Читать онлайн Огни cвятой Эллы бесплатно
Следуй за Мной, пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов.
– Мф 8:22
ПЕСНИ МОРЯ. Ярне
Дорогая Элли!
Море сегодня стонет. С неба упала буря: разбила камни у острова Фанё, в двух милях к востоку. Мы лежим тихо с прошлой субботы: ждём приказа из оперативного штаба. Лейтенант Форсберг говорит, наши по требованию немцев заминировали ещё два пролива. Несколько рыболовных судов потеряли за месяц. Зима будет долгой.
Надеюсь, в городе теплее. Там ветер спотыкается о дома, а не дует насквозь, заставляя глаза слезиться. В море, где кругом вода – тоже чёрная, как жидкий антрацит, – ему ничто не указ. Будет выть и хлестать, пока душу не вытрясет.
Помнишь, как в детстве я боялся засыпать под гром и молнии? Думал, что варселы1 выходят на берег: грозовое море выплёвывает их, как вишнёвые косточки, и они разбредаются по округе, ищут побратимов в смерти, чтобы утянуть на дно… Вот чёрт! Разлил чернила. Прости за пятно, всю строку испортил, а запасного листа у меня нет. Завтра выпрошу у старшины. И грифельный карандаш для удобства.
Иногда в затишье я делаю наброски. Один из последних положу в конверт: напиши, что думаешь. Ты всегда видела во мне больше, чем было на самом деле. Думала, что станешь женой поэта, когда вырастешь. Или художника. У момо2 Ульрике от этих слов рот округлялся и глаза лезли на лоб, как сейчас помню. Славные детские мечты. Где мы теперь, Элли?
Остались в буквах, растеклись чернилами. В дремучих снах друг у друга поселились – до весны. Да и сны те страшные; такие не станешь рассказывать. В них больше ветра и воды, чем тебя. Но иногда загораются свечи – числом четыре, как на рождественских венках. Поставь одну вместо меня, когда будешь поминать момо.
Я скучаю, Элли.
Элла-из-страны-за-морем.
Эллинор Хансен.
Мне всегда хотелось назвать тебя Эллидой – «быстроходным кораблём». Или, скорее, лодочкой, которая бежит по волнам. Легко и бесстрашно.
Если следующее письмо не придёт до Рождества, знай: у меня всё хорошо. Потому что где-то за проливами ты греешь пальцы о жестяную кружку и читаешь эти строки. Бедняга Хаэн наверняка рядом: заглядывает через плечо, поправляя на затылке жуткую шапку, которая норовит сползти на брови. Признайся, ты бежала к нему через площадь, чтобы застать у конторы. Вырывала из рук конверты, искала на них нарисованный якорь.
Нет? Всё было совсем не так и ты не улыбнулась? Ни капли? Ни на секунду? Что ж…
До встречи во снах, Эллинор Хансен.
Счастливых праздников!
Не забудь о нашем уговоре.
Post scriptum: На чердаке, под третьей половицей от двери, тебя ждёт небольшой сюрприз. Ты же не думала, что останешься без подарка?
Твой Оглушённый Морем,
Ярне
СПИЧКА ПЕРВАЯ. Элла
Они с Ярне простились в конце сентября, когда ветер нёс опавшие листья по водам каналов. Элле казалось, что в тот день умирало лето: долго собиралось с духом, прощаясь августовской тишиной и холодной моросью, криком птиц на крышах и тяжёлым дыханием туч, которые шли с севера, со шведских берегов, – и наконец достигло минуты, когда осень шепнула: «Пора».
Элла слышала его последний вздох.
Волна набежала на берег, лизнув ноги деревянных свай, и откатилась обратно в море. Вот и всё, лето тысяча девятьсот четырнадцатого года осталось в памяти зыбкими моментами, где они с Ярне были вдвоём: бродили по улицам Вестербро3, расклеивали афиши за два эре4 в день, сидели на лавке в сквере или перилах лестниц на набережной, слушая плеск воды под ногами, или подолгу лежали на Белом Холме, подстелив дырявое одеяло и считая галок на ясене, похожем на тот, что рос в парке.
На кладбище в Нёрребро5 он был такой один – белый исполин с узловатыми пальцами, будто явившийся прямиком из северных легенд. Ярне сочинял четверостишия о Дереве Богов, чьи корни точит дракон, а по стволу бежит резвая белка; его листья – отдельные миры, где заточены души. В Ассистенс6 и впрямь обитало много душ: здесь хоронили с конца восемнадцатого столетия, но только момо Рике оказалась достаточно близко, чтобы ясеневая крона роняла тень на её могилу.
Иногда Элла с завистью окидывала взглядом богатую часть кладбища, которую украшали статуи из песчаника, мрамора, гранита, а на некоторых памятниках были выбиты не только годы жизни, но и стихотворные строки – эпитафии. Ей тоже хотелось сделать нечто подобное для момо, но им с отцом не хватило бы денег. Они едва сводили концы с концами, чтобы платить за аренду комнаты и при этом не голодать, но Элла не любила жаловаться ещё больше, чем просить в долг. Про их бедность знали все в округе, ведь шило в мешке не утаишь, но только Ярне и Хеда – близкая подруга, чьи родители владели домом под номером десять на улице Святой Анны, где они с отцом ютились последний год, – знали, насколько плохо всё было на самом деле.
Элла и Ярне приходили к момо каждое воскресенье. Ульрике Йонссен не стало накануне прошлого Рождества – в день, когда датские предки праздновали Йоль, самую долгую ночь в году. Бабушке как раз исполнилось шестьдесят два. Она могла бы жить долго, но сгорела от лихорадки за считанные дни. Кашель, терзавший тело, выпил досуха, и момо в последние часы напоминала каштановую куколку7, такую же лёгкую, почти невесомую, будто сшитую из ветоши и наряженную в лоскутное платье. Элла ощущала почти физическую боль всякий раз, когда видела бабушку: синий огонь в глазах потух, и только нездоровый румянец тлел на щеках, пока они не стали восковыми, без единой кровинки.
Она приносила бабушке поесть и кормила с ложки. Вначале та сопротивлялась: тонкая сухая ладонь норовила отнять черенок, но фамильное упрямство Йонссенов со временем ушло, оставив место для усталой благодарности. Момо знала, что её болезнь – беда для обеих, и не жаловалась, хотя Элла могла представить, как жар терзает мышцы, кости, выкручивает суставы, и каждая минута в агонии превращается в бесконечный кошмар. Даже во сне, когда дыхание становилось ровнее, а клёкот в груди прекращался, с губ момо то и дело срывались стоны.
За время бабушкиной болезни Элла похудела так, что Ярне, подменявший её пару раз на «ночных дежурствах», смотрел с тревогой.
– Тебя же ветер унесёт, Тростинка, – ворчал он, позабыв, как улыбаться. – Где я буду искать тебя по свету?
– Ты умный, найдешь, – не оставалась она в долгу.
Подобные разговоры – ни о чём и обо всём на свете – помогали отвлечься, пока Элла хлопотала на кухне: мыла посуду или варила для бабушки кашу из ячменной крупы.
– А ты оставишь хлебные крошки? Или ленты на ветвях, чтобы я не заплутал в лесу?
Элла смеялась. Как могла. Пыталась не думать, что каждый час может стать последним, и не заговаривать о смерти.
– Сам подумай, откуда у меня столько лент? Просто отправишься, как в старой сказке, на восток от солнца, на запад от луны…
– Буду спрашивать совет у ветра…
– …и сестёр-колдуний. – Они постоянно заканчивали фразы друг за другом.
– Пока не найду тебя в далёком северном замке, где ты расколдовала принца в обличье белого медведя и вышла за него замуж. Так, что ли?
«Ох, глупый…» – только и успела подумать Элла, бросившись к котелку, чтобы не подгорела каша. Хозяйка из неё была не лучшая. Бывало, портила вещи и получала нагоняй от отца. Она знала, что рядом всегда окажется момо, чьи руки творили чудеса: и платья из сукна, с тонкой вышивкой по краю, от которой у соседских девушек загорались глаза, и вкусные пироги, за которыми накануне праздников выстраивалась очередь, а соседские фру пытались вызнать рецепт, но безуспешно. Ульрике Йонссен своих секретов не выдавала. Никому, даже родной внучке. Не успела.
Иначе Элла испекла бы такой пирог – золотистый, пахнущий корицей и кисловатой клюквой. Ярне шутил, что за один кусочек готов продать себя в рабство.
Глупый Ярне. Любимый до самой последней веснушки.
Кажется, ещё вчера они лазили через заборы, воруя яблоки у герра Тоннесена, живущего через дорогу, и вот Ярне исполнилось восемнадцать и пришла война.
Дания не приняла ни одну из сторон, сохранив нейтралитет, но многие южане ушли на фронт. Одни были немцами и поддерживали родных, а другие… Кто знает, что творилось у людей в головах?
Дела по-прежнему шли, но с моря долетали неутешительные вести. Даже мирные суда – торговые и рыболовные – страдали от налётов, что уж говорить о военных, патрулировавших берег.
Элла ждала каждой весточки от Ярне, как благословения. Проходили дни, иногда недели. Они с Хаэном, местным почтальоном, вместе разбирали письма. Элла разносила конверты по домам, помогая старшему другу; тот щедро делился монетами и свежим хлебом, испечённым его женой Маргретой, или леденцами, купленными для дочек.
Вскоре Элла выучила адреса: знала, кому из соседей приходят весточки от родни, живущей в Швеции, кому – свежие газеты по пятницам, а кто ждёт посылку из Ирландии. У фру Шёнборн там жила дочь, вышедшая замуж за ирландского офицера. Элла с удовольствием слушала рассказы пожилой женщины о далёкой стране с её холмами и реками, сказками о феях и музыке. Фру Шёнборн сама играла на пианино. Раньше она вела уроки в приходской школе, но теперь, оставшись вдовой, садилась за инструмент лишь изредка – когда рядом оказывались благодарные слушатели вроде Эллы.
Музыка была одним из способов перенестись в другой мир. Не обладая чутким слухом, Элла всегда наслаждалась чужой игрой. Жалела, что не может творить подобное волшебство.
– Ты ужасно поёшь, – смеялся Ярне, когда им было лет по десять.
Она обижалась. Ровно до тех пор, пока он не поднимал лукавый взгляд, добавляя:
– Не прекращай, спой ещё. Ту самую, про птиц…
Среди всех песен он любил балладу о белом альбатросе. Одни моряки считали его предвестником бурь – дурной приметой, сулящей гибель. Другие – искренне верили в удачу, которую несли крылатые странники. Увидеть гнездо альбатроса на берегу и самку, высиживающую яйца, считалось знамением свыше. Говорили, такого счастливчика берегут сами боги – или ангелы присматривают за ним с небес, поэтому ничего плохого случиться не может. Не в ближайший год уж точно.
Ярне не слишком доверял приметам – в отличие от Эллы.
Это происходило само: она просто трактовала то, что видела. Цвет облаков на небе, пузыри на поверхности луж или выпавшая определённой стороной монета – всё имело значение, особенно когда мысли занимал какой-нибудь вопрос. Элла всегда находила подтверждение желаемому.
– Только не говори, что завтра ударит мороз, ещё снег не выпал. – Ярне, стоя на крыльце, пытался разглядеть дымный след на горизонте, за алой полосой черепичных крыш.
– Вот увидишь. – Элла пожимала плечом в ответ, напуская на себя загадочный и слегка отстранённый вид.
В такие моменты она чувствовала себя провидицей из древних мифов, которой никто не верил, но она не сомневалась в посланном знании. И правда – на следующий день просыпалась под стук лопаты о ледяную корку: герр Тоннесен выходил чистить крыльцо, ругаясь на чём свет стоит и проклиная больные суставы. Окна в домах промерзали; тонкие веточки инея расцветали на воротниках. Элла снова оказывалась права. Впрочем, она не задавалась и не хвасталась перед посторонними: кто знал, тот знал.
Несколько раз она отказывала Хеде, когда та просила погадать на святки. «Это другое», – говорила Элла, качая головой. Видеть приметы может каждый, а приоткрывать завесу в другой мир, чтобы спросить духов о будущем, – опасное занятие. Не потому, что приходской пресвитер Ингварсен обещал кару на головы тех, кто обратится к колдовству и языческой вере предков, предав Господа в своём сердце, но скорее оттого, что невежество могло быть опасным. Это не просто девичья забава, даже если гадание выйдет неудачным и обещанный жених не явится в отражении. Ночь перед Йолем не зря считалась самой страшной в году: не стоило гневить тех, кто сторожил это время, оберегая живых от мёртвых.
Так говорила момо с тех пор, как Элла начала слушать сказки. Так предостерегала, переиначивая известные истории или сочиняя собственные. Элла верила ей, не допуская мысли, что может ослушаться.
Рядом с её кроватью лежала потрёпанная книга с желтоватыми листами – «Сказки старой Дании». На обложке красовался замок, наполовину скрытый за пятнами от свечного воска: через ров тянулся каменный мост, под ним обитал тролль. Его не было на картинке, но Элла не сомневалась: тролль есть. Он ждёт, пока какой-нибудь путник шагнёт на мост и допустит ошибку, дав неверный ответ на загадку. Тролли умели ждать как никто другой, порой обращаясь в камень на целые столетия, но, в конце концов, они добивались своего.
Элла знала: тролли живут не только на каменистых равнинах и в изгибах фьордов; некоторые из них прячутся в городе – среди стен жилых домов и старых колодцев. Они не похожи на сказочных исполинов: века прошли и тролли измельчали, привыкли к городскому шуму и соседству неугомонных людей, подружились с домовыми ниссе и помогали им бороться с печными духами, гоняли йольского кота, чтобы не трогал спящих детей, и защищали дворы от дурного глаза.
Так говорила момо Рике, и Элла впитывала каждое слово. Когда тебе говорят о чём-то непостижимом, как о самых обыденных вещах, – ты веришь поневоле. Да и как не верить, если она видела троллей своими глазами? Замечала их грубые, застывшие фигуры по пути на спичечную фабрику, где работала последние полгода, или на тропинке, ведущей к берегу, мимо зарослей бузины и обветшалых заборов, за которыми никто не жил с прошлого столетия.
«Здравствуйте, герр Лангнезе8«.
«Как поживаете, фру Родекинер9? У вас откололся краешек носа, мне очень, очень жаль», – она останавливалась рядом, чтобы погладить каменного истукана по плечу.
На берегу обитала целая семья: несколько поколений крошечных троллей, обратив лица к заливу, смотрели на восток – туда, где вставало солнце. Когда утро выдавалось ясным, малиновые отсветы зари падали на камни, и суровые морщины на валунах разглаживались. Гости из старого мира вспоминали, каково это – быть живыми.
Иногда Элла оставляла у порога блюдце с молоком и кусочек хлеба. Редко случалось, что им с отцом хватало еды, но не делиться с ниссе – худший проступок. Нельзя быть жадной, напоминала момо, когда маленькая Элла подбирала крошки со стола. Чем чаще отдаёшь и охотнее делишься с другими, тем больше к тебе вернётся. Это закон.
***
Прямо сейчас Элла спешила через площадь, кутаясь в бабушкину шаль, повязанную поверх пальто. Декабрь выдался злым: гулял по переулкам и набережным, лихо и яростно смеялся в трубах, кусал прохожих за щёки и сыпал иней из огромного мешка. Холод и мрак – вместо подарков. Это было его время, его право, которое никто не смел оспорить.
Никто не пытался. Люди покорно отсчитывали дни до зимнего солнцестояния, после которого ночь шла на убыль, и, как бы ни было холодно, с утренней зарёй рождалась надежда. У каждого – своя. Крепкая. Хрупкая. Хрустально-тонкая или связанная из веточек остролиста, как рождественский венок на ярмарке. Любая надежда хороша: на новый день, на лучший год и то, что война скоро кончится и придут домой те, кто уходил летом или осенью.
У Эллы тоже была своя, но о ней нельзя вслух. Никому. Сокровенное расплескать – проще простого, а на то, чтобы собрать по крупицам, выстроить внутри дом из слов, воспоминаний и чернильных пятен, – требовалось время.
В церкви Спасителя пробил колокол: она опаздывала. Впервые за всё время.
Элла и раньше ходила по утрам в почтовую контору, чтобы увидеться с Хаэном, прежде чем заступит на смену. На спичечной фабрике она работала по двенадцать часов, в предпраздничные дни – десять. Иногда кого-нибудь подменяла. Зимой приходилось начинать затемно, когда редкие огни перемигивались в полуспящем городе. Лавки открывались позже, гасли фонари и дети спешили в школу: некоторые с коньками, перекинутыми за шнурки через плечо. После занятий все выбегали на каток: и малыши, и юноши с девушками, что, раскрасневшись от холодного ветра, катались в обнимку по замёрзшему пруду в парке Лангелиние, расположенном на острове.
Элла с Ярне ходили туда прошлой зимой – до того, как заболела момо. И после, когда начал таять лёд… Элла подолгу сидела на берегу, слушая птиц и завязывая на пряже узлы: она бездумно плела свои «заклинания» и молитвы, думая, что момо, где бы та ни была, улыбнётся, глядя на внучку. Ярне уводил её силой и отпаивал пустым несладким чаем – зато горячим. Ворчал, что она обязательно простудится, если будет сидеть вот так, открытая семи ветрам. Элла кивала, но на деле ей было всё равно: внутри, снаружи, тепло или холодно… Она оттаяла только в мае, когда город зазеленел, окончательно стряхнув с себя остатки зимы. Всё отжившее, отболевшее ушло в землю с талым снегом и оставило после себя пустоту.
Любую дыру необходимо заполнить, и Элла старалась изо всех сил. Это было непросто. Место, принадлежавшее момо, было священно. А после началась война.
Ей пришлось занять ещё больше пространства – того, что принадлежало Ярне. Оно болезненно, тягуче отзывалось на каждое письмо.
Элла знала, что он вернётся. К ней, домой – в старый дом на улице Святой Анны, окружённый вязами и кустами белой сирени. Улыбнётся, стоя у калитки, своей невозможной мальчишечьей улыбкой, широкой и до боли настоящей, от которой сердце схватит, будто прищепкой. И всё будет по-новому.