Читать онлайн Тайна трех государей бесплатно

© Миропольский Д.В., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Пошлый детектив

В день числа «пи» майор Одинцов не собирался никого убивать.

Говоря строго, майором он давным-давно не был, про необычную дату узнал случайно и тем более не имел такой привычки – на ровном месте лишать людей жизни. А вот поди ж ты: среди бела дня уложил сразу двоих прямо в центре Петербурга, и что теперь делать – большой вопр…

Промозглым чёрным утром четырнадцатого марта Одинцов, как всегда, приехал на работу около половины восьмого. Вышел из машины и с неодобрением отметил выглядывающие тут и там из-под снега ледяные бугры, похожие на кляксы застывшего конторского клея.

– Уборочка на троечку, – вслух сказал Одинцов; по старой холостяцкой привычке он иногда разговаривал сам с собой. – На троечку уборочка.

В старом парке рыжие фонари размывали предрассветную мглу. Чёрные деревья царапали небо паучьими лапами веток. Пронзительные порывы ветра вышибали слезу. Одинцов пнул подвернувшуюся ледышку, запахнул куртку и двинулся к стылой громаде Михайловского замка. На служебном входе коротко пожал руку охраннику, обронил обычное: «Как дела?» – и услышал такое же традиционное: «Без происшествий».

Одинцов работал заместителем начальника службы безопасности музея, расположенного в замке, и сейчас оказался за главного – начальник грипповал дома.

Впрочем, временное повышение не нарушило привычного распорядка. В кабинете Одинцов поменял уютный джемпер и джинсы на рубашку с галстуком и тёмно-серый костюм, а высокие ботинки со шнуровкой – на сияющие туфли. До восьми он успел ещё свериться с рабочим журналом, чтобы освежить в памяти предстоящие дела…

…и день начался. Инструктаж и развод охраны, доклад ночной смены, возня с документами, телефонные звонки, совещание… Всё как всегда, привычная рутина.

Первую сигарету Одинцов позволял себе только после обеда. Конечно, он мог дымить и в кабинете – кто бы сказал хоть слово? – но порядок есть порядок. Хочешь спрашивать с других – спроси для начала с себя. Так его учили. Поэтому курил Одинцов на общих основаниях, где положено.

Газета лежала в курилке на диване – видать, оставил кто-то из охранников. Одинцов мельком пролистал её, пока тлела сигарета. Шквал рекламы, старые анекдоты, безграмотные кроссворды, перевранные слухи, скучные гороскопы – одноразовое месиво для размягчённых мозгов…

…но одна статейка всё же привлекла внимание Одинцова благодаря иллюстрации – витрувианскому человеку Леонардо да Винчи: посреди текста на большом рисунке раскинул руки в стороны патлатый мускулистый мужчина, вписанный в круг и в квадрат одновременно. Одинцов пробежал глазами первый абзац.

14 марта – самый необычный праздник в мире: это Международный День числа «пи»! В западных странах пишут сначала номер месяца, а затем дня, поэтому дата выглядит как 3.14 – то есть как первые цифры удивительного числа.

Дальше автор сообщил Одинцову, что магическая константа была известна ещё древним волхвам, которые использовали её в расчётах Вавилонской башни. Волхвы ошиблись не так уж сильно, и всё же колоссальное сооружение рухнуло. «Для простоты расчётов число «пи-военное» принимается за три ровно!» – вспомнил Одинцов слова преподавателя из давнего курсантского прошлого. Зато мудрый царь Соломон, продолжала газета, умудрился исчислить «пи» намного более тщательно – и построил Иерусалимский Храм, равных которому не было в веках.

В статейке упоминались Эйнштейн, которому повезло родиться в День числа «пи», и Архимед, сумевший определить миллионные доли константы. Финал звучал патетично.

В наши дни проверены более пятисот миллиардов знаков числа «пи». Их комбинации не повторяются – следовательно, число представляет собой непериодическую дробь. Таким образом, «пи» – не просто хаотическая последовательность цифр, но сам Хаос, записанный цифрами! Этот Хаос можно изобразить графически, а кроме того, есть предположение, что он – разумен.

Одинцов аккуратно погасил окурок, отправил его в урну вслед за газетой и вернулся в кабинет. Его ждало куда более увлекательное чтиво: документация к новой системе видеонаблюдения, которую монтировали в замке.

По экрану компьютера плавала заставка – цифровые часы. В статейке говорилось: число «пи» – это 3.14159, поэтому праздник в его честь наступает третьего месяца четырнадцатого дня без одной минуты в два часа пополудни. Разумный Хаос, который записан цифрами…

Чушь, одно слово.

Часы на заставке показывали именно час и пятьдесят девять минут, когда раздался стук в дверь. «Без опоздания», – удовлетворённо отметил Одинцов, ценивший пунктуальность, и встал из-за стола. Встреча была назначена на два.

В кабинет вошли двое мужчин – один помоложе и повыше, атлетического вида, другой постарше и покоренастее, с глазами спаниеля. У обоих к волосам на макушке заколкой крепилась маленькая чёрная кипа.

– Shalom! Nice to meet you, gentlemen. I am… – начал, было, Одинцов, демонстрируя вполне приличный английский, но коренастый с вежливой улыбкой прервал его:

– Здравствуйте, мы говорим по-русски.

В Михайловском замке готовились к представительной международной конференции. Уровень участников предполагал вооружённую охрану. Израильские коллеги приехали к Одинцову, чтобы урегулировать формальности.

Говорил и действовал старший, напарник молча подавал ему бумаги. Обычная процедура. Только когда Одинцов собрался поставить подпись на документах, молодой попросил воспользоваться их ручкой со специальными чернилами.

– Вы же понимаете, – извиняющимся тоном сказал он.

Одинцов понимал.

– Враги не дремлют, и мы стараемся не отставать, – добавил старший израильтянин. – Они всё время что-нибудь придумывают, и мы тоже. Безопасность – это святое.

Молодой добыл из атташе-кейса кожаный пенал и передал старшему. Тот открыл крышку и положил пенал на стол. Одинцов вынул оттуда винтажную массивную ручку с золотым пером и с удовольствием повертел в пальцах.

– Солидная вещь, – оценил он, расписался несколько раз там, где ему указали, и вернул ручку в пенал.

Проводив гостей, Одинцов снова бросил взгляд на часы – время пришло! – и набрал номер мобильного. «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети», – сообщила ему безразличная механическая барышня. Ещё несколько звонков дали тот же результат.

– Варакса, – укоризненно сказал Одинцов, глядя на трубку, – ты решил теперь вообще не работать?

Варакса был старинным другом Одинцова, увлечённым рыбаком и вдобавок – преуспевающим владельцем сети станций автосервиса с лаконичным названием, состоявшим всего из двух цифр – 47. Пару дней назад Варакса умотал за корюшкой на Ладогу. А в головной мастерской сети «47» чинили машину Одинцова, поймавшую колесом открытый люк на заснеженной улице.

То ли укор подействовал, то ли хитрый Варакса всё же получал уведомления о вызовах, но вскоре со станции Одинцову позвонили с радостной вестью: машина готова, можно забирать.

Ползти вечером через пробки совсем не хотелось, и Одинцов решил поехать в мастерскую прямо сейчас. Начальник он, в конце концов, или не начальник?! Основные дела сделаны, служба работает… Одинцов отдал кое-какие распоряжения, вернул костюм на вешалку, снова натянул джинсы, сунул ноги в высокие ботинки на толстой рубчатой подошве – и поспешил убыть.

С неопрятного белёсого неба сыпал обычный для Петербурга мартовский коктейль: то ли снег с дождём, то ли дождь со снегом. Одинцову пришлось вытащить из багажника щётку и почистить машину: на время ремонта он позаимствовал внедорожник «вольво» у сердобольного Вараксы. Тот утюжил сейчас обледенелые ладожские берега на могучем «лендровере», над которым хорошенько поколдовали в мастерской «47».

Одинцов заканчивал махать щёткой, когда увидел Мунина. Нескладный сутулый парень медленно брёл от замка в его сторону. Он прижимал к животу матерчатую сумку, висевшую через плечо на длинном ремне, внимательно глядел под ноги – и всё же оскальзывался.

– Привет, наука! – крикнул Одинцов.

Мунин озябшими пальцами приподнял край капюшона. Мокрый снег тут же залепил стёкла больших очков.

– Я здесь! – Одинцов помахал рукой, и Мунин его увидел. – Могу подбросить.

– Здравствуйте, – сказал Мунин, подходя к машине. – Мне бы до метро, если вас не затруднит.

– До метро само собой. А вообще куда надо?

Им оказалось по пути.

Молодой историк работал в научной части музея. Знакомство Мунина с Одинцовым было недавним и шапочным: они разок-другой пообедали за одним столиком в служебной столовой, перекинулись несколькими фразами и теперь здоровались при встрече. Но для замкнутого Мунина даже это выглядело достижением.

Одинцов ему нравился. Во-первых, потому, что не только задавал вопросы по делу, но и слушать умел. Во-вторых, потому, что не чувствовалось в его поведении вахтёрской снисходительности, обычной для охранников. В-третьих – чего греха таить? – тщедушный очкарик Мунин безнадёжно мечтал быть таким же уверенным в себе, статным и плечистым; научиться носить костюм и не отводить взгляд в разговоре… Колоритный образ Одинцова довершали седой клок в аккуратной причёске и наполовину седая левая бровь.

В машине Мунин с удовольствием устроился на подогретой коже переднего сиденья. Одинцов вырулил на Фонтанку, и они поехали вдоль замка по набережной.

– Как дела на интеллектуальном фронте? – спросил Одинцов. – Затяжные бои с оппонентами? Окопная война?

– Хватит, насиделись мы в окопах, – в тон откликнулся Мунин и ладонью похлопал по сумке, лежащей на коленях. – Наметился прорыв.

Учёный, надо же… Одинцов прикинул: парнишка недавно закончил университет, в армии наверняка не служил – то есть ему от силы лет двадцать пять. В пятьдесят с копеечкой у Одинцова вполне бы мог быть сын такого возраста. Только вряд ли близорукий – и уж точно спортсмен, а не рохля.

– Проры-ыв? – Одинцов приподнял полуседую бровь и кивнул на сумку. – Нарушение охраняемого периметра? Стащили какой-нибудь раритет?

– Что вы, что вы, – снова подыграл Мунин, – красть грешно! Тут всё своё, родное.

Он откинул клапан сумки и вынул толстую тяжёлую папку в красной обложке. Видно было, что ему не терпится похвастать.

– Это как у Пушкина: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний», – продекламировал историк и, глядя на папку с любовью, взвесил её в руках. – Я пока не могу рассказывать, не имею права. Хотя вы человек от науки далёкий, вам можно. Вы ведь никому?.. В общем, получается, что как минимум три русских царя занимались одним и тем же.

– По-моему, все цари занимались примерно одним и тем же, – предположил Одинцов, – разве нет?

Мунин досадливо поморщился.

– Я не то хотел сказать. Мне удалось обнаружить и документально подтвердить, что Иван Четвёртый, Пётр Первый и Павел действовали по единой схеме. Как будто решали одну и ту же задачу. Каждый в своё время и каждый в своих обстоятельствах, но всё-таки… Более того, не только задача была общая, но и способы решения. Ощущение такое, что они действовали по инструкции, где сказано: делай так, так и так. Понимаете?

– Нет, – легко признался Одинцов.

– Это неудивительно. Даже я сначала не понимал, – заявил Мунин.

Одинцов посмотрел на него с иронией из-за этого даже, но историк взгляда не заметил и продолжил:

– Вообще никто ничего не понимал и внимания не обращал! Вы правильно говорите, что все цари занимались примерно одним и тем же. И эти трое тоже, но только до определённого момента. А потом вдруг начинали совершать похожие поступки. Парадоксальные и необъяснимые.

– Может, они для вас парадоксальные, – предположил Одинцов, – а для современников – ничего особенного.

– То-то и оно, что современники сомневались, в своём ли уме государь! – Мунин раздухарился и сел боком, повернувшись к Одинцову. – Иван, и Пётр, и Павел даже самых близких пугали. Сначала вроде вели себя привычно, а потом – щёлк! – и словно включалась какая-то другая программа, непонятная и потому особенно пугающая. Вот из-за чего этих троих боялись и ненавидели, как никого другого.

– Погодите. Иван Четвёртый – это ведь Иван Грозный?

Мунин кивнул.

– Ну, тогда вопросов нет, почему боялись и ненавидели. Он же редкий кровосос. Родного сына убил? Убил. И людей казнил без разбора направо и налево…

– Не был Иван кровососом! – возмутился Мунин. – И сына не убивал, и казнил только тех, с кем иначе нельзя было. Вы повторяете сплетни, которым четыреста лет с хвостиком! Их ещё при жизни Ивана Васильевича сочинять начали. И в учебниках до сих пор врут, и никто правды не знает!

– А вы, получается, знаете? – Одинцов снова лукаво глянул на Мунина.

– Знаю.

Свернув за разговором у заснеженного Летнего сада, они переехали мост через Фонтанку, поблёскивающий золотом перил; миновали терракотовую с белыми прожилками глыбу Пантелеймоновской церкви – памятника первой морской победе Петра Первого, – и покатили к Литейному проспекту.

Мунин уже успокоился.

– Видите ли, – сказал он, – есть как бы две правды. Это нормально в любой науке, а в истории особенно. Есть правда для обывателей. Для вас, извините, и для них.

Историк махнул рукой в сторону прохожих за окном машины, и Одинцов уточнил:

– Для массы? Для народа?

– Для народа. А я имею в виду правду для специалистов, которые знают предмет более глубоко и разносторонне. То, что вам известно про Ивана Грозного – это примитивная схема, которая грубо слеплена, проста для запоминания и удобна в использовании. Но мы, историки…

– Вы только сейчас говорили, что кроме вас никто не знает правды. Теперь оказывается, что её знают все историки. Противоречие, однако!

– Нет никакого противоречия. Любой мой коллега, если он действительно профессионал и притом не ангажированный, с документами в руках за пять минут объяснит вам, почему Иван Грозный – не кровосос. В отличие от обывателей, которые получают сразу готовую схему, нам полагается собрать факты, потом проверить их на достоверность и только тогда уже складывать один к другому. Проблема в том, что учёный обычно стремится подтвердить или опровергнуть какую-то гипотезу – свою собственную или своих предшественников. Поэтому интерпретирует события с заданным результатом, и картина получается необъективной.

Одинцов с интересом взглянул на Мунина:

– Чем же вы, в таком случае, отличаетесь от остальных?

– Тем, что я поставил принципиально другую задачу, – с гордостью сообщил историк и поправил на носу съехавшие очки. – Я не пытался ничего доказать или опровергнуть. Мне было не важно, Иван Грозный – это исчадие ада или святой. Точно так же Пётр Первый мог быть агентом Европы или патриотом России, а Павел – безумным солдафоном или титаном духа, который опередил своё время. Я знал о них то же, что и другие. Просто обратил внимание, что действия Ивана Васильевича, Петра Алексеевича и Павла Петровича очень отличаются от действий остальных государей, зато очень схожи между собой.

Мунин погладил папку.

– Поступки каждого человека, – сказал он, – это его личное дело. Мало ли что кому взбредёт в голову? Но когда странные и притом одинаковые поступки совершают руководители страны, живущие в разные времена, да ещё совершают не вынужденно, а преднамеренно – тут уж извините. Это не может быть случайностью. Очевидно, есть какая-то закономерность, есть система!

– И эту систему вы… – начал Одинцов, а Мунин подхватил:

– …и эту систему я попытался описать. Просто сложить и сопоставить исторические факты, ничего не доказывая и не опровергая.

Машина пересекла Литейный проспект, обогнула по дуге акварельный кулич Спасо-Преображенского собора вдоль ограды, набранной из трофейных пушечных стволов, и скоро вывернула на Кирочную улицу.

– Спасибо. Где-нибудь здесь остановите, пожалуйста, – попросил Мунин.

Вдоль поребрика всё было занято, но чуть впереди мигала левым поворотником припаркованная машина. Одинцов притормозил за ней; включил аварийку, перекрыв полосу и давая водителю выехать, а потом ловко нырнул на освободившееся место.

– Это что значит? – спросил он, глянув на обложку папки, поверх которой красовалась большая жёлтая этикетка с надписью: Urbi et Orbi.

Мунин смутился и принялся запихивать папку в сумку.

– Урби эт óрби? Да так…

– Ну, а всё же? – не отставал Одинцов.

– Это значит «Городу и миру» на латыни. Овидий… поэт был такой древнеримский… Овидий писал, что другим народам на земле даны границы, а у римлян протяжённость города и мира совпадают. В общем, обращение такое – ко всем и каждому. Урби эт орби.

Мунин справился с папкой; попрощался, вылез из машины, накинул капюшон и побрёл в сторону пешеходного перехода.

Одинцов посмотрел историку вслед. Из рассказа Мунина он толком не понял – что за открытие тот сделал и в чём состоит прорыв. Давно умершие цари, повторяющие нелогичные поступки друг друга… Кому какое теперь до них дело?

С другой стороны – хорошо, что парнишке это интересно. Глаза вон как горят! Непросто набить битком такую толстенную папку – видать, и вправду серьёзный труд. Зато теперь обращается ко всему прогрессивному человечеству, ко всей вселенной. Urbi et Orbi, на мелочи не разменивается. И правильно – в его-то возрасте… Эх, молодость!

Одинцов набрал на мобильном номер Вараксы и сунул руку в карман за сигаретами. Дозвониться опять не удалось, и курева при себе не оказалось: наверное, оставил пачку в пиджаке, когда наскоро переодевался перед уходом с работы.

– Непорядок, – пожурил себя Одинцов, заглушил двигатель и вылез из машины. Места знакомые, центр Петербурга; и как раз неподалёку, помнится, был хороший табачный магазин.

Одинцов перешёл через улицу. Впереди возле арки он увидел Мунина, который говорил по мобильному, и уже приготовился пошутить – мол, мы стали чаще встречаться, и это радует. Но тут рядом с историком появились два крепких молодца в серых куртках, взяли его под локотки и буквально внесли в подворотню.

– Интересно девки пляшут, – Одинцов нахмурился, – по четыре штуки в ряд…

Он свернул следом. В тесном дворике-колодце один из мужчин тянул сумку с плеча Мунина. Историк цеплялся за ремень и выкрикивал срывающимся голосом:

– Что вам надо? Что вам надо?

Одинцов неторопливо шёл к ним.

– Ребята, какие-то проблемы? – спросил он.

– Никаких проблем, – ответил второй крепыш. – Проходите, проходите, всё в порядке.

– По-моему, как раз не всё в порядке, – возразил Одинцов. – Сумочка-то, я смотрю, чужая. А чужое брать нехорошо. Зря вы это затеяли. Ей-богу, зря. Давайте, может быть, как-то по-хорошему…

– Шёл бы ты, мужик, – снова сказал второй, отпустил Мунина и шагнул навстречу.

Эти двое не были уличной шпаной. «Но и не полиция», – подумал Одинцов: удостоверений не предъявили, хотя действовали очень слаженно. То, как двигался разговорчивый крепыш, тоже выдавало профессионала…

…и всё же Одинцов сумел усыпить его бдительность – простецкой болтовнёй, расслабленной походкой и, конечно, руками в карманах. Руки в карманах обычно успокаивают лучше всего. Просто надо уметь их мгновенно вынуть.

Одинцов умел.

Удар открытой ладонью в уличном бою эффективнее, чем кулаком: зона поражения больше, не промахнёшься. Молниеносная оплеуха, особенно тяжкая на противоходе, стала для крепыша полной неожиданностью. Имея дело с обычными хулиганами, Одинцов удовлетворился бы шоком от оплеухи. Но здесь рисковать не стал и несколькими мощными ударами вырубил нападавшего.

Нокаут оказался настолько быстрым и сокрушительным, что мужчина, который отнимал сумку, тоже совершил ошибку. Остолбеневший Мунин мог послужить прикрытием, но крепыш оттолкнул его, вроде бы изготовился к бою – и вдруг сунул руку за пазуху серой куртки.

Одинцов же не останавливался и оказался прямо перед мужчиной, когда тот выхватил пистолет: ни времени, ни дистанции не хватило для того, чтобы направить оружие на Одинцова и спустить курок…

….а в следующее мгновение крепыш вскрикнул, заглушая хруст своего запястья. Выкрутив пистолет в руке противника, Одинцов развернул короткий ствол ему под рёбра и стиснул кулак, чужими пальцами нажимая на спуск – раз, другой, третий…

Выстрелов не было слышно. Пистолет только глухо лязгал, выбрасывая гильзы. Крепыш выпучил глаза, длинно засипел и стал оседать на снег.

Одинцов выпутал оружие из скрюченных пальцев умирающего и обернулся. Первый боец со свёрнутой челюстью, лёжа на спине, шевельнул рукой и попытался дотянуться до поясной кобуры, которая выглянула из-под задравшейся куртки.

– Эк же ты быстро очухался, – с удивлением и некоторой досадой произнёс Одинцов.

Выхода не было. Он подошёл к лежащему и выстрелил ему в лоб. Пистолет снова лязгнул.

– Я оглох, – услышал Одинцов за спиной голос Мунина. – Я оглох. Я сошёл с ума.

Историк стоял на прежнем месте, заткнув пальцами уши и мотая головой из стороны в сторону. Злополучная сумка лежала у его ног.

– Ничего, ничего, – Одинцов приговаривал себе под нос. – Не оглох и не сошёл. Погоди чуток, я быстро…

Под блуждающим взглядом Мунина он натянул перчатки и подчистую выгреб всё из карманов убитых: бумажники, запасные обоймы к пистолетам, сигареты, жвачку… Мобильные телефоны отшвырнул в сугроб, стреляные гильзы и оружие рассовал по карманам своей куртки; остальное, не разглядывая, сложил в сумку Мунина. Сноровка, с которой действовал Одинцов, выдавала немалый опыт.

Быстро закончив дело, он забросил сумку на плечо, хлопнул Мунина по спине, приводя в чувство; поймал под длинным носом историка соскользнувшие очки, нацепил их обратно, крепко взял парня за рукав повыше локтя и скомандовал:

– А теперь – бегом!

Мародёр и розенкрейцер

В народе говорят: бег не красен, да здоров.

Их спасением стали петербургские проходные дворы. Одинцов подгонял Мунина и неведомым чутьём определял дорогу. О том, чтобы выйти обратно через арку, речи быть не могло. Бежали в противоположную сторону. Из первого дворика, где на снегу остывали тела нападавших, ход вёл в следующий. Здесь через скособоченную низенькую дверь они протиснулись на чёрную лестницу соседнего дома, поднялись на пол-этажа, из окна лестничной площадки шагнули на заснеженную кирпичную ограду помойки – и спустились в ещё один двор, перетекавший в точно такой же, через который выскочили на соседний тихий бульвар.

Там Одинцов ненадолго притормозил, пожалев Мунина.

– Отдышись пока. И мобильник давай.

– Звонить… в полицию… будете? – сквозь кашель спросил историк.

Одинцов угукнул, взял у Мунина телефон, вытащил аккумулятор и сунул к себе в карман. Само собой, возвращаться к припаркованной машине тоже было нельзя – наоборот, Одинцов уводил Мунина всё дальше. На проспекте Чернышевского он остановил старенькие «жигули», втолкнул Мунина на заднее сиденье, сам сел рядом с водителем азиатского вида и велел ехать на Московский вокзал.

– Ма-асковский ва-акзал, – нараспев повторил водитель и сделал чуть потише музыку, гремевшую в салоне. – Сколько денег, уважаемый?

– Гони, разберёмся, – сказал Одинцов.

– Поехали, иначе он вас убьёт, – подал голос Мунин и нервно хихикнул.

– Шутка, – Одинцов подмигнул таксисту. – Поехали, поехали! Время дорого.

Время действительно было дорого. Мунин уже начинал отходить от шока. Раньше, чем начнётся истерика, его нужно доставить в какое-нибудь спокойное уединённое место, где Одинцов сможет задать нужные вопросы и обмозговать ситуацию.

До Московского вокзала – от силы десять минут. Пусть шофёр думает, что они опаздывают на поезд, решил Одинцов. Даже если случится чудо и преследователям удастся вычислить этого любителя громкой музыки, – о пассажирах он расскажет немного: очень торопились, вышли на Лиговке, а дальше – ищи-свищи…

…потому что ни на каком поезде, конечно, Одинцов и Мунин не поехали. В привокзальной толчее Лиговского проспекта Одинцов поймал ещё одну замызганную машину и назвал сидевшему за рулём кавказцу адрес в двух кварталах от своего дома. Более подходящего места придумать так и не удалось.

Всё это заняло минут сорок-сорок пять. Вроде бы только что Одинцов хлопнул дверцей машины, выйдя за сигаретами на Кирочной, – и вот он уже распахнул дверь квартиры, кивком приглашая Мунина: заходи!

С этим жильём давным-давно помог оборотистый Варакса: тряхнул связями, провернул многоходовый обмен, ссудил деньгами, перепланировку и ремонт заставил сделать… В результате Одинцов оказался владельцем просторной трёхкомнатной хоромины в доме послевоенной постройки, где бытовал с тех пор по-армейски аккуратно и по-холостяцки незамысловато.

– Сумку верните, – потребовал Мунин, озираясь в прихожей.

До начала истерики Одинцов успел запереть замок, сбросить ботинки и повесить куртку на вешалку. Он переложил из сумки в полиэтиленовый пакет всё, что забрал у нападавших. Просмотреть документы можно позже, важнее сперва разобраться с Муниным.

– Вы мародёр и подлец, – отчеканил историк, забирая сумку. – Только мародёр и подлец может грабить мёртвых. Они же были ещё тёплые. Вы понимаете? Тёплые! Они, может быть, ещё живые были! А вы их ворочали, как мешки, и по карманам у них шарили!

– Конечно, они бы наши трупы обыскивали намного деликатнее, – согласился Одинцов. – Раздевайся, проходи, разговор есть.

Голос Мунина сорвался.

– Я с убийцами не разговариваю! Выпустите меня сейчас же! Выпустите, иначе я не знаю, что сделаю… Убийца! Мясник!

Дальше Мунин понёс какую-то сбивчивую околесицу. Одинцов не стал ждать, пока он выкричится и хоть немного придёт в себя, а кончиками пальцев коротко ткнул историка в диафрагму. Тот задохнулся и обмяк.

Одинцов вытряхнул Мунина из куртки и в ванной сунул головой под струю холодной воды. Потом наскоро вытер парню волосы махровым полотенцем, под руку довёл до гостиной и толкнул на диван. Мунин близоруко щурился и периодически издавал звук раковины, всасывающей остатки воды. Дыхание возвращалось.

На кухне, которую от гостиной отделяла только барная стойка, Одинцов откупорил бутылку виски. Вернулся к Мунину и сунул ему в руку стакан:

– Пей!

– Я… не… пью, – просипел Мунин.

Одинцов сходил к холодильнику за пакетом яблочного сока и долил стакан доверху.

– Пей! Это не просьба, это приказ.

Мунин опасливо сделал первый глоток, а потом залпом выпил смесь до дна. Выпучив глаза, задышал часто, как маленькая собачка, и уселся на диване поудобнее.

Одинцов снова налил ему виски с соком. Мунин тут же прильнул к стакану. Свой виски Одинцов разбавлять не стал и уселся в кресле напротив дивана.

– Будем здоровы! – сказал он, отхлебнул немного и закурил. – А теперь всё же давай поговорим.

Уже захмелевший Мунин нацепил очки и посмотрел на Одинцова:

– Что это было?

– Не-ет, парень, – покачал головой Одинцов, – это как раз мой вопрос: что это было? Что это было, твою мать?

– Я не знаю, – всхлипнул Мунин.

– А кто знает? Кто эти люди? Чего они хотели?

По щекам историка потекли слёзы.

– Я не знаю, не знаю! Я просто стоял, а они взяли меня и потащили. Они не говорили ничего. Один держал, другой сумку отнимал.

Одинцов принёс из прихожей сумку Мунина и вывалил на журнальный столик её содержимое – увесистую папку с этикеткой Urbi et Orbi в окружении шариковых ручек, блокнота, кабеля для зарядки телефона, прочей мелочи и бумажного мусора.

– Им не нужен был мобильник, часы или деньги, они хотели забрать сумку, – рассудил Одинцов. – Сумка тоже дрянь. Значит, им нужно было это.

Он взял папку в руки и принялся листать прозрачные пластиковые кармашки, набитые распечатанными текстами, отсканированными страницами старинных рукописей и цветными картинками.

– Вопрос – зачем им это нужно?

– Я не знаю, – повторил Мунин, снова сняв очки и кулаком утирая глаза.

– Хорошо, – сказал Одинцов и вытащил отнятый пистолет, который, придя домой, сунул сзади за ремень. – А это что такое, знаешь?

Историк пожал плечами.

– Пистолет.

– Не простой пистолет, а Пэ-эС-эС. Пистолет самозарядный специальный. Там, во дворе, ты выстрелы слышал?

Мунин вспомнил: когда Одинцов стрелял, грохота не было; он даже подумал, что оглох.

– Нет.

– А глушитель видишь?

О глушителях Мунин имел смутное представление. В кино бандиты перед тем, как застрелить кого-нибудь исподтишка, рукой в перчатке вкручивают в ствол толстый чёрный цилиндр…

– Не вижу, – неуверенно сказал он.

– Правильно. Не видишь, потому что глушителя здесь нет. Глушителем работает сама гильза. Особая конструкция. Наши делают эти пистолеты уже лет тридцать, но ни у кого в мире ничего подобного не появилось до сих пор. Даже в Израиле повторить не смогли. Оружие редкое и мало кому известное, потому что используют его только спецподразделения. Вот и объясни мне: откуда взялись эти бойцы с Пэ-эС-эСами и почему хотели отнять папку? Чего в ней такого интересного?

– Ничего такого, – Мунин помотал головой. – То есть как ничего… Там всё интересное! Это материалы моего исследования. Я же вам говорил. Сравнительный анализ действий Ивана Грозного, Петра Первого и Павла. Их нелогичные поступки заставляют предположить, что существовала некая предопределённость…

– Документы какие-нибудь секретные здесь есть? – перебил Одинцов.

– Нет. Всё из открытых источников. Кое-что было трудно разыскать – иллюстрации, рукописи редкие… Но для специалистов – нет, ничего секретного. Просто выводы, которые я сделал, сильно выходят за рамки обычных представлений.

– Ты это добро всегда с собой таскаешь?

– Нет, – повторил Мунин. – Часть у меня дома была, часть на работе, часть на флэшке… Я только вчера остатки распечатал и утром сегодня окончательно всё собрал.

– Кто знал, что готовая папка будет при тебе?

– Кто… Нет, она не могла!

– Кто – она? – быстро спросил Одинцов.

Мунин упёрся в него мутнеющим от алкоголя взглядом и покачал головой.

– Не скажу. Она тут ни при чём. И вообще, речь идёт о чести дамы… Не скажу, нет. А почему вы всё время говорите мне «ты»?

– Та-ак, – протянул Одинцов, – товарищ не понимает, товарищу надо объяснить кое-что.

Он поднялся и начал прохаживаться перед Муниным, размышляя вслух:

– На тебя наехали крутые ребята. Исторические документы – явно не их профиль. Значит, ребят послал кто-то, кому нужна была папка. Если бы кроме папки был нужен ты, эти бойцы не во двор бы тебя потащили, а в машину. Ты говоришь, нащупал что-то, но окончательно сложил документы только сегодня. Значит, детали никому не известны. Если в бумагах обнаруживаются неясности, тебя всегда можно прижать и допросить. А пока задача – только отобрать сумку, и всё. Ну, придёшь ты в полицию на хулиганов жаловаться. Максимум, заявление примут – и забудут. Подумаешь, распечатки какие-то пропали! Кому охота ерундой заниматься?

Мунин следил за вышагивающим Одинцовым, силясь поспевать за рассуждениями, и прихлёбывал из стакана.

– Но тут появился я, – продолжал Одинцов. – Полез тебя защищать, на свою голову. Если бы тот придурок оружие не достал – мы бы с тобой просто ушли. А так – или он меня, или я его, без вариантов. Уложив одного, оставлять в живых второго тоже нельзя. Кстати, если бы меня всё-таки подстрелили – ты бы стал свидетелем. А хороший свидетель – мёртвый свидетель. Так что можешь сказать мне спасибо.

Мунин не сказал.

– Итак, что мы имеем? – Одинцов остановился напротив Мунина и почесал наполовину седую бровь. – Первое: в твоей папке есть что-то очень важное, чего мы не знаем. Второе: про это очень важное знает кто-то очень важный. Такой важный, что может послать за папкой вооружённых бойцов. Третье: вместо заявления о мелком хулиганстве у полиции появились два трупа с огнестрельными ранениями из спецоружия. Четвёртое: пару часов назад я был законопослушным гражданином, а теперь, как ты хорошо заметил, я убийца и мародёр. Пятое: из всех, кто нас будет искать, меня больше других беспокоит тот, кто послал бойцов. Шестое: о том, где и когда ты появишься с папкой, знала какая-то женщина. И, наконец, седьмое: как ты думаешь, насколько ещё хватит моего терпения? Не скажет он, видите ли, не имеет права… Давай, выкладывай!

– А если я откажусь, что тогда? – нахально ухмыльнулся Мунин и залпом допил остатки виски. – Что вы мне сделаете?

– Для начала прострелю ногу, – Одинцов показал пистолет. – Пуля калибра семь шестьдесят две в упор – это очень больно. Расскажешь даже то, чего не знал.

– Вы не посмеете! – историк заёрзал на диване. – Я буду кричать!

– Сколько угодно. Ты уже кричал только что. И как, много народу прибежало? Старый дом, толстые стены… А пистолет вообще бесшумный.

У Мунина снова перехватило дыхание.

– Вы не посмеете!

– Посмею. Ты же сам сказал, что я хладнокровный мясник. На твоих глазах пристрелил двоих симпатичных парней, которые просто интересовались историей и не делали ничего плохого. А ты пытаешься меня разозлить. Ещё как посмею! Спрашиваю последний раз: какого рожна ты туда попёрся и кто знал про папку?

Одинцов резко шагнул к историку и, свирепо глядя ему в глаза, ткнул коротким стволом пистолета в колено.

– Ну!

Мунин заговорил, шмыгая носом.

– Она… Не надо, не надо, я расскажу… Она голландка, по-моему, или откуда-то из Европы… или из Штатов… Я правда не знаю. Пришла в музей, назначила встречу… Ей розенкрейцеры поручили со мной работать.

– Стоп-стоп-стоп, – Одинцов нахмурился. – Что ты несёшь? Какие розенкрейцеры?

– Из «Лекториума». Я же говорю…

– Стоп, – сказал Одинцов ещё раз. – Тормози.

Оп сунул пистолет обратно за ремень, опять налил Мунину виски с соком, а себе чистого, и уселся в кресло.

– Теперь давай с самого начала, – велел он, – как в школе учили. С толком, с чувством, с расстановкой… Что за лекториум, при чём тут розенкрейцеры и каким ты к ним боком.

Рассказывал Мунин довольно сумбурно: иногда у него заплетался язык, а малозначительным деталям он уделял слишком много внимания.

Одинцов слушал, не перебивая. Курил, пригубливал пряный шотландский самогон и обдумывал услышанное. История обрастала подробностями, но яснее не становилась – даже наоборот, путалась ещё больше.

Со слов Мунина, в Петербурге с начала девяностых официально действовало подразделение международного духовного центра под названием Lectorium Rosicrucianum. Однажды розенкрейцеры проводили какую-то выставку в музее-квартире Пушкина; Мунин туда завернул – и стало ему интересно. Историк прекрасно знал об ордене Розы и Креста, через который за шестьсот лет прошла череда великих: естествоиспытатели Парацельс и Бэкон, физики Паскаль и Фарадей, математики Декарт и Лейбниц, композиторы Сати и Дебюсси, писатель Рабле…

– Они же гении! А гениям плевать на всякие таинственные ритуалы и надуманную романтику, – говорил Мунин и подкреплял слова неуклюжими широкими жестами. – Антураж – это так… мишура, мусор. Главное – свобода мысли, свобода творчества! Орден помогал гениям раздвигать границы познания. Я вам больше скажу. Они получали интеллектуальное и духовное пространство, в котором гармонично сочетаются наука и мистика, понятно?

Не дожидаясь ответа, историк пустился в разъяснения.

– В мире существуют два порядка. Первый – это круговорот природы, земная диалектика. А второй – это божественная статика. Незыблемые основы мироздания. С одной стороны – жизнь и смерть, а с другой – вечность. Задача розенкрейцеров – силой знания связать диалектику и статику, то есть Хаос и Абсолют. Теперь понимаете?

Одинцов на всякий случай кивнул – это, мол, само собой…

– Не понимаете, – ухмыльнулся историк. – Ладно, попробуем ещё раз. Представьте себе квадрат и круг. Квадрат – простой, как… я не знаю, что. Как квадрат. А круг – штука иррациональная и магическая. Казалось бы, что их может связывать? А связывает их число «пи». Вы же про квадратуру круга слыхали?

Мунин раскинул руки, едва не расплескав напиток и пытаясь изобразить витрувианского человека. В памяти Одинцова всплыла статья с рисунком Леонардо и визитёры-израильтяне, которые прибыли минута в минуту к началу Международного Дня числа «пи». «Чушь какая», – снова подумал Одинцов.

– Человечеству далеко до божественной статики, – продолжал вещать Мунин, – но её следы сохранились в некоторых людях. Такие следы розенкрейцеры называют духовной искрой. Задача ордена – собрать хранителей духовной искры, чтобы с их помощью преодолеть земной порядок и прийти к порядку небесному.

– И что тогда? – спросил Одинцов.

– Как это – что?! – удивился Мунин. – Тогда нас всех примет изначальный неизъяснимый Свет! Свет с большой буквы. Как несчастный Одоевский писал: «Из искры возгорится пламя». Для этого розенкрейцеры объединяются в Духовную Школу, которая создаёт Магнитное Тело.

Насчёт искры – Одинцову казалось, что это стихи Пушкина. А насчёт Магнитного Тела историк пояснил:

– Это просто красивое название. Можно сказать проще: орден собирает массив научной информации, которая поможет установить канал между земной динамикой и небесной статикой. Между Хаосом и Абсолютом. Как вам объяснить-то… В общем, розенкрейцеры строят мост. Интеллектуальный мост от человека к мирозданию. На одном конце – мир людей, а на другом – Вселенная в целом.

Мунин рассказал, что петербургский Lectorium регулярно устраивал открытые доклады, где розенкрейцеры не только делились результатами некоторых исследований, но и рассказывали о своей Духовной Школе. Любопытный историк стал ходить на эти собрания, а со временем вступил в члены Школы. Постепенно романтика рыцарского ордена, честолюбие и смутные ощущения перспектив привели Мунина к желанию стать Ревнителем. Это первая степень в орденской иерархии, где на десятом уровне пребывает Верховный Маг.

Лиха беда начало. Пройдя положенные испытания, молодой Ревнитель пожелал получить следующую степень. Однако для этого полагалось сделать личный вклад в Магнитное Тело – то есть решить полезную научную задачу. И Мунин занялся анализом деятельности российских государей.

– У нас в ордене строго, – историк погрозил Одинцову пальцем, глядя поверх перекошенных очков. – Если Ревнитель считает, что решил задачу, – он сообщает об этом директорату. А директорат сигналит в Амстердам, потому что там сидит Русская комиссия ордена.

Дальше, со слов Мунина, механизм такой: комиссия направляет из-за границы в Петербург розенкрейцера достаточно высокого ранга, который должен дать независимую оценку работе соискателя. Если оценка положительная – приезжий делает по этой работе закрытый доклад в Школе. Адепту низшей степени самостоятельно докладывать не полагается.

Несколько дней назад в Михайловском замке историка разыскала женщина – посланница Русской комиссии, которой на рецензию переслали автореферат исследования. Она дала благожелательный отзыв и рассказала, как полагается оформлять материалы для доклада.

Сегодня утром на работе Мунин закончил собирать папку с патетичным названием Urbi et Orbi, позвонил посланнице и поинтересовался, где можно передать документы. Женщина назначила встречу в кафе на Кирочной. А когда Мунин пришёл, куда было сказано, – появились те два крепких парня.

– Женщину как зовут? – спросил Одинцов. – Электронная почта, номер телефона, адрес?

– Там визитка должна быть, – Мунин вяло махнул в сторону журнального столика. – Ева её зовут. По-русски хорошо говорит, красивая очень, и кожа такая… кофе с молоком. Где живёт, не знаю. Наверное, где-то рядом, на Кирочной. Сказала, чтобы я позвонил, когда доберусь, и она сразу подойдёт.

Одинцов разметал по столику содержимое сумки. Среди неопрятных бумажных обрывков и выцветших кассовых чеков действительно обнаружилась визитная карточка. Пластиковый прямоугольник с чуть скруглёнными краями. На лицевой стороне вытиснен логотип каких-то биотехнологических лабораторий, латиницей набрано имя с докторской степенью и в два столбца – контактные координаты в Амстердаме и Нью-Йорке. На обороте от руки написаны цифры: номер петербургского мобильного телефона.

Ого! Доктор наук, значит. Плюс к тому – красивая негритянка… и почерк у неё красивый… Одинцов снова посмотрел на имя в карточке. Eve Hugin.

– Как это читается? – спросил он. – Ева Хагин? Хьюгин? Хаджин?

Мунин ответил невнятным бульканьем. Одинцов обернулся. Историк похрапывал во сне, уронив голову на грудь и сползая набок по спинке дивана.

– Укатали сивку крутые горки, – констатировал Одинцов.

Можно понять: парню сегодня крепко досталось, да и выпил он прилично. Что ж, так даже лучше. Пусть восстанавливается. Одинцов стянул с Мунина потрёпанные зимние кроссовки, уложил его на диван и укрыл пледом. Давно пора познакомиться поближе с нападавшими – благо, их документы под рукой.

Одинцова отвлекла трель мобильника: из всевозможных рингтонов он признавал только звук архаичного телефона.

– Привет! – раздался в трубке жизнерадостный сочный баритон Вараксы. – Я возвращаюсь. Ладога – просто сказка. Надо нам с тобой на днях ещё разок сгонять, а то лёд скоро таять начнёт… Сам-то куда пропал?

– Никуда не пропал, дома сижу.

– Интересное дело, – возмутился Варакса, – то-то мои мастера жалуются! Говорят, обещал за машиной заехать, и не едешь.

– Планы поменялись неожиданно. Прости, забыл предупредить. А ты мобильник выключил.

Варакса – вот кто сейчас нужен Одинцову! И срочно. Только не скажешь ведь уважаемому человеку по телефону открытым текстом: мол, пока ты на корюшку охотился – я тут пристрелил кое-кого и дворами ушёл от погони; у меня на руках два ПСС и вдупель пьяный розенкрейцер; я ещё не решил, как быть, и давай-ка ты сейчас не домой поедешь, а как можно скорее ко мне в гости – обмоем это дело…

Как объяснить Вараксе, что случилось нечто из ряда вон, и надо немедленно встретиться?

– Слушай, – сказал Одинцов, – у меня с утра песенка в голове крутится. Привязалась и дóлбит, а я всего две строчки вспомнил, и дальше – хоть тресни. Что-то такое: «А в России зацвела гречиха. Там не бродит дикий папуас. Тара-та-та-тара…» Не подскажешь?

Варакса должен был понять, и он понял.

– Хм… Папуас, говоришь? – после некоторой паузы отозвался в трубке его по-прежнему ровный весёлый голос. – Чёрт его знает… Первый раз слышу. Ладно, бывай здоров. У меня тут рыбы целый мешок. Надо спешить, пока не протухла.

Варакса отключился. Одинцов сгрёб обратно в сумку имущество Мунина, оставив только папку, а из пакета вытряхнул на журнальный столик вещи нападавших. Ещё там, во дворе, ему показалось, что бумажники у бойцов похожи. Теперь стало ясно, что они просто одинаковые. Дурной знак, который не предвещал ничего хорошего…

…а оказалось ещё хуже.

Вроде ничем уже нельзя было сегодня удивить Одинцова. Но внутри бумажников-близнецов он обнаружил приклёпанные большие номерные жетоны в форме геральдического щита. На щите, наподобие знаков инь и ян, сплетались лев и единорог. Изображение венчал вензель – буквы АБ.

Академия Безопасности. Вот, значит, как. Вот кто напал на Мунина и погиб от руки Одинцова.

Академики.

Хан и третий

Просторный особняк в центре Петербурга они снимали в складчину.

Об этом сообщали таблички возле входной двери. Судя по надписям, на четырёх этажах исторического здания расположились несколько ветеранских организаций, юридическое бюро, клуб интернациональной дружбы, охранное агентство, кафе, транспортное предприятие и общественная организация – Академия Безопасности, чья вывеска никак не выделялась среди остальных.

Выскобленный тротуар вдоль особняка смотрелся армейским плацем. Коренастый шатен в светлом шерстяном пальто потопал перед дверью, стряхивая с остроносых туфель остатки снега, и нажал кнопку звонка на домофоне.

– Слушаю вас, – раздался из динамика мужской голос.

– Салтаханов, к Третьему, – ответил гость, глядя в рыбий глаз объектива.

Динамик мелодично запиликал. Салтаханов с усилием потянул на себя входную дверь, которая с виду не казалась массивной, и вошёл в небольшой тамбур. Следующая дверь открылась только после того, как стальная плита входной с тихим чмоканьем вернулась на место.

Салтаханов оказался в тамбуре попросторнее, одна стена которого была полупрозрачной. Он протянул в окошечко за толстым стеклом раскрытый бумажник с геральдическим щитом, вынув из бокового кармашка пластиковую карту удостоверения. Охранник провёл картой по считывающему устройству и глянул сперва на монитор компьютера, а потом на гостя, сличая его внешность с фотографией. Порядок есть порядок – тем более, посетитель следует к товарищу Третьему.

В аккуратном безликом фойе и коридорах не было указателей: те, кого сюда впускали, прекрасно ориентировались и без них.

Салтаханов доехал на лифте до последнего этажа, но там не пошёл к высокой тёмной двери прямо, а повернул налево, огибая лифтовую шахту. За поворотом под видеокамерой обнаружилась другая дверь – едва заметная, в тон стенам. Гудение электрического замка оборвалось щелчком, давая понять, что проход открыт. По лестнице, на которую вела дверь, Салтаханов поднялся ещё на один этаж.

В стене очередного тамбура, как в камере хранения универсама, из дверец пронумерованных ячеек торчали ключи с брелоками. Салтаханов оставил в свободной ячейке пистолет, запер дверцу и под бесстрастным взглядом охранника прошёл через рамку металлоискателя в круглую приёмную. Центр каменного пола здесь украшала мозаичная эмблема Академии Безопасности: лев и единорог с вензелем АБ. Вдоль стены изгибался длинный диван.

Из-за стойки регистрации Салтаханова приветствовала симпатичная женщина средних лет в облегающем строгом костюме.

– Обождите немного, вас вызовут, – сказала она. – Чай, кофе?

Таблички у входа в особняк не обманывали насчёт арендаторов. Но мало кто знал, что интернационалисты – друзья народов братских стран – и ветераны органов правопорядка занимают лишь скромный офис в бескрайнем полуподвале, остальное пространство которого отдано под серверы, мерцающие разноцветными огоньками. Мало кого интересовало, что охранное агентство имеет основным объектом охраны сам особняк и держит в первом этаже комнату оружия, больше похожую на полковой цейхгауз, а юридическая фирма не берёт заказов со стороны. Мало кому было дело до транспортников, которые тоже ютились в паре кабинетов и обслуживали только местных обитателей…

…и, пожалуй, даже в самом особняке не все знали, что кроме этажей, видимых с улицы, здесь есть ещё один полноценный этаж – огромная мансарда с отдельным лифтом и потайным лестничным маршем, по которому прошёл Салтаханов. Практически целиком здание занимали подразделения Академии Безопасности, а в мансарде устроил свой просторный офис товарищ Третий.

Третьим именовался основатель и бессменный глава Академии, генерал госбезопасности Псурцев. Он вышел в отставку в девяностых и формально попал в категорию БС – бывших сотрудников или бээсов, как они сами себя называли. Бээсы любят повторять, что бывших не бывает. А отставной генерал Псурцев разговорами не ограничился – и принялся за дело.

Делом стало создание Академии Безопасности. Её устав сообщал: «Основной задачей общественной организации является обеспечение выживания и развития российской нации путём предотвращения, выявления и устранения внутренних и внешних угроз. Академия ведёт непрерывный мониторинг основных направлений жизнедеятельности нации; осуществляет сбор и анализ всей необходимой информации; поддерживает постоянные контакты с органами государственной власти и силовыми структурами по вопросам безопасности».

Псурцев изрядно гордился тем, что лично сочинял устав; юристам он доверил уточнить лишь деликатные формулировки. Что касается контактов Академии с властями и получаемой поддержки… Говоря об этом, обычно поднимали глаза и указывали куда-то вверх – не иначе, имея в виду силы небесные в лице товарища Второго и товарища Первого, поскольку дела у товарища Третьего чудесным образом сразу пошли в гору, всем на зависть и удивление.

По уставу детище Псурцева являлось «добровольным, самоуправляемым, некоммерческим формированием, созданным по инициативе граждан, согласно их свободного волеизъявления, с целью реализации своих прав и законных интересов».

Среди прав и интересов, реализуемых Академией, не последнее место занимало силовое и юридическое сопровождение бизнеса. Сотрудники генерала контролировали крупные сделки и масштабные коммерческие проекты, которые предварительно помогали готовить: с мониторингом и анализом информации в Академии прекрасно управлялись не только на словах.

Весьма прибыльным оказался ещё один вид деятельности, предусмотрительно включённый в устав: «Продвижение и реализация через заинтересованные государственные структуры прогрессивных научных и технических разработок, отвечающих задаче обеспечения безопасности нации».

Так что Псурцев имел все основания гордиться не только уставом, но и особняком, и здешними структурами, которые он же создал, не афишируя их функции – прикрытие и обслуживание разнообразных нужд Академии Безопасности.

Отдельным предметом гордости генерала были собственно члены организации, попросту именуемые академиками. В штате, конечно, числились только бээсы, которые получали солидную прибавку к офицерским пенсиям. Но колоссальные возможности Псурцеву давал статус Академии именно как общественной организации, позволявший состоять в её рядах действующим сотрудникам любых силовых структур…

…и одним из таких сотрудников был Салтаханов, голубоглазый шатен лет тридцати пяти, расположившийся на гостевом диване в приёмной.

Когда секретарша пригласила его к генералу, Салтаханов сделал комплимент её идеальной причёске, поблагодарил за кофе и вошёл в полутёмный кабинет.

– Здравия желаю, – сказал он.

– И тебе не хворать, – просто ответил Псурцев, пожимая гостю руку. – Присаживайся, потолкуем.

Хватка у генерала была стальная. Несмотря на свои шестьдесят с хвостиком и абсолютную седину, Псурцев пребывал в отличной форме. Поговаривали, что в послужном списке у него – не только кабинетные победы, но и солидная боевая практика: официальная генеральская биография пестрела многозначительными провалами.

Высокий и широкоплечий, чуть грузноватый хозяин кабинета сел за стол для переговоров, кивком указав Салтаханову место напротив.

– Дело такое. У нас два «двухсотых», – без предисловия сообщил Псурцев и замолчал, ожидая реакции гостя.

Сердце у Салтаханова ёкнуло. Воевать ему не довелось, но всем известно, что «грузом двести», или просто «двухсотыми» со времён войны в Афганистане называют погибших. На казённом языке отчётов – безвозвратные потери личного состава. Только Салтаханов-то здесь при чём? К нему-то это какое имеет отношение?

Псурцев – небожитель, человек из легенды. Салтаханов видел его лишь дважды: первый раз на торжественном вечере, когда получал знаки члена Академии, и второй – здесь, в особняке, на рабочем совещании. Почему генерал срочно вызвал именно его? Вроде бы общественная организация решает вполне мирные задачи. Откуда вдруг «двухсотые»? Салтаханов был в недоумении.

– Слушаю, товарищ генерал, – сказал он.

– Ты не удивляйся, – посоветовал Псурцев. – У меня, во-первых, гриппом народ повыкосило хуже пулемёта. Во-вторых, негоже всё время гонять на задания одних и тех же – у каждого должен быть шанс отличиться. В-третьих, дело деликатное, и речь идёт о чести мундира. В-четвёртых, дело особо важное и абы кому его поручать нельзя. А я про тебя справки навёл. Прозвище – Хан, оно и понятно. Хан Салтахан… Единственный чеченец в петербургском бюро Интерпола. Образцовый офицер, безукоризненная служба, прекрасные навыки оперативной и аналитической работы, отличная память, хорошая физическая подготовка, награды, поощрения и так дальше, как полагается, вплоть до баб твоих… А как ты думал? Опять же, опыт работы с музеями по линии Интерпола у тебя есть, тоже может пригодиться. Смекаешь?

– Пока нет, – честно ответил Салтаханов.

– Ха! Знамо дело, – неожиданно развеселился генерал, – потому что я ещё ничего толком не сказал. Наш устав помнишь? «Одним из первоочередных условий обеспечения безопасности нации Академия считает постоянное взаимодействие с ведущими научными организациями и передовыми учёными различных стран». Вот мы и взаимодействуем. Что ты знаешь о розенкрейцерах?

– Ну, как, – замялся Салтаханов, – в общих чертах… Это ведь масоны?

Псурцев задумчиво потёр старый шрам на подбородке.

– Ладно. Что сразу надо – я тебе сейчас устно доведу, остальное сам в поисковиках нароешь или в библиотеке.

Речь генерала произвела на Салтаханова сильное впечатление – в том числе обилием информации, которой легко оперировал Псурцев, и фамилиями знаменитостей, странно звучавшими в его исполнении.

За несколько лет до Первой мировой войны, говорил генерал, в Петербурге появилась российская ложа рыцарского ордена Розы и Креста – розенкрейцеров то есть. Позже к ним и вправду примкнула местная масонская ложа. Однако те и другие – совсем не одно и то же. Розенкрейцеры считают масонов излишними прагматиками, а масоны упрекают розенкрейцеров в избытке мистики.

– Розенкрейцеры действительно занимались научными исследованиями пополам с мистикой, – Псурцев поднялся. – Оккультизм тогда вообще был в моде, об этом ещё Бердяев писал. Поэтому кроме масонов с розенкрейцерами гужевались, а то и прямо вступали в орден люди достаточно известные. Поэты Цветаева с Пастернаком, например. Или режиссёр Эйзенштейн с Чеховым за компанию… Чехов не тот, который писатель Антон Палыч, а тот, который актёр знаменитый, Михаил. Ещё Луначарский, кстати – слыхал? Он потом в первом советском правительстве культурой заведовал. Тоже туда же. Учёные, инженеры – всех там хватало.

Генерал неслышно ступал по туркменским коврам, устилавшим пол. За скошенными мансардными окнами сгущались ранние сумерки, а в бескрайнем кабинете горела только настольная лампа и россыпь мелких декоративных лампочек под потолком. Неверный свет и скользящая по стенам тень Псурцева добавляли рассказу театральности.

Главным петербургским розенкрейцером, говорил генерал, был Борис Зубакин. Фамилия русская, но вообще он – потомок древнего шотландского рода. Предки Зубакина появились в России среди прочих иностранцев, приглашённых на службу, а расцвели во времена Петра Первого.

– Как у Пушкина? – улучив момент, вставил реплику Салтаханов и осёкся под тяжёлым взглядом начальника. – В смысле, арапа же Петру из Африки привезли, а потом он обрусел… И у его потомков Пушкин родился… Александр Сергеевич…

Он понял, что лучше не перебивать, а молчать и слушать. Генерал дождался, пока эта запоздалая мысль дошла до Салтаханова, и подтвердил:

– Да, как у Пушкина. Так вот…

Розенкрейцеры исследовали человечество как единый организм, который вырабатывает всякие ценности – нравственные, культурные и научные. Под руководством Зубакина в петербургском отделении ордена дружно изучали славянскую мифологию, еврейскую Каббалу, средневековую философию, теософию, археологию и так дальше. Довольно пёстрый набор и, что называется, безобидная видимость на поверхности. А серьёзную суть, по большому счёту, знал только сам Зубакин. Вероятно, это знание передавалось по шотландской линии, от предков к потомкам. Что-то он шифровал в своих записках, но основное держал в голове.

– Зубакина первый раз арестовали в начале двадцатых годов, при большевиках уже, – говорил Псурцев. – Только или плохо допрашивали, или просто не знали, что спросить. Помяли рёбра, ничего не выяснили, плюнули и сослали куда подальше. Но не слишком далеко. Потому что в тридцать седьмом взяли снова. И расследованием уже интересовался лично товарищ Сталин. Особенно после того, как выплыла связь предков Зубакина с Яковом Брюсом.

Генерал остановился и продолжил:

– Этот Брюс не только у Петра Первого в любимчиках ходил, но и чернокнижником был первостатейным. То ли учёным вроде Леонардо да Винчи, то ли колдуном, то ли и тем, и другим сразу… Про Сухареву башню в Москве слыхал? Тоже дело рук Брюса, он там секретную лабораторию организовал. Такие об этой лаборатории чудеса рассказывали – у-у, что ты! А в тридцать четвёртом году по личному указанию товарища Сталина башню уничтожили. Как думаешь, зачем?

– Метро строили? – осторожно предположил Салтаханов. – Не знаю… Проспекты новые прокладывали, или разваливаться стала, вот и снесли.

– Сухареву башню не снесли. Её бережно, по кирпичику разобрали. Потому что искали архив Брюса. Записи его искали, ту самую Чёрную Книгу чернокнижника. Но не нашли. Зато вспомнили про Зубакина, предки которого были связаны с Брюсом.

Товарищи из органов понимали, продолжал Псурцев, что Зубакину что-то известно. Понимали, что есть какая-то древняя тайна, которую шотландцы привезли в Россию и передают из поколения в поколение, да ещё по нескольким линиям, чтобы не потерять. Пытались у Зубакина выведать – без толку. Он им одно твердил: верю, мол, в бессмертие и космическое значение человеческого духа, который суть психическое начало. Душа, мол, бессмертна не только мистически, но и физически, поскольку её основа – Свет, с большой буквы. И поэтому, мол, розенкрейцеры – это рыцари Света.

– Короче говоря, надоел этот Зубакин чекистам хуже горькой редьки, – подытожил Псурцев, – и в начале тридцать восьмого расстреляли его к чёртовой матери. А следом и остальных, кого вместе с ним подмели. Тогда ведь как было?

Генерал на мгновение умолк, а потом вдруг продекламировал, наслаждаясь удивлением Салтаханова:

– Это Зубакина стихи. Не устал ещё?

– Нет-нет, – поспешил ответить Салтаханов, – я слушаю.

– Ну, слушай дальше. Как говорится, Зубакин умер, но дело его живёт. Через пятьдесят лет с гаком розены – розенкрейцеры то есть – опять у нас объявились. Открыли что-то вроде научного кружка под названием «Лектóриум Розикрусиáнум». Знамо дело, органы сразу взяли их под контроль.

– А исследования?

– Молодец, – похвалил Псурцев, – соображаешь. Рыцари эти новоявленные давай снова скрещивать науку и мистику. Опять затеяли муру, которой Зубакин следователей доводил: космическая душа, космический свет и так дальше. Теперь смотри. Раз они проводят исследования – значит, информация нужна. Доступ к архивам нужен, к тем же документам, которые у них в тридцать седьмом изъяли, к записям Зубакина… На дворе начало девяностых, Советский Союз уже рухнул, КГБ упразднили, кругом один большой бардак. А документы и записи где? У нас и у коллег наших по Комитету – там, сям, но в надёжных руках. Система-то не девалась никуда! Органы-то как были, так и есть! И постепенно, постепенно мы эту братию прикормили. Тут и Академия очень кстати пришлась: розены взаимодействуют вроде как не с кровавыми чекистами, а с уважаемой общественной организацией. У меня ведь из разных ведомств «бээсы» собраны: из КГБ, из милиции, из ГРУ… Полный интернационал! И главное, все довольны. Господа рыцари получают, что им надо, и мы всегда в материале. Они ещё только чихнуть собираются, а у нас уже платок наготове.

Генерал снова умолк, и Салтаханов использовал паузу.

– Разрешите вопрос? Вы говорили, что Зубакин знал какую-то древнюю шотландскую тайну, и розенкрейцеры… розены с ней работали. А вам удалось выяснить, что это за тайна?

– В том-то и дело, что нет, – генерал опять уселся напротив гостя. – Сами мы выяснить ничего не могли, потому что вводных не было. Или было слишком много, что одно и то же. Но и розены, похоже, не знали точно, чего ищут. Копали сразу в десятке направлений. Ты про распределённые вычисления слыхал?

Салтаханов покачал головой, и Псурцев продолжил:

– Это у компьютерщиков такой приём. Допустим, есть задача, которая требует очень сложных расчётов. Триллионы, триллионы и триллионы операций. Можно, конечно, зарядить это дело в обычную машину – и пусть пыхтит. Но если, например, перехвачена шифровка противника, нельзя ждать до морковкина зáговенья. Вдруг за это время враги уже ядерными ракетами шарахнут? Суперкомпьютеров у нас – раз, два и обчёлся. На всех не хватает. Значит, что? Используешь распределённое вычисление. Дробишь свою задачу на миллион маленьких задачек, с каждой из которых может справиться твой ноутбук или секретарши моей компьютер, на котором она пасьянсы раскладывает. И вместо одного суперкомпьютера по сети работает миллион обычных. Они выдают ответы, а тебе остаётся их только просуммировать. Это тоже может сделать обычная машина. Вжик! – и результат готов. Нация в безопасности. Я к тому веду, – пояснил Псурцев, – что с розенами аналогичная история. Они сами своей главной задачи ни хрена не понимают. Шифровка – она шифровка и есть. Но у них задан алгоритм и определено поле деятельности – пусть очень широкое, но всё-таки ограниченное. Поэтому розены пока решают маленькие задачки. А в конце концов сумма результатов даст им – и нам с тобой! – ответ на вопрос: что ж это за тайна такая шотландская?

Генерал прервал разговор, по интеркому вызвал секретаршу и велел приготовить кофе. Вскоре на столе уже лежали тканые салфетки с логотипом Академии. Поверх львов и единорогов обладательница модельной причёски расставила антикварный серебряный сервиз: чашки, вазочку с восточными сладостями, сахарницу и большой кофейник необычной формы. Его матово блестящие бока покрывал орнамент из цветов и арабских лигатур.

– Нравится? – спросил генерал, поймав оценивающий взгляд Салтаханова. – Из Афгана. В нём у кофе особенный вкус какой-то. Ты действуй, не стесняйся.

Салтаханов наполнил чашки раскалённым душистым напитком. Псурцев одобрительно заметил, что гость не опошлил свой кофе сахаром, и продолжил рассказ:

– У розенов есть иерархия. Кто хочет перейти на следующую ступень – выполняет определённую научную работу. У них это называется вкладом в Магнитное Тело. А каждая такая работа – это и есть маленькая задачка в распределённом вычислении. Доклады по результатам работ мы просматриваем все до единого, поэтому постоянно в курсе.

– А сегодня что-то пошло не так? – предположил Салтаханов.

Рассказ генерала был познавательным, но так и не дал ответа на вопрос о двух погибших. Похоже, Псурцев увлёкся. Надо было подталкивать его к переходу от общеобразовательной части к конкретике предстоящей работы.

– Сказать «пошло не так» – ничего не сказать! – Генерал выругался. – Мы знали про научную тему, которая у розенов мелькала уже давно. И тут выискался один парнишка…

– Виноват, – снова вмешался Салтаханов, – а о чём в этой теме речь?

– Тоже ничего примечательного, практически в пределах средней школы. Иван Грозный и Пётр Первый – два величайших реформатора. Оба принимали нелогичные и необъяснимые решения, которые приводили к неожиданным качественным изменениям в стране и мире… Короче говоря, немного науки и много мистики. И тут за эту тему взялся начинающий розен, молодой историк – Мунин его фамилия. Чёрт знает, как, но похоже, он раскопал что-то новенькое. К Ивану с Петром ещё Павла Первого приплёл, в предках Ивана хорошенько разобрался… Суть в том, что три царя делали похожие вещи, причём не наобум, а выполняли какую-то программу, которую для них кто-то составил. Я дам тебе автореферат, посмотришь.

– А целиком работы нет?

– То-то и оно-то, – Псурцев недобро сверкнул глазами из-под пегих бровей. – Сотрудники, которые у меня за это направление отвечают, обратили внимание на несколько особенностей. Например, у Мунина понаписано про льва и единорога. А это, между прочим, эмблема Академии. Наш герб!

Псурцев постучал пальцем по разукрашенной салфетке на столе.

– Наверняка совпадение, – сказал он, – хотя… Там всякой всячины хватает: военные дела, артиллерия… Но в целом обычная работа. Спецы говорят – чуть пошире и чуть поглубже других, не более того. Мунин, значит, сообщил розенам, что работа готова. А доклад по ней должна была делать одна баба из Штатов.

– Почему так? Вы же говорили, что розенов и здесь хватает.

– Это у них вроде независимой экспертизы. Чтобы никто любимчиков не проталкивал. Приезжает посторонний человек, смотрит бумаги – и даёт оценку, чего стóит эта писанина. Но мы всегда получали материал первыми. Находили способ. Мало ли что? Вдруг там действительно открытие какое. Или документы окажутся в руках товарища из-за кордона – и пропадёт что-нибудь. Или важная информация уйдёт на сторону до того, как мы решим: отдавать её или нет.

– Обычно у нас было какое-то время, – добавил Псурцев, сжимая и разжимая могучие кулаки. – А тут историк-разгильдяй, дотянул до последнего момента. Обещал, обещал… Наконец, утром сегодня материалы для доклада сложил по-человечески – и сразу намылился американке отдать. Вот ребята и поспешили. Грипп, народу не хватает. Отправили эфэсбэшников, а надо было ментов. Обычный сценарий: хулиганы дают по роже и отнимают сумку. Думали посмотреть, чего там у него есть интересного, – и потом обратно подбросить. Только номер не прошёл.

– Так это они «двухсотые»?! – изумился Салтаханов. – Вы хотите сказать, что студент завалил двух академиков?!

– Он не студент, он в Михайловском замке научный сотрудник, – с досадой поправил генерал. – А кто их завалил – большой вопрос. Бойцы-то мои были не фантики какие-нибудь. Проверенные офицеры, в «горячие точки» ездили…

Псурцев снова поднялся и зашагал по коврам.

– Историк не при делах. Обычный дохляк, очкарик… Там профессионалы работали. Сам прикинь: одному челюсть сломали, другому руку, и потом обоих расстреляли в упор из их же Пэ-эС-эСов! Оружие забрали, документы, стреляные гильзы – всё. Следов никаких. Мобильник Мунина выключен, не проследить.

– Пэ-эС-эС – это что такое? – спросил Салтаханов.

Псурцев поморщился. Вопрос был неприятный. В уставе Академии говорилось, что действует она в строгом соответствии с Конституцией и российским законодательством. Но…

– Это пистолеты спецназовские, – сердито буркнул генерал. – Бесшумные.

– Ого! Виноват… Хорошо у нас Академия упакована.

– Незарегистрированные они были! – Псурцев дал волю раздражению. – Что, не знаешь, как военные склады по стране горят? Под это дело снарядов и взрывчатки тысячи тонн списывают, ракет и патронов горы… Пистолеты – вообще мелочь. И нам они для дела нужны. Коллеги по старой памяти удружили. Стволы числятся сгоревшими, номера сбиты. Ну ты ж не зелёный, как хрен у лягушки! Понимать должен.

– Я понимаю, – успокоил генерала Салтаханов. – Но вы же сами сказали – дело деликатное. И мне с самого начала надо кое-что для себя уяснить, чтобы потом сюрпризов не было.

Псурцев тяжело облокотился кулаками на стол напротив гостя, наклонившись в его сторону.

– Сюрпризов у тебя будет выше крыши, – пообещал он, – уж ты мне поверь. У меня на это дело чуйка знаешь, какая?.. Проморгали мы Мунина. Думали, обычная кабинетная крыса. Копается себе в бумажках – и пусть копается. А крысу, оказывается, плотно пасут. Причём намного плотнее, чем мы. Мунин, видать, нарыл что-то такое, за что двух человек завалить – раз плюнуть. Наши расслабились, нюх потеряли – и тут же огребли по самое некуда. Теперь пятками в грудь стучат: отомстим за погибших товарищей! Из-под земли достанем, на пятачки нарежем…

А мне тут истерики бабские не нужны, – Псурцев убедительно помахал толстым пальцем перед лицом Салтаханова. – Потому что мы обязательно отомстим, достанем и нарежем, но спокойно, понял? Спокойно, профессионально и без жертв… с нашей стороны.

Генерал выпрямился и пошёл к письменному столу, продолжая бросать через плечо рубленые фразы.

– Действовать начинай немедленно. Задача – вычислить Мунина; понять, кто его пасёт, и найти документы. Самому не подставляться, ясно? Работай тихо, на рожон не лезь. Враг начеку и ловит каждое наше движение, так что… Всё необходимое будешь получать в приоритетном порядке: информацию, людей, ресурсы. С начальством твоим я решу, чтобы по службе не особо загружали. Все силы – на это дело. Записей никаких. Не обсуждать ни с кем. Докладывать только мне лично. Если справишься – сразу очередное звание, орден и так дальше. А если не справишься…

Псурцев сел за письменный стол и выдержал паузу.

– Если не справишься, – сказал он, наконец, – я тебе не завидую. Потому что мы не имеем права не справляться. Там, где речь идёт о безопасности нации, офицер должен умереть, но справиться. Всё понял?

– Так точно, – ответил Салтаханов, поднимаясь.

– Ну вот и молодец, – генерал бросил ему пластиковую папку с документами, которая скользнула по длинному столу. – Если понял, иди, работай.

Салтаханов взял папку, чётко развернулся через левое плечо и вышел из генеральского кабинета.

Дорогой гость

Варакса ехал дольше, чем хотелось бы, но появился быстрее, чем можно было предполагать.

Одинцов открыл дверь на звонок, и с порога услышал весёлый голос:

– А вот кому рыбки свежей ладожской?

Варакса шагнул в прихожую, молниеносно мазнул глазами по сторонам и одной рукой протянул товарищу мешок с рыбой, другой поддерживая его снизу: под пахучим подарком скрывался семидюймовый чёрный клинок боевого ножа Ka-Bar.

– Всё чисто, – поспешил сказать Одинцов и взял мешок.

Варакса расстегнул охотничью куртку, привычным движением убрал оружие в ножны и проворчал:

– Если чисто, чего было звать? Мы люди пожилые, нам нервничать противопоказано. Ничего себе, шуточки! Песенку он, понимаешь, забыл…

Этот самодеятельный куплет на мотив старого танго звучал давным-давно, в прошлой – нет, даже в позапрошлой жизни. Неожиданное упоминание гимна их молодости в речи Одинцова прозвучало сигналом опасности.

Что представляет собой Вараксин любимый Ka-Bar? Для понимающего – нож на все случаи жизни. Для профессионала – ещё и оружие скоротечного, без фехтования, ближнего боя. А такого мастера, как Варакса, ещё поискать…

…и он примчался, готовый к схватке прямо в квартире. Старая школа! Хотя насчёт своего возраста Варакса кокетничал: всего-то пять лет разницы с Одинцовым.

– Я уж думал, тебя от грабителей каких-нибудь спасать надо… Так, а это ещё кто? – спросил он, увидев на диване в гостиной спящего Мунина.

– Сын полка, – хмыкнул Одинцов. – Тут такое дело…

Его рассказ Варакса выслушал, не перебивая.

– Интересно девки пляшут, – обронил он старую присказку, когда история закончилась. – Ну, что… Влип ты, майор. Давай разбираться, из каких таких яиц нам такая радость вылупилась.

Одинцов оценил и то, что Варакса привычно назвал его майором, и то, что сказал нам, а не тебе: значит, они вместе.

– Ты с этим давно знаком? – Варакса мотнул головой в сторону Мунина. – Может, подставили?

– Подставили – зачем? Кому я нужен?

– А ты подумай, подумай, – настаивал Варакса, пристально глядя на Одинцова. – Может, виделся за последнее время с кем-то, с кем не надо? Может, письма какие-то были странные, или звонки… Может, узнал что-то такое, чего лучше не знать… Старенькое не ворошил, нет?

– Вот заладил! Какие письма? Какое старенькое? Уж ты-то про меня точно всё знаешь. И сколько лет я не при делах, и почему.

– Знаю, знаю… Так откуда, говоришь, перчик этот взялся?

Пару недель назад злокозненный вирус гриппа не только свалил начальника Одинцова, но и проделал зияющие бреши в рядах экскурсоводов Михайловского замка. Тогда нескольких учёных помоложе, среди которых был Мунин, выудили из музейных запасников – и бросили на растерзание туристам.

Одинцов осматривал замок, уточняя места для размещения новых видеокамер. В зале, где Мунин принимал боевое крещение в роли гида, он притормозил на несколько минут: слишком уж необычно держался этот нервный очкастый парнишка.

Михайловский замок Одинцов знал не только по работе. Он и книги по истории почитывал, и экскурсии здешние посещал из любопытства – слушал, как усталые женщины снова и снова повторяют туристам заученный текст.

В отличие от них Мунин сильно волновался. Но не в публике было дело: он действительно переживал то, о чём рассказывал. Ему действительно было интересно, его переполняли знания и желание ими поделиться, – и он не скрывал симпатии к императору Павлу, волею которого спешно возвели и с невиданными торжествами открыли Михайловский замок, новую резиденцию государя.

– Злой рок преследовал Павла Петровича всю жизнь, – рассказывал Мунин. – Он появился на свет в царствование Елизаветы Петровны, дочери Петра Первого. Императрица тотчас же забрала его к себе на воспитание. Однако Елизавета прожила недолго. На престол взошёл отец Павла, император Пётр Третий, которого вскоре свергла собственная жена. Эта германская принцесса не имела никаких прав на российский престол, но короновалась под именем Екатерины Второй. Её любовники сначала совершили переворот, а потом убили отца Павла. Он так никогда и не простил матери двойного предательства.

– Воцарившись, Павел не пожелал жить в покоях Екатерины и велел строить новый дворец, – рассказывал Мунин. – Вернее, строить изначально стали не дворец, а именно замок, названный Михайловским в честь небесного покровителя государя. Но злой рок преследовал Павла Петровича и здесь. Рок и магия цифр, которой он придавал большое значение. Павел царствовал четыре года, четыре месяца и четыре дня. Четвёрка – сакральное число в большинстве древних культур. Три четвёрки – двенадцать. Двенадцать – тоже сакральное число. Государя убили двенадцатого марта. Заговорщиков было двенадцать человек.

– Замок строили четыре года, – рассказывал Мунин, – а прожил в нём император сорок дней. И сорок, все мы знаем, тоже сакральное число. На фронтоне, обращённом к реке Мойке и Летнему саду, можно видеть надпись, сделанную по велению императора. До сих пор продолжаются споры, что Павел хотел этим сказать, а написано там: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Сорок семь букв по правилам старой орфографии. Сорок семь дней отделяют дату рождения Павла Петровича, двадцатое сентября, от вступления на престол шестого ноября. Всего сорок семь лет жизни напророчили Павлу Петровичу, и он действительно был убит на сорок седьмом году.

– Проект замка Павел Петрович разрабатывал сам, – рассказывал Мунин, – и современники терялись в догадках: что натолкнуло государя на такое странное архитектурное и планировочное решение? Вас, видимо, провезли по городу, и вы могли заметить, что ничего подобного в Петербурге нет. Раньше к замку прилегала ещё обширная застроенная территория, тянувшаяся вдоль Фонтанки в сторону Невского проспекта. В древности так выглядели монастыри или храмовые комплексы. Если посмотреть на главное здание с большой высоты – вы увидите квадрат с круглым двором посередине. Это тоже необычно и не функционально. Странностей, связанных с замком, вообще было много. В высшем свете крепла молва о том, что император не в себе. Сейчас мы уже знаем, что эти сплетни распускали будущие цареубийцы. Но тогда к ним очень внимательно прислушивались.

– Павел торопился с постройкой замка, – рассказывал Мунин. – Новоселье справляли, когда ещё не просохла штукатурка. Попробуйте представить: за окнами трещит морозом петербургский февраль, а в комнатах сквозь пелену сырого тумана пробивается тусклый свет сальных свечей… Мрачная картина, способная погрузить в депрессию кого угодно. При закладке замка император сказал: «Здесь я родился, здесь и умру». В последнюю же ночь на пороге спальни он пророчески произнёс: «Чему быть – того не миновать». Жестоким убийством Павла Петровича окончилось царствование, которое историк Василий Ключевский называл самым блестящим выходом России на европейской сцене.

Через час-другой Одинцов увидал экскурсовода в служебной столовой и подсел к нему за столик. Тут они с Муниным и познакомились, и поговорили между борщом, спагетти болоньезе и компотом.

– Не знал, что Павел сам проектировал замок, – сказал Одинцов.

Мунин охотно подхватил близкую тему.

– Об этом редко рассказывают. Хотя у любого сооружения всегда есть заказчик. За свой счёт можно картину написать. И то даже великие художники спонсоров искали. А с архитекторами просто: их нанимают и командуют – где строить, что строить, как строить…

– …и на какие деньги, – добавил Одинцов. – Кто девушку ужинает, тот её и танцует?

Мунин согласился.

– Нюансы только в том, какую степень свободы заказчик оставляет автору, – сказал он. – А с замком всё ясно. Павел Петрович работал над проектом много лет, ещё не будучи императором. Перебрал больше десятка вариантов. Постоянно что-то уточнял, исправлял… Окончательный вариант надо было соблюсти в исключительной точности. Наверное, наш Баженов потому и увильнул: уж больно сложно. Проще отказаться, чем отвечать. А итальянец Бренна стал строить.

– Он внакладе не остался, – проявил осведомлённость Одинцов. – Я читал, как на этой стройке воровали, – аж дух захватывало! Деньги рекой, а материалов постоянно не хватало, всё втридорога… Ну, и так далее. Хуже, чем сейчас. Бренна, конечно, тоже не за пуговицы работал. Но он всегда был кто? Скромный гастарбайтер на государевой службе. И вдруг после сдачи замка у него состояние огромное обнаружилось.

– Наверное, это российская традиция, – предположил историк. – Чем важнее стройка, тем отчаянней крадут. А для Павла Петровича важнее ничего не было, и он спешил невероятно. Другие стройки останавливал, мрамор со старого Исаакиевского собора велел для замка использовать… Спешил так, что даже на воровство сквозь пальцы смотрел, хоть и педантом был редким! Торопился построить замок во что бы то ни стало и как можно раньше. Интересно, почему…

Мунин замолчал, глядя в тарелку.

– Павел сказал, что здесь родился, здесь и умрёт, – немного подождав, снова заговорил Одинцов. – Как это понимать? Он Петербург имел в виду? Тогда чего в этом примечательного?

Историк поднял глаза на Одинцова, неохотно отвлекаясь от своих мыслей и спагетти.

– Павел Петрович имел в виду именно это место, – для большей наглядности он дважды стукнул черенком вилки по столу. – Тут стоял дворец его бабушки, императрицы Елизаветы Петровны. Огромный деревянный дворец, в котором прошли детские годы Павла Петровича. Михайловский замок построили на месте старых развалин, на их фундаменте. А вот почему это было настолько важно, я понять не могу…

Одинцов рассказал Вараксе о знакомстве с Муниным и добавил, что теперь понятна его задумчивость: как раз в это время историк заканчивал исследование для розенкрейцеров.

– А память у парня просто великолепная, – добавил он.

– Ну, память мы проверим, – пообещал Варакса, метнув очередной взгляд на спящего Мунина. – Такой он у тебя расписной весь, аж противно… Сам-то бумаги в папке смотрел?

– По диагонали.

– И что?

– Да ничего. В смысле, про царей более-менее понятно. Картинки красивые. Но почему вдруг такой сыр-бор…

– Ладно, разберёмся, – Варакса потянул с журнального столика папку Мунина. – Давненько не брал я в руки шашек… Гостеприимство проявишь?

Одинцов отправился на кухню. Ночь впереди долгая, крепкий кофе будет в самый раз.

Долгая ночь: курс истории для офицера

Работать надо на рабочем месте.

Салтаханов старательно соблюдал это правило: дверь кабинета была для него границей, за которой оставалось всё, что не связано с делом.

Однако до границы надо ещё добраться. Академия – в историческом центре города; бюро Интерпола – на другом берегу Невы, на Выборгской стороне. Обычно в машине Салтаханова погромыхивала какая-нибудь попсовая радиостанция. Но сейчас он полз по сутолоке вечерних пробок в тишине, обдумывая разговор с товарищем Третьим.

Кадровый офицер Салтаханов не удивился, что его вызвал к себе отставной генерал-общественник и приказал взяться за секретное расследование, связанное с двойным убийством.

Одна из хитростей Псурцева состояла в удобной схеме работы. Действующие сотрудники спецслужб получали деликатные задания по общественной линии. Формально их начальников это не касалось. В то же время осведомлённое начальство либо не мешало выполнять задания Псурцева, либо помогало – поскольку зачастую тоже имело отношение к Академии. А если и не имело, то чувствовало некоторую связь между своим положением и успехами подчинённого-академика: с безопасностью нации шутки плохи.

Ясно, почему Псурцев использовал новичка: ему нужен человек со стороны, интересы которого не связаны с личной местью, а взгляд не замылен. Расчётливый генерал выбрал энергичного и честолюбивого кавказца, уже проверенного в нескольких простых делах и теперь получившего шанс из разряда «или грудь в крестах, или голова в кустах». Так что ближайшая перспектива для Салтаханова – по-любому дырки: или в парадном кителе – под орден и новые звёзды на погонах, или…

Впрочем, вероятность второго «или» Салтаханов не рассматривал. Прозрачный намёк Псурцева – мол, офицер должен либо справиться с поставленной задачей, либо умереть, – он воспринял как ритуал и дань обычаю, не более того. «Двухсотые», о которых генерал объявил для начала разговора, Салтаханова тоже не напугали. Скорее, поручение показалось ему странным. Что это за вводные? Неизвестные детали отсутствующего документа, составленного пропавшим автором, могут представлять интерес для неизвестного противника…

Вообще от разговора у Салтаханова осталось ощущение недосказанности. Хотя вполне возможно, что Псурцев решил просто не перегружать первую встречу избыточной информацией. Велено контактировать с ним напрямую – значит, всегда можно задать дополнительный вопрос. А пока надо приниматься за дело.

Спартанскую обстановку кабинета Салтаханова разнообразила коллекция. Одни сотрудники декорируют рабочие места патронами ко всевозможному стрелковому оружию, другие – галереями портретов известных преступников, третьи – рамочками с грамотами и дипломами, четвёртые – советскими плакатами вроде «Не болтай! Болтун – находка для шпиона» и «Береги оружие – к нему тянется рука врага»…

Салтаханов коллекционировал изображения волков: какие угодно, от значков и фотоальбомов до экзотических резных фигурок. Поговаривали, что в нём самом есть что-то от любимого зверя – и во внешности, и в профессиональной хватке.

Волк, даже если охотится в стае, действует сам по себе. И Салтаханов оставался единоличником. Волк, особенно нападая на крупную добычу, не тратит силы зря: он старается прокусить жертве горло, чтобы она скорее сама задохнулась. И Салтаханов, приступая к работе, сразу сосредоточивался на главном.

В каждом новом деле с чего-то надо начинать; Салтаханов начал с того, что заварил крепкого чаю, наполнил кружку с изображением оскаленной пасти и включил компьютер. На экране всплыл снимок техасского красного волка.

Листы со скудной ориентировкой на Мунина, полученные от генерала, до поры легли в сторону. Как искать исчезнувшего историка, примерно понятно. А первым делом предстояло разобраться с рефератом, который Академия получила от розенкрейцеров, и составить представление об основном тексте. Не зря говорят мудрецы: в жизни стереть ничего нельзя, но дорисовать можно.

Поначалу Салтаханов отвлекался от чтения и лазал в интернет за справками, но скоро понял, что такими темпами далеко не уедешь. Придёт время и для деталей. А сейчас волку надо не кусок-другой урвать: его цель – овладеть добычей целиком. То есть попытаться нащупать тайну трёх монархов, которая стоила жизни паре академиков. И Салтаханов принялся внимательно изучать страницу за страницей.

Конечно, Псурцев слукавил – исследование выходило далеко за рамки школьного курса истории. А сведения о жизни Ивана Четвёртого, Петра Первого и Павла, собранные Муниным, подтверждали: государи настолько же похожи друг на друга, насколько отличаются от остальных правителей.

Информацию о выдающейся троице историк разложил по полочкам. Полочек оказалось двенадцать: рождение, образование, правление, законотворчество, отношения с духовенством, артиллерийская тема, война, рыцарство, лев с единорогом, строительство, семейная жизнь – и, наконец, итоги царствования.

Салтаханов пошёл от полочки к полочке вслед за Муниным, прихлёбывая чай и составляя конспект.

Иван Васильевич родился в 1530 году. С трёх лет он – великий князь московский, а мать – регентша при малом сыне. Однако на деле страной управляла группа бояр. В шестнадцать лет Иван обрёл реальную власть, венчался на царство по строгому византийскому обряду и стал первым русским царём. Из великого княжества Московского создал новое государство – Россию, династическую наследницу Византии. Прожил пятьдесят три года. Умер скоропостижно от обострения хронической болезни.

Пётр Алексеевич родился в 1672 году. Венчан на царство десятилетним мальчиком, регентшей стала его старшая сестра. Сперва у власти сменялись временщики; позже Пётр делил трон со старшим братом, а с семнадцати лет начал править самостоятельно. Возвёл Россию в ранг империи и стал первым российским императором. Прожил пятьдесят три года. Умер скоропостижно от обострения хронической болезни.

Павел Петрович родился в 1754 году. В возрасте восьми лет, после убийства отца любовниками матери, оказался единственным законным претендентом на престол. Мать же, никаких прав на трон не имевшая, сначала предполагала стать регентшей под предлогом малолетства сына, однако позже всё-таки воцарилась под именем Екатерины Второй. Вопреки ожиданиям, она не передала власть по достижении Павлом совершеннолетия. Корона досталась ему только в сорок два, после смерти матери. Павел успел совместить титулы императора и главы русской православной церкви, а четыре года спустя погиб от рук заговорщиков…

В умелых руках Салтаханова реферат постепенно превращался в привычное досье, с которым удобно работать. Портреты подследственных необходимы – куда же без них?

Иван Четвёртый получил великолепное образование, знал иностранные языки, обладал феноменальной памятью и редкой эрудицией. Он был тонким стилистом, талантливым писателем и поэтом: в православном церковном каноне до сих пор сохранились его литургические тексты. Славился как блестящий оратор. Друзья и недруги сходились на том, что царь Иван – «муж чюдного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело». О библиотеке Ивана Грозного по сию пору ходят легенды, а первые российские книги напечатаны на его собственные деньги.

Пётр Первый говорил на нескольких языках, прекрасно знал математику, военное и морское дело. Всю жизнь глубоко интересовался науками, был выдающимся инженером и фортификатором – его называли одним из самых образованных государей Европы. Ганноверская курфюрстина утверждала: «Если бы Пётр получил лучшее воспитание, то из него вышел бы человек совершенный, потому что у него много достоинств и необыкновенный ум».

Павел славился не только блестящим образованием. Его заслуженно считали выдающимся интеллектуалом, отмечали весёлый нрав и остроумие: «Шутки Павла никогда не носят дурного характера». Иностранные современники восхищались его памятью и талантами ещё в молодые годы. «По остроте своего математического мышления Павел мог бы быть российским Паскалем», – писал один. «Французский язык и литературу знает в совершенстве, изящно понимая все тонкости, – отмечали другие. – Ничто полезное и поучительное не оставляется им без осмотра и подробного и тщательного изучения». Прусский великий герцог заявлял, что Павел Петрович, «кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы». При французском дворе сокрушались: «Павел воспитан лучше, чем наши принцы»…

Чем дальше читал Салтаханов, тем больше удивлялся. Пётр – ещё куда ни шло, но Иван и Павел у Мунина выглядели совсем непривычно. Умные, образованные, талантливые – эти двое мало напоминали садиста и дегенерата из школьного учебника.

Семнадцатилетний Иван Васильевич превратил великое княжество Московское в царство Российское, а через два года радикально изменил систему управления. Прежде великий князь принимал все решения в узком кругу приближённых. Царь Иван созвал первый Земский собор – что-то вроде совета народных депутатов. Салтаханов не удержался от смешка, прочитав один из вопросов собора: «Как покончить с чиновничьим произволом и взятками?» Всё же почти пятьсот лет прошло, а толку-то… С тех пор Земские соборы участвовали в обсуждении самых острых государственных проблем. И ещё молодой царь ввёл в обиход «Судебник». Сотня статей нового уголовно-административного кодекса перевернули российскую жизнь – или, лучше сказать, привели её в порядок: в стране появился единый для всех Закон.

Из крутых реформ государя Петра Алексеевича в школе упирают на мелочь – европейскую одежду и стриженые бороды. А на самом деле Пётр создал Российскую империю, учредил Коллегии – первые министерства, и Сенат как высший законодательный орган власти. И уже с помощью сенатских законов, а не по произволу, через Коллегии-министерства принялся изменять страну.

Павел Петрович перещеголял обоих предшественников. Он каждый день издавал по нескольку новых законов. Многие касались государства в целом, однако в первую очередь Павел наводил порядок в столице – вплоть до того, какую носить одежду, когда звонить к обеду и когда гасить свет. Он обязал всех дворян служить, а заплывшей жиром гвардии напомнил о строгой дисциплине и крепко прижал хвост…

Конечно, реферат Мунина выглядел очень познавательным, но на расшифровку тайного знания не тянул.

Салтаханов посмотрел в настенный календарь и, вздохнув, передвинул указатель даты на пятнадцатое марта. Романтическую встречу, назначенную на минувший вечер, пришлось отменить ещё по дороге в офис. Здорово всё-таки поддел его генерал насчёт баб! Водился такой грешок за Салтахановым – был он любвеобилен и пользовался ответным женским вниманием. Но о том, что коллеги, их языком выражаясь, берут на карандаш подробности его личной жизни, Салтаханов до разговора с Псурцевым особо не задумывался. Зачем жить с оглядкой холостому-неженатому?

Ладно. Как в студенчестве говорили: любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Салтаханов здорово проголодался. Самое время навестить круглосуточный магазинчик неподалёку, купить чего-нибудь из еды, а заодно проветрить голову – и вгрызаться в дело дальше. К утру надо закончить разбор писанины Мунина, чтобы набросать план действий.

Салтаханов глянул в зябкую снежную темень за окном, надел пальто и зашагал к выходу по безлюдному ночному коридору петербургского бюро Интерпола.

Долгая ночь: hierophantes

Иерофант.

Тот, кто разъясняет священные понятия. Учитель учителей. Толкователь тайн. Главный из посвящённых, чьё имя запрещено произносить вслух…

…и Псурцев называл своего ночного гостя – Иерофантом, хотя прекрасно знал, кто он.

Генерал не стал рассказывать Салтаханову, как в девяностые годы среди новых русских розенкрейцеров у него постепенно появились свои люди. Не стал рассказывать, как сделал ставку на самого толкового – с обоюдной выгодой: розенкрейцер получал беспрепятственный доступ к документам в секретных архивах, а генерал – информацию о работе влиятельной международной структуры.

И тем более не стал рассказывать Псурцев, как самый толковый за два десятка лет прошёл всю иерархию ордена снизу доверху – при постоянной поддержке генерала. Оба давно привыкли к агентурным псевдонимам, а теперь уже и статус требовал называть розенкрейцера – Иерофантом.

Роль ордена Розы и Креста в истории человечества окутана многовековыми легендами. Розенкрейцеры – это армия из сотен тысяч Ревнителей, Учеников, Теоретиков, Практиков, Философов, Младших Адептов, Старших Адептов, Свободных Адептов, Магистров, Магов… На высшей ступени стоят Верховные Маги. Но целиком братство подвластно лишь двенадцати Иерофантам. Они царят над всеми – от Ревнителей до Великих Магов – и незримо управляют орденом.

Один из Иерофантов сидел сейчас напротив Псурцева в мансарде потайного этажа Академии. На голову наброшен капюшон куртки, лицо закрыто медицинской маской, руки в перчатках, на глазах – тёмные очки, странно выглядящие ночью в полумраке кабинета.

– Вам же неудобно, – сказал Псурцев. – Снимайте весь этот маскарад, и поговорим нормально. Я предпочитаю смотреть собеседнику в глаза.

– А я предпочитаю встречи в более укромных местах, – глухо откликнулся из-под маски Иерофант. – Пришлось бросить все дела по вине ваших людей, которые полезли туда, куда лезть было не надо. Не узнаю вас, генерал. Что произошло?

– Именно это меня сейчас больше всего интересует, – Псурцев буравил взглядом стёкла очков Иерофанта. – Погибли два моих сотрудника. Поэтому я жду объяснений: за что их убили?

Под маской булькнул смешок.

– Вы считаете, я должен это объяснять? Вместо того, чтобы контролировать происходящее, ваши люди инсценировали уличное ограбление. Я мало знаком с этой областью деятельности, но даже по закону больших чисел грабителям не может везти постоянно.

– Мне не нравится ваша ирония.

– Это не ирония, – Иерофант закинул ногу на ногу. – Мы давным-давно договорились о порядке обмена информацией. Сегодня американка должна была получить материалы исследования, а я – передать их вам вместе с результатами анализа. Именно в такой последовательности. Но оказывается, вы за моей спиной влезаете в цепочку первым. Причём, как я понимаю, это происходит систематически, просто система вдруг дала сбой.

– Иерофант! – прорычал Псурцев. – Давайте договоримся ещё раз. Во всём, что связано с национальной безопасностью, я буду поступать так, как считаю нужным, и не спрашивать у вас ни совета, ни тем более разрешения.

– С каких пор открытые данные о событиях двухсот-трёхсотлетней давности стали вопросом национальной безопасности?

– И это тоже позвольте мне решать самостоятельно. Сейчас речь о другом. Вы уверяете, что исследование Мунина не содержит никакой тайны и не представляет особого интереса. А по-моему, вы пытаетесь меня обмануть.

Удивление Иерофанта было неподдельным:

– С чего вы взяли?

– С того, что просто так, из-за стопки бумаги с цитатами из школьного учебника, людей не убивают. Я мог бы допустить, что Мунин расправился с уличными грабителями. Чёрт его знает – у народа сейчас по карманам чего только не напихано: электрошокеры всякие, травматика… Да хоть отвёртки заточенные. Но мои-то – не шпана какая-нибудь! – Псурцев грохнул кулаком по столу. – Это были офицеры, прошедшие спецподготовку и вооружённые! А их разделали, как свиней на бойне! Мунина прикрывала группа ещё более крутых парней, которые были не против того, чтобы материалы попали к вам, но не хотели, чтобы они достались кому-то ещё. И я спрашиваю снова: почему?

Иерофант чуть сдвинул маску и помолчал, теребя кончик носа.

– Всё это для меня полная неожиданность, – наконец, сказал он. – Темой, которую разрабатывал Мунин, до него занимались многие. Ничего такого, на что стоило бы обратить особое внимание, никто ни разу не обнаружил. Я просмотрел автореферат исследования – это разве что немного шире и немного глубже, чем у других, не более того. Но если дело обстоит так, как вы говорите, мне нужен весь комплект материалов. Всё исследование целиком. И желательно – вместе с автором.

– Мои люди уже работают над этим. А вас я бы попросил теперь уже внимательно изучить автореферат и выдать заключение о причинах такого пристального интереса третьей стороны.

– Вы знаете, что Коран только на арабском языке считается в полном смысле священной книгой? – помолчав ещё немного, вдруг спросил Иерофант. – Как Тору переписывают, знаете?

– Понятия не имею, – признался озадаченный генерал.

– В переводе неминуемо уходят тончайшие нюансы, заложенные автором. Ускользает идеально выверенный смысл. Вдобавок при чтении вслух на другом языке звук имеет совсем другие частотно-амплитудные характеристики. Изменяется механизм физического взаимодействия с пространством, смещается точка резонанса. Это что касается Корана. Что же касается Торы – есть типографские книжечки, с которыми всё понятно, а есть свитки, которые хранятся в синагогах. С ними проводят службы и совершают обряды, их выносят к людям на праздники… Так вот, это не книги, а именно многометровые свитки, которые по сей день пишут на тончайшей выделанной коже. Вернее, не пишут, а переписывают, или даже перерисовывают: сначала наносят тонкий контур буквы, а потом её закрашивают. Причём переписчиком не может стать простой прихожанин, даже очень старательный и грамотный. Это должен быть специалист, который прошёл многолетнее обучение. Скажем, в Торе есть нечитаемые знаки, вроде короны над буквами. Евреи спорят – то ли это украшения, то ли ещё что-то, но всё равно воспроизводят их в мельчайших деталях. Поэтому Тора в сегодняшней синагоге выглядит так же, как Тора, написанная тысячу лет назад.

– Благодарю за лекцию, – с усмешкой кивнул Псурцев, – но вы обратились не по адресу. Тора, синагога… К чему весь этот Ветхий Завет?

– К тому, что порой исключительную важность имеет не только – чтó написано, но и – кáк написано. В таких случаях требуется не имитация, а оригинал или прецизионно точная копия. Возможно, работа Мунина не только содержит массив информации, но и представляет самостоятельную ценность – именно в том виде, в котором он её собрал. Получается, мы это проморгали, а кто-то…

Иерофант снял тёмные очки и взглянул из-под капюшона в глаза Псурцеву.

– Вы сказали о третьей стороне, которая проявила к исследованию повышенный интерес. Очевидно, вам не известно, кто это. Но хотя бы предположения есть?

– Я всё-таки жду от вас экспертного заключения о содержании автореферата, – сказал Псурцев, не отвечая и не отводя взгляд: его устраивало то, к чему пришёл разговор. – Как только появится какая-то информация по Мунину, тоже сообщу немедленно.

Долгая ночь: как в старые добрые времена

– Ни хрена себе! Я и не знал, что у них по религиозной части так сурово было, – сказал Варакса.

Он сидел в кресле у журнального столика, обложенный бумагами из папки Мунина, и задумчиво перебирал чётки. Одинцов знал эту его привычку – постоянно вертеть что-нибудь в цепких сильных пальцах.

Не с пистолетом же играть Вараксе! Это удел безмозглых мальчиков из Инстаграма, рыночных охранников или ваххабитов из теленовостей. Бывалый воин принял из рук Одинцова захваченный ПСС, осмотрел, разобрал, собрал, перезарядил – и сунул сзади за пояс. А взамен появились чётки.

Странная это была вещь, сделанная Вараксой собственноручно по никому не ведомым канонам. На прочную толстую нить Варакса нанизал резные нефритовые камни из Китая, похожие на сморщенные сухие финики; колючие косточки индийской рудракши и серебряные кубики с буквами иврита на гранях; сгустки тёмного янтаря, напоминающие фундук, и египетских скарабеев из бирюзы… Вся эта всячина то замирала, то текла у Вараксы между пальцев.

– Я тоже думал, что цари всегда заодно с попами, – Одинцов отложил в сторону очередной прочитанный лист. – Религия – опиум для народа и всё такое, как на политзанятиях учили. А тут, оказывается, вон что…

Содержимое папки Urbi et Orbi уводило всё дальше от привычных представлений об истории. Первые несколько глав про Ивана Грозного, Петра Первого и Павла остались позади. Одинцов с Вараксой добрались до раздела, где Мунин описал своеобразную религиозную активность трёх монархов и пришёл к выводу о явном конфликте. Государи методично утверждали божественное происхождение своей власти, а церковь возвращали к исходной функции – обслуживать эту власть по идеологической и ритуальной части.

Великий князь Иван Васильевич начал с того, что принял царский венец. По древнему обычаю его голову помазали священным миром – особой смесью благовоний. То есть первый русский царь обозначил себя помазанником божьим и прямым наследником византийских владык. Византийцы, в свою очередь, наследовали ветхозаветному царю Давиду. А Давид получил власть напрямую от Всевышнего – он был не только правителем, но и священником.

Стало быть, царь Иван первым в российской истории нарушил границы многовекового церковного владычества. Посягнул на монополию.

Дальше он устроил совещание религиозных иерархов, которое назвали Стоглавым собором, потому что в принятом своде церковных законов оказалось ровным счётом сто глав.

На соборе Иван Васильевич обвинил служителей церкви в безнравственности. Запретил церковникам давать людям хлеб и деньги в долг под проценты. Запретил вмешиваться в государственные дела. Запретил скупать земли, а те наделы, которые бояре роздали монастырям за время его малолетства, забрал обратно…

– Короче говоря, врезал этим ребятам по карману со всей дури, – просто сформулировал Одинцов. – Могу себе представить, что там началось.

– При таком раскладе Ивана заживо сожрать должны были, – согласился Варакса. – Тем более, пацан совсем, двадцать лет… Но ведь смотри-ка ты, не сожрали!

– Боец, – резюмировал Одинцов, и они стали читать дальше.

Пётр Алексеевич продолжил дело своего дальнего родственника Ивана Васильевича. Но не только тем, что сменил царский венец на императорский и встал вровень с влиятельнейшими монархами Европы.

По указу Петра Первого церковные земли передали в государственное управление. А потом и самой церковью вместо патриарха стал управлять Синод – всех сотрудников которого, вплоть до главы, назначал император. То есть руководящие церковники стали чиновниками, которые приносили присягу государю.

– Выходит, патриарха не в семнадцатом году отменили? – удивился Варакса, и чётки извивались в его пальцах. – Не при большевиках, а чёрт-те когда, при Петре?!

Павел Петрович, правнук Петра Первого, пошёл ещё дальше. Одежды, которые он заказал для коронации, походили на платье первосвященника. Как получивший власть от Всевышнего, Павел изменил церемонию коронации и сам возложил на себя императорскую тиару. Предыдущие российские государи носили титул покровителей церкви – император Павел объявил себя её главой.

И даже это не всё. Новоявленный глава православной церкви возглавил древний орден рыцарей-госпитальеров и стал участвовать в католических богослужениях. А ещё – уравнивал права сословий, общался с протестантами и мусульманами, выступил судьёй в историческом еврейском споре, запретил преследовать старообрядцев и вернул из ссылки масонов…

– Толерантный был товарищ, – заметил Одинцов. – И вашим, и нашим. Но Академии-то какое до всего этого дело?

Они с Вараксой выкарабкались из религиозных дебрей и подкрепили силы порцией кофе с бутербродами. Посыту дело пошло веселее – тем более следующие разделы касались царской артиллерии и военных кампаний.

– На хрена козе баян, – поддержал Варакса. – А ты обратил внимание, что твой приятель документы в архиве ГРАУ заказывал?

Действительно, на многих копиях стояли архивные штампы Главного ракетно-артиллерийского управления.

– Само собой, – пожал плечами Одинцов, – а чему тут удивляться?

– Недавно архив ГРАУ вдруг то ли закрыли, то ли уничтожили. Ты не знал?

– Нет, а почему я должен об этом знать?

– Ну, мало ли, – уклончиво ответил Варакса и снова смерил Одинцова взглядом. – Может, академики через архив Мунина зацепили?.. Ух, как мне всё это не нравится! Ладно, что там насчёт артиллерии?

Молодой царь Иван штурмом взял Казань под громовые раскаты своих пушек – за это ему дали прозвище «Грозный». Он первым в мире создал полковую артиллерию и сделал её отдельным родом войск. Шпионы доносили властителю Священной Римской империи: «К бою у русских постоянно готовы не меньше двух тысяч орудий». О громадных московских гаубицах, стрелявших ядрами по двадцать пудов, в Европе рассказывали с ужасом. И особенно отмечали невероятную долговечность орудий, отлитых по приказу царя Ивана: они служили десятилетиями.

Пётр Первый с младых ногтей числился гвардейцем-бомбардиром. В Европу ездил инкогнито именно как артиллерийский офицер, а когда шведы под Нарвой уничтожили русскую артиллерию – велел снять колокола с церквей и перелил их в новые орудия. С помощью ближайшего сподвижника, потомка шотландских королей Якова Брюса, он снова сделал своих пушкарей лучшими в мире.

Павел тоже увлёкся артиллерией с ранних лет, когда по примеру Петра держал потешные полки. Его первейшим приближённым стал артиллерист Аракчеев. Вместе с ним Павел Петрович третий раз в истории сделал русские пушки лучшими, причём настолько, что и после его смерти они ещё долго наводили страх на всю Европу.

– Интересное дело, – сказал Одинцов. – Помнишь анекдот про мужиков с лопатами?

– Нет.

– Идут они по газону один за другим, землю роют. Их старушка спрашивает: «Что вы делаете? Первый выкапывает ямку, второй закапывает… Зачем это?» А мужики отвечают: «Ты, бабка, ничего не понимаешь. Второй – на самом деле не второй, а третий. Второй должен был сажать деревья, только он не пришёл».

Варакса хохотнул так, что Мунин заворочался во сне.

– Хорошая байка… Только к чему?

– К тому, что у царей то же самое получается, – пояснил Одинцов. – Иван Грозный сколько правил? Больше тридцати лет. И наворотил за это время – мама не горюй. То есть, ямки он выкопал, но деревья так никто и не посадил. Следующие цари только закапывали ямку за ямкой. Считай, Петру заново пришлось многое делать. После него опять что-то профукали, а Павел восстанавливал… Может, Мунин прав, и у этих троих была какая-то инструкция?

Похожие странности в делах военных наводили на ту же мысль.

Когда Иван Грозный взял Казань – все понимали: главный враг ещё южнее, в Крыму, откуда волнами катятся набеги на Московию. Ждали, что Иван Васильевич соберётся с силами и после разгрома Казанской орды навсегда покончит с ордой Крымской.

Однако царь вдруг двинул войска в противоположную от Крыма сторону и затеял изнурительную Ливонскую войну на Балтике. Понадобились тамошние земли? Вроде так. В списке захваченных и построенных городов обнаружились названия, хорошо знакомые Одинцову с Вараксой: Выборг, Иван-город, Нарва, крепость Орешек – это же вокруг да около нынешнего Петербурга…

…но потом за мир с потревоженной Польшей царь неожиданно предложил отдать почти всё, что завоевал. Значит, интерес его был в другом. А в чём? Он ведь и престол готовился переносить из Москвы на север: отъехал со всем двором в Александровскую слободу, потом вдруг принялся строить новую столицу в далёкой Вологде – и столь же внезапно бросил.

Через полтора столетия Пётр Алексеевич весьма последовательно воплотил в жизнь планы Ивана Васильевича. Он тоже сперва двинулся на юг Азовскими походами. Однако основную войну до конца дней вёл всё на той же Балтике. Снова осаждал Выборг, снова бился под Нарвой и штурмовал крепость Орешек… Иван Грозный начинал строить флот в Вологде – и первые корабли Петра сделаны вологодскими мастерами.

Правда, не в северную Вологду переехала из Москвы столица, а в совсем уж неожиданное место, на северо-запад. Пётр отвоевал у шведов землю вдоль Невы, которая течёт из моря Ладожского в море Балтийское. В дельте могучей реки он спешно заложил город и заставил придворных обживать невские болота.

Зато когда дела по этой части были закончены, Пётр снова повернулся к югу. Отправил войско даже не к Чёрному морю, а дальше, в Азию. И если бы не смерть его внезапная – как знать, докуда дошли бы русские солдаты? Мунин приводил мнения учёных: мол, самая успешная европейская армия, вооружённая самой передовой артиллерией, могла шутя перекроить карту тогдашнего мира.

– Много эти гражданские понимают! – Варакса фыркнул. – Шутя перекроить…

– Кашу заварили бы – это точно, – сказал Одинцов. – Тем более, с хорошими пушками. Но слишком далеко. И по дороге турки, персы, Ирак, Афган… А там за триста лет ничего не поменялось. Как не было порядка, так и нет.

– И не будет, – мрачно подытожил Варакса, играя чётками. – Сам знаешь.

Одинцов знал.

– Ладно, – вздохнул он, – с Иваном и Петром понятно. А с Павлом как у нас?

Император Павел необычным образом взялся за город, который оставил ему Пётр. Он стал приводить столицу и столичную жизнь в порядок настолько идеальный, что взвыли все – от светской публики до лощёной гвардии.

В южных краях Павел тоже продолжил дело Петра. Созданный прадедом флот воцарился на Средиземном море. Русские моряки захватили остров Корфу и высадили морские десанты в Италии. Суворов со своими чудо-богатырями громил французов на швейцарской земле. И ещё Павел отправил экспедиционный корпус в Азию – точно так же, как Пётр. И точно так же поход в самом начале прервала внезапная смерть императора…

Варакса потёр кулаками глаза и отложил бумаги.

– Слушай, завтра денёк у нас – ого-го, – сказал он. – Давай так: сейчас отбой и сто двадцать минут крепкого здорового сна. Потом трясём твоего парнишку – и решаем, что дальше. Идёт?

Возражать Одинцов не стал.

– Идёт. Только дальше у нас по-любому встреча с прекрасным. Надо на рыцаршу заграничную посмотреть.

Долгая ночь: рыцарские игры разума

То, что Ева не хотела спать, было и плохо, и хорошо.

Плохо потому, что она специально прилетела в Петербург за несколько дней до начала научного семинара, чтобы успеть адаптироваться к разнице во времени.

Хорошо потому, что в Нью-Йорке сейчас – разгар дня, и Ева была в хорошем тонусе. Ничто не мешало покопаться в записках русского историка.

Собственно, доклад по его работе она и собиралась готовить в ближайшие дни. Мунин прислал реферат и обещал передать папку со всеми материалами. Однако получилось по-дурацки. Он позвонил и сказал, что подходит к кафе, где Ева назначила встречу. Она скоро тоже была на месте, но историк будто сквозь землю провалился и ещё мобильный выключил.

До сих пор таких шуток с ней никто себе не позволял. Ева прождала впустую битый час, в мыслях несколько раз изощрённо уничтожила нахального лузера – и, отведя душу, выбросила его из головы. Мальчик, считай, поставил крест на карьере в ордене, зато у неё высвободился лишний день для знакомства с Петербургом, который русские называют своей культурной столицей.

Из кафе Ева вернулась в квартиру, снятую неподалёку. Раскрыла макбук, порыскала в интернете и составила себе шикарную экскурсионную программу. Она решила лечь спать пораньше, чтобы хорошенько выспаться, встать утром не по нью-йоркскому, а уже по здешнему времени – и начать увлекательное путешествие. Съездить в Гатчину или в Царское село, потом обратно…

Насыщенный план стал рушиться с первым же телефонным звонком. Глава местной Духовной Школы розенкрейцеров спросил, как продвигается работа над докладом по исследованию Мунина, – и очень удивился, когда узнал, что автор исчез вместе с документами. Расспросил о деталях, принёс извинения за случившееся, назвал всё досадным недоразумением и обещал скоро перезвонить.

Ева успела сделать несколько расслабляющих упражнений тайчи, принять душ и наложить на лицо косметическую маску. Следующий звонок был из Амстердама. На этот раз Муниным интересовался уже глава Русской комиссии ордена, от которого Ева получила поручение встретиться с историком. Пришлось повторить рассказ про пустое ожидание в кафе.

– Будьте добры, пришлите мне реферат, по которому вы давали заключение, – попросил на прощанье глава комиссии.

Ева снова раскрыла макбук и отправила в Амстердам файлы, полученные от Мунина. Она занималась математикой, а об истории – тем более истории России, – имела разве что самое общее представление. Однако кто ясно мыслит, тот ясно излагает – это ещё Шопенгауэр заметил. Если бы соображения Мунина показались Еве путаными или надуманными, ни о каком докладе не было бы речи. Но логика её вполне устроила, и положительное заключение историк заслужил.

Интерес председателя Русской комиссии к творчеству Мунина выглядел необычно. Инициатива всегда исходит от соискателя, а не наоборот. Желает он подняться на следующую ступень? Орден предоставляет такую возможность. Мунин свой шанс не использовал, и это его проблемы.

Конечно, председатель мог сделать реверанс в сторону Евы: она-то поставленную задачу выполнила. Но иерарху такого уровня делать реверансы не пристало. Да и откуда в Амстердаме узнали о случившемся, к тому же настолько быстро? Неужели глава Школы поспешил сообщить? Странно, что серьёзные люди придают значение такой мелочи.

Ева, аналитик до мозга костей, по привычке принялась разбирать ситуацию, но тут же одёрнула себя. Ей-то что? Нужные файлы отправлены, Мунин снова выброшен из головы; сейчас надо смыть маску и лечь спать, а завтра…

Макбук запиликал сигналом вызова. Хельмут Вейнтрауб, который связался с Евой по защищённому аудиовидеоканалу, имел право сделать это в любое время. Вечному благодетелю отказывать не принято.

– Доброй ночи, – сказала Ева, нажав кнопку «Ответить» с нарисованным микрофоном. – Простите, что не включаю камеру, я не одета.

– Лишаешь старого Хельмута невинного удовольствия – поглазеть на твоё совершенство, – продребезжал Вейнтрауб; он говорил по-английски с отчётливым немецким акцентом. – Это ты меня прости, здесь-то солнце вовсю… Что произошло с документами, которые тебе должны были сегодня передать?

Упс. Вот сюрприз, так сюрприз. И он туда же?! Ещё секунду назад Ева поклялась бы чем угодно, что Вейнтрауб не может знать про Мунина. Конечно, интересы старика почти безграничны, как и его возможности. Но любой из дюжины самых неожиданных вопросов, которые только можно себе представить, удивил бы Еву меньше этого.

Вейнтрауб сказал про солнце. То есть, звонит из Штатов или ещё откуда-то из-за океана. И он никогда не тратит время зря. Если старик интересуется документами – значит, это действительно важно. Очень важно. Тогда понятными становятся предыдущие звонки. Выходит, есть в исследовании Мунина что-то такое…

– Человек не явился на встречу, – ответила Ева.

– Ты пробовала с ним связаться?

– Да. У него выключен сотовый.

– Другие каналы связи?

– Я не думала, что это необходимо, – призналась Ева. – Собственно, каналов немного, телефон и электронная почта. Сейчас отправлю ему запрос.

– Будь добра, отправь, – подтвердил старый немец. – И очень прошу, если он ответит или проявится любым способом, воздержись от претензий. Просто постарайся договориться про новую встречу и немедленно дай мне знать. Какое вообще у тебя о нём впечатление?

– Мы общались недолго, и меня интересовала его работа, а не он сам. Впечатление? Типичный «ботаник». Эрудированный. Молодой. Нервничает, стесняется, легко краснеет…

– Дорогая Ева, в твоём присутствии даже у такого старика, как я, закипает кровь, – Вейнтрауб снова не удержался от двусмысленности. – Неудивительно, что молодой человек оробел. А как ты думаешь, могло с ним что-нибудь случиться? Ничего подозрительного или необычного не заметила?

– Нет, – ответила Ева и запнулась. – Хотя…

Когда после долгого сидения она вышла из кафе, у тротуара стояли две полицейских машины с включёнными проблесковыми маячками. Рядом толпились люди, а в дворовую арку сдавала задним ходом карета «скорой помощи». Но Ева была раздражена потерей времени и не обратила на это особого внимания.

– Уже кое-что, – похвалил Вейнтрауб. – Когда начнётся семинар?

– Послезавтра.

– Прекрасно. Значит, время есть, и у меня к тебе ещё одна маленькая просьба.

Так Вейнтрауб разом отменил сон и музеи.

Ева босиком прошлёпала в ванную, смывать маску. Сбросила большое махровое полотенце, в которое закуталась после душа, и с удовольствием посмотрела на себя в зеркало.

Вейнтрауб не зря расточал комплименты. В свои тридцать восемь Ева могла дать фору девочкам вдвое моложе. Идеальная фигура, и под гладкой кофейной кожей – упругие мускулы, ни грамма лишнего жира. Точёное лицо в обрамлении копны длинных, слегка вьющихся смоляных волос; под высокими тонкими бровями – ультрамарин огромных глаз… Яркая экзотическая красота, мало кого оставляющая равнодушным.

История Евы вполне годилась для слащавого женского глянца. Дочь эмигрантов из Северной Африки, рано потерявшая родителей. У дальней родни, тоже осевшей в Штатах, не было на неё ни времени, ни сил, ни денег. Угловатый переросток со слишком длинными тощими ногами. Злая кличка «Марабу», полученная от округлившихся созревающих одноклассниц. Удивительно высокий IQ и блестящие способности, которые обнаружил случайный тест. Неожиданные победы в турнирах по математике и физике…

…и ещё более неожиданный расцвет женской красоты. Во вчерашней Марабу вдруг увидели новую Иман, победительницу Наоми Кэмпбелл и соперницу Тайры Бэнкс. Неполных семнадцати лет Ева подписала первый контракт с модельным агентством, а в восемнадцать на вечеринке в Майами у какого-то кинопродюсера познакомилась с таинственным и могущественным Хельмутом Вейнтраубом. Это он заставил её закончить школу и поступить в колледж, а потом в университет. Это он рекомендовал студентку Еву в престижный научный центр и устроил в перспективную исследовательскую группу. После выпуска Вейнтрауб тоже не оставлял её вниманием – и постепенно роковая дикарка-манекенщица превратилась в именитого учёного-аналитика.

Вот в анализе-то и состояла нынешняя маленькая просьба Вейнтрауба. Он хотел проверить злосчастный реферат на внутреннюю суть и взаимосвязь деталей. Ева не знает российской истории, поэтому информация Мунина для неё – достаточно абстрактный массив данных. Свежий глаз и объективность обеспечат чистоту эксперимента. Времени мало, но Ева уже знакома с материалом, поскольку писала заключение для ордена. К тому же она хорошо знает русский, и голова у неё золотая.

– Я не жду от тебя каких-то удивительных откровений, – сказал на прощание старик. – Просто хотелось бы знать, почему исследование может интересовать круги, весьма далёкие от науки.

Ева натянула уютный спортивный костюм и устроила в кровати рабочее место. Обложилась подушками, на тумбочку под рукой поставила большую бутылку воды, насыпала в стеклянную мисочку смесь орешков и сухофруктов, глубоко вздохнула – и застрекотала тонкими тёмными пальцами правой руки по клавиатуре макбука. При этом левой рукой Ева делала быстрые записи в большом разлинованном жёлтом блокноте. Она была амбидекстром и одинаково хорошо владела обеими руками, а левой могла вдобавок писать зеркально, справа налево, как Леонардо да Винчи. В школе, заметив такое редкое умение, предложили нелюдимой девочке пройти интеллектуальные тесты, результат которых изменил её жизнь; Вейнтрауб возник позже.

Мунин неплохо потрудился. Еве импонировал его системный подход: между всеми частями работы существовала корреляция – изменения в одной части влекли изменения в других. А ещё она сразу обратила внимание, что историк рассортировал данные по двенадцати разделам. Сознательно он так поступил или нет, но классификация выглядела стройной: ни убавить, ни прибавить. А двенадцать – число непростое.

Двенадцать одинаковых малых сфер образуют большую сферу, внутри которой можно спрятать тринадцатую. Двенадцать плотно пригнанных друг к другу видимых сфер и одна центральная, тайная – есть выражение гармонии Вселенной.

В Древнем Египте рождённого богом Луны фараона Тутмоса окружали двенадцать родственников-жрецов. Маг и пророк Моисей создал Израиль из двенадцати племён, объединённых вокруг Завета Всевышнего. Двенадцать олимпийских богов почитали древние греки. Двенадцать животных, которые пришли на день рождения Будды, превратились в тотемы восточного календаря. Двенадцать апостолов обступали учителя Иисуса. Двенадцать имамов управляли двенадцатью часами дня у мусульман. Двенадцать знаков составляют Зодиак, двенадцать месяцев – год, и двенадцать полутонов – музыкальную октаву… Даже древний обычай считать дюжинами есть проявление всё той же абсолютной гармонии Космоса.

Обо всём этом знала Ева и как учёный, и как розенкрейцер – ведь Иерофантов, которые возглавляют орден, неспроста тоже двенадцать.

«Гармония естественного закона свидетельствует о Высшем Разуме, – говорил Эйнштейн. – Этот Разум превосходит человека настолько, что по сравнению с ним любое систематическое мышление и любая деятельность – лишь незначительное подражание». Пусть так, но почему бы не подражать совершенному идеалу?

Мунин образовал двенадцать информационных сфер. Вейнтрауб хотел, чтобы Ева вычислила закрытую со всех сторон тринадцатую, нащупала тайну. И она стала рассуждать.

Предположим, российские монархи в самом деле выполняли некую программу. Но любая программа имеет своей целью конечный результат. А Мунин описал только процесс – кто и что делал, – но не ответил на вопрос: зачем? Даже если у него и были предположения на этот счёт, в реферате о них не говорилось ни слова…

…зато взаимосвязь разделов у Мунина позволяла Еве легко использовать систему маркеров. Опыт сложился ещё в студенчестве, когда с подачи Вейнтрауба она обрабатывала материалы биологических исследований. В геноме человека больше трёх миллиардов пар нуклеотидов. Отслеживать все их взаимные влияния – немыслимо. Поэтому генетики маркируют один удобный признак и по нему следят за изменениями группы других признаков, с которыми он связан. Дальше берут другой признак, по нему работают со следующей группой, и так далее. Использование маркеров позволяет не утонуть в безбрежном потоке данных.

По маркерам в реферате Ева определила тренд – основную тенденцию развития событий. Каждый следующий участник программы подхватывал сделанное предыдущим, закреплял – и развивал дальше.

Великий князь Иван повысил свой статус до царского, усилил светскую власть и начал регулировать духовную жизнь. Он создал новое государство – Россию, добился его признания европейцами; пытался построить новую столицу и переменить жизненный уклад страны.

Царь Пётр повысил свой статус до императорского, утвердил Россию в Европе и сделал церковь частью государственного аппарата. Он решительно изменил уклад российской жизни, построил новую столицу – Петербург – и пытался навести там порядок.

Император Павел добавил себе статус духовного лидера, навёл в столице порядок и обозначил его невиданными торжествами на открытии Михайловского замка.

Вряд ли это было целью программы, которая длилась несколько веков. Однако с убийством Павла хронология Мунина оборвалась. Ева сделала естественный вывод: программа не завершена, а значит, предстоит выяснить – кто, когда и какую точку должен в ней поставить.

Мунин предположил, что сходство в действиях трёх монархов – результат выполнения ими определённой инструкции. Если так, рассуждала Ева, то возникает следующий вопрос: как они передавали эту инструкцию от одного к другому?

Пётр появился на свет через сто сорок лет после Ивана, Павел родился через восемьдесят лет после Петра – такие интервалы практически исключают передачу знания напрямую. Должен существовать какой-то материальный носитель, какая-то запись инструкции. И эту запись придётся поискать.

Ева высыпала из мисочки в рот остатки орешков с сухофруктами, запила минеральной водой и опустила крышку макбука. Хорошо сказано у Роберта Шекли, читанного в детстве: чтобы задать правильный вопрос, надо знать бóльшую часть ответа.

Задача, поставленная Вейнтраубом, состояла в том, чтобы нащупать части каких-то важных ответов, которые содержатся в работе Мунина, а потом подобрать к ним правильные вопросы…

…но для начала Ева решила хорошенько выспаться.

Долгая ночь: интрига за ужином

Жизнь в штаб-квартире Интерпола не замирала ни на минуту.

Для международной уголовной полиции, которая имеет свои бюро во всех часовых поясах, работать с девяти утра до шести вечера по среднеевропейскому времени – непозволительная роскошь. У структуры, в базу данных которой за год поступает около восьмисот миллионов запросов, не может быть выходных…

…однако делать перерывы в работе иногда надо любому сотруднику. Президент Интерпола – не исключение.

Стремительным, но чётким почерком она расписалась на бланке. Правый верхний угол документа занимала эмблема на красном фоне: земной шар поверх меча и весов правосудия. Скоро этот красный циркуляр окажется в национальных бюро ста девяноста стран. И по всему миру начнут искать человека, указанного в документе, который завизировала президент Интерпола госпожа Жюстина де Габриак.

Она недавно вступила в должность и за день смертельно уставала. Это дело вполне можно было оставить на завтра. Но Жюстина после встречи с эфиопами всё же вернулась в стеклянно-гранитный квартал с лаконичной надписью INTERPOL на фасаде. Едучи по ночному Лиону, она велела шофёру повернуть с набережной Шарля де Голля к работе – вместо того, чтобы махнуть через мост на другой берег Роны, поскорее добраться до дому и выспаться. В конце концов, с годами женщине становится всё труднее хорошо выглядеть, так что сон – уже не просто отдых, а незаменимое косметическое средство…

…но женское любопытство толкнуло Жюстину сначала на секретные переговоры в клубном ресторане, а потом на полуночное сидение в безликом кабинете, в обществе тощей папочки с бумагами и массивной мраморной пепельницы. Хотя, казалось бы, чего высиживать? Ведь процедура проста и отработана годами.

В запросе из Эфиопии не было ничего особенного. Страна оформила ордер на арест преступника и через Интерпол инициировала международный розыск. Интерполу запрещено вмешиваться в политические, военные или религиозные дела, но это дело не нарушало запрет – оно было уголовным: судя по ордеру, речь шла о крупном хищении культурных ценностей.

На этом и подловил Жюстину глава МВД Эфиопии. Хитрый полицейский знал, что долгие годы следователь де Габриак занималась именно преступлениями, связанными с предметами искусства. Эфиопы выполнили все формальности, необходимые для международного уголовного розыска, и отчего бы президенту Интерпола не отужинать в интересной компании по приглашению коллеги из Северной Африки?

В этот ресторан избранные могли попасть лишь по заявке, сделанной очень заблаговременно, если повезёт, или по личной договорённости с владельцем. Остальным дорога сюда была закрыта – большинство даже не знали о существовании заведения.

В отдельном кабинете Жюстину встретили два улыбчивых чернокожих господина в безукоризненных костюмах. Полицейский министр представил Жюстине своего спутника – министра иностранных дел. Важность их миссии не оставляла сомнений: государственные деятели такого ранга прибыли в Лион инкогнито и попросили о встрече частным порядком.

За ужином говорили ни о чём и присматривались друг к другу. Обслуживание было безукоризненным, меню – идеальным. Серьёзный разговор начался, когда официанты унесли посуду от последней перемены блюд, подали гостям кофе и оставили их одних. Тему обозначил дипломат.

– Мы глубоко признательны за согласие на эту встречу, мадам де Габриак, – сказал он. – Нет ни малейшего сомнения, что возглавляемая вами организация сработает должным образом. Преступник будет найден и передан в руки правосудия. Однако мы просили бы вас взять его розыск под личный контроль, учитывая значение, которое в Эфиопии придают этому делу.

– Возможно, наши коллеги в других странах воспримут красный циркуляр несколько более формально, чем того хотелось бы, – продолжил министр внутренних дел. – Нас же интересует, в первую очередь, Россия. А у русских, как все мы знаем, правоприменительная практика… гм… имеет определённую специфику.

– Своя специфика есть в любой стране, – осадила его Жюстина, – и Эфиопия не исключение. Однако чем вызван такой интерес? Я ознакомилась с документами, которые вы представили для оформления красного циркуляра. Дело показалось мне вполне обычным. Или вы желаете сообщить какие-то дополнительные сведения?

– Безусловно, – подтвердил полицейский. – Мы разыскиваем человека, который весной девяносто первого года захватил и вывез из Эфиопии… э-э… одну исключительно ценную вещь. Нам преступник известен под именем кубинского офицера Эрнандо Борхеса, однако есть основания полагать, что на самом деле он русский.

– Почему? – спросила Жюстина.

Министры быстро переглянулись, и глава МВД признался:

– Мы проводили расследование совместно с Моссадом.

– Даже так?! Что ж, мнение израильской разведки – весомый довод. А какую ценность похитил Эрнандо Борхес?

Министры переглянулись ещё раз, и теперь заговорил дипломат:

– Мы не вправе отвечать на этот вопрос. Всё, что связано с похищением, составляет государственную тайну. Во всех документах, включая материалы следствия и суда, объект именуется Артефактом. Однако если я скажу, что Артефакт важен для нас даже больше, чем «Кéбра Нáгаст» – вы, без сомнения, поймёте значение утраты.

Ещё бы! Много лет назад юная студентка Жюстина изучала в университете историю искусств и древние языки. Само собой, она знала «Кебра Нагаст» – священную книгу «Слава Царей». Там рассказывалось о династии, правившей в Эфиопии на протяжении двадцати девяти веков; об эфиопских императорах, которые происходили от мудрого израильского царя Соломона и легендарной царицы Савской. Книга содержала множество тайн, по сию пору не дающих покоя учёным.

Когда Жюстина стала следователем де Габриак и занялась розыском произведений искусства, она узнала о детективных приключениях «Кебра Нагаст». Полтораста лет назад британцы завладели единственным оригиналом книги. Тогда император Эфиопии написал жёсткое письмо графу Гранвилю, английскому министру иностранных дел:

«У вас есть книга под названием «Кебра Нагаст», которая содержит законы Эфиопии, в этой книге есть имена царей, названия церквей и провинций. Я прошу вас безотлагательно установить, в чьей собственности находится эта книга, и отослать её мне, так как без этой книги народ в моей стране не будет мне повиноваться».

– Британцы быстро вернули «Кебра Нагаст», – сказал полицейский министр. – Однако император точно знал – кто и куда её увёз. А мы лишь предполагаем, что Артефакт был похищен Борхесом и переправлен в Советский Союз.

– К тому же прошло больше двадцати лет, – добавил министр иностранных дел. – Союз давно распался, и с человеком что угодно могло произойти, и с похищенным. Поэтому мы возлагаем такие надежды на Интерпол и ваше личное участие.

Теперь Жюстина сидела в штаб-квартире и задумчиво курила, глядя на папку с документами по запросу из Эфиопии. Резоны просителей лежали на поверхности. Если преступник будет обнаружен в стране, законов которой он не нарушал, его формально задержат – и вскоре освободят. Само собой, он снова скроется, но намного более тщательно. Эфиопам, ведущим дело государственной важности, упускать похитителя никак нельзя. Поэтому они очень рассчитывают на помощь президента Интерпола в аресте Эрнандо Борхеса, кем бы он в действительности ни был. А для этого необходимо выполнить три условия.

Во-первых, Интерпол должен распространить по всему миру красный циркуляр с данными преступника. Во-вторых, как только разыскиваемый будет обнаружен и задержан, – высшее руководство Интерпола должно письменно ходатайствовать о его аресте. В-третьих, придётся продублировать это ходатайство национальному бюро Интерпола в той стране, где найден преступник. И лишь тогда дипломаты смогут согласовать процедуру экстрадиции арестанта в Эфиопию.

Если израильские разведчики не ошиблись, и Борхес – действительно бывший советский офицер, который сейчас находится в России, добиться его выдачи будет почти невозможно. Русские в подобных случаях демонстрируют редкое упрямство. Договориться с ними можно только благодаря солидным личным связям, и роль главы международной полиции в таком деле сложно переоценить.

Всё это понятно; Жюстину занимало другое.

Эфиопы говорили о похищении Артефакта. Но что скрывается под этим названием? При всей изощрённости ума, профессиональном опыте и недюжинной эрудиции президент Интерпола не могла придумать ничего сопоставимого с «Кебра Нагаст».

Если украсть у французов, например, Эйфелеву башню, собор Нотр-Дам и в придачу аббатство Сен-Дени с мощами Меровингов из королевской усыпальницы – даже это не такой удар, как для эфиопов потеря «Славы Царей»…

Жюстина раздражённо вонзила окурок тонкой сигареты в мрамор пепельницы. Что же, чёрт возьми, украл в Эфиопии этот русский с кубинским именем?!

До рассвета

Спросонья Мунин был похож на контуженую сову.

По крайней мере, Одинцов и Варакса, не сговариваясь, подумали об этом, стоя посреди гостиной и глядя на всклокоченного историка. А Мунин сел на диване и переводил похмельный взгляд с одного на другого, силясь понять: где он, как он сюда попал и кто эти немолодые мускулистые дядьки в облегающих футболках. Одинцова вспомнить удалось, но вот второй…

– Вы что, тоже? – спросил Мунин бритого наголо незнакомца, морщась от боли в висках.

– В каком смысле – тоже? – не понял Варакса.

– Тоже людей убиваете?

– Первые проблески сознания, – удовлетворённо кивнул Одинцов и двинулся на кухню.

– Я тоже, – подтвердил Варакса догадку Мунина, насупив косматые брови. – Ещё как тоже! Дневная норма: двоих с утра, двоих после обеда и двоих перед ужином. Суббота и воскресенье выходной.

– Господи, какая дичь, – вздохнул историк. – Скажите, когда я смогу отсюда уйти?

Мунин пошарил рукой по дивану в поисках очков, нацепил их на нос и снизу вверх посмотрел на бритоголового. Тот ответил:

– Видишь ли, маленький дружок, сам по себе ты меня мало волнуешь. Но если тебя сейчас отпустить, скоро здесь будут ненужные гости. Так что потерпи.

Мунин застонал и стиснул пальцами гудящий череп, в котором роились обрывки вчерашних воспоминаний. Одинцов протянул историку стопку виски.

– Это не просьба, это приказ? – скривился Мунин. – Как хотите, но меня стошнит.

– Соберись, – велел Одинцов. – Надо проглотить и удержать в себе.

Мунин с трудом проглотил и, помучившись, удержал. Соком запить отказался.

– Который час? – сквозь зубы спросил он.

– Пять тридцать семь, – Одинцов поцокал ногтем о стекло наручных часов. – Марш в ванную. Я тебе там полотенце положил, зубную щётку новую и футболку. Через десять минут завтрак. Время пошлó.

Глоток виски, а следом горячий душ сотворили чудо. За стол Мунин сел румяным и умиротворённым. Футболка Одинцова ниспадала с тощих плеч крупными складками, как древнеримская тога – в ней могли уместиться двое таких, как он. Забыв про несусветную рань, историк с аппетитом принялся уплетать богатырскую порцию сосисок с макаронами.

Молчание за едой нарушил Варакса.

– А скажи-ка мне, родное сердце, – поинтересовался он у Мунина, – вот ты пропал вчера среди бела дня, домой ночевать не пришёл… Когда тебя хватятся и начнут искать?

– Кто? – переспросил Мунин с набитым ртом.

– Да кто угодно, – Варакса пожал широкими плечами. – Родственники.

– Не, искать никто не будет, – историк помотал головой, продолжая расправляться с едой, – если только с работы. У меня же нет никого.

– Погоди, – нахмурился Одинцов, – что значит – нет?

– То и значит. Я детдомовский.

– Это хорошо, – некстати ляпнул Варакса. – В смысле, хорошо, что искать не будут… А живёшь ты где?

– Комнату снимаю.

– С хозяевами?

– Хозяева в отъезде, их вещи во второй комнате, она закрыта.

Одинцов предположил:

– Там уже побывали наверняка. И компьютер вывезли.

– У меня нет компьютера, – успокоил его Мунин. – Вернее, есть, но на работе.

Варакса выразительно посмотрел на Одинцова.

– Надо будет его почистить.

– А что там чистить? – Историк небрежно дёрнул плечом. – Там служебное только. Мои файлы и почта у меня на флэшке. В детдоме знаете, как говорили? Пóпа встала – место потеряла. Закон джунглей: что не при тебе – то не твоё.

– Это хорошо, – опять некстати вырвалось у Вараксы.

Одинцов поспешил перевести разговор на другую тему, чтобы загладить неловкость. Он кивнул на листы из папки, разложенные в гостиной по журнальному столику, креслам и по полу вокруг.

– Сам-то что со всем этим добром думаешь делать?

– Диссертацию напишу, – заявил Мунин, аккуратно вымазывая опустевшую тарелку кусочком хлеба. – Ну, когда проблемы закончатся… Они ведь закончатся?

Одинцов с Вараксой промолчали, а Мунин продолжил:

– Материала навалом, за годик можно управиться. В кандидатской сформулирую проблему, а потом в докторской предложу пути решения. Это ещё годик-полтора. Сейчас я вижу, что три монарха работали по какой-то программе. Если покопаться – станет понятно, зачем эта программа была нужна.

– Видать, не ты один покопаться хочешь, – заметил Одинцов. – Мы тут ночью тоже… Я вот чего не пойму. Допустим, царю, чтобы отнять у церкви землю, достаточно было издать указ.

Мунин чуть не подавился.

– Да ничего подобного!

– Вот именно, – поддержал историка Варакса. – Я всё-таки двадцать лет в бизнесе и докладываю: официальным путём, по закону отнять имущество непросто. Получаешь для начала спор хозяйствующих субъектов, суды и остальную хрень в придачу. Тем более, церковные земли – не какой-нибудь ларёк. Втихаря не отнимешь, и по доброй воле их тебе не отдадут. Цену вопроса прикинь! А тут, кроме денег, ещё и религия до кучи.

– Ясное дело, – согласился Одинцов, – и про землю плохой пример, но я не об этом. Отнять – всё же решение политическое. Юридическую базу подвёл, интригу дожал – и порядок. В папке сказано, что Иван, а потом Пётр и Павел сумели создать лучшую артиллерию в мире. Верно?

– А как это получалось? – продолжил он после кивка Мунина. – Ты пишешь, что русские пушки были лучше, стреляли точнее и служили дольше. Но тут законы с интригами ни при чём. Тут наука нужна. Технология нужна, производство, специалисты… Получается, три раза всё это появлялось ниоткуда? Ни у кого нет, а у наших вдруг – раз! – и есть?

Мунин отставил вылизанную до блеска тарелку и заявил:

– Я в артиллерии ничего не понимаю. Есть исторические факты. Пушки у Ивана Васильевича появились не вдруг. У него был дедушка – великий князь Иван Третий. Тоже, кстати, по прозвищу «Грозный». Он выписал из Италии мастера, Аристотеля Фиораванти. А старик Фиораванти был кто? – Историк многозначительно воздел палец. – Мурóль и пушечник нарочúт!

– Переведи, – потребовал Варакса.

– Так в летописях сказано, – историк почувствовал превосходство. – Слово «замуровать» знаете? Муроль – это строитель, архитектор. Фиораванти вообще-то московский кремль построил. Инженером он был гениальным. А ещё пушечником нарочитым – то есть знал, как пушки делать и как в бою применять. В общем, Иван Четвёртый Грозный доводил до совершенства то, что создал Аристотель Фиораванти ещё при его дедушке, Иване Третьем Грозном.

Одинцов, продолжая хозяйничать, налил кофе в большие кружки.

– Итальянец создал русскую артиллерию? – усомнился он. – Что это вдруг он не для своих, а для наших так старался?

– Со своими, по правде говоря, у него проблемы были, – сказал Мунин. – И вы напрасно ждёте от меня каких-то домыслов. Факты – пожалуйста. Но за язык тянуть не надо.

– Действительно, не наседай на парня, – Варакса повернулся к историку. – А ты мне лучше про Ивана Грозного растолкуй. Того, который Четвёртый. Царь, не царь… Мальчишка в двадцать лет набрался духу, чтобы разом все законы в стране поменять и с церковью переругаться – это как? Это что, власть у него такая была особенная? Или просто глупая смелость по молодости?

Мунин помедлил с ответом.

– Особенной власти не было, – сказал он. – И молодость ни при чём. Всё, что он делал, на удивление тщательно продумано. Каждый шаг выверен. Как и у Петра, и у Павла…

– Тщательно продумано, говоришь? – снова вклинился Одинцов. – Пётр ни с того ни с сего устроил столицу на самой границе. Это продуманное решение?! До Москвы тогда неделями добирались, а здесь – два шага. И Павел тоже красавец. Каждый день – новые дурацкие указы, над которыми смеялись все!

– Давайте не будем забывать, что Павел готовился стать императором не меньше тридцати лет, – холодно парировал Мунин, – и времени даром не терял. Вы же читали про него, наверное. Образованнейший и умнейший человек был! За тридцать лет всё расписал до мелочей, каждый шаг. Только ему приходилось очень спешить и на ходу адаптироваться к ситуации. Одному, в кругу врагов. Смеялись те, кто ненавидел его и не понимал великих замыслов. А сделать он успел – ой, как много! Что же касается Петра с его столицей… Не напомните, сколько раз враги захватывали Москву и сколько раз – Петербург?

Похоже, Мунин мстил Одинцову за вчерашние обиды.

– Ну, тогда я вам напомню, – продолжил он, не дождавшись ответа. – Такую защищённую Москву захватывали пять раз. Дважды – как столицу великого княжества: Батый в тысяча двести тридцать восьмом и Тохтамыш в тысяча триста восемьдесят втором. Ещё два раза Москву захватили как столицу Российского царства: Девлет-Гирей в тысяча пятьсот семьдесят первом и поляки в тысяча шестьсот десятом. И ещё разок в Кремле побывал Наполеон в тысяча восемьсот двенадцатом, когда столица уже переехала сюда, в Петербург. В город на самой границе, который ни разу не был взят врагом ни за те двести лет, пока он был столицей Российской империи, ни позже.

Одинцов почувствовал себя двоечником, а разошедшийся Мунин снова обратился к Вараксе.

– Вы нашли очень точную формулировку: Иван собрался с духом, чтобы начать реформы. И то же самое сделали Пётр и Павел. Именно с духом! Потому что если бы они опирались только на формальную власть, ничего бы не вышло. Слишком серьёзные были враги. Но за этой троицей стояло что-то ещё, какое-то знание…

– Знание – сила, – откликнулся Варакса.

– Вот-вот! Между прочим, это Фрэнсис Бэкон сказал, – обрадованный Мунин стал загибать пальцы, – а Бэкон был, первое – розенкрейцер, второе – англичанин и третье – современник Ивана Грозного. За каждым из наших царей стояло знание такой силы, что это чувствовали все. Неописуемую силу духа чувствовали. Даже не силу, а силищу! Не понимаю пока, откуда она взялась, но церковь и бояре отступили перед Иваном, которому было всего двадцать лет. И перед молодым Петром отступили. И перед Павлом, которого убить пришлось, потому что сломать не вышло. Вы знаете, что старообрядцы портреты Павла в красном углу держали, рядом с иконами? Можете себе такое представить?

Одинцов допил кофе и понёс кружку к раковине, ворча на ходу:

– Я смотрю, вы хорошо спелись. А мне пора. Не скучайте тут.

– Да уж как-нибудь, – ухмыльнулся Варакса. – Езжай.

– Поеду, когда мне твой новый друг пару слов напишет.

И Одинцов положил перед Муниным стопку бумаги.

Люди и звери

Из яиц, снесённых на языке, яичницу не изжаришь.

Хочешь достойного результата – потрудись на совесть, учил Салтаханова дед. И ещё говорил старый чеченец: еда – пища тела, сон – пища бодрости. Так что под утро Салтаханов заставил себя отвлечься от увлекательного чтива. Он запер документы в сейф, выключил компьютер и укатил домой. Там вздремнул часика три, принял контрастный душ, плотно позавтракал, а к десяти снова поехал на службу.

«Надо будет поподробнее узнать у Псурцева, что значит эмблема Академии», – думал Салтаханов по дороге. Лев и единорог, сплетающиеся, как инь и ян… Какой смысл вложил генерал в их изображение на щите? Уж больно много интересного про этих зверей было сказано в реферате Мунина.

Единорога изображали на тронах великих князей из рода Рюриковичей и чеканили на русских боевых топорах. Он гарцевал на вратах Софийского собора в Новгороде Великом, державе Владимира Мономаха и золотых монетах Ивана Третьего…

…а Грозный царь Иван Четвёртый повелел расшить серебряными единорогами своё парадное седло и вырезать изображение диковинного зверя на костяных пластинах, которые покрывали царский трон. Грудь византийского двуглавого орла на государственной печати с одной стороны украсил всадник-ездец, древний герб князей дома Рюрика, а с другой стороны – единорог, ставший вдобавок личной печатью Ивана Грозного: государь приравнял его к орлу и ездецу. Единорога изображали на пушках полковой артиллерии, которую первым в мире создал царь Иван, и на знамёнах Ермака, который присоединял бескрайнюю Сибирь к московскому царству.

Салтаханов крутил в голове слова Псурцева о том, что розенкрейцеры искали древнюю тайну шотландских королей, которая попала в Россию. Для европейцев единорог с незапамятной поры – государственный символ Шотландии, так же как лев – символ Англии. Шотландия во времена Ивана Грозного с Англией воевала, а к английской королеве Иван сватался. Вот и недоумевал Салтаханов: зачем в этой щекотливой ситуации дразнить английского льва шотландским единорогом? Или царь считал его настолько важным знаком, что не мог спрятать даже ради объединения России с Англией? Вот и не удалось царю жениться на Елизавете Тюдор, и англичанка вошла в историю под прозвищем королевы-девственницы…

Псурцев запретил обсуждать задание с кем бы то ни было, поэтому обратиться за консультацией к профессиональным историкам Салтаханов не мог. Значит, думал он, как ни крути – выход один: разыскать Мунина и задать ему все вопросы. Но как только Салтаханов появился в бюро, ему первым делом вручили свеженький красный циркуляр на розыск Эрнандо Борхеса. Начальник признал, что задачи Академии важны, однако и служебных обязанностей никто не отменял. Мало того, что коллеги чуть не поголовно слегли с гриппом: кому ещё, кроме лучшего сотрудника петербургского бюро Интерпола, можно поручить столь ответственную работу?!

Пришлось Салтаханову засесть в кабинете и в окружении волков изучать документы, полученные из штаб-квартиры в Лионе. Он повертел в руках фотографию двадцатилетней давности. Нечёткий портрет со следами угловой печати, наверняка переснятый со служебного удостоверения и увеличенный. Мужественное лицо, прямой жёсткий взгляд… Кубинец Борхес или неизвестный советский офицер на снимке выглядел уверенным в себе усачом лет тридцати – может, чуть старше. И этот усач похитил в Эфиопии ценный Артефакт. В документах нет ни слова про похищенное – значит, поиск через коллекционеров, аукционистов и «чёрный рынок» отпадает. Интересно, какую такую ценность могли хранить эфиопы?

Салтаханов сердито помотал головой. Дело, порученное Псурцевым, занимало все мысли и уводило их в сторону, мешая сосредоточиться на красном циркуляре. При чём тут вообще Эфиопия с её сокровищами?! В розыск объявили не вещь, а человека. Если под именем Эрнандо Борхеса скрывался военный – понятно, куда и какие запросы направлять в первую очередь. Надо поскорее разделаться с интерполовской задачей: Салтаханова ждут секреты розенкрейцеров и пропавший историк, виновный в гибели двух офицеров. Самое время ехать в Академию за помощью.

Псурцев не заставил ждать и спросил с ехидной усмешкой:

– Как мозги, не вскипели? Начитался, поди, всякой всячины, ночь не спал?

– Школьником себя чувствую, – признался Салтаханов. – Вроде историю всегда знал неплохо, но тут… Очень много деталей. А лев с единорогом – вообще дебри.

– Это точно, – подтвердил Псурцев, – знак сильно непростой. С месяцок назад я бы тебя отправил ночью созвездие Единорога на небе высматривать для вдохновения. Сейчас в наших широтах его уже почти не видно.

На вопрос об эмблеме Академии генерал ответил с заметным удовольствием:

– Единорог означает чистый разум, благородство и государственную власть. И лев тоже не лыком шит. Это символ божественной силы, мощи, власти и величия. То есть один другого стóит, потому и дерутся на всех картинках. А ещё вот что интересно. У византийцев лев обозначал Балканы, а единорог – Азию. То есть, считай, наши славянские края. Славяне называли единорога – индрик, такой былинный зверь… Ты про бога Индру слышал?

– Это громовержец у индусов, – кивнул Салтаханов.

– Не у индусов, а у древних ариев, – назидательно поправил Псурцев. – То есть, у праславян, у наших предков. Славяне дали ему имя – Перун. Он был покровителем князя и княжеской дружины. Перун, Индра, индрик – чувствуешь?.. Теперь ещё смотри. Московская Русь пошла от Владимирской Руси, вроде как эстафету приняла. А золотой лев – символ владимирских князей. Так что оба зверя неразлучны с незапамятных времён. Друг с другом неразлучны и с русскими людьми. Охраняют нас, придают сил, мудрости учат, и всё такое прочее. Понятно?

Чеченец Салтаханов на праславянских предков не претендовал, но решил не вдаваться в дискуссию и снова кивнул.

– Ладно, это я малость отвлёкся, – сказал генерал. – Теперь по делу. Есть записи с видеокамер вокруг того места, где наших положили. Собрали по магазинам, офисам и так дальше. Посмотри. Мунин этот не с неба свалился, он откуда-то пришёл. И те, кто его пасли, тоже наверняка засветились. Повезёт – увидишь лица, или хотя бы узнаешь для начала, сколько их было, куда потом рванули… Историка вычислить – только полдела. Нам этих профи надо достать и узнать, на кого они работают.

– К Мунину домой ваши люди ездили?

– Само собой, – Псурцев безнадёжно махнул рукой. – Съёмная квартира, шарóм покати, ни одной зацепки.

– Хозяев можно проверить?

– Проверяем. Но скорее для очистки совести. У парнишки даже компьютера не было, только шмотки застиранные. Наружное наблюдение выставили, но кто ж туда вернётся… Сам что надумал?

– Загляну на работу к Мунину, поговорю с сослуживцами, – сказал Салтаханов. – С чего-то надо начинать. Личное дело добуду, если получится. И ещё у меня просьба к вам, разрешите? Мне в бюро дело поручили…

С ускоренными запросами по Эрнандо Борхесу генерал обещал помочь, и довольный Салтаханов отправился в Михайловский замок.

Охотник или обезьяна

Несмотря на недосып, Одинцов чувствовал прилив сил.

Мунин сумел вмиг разрушить порядок его жизни, выстроенный за многие годы. Порядок, ещё полсуток назад казавшийся незыблемым. Закончилось пресное существование, в котором расписана каждая мелочь и нет места случайностям. Теперь всё, как встарь: по пятам идёт опасный враг, рядом надёжный Варакса, за ремнём – бесшумный пистолет, впереди – жутковатая неизвестность…

…и, чёрт возьми, Одинцову это нравилось!

Отремонтированный «лендровер» ему пригнали с автостанции ещё ночью по команде Вараксы. Сидеть за рулём собственной машины тоже было удовольствием. Мастера сети «47» своё дело знали – тем более Одинцов считался особенным клиентом. Подвеска работала, как новенькая; топлива под завязку, бачок омывателя полный, надраенный салон благоухал полиролем… Красота!

По пути Одинцов отправил письмо, которое под его диктовку написал Мунин. Заявление на срочный внеочередной отпуск по личным обстоятельствам адресовалось музейному начальству. Неважно, сколько времени уйдёт на доставку, но подстраховаться нужно.

Одинцов манипулировал с письмом, не снимая перчаток: с таким серьёзным противником надо учитывать всё, включая отпечатки пальцев на бумаге. Почтовое отделение Московского вокзала он выбрал тоже не случайно – это ложный след, намёк на отъезд. Пусть академики поищут за пределами Петербурга, силы и время потратят…

Мысли возвращались к Мунину. Круг общения Одинцова пестротой не отличался, новых знакомых не появлялось давным-давно, а в его квартире бывали вообще единицы. И тут, как мартовский снег на голову, вдруг этот парнишка. Молодой, несуразный, словно из другого мира… Хотя Мунин и есть из другого мира: он вдвое моложе, учёный, да ещё сирота.

Тяжко, видать, приходилось очкастому хлюпику в детском доме, думал Одинцов. Били ведь наверняка. И часто били – таких обычно не любят. Вот он и сбежал из паршивого настоящего в увлекательное прошлое, в мир толстых книжек и знаменитых покойников, к блеску великих сражений и тайнам запутанных интриг. Сбежал, но ведь не сдался! Сам, один, наперекор всему и вся – в университете выучился, место в солидном музее получил, с розенкрейцерами поладил и труд вон какой наваял, за которым теперь идёт охота… Молодец, просто молодец!

Одинцов поймал себя на том, что гордится успехами, в общем-то, совсем постороннего парня. Только Мунин ему уже вроде не чужой. И поселился он в доме Одинцова, вполне может быть, надолго. И одежду надо ему купить по дороге назад. И холодильник набить, и приготовить что-нибудь вкусное, домашнее, чтобы мальчишка начал есть по-человечески…

– Папаша, – неожиданно громко сказал себе Одинцов и порадовался, что его никто не слышит. Конечно, всё это глупости. Только Мунина он теперь никому в обиду не даст. Сдохнет, но – никому.

В положенное время Одинцов добрался до Михайловского замка и начал обычный рабочий день. Вчера его отвлекли от изучения новой системы видеонаблюдения – сначала израильские визитёры, потом звонок с автостанции и срочный отъезд. Сегодня Одинцов проследил, чтобы инженеры для пробы заменили несколько камер по периметру здания, среди которых невзначай оказались те, что снимали стоянку. Процедура включала обнуление данных, после которого на серверах не осталось записей того, как Мунин садился в машину Одинцова. Причём их стёрли на совершенно законных основаниях, не придерёшься. Прокалываться по мелочи стыдно. А уж Одинцов, как никто, знал, что в вопросах безопасности мелочей не бывает.

Много лет назад он оказался в Африке и хорошо запомнил местную мудрость: когда охотник не может поймать обезьяну – виновата обезьяна. Кем бы ни был сейчас Одинцов, охотником или обезьяной, – и так, и так жить можно. Главное – держать ухо востро и не расслабляться.

Около полудня захрюкала рация.

– Тут человек пришёл из Академии Безопасности, – доложил охранник. – Хочет с начальством переговорить.

– Ко мне его давай, – распорядился Одинцов и повёл плечами, разминая мышцы.

Началось…

Когда Салтаханов вошёл в кабинет, вальяжно расположившийся за столом Одинцов говорил по интеркому и сделал широкий приглашающий жест в сторону кресла для посетителей. Небольшому спектаклю предстояло усыпить бдительность гостя и сбить его боевой настрой. Тот же трюк, что и перед схваткой с академиками. Работает всегда.

Телефон был включён на громкую связь, в динамике стонал завхоз:

– Может, хватит, а? Долго ты меня мучить будешь?

– Долго, – пообещал Одинцов. – Пока твои орлы не научатся лопатами работать и убирать нормально.

– Да весна уже на дворе! – отозвался динамик. – Снег скоро сам сойдёт. У меня без него дел – миллион. А ты бы лучше безопасностью занимался.

– Я и занимаюсь. Днём всё подтаивает, а к вечеру снова подмерзает буграми – только ноги ломать. Если тебя посетители не волнуют, о сотрудниках подумай. Если не жалко сотрудников – кассу пожалей. Перелом по пути с работы или на работу – это производственная травма. Оплачивается соответственно.

– До чего ж ты нудный, – проворчал завхоз, но снег обещал убрать.

– Я в тебя верю, – на прощанье торжественно сообщил Одинцов, дал отбой и повернулся к Салтаханову. – Простите, служба… Чем могу помочь?

Салтаханов представился и показал знакомый Одинцову жетон с эмблемой Академии и вензелем АБ.

– Хотелось бы поговорить как коллега с коллегой, – начал он.

– Да ну, что вы, – обезоруживающе улыбнулся Одинцов, – у вас вопросы национальной безопасности, а у нас, вон, детский сад сплошной.

Он кивнул на телефон и добавил:

– Быт заедает, мелко плаваем… Слушаю внимательно.

– Дело деликатное, – сказал Салтаханов. – Уважаемые люди обратились по поводу своего родственника. Его фамилия Мунин, он здесь работает.

– Мунин, Мунин… – словно вспоминая, Одинцов чуть нахмурил полуседую бровь.

Топорная легенда, подумал он. Какие родственники у сироты?! Если бы академики действительно разрабатывали Мунина – выдумали бы что-нибудь получше. Значит, идут наугад…

– Мунин? – повторил Одинцов. – У меня такого бойца нет.

Салтаханов кивнул.

– Он историк. Можно сказать, вчерашний студент. Дело молодое, сами понимаете. Загуливает иногда, пропадает по нескольку дней, дома не ночует, а родня волнуется. Мало ли – женщины, алкоголь, наркотики… Я могу рассчитывать на конфиденциальность?

– Само собой. И что этот Мунин, снова пропал?

– Как сквозь землю. Шума никто поднимать не хочет, но терпение лопнуло. Обратились по знакомству к нам, попросили разыскать. И поскорее, чтобы парень глупостей не наделал. Очень уважаемые люди, им огласка ни к чему. Мы разыщем, а они уже сами решат, что дальше. Мне бы сейчас поговорить с коллегами этого молодого человека. И на личное дело взглянуть, если можно.

Одинцов снова изобразил задумчивость.

– Хм… Из научной части я только начальника знаю, – сказал он. – Официально вам помогать тоже не могу, не имею права. Как вы справедливо заметили, дело деликатное. Особенно если оно касается частного расследования… Я ведь правильно понял?

Салтаханов согласился, и Одинцов продолжил:

– Вы из уважаемой организации, от уважаемых людей… Сделаем так. Я дам бойца, он вас к учёным проводит. Только придумайте для них историю какую-нибудь безобидную. Учёные – народ впечатлительный. Не надо им про женщин и наркотики, не пугайте. А то разговоры пойдут всякие, не оберёшься потом… Насчёт личного дела – я всю информацию подготовлю и вам на электронную почту скину. Адресок оставьте.

Салтаханов с готовностью протянул визитную карточку:

– Здесь ещё номер мобильного, если что… Спасибо за помощь.

– Это слишком. «Спасибо» даже не булькает.

– Вы какой напиток предпочитаете? – спросил понятливый Салтаханов.

– Виски, – снова улыбнулся Одинцов, поднимаясь. – Шотландский односолодовый.

И они пожали друг другу руки.

Лев готовится к прыжку

Мунин понемногу осваивался в жилище Одинцова.

– Ничего себе квартирка, – сообщил он Вараксе, обойдя просторные комнаты.

Варакса полулежал в кресле: ноги на журнальном столике, ноутбук на коленях. Мычал под нос песенку про папуаса и пощёлкивал клавишами.

– Книг много, – Мунин плюхнулся в кресло напротив. – Даже странно. Тренажёры – это понятно. Гантели, груша боксёрская. Но книги…

– Конечно, – подал голос Варакса, не отрываясь от работы, – куда уж нам со свиным рылом, да в калашный ряд! Таким, как мы с Одинцовым, книги ни к чему. Чуть что – в морду, и весь разговор. Общение по схеме печень-голова-печень. И контрольный в затылок. Кстати, там не боксёрская груша висит, а мешок – понимать надо разницу… Вот, вроде всё.

Он сел, поставил ноутбук на столик перед Муниным и продолжил:

– Значит, слушай внимательно. Про телефон забудь. Из квартиры ни ногой. И без глупостей! В интернет выходить только с этой машинки, пользоваться только одним браузером. Ясно?

– Вы что, хакер? – недоверчиво спросил Мунин.

– Хакеры – это мальчики на понтах, которые рассказывают девочкам, что всё знают про компьютеры. А я – продвинутый пользователь. Если что, обращайся. Я цепочку прокси-серверов настроил, и хрен тебя теперь академики вычислят. Спрашиваю ещё раз: всё ясно?

– Не всё, – Мунин обиделся на тон разговора. – Не ясно, кто такие академики.

– Меньше знаешь – дольше живёшь, – сказал Варакса. – Хотя небольшой ликбез не помешает.

Он закурил, снова откинулся на спинку кресла и, поигрывая чётками, приоткрыл Мунину кое-какие тайны.

Трения между спецслужбами происходят постоянно. В советское время МВД бодалось с КГБ, а КГБ строил козни ГРУ, и так далее по кругу. Сейчас лучше не стало. Большинство задач затрагивают интересы сразу нескольких силовых ведомств. Куда ни шагни – в чужой огород попадёшь. При этом, если дело не слишком перспективное, от него все стараются отвертеться. Зато если привлекательное – начальники и лоббисты всех мастей бьются в кровь, потому что на кону стоят бюджетные деньги, широкие возможности, очередные звания, государственные награды… В итоге дело частенько остаётся побоку, а основные ресурсы расходуются на внутренний мордобой.

И тут один толковый мужик, отставной боевой генерал, создал Академию. По форме это клуб ветеранов разных спецслужб, а по сути – экспертный центр, который специализируется на вопросах национальной безопасности и работает на стыках интересов.

– Главное, что академики действуют вроде как неформально и очень эффективно, – заметил Варакса, и видно было, что затея Псурцева ему нравится. – Межведомственных барьеров никаких – это общественная организация, которая ни от кого не зависит. И даже наоборот: когда им надо – любое ведомство окажет шефскую помощь. В Академии ведь у каждого есть свои. Бюрократии минимум, опять-таки потому, что по бумагам они – простые общественники. О расходах тоже никто лишних вопросов не задаёт. Академики не на госбюджете, они сами себя финансируют.

– А деньги откуда? – спросил Мунин.

Варакса усмехнулся.

– Оттуда! Они помогают готовить крупные коммерческие проекты и потом их сопровождают – ребята же не пальцем деланные. Юристы, силовики, разведчики, всё про всех знают, все ходы-выходы. Научные разработки прогрессивные ищут и внедряют по своим каналам – в общем, трудовая копеечка набегает, концы с концами сводят без проблем. Ещё вопросы?

– Какое всё это имеет отношение ко мне? Я не шпион, не бизнесмен и государственных секретов никаких не знаю. Чего они от меня хотят?

– Разберёмся, не боись, – пообещал Варакса. – Мне пару звоночков сделать надо, а ты пока делом занимайся. Первое – отправь на работу мейл с таким же заявлением на срочный отпуск, как Одинцову написал. Второе – в спальне комод, в комоде постельное бельё, в кабинете диван. Разложишь и застелешь. Будет твоё место. Обживайся. Вперёд!

С поставленными задачами Мунин справился быстро и стал разглядывать книги на полках в кабинете, которые занимали почти всё место, свободное от тренажёров, – просто глаза разбегались. Старинные издания об оружии соседствовали с новыми, научные труды – с красочными фотоальбомами про боевые топоры, ножи, мечи, сабли, пистолеты и револьверы, арбалеты и луки…

Удивила подборка художественной литературы. Целую полку занимали китайские и японские авторы. Тома Пушкина, Чехова и Салтыкова-Щедрина соседствовали с Гумилёвым, Йейтсом и Шекспиром. Как-то в эту компанию затесался Лавкрафт с мифами о Ктулху. Золотыми буквами на чёрном корешке выделялась «История бриттов» Гальфрида Монмутского. Мунин бережно снял с полки прекрасное издание «Старшей Эдды» – сборника поэзии скальдов от Сэмунда Мудрого. С удовольствием полистал и вернул на место к «Младшей Эдде», труду Снорри Стурлусона.

Фотоальбомы, мемуары путешественников и книги по этнографии говорили об интересе Одинцова к Азии и Африке. Разнообразная военная литература довершала картину. Мунин раскрыл наугад «Офицерские записки» князя Голицына и ткнул пальцем в страницу. Старое доброе баловство с гаданием… Палец попал в многозначительный абзац.

«Счастливый в моём ничтожестве тем, что я сам был пылинкой в составе огромных орудий, которыми действовало Провидение для достижения своей цели, я всегда с неизъяснимым удовольствием переношусь мысленно к тому времени, когда минутные бедствия, постигшие моё Отечество, уступили место торжествам и славе».

Не решив, что бы это могло значить, Мунин вернулся в гостиную к Вараксе, который командовал в телефон:

– Значит, ты её оттуда забери. Отгони на станцию, проверь хорошенько, заправь и ко мне сюда… Нет, мыть не надо. Ты даже вот что, ты её, наоборот, заляпай хорошенько. Она мне грязная нужна… Грязная, говорю, нужна! Не знаешь слово «грязная»?… Вот и молодец. Действуй!

Он закончил говорить и шутливо попенял Мунину:

– Машинку-то мою вы на Кирочной бросили – непорядок! Почти новая машинка, ещё ездить и ездить… С койкой разобрался? Добро. Времени у нас – пока Одинцов не вернётся. А что делает боец, когда ждёт?

– Что?

– Боец или спит, или учит матчасть. Поспал ты за троих, так что… Писанину свою хорошо помнишь?

– Наизусть, – слегка обиделся историк.

– Наизусть, может, и не надо, – Варакса помассировал бритую голову и взял со столика несколько листов из папки Мунина. – Ты мне по делу толкуй, а я подсматривать буду. Что там у тебя со львом и единорогом?

Уговаривать Мунина не пришлось: на любимую тему он был готов говорить сколько угодно.

– Со львом люди сталкивались ещё в незапамятные времена, – сказал он. – Тут всё понятно. Могучий царь зверей, олицетворение благородства и храбрости. У шумеров лев символизировал силу Хаоса, у египтян обозначал течение времени, соединение прошлого и настоящего. А с единорогом ещё интереснее. Упоминания о нём появились лет за шестьсот-семьсот до новой эры. Примерно в одно и то же время – в разных концах света, от Средиземноморья до Китая. Жил тогда историк такой, Ктесиас Книдский, он много про единорога писал. А после него Аристотель, Плиний Старший, Плутарх – ну, вы знаете…

Варакса вскинул мохнатые брови, услышав лестную оценку своей эрудиции.

– Ты давай, без лишних подробностей, – велел он. – Не хочу зря башку забивать. Меня Россия интересует.

– А я к чему веду? Как христианский символ, единорог возникал то тут, то там, и у предков Ивана Грозного в том числе. Его изображали на монетах, на оружии, на тронах – но просто как отголосок библейского сюжета, в качестве одного из многих декоративных элементов, наравне с другими… А Иван, став первым царём, вдруг превратил единорога в личную эмблему. Почему-то не медведя выбрал, не щуку там или бобра, не другого какого-нибудь зверя. И с этого момента вся российская дипломатия существовала под знаком единорога, лучшая в мире артиллерия появилась под знаком единорога, завоевание Сибири проходило под знаком единорога, и так далее…

Рассказ о единороге времён Ивана Грозного прервался только с появлением Одинцова, который приволок две битком набитых спортивных сумки.

– Что так рано? – спросил подозрительный Варакса.

Оказалось, начальство Одинцова более-менее выздоровело и к обеду объявилось на службе. Передавая дела, сообразительный Одинцов между делом пожаловался на плохое самочувствие – не иначе, тот же грипп! – и попросил несколько выходных дней в счёт отпуска. Мол, к врачам идти неохота, надо сперва попробовать отлежаться.

Только-только переболевшее начальство отнеслось к просьбе с пониманием, и Одинцов задерживаться в замке не стал. Проехал через пару магазинов, купил одежду для Мунина и продукты: едоков-то стало больше… Отчёт о первой половине дня заканчивала главная новость – о визите Салтаханова:

– Слышь, наука? Я на тебе бутылку виски от академиков заработал. Сдал с потрохами.

Мунин примерял обновки и слушал вполуха. Одинцов расстарался: в объёмистой сумке нашлось всё – от белья до куртки, и обувь он тоже не забыл.

– Стильный гардеробчик, – оценил приобретения Варакса, ехидно глянув на Одинцова. – Следишь за молодёжной модой?

– Куда мне… Сказал девочкам в магазине, что племянник приехал из глухой деревни, приодеть надо, а то ходит, как лох последний.

– Платил картой?

– Обижаешь. В банкомате наличные снял. Нам лишние следы ни к чему.

Варакса был удовлетворён:

– Расходы пополам. И не спорь.

Они состряпали обед, по ходу дела обсуждая ситуацию.

Со стороны Салтаханова интереса к себе Одинцов не почувствовал. Похоже, о его роли академики пока не знают. И про Мунина им ничего не известно: в Академии интересовались исследованием, а не автором.

– Мунина втёмную брали, – сказал Одинцов, – без предварительной разработки. Видимо, просто слушали телефон. Он позвонил и договорился о передаче папки. А они решили её перехватить.

Варакса согласился. Если бы приезжая розенкрейцерша была заодно с академиками – какой смысл им трясти Мунина? Она получила бы папку от историка и передала людям Псурцева. Значит, в Академии на это не рассчитывали – либо хотели получить материалы исследования первыми. Поэтому отправили на перехват пару крепышей, которым помешал Одинцов. Получается, американка тоже под колпаком.

– Как всё-таки её фамилия правильно читается? – спросил Одинцов, снова разглядывая визитную карточку Eve Hugin.

– Чёрт его знает, – из прихожей бросил Мунин, который в куртке и расшнурованных зимних ботинках вертелся перед большим зеркалом. – Строгих правил нет. Если англичанка – скорее всего, Хаджин. Если американка – Хьюгин или Хагин. Мисс или миссис… Да какая разница? Она сказала, её Ева зовут.

Еве звонил Одинцов – через ноутбук, настроенный Вараксой. Чтобы определить, откуда пришёл вызов через цепочку прокси-серверов, надо направить официальный запрос каждому провайдеру и добиться ответа. Это по силам только спецслужбам уровня ЦРУ или ФСБ. Даже если коллеги окажут академикам такую помощь, всё равно им потребуется немало времени. А пока выходить на связь можно безбоязненно и анонимно.

Розенкрейцерша долго не отвечала. Когда ответила – Одинцов заговорил по-русски; отрекомендовался другом, который звонит по поручению Мунина; упирал на важность и срочность встречи. Ева согласилась увидеться, но вечером, а не сейчас. На том и порешили.

После еды за кофе Мунин попытался было продолжить рассказ о приключениях единорога в России.

– Угомонись, а? – попросил Варакса. – Мы же пожилые люди, и память у нас не резиновая.

Они с Одинцовым отрядили историка мыть посуду и прилегли подремать. Чтобы жирок завязался, как сказал Варакса.

До свидания с Евой ещё оставалось достаточно времени.

Ранняя пташка

Вейнтраубу она перезвонила сразу же, не вставая с постели.

За окном уныло серел петербургский март. Старик у себя в Штатах наверняка ещё спит, подумала Ева и отправила вызов наудачу.

Вейнтрауб откликнулся почти сразу, как будто караулил у компьютера.

– Где тебе назначили встречу? – спросил он.

– В торгово-развлекательном центре. Так русские называют наши моллы.

– Что ж, место людное… Логично.

– Вы считаете, мне надо идти?

– А что тебя смущает?

– Всё, – не скрывая раздражения, сказала Ева. – В этой истории меня смущает всё. Мунин пропал. Вместо него звонит непонятно кто, говорит о форс-мажоре и требует срочно увидеться. Вчера возле кафе работали парамедики и полиция. Вы заставляете меня препарировать огромный реферат, при этом оказываетесь в курсе секретного задания, которое я получила от ордена. Всё это плохо выглядит. Могу ли я спросить?..

– Можете, – перебил её Вейнтрауб. – И я отвечу, что твои блестящие аналитические способности достойны лучшего применения. В нынешней ситуации нет ничего такого, чем стоило бы забивать твою красивую умную голову. Просто иди на эту встречу. Как минимум, тебе передадут обещанные документы. Как максимум – вдобавок что-нибудь расскажут, и ты перескажешь это мне.

– Но я даже не знаю, с кем буду встречаться.

– Какая разница? Это не Томас Джефферсон и не Фредди Крюгер, а твой знакомый Мунин или кто-то из его друзей. Приобретёшь новых поклонников, только и всего. Я даже завидую тому, кто увидит тебя впервые.

– Они наверняка будут меня расспрашивать. Что мне говорить?

– Правду, – проскрипел старик. – У одного русского писателя есть замечательная фраза: «Правду говорить легко и приятно». Будь естественной и говори правду. Ты приехала в Петербург на семинар профессора Арцишева и собираешься пробыть в городе достаточно долго. Зная об этом, Русская комиссия поручила тебе экспертизу работы младшего члена ордена. Экспертизу ты провела, теперь настала очередь документов для подготовки доклада. Обычное дело, ты просто действуешь по процедуре. И при всём моём многолетнем уважении к тебе как к учёному, поверьте: этих людей ты можешь интересовать только как женщина.

– Простите, но в ваших логических построениях кое-чего не хватает. – Ева всё ещё была раздражена. – Для простого выполнения процедуры мне достаточно получить документы по почте или с курьером. Из дому выходить совсем не обязательно. Погода здесь дрянная, и к смене времени я до сих пор не адаптировалась. Кроме того, меня в этом городе не интересуют те, кого я могу интересовать как женщина. Так что в ответ на вопрос – почему надо именно встретиться, а не просто обменяться документами? – мне хотелось бы услышать лёгкую и приятную правду.

Вейнтрауб крякнул.

– Твоя взяла. Да, ты этих людей не интересуешь, но зато они очень интересуют меня. Причём гораздо больше, чем твой историк. И в каком-то смысле больше, чем папка с документами. Тебе обязательно надо встретиться и пообщаться с этими людьми. Для тебя не составит труда удерживать мужское внимание достаточно долго. Фотографировать не прошу, но постарайся хотя бы рассмотреть их как можно внимательнее. И запомни всё, что они скажут.

– Вы всё время говорите «эти люди», «эти люди», – заметила Ева. – Вы знаете, кто они?

– Не знаю, но с твоей помощью надеюсь узнать.

– Они опасны?

– Нет. По крайней мере, для тебя – нет.

Обнадёживающее заявление, подумала Ева, закончив разговор. Что за игру затеял Вейнтрауб? Чем для бизнесмена его уровня может быть интересна стародавняя русская история в изложении стеснительного юноши? Чем интересны его приятели? Из-за чего столько суеты?

The early bird catches the worm, так учили Еву в школе. Ранняя пташка съедает червяка.

– По-русски это будет – кто рано встаёт, тому бог даёт, – переводил ей бывший муж и со смехом добавлял: – Но сейчас говорят иначе. Кто рано встаёт, тому весь день спать хочется.

Бывший был русским, и он был прав. Ева похвалила себя за то, что отложила встречу. Мысли ворочались неохотно – имело смысл поспать ещё немного, а потом не спеша собираться: от дома до торгового центра всего десять минут на такси или одна остановка на метро, да и вряд ли разговор продлится долго, поэтому сейчас надо устроиться поудобнее…

…и тут оказалось, что крышка макбука уже снова поднята, а пальцы нашаривают нужный файл. Вот так всегда!

Ева сердито отпихнула от себя компьютер, выскользнула из постели и отправилась в ванную. Ладно уж, раз день всё равно начался и оказался рабочим – надо закончить работу с рефератом. И понять, в чём же всё-таки причина такой активной возни вокруг умерших русских царей.

Горячие струйки душа покалывали тугое тело. Ева положила руку на регулятор подачи воды, задержала дыхание – и взвизгнула, когда сверху обрушился холодный ливень.

Просыпаться, просыпаться!

Наблюдение за наблюдающим

Компьютерная мощь Академии не исчерпывалась огромным серверным центром в цоколе особняка.

Салтаханов оглядел помещение, отведённое под видеостудию. Комната была забита оборудованием. Кроме архаичных VHS-видеомагнитофонов и DVD-плееров, ни одного из этих устройств раньше ему встречать не доводилось. Разве что видал Салтаханов ещё микшерный пульт размером с хороший стол, с тучей ручек-ползунков, кнопок и мигающих лампочек – и то не живьём, а в музыкальных клипах.

Работа у оператора в студии непубличная, день-деньской в полном одиночестве. Остроносый плешивый мужичок, получив аудиторию в лице Салтаханова, разговорился и пояснил: в высоких стойках вдоль стены скоммутирована аппаратура, которая позволяет читать изображение с любых известных носителей.

– Приносите хоть киноплёнку братьев Люмьер, хоть навороченный диск, хоть микрокассету из видеокамеры старенькой, хоть флэшку с китайской новинкой какой-нибудь – всё прочтём и всё покажем в лучшем виде, – хвастал он. – Картинка ведь это что такое? Свет, который отражается от поверхности! Кто-то его фиксирует – получается запись, и мы её видим. Если запись не аналоговая, а цифровая – значит, закодирована так или сяк. Мы всё это добро сливаем в компьютер, раскодируем, переводим в один формат – и будьте любезны, смотрите на здоровье.

– Картинка – это свет, а вы вроде как рыцари света, – обронил Салтаханов, притулившийся рядом с оператором за компьютерным столом. Тема розенкрейцеров неотступно крутилась в голове.

– Похоже на то, – согласился оператор, которому понравилось красивое сравнение.

Приговаривая, он ловко манипулировал мышкой и клацал по клавиатуре. На обширном экране, состоявшем из нескольких компьютерных мониторов, мелькал интерфейс неведомых Салтаханову программ вперемешку с обрывками видеозаписей.

Приходилось вполуха слушать операторский трёп и ждать. Салтаханов тяготился не только несвежим запахом, исходившим от соседа. Техническая сторона дела его совсем не интересовала – с куда большей охотой он оказался бы сейчас там, где должна была произойти встреча иностранки с Муниным и его опекунами. Но Псурцев приказал не путаться под ногами у группы захвата и срочно разбирать видеозаписи с камер наблюдения.

– Мои ребята тех ребят упакуют без вопросов, – пообещал он. – Привезут сюда, и мы их прижмём хорошенько. Только чтобы прижать настоящего профи, ему надо и улики предъявлять настоящие. На испуг таких не возьмёшь. А нам пока что предъявить нечего. Поэтому хоть тресни, но дай материал.

Вот и сидел теперь Салтаханов перед мониторами в студии. Борец-разрядник и хороший стрелок, оружием которого стала шариковая ручка: он же следователь, а не оперативник. Кабинетная крыса, как Псурцев про Мунина сказал…

– Всё-всё, уже заканчиваю, – откликнулся оператор на вздох, который вырвался у Салтаханова. – Кое-что можем посмотреть.

Он ещё несколько раз тюкнул по клавиатуре, подвигал мышкой – и на мониторах появилась россыпь окошек с мелькающими внизу цифрами тайм-кодов.

– Там поблизости ни одной серьёзной конторы нет, и техника у всех дохлая, – посетовал оператор. – Камеры стоят кое-как, руки бы пообрывать. Опять же – мокрый снег на улице, света мало, видимость паршивая. В общем, что имеем, то имеем.

Качество изображения и вправду энтузиазма не вызывало. Оператор синхронизировал наиболее удачные записи с разных камер: теперь можно было видеть происходящее на улице одновременно со многих точек.

Салтаханов снова вздохнул. Хорошо было только одно: время происшествия известно благодаря отслеженному звонку Мунина. Очевидно, академики взяли его, как только он подошёл к условленному месту и позвонил американке. Все события вряд ли заняли больше двух-трёх минут. Салтаханов отчётливо представил себе, как бойцы вталкивают историка во двор, чтобы отобрать сумку, не привлекая внимания на людной улице. Следом тут же заходит группа прикрытия, мгновенно атакует, зачищает место схватки и уходит.

Хорошо, подумал Салтаханов, что просматривать придётся сравнительно немного видеоматериала. Всё остальное – плохо. Потому что вход во двор не снимала ни одна камера. Сколько бойцов прикрывали Мунина и как они действовали в реальности – неизвестно. Вряд ли группа вышла обратно; скорее, Мунина увели через проходные дворы. Профессионалы не стали бы рисковать – они же не знали, что академики считают свою задачу простой, и на улице их никто не страхует. По уму, когда двое работают, третий должен или остаться у входа, или хотя бы сидеть в машине поблизости и наблюдать за происходящим. А так – местная тётка пошла во двор выносить мусор и наткнулась на трупы только минут через тридцать-сорок. Даже если в спешке преступники оставили какие-то следы, до приезда полиции зеваки успели всё затоптать.

Вдобавок Салтаханов не знал, как выглядит Мунин. Академики его не фотографировали за ненадобностью, а мужик из службы безопасности, пообещавший личное дело историка, пока ничего не прислал. Зимняя куртка с капюшоном и толстая сумка на длинном ремне – вот всё, что удалось обиняками выяснить у сотрудников музея. Оставалось надеяться, что хотя бы не каждый второй на записях подойдёт под эти приметы…

…и надежда сбылась. Народу на Кирочной было много, машины двигались небыстрым плотным потоком. Между ними через дорогу лавировали торопыги. Снова и снова, до рези в глазах вглядываясь в мерцающие на экране окошки, Салтаханов обратил внимание на прохожего – молодого, судя по пластике движений, – который появился из-за какого-то грузовичка и у пешеходной «зебры» шмыгнул поперёк улицы. Он был в куртке, с сумкой через плечо. Оказавшись на тротуаре, прохожий сбавил шаг и, похоже, стал набирать номер на мобильном. Тайм-коды на записях совпадали со временем звонка Мунина. Разглядеть лицо под капюшоном не удалось, парень вышел из поля зрения камер. Хотя очки, похоже, на нём были.

Салтаханов с оператором много раз просмотрели минуту-другую записей с десятка камер и решили – это Мунин, точно. Оба оживились: теперь дело пойдёт!

Сосед Салтаханова преобразился мгновенно. Раньше он сидел, сутулясь, – теперь напряжённо наклонился к экрану. Скрюченные пальцы вцепились в мышку. Салтаханов отметил: указательный и средний – оранжево-жёлтые от сигарет, значит, смолит постоянно. В студии, понятно, курить нельзя. Но ни разу за всё время оператор не предложил сделать перекур. Прищурившись, он бегал глазами от одного окошка к другому. Ноздри хищно подрагивали, как у охотничьего пса, идущего по следу. Оператор мышкой ставил в окошках на экране метки и почти неслышно то ли бормотал, то ли напевал что-то себе под нос.

Салтаханов сделал несколько записей в блокноте. Раз Мунин обнаружен, очередь за его прикрытием. Два-три человека, не обязательно мужчины, совершенно точно должны были находиться неподалёку и выдать себя реакцией на захват своего подопечного – побежать, например.

– Интересно, как этот хлопчик там оказался, – подал голос оператор. – Вряд ли пешком по такой погоде. Если бы на метро, он бы шёл с другой стороны. На такси – тоже нет: откуда деньги? А напрямую от Михайловского на Кирочную транспорт не ходит. Есть один автобус, но до него топать и от него тоже…

– Невелика птица этот Мунин, чтобы его возили, – задумчиво сказал Салтаханов. – И вряд ли он вообще знал, что его пасут. Но машины проверить надо.

– Проверим, – оператор осклабился, показав прокуренные зубы. – Ничего, мы и не таких видали. Никуда не денутся.

Уход огородами

Еву нельзя было спугнуть…

…поэтому Одинцов, назначая американке встречу, не мог предложить никаких шпионских штучек вроде переодевания, внезапных манёвров для ухода от слежки или точных указаний – в какую машину садиться, каким входом воспользоваться… Ева должна быть уверена в том, что ей просто передадут папку с документами, которых она не дождалась в прошлый раз.

К тому же люди Псурцева наверняка прослушивают Евин телефон и записывают каждое слово. Кроме знания места и времени встречи, у академиков есть несколько часов на подготовку, туча народу и внушительные ресурсы. А у Одинцова с Вараксой только балласт – Мунин, которого придётся предъявить Еве для доверительного разговора и которого всё равно нельзя оставлять одного, чтобы ничего не натворил.

Они вышли из дома за пару часов до встречи. Историку вроде бы полагалось волноваться, но спокойствие Одинцова с Вараксой передалось и ему. Мунин, который всегда рассчитывал только на свои скудные силы и с детства бывал бит многократно, впервые в жизни чувствовал себя под надёжной защитой. Рядом шагали здоровенные вооружённые мужики, и он уже имел представление, каковы они в бою даже с голыми руками.

Мунин украдкой посмотрел на своих спутников. Двое из ларца, хоть и не одинаковые с лица, действительно походили друг на друга: на обоих – горнолыжные куртки, джинсы заправлены в высокие меховые ботинки на толстой рифлёной подошве. Накинут капюшоны – не отличишь. Правда, за спиной у Одинцова висел ещё небольшой рюкзачок с лямкой через грудь. Мунин приосанился, чтобы хоть немного походить на Одинцова с Вараксой: он теперь тоже был одет в лыжную куртку, джинсы и высокие ботинки – покупая одежду для историка, Одинцов не стал ничего изобретать.

Сотрудник автостанции «47», которому Варакса поручил перепачкать и пригнать машину, постарался от души: налипшая грязь полностью укрыла цвет и марку «вольво», а номерные знаки не читались даже вплотную.

Варакса сел за руль, Мунин рядом, Одинцову досталось заднее сиденье. В бардачке лежал пакет, насчёт которого тоже распорядился Варакса, а в нём – цифровой спортивный секундомер, небольшая коробка с китайскими иероглифами, грим и накладные усы из театрального магазина. Мунину усов не досталось, и он было решил обидеться, но когда Варакса, глядя в зеркало на опущенном козырьке, стал примерять обновку, – историк невольно хихикнул.

– Эти точно нет, – Варакса зыркнул на Мунина и передал Одинцову усики с бородкой из комплекта «Гай Фокс», а сам принялся клеить под нос богатые чёрные усищи.

– Как у азербота на рынке, – прокомментировал Одинцов, убирая «Гая Фокса», грим и китайскую коробку в рюкзак.

– Давай, давай, смейся, – сквозь зубы процедил Варакса. – Я потом на тебя посмотрю, мачо хренов.

Он высадил Одинцова на полпути к месту встречи с Евой и ухмыльнулся:

– Не забыл, как на метро ездить?

– Вспомню. Это же как на велосипеде. Если хоть раз получилось, значит, навсегда.

– А мы что будем делать? – спросил Мунин, когда Одинцов вышел из машины.

– Экскурсию мне обзорную проведёшь, раз время есть. Только назад пересядь, чтобы тебя не видно было, – распорядился Варакса и порулил к центру города.

Ещё дома, пока Мунин распечатывал новый экземпляр исследования, под жужжание принтера Варакса с Одинцовым обсудили немудрёный план. Одинцов доберётся до места встречи городским транспортом, проведёт рекогносцировку и хронометраж, потом изменит примелькавшуюся внешность и будет караулить Еву, а Варакса с Муниным подготовят пути отхода.

Ева опоздала ненамного. Вернее, заставила себя опоздать вопреки обычной пунктуальности – это была её маленькая женская месть за вчерашнее пустое ожидание.

Такси остановилось на Лиговке, у циклопического торгового центра, занимавшего квартал вплотную к Московскому вокзалу. Сквозь снежную морось в ранних сумерках поигрывала на стенах световая реклама и полыхал огромный телевизионный экран над главным входом. На фирменном сайте Ева прочла: в здании – пять высоких этажей и многоярусная подземная парковка; триста магазинов, три десятка ресторанов и кафе, десять кинозалов, парк аттракционов, боулинг…

…и правильно сказал Вейнтрауб: затеряться в толпах здешних посетителей – проще простого. Друзья Мунина выбрали самое подходящее место. Внутри бурлила насыщенная жизнь, словно полгорода сбежали сюда от петербургской непогоды и совершали вечерний променад по широким галереям вдоль ярких витрин.

Эскалатор из холла поднял Еву на второй этаж. В кафе, назначенном для встречи, она глянула по сторонам, не увидела Мунина и сердито плюхнулась на диван за свободным столиком. Так и быть, придётся провести здесь пятнадцать минут – из уважения к Вейнтраубу и потому, что всё равно уже приехала. Даже не пятнадцать, а десять минут, решила Ева. Она выпьет кофе, уедет и больше пальцем не шевельнёт ради подлеца-историка. Мунин должен был уже давным-давно ждать с цветами или хотя бы с извинениями, а вместо этого…

– Здравствуйте, – румяная широкозадая девица в униформе подошла к столику Евы и протянула меню. – Что будете заказывать?

Ева поморщилась от вида её коротких пальцев и квадратных ногтей, неумело раскрашенных в разные цвета.

– Американо, – раздражённо буркнула она. – Я спешу.

Официантка заговорщицки понизила голос и спросила:

– Вас ведь Ева зовут?

Ева подняла удивлённый взгляд.

– Откуда вы знаете?

– Ваш друг предупредил, что вы придёте. И попросил передать…

Девушка положила на столик меню и раскрыла буклет. Между страницами обнаружился мобильный телефон без привычного экрана – плоская китайская игрушка, которая легко умещается в ладони. Такие гаджеты покупают маленьким детям: достаточно нажать одну из клавиш, чтобы связаться с родителями по номеру, уже введённому в память. Ничего лишнего.

– Он сказал, что за вами частный детектив от мужа ревнивого следит, и попросил, чтобы вы сразу ему позвонили, – добавила девушка. – Просто нажмите кнопку. А я пока схожу за кофе.

Ева в замешательстве глядела вслед официантке. Что за дурацкие игры?! Ревнивый муж; звонок неизвестно кому… Вейнтраубу она сказала, что вся эта затея с Муниным ей не нравится. Теперь происходящее начинало злить. Но любопытство взяло верх, и раз уж Ева здесь, и раз её всё-таки ждали – хорошо, она позвонит.

– Здравствуйте, – мгновенно откликнулся в телефоне тот же приятный мужской голос, который назначил встречу. – Я прошу простить за некоторые неудобства…

– Кто вы и что всё это значит? – Ева была настроена решительно.

– Пожалуйста, не перебивайте, – сказал мужчина, – и послушайте минутку. Не надо вертеть головой, вы меня не увидите, зато привлечёте к себе лишнее внимание.

Ева и вправду смотрела по сторонам в поисках собеседника.

– Я друг Мунина, – доносилось из телефона. – Вчера перед встречей с вами на него напали. Теперь вы тоже находитесь в опасности. Поэтому давайте сделаем так. Дождитесь, чтобы вам принесли кофе. Ведите себя естественно. Когда придёт официантка, скажите, что отойдёте в… гм… дамскую комнату и вернётесь. Для достоверности спросите у неё, где туалет. Оставьте кофе на столе и идите по ближайшей галерее, там есть указатель, зелёный такой. Вы всё поняли, или лучше повторить по-английски?

– Поняла, – сказала ошеломлённая Ева.

– Очень хорошо. Ещё раз: вы находитесь в опасности. Всё, что сейчас требуется – спокойно дождаться кофе и спокойно дойти до туалета. Надеюсь, я смогу вас узнать… Да, официантке уже заплачено, об этом не думайте. До встречи.

И снова первым, а потом вторым и третьим желанием Евы было уехать отсюда как можно скорее. Слова незнакомца насчёт опасности её не напугали, но насторожили. Ева вспомнила полицейские машины, парамедиков и толпу зевак на Кирочной, где она зря ждала Мунина. Вспомнила, как Вейнтрауб настойчиво интересовался – не случилось ли с историком чего-нибудь, и какими обтекаемыми фразами уговаривал её согласиться на новую встречу. Как всегда, старик знал намного больше, чем говорил. Но он уверял, что друзья Мунина не опасны, а один из этих друзей настаивает, что ей угрожают со стороны. Пожалуй, имеет смысл выполнить полученную инструкцию, решила Ева.

Она сделала всё, как было сказано. Дождалась кофе, просматривая меню. Сделала комплимент дизайну ногтей официантки и попросила показать, в какой стороне туалет. Поднялась из-за столика и прошла несколько десятков метров по галерее торгового центра, лавируя между встречными. Свернула по указателю в коридорчик – и уже у дверей туалета услышала за спиной голос, знакомый по телефонным разговорам:

– Не останавливайтесь, идите прямо. Это я вам звонил.

Даже на небольших каблуках Ева была заметно выше среднего роста – всё-таки манекенщица, пусть и в прошлом. Мужчина, который догнал её и теснил широким плечом в конец коридора, оказался тоже не маленьким.

– Подождите, – сказала Ева. – Вы можете объяснить?..

– Потом, – коротко бросил Одинцов.

Через несколько шагов они оказались у стальной двери с надписью «Только для персонала». Одной рукой Одинцов мгновенно отпер замок специальным ключом, а другой осторожно, но сильно подхватил Еву за талию и то ли вытолкнул, то ли попросту вынес на служебную лестницу.

– Куда вы меня ведёте? – снова спросила Ева. – От кого мы бежим?

– Не бежим, а уходим огородами, – деловито сообщил Одинцов. – Так у нас это называется. Осталось чуть-чуть.

Он защёлкнул на ручках двери короткую цепь для блокировки велосипедов – теперь из коридора на лестницу было не выйти, – и для отвода глаз нажал кнопки вызова лифтов. Через несколько секунд дверное железо загудело от ударов, но Одинцов, крепко держа Еву за руку, уже сбегал вниз по ступенькам. Здешнюю планировку и организацию службы безопасности он неплохо знал – в том числе благодаря совместным занятиям с руководителями охраны комплекса.

Три этажа беглецы пролетели мигом и снова перешли на шаг. У выхода на подземную парковку путь преградил флегматичный охранник.

– Пропуска давайте предъявим, – успел сказать он перед тем, как выключиться от удара в солнечное сплетение. Ева тихо вскрикнула.

– Всё уже, – успокоил её Одинцов, подхватил падающего охранника и усадил к стене.

– Идём спокойно, – добавил он, отпирая магнитной картой охранника дверь на парковку, и снова плечом подтолкнул Еву. Ей и в голову не пришло сопротивляться.

Сделав десяток-другой шагов по парковке, Одинцов позвонил Вараксе и подтвердил свои координаты по маркировке на стене. Через полминуты возле них остановился замызганный внедорожник.

– Прошу, – сказал Одинцов и распахнул заднюю дверь. – Карета подана.

Ева замешкалась, но из-за подголовника переднего пассажирского кресла высунулся Мунин и помахал ей рукой:

– Здравствуйте! Glad to see you again.

Одинцов подсадил Еву в салон, придерживая за локоть. Бритоголовый усач за рулём кивнул, глядя в зеркало заднего вида, и «вольво» покатилась к выезду.

– Телефон давайте, – сказал Одинцов, и Ева протянула ему китайскую игрушку, полученную к кафе. – А теперь покажите свой.

– Зачем? – спросила Ева.

– Американцы – народ богатый. Хочу знать, айфон у вас или нет.

Ева выудила из кармана мобильный.

– Повезло, – сказал Одинцов, забрал его и вытащил аккумулятор. – Я не насовсем, потом отдам.

– А если бы это был айфон?

– Тогда хуже. У него аккумулятор не вынимается. Пришлось бы выбросить, чтобы не отследили.

– Просто выключить нельзя? – снисходительно поинтересовалась Ева. – Или вынуть сим-карту.

– Нельзя, – подал голос Варакса, крутя руль. – Отслеживают не номер, а сам аппарат. Сколько карты ни меняй, не спрячешься.

– Кого вы так боитесь? – спросила Ева.

– Сейчас мы приедем в тихое место и там спокойно обо всём поговорим, – пообещал Одинцов. – Потерпите немного.

Машина миновала один из выходов на парковку, возле которого мялся мужчина в серой куртке и что-то нервно говорил в портативную рацию. Еве показалось, что она видела его в кафе. Одинцов перехватил взгляд Евы:

– Узнаёте? Это из тех, кто за вами следил.

Поглядывая на Одинцова, Ева решила, что он старше, чем показался сначала. Мужественное лицо, испорченное сутенёрскими усиками и клинышком бородки. Флисовая куртка-толстовка с накинутым на голову капюшоном и здоровенные молодёжные наушники тоже выглядели странно. Впрочем, Одинцов первым делом снял толстовку с наушниками и засунул в рюкзак, откуда вытащил свёрнутую зимнюю куртку. Он заправил джинсы в высокие ботинки, отклеил усики с бородкой и помассировал верхнюю губу. Чувство прекрасного, воспитанное у Евы за годы в модельном бизнесе, немного успокоилось, но тревога нарастала.

На выезде Варакса опустил стекло, высунулся из машины и вставил чек об оплате парковки в щель жёлтого автомата. Шлагбаум поднялся, и машина взлетела по крутому бетонному подъёму.

Следом у вновь опустившегося шлагбаума тут же встал сияющий чёрный «лендкрузер». Водитель через окно протянул руку к пропускному автомату и потыкал пальцем в единственную кнопку. Сзади подкатил «тахо» и нетерпеливо закрякал спецсигналом. Из «лендкрузера» вышел средних лет коренастый мужчина с глазами спаниеля и поправил кипу на седеющей голове. С места позади водителя «тахо» из окна высунулся академик, примеченный Евой в кафе, и крикнул:

– Езжай! На хрена ты вылез?

– Простите, – виновато сказал носитель кипы и развёл руками, – я здесь первый раз. Думал, нужно платить при выезде. Не подскажете, где касса?

В ответ он услышал эмоциональный рассказ про свою личную жизнь, родственников и национальность. Сдать назад «тахо» уже не мог – его подпирали несколько машин. Академики застряли намертво.

Тем временем «вольво» Вараксы выкатилась к Лиговскому проспекту и остановилась на несколько секунд. Метрах в тридцати слева светофор отсёк плотный поток машин. Варакса включил дальний свет, крутанул руль влево и вдавил педаль газа в пол. Машина по крутой дуге рванула навстречу движению в скоростной ряд, а на светофоре шуганула пешеходов, резко свернула направо, пересекла проспект и нырнула в переулок. Одинцов, обернувшись назад, проверял – нет ли хвоста, не повторил ли кто-нибудь рискованный манёвр.

– Здесь можно так ездить? – спросила Ева, которая прижалась к нему, упираясь обеими руками в спинку переднего кресла.

– Если нельзя, но очень нужно, то можно, – ответил Одинцов.

Всё забыть

В квартиру на Кирочной она вернулась только к ночи.

Возиться с ужином желания не было. Ева заварила травяной чай и с большой кружкой направилась к макбуку. Наверняка Вейнтрауб сидит как на иголках и ждёт её звонка с отчётом о встрече. «Ничего, подождёт», – злорадно подумала Ева. Она оставила кружку, сходила в ванную, потом переоделась в спортивный костюм, устроила в кровати привычное гнёздышко из подушек – и только тогда отправила старику приглашение в видеочат.

Ждать пришлось дольше, чем предполагала Ева. Наконец, миллиардер показался на экране, восседая в старинном кресле с высокой спинкой. Как всегда, безукоризненный аристократ: рубленое лицо тевтонского рыцаря со средневековых гравюр, идеально уложенная волна желтовато-седых волос; поверх рубашки с неизменным галстуком-бабочкой – мягкий кардиган с меховыми вставками на груди. По-домашнему.

– Рад снова тебя видеть, – скрипучий голос Вейнтрауба сопровождало небольшое эхо. – Как всё прошло?

– Отвратительно, – сердито сказала Ева.

Старик не торопясь закинул ногу на ногу.

– Ни секунды не сомневался, моя дорогая, что ты именно так и ответишь. – Улыбка старика открыла белые до голубизны фарфоровые зубы. – Могу ли я узнать какие-то детали? Надо полагать, разговаривали вы совсем не там, где встретились? Документы тебе, наконец, отдали? Что за чудесные ангелы-хранители у этого Мунина?

В подагрических пальцах Вейнтрауб неторопливо покручивал трость. Замысловато изогнутый скульптурный набалдашник тонкой работы поворачивался то одним профилем, то другим. Вопрос – поворот, вопрос – поворот…

– Почему вы меня не предупредили? – спросила Ева.

– О чём?

– Обо всём, что вам было известно.

– Дорогая моя, – продолжал скалиться Вейнтрауб, – во-первых, я мог только догадываться, как сложится ваше общение. Во-вторых, ты не представляешь себе, что такое старческая бессонница и какая чушь порой лезет в голову. Вряд ли тебе помогли бы мои догадки. А в-третьих, если бы я всё же начал ими делиться – ты или совсем отказалась бы от встречи, или повела себя в кафе неестественно, и дело могло принять нежелательный оборот. Твоё неведение было залогом твоей безопасности, которую я обещал и которая меня искренне волнует.

Когда он говорил долго, немецкий акцент становился особенно заметным.

– Только не ждите, что я стану вас благодарить, – пробурчала Ева, уязвлённая логикой собеседника.

– Я жду не благодарности, а твоего рассказа, – откликнулся он. – Мы попусту теряем время.

Вейнтрауб выслушал, каким образом Еву похитили с места встречи и увезли в другое место, заметив только:

– Что ж, молодцы. Чем проще, тем лучше.

Дальше речь пошла про разговор с Муниным и двумя его спутниками, который состоялся в отдельном кабинете какого-то ресторана, судя по интерьеру и кухне – азиатского. Ехали довольно долго, но похитители вполне могли просто путать следы, кружа поблизости. И даже если бы окна машины не были заляпаны, а на улице вместо сырых петербургских сумерек стоял солнечный день, – Еве вряд ли удалось бы сориентироваться в незнакомом городе.

– Кормили вкусно? – спросил Вейнтрауб.

– Да. Это имеет какое-то отношение к делу?

– Всё имеет отношение к делу. Ты не видела названия ресторана – значит, вошла с чёрного хода. Тебе ведь не завязывали глаза? И меню не видела, верно? Потому что там ты тоже могла прочесть название или адрес. То есть место выбрано не случайно: твои новые друзья его хорошо знают, а там хорошо знают их. Надёжное убежище, куда вдобавок не стыдно пригласить на ужин такую красавицу. Я слушаю дальше.

Вейнтраубу явно было ещё далеко до маразма.

Ева рассказала о том, как её спрашивали: откуда она так хорошо знает русский язык, чем занимается, почему именно ей поручили работать с исследованием Мунина и чем это исследование может быть интересно.

– Что ты им ответила?

– Как вы советовали – правду, и только правду. Сказала, что язык – результат ошибки молодости. Выучила благодаря бывшему русскому мужу. В общих чертах рассказала об ордене – похоже, они про него мало знают.

– А про исследование? – Вейнтрауб снова крутанул пальцами трость.

– На мой взгляд, в действиях русских царей есть очевидные тренды. Иван создаёт страну, Пётр – столицу страны, Павел – архитектурную доминанту этой столицы. Один становится духовным лидером, второй – руководителем духовенства, третий – главой церкви. То есть развитие происходит в направлении от священной персоны государя – через священный город для этой персоны – к священному центру этого города. Постепенная концентрация усилий, сведéние их к точке цели. Однако что это за точка и что за цель – неизвестно.

– Ты имеешь в виду, что Мунин прав и русские цари выполняли какую-то общую программу? – прищурился Вейнтрауб.

– Я не могу этого утверждать, поскольку не знакома с историей России и очень поверхностно изучила материал, – сказала Ева. – Все трое действовали в логике, известной только им одним, которая не находила понимания у современников. Пётр во многом повторял абсурдные поступки Ивана, и Павел, похоже, двигался тем же путём, но был убит. Если программа в самом деле существовала, выполнить её до конца не удалось.

– Хорошо, а что ты можешь сказать о своих собеседниках?

Ева хмыкнула.

– Про Мунина вы знаете, а те двое мало похожи на историков. Скорее, это бывшие коммандос. Довольно высокие, мощные… Даже красивые, пожалуй. Обоим лет пятьдесят или чуть больше. Спрашивали по очереди. Очень чётко формулировали вопросы.

– Они представились? Имена или прозвища назвали? Может быть, Мунин к ним как-то обращался?

– Нет.

– Ты уверена, что их было только двое? Больше никого?

– Я уверена, что их было двое в машине и в ресторане.

– Ну да, – Вейнтрауб задумчиво пожевал губами, – прикрытие ты и не должна была заметить, а прослушивать ваш разговор хоть вдесятером – вообще детская забава. Особенно если тебя привезли в не случайное место… Кормили вкусно?

– Я не стала есть, но пахло изумительно. В конце концов мне отдали папку, – Ева показала красный кирпич с жёлтой наклейкой и надписью Urbi et Orbi, – и ещё немного покружили в каких-то безлюдных краях. Потом тот, первый, прошёлся со мной по улице, остановил такси, заплатил водителю и велел отвезти меня, куда захочу. Да, ещё телефон вернул… А теперь могу я, наконец, узнать, во что вы меня втравили? Какое вы имеете отношение к тому, что происходит?

Вейнтрауб несколько раз крутанул трость, глядя на набалдашник.

– Что происходит – я и сам толком не знаю, – после паузы отозвался он. – И не имею к этому практически никакого отношения. Тебе тоже лучше всего выбросить из памяти последние два дня. Спасибо, что помогла моим друзьям кое в чём разобраться. Теперь отдыхай и занимайся своими делами.

– Конечно! Проще простого: взять – и сразу всё забыть, – съязвила Ева. – Но я попробую. А вашим друзьям, возможно, пригодится мысль, которая крутится у меня в голове с тех пор, как я прочла записку Мунина. Математическая ассоциация. Я никак не могла понять: что мне напоминает эта триада царей?

– И что же?

– Число «пи». Вероятно, вы хорошо знакомы с розенкрейцерами, – Ева обворожительно улыбнулась, – раз друзья просят вас о помощи в деликатных делах ордена. Мы собираем хранителей духовной искры, чтобы установить связь между миром человека, который ограничен и разбит на квадраты, – и бесконечным Космосом, где всё подчинено кругам и сферам. Число «пи» – один из ключей к этой связи. Его составляют три единицы, обычная земная тройка – и ещё кое-что. Это не просто четырнадцать сотых и сколько-нибудь тысячных. За тройкой тянется бесконечный хвост непериодической дроби. Точно определить число «пи» невозможно. Это делает его поистине магическим и позволяет связать квадрат и круг, человека и Космос, Хаос и Абсолют.

– Допустим, с розенкрейцерами я знаком и про число «пи» тоже когда-то слышал, – Вейнтрауб смотрел с экрана очень внимательно; трость он вертеть перестал. – Но пока не вижу связи с русскими царями.

– Связь очевидная. Мунин сложил конструкцию, в которой участвуют три царя. Тройка, которой не хватает космического элемента, той самой духовной искры. А она у них была. На это указывают алогичные, но очень целенаправленные и эффективные действия Ивана, Петра и Павла, которые были непонятны ни четыреста, ни триста, ни двести лет назад – и по-прежнему непонятны сейчас. Я бы посоветовала вам и вашим друзьям искать эту трансцендентную искру или хотя бы её следы.

– Оказывается, не ты меня должна благодарить, а я тебя, – промолвил старый миллиардер, снова выдержав паузу; он уже не улыбался.

– И последнее, – добавила Ева. – Те двое в ресторане настойчиво расспрашивали про каких-то академиков. Я сказала, что не занимаюсь фундаментальной наукой и не работаю с академиями, а приехала для участия в семинаре профессора Арцишева. Как ни странно, одному из коммандос это имя было знакомо.

– Ева, – сказал Вейнтрауб. – Дорогая, ослепительная, неподражаемая… Тебе надо писать романы. Самое интересное ты дотянула до конца. Такую интригу оставила на сладкое… Мои аплодисменты.

И он действительно несколько раз хлопнул в сухие ладоши.

Друзья-враги-компаньоны

– Вас опять обставили, генерал, – прогундосил Иерофант.

Они сидели в кабинете Псурцева, расположившись в больших кожаных креслах возле журнального столика, и нижнюю часть лица гостя по обыкновению скрывала медицинская маска. Тёмные очки он снял, однако на глаза падала густая тень от надвинутого капюшона: генерал мог лишь догадываться, куда и с каким выражением смотрит Иерофант.

– Я не буду обсуждать с вами эту тему, – отрезал Псурцев и принялся раскуривать сигару от подожжённой кедровой палочки.

Дискомфорт при общении с Иерофантом он испытывал ещё с тех пор, когда они только начинали сотрудничать. Псурцев с удивлением обнаружил, что столкнулся с человеком, которым не может управлять, которого не может подчинить себе и взгляд на которого сверху вниз – неуместен.

Будущий Иерофант не лебезил, не трепетал и сразу же занял позицию практически на равных, как будто не видел пропасти между комитетским генералом – и собой. Хотя многие тысячи таких же, как он, выброшенных на обочину жизни учёных в пору развала Советского Союза возили челноками шмотки, торговали на рынках или подмолачивали в кооперативах, чтобы прокормиться…

…но этот с самого начала знал, что он – лучший. И что генерал это знает – тоже знал. И просчитал генерала, поняв, что тому придётся принять условия игры.

Генерал принял. Так же, как принимал условия игры в Лаосе, Камбодже, Анголе, Мозамбике, Афганистане – везде, где для решения оперативных задач ему не хватало собственных сил. Надо было заручиться поддержкой одних врагов, чтобы победить других. Это не просто правило, это закон: если хочешь добиться результата, брать в напарники надо не удобного, а лучшего. Даже если охотно прострелил бы ему голову. Кстати, часто именно этим выстрелом Псурцев и заканчивал отношения со вчерашними союзниками в анголах и камбоджах, когда альянс исчерпывал себя.

Сотрудничество с Иерофантом продолжало быть взаимовыгодным, и общее дело шло на подъём. За два с лишним десятка лет они научились ладить. Только прежняя неуправляемость розенкрейцера, приправленная независимой манерой общения, продолжала вызывать у генерала глухое раздражение.

– Вам неприятно говорить о провалах, – не унимался Иерофант, разгоняя рукой в перчатке сизый дым генеральской сигары, – но поверьте, что и мне это не доставляет ни малейшего удовольствия. Я ещё в прошлый раз предупредил, что не вижу смысла сюда приезжать. Думал, вы сумели взять похитителей Мунина и выведали у них что-то новенькое. А вместо этого сам сообщаю вам радостную новость: американке отдали материалы исследования, и утром они будут у меня.

– Рад слышать. Мои люди всё равно достанут эту компанию хоть из-под земли, – пообещал Псурцев. – А вы, значит, можете пока рассматривать оригинал вашей Торы под микроскопом, как и хотели. Сравнивать завитушки на коронах, считать точки, переставлять буквы, складывать цифры и прочей гемáтрией развлекаться.

Тень от капюшона помешала Псурцеву заметить удивление в глазах Иерофанта. Гематрия – это древний каббалистический метод поиска тайного смысла слов, и упоминание о нём в устах генерала звучало неожиданно.

– Каббалу изучаете?! Занимаетесь самообразованием?

– Книжки почитываю, – довольный Псурцев пыхнул сигарой. – Расширяю кругозор. Пытаюсь хоть немного подтянуться к вашему недосягаемому уровню.

– Что ж, весьма успешно. А Тора не моя, не ваша и не чья-то конкретно – она общая. Слово Тора в буквальном переводе означает Закон. Когда вы это крепко усвоите, вам сразу станет намного проще ориентироваться в области, куда мы с вами забрели.

Иерофант взял с журнального столика массивную инкрустированную зажигалку, высоко поднял её – и разжал пальцы. Зажигалка почти беззвучно упала на толстый ковёр, а Иерофант продолжил:

– Закон всемирного тяготения и вообще любой фундаментальный закон един для всех – христиан, мусульман, иудеев, гностиков, агностиков, атеистов… Для всех без исключения. Вот что такое Тора.

– Интересно, – сказал Псурцев, выпуская в сторону собеседника струю дыма, – как вам с вашим цинизмом удалось добраться до самой вершины в древнем христианском ордене? Настоящий подвиг разведчика. Возглавлять религиозную организацию без капли веры…

– Э-э, нет, генерал! – Иерофант подался вперёд. – Давайте начистоту. Вы тоже не больно-то верите в идеалы, которым официально служите столько лет. Можно сколько угодно говорить о высоком, но жить-то приходится на земле. Всё те же ножницы между Абсолютом и Хаосом. Поэтому вчера вы с коллегами били буржуев и строили коммунизм, а сегодня ворочаете миллиардами. Вчера вы сажали и расстреливали попов, а сегодня впереди всех в церкви со свечкой стоите.

Генерал никак не отреагировал на выпад, и розенкрейцер продолжил:

– А кроме того, не надо путать веру и религию. С верой человек появляется на свет. Это врождённое понимание того, как устроен мир. Ощущение своим нутром незыблемых основ бытия. Если вы вдруг разуверились – всегда можно заново убедиться: зажигалка падает, если её отпустить; вода мокрая, солнце восходит на востоке… Это законы свыше, которые никакой президент или парламент никаким указом не отменит и которые существуют для всех без исключения. Как можно не верить в очевидное?! А религия – это идеология и обряды. Манипуляция верующими. Использование веры для извлечения прикладной пользы. В конечном итоге религия – это бизнес.

Иерофант оседлал своего конька. Псурцев спокойно курил, давая гостю выговориться. Тот всё ещё был ему нужен, и генерал привык терпеть – к тому же в рассказах Иерофанта временами проскакивали полезные мысли.

– Вера едина, как един мир, в котором мы живём, а религии разные, – рассуждал гость. – Возьмите верующих иудеев – что им делить? Одна кровь, одни заповеди, одна история… Но есть хасиды, а есть миснагеды, и никогда они между собой не договорятся. Будет возможность – глотки друг другу порвут. Среди мусульман есть сунниты, а есть шииты и алавиты, у них то же самое. Да зачем далеко ходить? В России православные когда-то были заодно, а потом рассорились: двумя пальцами надо креститься или тремя. Хотя о чём спор, если Иисус вообще никак не крестился и никого этому не учил?! Стали братья-христиане друг друга огнём жечь и на куски рубить. Как это возможно, если те и другие уверяют, что Бог есть любовь?!

Иерофант распалялся всё больше.

– То ли дело математики! – говорил он. – Все живут в мире и все пользуются единым языком. Знак плюс – для всех математиков плюс, минус – для всех минус, и так далее – знак равенства, квадратный корень, интеграл, число «пи»… На едином языке единым образом описываются единые для всех законы. И всем всё понятно. Дважды два у всех четыре. А если разделить математику на шиитскую и суннитскую, или на католическую и православную, что тогда получится?

– Вам виднее, у вас фантазия побогаче, – заметил Псурцев и положил сигару на край пепельницы, выдолбленной в уральском камне. – Кстати о математике. Американку эти ребята отпустили, хотя могли спрятать, как Мунина. Скорее всего, интереса для них она не представляет. Мы тоже пока её трогать не будем, чтобы не вызвать нежелательного резонанса. Будем просто присматривать: эта дамочка остаётся в городе, чтобы участвовать в семинаре.

– Пусть участвует, – безразлично согласился Иерофант. – Лишь бы она не уехала и была под рукой, если что. Меня в первую очередь интересует работа Мунина. Для начала надо убедиться в целостности массива данных и понять, почему сегодня нам его запросто отдают, если вчера за него убивали.

– Сегодня его отдают вашим людям, а вчера убили моих, – уточнил генерал. – То есть они не возражают против того, чтобы материалы попали к вам, но охраняют их именно от нас.

– Если так, тем более надо понять – почему. И что могло произойти за эти сутки. Возможно, из папки изъяли что-то важное, или подменили, или пытаются нас как-то ещё с толку сбить. Это мы выясним.

– Выясняйте, – Псурцев снова взялся за сигару. – А мы постараемся в ближайшее время доставить вам автора собственной персоной.

– Сделайте одолжение, – Иерофант склонил голову в капюшоне.

Разведка боем

Салтаханов зевнул так, что хрустнула челюсть.

Уже понятно: пока эта эпопея не закончится, спать он будет мало. Главное – не уснуть за рулём.

В изучении видеозаписей пришлось полночи провести в Академии. Салтаханов только освоился и успел немного разобраться с камерами наблюдения на Кирочной, когда выяснилось, что Мунина и его прикрытие снова упустили – вместе с американкой. Взбешённый Псурцев материл всех без разбора и отправил Салтаханова в торговый центр.

Официантка могла что-то знать – она была единственной, с кем американка разговаривала. Салтаханов сначала предъявил ей удостоверение офицера Интерпола и заговорил про международную мафию. На официантку это не произвело никакого впечатления – она даже нахально поинтересовалась, где можно купить такую забавную ксиву, и пригрозила позвать охранника, если он не перестанет приставать.

Тогда Салтаханов сменил тактику и признался, что на самом деле работает частным детективом. По просьбе мужа следил за блудливой женой-иностранкой, но отвлёкся ненадолго – завернул в магазин, чтобы купить игрушку для прихворнувшего ребёнка, – а женщина сбежала, и теперь у него серьёзные проблемы.

В это враньё официантка поверила. Упоминание о ребёнке тоже сработало; Салтаханов стал дожимать размякшую девку, но получил только приблизительное описание мужчины, который попросил передать экзотической посетительнице мобильный телефон. Официантка его плохо разглядела – или просто не хотела говорить. Высокий, в возрасте, смуглый, тёмные волосы, усы в ниточку и козлиная бородка; говорил сквозь зубы с кавказским акцентом. Лыжная куртка с капюшоном, который он не снимал, рюкзак и джинсы, заправленные в высокие ботинки.

Это было не густо, но всё-таки лучше, чем совсем ничего. Салтаханов вернулся в видеостудию Академии. Скоро туда стали привозить новые записи – уже с камер в торговом центре, плюс то, что тайком сняли участники неудачной операции. И снова пришлось тереться плечами с неопрятным оператором, и вглядываться в экран, и вычислять, кто из мелькающих на экране людей – те, кого они ищут. И снова пытаться понять, как можно выйти на их след.

Когда голова совсем перестала соображать, а записи были только предварительно систематизированы, Салтаханов отъехал домой – и с утра пораньше снова появился в бюро.

Он вытер слёзы, набежавшие от зевка, и щедро сыпанул в кружку растворимого кофе. Ответов на запросы про Эрнандо Борхеса ещё не приходило. Оставалась надежда на Псурцева, который обещал помочь по своим каналам с розыском пропавшего офицера. А пока Салтаханов изобразил для начальства кипучую деятельность – и на доску, где висели портреты разыскиваемых, приколол кнопками несколько новых распечаток: портрет Борхеса, карту Эфиопии в девяносто первом году и ещё несколько документов, имевших отношение к делу.

Пойло в любимой кружке с волком мало походило на божественный напиток из афганского кофейника, которым угощал генерал. Вздохнув, Салтаханов раскрыл папку с документами Мунина и положил рядом блокнот со своими записями насчёт трёх русских царей. Копаться в истории было интересно, но по-прежнему не возникало ни одной мысли о том, почему надо убивать за сведения многовековой давности. Да, у Ивана, Петра и Павла во многом схожие биографии. Да, все трое выглядят непривычно. Да, они складно действовали, каждый в своё время. И что с того? Должна была быть во всём этом какая-то чертовщинка, на которую намекал Псурцев. Должна!

Салтаханов заставил себя сосредоточиться. Его внимание привлекла сделанная пóходя заметка Мунина: любой правитель стремится оставить сооружение, которое напоминало бы о нём потомкам. Но в России только три монарха – Иван Грозный, Пётр Первый и Павел – при жизни увековечили себя в архитектурных автопортретах.

Памятник Ивана – уникальный Покровский собор, который называли ещё Троицким или Иерусалимским, но чаще всего – храмом Василия Блаженного. Собор известен всему миру не хуже Кремля: в голливудских фильмах и клипах поп-звёзд он символизирует Москву так же, как Эйфелева башня обозначает Париж.

Уникальным памятником Петра стала новая столица России. Салтаханов почти двадцать лет прожил в Петербурге, хорошо его знал и готов был согласиться, что самый необычный российский город – это гигантский монумент в память о государе, которому страна обязана прорывом в Европу.

С Павлом тем более всё понятно: главную память о нём по сей день хранит Михайловский замок, не похожий ни на какое другое строение в Петербурге.

Кстати! Салтаханов посмотрел на часы. Тот мужик из службы безопасности замка, с которым он вчера говорил про Мунина, так и не прислал обещанных материалов. Можно подождать, скажем, до полудня, а потом позвонить как бы между делом и напомнить о себе…

…но ждать почти не пришлось. Через несколько минут Одинцов сам позвонил Салтаханову на мобильный:

– У меня есть немного свободного времени. Хотел кое-чем поделиться. Могу подъехать, если это удобно. Скажите, куда.

– Да, конечно, подъезжайте, – ответил Салтаханов и назвал адрес.

Мигом повеселев, он убрал документы Мунина в папку, подсунул под неё блокнот и закрыл компьютерный монитор заставкой – снимком техасского красного волка. Этот Одинцов, похоже, тёртый калач. Не стал отправлять по электронной почте то, чего по правилам отправлять не должен…

– Кофе, к сожалению, только растворимый, – посетовал ему Салтаханов после крепкого рукопожатия. – Будете?

– Лучше чаю, а то я от кофе уже булькаю, – Одинцов обвёл взглядом кабинет и кивнул на доску с портретами преступников. – Они мешают нам жить?

– Ага. Их разыскивает полиция, – подтвердил Салтаханов, манипулируя с заваркой.

За чаем Одинцов передал Салтаханову флэшку с личными данными Мунина и, пока тот копировал файлы в свой компьютер, пояснил:

– В отделе кадров кое-что ещё на бумаге есть, но это надо их лишний раз беспокоить, со сканером возиться, на вопросы всякие отвечать… Ни к чему, верно? Я из общей базы потихоньку материалы взял. И один скан всё-таки сделал, увидите там. От Мунина в кадры пришло заявление на отпуск. Отправлено с Московского вокзала как раз в день пропажи.

На самом деле это был скан заявления, которое Мунин написал заново по просьбе Одинцова. Двое суток – маловато для «Почты России», чтобы доставить письмо за три километра от вокзала до Михайловского замка. Но было нельзя упускать возможность направить академиков по ложному следу и заодно прощупать Салтаханова в комфортной обстановке. Настоящее заявление всё равно придёт рано или поздно, ляжет кадровикам в подшивку, и кто станет сличать – оно ли было на картинке…

– Охотой увлекаетесь? – поинтересовался Одинцов, разглядывая коллекцию волков. – У вас тут прямо как в Зоологическом музее, только побогаче.

– Охотой не особо, – Салтаханов вернул Одинцову флэшку. – Да и времени нет. Просто волки нравятся.

– Волк – хороший зверь, – согласился Одинцов. – Он, говорят, слабее льва, зато в цирке не выступает.

Салтаханов оценил удачный пассаж, а на прощание сказал:

– За информацию спасибо. Вы застали меня врасплох. Но я всё помню, бутылка виски за мной.

– Это не к спеху, – успокоил Одинцов.

Тайное становится явным

Вчера на обратном пути после встречи с Евой рядом с Вараксой устроился Одинцов, а Мунин был отправлен на заднее сиденье.

Конечно, стоило обсудить услышанное от американки, а потом решить, какими будут следующие шаги. Но это лучше делать на свежую голову. Сейчас правильнее всего – выспаться.

Замызганная машина везла их домой.

– А зачем ты расспрашивал насчёт профессора, к которому она на семинар приехала? – вспомнил Одинцов и посмотрел на Вараксу. – Как его… Арцыбашев?

– Арцишев, – уточнил Варакса, не отрываясь от дороги. – Он эксперт по новым источникам энергии и вообще головастый мужик. С мировым именем учёный.

– Ты-то его откуда знаешь?

– Да так… слышал. Статейки всякие читал. Надо же немного в будущее смотреть. Время газа и нефти заканчивается, бензиновый движок – вообще вчерашний день, а дальше что?

Одинцов удивился.

– Странное дело. С каких пор ты так наукой интересуешься? Это по бизнесу или для общего развития?

Варакса молча подвигал кустистыми бровями. Усы он отклеил ещё в ресторане.

Дома загонять Мунина в отведённую ему комнату пришлось чуть ли не силой. Впечатления от последних событий переполнили историка адреналином: он никак не мог угомониться и желал продолжить лекцию про своё исследование. Одинцов сурово предупредил:

– Подъём в пять тридцать.

Угроза подействовала. Расстроенный Мунин после душа скрылся в кабинете и уснул, как только коснулся головой подушки, даже прикроватную лампу не выключил. Варакса лёг на диване, разложенном в гостиной. Одинцов по праву хозяина дома отправился в спальню и под утро видел во сне контуженую сову, которая боком ковыляла по жухлой от солнца пыльной траве, волоча за собой крыло с растрёпанными перьями.

За завтраком все молчали и только после кофе стали разбирать вчерашнюю вылазку. Импровизированная операция удалась, однако толку от встречи с Евой было немного. Американка рассказала о розенкрейцерах; объяснила, как строился анализ автореферата, и похвалила работу Мунина, так что историк покраснел от удовольствия. Вот, собственно, и всё.

– С маркерами у неё круто придумано, – заметил Варакса.

– Кто на что учился, – поддержал Одинцов.

– Может, всё дело в британцах? – строил догадки Мунин. – Неспроста ведь она выделила их в отдельный маркер. Может, поэтому академики так заинтересовались?

Ева посчитала важным, хотя и непонятным пока маркером британский след в жизни трёх русских царей.

Иван привлекал англичан в Московию. Засылал в Лондон сватов к королеве Елизавете Тюдор, выбрав её одну из всех европейских невест. Даже большой флот в Вологде построил, чтобы добраться до Англии.

Придворным идеологом Петра с ранней юности и до конца дней оставался потомок шотландских королей, воин и учёный Яков Брюс. Он сопровождал Петра во время путешествия с Великим посольством по Европе, когда царь уделил Англии неожиданно много внимания.

Павел так и вовсе обязан британцам всеми трагедиями своей жизни. На деньги англичан свергли его отца, и сам он потерял трон. Став императором, Павел был вскоре обманут английскими союзниками. А когда он разорвал с ними дипломатические отношения – из Британии снова заплатили заговорщикам, которые лишили Павла жизни.

Рыцарская тема, которую Ева рассматривала отдельно, также оказалась отмеченной британским маркером.

Иван Грозный создал опричнину – особую структуру, прежде на Руси не виданную. Это учат в школе. Но мало кому известно, что опричники были рыцарским орденом наподобие европейских, а роль Великого Магистра в нём играл царь Иван.

Мунин добыл из папки и продемонстрировал прижизненный портрет Ивана Васильевича в парадном облачении тамплиера – рыцаря-храмовника. А ведь орден Храма уничтожили на двести пятьдесят лет раньше. Тогда заговор против тамплиеров поддержала вся Европа, и не тронул рыцарей только шотландский король Брюс…

…а его прямой потомок Яков Брюс четыре века спустя подсказал русскому царю Петру основать орден Андрея Первозванного. Вдобавок Пётр наладил отношения с наследниками ордена Храма, мальтийскими госпитальерами, – и на Мальте начали посвящать в рыцари бояр из ближайшего окружения царя.

Пётр оставил дочери Елизавете увлекательную книгу по истории мальтийских рыцарей. Елизавета Петровна передала её своему внуку Павлу, который зачитал книгу до дыр. Взойдя на трон, он стал Великим Магистром мальтийцев. Из-за Мальты начался конфликт Павла с Британией, приведший императора к трагической гибели.

– Я могу покопаться в этой теме поглубже, – сказал Мунин. – Мальтийский орден существует до сих пор. Очень серьёзная структура.

– Тоже сборище умниц, вроде твоих розенкрейцеров? – предположил Одинцов, наливая себе вторую кружку кофе.

Мунин на провокацию не поддался.

– Умниц там наверняка хватает, – сдержанно ответил он, – только масштабы разные и статусы разные. Госпитальеры вдвое старше розенкрейцеров и уже почти тысячу лет занимаются в основном финансами, а не наукой. Мальтийский орден, чтобы вы понимали, это государство. Имеет представителей в ООН и Совете Европы, выпускает паспорта, поддерживает дипломатические отношения с другими странами, курирует кое-какие вопросы в Ватикане и очень неплохо себя чувствует. Среди рыцарей такие серьёзные господа попадаются, что… ого-го!

– Это точно, – поддакнул Варакса. – У нас в России мальтийцы теперь тоже есть. Я с ними в девяностых несколько раз по бизнесу пересекался. Жёсткие ребята и с большими возможностями на самом верху.

– Чёрт знает что, – возмутился Одинцов, который опять остался в меньшинстве. – Средневековье прямо. Вот так живёшь, забот не знаешь, а потом – бац! – и плюнуть некуда, чтобы ненароком в рыцаря какого-нибудь не попасть.

День начался.

Мунин унёс в кабинет ноутбук, настроенный Вараксой, и стал собирать по интернету информацию о нынешнем состоянии Мальтийского ордена и его связях с Россией.

Варакса расположился на диване с папкой Urbi et Orbi, держа под рукой мобильный телефон для дистанционного руководства сетью «47» и прочих деловых разговоров.

Одинцов по причине раннего времени тоже часок-другой почитал записки Мунина, а потом собрался ехать к Салтаханову, чтобы под благовидным предлогом познакомиться поближе и попытаться выяснить – в какую сторону тот копает. Варакса с удивлением взглянул на Одинцова, который надел костюм:

– В честь чего такой парад?

– В честь того, что я как будто ненадолго выскочил с работы, документы передать, – ответил Одинцов.

Действительно, он довольно скоро вернулся и с порога объявил Вараксе:

– Я тебя поздравляю. Или нас всех теперь можно поздравить.

– Что такое? – спросил тот, с неохотой отрываясь от чтения.

– Тебя ищет Интерпол.

– Опаньки, – Варакса разом помрачнел и отложил документы в сторону. – Ну-ка, рассказывай. Ты же за другим ездил.

Одинцов прошёл в гостиную, уселся в кресло и ослабил галстук.

– Салтаханов работает в бюро Интерпола. Я ему закинул данные на Мунина, как договаривались. Гляжу – на стене твой портрет висит.

Из кабинета появился Мунин.

– Есть новости? – спросил он.

– Да подожди ты! – хором ответили ему, а Варакса спросил Одинцова:

– Какой портрет?

– Эфиопский, – сказал Одинцов. – На стенде «Международный розыск». Ты во всей красе и карта Эфиопии рядом старенькая. Остальное я не разглядел, но этого хватило.

– Та-ак, – протянул Варакса. – Ничего не путаешь? Столько лет прошло.

– Трудно забыть того, кто в тебя стрелял.

– Ну, подстрелил-то всё же ты меня, до сих пор хромаю…

Одинцов и Варакса внимательно смотрели друг на друга.

– Можно узнать, что вообще происходит? – снова подал голос Мунин. – Вы держите меня при себе и говорите, что мы – команда. Если так – объясните, что случилось, кто в кого стрелял, при чём тут Эфиопия и какое это имеет отношение ко всему остальному.

– Присоединяюсь. – Одинцов поднял руку, словно голосуя. – До сих пор у нас была одна проблема, а теперь их как минимум две.

Он обратился к Мунину, который тоже сел в кресло:

– Логика простая, но для молодёжи поясню. Если человек объявлен в международный розыск – значит, он официально считается преступником и должен быть задержан в любой стране, где его найдут. Политику с экономикой в Интерполе трогать запрещено. Контора солидная, на мелочи не разменивается. Значит, преступление уголовное и серьёзное. Судя по снимку и карте, дело касается того, что было, почитай, двадцать пять лет назад.

Одинцов поверулся к Вараксе:

– Всё это время ты спокойно жил в России, ездил за границу и ни от кого не прятался. Значит, в розыск тебя объявили недавно какие-то не наши, которые до чего-то докопались. Были это эфиопы или нет – вопрос десятый, всё равно с Эфиопией связь очевидная. Про тамошние твои подвиги я кое-что знаю, но с интересом услышал бы что-нибудь новенькое.

– Складно излагаешь, – вынужден был признать Варакса. – Небось, всю дорогу думал? Ч-чёрт! Как это всё не вовремя… ещё бы немного позже…

– Публика ждёт, – напомнил Одинцов. – И если я правильно понимаю, ты не слишком удивлён.

– Правильно понимаешь. Рано или поздно до меня должны были добраться. Хреново, что добрались именно сейчас. Хотя если это действительно эфиопы, всё не так плохо.

Варакса откинулся на спинку дивана.

– Дело было весной девяносто первого, – сказал он Мунину. – Мы с Одинцовым оказались в Эфиопии. Идёт гражданская война, страна разваливается, здесь такой народный фронт, там сякой народный фронт, провинция Эритрея вообще хочет отделяться – хрен поймёшь, кто с кем воюет. Вернее, все со всеми. Я тогда был кубинцем.

– Почему? – удивился Мунин.

– Потому что Куба изо всех сил поддерживала тамошнее правительство. Советский Союз официально не воевал, нас отправляли по-тихому, как военных советников. Меня к кубинцам, а его, – Варакса кивнул на Одинцова, – к эфиопам. Выполняли боевые задачи… ну, тебя это не касается. Ошибочка вышла, и он мне ногу прострелил. Так и познакомились.

– После этого мы сразу оттуда ушли, – подхватил Одинцов. – Получается, ты накосячил ещё до нашей встречи. Причём так, что тебя искали двадцать пять лет, а теперь подключили Интерпол.

– Это хорошо, – вдруг сказал Варакса.

– Что хорошо? – не понял Одинцов.

– Что Интерпол меня ищет и что академики об этом знают.

– Лучше не бывает, – Мунин шмыгнул носом. – Раньше у нас хоть какие-то шансы были. Теперь нет. И бежать некуда.

– А мы бегать не будем, – бодро заявил Варакса. – Мы договариваться будем. И не с кем-нибудь, а конкретно с Псурцевым. Это его уровень, он всё сразу поймёт. Тем более в деле Интерпол замешан. Мы нас всех выкупим, ясно? Ну, то есть выменяем у него на…

Варакса запнулся и помассировал пятернёй бритый затылок:

– Раньше рассказывать смысла не было, а сейчас очень длинно получится. В общем, есть у меня кое-что… Кое-какая информация. Можно сказать, бесценная. Мы грамотно сдадим её Псурцеву в обмен на гарантии, что к нам претензий больше нет. И дело в шляпе. Только перед тем, как с ним толковать, надо будет в Старую Ладогу смотаться.

– Порыбачить напоследок? – мрачно предположил Одинцов.

– Рыбалка – дело хорошее, – Варакса не принял иронии. – Может, ещё успеем, пока лёд крепкий. Учёного с собой возьмём, пусть привыкает. Поедешь?

– Поеду, – растерянно сказал Мунин. – А вы уверены, что?..

– Нормально всё будет! – перебил Варакса, встал и расправил плечи. – Договоримся с Псурцевым – и сразу махнём денька на три. А сейчас давайте так. Вы спокойно сидите здесь, читаете книжки. Никуда ни шагу. Я в офис. Быстренько дела подчищу, пока мои ребята машинку готовят, – и двинемся, помолясь. Добро?

За многие годы знакомства Одинцов усвоил: если Варакса что-то предлагает – значит, всё уже продумал. Спорить и сомневаться смысла нет. Детали выяснятся по ходу дела.

– Добро-то добро, – согласился он. – Скажи хоть, зачем едем.

Варакса подмигнул с порога, заправляя джинсы в высокие ботинки.

– Увидишь. Тебе понравится.

Крутой поворот

Салтаханов после разговора с Одинцовым засиживаться в бюро не стал и поехал в студию.

Затхлый дух от оператора был сильнее вчерашнего: видимо, он так никуда и не уходил, а кемарил прямо здесь, одетым. Правда, работу остроносый проделал колоссальную.

– Ну, что, – сказал он, потирая желтопалые лапки, – к сюрпризам готовы?

– К приятным, – уточнил Салтаханов и сел на крутящийся стул.

– Ещё бы! Но давайте с самого начала. Вот, смотрите.

Оператор передал Салтаханову несколько распечаток и пояснил:

– Есть у нас программýшка специальная, которая номера машин по записям считывает и автоматически запрашивает базу данных на владельцев. Марка, фамилия-имя-отчество, где зарегистрирован и так далее. Я тут собрал все тачки, на которых парня вашего могли привезти. Вряд ли он долго в машине сидел, когда подъехал, а может, и вообще сразу выскочил, так что получилось не слишком много.

Салтаханов пролистал страницы с размытыми чёрно-белыми картинками, выделенными номерными знаками и таблицами, куда программа свела собранную информацию.

– Пока сюрпризов не чувствую. Программу такую знаю, данные на сотню машин вижу, и что с того?

– Смотрим дальше, – продолжал оператор. – Вот все, кого мы с вами вчера отметили.

В следующей стопке листов были снимки – увеличенные изображения пешеходов на Кирочной, которые могли прикрывать Мунина, а значит, иметь отношение к убийству академиков.

– Я каждую картиночку вычистил, между прочим, – с некоторой обидой добавил остроносый.

Салтаханов поспешил похвалить отличную работу, не кривя душой: снимки и вправду стали читаться лучше.

– Так, а это что у нас? – спросил он, и уже самостоятельно взял со стола очередную стопку распечаток.

– А это мы к сюрпризам как раз подходим. В торговом центре камеры современные и качество терпимое, плюс наши ребята кое-что наснимали, – оператор поскрёб в редких сальных волосах, вынул из рук Салтаханова листы и стал по одному выкладывать на стол. – Вот мужчина, про которого рассказала официантка. Сложение атлетическое, рост за метр восемьдесят. Куртка и рюкзак, джинсы заправлены в ботинки. В районе кафе его зафиксировали два раза – за полтора часа и за час до встречи. Лица не видно… Дальше – он же возле автомата, где оплачивают парковку. Та же куртка, джинсы и ботинки. Высокий, только рюкзака нет. Это за пять минут до встречи… Вот американка и тот парень, который её вывел на парковку. Тоже в капюшоне, но всё другое. Правда, рюкзак есть или торба какая-то, не разобрать. И наушники – молодой, наверное. Но точно не ваш парень, с Кирочной – тот намного ниже ростом и щуплый… Вот они с американкой садятся в машину.

– Что за машина? – спросил Салтаханов.

– Она грязная очень и камеры неудачно стоят. Вроде «вольво», – оператор выложил на стол очередной лист. – Вот похожая машина на въезде. Это за полчаса до встречи. Тоже грязная, цвет и номера не читаются… А вот снова парень в наушниках за пять минут до встречи недалеко от кафе.

Салтаханов принялся рассуждать, раскладывая снимки на столе в хронологическом порядке:

– Первый, который постарше, прибыл часа за полтора и осмотрел место. Потом ближе к делу появился ещё раз, оставил официантке телефон и ушёл. Потом он же за полчаса до встречи въехал на парковку и стал ждать… Так… Молодой следил за кафе и сообщил, что появилась американка. Старый пошёл и заплатил, чтобы сразу выехать. Молодой перехватил американку у туалета и вывел на парковку, а старый тут же подобрал их и увёз… Ерунда какая-то, – резюмировал он, когда пасьянс был разложен.

– Почему ерунда? – удивился оператор. – Всё сходится, вы же сами только что сказали.

– Не может быть, чтобы они работали вдвоём. Это же серьёзные ребята. На такую операцию, да ещё когда на подготовку времени нет, нужно человек пять-шесть для начала разговора. И машин хотя бы две: одна основная, другая прикрывает… Нет, что-то здесь не так.

Оператор снова поскрёб ногтями череп. Надо было помочь не слишком опытному товарищу.

– Я в этой студии давно сижу и всякого насмотрелся. Ребята серьёзные, это да. Поэтому они наверняка изучили место заранее, а не за час до встречи. И знали, что там будут наши и что камеры кругом. Поэтому сделали вид, что их всего двое. Мы же лиц не видели, а в темноте все кошки серые, – он потыкал пальцем в распечатки, – тем более с таким качеством. Видно только, что ребята здоровые и одеты одинаково. Я ещё пару человек подключу, мы с недельку в спокойном режиме все записи покрутим и вычислим, сколько их на самом деле было, сколько народу их прикрывало… Но уже понятно, что работали, как минимум, четверо.

– С какой стати?

– Сейчас покажу, – дрогнул ноздрями оператор.

Он взял два снимка, специально отложенных на дальний край стола, и протянул первый Салтаханову.

– Вот машина на выезде. Рядом с водителем виден ещё кто-то. А мы с вами помним, что молодой и женщина сели сзади.

Салтаханов рассмотрел картинку.

– Хорошо, – согласился он. – Но всё равно получается, их трое, а вы насчитали четверых.

– Угу. По-вашему, за рулём сидит смуглый черноволосый кавказец с бородкой. Это не так.

Перед тем, как передать Салтаханову второй снимок, оператор пояснил:

– Нам повезло. Перед шлагбаумом водитель высунулся, когда чек за парковку предъявлял. Вот он, ваш четвёртый, полюбуйтесь. На паспорт не годится, но идентифицировать можно.

– А вот это действительно сюрприз, – присвистнув, сказал Салтаханов.

С фотографии на него смотрел Эрнандо Борхес – бритый наголо и постаревший, но всё с теми же усами.

Салтаханов отложил портрет и потянулся к снимкам с Кирочной из самой первой стопки, одновременно нашаривая в кармане телефон. Велик был соблазн – тут же броситься докладывать Псурцеву. Но для хорошего доклада кое-чего ещё не хватало.

Когда, наконец, он всё же поднялся в приёмную, генерал принял его незамедлительно. Для начала Салтаханов коротко рассказал – как, судя по записям из торгового центра, противник сумел увести американку из-под носа у академиков. Отметил строгую логистику и технический минимализм.

– Сработали, как часы.

– Профессионалы, мать их! – Псурцев швырнул карандаш на стол. – Чувствую, кто-то свой трудится. Школа видна. А наши всё сопли жуют. То им у женского туалета караулить неловко, то на выезде чужая машина поперёк дороги встала…

Салтаханов вынул из папки и положил перед генералом красный циркуляр Интерпола с портретом Борхеса.

– Я просил помочь мне найти этого человека.

– Вы все что, сговорились?! – взорвался Псурцев. – Устроили конкурс, кто кого перетупúт? Свои дела оставляй на службе, ясно? У меня занимаются только тем, что я приказал!

– Так точно, – Салтаханов смело глянул на генерала и рядом с портретом положил следующий снимок. – Это водитель из торгового центра.

Псурцев поднялся из кресла, упёр кулачищи в стол и навис над фотографиями усачей.

– Думаешь, один и тот же? – после паузы уже спокойно спросил он, не поднимая головы. – Похож, похож…

Салтаханов стал передавать генералу один лист за другим.

– Вот он платит за парковку. Обратите внимание на куртку и особенно на джинсы с ботинками… Вот снимок с Кирочной. Через минуту после Мунина через дорогу переходит человек, одетый точно так же… На этой машине они уехали из торгового центра. Здесь она грязная, номера не видны… А здесь – она же, но чистая, и номера в порядке. Повернула на Кирочную со стороны Михайловского замка и припарковалась как раз перед тем, как появился Мунин.

– Уверен, что машина одна и та же?

– Сначала сомневался, теперь уверен. Мы в студии долго разбирались, видео туда-сюда гоняли. Эта «вольво» другую машину выпускала, чтобы припарковаться, и засветилась. А главное – по номерам нашли хозяина. На скорую руку проверили, кто такой. Вот справка, там всё написано. И на фото посмотрите. Одно лицо, хоть и без усов.

Генерал уткнулся в справку.

– Тэк-с… Варакса, значит… ага… год рождения… адрес регистрации… Подполковник запаса?! – Псурцев поднял голову. – Ты в совпадения веришь?

– Не верю, товарищ генерал.

– Правильно. Совпадений не бывает. А чего тогда стоишь?

– Жду указаний.

– Не ждать, а брать надо! Найти и брать немедленно.

Безумный профессор

Профессор Арцишев был великолепен.

На следующий день после встречи с Муниным и его знакомыми Ева сидела в аудитории среди участников семинара, слушала вводную лекцию Арцишева и разглядывала его самого. Только завистники могли сравнивать учёного с Безумным Профессором из давнего американского фильма, хотя именно это сравнение попалось Еве несколько раз, когда она читала про своего будущего преподавателя.

Не верилось, что Арцишеву перевалило за шестьдесят: в напряжённом рабочем графике этого подтянутого мужчины явно оставалось время для занятий спортом. Он неторопливо расхаживал перед слушателями; мягкий шаг и отточенная жестикуляция холёных рук выдавали поклонника гимнастики тайчи – Ева знала в этом толк. Здоровая кожа профессора, тронутая загаром, в сумрачном мартовском Петербурге напоминала о солнце горнолыжных курортов и тропических стран, а седые виски отливали сталью.

Настоящей женщине одежда и обувь мужчины могут рассказать о нём если не всё, то многое. Арцишев одевался ярко. Лиловая рубашка с шейным платком и песочного цвета пиджак с искрой сначала насторожили Еву. Но разглядев крой и то, насколько естественно держался владелец костюма, американка вынуждена была признать стиль профессора безупречным. Благородно сияющие туфли знаменитого бренда; очки в тончайшей, едва заметной золотой оправе…

Завершённость образу придавала улыбка. Русские мало улыбаются, думала Ева, а профессор не экономит на мимике – он много работал за границей и знает, что иностранцы не доверяют хмурым.

Арцишев действительно произнёс несколько приветственных фраз на хорошем английском, но потом перешёл на русский.

– Я скажу вам, почему предпочитаю говорить по-русски, хотя многие из вас приехали из-за рубежа. По этой же причине мы собрались в России, хотя можно было провести этот семинар в другой стране, и я постоянно получаю такие предложения. Россия, а ещё лучше сказать, Петербург для меня – место силы. Здесь я рос, учился и многие годы успешно работаю. Вообще же научная мысль не должна знать географических границ. В Петербурге думается ничуть не хуже, чем в Оксфорде или Гарварде, а на мой пристрастный взгляд – даже лучше. Все вы в большей или меньшей степени владеете русским языком. Если же знаний будет не хватать, к вашим услугам опытные синхронные переводчики, которых я давно и долго отбираю как раз для таких случаев.

Ева потеребила гарнитуру с наушником, выданную ей как иностранной участнице, но предпочла и дальше слушать выступление профессора по-русски – для тренировки. Участников семинара было около сорока; некоторые воспользовались переводом.

– Прошу вас, не стесняйтесь и задавайте вопросы, – продолжал Арцишев, прохаживаясь вдоль кафедры и с лёгкой улыбкой оглядывая аудиторию. – Всегда есть время остановиться и разобраться. Мы с вами пойдём, как альпинисты. У них не бывает, чтобы самые сильные уже покорили вершину, а те, что слабее, ещё ползли где-то внизу. Вся группа движется в одной связке. Прошли очередной участок, закрепились, отдохнули – и двинулись дальше. Только так.

– А куда пойдём? – громко спросил из первого ряда мужчина азиатской наружности, улыбаясь в ответ профессору. – Какие вершины будем брать?

– Очень правильный вопрос! – Арцишев прицелился в азиата указательным пальцем. – Как говорят китайцы, для того, кто не знает, куда идёт, все дороги хороши. Мы же с вами для начала точно выберем цель, а уж потом станем общими усилиями искать к ней подходы. Но ещё раньше, самым первым делом я хотел бы рассказать вам, кто вы такие.

Профессор остановился и раскинул руки, обводя аудиторию.

– Каждый из вас всё знает про себя, но наверняка задавался как минимум двумя вопросами. Первый: почему именно меня пригласили на этот семинар? И второй: если пригласили меня, то где же тот, кого должны были позвать раньше? Согласитесь, что у каждого из вас есть хотя бы один конкурент, который немного более удачлив, немного более знаменит и немного чаще публикуется, причём его статьи имеют более высокий индекс цитирования. Так всё же почему именно вы, а не кто-то другой?

Арцишев стоял с раскинутыми руками и поворачивался то в одну сторону, то в другую. Ева отметила радужные переливы шёлковой подкладки пиджака.

– Потому что мы лучшие, – не очень уверенно сказал парень, сидящий неподалёку от Евы: как раз он своей косматой шевелюрой действительно напоминал Безумного Профессора в молодости.

– Само собой! – Арцишев улыбнулся парню персонально. – Но лучшие в чём?

Аудитория молчала, и он продолжил:

– В детстве я заметил интересную вещь. Знаете, все эти развлечения в лагерях для бойскаутов – у нас они назывались пионерскими… Вы залезаете ногами в мешок и бежите наперегонки. Так вот. На соревнованиях по бегу в мешках побеждает не тот, кто быстрее всех бегает, а тот, кто быстрее всех бегает в мешке.

Слушатели хохотнули.

– И ещё одна мысль, которая тоже вряд ли покажется вам новой, – сказал профессор. – Чем дальше, тем чаще открытия делаются в смешанных научных дисциплинах. Ещё давным-давно Ломоносов предвосхитил появление физической химии. Пришло время – и на стыке двух наук появилась биофизика. Уже на нашем веку Джону Нэшу за работы по теории игр присудили Нобелевскую премию в области экономики, хотя он – чистый математик и в экономике ни бельмеса не смыслил… Простите, если иногда я буду говорить банальности и разъяснять какие-то общие места, потому что у многих из вас на языке вертится всё тот же вопрос: что я вообще здесь делаю? Зачем Арцишев меня вытащил?

Женщина средних лет подняла пухлую руку, привлекая внимание профессора:

– Как раз хотела спросить в перерыве. Может быть, это ошибка? Меня привезли через всю страну, я из Владивостока сама. Оплатили самолёт, поселили в хорошую гостиницу, обещали шикарную программу – экскурсии, музеи и всё прочее… – Она помахала в воздухе буклетом. – Спасибо, конечно. Но ваш семинар называется… я и прочесть-то с ходу не могу… «От колебаний в энергетике единого поля к использованию бесконечных энергетических ресурсов Вселенной». Для меня энергетика – это лампочку включить, а поле – это где цветы растут. Я биолог вообще-то.

– Кто ещё считает, что его пригласили по ошибке? – спросил профессор и оглядел слушателей, многие из которых подняли руки. – Прекрасно. Да, здесь есть биологи, есть историки, математики, химики… Есть даже музыканты и богословы. Как организатор семинара, со всей ответственностью заявляю: это не ошибка. Я лично выбрал каждого из вас. Меня не интересовало, кто вы – мужчина или женщина, молоды или нет, и где живёте. Выбор делался по анкетам, которые мои помощники составляли по заданному алгоритму.

– Главное, – сказал профессор, – чем вы занимаетесь и каков ваш потенциал. Причём потенциал не только индивидуальный: мне важно, чтобы вы наилучшим образом влились в команду. Потому что нам предстоит бежать в мешке. Мы будем нащупывать суперпозицию – или, иными словами, совокупность специальных знаний, которая позволит совершить исторический прорыв в науке. То, чего физики вроде меня не могут сделать самостоятельно, будет сделано с вашей помощью.

– Некоторым из вас известно, что такое эгрéгор, – продолжал Арцишев, прохаживаясь перед аудиторией. – Остальным тоже неплохо знать, что эгрегор – это энергоинформационное поле, обладающее особенными свойствами… гм… Ну, например, совокупность эмоций верующих создаёт религиозный эгрегор как мощнейший источник энергии. Верующий человек входит в церковь – и чувствует прилив сил. Он может исцелиться от болезни, прикоснувшись к святыне. А на неверующего даже самое намоленное место не действует. Он воспринимает церковь как архитектурное сооружение. Туринская плащаница или иконы Андрея Рублёва для него – просто музейные экспонаты. Это не значит, что верующий – хороший, а неверующий – плохой, или наоборот. Просто один из них использует ресурсы религиозного эгрегора, а другой – нет… Однако это сфера слишком деликатная, я её упомянул просто для примера. Вот смотрите-ка.

Профессор взял с кафедры пульт и нажал на кнопку. Ева и остальные увидели на экране за спиной Арцишева большую прямоугольную картинку, составленную из четырёх фотографий – две вверху и две внизу. Профессор обернулся, критически оглядел снимки и снова повернулся к собравшимся.

– Кто мне скажет, что здесь изображено? – спросил он.

– Цветы! – крикнул азиат. – Жёлтые.

– Наверное, дикие, раз в горах растут, – предположил косматый парень.

– Совершенно верно, – согласился профессор. – Четыре снимка диких жёлтых цветов. Госпожа биолог, вы можете что-то добавить?

– Это горные фиалки «виола унифлора», – сказала толстушка из Владивостока. – Фиалки бывают не только фиолетовыми.

– Обратите внимание: у наших фиалок цвет один, а оттенки разные. По-моему, это хорошо заметно, – Арцишев ткнул большим пальцем через плечо в сторону экрана и поискал глазами в аудитории. – Среди вас должен быть геофизик…

– Это я, – помахала ему рукой сухощавая коротко стриженная блондинка в свитере с канадским флагом на плече. – Простите, я плохо говорю русский. Можно, я буду говорить английский?.. Цвет фиалок – это маркер. Чем желтее лепестки, тем больше цинка в почве, на которой растут цветы. Так на глаз оценивают состав горной породы. Вы понимаете?

– Вы понимаете? – повторил Арцишев по-русски для всех, продолжая показывать на экран, и снова с улыбкой обвёл взглядом аудиторию. – Мы смотрим на одно и то же, но видим что-то своё. А если каждый объединит свою энергию и знания по своей специальности с энергией и знаниями остальных – возникнет эгрегор, поднимающий нас всех на качественно более высокий уровень. В этом новом состоянии, в новом энергоинформационном пространстве можно будет решать самые сложные задачи, которые каждому по отдельности не под силу.

Профессор нажал кнопку пульта, и цветы на экране сменила карта древнего мира. Стрелки на ней вели из центральной Африки на север, в центральную Азию, и оттуда расходились веером: одни на восток до Китая, другие – на запад и северо-запад Европы.

– Биолога, историка или социолога пугают колебания в энергетике единого поля, – Арцишев улыбнулся. – Звучит непривычно. А вы представьте перемещения народов и связанное с ними развитие знаний. Например, мы пользуемся индийскими цифрами, но называем их арабскими – почему? Потому что когда-то арабы по пути на восток прошли через Индию и там научились цифрам. Потом они двинулись в обратную сторону, на запад, и принесли цифры в Европу.

Профессор с его плавными движениями у карты напоминал Еве синоптика, который рассказывает о погоде в теленовостях и показывает перемещение атмосферных фронтов.

– Туда – сюда, видите? – говорил Арцишев. – Те же колебания, только не в физической среде, а в обществе. Туда – сюда. Если мы говорим о едином поле, то принципиальной разницы нет. Любые колебания описываются схожим образом. Во Вселенной вообще всё подчиняется одним и тем же законам. Просто какие-то из них уже открыты, а какие-то нет. Вот этими белыми пятнами мы с вами и займёмся.

Гонки на выживание

Система тоже была детищем Псурцева.

«Продвижение и реализация через заинтересованные государственные структуры прогрессивных научных и технических разработок, отвечающих задаче обеспечения безопасности нации», – много лет назад записал в уставе Академии предусмотрительный генерал.

Одни академики присмотрели перспективный студенческий стартап. Другие купили его за копейки. Третьи наняли тех же студентов, чтобы довести до ума интересную разработку. Четвёртые занялись грамотным оформлением документов и патентной защитой. Пятые – и тут уже Псурцев участвовал лично – пристроили изобретение в заинтересованные государственные структуры, которые упоминал устав; протолкнули серийное производство оборудования, обеспечили достойное бюджетное финансирование – и запустили систему в эксплуатацию.

Академия на этом солидно зарабатывала, а Петербург и другие города год за годом всё плотнее опутывала сеть видеокамер, которые контролировали дорожное движение и по номерному знаку могли не только найти любой автомобиль, но и проследить его маршрут. Так что Вараксу вычислили быстро: «вольво» обнаружилась где-то в середине Московского проспекта и спустя некоторое время встала у головной станции сети «47». Адрес тут же передали Салтаханову…

…который теперь рулил туда на своём БМВ. Следом ехали два микроавтобуса с тонированными стёклами, за которыми скрывались больше двадцати бойцов с автоматами, в касках и бронежилетах. Ещё столько же оперативников на четырёх седанах и «тахо» замыкали караван. Генерал по-быстрому договорился с каким-то знакомым из полиции, так что на захват Вараксы отправилась целая армия.

– Думаете, он там? – спросил Салтаханов командующего армией, который сел к нему в БМВ.

– По уму должен быть, – отозвался офицер.

– А если поменял машину и уехал?

– Вряд ли. Он же тёртый. Похитрее бы следы путал, если бы хотел. А так просто в офис надо было… Хотя вообще хрен его знает.

– Проверить бы, – сказал Салтаханов.

– Сообразим, – пообещал оперативник и дал по рации остальным команду перестроиться.

На станции недоумевали. Среди дня Вараксе срочно понадобился небольшой автофургон. Фургоны в хозяйстве были, но с утра до ночи ездили по заказам. Варакса потребовал снять с маршрута грузо-пассажирский «мерседес», пригнать на станцию и передать в его распоряжение как можно скорее. Пока логистики урегулировали неожиданную проблему, Варакса озадачил своего заместителя:

– Сергеич, раз уж всё равно груши околачиваем, давай, что ли, баланс подбивать. Конец квартала скоро. И вообще я взглянуть хочу, как у нас дела… в целом.

Все знали: хозяин любит, чтобы всё делалось вовремя, и терпеть не может авралов. Сейчас он вёл себя странно. Сергеич, который работал на станции с первого дня уже двадцать лет, а Вараксу знал ещё дольше, удивлённо посмотрел на начальника.

– Всё в порядке? – спросил он. – Или ты бизнес продавать собираешься?

– А ты что, хочешь купить? – осклабился Варакса. – Бумаги тащи.

Они сели в директорском кабинете, разложили документы и часа два ни на что не отвлекались. Потом диспетчер сообщил по интеркому, что фургон пригонят с минуты на минуту.

– Вот и ладушки, – сказал ему Варакса, отодвигая бумаги. – Закиньте туда сразу два лома, пару лопат штыковых и бухту троса подлиннее.

– Ты что затеял? – спросил Сергеич. – Помощь нужна?

– Когда будет нужна, обращусь, – пообещал Варакса. – Всё, меня нет, а ты заканчивай с бумажками.

В дверях он вытащил из кармана запиликавший мобильный телефон, глянул на дисплей – звонили со скрытого номера, – и поднёс аппарат к уху.

– Я слушаю. Кто это?

– Варакса, немедленно уходите, – ответил незнакомый мужской голос. – Прямо сейчас уходите через чёрный ход, пока не поздно.

– Я спрашиваю, кто это говорит, – повторил Варакса.

– Неважно. Вас обкладывают со всех сторон. Уходите немедленно.

Сергеич молча шевелил седыми усами, наблюдая за происходящим. Под его пристальным взглядом Варакса закончил разговор и вернулся к своему столу. Сбоку на стене висели экраны, подключённые к десятку камер слежения по периметру и внутри станции. Варакса увидел, как в один из боксов въезжает «мерседес», которого он ждал, но сейчас было важно совсем другое. И это другое ему не понравилось.

– Двигатель не глушите и ворота не закрывайте, – скомандовал Варакса, позвонив по интеркому в бокс.

Он отпер личный сейф в тумбе стола и вытащил оттуда небольшую спортивную сумку, в которой глухо звякнул металл. Во внутренний карман куртки сунул пачку денег и ещё несколько пачек бросил на стол. В его руке появился ПСС. Варакса вынул обойму, проверил патроны, вставил обратно и передёрнул затвор.

– А я, значит, не при делах? – спросил Сергеич. – Это зря.

– Не зря, – отрезал Варакса, засовывая пистолет за пояс. – Ты мне здесь нужен. Значит, так. Я умом тронулся, то-сё, личные проблемы, а ты по бухгалтерской части, твоя хата с краю… В общем, сообразишь, не первый раз замужем. Если позвонит Одинцов – наизнанку вывернись, но помоги. Не важно, о чём он попросит. Наизнанку, понял? Деньги тоже ему. Всё, бывай здоров.

Варакса крепко пожал Сергеичу руку и вышел из кабинета с сумкой на плече.

Автофургон встретил его в боксе тихим урчанием дизельного двигателя, работавшего на холостых оборотах. Варакса положил сумку на переднее сиденье и пошёл к открытым воротам.

Мимо по проспекту медленно проплыл чёрный «лендкрузер». Из его салона двое в кипах проводили взглядами Вараксу, появившегося в проёме ворот.

– Он остался, – сказал тот, что помоложе, сидевший за рулём. – Ты слишком поздно позвонил. И что теперь?

– Я позвонил сразу же, как появились эти, – ответил второй, с глазами спаниеля. – Теперь посмотрим. Развернись пока и встань на той стороне.

Варакса прикуривал, горстью прикрывая огонёк от сырого ветра, и быстро осматривался. К проспекту тянулась небольшая асфальтированная площадка. От неё по обе стороны у поребриков встали два микроавтобуса с тонированными стёклами; рядом с ними у легковушек переговаривались несколько мужчин в штатском. Варакса усмехнулся. Сзади к станции примыкала парковка: на мониторах он видел, как туда заезжает «тахо» и ещё пара машин. Обложили действительно по-взрослому. Интересно, кто же всё-таки пытался его предупредить…

…но теперь надо было предупредить Одинцова, что их вычислили, и дать кое-какие инструкции. Варакса выудил из кармана детский телефон, использованный в торговом центре, и нажал на кнопку. Прослушивать его не могли, но бережёного бог бережёт. К тому же от проспекта к станции повернула БМВ с мигающей аварийкой и остановилась на площадке против открытых ворот. Пассажир остался сидеть в машине, а к Вараксе вышел водитель – коренастый рыжеватый кавказец в щегольском пальто и остроносых ботинках.

– Я коротéнько, – сказал Варакса в телефон. – Песенка у меня в голове крутится. «А в России зацвела гречиха. Там не бродит дикий папуас. Тара-та-та-тара…». И дальше ни слова, хоть убей. Если вспомнишь, буду благодарен по гроб жизни. Да, и насчёт рыбалки. Я не смогу, извини. Может, потом догоню. А ты, если свободен – не откладывай, лёд ждать не будет. Места всякие секретные знаешь, так что и без меня разберёшься. Всё, давай, работы много.

От Салтаханова требовалось попасть внутрь станции и прощупать обстановку. Решили так: если орешек окажется академикам не по зубам – они сдадут Вараксу полиции как убийцу двух офицеров на Кирочной. Тогда у полицейских появятся основания штурмовать станцию, и они запишут себе в актив успешную спецоперацию. Но Псурцев приказал придержать этот козырь на крайний случай: Варакса был нужен ему самому.

Салтаханов не предполагал столкнуться нос к носу с вышедшим навстречу Вараксой и, когда тот убрал телефон, неожиданно для себя заговорил с чеченским акцентом:

– Добрый вечер, брат. Из начальства есть кто? Тут, короче, такое дело, машину по-быстрому поправить надо. Какой-то баран, короче, подрезал, я таких уничтожаю вообще…

– Не вопрос, брат, – в тон ему ответил Варакса и снайперски бросил окурок в урну. – Заезжай в крайние ворота, поправим.

Он развернулся и спокойно пошёл обратно в бокс. Салтаханов, продолжая играть роль простого клиента, тоже направился к БМВ. Шум за спиной заставил его оглянуться. В следующее мгновение Салтаханов отпрыгнул в сторону и покатился по слякоти асфальта. Из ворот задним ходом вылетел грузовой фургон, ударил его машину и, не снижая скорости, вытолкал её с площадки на проезжую часть.

Завизжали тормоза. Юркий «мини-купер» успел увильнуть от столкновения, но тут же в машину Салтаханова врезался какой-то джип, а в него – продуктовый грузовичок и следом такси. «Мерседес» опять взревел, словно оттолкнулся от изувеченной БМВ и помчался по проспекту мимо академиков, которые успели выхватить оружие. Хлопнули выстрелы. Стёкла в автобусе посекло густой паутиной трещин.

– Не стрелять!!! – гаркнул Салтаханов, стоя на коленях в луже и рукавом утирая лицо. – Не стрелять! За ним!

Варакса выжимал из «мерседеса» всё, что мог. Эх, был бы движок бензиновым, а не дизельным, и был бы это не грузовик! На такой лайбе класс не покажешь. Тяжёлый фургон разгонялся медленно, его ширина мешала маневрировать среди других машин, а отбойник на разделительной полосе не давал развернуться на встречную. Попутные водители сторонились вправо, пропускали мигающего фарами придурка и протяжно сигналили вслед…

…а тех, кто не успел или не хотел посторониться, Варакса со скрежетом отодвигал с пути. Только бы уйти в отрыв – он свернёт во дворы и бросит машину. Тогда ищи-свищи его.

– Как это всё не вовремя, – снова вслух сказал Варакса. – Чуть бы попозже… ещё самую чуточку…

Кровь заливала правый глаз. Он пытался стереть её ладонью, но всё равно видел хуже и хуже. Отбросив БМВ и рванув по проспекту, фургон был в нескольких метрах от академиков каких-то пару секунд. Промахнуться с такого расстояния невозможно, и они не промахнулись. Одна пуля только слегка контузила Вараксу и разорвала кожу на лбу, а вот вторая…

Вторая попала в шею. Потеряла от удара о стекло часть убойной силы и не прошла навылет, но застряла в мышцах и, видимо, острым краем разорванной оболочки чуть зацепила артерию.

Варакса прижал рукой рану, из которой толчками выплёскивалась горячая кровь. Потому и пелена перед глазами – не от контузии или рассечённого лба. Потому и уплывает всё куда-то. Худо дело. Совсем худо. И в отрыв уже не уйти. Не успеть. Ничего больше не успеть.

– Ещё бы чуть-чуть попозже, – повторил Варакса, отпустил шею и липкой от крови рукой потянул к себе тяжёлую сумку с соседнего сиденья.

«Мерседес» блокировали, когда он уже стоял, уткнувшись в бетонный строительный забор у обочины. В воздухе клубился едкий пар антифриза из разбитого радиатора. Преследователи полукругом оцепили фургон, держа оружие на изготовку.

– Выйти из машины! – орали они голосами, срывающимися от страха и охотничьего азарта. – Выйти из машины! Покажи руки! Руки!

Один оказался самым смелым – пригибаясь, он подскочил к фургону и рванул водительскую дверь. Оттуда спиной вперёд, прижав согнутые руки к груди, тяжело вывалился Варакса. На залитом кровью лице белели широко раскрытые глаза. Губы дрогнули.

– Скажите «бум», – прошептал Варакса и разжал пальцы.

Об асфальт лязгнули четыре фугасных гранаты.

Тайник великого магистра

– Не молчи! – потребовал Одинцов. – Говори что-нибудь.

После звонка Вараксы они с Муниным стремительно собрались и через четверть часа уже ехали в машине. Варакса вернул Одинцову песенку про папуаса как сигнал опасности – только уже смертельной – и дал понять, что в Старую Ладогу надо попасть как можно скорее. Сто тридцать километров от Петербурга, не нарушая правил и не привлекая внимания.

Одинцов через Московский проспект и кольцевую магистраль выбрался из города на Мурманское шоссе, там пристроил свой «лендровер» за ходкой фурой и глянул на сидящего рядом Мунина. По лицу историка текли слёзы.

– Чего ревёшь? Он же сказал, что потом догонит. – Одинцов сам себе не верил. – Давай, говори, не молчи.

– Что… говорить? – всхлипнув, спросил Мунин.

– Не знаю. Что хочешь. Говори, чем занимался последнее время по работе. Это было как-то связано с исследованием? Может, тебя ещё раньше зацепили, и мы не там ищем? Утрись и рассказывай.

Мунин вытащил из бардачка салфетки, промокнул слёзы и долго сморкался.

– Никак это не было связано, – наконец, заговорил он. – То есть с Павлом связано, конечно. По линии музея. Вы же про шняву «Фрау Марта» читали, наверное?.. Не читали? Это такое старинное парусное судно – шнява. «Фрау Марта» затонула на Балтике, а недавно её нашли, подняли, и всё, что там было, передали к нам в Михайловский замок.

– Почему?

– Ну, как… Груз в основном предназначался Павлу. Это тысяча семьсот восемьдесят первый год. Кое-что для Екатерины, но большей частью для него. Статуэтки, скульптуры, картины – их покупали в Европе по списку. – Что-нибудь интересное? – Одинцов спрашивал машинально, чтобы отвлечь Мунина от мрачных мыслей, да и самому отвлечься. – Там же, наверное, давно сгнило всё, за столько лет на дне.

– Ничего не сгнило. Разве что мебель деревянная. И то её песок законсервировал. Со статуэтками сейчас реставраторы работают, а картинам вообще хоть бы что. Их перед отправкой запаяли в свинцовые тубусы. Так можно и тысячу лет пролежать.

Одинцов отогнал мысль про запаянный цинковый гроб – стандартную тару для «груза двести». Не хотелось верить, что Вараксы больше нет, но тут без вариантов. Скомандовал уезжать без него – значит, нашли и обложили. Что живым он академикам не дастся, сомнений не было.

– Значит, свинцовые трубы, – продолжал Одинцов, – а внутри что? Натюрморты и пейзажики пасторальные?

– Не без этого, – согласился Мунин. – В списке часть картин перечислены по жанру, а часть – по тематике. Правда, тематических всего раз-два и обчёлся. Мне для них поручили справки составить. История сюжета и тому подобное. Я как раз о тамплиерах писал… а потом это началось.

Он снова зашмыгал носом.