Читать онлайн На языке эльфов бесплатно

* * *

1

Асфальт мокрый, в переливах и лунном прожекторе. Я срываюсь с места. Время бежать – под тематическую композицию к истории Викаса Сварупа. Jai Ho.

Аллилуйя!

Сегодня я – пародия на человека.

С территории университета на Бикон-стрит, а дальше Коммонуэлт-авеню по общественной аллее вперед и вперед. Мимо горящих вывесок, закрытых магазинов, и много ветра в легких, потому что я ускоряюсь и дышу ртом. Холодно и жарко.

Аллилуйя!

Людей, слоняющихся по улицам после двенадцати, трудно чем-то удивить, и, огибая редких прохожих в своем забеге, я ни у кого не вызываю недоумения. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Там, дальше, неоновый свет стелется по мерцающему асфальту, а после – фонарный красит желтизной автомобильную стоянку. А я несусь, и предметы скачут вместе со мной. Подошва резиновых сапог грузно бьет по каменной кладке – я слышу даже сквозь громкие голоса пружинами в перепонках. Но не торможу.

И даже любимый неудобный плащ не по погоде расстегивается снизу, позволяя сделать шаг шире. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Прыгаю на бордюр, отделяющий тротуар от шоссе, и умудряюсь не потерять равновесие, просеменив по нему короткими шагами.

Впереди цементно-бетонные плиты очередной каменной кладки и группа женщин в ярких переливающихся куртках. Они веселые. Они пьяные. Они добровольно расступаются, чтобы я промчался строго между ними, будто это полоса препятствий. А это она?

Нет. Это погоня. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Почти поскальзываюсь возле хостела, успевая схватиться за фонарный столб. Притормаживаю, ловлю взглядом свет на верхних этажах жилого дома, а выше него – небо.

Темный мир в легких пятнах белых и желтых красок – белки́ и желтки с вечным вопросом о том, что же появилось первым. Миллиарды сотен огней с высоты механических птиц, алмазы технического века, маркеры мастеров выживания.

Я думаю о том, как на затемненных участках лестничных клеток в этих заспанных камнях и кирпичах стоят одинокие люди, разглядывая улицу и меня, а может, с их высоты видно даже собак, поднимающихся в небо. Они, наверное, курят, сжимают сигареты под этими тусклыми никчемными лампами в центре высоких потолков.

Или плачут. По самым разным причинам.

За запертыми уснувшими дверями кто-то мирно спит просто так. Или лежит тихо, страшась утра или терзая себя за вечер.

Мне не видно, но там, на крыше, наверняка тоже кто-то есть. Смотрит вниз на всех семи ветрах, не ощущая пальцев, и мечтает не чувствовать не только их. Если он полетит вниз, я не поймаю.

А песня начинается заново.

Аллилуйя!

Мир темнее ночами, и только в этом цвете вспоминаю, что свободен жить и способен умирать.

Дышу, раскалывая ледяным воздухом горло, и часто-часто его глотаю. Оно не будет болеть завтра. Или послезавтра.

Аллилуйя!

Опускаю голову и оборачиваюсь назад.

Там оставленные бордюры, мокрые пятна зимней слякоти и чужак в грузных кроссовках. На нем куртка, и в свете фонарей она кажется черничной. Красный капюшон давно слетел, открывая лохматые волосы и порозовевшие щеки. Он стоит в десяти метрах прямо в желтых лучах ночных слуг и дышит, как я, и смотрит, пока вздымается грудная клетка и пытается восстановиться ритм.

Сколько стоял? Сколько ждал, пока я подсчитаю людей за кирпичами и стенами?

А песня начинается заново.

Мне нравится, что бежать от больше не хочется.

Через пару метров вход в общественный парк. Место, где мне не спрятаться.

Оба наушника падают в карман к смартфону, и мне доступна ночная тишина. Она обволакивает плавно, привычно здоровается шелестом редких машин, громкими голосами и обрывочным лаем где-то вдали. Где-то, где собираются все собаки, чтобы вместе попасть в рай.

Ночами мир измеряется звуками. Я знаю их все.

На мгновение снимаю кепку, чтобы встряхнуть слегка вспотевшие волосы, и надеваю обратно. Ухожу дальше.

Пешком по узкому бордюру, пару раз оступаясь. Постепенно вглубь, по тропинкам, вросшим между босых трав и оголенных скелетов деревьев.

Меня встречают туи. Пухлые короткие долгожители в вечнозеленых пуховиках. В середине января они еще усыпаны желтыми огнями по всей своей пышной оси. Отблеск от них небольшой, но на влажном асфальте отражаются карликовые галактики, а выше них – человек. Каменный Джордж Вашингтон, огороженный тонкой решеткой. Чтобы не утонул в этой звездной луже.

Позади – редкое шарканье кроссовок и шелест ягодной куртки.

Позади, конечно, куда больше, но я слышу только особенности чужой походки.

Голову задирать не нужно, и так видно: небо черно-синее, густое, насыщенное. И луна смотрит, и пара окон не спит: наблюдают тоже.

За тем, как я все-таки оборачиваюсь.

Между нами куда больше, чем два метра, но у него сейчас такой вид, будто есть что-то, чего я не знаю. Что-то, что известно только ему.

Я думаю, мы стоим несколько минут.

А сколько бежали? Больше пятнадцати? Двадцать?

Я знаю, сколько сюда идти, но бежал впервые.

Впрочем, какая разница, моя погибель, уже догадался, что «он» – это ты?

– Выбери карту, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

Ты замер в статичной позе лицом ко мне и первому американскому президенту. Щеки еще розовые-розовые. А кожа яркая при свете фонарей.

– И ты скажешь, что меня ждет?

Мы говорим впервые.

Впервые заговариваешь ты.

– Я скажу то, что ты хочешь услышать.

Не глядя тасую карты: часть вперед, часть назад, слой по центру, чтобы толкались, завоевывая себе место.

– Как ты узнаешь, что именно я хочу услышать? Прочтешь мысли?

– Я не Эдвард Каллен.

– Это хорошо. – И спокойно руки в карманы. – Тогда кто?

– Мне обязательно кем-то быть?

– Необязательно. Но если ты кто-то, я бы хотел это знать.

У тебя громкий голос. А может, это вокруг слишком много тишины.

– Зачем?

– Ну, если ты, допустим, вампир, мне будет полезно обладать этой информацией.

– Боишься, что я высосу твою кровь?

– Боюсь, что состарюсь, и ты достанешься кому-то другому.

У тебя глаза мерцают. Может, отражают гирлянды, может, луну.

Может, душу.

Какая она у тебя. Какого цвета. Высохшая или во влажной акварели? Какой формы, как звучит на ощупь и какой оттенок у звука.

Знать не хочу.

Отворачиваюсь к жилому комплексу справа. Считаю горящие окна, стараюсь отвлечься.

– Прости. – В твоем голосе что-то меняется. Не хочу знать, что, – я не хотел так… сразу.

– Эльф.

– Что?

– Я не вампир. – Возвращаю взгляд. – Я эльф.

Ты впервые улыбаешься за ночь. Не той нелепицей, в какую обычно обращается твое лицо при сильном приступе смеха, когда морщишься и жмуришь глаза.

Просто слегка.

Немного милостиво.

Не понимаешь:

– Ты наверняка не в восторге от прозвища, которое тебе придумали, но, честно говоря, оно тебе чертовски подходит.

Они не придумали.

– Они не придумали.

Просто почувствовали.

– Просто почувствовали.

У людей есть дар интуиции. Они не знают, откуда и как им пользоваться.

Но он у них есть. Шепчет и внушает истину. Выбор каждого – принять ее серьезно или высмеять.

– Значит, эльф? Прям… – вынимаешь руку и вращаешь кистью, на мгновение отводя взгляд: думаешь, как сострить, – по рождению?

Хорошо. Чем быстрее уйдешь, тем лучше.

– А как еще можно стать эльфом?

– Я в курсе, что укусы тут не помогут, но мало ли. Тебе же лучше знать.

Молчу и жду.

Прочти по лицу, что я не шучу. Пусть тебя это спугнет или рассмешит. Пусть заставит уйти.

– Откуда у тебя способность знать будущее? Не помню, чтобы эльфы такое умели.

Не помню, чтобы мы с тобой так долго говорили.

– И много ты знаешь эльфов?

Опять улыбаешься. Иначе.

– Справедливо. – Легким движением вверх. Добродушие. – Расскажешь о них?

– Выбери карту. – Прекращаю тасовать, раскрываю веером в ладонях.

– Не хочу.

– Причина?

– Мне не нравится, что карты могут знать все лучше меня или за меня. Неприятно думать, что мной манипулируют.

– Любишь «Матрицу».

Легкий кивок – подтверждение.

Тогда все ясно.

Я убираю карты. Возможно, ты видел, как часто они оказываются у меня в руках, и знаешь, что обе стороны в рубашках.

– Выходит, ты все равно бессмертен? – Смотришь пристально и никуда больше. – Не будешь стареть?

– Буду.

– Тогда ты необычный эльф.

Вовсе нет.

– Я обычный. Просто про́клятый.

– За что и кем?

Коротко мотаю головой: все не так.

Исправляю:

– За кого и чем.

Ты молчишь в ответ несколько морозных секунд, пока ветер теребит пряди, разбрасывая по макушке.

Природа даровала тебе волосы прямые и черные, как у всех на условной родине. Но ты рожден в штатах и упрямо противишься однообразию. Немного по-детски и слегка самодовольно, но человеку иногда не хватает всей жизни, чтобы перестать печься о своем облике в глазах остальных.

У меня точно ушла не одна.

А сколько прожил ты, я не знаю.

В этом времени пряди у тебя волнами, и такой же эффект – будто мокрые, как после душа. Это не свое, это гель на ночь, всегда разный, какой попадется. Пальцами в волосы, пару движений – «и на утро морской рай для серфингиста».

Я умею подслушивать.

– У тебя есть кто-нибудь?

Скупая мимика не предает меня, но я почти на рефлексах щурюсь.

Что?

Ты покорно принимаешь мое молчание. Тебя не смущает, ты не смущаешься:

– Я имею в виду кто-то, кто касается тебя. Просто так. Не спрашивая разрешения. Кто-то, кому ты даешься. Кому позволяешь себя раздевать? Греть?

Смотришь прямо в глаза, выглядишь спокойно, серьезно. Но непонятно.

По твоему голосу и виду я не могу разобрать.

– Ты хочешь меня? – Пора разгадывать головоломку. – В этом причина?

– Причина чего?

– Того, почему ты всегда приходишь и следишь за мной.

Сбиваю твой взгляд. Наконец-то.

На несколько секунд. Падает вниз к космическим лужам.

– Ты давно знаешь об этом?

– Очень давно.

Киваешь. Видимо, самому себе.

А потом взглядом по моим коленям, вверх по мятой ткани плаща, мажешь по шее и находишь зрачки даже в тени козырька кепки.

Иглы колются под солнечным сплетением, но я научен игнорировать.

– Я прихожу не следить. – Слегка голову склоняешь в сторону, словно слишком велика масса.

– Зачем же?

– Я прихожу, чтобы побыть с тобой наедине. – Где-то вдалеке шипит резина, как при резком торможении. Кто-то лихачит на полупустых дорогах. А я не могу унять иголки. Держу лицо, но разве это считается, когда… – Ты нравишься мне, – когда вот… так. – Ты безумно мне нравишься.

Опыт должен помогать. Должен делать сдержаннее:

– «Безумно» – отличное слово. Оно должно объяснять, почему ты преследуешь меня больше года?

– Подойти нелегко.

– Почему?

– Потому что я обычный. – Короткая пауза на твоих губах сразу нагревает воздух. – Таким не достаются эльфы. Это же не Дисней.

– Эльфы никому не достаются.

– Даже другим эльфам?

– Никому.

В кармане колода карт шуршит под пальцами. Перебирается. Успокаивает, словно четки.

– Иными словами, у тебя нет того, кому ты позволяешь себя раздевать?

Скупость мимики позволяет машинально приподнять брови.

Вот и дошли. Вот и ответы.

– У меня точно нет кого-то настолько похотливого.

– Несдержанная похоть – это когда одежду рвешь или не заботишься о том, чтобы ее снять. – У тебя поразительно простой тон. – Просто берешь и… трахаешь. А раздевать – это совсем не о сексе, это о доверии и отдаче.

– Значит, хочешь меня раздеть?

Что мне еще остается, кроме уточнений?

– Хочу, чтобы ты мне доверял и давался.

– И дальше что?

Что мне остается, кроме уточнений!

– А дальше будем стареть, само собой. Как положено.

Пытаюсь отвлечься на колючие проволоки гирлянд. И карликовые галактики на влажном асфальте.

– Ты долго придумывал все это?

Усмехаешься. И взгляд чуть вверх – к первому президенту. Чтобы помнить, что мы здесь не одни.

– Самое интересное, – плавно спускаешься ко мне обратно, – я не сказал ни слова из того, что придумывал для первого разговора с тобой.

– Какие там были варианты?

– Слепая надежда и фраза на случай, если ты строго по девушкам.

– И как она звучит?

– Очень глупо. «Ты не мог бы попробовать сделать для меня исключение?» – И поджимаешь губы, предотвращая улыбку. А глаза смеются. Над самим собой. И теперь вижу, что волнуются. – Еще я был готов предложить переодеваться в девчонку, когда мы будем наедине. Но это когда совсем отчаивался.

– И часто ты отчаивался?

– Всегда.

Я в галактическом болоте по щиколотки с тех самых пор, как ты начал сниться мне под сотнями лиц и полов, играя в прятки и придумывая мне испытания.

Я узнаю́ тебя в каждом сне. И, когда касаюсь плеча, догоняя, только тогда с тебя стекает краска, густой массой с лица, плеч и к ногам, стирает костюмированность, являет тебя самого. С немного крупным носом, глазами самой ожидаемой формы, волевой линией подбородка и антонимичными губами: слишком тонкой верхней, достаточно широкой нижней. С густотой черных волн и спрятанных бровей, широкими плечами, нелепой улыбкой и самым неприятным смехом из тех, которые мне доводилось слышать.

– У меня есть тот, кому я доверяю и даюсь.

Мой золотой парашют раскрывается вовремя. Но я все равно разбиваюсь о выражение твоего лица.

Ты смотришь, припечатывая. Дергаются брови, сводятся к переносице, а грудь набирает воздух медленно и показательно.

Это выглядит напряженно. Я не должен, но сжимаю руки в карманах, наблюдая. За тем, как ты выдыхаешь звучно, не сводя пристального взгляда.

– И ты уверен, что этот человек – твоя судьба? – Голос спокойный, как будто с выправкой военного. Но я вижу: в тебе тьма тонов и оттенков.

– Ты вроде не веришь в судьбу.

– Я сказал, мне неприятно думать, что мной манипулируют. Но, если нужно было бы выбрать кого-то одного, кому можно будет мной манипулировать, я б…

– …ты бы выбрал меня.

– Предсказуемо?

– Слишком много «бы».

И вопросов.

Что тебе нужно? О чем думаешь?

Кем кажется полуночник, слоняющийся в резиновых сапогах каждую ночь с часу до трех? Этот полуночник для тебя чуть больше, чем чудак с философско-психологического, имя которого многие уже забыли, слишком привыкнув к прозвищу?

Или все куда более пресно. Экзотический трофей, гипоманиакальный порыв?

Следи за рукой, Чон Чоннэ.

Ночью мир одиноко бессмертный, как я и весь мой род. Бессмертно одинокий, подобно моим вековым прогулкам. Так всегда было. С постоянством, к которому я привык.

А потом появился ты.

Вопреки моему желанию и железному упрямству, разделяешь меня на два, превращая в пять десятых.

Ты – это по-прежнему целая единица. Участник и завсегдатай всех прочих чисел. Полиаморный. Часть другого народа. Другой картины мира.

А у меня есть небо, и оно гремит, предвещая дождь и яркие штрихи белой краски. Оно пишет кистью. На языке моего народа.

Говорит, что я уже убит.

– Я открытая книга. – Ты же коротко вздыхаешь и совсем по-детски покачиваешься на носках. – Если не понравился со стороны, у меня вряд ли получится завоевать тебя вблизи.

– Завоевать. – Я хочу поморщиться. Это слово – вечная ассоциация походов, после которых я сам себя проклял. – Интересное ты выбрал слово.

– А как ты хотел. Эльфы же никому не достаются. Тут только воевать.

И не улыбаешься. Перестал качаться на носках, теперь смотришь и смотришь. Упрямый.

– Не нужно воевать, Чоннэ. Ты мне не нравишься.

И это правда.

– Ты же ничего обо мне не знаешь.

А это не совсем.

– А ты ничего не знаешь обо мне.

– Так расскажи.

– Тебе не понравятся мои истории.

– Тем лучше для тебя, правда же? – Неправда. – Ты же теперь больше не заговоришь со мной?

Неважно, что и где колется и шипит. Неважно.

Я согласно мотаю головой.

Ты молчишь. Как будто что-то в тебе назревает, вот-вот даст ростки.

– Разреши подходить и задавать по одному вопросу в день. – Вот что. – Всего один.

– Нет.

– Почему сразу нет?

Потому что наступит день, когда вопросы прекратятся. Я не хочу его ждать и все равно оказаться неготовым.

– Потому что ты мне не нравишься.

Надо уходить. Надо прошлепать по этим космическим лужам прочь от Джорджа Вашингтона и черничной куртки.

Прочь.

У тебя древесный одеколон. Со свежестью улиц и запахом ночи слишком ласкает мне кожу, но отвожу взгляд и делаю шаг.

Потом легче. Мне больше необязательно на тебя смотреть. Просто мимо, просто обратно. Просто ск…

А вот это нельзя. Касаться меня без разрешения.

Я пытаюсь потянуть на себя: отпусти, но ты держишь крепко поверх локтя. Мне не больно. Не там, где твои пальцы поверх моего плаща. Отпусти.

Отпусти.

– Отпусти.

– Итан. – Больше, чем чудак с факультета психологии и философии. – Я полтора года не сплю ночами, чтобы побыть с тобой.

Мы плечом к плечу. Я спиной к президенту, ты – лицом. Профилем.

Остальное – ко мне.

Чувствую твое дыхание. Жевал арбузную жвачку. Куда она потом делась? Выплюнул где-то на ходу.

Я так же не хочу.

– И столько же преследуешь меня до Хингама каждую пятницу.

Бито.

Выпускаешь руку и отводишь взгляд. Теперь ко мне профилем, лицом – к президенту. Глаза мерцают, запирают в кольце огни гирлянд и влажность ночи. Опускаются к мокрому асфальту.

Стушевался.

Действительно думал, я тебя не замечаю, не знаю, что ты всегда наблюдаешь? В тени, среди толпы и в частотах шума.

– Как давно ты об этом знаешь?

Тихо, но смиренно.

Я вижу: этого стыдишься. Есть основания.

– Давно.

Твои блестящие глаза поднимаются от земли и теперь выше, снова к фигуре Джорджа Вашингтона.

Я чувствую, а потом оборачиваюсь. Чуть вперед – и могу коснуться носом смуглой в сумерках щеки. Она, наверное, холодная. И теплая тоже.

Вблизи ресницы у тебя пышные, как елочные иголки, – острые, а брови густые, открытые стараниями ветра. Мягкие, наверное, если провести пальцем.

– Из-за этого отказываешь?

Изо рта пар, и я смотрю на губы. Чуть обветренные, мокрые от слюны.

– Из-за твоих преследований? – Выдыхаю тоже. Теплый поток толкает тебя в щеку, побуждает обернуться. Я могу найти свое отражение у тебя в зрачках. – Нет.

– Тебя это не пугает?

– Ты меня не пугаешь.

– Я пытался так не делать. – Твой взгляд медленно поднимается к моим бровям, цепляет козырек кепки, и только после – снова к своему зеркалу в моих глазах. – Правда.

– Но?

Слышу, как ты дышишь. Вижу, как смотришь. Иначе чем на чудака в странных татуировках, бродящего по футбольному полю и срывающегося на бег, оттолкнувшись от трамплина собственных мыслей.

– Но я начинаю скучать по тебе.

Качаю головой.

– Это красиво. – И снова отворачиваюсь к шоссе. – Но это чушь.

– Один вопрос в день.

– Я сказал: нет.

– Слабо́?

Голова поворачивается на возмущенных рефлексах. Глаза опять в плену вместе с отражением.

У тебя на губах легкая улыбка. И смотришь в меня так, что я в звездной луже уже не по щиколотки. По губы.

На которые ты не опускаешь взгляд. Держишь зрительным контактом намертво.

– Ты боишься, – сам удивляешься своим же словам. Как будто лампочка зажглась в тебе. Осенило, – что тоже можешь начать скучать по мне.

Есть банальный ответ-защита. «Не льсти себе». Но это как раз то, что тебе следует делать.

Потому что я уже.

– Неверно.

– Чем докажешь? – И, довольный собой, разворачиваешься ко мне грудью.

Все еще легко, но беззастенчиво улыбаешься. Побеждаешь.

Забыл, что, будь я другой породы, твои нездоровые преследования не вызвали бы ничего, кроме щекочущего страха и механической неприязни. Не будь я другой сути, другой расы, уже бежал бы от тебя прочь, едва завидев в тени́.

– Ответами.

Не улыбайся так. Я же могу убежать. Пока ты меня окончательно не утопил. Пока я еще могу передвигать ногами. Хоть и с трудом.

– Можно, начну сейчас?

Ты, третьекурсник, выглядишь сейчас как ребенок. Это не желтизна фонарей и не теплые апельсины гирлянд. Ты сам… светишься.

Ну, давай, моя погибель.

– Такой, на который я смогу ответить коротко.

– Почему? Ты замерз?

– Это и есть вопрос?

– Нет. – И так мотаешь головой, что волосы закрывают брови и застревают в лабиринте ресниц.

И стоишь. Смотришь.

Хитрый.

– Я не мерзну, – поддаюсь.

– Я думал, не мерзнут оборотни.

– Это вопрос?

– Нет. – Ты снова улыбаешься. – Когда у тебя день рождения? Вот мой вопрос.

– Это так важно?

– Определенно. В этот день я буду будить тебя поцелуями и выполнять все твои приказы.

– Не будешь.

А руки погнули пару карт. Карты никогда не лгут.

– Окей. – Со всем согласен, наглец. – Так когда ты родился?

Ну, лови. Ты сам начал с этого вопроса.

– Семнадцатого августа тысяча первого.

– Тысяча… первого? – Морщишься. Думаешь. Как тебе думается? – Типа, нашей эры?

Улыбаешься. Не понимаешь.

Твои непослушные волосы привлекают внимание: машинально бросаю взгляд на вновь открытый лоб.

– Я же сказал, – отмечаю, как меняется образ и даже форма лица, – тебе не понравятся мои истории.

Тебе перестану нравиться я. Все лопнет скользким мыльным пузырем. Потому что это в вашей природе. Людской.

Непостоянные, полиаморные, эмоционально нестабильные иллюзионисты, чьи фокусы я знаю наизусть. И каждый могу разоблачить.

Следи за рукой, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

В конце спрошу,

где наперсток.

2

Ты наверняка слышал, как иностранные студенты говорят, что здесь все типично американское.

В первую очередь название. «Калифорния Дрим».

Широкие окна, красные диваны, серебристые столы. Почти во всю длину барная стойка, запах сладких коктейлей, жареных бургеров и сваренного кофе, обновляемого под людской гул и шипение мяса с открытой кухни.

Я не ем мясо, но люблю иногда приходить. Из-за ванилина. Им пахнет слоеная выпечка с ореховым кремом. Коктейль со вкусом сникерса пахнет сникерсом, и это моя любимая категория сладкого.

Вы уже на своих местах. Как всегда, у окна за последним в цепочке столом, рассчитанным на большую компанию.

Когда освобождается место позади вас, сажусь лицом, не привлекая особого внимания. Мне нет смысла себя прятать.

Сегодня кутаюсь в золотую кофту с косой молнией и капюшоном из искусственного меха. Не из соображений психологичной защиты. По крайней мере, не сегодня.

Я проснулся в половине десятого и, прежде чем прийти в закусочную, прогулялся вдоль реки Чарльз до центрального общественного парка. Телепортация из голубой краски мороза в желтую отапливаемого кафе закономерно щекочет кожу легким ознобом.

Греюсь черничным чаем и балуюсь запахом ванилина.

– Что ты думаешь по этому поводу? Юни? Юни!

Юни сидит ко мне лицом, но и смотреть не нужно, чтобы знать, как он кривится на слащавое уменьшительно-ласкательное и показательно отстраняется:

– Я думаю, что тебе нужно уменьшить количество парфюма, который ты выливаешь на себя по утрам.

– Ну, Юни-и-и, мне совершенно не хочется выражать свои мысли на бумаге, а вдруг их потом прочтет Мерлин!

Дакоте Каннин всегда удается быть выборочно невнимательной. Это один из тех завидных даров, который вручают феи при рождении.

– А вот вдруг он очередная реинкарнация Шекспира, – Лиен сидит спиной, но мне видно, как его личные драгоценные палочки тычут в собеседницу, – а ты не хочешь этого замечать.

Я давно понял, что твой друг повсюду носит их с собой, так и не сумев договориться с четырехзубцовым европейским прибором, которым пользуются в этой стране.

– Кто Шекспир?! Мерлин – Шекспир? – Юни на это закатывает глаза и буквально наваливается локтем тебе на спину. Ты не реагируешь, так и продолжаешь лежать головой на сложенных на столе руках. – Рехнулся, что ли, совсем?

У Дакоты занятный акцент и особая тональность голоса: он летит вверх, по-царски распушая хвост. Американцы любят говорить, что это «фишка» британцев. А ирландцы даже среди британцев – извечный повод переглянуться, сдерживая улыбку.

– Реинкарнацию Шекспира я почувствую за километр.

Юни смотрит искоса и говорит, что у Дакоты поэтическое воспаление мозга. Он очень занятный человек. Антикомик, но, если прислушаться, можно посмеяться от души.

Мне он в свое время сразу понравился.

Они с Дакотой встречаются уже восемь месяцев, правильно? Ты говоришь, у них высокие отношения. «Выше только Эмпайр Стейт». Падать замертво не дают ограждения, свойственные Юнину с рождения. Я заметил, что он умеет притворяться глухонемым. Это тоже дар фей.

– Скажи это тем парням, в которых ты ошиблась.

– Все, не ворчи. – Дакота показательно отмахивается.

Кинематографично. Изящная ладонь перебрасывает за спину густые локоны.

Эта девушка считается очень привлекательной. Шикарные клубничные волосы, великолепная фигура и глаза с полотен Маргарет Кин. Вполне заметно, что ей это все отлично известно. Когда человек знает, или верит, или думает, что красив, другие определенно начинают это замечать. Мне потребовались столетия, чтобы открыть для себя силу человеческой мысли.

Твоего друга Юнина мне отчего-то сложно назвать просто парнем или даже юношей. Смотрю на него – и приходит на ум нечто литературное вроде «невысокого роста молодой человек азиатской наружности в очках с квадратной оправой».

Знаю, что он учится на факультете русского языка и литературы, много курит, иногда цитирует Маяковского и часто засиживается в Мьюгаре, пока не стемнеет и вы с Лиеном не явитесь, чтобы выгнать его оттуда.

– Я не хочу выполнять это задание. Вот нахрена оно надо…

– Угомонись. – Доминик Моно по обыкновению очень терпеливый, но, когда дело касается Дакоты, у многих в потоке подтасовываются карты личной натуры. Раздражители – слово грубое, но ты же знаешь, что лучше взбалмошных экстравертов никто не потрошит чужие защитные панцири. – Тебе же не обязательно описывать свои чувства и на каждой странице признаваться, как в девятом классе ты не добежала до туалета, про…

– Тш-ш! Потише!

Я достаточно тайный слушатель, чтобы знать, что Доминик с Дакотой лучшие друзья еще с детского сада. Они везде вместе. Музыкальный кружок в начальной школе, театральный в старшей, один факультет в Бостонском.

– Выбери какую-нибудь тему, например, опиши свой скрапбукинг, и ничего в этом сугубо личного.

– Мне скрапбукинг описывать все семь дней подряд?

– Это как больше нравится. – Лиен звучно запивает жареную курицу колой в самом маленьком из стеклянных стаканов. Твой друг слишком часто жалуется, поэтому мне известно, что у этого будущего фотожурналиста хронический гастрит. Есть какое-то олицетворение милой глупости в том, что ноль три литра газировки кажется ему достаточной жертвой, способной полностью покрыть жареную курицу в кисло-сладком соусе. – Говорить о нем часами тебя не смущает, значит, найдешь и что написать. Закончишь про скрапбукинг, можно переключиться на твою прабабушку и любовь к хлебцам.

Дакота, естественно, недовольна:

– Если я целую неделю буду писать про скрапбукинг и хлебцы, у меня упадет самооценка.

– Тогда напиши советы по ее поднятию, ты же отлично в этом разбираешься.

– Тогда это будет похоже на мой канал, все сразу догадаются.

– Заканчивай раздувать из этого проблему, – режет под корень Юнин. Оборачивается и сверкает миндалем глаз, спрятанных за линзами очков.

Внутри себя улыбаюсь.

Потому что все. Это магия фей.

Взбалмошный экстраверт опускает плечи, предположительно дует губы и отворачивается к окну. За ним сегодня все еще январь, по-прежнему скупой на свое белое золото. Его стружка разбросана в самых странных местах, как остатки разорванных листовок.

Сегодня выглянуло солнце. Лишенное всякой инициативности, бедно греет облака, лезет через окна, подогревая участки столов, и делает немного более терпимым сильный ветер, поднявшийся еще с четверга.

На фоне богатого освещения закусочной как зерна таинственного чего-то.

Пыльца.

Вяло и ласково распыляется по трубам солнечных лучей.

Я могу не слышать звуки и концентрироваться только на природе с ее личными кистями, палитрами и стержнями карандашей. Мне нравится. Я обожаю.

Возможно, такова суть нашего вида, но мне приятнее считать свою любовь сильнее навязчивых законов генетики.

– Джей.

Любое из твоих имен всегда царапается без предупреждения. Включает звук, и кисти гремят, падая к чужим ногам. Я тоже проигрываю. Закрываю глаза. Дышу.

Выдыхаю.

– Джей!

Самое худшее – это другие краски. Мои личные. Те, что внутри.

Самое опасное – то, как спонтанно и невыносимо они мажутся где-то между животом и грудью, когда я просто слышу одно из двух твоих имен.

А глаза сдаются.

Всегда сдаются. Открываются, насильно оставляют этот цвет зимы за окном и заставляют снова повернуться к столу напротив. Заставляют на тебя смотреть.

– Подъем! – Лиен несильно пихается под столом, дергаясь всем телом.

– Да оставь, пусть спит.

– Я хочу напомнить, что по первоначальным инструкциям этот вечно спящий придурок был заявлен как друг, окей? – Судя по движениям рук, Лиен протирает свои палочки. – С пометкой «мобильная и бодрствующая модель», так? А оказался с брачком.

– И?

– Никого не смущает, что он стал похож на кота? Либо спит, либо ест, а что делает ночью – точно не известно.

– Как будто в первый раз. – Юнин убирает локти со стола, позволяя официантке забрать пустые тарелки. – Пора бы уже привыкнуть.

– Проснись и пой, слипинг бьюти. – Доминик сидит ближе всех: ему несложно вытянуть руку и щелкнуть тебя пальцами по лбу с явными отметинами неудобной позы. – Первый час дня, суббота, год девятнадцатый, война закончилась.

Ты – слипинг бьюти – всегда поначалу щуришься. Потом потягиваешься, сцепив ладони на затылке. Очень беззастенчиво, так, что задирается серый лонгслив и оголяется линия живота и шнуровка хлопковых джоггеров.

– Ты как с попойки.

Юнин всегда прямолинеен, а ты никогда не реагируешь враждебно.

Выпрямляясь, оказываешься в самом эпицентре того единственного участка, который захвачен крохотной порцией солнца. Такой забавный, когда приходится щуриться и склоняться в разные стороны, чтобы найти возможность спрятаться.

И когда морщишься. Просто потому, что солнце тебе докучает.

– Ты выбрал, о чем будешь писать? – Это, конечно, Дакота. Не дает времени освоиться в мире яви и единственных шансов. Валит грузом неумолимого времени.

А тебе не до этого. Мир должен ждать, пока ты приходишь в себя после обрывочной полудремы, в которой провел последний час. Доминик над тобой смеется, отмечая глупый дезориентированный вид, а ты как будто не слышишь: все никак не можешь найти удачную точку в тени и убрать с лица волосы.

Сегодня спросонья штормовая буря, заливающая брызгами глаза и путающаяся мачтами в ресницах. Запорошенный помятый лоб и щеки с отпечатками сна.

– Где писать и о чем? – Ты по-прежнему занятно щуришься и теперь пробуждаешь связки, откашливаясь.

– Задание Симмонса!

– Я уловил что-то про скрапбукинг и хлебцы. Откуда взялся профессор Симмонс?

Лиен ожидаемо возводит очи горе. Он заведомо уверен: ты ни черта не знаешь, потому что проспал все полтора часа социологии.

На самом деле, только минут пятьдесят.

А Дакоте все это только на руку. Она меняет центр внимания и ожидаемо набирает воздух в легкие, чтобы изложить всю суть. Вы с ней с одного факультета, так что тебе полезно послушать.

Я слушаю тоже. Повторно.

О том, что профессор Симмонс задал еще в пятницу, раздав всем одинаковые белые блокноты.

– Писать можно все что угодно и сдать, не подписывая?

– Ну да. Суть просто в том, чтобы дать каждому материал для анализа.

Ты киваешь.

Я знаю, что у тебя такая привычка – показывать, что слушаешь и слышишь, хоть и любишь вертеть головой по сторонам, пока с тобой разговаривают. Вот как сейчас, когда глаза сканируют тонкую пластину меню и кажется, будто все слова в пустоту.

– Ну, так что ты будешь писать?

– Моя болтливая клубничка, – тебе приходится слегка податься вперед, чтобы посмотреть через Юнина, – я только проснулся и узнал о задании минуту назад. Дай бедному пилигриму немного времени.

– Пилигрим, блядь. – Коди Бертон мотает головой, не поднимая глаз.

У него всегда свежевымытые волосы в хаотичном беспорядке рваных прядей, последняя модель айфона и сгорбленные плечи. Сидит тоже как всегда – сползая на самый край, по обыкновению опираясь плечом на Доминика и почти никогда не отрываясь от смартфона, беспрерывно водя пальцами по сенсорному экрану: то вверх, то вниз, то двумя по диагонали.

Знаю, что он на факультете графического дизайна.

Если говорит, то, как правило, о веб-сайтах и комиксах, разбрасывая уйму завуалированных слов и специфических терминов, побуждая других просить объяснить.

– Кто пойдет завтра к Дугласу? – Дакота упирается локтями в стол и играет бровями, ловя все взгляды поочередно.

– Я нихрена не успею доделать реферат и сделать испанский, – честно заявляет Юнин, и он уже готов к тому, что Дакота обязательно начнет контратаковать.

– Могу подсобить с испаньолой, если дашь потаскать эйрподсы, – вторая фраза от Коди.

Он продолжает опираться на друга, который больше, чем друг, и смотрит исподлобья с плохо скрываемой надеждой. В перерыв перед последней парой в пятницу все в коридоре слышали, что Коди Бертон потерял свои наушники и как громко и нецензурно он жаловался, что приходится пользоваться старыми, а у них «провод мешается во время работы на планшете».

Юнин же все взвешивает и натурально задумывается. Руки на груди, и только ему присущий прищур узких глаз за линзами очков:

– На сколько?

– Навсегда? – Коди делает ставки.

– Как вы, американцы, говорите… – иностранный студент делает вид, что серьезно не может вспомнить, – ах да: кис май эс[1].

– У меня уже есть задница, которую я целую, спасибо.

– Ой, бля-я-я, – Юнин показательно морщится. – Увольте, сколько можно просить.

Лиен наконец веселеет. Заливается только ему присущим смехом. Этот человек крайне смешлив и более адаптивен, если сравнивать с лучшим другом. Ему определенно удалось быстрее свыкнуться со всеми элементами свободы, отличающей американский менталитет от менталитета их родины.

Кто угодно и на расстоянии сообразит, что Юнин с Лиеном очень разные, но друг другу как братья со старшей школы. Цели ставили вместе, вместе их добивались. Сцепились и пронесли дружбу за море – в государство пятидесяти звезд.

Узы, которые не рвутся так просто, бесконечно меня восхищают.

– Если до конца года буду делать за тебя испанский, отдашь наушники? – Не может не вызвать внутренней улыбки и то, как ожил Коди Бертон, настроившись так серьезно на перспективный бартер.

Я отвлекаюсь на их возбужденные переговоры и потому не сразу смотрю туда, куда не нужно, не должно, неправильно. Куда получается постоянно смотреть вопреки моему желанию.

Солнце наконец сменяет угол и переключается на синюю рубашку графического дизайнера, очевидно, открывая недавнему пленнику несколько больше пространства для осмотра.

Открывает тебе.

Подводит меня не только солнце. Подводит и возбужденный Коди, когда меняет позу и подается к столу.

Самое худшее во всем этом – то абсолютное отклонение от нормы, которое происходит в моей голове, когда ты совершенно случайно смотришь другу за спину, врезаясь взглядом в чудака с факультета философии и психологии.

Мне выпадало многое на пути. Серьезное и страшное. Смехотворное и безобидное.

Разное.

Но я был свободен от наркотического дурмана в мыслях. Такого, когда и ванилин исчезает, и вкус орехового крема, и скупость зимы за окном. Когда ни есть, ни слышать, ни сосредоточиться.

Мне не сложно догадаться, что я слишком часто бывал человеком, чтобы не начать впитывать присущие ему законы, картины мира и особенности натуры. Знаю, что земная эволюция всегда корректирует вымирающие виды, чтобы помочь им адаптироваться и существовать в изменчивом мире.

Возможно, она решила, что пришло время склонить меня к полиамории. Человеческий удел, который не вызывает у меня ничего, кроме отторжения, и претит всей сути моего народа.

А я не хочу склоняться. И реагировать вот так не хочу тоже.

Только звукам без разницы. Они все равно тонут, глохнут, смазываются.

Пыльца в лучах, зерна солнца, а твои глаза смотрят и сводят меня с ума. Точнее, не они, конечно.

Я зацепился не за твой облик. Это хуже всего.

Хуже и то, что поначалу ты замираешь, меня узнав. Застываешь в движениях плеч, и я не могу прочесть намерения, эмоции, мысли, ничего не вижу, хочу отвернуться, отрезветь, закрыть глаза непослушной челкой и впасть в состояние равнодушия. Мне достает самоконтроля, чтобы сбить взгляд и опустить свой на дно кружки. Сжать ее пальцами и поднести к лицу, допивая остатки остывшей черники.

Вибрация смартфона пугает. Скребется по столу, как падающий альпинист. Перевожу взгляд на экран, разрываю путы.

Карета прибыла, ваше высочество!

За окном все тот же скупой на снег январь, на обеих сторонах – тротуар в прохожих, у всех наглухо запахнуты куртки. И шоссе. Двухполосное, переполненное металлическими шарами пинг-понга.

А карета на обочине прямо у закусочной. Громадный пикап грязно-оранжевого цвета с чумазым кузовом и крупными шинами.

Пуговка. Так ласково зовет свою машину Кори.

Завидев меня, она улыбается во все дарованные природой зубы. Глаза сразу прячутся, почти сливаясь со смуглой кожей, и локоть свободно выпадает за пределы опущенного оконного стекла. Волосы – мелкие каштановые кудри ядерным взрывом на фоне острых скул, узких плеч да головы, что кажется еще крошечнее, чем есть, из-за высокого ворота черного свитера.

Ее рука взметает вверх – рисует в воздухе пируэты – театральное подобие сатирического поклона. Иными словами, милости просим.

Просить не надо. Я уже. Почти.

Машинально поднимаю взгляд от бумажника, понимая, что кто-то садится прямо напротив.

– Привет.

Я не могу и не должен чувствовать себя так.

Ты же не знаешь, как подчиняется тебе моя природа, как она капитулирует и добровольно тускнеет красками перед особенностями твоей натуры. И про голос свой не знаешь тоже. Как перед ним все звуки мира покорно склоняют головы.

А я знаю. И уже давно устал. От этой власти. И твоих глаз цвета ильменита.

– Почему ты красишь волосы каждый раз, как наступает новое время года?

Мало сказать, что твоя фантастическая команда в недоумении.

Замираю с бумажником в руках и бросаю взгляд тебе за спину, наблюдая, как Дакота вытягивается струной, напоминая собой английский вариант пословицы «curiosity killed the cat»[2]. Прерываются переговоры, виснет тишина, Коди сканирует меня глазами, развернувшись вполоборота, – откровенно, Лиен подглядывает через плечо – воровато. Безоружно, непонятливо немного и даже по-детски настороженно.

Ты же не ловишь другие частоты. Выбрал одну и настроился. Разъезжаешься локтями по столу и мечешься взглядом по моим глазам. Не барахлишь, не шумишь. Самую малость улыбаешься – довольный. Не собой. Чем-то. Сонный и взбудораженный, ловишь свой собственный сигнал.

– Ты чит…

Гудок автомобиля оглашает улицу звенящим басистым криком. Ты оборачиваешься к окну машинально.

Машинально не оборачиваюсь, наверное, только я. Знаю, кто так нетерпелив.

– Ты читал Чехова?

Это возвращает тебя обратно. К моим глазам. Полным самоконтроля и сдерживаемых цепей.

– Нет, – и мотаешь головой. Прыгают эти несостоявшиеся пружины застывшей смолы, пытаются спрятать твои скулы. Филигранно чертят строгую линию подбородка.

– Он писал, что счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. – Вынимаю нужную сумму из бумажника и кладу на стол. – А я замечаю.

Отворачиваюсь и надеваю пальто.

– Ты несчастлив.

– Это второй вопрос за день.

– А я не спросил.

– Тогда, – выворачиваю воротник, – на сегодня все.

И больше не смотрю. Не знаю, как ты выглядишь и что там можно прочесть по глазам.

Выходя из-за стола, брожу взглядом по переполненной людьми закусочной. Самого себя заверяю, что могу отвлечься. Дверь закрывается медленно, растягивает секунды. Меня обнимает морозный ветер детским приветственным порывом, сбрасывает капюшон и ворошит яркие пепельные пряди.

– Я тютелька в тютельку, – Кори подмигивает в свойственной ей манере: двойным подходом – раз-раз, и тычет указательным пальцем в несуществующие часы на запястье.

– Час ноль девять. – Кутаюсь в белоснежное пальто, обходя машину спереди.

– Не грози южному централу, Итан. – И еще раз показательно ладонью в руль. Очередной крикливый гудок в пространство. Даже морщусь.

Не оборачиваюсь к окнам, не проверяю, не обдумываю.

– Как оно, принц эльфов? – Сестра интересуется, пока я пытаюсь забраться в машину, одновременно убирая с лица волосы.

– Мы сейчас живем от секунды к секунде.

Кори согласно мычит, снимая Пуговку с ручника:

– …каждая из которых бесценна[3].

Выезжаем на шоссе – и окна до упора вверх, – в машине пахнет духами, сладкими и терпкими, как сочетание мандаринов с шоколадом.

– Кто этот парень, что сидел с тобой?

И жареной картошкой, пустая пачка от которой лежит у коробки передач.

– Человек.

Кори тоже человек, но она слушает и остается любить. И еще она меня знает. Меня. И все-все понимает.

– Он тебе нравится.

– Не нравится.

– И как давно он тебе не нравится?

Природа во мне толкает новую в грудь – пихается. А она молча сносит, качается только, на ощупь твердая как камень и по температуре горячая. Так и просит своей упрямой стойкостью: не пихайся, задержи ладони, погрей. Зима все-таки. Январь.

– С самого начала.

Третий по счету вот в этой моей борьбе с тобой.

3

Я родился ночью. В самый темный ее час, и, когда приходит время подумать, всегда смотрю вверх. Туда, где за умелым камуфляжем отражается все, что есть, было и будет. Ищу ответы под ногами, вокруг остальных, а после в росписях и акварели облаков самых вольных художников. Из века в век.

И из века в век звезды разбросаны пятнами, а утром кажется, что растаяли, растеклись серебром, а потом стали смешанно разноцветным полотном. Знаешь ли ты, что небо всегда – холст? Из века в век.

Радужный, бело-голубой, розово-серый, оранжево-синий, мутно-зеленый, индиго. Ясный день, закат, на воде, ливень, грозовой дождь, сумерки. Выбери любимый, и я покажу свой.

Мир проще и тише всегда ночами.

Легкий гул и шорох – пробки других измерений и самая приближенная радиочастота для открытий, к которым человек не готов.

Я не готов тоже. Мне лучше, когда я вижу цвета и обдумываю все оттенки. Когда я один. Когда вокруг лес и моросящая сырость. Мне лучше, если отключена сотовая связь, если поет ветер в любом из жанров и коченеют от холода руки. Мне лучше, когда я смотрю вверх. Когда я оставлен в покое и не подвергаюсь настойчивому вниманию. Мне лучше, когда люди стоят ко мне пятками, спинами и затылками. Лучше, если идут от меня и прячутся за стенами. Когда люди отдельно. Мне лучше. Когда ты близко. Тоже.

Сегодня в наушниках «The Dream Within» Лары Фабиан.

Прямо внутри, прямо снаружи, в каждом слове и каждом звуке она на языке эльфов.

Прячу руки в убежище карманов. Смотрю внутрь.

Футбольное поле принадлежит университету и огорожено каменными стенами с отдельными секторами и раздевалками. Твое излюбленное место – справа от главного входа, в тени навеса для второго этажа с сидячими местами. Ты встаешь там, проглоченный мраком. Теперь знаешь, что я тебя всегда замечаю. Слушаю, наблюдаю, чувствую.

В середине января ночи холодные, так что у тебя под курткой толстовка, на голове – темная шапка, а у дыхания алиби – серый пар изо рта. Сейчас не обязательно смотреть, чтобы знать.

Снега снова нет, и дороги влажные и сырые в ночной влаге, очень мало звуков, а у твоих громоздких кроссовок крикливые подошвы – выдают владельца с потрохами. Как только ты огибаешь здание библиотеки с выставочным залом и выходишь к открытому футбольному полю, я тебя всегда сразу слышу. Хоть ты и притормаживаешь, замедляя ход.

Я злюсь за то, что мне хочется улыбаться. Смотрю внутрь.

Луна – верховный бог ночи: всегда побеждает пару прожекторов, оставляемых на ночь. Я опускаю голову, чтобы проследить ее млечные тропы. Лучи растягиваются от самого-самого неба расчетливой тенью точной науки. Локомотивом сквозь зелень травы – играют в обман зрения, снабжают оттенками серебра.

Побуждают переливаться алмазной стружкой, рассыпанной отмерзшими пальцами лунных слуг.

Ты по-прежнему целая единица. Полиаморный.

Мне по-прежнему нужно подойти, предъявить, запретить, сказать. Не суйся.

И я бы сказал, осмелься ты подойти теперь. Здесь. Сейчас. Осмелься ты решить, будто имеешь право нарушать мое одиночество, коверкать мои прогулки, отнимать часы освобождения.

Ты знаешь, что я такое? Какой я большой и как много могу увидеть. Тебе говорили, что ты мал, пока мир велик? Они соврали. Ложь. True or false.

Песня начинается заново. Смотрю внутрь.

Впервые я увидел тебя на вечеринке у Дугласа Монтгомери, куда пошел один-единственный раз на первом курсе в конце зимнего семестра из чистого любопытства.

Дуглас – быстро пьянеющий студент Гарварда, который не обделен умом и высшим уровнем дипломатии. За нее и немного за успеваемость выпросил для себя один из президентских домов вместо обычной комнаты в общежитии, а мне всегда хотелось посмотреть хоть на один из них изнутри.

Ты, нарушитель моего порядка, пришел совсем поздно. Весь в снегу и высоких ботинках в стиле милитари. Я сразу тебя заметил. К тому времени уже успел досконально изучить дом и стоял у двери, собираясь уходить.

Дуглас поймал тебя прямо с порога, не дав толком разуться, указал большими пальцами себе за плечи и сказал: «там корейцы». Всем хорошо известно про три круга боли любого иностранного студента. TOEFL, SAT и Exchange: обмен горячих нервов и лопающихся в психозе килограмм на цифры, престиж и возможности.

Переезд в совершенно другую страну с иным менталитетом и языком – вначале часто ад и пламя, но со временем воды остывают, и дышать проще, и думать, и воспринимать. Появляются люди. Берут под свои пушистые крылья, открывают двери, к которым доселе боязно было подходить, показывают тропы и вкладывают руки в чужие, расширяя линию горизонта.

Я был там и видел Ким Юнина с Пак Лиеном, вжавшихся в барную стойку на кухне с банками пива в обеих руках. У них не вязалось. Никто не мог сдвинуть этих двоих с места и обронить больше пары дежурных фраз. Они нуждались в чем-то… родном. В символике оставленного дома.

Все было решено, только когда к ним подошел кудрявый парень привычной для них азиатской внешности и плюхнулся на столешницу.

– Приветик, я Чоннэ, но все зовут меня Джей, и не пейте это пиво, оно позор американской нации.

Ты вложил в руки другое, покорил и навсегда к себе привязал. И дело, конечно, не в пиве. И не в национальной принадлежности. Она магнитит только вначале, дальше поле слабеет, и нужны другие причины оставаться рядом. Например, как с пивом. Ребята держали его в руках ради соответствий, из психологической необходимости сопричастности.

Я это знаю, и ты знаешь тоже.

Ты достаточно мудр и отзывчив, чтобы понимать, что поначалу лучше сделать вид, что не знаешь. А то скорлупа не треснет, а только затвердеет, и долго еще чужая страна будет казаться неприветливым дикобразом.

Я слушаю и вижу тебя уже долго. С того самого дня, когда, взглянув один раз, повременил с уходом, пошел следом на кухню и незаметно встал на пороге, чтобы узнать, как звучит твой голос.

Сейчас мне известно, что у тебя есть особый дар – чувствовать других и непременно их слушать. Думаю, это одна из причин, почему у тебя так много знакомых и тех, кого можно назвать друзьями. Там, здесь, повсюду.

Я больше не бываю на вечеринках, но уверен, с тобой здоровается почти каждый человек, пока протискиваешься в поисках выпивки или хозяина дома. Людей вокруг может быть очень много. Я это знаю точно. Как и причин, по которым они рядом. Или позади, или впереди. На все найдется ответ, нужно только искать.

Я ищу. Смотрю внутрь.

Человек слишком печется о жизни. Я насмотрелся и знаю, что именно это его и губит. Он бежит, чтобы выжить, будто нельзя остановиться подумать. Будто позади кто-то клацает зубами. Кто-то – это традиции, мнение, статус, затвердевшая глина нравов.

Человеку присуща особая энергия. Она сильная, она яростная, она не похожа на нашу. Люди умеют высасывать жизнь из самих себя и живут полумертвыми очень долго. А мы. Мы никогда так не умели. Никто не был способен бежать с улыбкой и заливаться смехом, в кислой радости воспевая то, что все еще живой, что в ногах силы, а в голове бриллианты опыта. Никому не удавалось игнорировать мироощущение в пользу еды, тепла и бьющегося сердца.

Мне подобные не радуются, что выжили. Мне подобные умирают, если не живут.

Я не завидую людям, но восхищаюсь тем, как долго они могут бежать, падать и вставать снова и снова, вгрызаясь в жизнь. А я рожден наизнанку уже очень давно. У меня по-людски не выходит.

За прожитые годы, по собственному желанию и ему супротив, я усвоил чрезмерно много вещей. И вместе с тем потерял желание посвящать в них кого-то еще и объясняться. Углубляться и рассказывать про особый тип эскапизма, к которому я склонен. Про любовь к краскам воздуха, ради которых вообще дышу.

Желание защищать мысли и выворачивать их внутренности, чтобы кто-то другой разгладил по своему сознанию – это очень сложный путь. Я проходил его раньше.

Теперь – нет. Теперь живется спокойно.

Первое время из всех, которые мне выпали. Век наивысшей свободы даже при условии всех решеток, замаскированных под новогоднюю мишуру, свисающую с потолка. Я устал от плена и погони за хлебом еще во время первого рождения и потому принимаю эту жизнь с величайшей из благодарностей.

И много молчу. Не реагирую на шелест людских языков или их незнание самых простых законов Вселенной. Отдыхаю. Брожу по мирным дорогам и дышу небом.

Я планирую прожить так как можно дольше, поставить рекорд, пройти наконец отметку в шестьдесят лет. Поэтому мне совсем не радостно, когда появляется кто-то, кому, вопреки приобретенной мудрости, хочется все это объяснить. Про краски, про небо, про патологии и звездочетов. Кому-то, кто возвращается в общежитие вместе со мной. Кто идет следом по мокрым тропинкам и уважительно держится на расстоянии в несколько метров.

Как и всегда, грузные подошвы и шелест ягодной куртки.

Опять же, позади меня куда больше, но я слышу только особенности твоей походки. Бросаю наушники в карман к смартфону, останавливаюсь у входа в здание общежития и по привычке поднимаю голову, пряча руки в пухлом красном пуховике ниже колен.

– Почему из всего, что тебя окружает, ты чаще всего смотришь на небо?

У тебя голос хрипит немного. Хотя не должен. Он у тебя – мелодия для взрослых. Наверное, ты замерз. Быть может, слишком долго молчал.

– Знаешь поговорку: сколько волка ни корми, все в лес смотрит?

– Знаю. – Ты прочищаешь горло.

А надо домой, упрямец, в тепло.

– Понимаешь, почему он туда смотрит? – Мои слова превращаются в серый чересчур беззащитный пар; на фоне алмазов и бархата он задыхается в холодном воздушном кулаке. – Он хочет домой.

– Тебе здесь так не нравится?

Твой голос и весь ты позади меня, за спиной. Куда смотришь? Мне в затылок или выше – как я – на расшитое прозрачное полотно?

– Мне здесь нравится. – И это не просто слова на ветер. – Только даже в самом роскошном месте все равно начинаешь тосковать по дому. Ты разве не знал?

– Выходит, шрамы на твоих запястьях были попытками вернуться домой?

Выходит, ты внимательный наблюдатель. Рассматриваешь не только в целом, но срисовываешь и детали. Тонкие выпуклые стебли насильно сросшейся кожи. Стебли, которые я прячу за стопкой браслетов и линиями сердечного ритма, вытатуированных черной краской на запястьях.

Ты молодец. Но это тот вид наблюдений, который не вознаграждается.

– Это больше, чем один вопрос, Чоннэ.

– Давай мы не будем считать за вопросы мои попытки расшифровать ответ на основной вопрос?

Где-то скрипит дверь. Или оконные ставни. Кто-то курит в форточку или полуночничает, как мы. Звук далекий, но такой близкий, путается в щелях, отвлекает меня от неба.

Я опускаю голову и смотрю на влажный асфальт под сапогами. Наверное, если присесть, я смогу разглядеть свое отражение в мокрых трещинах. Хочется сесть на корточки. Дотронуться рукой, ощутить холод, посмотреть на ладонь и потереть пальцы друг о друга, стряхивая песок. Просто не сегодня.

Сегодня нужно идти. Подальше от тебя.

– И часто ты будешь менять правила?

– Дополнять. – Улыбаешься, я слышу. Я вижу, хоть и стою спиной.

– Спокойной ночи, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

– Спокойной ночи, Итан, которого все зовут Эльф.

Дверь тяжелая, но поддается легко. Она на моей стороне.

Ухожу. За своими шагами по лестнице не слышу, есть ли твои, есть ли еще чьи.

В моей комнате лишь светильник над кроватью. И сосед, который спит. В пятницу вечером Марку звонит отец, требует точный отчет об успехах, успеваемости и активности. Марк всегда волнуется. Марк боится отца. Потому и живет лицом вниз – в страницы. Все, что вокруг – бесполезно. Опасно. Наверное, Марка отец бил. Или бьет.

Я двигаюсь бесшумно, чтобы не разбудить. Мы взаимно не вмешиваемся. Я не даю советов и не поучаю. Он не обращает внимания на мои особенности. На все из них.

Когда сажусь на кровать и медленно снимаю обувь, думаю о том, что мне нельзя говорить с тобой на ночь. Перед сном.

Потому что сна попросту не будет.

4

Передо мной широкие оконные рамы, а за прозрачными стеклами – редкий поток снега. Просто заплутавшие хлопья откуда-то с севера, проездом, тормозят на заправке, на которой отсутствует бензин. Остается только выпить и заселиться в мотель.

Белое на белом – это красиво. Это зима. Я видел зимы. В шубах и с хрустом под ногами. А это – белое на грязно-сером – маленькая пародия. Малопривлекательная, но все равно занятная. Я изучал ее детали полтора часа сквозь не самые чистые окна и теперь знаю достаточно о натуре сегодняшнего дня.

У меня две свободных пары, потому я успел занять излюбленное место раньше наступления большой пробки.

С началом перемены в руках толстая тетрадь по грамматике испанского языка. Страница восемьдесят шесть. У меня привычка точить карандаш каждые десять минут, если он успевает затупиться, пока я выполняю задания.

Толпы – это звуки. Крики. Много и громко, а я слишком склонен прислушиваться, чтобы оставаться равнодушным.

Лучший из даров, помимо относительной свободы, это наушники. Сегодня звуки блокирует «Secrets» OneRepublic. Накрывает шорохи и скрипы вилок о тарелки и ножек стула по плитам.

Я послушал и понял: это тоже крик. Творцы кричат не так, как остальные. У них любой крик – это вопрос. О проблемах того, что они создают. Как других что-то не устраивает в этом. Как не устраивает даже самого творца. Свое или чужое.

О чем должно быть искусство, Чоннэ? Если оно ни о чем, так ли это плохо? А когда у людей есть что-то свое, – что-то, о чем они пекутся так, словно это что-то – на самом деле кто-то: живое, дышащее, родное, – так ли это хорошо?

Способность впасть в депрессию из-за непереносимости критики, отсутствия вдохновения или разочарования в собственном творении – страшно же? Очень. Это небольшой раздел депрессивного психоза. Но если на миг проявить равнодушие, можно же сказать, что этот вот психоз – такое же олицетворение милой глупости, какой пользуется твой друг Лиен, когда очень голоден.

Человек может пройти войну и выжить в тяжелейших условиях вопреки законам природы.

Я такое видел.

Но скажи писателю, что его труд – липа, и он вполне готов повеситься. Сжечь, впасть в крайности, закончить век. Я и такое видел во времена куда моложе этих.

Странно? Скажи «да».

В людях мне одновременно нравится и претит неспособность расставлять приоритеты. Претит за глупость. Нравится за глубину глупости.

Если ты спустишься к самому дну, поймешь, как там горячо – у земного ядра, где все, над чем трясутся творцы, горит в одном котле. Становится одним и тем же пеплом. Если измазать им руки, можно рисовать на стенах во времена первых людей.

Ты понял, о чем я? О цикличности и переработке. Все закольцовывается. Что бы они ни сотворили, это все равно станет просто чернилами для кого-то другого в будущем.

Когда возвращаюсь к страницам грамматики, всегда представляю, что сжигаю этот учебник. Когда-нибудь ведь все сгорит. И мой почерк тоже.

Все, что я делаю, велико так же, как и малозначимо.

Потом я смотрю на людей – в гущу подвижных цветных пятен. Как на картинах Дэмиена Херста, они свободны от гармонии, равновесия и приемов, призванных найти общий знаменатель. Когда смотрю очень долго, не моргая, и приглядываюсь достаточно, пятна тают и растекаются. Вяжутся густыми тягучими каплями, пока не смешиваются, превращаясь в нечто в стиле Джексона Поллока. Это уже абстрактный экспрессионизм. Как ты к нему относишься?

Я – как к учителю.

Он говорит, что все различны, и напоминает о готовности быть слитым со всеми воедино. Он показывает: творение аутентично, но смотри, что будет, когда оно сгорит со всеми, или среди других, или по случайности – в камине. Посмотри, как оно может слиться уже сейчас.

Я появлялся в мире не единожды, но, конечно, еще его не освоил. Я появлялся в мире часто, но, разумеется, что-то да понял. Например, какая это сущая нелепица и глупость – держаться за что-то ревностно крепко, мнить из себя невесть что и возносить к звездам.

Милая глупость и шаткая нелепица.

Знаешь, какой вопрос из века в век я задавал бы творцам?

Когда все люди, кроме тебя, исчезнут во всем мире, ты продолжишь творить, если я оставлю тебе материалы и скажу, что в заново первобытный мир когда-нибудь придут новые люди. Придут и, чтобы согреться и приготовить пищу, станут жечь все книги, ноты и полотна, которые найдут. Ты продолжишь творить сейчас, зная, что никто не оценит, зато не умрет с голоду и переживет холодную ночь, пользуясь пеплом твоего самовыражения?

Синяя точилка крутится в пальцах, а я думаю и не слышу, как лезвие корябает грифель. А потом вдруг слышу.

Музыка прерывается.

И мне хочется напомнить важное правило. О том, что нельзя касаться меня без разрешения. Нельзя садиться рядом так близко. Нельзя тянуться к моей голове и своевольно вынимать наушник.

Даже если бы университет трещал по швам от количества подобных наглецов, тебя узнать мне все равно легче всего. По ощущениям, которые сыпятся деревянной стружкой от моего уха по шее за воротник мягкого малинового свитера от почти невесомого касания твоих пальцев. И только во вторую очередь по запаху твоего одеколона.

– Привет.

Мне необязательно, но я оборачиваюсь лицом и подтверждаю: сидишь слишком близко, между нами нет и полуметра.

– Здравствуй, Чоннэ.

– Ну, скажи привет. – Ты склоняешь голову набок и выглядишь до жути забавно. – «Здравствуй» – слишком официально.

Тебе всегда идет все, что ты надеваешь. Даже эти многослойные джоггеры с голубыми полосками по бокам. Даже эта свободная измятая белая кофта, которую ты никогда, наверное, не гладишь, с рукавами длиннее, чем нужно. Тебе идет и очередная взрывная волна непричесанных кудрей, спрятанных по возможности за уши. Они выскальзывают. Ты тут же убираешь снова. Движения выверенные, быстрые, машинальные.

А я уже отсканировал форму твоих ногтей и могу воспроизвести вслепую.

Бросаешь свой черный рюкзак в ноги, опираешься о стол локтем и опускаешь подбородок на сложенный кулак. Смотришь с легкой улыбкой и этим своим блеском озорных глаз. Ждешь.

Я вытягиваю ладонь внутренней стороной вверх – тоже жду. Ты, хитрец, делаешь точно так же. В центре ладони мой беспроводной наушник, в глазах предложение: бери сам. Я хочу, но, стоит пальцам приблизиться, ты сжимаешь кулак, прячешь мою белую жемчужину.

– Почему факультет психологии и философии? – улыбаешься, облизывая губы, опускаешь руку на колени, не отдаешь. – Третий вопрос.

Позади тебя пятна и звуки. Много и резко. Но позади – это за твоей спиной. Белая мятая кофта – как мой купол, сгенерированное защитное поле.

Я не должен так думать и наделять тебя подобными образами. Но выходит непроизвольно.

– Чтобы жить очень долго с самим собой и людьми и при этом не сойти с ума, нужно быть либо мудрецом, либо философом. – Перевожу взгляд на тебя и опускаю учебник по испанской грамматике на колени. Мне удобно: ногами я опираюсь на подножку соседнего стула. – Лучше, когда и то, и другое.

– И насколько долго ты живешь?

– Долго.

– Насколько долго?

Отстраняешь руку от лица. Теперь просто опираешься локтем о стол и немного выпрямляешь спину.

– Восьмой раз.

– Ты помнишь точное число? – Такой серьезный. Такой… занятный.

– Я помню почти все.

– Расскажешь?

– Зачем? – И правда: зачем. На твоем лице ни тени забавы, ни тона иронии. Смотришь и смотришь, не отводя глаз, а внутри них что? Откуда мне знать наверняка. – Ты не поверишь. А я не люблю бессмысленную болтовню.

Подошва твоей левой ноги находит подножку под моим стулом и тоже упирается для удобства.

– Кем ты был самый первый раз? – спрашиваешь еще раз. Но тон такой, словно впервые. Как будто не было моей предыдущей фразы. Словно она и есть пример бессмысленной болтовни.

– Эльфом. – Мне несложно, поверь. Играть с тобой в наперстки. Просто ты проиграешь раньше, чем думаешь продержаться.

– Ты говорил, ты и сейчас эльф.

– Тогда я был настоящим. Потомственным.

– Можно по порядку? – Меняешь угол, кладешь локоть на спинку стула, играешь пальцами в воздухе, пытаешься достать до центра. – Эльфы были всегда?

– И снова больше, чем один вопрос, Чоннэ.

– Это все еще попытка расшифровать ответ на основной.

И опять просто смотришь. Упрямый.

Очень упрямый. Это, наверное, самая яркая черта твоего характера среди всех, какие мне удалось распознать на расстоянии и вблизи. У тебя глаза застывают в такие моменты. Упрямо в одной точке, найденной где-то среди моих зрачков.

– Эльфы были очень давно. – Я понимаю, что сдаюсь. Что ты манипулируешь почти влегкую, просто управляешь своим взглядом. Мне это не нравится. Очень сильно. Чувство еще чьей-то власти кроме своей. Ужасно не нравится, но я просто. Просто что? Просто делаю вид, что позволяю себя склонять. – Тысячи лет назад. Целые народы, королевства.

– А что потом?

– То же, что и всегда. Люди хотели быть королями. Разделять, объединять. Все, что приводит к сражениям. Все, что в вашей натуре.

– А что за натура у эльфов? Вы к чему стремитесь?

– Путь эльфа – это путь к самому себе.

– Познание самого себя? – У тебя нога слегка качается. Та, что на подножке. Колено подпрыгивает немного, мне видно точно так же, как и потасовки за пределами купола, – периферийно. – А как же мир?

– Ты отражаешь то, что вокруг тебя. Все, что вокруг тебя, отражает тебя. Познаешь себя – познаешь мир.

– Эльфы никогда не воевали?

Это вопросы, которые доказывают, что ты меня не просто слышишь.

А зачем? Зачем ты меня слушаешь? Я же все равно заставлю тебя проиграть:

– Мне говорили, что нет. Я не жил во времена первых людей. – Гляжу в упор. Прямо в ответ. – Родился в годы, когда эльфов осталось очень мало и им приходилось скрываться в человеческих городах или отправляться скитаться, чтобы никто не уличил их в вечной молодости.

– Тебе тоже пришлось?

Ну, хорошо, Чон Чоннэ. Пусть будет по-твоему.

– Моя мама была такой же, как я, – эльфом нового поколения, рожденная уже в вашей эре. Отец принадлежал к древнему роду, во времена средних земель он был королем. Его королевство называлось Эсфаль. Это долина грозовых облаков. Там никогда не было снега или солнца, всегда шли дожди. – Иногда мне кажется, что моя страсть к влаге и сырости – от него. – Отцу было больше шести тысяч лет, и он знал очень много. Больше, чем все остальные в то время. Когда Ибн Сина открывал процесс перегонки эфирных масел и способ добычи кислот с гидроксидами, ему помогал мой отец.

Сначала ты молчишь немного.

– Ибн Сина? – А потом хмуришься. – Авиценна?

Я молчу.

Что мне еще сказать? Кивнуть, подтвердить, заверить? Что дальше, Чоннэ? Смеяться или скептически мотать головой. Какой ты тип человеческой личности? Показывай.

– Охуеть.

Я машинально щурюсь.

А ты виновато откашливаешься, приподнимая брови, и добавляешь:

– Я тащусь от Авиценны. Я по нему курсовую писал в прошлом году.

А я мог бы написать курсовую о тебе, чтобы начать полноценно анализировать и задаваться вопросами, но лучше сыграю эту партию до конца:

– Тогда ты знаешь, что он служил в Исфахане при дворе эмира и имел все условия. Благодаря ему у отца было свое место. Он работал врачом. – Коленка у тебя больше не раскачивается. И пальцы не играют в воздухе. – Были плохие времена, но в целом тогда мы жили хорошо.

У тебя нечитаемое выражение лица. Немного взбудораженное и определенно вовлеченное. Что это за выражение? Выражение чего?

– Только не говори, что твой отец был тем незнакомцем, которому Ибн Сина перед смертью продиктовал завещание?

Если б я давал волю своей мимике, показал бы, что удивлен.

Наверное, дело в том, что ты с исторического факультета. С будущими историками игра в наперстки все равно другая. Сразу и не пришло в голову.

– Не буду, если не хочешь.

Смотрю и думаю: почему ты слушаешь и воспринимаешь? Что ты потом с моими словами сделаешь? Передашь друзьям, чтобы посмеяться? Хочется мне или не хочется, откуда-то ясно, что так ты делать не будешь.

Ты.

Ты не такой. Какой?

Есть вероятность, что я под этим… стандартным флером, которым пудрится головной мозг у всех полиаморов, стоит им кем-то увлечься. Пыльца глупости, проектирующая идеализированный облик.

Насколько глубока эта глупость? Какая глубина, какой ты. Разболтаешь ли. Или промолчишь. Взвесишь, задумаешься о процентах и вероятностях. Или поставишь мне какой-нибудь диагноз. Их много. Мне точно что-нибудь подойдет.

– Ты бы не стал все это придумывать, чтобы позабавить народ?

Анализирую выражение лица. Оно соответствует голосу: любопытствует.

– Я не очень забавный.

– Точно. – И уголки губ вверх: сначала один, за ним второй.

И вот уже полноценная улыбка. Смесь обаяния и любования.

Я же вижу, как ты смотришь вблизи. Рисуешь меня глазами.

– Давай тогда договоримся?

– И о чем на этот раз?

Ты делаешь улыбку чуть менее яркой, смешиваешь с серьезностью грядущей мысли:

– Я буду тебя слушать и верить всему, что ты скажешь.

– А если я лгу?

– А ты лжешь?

– Какая теперь разница, если ты решил верить всему, что я говорю?

Держишь легкую улыбку, держишь взгляд. Скачешь по зрачкам, ждешь, как будто там загорится нужная лампочка, поставится правильная буква в задании на True or False.

Снова выбивается прядь волос, заслоняет висок и почти касается середины щеки.

Я морщусь. Из-за импульсов вниз по руке до пальцев: им хочется дотянуться и убрать. Легко притвориться, что у моих пальцев свое самосознание. И к моей голове оно не имеет никакого отношения.

А ты отворачиваешься немного, смотришь мне за спину. Наверное, в окно или сквозь него. По глазам видно, что думаешь. Зрачки застыли, значит, все-таки сквозь.

Твой профиль слишком близко. Мне нужно чуть больше движения вперед, чтобы коснуться носом щеки. Наверное, ты бы заметил, как я подаюсь вперед, и сразу обернулся бы обратно.

Наверное. Пусть останется неизведанным.

Наблюдать за тобой можно долго, но я заставляю себя отвернуться. Куда-нибудь.

Позади все те же пятна, у всего включен звук, а зрение – всегда – четкое. Вижу вдалеке Лиена. Он стоит, смотрит сюда и что-то кому-то говорит. Может быть, жалуется. Может, нет. Но глаза у него недовольные.

Там на своих местах, наверное, все остальные, спокойно едят или беспокойно вторят Лиену. Я не знаю. Но неприятно вспоминать, что купол невечный, что ты… оттуда. Чужой, не мой, временный.

Лампы под потолком яркие, искусственный потолок вместо неба. А мне вот именно сейчас жутко хочется чего-то настоящего. Вечного. Я тянусь к своему рюкзаку на стуле, убираю в него учебник по грамматике, карандаш выпадает, вращается с грохотом по столу. Успеваю поймать у самого края.

– Итан?

Смотреть на тебя не хочу. Бросаю карандаш на дно, рюкзак через плечо и на выход мимо столов, чужих плеч и подносов.

– Итан! – Где-то позади, голос ярче, громче, но я не хочу оборачиваться.

Оставь меня в покое.

– Джей! – Лиен смотрит мне за спину. Значит, ты совсем рядом. Юнин – через плечо – ловит мой взгляд воротами своей оправы. Гол.

Корпус длинный, коридор просторный. Шумно и многолюдно. Мой второй наушник в твоей ладони, бог с ним, забирай, подари Коди, пусть творит без неудобств. Спускаюсь по лестнице, сжимая лямку рюкзака, проверяю, на месте ли телефон. Останавливаюсь на рефлексах осознания: карманы пустые.

Мимо меня студенты. Вперед – назад – по диагонали. Ворчат. Я им мешаюсь. А они мне – нет. От них столько запахов, среди них столько цветов, а над головой – по-прежнему искусственное небо.

Телефон наверняка у тебя. Заберу потом. Еще немного.

Двери гремят и выплевывают. Воздух в объятия, сжимает крепко, успокаивает. Холодно. Зато дышу. Если планета может, я – подавно.

Дезориентированные хлопья вяло танцуют от стены к стене, словно под чем-то психотропным. На фоне неба почти не видно. Я задираю голову – мне легче. Небо серое. Грязное. Вымазанное. Далекое, постоянное, вечное.

– Не круто посреди дороги стоять, Эльф.

Кто-то бросает безобидно, звуча трелью совсем близко, но потом звук лопается – пропадает за дверями.

Мне не хватает песни. Тишины. Закрываю уши ладонями, вжимаю оставшийся наушник до боли. Так легче. Так тише.

Так безопаснее.

5

Звонок шуршит из-под ладоней.

Я прихожу в себя, когда двор пустеет. Остаются только пьяные хлопья и колючий январский ветер. Убираю руки от лица и обнимаю себя за плечи – ладони приятно тонут в ворсистой малиновой ткани.

– Замерз?

Пьяные хлопья, ветер и ты. Упрямый, дотошный самодур. Сколько опять стоял, смотрел?

– Давай зайдем внутрь, – просишь совсем негромко.

– Иди.

– Я хочу с тобой.

Ты что, не в курсе, что желание – только вспышка, Чон Чоннэ?

– А я с тобой – нет.

Не хочу грубить, но, наверное, получается.

Глазами – в небо, ушами здесь – на земле. Прислушиваюсь, жду, когда шаги начнут отдаляться, как загремит дверь и спрячет тебя в помещении. Дышу и жду. Уходи. Греми ставнями, бей резиной о мокрый асфальт.

Подошвы шуршат, шаркаешь. Только звуки вперед, ближе, рядом… Я машинально реагирую, когда засовываешь забытый смартфон в мой задний карман джинс и возвращаешь на законное место второй наушник.

Аккуратно, но все равно задеваешь мочку пальцами. Почему ты всегда прикасаешься ко мне без разрешения?

– Каково было в Персии в одиннадцатом веке? – Встаешь рядом, руки в карманы джоггеров, и плечи вжимаешь, греешь самого себя. – Жарко?

Хватаюсь обеими руками за лямку рюкзака, как за что-то крепкое, вроде каната, который мне сбрасывает кто-то сверху – актом спасательной операции.

– Я помню только факты и события, – все не научусь молчать, когда ты спрашиваешь, – но не чувства, которые испытывал.

– Почему? – Ты смотришь вперед.

– Думаю, из-за фэа. – И я не буду. Отворачиваюсь. Впереди через метров тридцать дорога на фоне реки Чарльз и механические птицы низко-низко – к дождю со снегом? – Без хроа она не обладает эмоциями и чувствами. Когда умирает тело, с ним уходят все накопленные ощущения. Восстановить их нельзя.

– Фэа и как?

– Слишком много вопросов, Чоннэ.

Когда ты молчишь, я лучше слышу. Эти звуки шин и чьи-то очень далекие голоса. Зиму слышу. И, может, бормотания нетрезвеющих снежных хлопьев.

– Мне нравится, как ты произносишь мое имя.

А мне не нравится. Что я его произношу. И как. И что мне хочется произносить. И эти твои фразы. Глупые и дурные, а лезут в меня без спросу, вызывают… мурашки? Это же не от холода, я не намерен себя обманывать.

Кошмар… Я такой дуралей. Слишком удивлен самим собой, не замечаю, как начинаю качать головой: вторю своим возмущениям. А ты видишь все, ты все хочешь знать:

– О чем ты сейчас подумал?

О том, что ты меня погубишь.

– О смерти.

– Моей? – И улыбаешься. Я по голосу понимаю и вижу все тем же периферийным, как ты поворачиваешь ко мне голову.

– Своей.

Все еще слежу за шинами и механическими крыльями, генерируя быстро капитулирующий пар. А ты молчишь. Смотришь. У меня щека горит от давления твоих глаз. У меня все внутри горит.

От тебя.

Можешь сделать так, чтобы это прекратилось?

– Как долго ты был эльфом?

Не можешь. Упрямый. Тебе зачем-то все нужно знать. Неважно, что ли, что?

– Три с половиной века.

– Это не очень долго. Если сравнивать с твоим отцом.

– Верно, – киваю, чувствую, что рюкзак начинает съезжать, поудобнее забрасываю и снова цепляюсь обеими руками. – Совсем ничтожное число, которое я растягивал силой.

– Почему силой?

– Потому что остался один.

Один. Это не ноль. Но ближе к нему, чем все остальные.

– Что случилось с родителями?

– А что с ними обычно случается?

– Много чего, – спокойно принимаешь все мои словесные царапины.

– Верно. Вот и с моими случилось.

– Не хочешь говорить об этом?

Желание – только вспышка.

– Хочу, чтобы ты блеснул знаниями, Чон Чоннэ. – Через минуту может измениться. – Скажи мне, что такого значимого произошло в девяносто девятом году одиннадцатого века.

Ты, конечно, думаешь недолго. Ты, разумеется, знаешь правильный ответ:

– Первый крестовый поход.

Мне и не нужно помнить, что я чувствовал. Можно лишь пользоваться образами в голове: мечами, криками, огнем.

Умер Ибн Сина, мы ушли в Иерусалим.

Мы. У меня была очень красивая мать. С красивыми матерями размахивали не только мечами. У меня был очень решительный отец. Он убил мою красивую мать, а меня лишил сознания и спрятал. Когда я пришел в себя, у меня уже не было решительного отца.

– Неважно, эльф ты или человек. – Насколько мудр или сдержан. – Нам всем больно терять своих любимых.

Ты опять молчишь. Не отворачиваешься, а я пытаюсь не реагировать. Видеть птиц и рассматривать кусочки неба над рекой впереди.

– Как ты жил после их смерти?

А как остальные живут? Все живут? Или кто-то не может.

– Я не помню чувств, могу только сказать, как все было. Голые факты. Когда я о них говорю, кажется, что я хладнокровен.

– Что, если я все равно считаю, что ты самый чувствительный эльф, которого я знаю?

То ли подбадриваешь, то ли играешься.

– А ты знаешь много эльфов?

– Нет, – решительно так. – Но я читал Толкина.

Ох.

Снова машинально склоняю голову. И так же на рефлексах вздыхаю.

– Не вздыхай. – Твой пар врезается в пространство моего. Так же сокрушительно погибает. – Лучше скажи, во многом он был прав?

– Почти во всем, конечно, – я отвечаю и чувствую, как поднимается сильный ветер. Лезет мне под свитер, расталкивает нетрезвые хлопья, отбрасывая к стенам и окнам. – Толкин был умен, пытлив, хорошо знал скандинавский и кельтский фольклор, а откуда, ты думаешь, этот фольклор взялся? – Добирается до моих волос, сыпет пепельным песком на глаза. – И он, очевидно, в какой-то период времени был знаком с эльфом. Возможно, во время войны. Или после.

– Это… – это повод оставить меня одного, Чоннэ, – звучит как сенсация.

– Или как мое предположение.

– Знаешь, чего я не могу понять? Почему ты все помнишь? Это все могут? Эльфы, имею в виду. Это что-то вроде дара?

Знаешь, чего не могу понять я? Отчего ты такой неугомонный и зачем делаешь вид, что веришь всему, что я говорю?

– Это что-то вроде проклятия.

– То есть?

– Ты же читал Толкина, – напоминаю серьезно. – Должен знать, что бессмертие – не идеал. Эльфа может погубить великая скорбь или великая тоска. Он уязвим к физическим атакам, как и люди. Если его убьют обстоятельства, земной путь просто прекращается. – Как у всех. Обрывается. Отрезается. – Вечная же память при смертной жизни – удел тех, кто пренебрегает даром бессмертия. – Здесь мне нужно смотреть тебе в глаза. Оборачиваюсь. Подмигиваю, как это любишь делать ты. – Удел самоубийц.

Нужно ли быть чрезмерно драматичным, когда говоришь о суициде? Думаю, нет. Думаю, драмы будет предостаточно уже после него. И столько же до.

Ты разглядываешь мое лицо, рыщешь в глазах, наблюдаешь, как ветер перебирает пряди. А я смотрю за твоими. Смысла нет поправлять и убирать за уши. Им хорошо. Они свободны, веселятся.

– Ты убил себя? – уточняешь, а я думаю: как же странно все это.

Говорить про меня первого, сопоставлять со мной сегодняшним.

Эльф-самоубийца. Все странности вот с этого словосочетания. Отец успел научить меня выживать самому и лечить других. Я все время перемещался, зарабатывая на врачевании, но смерть все равно меня нагнала. Не так, как других.

Иначе. Числом и давлением.

Крестовые походы повторялись, детей продавали в рабство, люди умирали от болезней, названия которых в то время никто еще не знал. Отец говорил: все переменчиво, нравы меняются, и правила, и людская власть. И я все верил, что времена изменятся. Верил. Ждал. Как оказалось, пепел и трупы монголо-татар. Затем Черную Смерть. Два крошечных года из всех мучительно долгих, которые я выдержал.

Но тут не смог. Потерял всех близких друзей. Потерял веру в себя как врача. Не понимал, что это чума и что это вообще такое – ч у м а. Странное ощущение.

Несопоставимое с сегодня. Сегодня – это когда «не знаю» означает «узнать», «спросить», «найти», «зайти в интернет». А тогда «не знаю» почти всегда означало «бездействие» и «скорая смерть». Не было мест и вариантов, не было этого «куда-то», не было самого главного:

– Эльф ты или человек, надежду не наколдуешь.

А ветер дразнит, скачет, дурачится. Стискивает в объятьях. Щипается. Лямка сползает, я снова поправляю и отворачиваюсь.

Двор просторный, но кажется сейчас крошечным, сужающимся, предупреждающе негостеприимным. Вибрирует телефон, вынимаю, чтобы увидеть: это обновление в общем чате группы. Что-то про домашнее задание по антропологии.

– Сколько тебе лет?

Ты спрашиваешь сразу же, как я жму на блокировку смартфона и гаснет экран.

– Человеческих? – Поднимаю глаза, сжимая заледеневший корпус.

– Всех.

– Пятьсот шестьдесят пять.

Машинально склоняю голову к плечу – как мудрый пес, притворяющийся несмышленым щенком, – смотрю, жду, что ты мне на это скажешь. Нахмуришься или развеселишься.

А ты вынимаешь руки из карманов, натягиваешь длинные рукава на ладони и выдаешь почти сразу:

– Ты много кого убил за эти пятьсот шестьдесят пять лет?

Спрятал пальцы и ныряешь закутанными кулаками под мышки.

– Я участвовал в войне, – лови, упрямый человек. – И не одной. Так что много.

– И как с этим живется?

– У меня было много времени, чтобы свыкнуться и принять. В мире людей совсем другие уравнения. – Убираю телефон в карман и наблюдаю, как ты ежишься. Замерз. Даже нос выдает. – Иногда к убийствам склоняют сама природа и течение времени. Это не оправдание, но так проще ужиться с самим собой.

И это правда. Мало одной жизни, чтобы научиться мыслить. Мало даже тех, которые я уже оставил позади. Но можно попробовать освоить чувство вины. При должном усердии хватит трех.

– А скольких людей ты любил за эти годы?

И шмыгаешь носом. Что же ты за человек-то такой.

– У меня было много близких друзей, я всех их любил, – отвечаю честно. – Я это умею, если ты вдруг подумал, что любить нам не свойственно.

– Нет, – отмахиваешься, сбрасывая пряди волос со лба, – я хочу знать, сколько у тебя было тех, кого ты любил не так, как любят друзей.

Это самый легкий вопрос за сегодня.

– Ни одного.

Ты корчишь забавную гримасу – «ну да, конечно»:

– Это невозможно.

И снова пытаешься смахнуть движением головы челку. Только ветер – далеко не слабый противник: вынуждает все-таки вынуть руку из убежища, затем – указательный палец, зацепить наконец непослушные черные волны и разбить, спрятав за уши.

Понимаю, что улыбаюсь. Можно сказать, что дело в снисходительной иронии, с какой я готов отреагировать. Можно свалить на мое снисхождение в целом. Можно что угодно. Но лучше правду.

Правда в том, что я не улыбаюсь под действием какого бы то ни было снисхождения. Точно не так. Мне от своей же улыбки тошно и хорошо одновременно. Какая забава все это.

Все – это тема разговора и то, насколько обворожителен ты, когда корчишь свои гримасы и пытаешься разобраться с прической этими укутанными в рукава кулаками. У тебя широкие плечи, высокий рост и внушительный вид, но, если присмотреться, – а я делаю это давно и часто, – несложно заметить, каким трогательно волшебным ты можешь быть, чужой особенный человек.

– Для вас – да. – Пытаюсь убрать улыбку. Может быть, успешно. – Вы полиаморны. У вас вечно зашкаливает либидо и щекочется телесная необходимость. У эльфов другая природа. Мы влюбляемся, принадлежим и испытываем влечение лишь единожды и только к одному из представителей своего вида.

Мне нравится, как летят вверх твои брови и снова этот вид – будто тебя осенило:

– То есть вы как оборотни? Одна пара – и все?

– Я не знал и не знаю ни одного оборотня, но, насколько мне известно, до нахождения своей пары они могут желать других и утолять потребности организма, – я и впрямь хотел бы знать, как у них там все происходит. – У эльфов немного другая природа. Они не желают никого другого.

– То есть, – опять прячешь руки под мышками и странно как-то смотришь, – ты прожил шестьсот лет без… без интимной близости?

Не могу не оценить твою попытку заменить одно емкое слово на два деликатных.

– У людей самый высокий тип связи – кровный или условно родственный. – Стараюсь смотреть тебе прямо в глаза и не отвлекаться. Дурной подход. Словно в твоих глазах мне ничего не угрожает. – Поэтому вы всегда стремитесь к продолжению рода. Природа создала вас такими. А эльфов она задумала другими – долгожителями. Их первичные законы – от духа, не от тела. – Ты так смотришь пристально. Слушаешь. Я вижу. Каждое слово ловишь. От этого мне тоже хорошо и тошно одновременно. – Самый высокий тип связи для эльфа – брачный. У каждого фэа всегда есть аэф. Своя пара. Мы можем жить веками, равнодушные к половому влечению, пока не встретим кого-то… своего.

– Фэа – это дух?

И снова шмыгаешь носом.

А я перевожу взгляд на твою шею. Невольно. Замечаю россыпь мурашек – млечной тропой под воротник.

– Ты же читал Толкина, да, Чоннэ?

– Твоя пара может быть только среди эльфов?

– Да.

– Но ты ведь теперь человек? – И как-то мельком обводишь меня взглядом. Словно один мой внешний вид полностью разобщает меня с эльфами.

– Да, – смиренно признаю. – Но мое сексуальное самоопределение из жизни в жизнь показывает, что я не потерял эльфийской природы.

– В плане чего?

– В плане асексуальности.

Это одновременно: как ты снова приподнимаешь брови и прядь волос упрямо выбивается ветром, спрыгивая тебе на лоб.

– Ты не испытываешь полового влечения?

– Все верно.

А я говорил, упрямый человек, тебе не понравятся мои истории. Для вас, людей, они слишком. Скучные.

– Совсем? – и сам мотаешь головой, спрашивая.

– Совсем.

Ты даже волосы уже не поправляешь, только смотришь на меня во все глаза с этим своим раскрасневшимся носом. Когда ты удивляешься, у тебя ужасно детский вид.

– Но, может, ты просто, – высвобождаешь руки из укрытия и вертишь ладонью в воздухе – подбираешь слово, – грейасексуален? Тебя не все может возбудить и тому подобное.

А я вздыхаю. Наверное, получается разочарованно. Плечи поднимаются выше, а потом резко опускаются. Я поддеваю рукой вторую лямку рюкзака и надеваю его полноценно.

– Знаешь, что самое интересное? – Шаг назад непроизвольно, команда телу – расстояние. – То, что я рассказал тебе о жизни, смерти и самоубийстве, а разговор все равно перетек к теме секса.

Ты мотаешь головой. Наверное, хочешь меня перебить, возразить, оборвать. Только я закончил, Чоннэ. Глазами. Вздохом. Тоном. Заканчивать несложно, когда нет начала.

У тебя получается даже моргать трогательно, растерян немного, возможно, думаешь, что сказал что-то не то, скатился, лажанул. Я вижу, как ты смотришь. Но откуда мне знать, что ты думаешь этими своими глазами? Этими ресницами и интервалами взлетов и падений? Этой азбукой Морзе собственной точки зрения.

Ты обворожителен, но дело ведь не в обаянии? Я достаточно мудр, чтобы не поддаваться таким чарам. Мне не очень по душе ваша разновидность любви с ее кратковременной дешевой магией. Она похожа на остатки конфетти на асфальте наутро после Дня Независимости.

– Если дело с самого начала было в желании со мной потрахаться, это твоя самая бесперспективная задумка. – Я разворачиваюсь к дверям, а ты молчи и слушай. – Делай лучше то, что делал. Клей первокурсниц, ходи с парнями в стрип-клубы и пачкай свои губы.

Уйти несложно. Нужно развернуться и скрыться.

– Итан, подожди!

Так и делаю. Оставляю тебя на холоде, который ты совсем плохо переносишь. Оставляю я. Решение принимаю я. Последнее слово – за мной. А чувство внутри – предатель. Скребет, оставляет полосы от ногтей, лезет к ушам по всем внутренним лестницам и шепчет то же, что и небо каждую ночь:

Ты

уже

убит.

6

Иногда мне все еще кажется, что времена вот-вот изменятся, повернутся другим углом и высосут ту часть свободы, которую я так ценю. Без которой я жил слишком много и часто.

Утром всегда немного страшно. Просыпаюсь и прислушиваюсь: что там. За стенами и окнами, какие правила, что за нравы. Вспыхнула революция последних, пока я спал? Надо ли теперь печься о выживании? Скрываться? Молчать? Стараться быть незаметным? Какие правила у этого дня?

Я все еще могу взять в руки умную машину и спросить все, что хочется? Сегодня мне очень хочется узнать, кто правил в Норвегии в тринадцатом веке. Потому что не знаю ответа.

В Норвегии никогда не был и за все жизни так и не выяснил, как дышала или задыхалась эта страна. Сколько в ней утонуло, сгорело, родилось заново. Кто стоял над людьми и давился под ними.

Утром я спрашиваю себя: у меня все еще есть возможность? Или «не знаю» опять означает смерть?

Если спросить, какое изобретение мне кажется величайшим за пределами медицины и важных для физического существования вещей, я, наверное, скажу «интернет». Скучно говорить о грязи и ерунде, появившихся впоследствии, пресно и истрепанно. Неинтересно. Самое важное – видеть плюсы.

Всегда видеть. Мне, возможно, их наблюдать проще, чем тем, кто не знал жизни без Всемирной паутины. А я вправе считать интернет магическим артефактом и думать о нем лучше и больше остальных. Сегодня, если ввести в поисковике «Кто правил в Норвегии в тринадцатом веке?», не получаешь с лету конкретного имени.

Это мне нравится больше всего. Выкрутасы истории человечества, в которых даже в век быстрой еды, ввода и реагирования все равно надо копаться. Мне нравится, что не на все есть запрограммированный короткий ответ. Такой, когда интересуешься, «как получить зеленый».

«Зеленая краска получается смешиванием желтого и синего цветов». Здорово.

«Кто правил в Норвегии в тринадцатом веке?» Вот ссылки, читай, понимай, думай.

Потому что в Норвегии в это время власть не ассоциировалась с одним человеком. Там все решали, толкаясь и конфликтуя, кто же должен выбирать королей – бог или люди. Делили, ворошили, провоцировали гражданские войны и никак не могли разобраться, кто же круче. Монархия – духовенства. Духовенство – монархии.

Сегодня мой понедельник начался с того, что и всегда, – я проснулся и посмотрел на соседа. Он, уже одетый, сидел на просторах интернета с ноутбуком на коленях и крупных наушниках на голове. Не знаю, чем он всегда там занят так рано, но занят, и это главное. Для меня это благое сегодня.

Поэтому я чистил зубы и думал о Норвегии.

На стекле в ванной комнате у нас тринадцать черных точек в основании. Это тринадцатый век. Моя попытка отвлечься от неприятных ощущений и искусственно расшуметься в собственной голове.

Шумы. В самом начале люди говорят тихо, но звучат громко – шумно: подсознательно всегда хотят, чтобы обсуждаемый слышал, что о нем думают.

А я слышать умею отлично. Так что знаю, что меня считают эгоцентриком, не способным допустить, будто есть еще чье-то мнение. Этим тут объясняют отрешенность и скупость во взаимодействии с окружающими.

На курсе социологии учится Майлз Элджо – парень по кличке Мерлин. Он покрывает гелем волосы, носит длинные черные плащи и красит губы блестящей черной помадой. Он занятный и очень, очень самодостаточный. Ему ничего не мешает иметь уйму знакомых со всего студенческого потока и вполне обозначенный круг друзей.

А Эльф с философско-психологического совсем другой тип.

Так они говорят. Bizarre. Самое частое слово в коротеньких разговорах за спиной, которое я слышал на языке этой страны.

Он чудаковатый.

С ним никто не общается.

У него отменная память.

Он дает емкие ответы.

Странно смотрит.

Повсюду бродит, как привидение.

Он повернутый толкинист.

У него татуировка на шее с правой стороны.

Это слова на искусственном языке эльфов, разработанном Толкиным, погугли!

Люди отчего-то очень любят думать громко. Во всеуслышание.

А мне нравится молчать, когда ничего не спрашивают. В народе у молчания гораздо больше шума. Но с годами я перестал молчать, и мне понравилось говорить, если и когда начинают спрашивать. Когда люди не понимают, кривят лица и больше не связываются.

Я избегаю ощущения превосходства, просто сохраняю статус-кво и привыкаю к расстоянию. Радуюсь, когда можно отпугивать рассказами и особенностями своей сути. И вопросам, которые заканчиваются быстро из нежелания знать ответы. У меня лишь истории о смерти и кратком миге рождения. Никаких увеселительных баек, бурных романов, жарких ночей или холодного пива по утрам. Я чудаковатый, но для людей все равно скучный.

У них шумная природа. Они любят тишину лишь условно. Для чего-то. Сна, работы, кино. Не условно – единицы. Маленький процент. Такие, как говорил отец, когда-то в прошлых далеких жизнях были эльфами. Не самоубийцами с вечной памятью, как я, а ушедшими в сильной тоске или скорби, погибшими естественной смертью. Теперь не помнят, кем были тысячи лет назад, но остатки эльфийской натуры всегда сохраняются в ростках и стеблях перерождающихся душ.

За все время я встречал таких очень и очень мало – чем громче мир, тем меньше тяготеющих к тишине. И это не естественный отбор. Всего лишь очередной пример того, как природа пытается заботиться о тех, кто живет с ней бок о бок.

Ты ведь тоже пример того, как она пытается заботиться. Не о человечестве – тогда бы она сделала тебя женщиной – а исключительно обо мне. Не знаю, учитывает ли она мое несогласие, мое отторжение, мое ощущение. Мою борьбу.

Понимает ли, что я думаю сегодня о Норвегии, чтобы не думать о тебе? Ты же олицетворение шума, Чон Чоннэ. Тебя все зовут Джей. Тебя зовут. Громко. Я много раз слышал. Ты зовешь других с тем же шумом и даже спишь так, что вокруг вибрируют воздушные вихри и появляется ощущение, будто гремят вагоны.

Гремят у меня внутри. Такой шумный человек рано или поздно устанет от тишины. Согласно наблюдениям, рано. И это хорошо. Мне хватает мудрости помнить, что это удача – закончить раньше, чем станет поздно.

Сегодня я сижу в библиотеке и читаю о Норвегии, чтобы напомнить себе, что единственное существо, которого никогда не будут утомлять мои ответы, это я сам.

«Riksmotene» означает государственное собрание, если верить сайту с подробным описанием всех этапов норвежской истории. Эти собрания возникли в одна тысяча пятьдесят втором году с одобрения и короны, и духовенства, чтобы стать местом утверждения законов, политических событий, внеш…

– Привет.

Разве это не предательство – когда тело реагирует перекатной волной сверху донизу от шести букв, разодетых твоей воздушной униформой? Очень похоже на чувство, которое сковывает в момент, когда мачта корабля-аттракциона поднимается на самый верх. Говорят, это называется «дух захватывает».

Красиво.

И страшно. Тело отдать – одно. Пустить к сути, сдаться без паролей и противостояния – другое.

– Привет, Чон Чоннэ, – щебечешь, наклоняясь совсем близко, кутаешь в палантин, сшитый из звуков и древесины одеколона, – которого все зовут Джей.

Наглец. Подсказываешь реплики, словно я их забыл.

А я не забыл. Я не хочу помнить! Что ты опять здесь делаешь? Это самый дальний из столов во втором отделе библиотеки. Зачем ты снова не соблюдаешь правила личного пространства? Впереди же, прямо напротив, три свободных стула, сядь и сиди! Не говори, делай что-нибудь. Живи. Меня не касайся.

Что ж ты никак не поймешь ничего?

– Что-то случилось?

Наверное, прочел по лицу. Случилось.

Ты.

– Итан?

И опять наклоняешься, чтобы заглянуть мне в лицо. Экран телефона давно погас без прикосновений, а я все гляжу в него, вижу отражение и все-все чувствую. Понимаю, что внутри опять гремят вагоны, пар и гудки, как у старых паровозов. Или кораблей, приходящих из дальнего плавания в порт под свист встречающих.

Это радость. Яркая и осознанная. Я был уверен, что ты больше не сунешься. Что закончил. Рано. Как и положено.

Я же знаю: ты любишь секс. Слышал, понимаю, чувствую. И говорю: я никогда не буду с тобой спать. Ни с кем не буду. И ты же услышал. Ты же в пятницу после разговора не поехал до Хингама, чтобы как обычно следовать за мной по пятам. Так почему ты сидишь тут? Почему ты еще не все!

Думаешь, мне хорошо? От этой щекотки в животе, пузырей в груди, от этой радости с ее желанием вырваться, показаться на поверхности – улыбкой, сиянием глаз, неусидчивостью, восторженной речью.

Быстрее говори, что хотел. И иди прочь, наглый суетливый человек.

– Итан? Эй…

– Зови меня как все, – это вырывается, пока я кладу телефон на стол. Прежде чем на тебя смотрю.

– Я не все. – Звучит очень серьезно. И, может, немного строго. Вынуждает посмотреть, повернуть голову.

А ты ловишь мой взгляд и улыбаешься. Победно.

У меня чувство появляется, будто… будто ты знаешь меня как облупленного. Это не так, но очень часто я смотрю тебе в глаза, а там как будто карта.

Карта всего меня.

– Ты занят?

– Да.

Осматриваешь стол, мой закрытый рюкзак на подоконнике:

– Чем?

Черные рваные джинсы, такого же цвета рубашка в серую клетку, заправленная небрежно и кое-как. Один край свисает, другой задыхается в плену крупного ремня.

У моих пальцев все то же самосознание – им хочется дотянуться и поправить, одернуть, чтобы было гармонично. Хочется потрогать ткань, узнать, какая она на ощупь, что ты чувствуешь кожей, когда в нее одет.

– Учусь.

– Ммм. – И поднимаешь свой рюкзак с колен, чтобы разместить на столе – располагаешься. – Ты тут уже больше часа сидишь, самое время передохнуть.

– Меньше, – спорю машинально. Еще ты будешь делать вид, что знаешь, где я, когда и что делаю. Не перегибай.

Вынимаешь смартфон из переднего кармана, слегка выгнувшись и откинув торчащий свободно край рубашки.

– Пришел в четырнадцать сорок, – жмешь на кнопку блокировки – подсвечиваешь экран, – сейчас шестнадцать ноль три, – и подмигиваешь с очередной победной улыбкой, – больше часа.

Уже был здесь, когда я пришел? Я спрашиваю глазами.

Ты вздыхаешь. Кратко барабанишь пальцами по темной поверхности стола и трясешь коленкой. Вид у тебя такой, будто решаешься на что-то.

– Мне, – немного опасливо щуришься и смотришь, не поворачивая головы, – докладывают, где ты. – Неуверенно так, полувопросом. Таким прощупывают почву, когда не знают, каких ждать последствий. – Если вдруг где-нибудь увидят.

Как бы ни была натренирована моя мимика, с каждым разом управлять ею все сложнее. Брови подскакивают буквально машинально. Не из бурного удивления, потому что его нет. У меня такое чувство в отношении тебя, будто… я могу и способен принять любые твои стороны.

– Докладывают?

Киваешь очень самозабвенно. И смешно. Потому что похож на ребенка, который кивает часто-часто, чувствует, что ему сходит с рук, уверяет, что больше никогда-никогда.

– И кто доложил в этот раз?

Ты разворачиваешься.

– Анна! – зовешь, поднимая руку над головой, показываешь кому-то большой палец.

Смотрю через плечо в гущу деревянных стеллажей и вереницу однотипных столов со встроенными настольными лампами, узнаю твою близкую подругу за одним из таких. Тебе в ответ она демонстрирует жест «окей» и прикладывает палец к губам – не кричи. Ты уже оборачиваешься обратно ко мне, а я продолжаю смотреть.

На то, как аккуратно она поправляет пальцами волнистые пряди, стриженные под каре, за острую форму ушей и ловит мой взгляд своим всего на миг. А после – обратно в конспект, покачивая карандашом меж пальцев. Будущий социолог с вечно прямой осанкой, повадками аристократов и умением одеваться так, что рядом с ней самому себе можно показаться жутким неотесанным неряхой. Когда ходит с тобой в кафе, она пьет американо из крошечной кружки, не признает углеводов, ест лишь овощи и все заменяет соей.

Я подслушал и знаю, что вы с друзьями как-то приезжали на Рождество к ней домой в Филадельфию. Выяснил, что у нее в семье все вегетарианцы. Непримиримые. В тот раз вы уезжали жутко голодными, а Лиен забыл свои палочки, их ему потом отправляли почтой. Потому что «любимые и все-таки драгоценные».

Мне казалось, вас с Анной связывают отношения не совсем дружеские.

И на что свалить очередные крошечные воронки, сужающиеся где-то в районе моей груди? На чье самосознание? Пальцев? Они сжаты на коленях.

Когда разворачиваюсь обратно к столу, понимаю. Со стороны, наверное, выгляжу напряженно и глупо. Немного разочарован.

В самом себе.

Сколько жизней нужно прожить, чтобы быть сдержаннее и равнодушнее? Еще восемь? Сколько мне вообще жить. И как дальше-то? Теперь.

Когда…

– «Любовь, секс и Лос-Анджелес».

Ладно. Принять в тебе могу все, но удивляться не устану.

– Что? – И разжимаю кулаки, подношу к лицу, гремя браслетами, чтобы убрать волосы ладонями назад и выдохнуть. На мне сегодня бежевая рубашка к классическим брюкам. Всё из легкой ткани, тонкое, а я чувствую, что готов вспотеть. Пытаюсь сменить позу, опереться локтями о стол, попробовать расслабиться.

– «Бабник». – Вынуждаешь повернуть к тебе голову. Сидишь свободно, расставив ноги и разложив локоть на столе, опираясь для удобства – почти лежишь. – «Жестокие игры», «Больше, чем секс», «Голая правда». – Левая рука в воздухе, поочередно разгибаешь пальцы. По одному на каждое… название. Это пять. Теперь начинаешь заново. – Все серии «Красавчика», «Казанова», «Правила съема: Метод Хитча», «Любовь и другие лекарства», …девять.

– Считаешь правильно. Дальше?

– Это фильмы, в которых так называемые бабники доказывают, что могут влюбиться и быть верными кому-то одному.

Ох. Ты серьезно?..

– Ты смотрел все эти фильмы со странными названиями?

– Все выходные и вечер пятницы.

Значит, серьезно. Что я должен чувствовать, слыша такое? Должен ли я?

– Так ты бабник? – И откидываюсь на спинку стула, сложив руки на груди. Как будто весь под контролем. И не думаю о том, каково это – лежать с тобой рядом в темноте и смотреть кино.

– Нет, но мне кажется, у тебя сложилось такое впечатление.

Я вздыхаю, прежде чем ответить:

– Ты не бабник. Ты человек. Можешь и будешь менять партнеров в жизни и постели.

– А не слишком ли это обобщенно? Всех под одну гребенку? – Сцепляешь обе руки в кулак, налегаешь на стол и очень пытливо смотришь. Словно экзаменатор. Будто априори знаешь этот предмет лучше меня. – Ты что, за восемь жизней не видел, как один человек был верен другому от начала и до конца?

– Видел, – киваю. – Но до этого другого была куча попыток, на которые этот один оказался способен.

– Мы не эльфы, Итан, – кратко мотаешь головой. Серьезно. – Нам природа не дала всех тех барьеров, которые есть у вас. Мы такими созданы. Ну, как в песне.

Я не успеваю уточнить какой, как ты выпрямляешься, меняешься в лице и жестах и начинаешь…

петь?

– Kissing strangers, till I find someone I love, – ведешь плечами якобы под ритм, пытаешься этот ритм сохранить, – till I find someone I trust. Open heart, open mind, – и щелкаешь пальцами, ты щелкаешь пальцами при каждом волнообразном движении плеч, – never know who you’ll find… Kissing stra…[4]

– Джей, бля!

Кто-то позади кричит скандально, и ты прерываешься.

– Я закончил! – Руку в воздух открытой ладонью кому-то куда-то позади – мол, все нормально, все в норме, не кипишуй. А глазами – в мои. Неотрывно. Опять серьезно. Словно не пел дурачком, едва попадая в ноты. – Понимаешь, Итан?

– Понимаю, – со стороны пытаюсь выглядеть совершенно не впечатленным. Делай, что хочешь: пой, танцуй, ползай. Я равнодушен и принципиален. Себе на пользу. И тебе тоже. – Только не хочу.

– Не хочешь что?

– Понимать.

Ты смотришь на меня как-то странно. Как будто что-то решаешь, анализируешь, складываешь сложные числа. Мы так с полминуты. Глаза в глаза. Зачем-то.

А потом я отворачиваюсь и тянусь к смартфону, снимаю блокировку, вспоминая о Норвегии. А в голове вопрос не о тринадцатом веке. Мне хочется знать об этом. О том, как выгляжу в твоих глазах. Скажешь?

Видно, что у меня пальцы отдельно от общей центрально-нервной? Что они, будь их воля, уже бы прикоснулись к твоим волосам, заправили рубашку так же идеально, как мою с утра, прошлись невесомо по ряду ресниц, ощутили щекотку. Видно по мне, что у меня пальцы вышли из строя, Чоннэ?

– Ты никогда не целовался?

Да что с тобой такое? Ты все системы мне сломаешь. Погубишь. Я истлею и буду пахнуть гарью. Вот сейчас пружины в животе. Что это? Гайки отлетают под напором давления. Утопишь, а не сожжешь?

– Это мой вопрос на сегодня, – объясняешь, когда я снова смотрю в твои бесстыжие глаза узурпатора.

– Нет.

Нет.

Нет.

– Ни с кем?

– Предыдущего «нет» недостаточно?

Теперь я смотрю пытливо. Отведешь взгляд? Что ответишь? Ну, давай, человек, что у тебя по сценарию в таких скучных случаях? Я всегда помню, что ты жутко упрямый. Но иногда забываю, насколько непредсказуемый:

– Не целуйся.

Наверное, у меня приоткрываются губы, потому что я машинально хочу что-то сказать. Даже не подумав. Даже воздух набираю, это ведь как вызов, как аварийный отклик. Но ты перебиваешь даже мое молчание:

– До меня никого не целуй, – разжевываешь. – И после тоже. Хочешь на колени встану?

– Не хочу.

Мой ответ резкий. Быстрый. Надстрочный.

– Итан. – Прекрати звать меня по имени. Пожалуйста. – Я очень серьезно.

По-моему, ты не врешь.

По-моему, у тебя глаза сейчас меня выжгут. Все-таки это будет огонь. Не вода. Но я буду пытаться вынырнуть в любом случае. Отталкиваясь от напускного спокойствия и твердого ума:

– Значит, Колумб?

– Что? – Улыбаешься. Ведь звучит забавно.

– Ну, знаешь, мужчины, которых возбуждает факт того, что они будут первооткрывателями. С врожденным духом соперничества.

Ты расплываешься еще больше в этой откровенной улыбке. Потираешь нос и мельком смотришь по сторонам в попытке себя отвлечь и не рассмеяться больше.

– Ну, так к какой группе тебя отнести? – Мне нужно прервать эту смешливость.

– К ревнивым собственникам. – Улыбка теперь другая. Как у тех, кто улыбчивым только притворяется. – У тебя они под каким номером?

– Предпоследние.

– А кто в самом конце?

– Психопаты.

– Так себе соседство, но я безропотно смирюсь, – склоняешь голову и смотришь как будто исподлобья, – если ты ни с кем больше не будешь целоваться.

– Занятно. – Вообще нисколько, просто я дурею, и мне нужно защищаться. – Ты думаешь, я хочу, чтобы мои губы стали похожими на твои? Сколько чужой слюны на них побывало? Сколько зубов их кусало?

– Занятно, что ты осуждаешь меня за активность. – Правда занятно или ты имеешь в виду что-то другое? – В то время как мне и в голову не пришло судить тебя за патологическую пассивность.

Ох. Что-то другое, не такое уж и неожиданное. Какая прелесть, Чон Чоннэ. И какая жалость.

– Патологическую, – я же могу уточнить с крохотной тенью печали в уголках губ, – пассивность?

Ты мне ответишь? Нет. Прикрываешь глаза. Чертыхаешься.

– Итан, я не это им…

– Я только что дорисовал твой психологический портрет, Чон Чоннэ. – Слушай теперь меня. – Думаю, ты считаешь, будто отсутствие сексуального опыта и личной жизни индивида доказывает его несостоятельность как личности. – Тихо, не перебивай, не набирай воздух в легкие. – А если этот индивид скажет, что это его осознанный выбор или особенности самоопределения, и при этом будет по общим меркам не особо привлекательным, ты обязательно подумаешь, что его попросту никто не хочет, не клеит и не добивается, а значит, эта позиция – всего лишь прикрытие.

– Итан, я…

– …посредственный, заурядный и законсервированный представитель рода человеческого, с которым я точно не хочу связываться.

– Итан!

Вау. Ты только что повысил на меня голос. Это как хлопок ладонью о стол, которого не было. Сердишься. Я вижу это в глазах.

Вау.

– Стой! – Вскакиваешь вслед за мной, когда я забираю телефон с рюкзаком и направляюсь к выходу по проходу между столами. – Итан, остановись!

– Джей!

Все тот же голос возмущенно пытается до тебя дотянуться.

– Итан! – А ты не слышишь как будто. Только зовешь и следуешь за мной по пятам, спускаясь по лестнице. – Я ошибся, черт возьми! Я хотел сказать «врожденная», выбрал не то слово!

Мне так хочется рассмеяться.

– Хуже отговорки я не слышал.

Вместо этого забираю ярко-синее пальто из раздевалки и надеваю, стараясь не торопиться. Стараюсь. Выглядеть нисколько не задетым лично.

– Ты думаешь, мне легко с тобой разговаривать? – Вырастаешь передо мной у дверей.

– Как ты собрался будить меня поцелуями, если не способен вытерпеть обычный диалог?

Вот это ляпаю, не подумав. Просто задребезжал в голове наш первый разговор. Твой первый вопрос про мой день рождения. Твоя первая дерзость – наглая убежденность в том, как все будет.

Ты замолкаешь на секунды. Наверное, на моем лице написано, насколько неудачной я считаю свою же собственную реплику. Замечаю, как ты прижимаешь куртку к груди, придерживаешь рюкзак за лямку. Чувствую, как смотрит на нас охранник.

Включаюсь снова. Огибаю тебя, почти не задевая плечом.

– Мне трудно разговаривать с тобой в другом смысле, – говоришь мне уже в спину.

– Патологически трудно? – не удерживаю в себе язвительность, нажимаю на дверь, выпадаю в мороз и скупость января. Пахнет свежестью, сладкими духами и сигаретами.

На крыльце человек пять, курят трое. Один из них Юнин – в углу – по центру между серым камнем стен и чернотой отражающих дверей библиотеки. Пуховик у него тоже черный. Застегнут до предела.

Шум, который мы производим, заставляет всех смотреть. Поверх дыма и съедаемой бумаги. Все лица мне знакомы, я мог бы назвать имена и все, что успел о них увидеть или услышать, но забываю. Напрочь. Все падает назад фоном, когда я понимаю, что ты наглее, чем мне казалось.

Твоя ладонь прямо в моей. Пальцы сжимаются поверх, не оставляя кислорода. Телу – покоя.

Меня разбивает каким-то импульсом. Может, это как молния. Как тот же захваченный дух. Прямо от твоих пальцев – они вроде щипцов для аккумулятора – сигнал мне повсюду. Главное: к инстинкту самосохранения. Он бьет по щекам, помогает выдернуть руку и отступить подальше.

– Видишь? – Ты дышишь часто. Пар не успевает пропасть, пополняясь новым. – У меня потеют ладони, когда я говорю с тобой, понимаешь? Я, может, в себе уверен, но, блядь, Итан. Когда ты оборачиваешься и смотришь мне в глаза, у меня тысяча и одна возможность накосячить. – Ты на нижних ступеньках, преграждаешь путь, смотришь снизу вверх… слишком. Не нужно так смотреть! – Я действительно имел в виду «врожденная», клянусь. У меня вообще проблемы с этими двумя словами. Я до двадцати считал, что они синонимы. Итан. – Хватит. Прекрати. Я же могу видеть цвета твоего голоса, я же могу вместе с ними растаять, как ты не понимаешь? – Я сейчас просто лажанул. Конкретно. Но у меня и в мыслях не было тебя задеть или обидеть.

Лажанул не ты, Чоннэ.

Лажанул я. Еще тогда, в начале первого курса, когда увидел, как твои сапоги стучат по ковру на пороге – стряхивают снег. В тот самый момент, когда не успел даже лица увидеть, а уже все понял. По звукам шагов.

Странное ощущение. Как оно называется? Когда ты шагаешь, а я вижу цветные пятна на месте твоих следов. Я же по ним пошел, как изгнанный ребенок по камням и хлебным крошкам. Только с одной разницей: заранее зная, что прогонят. Дошел до порога и вовремя затормозил.

Лучше в окна смотреть за тобой и у двери подслушивать. Я так два года топчусь. И делаю все правильно.

– Я посредственный и заурядный, но не идиот. – Знаю. Знаю. Прости меня, ладно? Мне нужно было обороняться. – Я бы к тебе не сунулся, будь в моей голове все настолько плачевно.

Ну почему ты такой. Ну откуда ты взялся! Пожалуйста, не переступай порог. Не выходи из дома. Я же о тебе забочусь тоже.

– Вот и не суйся, – мне несложно это сказать. А пальцы сжимают лямку рюкзака до боли в костях. Но кто виноват, что они сами по себе. Да? – Не нужно, Чоннэ. Пожалуйста. – Не смотри так! – Оставь меня в покое и не подходи больше.

Это требует сил – обойти тебя и спуститься.

– Почему? – Чувствую, как в спину врезается твой отчаянно высокий тембр. – Я хочу понять, почему не я! Слишком посредственный? Слишком… грязный? Что именно?

А там же люди. И в основании лестницы тоже. Час популярный для Мьюгара. Час громкий и тяжелый для меня. Для тебя, оказывается, тоже.

Знаешь, я ведь совсем не думал, что могу обидеть тебя своим поведением. Считал, ты отходчивый и легко отпустишь любое мое слово. А теперь по глазам вижу, что ошибался. Не рассмотрел все-таки тебя всего, да? Самоуверенно думал, что ты у меня на ладони. Понятный, вышитый наружными нитками, раскрытый всеми страницами.

А теперь в словах чувствую. В их цветах – оттенках серо-голубого и мрачно-черного. Вижу слишком ярко, и лучше не оборачиваться. Прости, пожалуйста, ладно? Меньше всего мне хотелось тебя обидеть.

Я же защищался, ты веришь? Всего-то оборонялся. Мне ведь… я же понятия не имел, что моя защита – для тебя может быть атакой. Если б знал, молчал бы.

– Ты читал сказку о Гензеле и Гретель? – Волосы налетают на глаза, когда я слегка оборачиваюсь и смотрю поверх плеча сквозь их белую паутину.

– Читал, – твой ответ отчаянно машинальный.

Хорошо. Это очень хорошо.

Тогда должен понять:

– Потому что я ведьма в пряничном доме.

Ты зайдешь добровольно. А дальше – знаешь: я захочу тебя съесть, ты сбежишь,

я сгорю дотла.

Всё.

7

У меня было две жизни в алых красках истоптанной земли, и их я помню хуже всего. Рефлексы и инстинкты правят, бросают, управляют руками и ногами, и, если живой потом, осознание такое чужое, будто происходило с кем-то другим. Или приснилось.

Война – это песня о маленьком бизнесе, который постепенно расширяется. Глобализируется. Вышибалы с убийственными голами и грандиозными наградами. Смотришь, дышишь и ждешь. Врага или смерть. Доход или убыток. Падение или взлет. Мелодия начинается заново.

Я часто путался. Как новичок с педалями: где тормоз, где газ. Когда бежать, когда затаиться. Забывался.

Иногда трусил. Все трусят хоть немного, а потом – в точности как в «Алом знаке доблести» – что-то подстрекает. Заклинание мышц и костей. Разбивает магию мысли и психических откликов просто вдребезги и кидает ядром вперед, а чувство такое – абсолютный цинизм смерти – «будь что будет, я пытался».

Меньше всего боишься смерти, больше всего – боли. Выше всего – пропустить конец. Не увидеть. Я боялся.

Так бы не вспомнил, если б не разговоры. Лица стираются, языки без употребления, разумеется, тоже. Но мозг умен: кем бы я ни был, я понимаю. Перевожу в голове.

Когда я родился в Швеции, у меня был друг. Сосед, с которым прошла вся моя война. Он постоянно болтал о том, что терпеть не может запах мокрой земли и будет только рад, когда перестанет его чувствовать.

А я говорил о неведении. Как я узнаю после смерти, чем кончилась война? Эта или следующая? Я же все-все пропущу. Это расстраивало.

А потом я научился вспоминать, что лет эдак через сто пятьдесят смогу, наверное, узнать. Новости же научились распространяться по миру быстрее, чем раньше. Тем для разговоров становилось больше. Люди из-за этого менялись. Иногда в них просыпалось крошечное чувство собственного достоинства. Даже у низших сословий, не знающих отдыха. Только сейчас я точно осознал значение фразы «знание – сила».

Это же повсюду. В том числе и сегодня.

Образованный человек чувствует превосходство над необразованным. А хранитель тайны перед человеком неосведомленным всегда самую малость напыщен, чуточку властен и немного самодоволен. А уж если простой народ узнавал то же, что знал непростой, настроение менялось, общий дух красился уже другими красками.

Удивительно, но те же я видел среди войны. Цвет темного золота, расплавленного на сильном огне. С переливами и тягучестью карамели. Краска командного духа. Из века в век одна и та же. Такая же, когда все твои друзья собираются вместе. Этот же оттенок на любой вечеринке. Странно, да? Такие разные процессы, а цвет один.

Потому что он привязывается природой. А она видит сумму пятен, смазывает в одно. Так ей легче в нас ориентироваться. Понимать хоть немного. Она же немного психопат. Приглядывается к тем, кого не понимает, запоминает их мимику, реакции, модели поведения. Записывает, структурирует, чтобы влиться, чтобы уметь подыграть.

Надеюсь, ты знаешь, что она схлопотала этот диагноз много веков назад далеко не из-за непостоянства планеты и контроля, которого ей не хватало? С этим она жила тысячи лет. Психически нездоровой ее сделало человечество.

Я всегда люблю ее, но когда-то считал немного глупой, раз, терпя столько неудобств от человека, она всякий раз провоцирует его на продолжение рода. А потом сообразил: это не глупость, это наркозависимость. Вы – ее коктейль из экстази и кетамина. Чувство эйфории и частичная потеря памяти. Природа вас любит и ненавидит одновременно.

Если ей придет в голову изменить атмосферу или заполнить мир водой на все оставшиеся проценты, она даст вам другую дыхательную систему или отрастит жабры. Вы ей нужны. Она заботится о вас.

То есть, по сути, о себе. Так? Вы все тут такие, правда? Забота о других – все равно забота о себе. Проанализируй любую храбрость или доброту – и ты поймешь. Смысл вашего пути на самом деле мало отличается от эльфийского. Просто вы никак не поймете. Ты непонятливый тоже.

Песня начинается заново.

Ночь сегодня какая-то странно теплая, мое любимое синее пальто нараспашку, и голова ничем не покрыта. Белый серпантин вяло снует из стороны в сторону под легкий почти незаметный ветер. Сегодня луна неполная. Видно лишь месяц и рядом с ним всего одну звезду.

Небо темнее моего пальто, но ярче глаз; пахнет сырой землей, напоминая о ночах, совсем на эту не похожих. Ночах размером с жизнь. Тех, после которых утро не гарантировано.

Под моими лакированными сапогами хлюпает мокрая трава, и я вышагиваю, расставив руки в стороны, словно живой самолет. Крен медленно-медленно под техно-отзвуки в ушах.

Сегодня Daft Punk. «Son of Flynn».

Под нее я всегда в будущем. Технический прогресс куполом кроет весь земной шар. И я здесь – в одной точке – возможно, всего лишь симуляции. Проекция. А настоящий – где-нибудь на самом высоком этаже здания с панорамными окнами. А может, нет. Несложно представить летающие машины на небесном шоссе.

Задираю голову и смотрю: наверху точная копия автомагистралей снизу – шесть полос, по три в каждую сторону. И голубое свечение неоновых светофоров. Час поздний, небесных машин так же мало, как наземных, и светофор мигает желтым – условным зеленым.

А я – повсюду. Где проекция, где настоящий, никто не знает. Даже я сам.

Песня начинается заново.

Я ухожу неторопливо, шагаю уже по асфальту, выйдя за пределы общественного парка. Сегодня людей особенно мало. А может, дело в мелодии. Она уносит в другую реальность, и с этой труднее держаться внимательно.

Ты очень упрямый. И только самую малость послушный. Четыре дня после библиотеки не приходил ночами, не поехал в пятницу до дома. Я тебя отстегнул.

Я обрадовался. Чушь. Но зачем тебе об этом знать? О том, какие ростки у твоих семян. Не жидких, конечно, такие во мне не уживутся. Речь о других, воздушно-капельных, которыми я успел надышаться. Зачем тебе об этом знать? Часах, которые я трачу на выходных, чтобы уничтожить злость и ненависть. Все это только мой удел. Мой, Чоннэ. Ты слышишь?

Видимо, нет, раз с понедельника все начинаешь заново. Опять. Я же попросил. Я сказал оставить меня в покое. Мне пришлось приходить в себя все выходные, чтобы снова настроиться на обыденность, лишенную привязанностей. Я потратил в общей сложности сорок восемь часов.

А ты? Какие у тебя оправдания, какие жертвы? Я тебе не нужен, просто поверь. Твое упрямство доставит только неприятности. Нам обоим. Слышишь?

Видимо, нет, раз опять приходишь ночью, стоишь в тени, заселяешь футбольное поле, лишаешь одиночества. Едешь со мной домой во вторую пятницу. Я замечаю, встаю и ухожу дальше, из вагона в вагон, а ты все понимаешь, знаешь, что я заметил, а все равно упрямо за мной – по следам. Последний вагон, и ты в одном конце, я – в другом. И так – в сцепке взглядом – до моей остановки. Дальше ты не пошел. А я не обернулся.

А сегодня не обернуться уже не могу. Ты моя погибель, и власти надо мной в тебе теперь целые цветочные поля. Срывай и собирай букеты. Хочу, чтобы они быстрее завяли.

Я останавливаюсь недалеко от автостоянки. Просто торможу – и все. Впереди тротуар с закрытыми магазинами и желтые пятна четкого ряда фонарей. Я знаю, что позади – метрах в пятнадцати – ты тормозишь тоже. Покрываешь татуировками спину, как и два часа бездумных полетов по парку, пока ты держался неподалеку. Наверное, будь твой взгляд кистью, на синем пальто сейчас уже было бы много рисунков. Какую краску ты бы выбрал?

Песня начинается заново.

А я чувствую щекотку в животе. Очередное смешанное чувство предвкушения и не подчиняющегося мне желания быстрее обернуться. Словно я могу не успеть. Словно ты проекция и растворишься, пока я медлю. Устанешь ждать.

Ужасное чувство, которого я должен был избежать. Ощущение привязанности, диктующее поспешность и стремление угодить, осчастливить, не заставлять ждать. В космосе – корабли, в небе – машины, а я – здесь. Оборачиваюсь и смотрю.

Могу представить, что между нами шоссе и желтый сигнал неонового светофора. Идти или стоять? Двигаться или тормозить. Звуки в наушниках все еще держат меня на стыке вселенных, но в каждой – в пятнадцати шагах ты. Чуть дальше фонарного столба, в легком отсвете блеклого желтка.

Ты весь в черном сегодня. Джинсы с молниями над коленями, потертые и подвернутые. Свитер с высоким воротом и блестящая кожанка сливаются с чернотой спортивной шапки и высоких кед. Со стороны и в сложившихся обстоятельствах – потенциально возможный преступник. В худшем случае – маньяк. Упрямый, усидчивый и умеющий ждать.

Тройное «у». Как троекратное «ура».

Аллилуйя?

Ликуй, Чон Чоннэ, ликуй, пожалуйста. Пусть будет хорошо кому-то из нас.

Я знаю, мы можем так очень долго. Играть в эти гляделки. И, если я не подойду, ты не подойдешь тоже. Послушный ответственный сталкер.

Убираю наушники в карман к картам и делаю свои шаги. Век технического прогресса спускается до этого года, и пропадают машины над головой.

Мой саундтрек – моя же подошва и звуки ночи, всегда стабильно таинственные в своей простоте.

Торможу в метре и прячу руки в карманы.

Вблизи у тебя удивительно сияют глаза. Кудри лианами по вискам из-под шапки. И немного осоловелый вид. Утомился? Не выспался? Конечно, не выспался. У тебя же каждый день – понедельник. Голова тяжелая, словно налитая свинцом, примагничивается к парте с самонаведением по центру сложенных рук – замена подушке.

У тебя нет системы. И уважительной причины не спать с часу до трех, в отличие от меня, тоже нет. Но ты изобрел эту привычку – приходить и быть рядом. А организм не приучил. Вот и спишь постоянно на парах и посреди бурных бесед друзей. Организм научился сам. Спит где угодно, урывает свое, с тобой не советуясь. Ты с ним тоже.

Иначе бы не стоял сейчас передо мной.

– Расскажешь про свою первую человеческую жизнь?

Ну вот зачем тебе все это. Остановись. Пожалуйста. Я же совсем разучусь говорить тебе «нет». Уже. Сейчас все, что я могу, это отрицательно мотать головой.

– Ты должен следовать договору, Итан.

– Не должен.

– Как только ты ко мне подошел, ты его возобновил. – Руки находят карманы джинсов и прячут пальцы в их узком пространстве. – Так что должен. Мой вопрос на сегодня: кем ты был в своей первой человеческой жизни?

– Психом.

Радуйся моей наколдованной сговорчивости.

– Это уже ответ?

– Определенно, – решительно киваю.

– А подробнее?

– Отец был морским торговцем и переправлял продукты из Испании в Англию. Как-то переправил и меня, сдал в дурдом. Я там заболел и умер. Конец.

Ты морщишься или щуришься. Все вместе.

– Собственный отец? Сдал в психушку?

– Сумасшествие, конечно, важная деталь любой культуры, но его не очень жалуют. – Мне остается только пожать плечами. – А тогда не жаловали втройне.

– Что именно с тобой было?

– Бред, в основном.

Поначалу все всегда начинается просто. Рождаюсь и расту как обычный человек. Потом развитие ускоряется, и к семи начинаю все вспоминать.

– Когда ребенок говорит, что он принц эльфов из королевства вечных дождей, это вызывает улыбку. – По твоему упрямому выражению лица понятно, что нужны объяснения более детальные. – Но, когда в двадцать лет человек продолжает твердить про крестовые походы, чуму и смерть родителей, билет у него, как правило, один. Психиатр. А в те времена – прямиком в исправительные дома или лечебницы. – Ничего не могу поделать с желанием пожимать плечами. – Я попал в Бедлам.

У тебя брови под шапку и странный вид. Это скептицизм? Нет? А когда он будет?

– Я читал про него.

– Видишь? Мне и рассказывать нечего.

– Нечего? – Шмыгаешь носом и поправляешь шапку, чтобы не слишком нависала над глазами, пряча брови. – Или не хочешь говорить об этом?

– Это просто факты. Мне несложно о них говорить.

– Тогда я хочу послушать.

– О моих буднях в дурдоме?

– Обо всех твоих буднях. – Теперь жмешь плечами ты. Так, будто я спросил что-то всем уже давно известное. – Включая те, что ты провел в дурдоме.

Звучит очень мило, Чон Чоннэ, молодец.

– По праздникам туда допускали посетителей. – Отчего-то всегда хочется покурить, когда я думаю об этом времени. Что-нибудь крепкое, чтобы плотно дымилось и заставляло кашлять. – Все повторялось изо дня в день, но для пришедших со стороны казалось тем еще зрелищем. – Это понятно только теперь, тогда, конечно, понятным ничего не казалось. – Длинные коридоры, железная решетка для разделения женщин и мужчин, очень высокие стены и цепи. Там часто бывало очень-очень тихо. Так, что слышно, как кто-то чешется. А иногда, наоборот, кто-нибудь постоянно кричал, что счастлив, просил подойти, а потом начинал кусаться. Или визжал так, что приходилось зажимать уши. Их потом всегда били. – Сейчас во мне много храбрости и желания защитить, но тогда, конечно, все, что было мне доступно, – это страх оказаться на чужом месте. – Я мог долго сидеть с закрытыми ушами, чтобы этого не слышать.

Ты отводишь взгляд, облизываешь обветренные губы и, наверное, о чем-то задумываешься. Мне даже не хочется разгадывать выражение твоего лица. Зачем? Я все равно не умею тебе отказывать нормально, какой смысл теперь расстраиваться. Ты спрашиваешь, я отвечаю. Чем быстрее завалю, тем раньше закончится.

– Что обычно говорят на это другие?

– «У тебя богатое воображение», – отвечаю, поймав твой взгляд.

– И что ты на это отвечаешь?

– Поживите с мое.

А ты вдруг улыбаешься. Ярко и заразительно даже при нашей теме:

– Туше́.

Действительно. Нет такого слова, которое может меня задеть. Это довольно сложно – превзойти времена, когда я был задет ежеминутно. Когда вместо постели солома, а вместо душа – ледяная вода и в итоге воспаление легких.

Это моя вторая самая короткая жизнь, но хуже не было даже на войне. Даже когда чума глодала чужие лица. Мне пятьсот шестьдесят пять, а я до сих пор не знаю места страшнее, чем безнадежные подвалы нездоровой психики.

– Я тебе верю, ты помнишь?

Ох, Чоннэ. Во что ты играешь?

– Да. Но лучше, если ты перестанешь.

– Причина? – Уже и стойку менять начал, готовый принимать мои атаки, а потом вдруг раз – и меняешься. – Хотя нет! Стоп. – Вперед руку и мотаешь головой, сам себе возражая. – Не надо контратаки. Покоритесь природе, ваше высочество.

Какие тут контратаки, Чоннэ? Все, что я могу, это обессиленно вздохнуть.

А у тебя вдруг какой-то особенный взгляд. Иной. Выразительный слишком. Ощущение от него такое, будто вокруг все кибернетическое, а я – последнее живое растение, которое ты нашел. Зеленое, наверное, да? С белыми лепестками цветка и синим стеблем. Экзотическое живое растение.

– Я пиздец как хочу тебя поцеловать.

Пар срывается с твоих губ, растворяясь, как сладкая вата на языке. Такая же – сладко-дурманящая – у меня в коленях.

– Если дам себя поцеловать, отстанешь?

– Нет, конечно.

– Секс? – Я же не обижаю, я просто стараюсь держать себя в руках. – Этого хочешь?

– Я тебя хочу. – Руки тоже в карманы этой плотной кожаной куртки. – Себе. Что непонятного?

Все.

– И зачем?

– Заботиться, по утрам будить, ночами не давать спать. – Сладкая вата прямо с губ, только лови. – Любить.

– Любить?

– В точку.

– А если я не тот самый «незнакомец»?

Когда ты улыбаешься, у тебя иногда совсем по-детски озорное лицо. Что-то как будто замышляешь.

– Мы с тобой вечность знакомы, забыл? – Брови вверх, к краю шапки, натурально так удивляешься. – А я помню. Что у твоей фэа есть свой… аэф, верно? Во-о-от. – Высвобождаешь правую руку из теплого убежища и тычешь большим пальцем себе в грудь. – Это я. Твоя пара. Привет. – И ладонь вверх – на уровень лица – действительно как будто только встретились.

Внутри я сотни раз упал с этих качелей из слов, но внешне качаться нельзя. Нельзя.

– Ты вообще слышал, что я тебе говорил?

И опять самозабвенно киваешь. Как ребенок.

– Тебе пятьсот шестьдесят пять лет, из них триста сорок девять ты был эльфом, видишь будущее, потерял бессмертие, сексом не занимаешься, с людьми не водишься. – Заканчивается воздух, и ты вдыхаешь для завершения. – Недотрога.

Мне хочется улыбаться. И в животе все предательски вращается, как в том самом аппарате для создания сладкой ваты.

– Я не вижу будущее, – поправляю.

– Как это не видишь?

Серьезно, что ли, удивляешься?

Я жду всего секунду, убеждаюсь, а потом разворачиваюсь спиной и начинаю идти. Пора обратно. Нам обоим. Еще немного, и ты проспишь все сегодняшние занятия.

– А как же твои карты? – Ускоряешься немного, срываясь с места, чтобы догнать. – Ты же меня тогда в парке просил выбрать.

– Да, – киваю, когда чувствую, что совсем рядом идешь – почти касаешься меня плечом. И вокруг меня – куполом – запах твоего одеколона. – И, если бы ты выбрал, я бы сказал, что тебя ждет размеренная жизнь с женой и двумя детьми, карьера политического обозревателя и два дома, которые ты построишь после сорока.

Я на тебя не смотрю. Стараюсь цепляться взглядом за что-нибудь впереди. Далекие вывески, редкие прохожие или мокрые камни под ногами.

– Ладно. – Периферийным зрением вижу, что ты киваешь сам себе. – Пророк из тебя так себе, беру свои слова назад.

– Как знать, – крашу голос картинной таинственностью.

– Окей, давай по порядку. – Ты вырастаешь прямо передо мной, умудряясь идти спиной назад. Пружинишь шаг, одновременно поправляя шапку, и ничего не боишься. Словно знаешь дорогу наизусть, и она ничем не может тебя удивить. – Первая ошибка в прогнозах – это жена. – Указательный палец вверх – так вносят ясность. – Жены у меня не будет, это сто процентов. Если только муж. И то, тебе сначала придется согласиться за меня выйти. – К указательному добавляется средний. – Второе: дети. Точнее, их количество. Вряд ли мы возьмем двоих. Мне кажется, это сложно. Но если ты любишь детей, тогда ладно, засчитаем этот пункт. Третье: политический обозреватель. – Большой палец дополняет остальные, а потом вся ладонь театрально к сердцу. – Упаси господь мне в эти дебри! Я хочу заняться археологией. У отца есть возможность мне с этим подсобить, я думаю воспользоваться. Насчет домов… трудно сказать. Зачем два? Типа, нам и детям? В принципе, смысл есть, так что можно засчитать. – Куда же ты без подмигиваний, да? – Но итог все равно неутешительный.

А я качаю головой. Хочу отвернуться, спрятать лицо, но не могу.

Ты все еще идешь не пойми как, совершенно неуместно бесстрашный. И, конечно, едва не впечатываешься в каменную клумбу посреди дороги, в которой летом растут цветы. Я успеваю схватить за локоть, прежде чем ты перевернешься, и машинально тяну на себя быстрым рывком. Лишь бы не упал.

А ты не падаешь, конечно.

Ты не только наглый. В тебе тьма хитрости. За этими озорными улыбками. Беспечными ходами задом наперед. И успехами, которые за ними приходят. Твоя ладонь под моим пальто… Я совсем неосознанно вдыхаю воздух и забываю выдохнуть. …Надавливает на поясницу. Это похоже на то, как резко встряхивает тело неожиданно ледяная вода из душа. И я все еще сжимаю твой локоть остатками тревоги и щекой касаюсь холодного плеча.

Надо вырваться и одернуть. Надо.

Но ты держишь откровенно крепко, а потом парализуешь – зарываешься носом мне в волосы. Вдыхаешь. А ладонь медленно вверх, по ровной тропе позвоночника. Хорошо, что не видно, как я закрываю глаза, измазанный цветными пятнами нежно-розовых искр. Хорошо, что ты не знаешь, сколько у тебя власти. Хорошо, что незаметно, как от одного твоего вдоха у меня под кожей сыпется сахар – россыпью мурашек. Как объяснить, что я все это тебе позволяю? Чоннэ.

Чоннэ?..

А ты молчишь. Ложишься щекой мне на макушку. Какой же ты упрямый. Хитрый. Неугомонный. Дотошный. Добрый. Своевольный. Смешной. Отзывчивый. Оказывается, ранимый, оказывается, нежный. Оказывается, теплый.

Что чувствуешь и почему? Чем пахнут мои волосы, и тепло ли твоей ладони. Чоннэ. Ты же мне совсем-совсем не нравишься, знаешь? Мне нравится твой друг Юнин. Он самобытен, добр, раним и не по годам мудр. Мне нравится Лиен. За отходчивость, дружескую преданность и откровенность взгляда. Мне нравится твой сосед Коди. И то, что с него спрашивают, сколько ты спал и почему не высыпаешься. Нравится, что он сам забывает спать, потому что не отлипает от манги и своего графического планшета, который ты прозвал Занозой. Мне нравится твой друг Доминик. Как он хмурит свои широкие брови и спрашивает с тебя всякий раз, если Коди забывает выпить прописанные ему седативные.

Мне нравится шутка про заклятие, наложенное на вашу комнату, где «один спать не хочет, а другой – всегда и очень-очень». Нравится Дакота. Ей дарован буйный нрав и прорывной характер. Мне нравятся мои родители. За чувство юмора, сострадание и самую кристальную доброту. Мне нравится моя сестра. Она себялюбива, раскрепощена и пытлива умом. Нравится, какие широкие у тебя плечи, когда ты лежишь на сложенных руках и размеренно дышишь во сне. Мне многое нравится. В мире, себе, людях.

Но любить ведь – это совсем не то же самое. Правда?

Правда в том, что в дверь стучатся всю жизнь. Случайно или намеренно. А я просто никому не открываю. Правда?

Правда в том, что однажды среди сотни громких звуков, музыкальных нот и голосов я услышал твои шаги. Они стучали о порог, как кулаки в дверь. Особым шифром. И я тебя узнал. А если кого-то знаешь, как же его не впустить?

– Итан. – Тихо-тихо. Звуки блуждают в белоснежных джунглях, теряясь. – Ты пахнешь, как медовый пряник.

Но я все слышу.

Я же эльф. Эльфы слышат и видят лучше людей. Больше и иначе немного. Они влюбляются, принадлежат и испытывают влечение лишь единожды и только к представителю своего вида. Правда?

Правда, я не учел, что не один могу рождаться снова. Снова и снова – это не только для эльфов-самоубийц. Это для всех, кто есть и будет. У каждого фэа всегда есть аэф. Это закон.

Люди не научены искать. Или ждать. А эльфам дана природой способность узнавать по шагам. Хорошо, что я наконец признаю. Правильно, что тебе не слышно. Ведь разницы никакой, понимаешь, Чоннэ? Даже если.

Любое «даже» – ничто в сравнении со всеми «вопреки». Даже если человек может полюбить и быть преданным кому-то одному, должно быть желание этому одному быть верным. Даже если умеешь любить, думал ли ты хоть раз, каково это – быть верным самоубийце?

Каково это – его любить? Давай еще раз уточню: нравится – это не то же самое. Тебе во мне многое не понравится. Сбежишь из пряничного дома и никогда больше не вернешься.

А я же эльф-самоубийца. Знаешь, что мы с собой делаем, когда нас бросают?

8

Когда-то давно, в двадцатом веке, Ричард Фейнман на своих лекциях по физике говорил, что у запаха фиалки есть структурная формула. У всех запахов есть. Не только фиалки.

Когда я узнал о них впервые, прежде всего задумался о планете и вероятности того, что ее предварительно начертили архитекторы. Жизнь ведь – игра? Шекспир в силу своего времени видел ее театральной постановкой. Я – в силу своего – склоняюсь к видеоиграм.

Где-то там, куда я всегда смотрю ночами, есть студия. В ней большой штат сотрудников, и у каждого своя задача.

Допустим, художники. На них фон, текстура, местность. Облик планеты, анимация, кинематика, создание полигональных сеток для трехмерной графики. Вот она такая круглая, цветная и объемная благодаря им. И апельсины оранжевые, а арбуз внутри розово-красный тоже их стараниями.

Потом геймдизайнеры. Они задумывают правила и структуру прохождения. Модели диалогов, поведения, упаковку и подсказки. Подсказки очень важны. Иными словами, геймдизайнер отвечает за интуицию. Тот самый дар, который люди не понимают.

Еще они ответственны за кат-сцены – те фрагменты нашей игры, в которых мы не способны влиять на происходящие события. Иными словами, судьбу.

Дальше определенно инженеры-программисты. На них – вся работа с исходным кодом. Движения объектов, симуляция. Все то, что мы здесь зовем физикой. И структурная формула запаха фиалки в том числе. Все формулы. Всех фиалок. Всех нефиалок тоже.

Ты пахнешь древесным одеколоном и фруктовым дезодорантом, в основе которых часы кропотливой работы нескольких душ.

Есть еще геймдизайнеры уровней. На них задачи, миссии, этапы игрового процесса. То есть там все те, кто спроектировал рождение и смерть – начало игры и конец, а посередине набросал миссии и задачи. Например,

«закончи школу»,

«получи высшее образование»,

«найди работу»,

«создай семью»,

«заведи ребенка».

К счастью, из века в век приходят обновления. Вариации развития сюжета, учет личной воли игрока, массы дополнительных миссий и сотни скрытых концовок.

Есть в команде и звукорежиссеры. Они отвечают за звуковое сопровождение и звуковые эффекты на протяжении всей игры. Словом, мой и твой голос, вероятно, чей-то личный проект. Вода шумит в трубах, шины медленно шуршат по сухому асфальту, воздушный шар налетает на иглу. Услышал? Все это работа звукорежиссеров.

Там, конечно, еще продюсеры и издатели.

Но самая занятная работа у тестировщиков. Они пробуют играть, анализируют, фиксируют найденные дефекты и ошибки, осуществляя процесс контроля качества. Ты же не думал, будто все одинаковы за пределами этой игровой платформы? Потому что вся команда разработчиков – это десятки фэа разного класса. Последние – тестировщики – это души-исследователи. Они оценивают исходный результат. Анализируют. Проверяют. Пробуют. Экспериментируют. Находят дефекты. Иными словами, живут.

Разобрался? Должен.

Оглянись – тут в аудитории студенты с трех потоков – у всех совпадает предмет.

Сколько их среди красно-коричневых трибун? А во всем Бостоне? Штатах. Континенте. Планете. Миллиарды. И все – твои и мои коллеги. Души-исследователи. Тестировщики самой крупной видеоигры.

Знаешь, в чем смысл жизни? В контроле качества. Ошибки – не порок. Ошибки – в какой-то степени наша задача.

Знаешь, в чем суть дороги к самому себе? Когда начинаешь видеоигру, у тебя другое имя. Ты – другой персонаж. Нужно дойти до конца. Пройти полностью. Как только игра заканчивается, ты – это снова ты. Вот и все.

Игра – это от себя к себе. А жизнь – путь. Одно из сотни возможных прохождений.

Уровень сложный, без дополнительных жизней, жетонами разбросанных в укромных местах, и возможности начать с контрольной точки.

Да и тестировщик – ничего выдающегося, простой игрок, но, если задача остальных – работать, у него при любом режиме – играть.

Если ты пришел снова, значит, еще не наигрался. В точности, как и я. Если ты опять оказываешься подле меня, игра еще продолжается.

– Привет.

Эти шесть букв всегда творят одно и то же. В щипцах грудная клетка и небольшая паника в легких.

– Твои друзья не против, что ты такой непостоянный и скачешь с места на место?

Я продолжаю листать конспект и делать вид, будто все функции моего организма работают исправно.

– Я им сказал, что ты мой будущий муж, – твой легкий голос как перо по воздуху – нежно, но шатко, – они намерены оказывать поддержку. Я вот боялся подсаживаться, но Зои велела мне быть мужиком.

Я на последней – самой высокой – скамье, но мне и смотреть вперед не нужно, чтобы видеть, как Зои Монро сидит ближе всего к проходу на третьем ряду, дерзко расставив ноги, и выглядит шикарно в рваных голубых джинсах не по погоде и громадной фиолетовой толстовке с белыми надписями на рукавах. Ее видно сразу, среди всех и всегда. Эффектный человек. Серо-коричневые волосы в высокий хвост, густые брови – как у Доминика, почти зигзагом, – и россыпь веснушек на пухлых щеках.

Если твой сосед любит говорить о комиксах, Зои фанат животных и вечеринок. Тут и прислушиваться не нужно.

– «С виду сплошная романтика поднебесья, а характер – твердость дорог и гибкость воды».

Мне не видно, удивляешься ты или нет. Но тебя выдает голос:

– Так ты все-таки мной интересовался?

У Зои Монро для каждого есть емкая визитная фраза.

– Я помню не только твою. – Иными словами: не обольщайся.

Разочарованный вздох обволакивает облаком твоих ароматов. Я отвлекаюсь от звуков впереди сидящих студентов, успевших прийти до начала, неспокойных движений их голов и щебетания голосов. То есть, наверное, мог бы и в этом шуме изобразить формулой каждый твой запах, а после раскрасить цветами.

– Ты считаешь меня красивым?

Только все равно отвлекаешь. Даже от самого себя.

– Это вопрос на сегодня?

– Да.

– Я просто считаю. – И просто листаю страницы, которые знаю наизусть.

– Это в каком смысле?

Здесь мне в любом случае следует оторваться и посмотреть на тебя, неугомонное ты создание. У которого волосы сегодня собраны в маленькое подобие хвоста на затылке. И на плечах объемная серая толстовка с логотипом «Звездных войн». Между нами твой рюкзак, мир, патологии и воздух, пропитанный сладкими фруктами твоего дезодоранта.

– Я прожил пять жизней во времена, когда спокойных дней было в десятки раз меньше, чем неспокойных, Чоннэ. Там почти не было зеркал, в которые мы смотрелись. – И это правда. Слишком много борьбы за жизнь и надежды на завтрашний день для себя и тех, кто дорог. Проснулся – хорошо, а с красивым лицом или уродливым – неважно. – Были и другие, когда красота имела значение, но недолго или бесполезно для меня. Сегодня внешность бесконечно важна, но я слишком много провел там, где до нее не было никакого дела, так что когда просыпаюсь, то просто считаю. Очередной день в копилку прожитых. И тебя считаю. Ты живой и такой же дотошный как обычно.

И еще ты улыбаешься. Как умеешь – чтобы мне пришлось сконцентрироваться строго на твоих глазах и считать про себя.

– Что ж, для меня это огромный плюс. – И как всегда свободно откидываешься локтем на парту. – Когда состарюсь, ты меня не бросишь из-за того, что я перестану быть привлекательным.

Эта тема плохая. Не хочу о ней.

– Кто тебе сказал, что ты привлекательный?

– В этом времени полно зеркал, я и сам вижу.

На все-то у тебя есть ответ, Чон Чоннэ.

– Помню, что ты был готов переодеваться ради меня в девушку. – А на это что скажешь? – Это предложение еще в силе?

– Конечно. Но ты же асексуален, так что мне не придется. – И, разумеется, подмигиваешь. Довольный завоеватель. Самое время признать, что словами переиграть тебя сложно. О чем бы они ни были.

Дальше начинается лекция, и ты покорно помалкиваешь. Только смотришь, разглядываешь, задеваешь коленкой, а через тридцать минут неусидчивости лезешь к девушкам на скамье пониже, заметив у одной из них желтые стикеры. Тебе выдают несколько, но ты шипишь, бормочешь, обвиняя человека в жадности, выклянчиваешь еще, зарабатываешь замечание от преподавателя и только после затихаешь.

Стараюсь не ловить никаких взглядов, а их много – ты провоцируешь своим шебутным поведением, а я смотрю только на профессора, пытаясь хоть что-то усвоить и не запутаться в формулах твоего запаха. Ты даришь десять минут покоя, а потом мне на листы начинают крепиться выпрошенные стикеры. На каждом – надпись твоим крупным, немного неуклюжим почерком.

Я считаю тебя красивым.

Черным по желтому. В самом центре.

И считаю тебя тоже.

Как только убеждаешься, что я прочел, клеишь сверху следующий.

Каждое утро.

А потом ночью.

Дальше ты пишешь слишком долго, пока я сжимаю ручку, надеясь, что она не начнет крошиться.

На Рождество ты мне снился. На каникулах.

И на выходных всегда тоже.

Когда мне тебя не видно, я почему-то переживаю. С тобой когда-нибудь такое бывало?

Бывало, Чоннэ. Бывало! Прекрати, пожалуйста.

Двадцать первого я смотрел повтор речи Мартина Лютера Кинга на кухне. Мои братья начали придумывать свои варианты продолжения фразы «У меня есть мечта».

Я загадал тебя.

Черт, только не думай, что это пикап лайн.

Я серьезно.

Я рассказал про тебя братьям. Меня подняли на смех, потому что я два года к тебе не подходил. Еще они попросили твое фото, хотят на тебя посмотреть.

Когда они попросили фотографию, я немного заревновал. Ужас, знаю. Прости. Иногда мне хочется, чтобы о тебе знал только я один. Это странно?

Мне нравится, как ты дышишь. Прямо сопишь. Здорово я тебя злю. Если хочешь, вымещай возмущение на моей руке или коленке. Можешь щипаться.

Не то чтобы я хотел тебя съесть, но ты снова пахнешь медом и пряниками.

Мне очень нравится твоя татуировка на шее.

– Fëa² and hröa ~

Это ведь Фэа и Хроа, о которых ты говорил? Расскажешь потом, почему во второй степени?

Я как-то перечитал все три тома «Властелина колец», чтобы найти часть, где говорится об этих понятиях. И только потом посмотрел, что они упоминаются лишь в одной из книг по «Истории Средиземья».

Я же все эти годы думал, что ты фанат Толкина. Прочитал буквально все его произведения, включая те, что публиковались посмертно.

Пойдем сегодня ночью в парк?

Хорошо, что можно не отвечать. Можно захлопнуть блок, покрыв стопку приклеенных стикеров. Плохо, что ты по-прежнему жутко упрямый.

И очередной желтый квадрат лепится теперь уже на лакированную обложку тетради для конспектов:

Ну, пойдем. Ты – впереди, я – позади. Можем наоборот, как будто я телохранитель.

Точнее, хроахранитель.

Хорошо.

Хорошо. Как будто ты не пойдешь за мной, если я скажу «нет». Телохранитель. Так охранял бы мою душу. Чтобы она не пыталась всякий раз к тебе сбежать. Чтобы не делала исключений. Таких, как этой ночью.

Когда я в наушниках, но не включаю музыку. Не блокирую звуки. Потому что среди них шорох подошв тех самых сапог в стиле милитари. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать, как они немного переливаются на свету кожаным материалом. Какая крупная у них подошва и насколько обильна шнуровка. Мне не нужно оборачиваться. Я и так знаю, что ты заправляешь в нее брюки и что ноги становятся уже, аккуратнее, выдают свою форму.

Мне не нужно оборачиваться. И так известно, что, в зависимости от погоды, к ним ты всегда надеваешь черный длинный пуховик с пушистым капюшоном или джордановый плащ темно-серого цвета. Сегодня уже февраль. Такой же бесснежный и столь же холодный, как его предшественник. Поэтому на тебе пуховик. Я слышу легкий шорох его материала. Моя же утепленная куртка куда бесшумнее, тускло-зеленого цвета и кроткого нрава.

Мне не нужно оборачиваться. Я слышу. Ты идешь по пятам от самого кампуса.

Сегодня не сворачивая на Коммонуэлт-авеню, сегодня Мальборо, а потом налево – по узкой публичной аллее мимо торцов кирпичных домов и пожарных лестниц. Мимо десятков сонных машин. А потом сразу в парк. К памятнику доброго самаритянина и пышногрудым туям-стражам. От каменного президента все дальше и дальше через желтые пятна асфальта, тихие воды и мокрую траву.

Сегодня я решаю пройтись насквозь. С одного конца парка на другой. Это почти четверть часа, если никуда не спешить. Я и не тороплюсь.

Тихо и влажно. Мое дыхание кутает сыростью шарф, но ногам от ходьбы тепло и уютно в меховой подкладке ботинок.

Сегодня я слышу все звуки. Бормотание веток, болтовню насекомых и отдаленный адреналин двигателей в утробе редко проезжающих где-то машин. А еще, конечно, простая песня твоих шагов.

Я иду через мост, а потом все время прямо до огороженной статуи Эдварда Хейла, пока не выхожу к шоссе. Пусто и условно горит фигурка человека на табло обычного наземного светофора.

Слева широкий пруд с рябью воды, и обнаженные ветки походят на вектора в теоремах по геометрии. Как считаешь, о чем я думал, пока шел все эти пятьдесят минут? Хорошо, что тебе неизвестно.

Какая у тебя семья? Как давно вы здесь? Чем занимаются братья? Они старше или младше? Почему Бостонский, а не Гарвард? Почему история? Почему ты.

Фонтан Брюера на самом краю. Мне это в нем очень нравится: мы еще в парке, но видим границы шума – шоссе, магазины, рестораны быстрого питания. Я люблю это место больше других. За все. И за черные крохотные круги столов с их неудобными стульями. Когда я опускаюсь на один, он, как обычно, скрипит, словно может развалиться. Ты садишься по другую сторону неработающего фонтана, но мне все равно видна твоя белая шапка за бронзовыми фигурами богов.

Небо сегодня звездное. И кругом луна с серыми разводами. А я неспокойный. Я сегодня дурной. Пытаюсь усидеть на месте, не делать глупостей, не покидать небо.

Это хуже всего. То, что ты со мной делаешь. Как лепишь, не касаясь, как трясешь, не привязывая веревками к кресту кукловода. Как щекочешь мне сердце. Оно как заболевшее чесоткой. Повсюду клещи твоего упрямства, запаха, голоса, походки. Все и во всем.

Я дышал инсектицидами для профилактики все эти годы, а теперь что? Выработался иммунитет, привык. И нечем больше от тебя спасаться. Особенно когда ты так близко. Упрямишься и пытаешься. Меня убить. Сейчас глазами. Потому что я дурею. Поднимаюсь с места и обхожу фонтан.

Ты следишь за каждым шагом, провожаешь глазами, постепенно задирая голову, когда я подхожу совсем близко к твоему столу. Сумрак ночи обводит зрачки угольным карандашом. Я пачкаюсь, мажусь, тру лицо и оставляю на нем пятна. Так кажется, пока ты неотрывно смотришь снизу вверх.

У тебя щеки красные, наверняка очень холодные. Кудри сыпятся по вискам из-под спортивной шапки. И ресницы бросают вороватые тени. Если я сейчас – твое зеркало, не спрашивай, кто милее. Я не назову чужое имя, даже если там за куполом тысячи красивых лиц. Хочу я того или нет, у каждого фэа всегда есть свой аэф, потому что любовь – это зеркало. Возражаю или мирюсь, я всегда буду видеть в отражении лишь твое родное, ни на кого не похожее, наглое лицо.

Я сказал «любовь». Слышал? Знаешь, что это значит? Что все очень плохо, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей. Мне остается залезть в собственный карман и спрятаться там. Но не могу.

1 Кис май эс – транскрипция русскими буквами выражения «kiss my ass», которое переводится как «поцелуй меня в задницу» (здесь и далее прим. авт.).

2 «Curiosity killed the cat» – эквивалент поговорки «любопытной Варваре…», в дословном переводе означает «кошку сгубило любопытство».

3 Цитата из анимационного фильма Хаяо Миядзаки «Ветер крепчает».

4 DNCE – «Kissing strangers». «Целую незнакомцев, пока не найду того, кого полюблю и смогу довериться. Открой сердце и разум: никогда ведь не знаешь, кого найдешь, целуя незнакомцев» (пер. с англ.).

Вход для пользователей

Меню