Читать онлайн Когда шатается трон бесплатно

Серия «Обет молчания»

Контора. Начало

Заседание Пленума ЦК КПСС от 16 октября 1952 года.

Стенографический отчёт не вёлся, текст выступлений восстановлен по воспоминаниям участников.

Товарищ Г.М. Маленков:

– Слово для доклада предоставляется товарищу Сталину…

Аплодисменты, здравицы, радостные, навстречу вождю, улыбки. Но что-то на этот раз пошло не так.

Обойдя сзади стол президиума, докладчик спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже трибуне. Встал, замер, внимательно, цепко и тяжело оглядывая зал. Поднял руку, призывая к тишине. Начал говорить без бумажки, без конспекта – заранее заготовленных слов. Говорить жёстко, а местами более чем жёстко, почти свирепо. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, без привычных шуток и улыбок, – все это привело всех сидевших к какому-то тревожному оцепенению.

Товарищ И.В. Сталин:

– …Мы провели съезд партии. Он прошёл хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Стоит вспомнить слова Ленина из «Заявления редакции «Искры»: «Прежде, чем объединяться, и для того, чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться». Смысл выражения: объединение будет прочным только тогда, когда его участниками станут люди с общими целями и интересами. Для этого нужно «размежеваться» с теми, кто не отвечает этому условию и не может быть участником этого объединения. …Говорят: для чего мы значительно расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрём, но нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела. Кто ее понесёт вперёд. …Всё это требует притока молодых, свежих сил в ЦК – руководящий штаб нашей партии. Так мы и поступили, следуя указаниям Ленина. Вот почему мы расширили состав ЦК. …Спрашивают, почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей. Что можно сказать на этот счёт? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра – это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. …Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел… Нельзя пройти мимо его недостойных поступков. …Теперь о товарище Микояне…

Молчит, каменеет зал, мертвенно замер Президиум, что-то дальше будет, кого еще назовёт товарищ Сталин, шагнёт ли дальше Молотова с Микояном и не придётся ли кому отсюда к стенке шагнуть?

– …Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Мы их должны поддержать в ответственной работе. …Предлагаю избрать в Президиум ЦК КПСС следующих товарищей: товарища Сталина, товарища Андрианова, товарища Аристова, товарища Берию, товарища Булганина, товарища Ворошилова, товарища Игнатьева, товарища Кагановича…

И фамилии новые, незнакомые: товарища Пономарева, Суслова, Брежнева…

Голос с места:

– Надо избрать товарища Сталина Генеральным секретарём ЦК КПСС.

Товарищ Сталин:

– Нет! Меня освободите от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР.

Г.М. Маленков на трибуне:

– Товарищи! Мы должны все единогласно и единодушно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарём ЦК КПСС.

Аплодисменты.

Товарищ И.В. Сталин:

– На Пленуме ЦК не нужны аплодисменты. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря.

Л.П. Берия с места:

– Других кандидатур, кроме товарища Сталина быть не может!

С.К. Тимошенко:

– Товарищ Сталин, народ не поймёт этого. Мы все, как один, избираем вас своим руководителем – Генеральным секретарём ЦК КПСС. Другого решения быть не может…

Стучат стулья, зал в едином порыве встаёт и горячо и долго аплодирует. Только отчего-то все какие-то деревянные, а в Президиуме бледные, сосредоточенные лица. Берия очи долу опустил, платок комкает. У Маленкова руки трясутся.

– Спасибо, товарищи.

Идут гости, разбредаются по коридорам, сбиваются в кучки, стоят оглушённые, растерянные, говорят шёпотом. Кто-то что-то понял, кто-то недопонял, но все сообразили, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

– Слышал?

– Слышал.

– Понял?

– А чего не понять? Коба молодёжь в Президиум тянет. Зачем только?

– Значит, не всё услышал. Отчего он про Ленина, чуть не через каждое слово? Потому что ситуация как в двадцать втором, когда Ильич силу и власть терять стал, а Коба… Теперь он по тем же лекалам…

Шепчутся гости.

– …Зачем такой Президиум и Секретариат?

– Затем, что арифметика: коли из девяти членов Политбюро пять-шесть исчезнут, то любой заметит, а если из тридцати шести – десяток… А молодые… они не опасны, они пока еще щенята без клыков – лизать могут, а укусить нет. Вот он их и тащит под себя, чтобы свору собрать, которая будет всякого рвать, не задумываясь, только «Ату!» скажи.

– Так ты думаешь?

– Все думают, кто… думает. Хозяин «стариков» валить будет. Или… они его.

– Ты что? Как такое можно?

– А Вознесенский, которого Коба в приемники пророчил – не Хрущёва, не Берию, не Маленкова – его. Помнишь? И где он теперь? Его по-быстрому к Ленинградскому делу подвязали и крутить стали. Сталин сам, собственной рукой на деле написал: «Не верю!» – я-то дело лично видел. И что?.. Всех обвиняемых через час после оглашения к стенке поставили, а Вознесенского еще три месяца по тюрьмам мурыжили, хозяина опасаясь, а после заморозили на грузовике, в летней одежде прокатив. Укусили «соратники» хозяина, и пребольно. Только он сглотнул, потому что не дурак. Но всё понял и свою игру повёл. Ты прикинь, какие за последние пару лет были перетасовки. То-то…

– Теперь, сегодня, здесь хозяин войну объявил, считай, в открытую. Как он на зал смотрел, словно испытать, понять хотел, кто за ним пойдёт. Да разве кто такое еще вчера представить мог? Ты Президиум видел, у них глаза на лоб и штанишки мокрые. Переиграл их хозяин. Сегодня. А вот что завтра будет… Так что нам теперь выбирать, чьей стороны держаться, чтобы голову не потерять. Такие дела…

– Да ведь стар он уже.

– Стар, да кусуч. На съезде два дня назад пятнадцать минут по бумажке читал, а здесь полтора часа как кувалдой молотил! Может, у него клыки и поисточились, но только он многих еще порвать может. На то он и хозяин!..

– Да, не прост. Похоже, большие дела затеваются, как в тридцать седьмом. Тогда он победил, скверну вывел, а нынче не известно, кто верх возьмёт. Старики, они крепко сидят, а молодёжь, на которую хозяин ставит, тявкать научились, а чтобы в глотку вцепиться – росточка может не хватить.

– Не скажи, Лёнька Брежнев – офицер с самого передка, с десантом ходил.

– То война, там всё понятно – позади свои, впереди – враги, за Родину, за Сталина: «Ура!» А здесь хрен разберёшь, кто свой, кто чужой и откуда удара ждать. Что-то будет…

– Будет… Польётся кровушка. Под ковром война тихая, но до смертушки. Тут или хозяин верх возьмёт или его… Раньше бы я на него поставил. А теперь… теперь не знаю.

* * *

Высокий каменный забор, фонари-тарелки через каждые десять метров, за капитальным – еще один, дощатый забор, колючка поверху. Но отчего-то не видно вышек с вертухаями, не слышно команд, и даже собаки не лают. Что это? Зона? Не похоже. Но и похоже – въезд один, стерегут его краснопёрые с автоматами и между заборов по периметру бродят. А зэки где?

Зэки в большом кирпичном здании, в белых халатах и ботиночках вместо валенок и сапог. Сидят зэки, что-то в тетрадях пишут, чего-то считают, на кульманах чертят, на школьных досках мелком выводят. «Шарашка». Отсюда не убегают, нет дураков менять кроватки с чистым бельём на нары, а ручки и счёты – на топоры и пилы. Здесь, конечно, не воля, но в сравнении с Магаданом – санаторий ВЦСПС. Курорт.

– Слушай, это что за хрень, и еще посерёдке высовывается, как собачий…

– Линейка логарифмическая это.

– Какая линейка? Линейка – щепка струганая, а эта с палец толщиной.

– На ней считать можно.

– На линейке? Да брось ты… А ну, покажь…

Кульманы рядком, за каждым чертёжник с карандашиком и ластиком. Стоят, смотрят, линеечки туда-сюда двигают. Лица умные, сосредоточенные.

– Слышь, Партизан, новый карандаш нужен.

– Тебе с утра три дали!

– Их нет уже. Ну, блин, ломаются они. Я точу, а они ломаются.

Ну да, такими ручищами только карандаши точить. Тут лом в самый раз. И ватман на кульмане, как мишень на ро́стовой фигуре, весь в сквозных дырках.

– Ты что, опять чертить пытался?

– Ну да. Я же этот, как его… сектант.

– Проектант! Тебе чертёж повесили, вот и стой возле него, не суйся своими граблями куда не просят. И халат постирай, не на лесоповале!

А что там дальше? Аудитория, доска на стене, изрисованная какими-то бесконечными математическими формулами и схемами. Люди в халатиках, смотрят, мелком пишут. И разговор между ними такой, что с непривычки уши вянут.

– Тут вы, коллега, не правы… Мы не можем принять ваши выводы относительно ранее предложенной гипотезы, так как данное значение Икс не может колре… колле… коре… Тьфу, хрень какая, не выговоришь! Коллер…

– Коррелироваться. Учи, блин, чтобы каждая буковка от зубов отскакивала. Или зубы выскочат. Ты учёный или где?

– На хрена нам всё это? Доски, формулы…

– Затем, что тебя не спросили! А ну как барбосы нагрянут, а ты двух слов связать не можешь, синус от косинуса отличить. Коллега, маму твою в подворотне всемером! Учи! И чтобы каждую формулу с доски протарабанить мог, как «Отче наш»! Вечером проверю!

Трудятся зэки, пыхтят за кульманами, работёнка, конечно, не пыльная, но приноровиться к ней с ходу не получается.

Вечером построение.

Белоснежно-халатный строй, развёрнутый вдоль коридора, мысочек к мысочку, грудь – вперёд, язык… понятно куда. Перед строем командир вышагивает.

– Значит, так… Тут кое-кто спрашивает: «Зачем да почему?» Объясняю для особо… одарённых. Затем, что вы, маму вашу, учёные, которые куют оружие для окончательной победы над мировым империализмом, поэтому собраны сюда с зон и крыток. А кто не хочет или не может, того держать не будем. Тому кайло в руки и тачку под ноги. Здравствуй, солнечный Магадан.

Молчит строй – не хочется в Магадан на общие, пригрелись они тут, щёчки на краснопёрых харчах наели, бока на матрасах ватных отлежали. Не жизнь – малина сладкая. Но только страшно: вдруг их кто спросит, чем они тут занимаются, и на туфте подловит?

– Мы ж ни черта не понимаем.

– Барбосы тоже! Вам понимать не нужно – трави тухлятину и глазки строй, типа, отвечаешь за базар. Если что, Башку зовите, он при науке состоял, отбрешется.

Башка точно целым НИИ рулил, чего-то там для военных клепая, с самим хозяином за ручку здоровкался, только на поверку вредителем и японским шпионом оказался, хотел тоннель в Америку прорыть и через него со всеми секретами сбежать. За что и схлопотал четвертак, ладно хоть «лоб зелёнкой» не помазали.

– Скажи им, Башка.

– Тут так… Если барбосы на исповедь потащат – крутите им пуговицу или враз засохните, а коли какие фраера в клифтах базлать станут, берите их на понт, типа, не гони пургу, начальник. Да не менжуйтесь, буром прите, эти головастики сами не рубят, о чём меж собой базарят. Лохи они, только и могут что тарахтеть. Главное, не очкуйте, не шелестите, и всё будет ништяк.

Толково всё Башка объяснил, сразу видно – учёный человек, профессор при степенях и орденах. Был.

– Тогда без базара.

Командир скомандовал:

– Слушать сюда! Работаем в две смены: первая формулы зубрит, вторая – спортзал, тир и рукопашка. Потом приём пищи, оправка и смена. Вопросы есть?

Ну какие могут быть вопросы у недавних зэков, а теперь… А кто они, собственно? Сняли их с нар, пригнали этапом в карантинный лагерь, где заставили ножички метать и по полосе препятствий зайчиками скакать, чтобы они своё боевое прошлое вспомнили, так как чуть ли не каждый в той большой, недавней, войне десантными ротами и батальонами на передке командовал, в тылы немецкие за «языками» ходил, партизанил или в немецкой разведшколе лямку тянул, как Абвер. Не мальчиков в тот лагерь собрали – головорезов, один другого краше. А после кровью повязали, статьи расстрельные навесив, чтобы они дёру не дали, и проверочки учинили, о которых вспоминать тошно. После уже в халатики переодели и сюда, в Шарашку, к кульманам определили. Зачем? То только богу и куму ведомо. Зэки про жизнь свою далеко не загадывают: сегодня жив и ладно, а завтра – будет завтра.

– Всем отбой. Караулам на периметр, дозорам по НП. Разойдись!

Чудно́е дело – они сами себя вместо вертухаев охраняют, да не просто так, а с карабинами и автоматами за плечами! Разве может такое быть?

Выходит, может. К чему только?

* * *

Кабинет, стол, стулья, портрет вождя на стене в золочёной рамочке… Но не такой кабинет, где в приёмной толпы толкутся, а рабочий, для личных встреч и приватных, с глазу на глаз, разговоров.

За столом человек в пенсне, которого в стране всякая собака знает и боится, от одного вида хвост между ног поджимая. Смотрит из-под «стекляшек» ласково, так что по коже мурашки бегают и пот по спине.

– Что скажешь, Пётр Семёнович?

– Всё сделал как приказано: подразделение передислоцировал в ближнее Подмосковье. Карантинный лагерь заполнил случайными зэками из бывших военных, которые по полосе препятствий бегают. Если со стороны смотреть – почти ничего не изменилось. На подходах на всякий случай дозоры выставил.

– Дымовую завесу поставил?

– Можно сказать, так.

– Хвост не потянул?

– Никак нет. Маршрут на три части разбил, чтобы этап не засветить. Людей гнал вслепую, кроме меня никто конечного пункта не знал. Документы подчистил – все зэки сактированы, проведены по бумагам через санчасти как умершие, похоронены в общих могилах, личные дела сданы в архив с соответствующими пометками.

– А кто не подошёл?

– «Выбраковка» зачищена на месте либо направлена в дальние лагеря особого режима, где долго не заживаются.

– А если они на блатные должности сядут?

– В сопроводительных документах сделаны пометки: использовать только на общих. Я думаю, что их уже никого нет в живых.

– Сколько человек у тебя?

– Три полных взвода.

– Не мало?

– У меня каждый боец пятерых стоит: все офицеры, разведчики, с самого передка. В боях и рейдах участвовали, на ту сторону за «языками» ходили, боевые награды имеют. Ну и в карантинном лагере не баклуши били – многому научились. Головорезы.

– Командиры?

– Четверо. Кавторанг – боевой офицер, десантами командовал, в рукопашку с фрицами сходился. Морская душа, ни черта не боится. Личный состав в кулаке держал: матросиков, которые с поля боя бежали, перед строем собственноручно шлёпал, чтобы других на пулемёты поднять. Ранения, награды, штрафбат.

– Дальше.

– Партизан – два года по лесам в немецких тылах. Обозы немецкие в одиночку вырезал, отрядом командовал, комендатуры захватывал. Крюк – бывший опер из уголовки.

– Не военный?

– Нет, не воевал. Но в банды «подсадкой» ходил, шкурой рискуя. Все их уголовные повадки знает, может следствие вести, может – путать. Абвер…

– Это тот, что у немцев служил?

– Вначале у нас, в разведшколе, потом, после заброски и внедрения – в абвере. До офицерского чина дослужился. Самый натасканный в делах конспирации.

– Ну да, немцы дрессировать умели. Веришь им?

– Нет. Никому не верю. Поэтому круговой порукой и расстрельными статьями подстраховался. И еще родственниками. Если кто слабину даст, то спрос с его близких будет. Кое-кого из родственников, из братьев и отцов, арестовать пришлось, чтобы на зонах попридержать.

– Это правильно. Семья их воспитывала, им за них и ответ держать. Что с оружием?

– Кое-что прихватили.

– Кое-чего мало будет. Завтра грузовики придут, запусти их. Людей своих не свети – машины заедут, солдаты ящики сбросят и уедут, дальше сам всё уберёшь. До этого пусть никто не высовывается. Если еще что нужно – проси, отказа не будет.

– К чему мне личный состав готовить?

– Время придёт – узнаешь. А пока гоняй своих бойцов, чтобы они жирком не заросли. И чтобы зоной от них не пахло. Учёные они. Еще вопросы есть?

Ну какие вопросы? Здесь лишних вопросов не задают.

Встал Лаврентий Павлович, улыбнулся грустно.

– Трудные времена наступают, Пётр Семёнович, фашистов победили, страну из руин подняли, казалось бы, живи – не хочу, но нет, зашевелилась нечисть разная, враги недобитые головы поднимают, те, что под самыми кремлёвскими звёздами засели. Так что не можем мы расслабляться, праˊва не имеем! Раньше хозяин их в кулаке держал, а нынче хватка у него ослабла – возраст, болезни… Так что нам с тобой, Пётр Семёнович, Советскую власть защищать. Как на войне. И по ее законам, так, чтобы назад ни шагу. Понял?

– Так точно!

– Тогда ступай. И будь готов. Всегда будь готов. В любую минуту.

* * *

– Хмырь!

– Я!

– Ко мне! На, примерь…

– Конопатый!

– Я!

– На примерку шагом марш!

Чудны дела – в шкафах под замками форма развешана. Офицерская, с портупеей, кобурой, фуражечкой, со всеми знаками различия и даже медальками на груди. И обувка уставная здесь же.

– Надевай.

Ладно сидит форма, как влитая. Потянуть, загнать складки сзади под ремень, фуражечку околышком посреди лба и, ладошкой прихлопнув, проверить. Помнят ручки – четыре года люди из формы не вылезали, второй шкурой стала она. Скрипят портупеи и сапоги, бряцают медали, постукивают о бетонный пол подковки. И лица… совсем другие лица, не как у зэков или конструкторов липовых – разгладились лица, словно гимнастёрки под ремнём. И походочка – прямая, не зоновская, где всё больше скрючившись, на полусогнутых и зенки в пол. Расправились плечи, в глазах блеск появился. Развернулась душа… А всего-то форму надели. Чудеса!

– Стройся!

Стоит строй офицеров, один к одному, мысочки подобрав.

– Равняйсь!..

Подтянулись, рванули головы влево.

– Смир-на!

Выправились, глядят молодцами, словно в молодость свою фронтовую вернулись, где еще ни колючки, ни вертухаев, где хоть и смерть повсюду, но воля!

– На прав-во. Шагом марш!

Комната. На стене простыня расправлена. Тут же фотограф.

– Садитесь. Прямо. Голову чуть левее. Подбородок ниже. Еще… Замерли!

Вспышка!

– Теперь снимите, пожалуйста, френч. Замрите…

А буквально через несколько часов – новое построение.

– Зига!

– Я!

– Ко мне… Шагом марш… Держи.

Удостоверение. С красными корочками. Офицера МГБ, а внутри фото… его! В форме. Той, которую выдали, с капитанскими погонами. Всё честь по чести, где надо, и лепуха синяя на уголке. На туфту не похоже.

– Капитан Левченко!

Тишина, никто не шелохнулся.

– Капитан, я, кажется, к вам обращаюсь.

Да, точно, Левченко Николай Васильевич. Так в ксиве, черным по белому написано.

– Я!

– Подойдите к столу.

Макнул перо в чернильницу, протянул ручку:

– Распишитесь вот здесь, в графе «личная подпись».

Дрожит рука, капают чернила с пера. Виданное ли дело – зэку ксиву гэбэшного капитана получать!

– Возьмите себя в руки, капитан. Не приговор подписываете. Вот так…

Промокнул пресс-папье. Протянул серую папочку.

– Ваше личное дело. Изучить послужной список: где кем служили, награды, выговоры, имена начальников. И чтобы на зубок…

– Есть!

– Старший лейтенант Симаков…

Стоит строй, ошарашенный, как если бы их обухом по башке из-за угла припечатали. Ни черта не понимают… А им и не надо, они хоть и в форме лейтенантов и капитанов, а всё равно зэки, которым много знать не положено.

И новая команда:

– Форму снять. В соседнем помещении гражданские шкары, клифты и лопаря. Подобрать по размеру, подогнать под себя…

И верно, в соседней комнате на стеллажах горы шмоток гражданских на любой размер и вкус – выбирай не хочу. Оживились зэки, пиджачки со штанцами примеривая. Такой выбор – глаза разбегаются.

– Глянь.

– Чего?

– Не по-нашему написано.

Верно, на подкладке – на этикетке буквы незнакомые, на латинице, и значки какие-то.

– Это трофеи из Германии. Краснопёрые оттуда целые вагоны шмоток волокли. Я точно знаю. Пиджачок твой, поди, с трупа немецкого стащили.

– Да и хрен с ним. Мало я, что ли, на фронте одежды и обувки с трупов снятых носил. Сам снимал, и с меня, если что, сняли бы, не побрезговали. Лишь бы клифт впору пришёлся, вещь дорогая, импортная, сносу нет…

– Стройся!

Встал строй, уже не тот, уже чисто гражданский, разноцветный и разномастный, хотя мысок к мысочку, и равнение по груди четвёртого. И тут же новые чудеса. Потому что новые ксивы – паспорта. Натуральные, со всеми отметками и штампами прописки. Всё чин-чинарём, ни один мент не подкопается!

– Документы будут храниться в карманах френчей и пиджаков, одежда в шкафах под пломбами, ключи от кладовой у командиров. Форма одежды – по приказу.

Заёрзали зэки, закрутили глазками – такой соблазн… Это понял командир и быстро мысли их шаловливые осадил:

– Кто рыпнется, кто захочет, чистыми ксивами обзаведясь, ноги сделать, тому сразу верхнюю статью от прокурора, объяву во всесоюзный розыск и каждого пятого из его отряда – в распыл. Так что вы приглядывайте друг за другом, если жизнь дорога: адвокатов и даже «троек» у вас не будет – пуля будет лично от меня в затылок, потому как по документам вы уже покойники. Если этого мало, то всех ваших родственников – на нары, ответку за беглеца держать. Поймаем – отпустим. Нет – сошлём на рудники или к стенке прислоним тех, что старше, а младших в детдома определим, которые та же «крытка». Всё всем ясно?

Пригорюнились зэки – близок локоток, да не укусишь. Им бы те паспорта, да на волю, только крепко их к месту припечатали, что жуков в гербарии иголками – не дёрнешься. Теперь каждый за каждым в оба смотреть будет, чтобы своей башки за чужой грех не лишиться. Повязали их порукой круговой! Но даже если сам уйдёшь, как с родственниками быть? Как жить потом, зная, что через тебя их свободы, а может, и жизни лишили? Оттого, наверное, нет среди них одиноких, все с родителями, братьями и сёстрами мал-мала меньше. В том числе по этому признаку их и подбирали, чтобы крепче повязать. Одиночка, он как волк – всегда в сторону леса глядит, и в любой момент в побег сорваться может. А эти – нет. Эти уже видели близких, рядком вдоль колючки построенных, и краснопёрых с автоматами за ними. Эти не побегут!..

– Разговорчики! Слушать меня. Каждый свой ящик запомнил и чтобы мог с закрытыми глазами, на ощупь, в тридцать секунд. Всё, закончили с примерками! Дальше по распорядку – в тир, зал и к кульманам. Разойдись!

* * *

Не завидна жизнь у тех, которые сверху: сегодня ты подле трона монаршего трёшься, а завтра тебя на гильотину волокут или в кандалы куют и в казематы сырые запирают. Чем выше вознёсся, тем больнее падать. Сколько народишку, что под звёздами рубиновыми ходили, в земле сырой лежат или тачки на Колыме толкают. Не сосчитать. Это только если передовицы газетные читать – всё в стране хорошо, все соратники и сподвижники, верны заветам Ильича, а на деле такая грызня идёт, что только косточки хрустят. Зазевался чуть – тебе в бок чьи-то клыки вцепились и дерут так, что только клочки мяса летят. А коли поддался ты, то и другие вцепятся, как в подранка, и уже всей стаей терзать начнут. Да и вожаку не сладко: промахнётся – и его стая разорвёт. Таковы жестокие законы естественного отбора и… политики.

Думает Лаврентий Павлович, прикидывает, кто из ближайших друзей его больней укусить может. Раскладывает по именам и должностям, как пасьянс. И по всему выходит, что каждый. Такие правила.

Первый, конечно, Маленков, добродушный с виду толстячок, на которого никогда не подумаешь, если не знать, какие ниточки он в свой кулачок собрал. Ворошилов с Буденным – бутафорские маршалы еще с той революционной поры – стрелки и рубаки. Эти не опасны, эти к кому угодно примкнут, поэтому до сих пор и живы, что как флюгеры под политическими сквозняками вертятся. Но присматривать за ними нужно… Хрущ – тёмная лошадка, по виду мужик-мужиком в вышиванке и с гармошкой, где надо поддакнет, когда нужно поддержит, хоть гопака спляшет. Только этот «мужик» списки расстрельные подмахивал, глазом не моргнув, все лимиты перекрывая, и в войну кровушку народную лил, не жалел. Кулацкая натура у того мужика, норовит всё под себя загрести, до нитки ближнего обобрав и его же подставив. Хитрый – в открытую драку не суётся, но подножку покачнувшемуся всегда поставить готов… Военные, да не один, а целый список, которые после победы головы приподняли. До войны хозяин крепко маршалов с генералами прорядил, убрав самых ретивых, примеривавших на свои макушки двууголку Бонапарта. Только теперь они, силу свою почуяв, опять зашевелились. Эти, если их вовремя не укоротить, своего не упустят… Кто там дальше?

Длинен список, но никого пропустить нельзя. Не бывает в колоде власти слабых карт, тут любая шестёрка, коли зазеваться, в тузы проскочить может и королей побить. Такая игра… Но как колоду ни перебирай, как ни тасуй, самый опасный среди всех прочих – вожак, который, может, и ослаб, и когти поисточил, но тем страшнее, потому что понимает, что победить может, только первым напав. Шатается его власть, все к трону примериваются, подозревая, что не долго ему осталось. И он понимает, поэтому, не веря никому, новой стаей себя окружить желает, щенков вокруг себя собирая. Но это они – пока щенки, только скоро молочные зубки у них повыпадут и на их месте клыки вырастут. Страшно это, когда тебе в затылок молодое зверье дышит. Их бы поодиночке раздавить, как клопов, но только хозяин не даст – они его надежда на тихую старость, с их помощью он желает «стариков» на место поставить. Вот и выходит, что тут с него надо начинать, чтобы всю стаю разогнать – иначе никак… Змею с головы рубят, а не с хвоста. Раньше о таком подумать страшно было, но теперь, когда он под своих соратников рыть начал…

Думает Лаврентий Павлович, примеривается, на кого, против кого опереться можно. Никому не верит, но со всяким готов в союз вступить, чтобы третью сторону сообща одолеть, а уж потом друг дружке кадыки рвать. Такая «дружба» при дворе, такие игрища под мантией.

И не один он – всяк так думает, и в ночной тиши свой кинжал против другого точит. У каждого свои людишки имеются прикормленные, а то и маленькая армия. Без этого нельзя, без этого ты как черепаха без панциря, любой тебя склевать может. Велик товарищ Берия, тысячи служивых людей под ним ходят – сила немереная, но только люди эти казённые и чуть что, могут переметнуться и его же в кандалы заковать, чтобы званий и мест тёпленьких не лишиться. Нет им полной веры… Вот и приходится, на законы наплевав, опричнину под себя сколачивать и по шарашкам и карантинам прятать, чтобы, когда время придёт, крикнуть им: «Ату!», на врагов натравливая, или зад свой прикрыть, в бега кинувшись.

И так было, и так будет. С самых древних времён любой барон строил себе неприступную крепостицу, запасал в погребах пищу, воду и порох года на два, собирал из слуг боевой отряд, подымал мост на цепях над рвом и пережидал за крепостными воротами лихие времена.

Вот и Лаврентий Павлович подсуетился, понимая, что не сегодня-завтра качнёт страну, и кто лучше к тому подготовился, тот и жив будет, а может, коли повезёт, и на трон сядет! Есть у него спецкомитет, считай, карманная «стратегическая разведка», которая по чужим закромам шарит, атомные и прочие секреты в далёких краях добывая, никто туда не вхож, никому она не подчиняется. Только ему. Люди там верные, проверенные, которых он с собой из ГБ притащил. И не они одни – собрал товарищ Берия вокруг Москвы несколько боевых отрядов, которым до Кремля рукой подать. А кто-то и в столице на конспиративных квартирах засел. Бережёного бог бережёт…

* * *

Трое за столом, разговор пьяный, но со смыслом. Под водочку чего не сболтнёшь, да и после от разговора откреститься можно.

– Эх, не ценят тебя, Георгий, нет. Ты фашистам голову свернул, Победу добыл, а они?

– Чего «они»?

– Ножку подставили! Из-за какого-то барахла позору предали, чуть на нары не посадили.

– Был грех.

– Какой же это грех? Право победителя. Испокон веку города армии на три дня на разграбление отдавали. Традиция такая. Да и что ты там взял – десяток вагонов ширпотреба, другие составами тащили, и ничего. Про них никто никому, а про тебя хозяину шепнули.

– Знать бы кто.

Грозен товарищ Жуков, стакан с водкой сжимает так, что костяшки пальцев белеют. Верно Никита говорит – его, победителя, каяться заставили, чуть ли не на коленях по коврам ползать, прощения вымаливая. Ну да, притащил он из Берлина сотню часов золотых, мебель и пару вагонов тканей… Так все тащили, почти в каждом солдатском вещмешке не отрез, так ложки серебряные припрятаны были. Фрицы полстраны в пепел превратили, за что их жалеть? По заслугам и награда! А его на Урал, на округ бросили, как шкодливого кота.

– Хочешь скажу, кто хозяину про тебя нашептал?

– Кто?

– Лаврентий, больше некому! Не любит он тебя. А не любит, потому что боится. Он навёл, с его подачи обыск у тебя учинили и делу ход дали. Я точно знаю.

Да, верно, Лаврентий военных не жалует, как и они его. Как «на бомбу сел», много лишнего себе позволять стал, в дела армейские свой нос без спроса засовывая. Да и в войну немало генеральской крови попил. Заслуги у него, конечно, имеются, никто не спорит, в тылу не прятался, Кавказ чуть не в одиночку из-под немцев вытащил, энкавэдэшниками своими брешь заткнув. После войны оружие армии подогнал. Но всё равно – его сани, это его сани, в них и катайся, а в чужие не лезь!

– А теперь прикинь, что будет, если хозяин уйдёт? Сядет Лаврентий на Кремль и всех вас… И нас… Ладно, если только погоны сорвёт, а может, и головы. Учинит тридцать седьмой год – и всех под нож, как Тухачевского с компанией.

– Тухачевский – заговорщик, его было за что. Тухачевский войну бы завалил, он польскую кампанию про… а мы немцам, которые вояки, зад надрали!

– Ты, Георгий, надрал.

– И я. Как все…

Льётся водочка, багровеют лица, развязываются языки. А на трезвую голову разве такое скажешь, только если под хмельком, да после баньки с веничком. Много разговоров нынче по пьяной лавочке ведётся – все чего-то ждут, друг дружку щупают, на свою сторону тянут. Шатается власть в стране, и всяк к трону примеривается и команду под себя сбивает.

– Слышь, Семён, а ты что молчишь? Ты же на Министерстве государственной безопасности сидишь, ты же глаза и уши.

– Я на МГБ, а надо мной Лаврентий – сел и ножки свесил. Он теперь как любимая наложница, его не перекукуешь.

– Куда всё идёт…

– Ясно куда – Лаврентий хозяину в затылок дышит, случись что – в его тёплое кресло свой зад воткнёт и кругом своих людей поставит, а нас на лесоповал. Я точно знаю.

– Откуда?

– От людишек, которые под ним ходят. Спецкомитет его – это же кузница кадров, он там многих приятелей пригрел, которых после по кабинетам рассадит. В наши. Они же как пятая колонна.

– А ты куда смотришь?

– Я смотрю, вижу, да укусить не могу. Мне к нему хода нет – там наука, секреты под грифами непробиваемыми, хозяин туда соваться запретил. После бомбы он Берии карт-бланш дал. Прикрылся Лаврентий своими учёными, как бронёй, хоть из гаубицы пали – не пробить!

– Слушай, Георгий, неужто у тебя людей верных нет, ты же воевал, под пулями ходил, по службе приятелей своих двигал?

– Людишки есть, конечно…

– Ну?.. А у каждого полк или дивизия. Танки, пушки. Вы же армия.

– Нет, против хозяина никто не пойдёт. И я не пойду. Он мой Верховный главнокомандующий! Мы вместе, мы от Москвы до Берлина…

– А кто про то говорит? Коба – наш рулевой. Давай за него, за отца народов, до краёв и до дна.

Разлили, опрокинули, закусили.

– А что, против Берии тоже никто не пойдёт?

– Против него любой. Армия этих гэбэшников терпеть не может. Мы воевали, а они сзади с пулемётами. Нам на Лубянке по зубам и по я… как шкодливым котам. Какие-то капитанишки да майоры. Боевым генералам! Под этого все подпишутся… Давно их пора на место поставить!

– Вот и я про то. Негоже армии на каких-то особистов оглядываться. Армия должна быть сверху. Армия и партия.

– И народ.

– И народ! Народ и армия едины! И партия, которая по заветам Ленина. И чтобы министр обороны – кремень. Вроде тебя, Георгий. А может, и ты! Чтобы по достоинству и заслугам! А не какое-то шмотье в морду, и протокол на стол.

– Не знаю… Мы люди военные, но если партия скажет…

Ну вот и сложилось. Потому что прозвучало. Утром все про всё забудут или сделают вид, что забыли, но все всё услышали, и когда придёт время… А оно придёт. Потому что бессмертных не бывает… И незаменимых тоже.

* * *

Думает Пётр Семёнович, потому что жить хочет. Желательно долго, пусть даже несчастливо. Главное, долго. А долго живёт тот, кто нос по ветру держит, как собачка гончая.

Куда Лаврентий Павлович гнёт, что хочет, зачем их сюда притащил? Темнит, ничего не рассказывает и даже не намекает. Но если судить по ксивам и по оружию, которого на полк хватит, дело их ждёт горячее. Там, за забором. Скорее всего, в Москве, коли их сюда привезли. Собрал стаю, кормит, поит, натаскивает, чтобы в нужный момент спустить. И кого он ими травить станет? Вряд ли блатных или контриков, для того у него МГБ имеется. Тогда кого?..

Не верит Пётр Семёнович товарищу Берии, хотя и под ним ходит и верой правдой служит. Потому что бывший зэк, который до войны свой пятерик тянул, кайлом землицу мёрзлую долбя и с ворами на ножички сходясь. Всяко бывало – еле живым выбрался, спасибо товарищу Берии – вынул с кичи. Но «спасибо» – не повод головы лишаться. Не склонны зэки к преданности и не испытывают излишней благодарности, кто в такие сопливые игры играет, тот первый кони двигает. Умри сегодня ты, завтра я – вот их главный лозунг. Понял и принял его – жив будешь. А если за каждого по совести впрягаться, то быстро на пере подвиснешь или в тенета к куму угодишь.

Вот и думает Пётр Семёнович, кумекает. У него, конечно, шесток не велик, но и с него кое-что разглядеть можно. Шатает страну – хозяин стар, болезни его одолевают. Не сегодня завтра… А он как гвоздь, на нём единственном страна держится, вырви – всё посыплется. Пока товарищ Сталин жив – страна стоять будет. Сколько заговоров против него в тридцатых плели и военные, и троцкисты, и бывшие революционеры-каторжане со стажем, на волоске власть висела – дунь, и нет ее. Как он проскочить в это игольное ушко смог, не понять, видно, сам господь его вел. Война, конечно, хозяина подняла, доказав его правоту. Кабы те, другие, верх взяли, нынче все под немецкими и японскими сапогами спины гнули, почище, чем на Беломорканале. Велик товарищ Сталин. Но стар. От всей стаи ему не отбиться. Передовицы в газетах, конечно, бравурные, про власть народа и монолитность партийных рядов, но только кого та медь убедит? Помрёт хозяин или просто от дел отойдёт, соратники враз друг с другом сцепятся, власть деля, потому что нет достойных вожаков, все – шавки-пустолайки. У зэков глаз намётан, они умеют начальство по характерам отличать, без этого на зоне не выжить. Единственный кто подходит – Берия, и народ его, хоть недолюбливает, приемником вождя считает, этот, может быть, и вытянет… Для того он их сюда, как видно, и подтянул. Только вряд ли у него что выгорит – второй грузин во главе страны – это перебор. Да и зуб на него у каждого имеется, многим он дорожку заступил. Нет, обломают его и, значит, ставить на него нельзя.

Но даже если он победит, то вряд ли им от этого полегчает. Высоких должностей им не выслужить, на то у товарища Берии свои кадры имеются, которые он в топку не бросит. Туда – их пошлют. Пушечное мясо они, пехота, которую никто жалеть не будет, и даже медальки на грудь не повесят, потому как беглые зэки – это отребье человеческое. В лучшем случае – по домам распустят, рты «зашив». А в худшем… В худшем, если им поработать придётся, то от них избавятся – кому лишний компромат нужен? Тем более, они уже и так покойники. А вот с ним… Его первого в расход пустят, как самого осведомлённого. Тут без вариантов – руки, сделавшие грязное дело, рубят по плечи. Или сразу по шею. И как бы товарищ Берия не улыбался и по плечику его не стучал, обманываться нельзя. Эта работа будет последней: либо его те, либо другие. Либо в лоб, либо в затылок – дырка в черепушке всё равно будет одинаковой, со смертельным сквознячком.

Так мыслит Пётр Семёнович… Как зэк, который никому не верит, никого не боится и ни у кого ничего не просит, надеясь только на себя и свой фарт.

И что теперь делать? Может, в бега податься, документами прикрывшись? Но далеко не убежать – до первого постового. Велика Страна Советов, но только на каждом углу глаза краснопёрых или их добровольных помощников. Каждый кассир или кондуктор трамвайный тебя по ориентировке опознает и сдаст.

А если всем врассыпную, чтобы у погони глаза разбежались? Вдруг удастся проскочить? Только погоня та тысячеглазая, от неё за чужими спинами не спрятаться. Нет, пока товарищ Берия при власти, он их в любой щели отыщет и как тараканов сапогом эмгэбэшным придавит – ксивы их, может, и натуральные, но все на карандаш взяты. И еще родственники на короткий поводок посажены… Некуда родным бежать. И ему тоже. Остаётся лямку тянуть, ждать и надеяться. А это зэки умеют. Без надежды зэку никак, одной только надеждой он и жив! И одним днём…

* * *

– Студент, ко мне! Какого… ты сопли на кулак крутишь – в полную силу дерись, не на танцах с бабой жмёшься. Ну!..

Удар!.. Удар!..

– Сильнее!

– Так он лежит.

– И что?

– Лежачего не бьют.

– Ну да, верно, не бьют – добивают. Или ты хочешь ему спину подставить? Если твой враг упал – топчи его, встать не давая, бей каблуком в лицо или горло ломай. И даже когда считаешь, что тот умер – бей, чтобы убедиться, что он мёртв! Так блатные дерутся, подранков дорезая. Я видел, я сам с ними в бандах на ножичках сходился и резал, даже если у меня пощады просили, чтобы свой авторитет не уронить. Урки жалости не знают, для них ваши интеллигентские замашки признак слабости!

– Но мы не урки.

– Боюсь, мы хуже. Нам иначе нельзя, мы не на войне, нам пленных девать некуда, а живых позади оставлять опасно. Поэтому дерись, не чтобы победить, а чтобы убить. Или убьют тебя. Усёк? Не слышу?

– Так точно!

– То-то.

Суров Крюк, не знает ни пощады, ни жалости… Хотя как посмотреть, может, и груб он, и в морду ткнуть может, но только именно он его с нар вытянул, после «приговора», считай, с «перьев» блатных снял и в команду свою пристроил.

– Ножичком не играй, не показывай его, сколько раз учил, прячь перо в рукаве и улыбайся.

– Улыбаться-то зачем?

– Чтобы зарезать ловчее. Улыбка размягчает. Если ты с мрачной рожей на врага прёшь, он настораживается, а если с улыбкой, дружески руки раскинув, то он удара не ожидает, и ты ему перо снизу, под ребра суёшь как в масло, в самое сердце. Вот так… Так урки жертвы свои режут. Учись, они мастаки в деле душегубства, куда до них десанту, те в рукопашку в открытую шли, ленточки от бескозырок закусив. Так, Кавторанг?

– Так. Ходили и резали. Только улыбочки фрицам не строили – долбали чем ни попадя, а то и зубами рвали. Но Крюк прав: оружие своё показывать врагу не следует – поигрывай сапёрной лопаткой, внимание отвлекая, а бей финкой с левой руки или между ног сапогом. Рукопашка – не дуэль, там секундантов нет, там все средства хороши.

– Работаем…

* * *

– Здравствуй, Нугзар, проходи, давно у меня не был.

– Здравствуйте, дядя Иосиф.

Сел Нугзар, переводит взгляд с живого товарища Сталина на его портрет. На портрете дядя Иосиф на трибуне стоит, большой, сильный, в белом кителе, а в жизни как будто высох, как старое дерево – в морщинах весь, глаза усталые.

– Как твоя учёба?

– Спасибо, хорошо, второй курс оканчиваю.

– Молодец! Счастливый ты, Нугзар, образование получаешь, о котором мы мечтать не могли – окончишь институт, работать пойдешь, может, министром станешь! Скольким мальчишкам, таким, как ты, Советская власть счастливую жизнь подарила. Не зря мы на царских каторгах гнили.

– Спасибо вам, товарищ Ста… дядя Иосиф.

– Зачем пришёл? Может, деньги нужны?

– Нет, письма вам принёс.

Нугзар протянул несколько конвертов. Очень важных, потому пришли они не спецкурьером, не через канцелярию, а простой почтой. Издалека пришли, из Сибири. Для того и привёз дядя Иосиф Нугзара из Грузии в Москву, чтобы наладить через него канал, о котором никто знать не должен. Кто подумает на мальчонку, которого вождь народов пригрел и полюбил как родного сына? Кто обыскивать или допрашивать его осмелится?

Взял товарищ Сталин письма, осмотрел их внимательно – не потревожены ли сургучные печати. Нет, всё в порядке.

– Ты посиди пока, Нугзар, покушай вот, а я, может быть, ответ напишу. Хороший друг у меня там живёт…

Но нет по обратному адресу у Сталина друга – лагерь есть, где гоняют собранных по зонам зэков, которые пригодиться могут, если в Кремле драка начнётся.

Читает Сталин… Хорошо всё, никаких происшествий, жизнь идёт по распорядку. Но уж больно всё гладко… Нет, не будет ответа.

– Ступай, Нугзар, мне теперь некогда… И фрукты все забери. Учись, старайся, нашей стране очень образованные кадры нужны…

– Спасибо, дядя Иосиф.

– Тебе спасибо, что не забываешь, что весточки мне приносишь от сердечного друга.

Когда Нугзар ушёл, дядя Иосиф трубку разжёг и к конвертам спичку приложил, размял пепел в пепельнице.

Нет, не бывает, чтобы всё хорошо да гладко, чтобы без колдобин под ногами. Вызвал дежурного офицера.

– Васильева позови ко мне.

– Товарищ Сталин, майор Васильев по вашему приказанию…

– Зачем кричишь, зачем глотку дерёшь? Оглушил совсем. Садись, чай пей.

Папочку открыл. Пальцем в листок ткнул. Чистый.

– Пишут мне граждане, жалуются, что непорядок у нас в исправительных учреждениях. Что не воспитывают они. Проверить сигнал надо, но так, чтобы никто о том не знал. Узнают, что товарищ Сталин интересуется безобразиями, тут же заборы покрасят, заключённых переоденут… Есть у нас лакировщики, которые перед начальством выслуживаются. А мне надо так, чтобы тихо. Съезди, посмотри, после расскажешь мне, как там дела обстоят. Со стороны посмотришь, людей порасспрашиваешь. К начальству лагерному не лезь, незачем панику раньше времени сеять, а если узнаешь про непорядки, мы туда проверку пошлём. Нельзя нам жалобы советских людей без внимания оставлять. Такая будет моя просьба.

– Так точно, сделаю, товарищ Сталин! Куда ехать?

– Далеко, в Сибирь. Я тебе дам несколько адресов, которые пропустить нельзя. Еще десяток можешь сам выбрать. Бумага у тебя будет, чтобы никто лишних вопросов не задавал. Да не задерживайся там долго, мне людям отвечать. На то мы здесь и поставлены, чтобы советскому народу служить и ни одну жалобу без внимания не оставлять…

Через неделю на стол товарища Сталина легла докладная записка – работают лагеря, вохра на вышках сидит, заключённые тачки таскают. Но не любит товарищ Сталин отписки читать, хочет он живого человека послушать, чтобы ничего не упустить, в самую суть вникнуть. Такой он – отец народов.

Спрашивает:

– А этот лагерь?

– Там точно порядок. Бараки новые, чистые, заключённые одеты хорошо, в новую одежду, лица сытые.

– А занимаются чем?

– Да, вроде, ничем – на общие работы не ходят. Физкультурой занимаются. Там ведь лагерь карантинный, туда заключённых для поправки здоровья направляют. Очень положительный лагерь!

– А этот, только поподробнее…

Хотя ни «этот», ни следующий товарища Сталина не интересовал. Он ответ на свой вопрос получил. Значит, есть у писем обратный адресат – работает лагерь. Ну и хорошо…

И невдомёк вождю народов, что не тот это лагерь, что собран там разный сброд для отвода глаз. А та команда, которую он собирал, совсем в другом месте, и подчиняется совсем другому человеку. Так всё обернулось.

Велик товарищ Сталин, с тысяч портретов на страну смотрит, да только уследить за всем не может – чужими глазами он на мир глядит, чужими ногами дороги топчет – как ему правду узнать? Да и не до того ему уже, возраст знать себя даёт…

– Ну иди, спасибо за службу. И о просьбе моей никому не говори, а то обидятся на меня товарищи мои, что я через их голову проверку учинил, подумают, что не доверяет им товарищ Сталин. А мы ведь одно общее дело делаем.

– Так точно! Никому не скажу.

– Ну вот и хорошо. Верю тебе.

* * *

Сидят командиры кружком, папиросы смолят. Виданное ли дело для зэков – ни самокрутки, ни бычки, на помойке подобранные, а папиросы из только что начатой пачки. И харчи у них добрые, такие, что обглоданные корки никто в карманы не суёт. Матрасы мягкие и простыни чистые. Все у них хорошо, но отчего-то не весело…

– Труба наше дело.

– Почему?

– Ты оружие видел? Такие стволы только для большого боя. Там одних ручников три десятка, а еще гранаты. На нас что, танки пойдут? Что скажешь, Кавторанг?

– Скажу, что в таком бою пехотинцу полчаса жизни отпущено. Тут или победить, или умереть.

– Кого победить? Немцы уже побиты. Для кого этот арсенал? Чего молчим?

А что тут ответить? Просто так такое оружие не выдают. И за здоро́во живёшь на убой не кормят. Не бывает халявы, это любой зэк знает – за всё платить надо.

– Если мы против блатных или краснопёрых – шанс есть. Если против армии, то нас в пять минут покрошат.

Сидят командиры, гадают на «баланде» – зачем их с нар сняли, зачем в карантине натаскивали, кровью вязали, а после с лесными братьями и эмгэбэшниками схлестнули? А теперь халатики эти, линейки, мелки с досочками, ксивы и… пулемёты. К чему бы это? Может, больше Пётр Семёнович знает, но молчит как рыба об лёд.

– Ладно, чего базарить, когти рвать нужно.

– Когда? Мы тут, как мухи в паутине, повязаны.

– Не теперь, когда время приспеет. А пока прикинем… Партизан, ты что умеешь делать?

– Землянки и схроны рыть, костры без дыма жечь, тайные тропы бить, гати прокладывать и метки ставить, каши из коры и корешков варить, и еще лягушек, мосты взрывать, глотки резать, собакам нюх отбивать. Следы прочесть могу, определить, кто и куда шёл. В лесу не потеряюсь. Могу затаиться так, что в шаге пройдут и не заметят. Идти сутками могу, если требуется, или неделю в снегу в дозоре лежать. Сохатого ножом с одного удара завалю, когда жрать нечего. Или косолапого. Ногу или руку умею отчекрыжить топором или пилой, хоть даже ножиком перочинным.

– Зачем?

– Чтобы заражение дальше не пошло. У нас хирургов не было, а ранения случались. Много чего еще могу.

– Кавторанг?

– Захватывать и удерживать.

– И всё?

– Ну почему… Личный состав пинками и матом из окопов поднимать, жрать несъедобное, пить всё, кроме яда, жить в таких местах, где ни одна собака не сможет. И при этом воевать. Карты читать. Могу реку с пулемётом переплыть или с соломинкой по дну перейти. «Языка» добыть и вопросы ему задать так, что он ответит. Сапёрные лопатки и финки кидать, стрелять из автоматов, пулемётов, миномётов, полевых и башенных орудий. Могу танк и бронекатер водить. Самолёт не пробовал, но если надо будет…

– Крюк?

– Слежку выявлять или, напротив, от филеров уходить. В карты на интерес играть так, чтобы всегда выигрывать, гомонки с фраеров снимать, замки ломать, малявы передавать, лохов разводить, резать исподтишка или шнурком горло давить, знаю много способов человека жизни лишить. Ксивы подделывать могу, если они простые, следакам вола вертеть, так что они хлебала откроют. Могу под блатного закосить, чтобы за своего сойти. «Малину» сыщу в любой деревне, где всего три дома. Я как Партизан, только он в лесу, а я в городе. Не пропаду и другим не дам. Ну а ты, Абвер?

– Я всё могу, что вы перечислили. А еще на ключе стучать, шифровать, тайники устраивать и снимать, мины из подручных средств делать, и яды тоже, «легенды» сочинять.

– Чего? Может, еще сказки русские народные?

– «Легенды» – это вам не сказки, а нужные биографии с мельчайшими деталями – местом жительства, родственниками, друзьями детства, памятными событиями. Ни один «барбос» не раскусит. Немецкий знаю, как родной. Английский – более-менее. Могу внешность с помощью грима менять – учили. От слежки отрываться. Любой транспорт водить. Самолёт, кстати, тоже могу.

Много чего умеют зэки, не простая у них жизнь была, и экзаменаторы под стать. Только что толку – одни они, а против них целая страна. В войну всё просто – перед тобой враг, за тобой – свои, а здесь кругом чужие. Нет шансов. Но может, что в стране изменится, и тогда…

– Ну что, Партизан, не пора нам землянки рыть?

– Землянку сладить не велика наука, а как в ней богу душу не отдать – вот задача…

* * *

Долга зимняя ночь, без конца и края. Тишина кругом, только стволы деревьев потрескивают, лопаясь изнутри. Мороз… В снегу, словно труп, лежит человек, не шевелится. Стынут руки в рукавицах, покалывает мороз кончики пальцев, немеет лицо, хоть замотана голова по самые глаза непонятной грязной тряпкой. На бровях, на прядках волос, выбившихся на лоб, – сосульки. Дыхание изо рта и ноздрей серебрит волоски на коже. Ползёт ледяной озноб по спине, гладит, хватает окоченевшими пальцами.

Стужа… Трудно, невозможно человеку, а не зверю лесному, без шерсти и даже без подшёрстка, выжить в зимнем лесу. Невозможно – не волк он и не лось. И даже не белка. Вместо шкуры – тонкая кожа, которая, если прихватит морозом, мнётся и ломается как пергамент. А коли не уследить, то пальцы на ногах и руках проморозит до черноты, так что их можно ломать, как спички, вместе с костью, безо всякой боли. Мороз – не тётка… Одно спасение – костёр. Только его нельзя развести: огонь и дым привлекут внимание. Но и огонь в зимнем лесу не панацея, коли нет еды. Один чёрт сдохнешь, только, может быть, на несколько дней позже. А сытый хоть в одних подштанниках на мороз выскочит или в прорубь нырнёт – только пар от него во все стороны. Нипочём сытому холод, когда брюхо салом с картохой заполнено. А коли желудок к хребту примёрз – не жилец ты!

Вот и он уже два дня ничего не ел, кроме сухих пшеничных зёрен, завалявшихся в кармане, так и те кончились! И теперь, если не раздобудет еды, во вторую ночь помрёт, и зверье лесное обдерёт с него, еще живого, кожу и мясо, дыша вонью в лицо, выгрызет глаза, вырвет с урчанием потроха, а после кости растащит так, что и хоронить нечего будет. Такой закон – или ты прикончишь, или тебя разорвут и слопают. Без сомнений и сожалений. Без остатка. Закон джунглей. И человек, когда лихие времена наступают…

Немеет тело, слипаются глаза, и чудится, что с ног тепло поднимается… Худо дело, коли ступни прихватило. Попрыгать бы, разогреться в движении, разогнать по жилам тёплую кровь. Но нельзя… Топтаться вокруг нельзя, следы останутся. Можно лишь шевелить в промёрзшей обуви пальцами, напрягать мышцы. Неужели и сегодня… И настанет ли тогда завтра?..

Час… Два…

Но вот в мёрзлой тиши заскрипел вдалеке снег под полозьями, застучали по насту копыта, зафыркали лошади.

Обоз? Показались вдали тёмные фигуры – идут двое солдат в полушубках, с местных крестьян снятых. Вместо пилоточек – шапки-ушанки. Не по уставу, зато тепло. Морды красные, распаренные, не иначе самогонки хватанули под хорошую, жирную закусь. Им мороз нипочём, идут расстёгнутые, а из-под тулупов пар валит. Говорят о чём-то, смеются.

Нет, с такими не справиться, шустрые они, разогреты перед дракой. А ты как деревяшка, даже встать быстро не получится, ног не разогнуть. Нет… Они и стрелять-то не будут, свалят с ног играючи, потопчут, бросят на телегу и повезут в комендатуру допросы чинить.

Сошли с дороги, глянули с пригорка по сторонам – свежие следы на снегу ищут. Вот почему топтаться нельзя было… Обернулись, крикнули что-то.

Если обоз большой, если плотно едут – шансов нет. И на жизнь нет – после него другой не раньше чем через пару дней пойдёт. У немцев всё по ранжиру – вначале одну деревню под метёлку выметают, потом другую…

Мычание… Видно, коров за собой ведут.

Передняя подвода показалась. На телеге мужик из местных, который собственное добро на своей же кобыле от семьи, от детишек голодных увозит. А попробуй ослушаться – сейчас на ближайшей берёзе на вожжах вздёрнут и табличку на груди повесят про саботаж. Немцы – они не церемонятся, суд у них короткий, и приговор один. А могут еще избу запалить и тогда всем пропасть.

Еще подвода. Дозор мимо прошёл… Напрячь, ослабить, снова напрячь… разогреть мышцы. В голове застучало, страх – он помогает, страх кровушку по жилам гонит. После, конечно, как тряпка, но это после…

Еще подвода. На ней фельдфебель сидит, грязными пальцами сало держит, режет и жрёт даже без хлеба. Начальство обычно в середине обоза держится, где безопаснее всего. Значит, еще пять-шесть подвод… На последней мужиков не будет, на неё немцы обычно полицаев сажают или сами едут, опасаясь, что мужик отстать может или скинуть чего в придорожные сугробы. Ну или пару солдат подсаживают.

Плотно обоз движется, не сунешься. Последняя телега – пар из ноздрей коня, мужик в латаном-перелатаном полушубке, рядом полицай дремлет. Немцев нет. Странно… Полицаям они тоже не доверяют, зная, что те всегда норовят что-нибудь из добычи Рейха утянуть. Проехали…

Всё? Еще день скитания по зимнему лесу, еще холодная ночь – и смерть?

Но вдруг скрип полозьев за поворотом. Полозья телеги по насту скользят. Телега… Одна. На подстилке из сена мужик-возница, полицай и немец. Немчура в шинельке, нахохлился, как воробей на ветке, на коленях автомат держит. Может, там еще кто сзади едет?.. А ну как мотоциклист с пулемётом? Хотя нет, в морозном воздухе тарахтение движка далеко слышно. А коли подвода… Тогда худо – заметят издалека, покрошат в момент, пока он через сугробы перекатывается. Но если успеть оторваться, то в лес за ним никто не побежит – не любят обозники по снежной целине скакать, рискуя на пулю нарваться. Постреляют на удачу и дальше поедут. Так что можно рискнуть… Место он выбрал подходящее, здесь дорога подковой изгибается, так что ни вперёд, ни назад дальше полверсты не видно. Если кто сзади и едет, то не сразу увидит и не сразу сориентируется. Надо рискнуть – уж лучше от пули, чем волки тебя рвать будут.

Тихо перекатится, подползти к обочине, к заранее примеченной ёлке. Отложить винтовку, она тут не в помощь – на выстрел быстро прибегут, так что к телеге даже сунуться не успеешь. И зачем тогда шкурой рисковать? Тут только если тихо…

Вытянуть нож. Финку, которую он накануне о камень шоркал до бритвенной остроты. Ведь нельзя тупым лезвием тулуп и подстёжку с ходу пробить, поэтому он нож пуще глаза своего хранит-бережёт.

Приподняться, прислушаться. Вроде больше ничего не слышно – мужик вожжами постукивает, полицай зевает. А немец – нет. Тот по сторонам зыркает. Это плохо. Не успеешь – он с колен, автомат не поднимая, длинной очередью полоснёт вдоль дороги… Что делать? Пропустить? Нет, это последний шанс, потому что последняя подвода.

Приподняться за стволом дерева, сжаться пружиной. Ноги… ноги… Как ходули ноги!.. Шевелить пальцами, напрягать мышцы!

Телега сравнялась с ним. Сейчас главное – немец, у него автомат. У полицая винтовка, с ней быстро не управиться. Да и немчику придётся предохранитель дёргать и палец в спусковую скобу совать, а это на морозе подмёрзшими пальцами не сразу сделаешь.

Ну что, пора?..

Поднять заранее приготовленный камень, швырнуть подальше, назад. Ах, как удачно – ударился камень о ветку, посыпался сбитый с еловой лапы снег. Вскинулся, оглянулся полицай. Немец автомат вздёрнул… Смотрят.

Прыжком, длинным, страшным, болью ломая задеревеневшие мышцы, рвануться к подводе, стараясь ступать мягко, без лишнего топота, для этого подошвы тряпкой обмотаны, как у лошадей, которых цыгане уводят. Ну и для тепла тоже.

Еще прыжок!.. Немец зашевелился, оборачиваясь. Полицаю оглядываться дольше, он спиной сидит, другую сторону дороги обозревая. Да и в тулупе он, что сковывает движения. А вот немец… Шустрый немец, еще не повернувшись, уже затвор дёргает. Но поздно, поздно! Не с той стороны он нападения ждал. Здесь я. Увидел краем глаза, повёл автоматом. Боец…

С ходу пнуть ногой под ствол, вышибая оружие из рук, палец в спусковой скобе выламывая. Секунды, на всё секунды… Ткнуть немца ножом в бок, под вздёрнутую руку. Но это еще не смерть, он еще минуту или две сможет трепыхаться, сможет стрелять. Выдернуть из чужого тела клинок, ударить в лицо, целя в глаз, чтобы ослепить, и уж потом поперёк горла чиркануть. Всё практически одним, отработанным ударом!

Теперь полицай. Винтовка ему в ближнем бою не в помощь, пока ее прокрутишь, пока затвор передёрнешь. Повернуться, ударить в шею или лицо, потому что тулуп, а под ним еще одежда. Было такое – рубанул он с маху, а до тела не достал, потому как под тулупом буханка хлеба согревалась. Нет, только в лицо…

Но что это?.. Полицай винтовку отбросил, руки задрал. Да ведь пацан совсем – пятнадцати нет. Смотрит в ужасе, лопочет скороговоркой:

– Дяденька, не надо, не убивай. Не по своей охотке я. Дома братья с сёстрами, есть нечего, помрут они без меня… Мамка велела…

– Сзади кто есть?

– Нет, мы последние, отстали…

Смотрит с надеждой на нож. Который чуть парит на морозе, чужой смертью согретый.

Плохо это – надо было сразу, без раздумья, легко, на рефлексах. А теперь через силу придётся, потому что совсем пацан, вон слёзы по щекам покатились, и губа трясётся. Похоже, не врёт он про сестрёнок и братишек, и про то, что не по своей воле. Не выжить им иначе, вот и пришлось…

Но только враг он, который может шумнуть.

Сказать успокоительно:

– Тихо, тихо. Никто тебя не тронет.

Переложить нож из правой руки в левую, протянуть ладонь как для рукопожатия. Улыбнуться…

– Тебя как зовут-то?

– Пе…

Ткнуть лезвие под кадык, провернуть перерубить сонную артерию и трахею, чтобы не закричал. Увидеть удивлённые, закатывающиеся глаза. И лицо мужика с выпученными глазами, в испарине и брызгах чужой крови. Этот не страшен.

– Разворачивайся, гони обратно. И ни звука!

Кивнул испуганно. Потянул вожжи.

– Но-о, пошла…

Но сам не на дорогу смотрит, на нож.

– Где еда?

– Там.

Поднять сено, выдернуть краюху хлеба. В лукошке яйца.

– Мясо, сало, масло где? – Хлебушком одним жив не будешь.

– Туточки, левее.

Кинуть шматы сала в импровизированную торбу. Туда же тёплое еще мясо, видно, только что телёнка или кабанчика зарезали… В любой момент на дороге хоть с той, хоть с другой стороны немцы или полицаи могут показаться.

– Стой.

– Тпру!

Вскинула голову лошадь, встала, как вкопанная.

– Ложись… Не сюда, под сено. Руки за спину!

Заломить, стянуть руки случайной верёвкой.

– Мил человек, скоро ж ночь, замёрзну я тут, а у меня детишки.

– Ничего, дотерпишь.

Пихнуть в рот какую-то тряпку.

– Смирно лежи. Немцам скажешь, что партизан было трое. Понял?

Кивнул испуганно.

Забросить на спину неподъёмную торбу – пуда полтора будет. Сдёрнуть с немца автомат, нашарить за поясом гранату. И быстро-быстро в сугробы. Пройти, петляя как заяц, снова выскочить на дорогу, где на насте не остаётся следов, прислушиваясь и таясь пройти до перекрёстка, до другой дороги-грунтовки, по которой лес таскают, а уж с нее шагнуть в лес. Пусть теперь ищут – впереди ночь, не сунутся.

Всё… Теперь месяц, если не от пуза наедаться, если впроголодь, можно жить. А там… Там, глядишь, весна подоспеет или другой обоз. Такая партизанщина… Не победы ради – для жизни…

* * *

Лучше жить стало в Стране Советов, веселее. Города разрушенные отстроили, поля, осколками да минами засеянные, вспахали, карточки продуктовые отменили, цены чуть ли не каждый год снижаются, смешные комедии в кинотеатрах идут. После войны всё в радость – живи не хочу.

Но тянутся к Москве составы, в вагонах-теплушках солдаты на полках пухнут. Нет, не солдаты – сплошь офицеры-гвардейцы. Длинна дорога с хребтов уральских, не торопится поезд, на мелких станциях в тупичках отстаиваясь. Да и пассажиры не в претензии – харч есть, подъёмные выплачены, и водочка по дороге в сельмагах и ресторанах прикупается. Живи себе, не тужи.

А они вопросы задают:

– Интересно, куда нас?

– Возьми приказ да почитай, там всё прописано. Учёба у нас по линии политико-воспитательной работы, изучения трудов и повышения общекультурного уровня. Нормально всё – не в глушь, не в ЗабВО, в столицу едем, может, Большой театр увидим с балеринками или ГУМ.

– Я в ГУМе ни разу не был, а Москву только на параде видел, когда знамёна к стене бросал. Интересно по ней прошвырнуться.

– Так-то оно так, только непонятно, за каким нам вместо вагона с ручками и тетрадками прицепили в хвост вагон с оружием и цинками? А до того год по лесам натаскивали, как салабонов. Мы же не политработники, чтобы нас подковывать, мы боевые офицеры. За каким нам эта культурная учёба?

– Чтобы ты, неуч, жене про Третьяковку рассказать мог и чулки фильдеперсовые привезти. Не бери в голову, нас послали – мы едем. Под приказом подпись видел?

– Ну видел, Жукова.

– То-то. Константиныч знает, что делает и для чего нас по лесам и урманам гонял…

Тащатся, едут составы к Москве, загоняются на неприметные, за забором, станции.

– Первый взвод, выходи строиться!..

Подъезжают крытые армейские грузовики, развозят, растаскивают личный состав по лесным гарнизонам и лагерям, которых в Подмосковье как поганок.

– Выходи… Вот казарма, вот столовая, вот периметр. Из лагеря ни ногой, за самовольный уход – трибунал и партийный билет на стол. Родственникам о местонахождении не сообщать, ни с кем не общаться, связь через переписку раз в неделю. Вопросы?..

– Долго нам здесь… отдыхать?

– Столько, сколько надо.

Приехали бойцы – и пропали, как и не было их. И вроде ничего не происходит, но всё больше и больше «погон» оседает вокруг столицы, и что это за люди и для чего сюда прибыли – никто толком не знает. Кроме тех, кому положено знать. Тревожное время, непростое, а когда оно простым было? Русь-матушку всегда трясло, и людишки на дыбу отправлялись…

* * *

– ЧП у нас, Пётр Семёнович.

– Что такое?

– Дальний дозор людей обнаружил, вроде они в форме лесников, но при армейском оружии и ведут себя странно: далеко не уходят, возле шарашки шныряют, ночуют в шалашах, костры не разводят, не курят, мусор за собой закапывают.

– Сколько их?

– Трое.

– Дозор не засекли?

– Нет, наши глубоко зарылись, их без собак не сыскать. Что теперь делать? Дальше следить?

– Следить можно, только что мы выследим? Лесники тут, да еще по трое, бродить не станут. Здесь и леса-то почти нет. По нашу душу они пришли. Ну или, может, шпионы американские. Брать их надо.

– А если…

– А если не взять, то они что-нибудь обязательно нароют или на дозор наш наткнутся. А так мы хоть знать будем, кто они такие. Брать по-тихому, и чтобы без следов.

«Лесников» повязали на рассвете прямо в шалаше, пикнуть им не дали. Дело это нехитрое для тех, кто десятками «языков» через нейтралку таскал в недавней войне – пристукнули слегка, заткнули рты кляпами, взвалили на плечи и пошли не спеша по заранее намеченной тропке, ветки с пути отодвигая, чтобы случайно их не сломать или лист не обронить. А пара бойцов сзади следы замела и перцем от собак присыпала. Ну, а к утру или днём дождик пройдёт, и вообще никаких следов не останется – были лесники да сгинули.

В шарашке пленных растащили по разным помещениям и допросили. С пристрастием.

– Вы кто такие?

– Мы лесники, кварталы размечаем. Вот у меня документ в кармане.

Верно, документ есть, с фотографией и синими печатями.

– А оружие зачем? Автоматы?

– Так тут медведи.

– Неужели? В ближнем Подмосковье? А умнее ничего не придумал?

Удар не сильный, но болезненный, потому что хорошо поставленный.

– Говори, дурак, всё равно всё расскажешь, только измучаешь себя и мы о тебя руки отобьём.

Еще удар. Глухой стон.

– Дай-ка я.

Дознаватель придвинулся, ухватил указательный палец, резко, как карандаш, переломил его надвое.

– Будешь говорить?

Ухватился за второй, зажав кисть ладонью и рванул так, что белые обломки кости, прорывая мышцы и кожу, наружу полезли.

И хоть бы кто поморщился – привычные ребята, сколько им этих пальцев переломать пришлось на фронте, потроша «языков» по ту сторону передка, когда не было возможности перетащить их через нейтралку, а сведения были нужны кровь из носу.

«Лесник» вскинулся, взвыл.

– Не ори, никто тебя здесь не услышит. Ну что, будешь говорить?

Крутанул уже сломанный палец, кроша изломанные кости.

– А ну, стой. Студента сюда, – приказал Крюк.

Явился Студент, доложил по-военному: «По вашему приказанию…» Покосился на пленного, на окровавленные руку и одежду, на неестественно выгнутый палец, на кости, торчащие из раны. Побледнел, слюну судорожно сглотнул.

– Вот тебе «язык», который разговорить надо. Как – не знаю, можешь на ремни его порезать, – усмехнулся Крюк. – И без соплей. Привыкай к ратному труду.

Студент стоял как парализованный.

– Давай-давай, – толкнул его в спину Крюк. – Спроси – кто он?

– Кто… ты? – машинально повторил Студент, пытаясь унять дрожь в руках.

– Слюнтяй! – зло процедил Крюк и ударил Студента в лицо. По-настоящему, так, что кровь из-под кулака брызнула. – Ты думаешь, он тебя пожалеет, если что? А ну, отпустите его.

От «Лесника» отшагнули, толкнули в спину.

– Забьёшь этого, – кивнул Крюк на Студента. – Если до смерти забьёшь, то больше пытать не будем. Отпустить не обещаю, но смерть твоя будет лёгкой. Слово!

Пленный замотал головой, сжал правый кулак, собрался для боя как пружина. Был у него стимул – умереть не в муках, не с переломанными, раздробленными пальцами, а от милосердного удара ножом в сердце.

– В круг!

Студент, инстинктивно отшатнулся назад, но наткнулся на жёсткие, выставленные колени и кулаки.

– Дерись!

Драться Студент уже умел – научили. Крюк научил, колотя не жалеючи, еще там, на зоне.

Пленник шагнул вперёд, вскинул покалеченную левую руку, отвлекая внимание, и ударил жёстко правой в лицо противнику. Целил в висок, но промахнулся, угодил по голове, но так, что под костяшками кулака кожа лопнула и по волосам густо поползла, закапала кровь.

Студент отшатнулся и пропустил еще несколько ударов.

Такая альтернатива – или ты, или тебя.

Понимал Студент, что не будет Крюк останавливать пленника, что позволит тому добить его. Прыгнул вперёд, занёс правую руку, но пнул ногой в колено, как учил его Крюк, неожиданно и резко. «Драка – не бокс, здесь всё приёмы хороши, – говорил Крюк. – Так дерутся урки без правил, так должен драться ты – пинай, кусай, рви зубами уши и нос врагу, не давай встать упавшему, бей, пока он лежит, бей в спину, режь по-тихому…»

«Лесник» упал. Распалённый дракой, болью, запахом крови, но больше всего страхом. Студент насел на него сверху, несколько раз ударил кулаком в лицо и, схватив за уши, заколотил затылком о бетонный пол.

– Молодец. Теперь, пока не прикончил, спроси – кто он?

– Кто ты? Кто? Отвечай, падла!

– Без истерики, – очень спокойно произнёс Крюк, придержав занесённую руку Студента. – Не теряй рассудка. Никогда.

Студент замер, глядя на разбитое, окровавленное, расплющенное лицо.

– Если он будет молчать, то выдави ему глаз.

– Что?!

– Глаз выдави. Глаз – это больно и страшно. Надави сбоку большим пальцем и выдави к переносице.

Студент кивнул, приложил палец к глазу. Пленник замычал:

– Мы… Я… Нас генерал Собуров послал.

– Зачем?!

Из-под пальца выступила кровь, глаз деформировался и полез из глазницы.

– Узнать… Кто вы… И зачем… Больше я ничего не знаю.

– Кто может знать больше?

– Командир, тот, который со шрамом.

– Ясно. Добей его. Больше он ничего не скажет. Руками добей.

Студент на мгновенье замер, оглянулся на Крюка, а потом резко и сильно ударил кулаком, костяшками пальцев в переносицу пленнику. И еще раз. И еще, глубоко впечатывая кулак во что-то мокрое и липкое…

– Это люди генерала Собурова, – доложил Пётр Семёнович.

– Собуров? Это не тот, который под Жуковым ходит?

– Я не знаю.

– Я знаю! Он в Уральском округе под началом Жукова служит, разведкой заведует. Выходит, Константиныч под меня копает? – Товарищ Берия задумался. – Неймется ему… Хотя вряд ли это он. Жуков, конечно, известный стратег, но в политике слеп и без поводыря в драку не сунется. Не его масштаб. Кто-то его подтолкнул. Сильно подтолкнул… Кто?.. Что он вообще тут делает, когда ему положено в о́круге сидеть! Интересно… А, Пётр Семёнович?

Пётр Семёнович молчал. Не его ума это дело – начальству подсказывать. Да и что ответить? Эта колода не его, в той колоде одни только короли и тузы, а ему максимум шестёрки тасовать.

Товарищ Берия поднял телефонную трубку.

– Николай Михайлович, ты?.. Информацию я получил. Не важно от кого… Запроси потери по Уральскому военному округу за последний месяц и организуй проверку отсутствия либо наличия личного состава на местах, особенно по линии разведки. Причину сам продумай, сдаётся мне, там заговор зреет. Не знаю какой – троцкистский или шпионы японские в штабах завелись. Копни поглубже и результаты мне на стол. И еще, кроме Уральского, пару округов подцепи, чтобы подозрения не вызывать. Действуй. – Положил трубку. – Теперь посмотрим, как товарищ Жуков крутится будет. Потянем ниточку – глядишь, клубок выкатится. Ты молодец, Пётр Семёнович, вовремя углядел. «Лесников» этих куда дел?

– Двух похоронил. Командира в подвале держу.

– Жив командир? Это хорошо. Заберу его у тебя завтра в ночь… Отпечатки пальцев с мертвецов снял?

– Здесь они. – Пётр Семёнович поставил на стол большой, раздувшийся саквояж.

– Что это?

– Головы и руки для опознания.

– Не хочешь заморачиваться?

– Не хочу ошибиться. Пусть этим специалисты занимаются. Если надо, могу трупы представить, место помечено.

– Ладно, ступай.

– Что мне дальше делать?

– То, что делал: сидеть, ждать таких вот «лесников», которые нос суют куда не следует. Сдаётся мне, не последние они, кто-нибудь еще в гости пожалует. Много нынче любопытных развелось…

Прав товарищ Берия. Сужаются круги, каждый в чужом кармане шарит, чтобы козырную карту сыскать. Не верят соратники друг другу, каждый каждого подозревает, желает первым за руку схватить. Зреет гнойник, все это понимают, все ждут чего-то. А на трибуне вместе стоят, толпе машут, улыбаются – соратники, друзья, ученики и продолжатели дела Ленина – Сталина.

– И саквояжик свой со стола убери, чай не бумаги там. – Берия брезгливо поморщился.

Пётр Семёнович снял, задвинул саквояж под стол…

* * *

Тяжела наука была у Петра Семёновича. Как на нары загремел – сам не понял. Жил себе, учительствовал, никого не трогал, детишкам в школе историю и литературу преподавал с восьми до шестнадцати, когда другие в шахтах и у мартенов пупы надрывали, стахановские рекорды ставя. Тихая у него жизнь была, может, не такая роскошная, как у советских писателей и режиссёров, но вполне себе сытая. Только однажды всё кончилось – приехал за ним ночью «черный воронок»…

А дальше… Дальше как у всех – камеры, допросы, мордобой.

– Как вы смеете, я учитель ваших детей! – искренне возмущался Пётр Семёнович после первого тычка в лицо.

– Какой ты учитель? Ты враг народа!

– Я?!

– Кто на уроках сравнивал французскую революцию с нашей, великой, пролетарской? Было такое?

– Ну да, кажется. На примере французской революции можно проследить тенденции движения народных масс против…

– Ты мне вола тут не крути, и нас с французиками не равняй. Они империалисты, враги наши, а ты их в пример ставишь!

– Не в пример, а как пример.

– То есть «пример» был. Так и запишем…

– Вы не так поняли.

– Всё я понял, от органов не спрячешься – организовал среди учеников контрреволюционную троцкистскую организацию, чтобы вырастить из них внутренних врагов нашего коммунистического строя.

– Бред какой-то…

– А это что?.. Вот показания твоих учеников, которые утверждают, что ты вёл среди них антисоветскую агитацию, призывал к свержению советской власти и покушению на товарища Сталина.

– Это недоразумение, это же дети, какое покушение?!

– Дети? Я в их возрасте в Гражданскую беляков рубал, взводом командовал! В Москву на парад собирались приехать?

– Да я хотел, отличников, в виде поощрения…

– Про букеты говорил, которые предлагал товарищу Сталину вручать? Было?

– Говорил, но это же больше фантазия.

– Фантазия, а в букетах гранаты или яд! Хитро придумано, кто на детей подумает! Товарищ Сталин детишек любит, на колени к себе сажает. Ну ты злодей! Иди подумай, пролетарский суд примет во внимание чистосердечное признание…

Коридоры, железные двери по обе стороны, бряканье связки ключей в руке надзирателя. И только одна мысль в голове, как муха в стеклянной банке жужжит, покоя не даёт: почему я, почему именно я, за что?.. И еще сосед на нарах в камере ухмыляется:

– Ищешь, кто виноват и что делать?

– Откуда вы…

– Оттуда же. Я всё тоже думал: за что да почему? Потом понял. Наказания без причины не бывает. С гнильцой наш народец, всяк норовит под себя чужое подгрести или просто ближнему напакостить. Я в коммуналке жил, да всё соображал, как бы мне еще комнатёнку захапать, только сосед шустрей оказался – подвел меня под контрреволюцию. Мы с приятелями ночами в картишки играли, водку кушали, анекдоты травили, а он это в террористический заговор превратил. Вот и на тебя кто-то капнул.

– Кто? Я учитель!

– Ну, значит, ученики. Ребятишки сейчас бдительные, кругом заговоры ищут. Ты припомни, никто тебе не угрожал?

– Да кому я… Ну, только если ученик один, которому я двойку в четверти поставил. Он пробурчал, что я пожалею.

– Ну вот. А папаша у него кто, где работает?

– Кажется, в органах.

– Вот тебе и ответ: сыночек в отличники выйдет, а папаша премию получит. Во всяком деле причина сыщется всегда. Кто-то кончик ниточки подаст, а уж следаки ухватятся и размотают. Каждый жить хочет лучше, да не завтра, а немедленно. А если побыстрее – то только за счёт ближнего. Вот и строчат анонимки – один за жилплощадь, другой, чтобы начальника подсидеть и на его место сесть, третий – любовника жены в тюрьму спровадить. В наш каземат чуть ли не каждого десятого собственные жены и дети на нары посадили.

– И что, в нашей камере все так?

– Не все. Вон дядя сидит, из бывших, из каторжных, самого Ленина знал! Он за дело. Его, видишь ли, политика партии не устраивает, утверждает, что не туда товарищ Сталин гнёт. Ну или вон парочка военных: напились до чёртиков, батальон построили, винтовки раздали и приказали на Кремль идти. Ну их тут же и повязали. Оказались из бывших они, из царских офицеров. Ну и другие тоже много чего лишнего болтали, вот их за язычок и прихватили.

– А поп вон тот? Его-то за что?

– А не надо своего бога выше нашего вождя ставить, и про то бабулям толковать! За такое я бы его сам к стенке. Не бывает, чтобы органы просто так, первого встречного… Они не сами по себе, они народной властью поставлены, и народ им помогает врагов вычищать. Сами бы они не справились, а у народа миллионы глаз и ушей, они в каждую щёлку, в каждую душу заглянут и червоточинку не пропустят.

– Или чужую жилплощадь…

– И такое есть. Сплошь и рядом. Я же говорю: с гнильцой наш народец, но только за всяким свой грешок водится, кого ни возьми. Нету чистеньких, в каждом гнильца! Кто на отшибе один-одинёшенек живёт, к тому, может быть, не придут, а кто в куче – на того обязательно капнут. Сволочь народ. И я сволочь! А это и хорошо – никто никому не верит, и всяк за каждым присматривает. В стране порядок будет.

– А я?

– И ты. Поди, не из простых, у меня глаз намётан. Из чуˊждых, классовых… Рябчиков с серебра кушал, гимназию окончил, университет. Так?

– Окончил.

– А народ впроголодь, от зари до зари. За то с тебя и спрос, что кровушку народную пил.

– Разве я виноват, что не в бедняцкой семье родился?

– Виноват. Все вы виноваты, потому что порченные. Вспоминаете прошлое и снова мечтаете на шею народную сесть. Всяк кто раньше сладко жил, тот вернуть прошлое хочет. И ты хочешь… Вот она, вина твоя! Случись заварушка какая, ты сразу к врагам переметнёшься. Вспоминал, думал?.. Молчишь? Потому что так и есть! Враг ты скрытый. Не бывает наказания без вины. С любым можешь здесь поговорить, каждый если не сам злодейство творил, так потворствовал этому, или знал, да смолчал.

– И что теперь со мной будет?

– Это ты не меня, деда спроси. Он тридцать лет по тюрьмам ошивается.

Стар дед. Самый старый в камере, а может, и в тюрьме. При царе-батюшке сидел, при временных правителях и после тоже. Всё знает, про всё ведает.

– Ничего тебе не будет, получишь пятнашку и поедешь тундру киркой ковырять. Один ты, а детишки свидетели никчёмные. Вот если бы группа, и все друг на дружку показания дали, тогда – стенка. Так что спи спокойно.

– А вы?

– Меня не сегодня-завтра шлёпнут, потому как статья тяжёлая и есть показания дружков-приятелей. Ну да я не в претензии, так и надо с нашим братом.

– Как же так? Вас шлёпнут, а вы так спокойно…

– А как иначе? Когда лес под пахоту освобождают, пал пускают, чтобы огнём землю очистить. В гнилом лесу новому ростку не пробиться. Так и нам надобно, иначе нового человека не взрастить. Вначале пни да сушины выкорчевать, а после зёрна сеять. А мы большевики старые, как пни на пути молодой поросли, только место занимаем да труху сыплем. Я наркомом сидел, да ни хрена же в деле своём не понимал, но руководил, бумаги подписывал. Такое руководство хуже вредительства! Приятели мои, герои Гражданской, маршалы хреновы – им бы только водку жрать, молодух щупать, да интриги друг против друга плести. Были рубаками, стали чинушами. Прав Коба, что чистку начал, без этого страну не поднять и будущей войны не выиграть. Мы царские пни корчевали, теперь наша пора пришла. Это еще в Библии прописано, про Моисея, который народишко свой под корень в пустыне изводил.

– Но почему нельзя жить тихо и мирно?

– Не получится. Мы в революцию с такой кровью вошли, что она не может не вернуться! Аз воздам. Я в Гражданскую в ревтрибунале сидел и расстрельные приговоры пачками подписывал, потому что иначе нельзя было, а теперь мое время пришло за грехи платить. Здесь две трети таких, которые чужую кровушку рекой проливали. Это нынче они совработники, писатели и стахановцы. А тогда… Так что всё правильно, всё справедливо, и каждый из нас понимает всю меру революционной ответственности. И принимает. Поэтому обычно чекисты не отстреливаются, хотя у каждого первого в столе наградной маузер, а под стрехой обрез, а то и пулемёт в сарайке прикопан! Чекисты знают, что их ждёт, но не сопротивляются. Никогда! Спокойно сидят и ждут, когда за ними придут. Явись за ними беляки – глотки бы им рвать стали, а тут аки агнцы божьи на заклание идут. Потому что знают за собой вину и готовы к пуле в затылок. Я ведь тоже мог, потому что догадывался, знал…

– А почему же не сбежали?

– Куда? Куда бежать, когда меня здесь каждая собака знает. К врагам? Это значит – все идеалы под хвост, всю жизнь – поперёк? На колени бухнуться и «Боже, царя храни» запеть? Некуда нам бежать, мы в своей стране, которую потом и кровью… Да и от кого бежать? От чекистов? Так они свои, не белая контрразведка. Много среди них мерзавцев, ты и сам видел, но как без них? Кто корчевать станет, кто дерьмо расчищать? Вот потому никто не бежит и следствию помогает, хотя знают, что тем самым себе дырку в голове сверлит. Потому что здесь не «ты», не «я» и не «они», а «мы»! Понимаешь, МЫ! Все по одну сторону баррикады. Одному государству служим, одно дело делаем. Коба не справится, не потянет, и его на нары сволокут. Вот как выходит. И так и должно быть: страна важнее тебя или меня, мы кирпичики, из которых теперь стены кладут, за которыми наши дети счастливо жить станут. Мой тебе совет: не сопротивляйся, иначе тебя в порошок сотрут. Работай на страну хоть здесь, хоть где, хоть в Воркуте. Приноси пользу. И учись жизни. Жить можно везде, если с собой в ладу. А если вопросами себя изводить, отчего да почему, да трепыхаться, в одночасье сгоришь. Вон поп, он всех переживёт, если его теперь не шлёпнут, потому что смирен духом и всё это – следователей, камеру, мордобой, – воспринимает как испытание, ниспосланное ему богом, как благо, и в этой своей вере обретает душевный покой. Не выгребай, плыви по течению, но тихих заводей не пропускай, они в любой стремнине есть. Так и выживешь.

* * *

– Вот интересующий нас… вас объект.

Пётр Семёнович раскатал карту-трёхверстовку, на которой были обозначены леса, поля, болота, дороги, реки, мосты и броды, деревни и даже отдельно стоящие дома. Но… не было ни одного названия ни деревень, ни рек и прочего, а только абрисы и топографические значки.

– Это дальний подход. Специальной охраны здесь нет, но есть милиция, которой вменено в обязанность проверять документы у каждого незнакомого человека. Так что населёнок и больших дорог лучше избегать. Далее: местное население, которое глаза и уши… Любой случайный пацан пастух или бабка, собирающая хворост, сдадут вас с потрохами. Этого допускать нельзя.

– Ясно, – кивнул Кавторанг. – Любым пастухам, бабкам и прочим случайным ротозеям затыкать рты на месте. Как в боевых.

– Это если вы их заметите. Так что лучше передвигаться ночью, в непогоду, обходя опасные места.

И это понятно, фронтовым разведчикам, как бешеным собакам – семь вёрст не крюк. Они по непролазным чащобам и гнилым болотам любят бродить, куда нормального человека калачом не заманишь.

– Теперь дальний периметр. – Пётр Семёнович обвёл на карте широкий круг. – Здесь рыщут разъезды, по дорогам моторизованные, по тропам конные. В общем и целом, их немного, но лучше не следить. Звук мотора вы услышите издалека, а вот верховой может выскочить неожиданно. Пошли дальше… Вот сам объект. – Раскатал еще одну карту, скорее план. – По периметру идёт контрольно-следовая полоса, как на границе, и пятиметровый забор, правда, из обычных досок, так что расковырять его не трудно. За ним второй двухметровый забор, тоже деревянный. Есть два входа, здесь и здесь. На КПП вооружённые наряды.

– А почему дорога такая извилистая, вроде ни холмов, ни болот на карте не видно?

– Чтобы глушить свет фар. На прямом участке их далеко видно, а если машина вихляет…

– Понятно. Что с охраной?

– Охрана – около роты личного состава, включая караулы на КПП, но одномоментно охрану несут не более двадцати – тридцати бойцов, остальные посменно отдыхают. Теперь сам дом… Вас интересуют вот эти два помещения. Все входы, окна, лестницы, лифт обозначены на плане. Задача – по возможности тихо проникнуть на объект.

– А если тихо не получится?

– Если вас обнаружат, то следует разделиться на несколько групп и принять бой, отвлекая на себя охрану, при этом основная группа должна продолжить выполнение поставленной задачи.

– Какой? Что мы там должны найти и что с этим делать?

– Неважно. Придёт время – узнаете.

– Работать вслепую?

– По карте. И на макете объекта, который вы расчертите во внутреннем дворе в масштабе один к одному. Так что побегаете. Вопросы?

Какие могут быть вопросы, когда понятно, что ответа на них не будет. Только если в общих чертах.

– Характер объекта? Что это – войсковая часть, штаб?

– Зачем вам?

– Затем, что хочется избежать сюрпризов. Вдруг там, за забором, кроме охраны две роты морпехов отдыхают? Или в комнате сейф на полтонны, который нам тащить на горбу придётся. Об этом лучше знать заранее.

– Будем считать, воинская часть.

Командиры задумались, глядя на план. Покачали головами. Не дураки были командиры.

– На воинскую часть не похоже, казарм нет, плаца тоже, гаражей под технику не видно… Да и площади…

– И не зона. Один дом, не считая каких-то мелких построек, которые точно не бараки. Въезда два… Внутри лес, на зоне его бы сразу вырубили. Сторожевых вышек с вертухаями нет. Или есть?

– Нет. Вышек, насколько я знаю, нет.

– Может, вход в бункер?

– За каким тогда такая территория? Только внимание к себе привлекать? Вход в бункер – это какая-нибудь неприметная избушка вроде сортира, а внутри двери полуметровой толщины.

Пётр Семёнович внимательно слушал командиров.

– А если склад?

– Тогда к зданию подходили бы две широкие дороги, чтобы подъехать, загрузиться и уехать, не создавая заторов. А тут только какие-то тропинки. И зачем два въезда?..

– И еще котельная. Не маленькая… Какой-то, блин, пионерский лагерь или загородная дача…

– С двумя заборами.

– И ротой охраны.

Пётр Семёнович быстро взглянул на командиров. Встал.

– Всё, спасибо. Дальше гадать не будем, работайте с тем, что имеете – подходы понятны, посты и маршруты охраны помечены, время смены караулов известно, что еще надо? Ваше дело думать, как на объект проникнуть. А остальное не вашего… не нашего ума дело. Так, Кавторанг? Или у тебя в армии приказы вышестоящего начальства обсуждались?

– Никак нет! Но…

– Без «но». Как на передовой – приказ получен и доведён до офицерского состава. Ваше дело выполнить его наилучшим образом, с наименьшими потерями. А если нет, то… Что тогда, Кавторанг?

– Трибунал и пуля в затылок.

* * *

Трудно жить на «пятачке», но и… легко.

Трудно, потому что один ты, как перст, без соседей справа и слева, без тылов, снабжения и путей отхода. Побежишь – тебя фрицы из пулемётов в море расстреляют, как мишень в тире. Пищу горячую доставить, да хоть сухари – проблема, столько поваров на подходах полегло. За каждый лишний цинк с патронами не одной жизнью расплачиваться приходится. Раненых эвакуировать можно только ночью, в дождь и непогоду, и то фашист норовит всё небо ракетами завесить, вот и мрут раненые пачками, помощи не дождавшись, даже те, которые не тяжело пострадали.

А легко… потому что один ты – сам себе голова. Начальство штабное, политруки и особисты на «пятачок» ни ногой – неинтересно им под снарядами и бомбами. А те, что прижились, те свои, те не сдадут, потому что из одного котелка хлебать, одной шинелькой укрываться и одну на всех судьбу делить. Здесь не забалуешь. Заставишь солдат конспекты писать или дело шить начнёшь – завтра тебе пулька шальная прилетит, хоть даже ты в блиндаже, в кровати, одеялом накрывшись, спишь. Свои здесь все в доску. Политруки личный состав в атаку поднимают, а литературу, какая есть, на самокрутки раздают. Особисты, конечно, разговоры пресекают, как им по службе положено, но без рвения, так – пальчиком грозят. А как атака начинается – за пулемёт встают, потому что каждый боец наперечёт, а особистам и политрукам от врага – первая пуля. Так что им отсиживаться в блиндажах не резон.

Легко дышится на «пятачке», жаль, недолго.

Вот явились бойцы в командирский блиндаж, который в том же окопе, да и не блиндаж – так, дыра в земле с растянутыми под потолком плащ-палатками.

– Что надо, славяне?

– Поговорить.

Ни «здравия желаю», ни «разрешите доложить».

– Тут такое дело… Старшина тушёнку сожрал.

Особист ушки навострил.

– Когда?

– Вчера. Накушался спирта и три банки зараз умял.

Старшина с Кавторангом год вместе лямку тянули, еще с того, с прошлого десанта, где две трети личного состава полегло.

– Давай его сюда.

Втолкнули старшину с распухшей расквашенной мордой.

– Ты чего, Семёныч?.. Ты же знаешь, у нас пайка, у нас одна банка на половину отделения в сутки. Нечем нам здесь подъедаться – Большая земля далеко, а фриц сухарём не угостит.

Вздыхает старшина, злобно смотрят бойцы. Так ведь голодно, два завоза на подходах в море разбомбили, отчего третий день брюхо к позвоночнику липнет, а кишка кишку доедает!

– Чёрт попутал.

– Где спиртягу достал?

– У санитара на сахар обменял.

Все на особиста косятся, а тот морду в сторону воротит. Неохота ему с этой бытовухой связываться, допросы чинить и сто бумажек писать. Да и куда потом арестанта девать, здесь тюрем с камерами нет, ты его в нору земляную пихнёшь, а он ночью к немцам сбежит.

– Ну и что делать? – мрачно спрашивают солдаты. – Следствие бы надо.

А чего тут выяснять, всё и так ясно и даже чистосердечное имеется.

– Вот сами с ним и разбирайтесь.

– Как?

– Как заслужил. Я его на Большую землю не потащу, у меня каждый человек на счету, кто его конвоировать будет? А если бомбёжка, если их всех побьёт? Нет у меня места на катерах, мне раненых грузить некуда. Сейчас мы его отправим, он там срок получит и войну в лагерях пересидит, а мы тут все сгинем. Всё, ступайте, не мозольте очи.

Смотрит старшина напряженно.

– Извини, Семёныч, ничем помочь не могу. Лучше так. Для всех. И для тебя тоже. Я тебя в потери спишу, всё как надо оформлю, чтобы семья аттестат получила, а если через трибунал, то сам знаешь. Ступай. Не рви душу… А ну, вон все пошли!

Вытолкали солдаты старшину, да тут же и пристрелили. А как иначе, «пятачок» по своим законам живёт и умирает.

– У нас пополнение.

– Сколько?

– Взвод. Который выплыл. Другой утоп.

– Молодняк?

– Точно так. Из запасного полка.

– Ну и куда мне их? Мне бойцы нужны, а не мамкины сынки со слюнями до колен. О чём там думают? Давай так, строй личный состав в окопе, я инструктаж им проведу по самые… голенища…

Вытянулись бойцы вдоль окопа, все сплошь пацаны, только-только со школьной парты.

– Кто-нибудь из вас воевал?

Молчание.

– Понятно. Значит, здесь начнёте. Слово мое будет короткое: вперёд без приказа не лезть, башку из окопа не высовывать, жопой к врагу не поворачиваться, собственной рукой пристрелю. Смотри что старый солдат делает и за ним повторяй. Оружие содержать в исправности, чтобы блестело как у кота яйца. За каждым «няньку» закреплю, для присмотра. Кто нюни начнёт распускать – рыло на сторону сворочу, так что ни один хирург не зашьёт. Ясно?.. Ну вот так.

Молчат бойцы, глаза пучат. Страшен Кавторанг, страшнее немцев – тех они еще не видели, а этот вот он – рядом, и кулачищи у него с голову поросёнка.

– Где пленные, которых мы вчера взяли?

– В землянке.

– Тащи их сюда.

– Политрук не велел, сказал, их на Большую землю надо.

– А мне по… Как я их туда доставлю? Или мне раненых вместо них на бережку оставлять? Тащи давай!

Притолкали трёх немцев. Таких же пацанов с тонкими шеями, торчащими из воротников мундиров.

– Значица, так, данной мне здесь властью приговариваю этих гансов к исключительной мере. Адвокатов у меня здесь не имеется, так что обжаловать приговор некому.

Прибежал политрук.

– Что здесь происходит?

– Суд над врагами моего Отечества. Есть возражения?

– Их на транспорт надо, в тыл.

– А когда он будет, ты знаешь? А они пока жрать в три горла станут. Я лучше своих бойцов накормлю. Нет у меня здесь лагерей для военнопленных. Можешь жаловаться. После, если мы отсюда живыми выйдем. А пока так… Слушай мою команду: для приведения приговора в исполнение из каждого отделения по два бойца… Ты… Ты… И вот ты… Строиться!.. Лишних патронов у меня для вас нет, каждый на счету, я их для немцев берегу. Штыки… примкнуть. Штыковому бою вас учили, чучела соломенные потрошили? Ну вот и славно, теперь посмотрим, чему вы научились. Кто сильно жалостливый, кто не сможет, того я сам лично пристрелю как дезертира, отказывающегося выполнять приказ. – Выдернул из кобуры пистолет.

– Ты что творишь? – дёргает Кавторанга за рукав политрук. – Это что за партизанщина?

– Воспитываю личный состав. Им завтра в бой идти, а у них молоко на губах не обсохло. Их там как цыплят передушат. Лучше так и теперь, через колено, чем после. Ничего, проблюются, проплачутся, бойцами станут.

Стоят пацаны, еще не солдаты, бледнее бледного.

– На изготовку!.. По одному!..

Такие правила, если не ты, то враг – тебя, мгновения не сомневаясь. Потому что война. Десант. «Пятачок»…

* * *

– Молодец, Пётр Семёнович. – Товарищ Берия снял и протёр пенсне. Встал. Спросил резко, как выстрелил: – Откуда узнал? Кто сказал?

– Никто. Командиры просчитали методом перебора. Дача эта, если судить по охране, кого-то из высоких чинов.

– А если моя? – улыбнулся Берия. Только от этой улыбки у Петра Семёновича холодок по спине пробежал. – Что на это скажешь?

– Зачем нам силой проникать на вашу дачу?

– А чья тогда? Не лги мне, на зоне сгною!

Глядит товарищ Берия, как сверлом черепушку сверлит.

– Ну, отвечай. Как ты считаешь, чья дача?

– Товарища Сталина, – тихо сказал Пётр Семёнович.

– Уверен?

– Так строго охранять только его будут. Я карту посмотрел Подмосковья, с названиями. Всё совпало.

– Почему признался, не утаил?

– Всё равно бы узнали, не теперь, так после. Хочу попросить отстранить меня от этого дела.

– Боишься?

– Боюсь, – честно ответил Пётр Семёнович. – Командиры догадаться могут и отказаться. А я… Если это товарищ Сталин… Я тоже…

– Думаешь, я хочу на товарища Сталина покушение совершить?

Пётр Семёнович замотал головой.

– Нет, конечно, нет! Товарищ Сталин – он наш вождь. Он войну… Но зачем тогда оружие и план?

– Всё правильно просчитал, молодец, – похвалил товарищ Берия. – Только вывод неправильный сделал. Совсем. Не умеешь ты два плюс два сложить, семь у тебя получается или двенадцать! Не покушаться, охранять вы товарища Сталина должны. Тебе – скажу. В стране заговор. Там! – Лаврентий Павлович ткнул пальцем в потолок. – Многим товарищ Сталин поперёк дорожки встал, многим мешает. Большую часть охраны на ближней даче сменили. Обслугу… Под Власика роют, который как цепной пес хозяину служит. Не сегодня завтра и его уберут… Товарищ Сталин теперь на даче, как заключённый на зоне среди во́хры. Обложили его со всех сторон, только он об этом не догадывается.

– А как же вы?..

– Думаешь, товарищ Берия всесилен, думаешь, он один со всеми совладать может? Заговорщики тоже не дураки, много чего про меня товарищу Сталину наплели, так что прежней веры мне нет. Стар Иосиф Виссарионыч стал, доверчив, как дитё малое. Я, конечно, справлюсь, не таких врагов к ногтю прижимал, но могу не успеть. И если они… если решатся, тогда ваш черед настанет. Вам товарища Сталина из тенет, что вкруг него сплели, освобождать. Для этого у вас оружие, чтобы путь расчистить и спасти нашего вождя и учителя. Хоть всю охрану положи. Спасти и вывезти в безопасное место, которое я укажу. Впрочем, дальше его не вы поведёте. Ближе к делу людей своих вам в помощь дам, которые на месте были и все ходы-выходы и порядки знают. С ними не пропадёте. Ясно теперь? На том – всё, я и так тебе много лишнего сказал, а ты ведь можешь мои слова против меня оборотить. Так что если сболтнёшь лишнее…

– Понимаю, товарищ Берия. Я никому ни полслова. Я за товарища Сталина!.. Вот только командиры… Что им мне сказать?

– Часть скажи… Что поручено вам важного человека из-под охраны вытащить. Кого – не раскрывай, до конца не раскрывай, до последнего момента, когда на попятный поздно идти будет. И если кто, узнав, сомнение выскажет или взбунтуется – сам знаешь, что с ним делать… Если что, тебе мои люди помогут, они рядом будут. Ну да ты своих бойцов лучше меня знаешь. Большое дело я тебе, Пётр Семёнович, поручаю, выше некуда – жизнь товарища Сталина!

– Я сделаю, я не подведу!

Смотрит Пётр Семёнович преданно, кивает и глаза у него увлажняются.

– На днях тебе своего человечка пришлю, поглядеть, что там у тебя да как. Он в дверцу стукнет и слово скажет, по которому его пустить обязаны без задержки. Так что ты не расслабляйся.

– Когда пришлёте?

– Экий ты прыткий, про всё знать желаешь! Я его без предупреждения пришлю – может, завтра, может, через месяц, а может, и вовсе его не будет. Пьесу «Ревизор» нашего великого классика Гоголя читал? Вот и жди инкогнито с секретным предписанием. Как Городничий. Всё, ступай.

Дверь за Петром Семёновичем бесшумно закрылась.

Встал Лаврентий Павлович, по кабинету зашагал, руки за спиной сложил.

Опасную игру он затеял – против всех. Но куда деваться, когда он как в террариуме, среди десятков ядовитых гадов, которые в кольца сплелись и непонятно, кто первый цапнет? Пока опасней всех хозяин. Он решил под старость лет команду сменить, чтобы в почёте и покое свой век дожить. И если ему это удастся, то всем его нынешним соратникам и собутыльникам придётся к стенке встать за измену Родине, и тогда тридцать седьмой год пустячком покажется, потому как заговоры действительно имели место, и если за все концы разом потянуть…

Правда, есть одно отличие. Прежние наркомы и маршалы, как агнцы божьи, на жертвенный алтарь головы клали, хлопот своим палачам не доставляя. А эти… Эти понимают, что годы вождя сочтены, и за просто так жизни и перспектив лишаться не захотят. И он не хочет. Теперь все об одном думают – как хозяина свалить. Сообща… Но если кто-то первым успеет, тот и корону схватит. И надо быть готовым… Вот для этого-то он Петра Семёновича приблизил и пригрел. И команду собрал… Команда опасная, ребята думать умеют, вон как всё просчитали. Да и сам Пётр Семёнович далеко не простак, многое понимает… Ну да они никому ничего не сболтнут – не успеют. Покрошат охрану, а его люди, что при них будут, их же и уберут. Прямо там, на месте. И выйдет всё очень складно: банда заговорщиков, проникшая на дачу, погубила вождя народов, но и сама при этом полегла. А если что-то не свяжется, то можно будет дело так обернуть, что его люди вождя от заговорщиков спасли. Тогда первым Пётр Семёнович в расход пойдёт, так как все ниточки на нём узелком завязаны – переруби их, и никто и никогда до правды уже не докопается. И даже если кто-то в той мясорубке уцелеет, и следствие начнётся, выжившие заговорщики ни одного имени, кроме своего погибшего начальника, не назовут. А после настанет черед его людишек… И все концы в воду!

Но это если хозяин лично к нему потянется. А пока… Пока лучше стаей держаться, вместе со всеми, хотя каждый в этом раскладе против каждого, только за себя.

Такое времечко непростое, переломное…

* * *

Пётр Семёнович точно не был простачком и всё понял – много больше, чем услышал. Там, в кабинете, дурака включил, как это зэки умеют – кивал, поддакивал, в глаза преданно заглядывал, слезу давил. А для себя уяснил, что дело его дохлое. В легенду о спасении вождя он не поверил, так как опыт имеет, в том числе фронтовой, где, планируя операцию, в первую голову думаешь о путях отступления и организации прикрытия – куда и как бежать, чтобы боевую технику и личный состав не растерять. А здесь никто на этом внимание не заострял. Совсем. Почему?.. Ведь если кто-нибудь из бойцов в руки охраны попадёт и язык развяжет…

Значит, никто не попадёт. Поэтому пути отхода не планируются. Выписали им билет в одну сторону и прокомпостируют его пулей в лоб.

Выходит, что и товарища Сталина никто спасать не собирается, иначе отход был бы приоритетной задачей со многими резервными вариантами, с точками сбора, засадами на путях возможной погони, машинами, расставленными в укромных местах, и, может, даже самолётами на лесных полянах. Ничего этого нет, есть какая-то воображаемая точка встречи. Одна. Чего только в серьёзных операциях не бывает!

Чего же они добиваются? Допустим, охрану его бойцы положат, хотя и сами в большинстве своём полягут, в дом ворвутся, в те самые помеченные комнаты. И… Что дальше? Подумать страшно! Хватать товарища Сталина и волочить за периметр? А если он не пойдёт? Откуда он знает, кто они такие? Если он сопротивляться начнёт, прятаться, может, даже отстреливаться? Есть же у него какое-то оружие, у них у всех есть. И опыт его применения имеется еще с большевистских эксов и Гражданской войны. Или он обо всём знает? Но тогда зачем эта пальба: он мог сам выйти в назначенную точку в условленное время поближе к забору, или приказать машину остановить на лесном повороте, якобы в кусты сходить. И тогда обошлись бы малой кровью.

Выходит, он ничего не знает. И будет сопротивляться. Значит, это… похищение. Но пути отхода?.. Нет, не связывается.

А если предположить, что дело идёт не о спасении… Тогда всё логично: его бойцы ломают охранный периметр, выманивают на себя охрану, чтобы погибнуть в неравном бою, ядро отряда прорывается в дом, где люди Берии ликвидируют… объект. То есть товарища Сталина.

А потом… Потом убирают всех лишних свидетелей. И на них же, на покойников, всё потом спишут. И первый в этом списке он, Пётр Семёнович, так как только он один в кабинет товарища Берии вхож был. Его первого пристрелят, для этого пару человек приставят в качестве наблюдателей. И даже если он заболеет и не сможет лично участвовать в деле, то и тогда его шальная пуля непременно найдёт. И никак иначе! Такая задумка Берии: с их помощью убрать товарища Сталина и на них же повесить его смерть. И даже если ничего не состоится, то и тогда им не жить!

И что делать? Бежать?.. Куда?.. Если теперь сорваться, то его из-под земли достанут, всю страну перевернув, так как Берия понимает, что он опасный свидетель. Плюс близкие, которых всех под корешок изведут, из убежища его выманивая. Да и как долго он сможет прятаться?..

А если к товарищу Сталину с повинной пойти? Хорошо бы, только не добраться до него, там кругом ищейки Берии, и у каждого наверняка его портрет. Да и не поверит ему товарищ Сталин, а шарашку мгновенно свернут и всех его бойцов в яму положат, так что следователей встретят пустые стены.

Тоже не вариант. Нет у него иного пути, как за товарища Берию держаться, к которому он как младенец к мамаше пуповиной приторочен – рубани по ней, часа не проживёшь. Пока он нужен – будет жив, так что время еще есть.

Зэк одним днём живёт, а он себя на годы пережил, смерть переиграв. Авось и тут подфартит, жизнь – она как тельняшка, или как рубаха смертника – полосатая. Ничего, не в таких передрягах бывали, не через такое проходили и пока живы.

* * *

Долог срок зэка – конца-края не видать. Вернее, конец вот он, за забором, в общей яме, залитой хлоркой и присыпанной землёй. Лежат покойники друг на дружке, как дрова в поленнице, кто в нижнем белье, а кто и голый. Привезут зэка на тачке, сбросят вниз, а он еще, кажется, шевелится, потому что вши по нему, остывшему, ползают, человеческого тепла ищут. Но нет тепла за полярным кругом, только если у кума в кабинете или у печки, где блатные кучкуются. И нет у зэка надежды до свободы дожить, только если во все тяжкие не пуститься.

– В побег пойдём.

– Ты что, Иван Харламыч, куда нам в побег, когда мы еле ноги волочим, не сегодня завтра богу душу отдадим?

– Вот потому и побег. Не сомневайся, Пётр Семёнович, дело верное, с блатными пойдём, я договорился. У них харчи имеются и завязки на воле.

Это так: у блатных всё схвачено, все при должностях, в тепле и сытости, и передачки с воли, даже «дурь», и начальство их не трогает. Кому зона – смерть, а кому – мать родна.

– Ты подумай, а чтобы лучше думалось – на вот, – сует Харламыч в руки Петра Семёновича буханку хлеба и банку тушёнки. – Лопай, учитель, поправляйся.

– Откуда?

– Оттуда. От урок. Каждый день пайку получать станешь, нам у них носильщиками быть, на манер вьючных животных, они тяжести таскать не приучены, не по чину им. Да сразу все не ешь, а то кишки слипнутся. Всё понял, возражений, самоотводов нет?

А зачем возражать, когда руку кирпич черняшки тянет! За жратву любой зэк хоть к чёрту в пасть, лишь бы сегодня сытым быть!

– Всё, бывай, никому ни слова! Как снег сойдёт – срываемся…

Сошёл снег, да ненадолго, на месяц, может, уж такая погодка в тех далёких краях. Тронулись в путь зэки – четверо налегке, ручки в карманах ватников, двое с торбами на горбу, еле ноги передвигают.

– Шевелись доходяги, троцкисты-оппортунисты!

Торопят зэки, щерятся, пинками подгоняют, того и гляди краснопёрые на хвост сядут. Но не сразу. Хитры урки, погнали в побег еще нескольких зэков, из своих, из блатных, которые погоню в другую сторону увести должны. Терять тем нечего, у них и так по четвертаку на рыло прокурор отвесил.

– Давай-давай, шустрей ножки переставляй!

Вход для пользователей

Меню