Читать онлайн Нос бесплатно

Предисловие

Все персонажи и события выдуманы. Лексикон героев соответствует (по мнению автора) лексикону определённой социальной прослойки описанной в книге эпохи. Их слова и отношение к некоторым вопросам могут не отражать мнение автора, а также они не преследуют цели кого-то оскорбить или навязать какую-то идею (как и сама книга).

В книге упоминаются, но не пропагандируются нетрадиционные сексуальные отношения. Автор выставляет их в непривлекательном свете и не создаёт искажённое представление об их социальной равноценности традиционным отношениям и (или) предпочтениям. Герои, имевшие эти нетрадиционные сексуальные отношения, не получают от них удовольствия и являются психически нездоровыми и аморальными представителями маргиналов и (или) деклассированных социальных элементов, подвержены риску заболевания ЗППП, терпят насмешки и осуждение со стороны окружающих людей. Те персонажи, что высказывают сомнительные мысли о подобных отношениях, не являются положительными и, следовательно, к их словам следует отнестись настороженно и скептически.

Также упоминаются, но не пропагандируются движение «АУЕ» (признано экстремистским на территории РФ, его деятельность запрещена) и символика национал-социализма/фашизма. Автор осуждает и не поддерживает любые проявления нетерпимости и насилия.

Также упоминаются, но не пропагандируются алкоголь, табак и наркотики, описываются процессы их употребления, вредящие здоровью. Автор не употребляет ничего из перечисленного, относится к таким вещам абсолютно негативно и призывает всех следить за своим здоровьем.

Помимо всего прочего, стоит упомянуть, что в 1998-м году на некоторое время вступил в силу ФЗ от 25.06.1998 № 92-ФЗ «О внесении изменений и дополнений в Уголовный кодекс Российской Федерации», который вносил изменения в статью 134 УК РФ, заменяя слово «шестнадцатилетнего» на слово «четырнадцатилетнего». Все разговоры в книге о возрасте согласия и определении педофилии – не являются пропагандой, а являются отсылкой на это конкретное событие, и представляют собой вольную фантазию автора о том, какие могли бы быть основания для таких изменений, если бы их принимал странный, неприятный и аморальный человек, каким выступает персонаж Андрей. Автор осуждает и выступает строго против педофилии.

Благодарности

С любовью и от сердца и души благодарю тех, кто поддерживал меня через тёмные века моей истории.

Более приземлённо, но с уважением благодарю отдел по организации пассажирских перевозок ООО «Автовокзалы Удмуртии», заместителя начальника Главного управления архитектуры и градостроительства г. Ижевска Вако Д.И., главного врача БУЗ УР «РКЦПЗ МЗ УР» Каменщикова Ю.Г., а также Службу Администрации кладбищ МКУ города Ижевска за полезные ответы на мои вопросы об истории и работе различных мест и служб города.

1

– Мне кажется… что ты хочешь, чтобы я тебе отсосал, – со стороны послышался тихий слегка придурковатый голос, грубо порвавший тишину зимней ночи на автобусной остановке. Подумать только! Ещё три минуты назад за мной захлопнулась тяжёлая дверь психбольницы и я ступал по свежему снегу, думая, что же делать дальше, и даже ещё не успел осознать свою свободу в полной мере, и тут такой подарок судьбы…

– Ну, в какой-то степени ты прав. В общем-то, мне всё равно, но если подумать… Я был бы не прочь, наверное, чтобы мне кто-то отсосал… Но явно не ты, – сказал я, восприняв с некоторым отвращением худощавый, побитый, грязный, уродливо еле накрашенный под женщину и полуживой образ пидора, чьи чёрные волосы длиной чуть ниже ушей развевались на ветру, и добавил: – Да и платить мне нечем.

– Хм… Тогда что ты делаешь на остановке? – язвительно спросил он.

– Жду автобус, – оглянулся я по сторонам.

– Значит, у тебя есть деньги на билет. Или ты хотел проехать зайцем?

Я действительно хотел проехать зайцем, но деньги на билет у меня всё-таки были.

– И что ты предлагаешь? Билет на автобус за отсос?

– Ага, – воодушевлённо закивал он.

Я задумался. Идти мне было достаточно далеко. С другой стороны, я хуй знает сколько времени дрочил в компании двух шизофреников во время ванных процедур в больнице, и что-то более живое мне бы сейчас не помешало. Но назвать ЭТО живым можно лишь с натяжкой, да и не очень-то мне хочется что-то куда-то ему засовывать… Но если закрыть глаза и представлять что-нибудь другое, а не это существо…

– Ну давай, раз уж так дёшево, – неуверенно согласился я.

– Только потому, что ты такой красавчик, – сказала придорожная фея и повела меня за остановку.

Встав между жёлтой проталиной и коричневым следом на металлической стенке остановки, гомо опустился на колени и начал расстёгивать мои штаны. Последние ванные процедуры проходили два дня назад, поэтому из недр моих трусов раздался слегка уловимый запах пота и промежной грязи, удерживаемый приличной растительностью. Ублажителя это не смутило, и он достал левой рукой мой член. Я почувствовал уличный холод. Пенис наполнился кровью разве что наполовину, так как вид урода не возбуждал во мне каких-то диких и страстных желаний, и вставал он просто от контакта с чем-то тёплым и отличным от привычной правой руки. Я поднял голову к небу и закрыл глаза, стараясь как можно меньше думать о том, кто сейчас возьмёт у меня в рот. В это время рука ханурика начала мягко надрачивать мне, а потом я почувствовал, как в очередной раз, но медленнее, сползает крайняя плоть и голова моего члена попадает в его влажный и тёплый рот. Это немного оживило мои ощущения, и хуй теперь стоял чуть основательнее.

Несколько минут я получал сомнительное удовольствие и даже открыл глаза. Но голову не опустил. Мой член бегал взад-вперёд из холода улицы в тёплый рот педераста, а я смотрел в чёрное ночное небо, на котором звёзды кружились в спиральном танце. Как раз то, что я хотел увидеть. «Надо бы с утра сходить за таблетками, которые мне выписали на всякий случай. На всякий случай», – подумал я. Но продолжал смотреть на звёзды, которые иногда забегали за кроны высоких сосен, каких-то безлистных деревьев и крыши домов неподалёку. Наверняка, это не самая мерзкая вещь, случавшаяся под этими звёздами. Хотя, какой бы прекрасный это был мир, если бы отсос за остановкой была самая мерзкая вещь, которая случалась под звёздами. Пожалуй, я бы хотел жить в таком мире, и для этого даже не постеснялся бы задать в нём эту планку мерзости, как делаю это сейчас.

За всё время рядом не прошло ни одного человека. Вдруг эти наблюдения были прерваны странными ощущениями. Я быстро опустил взор вниз, где пидор уже перестал сосать и поднял свою жопу в мою сторону, пытаясь засунуть мой член в свою грязную дыру, из которой ощутимо разило потом и говном. Головка почти была внутри и даже немного испачкалась.

– Слыш, уёбок, я тебя ебать не собираюсь! – недовольно крикнул я, быстро вынув свой хуй из его рук.

– Почему?! Это бесплатно! – с непониманием воскликнул сосальщик.

– Потому что я не пидор, сука.

– Пидор не тот, кто подаёт, а тот, кто принимает!

– Мне похуй! Я лучше собаку выебу, чем тебя. Завали ебало, а то я тебе последние зубы выбью, – возмущённо проговорил я, заметив, что у него нет зубов посередине.

– Ладно! Прости!.. Дай нам закончить, – сказал он и снова опустился на коленки.

Зачем-то перебарывая желание просто уйти, – видимо, я настолько соскучился по хоть какому-нибудь теплу, – я не отстранился и позволил ему снова взять орган. Ещё добрых пять минут он насасывал мне, но я так и не мог кончить или хотя бы приблизиться к этому. Я был зол на него, потому что я против ебли в жопу с мужиками, неважно в какой роли. Любой вид этой ебли – пидорство. А я не пидор.

Размышляя на эту тему, я злостно посмотрел на него. Он быстро двигал головой, помогая мне своими руками, дёргая член. Вдруг я обнаружил, что жёлтый свет фонарей как-то странно ложится на мой пенис, придавая ему необычный окрас. Но тут же до меня дошло, что хуй был измазан в крови! Быстро достав его изо рта уёбка, я заорал:

– Да блядь! Какого хуя мой хуй в крови?!

– Спокойно! Просто опять ранки открылись во рту! – сказал он, вышел на свет и открыл свой рот, пытаясь продемонстрировать мне эти ранки.

Подтянув штаны, я подошёл к нему и заглянул в его пасть. Оттуда несло мусором. Я увидел гниющие зубы и кровоточащие раны, оставшиеся на месте тех, что уже сгнили.

– Фу бля, – выкинул я и засунул член в трусы, после чего натянул штаны.

– Не-не-не, стой! Давай закончим! – быстро проговорил пидор и обхватил меня руками с двух сторон.

– Пошёл! Нахуй! – вырвался из его странных объятий я, после чего ударил его своим лбом в лицо.

Урод упал, скорчившись и схватившись за разбитый нос, рыдая и стоная.

– Блядь… – вздохнул я. – Какой же ты мерзкий.

Сказав ему это, я достал из кармана и кинул ему мелочь на билет на автобус. Она со звоном рассыпалась, ударившись о него и протоптанный снег рядом. Я пошёл прочь – не думая, куда, просто лишь бы подальше от него. Но, не уйдя далеко, я развернулся и подошёл обратно к нему, чтобы забрать мелочь – слишком расточительно. Но она валялась либо в кровавом снегу возле него, либо на груди куртки, куда то ли успела натечь кровь с его носа, то ли он сам её ею измазал. Пачкать помимо хуя в его крови ещё и свои руки мне показалось непозволительным, поэтому я оставил его и направился, куда шёл, – бесцельно в темноту дворов, – отдаляясь от его редких всхлипов, от которых мне даже стало немного жаль его. Но сам виноват.

Я шёл по тропинке в сторону жилых домов, и снег скрипел под ногами. Всхлипы чмошника становились всё тише в дали, и вскоре на замену им пришла дворовая тишина с её редкими эхоподобными звуками из квартир: где-то плачет ребёнок, где-то работает телевизор, где-то играет музыка, где-то пьяная ссора, и совсем изредка мне везёт услышать, как кто-то ебётся. Но я не останавливаюсь, чтобы послушать, потому что это как-то… Противообщественно. Люди имеют право на неприкосновенность частной жизни. Хотя, с другой стороны они сами выставляют звуковой её аспект на всеуслышание, пусть и не совсем осознанно, хотя кто знает… И пока я думаю об этом, я удаляюсь от окна и теперь уже их не слышно. В общем-то, мне как-то похер на это, потому что сейчас у меня есть чем занять время и мысли: мне нужно было проехать на автобусе или троллейбусе около двадцати остановок. Ехать надо было практически на другой конец города, а денег на проезд у меня не было. Конечно, мне следовало попробовать проехать зайцем, как каждому уважающему себя гражданину, но я только что вспомнил, что тут неподалёку, по счастливой случайности, живёт один мой знакомый, который задолжал мне приличную сумму. Поэтому я внезапно обрёл цель во дворах, оправдание для импульсивного ухода с остановки, где ждал свой транспорт, и теперь шёл к его дому с надеждой вернуть свои деньги.

***

Пошастав некоторое время по тёмным дворам, засыпанным снегом в крапинку из мелких чёрных веточек, каких-то мелких красных штук, похожих на маленькие яблочки, и остатков уже давнишних новогодних фейерверков, пытаясь не думать о случившимся и найдя, наконец, нужный дом, – положение которого почему-то не соответствовало тому, что было в моей голове, – я подошёл к подъезду. Тут меня встретила проблема: я не помнил номер его квартиры. Благо, на подъездной двери было написано, с какой и по какую квартиру находятся в этом подъезде… квартиры. Их номера. Поэтому я, подумав минуту-другую, потоптавшись у двери, принял нелёгкое решение – звонить в каждую, пока не наткнусь на нужную. Начать я решил сверху, не спеша и с терпением.

– Здравствуйте! Здесь проживает Анатолий? – спросил я, позвонив в первую с левого конца, которая была под номером тридцать два.

– Нет, – спокойно и сухо ответили мне.

– Спасибо, до свидания, – ответил я и позвонил в следующую квартиру под номером тридцать один.

– Здравствуйте, а Анатолий здесь живёт?

– Кого вам надо? – ответил сонный женский голос.

– Анатолия.

– Нет, Анатолия здесь нет, – тихо сказала она и положила трубку.

Я позвонил в квартиру тридцать:

– Здравствуйте, Анатолий здесь живёт?

– Ох, как поздно уже. Нет! – раздражённо ответила мне ещё одна женщина.

– Спасибо, до свидания.

Я позвонил в квартиру двадцать девять:

– Здравствуйте, Анатолий здесь проживает?

– Да, а кто спрашивает? – третья подряд женщина ответила мне. Я не припомню, чтобы у Толяна была баба, тем более, судя по голосу, такая старая. Конечно, я давно его не видел, и всё могло случиться, и он мог найти себе бабу, изменив своим вкусам и полюбив постарше, но…

– Нос.

– Кто?

– Нос.

– Что «нос»? Кто спрашивает?

– Да Нос его спрашивает, ёбаный по голове… – последняя часть фразы не обо мне, а о ситуации в целом. Но бабка положила домофон, оставив меня наедине с ночной тишиной. Я немного подождал и набрал снова.

– Алло! – раздражённо крикнула она.

– Анатолия могу услышать? – после этих слов послышалось какое-то шорканье и голос вдалеке: «Толь, иди, тебя там какой-то ебанат спрашивает».

– Алло, – раздался грубый и низкий мужицкий голос. Я не припомню такого голоса у Толяна. Хотя, если он начал ещё больше пить и курить, простудился и постарел лет на двадцать, то это вполне мог быть он.

– Да, это Нос, здарова.

– Какой Нос блять? Хули ты сюда звонишь в ночью блять? Я ща выйду тебе пизды дам, сука ебаная ты.

– Извините, обознался, до свидания, – я ответил вежливо и нажал кнопку сброса звонка. «Да уж, неловко получилось», – подумал я и набрал квартиру двадцать восемь.

Квартира двадцать восемь молчала и не брала трубку. Я позвонил туда раза три, чтобы точно удостовериться, что там никого нет. Никто не брал. Хотя, не факт, что там никого нет – после всех звонков у меня возникла мысль, что люди, может быть даже Толян, могли просто выключить домофон, чтобы им не звонили. Суки. Но делать было нечего – надо идти дальше. Истина была рядом.

Я позвонил в квартиру двадцать семь:

– Здравствуйте, Анатолий тут проживает?

– Нет никаких Анатолиев тут, до свидания.

– До свидания.

Я позвонил в квартиру двадцать шесть:

– Алло, Анатолия могу услышать? – после моих слов в динамике послышался приглушённый, – опять женский, кстати, – крик: «Толик, тут тебя к домофону!».

– Да, слушаю, – раздался неуверенный голос юнца. Тоже навряд ли тот Толян, но чем чёрт не шутит? Признаться честно, я никогда не старался запомнить его голос, потому что мне было похуй, и даже после всего общения, – которого было не так уж и много, – мне трудно было воспроизвести его в голове. Кардинальные отличия типа женского голоса или голоса деда какого-нибудь я, конечно, замечу, но что-то менее отличающееся… Навряд ли.

– Толян, здарова! Это Нос!

– Какой Нос?

– Ну Нос. Шо ты, друзей уже забыл всех?

– Не знаю я н-никаких Носов, – неуверенно произнёс голос в домофоне.

– Бля, пиздец ты Толян конечно. Ладно, похуй. Ты мне деньги вернуть не хочешь?

– Каким деньги? Н-не хочу.

– Таким деньги, ёпты. Которые ты занимал у меня полгода назад, и плюс ещё те, которые ты ещё занимал у меня недавно.

– Ни у кого я ничего не занимал!

Я тяжело вздохнул.

– Слушай, Толян. Открой дверь, давай я к тебе поднимусь, нормально поговорим. Или сам спускайся давай. Потому что так дела не делаются.

– Ничего я тебе открывать не буду и н-никуда спускаться тоже не буду!

– Братан, зачем всё усложнять, тратить своё и моё время?

– Слушайте, я не знаю, кто вы, но вы явно ошиблись.

– Ты Толян?

– Допустим.

– Блять, ты либо Толян, либо кто-то другой. Допускать не в твоих компетенциях сейчас.

– Анатолий Игоревич Никитин, – сказал Анатолий в домофоне, и я понял, что это не тот Толян, потому что тот Толян был Первуниным.

– Да с-сука… – раздражённо и разочаровано прошипел я и нажал кнопку сброса звонка.

Я постоял минуту в тишине, подышал ночным воздухом, подумал. И пришёл к выводу, что как бы мне этого ни не хотелось, но нужно продолжать, нужно идти до конца, раз уж начал это всё. И позвонил в квартиру двадцать пять.

– Алло! – раздражённым сонным голосом ответила ещё одна женщина. Что, в этом доме за домофон отвечают только женщины? Странно.

– Да, алло. Анатолия могу услышать?

– Нет, Анатолий здесь не живёт.

– Спасибо, до свидания.

Я позвонил в квартиру двадцать четыре. По моим оценкам, это был уже второй этаж из четырёх.

– Кто там? – трубку взяла то ли маленькая девочка, то ли маленький мальчик. Всегда было трудно различать их голоса.

– Привет. Могу Толю услышать?

– Толи здесь нет.

– Хорошо, спасибо, – сказал я и подумал, почему она или он ещё не спит.

Я позвонил в квартиру двадцать три:

– Да? Кто там? – томным голосом сказала женщина. Ещё одна.

– Анатолия могу услышать?

– Нет, Анатолия здесь нет… – каким-то загадочным и интригующим тоном ответила она.

– А кто есть? – по приколу с улыбкой спросил я.

– Есть Анжела, Жанна, Снежана, Марго… Есть Света, но она сейчас занята… А вообще, заходи, посмотри, может ещё кого найдём тебе по вкусу…

М-да. Это вызвало улыбку у меня.

– А из мужчин есть кто? Анатолий есть?

– Из мужчин ты имеешь в виду… У нас здесь как бы ДЛЯ мужчин, а не С мужчинами, если ты понимаешь.

– Да, понимаю. В смысле Анатолии среди клиентов есть, нет?

– Котёнок, ты же понимаешь, что мы не можем раскрывать такую информацию. Всё конфиденциально. Это наша репутация, в конце концов…

– Да, я понял, спасибо. Буду иметь в виду.

И действительно буду. Не каждый день натыкаешься на бордель. Теперь понятно, почему ребёнок из двадцать четвёртой не спит. Хотя, может и не поэтому.

Я позвонил в квартиру двадцать два:

– Да? Кто там? – трубку взяла та же женщина и повторила точно так же своё приветствие.

– А шо, вы и там, и там?

– Ну, для общего же комфорта нам понадобились две квартиры. Это удобно и очень рентабельно!

– Хорошо, понял, спасибо, – сказал я и нажал кнопку сброса.

Я позвонил в квартиру двадцать один:

– Да, – наконец-то ответил мужчина. Холодно. Лаконично.

– Здравствуйте! Анатолия могу услышать?

– Слушай, ты заебал уже всех обзванивать со своим Анатолием блять! – на конструктивный диалог рассчитывать больше не приходилось.

– Так могу или нет?

– Ща я тебе услышу, блять… – сказал он и повесил трубку.

На втором этаже справа от меня открылось окно, из которого высунулся здоровый мужик и заорал:

– Пошёл нахуй отсюда, блять! А то сейчас спущусь, сука, и тебе все руки переломаю!

– Да давай, спускайся, ебать! – я решил построить из себя смельчака.

– Щас, сука, спущусь… Щас спущусь… – пробормотал он и свернулся обратно в своём окне, скрывшись в темноте квартиры за ним.

В это время открылось окно на первом этаже, откуда страшная бабка с синяками на лице начала так же орать на меня:

– Вали отсюда, опездол ебаный блять! Вали нахуй, а то сейчас милицию вызовем!

Я промолчал, потому что моё внимание отвлекло открывающееся окно на третьем этаже, вроде как из двадцать пятой квартиры, откуда высунулась раздражённая женщина с взъерошенными волосами и кинула в меня мешок мусора. Он зацепился за бетонную крышу подъезда и порвался, повис на каком-то выступе, и из него посыпались вонючие остатки овощей, фруктов, шкурки от сосисок и картофельные очистки, какие-то мелкие тряпки, чайные пакетики и вообще всякая гадость, а также попутно из него полилась какая-то настолько смердящая мутная жидкость, что меня чуть не вырвало. Благо, на меня не попало.

– Да ты охуела, мразота ебаная блядь?! – крикнул я ей.

– Уёбок! – крикнула она мне ответ.

На втором этаже слева открылось окно, откуда высунулся ещё один мужик средних лет, который спокойно сказал:

– Слушай, пиздуй отсюда по-хорошему, а то сейчас менты приедут, и я им скажу, что ты по домофону моей дочери всякую хуйню педофильскую предлагал.

«М-да-а, – подумал я про себя. – Ну и уебаны здесь живут».

– Ладно! Сосите хуй! – крикнул я им и решил по-быстрому свалить. Отойдя от дома на приличное расстояние, я оглянулся, и во мне промелькнула мысль: «Может быть, я ошибся подъездом?». Но мне было лень обзванивать ещё один подъезд, да и милиция была наверняка на подходе, если была вызвана, поэтому, вспомнив, что недалеко здесь живёт один мой хороший друг, я направился к нему. Может быть, он сможет мне помочь?

***

Пройдя несколько дворов в направлении нужного дома, я вдруг заметил, что ничуть не наслаждаюсь свободой. Конечно, она не была отобрана у меня надолго, чтобы прямо истосковаться по ней, но три месяца просиживания в палате со всякими ебанутыми тоже заставят заскучать по улице, по которой можно свободно пройтись в одиночестве. Чем я сейчас и занимаюсь. Поэтому я перевёл свои мысли наружу извне и обратил внимание на то, что окружало меня. Серые панельные пятиэтажки, прокрашенные ещё чем-то более серым между плитами-панелями. Многоглазые, наблюдающие за мной этой сотней оранжевых очей, в которых было видно их душу, их мысли в виде людей, снующих туда-сюда, занятых своими делами. Эти ребята здесь надолго. Они не собираются никуда уходить. Это можно понять по ним. По людям, которые бегают внутри них. Полуголые, по-домашнему растрёпанные, уставшие после дня. Они точно не покинут свой очаг. А значит, и очаг не покинет своего места. Эти дома переживают поколения. Их стены исписаны чувствами населяющих их людей. Из щелей между их плит сочится та горечь, тёмная грусть и даже отчаяние, что испытывают этих люди. Поэтому эти щели заделывают серым бетоном. Серое на сером, чтобы спрятать серое. Серый – ничего не имею против этого цвета. Жаль, что он так прочно ассоциируется с грустью. Мне иногда жалко сам этот цвет. Не так много радостных вещей связано с ним, как с любым другим. Люди обычно не связывают своё счастье, свою любовь, свою радость с серым цветом. Ох, серый цвет, я бы обнял тебя, если бы мог, чтобы тебе не было так грустно. Ты не виноват в своей судьбе. Люди сделали тебя таким.

Я почувствовал, как к глазам подступают слёзы. И понял, что следует остановиться. Мысленно, не физически. Да и физически тоже, потому что я почти дошёл до дома друга. Эти мысли… Они возникают из ниоткуда. Они не связаны с чем-то конкретным. И объектом этих мыслей может стать что угодно. Это я понял за многие года испытывания странных чувств в странных ситуациях по отношению к тому, к чему эти чувства обычно человек испытывать не должен. Надо отвлечься от всего этого.

Я подошёл к домофону. Затем я отошёл от домофона, чтобы посмотреть на номер дома. «67». Он совпадал с тем, что я помню. Уже хорошо. Я подошёл к домофону. Взглянул на номера квартир в этом подъезде. Нужный номер тоже вписывался. «89». Я набрал его на домофоне.

– Да? Кто там? – раздался слегка раздражённый голос моего друга Коли. М-да, похоже, люди не любят, когда им ночью звонят в домофон. Могли бы выключить его в таком случае.

– Нос.

– Чего ты так поздно пришёл сюда?

– Как зачем? Повидать старого друга! Давно же не виделись! – с задором ответил я.

– Да. Давно не виделись. И что ты хочешь?

– Так увидиться!

– Ладно, сейчас спущусь, – как всегда в своём по-доброму недовольном тоне сказал он.

Прошло несколько минут, – наверное, – прежде чем он вышел. Я в это время наблюдал за дымящейся мусоркой у подъезда. Наверняка кто-то не потушил сигарету и выбросил бычок. Навряд ли у этого явления могут быть другие причины.

– Ну, здарова, Носяра! – из задверной подъездной темноты на свет уличного фонаря вышла крупная фигура Коли.

Он был крепкого телосложения, выше меня ростом, и это всегда настораживало меня, когда мы с ним видимся после долгой разлуки. Но потом я вспоминаю, что это доброй души и глаз человек, давно знакомый мне, и настороженность пропадает. Мне даже стало не по себе вытаскивать его в эту холодную ночь на тревожную улицу.

– Здарова, здарова. Как жизнь? – спокойно поприветствовал его я.

– Да нормально, терпимо. Сам-то как?

– Да вот, только из дурки вышел…

– А что так поздно отпустили? Ночь на дворе же.

– Ну, скажем… Я сам так договорился. Да и Марк и Саша сказали, что сегодня ночью устраивают что-то. Если бы я вышел днём, то чем бы я был занят до ночи? А так вышел и сразу к ним, ни промедлений, ни опозданий. Охраннику пообещал пару пачек сигарет занести за это, когда буду мимо проходить в другой раз.

– А тут что тогда делаешь?

– Да тут такая ситуация вышла… Непредвиденные расходы. Чтобы их возместить хотел навестить Толяна. Но что-то не обнаружил его дома. Хотя я даже не уверен, что это его дом. Напомни-ка, какой у него дом и квартира?

– Дом тринадцать, квартира двадцать восемь.

– Тогда, вроде, по адресу зашёл. Только квартиру не мог вспомнить, пришлось почти весь подъезд обзвонить.

– Ты что, в каждую квартиру звонил?! – с потрясением воскликнул Коля.

– Ну да. Я же не знал, что у него двадцать восьмая.

– И ты решил посреди ночи просто позвонить во все квартиры, пытаясь попасть в его?

– Да.

– Поверить не могу… И что жильцы?

– Гондоны они, а не жильцы. Ну, жильцы тоже. Но больше гондоны.

– В смысле?

– Да орать начали, прогонять.

– Ещё бы…

– В итоге Толяна не было дома.

– Ну да, он вроде переехать куда-то хотел. Может, наконец, и переехал.

– Вы общаетесь? Знаешь, куда он мог переехать?

– Да не, с ним больше Стас общается.

– Ну, тогда со Стасом и поговорю на встрече. Только как до неё добраться… У тебя мелочи на проезд не будет?

– Нет, извини, мелочи нет.

Мы постояли в тишине пару минут, рассматривая темноту между сосен и елей во дворе. Я безэмоционально думал, как мне добраться до квартиры Марка. И как бы засадил девушке Коли. Не то чтобы я прямо уж хотел ей засадить. Просто думал, что было бы, если бы ситуация вынуждала ей засадить… Пожамкал бы её мясистые бёдра. Потёр бы пирожок. Интересно, чем он пахнет? Надеюсь, не рыбой. Рыбные пирожки не всегда к месту. Скорее всего она следит за собой и пахнет чем-то кисломолочным…

– А что за непредвиденные расходы? – резко прервал мои размышления Коля.

– Одно педрило мерзкое за остановкой предложило мне отсосать за мелочь на билет.

– Педрило мерзкое? Тут? У нас? Лупарь что ли?! Только не говори мне, что ты согласился! – на лице Коли было изумление от совершённой мною глупости, – по его мнению.

– Ну… Подрочи насухо с моё в ванной, в компании сумасшедших, которые иногда ебут друг друга, и тогда поймёшь, почему я согласился.

– Да он же больной весь! Небось подхватил ещё чего! Ну ты даёшь… И что, ты все деньги ему отдал?!

– Да, отдал. Но потом хотел забрать. Но в итоге оставил.

– И о чём же ты думал, когда соглашался? Как бы поехал?

– Зайцем.

– За… Зайцем? Слушай, я тебя не понимаю. Что мешает тебе поехать зайцем сейчас?

– Ну, в общем-то, ничего. Но просто лучше ехать с деньгами. На всякий случай.

Он посмотрел на меня как на дурака. Я посмотрел на него как не дурак.

– Знаешь… Ты очень противоречивый человек, – продолжил диалог Коля. – Противоречивая личность. Ты излагаешь чистые мысли о грязных вещах. И грязные мысли о чистых вещах… Иногда ты говоришь очень проницательные слова, приводишь умные мысли к месту, делаешь правильные дела. И кажешься одним человеком. Но вот ты говоришь абсолютно дурацкие вещи и вытворяешь всякую хренотень. И ты уже другой человек, противоположный первому. Взять хотя бы эту ситуацию. У тебя есть деньги, но ты хочешь поехать зайцем. При этом ехать зайцем без денег ты не хочешь. При этом ты отдаёшь эти деньги Лупарю, чтобы он тебе отсосал. Хотя эти деньги, судя по всему, твой единственный реальный шанс поехать, куда тебе там надо. К Марку. Что это за бред? Зачем ты отдал ему деньги, если не можешь без них поехать? Почему ты не можешь без них поехать, если изначально хотел ехать, не заплатив? И зачем ты обзванивал все квартиры в доме Толяна, если мог спросить у меня номер его квартиры?

Закончив говорить и жестикулировать руками, Коля смотрел на меня вопрошающе. В его глазах было непонимание и раздражение, вызванное им. Я же не понимал, почему это всё его волнует.

– Ну… Сразу скажу по последнему вопросу – это дело техники, дело подхода к решению задачи и достижению цели. Так что вот. А что же касается остального… Всё за тем же, за чем кто-либо делает что-либо. Ради того же, ради чего всё делается. Ради чего люди утром поднимают голову с подушки. За тем, за чем все живут. Ради денег и секса.

Он молча стоял в недоумении от такой, по всей видимости, примитивной, но сильной мысли.

– Ради денег и секса? – медленно, отделяя каждое слово, произнёс он.

– Ради денег и секса. В мире всё только ради этого и делается. Деньги ради секса. Секс ради денег. Взаимосвязано, не исключает друг друга, фундаментально.

– Поверить не могу, что ты действительно так считаешь, – разочарованно сказал Коля.

– Дружище, я так не считаю. Просто так действительно работает мир. Ради чего я отдал деньги на автобус кому там… Лупарю? Ради секса. Деньги ради секса. Ради чего он хотел мне отсосать? Ради денег. Секс ради денег. Я хотел поехать на автобусе зайцем зачем? Ради денег. Я хотел найти Толяна зачем? Ради денег, – я рассказал ему это всё без лишних эмоций, ставя перед фактом.

– Ты и ко мне пришёл, получается, ради денег?

– Ну не секса же… Хотя, в какой-то мере…

– О чём ты?

– Да ни о чём, расслабься. Получается, что ради денег. Чтобы узнать номер квартиры Толяна, чтобы забрать у него мои бабки. Ну и заодно тебя проведать. Проведать… Тоже, наверное, каким-то образом ради денег или секса. Ну, ты не обижайся. Так работает мир. Я мог руководствоваться другими намерениями, просто в итоге-то всё равно в любом случае получится это.

– Ну да, денег же на проезд ты у меня попросил. Получается, что ради денег. Хотя бы не секса.

– Ну…

– Что «ну»?!

– Пока мы стояли и пялились в темноту, я думал о том, как мог бы попялить твою деваху. Не то чтобы я хотел. Но если бы мне пришлось… Так что в какой-то мере ради секса тоже, – сказал я и посмотрел в междеревьевую тьму.

– Почему тебе всегда нужно быть таким уёбком?! – спросил он раздражённо, сдерживаясь, чтобы не крикнуть на меня.

– Братан, уёбок не я, а мир. Я просто продукт окружающей среды, – развёл руками я.

– Что это ещё значит? – уже спокойнее спросил Коля.

– А то и значит. Я такой, каким меня сделала окружающая среда: уёбок-мир и уёбки-люди. И никакой больше.

Он молча смотрел на меня и явно ждал чего-то ещё. Я сделал глубокий вдох-выдох и продолжил:

– Уёбок-мир задаёт условия: всё ради денег и секса. Уёбки-люди следуют этим условиям. Некоторые люди уёбки больше, чем остальные. Поэтому они забирают больше денег и секса, отбирая всё это у остальных. А уёбки поменьше вроде нас вынуждены довольствоваться крохами, оставленными большими уёбками. И ничего не поделаешь! Это всё большое уебанство! И нужно стараться стать уёбком больше, чтобы получить больше денег и секса! Иначе те уёбки, которые уже большие, просто не дадут тебе всего этого! Политики, которых ты никогда не видел и, возможно, даже не знаешь об их существовании, влияют на твою жизнь! Ты просто представь это, блять: ты живёшь в какой-нибудь пизде-глуши на севере Сибири, а уёбок, которого, возможно, ты никогда не увидишь, которого знаешь только по агитационным бумажкам-брошюрам предвыборным, который сидит где-то там, куда ты, возможно, никогда даже не подумаешь пойти, влияет на твою жизнь прямо сейчас, чтобы забрать твои деньги и секс, оставив немножко для тебя, чтобы ты подумал, что так и надо, потому что так было всегда. Это кошмар! Как это возможно?! И уёбок-мир даже не собирается меняться! Вернее, он меняется. Чтобы ещё больше охуеть и забрать возможность следовать условиям у ещё большего количества людей.

– Ты…, – было начал перебивать меня Коля, но я не дал ему продолжить:

– Один мой знакомый как-то раз сказал мне кое-что, что немного, так сказать, раскрыло мои глаза. Мир новый. Но люди старые. Понимаешь? Мир меняется. Но люди не успевают меняться вместе с ним. То, чем раньше можно было заработать деньги и секс, сейчас больше не нужно. Открыты новые горизонты вместо тех способов. Но люди просто не готовы к этому. Я поясню, смотри. Вот раньше, давным-давно, были, например, воины-наёмники. Их мог нанять любой желающий. Раньше были, например, философы-параситы. Богатые люди брали их к себе, кормили и давали кров просто, чтобы иметь при дворе умных людей. Раньше были, например, шуты. Правители любили их. И кровь этих наёмников, параситов и шутов передавалась от поколения к поколению. И сейчас уйма людей, потомки этих наёмников, параситов и шутов, в чьих венах течёт их кровь… Им суждено быть ими по крови, пусть даже они не осознают это. Их нрав, их подход к жизни, всё их существование сводится к этому. Но уёбок-мир и уёбки-люди… Наёмники теперь вне закона, их нельзя нанимать. Тунеядство критикуется обществом, философы вынуждены идти на заводы. А правителям больше не нужны шуты. Зато есть пространство для уёбков, чья история не шла наравне с историей человечества по значимости и длине. Все эти новые профессии, работы… Редкий воин вынесет бремя мерчендайзера. Редкий моряк выдержит офис на суше. Редкий…

– Вот про это я и говорил, – перебил меня Коля. – Противоречивая личность. Ты можешь задвигать с таким энтузиазмом и с такой силой вещи, которые являются таким бредом… Это тебе твой друг рассказал?

– Не друг. Знакомый. Его трудно назвать другом. Весьма… Антисоциальная личность. Но да. Он. И я склонен этому верить. Мир пытается нас поиметь. Потому что так он работает, – переведя дух, ответил я. Такие речи вызывают у меня сильные эмоции.

– Я считаю, что мы с тобой друзья. И вот что я хочу тебе сказать. Ты акцентируешь внимание только на плохом. Тебе надо пересмотреть свои взгляды на жизнь.

– Что, типа начать получать удовольствие от того, что меня ебёт мир?

– Ты не так понял.

– Дружище, я последние три месяца провёл в психбольнице, где вокруг меня были люди, обречённые на говённую жизнь, часто не по своей воле. Сейчас я вышел и мне захотелось ощутить что-то приятное. Но гнилой пидорас измазал мой хуй в крови и я даже не кончил, а только зря потратил единственные деньги. А ебаный мудак, который должен мне денег, куда-то съебал и я их не имею. И сейчас мне надо хуярить на другой конец города, а я не знаю, как. И хуярить мне туда нужно потому, что дома до меня никому не дела, и я не ощущаю, что хочу домой. Я не уверен в том, что вообще такое дом и что он есть у меня… Так что скажи мне: какие взгляды мне нужно пересмотреть, чтобы перестать видеть всё это?

Очень странно, но я не чувствовал ничего, пока перечислял всё это. Хотя следовало бы хотя бы погрустить, наверное.

– Это очень сложно объяснить, – положил мне на плечо руку Коля. – Я понимаю тебя и твою печаль, но… Со временем ты поймёшь, что я имею в виду. Ты создаёшь мир, а не он тебя. Просто думай иногда об этом, о том.

Ещё где-то минуты три мы молча постояли под бледно-жёлтым светом придомового фонаря. Я дышал лёгким морозным воздухом. Лёгким потому, что им было легко дышать. Что очевидно. Пытался перевести дух, потому что почувствовал, как с чего-то вдруг подросло давление крови, а ещё по краям лица начали бегать мурашки, пощипывая и покалывая их. «Парастезия», кажется, врачи называли такое. Я это запомнил.

– Ладно, время уже позднее. Мне пора спать, а тебе ещё как-то добираться до Марка. Удачи с этим. Надеюсь, доберёшься без проблем, – сказал Коля и зевнул.

– Да. Пора бы уже идти, а не стоять и морозить тебя тут. Прости за поздний визит.

Мы по-дружески обнялись, и он развернулся, собираясь открыть дверь подъезда.

– И это. Прости за слова о девахе твоей, – окликнул его я.

– Да ладно, фигня, – через плечо сказал Коля. – Давай до встречи.

И он скрылся в нутре дома.

«Конечно, я не настолько глуп, чтобы верить в то, что сказал про секс и деньги. Но я достаточно умён, чтобы это знать», – подумал я, стоя неподвижно у закрывшейся двери и обрабатывая случившийся разговор. Но время было идти.

Я повернулся лицом во двор, чтобы посмотреть, какой мир, по словам Коли, я создал. Сосны, ели и берёзы, уходящие во тьму начинавшегося неосвещённого загородного пространства. Детская площадка под ними. Дома вокруг. И тёмно-коричневое небо над всем этим. Очень «необычно». Наверняка больше, чем просто декорации, ага. Интересно, сколько людей в этих домах умерло или погибло с момента постройки? Сколько в них несчастных людей?

Думая об этом, я спустился по предподъездным ступенькам и зашагал по двору в сторону другого двора, из которого можно перейти в другой такой же двор, откуда можно выйти к остановке.

Очень внезапно, словно в одно мгновение всю воду в реке моих мыслей заменили песком, я обнаружил, что, во-первых, это очень странное сравнение, а во-вторых, ничего не греет меня изнутри. Ничего не греет меня снаружи. Неужели это по моей вине? Неужели это мир, который я сам создал? «Какая хуйня, – подумал я про себя, – Мир заставляет меня чувствовать это, а не я заставляю мир прекращать греть меня. Я уже глянул на него. И ничего не увидел, кроме говна. Что, мне ещё раз посмотреть?!»

Я выдохнул и глубоко вдохнул лёгкий зимний воздух, пытаясь успокоить мысли. Он быстро прошёл через мои ноздри, обжигая их своим холодом. С воздухом в меня попал лёгкий запах хвои, доносящийся от ёлок и сосен неподалёку. Весь район был им пропитан. Я посмотрел на деревья. Они были припорошены снегом, блестящим от серебристых и оранжевых фонарей у подъездов домов. Дома окружили меня. Мне некуда было бежать. Они стояли вокруг меня, серые и высокие, пялясь своими разноцветными глазами. Из открытых глаз доносился запах еды. Мне не хотелось бежать. «Сколько людей было зачато в этих домах? Сколько в них сейчас счастливых людей, имеющих простое бытовое счастье в виде тёплого дома и любящей семьи рядом?» – пронеслось в моей голове. Блеск снега начал играть в моих мыслях зимнюю едва уловимую мелодию из переливающейся лёгкой ледяной стружки. Не считая её, на улице было тихо. Даже вечный лай собак куда-то пропал. Я почувствовал, как будто бы я один в этом мире. Но это одиночество не угнетало меня, как обычно. Я ощутил единение, а не одиночество. Единение с этим миром. Я почувствовал себя дома. Даже осознавая, что я стою в полутьме дворов спального района, – а я знаю, как опасны бывают такие места, – я чувствовал себя в безопасности. Даже вглядываясь во тьму, что стояла на границе города и загородного леса, я ощущал, что она уползает от меня, а не пытается забрать. Даже вглядываясь во тьму неосвещённых участков дворов, я не слышал оттуда зовов проблем. Я знал, что в этой тьме не стоит, шатаясь, пьяница, у которого чешутся кулаки. В ней не затаился наркоман, судорожно решающий, стоит или не стоит меня пырнуть перед тем, как ограбить, потому что я не женщина и у меня нет сумки, которую можно быстро выхватить. В ней не ждёт убийца, который чувствует, знает, уверен, что должен меня убить. Я войду в эту тьму. И пройду сквозь неё к свету. И снег всё так же будет хрустеть у меня под ногами…

Кажется, я понял, о чём говорил Коля. Кажется, я понял, как создавать мир. Я зашагал через дворы по протоптанной в снегу узкой тропинке, иногда уклоняясь от веток кустов по бокам. Мой разум был лёгок. Я сам испытывал облегчение, обращая внимание на мир вокруг меня и воспринимая его… Приятнее. Мне было уютно. Мне было лучше. Дворы не угнетали меня сейчас. Я был рад за людей, которые нашли дом и тепло в этих домах.

Вскоре я вышел на остановку. Ту, где мне около часа назад отсасывал Лупарь. Оранжевый свет дорожных фонарей освещал размазанную багровую кашу на снегу. Маленькие кровавые пятнышки уходили к дороге, где бесследно пропадали. Я аккуратно обошёл всё это и встал под козырёк остановки. Рядом висело расписание автобусов и троллейбусов. Я знал только примерное текущее время на часах, но этого знания хватило, чтобы понять, что транспорт уже не ходит.

– Да ёбаный в рот блять! – резко воскликнул я вслух, – Сука!

2

Собачий лай раз за разом разрывал уличную тишину, вырываясь из темноты дворов. Начался лёгкий снегопад. Чёрный от влаги асфальт проезжей части покрывался мокрым снегом. Я стоял на остановке монументальной стойкой и неторопливо думал: «Я – монолит. Я не колышусь от ветра. Я не двигаюсь сам по себе. Только мировому катаклизму в силу подвинуть меня и низвергнуть в жаркую пучину разверзшейся почвы подо мной. Ну и троллейбусу, потому именно его я и жду, ёбаный в рот, блять!» Последнее в моей голове прозвучало уже достаточно раздражённо. Я осмотрел себя и увидел, что меня постепенно заметает снегом. Небольшие сугробики лежали на моих плечах, носках ботинок и на предплечьях, которые вели мои руки в карманы куртки. «Сугробы, – подумал я. – Странное слово. Интересно, от чего оно произошло? Су-гробы. Су. ГрОбы. Су… ГробЫ. Су-чьи-то-там гробЫ. Сучьи гробы. М-да. Какая глупость. Наверняка кто-то уже так думал и разбирал таким образом это слово. Люди живут уже много тысяч лет. И сугробы живут параллельно им. Но я хотя бы сам дошёл до этого, а не спиздил мысль. Трудно быть оригинальным в одинаковом мире».

Вскоре всё покрылось свежим слоем холодной белизны. И я буду, по крайней мере, первым, кто нарушит её целостность своими шагами сейчас. Потому что по ощущениям я простоял на остановке все тридцать или около того минут. И стоять на месте было уже нетерпимо. Было холодно, а ноги уже начали затекать. Конечно, можно было присесть на остановочную скамейку. Но я лучше постою, чем полчаса посижу на холодной скамейке и заработаю себе простатит. Да и не для того я попутно откосил от армии в больнице, чтобы стоять часами на холоде. Хотя, в общем-то, выбора у меня особо-то и нет. Либо стоять и ждать транспорт, который навряд ли придёт; либо начинать идти к Марку пешком. Что тоже не очень привлекательно, потому что хуячить двадцать километров на другой конец города ночью зимой не очень хочется. А если остаться ждать транспорт? Можно прождать ещё часов пять-шесть, пока он не начнёт ходить. Но ведь и если начинать идти, то поход тоже не закончится через пятнадцать минут. До Марка идти часа два или даже три. Что тоже неприятно… «Ну? И что же дальше?» – спросил я сам себя. Действительно: что же дальше? Стоять и мёрзнуть шесть часов на холоде? Или идти? Что тоже происходит на холоде, но займёт три часа. Но и энергии потратится больше… Наверное. А может, попроситься к Коле? Но я обещал Марку, что приду сегодня. Хотя, такими темпами, на сегодняшнюю ночную… – даже не знаю, как это назвать. Ночную вечеринку? Ночеринку? – я не успею. Хотя, если поспешить… А время идёт, пока я думаю. Надо предпринимать какие-то действия.

– Да с-с-сука… – процедил я, вздыхая, раздражённо и отчаянно. И зашагал в нужном направлении, ступая по свежевыпавшему снегу, как ему и обещал.

Улица медленно задвигалась мне навстречу. Из-за серых пятиэтажек потихоньку начали виднеться такие же серые девятиэтажки. Они угнетали меня больше. Не повезёт тому, кто окажется во дворе четырёх девятиэтажек в пасмурный день и обратит свои мысли и восприятие наружу изнутри своей головы. Это очень рискованно. Однажды, когда я попал в такую ситуацию, на меня стеной обрушилась гигантская волна дождя, которая чуть не смыла мой разум. И последнее, что я бы увидел, было бы грязно-серое небо, на фоне которого стенами вокруг меня стояли бы тёмные исполины, покрытые каменной крошкой, готовящиеся обрушиться на меня всей своей умопомрачительной массой, и я бы погибнул в страшных эмоциональных мучениях, и останки бы мои стали бы частью их бетонно-костного фундамента… Мне повезло, что я вовремя успел перевести своё восприятие вовнутрь, сконцентрировался на своих мыслях и не дал этому всему сломить меня. Но дождь удобрил почву, и семена тоски, что были давно и глубоко посеяны в моём сознании, проросли. И их ужасающие побеги взросли. И опавшие их плоды отравили почву моего разума. И день мой стал чернее ночи. А ночь страшна, как злые очи…

Я оборвал себя на этой мысли. Как меня и учили. Нужно занять своё внимание чем-то, что будет удерживать его. Иначе пустое бессмысленное пространство опять заполнится этим дёгтем. И тогда уже никому не надо будет ожидать моего прихода. Потому что я свернусь под какой-нибудь грязной стеной и умру от холода этой ночью. Надо подумать о… Надо считать шаги.

Я взглянул на предстоящую дорогу. Длинный прямой тротуар вдоль проезжей части, припорошенный свежим снегом мокрый асфальт. Высокие жилые дома, закрытые на ночь ларьки, бары и кафе по правую руку. Высокие жилые дома, закрытые на ночь ларьки, бары и кафе по левую руку через дорогу. Чёрные деревья без листьев над дорогой. Высокие бетонные столбы с фонарями, светившими оранжевым светом. Редкие светофоры, мигающие жёлтым. Предстоящий путь не выглядел сложным и требующим особого внимания. Поэтому считать шаги можно было без проблем. И я начал.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять.

Десять.

Одиннадцать.

Двенадцать.

Тринадцать.

Четырнадцать.

Пятнадцать.

Шестнадцать.

Семнадцать.

Восемнадцать.

Девятнадцать.

Двадцать.

Двадцать один.

Двадцать два.

Двадцать три.

Двадцать четыре.

Двадцать пять.

Двадцать шесть.

Двадцать семь.

Двадцать восемь.

Двадцать девять.

Тридцать.

Тридцать один.

Тридцать два.

Тридцать три.

Тридцать четыре.

Тридцать пять.

Тридцать шесть.

Тридцать семь.

Тридцать восемь.

Тридцать девять.

Сорок.

Сорок один.

Сорок два.

Сорок три.

Сорок четыре.

Сорок пять.

Сорок шесть.

Сорок семь.

Сорок восемь.

Сорок девять.

Сорок десять.

Пятьдесят один.

Пятьдесят два.

Пятьдесят три.

Пятьдесят четыре.

Пятьдесят пять.

Пятьдесят шесть.

Пятьдесят семь.

Пятьдесят восемь.

Пятьдесят девять.

Шестьдесят.

Шестьдесят один.

Шестьдесят два.

Шестьдесят три.

Шестьдесят четыре.

Пешеходный переход. Посмотреть по сторонам на наличие машин. Их нет. Как и ожидалось.

Шестьдесят пять.

Шестьдесят шесть.

Шестьдесят семь.

Шестьдесят восемь.

Шестьдесят девять.

Шесть… Семьдесят.

Семьдесят один.

Семьдесят два.

Семьдесят три.

Семьдесят четыре.

Семьдесят пять.

Семьдесят шесть.

Семьдесят семь.

Семьдесят восемь.

Семьдесят девять.

Восемьдесят.

Восемьдесят один.

Восемьдесят два.

Восемьдесят три.

Восемьдесят четыре.

Восемьдесят пять.

Восемьдесят шесть.

Восемьдесят семь.

Восемьдесят восемь.

Восемьдесят девять.

Девяносто.

Девяносто один.

Девяносто два.

Девяносто три.

Девяносто четыре.

Девяносто пять.

Девяносто шесть.

Девяносто семь.

Девяносто восемь.

Девяносто девять.

Сто.

Сто один.

Сто два.

Сто три. Немного успокоился.

Сто четыре.

Сто пять.

Сто шесть.

Сто семь.

Сто восемь.

Сто девять.

Сто десять.

Сто одиннадцать.

Сто двенадцать.

Сто тринадцать.

Сто четырнадцать.

Сто пятнадцать.

Сто шестнадцать.

Сто семнадцать.

Сто восемнадцать.

Сто девятнадцать.

Сто двадцать.

Сто двадцать один.

Сто двадцать два.

Я увидел платок на асфальте. Обычный носовой платок, насквозь промокший, лежащий в мелкой чёрной луже и слякоти на сыром асфальте над проходящей под землёй теплотрассой. На нём был простенький рисунок в виде цветочка и зеленоватое обрамление. Подобные платки мы вышивали на уроках труда в школе. Было весело. Я вдевал нитку в иголку, а потом протыкал ей верхние нечувствительные слои кожи ладони, проводил её как можно длиннее под кожей, а потом доставал. Нить оставалась под кожей, и при должном навыке и осторожности можно было вшить себе какой-нибудь простой узор. Этим можно было пугать девочек. Они очень смешно отвращались и просили убрать это, отворачивая голову. То были времена…

Сто двадцать три.

Сто двадцать четыре.

У меня и у самого были такие платочки. Родители давали их мне. Носовые. Я всегда брал платочек с собой. И очень боялся его потерять. Ведь он мой. И, самое главное, его дали мне мои родители. Это проявление их любви ко мне. И потеряй я такой, то это бы выглядело как пренебрежение этой любовью, наплевательское отношение к ней. А я никогда ей не пренебрегал. Я собирал её по крупицам. И видеть, что чей-то платочек, возможно, такой же дорогой, как и мои платочки были дороги мне, потерялся, было больно. И ещё больнее было осознавать, что я не могу его взять с собой, позаботиться о нём, потому что он не мой. Даже если я возьму его, то его владелец навряд ли придёт за ним. Да и не странно ли это: подбирать чей-то платок на улице? А вдруг в нём инфекция? Хотя, зная себя, на вопрос о странности можно было бы давно забить хер. Да и кто увидит? Тот, кто не спит в позднюю ночь между днями рабочих будней? Да и что я с ним буду делать? Вдруг его владелец вернётся за ним? Хотя сомневаюсь, что кто-то кроме меня может подумать о том, чтобы пойти искать потерянный носовой платок. Подумаешь. Дома ещё куча лежит. Но если для его хозяина этот платок такой же символ заботы и любви, как и для меня? Не, шанс один на миллион. Но представлять, что завтра утром толпа людей просто будет ходить по нему, не замечая, очень болезненно. И ещё большую боль доставляли мысли, что он никогда не вернётся к своему владельцу, и что его владелец будет переживать и грустить, как и сам платок, если бы был одушевлён. Может быть, он одушевлён, просто мы не можем зарегистрировать признаки его жизни в связи с недостаточно высоким развитием технологий или, – кому как удобно, – органов чувств?

Я постоял ещё пару минут, глядя на пустую улицу, простирающуюся дальше. Ситуация выводила меня из себя. Я повернулся к платку, наклонился и взял его двумя пальцами, давая воде стечь. Затем свернул его, слегка выжимая, и положил в карман куртки. И засунул в карманы руки.

Сто двадцать пять.

Сто двадцать шесть.

Сто двадцать семь.

Сто двадцать восемь.

Сто двадцать девять.

Сто тридцать.

Сто тридцать один.

Числа из трёх слов становится трудно произносить в голове: мысленный язык двигается не слишком быстро, шаги происходят быстрее. Я решил представлять числа вместо того, чтобы мысленно произносить их. А освободившееся место заполнить какой-нибудь тягучей, но лёгкой, сшитой из обрывков услышанного когда-то, неспешной музыкой, чтобы играла на фоне и было не так скучно идти.

132.

133.

134.

135.

136.

137.

138.

139.

140.

141.

142.

143.

144.

145.

146.

147.

148.

149.

150.

151.

152.

153.

154.

155.

156.

157.

158.

Живот заурчал от голода, –159. Я понял, что те двести грамм грамм овощного супа, – 160, – пара кусков хлеба и чай с сахаром, которые я употребил на ужине, –161, – в больнице, не придали мне нужных сил, – 162, – чтобы легко и без проблем закончить это путешествие, –163. Но останавливаться было нельзя, – 164. Хотя идти дальше уже совсем не хотелось.

165.

Мой взгляд привлекло кафе «Рубль», которое было по правую руку от меня. Оно было закрыто, но реклама работает всегда. И на большом плакате, еле освещаемом светом с улиц, был нарисован греческий салат. Мой живот заурчал ещё раз. Я никогда не пробовал греческий салат. Я знаю, что в него входят оливки или маслины, которые я тоже никогда не пробовал. Но в этот момент я знал, что хочу это попробовать. Я бы отдал многое за тарелку этого салата. Хотя, мне особо и нечего отдавать. Потому что у меня особо-то ничего и нет. А то, что у меня есть, отдать не получится, потому что у меня есть только я. Так что зачем мне греческий салат, если у меня не будет себя как личности? Без своей личности я могу и из мусорного ведра поесть. Так что как-нибудь в другой раз. Да и греческий салат, наверное, меня привлекает только тем, что в его названии есть часть «греч», которая вызывает у меня ассоциации с гречкой. Действительно: в прохладную зимнюю ночь не очень нормально хотеть холодный салат, но вполне нормально хотеть горячую кашу, согревающую и заполняющую не только живот, но и пустоты в душе.

Когда я вернулся в реальный мир из своих размышлений, то заметил, что сбился со счёта шагов. «Да и в похуй», – пронеслось у меня в голове. Я зашагал более уверено и быстро, потому что уже не нужно было подстраивать каждый шаг под скорость представления цифр в уме. Звук шагов громко раздавался в тишине спящего города, когда я шёл по голому асфальту, и мягко убаюкивал, когда я шёл по снегу. Множество маленьких шагов на пути к большой цели.

Ноги несли меня сами. Я почти не обращал внимания на выполнение шагов. Как будто ноги стали сами по себе, отдельным организмом, который нёс меня. Жаль, что, несмотря на их отдельность, я всё так же ощущал их усталость. Но зато я мог перенести своё внимание на впитывание Ночного Духа. Ночной Дух – это независимая трансцендентно-мистическая нью-эйдж концепция, развитая и набирающая популярность в кругах деклассированных элементов, дрифтеров, – бродяг, – ведущих преимущественно ночной образ жизни, как естественный механизм защиты на фоне проблемы Y2K, которая, как полагают ведущие учёные и экономисты страны, через каких-то пару лет коснётся всех и каждого в наиболее вероятном апокалиптическом сценарии. «Да-а, просмотры телевизора в больнице по вечерам не прошли даром», – посмялся я у себя в мыслях. Мне похуй на проблему «удвакэ», я не знаю, что такое «трансцендентно», да и до каких-то учёных и экономистов мне тоже дела нет. Но не буду отрицать, что веду преимущественной ночной образ жизни, потому что так оно и есть. Как и не буду отрицать, тем не менее, Ночной Дух. Потому что Ночной Дух – это то, что делает ночной воздух непохожим на дневной. Это то, что делает ночные виды более завораживающими, чем дневные. Это то, что успокаивает беспокойный разум. И то, что пробуждает спящего. Это то, что духовно возвышает меня над низменными проявлениями людей и жизни, с которыми я встретился недавно и часто встречаюсь вообще. И то, что заставляет меня забыть или хотя бы отвлечься от них, отстраниться и вспомнить, что я не всегда плавал в этом болоте, а пока плаваю, то ощущение себя принадлежащим ему скорее чаще обременяет меня, а не радует. И именно его, – Ночной Дух, – я сейчас и буду наблюдать… Несмотря на то, что только что выдумал его.

Улица предстала предо мной, как обнажённая женщина, гордо и безмолвно демонстрируя свои нагие красоты. Дома более не наблюдали за нами: всех их глаза теперь были закрыты и не горели светом квартир. Они спали. Я вдохнул аромат улицы. Мокрый, холодный, пробирающий до нутра, вызывающий мурашки на спине. Вдохновляющий. Завораживающий. Без выхлопа машин и обоссанных стен подворотен. Чистый и уютный зимний воздух благородной улицы, по чьим изящным линиям я прошёлся взглядом. А она ответила мне блеском снега, который лежал на ней, нежась под оранжевым светом уличных фонарей. Внезапно один из фонарей, что стоял недалеко от меня, погас. Это встретилось мне не в первой, и я подумал: «Что, неужели мне так везёт, что я так часто попадаю на момент перегорания лампочки? Или они перегорают от моего присутствия?».

Холодный ветер обдул моё лицо и со свистом улетел прочь, оставив после себя зябкость в носу. Внезапно я осознал, что ничего не чувствую. Эмоции, чувства. Совсем ничего. Они все как будто исчезли разом. Вот они были – и вот их нет. Я посмотрел на эту же улицу и не испытал абсолютно никаких чувств. Я знал, что я должен чувствовать. То же, что и раньше. Поэтому я начал думать о тех чувствах, которые испытывал раньше. Я думал о них, и это было интуитивно, и мысли о них должны были заменить их самих. Но это не естественно. Это костыль для сломанной ноги эмоций. Эмоциональная инвалидность. Если задуматься, то она, в общем-то, равна физической инвалидности. Однажды потеряв руки, человеку придётся пытаться обойтись без них или симулировать её наличие протезами и пытаться работать искусственными. Однажды потеряв какое-то чувство, человеку придётся обойтись без него или симулировать его наличие осознанно и пытаться работать мыслями, как я делаю это сейчас…

Я оборвал себя на этих размышлениях. Иногда мне кажется, что у меня на затылке какой-то рычаг, который переключает настроение. И кто-то постоянно за него дёргает. Я не могу понять, чем этот кто-то руководствуется. В каких условиях он дёргает его. Но я его ненавижу. За эту беспочвенную грусть, за внезапную безосновательную тоску. В то время, в которое я его не люблю. За крайне редкую беспочвенную манию. Спасибо врачам в больнице за объяснение этого слова. И за то, что отнеслись с пониманием к моей ситуации и вникли в суть моей проблемы, а не поставили просто БАР, который так популярен в некоторых узких широких кругах обывателей, которые так романтизируют его, любя превращая скучный набор энциклопедийных слов «биполярное аффективное расстройство» в такой таинственный и так круто звучащий «маникально-депрессивный психоз». И теперь, когда какая-нибудь пизда скажет мне: «Ох уж эти перепады настроения, я тебя так понимаю, у моего парня маниакально-депрессивный психоз, и мы подозреваем, что и у меня тоже!», то я отвечу, что ебал её парня в рот. Да и её саму тоже. Потому что я понятия не имею, откуда у вполне нормальных и здоровых людей тенденция считать себя «психами», да и мне, в общем-то, похуй, потому что, скорее всего, это что-то из разряда попыток разнообразить скучную и обыденную жизнь, или желания показать себя личностью и индивидуальность за неимением настоящих качеств и талантов, или просто побег от угнетающей реальности, но меня всё это изрядно раздражает, потому что из-за этого остальные обыватели перестают верить в существование психического здоровья, при встрече думая, что перед ними ещё один притворщик и долбоёб, который захотел называть себя «ПСИХОМ», или который просто напридумывал себе хуйни и теперь верит в неё, в то время как по-настоящему страдающие, больные люди терпят, порой, невыносимую психическую боль и страдания, и не находят поддержки и иногда столь желанного сочувствия, а также и то есть какого-никакого содействия от общества в решении их проблем, несмотря на то, что именно ебаное общество и доводит, порой, до этих самых проблем.

Я остановился и сделал глубокий вдох. И не менее глубокий выдох. Моё плечо нервно дёрнулось, а по краям лица я снова ощутил пощипование и покалывание. Да уж. Вот это поток мыслей. Не каждый день на прогулке открываются шлюзы мысленной плотины. Да и не каждый день, в общем-то, и прогулка бывает. Интересно, как выглядела моя походка, пока я думал обо всём этом? Наверняка я очень странно шёл, дёргаясь и сопя носом.

Ещё один глубокий вдох. И выдох. Я обнаружил, что шёл уже минут тридцать, прошёл всю улицу 30 лет Победы, прошёл пару перекрёстков по улице Кирова, что шла в перпендикулярном ей направлении, и, несмотря на пустые дороги и возможность перебежать восьмиполосную проезжую часть без опасений, теперь стою перед входом в подземный переход.

***

Зияющая дыра вела в рукотворную пещеру, из которой слабо доносился тусклый свет люминесцентных ламп, отражающийся от крашеных зелёных стен. Вырвавшийся оттуда сквозной ветер обдул меня запахом пролитого пива, мочи, табака и беспокойства. Хоть и поводов для беспокойства особо-то и не было.

Как по мне, это место, – и подобные этому, – почти не опасно утром, когда через него по пути на работу или учёбу проходят толпы людей. Навряд ли в это время часто происходит что-то крупнее карманной кражи. Это место странно-опасно днём, когда в нём собираются те, кто по какой-то причине не на учёбе или работе. Не всегда это бездельники-люмпены, но часто это именно они. Именно они, к слову, совершают утренние карманные кражи. И иногда дневные. И продают украденные в подземные ломбарды и магазины электроники, которые находятся в этом же переходе. Что не совсем умно, на мой взгляд, потому что жертва такого щипача может вернуться в этот переход и найти свою украденную вещь в этих заведениях, что повлечёт за собой проблемы. Но это проблемы не мои, так что, в общем-то, похуй. К вечеру здесь собираются те, кто проснулся днём. Люди, которые непосредственно держат эти ломбарды и магазины с ворованными вещами. И тогда это место становится опасным. Потому что в нём становится слишком много людей, тесно связанных с криминалом. К тому же, они, – и держащие, и их шохи, и просто забредшие случайно или местные алкаши, – тут и употребляют, в этом переходе. И неважно, что употребляют. Важно, что поздним вечером по нему лучше не ходить одному, а лучше вообще найти другой способ пересечения улицы. Потому что поздним вечером драк здесь хватает. И только поздней ночью, когда работающие люди и студенты спят по домам, карманникам некого ловить и они уходят, алкаши возвращаются в свои квартиры и притоны, а держащие разбредаются по своим мутным делам, переход пустует. А если нет людей, то и беспокоиться особо-то и не о чем. Таково моё представление о подземных переходах.

«Разве что можно подскользнуться на ступеньке», – подумал я, оглянулся, чтобы убедиться, что позади меня никого нет, и сделал шаг на пути погружения в переход. И тут же подскользнулся на заледеневшей ступеньке, чей лёд был покрыт свежим снегом. «С-с-сука», – прошипел я в мыслях. Мне крупно повезло, что я удержал равновесие, когда ногами приземлился на несколько следующих ступенек, которые были крайне узкими, а затвердевшая масса снега в местах их соединения с предыдущими ступенями ещё больше уменьшала их ровную поверхность. По инерции я сбежал вниз, пытаясь не упасть, и остановился уже на стоя на бетонной напольной плите.

– Какого хуя их, блять, не чистят, сука… – прошептал я, глядя на ступеньки, и повернулся лицом к проходу.

Едва уловимо монотонно гудящий тоннель предстал предо мной, разветвляясь в несколько разных проходов в тусклом полумраке, создающим ощущение сна. Светло-зелёные стены со всевозможными пятнами коричневой грязи, чёрными и серыми следами от непонятно чего, сжимались под бетонным потолком на бетонных плитах с разноцветной каменной крошкой. Кое-где в стенах располагались торговые точки разных сфер, закрытые на ночь. Пограничное тусклое освещение от ламп заставляло болеть глаза. Было не слишком темно, но и было недостаточно светло. Толща земли над потолком давила на мысли в голове.

Я шёл по переходу, и звук моих шагов разбегался по нему, прячась в тени закутков. «Наверное, именно так выглядят гостевые холлы у входа в Ад, и эти переходы – просто ознакомительная прижизненная экскурсия по ним, готовящая людей к следующему обиталищу, либо предостерегающая их от дурных поступков. Наверняка, если зайти в правильный здешний магазин или закуток, то можно найти и сам вход в Ад», – пронеслось в моей голове.

Хотя я знаю, что на самом деле эти переходы существуют не из злого умысла. Наоборот: люди проектировали и строили их с добрыми намерениями, наверняка с верой, что делаю что-то хорошее, что помогают другим людям. И мое сердце разрывается от жалости к ним. К людям, чьи добрые мотивы и забота о других не ценятся и воспринимаются как нечто должное. Которые сделали доброе дело, но после смерти их имена остались только в нескольких документах, но не на устах благодарных людей. К подземным переходам, в суть которых были вложены добро и забота; которые были созданы, чтобы помогать людям; которые улыбались, с добрыми глазами встречая людей, идущих на работу или на учёбу, к друзьям или по делам, на праздник или на важную встречу… Которые были испоганены этими людьми без особой на то причины. Исписаны безумными символами, убивающими душу фразами. Обгажены по углам и исплёваны повсюду. С мусором и грязью внутри… Я не вижу более улыбку на их неочевидных лицах.

Я оборвал себя на этой мысли. Кто-то снова дёрнул рычаг на моём затылке. В глазах собирались слёзы. Мне нужно было перевести внимание на что-то другое.

На стене рядом с одним из ларьков висела реклама. На ней была изображена обычная полноватая женщина средних лет, абсолютно ничем не выделяющаяся. Над ней была надпись: «Встреть подобающе новое тысячелетие!», а под ней была другая: «Оставь деревню на своей голове в прошлом!» и под ней подпись: «Парикмахерская «У Светланы». Я посмотрел на женщину. У неё была самая обычная причёска обычной женщины обычных средних лет. Понятия не имею, как она называется. Короткая. Обычная. Как у моей матери.

– ДА ПОШЛА ТЫ НАХУЙ, МРАЗЬ! – в истошной ярости я проорал рекламе.

Вообще, это было адресовано Светлане, чья парикмахерская рекламировалась. В моей голове гнались мысли, наперегонки пытаясь превратиться в явные слова: «Тупая мразь! Кто так и что определяет? С какого хуя эта причёска деревенская? И что, нахуй, плохого в деревне вообще? Все люди вышли так или иначе из небольших поселений! Для кого-то и твой город деревня, ебучая свинья!».

Я не могу сказать, что являюсь фанатом деревень, а это – стандартное и нормальное для меня поведение. Но придавать негативный окрас таким невинным вещам, да ещё и с использованием образа, похожего на мою мать? Не думаю, что я всегда был хорошим сыном. Но я старался. И всё ещё стараюсь. Пытаюсь стараться. Но она любит меня, наверное. Вроде как. Иногда она это говорит. Пусть я этого не чувствую… Но, думаю, мне всё ещё следует защищать её честь.

Спазм от напряжения прошёлся по мышцам левой лопатки, и я опять, как в припадке, резко дёрнулся и приподнял левое плечо, опустил его и затем повторил то же самое с правым.

Выпрямив спину и вздохнув, я оглянулся по сторонам. Никого не было. Только я один. Чувствую облегчение. Видимо, какое-то напряжение всё-таки ушло вместе с криком. Стало действительно легче. Но этот переход, атмосфера в нём… Здесь можно сойти с ума при должном умении. Которое у меня определённо было. Поэтому я решил, что стоит поскорее выбраться наружу, оставив грязные стены, лампы и рекламу в покое и ожидании дневных посетителей. И направился к выходу.

***

Поднимаясь по ступенькам, я смотрел наверх и продолжал испытывать облегчение. Как будто переход снял с моей макушки болезненную пенку всего плохого и оставил у себя. А наверху, на небе, вдохнув свежий воздух, я увидел как ночь, пламенеющая синей музой, ложится на город. Как она лежит на диване из звёзд, пробуждая поэтическое настроение, воспевающее бесконечный ужас, что происходит вокруг, завораживающий своей вечностью. И Ночной Дух, что разносит с воздухом трепет перед Ночью и перед ужасом. И эта муза смычком холодного ветра нежно касается тонкой струны моей души, натянутой между сердцем и мозгом, а та издаёт едва слышимый звон, отражающийся в снежинках, фонарях и окнах спящих новостроек вокруг.

И я действительно почувствовал трепет перед этим моментом, позволяя проникнуть ему в мою голову и остаться там. Так хорошо я себя давно не чувствовал. Я вошёл в резонанс с ночью, с ветром, с воздухом, со снегом, с новыми домами, которые возвышались передо мной, с деревьями, стоящими без листвы перед ними. С асфальтом, с детской площадкой, с ограждениями, со столбами, с фонарями, со светофорами, с безлюдностью и тишиной. Я ощущал единение с чем-то потусторонним, блаженным и очищающим. Я растворялся в мире, который наконец-то принёс мне что-то хорошее. Я улыбался ему.

– ЁБ ТВОЮ!..

Со стороны раздался крик, и затем грохот. И это вырвало меня из свежего, прохладного экстаза. Меня пронзила злость и неудовлетворённость. Как будто я писал сочинение в тетради, действительно стараясь и страстно строя и выражая свою мысль, но кто-то подошёл и резко вырвал листок с этим сочинением. Звук рвущейся бумаги ощущался почти физически в этой фантазии. Как и этот крик в этой ситуации.

К моим ногам прискользила прозрачная полторашка без этикетки, внутри которой плескалась оранжевая непрозрачная жидкость. Я повернул голову в сторону, откуда она прилетела, и увидел там двух парней, один из которых поднимался со снега. Видимо, он поскользнулся и упал. Я поднял бутылку и повернулся в их сторону.

Упавший встал и отряхнул свою оранжевую куртку и тёмные штаны, поправил чёрную шапку, натянув её на лоб. Его друг отряхнул его спину. Вдвоём они подошли ко мне, и оранжевый, словно на грани истошного крика, крайне агрессивно и злостно смотря мне в глаза, что стало для меня сюрпризом, хрипло рявкнул:

– СШМЕН ТБФЫ СУШФЫА?!

Я не понял, что он сказал, поэтому спокойно переспросил:

– Что?

– СШМЕНО ТГУЕ СФУКА?!

– Что?

– СМЕНО ТОГЕ СУГА?!

– Чего?

Тут он приложил все усилия и выдавил:

– СМЕШНО ТЕБЕ, СУКА?!

Наконец-то я разобрал, что он кричал. Это было очень неожиданно.

– Нет, – всё так же спокойно отвечал я, делая максимальный невинный вид.

– А ХУЛИ ТЫ ЛЫБИШЬСЯ БЛЯДЬ?!

А улыбка у меня осталась с момента наслаждения ночью. Но я ведь не буду ему это объяснять?

– Да просто ночь красивая.

– Чем она нахуй красивая? Что кто-то ёбнулся, и ты ржёшь блядь? – с крика он перешёл просто на давящий и агрессивный тон.

– Да нет, мне вообще не смешно. Я вообще вон сам чуть не ёбнулся, пока спускался в переход. Осторожнее будьте, там на выходе ступеньки не чищены, можно упасть.

– Ага, спасибо нахуй, за совет блядь. Там ларьки открыты с бухлом?

– Не заметил.

– А как я ёбнулся дак заметил блядь. Ладно, похуй, пойдём обратно на кольцо, – это он уже обратился к своему товарищу.

– Так там же закрыто уже тоже всё, наверное? – его товарищ ответил.

– Да не, я знаю там, пошли…

И они уже собирались уйти, что-то бубня про пятачок, остановку, «от Виталика скажем» и про «мало осталось», но Оранжевый вспомнил про бутылку.

– Хули ты вцепился в неё? Себе забрать хотел, сука? – обратился он ко мне.

– Да нет, на, держи, – я протянул ему бутылку, он выдернул её из моей руки, и я засунул руку в карман.

– Кругом крысы, сука, одни. Один раз не доглядишь и всё – спиздят всё, что из виду выпустил.

Они двинулись в мою сторону, вернее откуда я пришёл, и Оранжевый на ходу начал откручивать крышку. Но проходя мимо меня, он ударил моё плечо своим, отчего жидкость из бутылки попала ему на куртку.

– ЁБ ТВОЮ МАТЬ БЛЯДЬ, СУКА ТЫ ЁБАНАЯ НАХУЙ, – почти нараспев прокричал он, – ТЕБЕ, БЛЯДЬ, МАЛО ТОГО, ЧТО Я ЁБНУЛСЯ, ТАК ЕЩЁ И ПОБОРТОВАТЬСЯ РЕШИЛ, СУКА?!

Он повернулся ко мне.

– Блять, я просто стоял нахуй, как я тебя мог бортануть? – во мне кипела злоба, отчего я начал отвечать более агрессивно. Но сомнения, что я могу одолеть этих двоих, не позволяли делать мою злобу и моё недовольство слишком явными.

– Ты утверждаешь тогда, что я сам специально на себя пролил блять ебать?

– Я нихуя не утверждаю, на вытерись, – и я достал из кармана платок, который подобрал не так давно. Он пошарился по своим карманам и ответил:

– Блядь… Не, ну ты внатуре ебанутый походу. Это ты в переходе орал, наверное, да бля?

– Ну допустим, что я. А ебанутый-то с хуя?

– Какого хуя… у тебя в кармане мой нахуй платок блядь делает?

Устав от этого разговора, я решил поскорее закончить его.

– Братан, если ТВОЙ платок лежит У МЕНЯ в кармане, то ебанутый здесь точно не я. Бери и пока.

– Вот ты наглый, а…

Почувствовав, что близится драка с этим пьяным уебаном, я приготовился. Не знаю, как приготовился, но по ощущениям я был готов. Но вдруг из-за спины раздалась череда гудков машины.

– Э, пацаны! – раздалось из остановившейся рядом серебристой десятки. Водительская дверь открылась, и крупный мужчина вылез из машины и помахал нам. Оранжевый и его друг перевели своё внимание на него.

– Чё? – сказал Оранжевый.

– Не знаете, где тут пива купить можно?

Оранжевый и его друг переглянулись.

– Не, не знаем, – ответили они и снова посмотрели на меня.

– Я знаю, – сказал я, предчувствуя, что это мой единственный шанс выйти из сложившейся ситуации без драки.

– Поехали, покажешь! – крикнул мужик и жестом пригласил меня к себе в машину, а затем добавил: – Если не в падлу, конечно.

– Не в падлу, – ответил я и направился к машине.

– Куда пошёл, сука?! – окликнул меня Оранжевый, но я быстро сел в машину и закрыл дверь. Водитель тоже залез обратно в автомобиль.

– Андрей, – протянул он мне руку, которую я заметил слишком поздно, потому что смотрел в окно на тех двух уёбков. В общем-то, уёбок там был один – Оранжевый. Но раз его друг водится с ним, то наверняка он тоже уёбок.

– Что, друзья твои? – громко спросил он, видимо, пытаясь привлечь мой внимание, и я обернулся и пожал руку, которую он всё ещё держал.

– Да нет, не друзья.

– А чё? Доебались до тебя?

– Да, есть немного.

– А что хотели?

– Да хуй его знает. Видимо просто доебаться не до кого.

– Ну да, есть такие уроды на свете. Так что, куда едем?

Я попытался вспомнить места, где сейчас могут продавать пиво, но все они, скорее всего, были уже закрыты. В голову пришёл только один вариант, который мог бы быть успешным.

– Знаешь, где кольцо тут неподалёку?

– Какое? Трамвайное?

– Ну, да, трамвайное… – проговорил я, вспоминая, есть ли поблизости ещё какие-либо примечательные кольца.

– Понял, поехали! – и мы двинулись вперёд, провожаемые взглядами той пары.

В машине было тепло. Работала печка. В магнитоле едва слышно играло какое-то радио. Я почувствовал себя уютно. Пейзаж за окном проплывал мимо меня, а я не старался за ним следить. Я устал и замёрз, поэтому был рад наконец присесть и побыть в тепле.

– Хорошо, что я вас встретил! – так же громко сказал Андрей.

– Да, хорошо… – я не знал, что ещё сказать, потому что действительно считал, что это хорошо.

– Представляешь, пива захотелось, решил съездить. А всё нахуй закрыто! Всё объездил, везде хуй да нихуя!

– Да, представляю. Те двое тоже искали, где купить.

– И чё, у тебя спрашивали?

– Да.

– Тогда надо побыстрее куда мы там едем, а то купят раньше нас, – сказав это, он развернулся на перекрёстке и поехал в строну улицы 30 лет Победы.

Некоторое время мы проехали в тишине. Я подметил, что вернулся практически туда же, откуда пошёл. Это неприятное осознание. Мои мысли начали цепляться за надежду, что он подвезёт меня хотя бы чуть-чуть в том направлении, куда я шёл.

– Ну чё, где? – спросил Андрей, а я заметил, что мы уже на трамвайном кольце.

– Да тут рядом, на остановке, – вспоминая бубнёж Оранжевого и его друга, ответил я.

– Ну, вот остановка, – указал пальцем Андрей, – Где?

Быстро осмотрев остановку на присутствие ларьков, которых в итоге я не увидел, я ответил:

– На другой.

– На какой?

– Ну там, слева, – спешно оглянувшись и заметив остановку слева вдали от нас, сказал я.

– Блять, крюк ещё делать. Ну похуй, – выругался Андрей и поехал дальше, до перекрёстка, где повернул налево на улицу, название которой я не знал.

По ней мы проехали несколько десятков метров, он остановил машину и сказал:

– Блять, по дворам, что ли, ебануть?

Постояв на месте некоторое время, Андрей продолжил:

– Ай, похуй, там ям опять куча, лучше поехали так.

Я кивнул в ответ, и мы направились дальше, сделав ещё один поворот налево. Как только мы повернули, я заметил остановку, рядом с которой стоял ларёк, в котором горел свет.

– Во! Здесь! – воскликнул я.

– Здесь? Я думал ты про ту говоришь, которая на кольце, – удивился Андрей.

– Не-не, здесь, – ответил я, стараясь быть максимально уверенным. – И если что, то скажи, что ты от Виталика.

– Понял. Ты идёшь?

– А в машине можно остаться?

– Оставайся, хули, – улыбнулся он. – Тебе взять чего?

– Да не, не надо, спасибо, – улыбнулся я в ответ.

Андрей заглушил машину, достал из бардачка кошелёк, вынул парю купюр, закинул кошелёк обратно, вышел из машины, обошёл её и скрылся в ларьке. Я осмотрелся по сторонам. На остановке, на скамейке, лежал бомж, укутавшись в кучу одежды. Интересно, он вообще живой? На таком-то холоде…

Некоторое время я вертел головой, рассматривая кнопки на приборной панели, как будто созданные для космических кораблей; деревянные массажные накидки на сидениях; всматриваясь в тень дворов, спящие окна домов и в лес, который был за остановкой. Слушал, как маленькие снежные ядрышки моросят по стеклу. Но в какой-то момент самые ожидаемые мысли проникли в голову.

«Ключи здесь, машина на ходу, можно уехать. В бардачке кошелёк, в нём деньги, можно взять», – и подобное носилось в сознании. Но на смену им пришли более разумные мысли и чувство совести. И страх последствий. Человек, всё-таки, доверился мне. И если я уеду, то потом мне дадут пизды менты. А мне это не надо. И если я спизжу деньги, то потом мне даст пизды Андрей. А мне это не надо. Я считаю себя по большей части культурным и добросовестным человеком. Поэтому я сидел смирно, смотря то на дверь ларька, то в зеркала машины.

Через некоторое время дверь ларька открылась, и из него вышел Андрей. В каждой руке он держал по коричневой полторашке без этикеток, а ещё две были у него под каждой подмышкой. Он кивнул мне головой, и я понял, что он хочет, чтобы я вышел и открыл ему дверь. Так я и сделал: вышел и открыл ему дверь, и он закинул три бутылки на заднее сидение, а последнюю открыл и начал пить прямо из горла. Секунд пятнадцать или двадцать он стоял и всасывал в себя пиво, держа бутылку над собой двумя руками, и при этом урча и сопя.

– Ух, бля! Заебись! – громко рыкнул он, покашлял и прочистил горло резким выдохом. После этого закинул бутылку туда же на заднее сидение и кивнул мне, чтобы я садился в машину.

– Ну, теперь-то жить веселее стало. Ну чё, куда едем? – не сбавляя громкость, он спросил у меня, когда мы погрузились внутрь. – Далеко вообще собрался?

– Ну, вообще да, далеко. Я отсюда шёл до Ленина.

– Шёл?! – удивился он. – Весь путь пешком хотел пройти?

– Да, другого варианта не было.

– Ни-ху-я ты путешественник! – сказал он и засмеялся. – Ну поехали на Ленина тогда. Куда точнее?

– Ну адрес точный не скажу, но, короче, там перед перекрёстком с Союзной дома-высотки стоят по правую руку, вот туда.

– Понял, нет проблем! Съёбываем отсюда, а то мне этот район не нравится, – завёл он машину, сделал радио погромче, и мы начали путь.

Это радовало меня. Это значило, что, скорее всего, я доберусь до пункта назначения. Я не боялся ехать с пьяным водителем. Может быть, для меня он был недостаточно пьяным, чтобы напугать своим присутствием за рулём? Больше меня волновало то, что в пути он передумает и выкинет меня где-нибудь на половине маршрута.

– А тебе самому-то по пути туда ехать? – спросил его я.

– По пути? Мне хоть куда по пути! Я просто катаюсь! – с улыбкой ответил Андрей.

– Просто катаешься? Ночью среди недели?

– Ну да! Могу позволить! Может быть я тоже путешественник, как и ты?

– Может быть, может быть… – я отвернулся к окну и начал наблюдать за домами, мимо которых проходил в начале своего пути.

– А что? – хмыкнул он. – Я бы попутешествовал. Я люблю ездить куда-нибудь. Это романтично. И интересно. Особенно, если у тебя есть спутница. ОСОБЕННО! Если у тебя есть СПУТНИЦА! – после небольшой паузы сказал Андрей, а затем разразился смехом. – Особенно, если ей лет четырнадцать и она какая-нибудь беспризорница! Вот это было бы охуенно!

Ход его мыслей начал запутывать меня. Сперва он показался мне вполне адекватным мужчиной, который просто не знает, где купить пива. Теперь он какой-то странный бугай, который ездит пьяным и хочет путешествовать с четырнадцатилетней беспризорницей. Не самый худший вариант для спутника, но, всё-таки, какой-то беспокойный.

– А почему четырнадцать лет? И почему беспризорницей?

– А почему нет? Это же идеально! Ещё бы и байк крутой… – его грубое лицо приняло мечтательный вид. – Представь: закат, тучи после дождя, мокрый асфальт. Где-то в Америке вы выходите из дешёвого мотеля, прохладный ветер обдувает вас свежим влажным воздухом. Она целует тебя в губы, присасываясь, как пылесос, пока твои руки запутались в её волосах. Вы садитесь на большой тяжёлый байк, он заводится с оглушающим рыком, и вы мчитесь навстречу звёздной ночи под запилы тяжёлого рока и хэви-метала. Не это ли счастье? Ты свободен, она свободна, и ей всего четырнадцать, ох… Четырнадцать лет – самый сок, если ты понимаешь, о чём я, – он смеялся, и казалось, что смех его бесконечен. – А беспризорница потому, что если ты с ней, если ты взял её под своё крыло, а особенно если вы ещё и путешествуете, а, значит, преодолеваете трудности вместе, то она будет тебе предана как никто другой. Понимаешь? У неё же никого нет! А тут ты, который оберегает, помогает и дарит тепло. Ну и ебёт.

Смех его очень громкий, и со временем он начал раздражать и раздаваться неприятным громом в ушах.

– А тебе не кажется, что это звучит немного… Педофильски? – выбор в качестве спутницы четырнадцатилетней беспризорницы немного удивил меня. Обычно это не то, что выбирают люди для описания счастья.

– Нет. А с хуёв ли это педофильски звучит? – выразил он искреннее недоумение.

– Ну… Типа ей четырнадцать, а ты её… ебёшь… – я старался не накалять возможное раздражение в нём, хотя и не знал, было ли оно вообще, но на всякий случай, потому что он начал меня немного пугать.

– Так в том-то и дело, что ей четырнадцать. С хуёв это педофилия?

– Ну закон…

– Закон может хуй пососать, – прервал он меня. – Подумай-ка, почему.

– Подумать… почему закон может хуй пососать?

– Да.

– С твоей точки зрения?

– С моей, с твоей, с любой, с разумной, с нормальной.

– Дай мне намёк хотя бы, – почесал я затылок в недоумении.

– Подумай, для чего люди ебутся.

– Для удовольствия? – неуверенно выразил я свою догадку.

– А ещё? – он был упорен в своём желании о том, чтобы я узнал, почему закон может пососать хуй.

– Для размножения?

– Именно! Ну? Понял?

– Ну не очень…

– Ну подумай ещё.

И я начал думать.

– Ты… наверное… хочешь сказать, что… Это не педофилия, если люди ебутся с несовершеннолетними для размножения? То есть можно сказать, что выебал девочку для размножения и сразу всё? Ты не педофил, все обвинения сняты? А если ты выебал девочку, которая ещё не может дать потомство? – выразил я ещё одну догадку.

– Почти, ты уже близко, мыслишь в правильном направлении.

– Почти? Бля, чувак, ты выебал несовершеннолетнюю – ты педофил.

– Ну давай подумаем, блять, вместе, – теперь раздражение действительно в нём присутствовало. – Ты отличишь восемнадцатилетнюю от семнадцатилетней? Вот так, на глаз, сходу?

– Ну… Навряд ли.

– Что это значит? Это значит, что между ними разницы нет, и граница придумана.

– Так… – внимательно я его слушал.

– В одной стране совершеннолетие, ну или возраст согласия там или ещё хуй знает что, ну вот эти все ограничения, короче, с восемнадцати, а в другой с двадцати одного, а в третьей с шестнадцати, в четвёртой с четырнадцати, а в пятой вообще с двенадцати. Что это нам говорит?

– Что возрастные ограничения разнятся от стран к стране. Так.

– Ну а люди-то, блять, везде одни нахуй! Человеку двенадцать лет что в одной стране, что в другой, нахуй! Это значит, что закон может пососать хуй, потому что он, блять, выдуманный нахуй, высосанный из пальца!

– Теперь я понял, к чему ты. Типа раз закон разнится и не абсолютен, то на него можно забить хуй?

– ДА! – громко крикнул он.

– Хм… – задумался я. – Если бы каждый так думал про каждый закон, который ему не нравится… Убийцы про закон, запрещающий убийство, ведь есть ситуации, когда приходится убивать… Воры про закон, запрещающий воровать, ведь есть ситуации, когда приходится воровать… Представляешь, что было бы?

– Представляю. По-людски все жили бы, а не по-долбоёбски.

– Ну я не уверен, что могу с тобой соглаиться… Да и если тебе кажется, что это по-долбоёбски, то измени это.

– Я, блять, водитель КАМАЗа со стажем двадцать лет из сорока, которых живу. До вождения КАМАЗа я был грузчиком некоторое время. Что я изменю?

– Ну… Как это делается-то? Организуй партию за изменение не нравящихся тебе законов, найди единомышленников, выиграй выборы, проведи голосования и реформы…

– Ты сам-то в это веришь? – усмехнулся он. – Ты что, вчера родился? АУ! ДЕВЯНОСТО ВОСЬМОЙ ГОД НА ДВОРЕ! Уже давно всем заправляют мафики всякие, братки, у которых всё схвачено и кому надо заплачено… Им дела нет до изменений. И то хорошо. Потому что начнёшь что-то менять – сразу подскочат и начнут доить и вертеть тобой в своих целях, как они делают со всеми политиками. Хуй ты что изменишь! А если изменишь, то не успеешь насладиться изменениями – в лес отвезут за то, что хуйнёй занимался, а не тем, чем бизнесмены просили. А раз так, то единственный выход для простого человека – брать и класть этот хуй на то, что тебе не нравится! Они там – мы здесь. Законы везде одни, но нигде не соблюдаются… Всё по-честному.

Я удивился от такой категоричной неприязни к закону. Но, видимо, раз она есть, то какие-то основания у человека тоже имеются… Может, я действительно прожил ещё не так много, чтобы встретиться с тем, с чем встретился он, и что заставило его выстроить такое мнение. За всю свою жизнь я ни разу не взаимодействовал ни с милицией, ни с чиновниками, ни с кем-либо вообще, связанным с политикой и законами. Андрей, тем временем, продолжил:

– Особенно, блядь, если закон такой мудовый! Вот сам посуди: во сколько лет ты захотел ебаться? С восемнадцати, наверное, блять, да?

– Нет конечно.

– Ну так и хули?

– Ну так-то логика здесь есть, – неуверенно сказал я, приподняв даже одну бровь. – Гормоны начинают играть нихуя не с возраста согласия или ещё какой хуйни, под закон они не подстраиваются, – хотя я действительно начал понимать, о чём он.

– Ну вот!

– Гормоны начинают играть примерно лет с двенадцати… – начал я рассуждать. – Это я знаю по себе и по окружавшим меня сверстникам. До этого времени, конечно, ебаться некоторым тоже хотелось, в том числе и мне, и я и в семь лет уже давно фантазировал и дрочил, но как начинается переходный возраст… Примерно в двенадцать лет у мальчиков начинается выделение спермы, у девочек менструха там и все дела. Они уже могут сделать ребёнка. То есть в этом возрасте человеческая особь уже половозрелая.

– ВОТ ИМЕННО БЛЯДЬ! ВОТ ИМЕННО НАХУЙ!!! – восклицая, он ударил по рулю. – ЕСЛИ ПРИРОДОЙ, БЛЯДЬ, ЗАЛОЖЕНО, НАХУЙ, ТО КАКОЙ ЗАКОН, СУКА, МОЖЕТ ЭТО ПОМЕНЯТЬ?! – казалось, что если бы Закон был человеком, стоящим перед ним, то Андрей его сейчас бы убил.

– И…

– И поэтому, – снова он прервал меня, – поэтому, сука, закон может пососать хуй. Если в двенадцать лет человек готов к ебле по мнению природы, то значит ему можно и нужно ебаться, плодиться и класть хуй на ёбаных долбоёбов, которые понапридумывали какой-то хуйни ебаной блядской, ограничивая и сдерживая то, что заложено в людях природой, и отчего они несчастны потом, проёбывают самый сок, самый рассвет нахуй их сексуальной энергии, самый кайф весь.

– Так, хорошо. И я правильно тебя понимаю: если ты ебёшь половозрелую особь, то это не педофилия?

– ДА!

– А если не половозрелую?

– То ты педофил и пошёл ты нахуй, я тебе ебало разобью. А если это будет моя дочь, то вообще убью нахуй, – резко отрезал Андрей.

– То есть, по твоему мнению, можно ебаться и ебать с двенадцати лет всех?

– Ну, кого-то с двенадцати, кого-то позже, некоторых и раньше. Ебаться и ебать можно с того момента, как у тебя начала выделяться малафья, если ты пацан, и началась менструха, если ты девка. Ну пару лет ещё можно дать на привыкание к новым условиям жизни из-за достижения половозрелости. Ну а так, раньше этого момента – нельзя. Потому что тогда это хуита для извратов ёбаных, которые ебут то, что ебаться ещё не должно по природной задумке.

– Хм… – такой концепции я, конечно, удивился: хоть и смотрелась она достаточно логично, но была капец какой стрёмной. – Тут можно поспорить, конечно, несколькими путями. Типа, если по природе нельзя ебаться до переходного возраста, то нахуя тогда до него у пацанов и девочек есть то, чем тыкать, и то, куда тыкать?

– Блядь, в дереве тоже есть куда тыкать – дупло нахуй. Будешь дерево ебать? Нет? Правильно, что нет блять. Потому что не во всё, куда можно тыкать, нужно, нахуй, тыкать.

– Хорошо. Ну и ты говоришь, что надо плодиться и размножаться. В двенадцать-то лет? Что ребёнок в двенадцать лет может дать своему ребёнку?

– Говорю же: пару лет ещё можно дать на эту… Адаптацию! Адаптацию к новой жизни. А вообще, это проблема не природы, а общества, в котором мы живём. Что в двенадцать лет ребёнок ещё остаётся ребёнком. По мнению природы, в двенадцать лет ты уже достаточно взрослый или взрослая, чтобы иметь ребёнка.

– И если ты недостаточно взрослый, то это значит, что ты просто отклонился от плана природы и неправильно живёшь? Я правильно тебя понимаю?

– Это значит, что твоё детство дольше того, какое оно должно быть. В природных условиях к двенадцати годам ты уже можешь обеспечить себя и окружающих едой и защитой. Потому что в природе единственное, чем ты занимаешься, – это добываешь еду и защищаешь свою семью. Ну или участвуешь во всём этом.

– Но сейчас не так. И это неправильно?

– Конечно неправильно! Посмотри, блять, на детей: все изнеженные, занимаются хуйнёй ради хуйни. Конкретно сейчас, конечно, время не самое сладкое… Но в общем-то это так: все прелести жизни дают в детстве, а потом пиздец и муки одни. Теперь жизнь существует только в детстве, в которое понапихано куча всякой хуйни, и вернуться в которое и ощутить чувства оттуда человек пытается потом всю оставшуюся жизнь. Может, даже специально так сделано… Типа сперва показали кайф, приучили к нему, а потом заставляют работать, чтобы вернуть его, снова почувствовать… Но это другой вопрос уже.

– А беспризорница, я так понимаю, потому что раз она беспризорница, то побывала в суровых условиях и поэтому морально старше своего возраста? И типа не изнежена в детстве, поэтому будет радоваться жизни?

– Да. Вот видишь? Я и не сомневался, что ты умный парень. Всё же прекрасно понимаешь.

– Ну окей. Я, в принципе, тебя понял и, кажется, даже, в какой-то разумной мере, сдержанно поддерживаю, потому что звучит всё логично. Но наверняка есть люди, которые скажут: «Общество развивается, всё меняется, дети остаются детьми дольше и таковы современные реалии, поэтому и возраст, с которого можно ебаться, тоже должен поменяться».

– Я скажу этим, блять, людям… Нахуй… Что, сука, если что-то меняется, то это, нахуй, не значит, что это меняется обязательно к чему-то хорошему. Что развитие идёт в правильном направлении.

– Ну да… Развитие в неправильном направлении – это деградация.

– Да! Вот ты прав, я тебя даже обнять готов за такую мысль! Когда Ева или кто там ела яблоко в саду, то тоже, блять, думала, наверное, что это развитие нахуй.

Такая сильная аналогия заставила меня призадуматься… Да и не только она. Я уставился в окно, в который раз, и начал думать обо всём этом. Большинство мужчин разделяют интерес к молодым девушкам, часто даже не отличая совершеннолетних от несовершеннолетних. Это факт. Огромное множество людей начинают свою половую жизнь далеко до наступления возраста согласия или совершеннолетия. Это факт. Существует стойкий интерес к теме школы у взрослых людей в плане сексуальном – все эти порнофильмы про школьниц и плакаты с девушками в школьном антураже и тому подобное… Тоже факт. И среди людей это не считается проявлением педофилии. И людям действительно хочется заниматься сексом с того момента, который наступает раньше возраста согласия и вообще не может быть чётко назначен законом. Это физиология, её не изменить. Разве что многотысячелетней эволюцией, но условия для этого нужны воистину несчастливые. И ведь люди испытывают влечение к именно половозрелым особям, а не к девяти- и семилетним и подобным. И именно это здоровое влечение должно считаться нормой юридически, как оно считается нормой людски, в обиходе, в быту. А влечение к неполовозрелым девочкам и мальчикам – это есть педофилия?

– Я с тобой, вроде, в какой-то мере, согласен, – неуверенно сказал я после небольшой паузы, ощущая странные переживания от самого факта, что я соглашаюсь с такими сомнительными идеями.

– Ещё бы ты со мной не согласился. Это ж я везу тебя хуй знает куда среди ночи в пустом городе! – засмеялся он.

– Да…

– Да не, не ссы, всё нормально. С этим невозможно не согласиться, потому что это то же самое, что не соглашаться с законами природы в физике или химии или ещё какой хуйне. Это научная хуйня. Биология. Проблема только в том, что мы взрощены так, что до совершеннолетия ебаться нельзя морально. Так что это, того самое… Не вздумай после моих слов хуйню творить всякую. Понял? Посадят и опустя. Если вообще не убьют. И даже я, человек таких взглядов на сексуальную жизнь, не дам свою дочь кому-то ебать до её совершеннолетия, и не стану ебать кого-то несовершеннолетнюю. Потому что мы с такими взглядами с рождения. Что ебать несовершеннолетних нельзя. Что это неправильно. И это и есть неправильно. И общество состоит из людей, у которых взгляды такие. Поэтому даже если мне будет похуй, то обществу не будет. Но мне не будет, потому что культура такая. Поэтому… Времена и культуры меняются, люди иногда тоже… И эти все взгляды меняются, они не постоянны. Может, настанет момент, когда народ и эту простую истину осознает и что-нибудь поменяет в своих взглядах. А если нет… То и похуй! Кто хочет ебаться в двенадцать – тот найдёт, как поебаться в двенадцать. Не упустит расцвет своей жизни. А это главное. И только это. Потому что я не про то говорю, чтобы сорокалетние мужики могли бы ебать четырнадцатилетних… Мне самому неприятно об этом думать так-то, потому что в наше время в большинстве случаев морально в четырнадцать лет ребёнок всё ещё ребёнок, несмотря на то что физически уже нет. Ебать таких – извращение ёбаное. Но это потому, что у нас культура такая, и мы в ней выросли. Понимаешь меня?

– Смутно, но, вроде да…

– Надеюсь, что понимаешь правильно. Я не говорю, что все должны ебаться с малолетками. Нет! Не вздумай так воспринимать это! Я говорю про конфликт культуры и природы. И что он глуп, и природа всё равно возьмёт или даже уже держит верх. И я надеюсь, что со временем этот конфликт разрешится, чтобы люди меньше страдали. Потому что когда культура не соответствует природе, то люди всегда страдают. И либо надо менять культуру, либо людей. А дожидаться, когда у людей физиологическое начало переходного возраста подвинется на постоянно плавающую планку, устанавливаемую меняющимся от страны к стране, от эпохи к эпохе, и от правителя к правителю закону, – глупо и просто невозможно. Так что поменять культуру было бы проще. И столько бы страданий сразу бы прекратилось…

Когда он говорил про страдания, то я находил себя на мысли, что сомневаюсь в существовании этих страданий. Действительно: обычно природой заложено начало половой жизни раньше, чем заложено в каких-то кодексах разных стран. Но действительно ли люди страдают от этого? Я не знаю ни одного человека, – кроме, собственно, Андрея, – который бы страдал из-за того, что меняются нормы возрастов, с которых можно заниматься сексом. Ведь, как он сам сказал, кто хочет поебаться в двенадцать – тот найдёт, как поебаться в двенадцать. И это правда: многие мои знакомые начали ебаться в двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. Про пятнадцать и шестнадцать вообще молчу… И никого не преследовали и ничего подобного… Так зачем тогда проводить какие-то реформы? Чтобы люди постарше могли бы к присоединиться ко всему этому молодому веселью? Это как-то странно и ненормально звучит. Или… Чтобы, раз уж это веселье происходит, и все это на своём бытовом уровне считают нормой, то оно стало нормой и на законодательном уровне? Чтобы вывести эту «мирскую» норму из серой зоны в светлую зону закона? В какой-то мере, конечно, я согласен с ним, потому что с природой действительно не поспоришь, и большинство людей теряют девственность до наступления совершеннолетия. Но с другой стороны… Как-то стрёмно… Хотя, может, это влияет на меня та культура, в которой я вырос вместе с Андреем, и которую он обвиняет в неких страданиях? И она не даёт мне полностью и без сомнений согласиться с чем-то одним? Обе эти стороны конфликта имеют противоречивые доводы, но… Это какая-то хуйня, и я не понимаю, зачем вообще это обсуждать? Чтобы определиться, что такое педофилия? А разве это и так не понятно? Найти великую истину, гласящую, что, оказывается, плодиться-то можно прямо с переходного возраста? А то люди этого не знают! Или что? Что мы должны что-то сделать, чтобы к началу половой зрелости дети не были детьми, а уже были самостоятельными и взрослыми, чтобы могли заботиться о потомстве и вообще давать его законно и без проблем? Нахуя? Разве это какая-то великая мировая проблема, что люди редко рожают в двенадцать, тринадцать, четырнадцать и пятнадцать лет? Я не понимаю, что он, нахуй, хочет…

– Что задумался? – внезапно прервал мои мысли Андрей. – Ты не загоняйся, а лучше попробуй вообразить у себя в голове то, что я говорил про байк и Америку.

Немного помедлив и вздохнув, переключившись не спеша во всебя, я неохотно начал воображать, но со временем фантазия, всё-таки, плавно поглотила меня… Когда-то я услышал то ли по телевизору, то ли по радию, то ли ещё где, песню певца Игги Попа, которая называлась «Пассажир». «Зэ Пэссэнджер». Я достаточно подкован в английском языке, поэтому смог разобрать большую часть слов в этой песне. И она заиграла в моей фантазии сейчас. Я представил красивую девушку, которой было лет четырнадцать, и в этом не было ничего плохого. Она была слишком умна и слишком красива, в культуре страны в этой фантазии это было приемлемо, а я сам был слишком молод, чтобы об этом задумываться. В качестве декораций я представил Америку, которую видел в фильмах и по телевизору. Я представил закат после дождя за придорожным отелем, – или мотелем, разница мне была не знакома, – влажный жёлто-оранжевый песок пустыни вокруг, мокрый асфальт у отеля с несколькими лужами, а на небе вдаль за горизонт, изредка сверкая молниями, уходят тёмные грозовые тучи, освещаемые красно-оранжевым светом солнца с одной стороны, и темнеющие растущим ночным небом с другой. Я представил мокрое чёрное шоссе с яркими жёлтыми полосами посередине. Удобный байкерский двухместный мотоцикл, блестяще чёрный с серебряными деталями, в багажной сумке которого, помимо всего прочего, лежит то, чем я смогу защитить то, что люблю. Капли прошедшего дождя на кожаных сидениях, которые я смахну рукой. Как девушка подходит ко мне, её волосы развеваются на ветру, и в её безумно прекрасных глазах видится счастье, которое выдаёт милая улыбка. Как она, встав на цыпочки, несколько раз быстро целует меня своими влажными губами, а затем прислоняется своей головой к моей груди, и я её обнимаю. Как свежий послегрозовой воздух наполняет нутро и заставляет дрожать от удовольствия и прохлады. Как уже красный свет солнца падает на нас двоих. Я представил, что перед нами весь мир, вся жизнь и вся свобода, которая только может поместиться в этих двоих, совсем ещё молодых, людей. Как затем мы садимся на мотоцикл, она обвивает меня руками, и отправляемся в наш путь, в аур джорни, через пустыни, леса, прерии, поля, горы, лето, осень, зиму и весну, через дождь и солнце, через города и деревни, через ветра страны и через волны побережья континента, под чистым ясным небом и яркими звёздами, пока великий Игги Поп поёт про то, что всё это сделано для нас, что всё это принадлежит нам, что это моё и её, и что она выглядит хорошо этой ночью, и что всё выглядит хорошо этой ночью… Что вообще всё хорошо этой ночью.

Эта фантазия была столь сильна, что слёзы счастья начали появляться на моих глазах. Я действительно был готов заплакать от счастья. Но сказать с уверенностью, что был бы менее счастлив, если бы в этой фантазии фигурировала девушка старше, – хоть прямо сегодня ставшая совершеннолетней, хоть ещё старше, – я не мог. Счастье мне дало само представление этой картины и ощущения, что меня кто-то любит. Честно говоря, я бы даже и не задумался о возрасте девушки в этой фантазии, а просто представил бы какую-нибудь случайную и приятную, первую появившуюся в мыслях, если бы меня не направил Андрей на обращения внимания на возраст. Я протёр глаза так, будто разминаю их от усталости, глубоко вздохнул и перевёл свой взгляд и концентрацию обратно на залитые оранжевым светом тёмные улицы между тихих домов, которые казались теперь просто временными декорациями на сцене театра, в котором я заперт, а настоящая жизнь была увидена мною в фантазии. Слишком долго фантазировать так – можно что-то сломать в себе. Я просто дышал и наблюдал за видом, в тишине, пока наша длинная пауза не стала смущать меня слишком сильно. Хорошо, что Андрей снова прервал её:

– Я просто хочу, чтобы каждый человек задумался вот над чем: педофилия – это плохо. Бесспорно. Я ненавижу педофилов. Но действительно ли является педофилией влечение к половозрелому человеку, способному дать потомство? Вот просто подумай об этом! Взрослому по меркам природы, но не по людским. А если людское мнение не совпадает с мнением природы, то, может, стоит его поменять, потому что с природой бороться бесполезно? Я считаю, что педофилия – это влечение к неполовозрелому человеку. Это плохо и ненормально. Но влечение к половозрелому – норма. И большинство людей так или иначе, осознанно или нет, со мной согласятся. А если нет, то пусть подумают, сколько раз у них в фантазиях промелькали половозрелые и уже оформившиеся, но ещё не совершеннолетние юные девушки и мальчики лет пятнадцати, шестнадцати, – пусть подумают и мужчины, и женщины любого возраста, – а после искренне ответят, видят ли они что-то плохое в этом. Если и тогда я не буду прав, и ни люди, ни закон меня не поддержат, то значит так тому и быть…

– Знаешь… Вот ты говоришь, что природой заложено начало половой жизни с начала менструаций и выделения спермы… И, вроде, звучит-то это как правда… Это и есть правда, но… Но вот что-то мне не даёт согласиться с тобой в вопросе законов. Что-то не даёт мне сказать: «Да! Понижаем возраст согласия до двенадцати или вообще его убираем и судим по факту начала полового созревания!». Да и вообще: я не вижу никакой проблемы, которую должен решить этот наш разговор. О чём мы говорим? О том, что такое педофилия или что? Нахуя?

– Ну да – о том, что такое педофилия. Но не только. Больше о том, что мы отошли от природы, и культура вошла с ней в конфликт, и это неправильно. Да и вообще…

Он повернулся лицом ко мне, и по немного пьяным глазам было видно, что он как будто бы готов зарыдать. Жалостливо он сказал:

–Это всё культура, в которой ты вырос… Вот смотри… До прошлого года, если ты не знал, действовал уголовный кодекс старого образца, года шестидесятого, что ли, ещё РСФСРовский, и где не было возраста согласия, а был именно фактор половой зрелости. Сейчас приняли возраст согласия – шестнадцать лет. То есть так-то по закону можно осторожно заниматься сексом до совершеннолетия. И я не понимаю, зачем тогда весь этот бред, если… Понимаешь… Я ведь не призываю ебать детей… Не призываю понижать с нихуя возраст совершеннолетия… Я просто за справедливость. За то, чтобы всё в мире было правильно и разумно, рационально, а не высосано из пальца непонятно на каких основаниях… Чтобы законы культуры соответствовали законам природы… Если бы всё было так, как я говорю, то не было бы никаких проблем. Никому не пришлось прятаться, скрываться, бояться… И это моё объяснение всего этого… Мне кажется самым рациональным и справедливым. А если же нет… Ну и ладно. Природа всё равно берёт своё. Как цветок, пробивающийся через трещину в асфальте…

«Каких проблем? Кому прятаться? Кому скрываться, кому бояться?», – подняв брови в молчаливом охуевании от странности ситуации, устав и не желая продолжать рассуждать об этой хуйне, списав весь этот странный и даже в какой-то мере бессмысленный разговор на выпитое Андреем пиво, помолчав с минуту, я, наконец, решился попытаться как-то сменить эту спорную и стрёмную тему на что угодно другое.

– Ну, беспризорниц я у тебя в машине не вижу, так что определённо это не то, чем ты сегодня планировал заняться, – шмыгнув носом, сказал я.

– Ну да. Я так-то искал какое-нибудь ночное приключение с какой-нибудь девкой, но когда увидел вас, красивых мальчиков, у дороги, то решил, что не прочь попробовать открыть для себя новые горизонты.

Я промолчал в ответ, а он засмеялся в который раз.

– Да расслабься! Я прикалываюсь!

– Понял…

– Но вообще да, я искал баб, но пиво важнее баб, поэтому я поехал сперва искать пиво.

Он сделал радио погромче, немного опустил стёкла, чтобы не запотевали, а я надеялся, что через некоторое время радио по счастливому стечению обстоятельств каким-то образом выключится, потому что устал слушать его громкий голос, но это навряд ли случится.

– Тебе как лучше? – сказал он, перекрикивая радио.

– В смысле?

– В смысле как поедем?

– Да мне, в принципе, без разницы. Главное – чтоб доехали, и желательно сегодня.

– Это будет. Ладно! Ща выедем на Холмогорова, там потом поедем по Удмуртской, если ты не против.

– Не против.

– Ну всё, заебись, – он ещё прибавил радио. Раздались слова песни: «Голубая луна всему виной…», Андрей выругался: «Фу бля!» и переключил станцию, где уже пели про то, что «я это ты, а ты это я, и никого не надо нам». Это его устроило, и он оставил эту станцию. И под эту песню мы поехали.

Андрей явно веселился. Но я не мог расслабиться. Я всегда ощущаю напряжение, когда не уверен в чём-то. А не уверен я был что в самой поездке, что в водителе. Это трудно описать… Просто, когда я знаю, что есть вероятность, что поездка от одного пункта до другого может прерваться на что-то, чего бы мне не хотелось, или может измениться её пункт назначения, или что-то ещё такое, то я чувствую себя некомфортно, потому что я не уверен. Это как будто находиться на корабле, который плывёт из одной страны в другую, но в плавании капитан может сделать крюк через полмира, а может и не сделать, а может внезапно зайти в порт, а может внезапно решить остаться на каком-нибудь острове. Ну или как… Ехать на машине, будучи не уверенным что в поездке, что в водителе. Действительно ли необходимо приводить пример ситуации, когда ты сам находишься в ситуации, которая сама выступает примером? Да и какое может быть чувство уверенности, когда ты садишься в машину к совершенному незнакомцу?

– Слыш, – прервал мои мысли Андрей. – А чё ты здесь вообще делал?

– В каком смысле? – я не отрывал взгляд от улицы, вдоль которой мы, казалось, медленно проплывали. Но так казалось только если не смотреть на асфальт, потому что если смотреть на него, то оказывалось, что ехали мы достаточно быстро. Вроде бы.

– Ну, в смысле чё ты здесь делал. Ты сказал, что идёшь до Ленина. От Металлурга. Ночью. Как ты вообще оказался в такой ситуации? Ты из дома идёшь или что? Мне просто интересно.

– Ну… Нет, не из дома… – тянул я с ответом.

– От тёлки?

– Тоже нет.

– А что тогда?

Он посмотрел на меня, улыбнулся, потряс за плечо и добавил:

– Да ладно тебе, чё ты как целка ломаешься, я ж никому не скажу!

– Ну… Я из больницы иду, – я решил говорить начистоту.

– Из какой? Из Ягодки что ли? – Андрей усмехнулся.

– Угу, – издал я звук согласия, так как мне было не очень комфортно говорить об этом.

– Да ладно, чё ты стесняешься? – несколько секунд он помолчал, а потом добавил: – Да хуйня это, не парься. А чё ты там делал? В смысле по какой причине?

– Да так, по хуйне…

– Ну я не доебаться спрашиваю, а так, из интереса, можно сказать. Просто мало ли я сумасшедшего сбежавшего подобрал, и ты меня ща убьёшь, выебешь и съешь… Или в другом порядке! – он расхохотался так, как не хохотал раньше. Хотя, с его-то пропорциями это действительно смешно – ожидать поражения от кого-то, вроде меня.

– Да не, я просто…

– Да забей, я понимаю. Если б ты был ебанутым или опасным, то это сразу бы было видно. Да и понятно, что ты молодой, от армейки косил, наверное, а ща домой поехал. Это правильно, потому что нехуй там делать. И нехуй служить, блять, этим, кто там сидит. Ага, блять… Они тебя всю жизнь наёбывают, а ты им служи ещё… Нашли дураков, ага блять. Не, ты молодец. Если можешь наебать государство – обязательно наеби, не думай даже. Потому что они о тебе не думают и не подумают, они сразу тебя наебут. Пусть так наебал, зато наебал. Зато какому-то генералу на одного человека меньше дачу строит, на одного человека меньше судьбу ломают, одним человеком меньше страдает. Понимаешь? БЛЯДЬ!!! – он наехал колесом в яму и машину тряхнуло.

– Да, понимаю, – ответил я, держась за ручку над окном.

– Бля, надеюсь, не разъебали колесо. Можешь глянуть?

– Ну притормози, я посмотрю.

– Да нахуй. Дверь приоткрой и под неё загляни, на переднее посмотри, в движении лучше видно.

Это было необычно и странно для меня, но с небольшой неохотой я всё-таки решил попробовать. На ходу я приоткрыл дверь и высунулся из салона, чтобы заглянуть под неё. Колесо крутилось… Ровно. В голове пронеслась мысль, что всё-таки стоит остановиться и посмотреть на него без движения. Я засунулся обратно в салон, закрыл дверь, и только хотел сказать об этом, как Андрей продолжил говорить:

– Ну вообще хорошо, что ты сразу съебал оттуда, а не стал ждать утра. Правда лучше бы пораньше съебал, чтобы успеть на троллейбус. Но уж как получилось, наверное, да? Понимаю тебя. Мерзкое это место, сам ненавижу там бывать, – это навело на меня забавные мысли, что Андрей сам является завсегдатаем больницы в качестве пациента.

– А что, часто там бываешь?

– Ну, как часто… Приходится порой.

– Ну, хорошо, что только порой, – я смотрел на дорогу перед нами, сходящую с холма, с которого мы съезжали, и ничего для нормального ответа не приходило мне в голову, потому что я был не особо заинтересован в разговоре, потому что напряжение не покидало меня, и это напряжение напрягает и ход моих мыслей.

– Это да. У меня просто жена психичка. Ну такая. Так-то она нормальная, но бывают у неё заёбы, порой, что пиздец. Порой жалею, что вообще связался. Красивая – спору нет тут. Но иногда так заебёт со своей хуйнёй, что просто сил нет уже.

– И как же заёбывает? – у меня прибавилось немного интереса.

– Ну… Ну ебанутая она иногда, короче. То ли шизофрения у неё, то ли депрессия, то ли хуессия-пиздофения, то ли всё вместе… Я не ебу, да и мне похуй, в принципе. Просто бывает у неё так, что то днями лежит и убирай за ней, ухаживай; то днями ходит по квартире, и ночами тоже; то мне начнёт какую-то хуйню задвигать… Ну так несколько раз в год. Ну и заёбывает это. То ночью разбудит, то на хату забьёт, то обгадится, то ещё чего. Ну и так пока не положат её в «санаторий» этот ягодный на недельку-другую. И только тогда спокойно дома становится блять. Ну и когда этой хуйни у неё нет, то тоже нормальная, вроде, баба, – Андрей рассказал это без особого веселья в голосе.

– М-да… Ну это что-то серьёзное, похоже. А работает она?

– Да какой там! Пенсию получает.

– Ну… Хорошо, что ты её терпишь, поддерживаешь там. Это важно, на самом-то деле. Важнее, чем кажется, – сказал я с сочувствием.

– Ну типа… Но иногда она реально заёбывает, что я нарочно её уж довожу, чтобы дурку можно было вызвать, – он усмехнулся.

– Нарочно доводишь? – удивился я.

– Ну да. Недавно произошла интересная история, например. Буквально на днях. Сижу я дому, значит, смотрю телевизор. Где-то в квартире ошивается жена. Вдруг замечаю её, идущую по коридору в сторону туалета. «Опять срать пошла блять», – думаю. И действительно: хлопнула дверь туалета. Я выключил телевизор, встал и подошёл к толчку. Крикнул ей: «Ты опять там срёшь?!». Не ответила. Начинаю стучаться в дверь, и прислушиваться. Ответа никакого, только мелкое попёрдывание внутри и звук булькающей воды. «Вот с-сука», – думаю. Кричу ей: «Тупая мразь, блять! Сколько раз я тебе говорил не срать у меня дома?! Сколько раз мне за тобой убирать приходилось?! Теперь ты избавить меня решила от этой участи?! Как вежливо с твоей стороны, нахуй! Спасибо нахуй блять! Пиздец блять!». Глупая баба, блять, даже не поняла, когда хлопала дверью, что петли еле дверь держат. Я специально их ослабил, потому что знал, что она рано или поздно пойдёт срать. В моём доме, сука, когда я ей прямым текстом запрещаю это. Начинаю хуячить по двери, чтобы скотина испугалась. Небольшим усилием выламываю дверь, та падает на неё, пока пизда сидит на толчке и срёт. Начинает орать, блять. Вытаскиваю дверь и захожу в туалет. Говорю ей: «Сколько раз блять?! Сколько раз я тебе, блядина ебучая, говорил, чтобы ты не срала у меня дома?! Сколько раз блять?!», и начинаю пиздить её по голове. Вьебал пару раз, она заревела. Сбрасываю её с толчка, пока у неё из жопы лезет длинная вонючая колбаска. «Смотри, сука, что ты наделала! Тут теперь воняет, пиздец!» – говорю ей, беру за волосы и тыкаю мордой в говно. Потом поднимаю голову и хуячу ебалом об унитаз. Не сильно, но чтоб хватило. Она вырубается, я стою над ней и дрожу от ярости. Пошёл обратно в зал, позвонил её матери. Сказал, что она снова пошла срать. Её мать вызвала скорую, скорая приехала, забрала эту пизду. Так как она на учёте в дурке, то уже в который раз скорая приезжает и видит её всю в говне и без сознания с повреждённым ебалом. Говорю врачу, что, мол, опять эту случилось. Пошла срать, заорала, начала давить говно где попало и уебалась в истерике. В дурке её накачают хуйнёй всякой и она пролежит там пару-тройку недель, а когда выйдет, то нихуя из этого помнить не будет. И хоть никто срать у меня в доме не будет, кроме меня, сука блять, и доёбывать меня. А всё почему? Потому что, блять, тупые бабы нихуя не понимают. Это тупые животные, блять, которые не знают, что дли них хорошо, а что плохо. А когда говоришь им это, то они, блять, на тебя рычат и начинают срать, – повеселев, он с задором рассказал историю.

Я не знал, что на это ответить и какой вывод из этого сделать. Признаться, я весьма удивился этой историей. В плохом смысле. Это определённо не то, что я ожидал услышать. Да и не то, что я хочу слышать.

– Хм… И-и… Это действительно нужно? Необходимо? – я спросил осторожностью, стараясь, как бы, не осудить своим вопросом его действия, а то мало ли что.

– Ну да, – он ответил так, будто это самое обычное дело.

– Как-то жестоко, что ли…

– Да не, тебе кажется… – сказал Андрей, а затем, после небольшой паузы, добавил: – Ну просто смотри какая хуйня. Вот у неё начинается этот её шизоприступ. Ну начало. Недели две она будет меня заёбывать, хуйню нести, вести себя как ебанутая, а потом по итогу всё равно уедет в дурку на отдых свой традиционный. Зачем мучить и себя, и её, ждать эти две недели, пока у неё всё там разовьётся до той меры, когда можно вызывать санитаров, если уже всё сразу известно, что чем кончится, и можно сразу же отправить её туда лечиться поскорее? Ни ей не придётся с ума сходить дома, ни мне за ней ухаживать. Понимаешь?

– Да, понимаю, – в его словах действительно был смысл. Но он был какой-то извращённый.

– Ну а то, что я, может, палку где-то когда-то перегибаю, злюсь там… Ну меня тоже понимать надо. Я же тоже от этого страдаю. И естественно, что иногда это доводит меня. Легко судить, когда сам в такой ситуации не был, – тон его оправданий действительно манил встать на его место и принять его взгляд, но я воспротивился этому соблазну, понимая, что всё-таки это ненормально.

– Да я не осуждаю, нет… Понятно, что это тяжело. Куда там в такой ситуации не раздражаться…

– Вот и я о чём.

– Что-то мне душно, можно я окно открою?

– Да, без проблем, – не отрываясь от дороги, он правой рукой нажал на кнопку между нами, и стекло с моей стороны немного опустилось, заставив отступать запотевшую область.

Некоторое время мы проехали в тишине. Я вдыхал свежий воздух и смотрел на улицы, на дома, на фонари и на снег. Мы уже были близко к Удмуртской.

– Ты бы разрушил чью-нибудь жизнь, если бы мог? – Андрей прервал тишину, которая была в моих мыслях, заставив меня вернуться в его реальность с лёгким запахом перегара в салоне и дурацкой музыкой из радио.

– В каком смысле? – я был застан врасплох внезапностью этого вопроса, а сам он казался совсем несвойственным человеку, который им задавался. Я удивился, ведь вопрос звучал как что-то глубокое и философское, а сам Андрей так не звучал ни разу за всё время нашего знакомства.

– Ну типа не совсем разрушил, но вмешался бы? Не так, как мы вмешиваемся в обычной жизни, а именно конкретно так вмешаться… Ну ты же знаешь эту хуйню, вот эту фразу мужика там какого-то известную, ты же, вроде, умный парень…

– Какую фразу? – я был польщён этим комплиментом, но не понимал, о какой фразе он говорит.

– Ну я по телику слышал. Да и по радио. Ну и вообще очень известная она. Типа что когда ты смотришь в пропасть, то пропасть смотрит в ответ или что-то типа такого.

– Ну да, я слышал такое, много где, известная. Только там не про пропасть было, вроде, а про… Бездну, – я понял, о чём он, и это меня удивило ещё больше. Может быть я слишком предвзят, но он действительно не похож на любителя философии.

– Ну и вот. Я иногда думал над этим типа. Ну знаешь, такие размышления, которые на фоне иногда думаются… И вот типа… Когда ты начинаешь вмешиваться в чужую жизнь, то это, типа, означает, что ты начал смотреть в пропасть эту, бездну. И типа вот эта бездна должна смотреть в тебя обратно. И типа получается, что чужая жизнь начинает вмешиваться в твою… – Андрей выглядел необычайно задумчиво, напряжённо пытаясь сформулировать свою мысль, и я даже начал переживать, что он забудет о том, что мы едем в машине по дороге.

– Так, ага, – я кивнул ему, хоть и видел мало связи в его словах. – А почему чужая жизнь – это бездна?

– Да не, не чужая жизнь это бездна, а вмешательство в неё это бездна.

– И… Почему?

– Ну это типа плохо, когда кто-то вмешивается в чужую жизнь, да ведь? И вот, поэтому и бездна. Бездна же это тоже же плохо?

– Ну да, звучит как не очень положительное что-то.

– И вот. И к чему я. Типа вот я издеваюсь над своей женой, да? Ну я не издеваюсь, но так кажется, да? И это потому, что я просто привык к этой жизни, и уже не вижу это как что-то плохое. И может быть да, может иногда мне даже нравится её доводить. Но ведь она меня тоже раздражает этим? И типа может показаться, что я вмешиваюсь в её жизнь и разрушаю. Но ведь она в мою тоже вмешивается и разрушает? И с хуя ли я виноват? Может, она первая начала вмешиваться в мою, то есть посмотрела в бездну, и этим самым вынудила меня вмешаться в её, то есть бездна посмотрела в неё. Понимаешь, бля? – выдавил он, и было понятно, что это стоило ему каких-то усилий.

– Ну, да, понимаю, – я действительно начал более-менее понимать, о чём он. Но всё-таки что-то было не так в его словах.

Мы повернули на Удмуртскую улицу.

– Во-от. А мало кто понимает. А ещё меньше народу понимает, что иногда бездна начинает, блять, вмешиваться в твою жизнь, хотя ты никогда, нахуй, не вмешивался в чужие. Начинает смотреть в тебя, блять. Но это не значит, что ты должен тоже начинать смотреть в неё и начинать вмешиваться в чужие жизни из-за того, что они вмешиваются в твою. Это, нахуй, нихуя не значит, что ты должен бороться с этой бездной ёбаной, блять. Но это и не значит, что ты не должен.

– Хм… – единственное, что я мог ответить. В этих словах определённо был смысл. Почему был? Есть. И есть мысль, которую он хочет донести. Но почему-то я не могу с ней так просто согласиться… Возможно, расскажи он это всё немного в другой форме…

Андрей рыгнул и продолжил:

– Ладно, похуй, извини, что загрузил. Просто пиво ёбнуло, походу, дало в голову, сам понимаешь.

– Да, без проблем. Не загрузил, но пищу для размышлений дал.

– Во-о! Это правильно. Думай, прежде чем что-то делать или приходить к каким-то выводам.

И больше сказать друг другу нам было нечего. Мы проехали перекрёсток с улицей 10 лет Октября, проехали перекрёсток с улицей Майская, продолжая двигаться в тишине, пока в один момент Андрей не сказал:

– Мы ща остановимся на минутку, ты не против?

– Нет, не против, давай, – спокойно ответил я, сдерживая только что родившийся гнев. Именно это я и имел в виду, когда объяснял причины своей неуверенности и напряжённости! «Ме-ме, давай остановимся здесь, давай остановимся там, давай заедем сюда, ме-ме, это ненадолго, ме-ме, давай заедем к одному чуваку, ме-ме…» С-с-сука… Почему, блять, нельзя, нахуй, просто доехать до туда, до куда мне надо, блять?! Или хотя бы предупредить, что хочешь куда-то попутно заехать, сука?! Откуда мне, блять нахуй, знать, что у тебя в голове, сука? Мало ты ещё хочешь заехать в десять разных мест по пути, блять, и мы доедем только на следующий день, блять, если вообще доедем? «Будь благодарен, что тебя вообще везут бесплатно!» – скажут мне… Кто-нибудь. «Да пошли вы нахуй! – отвечу я. – Сами вызвались подвозить – так везите, ёбаный в рот, блять!». Хотя тут и можно найти компромисс: просто сказать, блять, сука, что по пути заедем туда-то туда-то. И мне вообще уже не особо хочется ехать куда-то.

Пока я думал об этом, Андрей припарковался у обочины и заглушил машину. На противоположной стороне дороги, у склона холма, идущему к Немецким домам, стояла, кажется, семёрка, то ли фиолетового, то ли тёмно-синего, то ли тёмно-бордового цвета. В ней сидело несколько человек, ещё пара стояла за ней. Судя по тому, что большинство людей, – а точнее все, кроме водителя, – были женщинами, или, по крайней мере, имели длинные волосы, которые одна из двух стоящих снаружи держала другой, пока та блевала в темноту внизу склона… Не нужно быть особо умным, чтобы догадаться, что это проститутки.

– Во прикол! Я ща… – радостно сказал он, вышел из машины и перебежал дорогу в их направлении.

Водительское стекло опустилось, и Андрей о чём-то поговорил с водителем, после чего развернулся, добежал обратно до своей машины и залез в салон.

– Слушай… – колеблясь, обратился он ко мне. – Ты… Э-э-э… Не хочешь погулять малёха?

– Да не особо, знаешь ли… Всё-таки зима, ночь, снег, вся хуйня, – спокойно ответил я, кипя внутри.

– Бля. А может ты просто посидишь, пока я сзади с дамой… Поразвлекаюсь?

– Это стрёмная какая-то хуйня, блять. Может ну его нахуй? Быстрее доедем, да и ты здоровее будешь и при деньгах, – я не собирался заниматься этой еботнёй, как и не собирался ждать, пока он наебётся, блять, как сынок какой-то.

– Блять. Ладно… – он постучал пальцами по рулю, смотря вдаль. – Ладно… Ща тогда, подожди ещё малёха…

Он снова выскочил из машины и добежал до проституточной, опять о чём-то поговорил с водителем, пожал ему руку и побежал обратно. Более радостный, чем он был, когда покидал меня после разговора, он залез внутрь и завёл машину.

– Всё заебись, они долго ещё стоять будут, – улыбался он.

– Тебе чё, так невтерпёж? – я был в злом недоумении.

– Да не особо… Просто я подумал, что было бы прикольно, если бы мне отсосала та, которая блевала. Без гандона имею в виду. Типа у неё же во рту сок желудочный ещё будет, и я подумал, типа, вдруг он прикольно щипать будет хуй, хе-хе…

– Бля, странные у тебя фантазии, какие-то. Это мерзко, блять, в конце концов…

– Да я понимаю. Просто прикольно же проверить? Ты бы поржал с меня, если бы согласился и мне слишком бы щипало.

– Да хуй знает…

– Ну да похуй, потом заеду к ним, мы же недолго ещё ехать будем. Но там уже не так прикольно будет, да и проверить не получится, наверное.

– Да и не надо это проверять. Тебе повезло, блять, что я с тобой. Сберёг от потери денег и здоровья.

– Ну а хуле ты хотел? У меня жена в дурке, блять. Надо же мне как-то потребности свои удовлетворять?

– Ну да, ну да… – вздохнул я и мы поехали дальше.

Некоторое время мы проехали молча. Андрей смотрел на дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как снежная пудра ложится на влажный чёрный асфальт. Как зловещая бесфонарная темнота дворов и подворотен не пускала в свои сонные и пахнущие пролитым алкоголем владения свет с улиц. Как вырывается гул из подземного перехода у университета, взлетая вверх и направляясь к собору на противоположной улице, чей освещённый купол сиял на фоне тёмного неба. Но моё сознание не было спокойным.

– Всё нормально? – спросил я у Андрея.

– В смысле? – не отрывая взгляд от дороги, он ответил мне.

– Ну, типа, ты не обижаешься? – как можно более невинно я старался задать вопрос.

– На что? Что с шлюхами не вышло?

– Ну, вроде того.

– Да хуйня, вообще забей.

– Ну ладно, хорошо, – чуть-чуть тревога отпустила меня.

– Или ты думаешь, что вечер мне испортил, типа не разрешил ебаться? – уже с улыбкой спрашивал он.

– Ну да, закрадывались такие мысли.

– Да не, вообще не думай даже об этом. Я же сказал – потом вернусь к ним. Так что да, не парься.

– Хорошо.

Небольшой холмик упал с моих плеч и мне даже стало чуть радостнее. Я чуть приспустил окно и начал вдыхать свежий ночной воздух, не загрязнённый никем и ничем, кроме тех и того, кто и что не спит ночью. Их мало, поэтому воздух был чист, прозрачен, освежающ и плотен. Снежинки падали мне на лицо, делая его мокрым, а ресницы слипающимися. Мой разум, мои мысли, мой ум, моё сознание, сам я как будто бы омывались лёгкой, прохладной и успокаивающей капелью, и лёгкая влага будто бы уносила все мои тревоги, страхи и переживания, оставляя в гармонии с миром и мокрыми ресницами… Если бы только эта в рот ёбаная музыка из радио заткнулась нахуй и больше никогда бы не звучала.

Из магнитолы, сияющей синими светодиодными полосками и маленьким цифровым чёрно-белым экранчиком, по атмосфере салона, пропитанное запахом пива, перегара, пердежа и грязных носков, раздавалась весёлое пение о том, что герой песни скучает по своей крошке, не получает от неё письма, что он вернётся и она узнает… Узнает что? А ничего, сука! Узнает то, что он далеко от неё и по ней скучает!

Эта песня вызывала во мне тошнотворную головную боль в виде комка ненависти и тоски где-то в районе затылка. А её цикличность и нелогичность, что он вернётся, но при этом она узнает, что он далеко, заставляла меня напрягать от ненависти мышцы на спине и краснеть от злости. А ещё, когда он вернётся, то она узнает, что он по ней скучает. А до момента его возвращения он не говорил ей, что скучает? То, что она не шлёт ему письма, не значит, что он не шлёт ей. Да и она наверняка не самая тупая КРОШКА, вполне понимает, что если кто-то далеко от тебя, и этот кто-то тебя любит, то он по тебе скучает. Зачем ему тогда говорить ей об этом при возвращении? Чтобы, типа, надавить на чувство вины? Типа, подходит он к ней и говорит: «Привет. Знаешь, я по тебе скучаю. Я далеко от тебя…»? Ага, охуенно. Мне кажется, что герой этой песни всё-таки более достойный и добрый человек, который так делать не будет. Не будет давить на чувство вины, даже если ему сделали больно. Он – благородный солдат, который простит или уйдёт молча и с достоинством, нежели будет мстить, играя на чувствах простой глупышки, которую любил. А говорить, что ты далеко от того, к кому ты только что буквально вернулся, это… Это либо долбоебизм, либо пиздец какая метафора и глубокосмысленное выражение. Которое, опять же, простому благородному солдату использовать ни к чему.

В этот момент мы повернули на улицу Ленина.

Музыка продолжала играть. «Бля-я-я-ядь…» – протяжно раздавалось в моей голове, потому что мыслить и думать было крайне сложно, потому что все связи обрывались с каким-нибудь случайно услышанным словом из песни. Ненавижу блять. Но дело здесь не только в этой конкретной музыке. Самое важное…

– Ты чё такой напряжённый? – спросил Андрей, глядя на меня.

– Да ничё, забей.

– Срать хочешь? – он захохотал после этого вопроса.

– Да нет, просто песня заебала.

– Да, понимаю, она везде щас. Ну а что, плохая что ли?

– Да не то чтобы плохая… Просто бля… Тут даже не в ней дело… – я пытался как-то увильнуть от нормального ответа, потому что не хотел повторять все мысли, которые имел до этого.

– А в чём?

– Блять. Самое важное в том, что вся русская музыка, практически вся, это ёбаная хуйня.

– Ну да, есть попса всякая ёбаная, есть пидоры всякие… – задумчиво произнёс он.

– Да не в этом дело, – я на секунду замешкался, потому что он назвал попсу ёбаной, а сейчас-то что играет блять? – Дело в том, что это музыка, которая сводит с ума.

– Согласен. Послушай-ка Киркорова несколько часов подряд – точно с ума сойдёшь, – рассмеялся Андрей.

– Не, я имею в виду серьёзно сводящая с ума.

– Почему это?

– Ну бля, ты сам никогда не задумывался, какая она странная?

– Что странного-то, ёбаный в рот? – уже с раздражением отвечал он.

– Да в том, блять, что поётся ёбаная тоска депрессивная, нахуй, а мотив у неё ВЕСЁЛЫЙ! Музыка, блядь, праздничная нахуй, а текст, блядь, похоронный нахуй! Понимаешь?! – я повысил тон, ибо я действительно считал это проблемой, причём достаточно очевидной, чтобы увидеть её, если хоть чуть-чуть подумать о том, какую информацию ты воспринимаешь и потребляешь, даже не осознавая этого и не видя её в информационном шуме.

Андрей ненадолго призадумался, а затем сказал:

– Ну бля, такая и жизнь у нас: всё плохо – мы стараемся веселиться; всё хорошо – мы грустим.

– Так это ли не долбоебизм ёбаный? Даже если так, то это неправильно, и нахуй этот ёбаный бред поддерживать и укреплять его сильнее с помощью музыки?

Андрей вздохнул.

– И вдруг эта музыка как раз и причина, по которой люди делают так? Да даже то, что ты сказал, что плохо и мы веселимся, а хорошо и мы грустим, даже это не звучит так по-ебанутому, как эта музыка. Ты либо пой грустную хуйню с подобающей грустной музыкой, либо весёлую хуйню с подобающей весёлой музыкой! Потому что это противоречие получается, которое с ума сводит потихоньку, – эмоционально и гневно излагал я.

– Ну я понял, что хуйня типа получается, противоречие. Ну не всем нравится, да. А с ума-то это как сводит?

– А вот как. Я, блять, человек не глупый, ты сам сказал, – он кивнул. – И я узнавать новое люблю. И вот недавно я узнал, что есть такая хуйня, которая называется двойное послание. Слыхал?

– Нет, не слыхал.

– Прикол двойного послания заключается в том, что это такая хуйня, когда поступающая к тебе информация содержит в себе противоречие. Например, пиздишь ты жену свою, но при этом говоришь, что переживаешь о ней и заботишься. Или, блять, говоришь своему ребёнку, типа, пиздуй гулять, а когда он идёт гулять, то ты начинаешь орать на него, мол, хули ты куда собрался, уроки сделал и вообще кто разрешил. Понимаешь?

– Ну типа… Ну в общем, вроде, понятно, что ты хочешь сказать. Ты говоришь одно, а делаешь другое.

– Ну… Ну что-то вроде. Ну типа парадокс получается неразрешимый. Как ты можешь заботиться и переживать о жене, если ты пиздишь её? Или как ребёнок может пойти гулять, если ты ему разрешил, но потом ругаешь за то, что он куда-то собрался. Типа как он может из этой ситуации выйти? То есть такая ситуация тупиковая, где тебе говорят вроде одно, но при этом как бы и противоположное. Или начальник тебе говорит, типа, выскажи своё мнение по поводу какой-то проблемы, но как ты начинаешь говорить, то он такой тебе: «Заткнись нахуй, кто тебе вообще слово давал?!».

– Ага, ну яснее становится, да.

– Ну вот ещё пример. Мать говорит ребёнку, что любит его, но при этом по ней видно, по лицу там, по позе, по голосу, что она ненавидит его. Ну, например, после того, как он напроказничал как-то. Или говорит, типа, «Умей постоять за себя!», а когда он в драке защищает свою честь, то она ругает его за это. Или типа садишься ты за стол в гостях у бабки, и она говорит тебе, типа, кушай-угощайся. Ты жрёшь, а она начинает тебя ругать, мол, хули ты жрёшь так много? Ты перестаёшь, а она такая: «А что, тебе не понравилось? Не вкусно?». Ну и вообще любая ситуация, в которой тебе диктуют какую-то противоречивую хуйню, когда одна часть полностью противоречит другой. Ну точнее одна часть информации противоречит другой части, хотя они обе части одной хуйни.

– Ну я вроде понял, хотя вот в конце ты что-то не очень понятно сказал.

– Когда тебе говорят, например, «Я тебя люблю», но когда ты хочешь обнять того, кто это сказал, то он или она отстраняется от тебя. Когда тебе сперва говорят: «Почему у тебя нет друзей?», а когда ты заводишь их, то тебе потом говорят: «Ты слишком много проводишь времени с друзьями!». То есть, по сути, когда тебе говорят: «Стой», но при этом показывают и намекают, что ты должен идти. Или когда тебе говорят: «Молодец!», но при этом видно, что для них ты не молодец. «Будь самостоятельным! Думай своей головой!» – тебе скажут, а потом: «Не перечь мне! Делай так, как я сказал!». Когда над дверью написано «Вход», а не самой двери «Не входить».

– Ну да, понял.

– Ну и вся эта хуйня должна исходить от тех, кто для тебя авторитет и кто для тебя близок. Короче, чьи слова для тебя что-то значат.

– Ну я почитаю об этом ещё или посмотрю или поспрашиваю, интересная тема. А с музыкой-то это как связано?

– Так, что мелодия в композиции весёлая, а текст грустный. И слова исходят от того, чьи слова что-то значат – поэта, певца, музыканта. И получается, что слушатель как бы подвергается этой хуйне, двойному посланию: он получает и позитивную музыку, и грустный текст. И что ему теперь чувствовать? Грусть или радость? И вот он путается и не знает, как выйти из этой хуйни, так же, как и во всех прошлых примерах, которые я привёл. Попадаешь в капкан как бы, из которого единственный выход – перестать слушать это говно ёбаное.

– И… – Андрей хотел что-то сказать, но я его прервал.

– И вся эта хуйня знаешь как пиздецово на психику действует? Это, между прочим, говно, которое шизу вызывает у детей и людей вообще. Потому что когда ты постоянно подвергаешься двойным посланиям и не можешь из них выйти, то что ты можешь сделать? Только ёбнуться и заставить тем самым перестать их влиять на тебя, а для этого нужно отключить некоторые функции в мозгу, чтобы не воспринимать это говно.

– Ебать, ну ты загнул… – по нему действительно было видно, что он удивлён. – И что ты хочешь этим сказать?

– Ну то, что просто пора перестать слушать это говно и начать слушать что-то нормальное. Ну и создавать тоже надо что-то нормальное. Вообще, вся эта хуйня меня подталкивает на одну теорию…

– И какую же?

– А такую, что, блять, теория двойного послания известна уже давно… И музыка эта ёбаная тоже производится уже давно… И можно предположить, что эта музыка создаётся специально с двойным посланием, – сказал я и сделал многозначительную паузу.

– Нахуя? – не понимая, о чём я, спросил Андрей.

– Ну как нахуя? – напрягся я. – Блять, всё просто, нахуй: ты, бля, сидишь в управлении тоталитарным государством, ага? И узнаёшь, что есть хуйня, которой можно незаметно сводить с ума людей? Что ты, блять, будешь делать с этой информацией?! Конечно же воспользуешься и вставишь эту хуйню куда-нибудь, чтоб было заебись. А так как двойное послание, по большей части, хуйня, завязанная на словах, то и вставлять ты её будешь туда, где используются слова, и что популярно у людей – в музыку, нахуй! И вот ты создаёшь фабрику по производству отечественной эстрады с помощью кучи подставных продюсеров и людей. И им пишут песни и музыку разные люди: или специально обученные или на которых повлияли как-то. И в итоге все они начинают петь хуйню с двойным посланием. А домохозяйки на кухнях, водилы в машинах, продавщицы в магазах с радио и все-все-все, кто просто хотя бы на фоне включает эту ёбаную музыку, потихоньку сходят с ума и начинают хуёво воспринимать мир. Ну и ты ими управляешь заебись. Тебе дают награду, а потом вывозят в лес и убивают нахуй. Или в санатории каком-нибудь травят. Или просто в тюрьму нахуй. А шестерёнки уже запущены и работают, особенно, когда никто не обращает внимание на то, какой кал им льётся в уши. Это ж самое эффективное: никто не задумывается и тупо фоном заливает в себя разъедающее ум говно. Пиздец!

После этого прорыва мыслей тяжёлое давящее чувство в груди, которое появилось ещё при начале песни про крошку, никуда не ушло. Я не чувствовал, что, высказав всё это, испытал какое-то облегчение, но я хотя бы, вроде как, донёс свою мысль…

– Пиздец. Ну ты внатуре сбежал, походу, из дурки! – Андрей рассмеялся и добавил: – И ещё попал туда, блять, из-за двойного послания этого!

Он залился смехом, а я продолжал смотреть в окно.

– Ой бля… – сказал он на выдохе. – Ты, лучше, блять, таким не забивай себе голову – тебе же хуже будет. Не нравится музыка – ну и нахуй её! А вся эта хуйня, про послания эти, про заговоры… Это всё хуйня.

– А ты только представь… – хотел я добавить ещё, но он резко прервал меня.

– Да нихуя не надо тут представлять! Напредставляешься, а потом подвози тебя снова ночью с Металлурга. Если это не правда – заебись. Если правда – похуй. Потому что вся страна это слушает, и вся страна клала хуй на то, что ты скажешь. Потому что где похуй одному, там похуй и другому. А там уж похуй и всем. Кто-то, может, и услышит тебя. Но никто никогда нихуя не сделает. Понегодуют, что их так наёбывают, да и забудут спустя пару месяцев. Так работает всё. Общество. А всё общество тебе не убедить. Во всяком случае без средств, с помощью которых убеждают умные дяди на больших чинах. Тебя посчитают шизиком и не воспримут всерьёз. А если и воспримут, то только шизики же. И, считай, клеймо тебе на всю жизнь, и мысль в пустую ушла, и всем похуй, и ничего ты не добился. Не, тебе это не надо. Лучше уйди от всего этого, чем вступай в настолько неравный бой. А лучше начни бой партизанский. А лучше не начинай. Потому что партизанский бой начинать стоит ради чего-то достойного. А музыкальный вкусы… Ну, хотя, если от них настолько всё зависит, как ты говоришь… – на мгновение он замолк, а затем продолжил: – Блять! Вот видишь? До чего довёл старика! Чуть с ума не свёл. Это даже не двойное послание. Это пятерное!

Почему послание было пятерное – мне не ясно. Наверное, потому, что оно сработало сильнее и быстрее, чем сработало бы двойное. Хотя я никакого послания и не посылал. Хотя, наверняка, множество людей, которые посылают двойные послания, не имеют намерения посылать их.

– Для людей вообще лучше ничего не делать, – продолжил он после небольшой паузы. – Не ценят они этого…

– Ну вот ты меня подвозишь, а значит что-то делаешь, а я это очень ценю, – решил я с ним поспорить.

– Да мы-то с тобой нормальные. Я про других людей говорю.

– Каких?

– Стадо ёбаное это. Которых большинство. Которым нихуя не надо, лишь бы спиздить у других побольше, да поднасрать, чтобы никто не заметил.

Я не понимал, про каких людей он говорит. Вернее, я понимал, что он имеет людей в широком смысле, людей как общество, но, признаться, я не хотел этого понимать, не хотел понимать его слов. Они становились слишком общими, чтобы улавливать в них что-то конкретное.

– А ты? – продолжать я решил из вежливости.

– Что я?

– Ты ценишь?

– Конечно! Ты вот мне помог пива найти, и я это очень ценю. Потому что без тебя хуй бы я его нашёл, наверное.

– Рад помочь.

– Вот видишь! Вот так это работает. Два умных человека случайно встретились, оформили взаимовыгодное сотрудничество, помогли друг другу и всё заебись у них!

– Ага…

Разговаривать на эти темы мне наскучило. Немного радовало то, что поездка скоро закончится. Но также это и огорчало. Радовало потому, что не придётся вести эти пустые разговоры. Я не против пустых разговоров. Если они хотя бы весёлые. Огорчало потому, что мне придётся идти туда, куда я уже не очень-то и хочу. Поэтому баланс был найден. Но, тем не менее, я не знаю, куда я хочу. Я устал. Я был бы не против просто лечь на уже толстый слой свежевыпавшего снега и проплавить в нём форму своего тела его теплом, не замечать холода снега, уютно уснуть в нём без мыслей о том, что будет завтра, и проспать спокойно и без снов, и не быть разбуженным прохожим или дворником или бродячей шавкой. Я не хочу ничего. Хочу погрузиться в мысленное ничто, пустое, без слов и образов, без чувств и ощущений. Хочу, чтобы пока я там умом, моё тело было помещено в кокон, который станет невидимым вместе с ним, и чтобы меня в нём никто не мог достать. И чтобы он пинался незамечающими его людьми по пыльным тротуарам и толкался машинами по залитым солнцем и выхлопными газами проезжим частям, и моё сердце не разрывалось от жалости к самому себе, беззащитному, вынужденному укрыться в этом коконе, с которым так небрежно обращаются невидящие его люди. Чтобы он летел вместе с зелёными листьями по ветру, как воздушный шар в голубом небе. И чтобы так было пока не останется никого, кто меня знает. Чтобы, когда я из него вышел… Я бы всё равно не знал, куда мне идти. Но я хотя бы не должен бы был куда-то идти. И я бы хотел, чтобы у меня был тот платок. Я бы хотел, чтобы со мной были все вещи, которые у меня были, но которые ушли. Но их так много, что в коконе поместилась бы, наверное, только последняя – найденный платок. Я бы хранил его и не выбрасывал. Потому что мне всегда очень грустно выбрасывать какую-то вещь, которая отслужила свой срок. Она служила верой и правдой, а в награду получает место в помойке, забытая и грязная. И это благодарность людей за службу им? Моя душа всегда болезненно сопротивлялась, когда в детстве какой-нибудь платочек, который я давно знаю и привык к нему, рвался и его приходилось выкидывать. Я редко настолько жалел об оборванных отношениях с людьми, сколько жалел об оборванных отношениях с вещами. Даже фантики с какими-нибудь животными или персонажами мультфильмов, упаковки от чего-либо… Их всегда было трудно выкидывать. Потому что какой-нибудь несуразный мишка на обёртке, пусть и был нарисован на производственном конвейере, но он принёс мне радость в виде конфетки, а люди, которые трудились над его образом или рисовали его, делали это с любовью и душой, что бы ни говорили все злые и глупые люди об этом и как бы они ни отрицали это. «Какая душа?! – воскликнут они. – Этих конфет делается по несколько тысяч в час!». Ну и что? И ЧТО, БЛЯТЬ?! Если бы вы, сука, хотя бы допускали хоть чуть-чуть, хоть маленькую вероятность, что не все люди такие же злые и полные говна, как вы, то, может быть, замечали бы их чаще, как и вообще что-либо хорошее, и не были бы такими озлобленными на жизнь и на всех!

– Приехали, – Андрей оборвал мои мысли, в которые мне удалось погрузиться даже несмотря на музыку.

Мы остановились на обочине, у безлюдной автобусной остановки. За ней возвышались девятиэтажки, чьи стены были покрыты голубой, словно из ванной комнаты, плиткой, и были обрамлены ей же, но тёмно-синего цвета. Вдоль угловых участков домов снизу-вверх выделялись белые широкие балконы. В позднюю зимнюю ночь, которая почти скоро перейдёт в ранее зимнее утро, ни из одного окна не выглядывал свет.

– Спасибо, – сказал я, и тишина осталась после моих слов. Но пауза была не настолько долгой, чтобы её можно было явно почувствовать.

– Слушай… – было начал Андрей, но не закончил.

– Что?

– Ты же это… Ты тут живёшь? – он сказал это так неуверенно, что мне даже стало не по себе.

– Нет, я тут не живу. Ну, как… Иногда живу, но чаще всего нет.

– Я в том смысле, что… Ну, типа, я думал, что ты домой едешь, а потом так подумал и понял, что после коса от армейки в дурке я бы сам хотел повидаться с друзьями там, да и они бы мне тусу организовали по выходу. Ну и вот…

– Так… – ожидающе протянул я, пытаясь выудить из него, наконец, то, что он хочет узнать на самом деле.

– Ну и ты на тусу идёшь или что?

– Ну, не прямо уж на тусу, но друзья меня позвали, это да.

– Вот, это правильно.

– А что?

– Это…

– Что? Что? – ощущать смущение такого человека, как Андрей, мне было крайне не по себе. Я даже не представлял, что такие люди могут быть смущены.

– А тёлки там будут?

– Ну будут пара, наверное, я точно не знаю.

– Будут пара… Слушай… – он посмотрел на меня так, что мне даже стало стыдно от того, что там будут девушки, а для Андрея тут их не будет. – Может это… А можно мне с тобой?

– Я… Думаю… Что… Навряд ли, – я старался произнести это так, чтобы как можно меньше обидеть его. – Понимаешь… Там уже как бы собралась компания… Узкая достаточно. И как бы не рассчитано, что будет кто-то ещё…

Андрей вздохнул, перевёл взгляд от меня на дорогу, и затем сказал:

– Эх, ну ладно. Да и правда: меня же там самого тёлки ждут на Удмуртской, мёрзнут. Негоже мне обещать вернуться и не возвращаться – некрасиво это.

– Да, точно, – я хотел приободрить его, хотя не был уверен в том, что он действительно расстроился.

– Ну ладно, счастливо там погулять! – уже с улыбкой сказал он.

– Да, спасибо! И ещё раз спасибо, что подбросил! – улыбкой ответил я.

– Да не за что! Ты же и ларёк подсказал, где есть, и беседовать с тобой интересно было. Дай Бог, ещё свидимся…

– Дай Бог…

Я открыл дверь и вышел из салона машины. Поправил штаны и куртку, которые немного съехали в некоторых местах, и шапку. За моей спиной заработал двигатель, и машина, бибикнув, тронулась с места, оставив меня одного, снова наедине с собой. Я вдохнул свежий воздух, который взбудоражил меня удовольствием, носимым в нём, и мир предстал предо мной в свежем и новорожденном виде. Я ощутил облегчение, будто на мою напечённую полуденным солнцем голову кто-то положил пакетик льда и надел поверх кепку. Но лёд быстро растаял, ибо жар был и в моей голове.

«Гораздо приятнее было смотреть на улицы нагим взглядом, нежели через тонировку стёкол машины. Если ты так боишься, что на тебя будут смотреть, то, может быть, тебе следует обратиться к врачу. И либо тебя вылечат от твоей фобии, либо заберут право управлять автомобилем и тебе не надо будет больше бояться, что другие водители будут пялиться на тебя», – мысли сами забирались ко мне в голову, но я им и не противился. Потому что они не были негативными. Моё подавленное настроение никуда не девалось. Эх… Я – верный муж и шутливый эмиссар Депрессии. Я – дух, застрявший в беспокойном теле. И в следующие пятнадцать минут мне надо найти причину, по которой я продолжу так существовать, а не попытаюсь выбраться из этого тела…

Я оглянулся по сторонам. Длинные пешеходные дорожки вдоль длинных проезжих частей, покрытые блестящим снегом. Безветренное и беззвучное существо города. Оранжевый свет, из-за которого я ощущаю мир так, будто это какой-то лихорадочный сон. Переливающийся блеск фонарей на чёрных электропроводах. Скрывающиеся во тьме серые мёртвые ветки деревьев, тянущиеся в мольбе к небу. Полупрозрачные тени, наползающие друг на друга. Безлюдная остановка, безлюдные улицы. Дома без света в окнах. Редкие горящие вывески закрытых на ночь магазинов. Мигающие жёлтым светофоры… Это не просто сон, а тревожный кошмар, в котором я один, странствую под затянутым потолком из коричневых туч небом, гонимых холодным зимним ветром над городом. Я странствую, но я иду не туда, куда я хочу. У меня есть место назначения, но я всё равно потерян. Мне светят маяки, но я не хочу заходить ни в один из тех портов. И оставаться в море я не могу, ибо шторм, бушующий в нём, точно потопит меня. Но на моём корабле есть нечто трогательное, нечто нежное и любимое кем-то, чья гибель вызовет глубокую печаль во мне и, возможно, в ком-то ещё. Это нечто – я. Мне будет бесконечно жаль себя, если я погибну так незаметно и так… Впустую.

Многие увидят в этом акт самолюбия и саможаления. Но это не совсем так. За непонятной аурой и странным образом внешнего меня скрыт очень нежный, очень милый и очень любящий мальчик, смерть которого, если её кто-то увидит за «внешней» смертью образа, печалит до слёз… Когда я был маленьким, то часто гулял во дворе. И там я подружился с бездомной кошечкой-котёнком. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подружился с ней, как бы это странно ни звучало, и как бы ни было трудно в это поверить. Она жила в подвале нашего дома, который был рядом с моим подъездом, и днём часто гуляла во дворе. Она была маленькой, рыжей, милой кошечкой, с розовым носиком и розовыми подушечками на лапках. Она привязалась ко мне, а я к ней. Она действительно всегда крутилась рядом со мной, а не с другими детьми. И я был рад ей, очень рад. Каждый раз. Почему-то я не брал её домой. Скорее всего потому, что у нас уже был кот, и родители бы не разрешили оставить её. Но было лето, она, вроде, неплохо жила в подвале, куда никто не заходил, а местные бабушки всегда оставляли много еды для животных во дворе. Так что я просто проводил время с ней, мы привязались друг к другу удивительной связью, в которую поверили бы мало людей, но в которую верю я. Мы бегали друг за другом, сидели вместе на траве, я её гладил, играл с ней, а она со мной, и всё было хорошо. И однажды я вышел гулять, как и обычно, и она, вроде бы, снова сама прибежала ко мне. Мы с ней поиграли и она, кажется, ушла по своим делам. Я продолжил играть с ребятами. Когда я закончил, то решил то ли проведать её, то ли зайти домой, но в любом случае направился к своему подъезду. И увидел, что она лежит на дороге, по которой иногда ездят машины. Я решил подойти к ней, чтобы увести её с дороги, предупредив, что не стоит там лежать, потому что там ездят машины. Но когда я подошёл, то увидел, что её уже переехала машина, выдавив ей глаза, а из её попы под давлением вылезла приличная часть кишечника.

Я не помню, плакал ли я, когда увидел это. Я ушёл домой, скорее всего оставив её там, в надежде, что её уберёт дворник, потому что не мог на неё смотреть. Кажется, потом я вышел снова и спрашивал у дворовых ребят, с которыми я гулял в тот день, не видели ли они того, кто её задавил. Один из них указал на машину моего соседа снизу. Горечь была еле терпимой, но не только из-за смерти кошки-котёнка, с которой я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подружился, – как дружат люди, только, возможно, даже крепче, – но ещё и из-за того, что её смерть на руках и колёсах соседа, с которым у нас были хорошие отношения и его сын даже дружил со мной вроде как, и испытывать к нему ненависть было двояко. В общем… Моя смерть была бы такой же печальной для меня, как смерть её, моей маленькой подружки, потому что я сам когда-то был маленьким мальчиком, бегавшим вдоль заросших теплотрасс, на которого возлагали добрые надежды и которого любил кто-то: друзья или родственники или просто прохожие люди, умилявшиеся мною. И сейчас я внутри такой же котёнок, просто потерявшийся и бродящий по грязным улицам под дождём, пытающийся не попасть под машину или в пасть собакам. Возможно, я плакал тогда. Но я знаю точно, что сейчас слёзы дрожат у меня на глазах, а острый, опустошающий и раскалённый кинжал тяжёлой грусти приставлен к моему виску, слегка давя на него, но ещё не раня.

Меня учили, что если я замечаю поток тяжёлых, грустных или неприятных мыслей, то следует его просто обрывать, не давать развиваться и занять чем угодно голову, но предотвратить его появление и предотвращать как можно дольше. Советовали представить мысли в виде киноплёнки, которую я резко рву и прекращаю поток кадров. Сейчас именно это я и сделаю. Сделано.

Пусть и омрачённая тоской и грустью, но только обретённая вновь после поездки романтика уединения и одиночества снова улетучивается, и скоро моё сознание, мой разум, мои мысли снова будут принадлежать другим людям. На данный момент я не уверен, что хочу этого. А это значит, что я не хочу этого. Но деваться уже некуда: я здесь, я рядом, я обещал прийти, они ждут меня. Эх, если бы у меня был платок, чтобы протереть влажное от снега лицо…

***

Захрустев подножным снегом, моё тело двинулось по направлению к месту назначения, пока моё сознание пребывало где-то вдалеке, страдая от бремени, которое наложило на меня общество в виде друзей и знакомых и всех остальных. Бремени обещанной встречи. Которое ощущалось как портфель на спине, заполненный горячими камнями. Снег сминался под моими ногами, и хруст его раздаваться бы эхом среди безмолвных улиц, окружённых стенами из домов, но он увязал в тягучей тишине вокруг меня.

Не было слышно даже гула трасс и дорог, шёпота крадущихся тёмными дворами колёс. Не было даже звука далёкого мотора, проносящегося за домами с писком насекомого, быстро пролетающего мимо уха. Похоже, это была какая-то магическая ночь великого молчания и сонливого отчуждения, и на мгновение мне даже показалось, что я вот-вот проснусь в какой-нибудь кровати где-то, где я бы не хотел просыпаться.

Пока я думал об этом, стена девятиэтажки проплывала мимо меня по снежному морю. Почему она мимо меня, а не я мимо её? Потому что всё относительно. Изредка, украдкой, я заглядывал в тёмные окна, в которых отражался свет улиц и коричневое небо. В них ничего не было видно кроме, разве что, цветов и всякой бытовой утвари белого цвета, стоящих на подоконниках. Как я уже подмечал в самом начале своего путешествия, мне кажется, что это весьма антисоциальное занятие – заглядывание в чужие окна. В духе, типа, заглядывания в чужую частную жизнь. Но, с другой стороны, если бы они не хотели, чтобы кто-то заглядывал в их частную жизнь, то купили бы квартиру без окон. Или, так как это маловероятно, то хотя бы повесили бы занавески. Потому что не стоит удивляться, что если девушка ходила в неблагоприятном районе или в компании мудаков с голой пиздой, то её выебали. Если ты светишь пиздой – будь готова, что кто-то захочет засадить. Это не значит, что кто-то может насиловать девушек исходя из этого, что это обстоятельство даёт «зелёный свет». Оно не даёт. И не то чтобы девушки, которые не светят пиздой, не бывают выебаны, но…

Наверное, на этом стоит прерваться, ибо я понял, что, похоже, сравнил немного разные вещи. Это была бы нормальная аналогия, если бы я говорил, что квартиры с занавесками на окнах не грабят, но я не про это. Я про то, что действие приобретает характер вследствие намерения того, кто действует. Можно смотреть в окна с намерением вторгнуться в чужую частную жизнь, а можно смотреть в окна… Просто так. Можно смотреть на пизду с намерением пихнуть в неё, а можно смотреть на пизду… Просто так. В любом случае, если вы не хотите, чтобы кто-то смотрел на что-то, на что вы не хотите, чтобы кто-то смотрел, то закройте это. Разумнее и проще скрыть своё сокровище, чем пытаться выколоть глаза всем, кто может его увидеть. Или пытаться отучить людей хотеть это сокровище.

Так или иначе, я подошёл к углу дома, в который мне нужно было попасть. Не в угол, а в дом. Мои ноги замёрзли даже несмотря на толстые махровые носки, которые, по всей видимости, промокли от пота. И мои мысли начинали немного путаться от небольшой сонливости, малой душевной утомлённости. Я воображал нужный мне подъезд, отчего оказаться перед ним сразу в этот миг, а не обходить длинную стену дома, мне хотелось больше всего. Но ходить через стены, или хотя бы летать, я не умел, поэтому зашагал по переулку прямо, смотря под ноги, чтобы не подскользнуться на льду. А если бы я и умел летать, то делать этого бы не пришлось. Хотя пришлось бы всё равно огибать некоторую часть дома, только в этот раз ввысь, а не по дороге. Так что ходить через стены, всё-таки, лучше, но только конкретно в этом случае. Но в целом это прикольное умение. Можно заглядывать и проникать в чужие квартиры, подглядывать за людьми, как моются женщины, или как они ебутся. Но наверняка придётся действовать осторожно, я же буду просто уметь ходить через стены, а не буду ещё и невидимым. Никто не будет продолжать мыться или сношаться, если увидят моё лицо, торчащее из стены. Поэтому для начала было бы хорошо проводить разведку квартир, чтобы знать, где вылазить из стены, чтобы тебя не было видно. А зачем? Чтобы просто поподсматривать? Какая-то хуйня. Можно вылазить наугад. Предположить, где находится шкаф какой-нибудь, вылезти из него и там уже осмотреться и определить, где лучше вылезти или где лучше засесть. Но это тоже поебота какая-то. Где свобода, которой веет от такого умения? Вылезать и прятаться в конкретных местах как-то не очень-то по-свободному. Особенно, чтобы просто подрочить. Разведывать квартиру, расписание жильцов, что занимает много времени, или просто понадеяться на удачу и свести их с ума, вылезя из семейной фотографии или ковра настенного с хуем на перевес? Тупо, нелепо, мудово, плохо и нечестно по отношению к невинным людям.

Так какая ещё польза от такого дара? Я думаю, что зависит от деталей, как и всегда. Что насчёт материальной пользы? Например, если я буду воровать, то как вынесу вещи из квартиры? Они тоже будут проходить через стены? Если я возьму, например, телевизор, то смогу протолкнуть его вперёд себя через стену? Или, когда сам в неё войду, то смогу ли затащить его с собой? А одежда на мне? Она будет проходить или мне нужно будет быть голым? А если будет, то будет ли проходить через стену, например, мелочь в кармане штанов? Или как выходит? Что касается меня – то проходит? А смогу я прикоснуться к телевизору на столе и заставить его провалиться через стол? Или холодильник через пол? Или человека другого?

Тем временем, я уже завернул за угол, а потом ещё раз, вошёл во двор и двигался на сближение с подъездной дверью. Но тема моих размышлений столь интересная, что вопросы сами сыпались на мой разум, и я еле успевал их осознавать. Могу ли я перемещаться по стенам вверх и вниз, типа плавая в них? Или только ходить через них на том уровне, где я сейчас, разве что только провалиться через пол? А могу ли я провалиться сквозь землю, чтобы наглядно продемонстрировать известное выражение и по возможности взять за это деньги у публики? Через какие материалы я вообще смогу проходить? Только бетон? А железные двери или арматура в бетоне? А дерево? А стекло? Хотя, проходить через стекло можно и без дара особого, как и, собственно, через металл, дерево и бетон, но я имею в виду без разрушения и нарушения целостности материала. А землю? Я смогу добраться до ядра Земли? А если только через рукотворные материалы, то считается ли рукотворной земля, которую вручную переместили и сделали из неё искусственную насыпь, например? А что будет, если я плюну в бетон, пока буду в стене? Куда денется плевок, если в бетоне не будет для него места? А если я открою рот, то бетон окажется в его полости? А ноздри в носу не закрываются, так что бетон всегда будет в них? А дышать тогда я смогу? Или придётся задерживать дыхание и держать нос снаружи? Вообще, мои атомы, атомы моего тела, они замещают собой бетон во время моего нахождения в нём, или вытесняют? Если вытесняют, то куда, и как он потом вернётся на место? А если замещают, то получается, что бетон превращается в мою плоть? Или моя плоть превращается в бетон?

«С таким подходом мне бы работать на правительство, а если ещё и вместе с умением ходить через стены…» – пронеслось в моей голове где-то между всеми этими вопросами пока я приближался к подъезду. А ведь и вправду: шпионаж и наблюдение – самое то в таком случае. Так что тут либо работа на правительство, либо частным детективом, либо торговцем информацией, либо супергероем мелкого калибра, сообщающего в органы о бытовухе или плохом обращении с детьми в случайно проверенной мною квартире. А воровать… Легче и без этого дара, пока все детали не прояснились. Та же разведка, то же выжидание, то же лёгкое проникновение при должном навыке. Так что в общем плане летать, наверное, всё-таки круче…

Сделав такой вывод, наконец я подошёл к нужному мне подъезду. Серо-синяя железная дверь преграждала мне путь. На ней я заметил, помимо следов разных, стекавших когда-то по ней, жидкостей, бумажные следы от сорванных объявлений. Правильно, ведь дверь – это не доска для объявлений. Тем более, что сама доска висела слева, и в тусклом свете преподъездной лампочки на ней можно было увидеть несколько слоёв объявлений о всяких пустяках типа покупки волос, и о всяких важностях типа пропажи кошки. Наверняка с двери были сорваны волосяные объявления, потому что их было много, и они везде, и, к тому же, они мерзкие. Ну, лично для меня. Смотря на них, я представляю комнату, в которой принимают эти кучи волос, как мерзко там воняет… Из-за этого, а также из вредности, если бы я был ребёнком, то бегал бы по городу и срывал эти объявления, в конце дня сравнивая результаты с другими ребятами, и побеждал бы в соревновании конечно же тот, кто сорвал больше всех. Это классическая схема, приложенная к современной реальности. Да… Мне бы организовывать детские игры… Или быть следователем, потому что вывод, что сорвано было именно объявление именно о волосах, также был получен мною на основании цвета целых объявлений о волосах и цвета остатков сорванного объявления – они были одинаковы.

– Дело раскрыто, – без особого энтузиазма тихо произнёс я.

Обратив внимание, что домофон находится в нерабочем состоянии, я удивился этому и неуверенно дёрнул дверь, – неуверенно потому, что кто-то мог наблюдать за мной, и, увидев, что я дёргаю закрытую дверь, казавшуюся мне открытой, крикнет мне какое-нибудь обзывательство, на которое придётся искать ответ, а я этого очень не хотел в силу усталости, – открыл её и проник во внутренности дома, чей тёмно-зелёный подъездный мрак тускло освещался лампочкой, светящую через окошко двери подъездного тамбура, торчавшую из толстых, покрашенных заодно со стеной, верёвок проводов и кабелей, под белым, слегка кое-где закоптившимся, потолком, с палочками спичек, каким-то особым, дворово-магическим образом приклеенных к нему, по всей видимости, пока они ещё горели, а теперь торчали маленькими чёрными ножками из чёрно-коричневых пятен, как угольные потолочные грибы.

Продравшись через ещё тёплый сигаретный запах, пройдя дальше по подъезду мимо почтовых ящиков, я дошёл до лифта, нажал на подпалённую и подплавившуюся кнопку вызова, которая загорелась и напомнила мне конфетку-карамельку. Такие кнопки у меня всегда ассоциировались с конфетами. Например, с большими круглыми барбарисками. И это напоминание, пока я ждал лифт, напомнило мне пару историй, связанных с дверьми подъездными. Немного запоздало, но я вспомнил забавный случай, как одноклассница приглашала меня и пару моих и её друзей и подруг к себе на день рождения, которое тоже было зимой. Пока мы шли до неё, мы всячески дурачились, как и подобало детям нашего возраста и как подобает детям вообще. И в разгаре дурачества я лизнул подобную железную дверь. Конечно, мне рассказывали обо всех этих случаях, когда кто-то лизал что-то железное на морозе и примерзал потом языком, но я как-то даже и не думал об этом в тот момент. А лизнул я затем, чтобы поддерживать свой образ ненормального шута, который может делать дурацкие вещи типа питья воды с краской на уроках ИЗО, или поедания фантиков от конфет, – которые, к слову, очень неприятно выходят потом, – или то же «вышивание» на коже на уроках труда в младших классах… В общем, да, образ у меня был, и я старался его поддерживать. И тогда для этого требовалось лизнуть дверь, но не требовалось к ней примерзать, потому что лизание подъездных дверей ненормально, а примерзание к объектам зимой – глупо, может быть даже забавно, но нормально. И тогда, к сожалению, вся публика была заинтересована чем-то другим и на меня не смотрела. А я понял, что примёрз, и что это глупо, и что пока на меня не смотрят, мне надо отмёрзнуть, чтобы не выглядеть глупо. Поэтому я просто дёрнул язык, оставив немножко кожи с его поверхности на двери, что теперь мне напомнили останки сорванного объявления. Было неприятно, но вида я не подавал. Моя речь не нарушилась на период заживления и в тот вечер в частности, но неудобства были: мать именинницы, – хотя это был день рождения, а не именины, и я считаю это разные вещи и разные праздники, и недопустимо называть празднующего день рождения человека именинником, если в этот же день, помимо дня рождения, не происходят именины, – приготовила очень вкусное горячее блюдо, кажется, картошку с мясом, возможно что-то типа мяса по-французски. И мне было очень, очень трудно его есть, потому что язык был безумно чувствителен к температуре, но очень нечувствителен ко вкусу. Больно и обидно. И, хотя половину страданий можно было избежать, просто подув на еду, чтобы её остудить, обидно было и дальше, потому что на десерт было мороженое, и, кажется, сразу два вида: обычное и шоколадное! Кажется логичным, что холодное мороженое после горячего блюда самое то для языка без части кожи, но какая же это болезненная досада. От мороженного мне тоже было больно, а его ведь не остудишь, подув немного: оно уже остуженное! И единственное, что тут можно было сделать, так это подогреть его. Но это уже будет не мороженое, а… подогроженое.. тепложенное… горячёженное. К тому же это тупо. Но несмотря на это, вечер прошёл хорошо и приятно, и до сих пор я благодарен однокласснице за приглашение, ведь не сказать, что я был очень хорошим другом ей, и иногда я её обижал.

«Надеюсь, у неё всё хорошо», – подумал я, пока двери лифта открывались предо мной. Зайдя, я встретил адский свет с потолка, изливающийся с очередной оранжевой лампы за мутным стеклом; нажал на удивительно нормальную кнопку нужно мне этажа, немного принюхался и, не обнаружив запаха мочи или говна, отправился в путешествие наверх, вспоминая другую историю про подъездные двери.

Примерно в то же время, что и в прошлой истории, но только осенью, – или ранней весной, – а не зимой, я и двое моих друзей-одноклассников влюбились в одну девочку, подругу той одноклассницы, на чей день рождения мы ходили. Вернее, влюбились они, а я-то с первого класса на неё глаз положил и работал в направлении её завоевания, пока все остальные ложили глаз на другую деваху. «Да, я всегда знал, что опережаю своё время», – усмехнулся я. Жаль, что ничего с ней по итогу не вышло. Но тогда факт, что мы все втроём бегаем за одной девчонкой, нас не особо смущал, и мы продолжали дружить, относясь ко всему гораздо проще: с кем она захочет мутить – тот и будет с ней мутить. Но время шло, а прогресс в отношениях с ней стоял, причём у всех троих. Можно списать это на возраст, что тогда дети ещё не умеют любить, но… Но мы-то любили, а значит могут, а значит говорить так всё равно, что говорить, что женщины не умеют любить в таком возрасте, а мужчины могут. К слову, «женщины» и «мужчины» – понятия биологического пола, а не возраста. И я сомневаюсь, что у кого-то здесь преимущество. Скорее всего, мы ей просто не нравились. И однажды, после уроков, прогуливаясь втроём по району, мы дошли до её пятиэтажки. Израненные сердцем и душой, мы решили взять в наши руки пусть не судьбу или любовь, но хотя бы фломастеры, и выразили свою боль в виде оскорблений в её адрес на всю подъездную дверь. Надо признаться, когда они делали это, – именно они, ибо я не писал, а только предоставил инструменты, – я ощутил, как будто мне действительно становилось легче. Потом мы хорошо посмеялись над этой ситуацией и разошлись по домам, представляя реакцию её или её родителей, когда они придут домой. Естественно, на следующий день нас, как главных хулиганов класса, оставили после уроков, где выясняли, кто, зачем и почему это сделал, откуда мы знаем такие слова, а также наказали нам всё это убрать. Будучи человеком высокой чести и достоинства, я убедил друзей пойти исправлять эти дела. И, кажется, в тот же вечер мы отправились к её дому. Она вышла с ведёрком воды, тряпочками и персиковой «Белизной», совсем на нас не обиженная, и, для виду немного подувшись, осталась с нами. И, хоть я ничего и не писал, но начал оттирать надписи, которые сделали мои друзья, ибо её я всё-таки любил и любил сильно, пусть и без ответа. И в тот немного прохладный вечер осени или ранней весны, когда закатное солнце окрашивало белые панели пятиэтажек в розово-оранжевый и отражалось в их окнах, когда воздух пропах персиком от «Белизны» и никакой холодный ветер не мог изменить этого, мы много смеялись все вместе, и обиды и боль детских сердец ненадолго отошли в сторону, и я по-приколу выпил немного этой самой «Белизны», – к слову, её персиковость заканчивается на запахе, – удивив её. Мы отмыли все надписи и разошлись, улыбаясь друг другу, и я был рад от того, что нам удалось провести немного времени вместе, вне школы, вне класса, и хоть завтра мы всё равно увидимся в школе, но смесь из желаний плакать от счастья от встречи и печали от расставания будоражила меня как никогда. Один из самых романтических вечеров в моей жизни. Как же тогда замёрзли мои руки…

Двери лифта открылись с грохотом, который наверняка разбудил кого-то в какой-нибудь квартире на этаже. Я вышел из него, двери закрылись, и ночная тишина снова воцарилась в подъездном сне. Стараясь не нарушать её, мягко ступая, переваливаясь с пятки на носок, я добрался до нужной мне двери. Внутри меня всё сжалось, особенно ближе к спине. Я ощутил примерно то же, что я ощущал в машине Андрея – неизвестность результата, неуверенность в достижении цели, неуверенность в самой цели. Я ощущаю душевную слабость и желание исчезнуть без продолжения этой ситуации. Такие ощущения я склонен принимать за проявления неблагоприятной окружающей среды. «Если это неблагоприятная среда для тебя, то зачем ты сам осознанно попадаешь в неё?» – кто-то может справедливо заметить, узнав про такое моё склонение. На что я отвечу: «Во-первых, иди на хуй. Во-вторых, благоприятная среда для меня сейчас недоступна, так что выбора у меня не много. Эта хотя бы для меня более-менее знакома, и я чуть-чуть к ней привык. В-третьих, иди на хуй. В-четвёртых, может ли человек вроде меня…» – моя мысль прервалась резким звуком отпирающегося дверного замка внутренней двери, взорвавшим темень и сон лестничного пролёта своим шумом.

3

Едва я успел отойти от двери, как она открылась, из квартиры полился тёплый желтоватый свет уюта ламп, осветивший чёрный звонок с красной кнопкой, похожий на негритянскую титьку, и тёплый запах дома ощутился моим носом, что было мне немного противно, ибо это запах дыхания других людей, их одежды, их тел, запах мебели, запах дверей и обоев, запах чужого дома, чужой жизни, запах чужой еды. Но так как я был достаточно голодный, то запах еды всё покрывал и заставил мой живот немного забурчать.

– Привет! Так и думала, что это ты! Мы уж думали, что ты не придёшь! – радостно поприветствовала меня Саша, слегка нырнув в темноту, в которой был я, чтобы открыть мне пошире внешнюю дверь.

Она – не та, кого я ожидал увидеть первой. Оттого я ощутил себя неловко. Мой настрой был по большей части негативный, а она заслуживает настрой позитивный, ибо она, хоть я и ощущаю свою странность в её глазах, всегда благосклонна ко мне, доброжелательна и даже как-то по-матерински заботлива, несмотря на то что мы с ней примерно одного возраста. Я не какой-то дурачок, которому нужно особое внимание и отношение в силу его особенностей. И все это знают и понимают. И оттого её отношение ко мне ещё больше необычно и, наверное, даже приятно. И поэтому я не ожидал встретить её, ибо из-за её отношения ко мне, мне не хотелось быть негативным даже в своих интонациях, обращённых к ней. Потому что она позитивна, и заслуживает позитива же. Так что я не был готов встретить её первой, и поэтому немного растерялся, стараясь сделать себя слегка положительнее.

– Да, привет… Рад видеть тебя, классно выглядишь, – это не то, что я обычно говорю при приветствии, но это то, что мне удалось выдавить из растерянности в тот момент.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Давай, проходи.

Она отошла от прохода, придерживая свой расписанный цветами светлый халатик, давая мне пространство для манёвра. Несмотря на поздний час, она действительно, к слову, выглядела классно. «Как и всегда», – очевидно подметил я про себя. Я не знаю, носят ли женщины косметику по расписанию с восьми утра до девяти вечера, или как получится, и не знаю, носит ли она косметику вообще, а также я не уверен, что косметику «носят», но тем не менее, она выглядела свежо, кончики её красивых чёрных волос теперь слегка ласкали её плечи, до которых едва дотягивались, – в последний раз, когда я видел её, волосы её были длиннее, – а ресницы делали глаза очень притягательными, от которых могли отвлечь только милые губки на её аккуратном, утончённом лице, делая всю эту кажущуюся хрупкой миниатюрную девушку весьма располагающей к себе. Я совру, если скажу, что не считаю её привлекательной. Поэтому я так не скажу, потому что врать я не люблю.

Пройдя через порог, я наступил на весьма узкий коврик, который, может быть, и не очень узкий, но вся обувь, стоящая на нём, значительно его сужала. Уперевшись рукой на стену, я поднял и согнул одну ногу, дабы тающий снег с моего ботинка не упал за пределы коврика, и другой рукой расстегнул его молнию, после чего снял и поставил туда, где раньше стояла поднятая нога. Освобождённую от ботинка ногу я поставил на пол за пределами коврика, немного развернулся и расстегнул другой ботинок. Снял шапку, засунул её в карман куртки. Также поступил и с шарфиком, засунув его в другой. Расстегнув молнию куртки, я аккуратно снял её и повесил на один из крючков на стенке, на менее занятый. Со стороны, наверное, все эти мои действия смотрелись странно. Ибо скованный неловкостью от пристального взгляда Саши, сопровождаемого её молчаливой улыбкой, я пытался действовать нормально, но мои движения были резкими, невротичными и неестественными, что, я думаю, действительно странное зрелище. Но не для неё, потому что она, наверное, даже не может подумать так обо мне.

– Почему ты так долго добирался? – спросила она, когда я закончил вешать куртку и начал поправлять волосы на голове.

– Да это, знаешь, долгая история. Поздно выписали, плюс задержался немного, дорога не близкая, всё-таки, – я уже более-менее собрался и не был растерян мысленно.

– А как ты доехал? Троллейбусы и автобусы же не ходят уже. На такси? – кажется, ей действительно было это интересно.

– Ну…

Я не успел высказать свою мысль, потому что из зала вышел Марк и подошёл к нам:

– Здорова, Носяра! – воодушевлённо поздоровался он со мной и с размаху пожал мне руку. Затем поправил свои длинные волосы, подошёл к Саше и обнял её за бок, встав рядом с ней.

– Ну, как оно? – последовал от него вопрос.

– Да нормально, вроде… – немного растеряно, – снова, – сказал я, разглядывая друга, с которым давно не виделся.

Хотя давность ничего не изменила: он не отстриг свои длинные тёмные волосы, не отрастил какую-нибудь дурацкую бородку, – хотя планировал, – не лишился ноги или руки или уха или глаза, его длинноватый нос не был искривлён в какой-нибудь драке, он не сменил свою слегка кичливую улыбку на улыбку попроще, да и даже домашнюю одежду, кажется, не сменил: всё те же какие-то абсолютно нейтральные штаны, которые увидишь и тут же забудешь, как они уйдут из поля зрения, и всё та же футболка с группой Queen. Футболка-то понятно – он ей очень дорожил. Но штаны… Не то чтобы мне было дело до того, кто, как и в какие будущие тряпки себя заворачивает, – я сам не модник и за модой не гонюсь, – но я надеюсь, что он их хотя бы стирал. Хотя, наверняка, Саша стирала его вещи.

– Ну проходи тогда, – улыбчиво позвал он меня, и они вместе с Сашей ушли в зал по правую руку от входа.

Напротив зала была комната их родителей. Дальше, по в меру богато обставленному коридору, который был подвержен евроремонту, – как и вся квартира, – следовала развилка, которая встречает раздельным санузлом, по левую руку от которого комната Марка, а по правую – кухня. До всего этого, прямо справа от меня была комната для гостей и кладовая, где я, скорее всего, буду спать. Не в кладовой, а в комнате для гостей. «Да, мне бы работать риэлтором», – усмехнулся я.

Пройдя по коридору до зала, встав в проходе, я сказал, что пойду помою руки, и в этот же момент заприметил, что людей нет. Нет, они как бы есть, но их меньше, чем я ожидал: Марк и Саша, к которым я скоро присоединюсь, и… Света. «Вроде её Света зовут, да», – вспоминал я. В последний раз, когда я видел девушку в таком платье, её звали Света. Ну и всё. Я думал, что будет больше. Мне кивнули, и я отправился в ванную комнату.

В ванной комнате светил белый свет, а не светло-жёлтый, как во всей остальной квартире. Я принялся мыть руки, попутно осматривая её. Ничего необычного, но как же удобно, когда туалет не в одной комнате с ванной. Как меня раздражало, когда я в детстве купался в ванной, а кому-нибудь приспичивало поссать, и приходилось вылезать из воды и открывать дверь, а потом залазить обратно и слушать все эти звуки отвернувшись… По мне прошла волна жужжащего нервного раздражения и я дёрнул плечом, чтобы его снять. Как всегда, получилось. Тепло воды согревало меня после долгой зимней прогулки, и от этого тепла кожа на моём лице будто бы начала стягиваться. Очень странное ощущение. После этого я переключил внимание на различные тюбики с кремами и бутылки шампуней, стоящие там и тут, на забавные мочалки, и, пока переводил взгляд на полотенца, что висели над стиральной машиной, успел заметить в ней полную камеру белья. У меня пронеслись мысли о женских трусах, которые могут быть найдены в ней, в частности Саши и матери Марка, которая, к слову, весьма симпатичная женщина. Но мой интерес к женским трусам всегда обрывался омерзением от мысли, что я их нюхаю. Вернее, от мысли о запахе, который я вынюхаю. Потому что за запахом приятным женским идёт запах мерзотный грязный ужасный. Фу бля. И если их нюхать, то надо нюхать правильно: издалека, медленно приближаясь, чтобы не почуять резко отталкивающий запах, от которого травмируется психика, но уловить приятный женский запах. Но теперь, даже когда я думаю о приятном женском запахе, он вдруг стал неприятным. Фу бля. Видимо потому, что я сейчас не хочу ничего, связанного с еблей. В пизду. Хотя нахуй короче. Кстати, о хуях…

Я вспомнил, что после событий на остановке у меня остался грязным член, который сейчас, как нельзя кстати, можно сполоснуть без особых проблем и вопросов. Я расстегнул штаны, опустил их и трусы вниз до колен, немного приподнялся на цыпочки и сунул член под струю тёплой воды. Кровавые следы, несмотря на их лёгкость в цвете, отмывались не особо охотно. Поэтому одну руку я намылил, после чего принялся намыливать пенис. Оттирание заняло некоторое время, не совсем приятное, несмотря на характер движений, и хорошо, что на двери есть щеколда, и что санузел раздельный, и что никому не понадобилось срочно зайти сюда. В конце концов, мне удалось отмыть его, чему я был относительно рад, испытывая противоречивые чувства.

Сполоснув после всего этого ещё раз руки, я вытер их, думая о том, что здесь забыла Света. Я виделся с ней пару раз до этого, она, вроде, одногруппница Саши в универе, но… Она как-то запоздало пошла на учёбу, что ли. Ей около тридцати или даже чуть больше. Конечно, это может быть её второе или третье образование, но за такими вещами, обычно, ходят на заочное отделение, а не на очное. Да и с чего бы ей тусоваться с такими, по её меркам, малолетками? Видимо есть с чего.

Вернувшись в зал, я застал Марка, бацающего что-то на гитаре, и девушек, которые его слушали. Только я сел на диван напротив них, как Марк перестал и играть и спросил меня:

– Слушай, а как ты вошёл? Ты же по домофону нам не звонил? – вопрос его действительно волновал.

– Нет, не звонил.

– А кому ты звонил?

– Никому. Домофон у вас не работает – заходи кто хочешь.

– Бля… – выдохнул он. – Ладно, скажу бате, пусть разберётся. А то не зря же он деньги тратил. Ща любой бомжара сможет зайти.

– А где они, кстати? – спросил я Марка про его родителей. Они редко позволяют ему устраивать дома тусовки, хотя то, что сейчас происходит, тусовкой назвать никому в голову не придёт.

– Кто? Бомжи? – этой шутки стоило ожидать от него.

– Нет, твои родители.

– Они улетели в отпуск куда-то в тёплые страны, – в его словах чувствовалось некое равнодушие к их отсутствию.

– А тебя почему не взяли? – задал я вполне логичный вопрос.

– Да я сам не захотел.

– А чё так?

– Да что там с ними делать? В море купаться? Накупался уже за столько лет. Чего я там не видел?

– Ну… – я сам на море никогда не был, интереса к нему особо не испытывал, и, в принципе, если там и можно увидеть что-то интересное, то наверняка это зрелище на один раз и возвращаться за ним снова смысла нет. Поэтому, наверное, я его понимал. Но раз уж начал беседу, то надо вести её до конца. – Ну, сейчас же зима, а там тепло, а все любят тепло и не любят холод.

– Ну, я холод тоже не очень люблю, но зима мне нравится. Это очень романтичное время. И холод, в принципе, терпим, пока не слишком холодно.

– Я с тобой согласен. Холод лучше жары, потому что от холода можно просто теплее одеться, а от жары спастись гораздо труднее. И зима… Да, это очень магическое время.

– Я сказал романтическое.

– А я сказал магическое. И именно это я и имел в виду.

После этого появилась небольшая пауза, в которой Марк рассматривал свою гитару и двигал пальцами по струнам, Саша улыбалась мне и смотрела на меня, а Света смотрела куда-то в стену, задумавшись о чём-то. Наверное, задумавшись о чём-то.

Я ощутил чувство, которое появляется, когда встречаешься с кем-то, кого давно не видел, и в вашей жизни многое произошло, и вы, вроде как, готовы об этом рассказать, но молчите. Мне кажется, что это потому, что просто глаза разбегаются между всеми темами, которые хочется обсудить, и трудно выбрать ту, с которой начать, и в итоге ничего не выбирается и ничего не начинается, и вы просто молча сидите, как будто в вашей жизни ничего не происходило интересного. Хорошо, что эту стрёмную паузу разбила Саша:

– Ой! Ты, наверное, кушать хочешь? – задорно спросила она меня. Я не ощущал особого голода пока она не спросила меня об этом.

– Да, знаешь, я бы чего-нибудь скушал.

– Ну пойдём тогда на кухню, посмотрим, что у нас есть, – распорядилась она и мы с ней последовали на кухню.

Из окна кухни открывался неплохой вид на соседние дома. Вообще, я думаю, у нас в городе трудно найти плохой вид из окна. Нет, вернее, при желании в любом виде можно найти изъяны, типа не видно великого ижевского моря, или великих гор, на которых расположены района города, или заповедных заросших пустырей с древней растительностью и доисторическими животными, но бля… Если не иметь желания видеть только плохое, то многие виды из многих квартир многих домов в городе очень даже неплохи. За исключением совсем какого-то угнетающего говна в духе каких-нибудь полузакрытых дворов с чужими окнами напротив своих. Вот это действительно ебануться можно от такого вида. Уверен, многие уже и ебанулись.

Когда мы вошли, Саша зажгла на кухне свет, и вид из окна внезапно пропал и вместо него я теперь видел лишь отражение нас в заоконной темноте. Удивительное явление света, порождающего своим присутствием тьму, но не тень.

Саша открыла дверцу холодильника, обдавшего её мягким светом из своего нутра, и начала перечислять: «Ну… У нас осталась ещё нарезка, немного салата с крабовыми палочками, рыба копчёная ещё немного есть, бутербродики ещё остались. С рыбой, с овощами, с колбаской и сыром. Ну и рагу есть овощное. Но оно позавчерашнее, так что не знаю…».

Подумав и посовещавшись с животом, который посылал мне чувства голода, я решил, что предпочту что-то более плотное, чем нарезка или салат. Пусть рагу позавчерашнее, но хранилось-то оно в холодильнике. Ничего с ним не стало, оно съедобное. Так что…

– Можно рагу?

– Уверен? – спросила она, приподняв одну бровь.

– Ну да. А что с ним будет? Позавчерашнее не так уж и плохо. Вот если б оно было недельное…

– Ну смотри сам. А бутербродики?

– Ну, наверное, давай… – о бутербродиках я не подумал, поэтому не знал, хочу ли я их.

– Знаешь, я лучше всё достану, а там уж сам смотри, ладно?

– Хорошо, спасибо.

И я сел за стол и начал ждать разогрева еды в микроволновке. Пока микроволновка делала свою работу, Саша вытасиквала из холодильника остальные съедобные вещи. На столе передо мной за минуту-другую появилось несколько блюд и тарелок с едой, очевидно, оставшейся после какого-то застолья. Саша присела напротив меня.

– С какого праздника остатки? – спросил я, стараясь сказать это так, чтобы это не звучало как предъява в духе «Сами жрали нормальную еду, а мне огрызки оставили», потому что я не имел такого в виду.

– Да нет, не праздника. Просто у нас днём была вечеринка. Хотя… Раз она была днём, то это же не вечеринка? – Саша всерьёз задавалась этим вопросом. – Это, получается, дневинка! – и засмеялась во весь голос. Простота шутки заставила улыбнуться и меня. И заодно вспомнить, что я примерно так же искажал недавно слово «вечеринка». Но мы же друзья – поэтому нормально иметь что-то общее в мысялх.

– Да? Понял, – я старался показаться не обиженным фактом, что основное действие прошло без меня, ведь я действительно не был обижен этим.

– Ты не обиделся, что мы без тебя тусили? – волнение её было искренним.

– Да нет, конечно нет, – с улыбкой успокоил её я.

– Просто мы думали, что ты придёшь раньше, вот и собрались пораньше, да и удобнее так было многим… – она была немного растеряна.

– Да нет проблем, я понимаю. Задержали немного с выпиской меня, бумажные проблемы и всё такое. А кто был?

– Ну… Ну там пара одногруппников с универа моих и Светы… У Марка друг какой-то приходил, то ли Никита, то ли Николай его звали, я не запомнила… А, Миша ещё заходил, куда без него-то? – Саша улыбнулась и в этой улыбке была хитрость, проявившаяся небольшим смешком. – Оставил он нам немного всякого…

– Круто, – выдохнул я. – Ну ничего, потом увижусь с Мишей ещё, думаю.

– А… Это… – она так резко потеряла свою улыбчивость, что мне даже стало не по себе.

– Что? – удивлённо спросил я.

– А твой друг… Ну, который ещё посылку в больницу для тебя приходил забирать от нас… Он же не придёт сегодня?

– А, он… Нет, не придёт. Ну, я его не звал, во всяком случае. А вы? Звали?

– Нет, ты что! Не звали конечно же. Он какой-то… Стрёмный он какой-то – капец вообще. Не хочу я его видеть, да и никто не хочет, – во всём её виде ощущалось нервное напряжение от мыслей о том, что мой друг может прийти к ним в гости ещё раз.

– Да, понимаю. Он, конечно, очень своеобразный человек.

– Это мягко сказано, – махнула она рукой и наконец расслабилась.

Микроволновка пропищала о готовности, Саша встала из-за стала, подошла к ней, достала и принесла мне разогретое рагу из овощей. Вполне хорошее, разноцветное и приятно пахнущее, без мяса и уютное своей консистенцией, как я и люблю.

– Держи, – передала она мне большую блестящую ложку.

– А можно вилку?

– Да, можно, – не без удивления сказала она, после чего достала из одного из ящиков вилку и передала её мне, оставив ложку. – Но вилкой неудобно же?

– Да нормально. Главное, что вилкой вкуснее, – улыбнулся я ей.

– В каком плане? – она сделала удивлённое лицо.

– Ну… В любом. В общем. Просто есть вилкой получается вкуснее. Может, это мне так только, но это вот так вот работает. Может, просто потому что еды берётся меньше, и она лучше ощущается от этого. Может, просто сам факт кушанья вилкой как-то приятнее мною воспринимается подсознательно и от того и еда приятнее кажется, но вот так. Ну и всё, что можно есть вилкой, я ем вилкой.

Я поместил вилку с кусочками картошки и чего-то ещё в рот, забрал содержимое вилки зубами, стараясь не касаться губами самой вилки, – я немного брезглив и чужие столовые приборы стараюсь не облизывать и не касаться губами, – и ощутил вкусовую бурю, которую было необходимо осознать, обязательно с закрытыми глазами и желательно без посторонних шумов, ибо это было особое явление, особый момент, особое впечатление – достойная домашняя еда со специями после долгого поедания больничной еды, слишком пресной даже для какого-нибудь церковного поста. Даю слово: любой монах-аскет-затворник, увидев человека с этой едой, ужаснётся и сжалится над ним и отдаст свой хлеб и воду, и даже они будут вкуснее. Суп с камнями будет вкуснее. Но. Отдаю должное кухаркам и поварихам: это не они определяют рецепты и не от них зависит это всё, они просто делают свою работу согласно нормам сверху, и работу свою они делают исправно и не было дня, когда бы не было у нас еды.

– Вкусно? – Спросила Саша.

– Угу, – промычал я в ответ.

Она улыбнулась. Затем вздохнула и продолжила:

– Так всё же есть можно вилкой.

– Нет, не всё. Ну, в смысле всё, но суп, например, вилкой есть неудобно, потому что он жидкий и большая часть просто выливается с вилки. Долго будешь есть так.

– Ну, может за счёт того, что вилкой приятнее, и супа берётся меньше и он будет лучше ощущаться от этого, может и стоит попробовать? – она засмеялась.

– Ну нет, суп – это не то немного.

– А вот рагу. Оно ведь тоже немного жидкое. Ну, есть ведь жидкость в нём? Она тоже выливается с вилки. И раз ты ешь вилкой, то есть берёшь меньше еды, чем ложкой, то тоже будешь есть долго. То есть рагу тоже неудобно есть? – продолжала Саша.

– Суп и рагу – вещи разные. На то они и называются «суп» и «рагу». Потому что если бы были одним и тем же, то и назывались одинаково. Поэтому это не так. Плюс в рагу есть твёрдые кусочки.

– А в супе так твёрдых кусочков нет? Картошка там, мясо? Не твёрдые? – она смеялась надо мной, но я не обижался.

– Ай, да ну тебя. Это всё на уровне ощущений работает, а не на уровне логики. Да и жидкость в супе занимает большую гораздо роль, чем жидкость в рагу. Жидкость в супе – это и есть суп. И суп, а то есть жидкость, вилкой есть неудобно.

– М-м-м, – многозначно промычала она. – А я вот заметила, что ты ещё каждую ложку, ой, то есть вилку, перед тем как в рот поместить, держишь некоторое время перед ртом. Эта пауза тоже для эстетики и вкуса? Или ты просто остужаешь? Но ты ведь не дуешь на еду? Просто рот открытым держишь?

– Ну… – я был немного застан врасплох, потому что был уверен, что никто не замечает этих секундных пауз.

– Что? – как всегда с неподдельным интересом спрашивала она.

– Ну, это типа что-то не совсем… Нормальное? Ну типа… Это трудно объяснить. Это, типа, что-то из области странных мировосприятий… – был немного растерян.

– Ну и? – удивилась она. – Тем интереснее. Плюс, я же учусь на психиатрию, так что уж кто-кто, а я готова к трудно объяснимым вещам.

– Ну лады. Это немного неловко, и, может, мерзко даже немного, но у меня, просто, есть такая привычка: немного дышать на еду, типа чтобы она была вкуснее. Я не знаю, как это работает, но когда я так делаю, то еда кажется, типа, более насыщенной, более «полной», что ли. Типа еда на вилке насыщается «духом» и вкусом прошлой еды на вилке, которую я уже съел, и так получается лучше.

– Блин, прикольно! – воскликнула Саша. – И ничего не ненормально. Ну, максимум, необычно. Но ничего ненормального тут нет. Как тебе больше нравится – так и ешь, и не думай, что другие скажу. Хотя, конечно, не всегда это работает таким образом.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, я сейчас делаю проект по теме одной интересной, как раз касающуюся еды и пищевых расстройств. Хочешь, расскажу? – у неё слегка загорелись глаза.

– Да, давай, – с интересом я поддержал её интерес, потому что это было действительно интересно.

– Ну так слушай. История долгая. В общем, пару месяцев назад пришла я в универ, где-то в десять-сорок, наверное. Встретилась с Розой Барабановой, Анжеликой и Ингой, и мы пошли в столовую. Туда потом ещё пришёл Рома Авдеев и Дима Ушкин.

– А кто это такие? – перебил я её.

– Да это одногруппники мои все, забей. Так вот. Мы там немного посидели, потом собрались пойти к кабинету, и вдруг я заметила, что Авдеев вывалил макароны в остатки своей солянки. Я нашла это крайне мерзким. Оставив Авдеева, я и ещё несколько ребят пошли к кабинету, и я начала рассуждать. Что если макароны – одно блюдо, суп – второе, каша – третье, то их нельзя смешивать в одно. Просто исходя из эстетических соображений! Ведь если бы их можно было смешать, то тогда, наверное, они подавались бы в смешанном виде, как одно блюдо? И вот если человек превозносит еду как что-то, что является чем-то большим, чем просто ресурс для удовлетворения физиологической потребности, то тогда, опять же, должна быть хоть какая-то культура в принятии пищи? Я понимаю, если там война за окном, и нужно съесть три блюда за две минуты. Но ведь войны нет, и никто никого не торопит. И вот так рассуждая, мы дошли до кабинета и сели на скамейку. Потом пришёл Авдеев, я высказала ему это всё, и он, представляешь, сказал, что "высыпал свои макароны в солянку потому, что она может заменить подлив". Но ведь она не является подливом. Это суп! Суп, не предусматривающий макароны! И вот потом я уже провела параллель между извращениями вкусовыми и извращениями сексуальными. И если второе называется парафилиями, то первое – парафагия. Это я сама придумала. И какие бы аргументы я не приводила, они не могли понять суть того, что я хочу до них донести. Авдеев мне говорил: "Вот ты вот пробовала так есть? Нет. Так что и не говори ничего!". На что в ответ я спроецировала его слова на случай некрофилии: "Вот ты вот труп любить пробовал? Нет. Так что и не говори ничего!". Но они сделали акцент на еде и трупе, что это разные вещи, когда нужно было сделать его на том, что извращение вкусовое и извращение сексуальное идут параллельно, и за счёт этого я так легко проецирую один случай на другой. В психиатрической практике есть такая вещь, как извращение вкуса – пикацизм. Это желание есть что-то несъедобное. Наличие этого уже говорит о том, что вкус и аппетит поддаются извращением. Так же, как и половое влечение. Что голод, что половое влечение – физиологические факторы. И утоление голода или влечения – физиологический процесс, сопровождающийся получением удовольствия. И удовольствие это можно получать по-разному. А человек – большой любитель получать удовольствие. А психика человек очень легко начинает извращаться. И человек, подверженный парафилиями или парафагии, когда надоест обыденный способ получения удовольствия, будет искать другие разные методы удовлетворения. И эти разные методы как раз являются извращениями. И вот кто сказал, что имея сексуальные девиации, человек не может испытывать вкусовые девиации? Зоофил получает удовольствие от животных. Парафаг получает удовольствие от поедания микса из супа, каши и чая. И в том, и в другом случае это просто желание получить удовольствие особым путём.

– Ого…

– Да. Естественно, наличие парафагии или парафилии у человека зависит от общества, в котором он живёт. Потому, что именно общество определяет норму, отклонения от которой уже будут являться девиациями различным планов. Например, в одном вымышленном африканском племени, состоящим из трёх человек, принято заниматься дендрофилией. Деревья "любить". В их обществе это естественно, их общество определило такую норму, исходя из своей истории, религии, культуры и своих традиций. Для нас же дендрофилия – это девиация, ибо наше общество не включает её в норму, ибо она никогда не фигурировала ни в культуре, ни в религии, ни в истории нашего общества. То же самое с парафагией. Есть множество очень необычных блюд: копальхен, например. Это когда закапывают труп моржа, тюленя или оленя, или утки там, или кита или ещё кого в болотный торф, затем оно там подвергается ферментации в течение нескольких месяцев, и потом люди поедают это гнилое мясо с трупным ядом, что, к слову, смертельно опасно для тех, кто не ест это с детства. Или кивиак, типа тоже самое, только фаршированное птицами. Смалахове – тушёная баранья голова. Мерзость же! Но кто-то ест. Тунцзыдань в Китае. Это куриные яйца, отваренные в мальчишеской моче. Для многих людей, которые слышат об этих и подобных блюдах, они отвратны и ненормальны. Ибо в их культуре такое не принято, норма их общества не предусматривает такое. Для этих людей люди, поедающие такие блюда, вполне могут показаться парафагами. Тогда как у этих людей, к чьей кухне относятся такие блюда, это норма, и никто из них парафагом друг для друга не является. Вот.

– И это у тебя такой проект сейчас? – после небольшой паузы я подумал, что будет уместно задать хоть какой-то вопрос.

– Да. Добровольная научно-исследовательская деятельность.

– И ты действительно считаешь, что такая вещь есть?

– Ну да. Я лишь даю имя и описываю то, чему раньше не уделялось достаточно внимания, и поэтому оно не получило имя и описание.

– Очень интересно, – и я действительно так думаю.

– Спасибо, – улыбнулась она.

Мы немного помолчали, затем я спросил:

– Ну и что? Упомянешь мою привычку в своей работе?

Она немного подумала и ответила:

– Знаешь, наверное… Нет.

– Почему?

– Ну… Это немного другое. Это не парафагия. Это, может быть, какое-то расстройство или нарушение приёма пищи в общем, но не парафагия. Потому что парафагия, как и парафилии, направлена на тип объекта, к которому проявляется патологические влечение. Ну, чтобы было понятнее… Типа вот зоофилия – влечение к животным, а тунцзыданьфагия – влечение к яйцам, отваренным в моче. Ну то есть ты понимаешь, да? Это частные примеры, и вообще тунцзыданьфагию я пока не рассматривала в качестве отдельной парафагии, и вообще особо не рассматривала частные примеры парафагии для того, чтобы сделать параллельный список подобный списку парафилий, но… Ой, я тебя запутаю сейчас со всеми этими филиями и фагиями. Ну вот проще: обжорство – не парафагия так же, как промискуитет – не парафилия. Да, обе вещи не очень нормальны, но они не совсем патологичны и не имеют конкретной направленности, обе достаточно общие, и поэтому не попадают в категории парафагий и парафилий. Твоя привычка эти что-то типа того. Может быть, максимум, это что-то на уровне нимфомании и сатириазиса. То есть не какая-то норма, может, даже какой-то патологический случай, но не конкретной направленности. Чтобы упомянуть тебя, ты должен иметь парафагию какой-то конкретной направленности, типа кайфовать от смешивания яичницы и абрикоса до однородной массы в огуречном рассоле. Так же, как и чтобы упомянуть тебя в работе о парафилии, у тебя должна быть парафилия какой-то конкретной направленности, например, копрофилия. Понимаешь?

– Ну, думаю, что понимаю, да, – стало действительно понятнее.

– Ну вот. Ну и твой случай просто не такой уж интересный, – она забрала мою тарелку, так как я успел съесть рагу, и понесла её к раковине.

– А как по мне, так очень даже интересный. Мне кажется, что мало кто так делает.

– Делает-то, может, мало кто, но от того он интереснее не становится, – холодно ответила она.

Её слова меня немного ранили, даже обидели. Я думаю, что моя привычка несёт в себе интерес для научного сообщества, и интересна сама по себе. Пусть и не для этой ещё-даже-не-представительницы этого самого сообщества. Но, всё-таки, такое безразличие к такой особенности меня немного обидело. Возможно, какой-нибудь другой психиатр сделает на моём случае карьеру и имя, а потом поделится деньгами или хотя бы замолвит за меня словечко, чтобы и мне хоть что-то перепало со всего этого.

Пока Саша мыла тарелку, на кухню, похлопывая себя ладошками по бёдрам, –что было странно, – и устало выдувая воздух из раздутых щёк, зашёл Марк.

– Ну что, животное? Всё жрёшь? – ехидно обратился он ко мне.

– Да с чего это животное? И не жру, а… – я задумался над словом, которое хочу сказать.

– Ешь? – Марк пытался угадать это слово.

– Нет.

– Насыщаешься?

– Нет.

– Употребляешь пищу?

– Нет.

– Питаешься?

– Нет. Это вообще мерзкое слово.

– Чем это оно мерзкое?

– Тем, что когда говоришь его, то во рту как будто размазаны остатки полуферментированной еды на щёках, языке, нёбе, налёт такой бежевый мерзкий.

– Не согласен, – с видом эксперта заявил он.

– Мне пофиг, я так ощущаю. Как и со словом «смачный». Ужас блин, мерзость невыносимая, аж передёргнутся хочется.

– М-да. Странные у тебя ощущения.

– Ну какие есть.

Саша закончила с тарелкой и обратилась к нам:

– Вы чай хотите?

Мы оба ответили утвердительно, а Марк ещё и крикнул Свету, приглашая её пить чай. Саша поставила чайник.

– А знаешь, почему я не животное? – продолжил я наш разговор с Марком.

– Ну и почему? – нарочито театрально он ответил.

– Потому что между людьми и животными ровно одно отличие.

– Ну и какое?

– Люди готовят еду, блюда, а животные – нет.

– Хм… – он задумался на десяток-другой секунд. – Ну, я знаю ещё тогда несколько отличий.

– Ну и каких? – передразнивал я его.

– Люди играют в теннис, а животные – нет. Люди звонят по телефону, а животные – нет. Люди срут унитаз, а животные – нет, – он засмеялся.

– М-а-арк… – упрекающе сказала Саша.

– Ага. Ну… – настала моя пора подумать. – Ну ты назвал какие-то частные примеры.

– И что? Главное, что люди делают, а животные не делают, и вот тебе разница между человеком и животным.

– Не, нифига. Играть в теннис – то есть играть в игры. Животные играют в игры. Котята друг с другом играют, щенята там и всё такое.

– Так, – Марк ждал продолжения.

– Телефон… Ну это, типа, связь, животные просто не нуждаются в связи на дальних расстояниях, а если нуждаются, то у них есть для этого средства, которых нет у человека исходя из его образа жизни. Ну, типа, эволюционно так сложилось. Ну и это частный пример использования технологий, то же самое, что говорить, что животные не строят ракеты, а люди строят, и в этом разница между людьми и животными.

– Ну так в этом и есть разница, вот ещё один пример ты сам привёл.

– Не. Если смотреть в общем, то мы говорим об использовании технологий. Неважно, как они проявляются. Важно то, что это технологии. И животные ими пользуются.

– Ага, да. Вон, во дворе воробьи недавно робота собрали, он за них теперь семечки собирает везде, – снова засмеялся он, хотя я эту шутку не нашёл прямо уж смешной.

– Да не. Что есть технология вообще? Какая-то хуйня, которая позволяет тебе сделать что-то большее, чем ты можешь без этой хуйни. Ой. Извини, Саша, – я извинился перед ней за мат.

– Всё в порядке, – улыбнулась она.

– И вот, – продолжил я. – И животные используют технологии. Нам показывали фильмы про животных в больнице, там вороны использовали тонкие палочки, чтобы добираться до жучков-паучков в дырах, куда их клюв не пролезает. И обезьяны тоже палки используют. Тоже чтобы совать их в деревья и доставать термитов. Или кого они там едят? Ну и камни они тоже используют, чтобы колоть кокосы или что-то такое.

– Хм… Да, отлично. Никогда не думал, что меня переспорят, используя знания, полученные в ходе пребывания в дурке, – он засмеялся, и я понял, что он не особо придаёт значение нашему спору.

– Ну, всякое бывает… – выдохнул я.

Света зашла на кухню, Марк подставил к столу ещё один стул, чтобы мы сидели все вместе. Она подсела к нам.

– А унитаз? – продолжил он.

– Я думаю, что в природе есть животные, которые срут в определённом месте или хотя бы не где попало. Организация социальная какая-то есть ведь у всех. Может, обезьяны какие-нибудь не срут где попало. Или ещё кто. То есть какая-то культура сранья, ограничения сранья присутствуют где-то наверняка. Да и просто это рационально – насрёшь где попало, а тебя потом хищник выследит. А унитаз – как раз такая культура сранья, ограничение, к которому приучают, как животного, дрессируют, и потом людям стыдно и неудобно срать не на унитазе.

– Про что вы говорите? – удивлённо спросила Света.

– Про различия между человеком и животными, – ответил ей Марк, улыбаясь.

– А. Ну да. Кошки вот в лоток ходят же. Чем не унитаз?

– Вот! Вот! Про что я и говорю! – обрадовался я.

– Ну это же не совсем природное… – протянул Марк, думая на ходу. – Типа это же люди для кошек придумали.

– Но ведь кошка животное? Животное. И она пользуется лотком как унитазом? Пользуется. В дикой природе не пользуется, потому что там нет унитазов. И человек тоже в дикой природе не будет пользоваться, потому что там нет унитазов. Короче. Культура сранья есть и присутствует что у человека, что у животных, и поэтому объединяет их, – этот пример про унитазы мне не очень нравился и я хотел побыстрее закончить его обсуждение, и мне даже не был особо важен результат.

– Ладно, согласен, – сказал Марк.

– А одежда? – робко спросила Света.

– Да. А одежда? – поддержал её Марк.

– Одежда… Ну… Человек изначально одежды не носил.

– Как это? А шкуры животных? – возмутилась Света.

– Ну, а до шкур животных? – возмутился я.

– А до шкур животных был человек?

– Ну так-то да.

– Ну это смотря кого считать человеком, – пыталась сумничать она.

– Ну вообще, род людей берёт начало как бы о-о-очень задолго до момента, когда люди начали использовать шкуры животных.

– Ну так можно вообще прийти к тому, что мы были ящерицами или рыбами или вообще когда-то одной клеткой, – закатила она глаза.

– Ну да, но это немного про другое. Я говорю именно про биологический род. В школе же биологию проходили? Неандертальцы там, австралопитеки, человек прямоходящий?

– Ну?

– Ну. В какой-то момент, когда человек уже был человеком, он ещё не носил шкур. Следовательно, и не носил одежды. Да и сейчас даже вон всякие племена первобытные в Африке где-нибудь голые бегают.

– Но в итоге-то одежда появилась. И люди её носят, а животные – нет, – отрезала она и скрестила руки на груди.

– Ну… Учитывая назначение одежды, которые заключается в сопротивлении факторам окружающей среды, то я склонен признать одежду технологией. А, как мы уже решили с Марком, животные тоже используют технологии, поэтому это не разница. Плюс, вот всякие ракушки – их же носят водяные всякие твари, забираются в них. Чем не одежда?

– Ну это так-то их дом.

– Ну он же на них? Он выполняет ту же функцию, что и одежда? Да. Так что вполне одежда.

– Ну так-то между домом и одеждой большая разница.

– Это понятно. Только дом ты на себе обычно не таскаешь, на своём теле.

– Палатку можно таскать, – она была довольна тем, что смогла найти такой пример.

– И палатку можно носить. Плащ-палатка. Знаешь такое? Такая же одежда и такой же дом, как и ракушка рачка какого-нибудь.

– Ну… – она задумалась.

– Тут надо подумать над тем, что такое дом. Но я уверен, что дом, который ты буквально носишь на себе, может называться одеждой. Да и вообще – животные умные и живут там, где им не потребуется одежда. В условиях, где им не нужно одеваться. Это только люди дурачки, пошли хер знает куда и теперь вынуждены укутываться в тридцать одежд зимой. Но наверняка есть животные, использующие в каких-то случаях какие-нибудь материалы, чтобы укрыть себя. В конце концов, если свинье жарко, например, то она валяется в грязи. Вот тоже одежда. Косвенно, но одежда. Потому что одежда – это адаптационная технология к неблагоприятной окружающей среде.

– Какие слова ты умные знае-е-ешь, – протянула она, и стало ясно, что теперь ей нет дела до разговора, и что я её раздражал, продолжая его.

– Ага, – я разочарованно вздохнул.

– Знаешь, а блюда, так-то, тоже ведь технология! – сказал Марк, чем немного побесил меня, потому что я тоже устал вести диалог на эту тему. – Ну, огнём-то животные не пользуются, поэтому технология. Исходя из твоих же слов.

– Не каждое блюдо готовится на огне. Под блюдом я имею в виду любое намеренно изменённое что-либо съедобное. То есть что-то съедобное, что было изготовлено из чего-то съедобного, что было съедобно в первозданном виде, но подверглось каким-то намеренным изменениям. Типа вот ты нарвал трав, собрал каких-нибудь плодов, закинул их в полый сосуд и залил водой. Оно там настоялось некоторое время – вот тебе блюдо без огня.

– Всё равно: почему это не технология?

– Ну потому что ты не делаешь блюда для достижения какого-то результата, которого ты не можешь достичь без него! – уже не выдерживал я.

– Как это? А вкус? Вкус блюда всё равно не такой, как вкус его составляющих по отдельности. И вот поэтому это технология. У меня даже есть знакомые, которые учатся на пищевых технологов или типа того.

– Бля… – выдохнул я. – Технология приготовления блюд – это одно. Технология в общем – это другое.

– Вот животным нет нужды готовить блюда, вот они и не готовят. Им хватает питательных веществ и без обработки еды. А вот человеку надо готовить. Мясо жарить, например, потому что так оно лучше насыщает и меньше шанс подохнуть от паразитов, – сказал Марк и заулыбался, ощущая, что побеждает в этом споре, – следовательно, это технология.

– Ну и плюс человек может не готовить и есть сырую пищу, как и животные, – вставила свои пять копеек Света.

– Так. Ладно, – развёл я руками, ощущая, что смысл беседы теряется. – Цель приёма пищи – насытить себя. Результат приёма пищи – насыщение себя. Этого результата достигают и животные, и человек. Этого результата можно достигнуть без приготовления пищи. То есть нет нужды обязательно готовить её. Но человек её готовит. Это другой подход к пище, а не технология. Без палки обезьяна не достанет термитов, поэтому палка – технология. Без приготовления пищи человек всё равно сможет насытиться, поэтому приготовление пищи – не технология. Это присущий только человеку путь эстетики, путь исследования альтернатив…

– Но ведь обезьяны взяли палку в руки тоже в качестве альтернативы? – сказал Марк.

– Альтернативы чему? – я помассировал свой лоб рукой.

– Альтернативы не брать палку и не доставать термитов, – и он заржал.

Я сделал лицо, выражающее мои мысли, а именно протяжное «Бля-я-я…», и устало, как будто сдерживая гнев, выдохнул.

– Вы ещё подеритесь из-за этого, – сказала Саша, ожидающе стоя рядом с давно вскипевшим чайником. – Кому какой чай?

***

– А какой чай у вас есть? – поинтересовался я. Не то чтобы я разбирался в чаях или хотел какой-то конкретный чай. Скорее не хотел. Красный чай, похожий на компот. Его я сейчас не хотел.

Саша порылась в кухонном шкафчике некоторое время, перечисляя, что у них есть:

– У нас есть чёрный простой, есть просто зелёный, есть чёрный с лимоном, есть с шиповником, есть с мятой, есть со смородиной, есть с чабрецом. Ещё чёрный с малиной, чёрный с бергамотом два вида. Зелёный с лимоном, зелёный с грушей, зелёный со сливой, зелёный с мятой. Это всё в пакетиках. Листовой есть чёрный с чабрецом, чёрный с можжевельником, ну и просто чёрный. Зелёный с имбирём, зелёный какой-то китайский, кажется. Китайский ещё есть какой-то, но я его не заваривала никогда, поэтому не знаю.

– А как называется? – прервал её Марк.

– На то он и китайский, чтобы я не знала его название – тут иероглифы! – ответила ему Саша. – Есть ещё травяные сборы всякие, в них ромашка, зверобой, валерьяна и всякое такое. Ну это, наверное, не для чайных распитий чай, а скорее для здоровья. Хотя, может его и так пьют. Есть ещё иван-чай, бабушка прислала летом ещё… А! Ещё есть каркаде в пакетиках. Вроде всё.

Выбор был большой, и я даже в какой-то момент перестал запоминать чаи, потому что их стало слишком много, и наверняка какой бы я ни назвал, он бы оказался в наличии.

– Ого, как у вас их много. Ну… А лимон есть у вас? В смысле свежий? – ответит я.

Марк заглянул в холодильник и достал лимон.

– Тогда можно мне просто чёрный? И опционально ещё какой-нибудь.

– А-а-ам… Ты, типа хочешь смешать чёрный с каким-то и ещё с лимоном? – недоумевала Саша.

– Не. Я просто однажды понял, что часто мне одной кружки чая мало, потому что они у всех маленькие, и не кружки даже, а чашки. А если и кружки, то тоже маленькие. У меня дома большая, и я привык из много чая пить. И вот я бы одну кружку выпил просто чёрный с нормальным лимоном, а другую либо то же, либо какой-нибудь другой, – объяснил я.

– А их надо обязательно разом заваривать? – она всё ещё не понимала меня. – Не, мне не жалко, просто пока ты одну пьёшь, другая не остынет?

– А если их заваривать одну за другой, то они будут слишком горячими.

– Ну их можно разбавить.

– А я не хочу разбавленный. Было бы идеально вообще заварить первую, подождать, и когда её останется половина, то заварить вторую.

Она приподняла брови в удивлении и сказала:

– И с каких пор ты стал чайным гурманом и таким привередой?

– Вот прямо с этого самого, – я улыбнулся ей. – Я не привередничаю, я даже сам это всё могу сделать, просто дай мне чай и две кружки.

– Да нет уж, сама сделаю. Чего только не встретишь в мире… А вам чего, мистер? – улыбаясь, обратилась она к Марку. – Чай из тысячелетних листьев с вершин туманных пиков, заваренный священной водой в сакральном кубке, который растворится после заварки?

– Да, не отказался бы, – сделал он серьёзный вид и подыграл ей. – И можно ещё, пожалуйста, вон того печенья из амброзии? И зачем кубку растворятся?

– Чтобы чай был уникальный и никто больше не мог испить его, кроме тебя.

– Умно. Но не практично.

– В таких делах не до практики. Света, а ты что будешь?

– Просто зелёный, – кивнула она Саше. – Без амброзий, священных листьев, нектаров, манны небесной и всего такого, просто зелёный.

Саша попросила Марка достать из кухонного ящика кружки, что он и сделал, расставив всем по одной, а мне две. На одной был незамысловатый цветной узор на белом фоне, а на другой какая-то спортивная машина. Саша принесла заварочный чайник и достала печенье, а затем ещё принесла сам чай. Пакетик зелёного она отдала Свете, пакетик чёрного с малиной оставила себе, пакетик каркаде отдала Марку. Чёрный в листьях засыпала в заварочный чайник, на котором были нарисованы цветочки, налила в него горячей воды и закрыла крышечкой. После этого залила всем пакетики.

– Ну, а тебе придётся подождать, – обратилась она ко мне.

– Да ничего страшного, в принципе, – сказал я. – Можно ещё для сахара ложечку?

Марк сходил до ящика со столовыми приборами и достал чайную ложку, после чего передал её мне.

– И что, вы любители чая, получается? Столько сортов, – я пытался не допустить появления очередной паузы, которую предчувствовал своим нутром.

– Да я бы не сказал, – сказал Марк. – Мы больше по кофе.

Он указал на кофеварку, стоявшую в дальнем конце кухонной столешницы.

– А почему вы пьёте чай?

– Ну иногда надо же разнообразить чем-то жизнь?

– И то верно.

– Но родители мои больше по чаю. Ну мать, во всяком случае. Иногда. Они, так-то, тоже по кофе, но мать часто ещё и чай пьёт. Ну и для гостей, поэтому так много.

– Да, похвально. Редко где встретишь такой ассортимент, не в каждом магазине чайном даже, – я усмехнулся.

– Да… – протянул Марк.

– А я кофе не люблю, – сказал я. – Оно на вкус мерзкое, кислое, горькое, металлическое, говнистое какое-то, и пахнет мочой и хер пойми чем ещё. Саша, это относится к парафагиям, если людей влечёт к такой мерзости?

– Да я бы не сказала. Пить кофе по большей части норма везде, – ответила она без особого интереса.

– А молоко?

– А что с ним?

– Ну типа это жир в воде со всяким ещё. Это же вообще противная шняга мерзостная. Я понимаю в детстве пить молоко. Типа это нормально, и оно для этого и сделано, потому что в детстве мы не можем добыть или съесть нормальную еду и нам нужна подмога, как и многим другим детёнышам животным, и поэтому мы и называемся млекопитающие. Но во взрослом возрасте? Вот это, мне кажется, тянет на извращение какое-то.

– Тоже почти везде норма. Есть люди, которые не переносят молоко и молочные продукты, но многим нормально, так что почему бы и нет?

– Потому что мерзость…

Пауза, всё-таки, возникла. Но не на такой большой промежуток времени, как я ожидал.

– Ну, как добрался-то? Нормально? На таксу-то деньги остались с передачки нашей? «Передачки», – он повторил. – Такое слово, будто бы ты в тюрьме был.

«Таксу». Никогда не слышал от него таких слов. Обычно он осознанно старается говорить более-менее высокой манерой, чтобы его культура казалась выше среднестатистического обывателя, не говоря уже о среднестатистическом быдле. А слово «такса» в значении «такси»… Весьма невысокое, если можно так выразиться. В этот момент я случайно обратил внимание на его глаза, которые были слегка красноватые. Навряд ли он так устал за день, что его глаза покраснели, а его ум утомился поддерживать высокопарные, – как удивительно, что я запомнил это слово со школьных уроков языков, – тона и выражения.

– Да, я вот тоже хотела спросить. Как добрался? – повторила вопрос Саша.

– Ну… В целом… В целом нормально, вроде. Не сказать, что без приключений…

– А что за приключения? – внезапно встряла в разговор Света.

– Странные.

– Например?

– Ну, например… На такси денег не осталось. Деньги вообще имеют свойство быстро исчезать, особенно в подобных местах. Особенно, когда хочешь съесть чего-нибудь, обладающего вкусом, или когда хочешь посмотреть какой-нибудь новый фильм, которого нет в той огромной коллекции из тринадцати других фильмов, или хочешь новую книжку, или новую пасту для ручки, или тетрадку. Ну или приходит какой-нибудь гондон типа Толяна и просит взаймы немного, обещая отдать после моей выписки, хотя и так уже должен мне. Ну вы поняли. И вот ОСОБЕННО быстро они исчезают, когда не хочешь задерживаться ещё на подольше, на дополнительные пару недель дополнительных обследований, когда вот-вот пора бы уже и валить оттуда, и валить хочется ещё и без дополнительных проблем, во всяком случае без тех, на которые хватило… В общем, не самая простая выписка, я думаю. И так получилось, что на улице я оказался уже где-то ночью. И я пошёл к остановке.

– А нахуя ты пошёл к остановке? – перебил меня Марк.

– Я хотел на общественном транспорте доехать куда-нибудь поближе до вас и потом пешком дойти.

– Ночью? – сказал он это так, будто разговаривает с дураком.

– Чувак. Я потерял ход времени в зимней темноте пока ждал, когда меня выпустят, а на часы в коридоре не успел посмотреть пока быстро шёл до двери, пока меня подгоняли, потому что дверь вечно открытой держать нельзя.

– А-а-а, понятно. А чё, они тебя утром отпустить не могли?

– Там сложно всё. Нужные санитары, нужные медсёстры, нужные заведующие, нужное время и всё такое.

– Прямо как ограбление какое-то, – пошутила Света.

– Ага. Ограбление меня, – отшутился я.

– А тебе обязательно надо было так выйти? Ты подождать не мог и нормально выписаться? – спросила Саша.

– Ну… Там возникли некоторые трудности.

– Что за трудности?

– Позже расскажу, наверное.

– Так, ну и что дальше-то? – Марк отхлебнул из кружки и спросил.

– Ну так вот. Прихожу я на остановку, думаю ща подожду и поеду, мелочь на проезд оставалась. И тут подходит ко мне… Бля… – я до сих пор был удивлён этим случаем и только сейчас начал в полной мере его осознавать, потому что наступили условия, в которых это можно сделать.

– Кто подходит? – спросила Саша, обхватив свою чашку обеими руками и держа её на уровне своей груди.

– Я даже не знаю, как его описать. Короче гомошлюха какая-то подходит. И знаете, что говорит? «Мне кажется, что ты хочешь, чтобы я тебе отсосал»! – сказал я с восклицанием, ибо это было действительно нечастое явление, во всяком случае на моём опыте.

– Подожди, что? – переспросила Саша.

– Типа пидор к тебе клеился? – спросил Марк.

– Ну типа. Просто подходит, как будто это какая-то бордельная улица, рынок ебли, и предлагает мне отсосать.

– Пиздец, – прошептала Света.

– А то!

– Ну и чё ты? Чё ты? – заулыбался Марк.

– Ну а чё я? Он сказал, мол, за мелочь давай. Ну и я так пораскинул мозгами…

– Еба-а-ать, – Марк громко засмеялся.

– Да уж, – снова прошептала Света.

– Ну типа я там хер знает сколько времени нормально даже подрочить не мог, а тут такой случай, да ещё и так дёшево, – я пытался аргументировать своё решение.

– Во-во, поставьте себя на его место, – поддержала меня Саша.

Я налил себе уже заварившейся заварки из чайника, долил горячей воды, взял несколько кусочков лимона, но потом положил их обратно, так как выявил зависимость, что сперва надо добавлять сахар, а потом лимон, иначе вкус будет другой. Положив три чайные ложки сахара, я помешал их некоторое время, а затем добавил те кусочки лимона, что отложил ранее, и снова начал мешать. Чтобы сахар уже был более-менее растворённый, и лимон мог пропитаться сладким чаем, и в то же время отдать свой сок именно в чай, а не в ещё нерастворившийся сахар, хотя изначально я планировал сперва положить лимон, потом на него сахар, и только потом добавить чай. Но было принято решение действовать иначе. Этот мой побег в мысли и заваривание чая был прерван улыбающимся Марком:

– Ну и что дальше-то?

– Ну и пошли мы за остановку, там он начал своё дело. Я не особо ощущал, потому что это как бы и противно, и, по идее, вроде, приятно, но одновременно это как-то вообще не то. И я глаза отвёл, стою, ни то, ни сё, и тут чувствую странные какие-то ощущения… – я продолжил, но мне было неловко.

– Что за ощущения? – спросила Света.

– Ну, в общем, открыл я глаза, смотрю – а он пытается вставить в себя мой…

– Фу-у-у! – простонала Саша.

– Еба-а-ать! – Марк засмеялся пуще прежнего.

– Ну и я про то же. Я от него сразу отошёл, говорю, мол, чё ты делаешь, а он меня успокоить пытается, типа всё нормально, в оплату включено.

– Ужас, – прошептала Света. – И что дальше?

– Да. Ну и, короче, он говорит, типа, извини, давай дальше, и берёт снова в рот.

– Погоди, – сказал Марк, отдыхая от смеха. – То есть ты ему снова дал свой хуй?

– Ну да.

– Пиздец ты лютый чувак. Я бы не решился.

– Ну я просто подумал, типа, ну раз так хочет эту мелочь, что готов свою работу так старательно выполнять, то можно и попробовать, наверное…

– Так, и чё дальше?

– Ну я глаза не закрывал уже, наблюдал, и, короче, заметил, что он крови напускал на член мой.

– В смысле? Как это? – Саша в непонимании округлила глаза.

– Он сказал, что у него какие-то ранки во рту, и типа из них могла начать кровь политься.

– Фу-у-у, бля-я-я… – протянул Марк.

– Ну я сразу же, конечно, действие всё это прекратил, потому что это уже вообще ни в какие рамки не лезет. Оттолкнул его, он лезть продолжал дальше, ну и я ему стукнул немножко, чтобы отстал.

– Ебануться, – удивился Марк. – Я бы на твоём месте сразу оттуда ушёл, даже не стал бы в первый раз соглашаться, не говоря уже чтобы продолжать после попытки в жопу запихнуть мой хуй.

– Ну, я бы сейчас, наверное, тоже отказался. Но знаешь… Воздух свободы там, лютая неудовлетворённость, да и выглядел он в полумраке не так уж и отвратно… Не, отвратно, конечно, но за счёт полумрака, в принципе, можно было фантазией дорисовать что-нибудь получше. Да и он не для того, чтобы на него смотрели, в принципе, – оправдания лились сами по себе из моего рта.

– А как он выглядел? – поинтересовалась Света.

– Ну… Ну такой, роста примерно моего, может чуть пониже, худой достаточно, волосы чёрные, чуть ниже ушей.

– Звучит симпатично, если не брать в расчёт, что это мужчина, – Марк всё продолжал забавляться этой историей.

– А глаза какого цвета? – Света задала один из самых тупых вопросов, какие только можно задать в такой ситуации.

– Извини, но не заметил как-то, – ответил я, что позабавило Марка и Сашу.

– Просто… А имя спросил? – всё-таки, вопрос тупее ей найти удалось, но, что крайне удивительно, у меня был на него ответ.

– Я, конечно, не знакомлюсь поимённо со всеми, кто на ночной остановке случайно находит меня и предлагает отсосать, но конкретно в данном случае… У меня там друг недалеко живёт…

– Какой? – спросил Марк.

– А, да ты его не знаешь. Коля.

– Да, не знаю, – отрезал он.

– Так вот. Он там недалеко живёт, а этот чувак, видимо, там ошивается в последнее время, и люди знать его начинают. Ну или хер знает, но Коля мне сказал, что зовут его Лупарь. Ну, в смысле это не его имя, но кличка у него такая.

– Лупарь? – продолжила Света. – Это, типа, глаза выпуклые у человека?

– Понятия не имею, – я действительно не имел такого понятия в своём словарном запасе.

– Ну глаза-то у него выпученные были? Ну или как это сказать? – как я понял, Света пыталась найти зацепку для раскрытия какого-то дела.

– Не обратил внимание. Ну такие, вроде немного. Я бы не сказал, что прямо из орбит выскакивают, но типа объёмные, вроде, хотя я не смотрел прямо в глаза его или на глаза ему, да и темно было.

– Всё поняла. Ну я знаю его, да, – сказала она и замолчала.

– Ну? И что ты знаешь? – после небольшой паузы спросил я.

– Ну… Был в универе, короче, один парень. Не у нас на факультете, – обратилась она к Саше, – а на другом.

– Каком? – заинтересовалась Саша.

– Да не важно. Был парень, короче. Ну такой, со странностями. Ну типа не какой-то прямо жуткий, типа в плохом смысле ненормальный, но такой, не самый обычный. Но не привлекательно необычный, а немного отталкивающий. Ну типа говорил странные вещи, одевался странно, дружил тоже со странными какими-то ребятами. Ну и в группе его чморили иногда. Ну мне друзья с других потоков рассказывали, кто пересекался. Он по учёбе, вроде, сперва продвигался нормально, но потом в ней проблемы начались. Не знаю, почему. Ну и его отчислили по итогу. И после этого он вроде вообще скатился, вообще маргиналом каким-то стал, прямо страшно даже от историй о нём было. Типа какая судьба у человека может быть. Ну и кто чморил его, они, вроде, какую-то подобную кличку ему и придумали. И те ребята мутные, с которыми он общался, с ними у меня тоже с других потоков контактировали. Те и рассказали, что он подрабатывать начал… Ну ты понял.

– М-да-а-а-а… – протянул Марк после нескольких секунд молчания, – вот тебе и Ижевск – большая деревня.

– Мир тесен, однако, – констатировал я факт.

Повисла небольшая пауза для приличия, хотя никому, мне кажется, не было особо жалко Лупаря. Конечно, с его историей его образ немного полнее. Но всё ещё отталкивающий. О нём не хочется думать, его не хочется жалеть.

– Ну, и короче я слышала, что он спиздоный ходит, – отрезала тишину Света.

– Ну… Это не очень хорошо, – удивился я. Это действительно было не очень хорошо.

– Ну это слухи, но вроде так говорят, поэтому его и гнушаются все, – продолжала она. – Да и говорят так те типы, с которыми он тусовался.

– Хуёво, – сказал я.

– Хуёво, – сказал Марк.

– Да мне кажется нечего переживать. Он же только отсасывал тебе. Ну типа в жопу же ты к нему не залез-таки? – Света не унималась.

– Нет, не залез, конечно… Но он кровью мне писюн измазал, и это, мне кажется, не очень благоприятный фактор, – мне даже взгрустнулось немного после таких вестей.

– Саш, ты не знаешь, можно так от спиздозного подхватить что-нибудь? – обратилась она к молчавшей в шоке Саше.

– Н-ну… Ну что-нибудь-то точно можно подхватить, а вот ВИЧ или СПИД – не знаю. Вероятность есть, я думаю. Тебе надо в больницу сходить, – обратилась она ко мне.

– Да, точно надо. Только не сейчас, не завтра, не через неделю. Я читал про Фредди Меркьюри, и про Райна Уайта ещё. СПИД развивается не сразу, ему время надо, типа несколько недель или месяцев даже может пройти, – сказал Марк.

– Нам выдавали в универе листовки, там написано, что анализы лучше делать спустя несколько недель. Я могу принести тебе, если надо, – сказала мне Саша и дополнила: – Там номера есть, адреса, вся информация.

– Хорошо, буду признателен, – ответил ей я.

Признаться, меня это не сильно напрягло. Нет, напрягло, конечно, и сейчас я с пустыми глазами смотрю в пол и думаю об этом, а где-то на заднем дворе сознания раздаются крики «ДА ЁБ ТВОЮ МАТЬ, БЛЯ-ЯДЬ!!!», но в целом мой уровень самоконтроля позволил мне оставаться практически невозмутимым в данной ситуации, хотя бы внешне, чему я приятно удивлён.

– Да не загоняйся ты, не накручивай себя, – Саша обратилась ко мне.

– Согласен. Типа это ведь ещё не точно всё известно, да не факт, что ты заразился, так что не расстраивайся раньше времени, – добавил Марк.

– Да, и я говорю, типа, может это просто слухи о нём распускают, – сказала Света.

«Сука ты тупая, если это ёбаные слухи, то нахуя ты их распускаешь, ёбаная ты пиздень сука тугоумная», – хотелось мне ответить ей, но, с другой стороны, если это правда и Лупарь действительно спидозный, то то, что она рассказала это, может быть даже и на пользу. Хотя польза тут относительная. Я мог бы не узнать и жить нормально. Хотя так-то есть. Зная, я могу быть осторожным и не заразить других.

– Да, хорошо, посмотрим, что как сложится попозже, – шмыгнул я носом и помассировал глаза, закрыв их.

– Давайте. Не будем. Загоняться, – проговорил Марк. – Мы тут не грустить собрались. Тем более, что всё может ещё и обойдётся.

– Да. Чего грустить, если всё ещё неясно? Лучше расскажи, что дальше было, – поддержала его Света.

– Дальше… – я пытался вспомнить на каком моменте остановился в своём рассказе, и, вроде бы, вспомнил. – Короче, после этого я пошёл к Толяну, думал, он мне денег отдаст, которые мне должен. Но я только примерно знал, где он живёт, поэтому найти его не удалось.

– Жаль, – процедил Марк. – Эта сука мне тоже должна прилично. Ещё чуть-чуть и батя мой долг будет выбивать из него.

– Ну так вот. Я думал, что денег подниму и либо на троллейбусе или автобусе поеду, либо такси поймаю. Но не вышло, поэтому я пересёкся с Колей, который мне и рассказал, что Лупаря Лупарём зовут, и потом пошёл обратно на остановку.

– На остановку-то зачем? – спросила Саша.

– Ждать транспорт – делать-то нечего больше.

– А Лупарь?

– Он свалил к тому моменту уже. Ну и я постоял немного, понял, что ждать нечего, и пошёл пешком.

– Чё, пешком до нас хотел дойти? – Света ухмыльнулась.

– Да. Что ещё делать-то?

– А к другу ты не мог заявиться переночевать или денег взять? – спросила она.

– Да, конечно. Во-первых, я обещал, что приду сюда. Во-вторых, буду я сейчас ещё напрягать друга, заваливаясь к нему ночью. В-третьих, буду я как Толян ещё денег занимать. Чем мне отдавать-то их? – я ответил, а Света вздохнула после моих слов и заткнулась.

Я продолжил:

– Ну и побрёл я, короче, вниз, в сторону Кирова.

– В сторону Кирова нахуя? Лучше бы по Холмогорова пошёл. И там бы на Десять лет Октября, и потом бы через частный сектор до нас, – сумничал Марк.

– Да мне, если честно, не до рационального планирования маршрута было: зима, ночь, я один, без денег, голодный и уставший, и мне ещё хуярить километров десять, – ответил раздражённо я.

– Ну, в таких ситуациях как раз-таки и нужно рациональное планирование…

– Да, знаешь, тут ещё такое дело, что ебал я ещё и через частные сектора идти, блядь, поздней зимней ночью, нахуй. Хуй бы я дошёл до вас, блядь, меня бы там нахуй убили и разделали бы к хуям, и съели бы нахуй местные людоеды какие-нибудь ёбаные, или секта ебаная какая-нибудь очередная поймала бы и на органы нахуй пустила, перед этим выебав меня всем приходом блядь, или в рабстве бы продержав, сука, или в это ёбаное рабство бы и отправило нахуй в глушь какую-нибудь ёбаную блядь, – думаю, нет ничего ненормального в том, чтобы быть немного нервным перед лицом возможной смерти, пусть и возможной, пусть и не прямо-сейчашней, но всё-таки нежеланной и преждевременной, и ещё, более всего раздражающе, незаслуженной и нечестной.

– В принципе, ладно, – Марк не стал спорить.

Медленное, оттянутое осознание потенциальной и почти близкой медленной и мучительной позорной смерти немного отбивало моё желание рассказывать свои историю, да и вообще что-либо говорить и с кем-либо общаться. Я ощутил, что, похоже, это тот популярный во всяких историях момент, на котором жизнь делится на «до» и «после». Знак в тумане о том, что, скорее всего, конец близок, но не сто процентов, потому что в тумане не разглядеть. Огромная надпись с названием главы: «ЭПИЛОГ» с маленьким, почти незаметным вопросительным знаком после. Звонок от судьбы о судьбе, звонящий в моей голове какофонией из камнепада и индустриальных шумов самых громких заводских машин со взрывами бомб из старых фильмов, звучащих всё новее и громче, пока я грустно выдыхаю накопившийся во мне углекислый газ, ощущая этот шум дрожью страха в моих ногах и руках. Я отрешённо отпил ещё чаю, пока пытался успокоиться и отдалиться от этих мыслей, а потом ещё, и кружка оказалась наполовину пустой, а чайник, по моим представлениям, всё ещё был достаточно горячий. Ища глазами пакетик для второй кружки, попутно гадая о том, что стоило бы, быть может, выпить ещё этого простого чая с лимоном, но зачем мне тогда вторая кружка в таком случае?

Саша, увидев, что я ищу пакетик чая, быстро поднялась со стула, сходила к шкафу, несколько секунд повыбирала, а затем достала один пакетик, вернулась и передала его мне.

– Со смородиной, – улыбнулась она.

– Спасибо, – ответил ей я.

Со смородиной меня вполне устраивал. Я положил пакетик в кружку и залил водой.

– Дальше я пошёл по Кирова, – всё-таки прерывать повествование на полуслове мне было неприятно, поэтому я решил продолжить. – Там меня чуть не отпиздили.

– Кто? – с удивлением спросила Саша.

– Да какие-то встретились… Случайные алконавты какие-то. Говорить нормально не могут, а что-то докопались. Типа я смеюсь над тем, что один из них подскользнулся и упал. А я просто улыбался, потому что настроение поднялось.

– И что ты? – Марк опередил в вопросе Сашу, которая уже было открыла рот, чтобы задать мне его.

– Ну я сперва пытался как-то выйти из разговора, но не получалось. Ну и я решил, что всё, пришла пора побыть мужчиной и постоять за себя, но тут машина внезапно подъехала.

– Какая машина? – спросила Света.

– Десятка, если это так важно, – ответил я. – И вот она подъехала, и оттуда мужик вылазит и говорит: «Пацаны, не знаете, где тут пива купить можно?». А те двое, что до меня докопались, говорили, что на пятачке где-то есть ларёк или на остановке какой-то. И они такие, типа, не, не знаем, потому что они что-то бубнили про «мало осталось», ну а я-то парень не глупый, крикнул мужику, что знаю, и мы поехали.

– Ого, какое совпадение удачное! – удивилась Саша.

– Да, я тоже удивился. Повезло, причём прилично.

– Да уж… Если ты в полупустом городе на Кирова можешь найти себе неприятности, то хорошо, что не пошёл через частный сектор, – Марк усмехнулся.

– Да это не я их нашёл, а они меня. Больно они мне нужны, искать их ещё блять.

– И чё, мужик довёз тебя? – спросила Света.

– Ну да. Только он странный был – капец, – я приподнял брови и помотал головой, давая понять, какой капец он был странный.

– А чё странный?

– Да он такие вещи рассказывал… Он, вроде, нормальный, но какой-то ебанутый. Типа он, вроде, вопросами серьёзными задаётся, но решения у него какие-то ёбнутые.

– Например?

– Ну он про педофилию со мной разговаривал, типа с каких лет можно ебать и ебаться.

– А ты имя его запомнил?

– Да, Андрей зовут.

– А номер машины?

– Нет, не обратил внимание.

– Андрей на десятке. Ну запомним. Скоро в новостях увидим, наверное.

– Почему?

– Ну поймают педофила потому что, – Света сказала это так, будто это что-то предельно очевидное.

– Да не педофил он. Он сказал, что любому педофилу ебало набьёт, а то и вообще убьёт. А насчёт возраста он сказал, что природой заложено начинать ебаться с наступлением месячных у девочек и появлением спермы у мальчиков.

– Типа в одиннадцать-двенадцать лет что ли?

– Ну типа.

– Ха! Ну пускай попробует пожить с такими взглядами. У самого дочь если кто-нибудь оприходует в двенадцать лет, то сам же первый и полезет с кулаками на того, кто оприходовал. А если это мужик какой-нибудь будет типа него… – она помотала головой.

– Он сказал, что сейчас просто в обществе взгляды неправильные, и поэтому это кажется ненормальным.

– Ну конечно, как иначе-то? Все неправильные, один только он правильный, – издевательски проговорила она.

– Я с ним согласен, так-то. Он, конечно, полезет с кулаками на того, кто его дочь оприходовал, как ты выразилась, но потому что сам взращён так, и это трудно уже изменить, пусть даже он и понимает, что вроде бы ничего такого и не произошло. Типа раз это заложено уже на подкорке, то тут хоть что делай, но ненависть чувствовать будешь. Глубокая перестройка себя нужна, чтобы позволить кому-то чпокать свою дочь двенадцатилетнюю. И не только себя, но и её матери, других родственников, самой дочери… Короче, по природе сношаться с начала полового созревания, обозначенного соответствующими изменениями. А по-современному – только с определённого возраста. И он говорил, что это конфликт природы и культуры, и что природа всё равно возьмёт своё, и что лучше людям начать менять себя, а не пытаться подчинить природу. Сложный вопрос, короче.

– А ещё что рассказывал? – спросил Марк.

– Ну вот то, что я рассказал, это ещё более-менее нормально. Ебанутое заключается в том, что он мне рассказал, как жену свою сумасшедшую в дурку сдаёт постоянно.

– Заче-е-ем? – удивлённо протянула Света.

– Ну, как он это всё рассказал… Она какая-то шизофреничка или хуй пойми, и на неё иногда находит, видимо, обострения. И он её доводит, потом санитаров вызывает, и они её увозят.

– Пиздец, – сказала она.

– Это ещё не пиздец. Он мне историю рассказал, как в последний раз её сдавал недавно. Вот это пиздец.

– И что рассказал? – Марк был заинтригован.

– Ну, как бы это сказать… Короче, она, жена, пошла срать, а он к ней нахуй вломился, дверь с петель нахуй снёс, отпиздил, в говно потыкал, она ёбнулась от такого, походу, и он вызвал санитаров, и они её увезли.

– Еба-ать, – удивился он.

– Пизде-е-е-е-ец, – ещё более удивлённо протянула Света.

– Ужас блять, – еле слышно прошептала Саша.

– Да я тоже удивился. Кто вообще такие истории незнакомцам рассказывает? Пиздец просто.

– И что потом? – спросил Марк.

– А потом он начал философию мне затирать, мол, разрушил бы ли я чью-то жизнь, про бездну блять что-то, потом мы на Удмуртскую к шлюхам заехали, он хотел, чтобы я погулял или просто в машине посидел впереди, пока он их сзади шпилит, но я отказался. Он решил, что меня довезёт и потом к ним доедет. По пути после этого мы особо не разговаривали. Ну, разве что я ему рассказал про теорию двойного послания в популярной музыке. Ну и всё. Доехали до сюда. Он ещё со мной попросился, типа, будут ли тёлки и можно ли к нам. Я отказал, мы попрощались, и он уехал.

– Пиздец, каких только ебанутых нет, – сказала Света.

– Сегодня твой удачный день, похоже, – посмеялся Марк.

– Ага, магнит на странных людей активировался, – хихикнула Саша.

– Хорошо, что он тебя не увёз никуда, – Марк добавил и ещё посмеялся.

– И не выебал, – внезапно дополнила его слова Света.

– Све-е-ета-а-а, – с упрёком протянула Саша.

– Да уж… – устало закончил я.

Я отпил ещё чаю, завершив его пребывание в одной кружке, и подвинул к себе другую. Она была в меру горячей, и я добавил в неё сахар.

Наверное, где-то с минуту мы молчали. Не знаю, о чём думали они, но я не думал ни о чём. Я смотрел сквозь чай, пытаясь разжать ментальные мышцы, чтобы чувство напряжения в мозге прошло, потому что ощущение было как будто какие-то накаченные руки стальной хваткой сжимали некоторые участки моего мозга. Это было неприятно. Хотя, было бы удивительно, если б от мыслей про возможный СПИД мне было приятно. Наверное, видя, как я вновь ухожу в загон, Саша обратилась ко мне:

– Так и что там у тебя за неприятности были, что тебя выписывали так проблемно?

Марк и Света тоже подняли свои взоры ко мне.

– Да особо-то неприятностей и не было. Когда состояние было нормальное и я уже не валялся по куче часов на кровати, то есть пошёл на поправку, мне снизили дозу лекарств, то я стал соображать яснее. Ну и там был один мудак, который до меня постоянно доёбывался с какими-то мудовыми абсолютно вопросами. И спорил со мной о хуйне всякой. Я, главное, с ним разговаривать вообще не хотел, но он постоянно меня доёбывал. И, короче, в один день мы повздорили прилично так, ну и небольшая драка организовалась у нас с ним. Поэтому меня потом санитары доёбывали. Типа, мол, я буйный. И этот долбоёб ещё им постоянно пиздел про меня.

– И чё, они верили ему? – Света спросила со странной смесью презрения и интереса.

– Ну видимо верили, может, любимчик он был у них, хуй его знает. Ну и по итогу санитары пиздели медсёстрам, медсёстры – врачам, и всё такое. Ну а врач там только один был нормальный, который меня уважал, а я в ответ уважал его. Он мне много интересного рассказывал про психику человека, что он думает, что у человека есть как физическая энергия и он может устать, так есть и психическая энергия и он может устать. И, типа, в этом кроется понимание природы психических заболеваний – человек просто изнашивает свою психику, как может износить своё тело чрезмерными нагрузками, и поэтому зарабатывает всякое. Ну, конечно, генетика и другие факторы тоже роль играют. Но вот это тоже.

– Так это очевидно, вроде, – сказал Марк.

– Это очевидно, когда тебе рассказывают об этом. Но не услышав рассказ, ты бы до этого и не догадался бы, потому что даже не думаешь об этом, – ответила ему Саша.

– Ну и вот. Он учил меня всякому, справляться со стрессом там, с депрессией. Научил меня методу «обрыва» плохих мыслей. Сказал, что двигаться надо, потому что человеческое тело заточено под движение, и если им не пользоваться, то оно будет давать сбои как на физическом плане, так и на психическом. И вообще он воодушевлял меня, наставлял. Отличный человек, очень интересный и добрый. Надеюсь, у него всё хорошо будет.

– Что-то ты на спортсмена не похож, – как всегда, в лоб сказала Света.

– Так тут дело не в том, чтобы быть похожим на спортсмена. Дело в том, чтобы просто двигаться хоть иногда, хоть чуть-чуть. Но желательно, конечно, почаще и в достаточном количестве.

– Угу, – промычала она. – И дальше что?

– Ну вот. И с этим врачом у меня нормальные отношения были, а с другими не особо. В смысле не было отношений. Он какие-то все вялые были, незаинтересованные, поэтому с ними особо и не выстроишь продуктивной связи. И санитары-то им и пиздели. И медсёстры.

– А что пиздели-то? – поинтересовался Марк.

– Ну они просто подмечали всю хуйню относительно меня. Типа там суп не доел, кровать не заправил, палату мыть ленится, с таким-то таким-то конфликтует, допускает агрессивные высказывания. И всё такое.

– А тот врач не мог за тебя заступиться?

– Ну он один, а тех несколько. Плюс весь персонал долбоёбов. Не, там были, конечно, и нормальные санитары, и нормальные медсёстры, но и тех, кто были уебанами, уже хватало с лихвой.

– И что по итогу?

– По итогу они хотели меня задержать ещё на дополнительные обследования, плюс ещё под предлогом, что я ещё не готов к выходу обратно в общественную жизнь, и вообще они там думали или хотели поставить мне вялотекущую шизофрению.

– О господи! – Саша злостно воскликнула, закрыв лицо рукой.

– Что такое? – обратился к ней Марк.

– Да просто… Да блин. Эти тупые уебаны… – последнюю часть она прошептала, стиснув зубы. – Они всем подряд ставят эту вялотекущую шизофрению. Это долбоёбы, а не врачи!

Её весьма разозлили такие новости, хотя, похоже, для неё не такие уж это и новости.

– Вы вообще знаете, по каким критериям они ставят это? – гневно продолжала она, обращаясь к нам. – ПО ЛЮБЫМ! Просто наотъебись! Типа если ты просто интересный человек, какой-нибудь креативный там, или, не дай бог, какой-нибудь деятель искусства или философ, или просто знаешь много, или хоть чуть-чуть умеешь думать, то всё… То есть если ты не быдло серое, у которого из интересов только на заводе гайки покрутить да пива попить после, то всё, прощайся с нормальной жизнью – ты шизофреник, поздравляю!

– Я согласен, – я был с ней согласен. – Они просто под одну гребёнку всех сметают, вообще не смотрят на специфику.

– Ты бы видел критерии этого… говна, которое по ошибке зовётся диагнозом, – продолжала она, даже покраснев от злости. – Это абсолютно бессмысленный диагноз, который раньше ставили по политико-идеологическому усмотрению, а теперь… По долбоебическому. Нам давали читать, да и вообще историю шизофрении рассказывали как диагноза. Ещё сам Блейлер, который шизофрению ввёл как диагноз, нёс бред по типу: «Если человек артист, художник, философ, переосмысляет устоявшиеся вещи и придумывает новое, или просто интересен как личность, то он шизофреник!». Это не цитата, но в общих чертах так. Да, отличная наука, отличная медицина! Браво великим умам! Сам-то он, наверное, себя шизофреником не считал. Хотя, сука, по его же критериям он и есть шизофреник: проявил философский интерес и «открыл» шизофрению. А уж если с ним было о чём поговорить, то есть он был интересен как личность, то тут уж неизвестно, как он избежал участи пациента… Что за тупые люди вокруг, да ещё и с такой силой…

Страсть её к этой теме была столь ярой, что мне даже стало не по себе.

– А чё ты тогда на психиатра учишься, если тебя так это раздражает? – очередную глупость спросила Света.

– Меня не раздражает ЭТО, – немного успокоилась Саша. – Меня раздражают глупые люди, которые делают и говорят глупые вещи, а от этого потом страдают толпы людей, а дураки эти не несут никакой ответственности. Как удобно! Учиться кучу лет, чтобы по итогу только и твердить: «Вялотекущая шизофрения! Вялотекущая шизофрения!», как бабки на базаре товар свой продвигают.

– Да и сама концепция шизофрении весьма странна. Сборная солянка каких-то синдромов разносортных, – добавил я.

– Вот! Иногда, конечно, кроме как «шизофрения» никак описать нельзя ситуацию у больного. Но во многих случаях её ставят просто потому, что у врача обед через пять минут или перекур и он не хочет задумываться, напрягаться. Если вообще он когда-либо хочет задумываться и напрягаться. Вот ты, – обратилась она ко мне. – Ты же вот нормальный человек. Ну да, есть там какие-то проблемы незначительные. Но чтобы приплетать сюда шизофрению? Ты что, видишь галлюцинации? Бредишь? Человека от шляпы не отличишь? Ну конечно отличишь! Так причём здесь шизофрения? «Вялотекущая»? Она либо ШИЗОФРЕНИЯ, либо НЕ ШИЗОФРЕНИЯ! А «вялотекущая» и подобная ей мусорная фигня просто придумана чтобы людям жизни ломать!

– Несостоятельность такого диагноза, конечно, вне всяких вопросов, – решил поддержать диалог Марк. – Но что, если тогда слово «шизофрения» не значило так много, как сейчас? Ну, типа, когда Эйлер или кто там описывал это понятие, то он, может быть, не подразумевал, что это будет такое клеймо? Типа шизофрения и шизофрения, не болезнь, а просто термин для описания артистичности или интеллектуальности человека? Лёгкого безумного гения?

– Да не важно, что он там подразумевал или не подразумевал… – грустно произнесла Саша. – Важно, что к ярлыкам и халатности это пришло.

Марк обнял её и сказал, что хватит стрессовать по вещам, которые сейчас не изменить.

– Я вот выучусь и изменю это всё, – сказала она. – Наведу там порядок.

– А чё, какие-нибудь истории интересные-то у тебя есть? – спросила Света у меня.

– Есть. Тебе какие интересны: где пацаны друг друга в жопу ебут, или где они пиздятся чуть ли не досмерти из-за сигареты? – я говорил сарказмом.

– Подожди, ты же ещё не закончил, – сказала Саша.

– Да, точно, – прошлая история действительно не закончена. – Короче. Деньжат, что я скопил, плюс от вашей передачки, плюс от родителей, плюс сигарет, которые я наменял, хватило, чтобы отсыпать немного на лапу гнойным этим сукам. Санитарам и сигарет хватило, чтобы задобрить их, чтоб перестали хуйню нести, а вот врачам подавай шоколад и коньяк и всю хуйню эту. Достать мне это негде было, конечно, поэтому я так и подходил к ним по одному, говорил, мол, так и так, был бы очень признателен, если б вы пересмотрели мой случай, что он пустяковый, и что вот видно же, что я парень нормальный, и что нет нужды меня тут дальше держать, обследовать, и что я даже отблагодарил бы их за проявленную заботу обо мне, да кроме суммы небольшой скопленной ничего нет. И, конечно же, есть среди них такие, которым не совестно даже у пациентов копейки забирать, пусть это даже реально мелкие суммы. В итоге договорились, но там бюрократическая машина уже была запущена, поэтому пришлось подождать немного, чтобы ни у кого проблем не возникало потом. Они нарисовали какой-то размытый мне диагноз, не такой серьёзный, а так, по хуйне. Ну и тот врач, с которым я подружился, тоже помог, конечно. Бесплатно, причём. Говорю же – очень уважаемый и хороший человек… А санитары, я видел, даже отпиздили того мудня, из-за которого у меня проблемы были. Не из-за меня, конечно. Он там как-то провинился люто. Но тем не менее… Короче, вот такая история в общих чертах.

Я закончил рассказ и съел один бутерброд с овощами, запил его чаем. Марк, видимо, только сейчас заметив бутерброды, тоже съел пару штук и долил себе чай.

– Ну давай теперь ещё байки трави тогда интересные, – Света «вежливо» попросила меня.

– Ну… Байки про гомоеблю в жопу и про драки из-за хуйни может рассказать любой, я думаю: и из дурки человек, и из тюрьмы, и из армии… Так что не знаю, что тебе интересно. Знаешь ведь, наверное, что всякие аксессуары забирают при поступлении в приёмный покой? Кольца там, цепочки, крестики?

– Ну да.

– Ну так вот. Мне рассказывали, что один чувак пронёс-таки крестик небольшой.

– И что случилось?

– Он его, короче, заточил об стены и пол и потом то ли сам вскрыться пытался им, то ли вскрывал кого-то. Крови было… – я помотал головой, как будто сам видел это и до сих пор удивлён.

– Ужас, – удивилась она. – Ну а может что-то повеселее?

– Повеселее? Это психбольница, а не цирк. Тут если цирковые номера делают, то это нихуя не весело.

Света немного помолчала и потом спросила:

– Ну… Может случае какие интересные есть среди больных?

– Да, мне бы тоже было интересно это послушать, – подхватила её Саша.

Я призадумался на минуту-другую, и вспомнил один случай.

– В общем, я же сказал, что подружился с врачом и он мне многое рассказывал?

Ребята кивнули.

– Рассказывал не только потому, что мы подружились, а ещё и потому, что у меня интерес ко всей этой теме психиатрической есть. Он предположил, что он есть у меня от того, что я хочу лучше познать себя, считаю, что со мной что-то не так, и пытаюсь понять, что со мной не так, и этим подсознательно мотивирован на поиск новой информации. Это может быть и так. Но это не суть. Суть в том, что мы обсуждали многое, он рассказывал многое. И вот однажды в отделение поступил очень необычный пациент…

– Насколько необычный? – Саша была заинтригована.

– ОЧЕНЬ необычный, – я пытался сказать так, чтобы нагнать как можно больше таинственности.

– Необычный даже по меркам психушки? – заметила Света.

– Да. Необычный даже по меркам психушки.

– И что с ним было? – Марк тоже заинтересовался.

– Короче… У чувака были проблемы, причём охуеть пиздец какие, и никто не знал, что с ним делать.

– Какого рода проблемы? – спросила, конечно же, Саша.

– Вот это сложный вопрос. Чёткую картину врачам было трудно представить и описать. Мой друг-врач рассказал, что они все были сбиты с толку. Не то чтобы там было что-то, что они не могли понять. Но они просто с таким не встречались раньше и даже растерялись немного. Типа у пацана была шиза жёсткая, но какая-то ещё и необычная…

– А разве может быть шиза обычной? – спросила Света.

– Я имею в виду, что они её к какому-то типичному выявленному виду или типу отнести не могли.

– А почему не могли? – в Саше горел научный интерес.

– Как бы это описать всё… В общем, знаете, что такое фебрильная шизофрения? – обратился я к ним всем.

– Нет, – сказала Света.

– Нет, – Марк отрицательно помотал головой.

– Да, – сказала Саша с такой радостью, как будто выиграла викторину.

– Вот объясни им тогда, – предложил я ей.

– Ну это типа не совсем шизофрения, но близко. При ней галлюцинации тоже происходят, сознание тухнет, больной в кататонию впадает…

– А кататония что такое? – спросил Марк.

– Это когда человек либо возбуждается и начинает всякие движения делать странные резкие, смеяться без причины, бред нести какой-то отрывистый или за другими повторять или молчать, танцевать странно, себе или окружающим вредить. Либо в статую превращается, и его можно загнуть как угодно, либо он сопротивляться будет, но позы не поменяет, – неожиданно встряла в разговор и всех просветила своим научным знанием Света, сделав такое довольное лицо, типа, не лыком шита.

– Да, – сказала Саша и продолжила. – И вот к кататонии добавляются ещё проблемы на уровне вегетативной нервной системы. И это капец.

– В каком плане капец? – спросил Марк.

– Капец в таком плане, что больного начинает херачить кататония, а к этому ещё добавляется повышение температуры нефиговое, лихорадит больного. И ещё добавляется истощение крайнее организма просто ни с чего, человек не ест, не пьёт. Плюс кровью наливаются участки на теле и кровоподтёки появляются. Сердце как отбойный молоток. У больного поражается и отекает мозг, лёгкие, развиваются недостаточности всякие и короче вообще пиздец полный, – прошептала она. – Человек тупо умирает от того, что, грубо говоря, сходит с ума. Или сходит с ума до такой степени, что умирает от этого. Организм сам себя убивает. Это не очень правильно, конечно, но это именно так и выглядит. Это не так, что типа долго и гладко это всё проходит. А достаточно быстро, чтобы человек на глазах просто погас. Это очень опасное состояние, очень смертельное…

– Ну и да, это не совсем правильно называть шизофренией, как мне друг-врач сказал, потому что природа этого состояния ещё малоизучена, и оно встретиться может не только при шизофрении и не только под видом шизофрении. Но называют. Наверное, потому что кататония и помрачение сознания и потом ещё могут сопутствовать психозы, – предположил я.

– Да, наверное, – поддержала меня Саша.

– И что, у парня была фебрильная шизофрения? – спросила Света.

– Если бы у него была фебрильная шизофрения, то я бы так и сказал, наверное? – задал я ей вопрос. Она пожала плечами.

– Ладно, что тогда?

– Пока неизвестно… Друг-врач сказал мне, что они перевели его экстренно в экспериментальное крыло, и там уже в суматохе кто-то придумал термин – паническая шизофрения.

– В первый раз слышу это, – удивилась Саша.

– Так не удивительно, потому что это не официальное название.

– И в чём выражается? – поинтересовался Марк.

– Это трудно просто описать. Давайте я лучше расскажу, как всё было?

Все кивнули, и я начал:

– Информацию я собрал и от друга-врача, и от пациентов, и от самого пацана.

– То есть это при тебе было? – перебил Марк.

– Да. В общем, какое-то время назад у парня начались приступы страха и паники, причём необоснованные, на пустом месте, и обычно не какие-то конкретные, а просто страх, тревога, ужас, паника. То есть он не боялся чего-то конкретного, типа, например, что сейчас умрёт, или что дом рухнет, в котором он находится, или что кто-то хочет его убить и всё такое. Просто внезапный страх посреди бела дня. И сначала это было нечасто, он не особо переживал по этому поводу.

– Ну да, чё тут переживать? Просто страшно иногда не из-за чего и всё, – ухмыльнулась Света.

– Ну вообще так сложилось, что люди мало внимания своему здоровью уделяют, особенно психическому. Поэтому ничего удивительного.

– И что дальше? – спросила Саша.

– Дальше страх начинал становиться сильнее. Приступы эти так же случались нечасто, пару раз в месяц может, но просто стали сильнее. Если раньше можно было от них переключить внимание на что-нибудь и забыть, то сейчас они были более навязчивыми, и забыть о них уже не получалось на время приступа. Так продолжалось довольно долгое время, несколько лет примерно. Они медленно становились сильнее и начинали происходить чаще. Когда случался приступ, то он уже не мог переключать внимание и чувство страха, которое уже переросло в ужас, полностью овладевало им, и он не мог заниматься тем, чем занимался до приступа, просто сидел и терпел, пережидая это. У него учащалось сердцебиение, пот выступал, напрягался он весь, дышал тяжело.

– И что, до сих пор никто не переживал? – Света продолжала.

– Вот как раз на этом моменте и появились переживания о нём как у окружающих, там и у него самого. Потому что проблема стала явной и прямо влияла на его жизнь. Её видели окружающие, он сам страдал от неё. Ни раз бывало, что на уроке на него это находило, и он сидел за партой и пыхтел, пока все смотрели на него, а учитель пыталась поднять его и отвести в медпункт. На этом моменте он уже просто цепенел от страха и не мог даже пошевелиться, каменел будто бы. Руками цеплялся за что-нибудь из окружения и держался.

– А ко врачам его не водили?

– Водили, когда уже стало явно это всё. Водили к психологу. Думали, что у него какой-то раздражитель это вызывает. Типа это какая-то гипертрофированная реакция на какое-то заблокированное воспоминание или что-то с этим связанное. Потом, когда ничего не вышло, водили к неврологу. Тот, вроде бы, ничего особо примечательного в работе нервной системы не обнаружил. Он-то и предположил, что это проблема, скорее всего, из области психиатрии, и порекомендовал к психиатру сходить.

– Вот-вот, правильно.

– Ну и когда он вырубаться начал во время приступов, начали уже водить его ко всяким знахаркам, бабулькам в деревнях, колдуньям и всё такое. Чтобы, типа, исключить вариант порчи или снять её, если она есть.

– У-у-у, ну это клиника, – Марк был очень скептичен по отношению ко подобным целителям народным. Во всяком случае отечественным. Потому что я не раз слышал от него, что он что-то там прочитал про индейских шаманов и ему очень понравилось.

– Они тоже ничем помочь не могли, – я продолжал.

– Ну ещё бы, – дополнил он.

– И в конечном итоге решили они, всё-таки, пойти к психиатру. Положили его на обследование. Это ещё до этого его прибытия было. Пытались обследовать. Вне приступов всё нормально было, практически ничего особо выделяющегося от нормы, что в поведении, что в мышлении. А то, что выделялось, скорее всего последствием его состояния было. Потому что его изматывало это очень сильно. Он в обмороки падал и в конвульсиях даже иногда бился коротких, а когда в себя приходил, то был как выжатый лимон, спал много, ел мало.

– А во время приступов его как-то… Ну… Могли обследовать? – интересовалась Саша.

– Я, если честно, не знаю. Но судя по тому, что мне рассказали, врачи как-то раз-таки смогли натянуть на него шапочку и сняли ЭЭГ. Но она особо ничего не дала, потому что он дёргался, плюс, как они сказали, артефакты там какие-то были, в итоге получилась с помехами она. Больше повторить этого не получилось, потому что не будут же они целыми днями и неделями держать в комнате с аппаратом? Или таскать его за ним, ожидая припадка? Они, к слову, стали чаще, но не настолько, чтобы к таким мерам прибегать.

– А на эпилепсию его проверяли? Похоже же? Тоже в обморок люди падают и в конвульсиях бьются, – предположил Марк.

– Ну, у них были такие мысли, но, вроде как, такой вариант откинули в конце концов… Они, в общем, по итогу решили отправить его в какой-то центр хороший в другой город какой-то, где оборудование было получше и поразнообразнее, и условия для изучения получше. Потому что кто-то предположил, что этот случай его несёт научную ценность. Бесплатно отправили его куда-то на несколько месяцев.

– И что там сказали? – спросила Саша.

– Да тоже ничего конкретного. Тоже проводили исследования свои, только тщательнее и точнее. Сказали, что с ритмами мозговой активности у него есть проблемы. Эпилепсию исключили. Оно и правильно, как мне кажется, потому что началось-то всё не с припадков, а с вполне постепенного развития проблемы психического плана. Расспрашивали, видит ли он что-то, когда отключается. Он говорил, что ничего не видит, а если и видит, то не помнит. Спрашивали про объекты страха, он тоже сказал, что ничего конкретного не боится, просто расплывчатый ужас как будто от всего сразу изнутри и снаружи. Именно так и сказал, это цитата. Ещё выяснилось, что он с детства страдал такой хуйнёй, что иногда, когда он засыпал, то слышал какой-то громкий пугающий звук и просыпался со страхом. Тамошние врачи сказали, что это синдром взрывающейся головы. Типа у нас этого термина нет, но на западе есть, и там врачи изучают эту проблему в данный момент, и вот они когда-то делились информацией по этому поводу с кем-то из врачей этого центра, и вот он вспомнил об этом и сообщил нашим врачам, чтобы они имели в виду это.

– И к какому выводу-то пришли? Как лечить? – Саша продолжала, ей было очень интересно.

– Ну так как ничего конкретного выяснить не получилось, то конкретного лечения они не назначили. Назначили какие-то лекарства серьёзные для нормализации работы мозга или что-то типа того, и дали рекомендации как справляться со страхами и противостоять им. По синдрому ничего не сказали, потому что ни природа, ни что-куда-зачем по нему неизвестно, поэтому просто сказали держать этот момент во внимании, чтобы если что-то по этому синдрому узнается важное, то учли при лечении пацана.

– И что потом? – спросил Марк.

– Потом он приехал обратно, ещё немного подержали его тут, в Ягодке, потом отпустили, потому что состояние улучшилось. Типа приступы реже стали происходить и некоторые слабее стали, без обмороков даже бывали.

– Пиздец, – прокомментировал он.

– А что пиздец? Что с ним ещё-то делать, если непонятно, что с ним? Всю жизнь держать его в палате? У парня жизнь проходит вообще-то, – возмутилась Света.

– А как он снова в больницу-то попал? – спросила Саша.

– Где-то год или полтора он жил относительно нормально, но потом в приступах его этих что-то поменялось. Лекарства он не прекращал пить, моральную работу тоже пытался проводить, но что тут проведёшь, когда даже не знаешь, чего боишься? Но в какой-то момент страх превратился в панику. И он в приступах то в как будто статую превращался, то бегал как ёбнутый.

– Кататония, – подметила Света.

– Я вот не уверен, – ответил ей я. – И потом он снова начал сознание терять. И конвульсии уже были всегда. И он начал кричать.

– Ужас, – прошептала Саша.

– Кричал он не что-то осмысленное, а просто кричал, как люди в ужасе кричат. Приступы стали короче по длительности, минуту-две, но чаще: примерно пару-тройку раз в неделю. И краснел он весь во время них, один раз кончик языка чуть не откусил себе. Его семья даже священника в итоге вызывала, чтобы экзорцизм провести…

– Ну конечно, бля, – Марк возмутился ещё больше, чем при упоминании знахарок.

– Изгнать ничего или никого не удалось, да и лучше ему не стало, поэтому его снова в больницу отправили.

– Бедный мальчик, – сказала Саша.

– Ну и уже здесь в него напихали кучу всяких веществ, чтобы он спал, отдыхал, не возбуждался, восстанавливался. Он спал часов по восемнадцать в сутки. Просыпался в туалет, поесть, да снова лекарства принимать. И то этого времени бодрствования хватало, чтобы приступы иногда у него случались. То ночью проснётся и заорёт, то на обеде. Ребята, кто рядом были, держали его, а врачи кололи всякую шнягу ему. Причём кололи и кормили в хороших таких объёмах. Ну и так он пару месяцев провёл.

– И что дальше?

– Ну а дальше совсем пиздец начался. То ли он привык к лекарствам, то ли хуй знает что, но они на него уже не так эффективно действовали. Бодрствовал он больше. Пытались его занять чем-то, чтобы он как можно меньше напрягался, потому что думали, что тут ещё дело в перевозбудимости может быть какой-то. Хотя неврологи его проверяли регулярно, нервная система хоть и в истощении была, но в целом функционировала нормально. Ну и теорию они разработали, что что-то внутри него или во внешнем мире провоцирует такое состояние мозга, в котором происходит перенагрузка систем организма. Или что-то типа того, я в деталях сейчас уже не очень хорошо помню. Но в целом как-то так. Книжки там ему читали, рисовать давали, даже какие-то сеансы организовывали прослушивания музыки и физиотерапии… Электросон… Как раз тогда открывалось экспериментальное крыло, где всякие методики новые испытывали и практиковали после успешных испытаний. И это всё, вроде, более-менее даже помогало…

– Но?

– Но в нём как будто какой-то живой организм за выживание боролся. Организм, который и вызывал всю эту хуйню. Образно говоря, конечно. Но выглядело это так. Это мне так друг-врач сказал. Потому что было ощущение, что этот организм при хорошем лечении отступает, отсиживается, адаптируется и приходит с новыми силами. Потому что потом приступы были такие пиздецовые, что его приходилось к кровати привязывать и следить чтобы сердце нахуй не взорвалось от нагрузки. А на лбу хоть яичницу жарь. Он орал так, что потом без голоса ходил. И вообще какой-то отрешённый стал немного, как будто у него все силы вообще на всё высосали. Похудел – пиздец. Даже волоски седые появились на голове кое-где, вроде. Но самый лютый пиздец – он начал запоминать то, что видит в этих приступах.

Мои слушатели замерли, а я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, быть может, даже не у меня одного.

– И… Что он рассказывал? – неуверенно спросила Света.

– Он рассказывал мало. Говорил, что там трудно что-то разобрать чтобы нормально описать, но когда всё это происходит, то он понимает и осознаёт каждую деталь. Говорил, что видит какие-то ужасающие размытые образы, которые, как он выразился, злые по своей природе. Адскую хуйню какую-то, каждый раз разную, но каждый раз пиздецовую. Её он описать не мог, потому что после приступа трудно вспомнить и вообще как-то даже представить то, что видел во время приступа. То есть не то что просто трудно вспомнить, а почти нереально даже хотя бы контур какой-то определить того, что видел. Силуэт какой-нибудь фигуры, например. Никак. Линию даже не нарисовать от точки к точке, потому что мозг просто перестаёт работать так и всё. И ещё он говорил, что шум слышит, как будто миллионы ядерных бомб взрываются с интервалом в десятые доли секунды в его голове, и его голова каждую десятую доли секунды разрывается, и он это чувствует. Чувствует, как ломается череп, как разрывается кожа, чувствует температуру, и силу, и боль от этих взрывов. При этом в оба уха ему как будто кричат через мегафоны злые люди, умирающие в ебанутейшей агонии, и их много. И просто шумы какие-то безумно громкие и разные, то низкие, то высокие, то всё вместе. И всё это звучит сразу и в одно мгновение, которое повторяется и повторяется на протяжении всего приступа.

Я закончил, чтобы немного передохнуть, отпить чаю и, может быть, съесть кружочек колбасы или бутерброд с рыбой. Марк, Света и Саша молчали, застыв в напряжении, видимо, под впечатлением от истории.

– То есть… Образы он не запоминал… А шум запомнил? – вышла из оцепенения Саша.

– Обычно да, – продолжил я. – Шум, он говорил, не менялся и практически всегда был похож на то, что он описал. Во всяком случае, в нём трудно что-то разобрать настолько детально, чтобы отличать один шум от другого, если он поменяется. Но один раз он запомнил образы… Смутно, конечно, размыто, но запомнил…

– Что он видел? – быстро, почти шёпотом, и напряжённо проговорил Марк.

– Ну… Это был один из его последних приступов, что я застал. Он был не такой сильный, как обычно это бывает, но держи в уме, что это говорится относительно приступов, в которых его чуть ли в узел на выкручивает, и от которых у него чуть ли глотка не рвётся от крика. Так что всё равно достаточно сильный. Так вот. Под утро его начало хуячить. Приступ прошёл, он даже с кровати не вставал и глаз не открывал, так и уснул. Потом проснулся, позавтракал с нами. Потом врачи забрали его на его личные процедуры всякие. Ближе к обеду он вернулся, ему сказали порисовать до обеда. И он начал рисовать… К моменту, когда он закончил, вокруг него уже собрались несколько человек. Он сказал, что примерно нарисовал один из образов, которые видел во время приступа. Сказал, что этот почему-то запомнился ему среди всего. Может случайно, может нет. Что вообще он видел, как сейчас размыто припоминает, какую-то абсолютно безумную смесь образов и видов, яростные непонятные фигуры информации, от которых было больно глазам и мозгу. Что не было цвета, кроме чёрного и белого. Ни оттенков серого, ни чего бы то ещё, только чёрный и белый, «рвано» соединяющихся и образующих что-то в этих сумасшедших видениях, и оба описывающих в равной степени бесконечно пугающие чудовищные вещи. Что видел, как ему кажется, как кучи живых кричащих людей перемалывают в каких-то размытых больших механизмах, а тела их в процессе разрываются, и голые ноги и руки и половины тел выпадают за пределы кошмарно плавно работающего устройства. Как пополам, большой трещиной в коже и кости, раскалываются черепа детей, выталкивая их глаза под совершенно ужасными давящими колоннами, выдавливающими потом из-под себя смесь крови, мозгов и остатков головы. Как перед ним, пока мозг и нервы его рвали какие-то невидимые ему когтистые конечности, на фоне нескончаемого и вечного описанного им шума, представали бешеные образы существ столь пугающих, что он как будто болезненно сходил с ума от бессилия и ужаса снова и снова, раз за разом обретая свой ум обратно, чтобы сойти с него опять. От образов этих ему хотелось упасть на колени, а затем лечь, потому что тяжесть ужаса была невыносимой, но некуда было ложиться…

Я сделал ещё один перерыв, чтобы отпить чаю, потому что у меня пересыхало в горле от этого длинного рассказа, а ребята сидели, чуть ли не до смерти напуганные. Ну, во всяком случае мне так казалось. Я отпил чай и продолжил:

– И один из этих образов он и нарисовал на листе бумаги чёрной ручкой. Это было что-то человекоподобное, сидящее на чём-то типа стула перед тем, кто на него смотрит, на каком-то непонятном фоне, будто из каких-то чёрно-белых раздробленных кирпичей или досок или булыжников, смешивающихся между собой. Можно было предположить, что это какой-то мужчина, одетый в какую-то короткорукавную рубашку. В чёрно-белых неаккуратных контурах можно было разобрать какое-то непропорциональное и неестественное телосложение, но понять, что именно непропорционально и неестественно было трудно. Одно колено как будто бы шире и больше другого, но нога с ним соединяется нормально, и сама нога в целом похожа на другую ногу, как будто бы они пропорциональны и так и должно быть, но если смотреть в общем, то это ощущение сразу проходит. Какая-то странная поза, вроде бы нормальная, но в которой человеку сидеть было бы неудобно. С руками та же история, что и с ногами: как будто бы нормальные, если рассматривать по отдельности, но то ли неестественно длинноватые, то ли в чём-то различающиеся между собой, если смотреть в общем. Несимметричное туловище. Но больше внимания привлекала его голова, которая как бы была плавно разделена на две. Хотя, вернее будет сказать, что голова его была просто неестественно широкой и немного, самую малость, конически удлинённой вверх, а лица было два: одно было слегка направлено вправо, а другое – влево. Впадины под бровями были черны, а между лицами как будто бы был ещё один глаз, но тоже скрывшийся в черноте. Какое-то подобие очков в оправе, странно подходящей такому положению глаз. Как будто бы это какой-то кошмарный сиамский близнец с двумя головами, слившимся в одну, и с двумя лицами, почти слившимися в одно крайними своими глазами. Его рот, вернее рты, похоже не слились, и каждый был на своём лице. Между ними, всё же, была какая-то непонятная спайка, как будто неправильно сросшаяся щека. Нижняя челюсть была странна и как будто бы была… дырявой, что ли, ведя в черноту шеи… Когда он всё это рассказывал и показывал, то сделал замечание, что не видел всё настолько чётким, но многое обрело немного ясности во время сна после приступа. Возможно, он что-то додумал, но это всё всё равно очень и очень похоже на то, что, по ощущениям, он видел, и слышал, и испытывал во время этого припадка. Вскоре пришла медсестра и нормально так охуела от того, что увидела сборище нас вокруг этого пацана с этим рисунком. Она быстро нас разогнала, а его отвела ко врачам, забрав и рисунок, а мы… Ну, особо впечатлительным ночью снились кошмары после таких рассказов. Лично мне нет, но всё это пиздец как запомнилось во всех подробностях.

Ребята продолжали молчать, пока Света, наконец, не решилась закрыть свой рот от удивления и открыть его для пиздежа:

– Да ты… Чё ты тут сказки какие-то рассказываешь, сказочник бля? Начитался ужасов, фильмов насмотрелся и сейчас задвигаешь нам. Откуда ты это взял всё? – возмущённо протараторила она.

– Описания, блять, как у Лавкрафта, – добавил Марк. Они с Сашей действительно был любители почитать ужасы, а выпустившиеся несколько лет назад издания и сборники рассказов Лавкрафта, я слышал, набирали всё большую популярность. Немудрено, что он сделал такое сравнение под впечатлением от этих рассказов.

– Ну хотите верьте, хотите – нет, мне похуй, я рассказываю то, что сам видел и слышал, или хотя бы видели и слышали люди, которым я доверяю.

– А что с мальчиком-то стало в итоге? – взволнованно спросила Саша.

– В течение следующих двух-трёх недель у него были очень сильные припадки, в одном из них судороги мышц даже сломали ему кость какую-то. Но к этому времени его уже перевели экспериментальное крыло после того, как в одном из приступов у него был риск прямо на кровати и откинуться нахуй, потому что начали появляться все ебанутейшие вещи, как при фебрильной шизофрении. И его от греха подальше перевели, чтобы применять терапию током и всякие лютые препараты. Ну и чтобы реанимировать если что. Но не вышло, и он в итоге так и умер в одном из приступов.

– Пиздец блять, ебанёшься просто, – проговорила Света.

– Блин, так жаль, – Саша заметно погрустнела.

– Согласен. Очень жаль пацана, нормальный был, вообще не заслужил такого. И семью его тоже очень жаль, они пиздец натерпелись с ним, наверное.

– Пиздец, что за мир, в котором такое происходит… – задумчиво сказал Марк.

– Да уж… – устало выдохнул я. – Все грустили, конечно: и врачи, и медсёстры, и санитары, и пациенты. Потому что на глазах парень угасал, а помочь ему не могли. Друг-врач тоже отрешённый от мира как будто ходил всё время, говорил, что раз такая хуйня случилась с одним человеком, то может случится и со вторым, и с третьим, а как справляться с ней мы не знаем.

– Слушайте, может мы в зал обратно пойдём? Там как-то поуютнее, – предложила Света.

Все с ней согласились. Марк взял тарелку с бутербродами и тарелку с нарезкой и отнёс их в зал. Саша снова поставила чайник греться. Я взял кружки и сполоснул их от остатков чая, чтобы нормально заварить новый. Пока мы все были заняты, Света обратилась ко мне:

– Слушай, ну ведь реально же сказка какая-то. Трупы какие-то, дети, рисунок мужика с двумя головами? Больно уж дёшево это звучит, как плохой ужастик какой-то.

– Ну, знаешь… – готовился я к очередному сарказму. – От лица шизофрении прошу прощения, что она не выбрала более возвышенные и интеллектуальные страхи и пугалки для своего бреда, которым поразила пацана. Действительно, чего это она? Разве не знает, что пугать надо экономическими кризисами, классовыми разногласиями, плохими политическими решениями и ужасом от осознания своего существования и бремени морали? Вот глупышка! Сразу видно – Тарковского не смотрела, умных людей не читала, в философии не разбирается, вот и пугать не додумалась ничем другим, кроме примитивной хуйни какой-то грубой, вульгарной и бессмысленной.

Света молча отвернулась от меня, а я подумал: «Хотя, наверняка, есть шизофреники, которые боятся экономики, политики или своего существования. В какой-то форме, по крайней мере». Чайник вскоре вскипел, ребята заварили себе по новому пакетику, а я отлил заварки из заварочного чайника, – там ещё оставалось немного. После все взяли свои кружки и отправились в зал.

***

В зале на маленьком красивом столике стояли тарелки с едой и лежал пакет с печеньем. Мы поставили кружки и расселись вокруг: я сел на диван у стены, что слева от входа, Марк подвинул к столику напротив меня небольшой гостевой диванчик, на который впоследствии улёгся сам, а Саше и Свете подвинул два приятных креслица, которые встали между нашими диванами, по левую руку от меня.

– В общем, говорите, что хотите, – я решил дополнить тему нашего прошлого разговора, – но рисунок был и вправду жуткий. Мужик был похож на какой-то жуткий образ-портрет какого-нибудь советского маньяка. Типа эта рубашка обычная какая-то летняя, штаны тоже какие-то обычные, очки…

– Чикатило какой-нибудь типа? – спросила Света.

– Не обязательно. Просто вот все же они носили обычную одежду и ничем не выделялись, а на деле были уродами. Вот тут типа того же: с виду обычный человек, но если присмотреться, то можно увидеть что-то ненормальное, и лицо его выдаёт его чудовищную натуру. И вот, типа, такой его образ способен вызывать панику и вызывает. Вот тебе и паническая шизофрения.

– Так! Ладно! Хватит уже, – недовольно сказала Саша. – Это всё вообще как-то угнетающе, давайте не будем об этом!

– Ну, сами просили историю… – тихо сказал я.

– Слушай, – обратилась Света ко мне. – Ты же ведь вот вроде знаешь термины всякие, названия болезней, интересуешься этой темы. А что ты на психиатра не пошёл учиться?

– Это вопрос сложный… Вернее, вопрос-то простой, а вот ответ на него – не очень. Я учился. Не на психиатра, конечно. Но учился. Но потом бросил учёбу, потому что депрессия меня охватила. Плюс родители ещё меня критиковали за это сильно, что тоже подтолкнуло к тому, что в итоге я оказался в больнице.

– Но щас-то ты вышел. Планируешь учиться?

– Да не особо хочется, знаешь. Денег на учёбу нет…

– Ну родители-то помогут, наверное. Тем более, раз они критиковали тебя за бросание учёбы, то обрадуются наверняка, если узнают, что ты пошёл учиться. Помогут, глядишь, деньгами-то.

– Да я с родителями не очень хорошо общаюсь, если можно так выразиться. Да и деньги их тратить не хочу. Это их деньги, пусть на себя и тратят.

– Но ведь можно же на бесплатное попасть, если постараться, – продолжала она. «Доебала, блять», – подумал я про себя.

– Ну и я не хочу тратить дохуя лет на то, чтобы потом сидеть в задрипанной психушке с отваливающейся краской на стенах, чтобы ставить всем вялотекущую шизофрению и получать нихуя, кроме копеек и стресса. Это абсурд ёбаный блять. Что там нужно? Сперва пяток лет отучиться на лоха, потом ещё несколько лет уже на психиатра? Ага, охуенно. В пизду, пошло нахуй это всё. Мне достаточно того, что я сам могу узнать или уже знаю. Это удовлетворяет мой интерес. А лечить кого-то блять… Нахуй оно нужно, я не врачом себя вижу. И возникать по этому поводу не смей, потому что я и вообще любой человек не обязан гореть желанием лечить других людей блять, – старался я как можно менее агрессивно передать мои мысли на этот счёт.

– Ладно, ладно…

– Я не говорю, что это хуйня в целом. Я говорю, что это хуйня для меня. Вы, – обратился я к ней и Саше, – другие люди, у вас другие взгляды и цели, поэтому вам это, может, подходит. Может вы даже и не окажетесь в обоссанном кабинете обосранной больницы, за копейки обследуя сломанные судьбы.

– Я понимаю, да, – ответила Света и замолкла на некоторое время. Но потом продолжила: – А депрессия у тебя была от чего?

– Да не докапывайся ты до него уже, – посоветовала ей Саша.

– Пойдём покурим лучше, – предложил Марк.

– Пойдём, – согласилась Саша. Молча согласилась и Света.

– А ты что? – Марк обратился ко мне.

– А я что? – непонимающе спросил его я.

– Ты чё, так и не куришь? – спросил он, доставая пачку из кармана.

– Не, не курю.

– Ну пойдём хоть с нами постоишь? Чё тут сидеть один будешь?

– Ну пошли, – согласился я, хоть и неуверенно, потому что в сидении тут в одного не видел ничего плохого.

Мы встали, Марк зачем-то захватил свою гитару, и имы пошли на балкон через комнату его и Саши. Саша накинула по пути на себя какую-то кофточку. Марк оставил гитару в комнате. Выйдя на балкон, я ощутил прохладу зимней ночи, которая вот-вот будет испорчена продуктами горения наёба мирового масштаба. Длинный балкон соединял комнату родителей Марка и его комнату. Наверное, в некоторые моменты это удобно, а в некоторые – не очень.

Я взглянул на ночное небо, на дома, освещаемые светом улиц, на неподвижные деревья и сливающиеся с ними столбы фонарей, и заметил, что особо ничего не ощущаю. По какой-то причине мои чувства словно отключились, в очередной раз. И я просто был там, уставший, в компании людей, которые словно тыкали палкой пьяного бомжа, ожидая его реакции. Палкой были вопросы, а бомжом был я.

– А почему ты не куришь? – спросила меня Света.

– Что за дебильный вопрос, блять? – вздохнул я, изрядно устав от её глупостей. – Ты действительно думаешь, что человека надо спрашивать почему он не курит?

– Ну извини, блять, что обидела, просто интересно, – раздражённо ответила она.

– Да не обидела. Просто в этом вопросе вообще нет смысла. Почему я не курю? Бля, это не меня надо спрашивать почему я не курю. Это курящих людей надо спрашивать почему они курят!

– Почему? – спросил Марк.

– Потому что потому, блять. Мерзкий дым, мерзкий на вкус и мерзко пахнущий, отравляет организм, люди дохнут, но продолжают курить. Чё вы, ёбнутые?

– Ну это дело привычки, наверное, – ответил он.

– А нахуя такая привычка нужна? Нет, серьёзно. Нахуя к этому привыкать? Испытывать неприятные ощущения, давиться хуйнёй, травить себя, чтобы выработать привычку это хуйню употреблять? Вы серьёзно, блять? Может, вы говна ещё поедите? Тоже неприятно, наверное, но зато потом привычку выработаете и будете без рвоты есть и даже запах не замечать. Ещё и разбираться начнёте, ценить купаж там или ещё какую хуйню. Я хуею блять…

– Нет, ты не прав, – сказала Саша. – Курить только поначалу может быть неприятно. Потом привыкаешь и всё нормально. Плюс никотин. Короче это совсем другое.

– Да нет, я думаю, что я прав. Для чего привыкать к тому, что неприятно и неправильно для тебя изначально? Чтобы потом кайфовать от яда без проблем? Ну выхлопные газы тогда тоже иди привыкни нюхать. Или мочу пить блять. Со временем привыкнешь и тоже начнёшь кайфовать.

– Ну, во-первых, это эстетично, – начал Марк. – Всем нравится, как выглядит человек с сигаретой. Во-вторых, не так уж и прямо дохнут люди. Много известных людей курили и дожили до весьма преклонных лет. В-третьих, если ты живёшь в городе, то уже нет разницы куришь ты или нет. В-четвёртых, это социализирующая привычка. На перекурах с людьми общаешься. И в-пятых, как Саша подметила, это приятно.

– Я, конечно, вас обидеть не хочу, но, походу, вы пиздец себя убедили в этом наглухо. Как жаль, что таких людей полно. Вас тупо наебали. Какие-то хуи сотни лет назад привезли говно, к которому пристрастились потому что долбоёбы, а другие долбоёбы начали его употреблять, потому что «У-У-У, ЭТО ЧТО-ТО НОВОЕ, ДА И ОТ ЧЕРНИ НАС ОТЛИЧАТЬ БУДЕТ!». А третьи долбоёбы, насмотревшись на знатных долбоёбов, тоже возжелали и пошло-поехало. Одни только здесь в выигрыше – табачные компании. Сколько же бабла они делают на таких дурачках, которых промывают через массовую культуру, пиздец…

– Да господи, не хочешь – не кури, но нас-то нахуя заёбывать? – возмутилась Света.

– Потому что вы, во-первых, сами меня сюда позвали, прекрасно зная, что я не курю, а раз я не курю, то значит на то есть причины. И во-вторых, потому что вы травите не только себя, но и окружающих.

– Так съеби тогда обратно, раз не хочешь травиться!

– И чё, я там один буду сидеть? Мы, вообще-то, тут заняты социализирующей привычкой, – усмехнулся я.

– Бля… – выдохнула она.

– Всех курящих и пьющих людей наебали, причём по-крупному. На деньги, проёбанные на тупую хуйню для скота. На время, потраченное на употребление этого говна. На здоровье, потерянное в связи с употреблением этого говна. И на разум, отбитый в пизду такими же долбоёбами и пропагандой. И на запах. От курящих и пьющих людей воняет – пиздец. Особенно от девушек.

– Давайте, может, о чём-нибудь другом поговорим? – предложила Саша, как мне кажется, уже не в первый раз.

– О чём? – спросил её я.

– О твоих гомосексуальных наклонностях, – сказал Марк. – Не знал, что ты по мальчикам.

– Это с хуёв ли я по мальчикам? – тема, действительно, был неожиданна.

– Ну тебе же Лупарь-залупарь сосал, то есть ты имел половой контакт с мальчиком, то есть ты по мальчикам, – посмеялся он.

– М-да. Я, конечно, понимаю, что ты обижен, что я обидел твои привычки, которые так хороши, что зовутся дурными, но до глупостей-то не надо таких опускаться лишь бы меня в ответ обидеть.

– Да я не обиделся. Просто это ведь так, – продолжал с ухмылкой он.

– Да, чувак, конечно так. А ещё я по рукам, не знал? Я же ведь имел половой контакт со своей рукой, когда дрочил. То есть я по рукам ещё, – перешучивал его я.

– Не, это бред какой-то, – он не понимал меня.

– Ну да, такой же бред, как и то, что ты сказал. Гомосексуал и рукофил, хули тут…

– Да не, одно дело рука, а другое дело – рот лица мужского пола.

– Да не, одно дело хотеть ебать мужика и возбуждаться от мужиков, а другое дело – помещать свой хуй в приятные условия, альтернативы которым нет, и до источника которых тебе нет дела, и ты в нём не заинтересован от слова «вообще», и возбуждаешься либо от своих фантазий, либо от самого факта ласкания члена.

Света стряхнула горящий пепел за балкон, туда же отправился и окурок. «Ещё и срут везде, уёбаны тупые, куребляди ебучие, сука, потом бычки эти ёбаные по всему двору будут, когда снег растает», – подумал я.

– Ну всё равно. Я же давно тебя знаю, и давно подметил, что ты заинтересован в вещах такого плана, – улыбался он, докуривая сигарету.

– Да Марк, отстань ты от него, – обратилась к нему Саша, потушив свою в пепельнице.

Они докурили, после чего все мы отправились обратно в комнату. По пути и в самой комнате мы с Марком продолжали:

– Вот в больнице проведя столько времени… Неужели ты не склеил ни одной медсестры? – говорил он.

– Ну мне немного не до этого было, веришь ли.

– Ну я бы на твоём месте если бы оказался, то сто процентов подцепил бы какую-нибудь. Потому что мне интересны женщины, – и хлопнул Сашу по попе, а та слегка хихикнула. – А вот ты не подцепил. Потому что тебе интересны мужчины.

– Опять же, мне было не до этого – я лечиться туда пришёл, а не ебаться. Хотел бы ебаться – пошёл бы в бордель.

– В гей-бордель, – засмеялся он.

– Не знал, что такие у нас есть. А ты, видимо, знаток, – пошутил я в ответ.

– Ну признайся, что пока ты там был, то у тебя хотя бы раз встал на какого-нибудь мальчика.

– Знаешь, я буду честен, потому что я честный человек. Была там история одна…

– Ага, так я и знал! Сам признался! – обрадовался он.

– Ща ещё какую-нибудь хуйню ебанутую расскажет, – пожаловалась Саше Света.

Мы расселись по своим местам, я отпил чаю и сказал:

– Да нет, не ебанутую. Просто вместе со мной поступал туда один паренёк…

– Который тебе очень понравился, и ты хотел дать ему в попу? – заржал Марк.

– Такие фантазии у тебя насчёт меня? Как я даю кому-то в попу? Ну ладно, я такое не поддерживаю, но все мы разные… – ответил я. – Короче, был он очень женственный. Ну то есть на него смотришь и понимаешь, что это не дворовой какой-то гопник, не шпана какая-то, которую обычно принимают в дурках, а какой-то просто ранимый мальчик.

– И тебе стало жалко и его? И ты захотел сделать ему приятно? – продолжал он смеяться.

– Марк, дай ему рассказать, – Саша упрекнула его.

– У него, к тому же, волосы были такие… Ну по плечи примерно. Светлые, блондинистые. Золотистые. И не прямые плоские, а такие… Не знаю, как описать, но объёмные, короче, немного кудрявые даже. И черты лица не угловатые, а гладкие какие-то, что ли. А! Не гладкие, а плавные. Вот. Ну и в целом он не мужиковатый какой-то был, а женственный, как я уже сказал. То есть от него не веяло какой-то мужественностью.

– Рыбак рыбака, – сдерживал смех Марк.

– Да блин, Марк! – Саша хлопнула его по ноге.

– Ладно, ладно…

– И в приёмном покое раздевают, осматривают поступающих. И я краем глаза заметил его раздетого. Тело у него тоже не какое-то мужское, а что-то типа среднего. Он худой был, но не костлявый, не угловатый. Очень хрупко выглядел, как девушка.

– То есть в целом он больше на девушку был похож? – спросила Саша.

– Ну да. То есть не совсем прямо девушка-девушка, но что-то типа среднее, близкое к девушке.

– Так, и что дальше?

– Да ничего, в общем-то. Поступил он в то же отделение, что и я. Ходил такой потерянный, испуганный, прямо хотелось поддержать его как-то. Потом его обрили, и он стал очень странно выглядеть.

– В каком плане странно? – спросила Света.

– В таком, что волосы ему какой-то шарм придавали, а без них он просто как-то отталкивающе начал выглядеть. Ну и когда я в себя уже более-менее пришёл, когда уже подрочил на каждую медсестру по двадцать раз, – а медсестёр там было не много, стоит упомянуть, – то пребывая в обстановке, где что-то типа нормы, что пацаны ебут друг друга в жопы, был момент, когда я вспоминал этого парня, когда его ещё не обрили, когда он был похож на девочку… И за неимением женщин, возможно, – но крайне маловероятно, – если бы я совсем уж отчаялся и начал бы сходить с ума без женщины, – чего, слава всему, не произошло, – то, может, и присунул бы ему разок, если совсем уж невтерпёж стало бы.

– У-у-у! Ну всё-ё-ё! Тут-то и оно всё вскрылось, – засмеялся Марк.

– Что ты смеёшься? В таких условиях это нормально вообще-то. Ты бы тоже начал заглядываться на кого-нибудь там, с твоим-то либидо, – одёрнула его Саша. – Особенно на кого-то такого, кого он описал сейчас!

– Но мне сейчас мерзко об этом думать, – я дополнил свои слова.

– Да, ещё в Древней Греции все достойные и лучшие мужчины мальчиков любили, – неожиданно добавила Света.

– Да, и звались педерастами, – ответил ей Марк.

– Это не было синонимом гомосексуала. И плюс они их не ебали в жопы.

– А что делали?

– Наслаждались красотой, учили и ебали промеж бёдер.

– Откуда ты это знаешь?

– Книжку читала, – насмешливо произнесла Света.

– Это вообще сложный и комплексный вопрос. О гомосексуальности в Древней Греции, – добавила Саша.

– Да и мы не в Древней Греции сейчас, – сказал Марк и обратился ко мне: – Короче, смотри. Если б к тебе подошёл вот такой женоподобный мальчик, как ты описал, и сказал бы, что любит тебя, то как бы ты отреагировал?

Я взял несколько десятков секунд на раздумья. Это был сложный вопрос. Наверняка, для кого-то нет. Но я предпочёл оценить ситуацию с разных сторон.

– Наверное… Если он ОЧЕНЬ женственный, то есть вообще не отличить с виду… И если он не считает себя мужчиной, а считает женщиной, причём серьёзно так считает, а не так, что иногда мужчина, а иногда женщина… И если он, или уже она, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО меня ЛЮБИТ, то есть прямо реально любит… То я бы, наверное, разрешил ему любить меня.

– Что значит «разрешил любить меня»? – недоумевал Марк.

– Ну значит, что я бы не мешал ему испытывать чувства ко мне, и по возможности, наверное, попытался бы как-то не отвергать его слишком жёстко, чтобы ему не так больно было от того, что я не по мальчикам. Я, всё-таки, человек, и не хочу обижать и заставлять страдать других людей.

– Слушай… Я имею в виду, что стал бы ты его ебать и взял бы замуж, – пояснил он свой вопрос.

– Ебать… Нет, я бы не стал. Опять же, меня не привлекают мужчины и мне неприятно об этом думать. Даже при соблюдении всех предыдущих условий о женственности и отсутствии женщин в моей жизни… Скорее всего нет. Потому что… Чтобы мне понравился человек, не являющийся женщиной, это должен быть прямо исключительный «экземпляр», прямо действительно что-то пришедшее извне этого мира… Прямо реально какое-нибудь творение какой-нибудь богини любви, воплощение любви… Нет, это даже не человек должен быть… Это существо должно быть бесполое, без хуя и пизды. Создание Бога, созданное олицетворять и распространять его любовь. И к этому существу у меня даже не будет такой любви и интереса, какой испытывает человек к человеку. Он понравится мне не так, как может понравится человек. Это трудно описать, это что-то из разряда духовного. Это влечение за гранью человеческих чувств, которое совмещает в себе всю хорошую любовь, а хуйню исключает. Так что ебать бы я его тоже не стал, потому что, во-первых, некуда, а во-вторых – незачем. Ебать – это низменная любовь. Я бы тянулся к этому существу как к посланнику высших сил, и любил бы его, как любят богов, духов, ангелов. Испытывал бы высшую любовь, забывая о проблемах телесных. Но, повторюсь, это вообще должно быть что-то из рамок вон выходящее, это должен быть уникальнейший случай и уникальнейший человек, чтобы такое произошло. И вообще не человек. Так что такая ситуация, наверное, невозможна. Но только в такой ситуации я мог бы испытать особую любовь к не-женщине. Типа есть любовь к людям, есть любовь между мужчиной и женщиной, есть любовь дружеская, есть семейная. И есть эта особая любовь, которая совмещает в себе и любовь к ближнему своему, и любовь дружескую, и любовь духовную – короче всё, кроме сексуального влечения. Это духовное единение с божественным, которое выходит за границы интереса к какому-то полу и вообще какой-либо биологии, потому что добро – бесполое и бестелесное. А замуж… Ну навряд ли, потому что, скорее всего, нам было бы похуй на такие вещи. Если вообще возможен такой союз человека и описанного мною существа, если вообще возможно сказать «нам» или «мы», говоря о союзе с ним. Навряд ли мы с этим существом были бы «парой» в привычном понимании, потому что скорее всего это воплощение любви было бы «парой» с каждой душой каждого человека.

– Чувак… Мне кажется… Ты ёбнулся, – смотрел на меня удивлёнными глазами Марк. Затем он спросил: – Я вообще не понял, что ты сейчас сказал. Какая-то чушь. Давай на землю немного вернёмся. Ответь на вопрос. Не замуж, ладно, а хотя бы появление на публике, например. Появился бы на публике с мальчиком, которого ты описал, и который сказал бы, что любит тебя?

– Ну, что значит «появился бы на публике»? Ты имеешь в виду как пара? Потому что в кино сходить, как обычно мы ходим друг с другом, так-то тоже появление на публике.

– Как пара.

– Как пара не появился бы, потому что не было бы пары, потому что я не по мальчикам.

Марк вздохнул, огорчённый ответом:

– Эх, я думал, что поинтереснее что-нибудь скажешь, чем такие стандартные отговорки. Ну и попонятнее, чем набор слов, что ты раньше сказал.

– Да я тоже думал, что поинтереснее что-нибудь скажу, – усмехнулся я. – Но времена и нравы, к сожалению или к счастью, не очень способствуют к интересным разговорам. Может быть, когда-нибудь потом поинтереснее что-нибудь скажу.

– М-да… Ну ладно, – расстроено сказал он.

– Ну я, наверное, могу сказать что-то интересное про гомосексуальность вообще. Возможно даже забавный спор у нас выйдет.

– В каком плане?

– Ну… Вот что ты считаешь гомосексуальностью?

– Когда… Ну, когда мужик испытывает влечение к мужику.

– А давай попробуем поточнее дать определение. Гомосексуальность – влечение к своему полу. В частном случае – мужчины к мужчинам. Но что именно привлекает мужчин в других мужчинах? Я считаю, что, возможно, качество «мужчинности». Потому что вот есть женщины, а есть мужчины. И гомосексуалу нравятся мужчины, потому что они не женщины. То есть гомосексуала привлекает факт «мужчинности». Но ведь может быть так, что человек не имеет влечения к мужчинности, а имеет влечение к женственности? Будет ли тогда это гомосексуальностью? Типа вот мужику нравится мужик – это гомосексуальность. А вот если мужику нравится женственный мужик, и именно женственность его привлекает? Ну вот как в тюрьмах, например. Петух играет женщину, пытается быть женоподобным. И мужики его ебут, скучая по женщинам. То есть их привлекает женственность, а не мужичинность. Они же тогда не к мужчинности влечение имеют, а к женским проявлениям? Плюс, если объект влечения не считает себя мужчиной, то какая тогда может быть гомосексуальность?

– Ты как-то запутанно говоришь. Гомосексуальность – это влечение биологического мужчины к биологическому мужчине, и не важно, кем он себя считает.

– Влечение к мужчинности?

– Да хоть к хуинности. У тебя хуй с рождения, у него хуй с рождения есть или был, то всё – гомосеки, – сложил он руки на груди.

– А если он гермафродит?

– Хм… Ну он же не женщина.

– Ну, он и не мужчина.

– Тогда это извращение ёбаное богомерзкое, – сказал он и стал есть бутерброды.

– Окей, – с улыбкой сказал я. – Ладно. Меня не привлекают хуи. Меня не привлекают мужики. Когда я думаю о сексе с мужчинами, то мне пиздец как мерзко. Меня привлекают девушки. Что меня привлекло в том в меру уникальном случае в больнице, так это женственность, которой был дефицит в обстановке, в которой я находился, и которая располагала к появлению таких мыслей. Это мимолётное ощущение, которое вот было – и вот его не стало. Нехватка женского внимания, тесный мужской коллектив, и факт, что, опять же, в тюрьмах из-за таких условий мужики имеют близость, заставили меня задуматься об этом. Но сейчас я не испытываю к нему влечения, как и ни к какому другому мужику. Так что вопрос, я думаю, закрыт.

Я отпил чаю и съел кусочек сыра.

– Так вопрос уже давно закрыт, – непонимающе посмотрел на меня Марк. – Ну подумал и подумал раз. Бывает в таких местах. Похуй вообще.

Я понял, что забавного спора у нас не вышло, и что я зря распинаюсь, пытаясь оправдать себя, ведь слушателям внезапно стало плевать на это. Но мне не плевать – меня гложет невротичный стыд за совершённую ошибку, из-за которой кто-то может предположить, что я «пидор».

– А что тому парню поставили? Какой диагноз? – внезапно поинтересовалась Саша у меня.

– Понятия не имею, если честно. Не следил за этим.

– Интересно, какой очередной бред они решили… Они – это психиатры тамошние. Вообще, я так заметила, что работа психиатром заметно так влияет на жизнь человека. Вот, например, религия, да? Если к психиатру придёт человек и скажет, что он говорил с Богом, и что скоро будет второе пришествие, то что в таком случае должен думать психиатр? Сказать, что этот человек больной? По какому признаку? По тому, что он говорил с Богом? Ну у нас полстраны, вообще-то, в Бога верят, и кто-то с ним даже говорит, и кого-то даже уважают за это. И если этот психиатр заявит, что человек больной из-за того, что говорил с Богом, то что это значит? Что он считает больными полстраны? Но верить в Бога так-то норма у нас. Так что что получается? А Иисус? Он ведь тоже говорил с Богом, наверное? Ну или пророки там всякие именитые? Что получается? По мнению этого психиатра они тоже тогда больные все? Тогда тут либо он некомпетентный психиатр, если откажется от постановки диагноза, либо он называет полстраны и уважаемых ими, допустим, исторических личностей больными. А если он сам верит в Бога? Он либо тогда отрицает возможность контакта людей с Богом и прямо обещанное второе пришествие, то есть предаёт веру свою, либо он, опять же, некомпетентный из-за того, что сам болен и эта болезнь мешает ему ставить диагноз.

– Я думаю, что если человек действительно болен и одно из проявлений его болезни – разговор с Богом, то тогда это будет ясно, – возразил Марк Саше.

– А если он просто блаженный? И как ты вообще отличишь реальное пророчество от болезни? В этом и несостоятельность психиатрии. Что слишком много размытых границ и непонятных ситуаций.

– Зачем ты тогда пошла на психиатра? – Света спросила её.

– Чтобы менять это всё. Потому что это влияет на нашу жизнь, а я не хочу, чтобы такая нелепость влияла на мою, – строго проговорила она. – Слишком большая власть определять норму в руках у неразумных людей с огромным самомнением.

Я ел бутерброды с колбасой и утвердительно кивал, соглашаясь с ней. Марк встал и собрал кружки свою, Светы и Саши, чтобы налить свежего чаю. Моя осталась при мне, ибо в ней ещё был чай. Он ушёл на кухню, а я остался в зале. Во время разговоров и молчаний я частенько смотрел перед собой или в окно за креслами Саши и Светы. Мне было удобно привязать к чему-то взгляд и после этого уже рассказывать что-то объёмное. Иногда я переводил взгляд на что-то другое, иногда проплывал взглядом через всю комнату, осматривая то, что уже видел, и высматривая то, что ещё не видел. Странные, порой, ремонтные решения категории «евро». Забавные завитушки с заделом под какие-то старинные детали отделки помещений. Арка над дверным проёмом в зал. Некоторые части стен покрыты какой-то штукой с заделом под камень. Бежевый, белый, красный, шоколадный, чёрный и золотой цвета разлились по всей квартире, тут и там покрывая разное наполнение дома. Слегка съехавший с положившей ногу на ногу халат Саши, немного оголивший её бедро. Её робкая улыбка от того, что она заметила, что я заметил это. Я отвёл глаза, не улыбаясь и не испытывая никаких эмоций. Для меня странно такое поведение, такое мелкое заигрывание в виде непротивления моему взгляду, пусть и случайно положившемуся на её бёдра. Я не считаю, что я ей нравлюсь. Я знаю, что перед ней не встанет выбор между мной и Марком. Меня раздражают подобные глупости, ибо они бессмысленны и… глупы. Раздражают пограничные игры. Эта неопределённость. Либо ты верна своему человеку и перестаёшь совершать эти дурацкие вещи, либо даёшь мне чётко понять, что ты хочешь от меня, если вообще что-то хочешь.

Марк вернулся с чаем и тут же спросил:

– Ну, и что ты будешь делать с Лупарём?

– А что с ним делать? – удивлённо спросил я. Из головы уже успели вылететь и он, и вся ситуация эта неприятная, поэтому мне даже было немного неприятно, что он снова затеял разговор эту тему.

– Ну, я бы на твоём месте его отпиздил, – гордо, но спокойной заявил он, поставил кружки и улёгся обратно на диван.

– М-а-арк, – протянула Саша.

– Что я, гопник какой-то, чтобы пиздить его? – спросил я.

– Ну не знаю, один раз уже отпиздил, – Марк не унимался.

– Во-во, – добавилась Света.

– Да это разве «отпиздил»? Так, дал тумака, чтобы не лез.

– Ну а тут дашь тумака так, чтобы к другим не лез и за тебя поплатился, – продолжал Марк.

– Не знаю, посмотрим. Когда это кому-то помогало?

– Ну, да… Таким, наверное, уже ничем не поможешь… Кто-то рождён для сладких наслаждения, кто-то рождён для вечной ночи… – загадочно закончил он.

– Это… Зэ Дорс? – после небольшой паузы спросил я.

– Да, это они, – ответил он как будто строя из себя знатока музыки. Хотя, музыку он действительно знал неплохо.

– Да, я узнал эти строки, они из песни «Энд Оф Зэ Найт».

– Так оно.

– Музыку они нормальную делали, но Джим Моррисон был пидором, кстати, – сказал я и отпил чаю.

Марк приподнялся на локте и, со смесью удивления и возмущения, сказал:

– Вот это сейчас не понял… Ты чё-то перегибаешь, походу.

– Ну, не в том плане, что он был пидором типа в жопу долбился, а в том плане, что он был уёбок. Пидор – слишком резкое и громкое слово для этого случая. Уёбок.

– Пиздец, ты охуел? Тебе повезло, что мы давно друг друга знаем. Я и за меньший негатив в сторону Дорс драки начинал. Так что лучше объясни-ка, почему это он уёбок, по-твоему, – он был действительно раздосадован моими словами.

– Ну смотри… Во-первых, я так ощущаю его личность. Духовно. Как музыка у них духовная, так и я ощущаю это. Музыка неплохая, но Джим Моррисон – уёбок.

– Да что ты, нахуй, знаешь о его личности, чтобы так говорить? По моему мнению – он не уёбок. А я уж-то, наверное, побольше тебя знаю, потому что он мой ориентир, маяк моей личности, я с его биографией знаком.

– Да тут не совсем в биографии дело, хотя и в ней тоже. А ты дурачок просто, без обид, раз он ориентир твоей личности. Потому что… Ладно! Прошу прощения, он не уёбок. Беру свои слова обратно, грубовато немного получается о нём. Но он просто… нарк-объебос. А объебосы не должны считаться настоящими творцами, артистами. Потому что всё, что они делают, это не проявление креативности – это просто результат того, что они объебались и высрали то, что видели или чувствовали или слышали, пока были объёбаны. И он, может быть, не пидор и не уёбок, но такой путь сочинения музыки – точно пидорский, – спокойно высказал я свои мысли, смотря на Марка, который даже немного покраснел от злости.

– И в чём же он пидорский? – сквозь зубы проговорил он.

– Ну смотри, сейчас объясню. Вот олимпийский чемпион. Он занял первое место в своём соревновании. Да с такими результатами, что их навряд ли кто побьёт вообще когда-либо. Его все любят, страна им гордится, дети стараются быть похожими на него. А вот музыкант. Сочинил гениальную песню, спел её, его занесли в зал славы рок-н-ролла, и даже спустя кучу времени эта песня всё так же держится на первых местах в списках и стабильно входит в «Топ 100 величайших песен по версии журнала JovnoEd». Вдруг узнаётся, что спортсмен использовал допинг! И все начинают его хулить, ругать, презирать. Его лишают медали и вообще посылают к хуям. Он – пидор! Позор! Так чем же музыкант, использующий всякие вещества при сочинении песен и музыки, отличается от этого пидора? Тем, что он раскрывает скрытые переулки сознания обществу и сочиняет прекрасную музыку? А почему спортсмен тогда пидор? Он раскрывает скрытые человеческие возможности и достигает поражающих результатов. Но он всё равно не настоящий спортсмен? Так делать не честно? А почему же музыкант тогда настоящий? Почему использовать объебосскую парашу честно, а допинг – нет? Ведь, если вдуматься, дело-то одно и то же: достижение поразительных результатов с помощью каких-то веществ. Ну, и что я вам скажу? Джим Моррисон и ему подобные были… Не настоящими артистами, кхм, – я хотел сказать «пидорами», но решил не накалять обстановку.

– Искусство. И спорт. Разные вещи. Одно про чувства и ощущение. Другое про прыжки в длину, – старался контролировать себя Марк.

– Да не, я считаю, что они похожи и даже сливаются иногда в одно. Спорт – это искусство, искусство – это спорт. Что чувства, что тело – всё связано. И дело не в этих мелочах. А в том, что в одной сфере ебаные снобы решили, что только чистота, а в другой решили, что только как можно больше выебанных тёлок, принятых килограммов всякого говна и количество высранной под этим говном хуйни.

– То есть это больше моральная проблема для тебя? Что он ебал тёлок, принимал всякое и сочинил много отличной музыки? Типа он слишком крут для тебя и ты завидуешь?

– Я не знаю, что крутого в жизни ёбаного животного, ебущего всё подряд, и только под ёбаным допингом из смеси говна могущего что-то выдавить из себя.

– Во-первых, он не ебал всё подряд… Но я понял, к чему ты, и что не конкретно про него говоришь, а вообще. Во-вторых – а я не знаю, что плохого в большом количестве любви, если это никому не вредит, и в умеренном употреблении лёгких веществ, если результатом этого становится прекрасное искусство.

– Кхм. СПИД. Смерть от передоза или связанных с употреблением проблем. И статус фальшивого артиста, – без доли сочувствия произнёс я. – И отрицать это глупо. Пример первого у тебя на футболке, пример второго – ориентир твоей личности. Пример третьего… Ну, я тебе уже всё объяснил, поэтому уж сам там додумай, кто является примером или примерами. ТЕМ НЕ МЕНЕЕ! Тем не менее. Музыка нормальная.

– Ага, нормальная…

– Музыка нормальная, а личности музыкантов мне не нравятся. Не конкретно даже личности, и не то чтобы не нравятся в плане презрения. А культ вокруг личностей музыкантов, и что я их не ненавижу, а они мне просто не симпатичны.

– Как ты её слушаешь тогда? Музыку… – Марк уже сидел передо мной, а не лежал, и настрой его был серьёзный. – Она же вся про секс и наркотики.

– Ну… Я так не считаю, – спокойно отвечал ему я.

– Бл… Бля… Он так не считает. ДА ВСЯ МУЗЫКА ДОРЗ ПРО СЕКС И НАРКОТИКИ, БУКВАЛЬНО КАЖДАЯ ПЕСНЯ НАХУЙ! – не выдержал он.

– Успокойся, – одёрнула его Саша.

– Я, тем не менее, так не считаю.

– Да как ты, нахуй, так не считаешь?.. Это даже не всегда скрывается завуалированно. Слова «мистер моджо райзинг» в «Эл Эй Вуман» слышал? Это про поднимающийся хуй. Слова «даунт ту йор блюз» слышал там же? Это про залезание в джинсы к девушке. Песня «Тэйк Ит Аз Ит Камс» ВСЯ про еблю, там же и поётся, что не двигайся слишком быстро, если хочешь, чтобы любовь была долгой. В «Соул Китчен» «джентл стоув» – это пизда женская блять. «Лайт Май Файр» тоже про еблю. Блять, а «СТРЕНДЖ ДЕЙС» ВООБЩЕ ВСЯ ПРО НАРКОТИКИ И ЕБЛЮ В КАКОМ-ТО ПРИТОНЕ! И такого дохуя. Ты вообще вслушивался в тексты? – его пробило на примеры, что меня немного позабавило, в смысле разогнало скуку.

– Ну да, вслушивался. Вслушивался в тексты, вслушивался в музыку, в ритм и всё такое, и в итоге пришёл к выводу, что их музыка не про это.

– Да как не про это?.. – он схватился руками за голову.

– Когда я слушал их, то ощущал приятную отрешённость от мира, на меня налетали приятные фантазии и видения, я уходил от реальности и наслаждался тем, чем и должна давать наслаждаться такая музыка.

– Чем?

– Именно этим. Плюс, я когда-то читал журналы, и там писали, что музыканты психоделических жанров говорили, что музыкой они пытаются передать так называемое трансцендентальное сознание. Именно через музыку, расширить сознание посредством музыки, добиться эффекта расширения сознания, – хотя я и не согласен с термином «расширение», – как от психоделиков, но без использования веществ, а с использованием музыки. И я это ощущаю. А вульгарные интерпретации – это всё, на что способно обычное быдло, видящее поверхностную хуйню. При этом похуй, если на самом деле все эти музыканты действительно сочиняют хуйню про еблю и наркотики и по приколу говорят, что это трансцендентальная хуйня. Потому что наверняка так и есть, учитывая, какие мудовые личности они, в большинстве своём, были или есть. Мне похуй, потому что я ощущаю и не чувствую себя наёбанным дурачком. Поэтому даже если это всё прикол, и все песни эти про еблю и наркотики, то им всё равно удалось достичь передачи или возникновения трансцендентального опыта – осознанно или нет. Я вижу то, что вижу; слышу то, что слышу; знаю то, что знаю; чувствую то, что чувствую. И ничто не заставит меня развидеть, расслышать, разузнать, расчувствовать то, что я вижу, слышу, знаю и чувствую.

– То есть, блять, музыканты не музыканты, но музыку сделали заебись? – пытался подвести итогд Марк.

– Да.

– Это вообще смысла не имеет.

– Да нет, имеет.

– Нихуя не имеет! Это как говорить, что… Блять… Что мёд заебись, но делали его не пчёлы.

– Ну нет. Пчёлы-то пчёлы, да и музыканты – музыканты. Но они музыканты в том плане, что им каким-то хуем удалось сделать Музыку. С большой буквы «М». Они не музыканты в том плане, что они не с большой буквы «М». Как спортсмен с допингом не спортсмен. Он, типа, результата достигает в спорте, но спортсменом его не назвать. Нет, назвать, конечно, но всем ясно что это спортсмен, который не спортсмен. Не с большой буквы «С». Ну и эти музыканты под допингом тоже как бы музыканты, но не музыканты. Опять же, не с большой буквы «М». То есть типа без уважения, обозначая, что они, как бы это сказать… Ну типа просто держатели инструментов и игратели на них, человеческая прокладка между великой идеей Музыки и реализацией этой идеи в виде музыкальной композиции. Полуосознанные, полубездумные передатчики, посредники, которые без дозы не могут войти в рабочий режим; роботы, исполняющие команды, если можно так выразиться. В то время как настоящие Музыканты в прямом контакте с идеей Музыки. И я хочу особо отметить: я не пытаюсь принизить вклад музыкантов в музыку, конкретно группы Зэ Дорс, не пытаюсь унизить честь этих музыкантов, как-то обидеть их. Нет. Хотя, наверняка, если б они услышали мои слова, то обиделись бы. Но я бы за это извинился. Потому что то, что они сделали в итоге, очень ценимо и уважаемо мною, как и вполне уважаемы мною они. Без должных талантов и навыков нихуя не выйдет сочинить такую музыку. Но культ, возводимый вокруг подобных личностей, и вообще переоценка их значения – это то, что меня раздражает. Они – проводники гения, и это очень достойно. Но не сам гений. Ну и говоря «их» я имею в виду всех музыкантов-объебосов, сочиняющих более-менее достойную музыку.

– А ты не думаешь, что через наркотики они как раз-таки входят в контакт с этой «идеей Музыки»?

– Нет. Они видят только её размытые очертания или тень.

– О! Это как у Платона! Идеи и тень идеи, пещера там и всё такое! – воскликнула Света.

– Не знаю, не читал, – равнодушно ответил я.

– А откуда ты тогда об этом знаешь?

– Не знаю, гений, наверное, – полусерьёзно сказал я.

– Ага, блять. Гений! – насмешливо сказала Света. С ней усмехнулась Саша и приподнял свои брови в удивлении Марк.

Такая их реакция меня весьма оскорбила. Гений, может, громкое слово, но чтобы так явно отрицать у меня наличие гениальности? Если вы это отрицаете, то хотя бы из приличия могли бы не делать это настолько обидно. Тем более, что вы одни из тех долбоёбов, что разбрасываются словами «гений» и «гениально» направо и налево, обесценивая их значения, приписывая гениальность каждому встречному долбоёбу, способному сложить двустишье, или написать предложение с парой красивых слов, или придумать мудацкую шутку, или снять какое-то домашнее видео на дешёвую камеру, или выдавшему пару пуков из колонок, или нарисовавшему или сфотографировавшему говно на асфальте, или, блять, кому, нахуй, угодно… Но не мне, сука.

Не то чтобы я считал себя прямо-таки гением-гением, но я привык думать, что какими-то интересными особенностями-способностями да обладаю. Ну или, во всяком случае, хоть чем-то выделяюсь на фоне масс. Я постоянно слышу о себе фразы в духе «Ты странный», «Что за ебанутые вещи ты говоришь?», «Я не понимаю тебя» и всё такое. Не это ли признаки, что я хоть чутка, да особенный? Что обычные люди не признают меня обычным? Я имею в виду то, что я не нуждаюсь в том, чтобы быть особенным. Но если все, всё и вся само об этом говорит, то какой смысл это отрицать людям, которых я считаю своими друзьями? Особенно людям вроде них, которые сами себя готовы считать говном и принижать свои способности, лишь бы выдать какому-нибудь долбоёбу медаль гения и сказать: «Ох! Он так гениален! Нам так далеко до него!», наверняка оставляя несказанной часть, где они сравнивают себя с червями под его ногами, для которых будет честь быть раздавленными кем-то столь гениальным, как он, и что они готовы есть его говно, ибо сами они бездарные ничтожества, надеющиеся перенять хоть чуть-чуть его таланта, с радостью вкусив его кала. Не знаю, откуда у людей такая тяга унижать себя, но от таких людей реакция, подобная той, которую я заметил, ещё обиднее.

– Платон – гений? – спросил я Свету.

– Да, он сделал очень много для философии и, следовательно, для развития цивилизации в целом, – с упоением ответила она.

– Ну и я сейчас высказал мысль, подобную тем, которые высказывал он?

– Ну типа того…

– Но я его не читал и сам дошёл до неё. Если я сам дошёл до мыслей, до которых дошёл гений Платон, то, может быть, я хоть чуть-чуть, да гениален? Не так, конечно, как он, – нарочито насмешливо сказал я, – но хотя бы чуточку, может, дотягиваю? Всё-таки это одинаковые мысли, до которых он дошёл сам, и я дошёл сам. Может, хоть чуть-чуть я близок к гению?

– Нет! – резко сказала она. – Платон один. Ты, наверное, просто когда-то где-то услышал его идеи… про идеи. И они у тебя в голове остались. А ситуацию саму ты забыл.

– А-а-а… Ну раз так… – сказал я, а сам почувствовал, что подобная глупость и отчаянная позиция не признавать меня хоть чуть-чуть близким к гению вызывает у меня весьма приличные страдания. Не потому, что я сам отчаянно желаю прослыть гением. А потому, что это не объективная оценка меня, а какая-то принципиальная позиция не подпускать кого-то близко к своему идолу и не признавать кого-то хоть чуть-чуть приблизившимся к своему идолу. И меня это очень раздражает. Неужели человеку, который сам пришёл к достойной мысли, изложенной лучшими умами людей, не прочитав при этом ни одной книги, действительно нужно что-то кому-то доказывать?

– И вообще, не может быть такого, что ты это не услышал где-то. Ты говоришь много умных слов. Очевидно, что ты много читаешь. Какую последнюю книгу ты прочитал? Я скажу, если там есть про или от Платона что-то, – сделала она умный вид и спросила меня.

– Что ты имеешь в виду под книгой? – спросил я в ответ.

– В смысле?

– Ты имеешь в виду художественную книгу или любую другую? Именно книгу или любую работу любого формата какого-то автора? Роман? Новеллу? Рассказ? Или сочинение? Или доклад? Именно книгу? Или, может, журнал?

Она тупила секунд пять, а затем, выдохнув, возмущённо сказала:

– Блять, чувак, нахуя ты усложняешь всё? Просто скажи мне какую последнюю книгу ты читал!

«Ёбаная тупая сука, блять. Мой разум проклят и благословлён знанием множества определений книг, которые могут быть в голове у человека. И почему именно книгу? Почему, сука, не надпись в туалете? Почему не граффити?» – образовались мысли у меня в голове. Устало вздохнув, я ответил ей:

– Словарь.

Она сделала вид, будто я над ней издеваюсь, и она об этом знает, хотя я не издевался. Это она издевалась над мной своими тупыми вопросами. По её лицу можно было сказать, что она сейчас думает, что бы такого сказать, чтобы поиздеваться над мной в ответ.

– Тогда скажи ещё интересное слово, ты так много сегодня их сказал, – с насмешкой сказала она.

– Я не говорю интересные слова по заявкам, – ответил я, думая, что надо быть совсем тупой пиздой, чтобы насмехаться над тем, что человек знает больше слов, чем ты.

Она помолчала ещё секунд тридцать, в это время я отпил чаю.

– А кроме словаря? – она продолжила после паузы.

– Никакую.

– В смысле?

– Блять… «Колобок» в садике и учебник по литературе в школе.

– А почему?

– Почему что?

– Почему ты не читаешь книги?

– Нахуя это надо? – я надеялся, что не придётся объяснять ещё и почему я не читаю книги, и она просто подумает, что я некультурное быдло, и отстанет.

– Ну, хорошая книга иногда может помочь в жизни. Да и полезно это, – сказала она нравоучительно.

Я протёр глаза, собрался с духом, чтобы начать ещё одну тираду, – уже какую по счёту за этот вечер, – и начал говорить:

– Да, ты права. Книги бывают очень полезны. Например, когда у меня проблемы, то я всегда беру хорошую книгу, иду в место, где меня никто не побеспокоит, где я чувствую себя в безопасности, и открываю её… И запор проходит очень быстро.

– Фу-у! Фу, как это мерзко! – вскрикнула она.

– Знаешь, в сранье вообще нет ничего красивого или приятного, если ты не копрофил или не копрофаг. Поэтому я бы даже удивился, если бы ты сказала что-то другое. Но, тем не менее, это действительно так. Запоры у меня регулярные, хронические, и скорее всего психологической природы. И поэтому иногда присутствие книги помогает мне перевести внимание на неё, и тогда, иногда, мне удаётся справиться с проблемой, – это была чистая правда, к тому же ещё и мерзкая, которая должна была отбить желание Светы говорить со мной на эту тему. Но не отбило.

– Ты можешь серьёзно сказать, ответить на мой вопрос? – раздражённо спросила она, и мне её даже стало немного жалко. Я решил ответить ей серьёзно, раз уж она так хочет этого.

– Я не хочу читать книги, по большей части. Я хочу их писать.

Она помолчала некоторое время, а затем, уже успокоившись, спросила:

– А что, как бы, мешает их и читать, и писать?

– Это вопрос, на который будет сложный ответ. Уверена, что хочешь слушать?

– Ну я сегодня уже наслушалась всякого, поэтому, думаю, ничего плохого не случится, – поправила она своё платье.

– Ну ладно, – вздохнул я. – Видишь ли, я верю в существование такой штуки, как телегония. Но не в сексуальную телегонию я верю, а в книжную, да и вообще культурную.

– Я не знаю ни что такое сексуальная телегония, ни что такое культурная телегония, – сказала она.

– Ну, короче, сексуальная телегония – это теория, что первый половой контакт влияет на все предыдущие. Ну в смысле, что первый партнёр оказывает влияние на наследство следующих. Типа ты жахнулась с одним, а от другого родила ребёнка. И вот в ребёнке будут наследственные признаки первого.

– Бред какой-то…

– Ну, когда-то какие-то учёные люди в это верили и признавали за истину. Но это не суть. Суть в том, что я верю, что существует подобная штука, только в плане культурном. То есть. Каждая прочитанная книга, каждый просмотренный фильм, каждая прослушанная песня и так далее – всё влияет и оказывает отпечаток на твой разум, твои взгляды, твою личность.

– Ну да, а во что тут верить? Это, вроде, очевидно.

– Ну так-то очевидно, но только раз такое происходит, отпечаток накладывается, то и когда ты что-то творишь, то результат так или иначе может и, скорее всего, будет иметь в себе те или иные признаки вещей, которые наложили на тебя отпечаток. Понимаешь?

– Вроде да…

– Типа, например, послушала ты музыку, а потом решила писать её сама. Ну и та музыка, которая у тебя вышла, она так или иначе имеет отпечаток той музыки, что ты прослушала.

– Ну, вроде, звучит логично.

– Ну типа это так, да, – согласился ещё и Марк.

– Ну и вот. Соответственно, каждая прочитанная книга оказывает отпечаток на сознании, и если потом писать книги, то в них, возможно, будет что-то из тех, что были прочитаны ранее.

– Ну и что? – спросила Света. – Ну типа будет какая-то мелочь, которая уже была, и что? Всё новое – это хорошо забытое старое. За всю историю человечества наверняка выпало много одинаковых снежинок и было много людей с одинаковыми отпечатками пальцев, не говоря уже о культуре. Новое создать трудно, но попробовать можно, может чего и выйдет. К тому же, ты можешь прочитать книгу и подчерпнуть там что-то действительно интересное, что потом можно будет оригинально упомянуть или вставить в своей книге и это не будет… плагиатом.

Её слова обладали каким-то налётом поддержки и воодушевления на дело. Это странно, учитывая, что писательское дело, вроде как, считается занятием достойных людей, а меня к таким они приписывать отказались ранее. Пусть немного в других словах, но суть-то ясна. Несмотря на это, я решил продолжить излагать свои взгляды:

– Однажды прочитанная книга может послужить неосознанным источником для плагиата при создании своей книги. Человек может неосознанно и случайно воспользоваться приёмом из раннее прочитанной книги, сам того не понимая, что приведёт к уменьшению оригинальности и, возможно, к обвинению в плагиате. Это первое проявление культурной телегонии – на писателя. Если прочитаешь «Властелин колец» или хотя бы знаешь о нём, то написав фэнтэзи, наверняка будешь обвинён в плагиате, потому что человек с мечом, бьющийся в бою, был во «Властелине колец». Да даже если не читал и не слышал – глупышки читали и слышали, и поэтому видят всё плагиатом. Это ещё одно, второе проявление телегонии – не на писателя, а на читателя. Опыт читателя влияет на его восприятие нового.

– Интересная теория, – сказала Саша.

– Сейчас, слышал я как-то раз от каких-то интеллектуальных снобов где-то по телевизору или по радио или ещё где, у нас эпоха постмодернизма или типа того. Обсуждали они это так, что я усомнился в понимании ими самими того, о чём они говорили. Складывалось впечатление, что они могли говорить вообще на абсолютно разные темы, например, один про яблоки, а второй про окна, и они настолько запутались в своём языке, что были даже не способны понять, что говорят о разных вещах, и думали, что говорят на одну тему. Но это не важно. Важно то, что они обмолвились, что в эту эпоху невозможно создать что-то принципиально новое. То есть вообще. Создавай какое хочешь искусство, но так или иначе оно уже было создано до тебя кем-то другим. То есть, может быть, форма и будет отличаться, хотя это под вопросом, но принцип, идея, смысл – они обязательно совпадут с чем-то из прошлого. И вот. Если глупышки не научатся исключать это постмодернистское совпадение, то они лишатся возможности наслаждаться творениями, а если постмодернизм будет развиваться, то в будущем, в которое люди войдут с такими взглядами, все темы будут обсуждены, и всё искусство буквально уже будет создано. Творения будут критиковать воздыханиями типа «Было…» за похожие слова сначала в одной сюжетной ситуации, затем в одном контексте, затем в одном предложении. А дальше этого ничего не будет, потому что на таком этапе жалоб и нытья люди либо уничтожат друг друга, либо станут амёбами на службе роботов и богатых дураков с мудовыми целями, которые будут давать людям таблетки счастья, лишь бы они не ныли, что это уже было, и продолжали быть рабами. Нельзя такое допускать, нужно чувствовать синтез, идею и форму, а не только форму или только идею. И тогда всегда возможно будет найти что-то новое. По крайней мере до того момента, когда всё искусство действительно уже будет создано просто потому, что человечество живёт слишком долго и продолжает свою культуру слишком долго. Этот момент настанет, наверное, через десяток-другой тысяч лет. Хотя, учитывая безумное ускорение развития людей в последние столетия, может и раньше… ХОТЯ, УЧИТЫВАЯ БЕЗУМНОЕ УСКОРЕНИЕ РАЗВИТИЯ ЛЮДЕЙ В ПОСЛЕДНИЕ СТОЛЕТИЯ… Может и не раньше. Потому что так и так либо человечество вымрет и не доживёт до этого момента, либо законтачится с инопланетными культурами и разбавит свою культуру и это будет глоток свежего воздуха, который позволит прожить чуть дольше, а там, может, и ещё инопланетяне найдутся… И так пока человечество не вымрет. Либо пока не кончатся инопланетяне со своими культурами. Либо пока вселенная не «кончится», если у неё есть «конец». Типа как конец света, только конец вселенной. Большой взрыв в начале и большое что-нибудь в конце. Хотя хочется верить, что большое что-нибудь в конце всё-таки не убьёт всех нахуй. Что придёт Большой Бог какой-нибудь и обнимет нас всех. Как-то так. Понимаете? – обратился я ко всем.

– Нет, – сухо ответила Света.

– Да. Чтение книг ведёт к плохому или хорошему концу вселенной, и поэтому ты их не читаешь, – засмеялся Марк.

Я посмеялся в ответ.

– То есть ты не читаешь книги потому, что хочешь писать, и писать хочешь оригинальные вещи, чтобы современные люди не жаловались, что это уже было? – улыбнулась Саша.

– Да. Что-то типа того.

– Чувак. Ты вообще безумный какой-то, поэтому, думаю, тебе что читай книги, что не читай – ты в любом случае выдашь что-то ебанутое в духе того, что только что сказал, – созрела Света на полноценный ответ.

– Я приму это за комплимент. Спасибо. Ну и художественная литература просто как-то не интересует меня. Не хочется тратить на неё время.

– Ну она же новое может что-то предложить тебе, – ответила Света.

– Чтение словаря гораздо лучше расширяет граница разума и кругозора, чем чтение художественной литературы. Энциклопедия какая-нибудь может предложить больше нового, чем в художественная литература. В любом словаре, на определённом отрезке жизни человека, в любой энциклопедии новых слов больше, чем в любой художественной книге. И почему это важно? Потому что, читая художественную литературу, ты перенимаешь мысли автора, в крайне редком, уникальном случае формируя свои. Автор осознанно или неосознанно навязывает тебе то, как чувствовать и что думать в той или иной ситуации, а ты осознанно или неосознанно перенимаешь этого. Словари и энциклопедии, если их писали незаинтересованные, беспристрастные, неангажированные, – на этом слове Света еле слышно вздохнула: «Господи», – люди, открывают гораздо большие возможности для человека. Потому что мы мыслим словами. Границы нашего мышления выставлены тем, что мы знаем, и слова сами по себе являются единственным, что ограничивает мышление. И чем больше слов ты знаешь – тем шире эти границы, тем свободнее твоё мышление, и тем вероятнее, что, прочтя какую-то ситуацию в художественной книге, ты останешься самим собой и либо подумаешь и скажешь, мол, я считаю иначе или я поступил бы иначе, либо подумаешь и придёшь к выводу, что согласен с автором по таким-то таким-то причинам. Вот такая занудная хуйня.

С этими моими словами никто не спорил, и я съел ещё бутерброд, оставив последний на тарелке, – он был с рыбой, – и продолжил:

– Но это всё, конечно, зависит от ваших целей. Типа хотите вы узнать что-то новое или хотите просто почитать что-нибудь интересное. И там, и там, конечно, можно найти и новое, и интересное. Но всё-таки это источники разного рода. Понимаете?

– Ага, – кивнула Света. – А какие книги ты хочешь писать?

– Бумажные, – ответил я.

– Ну я про то, типа, какие жанры там, про что?

– Да всякое разное.

– То есть ты ещё даже не определился?

–Тут не в определении дело, а в том, что я разных жанров истории могут придумывать. По настроению. Сегодня это, завтра то.

– Ну у тебя наброски какие-то есть уже или идеи?

– Да, полно. В больнице было много времени для фантазий.

– И что ты нафантазировал?

– Ну… Я не особо хочу рассказывать.

– Почему?

– Света, – одёрнула её Саша. – Не доставай человека. Не хочет – пусть не рассказывает.

– Потому что пока это в моей голове, то это, типа, должно оставаться в ней.

– Понятно, – сказала Света, но было видно, что её интерес не удовлетворён.

– Потому что если я достану это из своей головы, то много плохого может произойти. Начиная от того, что мою идею просто спиздят, заканчивая тем, что у меня отпадёт желание дальше работать с этой идеей по той или иной причине.

– Это странно.

– Это нормально, – защищала меня Саша.

– Ну, я тоже согласен. Расскажешь кому-нибудь что-нибудь такое, частичку души своей покажешь, а тебе скажут, что это хуйня из-под коня. Сразу всё желание отпадает, – поддержал Марк.

– Ну, может, хотя бы в общих чертах можешь рассказать? – продолжала настаивать Света.

– Я не понимаю твой интерес, но ладно… Короче, есть у меня пара идей. Первая – это мистический криминальный… криминальная мистика, короче. Но не банальная, что там призрак кого-то убил или ещё какая хуйня подобная. Я очень много думал о такой штуке, как магическое мышление. И мысленно представил эксперимент, когда такое мышление имеет не какой-то обыватель, а бандит. И я думал и думал об этом… И в итоге у меня возникла история про эзотеризм криминального мира, мистицизм и магию в криминальном быту.

– Типа, э-э-э, бандиты-маги или что? – спросила Света.

– Нет, не маги. Там всё сложно для описания такого общего, это надо видеть. Там нет каких-то фэнтэзийных заклинаний, бандиты не кидают друг друга огненными шарами, не призывают элименталей. Нет. Всё достаточно приземлённо. Но при этом сдобрено кучей тайн и мистики, оккультизма.

– Звучит прикольно, вроде, хоть и не очень ясно, – сказал Марк.

– Ну да, в общих чертах.

– А ещё? – Света продолжала.

– Ну ещё есть идея… Это, так-то, не совсем книжные идеи, надо сказать. Что вот про магическое мышление в криминальном быту, что вот эта идея. Это идеи для фильмов так-то. Я не вижу книг таких, вижу фильмы. Но до фильмов ещё дорасти надо, поэтому я начну с книг, сделаю себе имя, заработаю бабок, и тогда буду снимать и про мышление, и про это. А что это? Фильм ужасов, называется «Топор».

– Фильм ужасов? – недоумевающе спросила Света.

– Ну да. Но не очень обычный. Вернее, достаточно обычный, в американском стиле такой. Только я вот смотрел всякие пятницы тринадцатые, хэллоуины, кошмары на улицах всякие и подобное, и понял, что они какие-то пресные, пустые. Ну я не ощутил веселья, когда смотрел их.

– Ну так ты и не должен его ощущать. Ты пугаться должен, – сказал Марк.

– Так я и не пугался. А раз я не пугался, то должен хотя бы веселиться. Короче я решил придумать свой фильм ужасов. И придумал. Называется, как я уже сказал, «Топор».

– И про что он? Ну, кроме того, что про топор, – спросила Света.

– Короче. Там всё по классике. Молодёжь тусит в загородном доме. И внезапно прилетает ТОПОР, – я развёл руками. – ПРОСТО. ЛЕТАЮЩИЙ. ТОПОР. То есть нет какого-то маньяка фуфлового картонного, которого пытаются продвинуть как пиздец какую личность. Это всё хуита. ЛЕТАЮЩИЙ, НАХУЙ, ТОПОР. И он начинает крошить там всех. Классика. Но чтобы было весело и не пресно, я это всё представляю просто с ЕБАНУТЕЙШИМИ ЛИТРАМИ КРОВИ! Основной бюджет, я думаю, уйдёт на покупку достаточного количества крови. Потому что крови там я вижу ПРОСТО ПИЗДЕЦ КАК ДОХУЯ. Натурально персонажи утопают в ней. И короче ТОПОР летает по дому, рубит-расчленяет молодёжь, там всякие забавные ситуации происходят, смешные даже, и, главное, всё это ненапряжно и очень весело. И я даже придумал продолжение, «ТОПОР 2», и даже третью часть – «ТОПОР В КОСМОСЕ». Это пиздец как охуенно всё выглядит в моей голове. Если бы я увидел такой фильм, то он наверняка стал бы одним из моих самых любимых, и я бы рекомендовал его всем, иногда по серьёзке, иногда по приколу. Но это именно я должен делать, потому что именно я вижу, как это всё должно быть правильно поставлено и снято и с каким количеством крови. Потому что если снимать буду не я, то это хуйня обосранная получится. Потому что сто процентов будет снимать какой-нибудь мудило, для которого МНОГО КРОВИ значит кетчупа набрызгать на одежду. Или ещё какое хуйло. Как-то так. И если что, если кто-то спиздит это идею – вам пизда.

– Да уж… Но, судя по блеску в твоих глазах, тебе этого действительно хочется и нравится это тебе, – подметила Света.

– Да! Это, что делает меня радостным.

Погружаясь в свои фантазии, я действительно испытывал радость и интерес. Это как смотреть идеальный фильм или читать идеальную книгу, где тебе всё нравится, и всё так, как и должно быть.

– А чем тебя привлекают фильмы? – спросила Саша.

– Тем, что это… Фильмы? Вид искусства, близкий к идеалу. Сочетание прозы, то есть сценария, изобразительного искусства, то есть картины, и музыки, то есть музыки. Это как читать книгу, смотреть на картину и слушать музыку одновременно. И мне нравится это. Это интересно. И книги интересно, и картины, и музыка по отдельности. И всё вместе. Это круто. И вообще… Сперва жизнь определяла какими будут фильмы, а теперь фильмы определяют, какая будет жизнь.

– Как это понимать? – спросила Света.

– Типа сперва снимали фильмы про жизнь, потом начали приукрашать её и выдумывать всякое, и теперь жизнь стараются сделать как фильмах? – предположил Марк.

– Ну да, это я и сказал. Сперва фильмы подгонялись под жизнь, теперь жизнь подгоняется под фильмы. Например, сперва образ какого-нибудь плохого парня брался из жизни, и образ этот старался быть как можно жизненнее. Затем этот образ начал меняться, приукрашиваться, – как сказал Марк, – и уже не было дело до того, чтобы он был жизненный. Дело было до того, чтобы он был плохим парнем колоритным и интересным, чтобы было интересно на него смотреть. И таких плохих парней по итогу в жизни не существовало. Но те, кто посмотрели фильм с таким персонажем и прониклись им, начали его образ воплощать в жизнь. Так сперва жизнь определяла фильмы, а теперь фильмы определяют жизнь. Ну или пример попроще… Терминатор, Робокоп, супергерои всякие и подобное – сперва обычные герои из жизни, простые люди, делающие героические дела, были запечатлены в кино, старавшемся быть как можно более правдоподобнее. Затем их образ всё больше менялся и добавлялись больше деталей, в итоге получились вот такие фантастические ребята, ничего общего с жизнью не имеющие. Но зато после них все дети, – да и взрослые тоже, – стараются быть на них похожими. Вот так реальность определила кино, а кино потом определило реальность. Понимаете, к чему я клоню?

– Ну да. Но так с любой фантастикой. Берётся что-то из жизни, на основе этого потом выдумывается что-то поновее, и потом это отражается в жизни, например, в попытках создать это что-то поновее. Типа, например, какой-нибудь фантаст придумает какие-нибудь сверх-часы на основе обычных часов, а потом после него люди пытаются эти часы в жизни создать, – добавила Саша.