Читать онлайн Затянувшееся задание. Колесо сансары бесплатно

© Вячеслав Александрович Полуянов, 2023

ISBN 978-5-0059-4777-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вячеслав Александрович Полуянов

3атянувшееся задание

Колесо Сансары

Посвящается моим любим старикам:

деду Полуянову Василию Михайловичу,

прошедшему от Москвы до Кенигсберга,

оставшемуся живым и здоровым;

деду Крылову Ивану Ивановичу,

участнику боев на Халхин-Голе,

который спас с поля боя

раненого командира полка

и сам получил тяжелое ранение;

бабушке Прасковье Павловне,

бабушке Лукерье

Глава 1

Лейтенант Одзима, младший лейтенант Перелыгин

В дипломатическом вагоне было тихо и тепло. Поезд медленно отполз от небольшой станции, оставив свет двух бледных фонарей в глубине ночи, и мерный перестук колесных пар стал убаюкивать пассажиров. Уют и размеренное движение состава располагали к дремоте и ожиданию следующей остановки.

Ехавший в купе один, господин Дайгоро Одзима, тоже позволил себе немного расслабиться, тем более что китайская пограничная станция Маньчжурия и советская Отпор (ныне пос. Забайкальск) где менялись колесные пары на русскую колею, осталась позади. Окна дипломатического полупустого вагона были наглухо закрыты: приказ русского командования. По-настоящему уснуть он не мог, сказывалось напряжение, прикрыв глаза и откинувшись на спинку сидения, впал в полудрему. Мысли были отрывочны и носили скорее поэтическое направление, чем практическое.

Неприятные размышления охватили господина Одзиму еще при посадке в поезд, куда он сел под видом курьера китайской дипломатической службы. Тогда, стоя на перроне, он вдруг ощутил дыхание северо-западного ветра. Нет, это был не просто порыв холодного воздуха, а до жути неприятный, пробирающий до костей поток чего-то непонятного, опасного, несущий плохую карму из огромной, непонятной северной страны России.

Он готовился почти два года к выполнению этой особой миссии. Будучи пехотным офицером Его императорского Величества Квантунской армии, охотно согласился на предложение командования перейти в подразделение по диверсионной работе, так как ему, представителю славного рода, не пристало находиться в тылах действующей армии, а надлежало заниматься истинно самурайским ремеслом.

Этот ветер!.. Он дул постоянно, с тех пор, как он влился в отряд 77, а затем попал под командование полковника Ишимуры. Этот проклятый ветер постоянно напоминал о предстоящей опасности, холодил кровь, разжигал тоску. Лейтенант Одзима, пытался понять сущность этого явления и приходил к выводу, что этот злой ветер направлен богами, чтобы закалить его тело и душу. Он стал сравнивать себя с самурайским мечом, который мастер кузнец, после наложения очередной полосы стали, закаливает холодом, и так месяц за месяцем, пока бесформенный кусок железа не превратится в смертельный меч катану.

Так и сейчас: сидя в полудреме Дайгоро Одзима чувствовал, как этот северо-западный ветер дует ему в лицо, пытается сжать сердце своими невидимыми мерзлыми руками, заставив бояться. Но он знал, что как только он приступит к действию, все предчувствия исчезнут, останется только воля к исполнению порученного задания. Испарятся недостойные мысли и проблемы, душа и тело будут работать единым механизмом.

Поезд подкатил к следующей станции, токой же крохотной, с несколькими фонарями, освещающими перрон. По карте, которую помнил почти наизусть, Одзима определил, что это населенный пункт Даурия. Он слегка раздвинул бархатные шторы на окне. В щель было видно, что состав, помимо начальника станции и железнодорожного служащего, встречали еще два милиционера, которые наблюдали за перроном. Из поезда никто не вышел, и ни один вагон не принял пассажиров. Приграничная зона – никто не едет. Да и поез непростой – международного класса, простому человеку на него билеты не продадут.

Одзима знал о стране России очень многое. Необъятная, с огромными запасами природных ресурсов, с варварскими обычаями, во главе со своим вождем по имени Сталин.

Эта бескрайняя страна терпит поражение за поражением от союзника Японии – европейской страны Германии. Сражение под Москвой не в счет, это была временная неудача немецкой армии. Наверняка, морозы и удаленность коммуникаций, сыграли на руку большевистской России. Великолепная армия страны восходящего солнца такого не допустит.

Во-первых, Япония на два фронта, как Германия, воевать не станет. Во-первых, уничтожит американцев в Тихом океане. К этому времени германские войска дойдут до Уральских гор и русским будет сломан хребет.

Во-вторых, воинам Ямато будет нужно дойти только до берегов Байкала и отторгнуть кусок большевистской империи с богатствами Забайкалья и Дальнего Востока. В 1920 году это почти удалось, да и ранее доблестные войны Ямато били русских в начале века. Об этом времени Одзима любил размышлять. На этой славной войне сражался его отец, а брат отца погиб как настоящий самурай под стенами русского города Порт-Артура. Бои на озере Хасан и реке Халкин-Гол не в счет. Это всего лишь была ничья. Русские не поняли, что это была только разведка боем. Нужно было проверить свои силы, узнать силу противника. От этих последних мыслей Одзима опять как будто ощутил на лице дуновение холодного ветра. Дремота спала.

Паровоз запыхтел, дал свисток, и в окне проплыли станционные постройки, два подтянутых милиционера, застывшие неподвижно, начальник станции в глупой красной фуражке. Вагон опять погрузился в темноту. Одзима и не пытался всматриваться в беспросветность ночи, он явственно представлял себе пейзаж за окном: степь с пожухлой травой, невысокие горки, называемые здесь сопками. Там, в этой темноте, таился враг, его полки, вкопавшись в землю, ожидали его, Одзиму, но не его персонально, конечно, а доблестных солдат Квантунской армии. А он, Одзима, в неприметной должности китайского служащего едет открыто и нанесет свой удар в нужное время и нужном месте этим горе-солдатам, крестьянам и рабочим с рабской психологией, оторванным от своих семей. Великая наука войны не предполагает жалости к врагам и обязывает к коварству и хитрости. Тут мысли Одзимы заработали в практическом направлении. Он очередной раз стал прокручивать в голове свое задание.

Это была, безусловно, опасная миссия, требующая не только храбрости и смекалки, но и военного таланта. План его действий был разработан лично господином полковником Ишимурой-сан и заключался в следующем: он должен был как можно незаметнее сойти с поезда в городе Иркутске, затеряться среди местных обывателей, затем по новым советским документам вернуться на станцию Оловянная, через которую сейчас должен проехать. Затем, не привлекая внимания, поселиться в поселке и ждать особого часа. Этот час должен был наступить в момент, когда доблестные войны императорской армии начнут наступление на Советы, а он, верный солдат, потомок славного самурайского рода Одзима, должен уничтожить железнодорожный мост через местную реку Онон в этой богом забытой Оловянной. Большевики не смогут снабжать свои войска в отсутствие такой важной артерии. Одзима осознавал важность всей операции, ее успех напрямую скажется на положении большевиков в Даурии и во всем Забайкалье. Кроме того, он понимал, что наступление императорских войск на Маньчжурском направлении будет носить отвлекающий характер, наверняка главные сражения произойдут восточнее – будет отрезан русский Дальний Восток. Он верил в успех будущей войны.

Прокручивая в десятый раз детали предстоящей операции, Одзима не заметил, как поезд стал сбавлять ход, затем гулко застучали колеса. «Этот мост – вот моя конечная цель». Он видел десятки фотографий этого места, сделанные из окна вагона, были даже две фотографии плохого качества с горы, нависающей над станцией и поселком, но все равно вглядывался в темноту ночи, пытаясь что-либо рассмотреть. Поезд на медленном ходу прошел по мосту и, сбавляя его, стал втягиваться в Оловянную. Ему хотелось выйти на перрон, осмотреться, но этого делать было нельзя. Одзима встал, закрыл дверь купе на замок. Подумал – на всякий случай. Ведь ему предстояло в будущем здесь легализоваться и некоторое время жить, и не хотелось, чтобы случайно местный житель заглянул в купе. Его инструктировали, что люди в стране Советов непредсказуемы в поведении. Он непроизвольно даже сел подальше от окна. Фосфоресцирующие стрелки наручных часов показывали половину четвертого ночи. Вдоль состава шел железнодорожный рабочий, стуча молотком по буксам. Одзима прикрыл глаза и решил в противовес напряжению уснуть. Как его учили на занятиях по закаливанию тела и духа в отряде 77, он сначала расслабил ноги, затем руки, а затем мышцы лица и мгновенно заснул.

Проснулся полным сил и с ясной головой, от скрипа тормозов. За окном была очередная станция. Он прочел название – «Адриановка». Мозг автоматически выдал информацию: названа в честь инженера путей сообщения, руководившего строительством, расположена недалеко от железнодорожного моста, который, возможно, также будет уничтожен в нужное время кем-то из таких же, как и он, секретных агентов. Одзима этого не знал наверняка, но предполагал. Что кто-то еще, отважный и преданный императору, рискуя жизнью, исполнит миссию такого же рода, как и он сам. В купе было душно, опасное место проехали, и японец вышел в коридор, встал у открытого окна. На соседнем пути стоял последний вагон грузового состава, идущего на юг в обратную сторону, откуда ехал Одзима. На задней площадке товарного вагона стоял молодой русский офицер и курил. Мерцающий огонек папиросы высвечивал малиновые кубики на петлицах и синий околыш фуражки. В ногах стоял небольшой вещмешок. «Нет, не часовой, – решил Одзима. – Нет винтовки. Наверное, сопровождающий товарный состав с каким-либо особо ценным грузом, но, судя по околышу фуражки, возможно, местный мелкий командир. Часовой вон тот – невзрачный суетливый человек с ружьем и в ватной куртке». Выводы Одзимы были не совсем верны.

В это время оба поезд тронулся в своем направлении, а Дайгоро вернулся в купе.

Глава 2

Младший лейтенант Перелыгин, стрелок Мыльников

Солнце светило заходящими лучами начала осени 1942 года через еще зеленые ветки деревьев, здания, даже слепило глаза. Забайкальский сентябрь был светел и чист. День близился к завершению.

Младший лейтенант с простой фамилией Перелыгин именем Сергей и отчеством Иванович двигался навстречу лучам в сторону железнодорожного вокзала, чередуя скорый шаг и бег. Он торопился к новому месту службы. Позади осталась ускоренная учеба во Владивостокском пехотном училище, затем недельное ожидание распределения в воинскую часть в пригороде города Улан-Удэ с военным названием «станция Дивизионная Бурят-Монгольской АССР». Более полугода он постигал науку военного дела. Его друзья-курсанты, находясь на скудном пайке, днем и ночью учились окапываться, стрелять, командовать будущим пехотным взводом. Он, как и все, за этот короткий срок превратился из деревенского паренька с розовыми щеками в крепкого младшего лейтенанта в поношенной гимнастерке и таким загаром, который имеют только солдаты: лицо, шея, кисти рук – коричневые, можно сказать, шоколадного света, а под выгоревшей гимнастеркой – белая кожа.

Учеба была интересной, особенно Сергею полюбились дисциплины: «Снайпер в составе стрелкового взвода» и «Наблюдатель в составе стрелкового взвода», и иногда ему казалось, что он специально создан природой для этих целей: настойчивости и меткости ему было не занимать, зоркость глаза от отца передалась, это точно, а уж терпение – матушкина черта характера. Еще ему нравились два дела – чтение книг и учебные стрельбы на полигоне. Для удовлетворения первой потребности он записался в местную городскую библиотеку, где каждое увольнение брал не менее десяти книг. Поначалу работница ни в какую не давала сразу такое количество, но после довода, что в увольнение их отпускают нечасто, и поверив слову будущего младшего командира, сдалась. А вот со вторым делом было туго: стрелковый полигон курсанты посещали нечасто, а если честно, то за полгода только четыре раза. Первый раз стреляли из нагана, второй – из трехлинейки Мосина, да и патронов давали смех да и только – из винтаря пять, а из нагана только три. В следующий раз вообще не стреляли – показали кое-какое вооружение: пушчонку – сорокопятку старого образца, пару винтовок иностранного производства и даже кавалерийскую шашку, вот она всем курсантам понравилась. Ее холодный острый клинок, вынутый из ножен, завораживал своим смертельным блеском. Потом заставили кинуть несколько раз металлическую болванку, совсем не похожую на настоящие гранаты эфку и эргэдэшку.

В четвертый раз Сергею повезло. Учились стрелять из пулемета максим. Лента была на двадцать пять патронов, и курсантам давали выпустить очередь из пяти, и так оказалось, что преподаватель к стрельбе вызвал его последним, а в ленте осталось восемь патронов, видимо, курсанты сбивались со счета, нажимая на гашетку, а инструктор не считал вовсе. Сергей, с нескрываемым удовольствием прицелившись и крепко сжав рукояти, с восторгом дал длинную очередь по ростовой мишени, имитирующей фашиста в рогатой каске, но неизвестно каким шутником намалеванными на месте, где должно быть лицо, узкими щелочками глаз.

Перед самым окончанием училища он, как и все, писал рапорты об отправке в действующую армию. Строгий, но всегда справедливый начальник штаба училища, построив курсантов, объявил, что командованием такого рода рапорты рассматриваться не будут: «Куда Родина пошлет, там и будете службу нести!», а затем, чтобы запомнили эти слова, устроил совсем нелюбимое курсантами занятие, которое в обиходе обучения называли «сопка наша – сопка ваша». И курсанты, с криком «ура!», обливаясь потом, «штурмовали» соседнюю горушку.

Младший лейтенант вспомнил парадное построение, когда зачитали приказ о присвоении первых командирских званий и об окончании училища, как с друзьями прикручивали к петлицам добросовестно постиранных гимнастерок малиновые кубари, а затем – те несколько дней, когда, ожидая на станции Дивизионная распределения в войска, он с товарищами сидел в казарме или в курилке на солнышке, маясь от непривычного безделья. Ходили слухи, что всех отправят на Кавказ: там начались тяжелые бои. Но пришел незнакомый командир и забрал их пятерых. На станции сдал какому-то капитану. Потом погрузились на ночной поезд. Так он оказался в городе Иркутске на трехмесячных курсах военной контрразведки. Там Сергей попытался вновь подать рапорт об отправке на фронт, но старший преподаватель курсов, однорукий подполковник по фамилии Ерш, контуженный под Ельней в сорок первом, посмотрел на него из-под кустистых бровей своим тяжелым взглядом, рявкнул:

– Смирно! Лейтенант, твой фронт здесь и сейчас. Придет и твой час идти под пули. А сейчас тебе товарищ Сталин доверил научиться оберегать Родину от всякой нечисти – шпионов и диверсантов. Это работа тоже солдатская, но помимо умения стрелять нужно еще уметь думать и знать, как изобличить врага в любой шкуре, как бы он ни маскировался. И если я еще раз увижу такие рапорты, то отправлю к едрене фене в тыловую часть на охрану прачечной. Кругом! Бегом марш из кабинета!

Сергей не понял, почему прачечной, но рык подполковника подействовал как ушат холодной воды на голову, и более с вопросом об отправке в действующую армию к командованию он не обращался.

Спустя несколько дней, от товарищей по учебе он кое-что узнал, что за «рыба» Ерш, и проникся глубоким уважением к подполковнику. Сам подполковник Ерш был родом из Смоленска, семья у него осталась где-то в оккупации. Служил он до войны пограничником на западной границе. Познал горечь отступления, боролся с вражескими диверсантами-парашютистами, ходили слухи, что лично расстрелял двух горе-командиров, которые бросили свои подразделения и бежали в тыл впереди колонны гражданских беженцев. Под Ельней оказался под бомбежкой, где ему оторвало кисть руки и контузило. Медицинская комиссия хотела его списать вчистую, но он добился, чтобы его оставили инструктором в школе контрразведки. Вследствие контузии Ерш разговаривал громко. Фразы были короткие, емкие. Особенно курсанты побаивались его взгляда – в нём, в черноте глаз, казалось, отражаются отблески войны. Своим рассудительным отношением к службе и настойчивым требованием к курсантам, без нажима и унижений, подполковник Ерш сыскал авторитет среди будущих контрразведчиков.

– Товарищ курсант, поясните ваши действия при осмотре вещей и предметов, – спрашивал он во время занятий, и его рука, точнее, протез в черной кожаной перчатке, указывала на кого-нибудь. Под его тяжелым взглядом курсант сбивался, и Ерш выбрасывал рубленные фразы: – Запомните, описываете кратко вещь, определяете, опасна ли она и имеет ли следы постороннего воздействия, если имеет, то не сделаны ли они врагом. Следы очень важны, по ним вы всегда найдете противника.

Кормили на курсах немного лучше, чем в училище, давали раз в день по карамельке-подушечке, в простонародье называемой «дунькина радость», видимо, в довесок к сахарному пайку. Никто из курсантов с ними чай не пил, а все копили: кто – отправить родным, кто – угостить знакомую девушку. Сам Сергей копил эти конфеты для младших сестер, которые остались в родном селе Бичура в Бурятии, как называло свою республику местное население. Он часто вспоминал свое большое хлеборобное село с бесконечными длинными чистыми улицами, крашеными фасадами изб с крепкими ухоженными подворьями, где в горницах на полу лежали плетенные из тряпок опрятные половички, а на каждом столе стоял блистающий самовар и горой лежали пироги со всевозможной начинкой.

Занятия были интересными, курсанты уже не бегали марш-броски, а занимались по спецпрограммам. Преподаватели подтягивали их по стрельбе, немного тренировали по рукопашному бою, в плане образования заставляли штудировать криминалистику, которая всем давалась с трудом. Политрук два раза в день проводил лекции об обстановке на фронтах, наизусть заставлял учить выдержки из выступлений товарища Сталина.

И тут учеба Сергею Перелыгину давалась легко. Физические после училища нагрузки деревенский парень сносил привычно, да и стрельба была отменной: в детстве с дедом и отцом ходил на охоту в тайгу. Вот только с занятиями по политической подготовке было трудновато. В пехотном училище не особо занимались этим, главное, чтоб будущий младший командир умел владеть оружием, знал уставы. Здесь же, на курсах контрразведки, политрук был въедлив, дотошен и гонял переменный состав почем зря, считая свой предмет главным.

Здесь, в областном городе Чите, он очутился по распределению. Только двоих выпускников из всего курса направили на Запад, двоих забраковали: один оказался сыном осужденного за политику, второй не подошел по требованиям какого-то очень секретного и ужасного приказа наркома №00310 об улучшении кадрового отбора кандидатов, поступающих на службу в органы НКВД. Остальных пятнадцать человек распределили на Забайкальский и Дальневосточные фронты. Раскидали всех по разным направлениям. Кто в Кяхту попал, кто в Маньчжурию, а кто-то двинул на Дальний Восток. Во Владивосток и Хабаровск.

Сергею же выдали сопроводительные и проездные документы в город Читу, в Управление особых отделов Забайкальского фронта, где он получил уже распределение, как пошутили в штабе контрразведки, на «юг». Поэтому младший лейтенант и находился в комендатуре Читинского вокзала. Показав новенькое удостоверение, переговорив с дежурным о ближайшем поезде на «юг», который, как оказолось будет только поздним вечером, он вышел на перрон и оглядел железнодорожные пути. Стояло два коротких товарных состава. Впереди одного пыхтел облезлый паровоз, и машинист с помощником, с черными, как предки А. С. Пушкина от копоти лицами, о чем-то перекрикивались. «Этот точно скоро отправится», – решил Перелыгин.

Вдоль состава прохаживались старик в форме военизированной охраны с ружьем и молодой солдат с трехлинейкой и примкнутым штыком. Составы охранялись стрелками ведомственной военизированной охраны комиссариата путей сообщения и войсками НКВД по охране тыла. Младший лейтенант поспешил к машинисту, который выглядывал из кабины паровоза. Поздоровавшись с помощником, который возился возле колесных пар паровоза, запрыгнул в кабину и показал свою красную книжицу. Машинист, серьезный и обстоятельный мужчина, внимательно прочитал удостоверение, кивнул головой и шуткой спросил:

– Чего изволите, ваше превосходительство?

«Вредный дядька, с гонором – с таким не договориться», – подумал Сергей. Однако все-таки попросил его добросить до станции Оловянная, тот только произнес: «Договоришься с «вохром» и караульным – и подбросим, и добросим», – и, уже смеясь, добавил: – И поймаем!»

Младший лейтенант пожал грязную от угольной пыли руку, выпрыгнул из кабины, пошел к стрелку караула военизированной охраны – невысокого роста старику. Дед, увидев лейтенанта, вскинул обшарпанное ружьецо и фальцетом крикнул согласно Уставу «О несении караульной службы»:

– Стой, кто идет, ёшкин кот! – Последние слова были, конечно, не уставные. И он понял, что дедок совсем не старый, а просто мужчина в возрасте. Состарился он преждевременно от тяжелого крестьянского труда и в действующую армию признан, наверное, негодным. Вохровец подошел сам, долго изучал удостоверение, шевеля губами. Потом вытянулся во фрунт, тем же фальцетом сообщил: «Стрелок Мыльников, выставлен на охрану и сопровождение!». Удостоверение особиста, видимо, повлияло на его дисциплину благотворно. Сергей проникновенным тоном, наклонившись к уху, а именно так его учили на курсах контрразведки, нужно разговаривать с такими людьми – как будто выполняешь секретное поручение, прочувственно и настойчиво сообщить свое якобы задание.

Конечно, Сергей нарушал инструкции, просясь пассажиром на состав, но ему очень хотелось скорее добраться до нового места службы. И младший лейтенант, наклонившись к низенькому стрелку, вполголоса сообщил, что будет инспектировать работников станций на соблюдение режима секретности. Это было примитивное вранье, но старший вохровец ни секунды не засомневался в правдивости слов молодого командира. И бодрым тоном вещал:

– Ну, товарищ лейтенант, коли так, то, дагдысь, если не желаете ехать на локомотиве, то прошу ко мне, на заднюю площадку последнего вагона. Поезд, однако, скоро тронется!»

Сергей прошел в хвост состава и сел на ступеньку площадки последнего вагона.

Вещей при себе у него имелось немного: тощий армейский вещмешок, в котором была буханка хлеба, два брикета концентрата пшенной каши, бумажный кулек с горстью сахара, банка тушенки – сухпаек на сутки, бритвенный станок, кусок мыла, пара сменного белья и три книги – «Наставление по стрелковому делу», сборник стихов Маяковского (подарок политрука всем выпускникам курсов) и томик рассказов Эмиля Габорио про похождения французского сыщика Леккока издания 1909 года со старорежимными буквами. Последняя книга была приобретена в поезде, когда он перемещался из Иркутска в Читу. Молодой веселый парнишка-попутчик ехал устраиваться на работу в Забайкальский областной центр и, дочитав последнюю страницу, громко хлопнул, закрывая книгу, сказал: «Держи, младлей, дарю, читай, о-очень занимательно!»

Сергей закурил, достал из вещмешка «Похождения пронырливого сыщика и авантюриста». Но успел прочитать только две страницы.

Тут паровоз засвистел, запыхтел, гукнул, несколько раз дернул состав и медленно стал набирать ход. «Где же часовой вохровец?» – подумал Сергей, и как ответ на площадку бодро запрыгнул, несмотря на свою тщедушность, стрелок. Мужчина был словоохотлив и весел. Протянул Сергею старую замасленную телогрейку и пояснил: «Бери, бери, сейчас просквозит, ночью совсем задубеешь». Сам он уже был одет, не по сезону – в заношенный до крайней степени бараний полушубок, на голове нахлобучен такой же старый овчинный треух с железнодорожной ведомственной кокардой. Вид вроде бы у него несколько небоевой, но гладкоствольное ружье 16 калибра на ремне через плечо и цепкий взгляд через прищуренные глаза говорили о том, что человек находится на службе и исполняет ее добросовестно. Читать на ходу стало невозможно, и Сергей засунул книгу в вещмешок.

Солнце почти уже скрылось за сопками, бросая последние косые лучи на мир. Состав, стуча колесами на рельсах и качаясь на стрелках, постепенно покидал Читу. Вот уже мелькнул выходной семафор, потянулись пригородные домишки. С правой стороны заблестела местная река Ингода. Ребятишки, сидевшие с удочками на берегу, при приближении поезда вскочили и весело замахали руками, что-то крича. Рядом с ними стоявшая девушка, в легком платьице и ватной безрукавке, тоже, смеясь, помахала рукой младшему лейтенанту. Сергей, улыбаясь в ответ, приложил руку к козырьку фуражки.

Девушка и дети вскоре скрылись за очередным поворотом железной дороги, и вохровец Мыльников, тяжело вздохнув, промолвил: «Эх, жизня, война… Нашим-то повезло, – имея в виду, видимо, детей, – а тем-то, кто под германцем сейчас, тяжело, голодно». Солнце полностью осело за горизонт, и состав двигался уже в ночи, старенький паровоз бодро двигал по железной дороге, оставляя за собой две чугунные нитки. Сергей и Мыльников сели на площадке, освещаемой большим масляным фонарем красного цвета, лейтенант – на свой вещмешок, а вохровец – прямо на пол. Стали говорить о войне, о тяжелом положении на фронтах. Говорил в основном стрелок, Сергей кивал головой. Соглашаясь со словами Мыльникова, он не заметил, как задремал. Разбудил его паровозный гудок. Состав сильно закачало на входных стрелках, заскрипели тормоза, и поезд грузно втянулся на станцию. «Адриановка» – прочитал Сергей на здании вокзала. Мыльников еще на малом ходу спрыгнул с площадки и пошел вдоль состава нести караульную службу. Сергей встал, достал папиросы, закурил. На соседнем пути в противоположном направлении стоял пассажирский поезд, несколько вагонов были международного класса. Отсвет от пристанционных фонарей чуть освещал их. Между штор в окне одного из них виднелся молодой мужчина азиатской внешности, одетый в черную пару, белую сорочку и черный галстук. «Дипломат какой-нибудь. Не спится ему!» – решил для себя Сергей. Затушил окурок о каблук сапога. Действительно похолодало, и он надел ватник Мыльникова, пропахший угольной гарью и каким-то особым деревенским запахом, смесью конского пота и навоза. Сразу нахлынули воспоминания о родном доме, о матери и дедушке – высоком жилистом старике, который и зимой, и летом, ходил в таком же телогрее, от которого исходил тот же запах. Подошел помощник машиниста и сообщил, что скоро «поскачем дальше». Поезд с соседнего пути плавно тронулся и вытек со станции в сторону Читы, увозя сидящего в нем дипломата в черном строгом костюме.

По позднему времени перрон был практически пуст. Начальник станции посмотрел на Сергея, но, увидев под ватником командирскую форму с кубарями на петлицах, только спросил: «Сопровождаешь?» и, дождавшись не совсем правдивого, но утвердительного ответа, зашел в свою контору. Через тридцать минут состав тронулся, Мыльников опять на ходу запрыгнул на площадку. Сергей сел на свой вещмешок и вновь уснул. Последнее, о чем он подумал, – это вохровец службу несет бдительно, по-настоящему беспокоится за порученное дело, хотя состав везет только пиломатериалы и бревна.

Разбудили Сергея утренний холодок и затекшие ноги. Он рывком поднялся, сделал три приседания. Мыльников стоял тут же на площадке и смолил самокрутку. Увидев, что лейтенант проснулся, бодрым тоном доложил, что проехали и станции Бурятская, и Могойтуй, а впереди станция Степь. «Какое странное название…» – подумал Сергей. Он, конечно, не знал и не мог знать, что через несколько лет классик советской военной поэзии напишет в стихах о станции со странным названием «Степь».

Мыльников, у которого природная робость перед начальством уже прошла, положив ружье на пол, стал развязывать свой мешок.

– Ну что, товарищ командир, не худо бы подкрепиться. А то еще ехать и ехать до Оловянной-то. Можа, к вечеру только и будем.

– Давайте, – и Сергей достал весь свой нехитрый паек, за исключением концентратов.

– Эка, сынок, сразу видно, не воевал ты еще, паек маловат. – Мыльников на свой мешок расстелил старый, но чистый женский платок и выложил свое гастрономическое богатство: кусок сала, десяток саек, несколько вареных яиц, три немалых огурца, пучок зеленого лука, огромную вареную свеклу и маленький березовый туесок меда.

От этого изобилия желудок лейтенанта скомандовал: «В атаку!» Тут Мыльников еще больше удивил – достал обрезанное голенище валенка, а в нем торчало горлышко большой бутылки с чаем, забеленным молоком. Ага! И не разобьется, и как термос. Хозяйственный Мыльников!

За едой Сергей поинтересовался, не держит ли Мыльников хозяйство, тот охотно рассказал, что живет в Атамановке, в поселке недалеко от Читы, признан негодным к несению строевой и отправили его военизированную охрану по сопровождению поездов. Держат с женой огород и коровенку, у него трое детей. Помогает ему старший брат бобыль, еще в гражданскую потерявший ногу, который, несмотря на это, все равно занимается слесарным делом. Провиант ему в дорогу собрали дочери и жена. В разговоре Мыльников, бросив цепкий взгляд на поджарую фигуру лейтенанта, высказал, видимо, свое жизненное кредо:

– Ты, сынок, подкрепляйся, подкрепляйся, я вижу, что на казенных-то харчах не больно-то раздобрел. – И, смачно жуя булку с салом, продолжал: – Я вот служу, и у меня так не так случаются свободные дни, так я на печке после ездок-то не отсыпаюсь, а сразу – по сезону – то в тайгу, то на реку, то в огород. Война-то она война, да негоже на нее списывать лень свою. Ежели власть не отбирает, то ничего, жить можно. Да и не жалко помочь воинам русским, ежели эта власть попросит. Рабочему человеку что надобно? Чтоб не измывались над ним, а он уж и себя прокормит, и государство, и воинов своих. Вона в империалистическую, на Украйне голод, а в Сибири колесья у телег сливочным маслом смазывали, девать некуда было. Потому как не трогали работягу или, может, начальства мало было. А после как начали власть делить и трудягами командовать, опять голод начался.

Сергей понял, что Мыльников намекал на коллективизацию. Такая аполитичность Сергею не понравилась, хотя глубоко в душе он понимал, что тот прав. Старик налил в кружку густого чая с молоком. Сергей сам частенько в детстве пил такой чаек, а чтобы выразить благодарность стрелку, заметил: насчет бутылки в обрезке валенка хитро, мол, придумано.

Закончив трапезу, попутчики закурили. Каждый свое, от предложенной папиросы Мыльников отказался и скрутил корявыми избитыми пальцами самокрутку. «Неся привыкать!» – пояснил отказ.

Вокруг расстилалась осенняя желтая степь с небольшими подъемами. Изредка виднелись отары овец, небольшие стада коров. Кое-где торчали постройки, то ли кошары, то ли воинские объекты. Практически параллельно железнодорожной линии тянулась нитка автомобильной дороги. По ней иногда проскакивали автомашины. Солнце уже перевалило за полдень. Колеса поезда мерно отстукивали километры, и Сергей решил, воспользовавшись вынужденным бездельем, вздремнуть еще. Он расстелил телогрейку на полу площадки, положил вещмешок под голову, поймал на себе взгляд человека, хотевшего, но не имеющего права вот так, среди бела дня, завалиться спать, закрыл глаза.

Глава 3

Глава 4

Младший лейтенант Перелыгин и его сослуживцы

Дневное сообщение Совинформбюро от 06.09.1942 г.:

«В течение ночи на 6 сентября наши войска

вели бои с противником северо-западнее и

юго-западнее Сталинграда, а также в районах

Новороссийск и Моздок. На других фронтах

существенных изменений не произошло».

Где-то возле штаба хрипловато пропела труба, сыгравшая команду «Подъем!» для всего гарнизона поселка Тополевка, для дивизии, в которой начал свою службу Перелыгин, а заодно и для немногочисленного гражданского населения.

День обещал быть насыщенным, как и предыдущий. Младший лейтенант с удовольствием ополоснул лицо и шею, побрился, хотя под носом и на подбородке росли не волосы, а пушок, вытерся вафельным полотенцем. Одной минутой подшил свежий подворотничек, в 30 секунд уложился для наведения блеска на сапогах. Застегнул портупею и бодрым шагом направился в штаб. На утоптанной земле перед штабом, выстроенный в две шеренги, стоял караульный взвод, который по команде старшины тронулся, поднимая пыль, пошагал в сторону Оловянной.

Сергей забежал в столовую для начсостава, наскоро похватав пшенной каши и выпив жиденького, но горячего чая, двинул бодрым шагом к себе в кабинет. Кабинетом была названа каморка, в которой стояли две колченогие лавки вдоль стен и сколоченный из снарядных ящиков стол. Точнее, два стола, так как помещение предназначалось не только ему. Соседа не было. Вчера Перелыгин уже забегал сюда и оставил на столе пару плакатов, портрет товарищей Сталина и Буденного, подаренных заботливым политическим руководителем Степаном Степановичем. Сергей оглядел помещение, нисколько не расстроился, так как предполагал, что сидеть ему здесь особо не придется. Для придания кабинету официальности, и даже в некотором смысле уюта, над столом повесил портреты, а два агитационных плакатика о бдительности прикрепил на правой стене. Стопочку серой бумаги в пять листочков положил на угол стола. Оглядел еще раз и остался доволен. Сегодня нужно было не ударить лицом в грязь перед непосредственным начальником.

Перед капитаном с петлицами голубого цвета Сергей предстал ровно в 8 часов 00 минут. Взгляд у начальника был суров, на голове – седой ежик волос. Мужественное лицо портил шрам на носу. Сергей подумал о том, что был бы шрам на щеке, то было бы значительней, солидней, а то получается, что якобы человек нос совал, куда не надо. Вон у полковника Резанова шрам над бровью, и смотрится солидней. Сергей отрапортовал согласно уставу.

Капитан Луговой был кадровым военным, списанным с бомбардировочной авиации в первые дни войны по тяжелому ранению и отлежавшимся в госпитале в городе Чите. На фронт с немецко— фашистскими захватчиками его не вернули, а оставили в контрразведке Забайкальского фронта. Капитан, бывший летчик, расценил это как унижение его воинского достоинства. Работу особого отдела невзлюбил, но как всякий кадровый военнослужащий, еще довоенной закваски, делал все добросовестно, аккуратно и в срок. Иногда, вечером, запершись у себя в кабинете, выпивал стакан чистого спирта и, уронив голову на стол, без слез и без звука плакал. Когда эмоции покидали тело и душу, он засыпал и видел один и тот же сон: пылающий самолет, в горящем комбинезоне – штурмана, раздробленную голову второго пилота. А он ватными руками пытается вытолкнуть штурмана из кабины. Тут вспыхивал нестерпимо яркий огонь, и сон прерывался. Он просыпался, закуривал папиросу и долго молча сидел в темноте.

Капитан придирчиво оглядел ладную фигуру младшего лейтенанта, взял документы, долго и внимательно изучал. Потом кивнул на стул и наконец произнес:

– Я ждал вас только завтра, мне звонили с дивизионного отдела. Словесный портрет вроде совпадает, документы в порядке. Почему не сразу ко мне, а в штаб? Я с ними дистанцию держу. Устроился?

Сергей несколько замялся с ответами, не зная, как толком объяснить. И в итоге ответил: «Так точно!»

– Ну, вот и хорошо, – начальник удовлетворился ответом. То и дело переходя с «вы» на «ты», капитан Луговой провел вводный инструктаж:

– Короче, вы, младший лейтенант, учились на контрразведчика, опыт сами наработаете, на весь полк и гарнизон нас четверо, вместе с тобой. Нянькаться специально с тобой некому. Так что без раскачки – к делу! Обстановка, конечно, не как на фронте борьбы с Германией, но тоже сложная. Оперативная составляющая такова: японо-фашистская разведка ведет себя очень активно. Занимается организацией ее работы 2-й отдел штаба Квантунской армии, в том числе и через так называемые японские военные миссии.

В непосредственной близости от советской границы в Забайкалье, на территории марионеточного государства Манчжоу-Ди-Го расположена одна из этих японских военных миссий, работа которой нацелена против нас. Главная ее задача – шпионско-диверсионная и антисоветская контрреволюционная деятельность в отношении наших войск. Разведка противника вербует среди белогвардейцев эмигрантов, сбежавших от советской власти, агентуру. Как среди русских, так и среди бурят, монголов, китайцев. Ядром белоэмигрантов является Русская фашистская партия. Так что, младший лейтенант, рапортов о переводе в части германского фронта от тебя не должно быть. С фашистами будете драться здесь.

Слушайте дальше, вражеская разведка активно интересуется всем: расположением и численностью наших воинских частей, железными дорогами, аэродромами, предприятиями и учреждениями. Активно вербуют наших военнослужащих и гражданское население. Есть сведения, что японцы имеют налаженную резидентуру и пособников из бывшего кулачья и других недовольных советской властью, а также китайцев-перебежчиков. Кроме того, скрытно через границу переходят группы и банды с конкретными диверсионными целями. Такие бандгруппы состоят в основном из русских, бывших семеновцев или членов Русской фашисткой партии, вообще из белоэмигрантов. Местность они знают не хуже нас, так как многие раньше здесь жили до гражданской войны, имеют дружественные и родственные связи и даже семьи, вооружены и экипированы отлично.

На нашей территории живут «красные» китайцы. За кордоном китайцы и маньчжуры бедняцких слоев в основном настроены дружественно к советской власти: натерпелись под японцами. Но масса их неоднородна, у многих настроения как ветер. Могут помогать нам, могут японцам. Японская разведка зачастую их вербует и под видом перебежчиков засылает к нам.

Сведения о системе японских спецслужб таковы: в основном против нас работают японские военные миссии, они являются основным рассадником шпионов и диверсантов. Кроме того, против наших войск действует 2-й отдел штаба Квантунской армии, который подчиняется 2-му отделу Генерального штаба Японии. Еще, может, не столь активно, как предыдущие, работают японская жандармерия, полиция и Главный штаб железнодорожной охранно-военной бригады.

Далее, что касается наших сил. Борьбу с этой нечистью ведут территориалы НКВД, пограничники и мы – войска. Ну, конечно, население помогает нам – активисты, партийные органы и комсомольцы на местах. Железную дорогу, самую важную артерию всего Забайкальского фронта, охраняет военизированная охрана, воинские эшелоны сопровождают частью железнодорожные войска НКВД, частью сами армейские команды. Гражданские поезда сопровождает военизированная охрана комиссариата путей сообщения. Мосты, разъезды и другие значимые объекты на железной дороге прикрывают подразделения НКВД и воинские караулы. В местной милиции совсем недокомплект. Далее! Войска, как сам увидишь, создают оборонительные рубежи, личного состава тоже недобор, некоторые подразделения снимают с мест дислокации и отправляют на запад, на германский фронт, кадровых командиров не хватает. Будешь на передовых позициях, следи за соблюдением приказа о недопустимости выхода за линию окопов по одному в сторону противника. Были случаи пропажи военнослужащих. И кто его знает: или взяты в плен противником, или – еще хуже – переметнулись на сторону врага. Моральная обстановка в поднадзорных нам частях нестабильна. Выражается это в порой слабой дисциплине ввиду отсутствия авторитета командиров, так как многие из них сами некадровые. Далее, плохие бытовые условия: некоторые подразделения дислоцируются в чистом поле. Еще большая проблема – это плохое снабжение провиантом, отсюда воровство продуктов. Тыл Забайкальского фронта прикрывает в основном 8-я дивизия НКВД, но, сам понимаешь, тысячи километров рокад и дорог, протяженность Транссибирской магистрали не в силах перекрыть несколько тысяч бойцов. Короче, повторяю: обстановка достаточно непростая, фронт наэлектризован. Мало-мальский серьезный инцидент на границе может спровоцировать масштабные боевые действия. Хотя и наши подразделения находятся в полной боевой готовности, мы должны быть бдительней вдвойне. Твое дело не только контролировать свой контингент среди военнослужащих, но и смотри, слушай, о чем говорят гражданские. На доклад ко мне – каждый день в девятнадцать часов. Даю тебе три дня осмотреться, и вот еще… – полковник подошел к сейфу и вытащил из него револьвер. – На, держи, наган старый, но безотказный, революционное оружие. Зимой не клинит. Да не смотри, что обшарпанный, зато пристрелянный. Носи в кармане, а не в кобуре. Нужно быть готовым к внезапному огневому контакту. Я так думаю, что из этого наганчика много легло врагов нашей власти. Так что владей. Табельное оружие получи в комендантском взводе, но это к не спеху.

Сергею понравилось выражение «огневой контакт». Он взял револьвер, оружие было ему знакомо. Начальник особого отдела заставил его расписаться в получении оружия и, вынув из ящика письменного стола две бумажные пачки патронов, сунул младшему лейтенанту. Оружие и патроны потянули галифе вниз, но ему было стыдно при начальнике потуже затянуть брючный ремешок, и он подумал: не потерять бы штаны. Даже сидя, Сергей чувствовал, что штаны спадают, и стал придерживать их руками.

Не обращая внимания на манипуляции подчиненного с галифе, капитан продолжил инструктаж.

– Ты, Перелыгин, не циклись на политике среди личного состава: это дело комиссаров-политруков, ты смотри, чтобы шпион не завелся. И не прошляпь, если завелся. Понял? С остальными нашими сотрудниками познакомлю чуть позднее в рабочем порядке. Одним словом, держи глаз востро и уши на макухе!

Для начала – тебе первое задание. Завтра съезди в село Цугол, там найдешь в автобате капитана Жигулу. Он имеет какие-то сведения. Сейчас возьми кое-какие приказы и внимательно изучи.

Капитан достал синюю потертую папку и положил перед Сергеем. Сам развернул газету «Сталинский сокол» и стал читать, произнося изредка одно и тоже слово: «Да-а!..» В душе капитан Луговой все-таки оставался летчиком.

Сергей около двух часов изучал стопку приказов. Все они практически имели грифы «Секретно» и «Для служебного пользования». Один из приказов младшему лейтенанту был знаком, его зачитали перед строем на курсах – от 28 июля 1942 года №227 Приказ Народного Комиссара Обороны, а потом каждый курсант ставил свою фамилию и подпись в графе «С приказом ознакомлен». В ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях солдатская молва его называла «Ни шагу назад». Перелыгин пробежал глазами текст приказа, непроизвольно остановившись на абзаце, который гласил: «Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дольше – значит погубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам не стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев – это значит обеспечить за нами победу».

Сергей подумал: «Выстоим?» – и чуть вздрогнул от неожиданности, когда начальник, будто читая его мысли, произнес: «Не бойся, выстоим! – и продолжил: – Приказ правильный и своевременный».

Он давно отложил свою газету и наблюдал за Сергеем.

– Для нас требования этого приказа касаются в полном объеме. У нас свои фашисты. И не думай, что война с ее огнем и горем далеко, она здесь, рядом. И нам тоже нужно выстоять, сделать свое дело качественно, несмотря ни на что. Знаешь, что самое страшное, когда один народ завоевывает другой? – Тут, видимо, капитана понесло на лирику.

– Наверное, потеря территории, богатств, ресурсов?

– Конечно, и это тоже. Но самое жуткое, когда завоеванный народ теряет свои память и будущее. Память – наши предки, культура, язык, традиции, пускай порой и не очень полезные. Будущее – это неспособность иметь своих детей, внуков.

– Товарищ капитан, а у вас есть семья?

– Есть, остались в Красноярске. Но ты не отвлекайся, дорабатывай приказы.

В этот момент без стука в кабинет начальника отделения особого отдела вошел, а точнее сказать, проник, лейтенант в полевой армейской форме, пилотке и сапогах, покрытых желтой пылью. В руках у него был коричневый портфель, который по уставу никак не должен был быть у военнослужащего.

Лейтенант, увидев постороннего, коротко вскинул руку к пилотке:

– Товарищ капитан!

– Давай без условностей, лейтенант, – оборвал его Луговой и представил его Сергею. – Лейтенант Горич Яков Александрович, твой и наш коллега, бывший судебный пристав, призван из Управления Народного комиссариата юстиции Читинской области, у нас уже почти полгода. А это наше молодое пополнение, можно сказать, кадровый контрразведчик, – в словах капитана звучала небольшая ирония, – младший лейтенант Перелыгин.

Горич, слегка прищурился: видимо, было плохое зрение, протянул руку и, несмотря на субтильность телосложения, твердо и крепко пожал руку Сергею, сказал доброжелательно: «Будем теперь делить кабинет!». Сергей понял, чьим соседом он стал.

Начальник забрал свою папочку с приказами, открыл сейф, сунул ее туда. Лейтенант Горич сел за стол и положил портфельчик перед собой.

– Давай докладывай, – начал капитан разговор, – а ты, младший лейтенант, сходи пока к старшему лейтенанту Хандархаеву в соседней кабинет, получи у него карту, бланки, какие нужны и какие есть, ну и познакомишься заодно.

Сергей понял, что разговор между начальником и коллегой Горичем будет конфидициальным, и в его суть посвящать Сергея не собирались. Сергея это ничуть не обидело, так как знал, что главное в работе контрразведки – это секретность.

Старший лейтенант Хандархаев Антон Бадмаевич был из иркутских бурят, полноватый, среднего роста, с крепкими широкими плечами, с круглым чисто выбритым лицом, явно не кадровый военный, что впоследствии подтвердилось, до призыва был ревизором в хозяйственном управлении государственных заготовок сельхозпродукции, надев очки и приняв вид заправского бухгалтера, занудно долго изучал документы младшего лейтенанта, задавая вопросы, не касающиеся непосредственно своей службы: «Откуда вы родом, молодой человек? Давали ли по прежнему месту службы в пайке американскую тушенку? А как было с вещевым довольствием?» Потом долго рылся в объемном металлическом шкафу старорежимного исполнения и вытащил затертую по сгибам карту. И тут же стал пояснять: «Это еще японская, с царской войны 1905 года. Видимо, трофейная. Вы, молодой человек, не обращайте внимания на иероглифы, на всех наших командиров карт не хватает. Сейчас мы карандашиком поверх японских буковок напишем наши, и все.

Он стал синим карандашом аккуратными печатными буквами, сверяясь со своей картой, надписывать названия населенных пунктов. Перелыгин, немало удивленный происхождением карты, целый час тихо сидел в углу кабинета, листая газету. Ровно через шестьдесят минут старший лейтенант Хандархаев оторвался от карты, поставил карандаш острием вверх в обрезанную снарядную гильзу и промолвил: «Ну вот, практически и все. Наименования сел, поселков, станции, какие есть, обозначил, а в речках, сопках, падях и других обозначениях вы, товарищ лейтенант, разберетесь сами, собственной рученькой по мере необходимости и подпишете. Ну а в будущем, если появятся советские карты у меня, милости просим, выделю». Он аккуратно сложил результат своего труда по прежним сгибам и как напутствие сказал: «Пользуйтесь, товарищ, не сомневайтесь, данные в ней точные!» Сергей поблагодарил старшего коллегу, козырнул и вышел из кабинета. После чего до позднего вечера младший лейтенант обходил различные службы и выполнял необходимые формальности, и только далеко за полночь с удовольствием вытянулся на своем койко-месте.

Так для младшего лейтенанта Перелыгина окончился второй день службы, где он был хотя бы и починенным, но полноценным командиром Рабоче-крестьянской Красной Армии, а не бесправным курсантом. И еще – Сергей держал в руках под одеялом свое настоящее личное боевое оружие, которое он получил сегодня. Глупо, конечно, это отдавало ребячеством, можно было и в оружейке оставить: стрелять то пока не в кого, но он так мечтал о личном оружии, что не захотел расставаться. Понемногу сон его все-таки сморил, и последней мыслью его была ни с того ни с сего пришедшая на ум любимая фраза перед отбоем товарища по училищу Колюшки Крылова: «Отбой курсанту Крылову! По тревоге его не будить, при пожаре выносить в первую очередь!». Он так и уснул, сжимая в левой руке рукоять револьвера.

ГЛАВА 5

Воентех Жигула, младший лейтенант Перелыгин, чабан Гомбоев и лама Доржо

Автомобильный батальон, куда по заданию приехал младший лейтенант, был расположен в селе Цугол и некоторой частью занимал территорию буддийского монастыря – Цугольского дацана, который как религиозный центр носил следы запустения. Центральное здание храма еще имело величественный вид, выделяясь красно-белой окраской, но черепичная крыша с загнутыми вверх углами, кое-где просела и зияла дырами, чугунные витые лестницы покрылись ржавчиной. Воентехник 3 ранга Жигула, плотный, с румяным круглым лицом, в черной замасленной спецовке, с черными же от автомобильного масла руками, встретил его довольно неприветливо – вместо приветствия и рукопожатия, заглянув в служебное удостоверение младшего лейтенанта, пробурчал: «Я четыре дня назад звонил в особый отдел, а вы только сегодня соизволили прибыть. Ладно, младлей, не будем маячить на виду у всех, пойдем в нашу каптерку, там и поговорим». В небольшом помещении каптерки он поставил чайник на примус, с гвоздя, вбитого в стену, снял вещмещок, из него извлек несколько лепешек, бумажный пакет с кусковым сахаром. И уже доброжелательно, перемешивая русские и украинские слова произнес: «Ну ладно, теперь будем чаювати (пить чай —укр.) и заодно поговорим».

Сергею не терпелось получить информацию у этого неторопливого и обстоятельного человека и скорее возвратиться к себе, так как он обещал политруку артдивизиона провести после обеда лекцию о бдительности при несении караульной службы, а к ней нужно было подготовиться, хотя бы набросать план.

Воентех Жигула, понимая нетерпение Сергея, сел на табурет и произнес:

– Торопишься, младлей, розумию, служба у тебя – хватай мешки, вокзал отходит. Ладно, ладно, слухай сюда, шо я тебе размовлять буду. Может, это и шиш на постном масле, может, мои фантазии, но в гражданскую я почти год служил в ЧОНЕ и кое-что повидал, когда контру карал.

– Ну-ну, я вас слушаю внимательно, – Сергей уже по-другому стал относиться к этому уже далеко не молодому капитану.

– Вот видишь мои руки? – кисти рук у Жигулы были большие, с узловатыми пальцами, черные от машинного масла, с темной каймой под ногтями, в мелких порезах. – А я старший начальник в батальоне, но все равно приходится копаться в моторах и трансмиссиях, а руки я отмыть не могу.

– А причем руки-то? – Сергей тоже посмотрел на свои руки и ничего в них не увидел особенного.

– Да вот причем! Около месяца крутится возле дацана один чабан – бурят или монгол. Ну, чабан как чабан, в замусоленном халате, в истрепанных ичигах, на монгольской рыжей лошадке, и вроде бы частенько под хмельком. Приедет к полудню, привяжет лошадку и сидит возле центральных ворот дацана. Один раз я подошел к нему, запитувати (спрашивать – укр.) его, чего, мол, братка, ждешь? Он мне по-русски отвечает, что приехал в дацан на молитву, хотя знает, что дацан не действует, от самого вроде бы пахнет спиртным перегаром, но глаза-то трезвые, холодные. Попросил у меня табачку, я ему отсыпал из кисета, сам я еще с гражданской только самокрутки курю, смотрю – пальчики у него не дрожат, как у пьяниц, когда он свою трубку набивал, а самое главное – руки-то у него не рабочего человека, да, вроде грязные, но тонкие пальцы, ладонь узкая. Точно тебе говорю, сроду он за скотом руки не ломал – не ухаживал, разве что в последнее время, а выглядит лет на пятьдесят, может, больше.

«У воентеха бдительность переросла в подозрительность», – подумал Сергей. Хотя чему здесь удивляться: приказ за приказом о ее усилении поступали в части Забайкальского фронта. Он сам не далее как вчера в кабинете начальника читал свежий приказ «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций».

– Нет, контрразведка, вы мои препущення (предположения – укр.) насчет этого чабана проверьте обязательно. Чувствую, ох, нечисто тут…

Но Сергею рассказ капитана показался притянутым за уши.

– Хорошо, я сообщу начальству, проверим! Спасибо вам за сигнал!

На следующий день он доложил начальству о сомнениях воентеха Жигулы. Начальство в лице майора Лугового задумалось, что-то пометило у себя на листочке, листочек положило в папку и махнуло на младшего лейтенанта рукой, дескать, занимайся насущными делами.

А далеко отсюда, за семь тысяч километров, разворачивалась великая битва на Волге. И нерв этого сражения ощущался по всей необъятной стране, уже закалились в боях стальные дивизии, уже ощутила Красная Армия вкус первых побед и утерла кровь от поражений. В тылу все мощнее и мощнее набирал обороты локомотив, который скоро раздавит фашистскую нечисть.

Чабан Гомбоев ехал на своей лошадке по имени Елтогор (изворотливая – бурят.). Он на ней уже шестой год сидит в седле. Она была и вправду с неровным характером, еще жеребенком умела приспособиться к жизни в табуне, хитрая была – «и вашим и нашим». Вот она и к Гомбоеву, своему хозяину, приспособилась, чувствовала его настроение. Если оно худое, то слушалась беспрекословно, если чабан был весел, а настроение хорошее было у него нечасто и только когда архи (водки) выпьет, то Елтогор шла как хотела, могла шагом, а если хозяин понукал, то аллюр меняла по собственному желанию. Стареть правда стала умница, порой, чтоб рысью пустить, два раза плетью ударить нужно. Да и сам Гомбоев стал стареть, душа совсем зачерствела, обида и злоба сушили ее. Чабаном Гомбоев стал совсем недавно, как только колхозы и артели новая власть стала сколачивать. Был он из богатого степного семейства, пращур его, если верить легендам, в посольстве ездил к Белому царю две сотни лет назад. Кочевал их род по широкой Агинской степи. Не счесть было скота, одних наемных чабанов и пастухов было более двух десятков. Гомбоев Содном, по настоянию отца и протекции родственника из Хоринской Степной думы, два года учился в Верхнеудинском (ныне г. Улан-Удэ) уездном училище, что на Базарной площади, потом вернулся в степь уже грамотным человеком. Поначалу отдохнул после учебы, душных классов и нудных учителей. Через год отец стал к семейному родовому делу обязывать – продаже скота в вечно голодный Китай. Вот это время было – деньги, свобода! Отец то все болел, табуны и отары гоняли на продажу отцовы помощники, знающие счет и письмо, а Содном в качестве хозяйского ока приглядывал, чтоб не уворовали. Скот идет медленно по степи, а молодой душе не терпится скакать на горячем жеребце вдаль. Содном, отрываясь от своих, по пути к месту торга на границе заезжал в близлежащие деревни и улусы, знакомился с людьми. Отец наставлял: «Содном! Если находишься в дороге, знакомься с встречными людьми. От них много нового и интересного узнать можно. Неважно, во что он будет одет, в рваный ли бумажный дэгэл (халат, верхняя одежда – бурят.) или шелковый. Разговаривай с ним, делись куском лепешки и мяса, неизвестно, может, этот человек в будущем спасет тебе жизнь, но другом ему не становись. Человек – существо чаще всего подлое, вдруг тебе придется его наказать или обмануть, а ты плеть не сможешь на него поднять или обсчитать при расчете. Старайся ни от кого не зависеть, поэтому имей всегда при себе хутага (нож – бурят.) и хэтэ (огниво – бурят.)». Содном Гомбоев твердо придерживался отцовских заветов, в странствиях заводил себе знакомых, старался запоминать их имена. Помогли отцовские наставления. Было ему тогда лет 14—15, однажды присоединился к небольшому каравану китайского купчишки Дчажао Канга, в три нанятых верблюда и четыре лошади с двумя повозками. Купец был ленив, все время спал на тюфяках в телеге, а вот его приказчик Лю Хэнь, человек непонятного возраста, с бегающими глазами, был словоохотлив и бурятский язык немного знал. Содном ехал рядом с телегой, которой управлял Лю Хэнь и слушал его рассказы о Поднебесной, о торговых делах. Как-то тот поведал, что были они с купцом в русском городе Иркутске, продавали шелк, а теперь возвращаются. Железную дорогу хозяин не признает и живет по старинке. Уже в Маньчжурии возле озера Хара-нор, когда караван расположился на отдых, в предрассветное мутное время, пока все лежали, завернувшись от холода в овчины, на стоянку напали лихие люди. Непонятно, кто они были, может, каторжники беглые с заводов, может, обнаглевшие хунхузы. Стрелять стали, били по людям чем-то острым, то ли саблями, то ли большими ножами – Содном от страха не разобрал. В живых остались он и Лю Хэнь, тот сумел еще мешок невезучего купца прихватить. Бежали, пока не выбились из сил. Лю Хэнь по дороге пояснил, что в мешке – казна купеческая и нести ее опасно, а перед тем как спрятать на берегу озерца возле желтого камня, заглянули туда: монет разных было множество в мешочках, лежало несколько пачек бумажных русских и китайских денег и еще одна толстая пачка бумаг с вензелями и картинами, перетянутая красной шелковой лентой. Потом Содном узнал от Лю Хэня, что это акции на огромную сумму. Что такое акции, он тогда не знал, в училище не рассказывали, а в степи ими не пользовались. Точное место, где спрятал сокровище, хитрый приказчик Содному не показал. Потом шли они с Лю Хэнем до самого города Хайлара, там вроде должны быть отцовские приказчики. Оборвались, оголодали, Лю Хэнь всего боялся и не давал заходить в населенные пункты, все пугая его разбойниками. Только потом Гомбоев понял, почему: боялся, что спутник тайну выдаст. Задержали их китайские полицейские, побили бамбуковыми палками и отправили дорогу строить. Лю Хэнь все молчал, а Гомбоев китайский язык не понимал. Однажды ночью в бараке на Соднома напали два маньчжура-оборванца, пытались задушить, еле он отбился. В ту же ночь сбежал Лю Хэнь. Тут-то дошло до Гомбоева, что хотел Лю казной купца завладеть, а его убить. Отбыв срок, назначенный китайским чиновником, Гомбоев правдами и неправдами вернулся домой, получив хороший жизненный урок. Вот с этого времени душа начала черстветь. А про казну спрятанную и думать забыл: на что ему в степи акции, да и места точного не знал. А больше того Содном страшился проклятия, злой черной кармы вокруг денег убитого купца и его людей. Наверняка души мертвых сторожат спрятанное и никого к богатству не подпустят.

Время шло, вероломство Лю Хэня подзабылось, а тут ветры новые, злые, незнакомые, стали кружиться над Агинской степью. Война с японцами, революция, опять война, но уже с немцами, опять революции и война гражданская, которая своей костлявой жадной рукой добралась в их спокойный угол. Батраки и чабаны совсем от рук отбились. Стада и отары таяли на глазах. Скот реквизировали то белые, то красные, то казаки атамана Семенова, то опять красные. От богатого рода остались жалкие остатки, отец скончался от черной болезни, сам Содном ею тоже переболел, но молодой был – ожил, а душа еще чернее стала. Вступил было в армию барона Унгерна в туземный корпус, но вовремя понял, что скоро конец тому, и через месяц сбежал обратно в родную Агинскую степь. С тех пор жил потихоньку на чабанской стоянке. Новая власть окрепла, стала свои порядки наводить, но Гомбоева никто не тронул как сына бывшего эксплуататора, отец покойный все грехи унес, а соплеменники молчали, то ли в силу родственных связей, то ли сами советскую власть не понимали и не любили. Так Гомбоев и стал чабаном в животноводческой артели, поседел, усы отрастил, погрузнел, но работой себя не обременял. Пришел как-то к нему перед самой войной в 1939 году дальний родственник, передал привет от сослуживцев по Туземному конному корпусу, которые обитали во Внутренней Монголии и, грызя большую баранью кость желтыми крепкими зубами, сказал: «К тебе может прийти человек из-за кордона, покажет амулет с изображением колеса сансары. Ты ему помоги, чем можешь». Гомбоев забыл про тот визит, но вот летом пришел этот человек, среднего роста, коротко стриженный, по-русски говорил плохо, по-бурятски не знал, иногда вставлял китайские фразы. Представился сапожником из китайцев, даже документы показал. По документу звался Василием Тушеиновым. Гомбоев сразу понял, что это японец. Вот если бы не показал бумаги, то еще бы Содном посомневался какой он национальности, а тут понял, что посланец от императора Ямато, и усмехнулся про себя. Показал визитер и пароль, на черном шнурке сапожной дратвы висел буддийский амулет-оберег, красивый, с изображением колеса сансары, помогающего постичь истину и вырваться из череды перерождений. Некоторые русские, которые богомольные, тоже носят на шее оберег, только с изображением иконы или святого христианской веры.

Этот сапожник пробыл на стоянке недолго. Пришел пешком и ушел пешком. Толком ничего не объяснил, попил чаю, дал немного советских денег, а выходя из юрты, бросил сквозь зубы:

– Жди. Имей пару коней и всегда наготове с седлами. Может понадобиться быстро уехать в сторону Маньчжурии. Ты ведь ту дорогу знаешь? – добавил: – Еще. Найди мне местного ламу Доржо, он умеет фокусы показывать. Покажи ему амулет, – и сунул в руку деревянный кругляш. – Передашь, чтоб ко мне явился. На рынке станции Оловянная пусть ищет меня. И никому ни слова!» – Гомбоев молча кивнул головой, признавая в госте и хозяина, и начальника, соглашаясь с его просьбой, которая звучала как приказ. Когда этот сапожник ушел, Гомбоев задумался, сел на камень возле коновязи, стал решать: может, выдать этого Тушеинова-сапожника властям, глядишь, благодарность дадут. Нет. Эти не дадут. Узнают, кем он был до революции и в гражданскую, арестуют обязательно. Там суд – тюрьма – каторга, а он без степи и коня жить не сможет. Его даже передернуло от неприятного. «Если с японцем уйти за кордон, то награду точно получу. Вон денег дал, не считая. Японец сейчас в силе, китайцев режет почем зря. Вон и русских бьет немец. Скоро до Урал-камня дойдет». Он не то чтобы интересовался войной, но общее настроение окрестных жителей, которые часто обсуждали сводки, да вид массы военных, постоянно перемещавшихся по окрестным сопкам и дорогам, вкрадывались ему в душу серой тоской. «А вдруг японцы сами нападут на Советы, говорят, у них силы видимо-невидимо на кордоне и в Маньчжурии. Ударят всем войском, за два дня дойдут до Онона, а то и до областного города Чита. Уж очень настырная и крепкая нация… Тогда я лучше помогу японцу. Пусть они бьют ненавистные Советы. Ом мани падма хум! Отдамся на волю высших сил, видимо, не дано мне выбирать дорогу, за меня ее уже давно выбрали высшие силы!» Так он принял решение. Конечно, не хотелось ему трогаться с насиженного места, но карма всегда сильнее человека. Содном достал старую медную китайскую монетку с квадратным отверстием в центре, загадал сторону, подбросил. Упала она на ту сторону, которая предопределяла дорогу. Подошел к своей лошадке, намотал три длинные волоса с хвоста и вырвал. Продел их сквозь дырку в монете, концы завязал на крепкий узел, называемый «тоонто», и повесил на конскую узду – это на удачу.

Поручение выполнять особо не торопился, так, три—четыре раза смотался в Моготуй и Дульдургу (местные населенные пункты. — Прим. автора), но нужного человека не встретил. Собирался съездить в село Цугол.

Тут приметил он еще одного – по лицу не бурят, скорее, маньчжур или китаец. Ходит по стойбищам чего-то вынюхивает. Как-то зашел и к нему. Сказал, что работу ищет, ремонтирует замки и что есть механическое, точит ключи, пришлось принять, чаем угостить. Этот незванный гость сидел долго, швыркая горячий напиток, глазами все рыскал, вопросы задавал, да все про прошлое. Не понравился он Гомбоеву, непонятный человек и морда лисья, однако запаял чайник и прохудившуюся кастрюлю. Содном очень обеспокоился этим посещением и решил поторопиться с выполнением указания японца.

В степи человека найти и трудно, и одновременно легко. Трудно, потому что степь широка и людей совсем мало, а легко, если человек чем-то отличается от других, то любой встречный к нему путь укажет. Гомбоев поднялся на сопку к малому субургану (ступа буддийская – культовое сооружение), прося удачу в дорогу, потом, заседлав Елтогор, поехал в сторону Цугола, здраво рассудив, если лама в округе, то может находиться там, хотя дацан разорен.

Остановился он у дальней родственницы, старой беззубой Жаргалмы, на окраине поселка в ветхой бревенчатой избушке. Старуха его с трудом вспомнила, но, когда он принес торбу с продуктами и отдал ей, оживилась, стала проявлять заинтересованность в родственных связях. «Голодает», – понял Содном и сел на лавку. Родственница что-то спрашивала, он отвечал, не вдумываясь в ответы. Потом спросил у нее разрешения пожить некоторое время, старуха закивала головой, отвечая искренне: «Живи, сколько хочешь! По степному обычаю гостю ни в чем нельзя отказывать, тем более родственнику». Заношенный грязный дэгэл (верхняя одежда) старухи, убогое жилище, захламленное тряпками и сломанными вещами, мусором, а более того седые ее космы, свисавшие засаленными клоками, навевали на Гомбоева тоску по ушедшим временам. А ведь он помнил Жаргалму широколицей румяной статной женщиной с двумя толстыми черными косами, в одежде из дорогого китайского шелка синего цвета, тонкие руки, пальцы, унизанные кольцами и перстнями, а на голове ее возвышался великолепный головной убор из меха соболя со свисающими красными кисточками. Помнил Гомбоев, что была та женщина высокомерна, в то же время улыбчива. «Эх, когда это было, не вернешь!» – подумал Содном о прежних временах и, поддавшись невольному порыву, погладил по плечу старуху, увидев в ней осколок давно прошедшего.

Старуха заварила чай, вскипятив воду на очаге: печь в доме отсутствовала. Содном из уважения к родственнице выпил горячий напиток из немытой с отбитыми краями глиняной чашки и вышел на улицу. Елтогор ходила, смиренно пощипывая пожухлую траву.

Гомбоев прошел по поселку. Места все это были ему знакомые, дацан стоял на прежнем месте, но на его территории находились военные машины, стояли железные бочки, сновали солдаты. Главный соборный храм Согчен-дуган выглядел обветшалым, краска облупилась, великолепные чугунные лестницы были ржавые, по двору валялся хлам, битые кирпичи. Гомбоев походил вокруг и сел возле ворот, размышляя, с чего начать поиски ламы Доржо. И, не решив ничего, вернулся к родственнице. Так продолжалось несколько дней, затем, почувствовав, что на него стал посматривать один из командиров, перестал ходить к дацану и начал бродить по поселку. Один раз встретил бывшего хувурака (ученик ламы), из разговора с ним Содном понял, что Доржо частенько захаживает в Цугол, странствий своих не бросил, как и несерьезные занятия. Получалось, что волей-неволей приходилось ждать и жить у старой Жаргалмы.

В сентябре, когда окружающие Цугол сопки пожелтели окончательно и мелкие лужи по утрам покрывались ледком, появился в поселке Доржо. Вид у него был изрядно потрепанный, голова обросла волосами, ичиги были стерты до дыр, но лицо, как всегда, излучало веселость. Гомбоев с облегчением вздохнул, увидев бывшего ламу, оставалось встретиться с ним без свидетелей, показать амулет. Гомбоев так и носил его на шее на шнурке.

20 сентября выпал первый небольшой снег, но никого это не обрадовало. Самые ленивые еще копали картошку в огородах, местная сельхозартель только начала вывозить солому с поля, бараны и коровы возмущенно мычали, так как еще паслись по склонам сопок, и никто пока не собирался их кормить запасенным сеном. К вечеру снег растаял, и дороги превратились в малопроезжие колеи. В следующие дни резко похолодало, а воинская часть, расквартированная в Цуголе, не перешла на зимнюю форму одежды, солдаты ходили в пилотках и без шинелей. В домах у жителей задымились печки, казармы же приняли нежилой вид. Ближе к ночи Гомбоев шел по проулку, когда его окликнули: «Не меня ли ищешь, уважаемый?» Он от неожиданности вздрогнул, остановился, обернулся. Следом за ним шел сам лама Доржо и улыбался. «Вот зайгуул! (бродяга – бурят.)» – Гомбоев был удивлен, похоже, тот тоже искал встречи и, видимо, был кем-то предупрежден. «Сайн байна (здравствуй – бурят.). Ну, приглашай в гости на чай, водку!» – Доржо подошел ближе и без спроса и объяснений вытянул за шнурок амулет у Гомбоева из-под рубахи, взял его в руки, посмотрел, отпустил. «Ну, что застыл? Идем к твоей тетке!» – сказал он по-бурятски и засеменил по проулку, напевая какую-то им сочиненную песенку:

Ох! Охота – не охота!

А потом опять охота!

И по сопкам, по болоту

Растрясу печаль свою!

И оставлю среди сосен

Суетливую заботу…

Гомбоев поплелся следом. В избушке старой Жаргалмы при свете тлеющих углей они долго и молча пили чай, поглядывая друг на друга. Молчание прервал Доржо – совсем без терпения человек:

– Хозяин, слушай, чай не водка – много не выпьешь, – и растянул рот в веселой улыбке. —Угости гостя, веселей разговор пойдет.

– Я не хозяин, вон хозяйка, – и Содном указал на старуху, сидящую в углу и дымившую табаком.

– Да знаю. Да откуда у старухи молочко от бешенной коровы? Сходи ты! – и так произнес требовательно, что Содном молча встал и пошел за спиртным. Через полчаса вернулся, держа в руках большой кувшин браги, настоянной на мелких местных яблочках – ранетках.

– Молодец! – Доржо весело потер руки и пододвинулся ближе к открытому огню.

Потом они долго сидели, пили кислую брагу, закусывая недоваренными бараньими ребрами. Старуха сидела рядом и в разговор не вмешивалась. Разговаривали о тяжелых нынешних временах, о том, что вольному человеку даже в степи трудно, о войне с германцем не вспоминали: та война для них была далекая и чужая. А вот про японцев обмолвились не раз и наконец дошли до главного – до сапожника Тушеинова:

– Доржо, – подбирая слова, спросил Гомбоев, – а ты каким боком знаком с этим Тушеиновым?

– Да никаким! Мне говорят, сходи туда, сходи сюда, передай сверток или бэшэг (письмо – бурят.). А кто говорит и где, не скажу, мне моя голова дорога. – И он засмеялся. Содном понял, бывший лама связан с японцами за кордоном.

– Деньги-то хотя бы платят?

– Ой, много вопросов задаешь, дружок! – Доржо опять засмеялся. Эта манера улыбаться или хохотать почти по любому поводу стала раздражать Гомбоева.

– Сходи в Оловянную на рынок, там найди этого сапожника. Он ждет тебя. – И, потеряв интерес к собеседнику, лег на постеленный овчинный тулуп возле очага и уснул. Гомбоев еще немного попыхтел, добивая остатки браги, и вскоре прямо сидя уснул, скрестив ноги и опустив голову.

Глава 6

Младший лейтенант Перелыгин и другие военнослужащие РККА

Потекли недели и месяцы службы, которая в основном состояла из проверок военнослужащих, ответов на всевозможные запросы и своих запросов в различные ведомства и учреждения, получения объяснений от бойцов и командиров РККА своей дивизии и гарнизона по разным поводам. К серьезным делам Перелыгина пока не допускали. А дел серьезных не было, как пояснил старлей Хандархаев, все солидные сведения реализует или армейский отдел, или управление фронта.

В войсках настроение было напряженное: сводки Совинформбюро голосом Левитана сообщали, что в Сталинграде идут кровопролитные уличные бои. Здесь, на участке Забайкальского фронта, начали перемещаться воинские подразделения. Несколько частей были по тревоге подняты, в основном артиллеристы и минометчики, и, погрузившись в эшелоны, уехали. Все понимали, что они убыли под Сталинград. Их пустующие казармы и бараки вскоре наполнились другими солдатами, в основном призывниками из Бурятии, Красноярского края, города Читы. Японцы вели себя тихо, без обычных мелких провокаций, но и у них тоже постоянно слышался звук моторов. По оперсводкам, поступающим в особый отдел, у них активизировались радиопереговоры. Создавалось впечатление, что японские войска, на той стороне границы, также находятся в каком-то особом напряжении. Об этом никто не говорил ни на совещаниях, ни в солдатской среде, но это напряжение носилось флюидами по обе стороны границы.

Только спустя десятилетия, после Второй мировой войны, историки расскажут, прочитав рассекреченные документы воевавших сторон об этом периоде противостояния. С момента гитлеровского вторжения в СССР многие руководители Японии стали высказываться за нападение на восточные территории Советского Союза. Уже 25 июня 1941 года на заседании Токийского правительства министром иностранных дел было заявлено: «Когда Германия победит и завладеет Советским Союзом, мы не сможем воспользоваться плодами этой победы, если ничего не сделаем для нее… Лучше пролить кровь… Неужели мы не вступим в войну, когда войска противника из Сибири будут переброшены на запад?» И Квантунская армия, полностью нацеленная на вторжение в Советский Союз, ждала только приказа о наступлении. Японский генералитет, осуществляя военную, политическую и экономическую разведки, составлял реальные планы перехода границы. В то же время, помня о фиаско в конфликтах на озере Хасан и на реке Халхин Гол, японцы заняли выжидательную позицию. А именно, ждали исхода Сталинградской битвы. Представитель генерального штаба японских вооруженных сил посетил театр военных действий на южном участке советско-германского фронта, от его сообщения во многом зависело, начнет ли Квантунская армия активные действия против СССР. Однако, увидев, что Красная Армия переломила ход войны в свою пользу, оценив действия советских вооруженных сил, работу тыла и другие факторы, он не рекомендовал своим начальникам военные действия в Забайкалье и в Приморье. После этого Квантунская армия начала создавать действительно мощные укрепрайоны, перейдя от демонстрации наступательных действий к концепции эшелонированной обороны.

Младший лейтенант Перелыгин полностью втянулся в службу. Письма от родных получал регулярно, но сам писал нечасто. В один из дней перед ноябрьскими праздниками его к себе вызвал капитан Луговой, где он застал весь оперсостав и незнакомого высокого подтянутого капитана.

Командир разрешил войти и сказал:

– Проходи, лейтенант, садись, это как раз тебя касается. Сейчас капитан Алифоренко из управления особых отделов фронта, нам кое-что сообщит, – и жестом дал капитану понять, чтобы тот начинал. Тот встал, кашлянул в кулак:

– Товарищ капитан, те документы и указания, что я вам привез, они совершенно секретны. – Хотя представитель большого начальства в принципе держался по-свойски и в его словах не было ни капли высокомерия, но фразой (и Перелыгин это понял): «Прошу вас ознакомиться сейчас же и расписаться!» – дал понять всем присутствующим и особенно его начальнику, что он птица очень значимая и представляет высшие инстанции. Луговой, помакав перо в чернильницу, в нескольких местах нацарапал свою подпись, потом достал пачку папирос «Казбек» и угостил ими гостя. Кабинет сразу затянуло голубоватым табачным дымом. Хозяин кабинета помахал рукой у себя перед лицом, разгоняя дым, а капитан Алифоренко произнес:

– Я всем оперработникам вкратце доложу достаточно некоторые серьезные сведения. По оперативным данным, в Германию зачастили японские представители, эти данные особо секретные, видимо, координируют планы, и наше командование считает, что здесь, у нас, на Востоке, наступает критический момент, если фашисты захватят Сталинград, то японцы нападут на СССР. В связи с этим японские разведорганы начали переход от непосредственного изучения наших сил к подготовке к началу вторжения, то есть готовится для перехода границы СССР некоторое количество диверсантов и есть уже зафиксированные погранслужбой переходы. Это, как правило, бывшие белогвардейцы, бывшие белоказаки и завербованные китайцы. Эти группы, просачиваясь на нашу территорию, создают схроны с запасом взрывчатки и оружия, подбираются к стратегически важным объектам, то бишь мостам, заводам, железнодорожному полотну. Поэтому я передаю прямой приказ командования Забайкальского фронта и Управления особых отделов РККА – усилить мероприятия по обнаружению, выявлению японских диверсантов и шпионов.

Никто из присутствующих контрразведчиков не знал, да и не мог знать, что через несколько дней начнется знаменитая операция «Уран» по окружению и уничтожению фашистских войск на берегах Волги. У них были свои задачи и своя война.

В расположении четвертой роты второго батальона пехотного полка 210 дивизии произошел пожар. Сгорела половина барака – казармы, несколько построек хозяйственного назначения, огонь перекинулся на часть домов поселка, прихватил местный клуб культуры и быта. Четвертая рота в полном составе дружно боролась с огнем и затушила пламя. На следующий день после происшествия Перелыгина вызвал начальник отделения Луговой. «Товарищ младший лейтенант, вы в курсе, что пожар был в расположении гарнизона? – и, получив утвердительный ответ, отправил Перелыгина на проверку этого факта, напутствовав: – Тщательно изучите причину возгорания, нет ли злого умысла, к вечеру жду рапорт».

Сергей, заскочив к себе, взял планшет с чистыми листками бумаги и карандашом, двинулся в невезучую четвертую роту второго батальона.

Нашел командира батальона в сопровождении своего начальника штаба и командира роты на месте пожарища. Все три командира отнеслись к особисту Перелыгину с долей опаски: никак, пришел «копать» под них. Младший лейтенант сделал вид, что не заметил их настороженности и с их слов узнал о причине возгорания. Происшествие случилось следующим образом: молодые бойцы четвертой роты Доржиев, Куницын, Тюрюханов, Мухаммадиев по приказу зампотеха батальона рыли капонир для размещения временного гаража под автомобили. Принесенные лесоматериалы, доставленные для сооружения навеса над капониром, стали использовать для отогрева земли. Искры от огня попали на сухую траву, к тому же пропитанную пролитыми горюче-смазочными материалами от постоянно стоявшей на этом месте автотехники.

– Блин! Вот и загорелось! – эмоционально размахивая руками, сообщил местный комбат, мужчина среднего возраста из некадровых командиров. – А эти олухи затушить не могли. И понеслось, рядом временные склады, потом казарма для личного состава… Еле отстояли. Одним песком закидали!

– Воды мало, привозная, да и та заледенела, – басовито дополнил начальник штаба.

– Вы, пожалуйста, рапорт составьте и направьте к нам в отделение, – потребовал Перелыгин у комбата.

– Иди, эншэ, возьми ротного, пишите рапорта. Не забудь, один – в штаб полка и этим, – он покосился на Перелыгина, – в особый отдел.

– Я бы хотел поговорить с этими бойцами, – Перелыгин решил слегка припугнуть не любящего особый отдел комбата. «Пускай понервничает, пока с ними беседую», – решил Перелыгин.

Комбат позвал кого-то лейтенанта в короткой, не по росту, шинели и большеразмерной шапке, приказал отвести Сергея на местную гауптвахту. Тот козырнул Перелыгину, предложив следовать за ним. Спустя пятнадцать минут они уже были возле огороженной глухим забором территории. В заборе были покосившиеся ворота, возле них стоял часовой с примкнутым к трехлинейке штыком. В шинели, валенках и шапке-ушанке с опущенными ушами, завязанными под подбородком, что даже для Забайкалья в этот сезон было перебором.

– Вызови начкара! – потребовал лейтенант. Часовой приложил свисток, висевший на шнурке, к губам и дунул, мелодичной трели не получилось. Звук похож скорее на писк чуть придавленной кошки. Но кто-то за забором сигнал услышал, и через две минуты в воротах появился старшина в ремнях, в шапке-ушанке, но без шинели.

– Начальник караула гарнизонной гауптвахты старшина Фадеев, – представился он и отдал воинское приветствие.

– Старшина, у вас находятся бойцы нашей роты, ну те, которые… ну из-за которых пожар возник. Нам с младшим лейтенантом из особого отдела нужно с ними побеседовать. Перелыгин достал свое удостоверение. Начальник караула внимательно прочитал его и, как показалось Перелыгину, даже понюхал его.

– Проходите, товарищи командиры! – и он отворил одну створку ворот, пропуская их внутрь. Сергей вошел первым, лейтенант следом, но Перелыгин рукой его остановил. «Спасибо, товарищ лейтенант. Дальше я сам». Он про себя подумал, что в присутствии своего командира бойцы будут не столь откровенны. Лейтенант пожал плечами и, опустив голову в не по размеру для него шапке, повернулся и потрусил обратно. Старшина придирчиво взглянул на часового и, закрыв ворота на большой кованый засов, повел Перелыгина по двору гауптвахты к бревенчатому зданию, все окна которого были зарешечены. Начальник караула теперь уже сам постучался в самодельную дверь, набранную из толстых досок, и крикнул дежурного выводного, который и открыл доступ в место отбывания наказания военнослужащих, совершивших мелкие дисциплинарные проступки.

– Давайте я вас сразу в камеру отведу, товарищ младший лейтенант, к проштрафившимся. Они у нас в четвертой.

– Так ведите в четвертую!

Перелыгин вошел еще в одну самодельную дверь из тех же толстых досок с отверстием посредине на уровне человеческого глаза и оказался в камере гауптвахты. Старшина, стоявший сзади Сергея, рявкнул команду «Смирно!» Сидевшие на полу бойцы вскочили, вытянулись по уставу и доложили поочередно: рядовой Доржиев, рядовой Куницын, рядовой Тюрюханов, рядовой Мухаммадиев. Все они были без ремней, звездочек на шапках – так положено для арестованных. В камере было холодно почти как на улице, изо рта у арестованных шел пар. Перелыгин отпустил начальника караула и скомандовал «Вольно!» бойцам. Видно было, что они замерзли, сидя в неотапливаемой камере. «Вот как получается. Сначала побывали в огне, теперь в холоде. Прям закалка какая-то, как в песне», – про себя решил младший лейтенант и спросил штрафников:

– Замерзли, товарищи бойцы?

– Никак нет, товарищ младший лейтенант! – отозвался рядовой Мухаммадиев, видимо, самый смелый и бойкий, хотя их внешний вид говорил о другом: все находились в специфическом положении, как его прозвали армейские остряки – «забайкальская стойка», когда при низкой температуре, стоя, военнослужащий слегка сгибает руки и ноги и, чуть сгорбившись, глубоко втягивает голову в плечи.

– Стойко переносим все тяготы и лишения воинской службы! – басом добавил самый возрастной из четверки красноармеец Тюрюханов.

«Держатся бодряком, – решил Перелыгин, – значит, совесть чиста».

– Ну что, товарищи бойцы, расскажите, как было дело.

За всех ответил опять Тюрюханов:

– Да не было никого зломыслия, товарищ младший лейтенант. Копанили (рыли, копали) яму под автотехнику и траншею к ней по распоряжению командира взвода. Землица-то каменистая и подмерзла еще. Ну, мы решили и разжесть (разжечь – просторечие) костер. Прогреть землю-то, чтоб легче копалось-то. Натаскали горбыля (обрезки неструганных досок), распалили, сами перешли траншею долбить, тут ветер – забайкалец. Бурьян-полынь сухая, мигом одним понеслось, рядовой Доржиев Жалсанка – лопух, который приглядывал за огнищем, не успел толком затушить. И полетело-поехало. Мы прибежали, стали тушить, шинелками огонь сбивать, кто лопатами землю кидать. Ветер, будь он не ладен!.. Скоро весь взвод прибежал. С трудом сбили пламя. Загорелись и несколько поселковых домов, и клуб тоже. Я вот подскочил к пожарному щиту, а там багры и топоры прибиты гвоздями оказались. Насилу оторвал. Вот вроде и все.

Нравились особисту Перелыгину эти солдаты, простые деревенские мужики. Он про себя уже принял решение: никакой тут диверсии нет, но, сделав голос суровее, приказал написать объяснение одно на всех, в целях экономии бумаги, но чтобы в нем все расписались. Пока писал, опять же Тюрюханов, он у себя в блокнотике отразил биографические данные бойцов. И надо же – этот Тюрюханов оказался его земляком. Малахольный Доржиев тоже был из Бурятии, но родом из далекого Баргузина. Двое других оказались уроженцами Казахстана. Закончив с четверкой арестантов, он прошел в комнату начальника караула и попенял старшине, что арестованные сидят в холоде и могут простудиться, а это подрыв боеготовности. Старшина сделал испуганные глаза и, заверив особиста, что сейчас же исправит положение в лучшем виде, проводил того за ворота гауптвахты. Перелыгин, бодро шагая за обещанными рапортами местных командиров, никак не мог представить, что его замечание будет исправлено в несколько странном виде, а именно: скоро вся четверка огнеборцев добросовестно занималась строевой подготовкой во дворе под зычные команды старшины службиста. Еще через полчаса лейтенант Перелыгин был бараке злосчастной роты, а четверка штрафников и их уставной мучитель, разгоряченные, усердно отрабатывали команду «Кру-гом! Шагом… марш!», а изо рта у всех валил пар.

В наполовину обгоревшей казарме, точнее, в ее оставшейся части проходило ротное комсомольское собрание. Перелыгин тихонько встал за спинами комсомольцев, которых оказалось не так уж и много в четвертой роте – человек сорок, ну никак не больше. Импровизированный президиум в виде трех табуреток занимали совсем молоденький, худосочного вида младший сержант – лет двадцати пяти, чернявый, с тоненькими усиками – и два политрука – один с двумя кубарями, значит, младший политрук, а второй – в звании политрука роты с тремя малиновыми кубарями. Комсомольцы расселились кто как мог. Немного постояв и послушав, Сергей вник в повестку дня: разбирали личное дело комсомольца Дугарова, невысокого крепкосложенного бойца, который стоял с левого фланга президиума повесив голову и теребил бляху на ремне. Худосочный младший сержант оказался секретарем комсомольской организации роты. Он звонким, как показалось Перелыгину, даже поставленным голосом, без волнения и запинки (видимо уже привык) произнес в продолжение ранее сказанному:

– А теперь, товарищи бойцы! Обсудив боеготовность комсомольцев и всего личного состава нашей роты при возникновении очагов пожара и их тушении, перейдем ко второму вопросу. Нужно обсудить персональные действия бойца нашей роты комсомольца Дугарова Баира. Все вы знаете, что, рискуя здоровьем, все как один, личный состав тушил пламя. В это время боец Дугаров из пристройки дома культуры, где находился склад ненужных вещей, спасал статуэтку божка чуждого нам религиозного культа. Комсомольский актив роты считает, что его поведение не соответствует моральному облику комсомольца и бойца Рабоче-крестьянской Красной Армии.

Тут поднялся политрук, который был с двумя кубарями, кашлянул, прочищая горло, произнес небольшую речь. Суть ее состояла в том, что коммунистическая партия и комсомол, несмотря на тяжелое военное лихолетье, напрягают силы на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, успевают обращать внимание на духовное развитие молодежи, в том числе и в вооруженных силах Союза Советских Социалистических Республик. Но некоторые личности, несмотря на то что им Родина дала образование и сейчас доверила оружие, проявляют несознательность, руководствуются в своей жизни устаревшими старорежимными догмами. Еще допускают религиозные акты.

«Ни хрена себе загнул политрук!.. – подумал Сергей. – Так и под трибунал подведет». Но политический работник, видимо, выдохся и, сев на табурет, предложил секретарю продолжить собрание. Тот с благословения своего старшего политического товарища продолжил:

– Так, товарищи комсомольцы! Для объективности давайте выслушаем рядового Дугарова!

Тот стал совсем бледным, только уши горели цветом полкового знамени. Он еще сильнее стал теребить пряжку ремня и с заметным бурятским акцентом глухо выдавил из себя:

– Я тоже тушил. Смотрю, горит склад. Стал тушить. Стал доски горящие бросать. В складе вещи лежат, я стал вещи выносить на снег. Огонь все больше. Смотрю, в огне лежит будда, такой я видел дома в Бурятии, в Иволгинском дацане, я его взял и тоже вынес.

– Дугаров, не лукавь! – секретарь встал с места и обвел рукой стоявших бойцов, добавил: – Поясни товарищам своим, зачем ты его за пазуху положил, а потом спрятать хотел, у тебя его же помкомвзвода в вещмешке нашел!

Тут прорезался голос помощника командира взвода:

– Так точно! Эту статуйку я у него нашел при проверке чистоты и порядка в расположении. Она килограмма полтора весом, медная али бронзовая, может, позолоченная.

Дугаров склонил голову, вот-вот, видимо, заплачет, но глаза исподлобья смотрели упрямо и честно:

– Я его руками брал, рукавиц не было, обжегся, – действительно, Перелыгин увидел, что у красноармейца ладони рук в свежих коростах, – положил за шинель. А потом положил к себе в мешок, хотел отдать кому-нибудь.

Тут в дело вмешался политрук с тремя кубарями. Это был заместитель командира батальона по политической части. Глаза у него были внимательные, необычного желто-зеленого цвета, от уголков отходили добродушные морщинки. Роста высокого, подтянутый, в новеньких командирских ремнях, он производил впечатление серьезного и умного человека. «Все! Сейчас под статью подведет!» – подумал Перелыгин, но ошибся полностью и во всем.

– Товарищи бойцы! – политрук обвел всех присутствующих глазами. – Всё сказанное здесь в отношении рядового Дугарова правильно, – комсомольское собрание притихло в ожидании судьбы Дугарова. – Но товарищи комсомольцы! Почему вы оцениваете действия вашего товарища как-то однобоко, с обвинительным уклоном, что ли? А вот если посмотреть с другой стороны. Первое – не испугался рядовой Дугаров, когда полез в самое пекло? Имеет ли право родину защищать?

– Нет, не трус! Ни разу замечен не был! Свой парень! – раздались голоса из рядов.

– Хорошо. Второе – имеет ли ценность вещь, которую Дугаров спас от пожара?

– Наверное, имеет!

– Статуэтка это. Да и красиво сделанная. Может, даже из золота, – это секретарь подал свой голос, выражая мнения товарищей.

– Вот именно! Значит, имеет историческую и художественную ценность, и место ей в музее.

– Точно! Точно! – зашептались солдаты.

– Поэтому я как представитель партии и командования нашей части не вижу в поступке Дугарова ничего предосудительного. – Он сел, хитровато вновь оглядел присутствующих, а Перелыгину, видимо, как свежему человеку подмигнул. Тут подал голос и младший политрук: вскочив с места, фальцетом выкрикнул:

– Все-таки я считаю, что нужно Дугарова наказать как тайно верующего, что не совместимо с комсомолом! Он заслуживает наказания в виде выговора с занесением в личное дело. Давайте голосовать!

Секретарь посмотрел на заместителя командира батальона и, получив согласие кивком головы, закричал:

– Кто за то, чтобы наказать комсомольца рядового Дугарова? Поднимите руки! – И сам поднял левую. Руки подняли еще три человека. – Кто за то, чтобы не наказывать Дугарова? – Тут поднялся частокол мозолистых обветренных, обожженных солдатских рук. Два взводных лейтенанта, тоже комсомольцы, подняли руки. – Большинство против, – объявил секретарь несколько обескураженно. – В таком случае собрание считается оконченным!

Ротный политрук вскочил, крикнул:

– Всем выходить строиться перед казармой!

Младший лейтенант Перелыгин через два дня окончил дознание по факту возгорания построек в поднадзорной части, вложил туда все объяснения, схему возгорания, рапорты командиров батальона и роты, написал рапорт, в выводе которого значилась фраза: «Таким образом, мною, младшим уполномоченным особо отдела в/ч номер… младшим лейтенантом Перелыгиным С. И., в ходе дознания не установлено признаков воинского преступления или диверсии. Полагал бы военнослужащих, виновных в неосторожном обращении с огнем, привлечь к дисциплинарной ответственности». Копию его отправил в районный отдел НКВД. Подшил материал черной сапожной ниткой: очень ему не нравилось выражение «Дело шито белыми нитками», хотя он не совсем понимал смысл его, но чувствовал нехорошее. Это уж так, для полного ажура.

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

Искатель сокровищ ключник Джу Ди

Родился Джу Ди в семье мелких мандаринских чиновников и считал себя очень умным человеком. Он знал три тысячи иероглифов, прочел тысячу трактатов и книг, знал три китайских диалекта, немного говорил на английском языке, азам этого языка научился во время своего детства в Кантоне (порт в Китае), мог изъясняться на японском, основы которого выучить заставила жизнь, после того как Япония оккупировала Северный Китай. Знал около сотни слов и на русском языке: во времена своей молодости он четыре раза пересекал границу Поднебесной с Российской империей, нанявшись спиртоносом в команду своего дяди, контрабандно носившую крепкую водку ханжу и самогон из рисовой шелухи на таежные прииски в Забайкалье, где был запрет на продажу алкоголя во время прежней большой войны. Знания ему давались легко, обучался он моментально. Незабвенный его дядя, из рода Джу, толстяк и скареда, тоже был грамотей: знал пять китайских диалектов, но еще очень ловко умел считать деньги, и не только монеты с квадратным отверстиями, подержав горсть таких, мог точно определить сумму, но и пачка бумажных купюр выглядела почти живым существом в его ловких толстеньких пальцах. Дядя-то и наставлял Джу Ди на путь знаний: «Учись, мальчик! Что деньги? Сегодня они есть, а завтра можно их потерять. А вот знания у тебя никто не украдет ночью, не отберет на пустынной дороге, и сгореть они могут только вместе с тобой, – говаривал он, – знания всегда тебе помогут обхитрить любого купца, расположить к себе чиновника. А это значит, ты всегда будешь сыт и при деньгах». Джу Ди все схватывал на лету. Хорошо он усвоил и еще одну истину: «Не бойся, что не знаешь, – бойся, что не учишься». Он читал, когда другие играли в кости или маджонг, он читал, когда другие слушали политического разного рода оракулов и ораторов. Но к пятидесяти годам не нажил себе богатства, а когда дядя скончался и кормить его стало некому, Джу Ди в силу пытливости своего характера решил овладеть каким-нибудь настоящим делом, а еще лучше ремеслом. Нужно было как-то зарабатывать на пропитание и кров. Осел он тогда в городе Хайлар, город был с железнодорожной станцией и хорошим богатым рынком. Терпения и любознательности ему было не занимать, и он нанялся подмастерьем к уважаемому изготовителю ключей и замков. Работал, не зная устали, за чашку рисовой похлебки в день, делал всю черную работу в мастерской. На улице, где он жил, многие посмеивались над ним, мол, прожил полвека и подался в ученики. Но неюный подмастерье не обращал внимания на эти ухмылки и остроты. Как говорил мудрец сотни лет назад: «Тому, кто никуда не плывет, не бывает попутного ветра!» Через год мастер стал поручать ему изготовление заготовок, а еще через год Джу Ди сам изготовил свой первый замок и к нему два ключа. Удивительно, хотя замок был сделан не на заказ, его сразу купили. Времена в Китае наступили смутные, народ стал бояться за свое имущество – замки и засовы начали пользоваться все большим спросом. Вскоре старый ключник умер и Джу Ди невольно унаследовал мастерскую, а затем так увлекся новым для себя делом, что перестал читать, а когда стал выполнять заказы на изготовление замков и засовов от состоятельных граждан, то пришла ему в голову мысль, а не зря ли он терял время, читая книги, не лишний ли груз этих знаний наполнил его голову. Оказалось, нет. Прав был покойный дядя, знания – это свет, освещающий дорогу путнику. А случилось это так. Заказало уездное начальство пять больших надежных замков-запоров, весом сто лян каждый (сто лян – кит., примерно 3,7 кг) для нового уездного архива. Гоминдановское правительство тогда активно проводило реформы и разного рода бумаг появилось много. Джу Ди в течение месяца изготовил пять однотипных замков, только ключи сделал разные. Привез на тачке заказ в управу. Удивился, что гоминдановские чиновники были высокорослыми для китайцев, шустрыми, в отличие от прежних – толстых, вальяжных и высокомерных. Сухонький очкастый чиновник в европейском костюме бегло осмотрел замки, перебрал руками связки ключей, удовлетворительно покивал головой и расплатился. Потом на гуаньдунском диалекте попросил Джу Ди вставить эти замки в двери за отдельную плату, на что он согласился. Чиновник привел его в соседнее здание без окон. Ранее, при прежних властителях здание, видимо, тоже было бумагохранилищем, куда сносили все записи и документы, которые попадали в руки чиновников зловредной императрицы Цы Си. Новая власть в старых бумагах разбираться не собиралась, часть, как водится, сожгли, часть лежала кучками в большом центральном коридоре, некоторое количество еще находилась на полках. Документы были разные, были книги в свитках, были европейские книги, были папки, перевязанные цветными лентами, и папки, перетянутые простыми веревками. У Джу Ди загорелись глаза от такого книжно-бумажного богатства. Чиновник показал пять дверей и, пообещав, что заглянет к вечеру, примет работу, ушел. Джу Ди поначалу решил подавить в себе давнюю страсть к чтению и рьяно занялся установкой замков. К полудню четыре его изделия уже находились на предназначенных для них местах. Но когда он сел отдохнуть и вытереть пот, все же не совладал с собой. Стал брать руками книги, свитки, альбомы, просто бумаги и даже обрывки. Это было как наваждение. Собрав силу воли, он заставил себя вернуться к своему ремеслу и через сяоши (один час) он поставил последний замок на место. Еще раз проверил все пять. Механизмы работали безупречно. Ключник остался доволен своей работой и как бы в поощрение себе взял книгу, испещренную китайскими иероглифами, но имевшую переплет как европейская тетрадь. Это оказалась книга полицейских доносов, которую вела полиция еще до того, как японцы захватили север Китая и случилась Китайская революция. На титульном листе значился год Синего кабана (по европейскому календарю 1923 год). Джу Ди стал ее листать, книга несла в себе информацию, которая совсем не красила народ Поднебесной. Чего только в ней не было: кляузы на соседей по любым поводам, доносы на родственников и коллег по работе и много другой грязи было записано четкими каллиграфически безупречными иероглифами. Тут его взгляд задержался на очень интересной записи: «В год синего водяного тигра (1902 год) месяца свиньи (ноябрь) 5 пятого дня стражей были задержаны двое. Один назвался Лю Хэнем, а второй человеческим (китайским) языком не владел, только повторял: „Би буряаад! Моришо, Моришо!“ При допросе с пристрастием обоих оборванцев выяснилось, что Лю Хэнь является подданным Поднебесной, второй был из диких азиатов северных степных районов. На допросе с пристрастием Лю Хэня тот поведал, что они сопровождали в торговой поездке достопочтимого торговца Дчажао Канга в русский город Иркутск, где тот занимался торговлей шелковыми тканями. На обратной дороге по Маньчжурии в местности „Бооржоа“ – возле соленых озер, на берегу одного из них под названием Хара-нор на них напали бандиты, угнали лошадей, убили купца и его работников. Им двоим удалось убежать, перед этим ему, Лю Хэню, удалось спрятать в кожаном мешке весь доход от торговли на южном берегу озера возле желтого камня. Рассказ его выглядел полным вымыслом. Оба были отведены к судье, осуждены за бродяжничество, наказаны пятью ударами бамбуковой палкой каждый и отправлены на постройку дороги». Рассказ Джу Ди очень заинтересовал, и он, воровато оглянувшись по сторонам, хотя в здании никого не было, вырвал страницу из книги, листок скатал в тонкую трубочку и спрятал в складки платка, который носил на голове. Ночью в мастерской, где он жил, уже улегшись на твердую, покрытую соломенной циновкой постель, он все думал об интересной записи. «Наверняка, то, что рассказали эти двое чиновнику, было правдой. Только жирный и тупой циньский бюрократ не захотел верить или проверять». Джу Ди все больше и больше, распаляя свое воображение, увлекался мыслью найти эти спрятанные деньги. «Деньги-то, наверно, немалые, шелк в Северной стране (России) всегда был дорог, – думал он, – наверняка место там приметное, раз про камень помянули. Может, попробовать поискать?» В нем стала нарастать уверенность, что если он окажется на южном берегу соленого озера Хара-нор (Черная нора или дыра) возле желтого камня, то непременно сразу найдет это место. Ему очень хотелось стать богатым. А быть богатым – это значит быть свободным. В ту ночь он так и не сомкнул глаза, все думал и думал, пока к утру у него не созрел окончательный и, по его мнению, очень реальный план. А план был таков. Поехать в соседнюю Россию, там освоиться – как-никак страна-то чужая… Взять в напарники какого-нибудь никудышного человека, одному-то боязно, а от него можно избавиться в любое время, но нужен местный – эвенк, бурят или монгол. Таких сейчас полно в степи. Может, даже поискать этого «Моришо», по возможности у него выведать про клад. Потихоньку добраться до озера с желтым камнем и забрать казну несчастливого купца. План был реален. Смущало, что прошло уже немало лет, но уверенности и вдохновения к поискам добавили высказывания мудрейших, да и клады на то они и клады, чтобы десятками или сотнями лет лежать в земле. Узнать нужно, как со степного языка переводится «Моришо». Утром он углем на дощечке написал车间关闭 (мастерская закрывается – кит.), дощечку привязал к столбу у входа в мастерскую. В этот день и вообще более он заказы не принимал – доделывал ранее принятые. Одновременно стал готовиться к дальнему и нелегкому пути. Скопленные деньги у него были. На рынке он купил пару ношеных, но крепких монгольских ичигов (сапог) толстой свиной кожи с подметками из тройной шкуры яка, большую холщевую суму с лямками для плеч. Долго искал, но все-таки нашел мастера по изготовлению документов, и тот предложил советский паспорт – китайского работника КВЖД. Джу Ди согласился, это было то, что нужно, и попросил вписать его имя, так как решил не путаться в именах. Только в русском паспорте кто-то «очень грамотный» синими чернилами вывел «Чу Диев Иван». Обладатель паспорта сначала хотел вернуть документ изготовителю, но потом решил, что ничего страшного, пусть его имя звучит как-то по-русски. А имя Иван ему понравилось – коротко и просто. В сборах прошел месяц. За это время у старого полицейского чиновника узнал Джу Ди о судьбе тех двоих, что были пойманы стражей, наказаны к побитию палками и принудительным работам. Один из них – северянин, то ли монгол, то ли бурят, как выяснилось, «моришо» на бурят-монгольском – это всего лишь «всадник», убыл на свою родину. Второй, не отбыв положенных работ, сбежал, но спустя полгода был пойман, посажен в «стоячую колодку» (ли-цзя), откуда и отправился на встречу с предками. К этим сведениям Джу Ди отнесся с двойственным чувством. Радовало то, что один покойник, который знал точное место и явно не успел добраться до сокровищ, а вот второй мог добраться до казны убитого купчишки, но опять же точного места не знал. Но Джу Ди решил: шансы есть, и немалые, может, тот, второй «моришо», тоже отдал богу душу или что там у этих кочевников…

В год Белого дракона (1940 г.) в месяц дракона (май) – дата сулила большую удачу – Джу Ди ранним утром сел в вагон третьего класса на поезд в Хайларе, произнеся изречение мудрейшего Конфуция: «Путешествие в десять тысяч ли лучше прочтения десяти тысяч книг».