готовились стать мастерами не хуже Карима и Саида.

Шло время, Али с Ульмасом теперь уже не семилетние несмышлёныши, а почти четырнадцатилетние подростки, прошедшие школу бездушного и злого мастера Санджара, но свою мечту не забыли. Ишь, как засверкали их глаза. Даже у лежащего без движения Ульмаса появился румянец удовольствия на пухлых щеках. Получается, что родители часто принимают решения, совершенно не думая о том, что у ребёнка, несмотря на отроческий возраст, тоже есть свои мысли и желания. И опять Халил вспоминал, но уже не себя, а дядю Рустама, весельчака, балагура и великолепного рассказчика. Не лежала у того душа к плотницкому ремеслу, вот и сочинял разные истории чтобы убежать от жизни, спрятаться за миражом.

Дядя скрывался от тягот повседневного однообразия! От скуки, обыденности и надоедливой рутины. Как же ему за всеми улыбками, смехом и прибаутками было тяжело тащить по жизни свою неугомонную душу! Если бы он стал масхарабазом*, кукольником, лицедеем, то принёс бы людям намного больше пользы. Но для деда Шакира это был страшный позор: сын – масхарабоз! Фигляр, развлекающий на базарах и в чайханах отдыхающих ремесленников! Лучше смерть, чем такой сын. Поэтому и лупил Рустама. Поэтому дядя принял смерть в таком возрасте, когда другим оставалось только жить да жить. Кроме буви Адлии никто не понимал, почему Рустам не любит мастерскую и почему у него всё из рук валится!

Сидя за дастарханом и разгрызая крепкими ещё зубами шарик курта, машинально отвечая сыновьям, но глубоко уйдя в воспоминания, Халил пришёл к окончательному выводу. Ни в чём не мешать братьям: не ругать, не заставлять, не препятствовать их мечтам, а там будь что будет. На худой конец глину они научились месить, станут кирпичи делать, с голоду не пропадут. Если даже караван-баши Анвар с интересом разговаривает с братьями, то они на верном пути и не опозорят его седой бороды.

Его размышления прервал Али, остановившийся на верхней ступеньке айвана* и бережно держащий в руках большой лист бумаги. Бумага была дорогая, ею в исключительных случаях пользовались лишь Карим и Саид. Если им нужно было зарисовать эскиз нового узора для особенного заказа. Халил уже забыл все благие мысли и собирался потянуться к ушам Али, но лист бумаги перехватил Одыл. Он мельком взглянул на рисунок и потерянно охнул. Его узкие кипчакские глаза на мгновение открылись, стали круглее, чем у Халила, несмотря на явную невозможность этого. Потом бумага перекочевала к каменотёсу, кукольнику и гончару. Каждый из них цокал языком, выражая удивление, изумление и недоверие.

Мужчины дружно склонились над листом бумаги, потом освободили стол от посуды и пиал. Расправили его на ровной поверхности. На бумаге был дворец! Ну, если не дворец, то очень красивый дом с большими окнами, закрытыми узорчатыми панджарами*. Болахана* поддерживалась четырьмя резными колоннами. В перспективе были видны намеченные несколькими штрихами хозяйственные пристройки. Где-то на горизонте, то есть на краю листа сгрудились около кошары* и молханы* крохотные коровы, барашки и совсем неразличимые куры с утками. Возле дома были какие-то деревья и цветы. Простые, не лилии или астры, а стебельки с листочками. Все затаили дыхание и стремились как можно подробнее разглядеть, что же они ещё не заметили на листке. Их привёл в чувство голос Али:

– Ата-джан, переверните листок, там план дома и расчёты по затратам всех материалов. – Это кто говорит? Этот мальчишка, которого и за дастархан-то со взрослыми не сажают во время серьёзного разговора, или мастер-строитель?

Карим и Саид, привыкшие все делать одновременно, так же одновременно протянули руки к свободным пиалам и подали чай младшему брату, одновременно приглашая того за стол. Отец одобрительно кивнул, соглашаясь с тем, что теперь место Али среди взрослых. На щеках Али расцвели пунцовые розы. Мальчик не мог понять – они так часто рисовали планы, чертежи и эскизы на земле, неужели никто не видел этого? Не понимали, что они изображают?

Как так получилось, что бумага изменила рисунки, наносимые им и Ульмасом везде, где можно и нельзя. Да никто и не разглядывал их, особенно мастер. Он палкой каждый раз перечёркивал всю тщательно выписанную картину или затаптывал ногами. Ну, теперь-то никто не будет портить рисунки на земле, а может быть ему разрешат пользоваться бумагой и каламом? Да что калам, его можно из любой камышинки сделать, главное под нужным углом сделать срез, тогда можно хоть какую угодно тоненькую линию провести.

Перевернув лист, Халил и остальные увидели прямоугольники, квадраты, кружки и другие непонятные загогулины. Но они непонятны для непосвященных, а за дастарханом сидели опытные ремесленники, мастера. Они без труда поняли, что к чему. Сбоку от плана кудрявились буквы арабской вязи – сколько кирпичей, какого размера, сколько плитки, сколько дерева, другого материала и по какой цене должно быть использовано. Жирно выписана окончательная цена – сорок три серебряных таньга и восемьдесят семь медных фельсов. Али, дрожа от неизвестности, боясь и надеясь, затараторил хрипловатым фальцетом:

– Мы цен в Бухаре не знаем, поэтому ставили свои, потом прибавили семь процентов. И мы не считали стоимость курпачей, одеял, посуды и других домашних вещей. Всё это пылится у нас в нишах. Можно будет их в Бухару перевезти, для этого понадобиться три арбы*. Одна у нас есть, другая у дедушки Одыла, а третью можно нанять. Только сначала надо дом построить. Ата, вы разрешите нам с Ульмасом попробовать? – он опустил глаза к плану, потом ткнул в один квадратик и сказал: – А вот это наша с Ульмасом комната.

Дружный облегчённый хохот, вырвавшийся из семи мужских глоток, согнал всех голубей с карагача, заставил присесть от страха невесток. Попутно привёл в недоумение хозяев не только соседнего двора, но жителей всей улицы. Непонятные люди живут в доме плотника Халила. С раннего утра крики и вопли, кого-то чуть не убили, потом суд, а теперь ржут, как табун ферганских лошадей. Из калитки, ведущей в сад, выглянул Зия, но видя всеобщее веселье, доковылял до айвана. Рисунок, лежащий на столе выбил из его глаз старческие слёзы радости – он обнял мальчишку, стиснул так, что у того что-то пискнуло в груди. Все остальные стали хлопать его по спине, плечам, трепать по бритой голове. Али неловко оправдывался:

– Это всё Ульмас, это он всё посчитал, я только рисовал. – Карим с Саидом переглянулись, к их переглядкам присоединился Халил. Эти дети за то малое время, в течение которого они даже не успели толком напиться чая, сделали расчёты на целый дом и нарисовали его во всей красе? Это готовые мастера. И не просто мастера, а великие мастера! «Да, Халил, Аллах вознаградил тебя сполна. Какое счастье, что я не стал препятствовать их желанию стать строителями!» – мысли плотника бежали бурливым ручейком. Халил встал от дастархана, за ним поднялись все остальные. Перейдя в гостиную, они дружно вознесли положенную полуденную молитву, благодаря Всевышнего за его великолепный подарок – двух талантливых и упрямых до невозможности детей!

Лайло, стоя у очага и внимательно следя за нагревающимся в казане* маслом, тоскливо печалилась, что в единый миг лишилась двух своих сыновей. Рожала она одного из них, а вот грудью кормила обоих и всегда больше жалела Ульмаса, слабого и беспомощного от рождения. Он всегда был ласковым, как слепой котёнок. Тот лишь мурлычет и осторожно облизывает шершавым язычком твои пальцы. Али всегда доставлял сначала ей, а потом и мужу вечные неприятности. Всякий раз придумывал новые проказы, втравляя в них и Ульмаса. Но постепенно оба они становились мужчинами.

Лайло часто видела, как они что-то рисуют на земле, споря друг с другом. Иногда в сердцах замахиваясь руками, но ни разу поднятый кулак не опускался на брата. Они умели останавливаться. Молодая мать понимала, что эти дети надолго в семье не останутся, Уж очень часто говорили они о далёких странах и мечтали о том, что поедут учиться в закатную сторону. Не хотелось ей об этом думать, но от решения главы семьи, строгого и любимого мужа не отмахнуться. А он решил, и не только решил, но и сказал, что сыновья едут в Бухару. Хорошо, что не сегодня и не завтра.

Мысли её перескочили на других детей. Она радовалась, глядя на Зураба – тихий, спокойный, послушный и вежливый до тошноты. Лайло знала, что Зураб никогда и ничего не натворит, не нарушит ни одного запрета, ни с кем не начнёт спорить и не станет задавать неудобных для окружающих вопросов. Велели ему выучить грамоту, сидел рядом с Ахматом, своим племянником, но по возрасту братом, и учил. Учение тяжело давалось обоим, и если бы не Ульмас – остались бы ребята неграмотными. Ни Али, ни Умида не могли объяснить доходчиво и понятно, как лучше запомнить буквы. Как удобнее их писать, чтобы другие поняли, что это там такое изображено корявой лапой.

Сказали, надо учиться на плотника и помогать мужчинам в мастерской – так же покорно пошёл и вникал в особенности ремесла, старательно заучил названия всех инструментов, подметал полы. Делал ту работу, которую приказывали, но никогда не задавал вопросов и никогда не предлагал чего-то нового! В этом не было ничего страшного – Саид и Карим столько всего напридумывали, столько нашли ценных усовершенствований в ремесле, столько изобрели инструментов, ножей, стамесок и рубанков, полировочного материала! Зурабу с Ахматом до конца жизни хватит, чтобы оставаться самыми лучшими мастерами в Афарикенте.

Дочка Лола больше всего любила возиться с хозяйством, она тоже радует. Но какая же она любопытная и дотошная. Вечно лезет с вопросами, упрямо добиваясь ответа на них. А если ничего ей не сказать, начинает хныкать и умолять, несмотря на то, что почти взрослая. Только что наливала чай мужчинам, а спустя малое время убежала к Нафисе. Узнала что-то и побежала поделиться с тётушкой. Если в семье и были у кого-то секреты, то их все знала Лола. Что-то она знает про Нафису, но сама никогда не расскажет, хоть режь! В этом они с Али похожи: чужая тайна – это чужая тайна! А её вопросы про сестричку или братика? Хорошо, что Халил не слышит, а то бы тоже задал вопрос, почему жена не беременеет? Да потому что последняя беременность довела её до порога садов Аллаха, но слава Всевышнему, врата рая не раскрылись перед ней.

История была такая же, как с Зариной: девочка шла спинкой. От боли и ужаса Лайло едва не умерла и вспоминала первые роды, как прогулку по саду весенней порой. Роды продолжались почти сутки, да и потом после всех пережитых мучений Лайло долго не вставала с курпачей. Озода туго-натуго перетянула её живот и бёдра кусками жесткого буза*, чтобы кости встали на место, как она говорила. Хорошо, что подруга Гульшан, извещённая Озодой, взвалила всю работу по дому на себя. Лайло только кормила девочку.

А Нафиса купала всех детей, следила, чтобы с ними ничего не случилось и готовила еду. Много работы досталось и Бодам, жене Саида. Вот у кого руки выросли не совсем из того места, откуда растут руки у послушных и работящих жён. Но Озода потом сказала, что беременеть Лайло больше не будет, хотя знать об этом никому не нужно, особенно Халилу. Вот и славно! У неё и так четверо детей. Все здоровые и умные, это ли не великое счастье для молодой ещё женщины?

Когда младшая жена Халила увидела окровавленного Ульмаса и несчастного Али, даже не закрывающегося от карающих рук мужа, внутри у неё всё оборвалось. Она поняла, что настали последние тихие дни в их доме. Много всего уже пережили здесь его обитатели, но ещё никто никогда не собирался уезжать в неизвестность. Закир уехал на учёбу, а вся родня молчаливо согласилась с тем, что он может не вернуться под отчий кров. Ушёл куда глаза глядят его отец Ильяс, так это от горя. Но осознанно и безвозвратно покинуть родной дом никому в голову не приходило. Только этот неугомонный Али доконал отца своим необъяснимым желанием обязательно уехать непонятно куда. Неужели в Афарикенте нет достойных мастеров? Лайло, пристально следила за дымящимся маслом и забросила в казан мясо для обжаривания. Она покосилась на Нигору, взглядом заставляя её поработать капкыром, чтобы мясо не пригорело. Мысли вернулись к мастеру Санджару. Конечно, достойного нет! Один Санджар-драчун, чтобы сгореть ему и его душе, чего натворил! Чуть не убил её любимого сына, такого умного и ласкового!

От Али не дождёшься приветливого слова, а этот – апа-джан, апа-джан, и всё время ластица, разрешает обнять себя и поцеловать. Не то, что Али, вырывающийся из материнских рук, словно она его сейчас бить начнёт или наказывать за очередной проступок! И её доброго мальчика этот шайтан бил так, что вид его ужасающих ссадин и синяков и сейчас заставлял материнское сердце сжиматься от горя. Нет, мастеров в Афарикенте нет. Ей придётся смириться с тем, что сыновья будут жить вдали от родного дома. Внезапно Лайло заулыбалась – что, если послать в Бухару вместе с ними, для материнского догляда, Нафису? Она обоих мальчиков любит. Именно она качала их в бешике, она купала их, меняла пелёнки, стирала. И всегда защищала. Всё равно замуж она выходить не хочет, просто криком кричит, видя свах…

Никто не знает, почему сестрёнка выходить замуж не хочет. «Нет, я просто слепая. Надо Лолу расспросить, да похитрее, а то ничего не расскажет» – думала Лайло. Не зря её младшенькая возле Нафисы крутится, вышивать не вышивает, а к холе так и липнет, всё свободное время рядом сидит. В это время Лола выскользнула от Нафисы, вышивающей шёлковые платки для ханзедар*. Вслед за ней и Нафиса медленно вышла из комнаты, где словно пришитая сидела за срочной работой. Она, ничего не замечая вокруг, прошла на задний двор, обводя его невидящими глазами. «Ой-бой, это что с сестрёнкой приключилось. Чего это она пошла на задний двор, может просто в отхожее место отправилась?» – Лайло не терпелось поговорить с Лолой, но теперь уже её удивило поведение девушки. На заднем дворе Нафиса пробыла совсем недолго. Оттуда она шла прямо к очагу, на ходу вытирая руки.

– Сестрица, ты знаешь, что твой хозяин хочет отправить Али и Ульмаса в Бухару, да чтобы они там дом построили и остались жить? А кто им будет еду готовить, стирать, шить одежду, мыть посуду и печь лепёшки? А ходить на базар? Как можно отпускать мальчиков и оставлять их без присмотра? Конечно, твой муж глава семьи, и он волен делать всё по своему усмотрению, но как там мальчики жить будут? – в голосе Нафисы слышалась неподдельная тревога за племянников, их она нянчила с младенчества. Но и ещё какая-то скрытая, затаённая глубоко в душе мысль проскальзывала в словах. Её девушка боялась или не хотела высказывать.

– Что делать, сестрица, я ничего ещё не знаю, пока это лишь разговоры мужчин. Да и Ульмас будет лежать две недели, не вставая с курпачи. За это время они что-нибудь решат, может, какую женщину в Бухаре найдут для ухода. Но возможно, твой отец захочет переехать со своей женой туда. Гадать-рассуждать у меня времени нет. – Лайло нарочно так ответила, чтобы её сестра прямо сказала, чего хочет.

Никакой хитрости в её ответе не было, только недоумение – а кто здесь останется? В Афарикенте? Кто будет вышивать, и выполнять заказы из самого султанского дворца? Это что же тогда с прибылью будет? Она уже забыла счастливую мысль об отправке Нафисы в Бухару. Бодам, жена Саида пришла в их дом ничего не умея делать.

Зумрад, дав невестке две луны, чтобы та привыкла к дому и хозяйству, начала обучать её вышиванию. По обычаям, первую луну новую невестку ничем не обременяют. Сидит себе на мужниной половине и горя не знает. Особых талантов Бодам не имела, но без дела ей сидеть не удавалось. Простой рисунок выполнить могла. Хорошо, что вторая жена Саида Нигора если и не умела вышивать, то быстро училась этому.

Саиду и Салиму почти три года тому назад начали обучать вышиванию. Поначалу всё было несложно: правильно держать иголку в руках, вдевать нитку, надеть напёрсток на большой средний палец. Но кроме основы для сюзане им ещё ничего не доверяли. Зумрад строго учила своих внучек, спрашивая с них во много раз придирчивее, чем с Бодам. А ещё Зумрад не переставала удивляться, стоило ли сватать Кариму такую жену – белоручку, без знания какого-либо ремесла? Но муж в своё время настоял, что женой Саида будет дочка Хайдара-каменотёса и его жены Бахмал. Тогда Зумрад не сопротивлялась, лишь просила, чтобы приданое было большое. А что толку с приданого, если невестка не могла ни очаг разжечь, ни чай подать! Кудо Бахмал была сама не от мира сего – плохо знала, какие на базаре цены, торговаться не умела, а еду готовила из рук вон плохо.

От её стряпни, которую Зумрад попробовала у них лишь единожды, её чуть не стошнило. Овощи перед готовкой не были помыты, на зубах скрипел песок. От полусырой еды у неё случилось несварение. Потом она долго маялась животом. Зумрад надеялась, что Бодам в замужестве изменится, но менялась невестка очень медленно, и лишь угроза со стороны Саида, что он возьмёт себе ещё одну жену, заставила Бодам резвее шевелиться. Одно время она пыталась жаловаться матери, но у Хайдара хватило ума прекратить частые посещения родного дома.

Мало того, что его жена избаловала единственную дочку, она ещё и не научила тому, что должно понадобиться ей в замужестве. Каменотёсу было стыдно перед кудо, а Бахмал радовалась, что хорошо пристроила свою красавицу! Халил был сам не рад, что не доверил сватовство своим жёнам. Уж они бы впросак не попали! Поэтому вторую жену для Саида он сосватал по их совету.

Лайло так крепко задумалась, что перестала обращать внимание на Нафису. Та продолжала стоять рядом и вопросительно смотреть – что же будет в Бухаре?

– Лайло, а если мне попросить разрешение у отца и отправиться в Бухару вместе с братьями? Я бы там всё стала делать, что положено. – Она так умоляюще заглядывала в глаза сестре, что даже той, занятой мыслями обо всей семье, стало понятно – не о братьях она так печётся, тут что-то ещё!

– Говори, что ты задумала и почему тебе так нужно в Бухару? Тебе здесь работы мало? Если уедешь, кто заказы будет выполнять? Кто будет вышивать? Бодам, что ли? Или её дочки? Так она безрукая, а дочки ещё малы для больших вещей. У Нигоры маленький ребёнок, она всё время с ним возится! Это когда Саид его на себе не таскает!– недовольство грохотало в словах Лайло. Она уже прикидывала, как сказать матушке-сестрице и мужу о том, что в голову её сестры пришла блажь ехать в Бухару. Нет, ни в коем случае этого допустить нельзя, такой урон семье! Да и что там делать, наймут женщину из дома победнее, так та за медные фельсы будет работать как за серебряные таньга.

– Сестрица, можно я к тебе вечером зайду, когда все уснут. Сегодня ведь твой муж у Зумрад ночует? Тогда я тебе всё и расскажу. Сейчас пока светло у меня работы много. Мне ещё два платка надо вышить и Бодам показать, как делать простые цветные тюбетейки для детей. Сколько лет показываю, а она всё равно ошибки делает. Лайло, почему твой муж захотел эту рохлю взять в жёны Саиду? Такой хороший мастер как Саид мог бы взять в жёны любую рукодельницу и красавицу. И сколько свах приходило со всех концов Афарикента, не сосчитать! Хорошо, что вторая жена у него лучше. – Про старшую жену Саида языки в доме чесали все, кому не лень.

То у неё вода для чая не прокипит и сырая останется. Все как один из отхожего места не вылезали целый день. То она мясо недоварила, сырые куски было не разгрызть! То тесто для лепёшек замесила, а закваску забыла положить. А уж если поначалу принималась подметать двор, так все разбегались кто куда – пыль стояла плотной стеной. Оказывается, Бодам не знала, что двор нужно водой побрызгать. На все замечания она вскидывала голову необъезженной кобылкой и отвечала, что дома её никто не заставлял заниматься такими глупыми вещами.

Больше всего доставалось Саиду. Сначала мать добром и лаской приучала невестку к домашним делам. Потом Гульшан пыталась научить её готовить еду. Затем Лайло своим гортанным голосом силилась вразумить Бодам – ничего не помогало. Над Саидом стал посмеиваться Карим, а затем и все остальные. Из дома Ильяса, где жил Саид с семьёй, частенько раздавался мужской недовольный голос и визгливые причитания его жены. Лайло было жаль Саида, но Бодам она презирала за кривые руки и заносчивость.

Её высокомерие и зазнайство она приняла сначала за страх перед новой семьёй и неловкость перед толпой незнакомых людей, но потом поняла, что эту бездельницу только хворостиной можно чему-то научить. Когда Саид «учил» жену, об этом все догадывались, но никто никогда не говорил Халилу, что творится в доме его сына. Неизвестно, кому бы больше пришлось жалеть обо всём.

– Приходи после вечерней молитвы, чай попьём с мёдом и слоёными лепёшками, сегодня Нигора пекла. Она первый раз сама такие лепёшки делала, надо будет похвалить. Я ещё не пробовала, но мужчины за чаем три штуки съели. Или голодные были и устали, или действительно вкусные получились. – Сёстры понимающе улыбнулись друг другу и разошлись по своим делам: одна продолжать вышивать, вторая готовить ужин.

После молитвы, где наравне со взрослыми на коленях стоял Али, мужчины опять расселись на айване. Несмотря на то, что крупный заказ ждать не будет и кроме них никто его не сделает. В мастерской тихонько возились Зураб с Ахматом, понимая, что сейчас мужчинам не до работы. Али, радуясь, что его не прогоняют, присел на корточки позади брата Карима, и решил послушать, что же будут говорить мужчины. Но всё случилось не так, как он мечтал. Никто не хотел говорить сам, все почему-то хотели послушать его. Отец ткнул пальцем в чертёж и строго спросил в очередной раз:

– Али, почему ты решил, что Закиру и вам с Ульмасом понадобится такой большой дом? Двух комнат и очага вполне хватило бы. Строить такой дворец очень дорого. – Халилу было жаль тех денег, которые уйдут на возведение хором. Потом окажется, что в них некому будет жить. Для чего такие траты? И неизвестно, каким стал Закир за эти годы. Может уже и забыл про семью и кто его сейчас кормит? Или думает, что всё так и должно быть?

– Ата-джан, разрешите, я отвечу, но я долго буду говорить, а если меня будут перебивать, то я могу испугаться и что-то позабыть.– Карим, а вслед за ним Саид, звучно хмыкнули. Как же, забудет он! Да он цвет своих пелёнок до конца жизни будет помнить! Остальные мужчины ободряюще заулыбались, ожидая объяснений. – Ата, Закир-ака обязательно женится, не может такой старый мужчина долго быть неженатый. У него будут дети, значит, нужна балахона. Нам с Ульмасом нужна комната, мы на балахоне жить уже не будем, мы не маленькие. Для гостей, и для вас всех тоже понадобится отдельная комната. А если в Бухару захочет переехать дедушка Одыл или брат Карим-ака с семьёй? Или кто-то ещё? Если всех посчитать, то и дома из пяти комнат не хватит. Посмотрите, сейчас мы здесь в прадедушкином доме живём в тесноте, почти друг на друга наступаем! Когда у нас в доме праздник и приходят гости, то все малыши сидят за накрытым дастарханом в саду. Потому что во дворе места для них нет.

Мужчины переглядывались, почёсывали бритые затылки, думали. Думал Халил – он перестал замечать переполненный народом двор. Ему казалось, что всё так, как должно быть. На самом деле плотнику часто мешал шум от слишком громких женских разговоров, от детского визга и плача. Ему донимало то, что удобно усевшись на айване в сумерках для отдыха, он видел, что по двору то и дело кто-то пробегал то в сад, то из сада, то в отхожее место, то за водой, то кто-то плескался в хаузе. Уставшему хозяину в это время хотелось тишины. Дом в Бухаре нужен большой! Но что будет дешевле и быстрее: покупать большой дом, или строить самим?

Он оглядел двор: зоркий Али был прав. В одном углу у очага Лайло с Нигорой и близнецами готовят еду: разговоры, перепалки, даже крики, а у его второй жены такой голос, что и говорить громко не нужно. Лайло может шёпотом говорить и на другом конце Афарикента будет слышно. Из мастерской доносятся болтовня Зураба и Ахмата. Братья толкуют, как лучше начать обрабатывать заготовки для плашек на панджары. Обоим уже по двенадцать лет, пора отмечать праздник наступления взрослой жизни. Вот перед отъездом в Бухару и сделаем, чтобы не грустили те, кто дома остаются и те, кто отправляется в неизвестность. На заднем дворе обе снохи раскладывают на клеверную поляну сырую выстиранную одежду для просушки. Хорошо, что Гульшан не ругает неуклюжую Бодам. А вот внучки, Юлдуз и Интизора устроили возню с писком, грозящую перейти в рёв. Кукол не поделили, или что ещё? К ним направилась Лола мирить, успокаивать, а если понадобится, то и наказать за шум.

– Хорошо, пусть будет пять комнат. Но как вы считаете? – мастер обратился к мужчинам на айване. – А не дешевле будет купить готовый дом, лишь немного подремонтировать его?

Никто ничего не ответил, все смотрели на Али. Не потому, что от его слов зависело решение Халила. Всем хотелось знать, продумали ли мальчишки неудобный поворот дела? Конечно, обмозговали! На лице Али мелькнула снисходительная улыбка, но мгновенно исчезла. Кроме Карима её никто не заметил, лишь он обратил внимание на ухмылку. Как на всё то, что касалось его любимого укяма*.

– Все дома, те, которые продают, сделаны из сырцового кирпича. Они старые, им лет по сорок-пятьдесят. Такой дом ремонтировать себе дороже. Сырцовый кирпич больше тридцати лет крепость не держит, разваливается. Тем более, если крыша была худая. Такое часто случается, помните, даже у нас крыша на балахане протекала. За четыре с половиной года обучения мы видели, что мастер Санджар построил двенадцать домов, но не целиком. Часто в одном дворе всего одну комнату. Или отдельно балахану. Только однажды он строил целый дом. В нём были три комнаты, балахана, зимняя кухня и айван. Из двенадцати домов лишь в двух использовался новый сырцовый кирпич. Из жжёного кирпича или с добавлением извести Санджар-ака не строил ни разу. Поэтому чаще всего старый кирпич перемалывают, крошат, замачивают и заново формуют. – Али произносил всё это уверенно, словно много раз повторял в разговоре.

Все внимательно слушали, а Халил старался припомнить, слышал ли когда-либо такие рассуждения. На поверку выходило, что нет.

– Мы слушаем, что дальше?

– Получается, что купили дом и всё переделываем заново? Любой мастер-строитель вам скажет то, что говорю я сейчас. Мы с Ульмасом видели, как устод Санджар замачивает глину, собирая её кучкой. В середине делает воронку и заливает водой. Так глина не вся равномерно вымачивается, её нужно засыпать в большом корыте с дырчатым дном. Вода промоет глину и свободно вытечет. А если в замес добавить немного извести, совсем немного, процентов пять от общей массы, то кирпич будет не хуже жжёного. Дом из такого кирпича простоит не меньше ста лет. – По мере того, как Али набирался храбрости и произносил свою речь, у его отца, а особенно у старших братьев расправлялись морщинки, залегшие на лицах от утренних переживаний. Есть чем гордиться. И пусть братья ещё не построили своего первого дома, то это дело не за горами и пустынями. Надо поверить и рискнуть.

– Ата, можно я пойду и скажу Ульмасу, что вы разрешили нам самим построить дом в Бухаре? И вы напишите брату Закиру письмо, чтобы он нас ждал в ближайшее время? – нет, ну каков хитрец! Отец только думает, а этот мальчуган торопится, спешит! Может быть так и надо?

– Беги. Разрешаю сказать, что дом строить будите сами. Но нужно, чтобы Ульмас полностью выздоровел. Ему надо быть совсем здоровым, а то он не сможет работать. Чертёж забери, может, что-то захотите переделать или добавить. – Халил усмехался в седоватые усы, пряча довольную улыбку, невольно раздвигающую губы. Надо деньги забрать у Санджара. До конца недели подождать, а потом потребовать, чтобы расплатился за свои грехи. Халил не собирается целую луну раздумывать – всё моё должно быть у меня.

Утреннее происшествие постепенно становилось зыбким и незначительным. Никто не забыл, какая опасность нависла над Ульмасом, но все думали о том, что за чёрной, безотрадной и гадкой полосой наступает светлая. Пока она не очень видна, и трудно понять, насколько она хороша. Славно, что уже никто не страдает от невесёлых дум. Никто не вспоминает отвратительного мастера Санджара, и не мучается от происшествия, каким закончилось обучение братьев.

То, что братья многому научились не благодаря обучению, а вопреки жестокой муштре, мужчинам давно стало понятно. Мальчишки много времени терпели побои и ругань устода это было обыкновенным делом. Сказали терпеть, терпи, покуда сил хватает. Но то, что мальчик свалил одним ударом взрослого мужчину, было для всех необъяснимой неожиданностью. В семье знали, что братья бегали к какому-то китайцу кудо Одыла. Но никто представить не мог, что из этого пыхтения и раскачивания на одной ноге выйдет что-то путное.

Когда мужчины остались одни, Халил пытливо, и в то же время просящее оглядел всех:

– Через две луны я уеду. Уеду на долгое время. На сколько, я сейчас не могу сказать. Уже сейчас я прошу вас не покидать мою семью своим вниманием. За старшего в семье остаётся Карим. Да и готовиться ему нужно к тому, что я в любое время могу отправиться в сады Аллаха! – все замахали руками на эти не очень радостные слова. – А тебя, брат Одыл, я прошу поехать со мной. Твоя помощь в покупке земли для строительства дома будет особенно необходимой. Ты лучше всех можешь торговаться, ты в нашем городе самый уважаемый купец. В Бухаре я никого не знаю, могу растеряться, возможно меня при покупке попытаются обмануть. Я когда туда приезжаю, то всё время боюсь, что меня обворуют, ограбят, одурачат или просто убьют.

Все засмеялись. Никому и в голову не приходило, что плотник Халил, самый известный из ремесленников Афарикента кого-то боится. Сам Халил тоже улыбнулся, показывая, что половина сказанного преувеличение, но второй половине надо верить.

– А теперь пора браться за работу, а то на чай мы заработали, а на мясо в казане, что жарят женщины, ещё нет. Если сейчас же не встанем от чая, то ужинать будем в долг. – Такими немудрёными словами он показал, что пора расходиться: день не праздничный и работа долго ждать не будет. Особенно страшным для любого ремесленника и дехканина было слово «долг». Он мог превратиться в тяжёлые проценты и гремящие цепи, висящие на ногах и руках человека.

В ночи шелестел шепоток двух женских голосов, почти неразличимый. Невесомо-лёгким эфиром он то растворялся в темноте, то снова сгущался и поднимался до едва слышного журчания воды в арыке.

– Неужели ты его так сильно любишь, что за всё время не подумала о том, что можешь остаться не только без мужа, но и без детей? – Лайло с вечерней молитвы пытается убедить свою сестру в том, что женщина не может сама выбрать себе мужа, что всё бывает так, как угодно Аллаху. Лишь по воле Всевышнего складывается семья.

Нафиса ничего не слушала, лишь твердила, что поедет в Бухару, что будет там делать всё, что ей прикажут. А когда Закир увидит, какая она хорошая, то женится на ней. Она не думала о том, что ей уже двадцать четыре года. В такие годы у женщины уже по три-четыре ребёнка по дому ползает. Она не слушала, что Закир давным-давно забыл про неё, и что не может она сама начать свататься к нему. Эта сумасшедшая не могла сказать о том, что влюблена хотя бы лет шесть тому назад. Тогда можно было бы что-то сделать, а сейчас она может выйти замуж лишь за вдовца с выводком детей на шее… Или четвёртой женой, но только потому, что она прекрасная вышивальщица и прибыль от её присутствия в доме мужа будет несомненной!

– Сестрица! – надтреснутым голосом твердила Нафиса, утирая беспрестанно текущие слёзы, превратившие её лицо в непропечённую лепёшку. – Поговори со своим мужем, пусть он скажет батюшке, пусть они сделают так, чтобы я поехала в Бухару. А там Аллах проявит свою милость и обернёт взор Закира в мою сторону. Тогда может быть он и захочет взять меня в жёны.

– Конечно, Закир женится, да не на тебе. Молодых полно, гроздями на дувалах висят. Только того и ждут, чтобы кто-то сорвал. На таких перестарков, как ты, никто не смотрит. – Жёсткие слова тяжело давались Лайло. Та понимала, что без Нафисы она как без рук. Сестрёнка была услужливой, работящей и тащила на себе воз домашней работы ничуть не меньше, чем сама Лайло.

–Сестра, за что ты так со мной? – икая, девушка выдавила из себя унылые слова.

– Нафиса, поздно об этом говорить, нужное время прошло. Почему ты раньше молчала? Почему никому даже не намекнула о своей сердечной привязанности? Неужели ты думаешь, что мой дядя и твой отец были бы против того, чтобы ты вышла за Закира замуж? Или мой муж не понял бы тебя и не согласился? Но сейчас?… Конечно, я скажу хозяину, но ни на что не надеюсь. Ты же видела, на ком он Саида женил? Вдруг мой муж насчёт Закира какие мысли имеет? – вздыхая и тоскуя, Лайло постелила две курпачи на палас, предлагая Нафисе остаться ночевать у неё. Говорить больше не хотелось. Глупость и упрямство неизлечимы. Если у Лайло ничего не получится, так и останется её сестра незамужней. Позор-то какой!

Немного повозившись и удобнее устраиваясь в непривычном месте, Нафиса закрыла глаза и честно пыталась уснуть. Перед глазами сразу же поплыли разноцветные круги с вкраплениями овалов и ромбов, это рисунок нового узора на один из оставшихся платков. Девушка долго не могла придумать орнамент для платка и найти подходящие цвета. После того, как она всё рассказала сестре, узор сам по себе сложился в голове. Она видела его во всей красе. Вот здесь жёлтый цвет, он тёплый, успокаивает и способствует созиданию. Ромбы рядом надо вышить коричневыми нитками, они хорошо сочетаются с жёлтым и радуют глаз. По бокам надо пустить холодные цвета – голубой, фиолетовый и бирюзовый. Они приводят человека в состояние созерцания и умиротворения. Можно использовать и серый, он простой и за него глаз не цепляется, его лучше пустить по краю. Привычные мысли окончательно заставили Нафису забыть неприятный разговор. Он наизнанку вывернул ей душу и словно голую заставил пройти на виду у всех жителей махалли.

Права была сестра, её собственная глупость и непонятная надежда на счастливую случайность привели к печальному концу и неразберихе в голове. Аллах милостив, теперь от Нафисы ничего не зависит. Теперь её судьбу будут решать родные, близкие. Молодая вышивальщица была уверена, что в семье её любят и не позволят увянуть никому ненужным пустоцветом. На границе сна и яви она увидела Закира, увидела таким, каким он был двенадцать лет тому назад, нескладным подростком с безумно грустными глазами. Они лишь на мгновение задержались на невзрачной девчонке. Затем взгляд уплыл в сторону, прочь, туда, где ей не было места. И на этой грани яви и сна вдруг появилась невероятная по своей силе и убеждению уверенность – ошибается Лайло, ей нечего боятся. Она попадёт в Бухару, она будет жить возле своего любимого полноправной женой. Аллах ей в помощь!

Ранним утром, когда солнце ещё пряталось за горизонтом и никому не собиралось показывать своё румяное лицо, Али соскользнул с курпачей* на балахоне. Брызнув несколько горстей воды на лицо, он натянул на ноги старенькие чорики, а на тело давно отслуживший свой срок и потерявший первоначальную расцветку отцовский плюшевый жилет. Стремглав слетев с лестницы, он птицей пролетел двор и сад. Здесь его приняла в свои объятия Акдарья. День начался. Почти пять лет так начиналось каждое утро. Надо было выполнять все указания, полученные от учителя-китайца Дэн Зена. Али не забыл ни единой мелочи. Держа жилетку и чорики в одной руке, а другой резко загребая против ленивого течения, он быстро переплыл реку и сел под знаменитый карагач со сломанной вершиной.

Умерив дыхание и успокоив сердце, Али постарался ни о чём не думать, уставившись в растресканную кору дерева. Свежий воздух не ласкал кожу, а властно теребил. Стояла ранняя весна, по утрам было довольно свежо. Очень медленно, не торопясь, кропотливо и неспешно мальчик отгонял все мысли. Дыхание стало глубоким, ровным, воздух тугими волнами проникал в лёгкие и, выплывая наружу, слегка побулькивал в горле. Солнце уже поднялось над горизонтом, а мальчик всё сидел без движений. Внезапно он открыл глаза, встряхнулся всем телом и вскочил на ноги. Он стал наносить резкие удары сжатыми кулаками в разные стороны от себя. Ноги его колотили воздух там, где только что находилась голова. Прыжки были такие резкие, что у любого другого руки и ноги давно бы вылетели из суставов. Но уроки, полученные от учителя, даром не прошли. Тело Али слушалось даже не мыслей – их дуновения и скрытых желаний.

Все домашние знали, что у Али с Ульмасом есть занятие, оно должно сделать их сильным, способными защитить себя от врагов. Но никто не верил, что простое дыхание и размахивание руками и ногами, может помочь в этом деле. Старшие братья, особенно Саид, ехидно посмеивались. Все в один голос твердили, что курашисты* самые лучшие бойцы! Когда они выходят в круг, земля содрогается от их поступи, народ вокруг замирает и ждёт великих подвигов! Ни одна свадьба, ни один праздник не обходятся без этой борьбы. Любой уважающий себя мужчина должен знать правила борьбы и уметь честно победить противника в сражении!

Почему Али выбрал такую непонятную борьбу? В ней и движений-то не видно! Никто этого не понимал, да особо не задумывался. Вчерашний день подвёл жирную черту и поставил точку в мысленном, безмолвном споре. Эти бесконечные разговоры вели между собой Али и Ульмас со всем остальным миром, отстаивая свою любимую забаву. Все курашисты борются только с теми, кто равен им по силе, никогда мальчик не сможет победить взрослого мужчину, если тот весит в два раза больше, чем подросток. Но Али смог не только победить мастера Санджара. Он свалил его с ног одним ударом, да таким, что у старого драчуна дух перехватило.

Никогда ещё Али не применял свои знания и умения против другого человека. Одним ударом ребра ладони он ломал толстые ветки. Иногда ему удавалось разбить камень, чаще всего хрупкий известняк. Когда он укреплял свои ладони и пальцы, то он втыкал их в мокрый песок, стараясь загнать с одного раза как можно глубже.

Закончив все упражнения, Али опять сел на своё любимое место и задумался. Неожиданность, внезапность нападения и презрение к щуплому мальчишке – вот что привело мастера Санджара к бесславному поражению в драке. Если бы тот успел приготовить свою любимую палку и взмахнуть ею, то Али сейчас лежал бы рядом с Ульмасом. Учитель Дэн Зен всегда говорил, что двигаться нужно быстрее мысли и не предупреждать противника о своих намерениях. Никогда не смотреть ему в лицо, извещая взглядом о начале атаки. Противник должен быть уверен в своём превосходстве, в своей силе и ловкости. А курашисты, начиная бой, потрясают руками и топают ногами, угрожая и уведомляя о способах, какими будут разделываться друг с другом.

Многие зрители заранее знают, кто и как борется, у всех есть любимые бойцы. Люди редко ошибаются в том, кто выиграет схватку. Это всё равно что в козлодрании поставить заклад на незнакомого коня и всадника. Проще выбросить деньги на ветер, чем ставить на чужака. Многих курашистов знают в лицо не только в родном городе, а в соседних селениях и городах. Поэтому незнакомые приёмы боя, используемые подростками, для многих будут неприятными сюрпризами, способными осложнить жизнь врагам.

Но пока у Али и Ульмаса врагов не было. С ребятами и подростками в махалле делить было нечего. Да и что делить, если с раннего утра до вечерней молитвы все окрестные мальчишки с восьми-десяти лет чем-то заняты. Либо по хозяйству в родном доме, либо находятся в обучении у ремесленников. А жизнь шагирда-ученика очень нелегка! «Подай, принеси, сделай, повтори, помоги, отнеси, запомни» – очень много слов-приказов и мало свободного времени у отрока. Уже с детства было ясно, кто из махаллинских детей как будет жить в зрелые годы. Кто-то пловом с утра до вечера будет лакомиться, а кто-то редиску с кислым молоком на ужин за счастье почитать будет. Понятно было, кого родители женят к двадцати годам, а кто, собирая деньги на калым, в бобылях проходит до сорока лет. Потом женится на перестарке или на девушке с изъяном. Спору нет, всякое в жизни может случиться, но уже в 10 – 15 лет было видно, кто чего достигнет на широкой дороге жизни, а кто останется на её обочине.

Конечно, всё это происходило тогда, когда жизнь была мирная, никаких набегов и войн не было. А если вдруг ханам и султанам пришла охота помахать саблями и пограбить города и селения, принадлежащие его соседу, то ни о какой благополучной судьбе рассуждать уже нечего. Останется мальчишка сиротой. Чтобы выжить вынужден будет браться за любую работу. Хорошо, если какие-то родственники живут в нетронутом усобицами месте. Но и те за просто так кормить не станут, потребуют работу. Попрёки будут сыпаться за каждый кусок лепёшки и пиалу чая. Горек сиротский хлеб, ох как горек!

Али старался не думать о том, что сейчас с Ульмасом, что с его глазами и головой. Он думал лишь о том, что скоро, очень скоро они отправятся в Бухару. Там отец обязательно найдёт для них хорошего учителя. Али старался не думать, что устод Санджар никуда не делся и шагирд обязан отработать долг. К удивлению Али это его совсем не расстраивало. Он решил, что больше даже глаз на учителя не поднимет и будет говорить лишь два слова: «Да, учитель!». А потом они с Ульмасом построят дом, построят такой дом, каких ещё никто не строил.

Али понимал, что ни дворца, ни медресе они не соорудят. Но сделать жилище красивым и удобным они смогут, не без труда, конечно. Надеясь, мечтая и проворачивая в голове все части будущего дома, мальчик боялся того, что упустит какую-либо мелочь, о чём никогда не говорил устод, а они с Ульмасом не обсуждали. На ошибки своего неудачливого устода они насмотрелись за эти пять лет. Даже при своей исключительной памяти они иногда ошибались при подсчёте. Получается, что не все мастера такие добросовестные, как брат Карим, как батюшка или тётушка Нафиса.

Вчера вечером, засыпая на балахане, Али вспомнил, что мать и тётушка о чём-то долго шептались. Выходя из дома, он видел их обоих, спящих рядом в нижней комнате. Мать так сильно уставала за день, что засыпала сразу же, как только её голова касалась подушки. А тут разговоры, затянувшиеся на полночи. Правда говорили они тихо, а Али старался не прислушиваться. Свои секреты он никому не выдавал, а в чужие, особенно в женские, никогда не лез. Женские секреты были такие глупые, такие бестолковые и бессмысленные, что их и секретом трудно назвать. Для чего их хранить, Али не понимал.

Секрета тётушки Нафисы никто не знает, может быть, только Лола знала её тайну. Такой проныры Али никогда не встречал, хотя в доме полно и женщин и девчонок самого разного возраста. В соседних домах девчонок тоже хоть отбавляй. Он ешё не задумывался о женитьбе, но если бы родители начали сватать ему невесту, то он захотел бы жениться на девушке, похожей на Лолу. Он не любил тех, кто может только поддакивать и кланяться в ответ на замечания. Лола никому не дерзила, но втихомолку всё делала по-своему. Это было незаметно, поэтому все окружающие были уверены, что Лола самая уважительная и послушная девочка в округе. Это было далеко не так.

Только Али с Ульмасом заметили, что Лола могла бы стать прекрасной вышивальщицей, но их сестрёнка не любила сидеть целыми днями за пяльцами. Она искусно показала себя неумелой криворучкой. Вот это секрет так секрет. Братья решили не выдавать её: не хочет вышивать, ну и не нужно. Зато Лола коров любит и лучше курта, чем делает сестричка, не делает даже их с Ульмасом матушка. Она всегда очень точно отмеряет соли на закваску, и выдерживает молоко ровно столько, сколько нужно, чтобы оно не перекисло. А сушит его особым способом. Если бы сестра была бездельница или врунишка, Али первый бы поучил её правильному поведению, но та просто молчала. Молчала и собирала секреты по всему дому. Она наверняка знает, о чём шептались мать с тётушкой.

Но пора возвращаться, давно пора посмотреть, как там Ульмас, а потом к мастеру. И надо ещё раз внимательно посмотреть на чертёж. Новая мысль, возникшая у Али, когда он разглядывал две ветки, растущие от ствола вправо и влево, привели к тому, что он решил сделать в доме один вход – со стороны гостиной. В другие комнаты вход должен быть тоже из гостиной, а не с улицы. «Будет теплее – думал он, – и в окна можно вставить стёкла».

В своё время стёкла привели братьев в изумление своими свойствами —через них всё было видно, как сквозь воду. Стекло очень хорошо задерживало холодный воздух, не пропускало его в комнату. В гостиной их дома были окна со стёклами. Эта роскошь появилась несколько лет тому назад. Маленькие, размером в две ладони кусочки льдистого стекла были вставлены в панджары. Тогда братья были помладше и устроили глупую по их нынешним понятиям игру. Али забрался в гостиную, а Ульмас устроился во дворе под окном. Они, громко хохоча от восторга, корчили друг другу рожицы. Когда за этим совершенно бессмысленным и непонятным занятием их застал Карим, он, несмотря на всю свою любовь к братьям, сам отходил обоих хворостиной: одного по тощему заду, а другого по жирной спине. Да так, что потом братья неделю на стёкла смотреть не могли.

Наказаны они были не за то, что могли стекло испортить, поцарапать или не приведи Аллах разбить, а за совершенно бестолковое озорство, недостойное таких взрослых ребят. С тех пор братья прониклись к стеклу большим уважением и изделия из него почитали как самые красивые и нужные в доме. Так же они относились к стеклянным вазочкам, стоящим в нишах гостиной комнаты. Али размышлял, почему он ни разу не спросил у взрослых, где и как изготавливают стекло. Он хорошо знал, что оно дорогое, очень дорогое, безумно дорогое. Разбить его равносильно добровольной и страшно болезненной смерти.

Обратная дорога до дома заняла столько же времени, сколько и к обломанному карагачу. Взрослые уже не запрещали ходить на другой берег. Видимо поняли, что запретные яблоко или груша, сорванные в чужом саду намного вкуснее, чем та, которая растёт под собственным окном. Карим аккуратно перепрятал драгоценности в другое место. О нём не знал даже отец. Халил сам настоял на этой тайне, объяснив сыну, что ему до смерти осталось не так уж много дней. Али с Ульмасом, невозбранно бегая везде, где заблагорассудится, очень скоро перестали думать о непонятных запретах и выбрали приметную площадку местом своих странных занятий.

Халил, пришедший вечером к Зумрад, долго, со вкусом пил чай со слоёной лепёшкой, нахваливал лакомство, приготовленное младшей снохой, и долго говорил. Разговор был обо всём, что произошло в этот беспокойный день. Но больше всего о том, что он на некоторое время должен будет уехать в Бухару.

– Слава Аллаху, что сейчас в Бухаре правит просвещённый государь Абдулазиз-хан. Его поддержали Джуйбарские шейхи. От его милостей зависит и правитель Афарикента Искандер-султан. Абдулазиз-хан покровительствует поэтам и учёным и сам пишет стихи. – Обо всём этом ранней весной этого года рассказывали погонщики верблюдов из посольского каравана, отправлявшегося в Китай. – Я сам всё слышал, люди из посольства сильно хвалили хана. Они говорили, что это достойнейший владыка. Он даже снизил налоги. Правда, их с нас собирают той же меркой. Хорошо, что не увеличивают. Именно поэтому я и решился ехать в Бухару, сердце моё. – Зумрад вздыхала с самого утра, с того мига, когда Халил с родственниками вернулся от казия, но мужа не донимала просьбами остаться.

Они давно мечтали о том, как сделать так, чтобы в Бухаре был второй дом. Как устроить Закира более удобным образом, не отдаляя его от семьи, а пытаясь приблизить. И тут такой случай! Неприятный, но именно используя переезд братьев в Бухару, не насовсем, на время, можно восстановить с нелюдимым племянником родственные отношения и покрепче привязать его к себе.

– Муж мой! Вы всегда всё делаете правильно, вы думаете на несколько ходов вперёд. Как это делается в игре «Четыре рода войск». Её бобо Одыл привёз из Хиндустана. Все наши мужчины прекрасно научились играть. Я ни словом, ни делом, ни мыслями ничего не имею против Бухары. Я понимаю выгоду того, что у нас в Бухаре будет свой дом. – Хорошо, что мечтания осуществляются!

– Сердце моё, не рви мне душу. Я и так страдаю…

– Но я так буду тосковать без вас, я так буду горевать каждый день, проведённый без вас! Волосы на моей голове давно все седые, и ночи, которые мы проводим вместе, безгрешны. Но я не могу даже подумать о том, что вас полгода не будет дома. Я за это время могу умереть. Мне уже почти пятьдесят лет. Многие мои подруги уже давно гуляют в садах Аллаха. Но я, несмотря на болезни, ещё надоедаю людям в этом мире. Умоляю вас, берегите себя, помните каждое мгновение, что мы с Лайло молимся за вас, мы вас любим больше своей жизни. – Зумрад изо всех сил старалась не проронить ни единой слезинки: она сможет вдоволь поплакать потом, а сейчас она должна быть сильной и мужественной.

Халил понимал, как тяжело даётся старшей жене это напускное спокойствие, это показное равнодушие. Он решил не бередить раны преждевременно, а заниматься повседневными делами.

– Душа моя, как вы считаете, справится ли Карим со всеми делами? Не будет ли урона нашей мастерской и заказам, что поступают на различные вышивки и другие безделушки? – Халил хорошо понимал, что работа вышивальщицы оплачивается намного дешевле, чем работа плотника, но является хорошим подспорьем для блага семьи.

Ни один мужчина никогда не скажет, что он ценит работу женщины наравне с мужской. Поэтому отношение к вышивке было несколько пренебрежительным. Вот если бы вышивкой занимался мужчина, тогда другое дело. О его работе говорили бы уважительно, и стоила она в два-три раза дороже, чем работа Нафисы. Зумрад ласково взглянула на мужа.

– Думаю, что справится. А если не справится, то рядом всегда стоит Лайло. Уж она не только ни одного медного фельса не упустит, она ни одной пылинки зря не потратит. Всё сметёт в кучку и сложит в сундук! Вы же знаете свою младшую жену.

Халил усмехнулся. Во всём Афарикенте не было более скупой женщины, чем Лайло. Она могла подать милостыню, могла раздать подарки во время курбан-хаита. Но попробуй попросить у неё взаймы до лучших времён несколько монет, или какой-либо инструмент денька на два: кетмень, лопату, урак. Лайло мгновенно становилась глухой. Хорошо, если просто глохла. Она могла так высмеять человека, пришедшего с нелепой просьбой, что любой был готов провалиться не просто сквозь землю, а в самую преисподнюю.

Она наперечёт знала, у кого в махалле какие заработки. Кто проиграл дневную выручку в чайхане, поставив на незнакомую перепёлку большой заклад. Кто купил в долг украшение для жены, не подумав о том, что в хозяйстве нужнее новый кетмень. Кто побоялся потребовать причитающиеся ему деньги за выполненную работу. Для всех находилось острое словцо. По всем обычаям в доме деньгами распоряжались мужчины, но так повелось в семье Халила, что Лайло знала о каждом таньга, отложенном и спрятанном в надёжное место. Она видела своими кипчакским глазами каждый фельс, что лежал и дожидался того мига, когда его на базаре обменяют на нужную вещь. Или на все те вкусные приправы, без которых в семье не готовили ни одно блюдо.

Трудно было узнать в этой упитанной круглолицей женщине худую замарашку, много лет тому назад появившуюся в доме. Даже спустя столько времени старшая жена ни на одно мгновение не пожалела о своём решении. Не жалела она и о том, что её любимый Халил, её муж женился на тощенькой девчушке. Теперь никто не мог попрекнуть вторую жену тем, что она сиротой пришла в дом. Да если не Лайло, то половина заработанных мужчинами денег уходила бы на пропитание.

Для Зумрад было великой тайной, как с одного танаба земли можно собрать столько необходимых овощей и фруктов? Как можно с того же танаба земли кормить двух коров, два десятка баранов, пятьдесят кур и несколько десятков уток, не считая перепёлок. И совсем уже непонятным было то, как весь навоз превращается в удобрение. А у соседей из него кроме кизяка ничего не делают. Лайло приказывала собирать навоз, мешать с рублеными сорняками, а осенью раскидывать по вспаханной земле.

Все овощи у Лайло были в полтора раза крупнее, сочнее и вкуснее, чем у остальных соседей, а фрукты слаще мёда или сахара. Злые кумушки утверждали, что навоз, раскиданный по пашне, противен Аллаху и это только вредит посадкам. Но все эти разговоры затихали, как только злоязыкая соседка усаживалась за дастархан и пробовала шурпу из этих овощей. Многие хотели перенять приёмы, используемые в доме у Халила, но не у всех получалось. Вот и злословили от неумения, незнания и зависти… Лайло же объясняла всё это простым заимствованием у китайцев. Они в земледелии не делали никаких секретов. Но многие дехкане, не желая лишний раз подняться с курпачи, получали со своих участков довольно скудные урожаи.

К сожалению, была ещё одна причина нежелания работать. Это были заоблачные налоги. Такие, что чем больше человек работал, тем больше он должен был платить. Зачем надрываться? Получишь десять мешков риса – из них четыре надо отдать. Соберёшь двадцать мешков риса – отдашь девять мешков. Получается, что лучше меньше работать и меньше отдавать. Многие привыкли жить впроголодь, как привыкли к жалобам на тяжёлую жизнь, на высокие налоги, на неурожаи и бескормицу…

Но страшнее всего были войны и набеги. Вот тут уже никто не спрашивал, сколько ты должен отдать – захватчики загребали всё подчистую. Лучше было не сопротивляться, а то можно распроститься с жизнью. Некоторые, те, что поумнее, делали схроны, куда ссыпали семенное зерно, прятали крупы, а в открытых кладовках стояли полупустые хумы, на дне тонкой плёнкой плескалось масло или лежали горстки круп. Этого было не жаль. Труднее было со скотиной, прятать её негде. Можно отогнать за реку, но и там она не была в безопасности. Каждый хозяин приспосабливался, как мог.

Вот уже семь лет в Мавераннахре никто ни с кем не воевал. Незначительные стычки беков в счёт не шли. Абдулазиз-хан и правитель Самарканда, не поделив Бухарский престол и помахав саблями, вскоре помирились и больше не воевали. В Бухаре был свой правитель, в Самарканде свой. Но та маленькая война обошла Афарикент стороной. Не зря про Искандер-султана говорили, что он как дервиш – лучше омон-пули* заплатит, чем станет воевать. Поэтому и налоги были большие. В семье Халила работы никто не боялся, от того не голодали. Но богатством никогда не хвастались. Опасно было это делать и все понимали: «У длинного языка жизнь коротка».

Утро принесло Халилу новые волнения. На пути в мастерскую его ждала Лайло и упросила зайти поговорить. Потупив глаза, она заявила, что разговаривать при всех за чаем или на айване ей неловко. Халил был крайне удивлён: Лайло никогда не стеснялась говорить обо всём как при своих, так и при чужих. Усадив мужа на курпачу и подоткнув ему под спину самую мягкую подушку, она налила свежего чая и опустила голову, собираясь с мыслями.

Такой растерянной Халил видел свою жену лишь на свадьбе, когда она узнала, что выходит замуж именно за него. Помявшись немного и покрутив пальцами кончики платка, она выложила странные новости своим гортанным голосом, стараясь умерить его силу. Небывалая и непредсказуемая новость о сестре Нафисе и её просьбе о поездке в Бухару сначала развеселила Халила. Вскоре он понял, что это не шутка. Мысли плотника разбежались испуганными тараканами в разные стороны.

Чего? Куда? Зачем? Да чего только эти глупые женщины не придумают? Какая любовь? Какое замужество? У Нафисы от усталости всё в голове смешалось, и она сама не понимает, что говорит! А кто здесь будет заказы выполнять, кто будет работать вместо Зумрад? Халил, не допив чай, поднял глаза на Лайло и сообразил, что его жена в такой же растерянности. Вот отчего были все эти рыдания и слёзы, когда Одылу приходилось отказывать свахам! А Халил-то здесь при чём? И только тут он ухватил суть дела – жена просит его поговорить с Одылом и посватать Нафису за Закира.

Объяснение простое: жить-то в новом доме в Бухаре будут одни мужчины. Согласие должен дать отец девушки, а просить за неё должен будущий кудо! Ну до чего же хитрые эти женщины, до чего изворотливые! Даже улитки не такие скользкие, как эти плутовки. Получается, что его племянник женится на двоюродной сестре его второй жены. Вот уж точно, думай-думай, а нарочно такого не придумаешь. Надо ещё и племянника уговаривать, чтобы женился на такой взрослой невесте, а если честно сказать, попросту старой.

Конечно, Одыл будет рад выдать наконец-то свою Нафису замуж. Сам Халил привык считать сестрёнку жены чем-то совершенно незаменимым в семье. Именно она заменила Зумрад в рукоделии и все пяльцы-шмальцы, напёрстки-отвёрстки полностью перешли к Нафисе. Старому плотнику было трудно сразу понять, что всех изменений будет намного больше. Дом в Бухаре действительно нужен большой. Неужели Али что-то знал про это, ведь вчера так уверенно говорил о женитьбе Закира? Но нет, этого, судя по всему, никто не знал и никто не догадывался. А вышивальщица-то много лет точила слёзы по его приёмному сыну.

Лайло сидела на курпаче, понурив голову, не смея взглянуть в лицо мужа. Вроде это она виновата, что недосмотрела за сестрёнкой. Не виновата ни в чём, у той отец есть. Если Одыл вовремя не позаботился выдать дочку замуж, то теперь пусть вкладывается в строительство дома в Бухаре. У Халила разгладилась морщинка между бровей. Нечего страдать, всё идёт как надо: Нафиса девушка хозяйственная, послушная, своё ремесло знает хорошо. Судя по тому, что так долго хранила привязанность к Закиру, верная и постоянная. Улыбнувшись своим мыслям, он погладил жену по волосам, провёл тыльной стороной руки по круглой смуглой щеке. Скользнул пальцами по подбородку и обрадовался пришедшей ему сейчас мысли, что сегодня он ночует у Лайло.

– Женщина, можешь сообщить своей сестре, что если её отец согласится на то, что она выйдет замуж за моего племянника, то она переедет в Бухару. Но тогда расходы на дом будут пополам. – Добавил Халил. Не мог упустить, чтобы хоть как-то не сэкономить на стройке. Родня роднёй, но расходы, связанные с переездом довольно большие. Просить денег у Одыла было неловко, а тут такой случай подвернулся! Лайло поняла и мысли мужа, и безмолвную ласку, и то, что «женщиной» он называл её лишь тогда, когда собирался провести с ней счастливую ночь. – Пойду к Одылу, нужно обо всём переговорить. Но вот что делать с калымом и приданным, ума не приложу. Ладно, мы всё-таки родня, договоримся как-нибудь!

Сказать, что Одыл обрадовался приходу Халила и нежданному разговору – значит, ничего не сказать! Он сначала растерянно слушал своего кудо, потом вскочил, начал обнимать его и целовать. Потом бросился танцевать, тряся в руках дойру*, совершенно не умея на ней играть. Одыл смеялся, а по лицу его катились старческие слёзы. Поэтому сообщение о том, что не мешало бы дом строить вдвоём, не вызвало у купца никакого неудовольствия. Вернее он даже не заметил, что на его кубышку с деньгами позарился один из близких родственников.

Он так был рад, что единственная дочка наконец-то выйдет замуж, и за кого – за слушателя медресе, за умного человека, за сына Халила. Одыл был готов целиком возводить дом на свои деньги. Прибежавшая на шум и крики Айгуль быстро всё поняла и включилась в общее веселье. Её старшая дочка Дильбар перебежала через дорогу и тут же сообщила новость старшей женщине Зумрад. Вдруг веселье Одыла сошло на нет:

– Халил, брат мой! А вдруг Закир не захочет жениться на Нафисе, она уже такая взрослая! Да что я сам себя обманываю, старая она для невесты. А в Бухаре не в пример больше красивых рукодельниц, куда там моей дочке! Я хоть и люблю её безмерно, но не могу не понимать, что товар-то залежалый. Не порченый, не битый молью, но старый, ой какой старый! – он сгорбился, сел на подушки свесил голову на грудь, размазывая невысохшие слёзы счастья по плоскому лицу.

– Одыл, брат! Не о том ты беспокоишься. Закир женится на той невесте, на какой я велю. А Нафиса девушка очень хорошая. Старая, говоришь? У неё что, седые волосы, или она хромает на обе ноги? Или у неё кривые руки и она не может приготовить вкусную шурпу или плов? Или она слепая, косая, кривая, рябая? Или она не самая лучшая вышивальщица в Афарикенте? Только в Бухаре есть мастера-мужчины, которые могут быть искуснее, чем она! И то лишь потому, что вышивают золотом! А может быть у неё какая-то скрытая болезнь? Она живёт в моём доме вот уже двенадцать лет, и я не заметил ни одного изъяна! Нет, она красивая, молодая девушка. Это ты мне должен такие слова говорить, а не я тебе. По рукам?– Халил торопился завершить сватовство и сделку по строительству дома, чтобы Одыл не опомнился и не пришёл в себя, поняв, в какие расходы втравил его кудо.

– По рукам брат! Сегодня барана режем, помолвку отмечаем. – И Одыл опять полез к Халилу обниматься. Халил уже не сопротивлялся, это надо же такому случиться. Вчера с утра полумёртвый сын и суд, а сегодня повторное родство. Ведь его дочка давно замужем за сыном Одыла. Не мог он подумать пятнадцать лет тому назад, что этот кочевник станет для него самой крепкой опорой и поддержкой в жизни. Давно пора родниться кочевникам с осёдлыми дехканами и ремесленниками. Только так в Мавераннахре наступит спокойствие – не будут же одни дяди резать и вешать своих племянников, а другие насиловать племянниц и вспарывать им животы.

Домой Али прибежал, когда все уже разошлись по делам. Слишком много он раздумывал, а то сидел бы за дастарханом раньше всех. На айване было пусто, а на скатерти оставались несколько кусочков лепёшек и тёплый чай в чайнике. Глаза Али обежали двор. Отца нигде не было, голоса его не слышно. Мать почему-то до сих пор на своей половине. В это время она давно распекает за плохую работу работников. Она всегда находила к чему придраться. Иногда она сидит с матушкой-сестрицей на её половине и чешет языком в своё удовольствие.

Что-то не так, но не это главное, быстро посмотреть, что с Уьмасом. Зайдя в комнату, он увидел, что братишка проснулся, рядом с ним на маленькой скатёрке стояла глиняная коса с разными орехами и кишмишом, пиала с чаем и небольшой чайник. Лайло ласково гладила Ульмаса по его бритой голове, обвязанной свежей тряпкой. Увидя Али, махнула рукой и отправилась на задний двор. Без хозяйского догляда и редиска расти не будет. Али поёжился «Как это я утром про брата забыл, я же думал, что быстро вернусь, но задумался». Ему стало стыдно, но брат ничего не сказал. Лицо у него было чрезвычайно довольное.

– Это чему ты с утра улыбаешься? И скажи мне, что ты видишь и как? И где лоханка под отбросы? – Али решил, что если брат улыбается, то всё хорошо.

– Али, ты вот ночью на балахане спал, а я здесь. А в соседней комнате матушка с Нафисой шептались. Оказывается Нафиса влюблена в Закира, и сегодня батюшка пошёл к дедушке Одылу договариваться насчёт свадьбы. Дедушка Одыл тоже будет с нами новый дом в Бухаре строить. Они вместе будут строить. Вот. Они мне всю ночь мешали спать своими шептаниями. Утром ещё матушка с батюшкой долго разговаривали, но уже громко. Никаких секретов в доме нет, вечером шепчутся, а утром во всё горло кричат! Вот мы с тобой можем секреты хранить, а они все какие-то неразумные, как дети. – Безбородые молодые лица двух хитрецов склонились друг к другу и воспоминания о больших и малых секретах, хранящихся в их головах, заставили обоих улыбаться! – А про меня все забыли. Я чего ещё хотел сказать, мы точно сами дом будем строить. Если бы один батюшка решал, то он мог и передумать. А дедушка Одыл нас сильно любит, будет всегда защищать и позволит нам всё сделать самим.

Круглое лицо Ульмаса с крохотной горошиной носа, зажатого пухлыми щеками, было таким довольным и умиротворенным, что Али опять заулыбался.

Да, дедушка Одыл всегда на их стороне. У него самого уже трое внуков, потому что их сестрица Айгуль родила двух девочек и мальчика. Но они ещё маленькие, старшей дочке Дильбар всего одиннадцать лет, а внуку Киличу десять. Про Бахор и говорить нечего, мелочь пятилетняя, даже разговаривает ещё плохо. Бобо их любит. Дедушкин охранник научил их драться. Бобо всегда с ними разговаривает, про разные страны рассказывает, про большие красивые здания. Жаль, что он рисовать не умеет, а то бы нарисовал всё то, что когда-то видел. Дедушка Одыл рассказывает так понятно, что и без картинки всё видно.

Эх, если бы Ульмасу можно было вставать, они бы побежали вдвоём в дом к деду, там Айгуль. Она уже вчера прибегала, сидела возле Ульмаса, гладила того по голове, вздыхала и говорила разные ласковые слова. И Гульчехра приходила, это та, которая повитуха. Её так сильно уважают все в махалле! Она всегда занята, но всё-таки нашла время и забежала проведать младшего братика. Только Ойнисы не было, но она редко приходит в гости. Далеко и некогда ей. Четверо детей и она опять беременная, скоро родить должна. Дядя Анвар не любит, когда его молодая жена уходит из дома, есть такое слово смешное. Он свою жену ревнует, так матушка говорит. Это значит, что муж, то есть дядя Анвар, боится, что их сестрица Ойниса на какого-то другого мужчину посмотрит. А что, неужели замужней женщине нельзя смотреть на мужчин, она же не слепая?

– Ульмас, смотри что я придумал с домом. – Али разложил на курпаче чертёж и стал показывать братишке. Тот быстро понял, что новый план удобное, чем те, по каким строят сейчас. У каждой комнаты есть свой выход на улицу, зимой холодно, всё тепло будет выходить через двери. – А если пристроить к дому совсем маленькую комнатку и через неё заходить в гостиную, то тепло выходить не будет совсем.

– Ты это про какую комнатку говоришь? Для чего она нужна? – Ульмас повертел головой и решил. – Ты прав, туда можно повесить на стену крючки для верхней одежды, чтобы она в комнате не валялась на сундуках. И поставить разные подставки для обуви. Для каждой пары будет своё место, а то всё время путается обувь. Ты же всегда мои чорики обуваешь…

– Неправда, твои чорики мне велики, у тебя такие же большие ноги, как и у брата Карима, а у меня ноги меньше, чем у тебя. – Али действительно обувал чорики брата, свои пока найдёшь, пока натянешь, а эти растоптанные.

– Если они тебе и велики, то зачем обуваешь не свою обувь? Если так будешь делать, я твои праздничные кавуши обувать буду. Это те, что брат Карим подарил в прошлом году на Навруз. – Несмотря на то, что семья не считалась бедной, все вещи носили поколениями, от отца к сыну, от старшего брата к младшему. Многие вещи служили десятилетиями. Новые вещи были редкостью и обновки были дорогие. – Да, эта маленькая пристройка будет хорошим подспорьем. Сразу два удобства тепло будет сохраняться зимой, а так же будет место для верхней одежды и обуви.

Халил был доволен всеми разговорами с кудо Одылом и младшими сыновьями. Те поспешили похвастать своими новыми изобретениями в строительстве. Всё это привело в радужное расположение духа. Его любовная возня с Лайло затянулась намного дольше, чем обычно. Лайло, умиротворённая приятными новостями, отвечала на его ласки, радуясь тому, что пока он дома и ещё не скоро уедет. Но из дневного разговора с матушкой-сестрицей поняла, что отъезд дело решённое и неизбежное. Поэтому пока он здесь, не нужно отказываться от такого блага, как совместная ночь. Когда Халил заснул, она полежала какое-то время на спине. Потом свернулась клубочком рядом с мужем и заснула под его мерное посапывание.

Ей приснился странный сон. Она редко видела сны. От безмерной дневной усталости Лайло по ночам спала как убитая, даже редко ворочалась. Ей снилось, что от их ворот между дувалами* едут три арбы. В них были запряжены не быки и не лошади, а ящеры. Она никогда не видела варанов, те водились в пустыне. Но представляла себе, какими они должны быть, потому что в вечерних сказках главными героями часто были драконы. Ящеры из сна были большие, их головы поднимались выше тополей, растущих вдоль арыка. Жуткие перепончатые лапы заканчивались корявыми и страшными когтями, взрывающими землю при каждом шаге.

Несмотря на нелепость увиденного ею, ящеры были взнузданы, а поводья держали в руках сидящие на козлах Ульмас, Али и как ни странно Лола, её дочка. В арбах, держась за узлы и разнообразный скарб, сидел её муж Халил, дядюшка Одыл, сестрица Нафиса и Зия-ака. Они смеялись, переговаривались друг с другом и с возницами, но совершенно не обращали внимания на людей, окруживших несуразные повозки. Кроме соседей на улице было много незнакомых людей. Некоторые из них были одеты в золототканые халаты. Другие в совсем нелепые кургузые то ли жилеты, то ли куйнеки*. Все весело и шумно переговаривались и показывали на мальчиков, сидящих в повозках.

Грохот колёс был такой громкий, что Лайло невольно проснулась. За окном бушевала весенняя гроза, молнии прорезали небо из конца в конец. Грохот стоял такой, что во всех окнах большого дома загорался свет. Лайло старалась вспомнить, не осталось ли во дворе что-то такое, что должно находиться под крышей. Нет, вроде всё хорошо спрятано. Халил не проснулся, и Лайло решила досмотреть интересный сон, но тот не возвращался. Капли дождя стучали по крыше балаханы, построек, по голым пока ещё веткам виноградника и кряжистой чинары. Лайло радовалась – весенние дожди очень полезные для урожая, тем более что вся земля была уже перепахана. Засыпая, Лайло похвалила себя за предусмотрительность. Не хотели работники пахать, но она их заставила. Подсохнет земля и можно сеять, урожай будет богатый.

Сильнее всех желанным новостям радовалась Нафиса. Она так настрадалась за последние годы от собственной глупости и молчания, что теперь тараторила не переставая. Как она будет любить своего ненаглядного жениха, как она постарается угождать ему во всём, да что она для этого будет делать. Старшая матушка, послушав этот лепет, зазвала её к себе и строго одернула:

– Да ты совсем глупая курица! Это кто же мужу во всём угождает? – строго шипела она, старясь, чтобы ни один мужчина в доме не услышал этих откровений. – Любить мужа тебе никто не запрещает, но только полоумная дурочка будет ползать перед мужчиной на коленях. Ты перед отъездом погости у Ойнисы да посмотри, как она своим мужем вертит. Тот словно волчок в разные стороны крутится, только бы её улыбку увидеть. А та не очень-то щедра на ласки! Зато муж у неё в кулаке, как бусинка в поясе! А ты – угождать, любить! Хочешь, чтобы он об тебя ноги начал вытирать, а потом вторую жену завёл? Если дом большой будет, а Закир станет мударрисом*, почему бы и нет? – умела Зумрад вразумить любого. Жизненного опыта у неё было больше, чем во всех сундуках добра. Нафиса внимательно слушала, понимая, что старшая женщина ей только добра желает.

– Как я могу это сделать? – у Нафисы задрожали губы…

– Мужчины ни в коем случае не должны догадываться, что мы ими вертим. Запомни, женщина – шея, а мужчина голова, куда шея поворачивается, туда голова и смотрит!

– Спасибо, матушка, большое спасибо! – впервые Нафиса назвала Зумрад матушкой, а не тётушкой. – Она решила, что сначала поговорит с сестрицей, та тоже все уроки Зумрад переняла в полной мере. А потом у Ойнисы и погостить можно будет. Новую вышивку ей покажет. Ойниса совсем перестала вышивать на заказ, но для себя всегда выдумывала новые узоры и щеголяла по Афарикенту в таких платках, что у всех остальных дух от зависти захватывало!

Белая, чёрная, серая – какая полоса будет следующей в жизни семьи плотника Халила…

Глава 2. Ветра перемен

– Великий хан, тебе налить ещё кумыса*? – невозможно спутать голос Зульфикара с голосом другого человека. В нём соединились интонации близкого друга, единственного брата, любящей женщины, учителя, болеющего всей душой за талантливого шагирда, да просто обеспокоенного человека. А ещё это был голос требовательного кукельдаша*, тщательно выполняющего свои обязанности по сохранению жизни и здоровья великого хана. Особых причин ни у него, ни у других окружающих бояться за меня не было. Я несколько дней нахожусь в странном состоянии – вроде бы жив, здоров, полностью осознаю, где нахожусь и что делаю. Но я сам на себя не похож и хорошо это понимаю. Мне всегда было смешно слышать обращение «Великий хан» и «ты», но вот уже дней десять я не улыбаюсь, когда Зульфикар это произносит. Мне не смешно и неинтересно, как меня называют и для чего ко мне обращаются. Я ничего не хочу слышать, не желаю ни с кем разговаривать и никому ни на какие вопросы не стану отвечать. Скучно…

Я смотрю на букашку, ползущую по зелёной травинке, и думаю о том, что наступит осень и эта букашка, так же как многие другие насекомые отправится на тот свет. Некоторые значительно раньше. Ими позавтракают или пообедают майны*, воробьи, возможно другие птицы. Таков круговорот жизни: либо ты кого-то съешь, либо тобой кто-то поужинает. А для жучков и других насекомых есть рай или ад? И что они там делают? Неужели в раю они не должны ползать в поисках пищи, а только греться на солнышке и слизывать нектар? А чем? У них есть язык или его подобие? Рот есть, по крайней мере имеется отверстие, похожее на рот. Жёсткие оранжевые крылья маленького насекомого трепетали. По обе стороны от них лохматые суставчатые лапки резво шевелились, неся жука прямо к моим сапогам. Если сейчас я не отвечу Зульфикару, он заползёт в палатку и раздавит моего жука.

– Нет, не хочу. У меня скоро этот кумыс из ушей польётся. Сколько же можно его пить? – я отвлёкся от ленивого разглядывания жука. Впервые за долгие годы, а может быть, единственный раз в жизни Зульфикар слышит, что я не хочу кумыса. Но я не хочу не только кумыса, я ничего не хочу. Я хочу сидеть в палатке с откинутым пологом, бездумно смотреть наружу. Мне тоскливо наблюдать розовеющую полоску на горизонте. Она осталась от показавшегося на краю земли солнца. Полоса постепенно тает, не оставляя после себя даже воспоминаний. Небо вдали постепенно становится чисто-голубым, без примеси других оттенков. А ещё я невольно сквозь туман глухого равнодушия замечаю, что наступает весна.

– Ты не хочешь кумыса? Почему? Кумыс свежий, холодный, правда, немного кисловатый, но ты именно такой любишь! Что случилось? Ты уже не первый день сидишь у входа в палатку и выходишь из неё только по нужде! Ты же сам хотел сюда приехать. Почему теперь тебе всё вокруг не нравится, и ты ничего не делаешь? – Ещё немного и Зульфикар позовёт табиба*. Он не понимает, что я совершенно здоров.

Это не болезнь, у больного человека что-то обязательно ноет, зудит, тянет, свербит, мешает. У меня ничего такого нет. Разве что душа? Но я и её не ощущаю. Может умереть душа, если тело живо? Но даже над этим мне не хочется размышлять. После сражений я часто наблюдал, как вырвавшись живым из круговерти боя, молодой воин сидит, судорожно сжимая в руках окровавленную саблю, и молчит. Он ничего не видит вокруг, слух его отключился. Можно кричать ему в ухо всё что угодно, поносить самыми последними словами, он не услышит. Он ничего не помнит из того, что с ним произошло. Он даже не осознаёт, что остался жив. Но я уже далеко не молод и давно сам не скачу впереди войска навстречу неминуемой гибели. Моё нынешнее состояние очень похоже на ледяное спокойствие палача, пытающего жертву. У того нет чувств. У него есть работа.

Последние полгода я не брал саблю в руки, не сражался, хотя тщательно готовился к войне. Я приказал казнить немногих, но это были преступники и лиходеи. Да и тех за доказанные беззаконные злодеяния. Странно, что именно сейчас я потерял вкус к жизни. Я всегда что-то созидал, производил, творил, куда-то бежал, торопился, подгонял других. Кроме этого ел, пил, спал, навещал гарем, смеялся, иногда плакал. Всё это делал, как хорошо отлаженные, навсегда заведённые часы.

В какой-то миг завод кончился и пружинка ослабла. Но никто не удосужился взять в руки ключик и запустить часы моей жизни. Обычно я сам себя гоню вперёд, как тороплю всех вокруг. Но пока что мне хочется сидеть и беспечно смотреть на проплывающие по весеннему небу облака. Я не хочу ни во что вникать, не хочу созерцать бурлящую вокруг меня жизнь. Сам себе я напоминаю не совсем нормального человека. Я просто старик, впавший в детство. Осталось начать пускать слюни.

По вечерам я не снимал халата и лежа на боку, сворачивался в клубок. Подтягивал под себя ноги и даже не всегда снимал сапоги. Так я раньше не делал даже на поле сражения. Ноги обязательно должны отдыхать. Вдруг придётся на следующий день много ходить или скакать верхом? В темноте в палатку заползал Зульфикар и стаскивал с меня сапоги. Я понимал, что ему тяжело и неудобно это делать. Он пыхтел и даже ругался свистящим шёпотом. Но я совершенно не помогал ему, даже специально выворачивал ногу, чтобы ему было ещё труднее снимать обувь.

Утром я упорно ждал, когда слуга обует меня и польёт на руки воды. Дожился. Скоро я заставлю умывать себя. Я скупо усмехался и ждал, когда мне подадут полотенце. Раньше я всегда сам его брал и тщательно вытирался. Я не любил капли воды, оставшиеся в жидких волосах на подбородке. Они создавали ощущение чего-то нечистого, холодного и неприятного. Теперь мне было всё равно есть вода в волосах или нет. Безразличие медленно убивает меня.

Нет, я не потерял остатки того, что мы называем разумом, но я нахожусь в безучастно-холодном состоянии. Оно меня почему-то вполне устраивает, и я не хочу его нарушать, хотя неотвратимо умираю душой.

О, вот букашка доползла до носка моего сапога и решила своим скудным умишком взобраться по голенищу выше! Да ничего там нет для тебя интересного, лучше ползи туда, где зелень, трава, цветы и покой. Я могу нечаянно придавить тебя и погубить чью-то безгрешную душу. Говорят, что индусы завязывают рот тряпкой, чтобы не проглотить какую-то мошку и не стать пожирателем божественной сути.

Глотать это насекомое я не стану. Наступила ранняя весна, этой крохе надо успеть оставить после себя потомство. Я осторожно поддел ногтем мизинца жука, подбросил на руке. Он взмахнул своими крохотными оранжевыми крылышками и улетел. А я сижу, смотрю, думаю… Возможно, потом всё это сменится кипучей деятельностью, но сейчас я, пожалуй, выпью кумыс.

Уже две недели я на свободе. Если кому сказать, что хан вырвался на волю, то любой человек тут же подумает, что враги государства захватили правителя в плен. Заточили в самое глубокое и сырое подземелье. Но он, ковыряя ногтями глину и вгрызаясь в монолитную стену жуткой темницы зубами, сумел вырваться из каменного мешка и сбежать от своих мучителей. Это почти похоже на правду. В Арке*меня окружает множество людей. Всем от меня что-то нужно. Некоторые чиновники действительно приходят по делу. С такими людьми приятно поговорить и ещё приятнее помочь!

Но чаще всего сардар* хочет в очередной раз напомнить о себе. О том, что у него восемь сыновей от трёх жён и двух наложниц. Не мешало бы каждому из них подарить если не вилоят*, то хотя бы икту*. За заслуги их прадедушки, оказанные моему предку в давно забытые времена. От изобилия знакомых, полузнакомых и просто благополучно забытых лиц у меня начинает болеть голова. Перед уставшими глазами мелькают цветные круги. Но никуда от людей не денешься, и даже если я собираюсь уехать на время из Бухары по делам, то в дороге меня непременно сопровождают те же беки. Изрядно докучают пустые разговоры и непременные просьбы сардаров. Из кабинета я могу просителя удалить, а куда его деть в дороге?

Что самое красноречивое у просителя? Глаза. Глаза умоляющие, ждущие, просящие, взывающие к сочувствию! Они следят за малейшим изменением моего лица, готовые тут же подать необходимый сигнал языку: работай, настаивай, умоляй, хнычь и плачь! И язык начинает свою ноющую, требовательную песню. Он такой же неутомимый, как и зеркало души, так же заклинает, но уже не подспудно, а явно. Голос просителя вибрирует, возвышается до трели соловья или опускается до бурливого потока горного водопада.

Всё это делается для того, чтобы я отыскал для его бездельника-сына подходящее имение. Этот лежебока даже одеться сам не может, а я должен отыскать богатое безнадзорное, никому не принадлежащее имение поближе к Бухаре. Если отбросить суть дела любого просителя, а обращать внимание на одни глаза и голос, то я давным-давно остался бы не только без ханства и Бухары, но без халата, и даже без исподнего! Про Арк и драгоценности я молчу, они первые ушли бы просителям в их бездонные сундуки.

Не пойму до сих пор, хотя часто об этом говорю, и ещё чаще думаю – почему многие мои братья и племянники с неистребимой страстью и верой в свои скудные силы и возможности рвутся занять ханский престол? На трон, на тяжелейшую долю в мире? Воюют, губят жизни своих приближённых, детей и внуков, жён, наложниц и просто хороших людей, окружающих их в этом мире. Неужели только возможность жрать в три горла и упиваться запрещенным вином, день-деньской валяться на мягком, так привлекает желающих занять ханский трон? Почему они не думают о том, что трон, или то место, которое мы называем троном это череда неприятных обязанностей. Их никто, кроме хана выполнить не может?

Но самая неприятная из всех обязанностей, это бремя отказывать просителям. Любой из моего окружения чрезвычайно удивится тому, что у меня есть множество неприятных дел! Все уверены, что у хана есть приятные и необременительные права. Но самое привлекательное в жизни хана, по мнению окружающих, это право ничего не делать, ни о чём не думать! Если какой-то дерзкий эмир* добился желаемого, то он не спешит выполнять свои обязанности. Он даже не догадывается об их существовании. В этом случае его ждёт досадная неприятность. Его зад недолго будет греть подушки на троне. Быстро найдётся не один сообразительный родственник, желающий поменяться местами с более удачливым братом или дядей.

Исчезнуть из Бухары без обычного сопровождения, состоящего из кучи сардаров и чиновников, мне удалось после долгой обстоятельной подготовки, проведённой кукельдашем. Я оставил в ханских покоях Арка очень похожего на меня человека. Ему велели притвориться больным. Зульфикар строго наказал табибу Нариману не выпускать подставного хана из спальни. Караульному десятку запретили впускать посетителей в мои покои. Такого человека долго и тайно искали по всем кишлаками и городам нашей благодатной земли. В закатных странах у подобных людей и обозначение есть, их называют «двойниками».

Это не брат-близнец. Такое чудо природы встречается достаточно часто, но в нашей семье их не было. Двойника нашли совсем недалеко, в кишлаке Каныш. Мухаммад-кули-бий кушчи всё таки решился поехать к своим кудолари*. Конечно, он постарался обставить своё посещение как можно скромнее. Оделся попроще, на конюшне взял не скакунов, а рабочих лошадок, чтобы не было заметно, что тех кормят лучше, чем едят жители кишлака. В один из дней месяца раби аль-авваль приехал в селение. В это время отмечался наиболее почитаемый праздник всех мусульман – день рождения Пророка. Кушчи пригнал небольшую отару. Двух овец с соблюдением всех обычаев принесли в жертву. Мясо раздали беднякам и нуждающимся. Лучшие куски приберегли для угощения близких родственников и друзей.

Жители кишлака догадывались, что пропавшая больше года тому назад дочка Юсуфа-праведника Гульнар приглянулась какому-то уж очень важному богачу. Догадывались, но о своих догадках помалкивали: «Мало знаешь, тихо говоришь, долго живёшь». Молодой богатый джигит по странному стечению обстоятельств не просто побаловался с дочкой дехканина и выгнал взашей, а женился и даже калым заплатил. Жители кишлака, нещадно битые жизнью, обиженные судьбой, разуверившиеся не только в справедливости, но потерявшие веру в шариат*, были поражены случившимся. Но не тем, что Юсуф женил своих сыновей на соседских девушках, таких же обездоленных, каким был сам когда-то. Юсуф поразил соседей тем, что не стал задирать нос, а стал помогать жителям кишлака.

Не деньгами, деньги у него закончились через две луны. Юсуф-праведник выручал в работе, одалживал беспроцентно семена, кетмени, лопаты, грабли. Покуда были деньги, он заказал у местного кузнеца три омача. У него было два взрослых сына и когда омачи в доме были не нужны, их тоже одалживал соседям, не заставляя отрабатывать. А ещё собирал мужчин кишлака на хашар*– поправить арыки и каналы, питающие водой Заравшана их неухоженные земли. Сказать, что после этого в кишлаке Каныш сразу же исчезли бедные и нищие конечно нельзя, но у народа появилась какая-то крохотная надежда на полуголодную жизнь.

На этом празднике Мухаммад-кули-бий углядел босоногого старика, скоромно сидевшего среди гостей. Тот был одет в выцветший потёртый халат как все остальные. Но не это удивило кушчи*. Как он потом рассказал, этот старик был похож на пресветлого хана «Как две капли воды». Старик сидел не на почётном месте среди родственников, а среди тех, кому раздавали куски жертвенного барана. Поначалу мой кушчи заподозрил, что это я так над ним шучу, переоделся в дехканина* и наблюдаю со стороны, как он себя ведёт. Но потом заметил, что со стариком запросто разговаривают жители кишлака и сам хозяин дома. Оказалось, что этот очень пожилой человек – дядя Юсуфа-счастливчика и живёт в его доме всю жизнь. Удивлённый Мухаммад-кули-бий исподволь, не показывая своего особого интереса, вызнал всю подноготную жизни неприметного деда.

Ни жены, ни детей у того не было. Пока был молодой, то работал в поле, но на калым денег так и не накопил.

Дехканин был младшим братом отца Юсуфа и полностью от него зависел. Состарившись, начал выполнять женскую работу, поскольку на дехканскую сил уже не хватало. Радовался тому, что из дома не гонят и даже кормят. Привалившее Юсуфу счастье в виде зятя Изатали, не сильно измелило его жизнь. Хотя немощного старика перестали корить, бранить, костерить и клясть по поводу и без повода, а также попрекать куском лепёшки. Такое часто происходило, но не со зла на него – от безысходности. Не зря Мухаммад-кули-бий был моим кушчи: взгляд имел орлиный. Он тут же смекнул, что несомненное сходство может мне пригодиться. По возвращении в Бухару доложил, кому следует, о предполагаемом двойнике хана. А следовало доложить лично кукельдашу, то есть Зульфикару.

Достаточно долго, почти луну* Зульфикар и его самые сообразительные подчинённые тщательно высматривали, так ли старик похож на меня или я на него. Для этого один из нукеров под видом бойбочи* остановился в кишлаке якобы для охоты. Его сопровождали друзья и старый слуга. Несчастного забитого прислужника достоверно изображал Зульфикар. Избалованный родителями бойбочи нещадно гонял слугу в Бухару и обратно то за соколом, то за собаками, то за какими-то пряностями. В кишлаке о них слыхом не слыхивали. Всё это была игра, но настолько искусная, что сельчане даже собрались побить бойбочи и его прихлебателей за неуважение к старости. Это намерение все благополучно позабыли после того, как сын бека накрыл богатый дастархан и накормил всех пловом.

Вдоволь наглядевшись на «хана» в старых обносках, день-деньской занимающегося женской работой и утирающего сопли рукавом драного халата, они решили, что наше сходство несомненно. Я подозревал, что оно было обнаружено намного раньше, просто Зульфикару доставляло удовольствие видеть хана в таком незавидном положении. Это была одна из шуточек моего молочного брата, а не гнусные происки против меня. Могу сказать одно – если бы я был на месте Зульфикара, я бы три луны в кишлаке просидел! Тем временем старика осторожно переселили из кишлака на окраину Бухары. За невысоким дувалом из саманного кирпича теснилось несколько неприметных кибиток для тайных дел.

Старик, по словам Зульфикара, несмотря на телесную немощь, оказался сообразительным и понял, что можно жить по-разному. Разбогатевший ненадолго племянник не очень-то тратил деньги на своих родных, поэтому жизнь одинокого дядюшки почти не улучшилась. Хотя бобо чаще стал ложиться спать не на голодный желудок, а после того, как получал на ужин лепёшку с катыком, а иногда и горячую шурпу. Когда старому человеку объяснили, что только потеря голоса и полное отсутствие любопытства продлят его жизнь до бесконечности и будет зависеть лишь от расположения Всевышнего, он всё понял.

Но меня удивило, почему это он раньше не был более сметливым, и оставался бедняком? Старик вразумительно объяснил Зульфикару, что в кишлаке особенно не из чего было выбирать. Тот участок земли, где он работал молодым, принадлежал его старшему брату. Его сыном был Юсуф, не похожий на своего отца, ни внешностью, ни характером. Юсуф-праведник, несмотря на такое красивое прозвище, унаследовавший участок после смерти отца, не захотел отдавать его своему амаки: у самого было трое детей. Пожилой человек скрепя сердце отказался от того, что наполовину принадлежало ему.

Да у самого старика уже не было сил обрабатывать землю и платить налоги, вот и остался приживалом. Таких историй много, хорошо, что племянник не выгнал его и продолжал кормить. Дядя в благодарность по мере сил выполнял домашнюю работу, не требующую усилий как при вспашке земли. Когда глазастый кушчи на празднике увидел старика, и выяснил, кто это такой, оказалось, что лет ему не так уж много. Но сколько, дехканину было всё равно, эти странные вопросы о возрасте его удивили. Старик знал, что племянник моложе его, но насколько моложе, не представлял. Он был неграмотный, как и все в округе, но считать мог. Я не знаю ни одного узбека, который не может считать хотя бы до ста.

В доме, раскинувшемся за унылым невысоким дувалом, старика отмыли, подкормили, чтобы тот не выглядел измождённым нищим. Через три луны он стал почти такой же загугастый*, как и я. Затем старика переодели в привычную для меня одежду и показали мне. Зеркала у нас не очень хорошие и я не думаю, что был похож на него – или он на меня, как две капли воды или дети, рождённые женщиной в один день. Но Зульфикар уверял, что отличает нас только по запаху и голосу. А ещё по некоторым моим особенным движениям. Последняя мелочь, отличающая нас, была несущественной – старик не успел растолстеть до моих размеров.

Пожилого дехканина звали Касым, Кары-Касым, и звали так достаточно давно. Я с огромным интересом разглядывал его, хотя старик меня не видел. В конце-концов Зульфикар сказал ему, что тот должен пожить в закрытой комнате некоторое время. Изредка, если понадобится, показывать своё лицо посторонним. Но должен прижимать руки к горлу и ничего не отвечать, словно его скрутила болезнь. Касым согласился с нижайшими поклонами и величайшей благодарностью. Наши голоса и речь разительно отличались. Дехканин говорил грубым, низким голосом простолюдина, а я более высоким и выразительным голосом образованного человека. Зульфикар решил на две недели сделать его немым.

Кары-Касым неприлично шумно радовался изменениям в своей жизни. Не каждому на склоне лет привалит такое счастье. Поэтому не задавал никаких вопросов и старательно повторял за молодыми учителями всё, что от него требовалось. Он научился, по распоряжению Зульфикара, ходить, как я это делаю. Я шагаю, широко расставляя ноги, поскольку полжизни провёл на коне. Так ходят все, кто часто передвигается верхом и простому дехканину не выучится этому. Но Хамид придумал простую вещь – взял табурет, которым у нас почти не пользовались, приделал к нему планку и попросил старика сесть на него, раздвинув ноги и держась за спинку. Это помогло, но Кары-Касым сам помог своим наставникам:

– Вам нужно, чтобы я ходил как джигит-наездник? Чего проще! В молодости у меня был ишак. Это, конечно не ваши скакуны-ахалтекинцы*. Я помню, как ходил после этого. Вы увидите, что не зря кормите меня три раза в день вкусной едой. – После этого дело пошло на лад. Старик начал переваливаться с ноги на ногу, как жирная утка, которую вот-вот зажарят с яблоками. Спустя некоторое время я поинтересовался у Зульфикара, действительно ли я так передвигаюсь? На что тот лукаво усмехнулся в усы и успокоил меня:

– Великий хан переваливается с ноги на ногу намного изящнее! Куда до него простому старому дехканину! – странно, я никогда не думал о том, как я хожу, ходил и всё тут.

Оказывается и движения руками, манера кушать, пристрастия в еде могут выдать, что перед вами не истинный хан, а его двойник. Конечно, если обращать внимание на мелочи, они от меня всегда ускользали. Пришлось Кары-Касыму привыкать к кумысу, а то бакавулбаши* безмерно удивится отсутствию с моей стороны интереса к этому благородному напитку. Хорошо, что скудная жизнь приучила его к воздержанию в пище, так как я всегда ел немного. Хамид возразил:

– Он всю жизнь голодал, а сейчас будет нагонять упущенное. Я когда попал к нукерам*, то полгода не ел – жрал. Мне было стыдно, но я не мог остановиться.– Его соратники грустно кивали опущенными головами. Соглашались.

А вот мой кукельдаш, оказывается, прекрасно понимает, что надо сделать, чтобы никто не заподозрил, что в Арке остался не я, а мой двойник. Как хорошо, что с меня написан всего один портрет. На нём можно разглядеть черты лица, маленькие уши с круглыми мочками и плоский нос с крупными ноздрями вразлёт. Картину видели в своё время всего несколько человек из ближайшего окружения. По внешнему виду меня в Бухаре знают лишь придворные. Таращить глаза прямо в ханское лицо небезопасно для здоровья и жизни любопытного. Слишком любознательный человек может показаться хану назойливым. Хан может заставить придворного расстаться с крайне необходимой для того частью тела.

А простой народ или некоторые люди, если два-три раза меня видели, ни за что не подумают, что вместо меня на троне восседает двойник. Если бы я не доверял Зульфикару и Али ибн Халилу как самому себе, то я бы на эту подмену не скоро решился. Могут же подставного хана оставить за основного и вертеть благословенной Бухарой по своему усмотрению.

Такие истории случались в древних и современных государствах настолько часто, что многие правители знали о них. Наиболее интересным, но нелепым для меня случаем является попытка подмены сына Кира Великого Бардии на жреца Гаумату. Гаумата был непробиваемо глуп, потому что совсем не был похож на Бардию. Он решил, что спрятавшись в гареме*, сможет оттуда управлять государством. Он думал, что соединит удовольствие и власть, дважды глупец! Сколько можно просидеть в гареме? Я думаю, что безвылазно больше недели никто из правителей в гареме не находился!

Про других точно сказать не могу, но я даже в молодые годы три дня подряд в гарем не заходил. И суть не в моей мужской энергии – государственные дела не позволяли. Все окружающие обязательно заподозрят неладное и спросят: по какой причине хан две недели не выходит из гарема? Гаумату заподозрил Дарий, дальний родственник Кира Великого. Самозванца убили. До того, как спрятаться в гареме, Гаумата убил Бардию. Кир Великий погиб в сражении в наших краях, а его сын Камбиз умер от гнойной раны на ноге и проклятий египетских жрецов. Поэтому царём у Ахеменидов стал Дарий, все его называли Дарием Первым.

Две другие картины, где я изображён не один, а в окружении своих придворных, моё лицо меньше серебряного таньга. Рассмотреть мочки ушей и форму глаз совершенно невозможно. Я сам себя на том изображении не узнаю, и тут уже не до таких мелочей, как уши, глаза и нос. Особенно если художник из кожи лезет вон, пытаясь изобразить правителя Рустамом! У нас редко рисуют человека. Но мастер Иоганн, да и все те, кто побывал в закатных странах, рассказывали, что там люди очень любят своё изображение. Они часто вешают свои портреты на стену для украшения дома. Много портретов я видел в домах у Зульфикара и Али. Нет, я своё изображение ни за что не повешу на ковёр. Лучше украшу его саблями и секирами.

Юсуфу-праведнику или Юсуфу-счастливчику сказали, что их бобо, или Кары-Касым теперь служит во дворце диванбеги* привратником за еду и ночлег. Никакой платы ему не положено. Но если сильно состарится и не сможет больше работать, то останется во дворце до неизбежной кончины. В дальнейшем он не будет обременять свою прежнюю семью. Это было сделано не потому, что я собирался отчитываться перед каким-то дехканином. Я не хотел, чтобы Касыма начали искать и задавать ненужные вопросы.

Примерно так произошло с дочкой Юсуфа. Не искал дехканин девушку, но я случайно услышал ту грустную историю. А если у кого-то в тот момент возникнет жалость в его слезливом сердце? Тогда могут случайно наткнуться на сходство двух пожилых людей. Может показаться странным, но исчезновение бобо крайне обрадовало Юсуфа-счастливчика, всё-таки лишний рот в семье – это лишний рот. Выгнать на улицу нельзя, соседи осудят, а морить голодом невозможно, всё-таки родственник.

Так я и оказался на воле, в трёх днях пути средней конской рыси от Бухары, недалеко от вилоята Кермине. Им с юности владел ещё мой отец. Сам город был большой, почти такой же, как Бухара и обнесён высокой крепостной стеной. В центре Кермине располагался грандиозный, монументальный Арк. Такому сооружению мог позавидовать любой город, даже Самарканд. Столица ханства не является исключением. Родной город моего отца был центром султаната, и пока он был жив, то любил проводить здесь значительную часть года. Город опоясывал канал Касоба, сооружённый в незапамятные времена. Он был достаточно широкий и глубокий, и снабжал всё население питьевой водой. Водой из канала орошали многочисленные сады и огороды. В отличие от Бухары улицы здесь были пошире, дувалы не такие угрюмые, а дороги вымощены. Где жжёным кирпичом, а где плоским тёсаным камнем из недальнего карьера.

Султан Искандер, мой благословенный Всевышним отец, с огромным гаремом и кучей чиновников приезжал в Кермине из Мианкаля. Ему принадлежали два вилоята, два города. Трудно сказать, какой из них мне нравился больше, но привычнее был Афарикентский дворец. Я в нём родился. В Афарикенте каждая тропинка сада, каждая дверца в покоях и каждая беседка были знакомы до последней мелочи. Все колонны, скамейки, айваны, кустики и деревца были привычными и родными. Дворец в Кермине был более чопорный, величественный, представительный. Сам город был сосредоточением красивых памятных зданий. Некоторые из них были построены больше пятисот лет тому назад.

Древнее название города было привлекательными и милым. Его называли Бадгиа-и-Хурдан, что означало «кувшинчик». И он действительно был похож на кувшинчик. Именно с тех пор в этот кувшинчик складывалось множество ценных вещей, о чём я хорошо знал. Намного больше о центре моих давних владений знали Али и Ульмас. Владения Искандер-султана, моего отца, в Зеравшанской долине были одни из самых богатых и доходных в Мавераннахре. Конечно, это вызывало зависть у многих других держателей суюргалов. Но отец кроме всего прочего старательно следил за соблюдением порядка на подвластной ему территории.

Сейчас вилоят принадлежал моему племяннику Йар-Мухаммаду, сыну Абд-ал-Куддус-султана, моего безвременно погибшего младшего брата. Я передал ему Кермине в суюргал*. Но потребовал обязательную уплату хараджа. Вилоят этот был богатый, а город необыкновенно красивый. В годы моего отрочества мы прятались всей семьёй от Навруз-Ахмада. А прятал нас в Арке Кермине ни кто иной, как Касым-шейх, мой духовный наставник. Когда опасность миновала, и по истечении многих лет я сам стал правителем огромного государства, я не забыл его бескорыстной помощи.

Я отблагодарил Касым-шейха единственным способом, показавшимся мне вполне приемлемым. В год захвата Балха и назначения Абдулмумина соправителем, я отправил в Кермине Али с большой группой мастеров-строителей. Я приказал возвести мечеть и ханаку – обитель для паломников. Позже в том месте были добавлены две хазиры*, гробницы под открытым небом, в одной из которых упокоился сам Касым-шейх.

По какой причине он умер, никто не знает. Ко времени ухода из жизни он был стар, годы жизни доходили к восьмидесяти. Такие люди, как Касым-шейх умирают от того, что несут на себе все тяготы мира. Все болезни и горести, несчастья близких, родных, знакомых и чужих людей они взваливают на свои плечи и тащат столько, сколько могут поднять! Но не каждое сердце может выдержать такую боль, и они отправляются в сады Аллаха. Над могилой Касым-Шейха было установлено надгробие из белого мрамора. Он в изобилии залегает в окрестностях Кермине. Узнав о смерти наставника, я долго горевал, но смог отдать ему дань уважения лишь через год. Прибыв на место жизни и безвременной кончины учителя, я провёл поминки, как положено по обычаям нашего народа.

Кроме этого в Кермине был величественный мавзолей Мир Саид Бахорм самых благородный очертаний. Он разительно походил на мавзолей Исмаила Самани, почти на треть вросшего в землю. Мавзолей Мир Саида построили четыреста лет тому назад. Он настолько мал, что меньше по размеру мавзолеев я не видел. Но он великолепен и простыми словами не передать ажурности заключённого в прямоугольную рамку портала. На ней куфическим письмом написаны суры из Корана.

Считается, что Саид Бахорм был не только человеком величайшего ума. Сохранились предания, что он мог творить чудеса. Я так много раз слышал о людях, которые в древние времена творили чудеса, или они творят чудеса в какой-то местности достаточно далеко от Бухары, но знаком с ними не был. Я говорю о людях, творящих чудеса. И чудес, к сожалению, тоже не видел. Сам не могу их создавать. Сейчас бы мне очень не помешало какое-либо чудо, способное вернуть мне ясность мысли и интерес к жизни.

– Великий хан! Ты не можешь сказать, что с тобой происходит? Неужели воспоминания о давнишнем бегстве не дают тебе покоя, и ты от пережитого тогда унижения не находишь себе места? Всё давно прошло, и даже кости Навруз-Ахмада давно сгнили! Сколько раз мы с тобой убегали от врагов? Но всегда возвращались и побеждали их всех. Так что ты не вспоминай Навруз-Ахмада. Скажи, что не даёт тебе покоя? – не отвяжется кукельдаш. Теперь он хочет замучить меня своими предположениями! Что я могу ему сказать, если сам не понимаю, чего хочу?

– Зульфикар, если ты сейчас же не отстанешь, я отправлю тебя в Бухару, а если ты посмеешь возразить, я отправлю тебя в Ташкент на переговоры с Таваккулом. – Я знаю, что никогда этого не сделаю. За всю мою жизнь я не помню четырёх дней подряд, проведённых нами вдали друг от друга. Это знает и Зульфикар, улыбающийся в седые усы. Он покорно умолкает и удаляется восвояси.

Эти места связаны с противостоянием моего дяди Пир-Мухаммада и нашего общего противника в деле управления государством – хана Науруз Ахмада. Этого Науруз Ахмада звали ещё Барак-ханом. У него как у всех кипчаков было два имени – одно мусульманское, а другое тюркское. Никак они не могут забыть своё кочевое прошлое и кичатся тем, что соблюдают традиции. А сами потихоньку молятся не только Аллаху, но и чёрному коню Тенгре! Если кто-то думает, что Науруз-Ахмад и Барак-хан два разных человека, то он ошибается. После 980 года хиджры я редко имел возможность посещать родные места, связанные с воспоминаниями детства и некоторых трагических обстоятельствах моей жизни.

Отцом Барак-хана был Абду Наср Камал Ад-дин Севенчи-бек, или просто Суюнчи-хан, а матерью Махмуд-султан, дочь казахского правителя Бурундук-бека. А вот дедом был знаменитый Абу-л-Хайр Убайдуллахан, создатель кочевого узбекского государства, бабушкой Рабия-султан беким, дочка Улугбека! Какие имена, какие люди, какое знаменитое родство! Но толку от знаменитого родства для меня было с воробьиный носик. Все двоюродные и троюродные братья норовят пустить тебе кровь и выкинуть из родного вилоята!

У Барак-хана был старший брат Кельди-Мухаммад, после него не осталось потомков мужского пола. Тот правил в Ташкенте и умер в 939 году хиджры. А вот уж Науруз Ахмад расплодил одних сыновей девять штук. Пусть никто не думает, что я завидую. До зрелости дожили лишь двое из них – Дервиш-хан и Баба-хан. С ними обоими я расправился за гнусное предательство и безмерную жестокость. Но не своими руками. Руками моего тогдашнего союзника Таваккула, и нынешнего непримиримого врага. Этот выскочка в поле своего халата принёс мне голову Баба-хана 15 раджаба 990 года. За что и получил от меня массу всевозможных наград! Тот день я никогда не забуду.

Именно тогда я подарил Таваккулу свой любимый Мианкаль, кучу драгоценной одежды, да и денег не пожалел. Это привело окружение Таваккула в состояние безмерной и безграничной зависти, заставившей некоторых покинуть скупого султана. Он не хотел делиться роскошными подарками со своими соратниками. Жадность часто приводит к непоправимым ошибкам со стороны правителя. Я предпочитаю больше отдать, чем ждать беспечной спиной внезапного удара острого кинжала.

Отец Науруз Ахмада Суюнчи-хан, мой прадед Хаджи Мухаммад, которого я никогда не знал и не видел, и отец Шейбанихана шах Будуг-султан были братьями. Они росли в одном гареме. Но матери у них были разные. Может быть, от этого и разошлись пути-дороги мужчин нашего большого, но враждующего насмерть рода. Доказательством этому служит то, что все мужчины проклятого Ахматовского рода погибли. Род его угас и никогда не возродиться.

По приезде на мраморные разработки я ни от кого не прятал своего лица, мог ходить везде свободно, потому что хана никто из работников не знал. Ещё в Бухаре мне очень хотелось посмотреть на место, откуда привозят мрамор и воочию увидеть, как его обрабатывают. В набросках и эскизах Гостиного двора, сделанных Али и его помощниками, было много мраморных колонн и ещё каких-то особенных тумб и скамеек! Я мечтал об этом, по ночам мне снилось, что я перебираю гладкие кусочки мрамора. Я даже представлял, как что-то мастерю своими не очень умелыми руками.

Но когда мы прибыли на место моего вожделения, я потух светильником, в котором выгорело всё масло. Со мной иногда такое бывало – стремлюсь к какой-то заветной цели, трачу много времени и сил для её достижения, преодолеваю невообразимые препятствия. Но когда желанное событие произошло и недосягаемая ранее вещь в руках, я её лениво отбрасываю. Не только со мной такое бывает. Чем больше сил тратишь на овладение недостижимым тем горше разочарование от полученного. И лишь спустя некоторое время начинаешь осознавать радость от обладания, но это происходит не сразу.

Всё было так, как я и предполагал. Мы выехали из Бухары ещё до утренней молитвы и никто из проживающих в Арке этого не заметил. В течение всего пути я глупо веселился. Зульфикар стал с недоумением и неодобрением поглядывать в мою сторону. Я резвился как двухмесячный жеребёнок, впервые оказавшийся не в тесном загоне с матерью, а на зелёной траве. От нетерпения, что мы медленно передвигаемся, я подпрыгивал в седле. Делать этого нельзя ни в коем случае: от этого подпрыгивания можно сбить коню спину. Потом уже никто верхом не сможет сесть на коня.

Я даже порывался петь своим павлиньим голосом. Это привело в уныние сопровождавших нас обоих мастеров, внуков Зульфикара и весь десяток нукеров. Они стыдливо прятали глаза от моих воплей: не похвалить нельзя, а расточать слова одобрения невозможно. Мы останавливались на привалы только тогда, когда кони уже начинали спотыкаться от усталости. Сам я рвался вперёд и успокоился, лишь увидев стены Кермине.

По моему повелению мы не стали заезжать в город, чтобы оповестить племянника о приезде великого хана. Предложив обогнуть город по окружной дороге, мы к вечеру оказались на мраморном карьере, где нас уже ждал сытный ужин и удобные палатки. Вечером всё было прекрасно, но проснувшись утром, я не захотел вставать с постели и вот уже десять дней я издеваюсь над собой и над всеми окружающими. Я не выказываю никакого интереса к тому, что происходит вокруг. Потух запал, горящий в фитиле пушкаря Рухи-мангута. Ни одно орудие не может выстрелить.

Мастер Ульмас оповестил всех, что я его младший брат. Никто даже не спросил, где же этот брат прятался шестьдесят с лишним лет. Почему никто его ни разу в жизни не видел? Но мы были немного похожи. Примерно одного роста, круглолицые, упитанные, морщинистые. Разница была в руках – у него руки строителя, хотя он не так часто последнее время держал кирпичи в своих ладонях. Но никто не попросит меня обтёсывать мрамор, чтобы показать своё мастерство. Можно было никому ничего и не объяснять. Я из палатки выбирался по нужде, да похлебать какого-либо варева. Вкус любой еды стал мне совершенно безразличен.

Я всегда мало ем, несмотря на то, что достаточно полный, но здесь я почти ничего не ел. Мне было всё равно – горячие лепёшки, тёплые или полностью остывшие. Я запихивал их в рот, не жуя проглатывал. Бараньи косточки в шурпе или без косточек обед, есть мясо или нет, не всё ли равно? Мне показалось, что я даже похудел. Если бы это случилось полгода тому назад, я бы обрадовался. А сейчас затянул поясной платок и уставился на носки сапог. Но в них тоже не было ничего интересного.

Стремился я сюда по одной причине – именно здесь мастер Али учил привезённых со всего Мавераннахра каменотёсов приёмам обработки мрамора. Именно на это я так хотел посмотреть. Можно было бы всё это сделать в Бухаре, но мастера после совета со мной пришли к окончательному выводу – готовить детали колонн в Кермине, и уже готовые перевозить в Бухару. Благо, что везти было не так далеко. Выглядывая из палатки и сонно вороша мысли, я уже начал думать о том, что эти мраморные колонны совсем не нужны. И зачем мне пришла в голову глупая мысль строить этот Гостиный двор – жили же послы раньше в Караван-сараях или купеческих домах. Всё было хорошо, зачем было такое затевать? А какие расходы на всё это? Я не могу рисовать, даже писать красивым почерком у меня не получается, но я всегда любил красивые вещи и хорошо сделанную работу, а сейчас почему-то охладел к ней.

Припоминаю одну детскую забаву – мы втроём: я, Зульфикар и Низам-ал-мулк или Кулбаба, разглядывали деревянные колонны балаханы. Мы выискивали в переплетении узоров из листьев, побегов и цветов лица людей. Тогда мы ещё не знали, что эти колонны вырезали дед Зульфикара, его отец и дядя. Нам было интересно рассматривать спрятанные в листве и среди цветов их лики. Мы хоть и были малы, но хорошо знали, что изображать людей нельзя. Однако наш учитель Эмир Тан-Саййиди-бий джалаир объяснил, что изображать людей можно. Нельзя думать и говорить, что это Аллах. Для того чтобы разглядеть их всех, приходилось вставать на какие-то приступки, потому что колонны шли от порога дома, поднимаясь ко второму этажу, где было наше жилище. Мы состязались, кто больше лиц найдёт на колоннах. Зульфикару было хорошо, он был самый высокий из нас. Но прошло совсем немного времени, меньше года и мы выучили наизусть, где какое лицо изображено. Кроме этого, они все получили от нас имена.

Была «Сказочная пери», она нравилась Низам-ал-мулку. Мы шутили над ним и говорили, что он женится именно на такой красавице. Это было изображение очень молодой девушки, почти девочки с множеством косичек, идущих ото лба по обе стороны узкого ясноглазого лица. Мы могли разглядеть даже серьги, вырезанные с величайшим тщанием, и ожерелье на её шее. Жаль, что вырезаны были только лица. Мы сами придумывали, во что одеты юноши и девушки. Мы мысленно одели её в длинное бухарское платье, поскольку другой женской одежды не знали. Зато рассуждать о том, какого цвета на красавице пери или на джигите одежда можно было до бесконечности – в узоре колонн все они были коричневого цвета.

Мне же по душе был джигит с горбоносым лицом, мы назвали его Рустам. У него были роскошные кудри до плеч, такие у нас никто не отращивал. Тонкие усики на глазастом лице околдовали меня – я мечтал быть похожим на него. Но понимал, что никогда мои глаза не станут большими, а нос – крупнее, чем моя кочка, сидящая посредине лица. Конечно, все вокруг твердили, что красивее меня нет никого на свете, но отличать неприкрытую лесть от горькой правды я научился ещё тогда, когда росту во мне было не больше одного кари. Такие развлечения как бездельные разглядывания изящной резьбы у нас были редкостью. Весь наш день был занят учёбой и тренировками с булавами, луком, саблей, пращёй и многими другими видами оружия.

Сожалея о невозможности заниматься рисованием или другим видом искусства за неимением таланта, я ограничивался тем, что пытался писать стихи. В молодости я посвящал их любимой жене, а потом писал просто так, когда находило настроение. Вот и теперь, глядя, как рабочие вырубают из толщи мрамора по заранее обозначенным контурам заготовку, я заторможено удивлялся, как мастер может видеть, что в неотёсанном куске непривлекательного и убогого камня заиграют все цвета радуги. После того, как мы оказались в Кермине и поселились недалеко от разработок мрамора, я два дня нехотя передвигался по грудам беспорядочно наваленных камней. Я улиткой ползал среди снующих рабочих, мрачно и безотрадно разглядывая эти глыбы.

Мне трудно было понять, как можно из нескольких небольших продолговатых кусков сделать высокие колонны, но Али, недолго думая, велел самому ловкому из своих подмастерьев сделать одну из таких колонн в уменьшенном виде. Подмастерье провозился несколько дней и сегодня утром я разглядывал уменьшенную копию того, что скоро будет стоять на улице Бухары напротив Арка. Мраморная круглая колонна, высотой в локоть, усеянная бороздками и украшенная сверху резными листьями с какими-то геометрическими изысками. Несмотря на туман безразличия в голове, я поразился тому совершенству, с которым была сделана работа, и тому малому отрезку времени, за которое колонна была воспроизведена. По привычке я полез в поясной платок и захотел наградить подмастерья, но Али меня остановил:

– Великий хан! Зная вашу дотошность и желание увидеть конечный результат работы, я ещё четыре луны назад велел Хасану, сыну каменотёса Маджида из Кермине, сделать небольшую точную копию колонны. Я прислал ему не только чертёж, но и эскизы рисунков, по которым он должен был вытесать копию колонны. Хасану уже тридцать один год, но он всё ещё не имеет санада мастера, поскольку не создал ни одной оригинальной вещи. Поэтому отец не разрешает ему жениться. Я же, давно зная их обоих, пообещал, что если великий хан захочет посмотреть на колонну и та будет изготовлена с великим тщанием, да ещё и понравится великому хану, то тогда я похлопочу о том, чтобы Хасан получил санад мастера-каменотёса. – Мастер улыбался в усы и ожидал моего ответа.

Он так упорно твердил, что заранее знал о моих желаниях, что я искоса и с интересом взглянул на него. Внезапно для себя я расстроился – неужели я так предсказуем для окружающих, и мои действия можно предугадать задолго до того, как я чего-то захочу? Вдобавок к моему тоскливому состоянию ещё и это! Получается, любой человек из моего окружения сможет сказать, что я буду делать и думать в каждый миг моей дальнейшей жизни? Наконец хоть что-то меня тронуло – это порадовало меня. Но мне не понравилось, как об этом говорил Али. Некоторое время я молчал. Затем в груди стала разворачиваться длинная ядовитая змея. Она открыла зловонную пасть, и я очнулся от странного наваждения.

Я задохнулся от возмущения, раздирающего мою грудь. Я смотрел в лицо мастера и в своём воображении видел не его лицо, а изуродованную клещами палача маску, потерявшую человеческий облик с разинутым в крике обезображенным ртом. В моём видении вздувшаяся шея, проколотая во многих местах умелым заплечных дел мастером, выпускала воздух, не давая звуку вырваться наружу. Всего остального я не успел представить, потому что слова стали вылетать из моего рта с неимоверной скоростью. Я даже не слышал их, выкрикивая в запальчивости и необъяснимой ярости, скрутившей меня в момент моего полного равнодушия ко всему на свете.

– Откуда ты знаешь, что я буду делать в каждый отдельный миг моей жизни? То знаю только я сам и Аллах на небе! И не тебе, даже такому великому зодчему знать о моих мыслях и поступках! И велик ты лишь до той поры, пока выполняешь мои приказы, а я позволяю тебе находиться рядом с собой! – меня было не остановить. Даже прелестная колонна, стоящая на курпаче, не могла прервать этого извержения тошнотворных и отвратительных слов. Змея изрыгала яд.

Никогда в жизни я не повышал голоса на мастера, никогда не позволял себе орать на него площадной бранью! Я прекрасно понимал, что он всегда найдёт себе покровителя в подлунном мире не хуже меня. Если успеет удрать. И даже поникшая голова мастера не остановила меня. Но вот он поднял глаза и я увидел, что он нисколько не испугался. И даже продолжает улыбаться в усы.

– Великий хан недоволен колонной?

– Ты что, не понял, что я сказал? Почему ты, ничтожный червь, продолжаешь улыбаться назло мне? Не криви своё лицо в мерзкой ухмылке, я сейчас же прикажу тебя бросить в зиндан и пытать… – я совсем забыл, что мы не в Бухаре. Что на моём месте в Арке сидит простой дехканин, и зиндана в Кермине нет. А вокруг находятся только люди, подчиняющиеся Зульфикару, племяннику Али!

– Великий хан, я не улыбаюсь, я удручён тем, что огорчил вас! Очень. Я думал, что вам понравится моя предусмотрительность! Вас порадует, что я стараюсь предугадать не только ваши желания, но и ваши мысли по поводу строительства Гостиного двора! Я не понял, почему вы так опечалились и рассердились, и даже думаете о том, чтобы построже наказать меня. – Мастер говорил как всегда медленно и рассудительно, одновременно разбирая колонну на части. Такого я себе и представить не мог! Теперь я понял, как части колонны будут переправлены в Бухару.

Почему он такой хитрый? Почему я так люблю ремесло строителя, что сразу же забыл о том, что действительно собирался наказать Али, даже казнить его?! Но разобранная на части колонна околдовала меня!

– Ты что делаешь, ничтожество?

– Великий хан, позвольте мне, вашему недостойному и назойливому слуге, показать вам, как мы будем перевозить колонны из карьера до Бухары. Вдобавок рассказать вам, из каких частей состоит эта колонна. Также способы их сборки на месте строительства. И что нам понадобится ещё для того, чтобы Гостиный двор был самым великолепным зданием в городе? Да что в городе – во всей Вселенной!

Давным-давно я видел охотившуюся змею. Перед ней столбиком застыл тушканчик, не делавший даже слабой попытки убежать от её смертоносного жала. Я не мог понять, почему этот зверёк, такой быстрый и осторожный даже не шевелиться, и почти не дышит? Это противостояние закончилось бесславной гибелью тушканчика, а я долго помнил его предсмертный задушенный писк. Сейчас я точно так же смотрел на мастера, хотя минуту тому назад я в кровавых мелочах видел его пытку и казнь.

Но сейчас я уже почти простил его и готов как маленький ребёнок умолять: «Ака, покажите мне игрушку!» Если лишь одна колонна так великолепна, то как тогда будет выглядеть всё здание? Я сделал вид, что всё ещё сержусь и недовольно покачал головой, сохраняя неприступный вид, но рукой сделал знак – показывай и рассказывай. Я боялся, что если что-то скажу, то хитрый мастер по моему довольному голосу поймёт, что я больше не сержусь. Надо будет потом подробнее расспросить, как ему это удаётся? Разложив части колонны на курпаче, он начал говорить:

– Великий хан, обратите ваше высочайшее внимание на эту нижнюю часть. На неё будет опираться вся колонна. Она намного шире, чем остальное и массивнее, потому что должна будет держать не только вес всей колонны, но и часть здания. Называется она пьедестал. Самым широким местом пьедестала является цоколь. Он ещё шире, чем следующая часть и называется стул. – Тут я не выдержал:

– Про стулья ты мне рассказывал, но это не похоже на стул… – как хорошо, что голос меня не подводит и выглядит скучающим и незаинтересованным. Или мне так кажется?

– Великий хан, называется это место стулом потому, что на нем будет сидеть или стоять вся остальная колонна. Я много раз доводил до вашего благословенного внимания, что в закатных странах строят совсем не так и не из таких материалов, как это делают у нас. Посмотрите, в верхней части пьедестала есть выступ, на который и опирается основное тело колонны. Его строители называют по-разному – стержень, ствол или футс колонны.

– Продолжай…

– Те части, что ставятся друг на друга имеют пазы, они будут вставлены друг в друга, и поэтому колонна никогда не разрушиться. Местность, в которой мы живем, подвержена периодическим землетрясениям, опасным для любых строений. Данную колонну мы сделаем не из одного куска камня, а из нескольких, но впечатление будет как от монолитного сооружения. – Али показывал на каждую часть колонны и подробно рассказывал, что и как будет складываться, но я опять не выдержал:

– Для чего колонна не гладкая, а вся в ложбинках? Это сделано для красоты или по технической надобности? – я так собой гордился, когда произносил это слово! Я понимал его значение, мои мастера, работающие в разных мастерских, без конца его произносят. Это слово означает, что они изготавливают разные вещи при помощи каких-то приспособлений. Али энергично закивал, понимая, что мой интерес не праздный и имеет под собой практическое значение.

– Великий хан, эти ложбинки называются каннелюры. Вот смотрите, вашим зорким, всевидящим глазам представлена колонна так называемого коринфского ордера. Таких ордеров несколько, мы с вашего высочайшего одобрения выбрали коринфский ордер, что означает особенности разных колонн. Дорическая вам не понравилась из-за простоты, ионическая тоже была не очень нарядна. Зато коринфская колонна сразу порадовала ваше сердце привлекательным и утончённым видом, так как она украшена этими самыми ложбинками, или каннелюрами. Они покрывают всё тело колонны снизу доверху, что создаёт ощущение стройности и изящества. – Говоря эти слова, мастер водил пальцем по ложбинке каннелюра, словно пытаясь сделать её ещё более гладкой и блестящей.

Я видел в библиотеке Арка книгу со множеством рисунков колонн и их частей. Эту книгу мастер заказывал всем купцам, отправляющимся в закатные страны. Он говорил, что был знаком с Андреа Палладио. И даже помогал ему в написании введения. В книге были не только колонны, там были странные и непонятные дома, мосты, храмы, площади, фонтаны. Лет пятнадцать назад, когда книга добралась до наших краёв, я посмотрел картинки и понял – всё, что там нарисовано, появится у нас лет через сто! Не раньше. Чтобы не страдать и не умереть от зависти, я запретил Али и Ульмасу рассказывать о ней другим архитекторам. Не упоминать о ней во время пятничных занятий. Тогда я был в отчаянии, что не могу себе позволить ни одно из этих великолепных сооружений.

Я разрешил ограничиться книгой Витрувия. Там не было картинок. В ней было описание всех строительных работ. Искушать зодчих работой Палладио не было смысла.

Приглядевшись, я понял, что такие ложбинки создают красивое сочетание света и тени – если бы колонна была гладкой, то глазу не на чем было бы остановиться, а здесь он выискивал особенности теней. Поскольку мрамор был тёмно-серый, то и тени были в одних местах глубокими, почти чёрными, а в других совсем светлыми и расплывчато-дымчатыми. Надо было привезти с собой «Четыре книги об архитектуре»», я мог бы сравнить описание с готовой колонной.

– Ты не взял с собой запрещённую книгу? – мастер отрицательно мотнул головой. – А как называется верхняя часть колонны? – я уже простил строптивого устода. Я понял, что моё отвратительное, равнодушное ко всему миру состояние улетучивается. Неужели для того, чтобы вернуться к нормальной жизни, нужно было разозлиться, сорваться в ущелье необъяснимого гнева и захотеть казнить моего Али? А тот жук, которого я утром подбросил на ладони, тем самым может быть продлив его жизнь, Всевышний послал мне знамение? Чудеса…

– Великий хан, верхняя, самая красивая часть колонны называется капитель. Но и она делиться на несколько деталей, вы хотите услышать название всех? – я молча кивнул. Не веря самому себе, наблюдая себя со стороны, я остро ощущал полноводную реку искреннего интереса к окружающему миру, к тому, что вижу, к воде, воздуху. Люди, снующие по дну карьера, вызывали у меня искреннее любопытство и я понял, что здоров. Али продолжал что-то говорить. Слушая его и не слышал голоса, только наслаждался его звуком и тем, что кровь бежит по жилам. Я жив! Перебивая мастера и его интереснейший познавательный рассказ о колоннах, я крикнул во весь голос:

– Зульфикар, где мой любимый кислый кумыс? У нас с мастером пересохло в горле! Или ты хочешь, чтобы мы умерли от жажды, обсуждая пояски, аканты и колокола? – я с удовольствием выпалил все только что услышанные от мастера слова.

Лицо Али расплылось в такой неподдельно-ласковой улыбке, что я понял – они все, они все за меня боялись и страдали. Мастер наверняка пошёл на риск, чтобы вызвать у меня сильнейший гнев! А ведь я мог окунуться в его пучину и не вынырнуть? Я мог приказать отрубить ему голову, как сделал Тимур со своим архитектором. Его зодчий отказался, по приказу тирана, строить самую высокую мечеть в мире. Мастер-то понимал, что в том месте мечеть строить нельзя и что она никогда не будет такой высоты, какую хотел видеть Тимур.

Неужели меня действительно кто-то любит? Не потому, что я хан, а потому что я, наверное, хороший человек? Голова Зульфикара, просунутая в палатку тоже улыбалась. Его улыбка тоже была умилительно-участливой. Так мать смотрит на ребёнка, выздоравливающего после тяжёлой болезни. О Аллах, какой вкусный кумыс! Какой свежий воздух в этих горах, несмотря на мраморную пыль! Какое нежное голубое весеннее небо! Только весной и лишь в горах бывает такое лазурно-палевое небо, с молочно-белыми барашками крохотных, словно нарисованных облачков.

Братья мои, как же вы рисковали, заставляя меня хоть как-то проявить интерес к жизни? Весна вступила в свои права. Когда мы сюда ехали, то по дороге видели голые ветви деревьев, а сейчас весь горизонт в изумрудно-зелёной дымке!

Тут я ужаснулся. Ведь я мог и не очнуться от этого всепоглощающего равнодушия. Оно застлало мне глаза тогда, когда надо было держать их широко открытыми? Но я уже говорил много раз – я никогда не страдаю о том, что произошло, я всегда думаю, как исправить произошедшее. А поскольку я никого не казнил и даже не начал пытать, то и страдать не следует. Нужно жить дальше!

Воспоминание о первой размолвке с мастером Али и его братом Ульмасом не забылось. Она произошла давно, я тогда приказал им строить базары в Бухаре. Я не мог понять, как можно возводить базары и дуканы* под одной крышей. Я считал, что все магазинчики должны стоять отдельно. Но если они будут стоять вместе, то должны быть накрыты единой гладкой крышей. Как худжры* в медресе. Но мастера упёрлись и показали мне несусветную крышу, похожую на кучу перевёрнутых пиал, поставленных ровными рядами!

Я привык к тому, что не обязательно лавка должна быть огорожена с трёх сторон стенами и покрыта кровлей. Все видят, как некоторые не слишком богатые ремесленники торгуют прямо с земли, подложив под свой немудрящий товар циновку или старый, стёртый до дыр коврик, иногда кусок паласа. Никого это никогда не останавливало. Люди приходили, торговались как с любым продавцом, сидящим за прилавком, так и с тем, который торгует с земли. Можно было подобрать свой прилавок и убраться на другой конец рынка. А если мастеру было жарко, то он натягивал на три палки кусок ветхого сюзане, и получалось подобие навеса.

Редко продавцы стояли в ряд, соблюдая хоть какой-то намёк на порядок. Чаще всего то тут, то там шла торговля самыми разными вещами: кому что попало на глаза и в голову взбрело, то и вытащил на базар. Раньше даже около Арка толпились люди, предлагая кто холодную воду из козьего бурдюка*, кто готовые лепёшки или самсу* с зеленью, лежащие в слегка прикрытой нечистым куском буза плетёной ивовой корзине. Торговали всем на свете и орали как продавцы, так и покупатели – вопли, крики, смех, перепалки. Смесь самых разных языков – это всё наш базар.

Когда после десятилетних странствий по западным странам Али с Ульмасом вернулись в родные края, то поначалу остановились в Афарикенте. Они не застали в живых своего отца и перебрались в Бухару. Не потому, что их не ждали в родном доме или не хотели видеть. Для таких искусных мастеров, даже таких молодых, в Афарикенте было тесно. Простой дом для ремесленника может построить и обыкновенный каменщик или даже мастер. Но не такой талантливый зодчий, как устод Али. Он должен строить грандиозные сооружения. Не престало ему распылять свой талант на кибитки простолюдинов.

В это время я уже отвоевал трон, поставил своего отца во главе благословенной Бухары и занялся самыми насущными делами. А дел было столько, что спал я чаще всего вполглаза, зачастую небольшую часть ночи. Мне нужно было объединить под моей рукой, все части большого государства Махмуда Шейбани, распавшегося после его гибели. Это были Балх, Ташкент, Самарканд, Бухара и Герат. Мне следовало обеспечить спокойствие и процветание на всей территории, сделать это быстро. Надо было привлечь торговцев, а в самой Бухаре не хватало обыкновенных, удобных для торговцев и купцов базаров с караван-сараями.

То, что я видел, мне совсем не нравилось. Даже сейчас, после сорока лет моей неустанной строительной деятельности я недоволен видом своей столицы. Трудно себе представить, что было во времена моей молодости и во времена моих предшественников. Говорят, что ещё до великого Чингиза в Бухаре было семь ворот, врезанных в высокие стены из сырцового кирпича. Но и стены, и ворота были разрушены, и о них в течении долгого времени даже воспоминаний не было. Грустно говорить об этом, но лишь при Абдулазизхане, сыне Убайдуллахана, были воздвигнуты стены вокруг города с двенадцатью воротами. Вернее, двенадцатые ворота построил я, а уж если быть совсем точным, то это сделал Али по моему приказу. Науруз-Ахмад строительством не занимался, всё время воевал и пил запрещённое вино. От него и сдох. Мой дядя Пир-Мухаммад больше внимания обращал на Балх, свой наследственный вилоят, а не на Бухару.

У Абдулазизхана не было денег на такую грандиозную затею, но он вышел из этого положения как всякий скряга. Он приказал, чтобы каждый житель Бухары и прилегающих к ней кишлаков проработал на строительстве стены от двух недель до двух лун в году. Первоначально производителем работ был Уткир-устод, и даже какое-то время на строительстве одних из ворот проработали ещё совсем молодые Али и Ульмас. Но денег им за работу не платили и поэтому они решили отправиться восвояси за своей давней мечтой – в закатные страны.

Уткир-устод ругался, сетовал на то, что стена не для защиты, а для замазывания ханских глаз. Но ремесленникам и дехканам было наплевать, развалится стена или нет – им было важно отработать две недели и уйти домой. Рассказывают, что именно в тот момент, когда зодчий говорил, что стена развалится, случилось несчастье. Она рухнула, завалив мастера обломками кирпичей. Когда его вытащили из-под завала, он ещё дышал, но переломанные рёбра воткнулись в лёгкие и мастер в мучениях умер. Да разве он один?

Поэтому стена вокруг Бухары такая, словно пьяный бык мочился на ходу, шатаясь из стороны в сторону. А вслед за ним шли криворукие рабочие и клали стену. Не было единого плана строительства, не было даже единого распорядителя работ, не было точно установленной нормы работы. Некоторые бедняги не вылезали с этой стройки, а другие ни разу не поднялись на стену и не принесли ни одного кирпича. Поэтому стена делает нелепые зигзаги и повороты. От них рябит в глазах и возникает странная мысль – а для чего всё это сооружено?

Я с неприязнью, смешанной с горечью правды вспоминаю отзыв Энтони Дженкинсона. Посол шептался с моим дядей Пир-Мухаммадом о моей будущей столице. Он назвал тогда Бухару «Кучей глины и земли», это ужасно расстроило меня. Сейчас я понимаю, что Энтони был прав. Тогда я ещё не общался с людьми, что годами жили в западных странах и многого не понимал. Там, при возведении любых сооружений, ценятся не только прочность и целесообразность, но красота, и аккуратность!

Именно в то время ко мне пришёл Зульфикар и притащил за рукава халатов упирающихся в смущении Али и Ульмаса. Их знакомство было смешным и поучительным, весёлым и одновременно грустным. Тогда мне исполнилось 33 года, я был в возрасте великих свершений. Счастливая мысль увековечить имя моей матушки величественным сооружением показалась удачной. Ей в тот год должно было исполниться пятьдесят лет. Она была такая красавица, что и в пожилом возрасте имела гладкую кожу лица и милую лукавую улыбку. До сих пор вспоминая её, не могу поверить, что у такой красавицы мог родиться человек с такой заурядной внешностью как я.

Она была совсем не полная, но осанистая и величественная. Волосы её были тёмные, но не чёрные. Они немного вились, своевольными прядями выбиваясь из тугих кос. Глаза были широко распахнутые и всегда смеялись, даже когда она была чем-то раздосадована. Она никогда не ругалась, ей было достаточно поджать губы в гримаске, как тут же все окружающие её люди, даже мой отец, начинали озираться по сторонам и судорожно перебирать в голове все свои грехи – что же они натворили?

Любя свою мать, я и жену постарался выбрать похожую на неё. Моя мать прекрасно управляла гаремом, семьёй, и я так понимаю сейчас, что и своим мужем, моим отцом. Другим его жёнам она не давала воли и свободы. Они все были покорны и трепетали, если мать сурово сдвигала свои густые чёрные брови над зоркими глазами! Поэтому я постарался сделать ей такой подарок, от которого она если и не придет в восторг, то будет ему рада. Я решил построить медресе и назвать его «Мадари-хан». Спустя некоторое время я построил рядом похожее здание, они стоят как парное – «Кош-медресе». Это память о нас двоих: моей прекрасной матери и обо мне.

Всё, что происходило достаточно давно, я помню хорошо. Помню потому, что раньше я как-то не задумывался, откуда взялся Зульфикар. Почему никто из его родных никогда не давали о себе знать? Я знал его тестя, богатого купца Тахир-бека и семью тестя. Его четверых сыновей, из которых второй, Дастан-бек, был управителем всех дел моего кукельдаша. Я знал всех родственников со стороны его жены, много раз видел детей. Но никогда не видел его кровных родственников. Это тогда я так думал, но потом понял, что глубоко ошибался.

Бухара кишела его близкими, как голова дервиша, вшами. Но ни Зульфикар, ни я, ни даже мои родители – хан Искандер и его жена Мадари-беким не догадывались об их существовании. Многие приближённые хана, султана и просто дальние-предальные родственники в моём окружении, напоминали о себе каждое мгновение. Что касается моего молочного брата, то никто и никогда из его родни не заявлял о себе. Я даже уверился в том, что он круглый сирота. Свою матушку я никогда не спрашивал, откуда Зульфикар появился.

Именно в тот год, когда я собрался строить медресе в подарок матушке, произошла та достопамятная встреча Зульфикара с его отцом Каримом-устодом, самым знаменитым резчиком по дереву. В Бухаре его знали не только собратья по резцу, но и люди, не имеющие никакого отношения к ремеслу плотника. Я тоже его знал, вернее его работу со слов и многочисленных похвал со стороны Кулбабы. Но не предполагал, что именно этот знаменитый мастер и был отцом Зульфикара.

Чтобы двери медресе были не только самые красивые, а выдающиеся, из Афарикента привезли лучших мастеров Маверанахра, Карима и его брата Саида. Они недолго пробыли на стройке. Карим показал своим младшим братьям, что надо делать и уже собрался покинуть строящееся здание. Но при выходе встретил мою матушку. Султан-беким тотчас его узнала. Узнала в поседевшем и морщинистом мужчине когда-то молодого мужа кормилицы своего первенца.

Потом она рассказывала, горестно качая головой и утирая предательские слёзы, что всегда жалела Зульфикара. Жалела, несмотря на то, что он никогда не знал голода и жил в роскоши Арка возле меня. Но этот мальчик не ощущал материнской ласки и отцовского внимания. Если родители Кулбаба всё время находились во дворце, то моя мать знала грустную тайну моего молочного брата. Зульфикар был обижен не судьбой или жизнью, а именно ею. Он был оставлен родителями во дворце лишь потому, что я не мог оставаться один и в младенчестве чуть не умер, когда нас ненадолго разлучили. Я был настолько мал, что всё забыл. Мне об этом никогда не напоминали, но молодые родители Зульфикара по приказу моего отца вынуждены были забыть о своём первенце.

К новому медресе мою матушку сопровождал Зульфикар. Когда они столкнулись нос к носу с мастером Каримом, матушка чуть не лишилась сознания. Несмотря на то, что она была женщина огромного душевного здоровья, здесь растерялась, словно простая необразованная служанка. В любом другом случае она постаралась бы сделать вид, что не узнаёт никого вокруг – она и предположить не могла, что когда-либо встретит того, кого лишила родного сына, жалея и защищая своего. От неожиданности она сделала то, чего бы никогда не совершила, будь у неё два мгновения на то, чтобы перевести дух.

Зульфикар не понял, почему моя мать побледнела и остановилась, несмотря на то, что два пожилых мастера, идущих от строительной площадке навстречу султан-беким, немедленно отступили с дороги, освободив ей проход, и глубоко кланялись. В тот момент она не думала о том, что нарушает слово, когда-то данное отцу: никогда не говорить Зульфикару, чей он сын и не вспоминать его родителей. Груз стыда за когда-то нанесённое горе совершенно невинным и приятным ей людям привели к тому, что моя матушка сама подозвала Карима и его брата поближе к себе.

Она стала расспрашивать о том, благополучно ли в их семье, как себя чувствует Гульшан, что с Халилом и его близкими? Такие вопросы задают люди после долгой разлуки. Карим и Саид отвечали вежливо, но коротко и, судя по тому, как это рассказывал потом Зульфикар, чувствовали себя крайне неуютно. Они торопились уйти. Понимая, что она должна что-то сделать, чтобы задержать их и снять груз вины со своей души, моя мать неосторожно воскликнула:

– Зульфикар, сынок, пришло время истины и настал миг правды! Мужчина, которого ты видишь перед собой, и есть твой родной отец! Знай, что ты не сирота, у тебя были и есть родители. Они покинули тебя не по своей воле! И они всегда тебя любили… – она говорила что-то ещё, но уже не помнила своих слов.

Надо сказать, что вся эта история больше похожа на сказку или на слезливую легенду о потерянном сыне. Он заблудился в собственном саду, но родные искали его долгие годы и случайно нашли в соседской кошаре на склоне лет! Я в такие вещи не верю, не могу верить. Слишком похоже на заранее запланированную и тщательно подготовленную интригу, имеющую далеко идущие последствия. Но Бухара не очень густонаселённый город, в ней проживает не больше пятидесяти тысяч человек. Посчитать женщин, что не болтаются по улицам и сидят по домам. Присоедините детей, их не больше половины. Окажется, что мужчин в Бухаре не так много. Все они друг друга знают по именам, прозвищам, слухам и сплетням.

В тот миг Зульфикар, солидный женатый мужчина, имеющий к тому времени троих детей, остолбенел. Думаю, что моя мать тоже смешалась от своих слов. Но «Глина не станет фарфором, чужой не станет родным», а тот незнакомец и Зульфикар были похожи друг на друга как отец и сын. Мать говорила потом, что оба они крепко обнявшись, рыдали как дети, да и она вместе с ними всплакнула. Обо всём этом доложили отцу, он долго молился и потом признался мне, что этот грех не давал ему спокойно умереть. Теперь он может отправиться в сады Аллаха в любой миг.

После этого Зульфикар пропадал две недели, появлялся только по утрам в моей спальне. В один из таких набегов он принёс шкатулку. Эта резная прелесть всегда была при нём. Мы не знали, откуда она взялась. Никто во дворце ни во время нашего детства, ни в молодые годы, ни сейчас не собирался её присвоить или украсть. Чего греха таить – такое иногда в Арке случалось. Я часто видел эту шкатулку. В ней Зульфикар хранил какие-то мелочи, не очень ценные, но памятные для него. На крышке шкатулки была вырезана картинка – двое маленьких детей играют на ковре, рядом с ними сидит молодая женщина а джигит, опершись на дерево, любуются ими.

– Посмотри сюда, великий хан. – Сказал Зульфикар голосом, пронизанным неистребимой грустью. – Посмотри, брат. Вот это ты. Это я. А это мои отец и мать. Этот ларец сделал мой отец, мастер Карим для своей жены Гульшан, моей матери. Сюда она складывала подарки от султан-беким и султана Искандера. Родители оставили эту шкатулку во дворце, чтобы быть рядом со мной. Как часто я разглядывал эту картинку и никогда не знал и не мог предполагать, что мать с отцом всегда рядом! Возможно, и во дворце Афарикента он изобразил себя на колоннах балаханы. Может быть поэтому ты до сих пор относишься ко мне как к брату. Это они, по воле Аллаха всемилостивого и милосердного, защищали меня своим незримым присутствием!

– Зульфикар, не знаю почему, но я до сих пор люблю тебя. Я всегда, с самого рождения не могу жить вдали от тебя. Мне всё время надо ощущать, что ты рядом. Но если бы на то была моя воля, я никогда не решился отобрать тебя у матери. Хотя как знать? Возможно, если бы рядом с тобой была такая знаменитая семья умелых ремесленников, ты не стал бы частью моей души и не защищал бы меня от всех напастей бренного мира…

Потом мы с Зульфикаром долго молчали. Мы могли и не разговаривать. Сам Зульфикар хорошо понимал, что если бы я был взрослее, то отпустил бы его. Но я был беспомощным младенцем, и всегда держался за него как держится дервиш за посох в трудной дороге. А сейчас он и сам никуда не уйдёт, зная о том, что я с трудом обхожусь без него. Мы молчали, несмотря на то, что с севера наши войска теснили орды Баба-султана, сына Навруз-Ахмада. Необходимо было созывать совет военачальников для подготовки отпора новым-старым захватчикам.

Спустя некоторое время Зульфикар привёл двух мастеров – это они строили медресе. Это они оба стали мне главными помощниками в деле наведения порядка в моей столице, да и во всей стране. Я знал об их существовании. Кулбаба трещал о них, не переставая. Разглядывая мастеров, я удивлялся— Али и Зульфикар были как братья, несмотря на то, что один был дядя, а другой племянник. А Ульмас был точь-в-точь я, достаточно было посмотреть в зеркало. Нет, лица у нас были разные, а телосложение, руки, маленькие ступни ног, оттопыренные хрящеватые уши с круглыми мочками – всё было одинаковым. Какие интересные сюрпризы делает природа, не каждый мудрец может предположить то, что она ещё может учудить!

Но родственные отношения для меня не были главным поручительством. Мне необходимо было самому убедиться, что эти мастера способны творить чудеса. Я самым тщательным образом собрал все свидетельства о тех работах, какими они когда-либо занимались. Кроме стройки у меня было много других забот. Но неприкрытая злоба моего тогдашнего придворного архитектора и других дворцовых бездельников убедили лучше самых цветистых восхвалений. Тем более что Ульмас показал глубочайшие математические знания на практике.

Он складывал, вычитал, умножал и делил в уме огромные числа. А уж их рассказы о дальних странах и заморских городах произвели на меня неизгладимое впечатление. Санад* мастера, присвоенный им в медресе Фатхи, был весомее чем батманы* цветистых похвал, расточаемых придворными. Имя Мимара Синана, их учителя, было царским венцом на их головах. Я мысленно ахал от восторга, когда они рассказывали о тех дворцах, которые видели. В подтверждение рассказов они показывали их изображения. А уж когда они говорили, что участвовали в их возведении, я начинал им завидовать. Молча, конечно.

Меня удивило то, что одним из самых знающих мударисов Мавераннахра был дядя Зульфикара, Закир-мулла. В диспутах с ним никто не мог сравниться! Как и в приверженности к истинной вере! Я несколько раз присутствовал на его интереснейших лекциях в медресе. Правда, пройти полный курс обучения я не мог себе позволить. Но в свободное время с удовольствием слушал его, хотя не знал, что рядом со мной стоит его племянник. Если бы только это! Наставницей моей любимой единственной дочери была младшая сестрёнка Али, Лола-отин-ойи*. Её нахваливала даже моя матушка, но никто не знал, чья она дочь. Знали только, что она жена муддариса мечети Намазгох и родом она из Афарикента.

Насколько мир тесен, я не предполагал – теперь меня со всех сторон окружали братья, дяди, тёти и другие родственники моего кукельдаша. Меня это не беспокоило тогда, когда я не знал, чьи это родственники. Но когда узнал, то подумал о заговоре его родни, стремящейся всеми силами просочиться во дворец. Но нет – самое строгое расследование привело к тому, что за каждого из этих людей просили незнакомые друг с другом люди, совершенно не подозревавшие об их родстве. Хотя Али и Ульмас знали, что Зульфикар их племянник, но никогда и никому этого не говорили. Ещё в детстве они дали слово своему безвременно ушедшему в сады Аллаха отцу.

Неисповедимы пути господни. Правду говорят «Сила лошади познается в далеком пути, сердце человека течением времени». И со временем я понял как мне, хану, правящему большим государством, повезло иметь такого кукельдаша и таких людей в друзьях, как потомки Халила-плотника из Афарикента. Они не навязывали своё общество, они никогда ничего не просили. Ни один из них не рассказывал на пирах или тайком кому-то, что их очень близкий родич живёт во дворце и может при случае зайти к хану запросто, минуя всех охранников и стражников. Они кланялись так же низко, как самые раболепные придворные, как самые низкие из слуг, что ранним утром метут мостовую перед Арком. Знали своё место. Именно поэтому я доверял им, конечно, в разумных пределах.

К тому времени оба мастера уже были женаты. Али даже умудрился привезти себе жену из германских земель. Сам я её не видел, но Зульфикар говорил, что у неё белые волосы и очень белая кожа. Но Али заставляет её ходить в платке и накидке, чтобы ни у кого не было соблазна утащить его жену в свой гарем. Звали его жену Гертруда, но в нашей земле она выбрала для себя, с согласия Али, другое имя и стала называться Гульчехрой. Никто из соседок её западное имя без коверкания выговорить не мог. Все эти мелочи были такими ненужными и глупыми. Но Зульфикар после обретения своей большой семьи часто утомлял меня этими пустяками. Я его понимал, поэтому, слушая вполуха, радовался его радостям!

Со временем я перестал обращать внимание на родство моего молочного брата и придворного архитектора. Все они были так загружены делами, что у них просто не хватило бы воображения навредить мне. Да и причин для этого не было. Когда они приходили по моему приказанию во дворец, то кланялись Зульфикару не как младшему племяннику, а как кукельдашу, государственному деятелю и человеку, обеспечивающему безопасность самого хана.

Лишь однажды я сильно рассердился на Али и его брата Ульмаса. Они начали спорить со мной о том, какие базары и как строить в Бухаре. Спустя несколько лет после постройки медресе Мадари-хана я решил, что хватит терпеть совершенно безобразные неуправляемые, стихийно возникающие рынки и базары. Бани у нас очень хорошие. А вот базары, которые должны приносить значительную прибыль и выгоду, убыточны. Хотя каждый торговец должен платить пошлину в ханскую казну, я терплю от базаров одни потери.

В один из летних дней, спустя две луны после рождения моего наследника Абдулмумина, Али, Ульмас и ещё несколько известных в Бухаре строителей получили приказ явиться в Арк. Я сообщил, что собираюсь построить в столице несколько рынков – для торговли зерном, мукой и обеспечения Бухары хлебом. Для продажи и покупки разнообразного оружия, для сбыта книг и головных уборов, для обмена денег. Для торга шёлковыми и шерстяными тканями.

Первоначально я хотел упорядочить только торговлю мукой и сделки с деньгами. Едят люди в день по три раза и каждый раз нужны лепёшки. Обмен денег нужен для поддержания международной торговли. При размене менялы забирают процент себе, вместо того чтобы делиться с ханской казной. Остальные базары и рынки уже существовали, размен регулярно производился в караван-сараях. Тогда-то разгорелся спор между мной и мастерами.

Никто, кроме Али и Ульмаса дальше Мекки не бывал. Эти устоды рассказали о ранее виденных базарах: о Капалы-чарши в Истанбуле, о делийском Чаури-базаре, базаре Казур в Лахоре. Али начал подробно объяснять, кто, когда и как строил эти базары. И почему правители этих государств покровительствуют ремесленникам и торговцам. Наши представления о базарах были самые примитивные – строить ряды, отделять друг от друга перегородкой. А лучше всего выделить место и заставить ремесленников и купцов самим построить этот базар.

Тогда я вспомнил уродливую стену вокруг Бухары и возразил тем, кто хочет выгадать немного денег на этом. Я бы перестроил её, но у меня на это не было средств, я не мог себе и представить, сколько это могло стоить. Незадолго до совета зодчих я спросил у Ульмаса, сколько будет стоить перестройка стены вокруг Бухары. Тот посмотрел на меня отрешённым взглядом и переспросил:

– Великий хан желает перестроить стену или обновить её? Из какого кирпича великий хан предполагает возвести стену – из жженого кирпича или саманного*? Возможно, вы хотите соорудить стену из тёсаного камня, как это делают в закатных странах? Сколько времени вы предполагаете затратить на это предприятие? – каждый вопрос порождал новые вопросы, но я всё-таки настоял:

– Новую стену их жжёного кирпича! – про камень я как-то заранее не подумал и решил, что этот материал для сооружения новой стены дорого обойдётся. Я остановился на более дешёвом, на мой взгляд, способе. Лучше бы я промолчал. Потому что на следующий день Ульмас принёс расчёты. От них я впал в уныние на целую неделю. Я больше никогда не заговаривал о перестройке стены.

На это безумное предприятие понадобилось бы 320 тысяч кирпичей размером четыре ладони на четыре и высотой в ладонь. На то, чтобы обжечь эту прорву кирпичей, понадобилось бы столько древесного угля, сколько деревьев растёт во всём Мавераннахре. Вместе с кустарником. Я уже не говорю о растворе, скрепляющем эти кирпичи и стоимости работы. Лучше уж путь остаётся то жалкое подобие стены, мозолящее мне глаза каждый раз, когда я выбираюсь из Бухары. Вот разбогатею, потом и подумаю о новой стене вокруг столицы. А тогда у меня в голове основной заботой были базары. Я сделал вид, что подумаю обо всём, когда расправлюсь со своими противниками и наложу на них огромный омон-пули*, а пока дел невпроворот!

Али рассказывал медленно, с расстановкой, тихим и размеренным голосом. Показывал изображения базаров, уделяя больше моего внимания османскому рынку Капалы-чарши. Тот был безумно красив и огромен, особенно по контрасту с крохотными фигурками людей под куполом базара. Все внимательно слушали, а речь Али сводилась к необходимости строить крытые базары с системой естественного охлаждения от купольной крыши. Он продолжал доставать листы самаркандской бумаги, чтобы все мастера видели его собственные планы и эскизы. Это был уже рисунок базара, что он предполагал построить в Бухаре. Как же это чудесно! Великолепно! Но я привык, что купола в Мавераннахре были лишь на мечетях и мазарах, но никак не на крыше базара. Там торгуются, сквернословят, ругаются, плюются и поносят друг друга. А ещё гадят где попало…

Я начал возражать, и тогда Али позволил себе то, чего не позволял себе никто и никогда. Он не просто воспротивился мне, он начал вспоминать, как была построена крепостная стена вокруг Бухары. Он не наступил мне на мозоль – он отдавил своим языком мне ноги, руки и голову. Я пришёл в негодование, тем более что эта стена меня самого раздражала. Но я не мог её убрать! У меня не было для этого денег, а строить так, как построил Абдулазизхан, я не хотел. Менять одного хромого на левую переднюю ногу ишака на другого, хромого на заднюю правую ногу, причины не было. Сам Али продолжал монотонно вещать:

– Великий хан и вы, уважаемые мастера! Обращаю ваше внимание на то, что много лет тому назад вокруг благословенной Бухары была построена стена. Но как и кем? Простыми людьми, которые в лучшем случае строили молхону на своём дворе или кибитку для старой нелюбимой жены. Каждый строил свой кусочек стены и уходил восвояси. Мы с братом тогда были детьми и приложили свои руки к этому чудовищному сооружению. Тогда мы мало что понимали в зодчестве, но были страшно огорчены, что вынуждены заниматься таким неблаговидным делом. – Странно, но я поверил, что двое детей сокрушались своим сомнительным делам сильнее, чем придворные.

Знаменитые зодчие Бухары зашушукались.

– Неужели они хоть что-то понимали в замыслах великого хана? – мне удалось расслышать шипящие слова.

– На строительстве этой безобразной стены-убийцы мы с Ульмасом потеряли своего любимого учителя Уткира-устода. Сейчас я нижайше прошу великого хана внять моим просьбам и рассмотреть мои рисунки. Я умоляю разрешить нам с братом построить хотя бы один базар так, как я его вижу. Если наше строение не понравится великому хану, то я обещаю переделать всю работу бесплатно.

Это ещё больше меня рассердило. Я, конечно, могу считать деньги, но чтобы мне в лицо сказали, что у меня их нет? Мне уже всё не нравилось: и рисунки, изображающие великолепный базар, и сами планы этих базаров, и рассказы о дальних странах. А больше всего то, что кто-то будет строить базар на свои деньги, а потом рассказывать об этом всем желающим скучным и тихим голосом! Али с Ульмасом не жили столько времени при дворе, как остальные присутствующие. Все быстро уловили, куда подул ветер. Они дружно набросились на рисунки Али, на крышу с куполами. А больше всего на то, что он будет строить базар на свои деньги!

– Правоверные, вы только посмотрите на этого наглеца! Он пренебрегает волей нашего великого хана и считает, что может указывать тому, что строить и как! —визгливо вопил известный на всю Бухару зодчий. Его полгода тому назад обошли заказом на новую сардобу*, построенную на пути в Карши. Видимо, он забыл, что Али, несмотря ни на что, мой придворный зодчий и надеялся, что дни его сочтены.

–Полностью согласен с вами, дорогой друг! Великий хан, позвольте мне представить свои проекты и разрешите мне построить базар. – Вторил ему такой же «гений». Его я знал хорошо, Ульмас как-то уличил его в воровстве. Его работы стоили намного дешевле, чем были предъявлены счета.

Шум стоял невообразимый, несмотря на то, что я сидел на возвышении и всё слышал. Мастера не сдерживались. Я чувствовал, что пройдёт ещё немного времени, и они все, в приступе праведного гнева, набросятся на братьев с кулаками! Именно этот гнев раздражал меня. Он был настолько ненатуральный и наигранный, что вызывал тошноту. Все это понимали. Этому недовольству была единственная причина. Вот уже три года Али и Ульмас не дают возможности никому из них воровать и приписывать лишние расходы в свои счета. Я ещё немного послушал этот базарный крик и остановил его.

– Мастер Али, почему ты так упорно стоишь на том, чтобы строить купольную крышу? И почему ты позволил себе упомянуть богоугодное деяние моего предка Абдулазизхана в таком уничижительном виде? Тебе надоела твоя работа, твоя должность или твоя голова? – я думал, что Али испугается. Но видимо несколько лет, проведённых мастерами рядом со мной, ничему их не научили. И не только их, меня Аллах тоже не посвятил до конца в особенности его упрямого характера.

– Великий хан! Я смиренно прошу прощения за то, что вызвал ваш гнев, но я просто обязан сказать главное. Купцы, посещающие рынки благословенной Бухары и люди, прибывшие из разных стран, должны видеть, как государь заботится о месте их пребывания. Люди, торгующие на базаре весь световой день, должны торговать в удобстве и покое. Иначе будут думать не о том, чтобы хорошо и с выгодой продать товар, принося пользу себе и государству. Они будут думать о том, что в палатке жарко, что воды нет или она протухла от жары. Им придется страдать, что негде опорожнить мочевой пузырь. Они тоскуют, что под ногами не пол, а пыльная земля, из-за которой портится товар.

– Ты совсем рехнулся, если говоришь об отхожем месте при великом хане!

– Уважаемые устоды! Вы не замечали, чем воняет на наших базарах? Не думаю, что хоть кому-то это нравится. – Негромко вмешался в спор Ульмас.

– Мой дедушка Одыл, да пребудет его душа в райских кущах, был купцом и всегда заботился о месте своей торговли! Он тщательно выбирал базары и дуканы, где торговал. Во многих городах на пути своего следования он построил торговые лавки и сдавал их в аренду на время своего отсутствия. Так же делает и муж моей сестры Айгуль. Он строит не только дуканы, он возвёл две сардобы на путях своего следования. Около одной из них, недалеко от Карши, вырос Рабат! – Али остановил рассказ и потянулся к пиале с чаем. Тут же заголосили все присутствующие. Их голоса были неприятным диссонансом с той плавной речью мастера, которая почему-то стала мне неприятна.

Я кивнул, давая понять, чтобы все замолчали, а Али продолжил свой рассказ:

– Великий хан, я осмелюсь, с вашего благосклонного разрешения, продолжить свой рассказ и пояснить, что от того, в каком состоянии дукон, зависит и цена товара. Что плохого в том, если товар разложен на возвышении, если под ним гладкая чистая доска, оттеняющая цвет товара и остальные его достоинства? Если вас встретил приветливый дуканщик? Он не тащит вас за рукав в тёмную коморку, а широким жестом предлагает красивый товар в красивом и сладко пахнущем месте. Неужели вы не устоите, и не уступите ему два-три фельса в ходе торгов? Я не купец, но я знаю, как подороже продать и подешевле купить.

– Мы все и без тебя это знаем…

– Нашёл кого учить секретам торговли…

– Великий хан, всё то, что я до сих пор построил, обошлось казне Бухары в два-три раза дешевле, чем требовали за работу другие мастера. Я не стремлюсь к ненужной яркости, к излишней позолоте куполов и порталов. Я редко употребляю дорогую лазурь и другие ценные и броские материалы. Но я строю быстро, дёшево и надёжно. Я строю на века! Не станет меня, а все здания, возведённые мною, останутся и будут продолжать радовать всех своими лаконичными и чёткими формами. – Али остановился. А я решил – я посажу его в зиндан. Он собирается остаться в своих строениях на века, а я, значит, умру, и обо мне никто не вспомнит?

– Ты намекаешь на то, что я мало тебе плачу за работу? Как ты посмел упрекнуть меня в том, что я жадный и неблагодарный? Что я скуп по отношению к тебе? Я не собираюсь выслушивать упрёки от строителя, который не может меня убедить в качестве и преимуществах своего проекта. Ты меня не убедил. Я считаю, что ты и твой брат покусились на священную сущность – купола благословенной Бухары. – Слова, пришедшие мне в голову, показались уместными. Действительно строить эти купола было совсем не обязательно. Да не потому я рассердился. Скрытые упрёки по поводу стены, такие же намёки на то, что он самый лучший строитель, отсутствие скромности, привели к тому, что я решил его наказать.

– Воля Великого хана священна для нас, и мы смиренно снесём любое наказание. Но я рискую навлечь на себя ещё большее неудовольствие великого хана и продолжу настаивать на своём. Я хочу для великого хана и его столицы только блага и красоты на всё время существования этого города! Я стремлюсь, чтобы в городе было чисто. Чтобы базар, то место, куда приходит каждый житель города в своём самом нарядном платье и одежде, был местом не только приобретения товара, но и местом отдохновения от трудов! Насколько красивее станет наша жизнь, если это можно будет осуществить в удобном для горожан и гостей месте? Если я неправ, то накажите меня. Если прав, то разрешите работать так, как меня научили это делать!

Вот здесь опять вылез со своими вредоносными словами Исмет-зодчий, замеченный в приписках к расходным счетам:

– Великий хан, у кого учились эти мастера? У неверных в закатных странах! Поэтому и хотят осквернить наши купола. Не разрешайте им строить базары, поручите это дело мне. Я буду землю руками рыть и просеивать сквозь свою чалму ради вашего удовольствия. Я не выставлю ни одного возражения против вашего желания. И осуществлю ваш проект. – Нет, у Исмета совсем в голове пусто! Это он мне должен принести проект, а я его утверждать! Я что, должен рисовать базар?

– Я надеюсь, что тебе самому придёт в голову светлая мысль о твоей будущей работе. Я же не советуюсь с тобой по поводу того, как и с кем воевать – вот и ты должен показать мне, каким ты видишь базар в Бухаре? – бедный Исмет скорчился наподобие клушки, которая подгребла под себя цыплят и никому не даёт на них взглянуть.

– Я думал, великий хан, что у вас, в ваших библиотеках есть какие-то чертежи и проекты базаров. Я мог бы их осуществить, поскольку я сам не обладаю возможностью делать чертежи и рисовать здания.– У зодчего почти закатились глаза от страха за то, что влез со своими предложениями без должной подготовки. Я усмехнулся, глядя на его трясущиеся губы и посеревшее от страха лицо. Али так себя никогда не ведёт, но я всё-таки накажу его за строптивость.

Тогда я был ещё молод и не всегда понимал, что любой человек строит, пашет, растит и возводит что-то в государстве с моего высочайшего разрешения. Всё, что сделано остальными – это моя и только моя заслуга! Я подумал тогда, что слишком Али возгордился и должен отдохнуть, но не на курпачах возле своей золотоволосой жены, а под стражей в зиндане*. А чтобы ему не было скучно, отправлю вместе с ним и его брата. Пусть вычислят и посчитают, сколько кирпичей пошло на строительство крепости.

– Я подумаю, кто и как будет строить базары, а пока надеюсь на то, что в течение недели все зодчие принесут мне свои чертежи и рисунки. Глядя на них я мог бы сравнить степень вашего мастерства и представить, как будет выглядеть базар. Кроме этого, мне понадобятся точные расчёты расходов на строительство, как это всегда делали мастера Али и Ульмас. А они пока отправятся в зиндан и посчитают там все кирпичи, ушедшие на строительство этого грандиозного сооружения. Чтобы работа была выполнена точно, их там запрут и они поживут в гостях у тамошних тюремщиков некоторое время. Чертежи оставьте мне. Если у меня будет желание и время, я посмотрю.

Я отпустил всех взмахом руки, а два мастера отправились в зиндан под охраной двух нукеров. Перед тем как уйти, Али ещё раз показал мне, что и как он видит. Я смотрел не очень внимательно, больше наблюдал за остальными. Из всех мастеров, а их было семь человек, только двое молодых, не старше тридцати лет мужчин с сочувствием смотрели на Али и Ульмаса. Остальные не сдерживали довольных усмешек и злорадно-ехидных ухмылок. Можно было подумать, что я уже вызвал палача, чтобы две головы слетели с плеч долой. Вследствие чего жирное место придворного архитектора освободится.

Я был не очень доволен собой, так что утро следующего дня проспал самым постыдным образом. Я проспал утреннюю молитву и был угнетён. А тут ещё кукельдаш масла в огонь подлил. Зульфикар, войдя в мою опочивальню, на первый взгляд был такой, как всегда, словно не его любимые дяди сидят в зиндане на лепёшке и воде. Он совершенно спокойно пожелал мне доброго здоровья и пригласил пройтись до выходившей на Регистан* стены Арка:

– Смотри, великий хан! Сегодня пол-Бухары пришло пожелать тебе доброго утра. – Так он никогда не улыбался. Точно знаю, что раньше я такой улыбки не видел.

Вокруг Арка колыхалось море голов. Тюбетейки, тюрбаны, чалмы, просто бритые головы – что, вся Бухара на Регистане? Такого скопления людей не бывало даже тогда, когда там свершались казни знаменитых и неуловимых разбойников. Все сидели плотными рядами. Судя по всему, не переговаривались, а упорно смотрели на Арк. Это бест*.

– Сегодня же не аль-джума, и не время всеобщей молитвы! Чего им надо? Им что, делать нечего? Разогнать немедленно всех! – это что же такое? Для чего собрались все эти бездельники? Если надо что-то делать в Бухаре, то через жарчи* не докричишься, а тут расселись, лежебоки и лентяи!

– За что разгонять, великий хан? Они не орут, они не безобразничают, они тихо сидят и ждут тебя. Я ничего такого не ожидал. Они с ночи собрались и не уходят. А если кто-то уходит, на его место тут же садится другой. Они не едят, не пьют, даже не мочатся. Только смотрят. Все базары пустые, сегодня не торгует ни один водонос, ни один лепёшечник не замесил тесто, ни один чайханщик не открыл своей чайханы. Ты не знаешь, чего им нужно? Я догадываюсь, но сказать не могу, вдруг ошибаюсь.

– Что будем делать?– я был в таком ужасе, что у меня пересохло в горле. Ничего не понимаю? Из-за чего всё это? Из-за двух строителей? Это же бунт! Но бунт это тогда, когда люди вопят, кидаются камнями, пытаются схватить и убить кого-то из стражников. А здесь полная тишина. День обещает быть безоблачным, но не жарким, всё-таки середина месяца сафар. Просидеть без дела два-три дня можно без вреда для здоровья.

А купцы из разных стран? А соглядатаи и шпионы? Их в Бухаре видимо-невидимо от всех моих врагов-друзей-родственников? Что скажет мой отец, правитель Бухары Искандер-хан, когда увидит это людское месиво, разлившееся вокруг Арка? Аллах велик, может быть, он надоумит меня, что делать? Я же не мог предположить, что два простых строителя так известны в Бухаре? Нет, думал и знал. У них родственников больше, чем у меня волос в бороде! Надо выпускать, пока люди сидят молча и ничего не делают. А то вдруг тот, кто заправляет всей этой музыкой, прикажет вытащить из-за поясов кинжалы и кинуться на Арк? Никакая стража не выстоит против толпы.

– Великий хан, они не сами пришли, они послушали неизвестно откуда появившийся касыд и теперь многие хотят послушать его ещё раз. Те люди, что сидят на площади, его знают. – Голос Зульфикара был печальным. Он оказался между двух костров. С одной стороны обретённая семья, да ещё такая знаменитая. С другой я, его молочный брат, его сердце и душа. Именно так я ощущал себя, именно так чувствовал себя и Зульфикар.

– Что за касыда, отчего не знаю? Опять этот Мушфики народ мутит, опять сочинил что-то обидное про ненавистных ему богачей! Как будто сам голодает! У тебя есть эта касыда? Почитай мне, я руку Мушфики сразу узнаю…

Зульфикар начал читать:

Никто не станет строить рынок просто так

За просто так не падает дождинка с облачного неба

Ягнёнок в стаде не какой-нибудь сорняк

И в пустоте не замесить хозяйке хлеба

Есть горе-мастер, тот, который равнодушно

Копирует чужие достиженья в мастерстве послушно

Он безмятежно следует приказам ханским сразу

К нему не пристаёт ни похвала людская, ни зараза.

Но гениальный мастер, сотворивший подлинное чудо

Сидит в зиндане и считает кирпичи, замшелые веками

Так не пора ль открыть глаза простому люду

И дать устоду проявить себя прекрасными делами?

– Конечно, это Мушфики! Ну да, я так и знал! Отыскать его немедленно и привести на мои глаза, где бы он не находился! – несмотря на то, что я отдавал строгие распоряжения и вроде бы показывал голосом свой гнев, я уже не сердился. Я вспомнил, как вчера вечером, после молитвы, внимательно посмотрел чертежи, оставленные Али и его братом. Рассматривал рисунки в обществе своего китобдара* и молодого строителя, выразившего едва заметное неодобрение моими действиями. Они оба молчали, только благоговейно перебирали листы. Молодой мастер, когда я разрешил ему говорить, воскликнул:

– Великий хан, вы мне подарили неизмеримое счастье лицезреть эти прекрасные чертежи! Посмотрите сюда, как соблюдены пропорции! Как точно выверен свод купола и как правильно и закономерно прямоугольник переходит в квадрат, а затем в купол крыши! Это делается лишь в Бухаре и нигде более! Я был бы рад работать подмастерьем при возведении этого архитектурного чуда. Да что там подмастерьем – я согласен десять зим отработать у них учеником, поднося глину в корыто для раствора и перемешивая её лопатой. Лишь бы они согласились взять меня к себе самым незначительным помощником! – глаза молодого мастера восторженно блестели, а руки теребили в волнении поясной платок.

Китобдар Джалил был ещё более откровенный в своём восхищении. Он собирался лично выразить мастеру своё удовольствие, но когда узнал, что тот находится в зиндане, сник и заплакал. Скупые старческие слёзы медленно ползли по дряблым щекам и прятались в редких седых волосках бороды. Его голова склонилась набок и китобдар, глядя на меня блёклыми от старости глазами, горестно вздохнул. Он сглотнул слюну, словно собирался что-то сказать. После обречённо взмахнул сухонькой ладошкой, всхлипнул ещё раз и затих.

Тогда я не понимал, что можно быть старее, и что китобдар ещё долго будет радовать меня своими изысканиями. В то время я думал, что закат его жизни не за горами. Наконец я понял то, что погорячился, опрометчиво наказал братьев-строителей, заключив их в зиндан. А теперь пожинаю плоды своего необдуманного гнева и скоропалительного поступка.

– Зульфикар, выйди к толпе и скажи, что Ульмас и Али не посажены в зиндан насовсем, они сами попросились пойти туда, чтобы посчитать, сколько кирпичей ушло на его строительство. Потом соотносительно этих затрат они будут строить расчёты на новые базары. Их соорудят по проекту придворного архитектора. Да попроще скажи, а то люди начнут думать нехорошее и попрут к зиндану. Они захотят поприветствовать своих любимчиков. А Ульмаса с Али приведи ко мне – я на них не сержусь и никогда не сердился.

Не знаю, поверил Зульфикар или нет, но толпа рассеялась почти мгновенно. Появившиеся братья доложили скучными голосами, что кирпичей, размером в пол локтя, на сооружение зиндана и подвальных камер, пошло восемьдесят три тысячи четыреста шестьдесят восемь штук. Кроме этого двадцать одна тысяча семьсот двадцать три прямоугольных кирпича вполовину меньшего размера. Ульмас грустно добавил:

– Великий хан! Очень трудно было считать кирпичи и камни в подвале. Там находятся какие-то несчастные, решившие, что мы пришли их убивать или совершить над ними другое насилие. Самые глубокие помещения выстроены не из кирпичей, а из огромных камней с использованием большого количества раствора. Если бы нас с Али заперли в такое помещение, то мы выбрались бы оттуда за четыре дня. – Нет, ну что такое твориться, они сделали своё дело, сосчитали кирпичи, хотя мне это было совсем не нужно. Зачем Ульмас усугубляет неприятную ситуацию? Но ему вторил Али:

– Великий хан, Ульмас прав. Раствор в подвальном помещении от времени стал слабый. Он изначально был плохим, судя по всему, глина с песком. Одно угнетённое состояние запертого человека не даёт ему возможности освободиться достаточно быстро. Очистить камень от раствора несложно, откатить его от стены ещё проще. В узилище тюремщик никогда не заходит и не может видеть, чем занимается несчастный. Надо исправить обнаруженные нами недостатки. Вдруг там будет заключён ваш кровный враг или убийца детей? – нет, всё-таки я правильно сделал, что отправил их в зиндан. Когда бы они туда попали по доброй воле и увидели все тамошние недостатки?

Я сделал вид, что доволен их подсчётами, и учту все замечания по поводу прочности зинданских стен. Но ещё раз напомнил, чтобы со мной они не спорили. На что оба мастера глубоко поклонились, прося ещё раз прощения за свою строптивость. Я чувствовал свою вину перед ними, но никто и никогда об этом не узнает.

С тех пор я с мастерами не спорил. Я понял, что вынужденное отступление перед народом благословенной Бухары, пошло на пользу не только мне, но и моему государству. Ни одного богатого или просто состоятельного человека на Регистане не было. Но и голытьбы я не заметил. Лишь ремесленники и мелкие торговцы. Этим людям не всё равно, как выглядит их город. Мастера никогда не вспоминали этой истории. И вот теперь, когда мне было невыразимо плохо, именно Али взял на себя смелость вывести меня из равнодушного равновесия и вернуть к жизни.

В наших головах есть странная особенность. Она всегда меня удивляла и приводила в недоумение. Мы вспоминаем любые события не словами, а мгновенно сменяющими друг друга образами. Для того чтобы восстановить эту давнюю историю, мне понадобилось меньше минуты по часам мастера Иоганна. А события, происходившие тогда, заняли больше года. Стройка развернулась нешуточная. Недалеко от Пои Калона был возведён базар златокузнецов.

Место мастера выбирали долго. То им не нравилось, что рядом крупные строения. То они не хотели строить вблизи городских ворот. Побродив по городу, они решили построить рынок между двумя медресе. Между медресе Улугбека и медресе Мири Араб, величественным зданием, возведенным в честь победы Убайдуллахана над Исмаилом Сефеви под Гиждуваном. Но там теснились какие-то глинобитные мазанки. Али предложил убрать их с глаз долой. Не пристало этим убогим домишкам находится рядом с важными и солидными учебными заведениями. Но если так думать, то в Бухаре надо снести все строения и заставить хозяев построить дома так, как построили свой дом, будучи детьми, мои мастера. Я поначалу не поверил, что они строили его подростками. Но оба мастера, да и соседи, не подозревающие, что перед ними хан, подтвердили, что это истинная правда.

Я согласился освободить место между двумя медресе. Пришлось бывшим хозяевам возместить убытки из казны. Спустя некоторое время я поинтересовался у мастеров, какие дома на мои деньги построили ремесленники-переселенцы. Лучше бы я не спрашивал, устоды откровенно смеялись. Али заявил, что мастеровые, долго не думая, налепили точно такие же убогие мазанки. На серебро, выделенное для обзаведения, сапожник женил сына и заплатил калым за невесту, гончар женился сам и взял себе ещё одну жену, а ткач сделал обрезание двум сыновьям.

Сейчас они живут в этих глиняных кибитках друг у друга на головах, в совершенно ужасных условиях, в тесноте и грязи. Когда только наш народ научится не пускать пыль в глаза соседям? Все же знают, что праздничный той устраивается на последние жалкие монеты. Знают, но все равно идут в гости, несут такие же ничтожные подарки. Для чего? Это не обязательное событие. Коран не требует, чтобы человек снял с себя халат, продал его, а на вырученные деньги накормил соседей. Пример берут с беков и баев. Тех лепёшкой не корми, дай похвастать перед окружающими своими богатствами – мнимыми и действительными!

После окончания строительства я понял, что мои мастера, строптивые до невозможности и жуткие спорщики, были во всём правы. На их правоту я готов был любоваться с утра до вечера! Действительно, купола, возвышающиеся над базаром, придавали строению торжественность, несмотря на то, что занимались в нём не совсем богоугодным делом. Внутри находилось тридцать пять или тридцать шесть дуконов, я сбился со счёта. Вокруг них расположились небольшие мастерские по изготовлению серебряных и золотых украшений. Сами дуконы были одинаковые, что придавало особую прелесть их виду. Они отличались лишь тем, что внутри сидели разные мастера, и торговали разными товарами. У покупателей разбегались глаза! В первые полгода налоги с базара Таки Заргаран полностью окупили его строительство!

Я никогда не любил украшения и почти не носил их. Я не нанизывал кольца и браслеты на руки, и уж конечно не стремился, подобно индийским раджам украсить уши драгоценными серьгами. Но женщины! Наши женщины прекрасны, они любят золото и серебро! Для них придуманы изделия, украшающие косы. Многочисленные ожерелья и бусы на шею и грудь! Лишь сейчас я понял, что обложить налогами всех златокузнецов намного легче, если они находятся в одном месте.

Затем мастера соорудили второй крытый рынок, прозванный народом Тим Абдуллахана. Зодчие постарались и возвели его за несколько лун. Располагался он в самом видном месте, недалеко от минарета Калян на берегу канала Шахруд. Если посмотреть сверху, что удавалось бы сделать с минарета муэдзину, то он увидел бы двадцать восемь небольших куполов. Они накрывают пятьдесят восемь дуконов, выстроившихся аккуратным прямоугольником. Основной купол, как и маленькие купола были сооружены из простого жжёного кирпича. Они не блестели мозаикой или лазуритом, не привлекали излишней роскошью, но исправно делали свою работу: создавали прохладу в самый жаркий летний день и сохраняли тепло промозглой зимой.

Как Али пришли такие мысли в голову, трудно сказать, но это сооружение имело пять входов. Основной купол и маленькие купола имели окна. В них проникал свет, и совершенно не попадала дождевая вода или снег. Это было чудом. Вдоль стен были заранее сооружены полки, так как этот тим предназначался для торговцев шёлковыми и шерстяными тканями. Полы были выложены плоскими крупными гладко вытесанными камнями, что радовало всех дуканщиков. Внутри всегда было чисто и не было не только грязи, но и вездесущей пыли. За чистотой следили сами дуканщики. Смотритель базара, назначенный собирать налоги и следить за порядком, докладывал мне, что купцы сами готовы переломать руки и даже свернуть голову любому, кто попытается гадить возле их прилавка.

Воспоминания привели к тому, что я, высунув нос из палатки и внимательно обозрев окрестности, углядел как двое внуков Зульфикара, совсем молодые джигиты лет тринадцати – пятнадцати уже развели огонь под казаном и собираются что-то готовить. Я всегда втихомолку гордился, что наши мужчины хорошо разбираются в приготовлении пищи. Мне захотелось попробовать приготовить что-то самому. В полный рост в палатке можно было стоять, но я вспомнил, что все десять дней передвигался в ней ползком. Почему? Мне трудно было объяснить своё поведение в течение этих злополучных дней. В моей памяти они остались каким-то грязным и мутным пятном. Я постараюсь забыть всё это. Встав в свой полный незавидный рост, чем удивил в очередной раз кукельдаша, вышел на простор.

Я не очень хорошо разбираюсь в климатах, но знаю, что именно в это место весна приходит раньше, чем в Ташкент или Туркестан. Её признаки, уже заметные и явственные, выражались в тонкой ажурной зелёной дымке над стволами деревьев. В в изобилии раскинувшемся за кишлаком бело-розовом облаке, окутывающем миндальные деревья. Вся степь до горизонта была покрыта ковром разнотравья и полевыми цветами. Там паслись многочисленные отары и стада коров. Это раздолье будет продолжаться в лучшем случае до начала месяца рамадан. Потом всё выгорит под нещадным палящим солнцем. Стада переберутся повыше в горы, нагуливать мясо и жир на радость их владельцам.

Меня пьянил воздух. Я никогда не пробовал запрещённого вина, не потому, что трусил, просто не хотел. Многие ханы и эмиры из мусульманских правителей грешат употреблением не только виноградного вина, но и алкоголя, по-другому – одурманивающего. Говорят, его придумали арабы, чтобы обойти запреты Корана. Я так не думаю: людям хочется ненастоящего веселья, удали. Они стремятся в пьяном бреду быть сильнее, чем есть на самом деле, красивее, чем показывает зеркало, богаче, чем оповещает поясной платок. А сколько дурных дел и преступлений совершают люди в пьяном виде!

Незабвенный правитель Хорасана, султан Хусейн Байкара, грешил этим пороком. Летописцы рассказывают, что в один из запойных дней он, по наущению младшей жены Хадичи-беким, приказал казнить своего любимого внука Мумина-мирзу. Этого ханзаде все окружающие превозносили за ум, красоту, благочестие. Мальчик заслужено пользовался уважением придворных. Именно казнь Мумина-мирзы привела к открытому столкновению Хусейна Байкары с Бади-аз-Заманом, отцом мирзы. Долго посыпал пеплом свою протрезвевшую башку Хусейн. Но отрубленную голову двенадцатилетнего мальчика обратно не приставишь и не вернешь внука к жизни. Во всём виноваты вино и женщины. Любая гаремная женщина хочет, чтобы именно её сын был наследником султана.

Особо отличался в винопитии Хромой Тимур. Сам он, по рассказам его приближённых, много не пил. Для своего извращённого удовольствия он ввёл позорный обычай: любому, кто не допил хотя бы каплю вина из чаши, выставить ещё девять штук, наполненных до краёв и провинившийся осушил их до дна. Очень часто такие развлечения заканчивались печально. Гости смеялись над опьяневшим джигитом, зло подшучивали, как это могут делать дикие кочевники. Они совершали разные глупые, зачастую отвратительные вещи.

Но не всегда шутка оканчивалась весельем. Иногда люди умирали от неумеренного потребления вина, а Тимур продолжал зубоскалить: «Не можешь пить – не садись за дастархан с мужчинами». И продолжал бестолково и издевательски шутить. Мне это непонятно. Неужели у великого завоевателя не было стихотворцев, которые могли бы его развеселить без вина? Или не было сладкоголосых певцов и легконогих танцоров, что могут птицами летать во время своего танца?

Вместо того, чтобы упиваться вином и издеваться над достойными джигитами, лучше бы он приказал достроить мавзолей над могилой Ходжи Ахмеда Ясави. Двадцать лет строил, но так и не довёл дело до конца. То ли денег не хватило, то ли желания. Он часто брался за то, в чём совершенно не разбирался. Пока он гонялся по Даштикипчаку за Тохтамышем, то набрёл на Яссы, где решил увековечить свой очередной подвиг – разгром и сожжение Сарай-Берке. Унылое состояние мавзолея, известного подлунному миру, как Ходжи, натолкнуло его на гениальную мысль: «Я столько награбил в столице Тохтамыша, почему бы не пустить часть этих денег на богоугодное дело?»

К сожалению, у Тимура была одна неизлечимая болезнь, – он всегда хотел, чтобы построенные сооружения были крупнее всех тех, что когда-либо возводились. Он приказал, чтобы сооружение было пятидесяти кари в ширину, семидесяти в длину и сорока пяти в высоту. Немыслимые размеры при примитивных строительных материалах, глине и песке. Это сейчас я понимаю, что величина здания зависит от того, из чего его будут строить. А не от желания правителя, даже такого великого, как Тимур.