Читать онлайн Демон – тоже человек. Сборник рассказов бесплатно

Демон – тоже человек. Сборник рассказов

«Демон – тоже человек»

Сборник рассказов о невидимом мире

Хранитель сна

Я люблю детей, но Богом клянусь: к такому жизнь меня не готовила.

Я сидел в просторной гостиной дома семьи Инжеватовых и ждал подопечную. Её папа, Александр, – сотрудник МИДа. Мама, Александра, – менеджер среднего звена в крупной госкорпорации. Они сразу мне понравились: мягкие, вежливые, простые, но без фамильярности. И, главное: я уловил тёплые колебания воздуха между ними.

Так я вижу любовь: что-то вроде марева над раскалённым асфальтом, без цвета и запаха, но зримо искажающее видимый спектр. Это для вас, людей, любовь – абстракция. Для меня – измеримое излучение. Но даже если б я был таким же слепым, как вы, я б не мог не услышать бесконечную нежность в их голосах, когда они обращаются друг к другу: он к ней – Шурочка, она к нему – Сашечка. Немного старомодно, на мой взгляд, но так мило. При моей обострённой эмпатии о лучшем и мечтать не стоило. Я так думал, пока не увидел их дочь.

Потянуло затхлым холодом, в дверном проёме появились тёмные, едва заметные, прозрачные амёбы, они роем окружали очаровательную девочку лет трёх. Маленького белокурого ангела с бледной кожей и глубокими тенями под глазами. Сутулясь и шаркая ногами, малышка вышла на середину комнаты и зевнула. Шурочка озабоченно посмотрела на дочь.

– Солнышко, гляди, кто к нам пришёл. – сказала мама, пряча тревогу за показной весёлостью.

Девочка повернулась и увидела меня. Её глаза расширились от удивления.

– Это – Леонид, детка. Он будет охранять твой сон.

Малышка подбежала ко мне, и амёбы обеспокоенно заметались вокруг её головы.

– Он – Лео! – сказала она, обхватив меня. – А я – Лия, – прошептала она мне в ухо.

Я не возражал, Лео – красивое имя. Главное – контакт. Но до того, как Лия уткнулась лбом в мою грудь, я успел заметить серый муар на белках её глаз. Лию что-то мучает, не даёт ей спать. И эти амёбы меня беспокоили. Ни о чём подобном я никогда не слышал. Они не жглись, не жалили, только хаотично вились над ней. На пробу я втянул одну из них в себя – и ничего не почувствовал. Что они, зачем они? Я этого понять не мог.

Так начался первый день моей службы. Чем она закончится, я тогда не догадывался.

***

Вечером Шурочка прочитала дочке сказку и, уходя, потянулась к ночнику.

– Мамочка, пожалуйста, не выключай свет! – взмолилась Лия.

Шурочка погладила её бледную щёчку.

– Милая, – сказала она ласково, – ты и так плохо спишь.

– Нет, мама, в темноте я совсем не засну! – Мама застыла в нерешительности. – Ну пожалуйста!

Устало вздохнув, Шурочка посмотрела на меня. А что я мог ей сказать, если сам ничего не понимал?

Она оставила свет и вышла, аккуратно прикрыв дверь. Амёбы над головой девочки замедлили движение и опустились ниже. Лия зевнула, и пара призрачных тварей влетели ей в рот.

– Спокойной ночи, Лео, – сказала она.

– Спокойной ночи, Лия, – ответил я, – и сладких снов.

Девочка закрыла глаза, и вскоре дыхание выровнялось. Странные существа продолжали свой медленный танец. Лия повернулась на бок и сунула кулачок под щёку. Движение амёб ускорилось, они закружились крохотным смерчем и в мгновение ока исчезли в ухе. Какое-то время ничего не происходило: девочка заснула. Она дышала ровно, и я почти успокоился, но вдруг задрожали ресницы, под закрытыми веками забегали глаза. Морозное облачко, поблескивающее ледяными кристалликами, вырвалось из приоткрытого рта вместе с дыханием. Я знал, что это: ужас. Смертельный, парализующий ужас.

Я подался к ней, ухватил его краешек и потянул. Осторожно, как тянут ветхую, расползающуюся в руках ткань. Горло опалило страхом, я чувствовал, как прилипает к нему язык, как ледяное крошево забивает лёгкие. Время шло, а он не кончался, и тогда я решился. Я отключился от всего окружающего, заставил себя забыть о неприятных ощущениях в пылающих ледяным огнём лёгких. Я рванулся к ней, слился в единое целое, но вместо ясности почувствовал, как проваливаюсь в зыбучие пески.

***

Она – это я, мы сейчас неразличимы и неделимы, но мои возможности сильно ограничены. Я – это она. Очень странно и необычно чувствовать себя в теле слабой маленькой девочки. Такого опыта у меня ещё не было. Это как… Как будто кончики нервов торчат наружу сквозь кожу, слух невероятно обострён, нос ощущает множество запахов, – и совершенно непонятно, какие из них настоящие, а какие лишь игра воображения.

Свет торшера потускнел, обрёл вес и плотность. Теперь он медленно полз, растекаясь по поверхности стола, по стенам, по простыне. Он стал слабым, жемчужно-серым, но всё же оставался серым. Всё, что было за его пределами, залила чернота, и в ней шевелилось что-то такое же чёрное и непроницаемое. Ужас, похожий на драную половую тряпку с шевелящейся бахромой, высунулся оттуда.

Я – обманка. Я – фальшивая девочка Лия. Иди ко мне, ползи по простыне, ныряй под одеяло! Запах стылой сырости усилился, край серой рванины коснулся пальцев ног, – и я с трудом сдержался, чтобы не отдёрнуть ноги, не спугнуть тварь, спрятавшуюся за границей света. Ужас накрыл меня влажным саваном, но я терпеливо ждал: не он мой враг. Он – всего лишь щупальце монстра, край его рваной хламиды, старая тряпка… Я начал догадываться, кто пришёл за Лией.

Рваный угол с шевелящейся бахромой высунулся из-под одеяла, вблизи бахрома превратилась в тысячи бледных полупрозрачных ножек. Сороконожьи конечности коснулись подбородка. Я подавил тошноту. Как только стылая дрянь добралась до моего рта, я вцепился в неё зубами. Монстр в темноте, за изножьем кровати истошно завопил на одной ноте. Крик – женский, старческий, от её визга закладывает уши. Ножки судорожно напряглись, пытаясь разжать мои зубы, они прокололи язык, разодрали нежное нёбо. Я старался об этом не думать. Маски сброшены, притворяться больше нет смысла. Я вцепился обеими руками в шевелящуюся ткань и ощутил, как перекатываются тонкие псевдомышцы под её поверхностью, уходящей в темноту. Там, за чёрной тенью, копошащейся в такой же чёрной тьме, был платяной шкаф, я точно знаю, и знаю, что порождает таких тварей.

Когда то самое лёгкое марево любви с одной стороны встречает вместо такого же марева бурую мглу равнодушия, начинается реакция. Равнодушие превращает любовь в обиду, обида порождает страх. Обида, смешанная со страхом – разрушение. Оно заразно, оно быстро распространяется и стремится заразить всех, – и тогда плачут и пугаются дети. Их страхом питается монстр, вырастающий из старых ветшающих тряпок в дальних углах шкафов, кладовок и антресолей.

Этот монстр не мог появиться в любящей семье, только достаться по наследству. Я знаю, потому что не так слеп, как люди, имеющие глаза.

Знакомый незнакомец… Я вцепился в серую дрянь, потянул на себя, заворачиваясь в неё, она мне больше не страшна. Я пытался вытащить из темноты того, из кого она растёт, того, кто ей управляет. Мне и жутко, и интересно, как он выглядит. Со стороны – маленькая трёхлетняя девочка заматывается в кокон из мокрой серой тряпки, но монстра уже не обмануть. Он понял, что в крошечном теле, под тонкой розовой кожицей, скрывается самый страшный враг. Теперь испугался он, и от его страха начала расползаться ткань под моими пальцами: так ящерица отбрасывает хвост. Этого я допустить не мог.

Отчаянным прыжком на границу тьмы и слабого серого света я сократил расстояние, перекрутился в воздухе, захватив больше мерзко шевелящейся тряпки, обхватил её обеими руками – и тянул, тянул, уперевшись крошечными пятками в изножье кровати. Жаль, что монстры не приходят к детям постарше и покрепче, с тренированными мышцами и сбитыми на спарринге костяшками пальцев. У таких детей мясо грубое и жилистое, оно пропитано запахами пота и агрессии. У него нет нежного сливочного привкуса, как у детей помладше: тех, кто расстраивается чаще, чем злится. Я тащил на себя эту гадкую тянущуюся ткань и слышал, как кряхтит враг. Вёл, подёргивая, из стороны в сторону. Чернота передо мной приобрела объём, на её поверхности вздулся пузырь. Он не круглый, а продолговатый, высокий – почти под потолок. Пузырь натягивался, и чем сильнее я его тянул, тем менее чёрным он становился. Плёнка тьмы истончилась, проявились плечи, лоб, руки, судорожно вцепившиеся в серую тряпку страха.

Я решился: дал слабину, чуть согнув колени. Существо в темноте облегчённо расслабилось, но я тут же дёрнул всем телом. Затрещала ветхая ткань, с влажным чмоканьем раошлась плёнка, и на меня упала старуха, замотанная в тряпьё.

Она свалилась сверху тяжёлым мешком, полным острых костей. Её лохмотья были похожи на выцветшее одеяние цыганки: многослойное, разномастное – индийские огурцы, польский горошек, матрасные полосы, тельняшечная зебра, ситчик в полевых цветах, крепдешин в крупных маках. Все эти тряпки почти потеряли цвет, зияли прорехами – но они были живыми. Они ползли, оплетали, запелёнывали, душили запахом нафталина. Я задохнулся.

Старуха вцепилась мне в горло многосуставчатыми пальцами и зашептала:

– Где она? Где моя девочка? Я так соскучилась.

Её горячее дыхание пахло лекарствами и ацетоном. Тряпки взлетели над её головой и опадали, накрыв нас обоих.

"Я проиграл" – понял я.

– Ты проиграл, – согласилась старуха.

Её водянистые глаза смотрели с нежностью на моё лицо: на лицо Лии.

– Моя девочка, я так по тебе скучала! Не вырывайся, дай мне тебе помочь, дай мне тебя сохранить, дай мне тебя уберечь от жестокого мира.

Её голос можно было принимать вместо валерьянки, он мягкий и успокаивающий, он тихий и усыпляющий.

– Я спрячу тебя среди моих нарядов, моя малышка. Среди сарафанов, платьев с фонариками, брючных костюмов. Я положу тебя на мягкую подушку с кружевной оторочкой, обложу тебя веточками сиреневой лаванды, она очень красивая, и приятно пахнет, и отгоняет моль.

Левая рука старухи душила моё горло, правая ласково поправляла белокурые локоны.

– Я накрою тебя тёплым стёганым одеялом, мягким лоскутным покрывалом, красивым гобеленом с оленями – и ты согреешься, ты успокоишься, ты заснёшь.

Её голосом можно было усыплять больных перед операцией.

– Ты так долго не спала. Ты так исхудала – тебя совсем не кормят, о тебе никто не заботится. Я вижу глубокие тени под твоими глазами. Ты плохо спишь, деточка моя?

Её голосом можно было снимать боль и останавливать кровь.

– Тебе больно, солнышко моё? Сейчас бабушка подует и больно не будет, больше никогда не будет. Будет сухо, тепло, темно, уютно. Ты заснёшь.

Старуха втянула воздух, раздулась под кружевной ночнушкой тощая грудь, обтянутая сморщенной кожей в пигментных пятнах. Если она подует, я засну и не проснусь. Со страшным криком я потащил руку, связанную её тряпками: маленькую детскую ручку с припухлостями и перетяжечками. Я рвал ткань, а ткань разрывала мне кожу. Мне было больно, невыносимо больно, но боль намного лучше смерти. Боль проходит, а смерть нет.

Я вцепился старухе в шею так же, как она держала мою, и с силой, которой нет у трёхлетней девочки, но есть у меня, упёрся ногами во впалый живот. С испуганно разинутым ртом, хватая воздух, который не проходил сквозь пережатое горло, старуха пролетела надо мной, стукнулись в оконное стекло старческие пятки. Покрывалами, простынями, медленно опустились на тощие ноги гнилые лохмотья. Пока она не успела прийти в себя, я схватил торшер и перевернул над её испуганным лицом.

Серый тяжёлый свет потёк вниз, коснулся её лица, заструился по щекам, залил глаза, ноздри, рот с запавшими губами. Старуха закричала, но было поздно. Кожа, истончаясь, обнажила мышцы цвета провяленного мяса – серый свет разъедал их, в дырах проступили желтоватые кости. Тряпки взвились вокруг в предсмертной агонии и опали.

Я вытер лоб. Тело ребёнка способно на многое, но и ему не по силам такие нагрузки. Руки мелко дрожали, и я, обессиленный, упал на кровать рядом со стремительно осыпающимся скелетом. Челюсть старухи отвалилась. Из пустой грудной клетки через несуществующую носоглотку, вылетел огромный рой чёрных амёб. Здесь они не были прозрачными и невесомыми. Амёбы закружились над моим лицом, середина роя начала опускаться вниз, закручиваясь в смерч.

Я в панике перевернулся на бок, накрыл ухо подушкой, заткнул свободной ладошкой рот и нос. Хвост смерча завис передо мной. Я в ужасе смотрел на изгибающийся кончик, похожий на жало атакующей осы. Он замер и вдруг вонзился мне в глаз, ввинтился в череп. Оставшимся глазом я смотрел, как втягивается в меня рой чёрных тварей. Боли не было, но голова сразу онемела. Боясь потерять сознание, я оттолкнулся от Лии и упал на пол возле её кровати.

Я исполнил свой долг, девочке ничего не грозит. Она будет жить спокойно и безмятежно в этом доме, полном любви, в котором больше нет и никогда не будет монстров. Монстры не заводятся там, где люди счастливы. А мне было немного грустно: я вспоминал, как купался в тёплом мареве в гостиной Инжеватовых всего несколько часов назад, даже не догадываясь, какой короткой окажется моя служба.

***

Шурочка тихонько приоткрыла дверь. Дочка спала, скинув одеяло на пол. Она разметалась по кровати, маленькие ручки сжались в кулачки, но девочка улыбалась во сне. Мама подошла к кроватке и склонилась над дочерью. На обычно бледной коже проступил лёгкий румянец. Сегодня она не кричала, не звала родителей, не жаловалась на бабайку в шкафу. Это была первая спокойная ночь за последнюю неделю.

Босая нога Шурочки уткнулась во что-то мягкое. На коврике у кроватки лежал плюшевый кролик Лео, которого они подарили Лие накануне. Один пластмассовый глаз потерялся, лапа почти оторвалась, из подмышки торчала вата. Шурочка подняла игрушку с пола и поморщилась: на ощупь она была влажной. Чуткий нос, привыкший различать нюансы ароматов самых изысканных французских вин, уловил запах давно немытого холодильника.

Держа кролика двумя пальцами, она вошла на кухню. Сашечка потягивал свежесваренный кофе. Заметил игрушку в руках жены, её брезгливо сморщенный носик.

– Ого, – сказал он удивлённо, – по нему что, трактор проехался?

– Не знаю, – вздохнула Шурочка. – Вот такое качество, можешь себе представить? Танки строить умеем, а плюшевого кролика сшить так, чтобы он не развалился за одну ночь, – нет.

Она открыла дверцу и выбросила игрушку в мусорное ведро. Вымыла руки с мылом, скривившись, понюхала пальцы:

– Фу, кажется до сих пор воняет этой затхлой мерзостью. Сашечка, давай прямо сейчас, пока Лия не проснулась, съездим в магазин и купим Лие новую игрушку, только нормальную, фирменную, а не этот ужас. Кролик Леонид! – она покачала головой. – Идиотское имя, кто до такого додумался?

***

Там, где я открыл глаза, было темно и плохо пахло. Амёбы жужжали в моей голове, но больше ничего не происходило. Под левой лапкой – недоеденный кусок торта. Под правой – пакет с картофельными очистками. Над головой – узкая полоска белого света. Она стала шире, возникло багровое лицо с заплывшим глазом. Лицо улыбнулось беззубым ртом, и грязная вонючая рука вцепилась в моё ухо.

Она – а это была женщина – принесла меня в подвал жилого дома. На продавленном матрасе сидела чумазая девочка.

– На, – сиплым голосом сказала женщина, – это тебе. Он будет охранять твой сон.

Девочка взяла меня на руки и нежно погладила.

– Я буду звать тебя Ваней, – сказала она. – А я Варя, – шепнула она мне в ухо.

Я посмотрел в её усталые глаза с тяжёлыми синими тенями, и амёбы в моей голове возбуждённо зажужжали. Впереди была трудная ночь. Боже, дай мне сил!

Рис.1 Демон – тоже человек. Сборник рассказов

Вечная молодость

Жанна Кальман умерла в 122 слепой и глухой. Люсиль Рандон в 118, прикованной к инвалидному креслу. Ясутаро Коидэ 112 лет корчил из себя живчика. Общее одно: большую часть своей долгой жизни они были уродливыми мумиями, обтянутыми дряблой кожей. Когда эти ископаемые, сипя, задували свечи на торте, родственники брезгливо думали: "Когда ты уже сдохнешь?". Со мной так не будет: я знаю секрет, и когда вы все будете кормить червей, я, молодой и красивый, равнодушно пройду мимо ваших могил.

В маленьком магазинчике на Большой Морской, торгующем подделками, работала она: абсолютный идеал, именно то, что было надо. Невысокая, ненакачанная, с неплохой фигуркой, но не  модель. Не красавица, и не уродина. Может, даже миленькая, если б я умел умиляться. Такую вряд ли, но всё же я мог заметить, и такая этому бы обрадовалась. Так и вышло. Я вошёл – она заморгала, я заговорил – она покраснела, я, как бы случайно, коснулся её кожи – она поплыла. После дорогого ужина в помпезном и пошлом ресторане – поехала ко мне.

Первое, что сделала эта дурёха, – изменила статус в ВК. "В отношениях"… Какая прекрасная неконкретная формулировка. Удав и мышь, заточка и печень, желудок и бифштекс – и они в отношениях, просто недолгих. Я тоже затягивать не собирался.

Ей очень хотелось указать, с кем, но – первый облом: у меня нет профиля в соцсетях. Попыталась сделать селфи, и я обломал её второй раз – сдвинул грозно брови и сказал, что это нарциссизм. Проглотила, преданно глядя глазами голодного мопса.

Пора было подтверждать слова действиями. Я замахнул двести грамм "Метаксы": залил алкоголем физические недостатки своей временной партнёрши, а их хватало. Мысль о вечности, на пороге которой я стою, воодушевила, я был в ударе, и утром она валялась в моей кровати в позе раздавленной, но счастливой морской звезды. Тогда я спросил:

– У тебя есть планы на выходные?

У неё не было сил на паузу: "нет" прозвучало раньше, чем я договорил. От пошлости всей этой сцены меня мутило. Скрыв отвращение, я спросил с мягкими обертонами султана из "Великолепного века":

– Как ты смотришь на ночь при свечах в пещере под звёздным небом?

Она смотрела восторженно раскрытыми глазами, предсказуемая до зевоты.

Я бросил машину у подножия Эски Кермена, древнего пещерного города. По легенде, здесь отбывает вечное наказание мальчик-предатель, впустивший боспорцев внутрь. Только повзрослев, я узнал от отца, что на самом деле скрывается в старых скалах.

С рюкзаком за плечами, сжав потную ладошку временной подруги, я повел её на наше последнее свидание. Смеркалось, до полуночи оставалось ещё два часа. Мне стало немного жаль влюблённую дурочку. Изобразив огонь в глазах, я уложил её на спальный мешок. Пусть порадуется последний раз. Сосредоточиться не получалось: с её неидеального лица взгляд постоянно съезжал на рюкзак, потом на бездонный колодец рядом, рукой дотянуться можно. Но она так старательно показывала, как ей хорошо, что ничего не заметила.

Без десяти двенадцать я перевернул её на живот и защёлкнул наручники.

– О, это игра? – спросила она с нервным смехом.

– Да, тебе понравится, – ответил я, рывком вернув её на спину. Она разинула пасть, чтобы заорать, и я сразу воткнул туда шерстяные носки, свёрнутые в комок. Не люблю, когда кричат, сразу голова трещать начинает.

На часах без двух. Я подтащил её к краю колодца с чёрной водой. Она извивалась, пришлось сесть сверху, и я с трудом дотянулся до рюкзака: этот момент надо было продумать заранее. Из всех ножей дома самым острым оказался тесак для рубки мяса, а точь другой было лень. Наверное, его вид добавил страху.

Она забилась подо мной, мыча и раздувая ноздри. Это было так возбуждающе, что я с трудом выкинул из головы мысль о последнем сексе. Нетерпеливо хлюпнула вода в колодце, напоминая, за чем я сюда пришёл. Я приложил нож, примеряясь, как лучше сделать надрез. Раньше мне не приходилось перерезать горло живому человеку, как, впрочем, и мёртвому. В душе шевельнулась жалость, но быстро затихла. Что ждало её, кроме унылой безнадёжной жизни впереди?

Пять лет назад мы с отцом стояли здесь, на краю этого колодца.

– Знаешь, что это? – спросил у меня он.

Я замотал головой. Нет, я не дурак был, мог ответить: "колодец, дырка, заполненная водой", но я ждал истории.

Отец всегда был каким то ненастоящим, нереальным. Ослепительно красивый грек, я весь в него. Удачливый до изумления. Он выигрывал в лотерее, срывал джек поты в игровых автоматах, а как то раз пару лет прятался после того, как обыграл какого то вора в законе. Ему и тут повезло: вор утонул, папа всплыл.

А женщины… Их неисчислимое множество, слово «нет» было отцу неизвестно. Мать с этим мирилась, да и куда б она делась. В нулевых он удачно вложился, в десятых увеличил капиталы многократно, в двадцатых стал одним из богатейших людей нашего и так богатого края. Если и слушать истории, то чьи будут полезнее, чем его?

– Этот колодец ведёт к тому месту, где Гадес кормит своего пса. Знаешь, что любит пёс больше всего на свете? Горячую кровь ещё живых молодых девушек. Дай ему это, и Гадес оставит тебя на земле навсегда, молодым и сильным, потому что у его пса хороший аппетит.

– Ты… – я запнулся. – Ты кормил пса?

Отец не ответил. Он не смотрел на меня, он упёрся взглядом в чёрную воду колодца. Я тоже посмотрел туда, и мне показалось, что в глубине на миг зажглись красные огоньки. Зажглись и погасли. На следующий день отец уехал к себе в офис, но не доехал. Машина оказалась припаркована во дворе в соседнем квартале. Кошелёк с картами, мобильный телефон – всё осталось на пассажирском сиденье, а при аудите наследства оказалось, что практически все средства выведены в оффшор. Я точно знал, что произошло ночью того дня, отец хорошо подготовился. И главным его наследством был рассказ на краю колодца, а не фирма и куча недвижимости.

***

Я упёр руку ей в грудь. Минутная стрелка сделала последнее, едва видимое движение, и я улыбнулся. Моя улыбка была страшнее ножа в руке. Выпучив глаза, она замычала, а я с небольшим нажимом провёл лезвием по горлу.

Кровь брызнула в лицо: горячая, остро пахнущая влажным железом. После первого фонтана она потекла толчками. Сердце насосом выталкивало её из тела, высушивая и опустошая. Страх в глазах постепенно угасал, кровь текла в тёмную воду струйкой, то расширяющейся, то сужающейся в такт биению сердца.

Я не садист и не маньяк, её страдание не приносило мне радости. Она просто должна выполнить свою роль. Я даже думал напоить её снотворным, но вдруг лекарство в крови не понравится псу. По этой же причине я не взял алкоголь, прошептав ей на ухо какую то чушь про то, что пьян ей без вина.

Кровь больше не текла, она еле капала, глаза остекленели. Кажется, она больше не живая девушка, чью кровь так любит мой новый питомец. Осталось дождаться благодарного Гадеса. Я за волосы оттащил её от края и погасил фонарь. Владыке подземного царства вряд ли понравится электрический свет. Полная луна светила достаточно.

Время шло, ничего не происходило. Отцу я верил абсолютно, и начал искать проблему в себе. Может, день выбрал неправильно, а может девушка не та. Может, надо попробовать с девственницей. Я задумался, куда спрятать труп моей неудачной попытки и не сразу заметил, как по воде пошла рябь. Под толщей воды возникло светлое пятно, оно приближалось к поверхности, но волосы, облепившие его, мешали разглядеть лик подземного владыки. Я почтительно опустился на колени и склонил голову, ожидая, а нож бросил за спину.

Сначала появилась рука: крепкая, бледная, с отросшими загнувшимися ногтями. Рука вцепилась в противоположный край колодца. Одним прыжком подземный бог вылетел из воды, окатив меня потоком брызг. Он опустился на камень и обернулся. Лица за спутанными мокрыми прядями не было видно.

– Как я надеялся, что ты поверишь в эту дурацкую легенду, – сказал он, откидывая волосы. Я увидел нос с горбинкой, хитрые чёрные глаза, рот с презрительно опущенным вниз уголком.

– Отец… – прошептал я и потерял голос.

Он перемахнул через колодец и сбил меня с ног.

– Пять лет я ждал, пока ты, тупой осёл, притащишь сюда какую нибудь шлюху.

Он навалился сверху и вцепился рукой мне в горло, но я был так потрясён, что и не думал вырываться.

– Зачем? – с трудом выдавил я.

Он закатил глаза:

– Затем, что я такой же осёл, как и ты, и поверил своему отцу, только тянул ещё дольше. Ты детьми не успел обзавестись?

Я замотал головой.

– Ну и славно, – сказал он. – Значит на тебе всё кончится.

Он легко поднял меня в воздух и бросил в колодец. Я барахтался, пытаясь выбраться, но вода сгустилась, превратилась в сотни холодных пальцев. Они впились в мою кожу, и как я не бился, выбраться не мог.

Отец посмотрел на меня сверху вниз и с досадой сказал:

– Не мог подкачаться? Как я твои тряпки сейчас натяну?

Он прыгал по пещере, натягивая мои слишком узкие джинсы, а я боролся с ожившей водой.

– Пап, помоги! –крикнул я захлёбываясь.

Он присел на краю и ткнул пальцами в расстёгнутый пояс

– Прикинь? Не застёгиваются. Как я в них пойду? Чего ты дрыщ такой?

Меня утянуло вниз, я задёргался, вырываясь из цепких рук, снова вынырнул.

– Пап! Я же твой сын! – крикнул я с угасающей надеждой.

– А я же свой я, – передразнил меня отец. – Кто из нас мне дороже? Ты, сынок, чего хотел? Вечной жизни? Твоя мечта сбылась. У тебя впереди вечность.

Отец натянул куртку, она с трудом налезла на его широкие плечи, запихал вещи в рюкзак, вытащил из кармашка ключи от машины. Его взгляд упал на окровавленное тело. Он легко поднял его на руки и бросил в колодец.

– Это тебе, чтобы не было так одиноко.

Он ушёл, ни разу не оглянувшись. Пиликнула моя сигналка, затих вдали шум мотора, и наступила абсолютная тишина.

Тело бывшей подружки ушло в глубину, но я ещё сопротивлялся. Всё, что я мог –это высунуть голову. Выбраться из колодца не давала вода, она держала крепче сотен рук. Я долго бился, потом устал. Висел в этой чёртовой дыре и смотрел, как уходит луна, как начинается рассвет.

В пещере пусто и тихо. По ночам покрикивает совка, днём свистят цикады. Я слежу за тем, как ночь сменяет день, день сжирает ночь, и больше ничего не происходит.

Я решил утонуть, падал вниз бесконечно долго, и мне казалось, что прошло много часов, а дна всё не было. Я дышал водой, как воздухом, кругом была сплошная чернота и неровные стены каменного колодца. Когда мне надоело, я поплыл вверх, и через три взмаха руками вынырнул на поверхность.

Кругом обман. Мне скучно и голодно, и я не знаю, какое из этих чувств сильнее. Я уже хочу умереть, но не могу. Мечта сбылась: я бессмертен и молод, а радости нет.

Крошечный кусочек моей вечности прошёл, когда я услышал голоса. Кто то решил переночевать в древнем пещерном городе. Вряд ли этот кто то пришёл сюда перерезать глотку своей подружке, но хоть какое то развлечение. Что будет, если я утащу его в колодец? Утонет ли он тут, или останется со мной. Умрёт или будет умирать и воскресать, и я буду держать его где нибудь на дне и доставать, когда будет скучно. А если это будет девушка? Мне так тоскливо, что я готов даже снизить для неё планку. Надолго её всё равно не хватит. Да хоть кто нибудь. Я самодостаточный, но оставаться навечно наедине с самим собой – это слишком. Или, может, нашептать ночью, в темноте рецепт вечной молодости? Пусть западёт в голову, пусть разъедает изнутри, пока не пропадут последние препятствия. И тогда, напившись крови умирающей девчонки, цепкие руки ослабнут, и в колодце появится новый жилец. Вечный, молодой.

У меня появилась надежда, и призрачные пальцы, вцепившиеся в меня, возбуждённо зашевелились. Я без всплеска ушёл под воду. Что то странное случилось с моими губами. Мне пришлось тронуть рот рукой, чтобы понять: кажется, я всё таки умею улыбаться.

Рис.0 Демон – тоже человек. Сборник рассказов

Ракшас с дефектом

Вместо стекла во входной двери родильного отделения торчала фанерка с коричневыми пятнами сучков. Лёня дёрнул раз, дёрнул два, с душераздирающим скрипом створка сдвинулась, сгребая грязный снег и застряла.

– Дверь закрой! – рявкнула техничка в грязном халате. – В лифте родился? Всё отделение застудишь!

С виноватой улыбкой он сделал, что требовали. Уборщица бросила размазывать грязь с талой водой по полу и шмякнула тряпку ему под ноги.

– Ноги вытирай! Ходят тут, а мне перемывай за ними, – разворчалась она. – Чего припёрся, старый чёрт?

– Так жена у меня рожает, – совсем стушевался Лёня. Он послушно встал на темно-серую драную мешковину: запузырилась вода между подошвами, потекли струи в разные стороны. Чище не стало.

Уборщица всплеснула руками:

– Ну ты ж смотри. Дед старый, а туда же! Срам один на уме! О душе думать пора! Или от молодого кого понесла?

Бабка ехидно сощурилась, ожидая реакцию. Лёня почувствовал, как заклокотало в груди.

– Да что вы себе позволяете? – от возмущения он задохнулся, и в конце фразы сорвался на фальцет, от чего ещё больше смутился и покрылся пунцовыми пятнами.

С удовлетворённой улыбкой бабка выдернула тряпку у него из-под ног.

– А ты горлом тут не бери, много таких горлопанов развелось. Я тебя не боюсь, чертяка. У! – потрясла она кулаком, потом махнула и пошла дальше размазывать грязь по полу. На её дряблой шее покачивался серебряный крестик.

– А как зовут тебя, божий человек? – елейным голосом спросил Лёня.

– А тебе зачем? – зыркнула бабка.

– Отцу нашему за тебя помолюсь, здоровья просить буду. Тяжело, чай, в таком возрасте ведра с водой таскать.

– Тяжело, сынок, ой как тяжело. – Бабка шустро усыновила "старого чёрта". – Помолись, добрый человек. Евдокией меня зовут. И я помолюсь.

Не спросив имени, она натянула обычную свирепость на лицо. За спиной Лёни скрипнуло, и бабка заорала:

– Куда прёшь? Ноги вытирай, лишенец!

Лёня увидел в углу телефонную будку и кинулся к ней. Трубки не было, в мятом корпусе – прорези для микрофона и динамика. Он нашарил двушку в кармане и сунул в монетоприёмник.

– Транспортный отдел. Слушаю! – гаркнул молодцеватый голос.

– Тише, пожалуйста, – взмолился он. – Тут будка без стекол и автомат без трубки.

На том конце вздохнули и спросили вполголоса.

– Говорите, что у вас?

– Это Леонард, ракшас, у меня жена рожает, в шестой горбольнице. Тут подходящий объект есть. – В голосе появились умоляющие нотки. – Может, подвесим меточку и к нам?

– Что за объект? Как зовут, кем работает?

– Евдокия, техперсонал.

– Минуту, проверяю по картотеке.

На том конце прибалтийская певица Анне Вески по радио призвала радоваться жизни самой, потом тот же голос сказал:

– Не выйдет, на Евдокии уже висит метка смежников.

– Да как? – захлебнулся от возмущения Лёня. – Это не бабка, а адский демон! Вампир энергетический! Смежники совсем ослепли?

Он говорил слишком громко, и техничка остановилась, навострив уши. Лёня глянул на неё с опаской и зашептал, почти касаясь губами прорезей микрофона:

– Честное слово, она меня за две минуты довела.

– Ничего не могу поделать, – невозмутимо ответили с той стороны. – Объект Евдокия ходит в церковь каждую неделю, исповедуется и причащается. Сейчас, в эпоху развитого социализма этого достаточно.

– Блин! – сказал Лёня и нажал рычаг. – Перестройка уже вообще-то!

Он присмотрелся к бабке: и впрямь белая метка над головой. Сильно расстроиться не успел: по лестнице сбежал врач в очках с золотой оправой. Распахнул руки, будто друга старого встретил.

– Леонид Сергеевич! Дорогой мой! Уже вот-вот. Волнуетесь, голубчик?

Врач заключил Лёню в объятия, пухлые губы ткнулись в ухо.

– Сотку мне, сотку смене, – Шепнул он чуть слышно.

– Что, простите? – не понял Лёня.

Доктор отодвинулся, удивлённо глядя на него, как на экзотическую птичку колибри, случайно залетевшую в заснеженную Москву

– Леонид Сергеевич! Вы же хотите, чтобы роды прошли успешно? – спросил он, пытливо заглядывая будущему отцу в глаза.

– К-конечно, – ответил Лёня, заикаясь.

– Ну вот, – радостно улыбаясь хлопнул его по плечам доктор и снова приник губами к уху:

– Сто. Рублей. Мне. Сто. Смене.

– И не о чем будет беспокоиться! – добавил он громко. – Ну давайте, голубчик, поторопитесь, вот-вот уже. Времени очень мало.

Лёня проводил взглядом дефицитные югославские туфли, бегущие по лестнице вверх и поторопился к телефону-автомату.

– Транспортный отдел. Слушаю вас.

– Это Леонард опять, из шестой горбольницы. Тут объект есть, меточку подвесите?

– Я вам уже говорил: Евдокия – объект смежников.

– Да нет же! Тут ещё один.

– Что ж там за больница такая: объект на объекте? Ладно, диктуйте. Сейчас проверю.

– Доктор Момонкин.

– А, тут и проверять нечего. Сразу нет.

– Да почему же нет?! – возмутился Лёня. – Почему нет-то? Этот мерзавец с меня взятку вымогает. Две сотни рублей! Иначе, говорит, роды пройдут… Неуспешно.

– Извините, Леонард, ничем не могу помочь. Врачей из больниц ГорЗдрава исключили из квоты. В медучреждениях и так не хватает персонала. И сразу вам говорю, чтобы зря не тратили время: ни моё, ни ваше. На санитарок и медсестёр даже не засматривайтесь. По ним та же ситуация. Если там завхоза какого-нибудь на серьёзном грехе поймаете, или из бухгалтерии кого – звоните.

– Подождите, – Лёня задумчиво провёл когтем по корпусу автомата. С громким скрежетом свернулась спираль под сквозной бороздой. Он испуганно осмотрелся и пальцем запихнул её внутрь. – Тут это… – сказал он тихо, прильнув губами к микрофону. – Можно мне двести рублей из кассы взаимопомощи выделить? Жена рожает.

– Пишите заявление в профком. Вы в кочегарке работаете? В свой профком и пишите. Мы тут при чём?

– Вы меня совсем не слышите? У меня жена вот-вот родит! А этот… Гад! Деньги вымогает! Иначе, говорит, роды будут неуспешными!

– Послушайте, Леонард. Я тут специально в ваше личное дело посмотрел. Вы же у нас ракшас, кажется? Шерсть торчком, когти, зубы и всё такое? Да пуганите вы этого эскулапа-вымогателя, в чём проблема?

– Я… Есть проблема. Я не могу. Просто так – могу, а когда кто-то на меня ругается или издевается там, или ещё что-то, я расстраиваюсь и вот вообще не могу.

– Очень интересно, – сказал его собеседник без интереса. – Прямо уникальный случай.

– Да, – вздохнул Лёня и совсем поник, – детская психологическая травма.

– Ну хорошо. Войду в ваше положение, сам свяжусь с вашим председателем профкома. А вы – живо ноги в руки и бегите в кочегарку.

Лёня пулей вылетел из больницы. На стоянке стояло одинокое жёлтое такси. Он представил свою жену: маленькую, несчастную, одинокую, с огромным животом и равнодушный персонал вокруг. От его тщедушного тельца пошёл пар, затрещали, выгибаясь, кости. Ногти потемнели и превратились в бритвенно-острые когти. Два огромных клыка вылезли из десны и угрожающе загнулись в опасной близости от пылающих огнём глаз. Выставив рогатую голову, он бросился к машине. Сунул косматую башку в салон.

– Шеф, – прорычал он самым страшным инфернальным голосом, в котором лязгали стальные крючья и вопили на все лады грешники, – свободен?

Водитель сидел, засунув нос в кошелёк и пересчитывая медяки.

– Занят, – буркнул он, не отрываясь от своего занятия.

Клыки и когти у Лёни уменьшились в два раза, шерсть посыпалась клочьями

– Так… Зелёный огонёк же… У вас… – пробормотал Лёня, чувствуя, как опускаются плечи и сокращаются руки.

– Сказал: занят! Что непонятного? – рыкнул таксист, поднимая голову.

От неожиданности Лёня стукнулся макушкой в потолок. Рога сразу втянулись в череп, на их месте озером в лесу засветилась лысина. Таксист обалдело уставился на торчащие изо рта клыки. Лёня икнул и втянул их в дёсны.

– Шеф, – плачущим голосом сказал он, – пожалуйста, очень надо. Жена рожает, а тут… Отвези на ТЭЦ-9, будь человеком.

Таксист с сомнением посмотрел на плюгавого мужичонку лет шестидесяти в затёртом пальто с лоснящимися рукавами.

– Ладно, садись, – великодушно разрешил он. – Но два счётчика! Лады?

Мысленно пересчитав оставшуюся мелочь, Лёня обречённо вздохнул и сел на продавленное сиденье. Такси тронулось. Водитель пальцем обвёл свой рот.

– А это чё было?

– Грим… Театральный, – ответил Лёня.

– Артисты… Хех! – усмехнулся таксист.

С двумя сотенными бумажками в руке Лёня влетел в вестибюль больницы, перепрыгнул через швабру злобной старухи, помеченной смежниками. Доктор Момонкин на втором этаже учуял запах жёлтых хрустящих купюр и весело застучал югославскими каблучками по лестнице вниз.

– Вот! – Лёня потряс в воздухе двумя бумажками. – Как договаривались!

– Дорогой ты мой человечек, дай я тебя обниму!

Доктор заключил Лёню в горячие объятия и зашептал в ухо:

– Вы совсем с ума сошли? Зачем так размахивать? Аккуратно засуньте мне в карман халата.

Естественно, Лёня промахнулся. Купюры выскочили из дрожащих пальцев и кленовыми вертолётиками полетели на пол. Они с доктором кинулись их ловить под пристальным взглядом воцерковлённой старушки, стукаясь лбами и тихо матерясь. Потом запыхавшийся доктор со съехавшими очками, погрозил пальцем:

– Я вам!..

Не договорил, похлопал Лёню по плечу и ускакал вверх по лестнице. Оставалось ждать.

Леонард слонялся по вестибюлю, уворачиваясь от швабры настырной бабки и поглядывал с грустью на телефон-автомат. Вечность спустя доктор выбежал к нему, радостный, будто это он только что в муках родил и испытывает теперь по этому поводу невыразимое облегчение.

– Мальчик у вас, Леонид Сергеевич! Поздравляю! Шустрый такой, еле поймали! Чуть не улетел.

Доктор посмотрел на вытянувшееся лицо Лёни и расхохотался.

– Ну что вы, ей Богу, как маленький? Шучу я. Просто стремительные роды. Всё, молодой отец, идите на улицу. От входа третье окно на втором этаже: будут вам малыша вашего показывать.

Стремительным ифритом Лёня вылетел на улицу, запрыгал через сугробы, высматривая окна. В обещанном окне стояли улыбающиеся медсёстры с выставленными вверх большими пальцами, а между ними – его любимая жена: бледная, с расширенными от ужаса глазами. В её вытянутых вперёд руках извивался в плаче младенец: маленький, багровый, с перетяжками на ручках и на на ножках. За его плечами торчали в стороны мокрые крылья, покрытые белыми перьями.

Потрясённый Лёня осел в сугроб. Ну кто ещё мог родиться у дефективного демона ада?

Рис.2 Демон – тоже человек. Сборник рассказов

Воскрешение Торгунны

Посреди острова, где прятались мятежники, высилась гора из черепов. Асмундур задумчиво осмотрел верхний, присел на колени и поковырял ногтем один из нижних. Асмундур видел мало, но этого хватило.

– Свежие, – сказал он Бьярки, и брат перевел его слова Аластуру, вождю скоттов. Он начал выкрикивать какие-то команды на их резком, дающем языке, и тут раздался оглушительный рёв со всех сторон. Из-за гребней холмов вокруг их войска вылетели воины. Их обнаженные тела покрыли причудливые синие узоры. Асмундур ожидал армию, а их было всего семеро. Аластур говорил, что на острове должна быть сотня бойцов с женами и детьми. Асмундур бросил быстрый взгляд на черепа. В неровной стене пирамиды были и маленькие детские. Дальше думать было некогда: он принял удар и подивился тяжести, обрушившейся на его щит.

Воины, с которыми пришлось скрестить мечи не были похожи на пиктов: слишком высокие, слишком крепкие, слишком быстрые. Они бились яростно и ожесточённо, и каждый забрал с собой в Вальгаллу по нескольку скоттских бойцов. Ушёл пировать и его средний брат, Раудульв. Младший, медвежонок Бьярки, выжил, и Асмундур был этому рад: Раудульв не понимал язык скоттов, а Бьярки бойко на нём изъяснялся.

А потом скотты вытеснили на край обрыва их главаря, загнали его, как дикого зверя, в ловушку без выхода. И его хирд был в первых рядах. Высокий Асмундур сверху вниз смотрел на скоттов, но, чтоб взглянуть в глаза этому ётуну, ему пришлось придержать шлем, а потом пожалеть. Таким яростным огнём пылали его глаза перед тем, как он прыгнул в море… Асмундур подумал, что будет рад поднять кубок с таким воином. Думал, пока Бьярки не разъяснил ему, откуда взялась груда черепов.

Великан выкрикнул какое-то проклятье на языке, которого Асмундур не знал, а раз не понял, значит, нет у этого проклятья власти над его судьбой. Беспечно улыбаясь отошёл он от обрыва. А скотты расходились хмурыми. Наверное, поняли. Ему не было до них дела. С Бьярки он зашёл в шатёр нанимателя, запросто, как пристало честным воинам.

– Аластур, – сказал он военачальнику, – наша служба закончилась, беглецы покараны. Я и мои люди возвращаемся домой.

Бьярки перевёл на их грубый лающий язык слова Асмундура. Алистер Катанах поморщился. Исландские дикари не признают его старшинства, держатся на равных, с ним, главой клана и ближником Кеннета Макальпина. Медведи неотёсанные, они бы и с королём так же разговаривали, в этом Алистер был уверен.

– Тела мятежника нет, – угрюмо бросил Алистер и повернулся спиной к исландцам.

– Тело мятежника едят рыбы, – перевёл Бьярки слова брата.

Алистер сел и положил руки на колени. Последние слова мятежника не шли у него из головы. Глупые, отчаянные, бесплодные, в устах его бывшего сотника, невероятно выросшего и раздавшегося, обрели страшную силу.

"Все мне служить будете!" – кричал он, поводя мечом перед тем, как спрыгнуть с обрыва. Кричал всем, а смотрел ему в глаза. Алистер поднял взгляд на исландцев. Стоят, как две ледяных горы: побольше и поменьше. Не было у него сил с ними спорить.

– Я вам хорошо заплатил, – сделал он жалкую попытку.

– Ты заплатил за кровь мятежников, они убиты. Мы сделали свою работу и возвращаемся домой, Аластур – сказал Бьярки после протяжного рычания горы побольше.

Алистер знал, что от него ждут. Нехотя, он сказал:

– Вы сделали – я заплатил. Можете уходить.

Исландцы молча развернулись и вышли прочь, и Алистер облегчённо вздохнул. К дьяволу их, пусть катятся.

Когда в веренице шотландских лодок они подходили к берегу, Асмундур приметил нос драккара в одной из бухт. Никто не заметил, а его намётанный глаз сразу вычленил знакомый изгиб среди ломаных скал. Сейчас он разделил своих воинов и одну половину отправил на свой корабль, а с второй половиной пошёл осматривать трофей. Разве он виноват, что скотты слепы? Пока вождь скоттов не наложил лапу на драккар, Асмундур бегло осмотрел пустой корабль и рассадил воинов на вёсла. Исландцы налегли, и корабль вышел в море. Сзади горел погребальный костёр с телов Раудульва, что-то кричали скотты, но Асмундур был глух. Он идёт домой, а скотты пусть воюют сами. Во время стоянки у северной оконечности острова Бьярки разворошил кучу драных шкур на корме. Асмундур услышал крики, хохот, чей-то заливистый свист. Он раздвинул сгрудившихся на корме воинов. За ними стоял его брат и держал за плечо грязную, оборванную женщину. Она была так худа, что на высунувшемся из рукава запястье между кожей и костями не было ничего.

– Кто это? – спросил Асмундур.

– Не знаю, – ответил Бьярки. Он крепко держал руку этой женщины, но не для того, чтоб не сбежала, а чтоб не упала. – Я её почти не понимаю.

Асмундур встал перед ней и стукнул кулаком в грудь

– Асмундур, – назвал он себя.

– Торгунна, – сказала женщина и потеряла сознание.

Он раздумывал: высадить её на пустынном берегу или выбросить в море. И в том, и в другом случае её ждала смерть. Ещё не приняв решение, он убрал волосы с чумазого лица, и что-то слабо шевельнулось в его душе.

– Бьярки, – сказал он. – Пора сварить похлёбку. Дай поесть и ей.

До самого исландского берега женщина, назвавшаяся Торгунной, сидела забившись в угол на корме драккара. Не глядя никому в глаза, она принимала питьё и еду. Уткнувшись в плошку, ела, а отставив её, вылизанную до капли, молча сворачивалась в грязный клубок, только плечи подрагивали от беззвучных рыданий.

Асмундуру надо было выкинуть её за борт, но раз не сделал, раз подарил ей жизнь, теперь надо её сохранить. Из жалости он взял её в свой дом на берегу реки Фродау. В первый день затопил баню, и отмыл её добела. Она смущённо прикрывала рукой срам, но перечить не смела. Когда черные потоки воды иссякли, Асмундур увидел красивую молодую женщину, только сильно истощённую.

– Ничего, откормлю, – подумал он.

Торгунна взвалила на себя всё, и даже немного больше. Жизнь Асмундура стала теплее, мягче, уютнее. Она готовила незнакомые, но очень вкусные блюда, лечила людей и скот, поддерживала порядок в большом и пустом доме. Чем лучше было Асмундуру, тем мрачнее он становился. Уходила его сила, слабла воля, ему больше не хотелось идти в дальний поход и воевать с чужаками.

Однажды утром он позвал Бьярки на охоту, но того свалила лихоманка. Тогда Асмундур отправил Торгунну к брату, а сам ушёл к леднику Снайфетльсйёкулль бить песцов. Обвешенный добычей, он по темноте возвращался домой, и не заметил новой трещины под ногами. Только к утру, волоча сломанную ногу и упрямо закусив связку одеревеневших от мороза песцов он дополз до своего двора. Чудо, что Торгунна выглянула в окно и успела увидеть тело хозяина до того, как метель замела его полностью.

С Бьярки вдвоём они заволокли тело Асмундура в дом. Торгунна услала Бьярки к себе домой, а сама раздела хозяина. Кожа его была белой, почти голубой, губы посерели. Торгунна подкинула дров в очаг и скинула платье. Закусив в сомнении губу, она стянула нижнюю рубаху. Обнажённой она легла на ложе и прижалась к огромному, холодному и твёрдому телу Асмундура. Она переплела свои ноги с его, тяжёлыми, как дубовые колоды. Руками обхватила его грудь. С головой накрыла себя и его тёплой медвежьей шкурой.

Тело Асмундура казалось куском замороженного мяса, но чуткие пальцы Торгунны чувствовали биение его сердца. Очаг пылал, с жаром пожирая щедро насыпанные дрова, шкура не давала теплу уйти. Торгунна, вначале продрогшая, начала отгреваться, глаза её закрылись, и она задремала, а проснулась от того, что крепкое, твёрдое и горячее тело прижало её к лежанке. Асмундур склонился над ней, Торгунна увидела его безумные глаза, в которых блестел отблеск затухающего очага.

– Ты пришла сама, – сказал он хриплым шёпотом.

– Ты чуть не замёрз до смерти. Я хотела тебя согреть.

– Ты пришла сама, – повторил он упрямо.

Торгунна знала, что будет дальше, не хотела этого, но сопротивляться не могла. Она расслабила ноги и повернулась к очагу. Прикусив губу, она смотрела, как прозрачные язычки затухающего огня бегают по обугленному дереву. Последний огонёк потух, Асмундур поднялся, и Торгунна вздохнула с облегчением. Он зачерпнул ковшом воды, напился, пролив половину на грудь.

– Хочешь пить? – спросил он.

Она кивнула, и, пока утоляла жажду, он сидел рядом, гладя шершавой ладонью её длинные ноги. Когда она напилась, он сказал:

– Я хочу, чтобы ты стала хозяйкой в моём доме.

Всё изменилось, и дело было не только в физической близости. Он начал с ней разговаривать. По вечерам она лежала на его руке с каменными мышцами, которые под её щекой становились мягче подушки, он спрашивал о прошлом, она отнекивалась, отделывалась туманными фразами, отвечала уклончиво, но в одну ночь её прорвало, и она рассказала всё.

Асмундур слушал, всё больше каменея, про страшную зиму на Гебридских островах, про голод, про командира пиктов, ставшего людоедом, и про то, как он съел трёхлетнюю дочь Торгунн, а потом казнил её мужа. Теперь Асмундур понял, чьи черепа лежали кучей посреди острова. От мысли, что пришлось пережить его Торгунне, он прижал её к себе так сильно, что затрещали кости, но она не замечала. Слёзы, накопленные за прошедшие месяцы лились потоком, и никак не останавливались: слишком много их набралось.

С того дня, когда Бьярки нашёл её, зарывшуюся в старые шкуры на корме драккара, она не ела мяса. Асмундур, думал, что это чудачество и называл её "Птичкой-Торгунной", а теперь понял, что в каждом куске мяса она видит свою растерзанную людоедом дочь. Убить пиктское чудовище ещё раз было не в его силах, но он убил бы его ещё много-много раз, если б мог. А Торгунне стало легче: она разделила свой кошмар с самым сильным мужчиной в её жизни.

Асмундур привык жить один, а Торгунна перестала быть вечно обязанной приживалкой, и оказалось, что железный характер есть у обоих. Они были, как два утыканных иглами ежа, но время шло, и каждая игла нашла свою выемку. К мидсумару, дню летнего солнцестояния, женским чутьём Торгунна поняла, что в ней зародилась новая жизнь. Скоро из неё выйдет новый человечек, и ему ничего угрожать не будет, потому что рядом Асмундур, воин, которому не страшен никакой ётун-людоед.

Перед мидсумаром братья набили много дичи. Асмундур не просил, но Торгунна, счастливая своей маленькой тайной, вызвалась помочь. Она пластала оленину на полосы и задела ножом руку. Заструилась кровь, смешалась с оленьей. Нож был таким острым, что она не сразу заметила рану, а как увидела, улыбнулась беспечно и замотала чистой тряпкой. В ночь мидсумара Торгунна прилегла, и больше не встала. Асмундур, пировавший с братом и друзьями, ничего не заметил. Грузный и весёлый, он вошёл в спальню, сбросил одежду. Залез под шкуру к мягкому телу любимой, но её кожа не грела, а обжигала.

Три дня Торгунна металась в бреду, а Асмундур – по окрестным домам в поисках лекаря. На третий день она ненадолго пришла в себя. Она открыла глаза и позвала его. Асмундур сел рядом, убрал прилипшие ко лбу волосы.

– Что мне сделать для тебя? – спросил он. – Может сварить какой-то отвар? Скажи какой, я совсем ничего не понимаю в твоих травах!

– Сделай, – сказала она чуть слышно. – Похорони меня в Скаульхольте, только там я обрету покой.

– Нет-нет-нет, ты выздоровеешь, ты поправишься, – замотал он головой.

Торгунна с неожиданной силой вцепилась ему в руку:

– Дай мне слово! – сказала она, и Асмундур пообещал.

Больше Торгунна ничего не сказала, пожалела своего ослабевшего сильного мужчину. Утром повозка с её телом, запряжённая парой круторогих быков и четверо угрюмых молчаливых мужчин на лошадях отправились в путь. Хаки и Фроди, два верных воина Асмундура отправились с братьями. Они ехали весь день, без остановок, а, как начало темнеть, свернули к Боргарфьорду. В пустом охотничьем домике они долго сидели, не разводя огонь, погружённые в свои тяжёлые мысли, а тело Торгунн лежало в повозке за окном.

Стемнело, но никто не мог сдвинуться в места. Снаружи послышался шорох: кто-то подошёл к домику. Асмундур положил руку на рукоять меча. Со скрипом открылась дверь, и в дом вошла Торгунна. Асмундур, его брат и двое его воинов вскочили, но Торгунна не смотрела на них. Она встала на колени перед очагом и разожгла огонь. Так же, не глядя ни на кого, вышла и вернулась с котелком, мешочком ячменя и полосами вяленной оленины. Потрясённые воины отступили к стене, они растерянно смотрели то на Торгунну, то на Асмундура и не знали, что делать, а ожившая Торгунна подвесила котелок над очагом и засыпала крупу.

Когда каша приготовилась, Торгунна протянула мужу плошку с едой.

– Ты голоден, любимый, поешь, – сказала она, глядя в сторону.

Асмундур взял плошку. Он сулчайно коснулся её пальцев, и отдёрнул руку, так они были холодны. Не сводя с неё глаз, он съел всё, но она всё так же не смотрела на него. Глядя на них, поели и остальные. Когда котелок опустел, Торгунна вышла из дома. Асмундур кинулся за ней. Она подошла к телеге и легла так же, как лежала раньше. Асмундур схватил её за плечи, но они оказались твёрдыми и холодными, а голова безвольно откинулась, обнажив тонкую шею. Сильный воин, победивший людоедов, сел на землю, прислонившись к колесу, и зарыдал, а его друзья стояли над ним и не знали, что сказать.

Утром быки потащили повозку дальше. Впереди ехали два его друга, а сзади – сам Асмундур с братом.

– Она не мертва, – сказал он. – Она не в Хельхейме.

– Ты обезумел от горя, Мунди, – ответил Бьярки.

– Нет, – упрямо замотал головой Асмундур. – Я верну Торгунну.

– Но как?

Асмундур задумчиво посмотрел на солнце.

– Ещё не знаю, но отпустить её я не могу.

У подножия ледника Хофсйёкюдль они остановились на ночлег. Споро в восемь рук возвели шатёр, Бьярки разложил дрова для очага, Асмундур поставил котелок, кожаную флягу с водой, крупу и вяленую оленину. Потом он сел, сели и остальные. Фроди достал кресало, но Асмундур остановил его. Они долго сидели вокруг холодного очага, не глядя друг на друга, пока снаружи не заскрипел снег. Откинулась шкура, закрывающая вход, в сгустившихся сумерках показалось бледное лицо. Качнулись тяжёлые косы цвета морёного дуба, когда Торгунна вошла в шатёр. Воины вскочили на ноги. Глядя мимо: в землю под ногами, на дрожащие под порывами ветра стенки, на дрова в незажжёном очаге – куда угодно, но не в глаза мужчинам, она подошла к очагу и взяла протянутое кресало. Фроди вздрогнул: теперь и он ощутил ледяной холод её тонких пальцев.

Всё повторилось. Она протянула мужу плошку с дымящейся кашей.

– Ты голоден, Асмундур, поешь, – сказала Торгунна, и он принял еду из её рук, но, как ни пытался заглянуть в глаза, она неизменно отводила взгляд.

Когда мужчины насытились, Торгунна повернулась и, глядя под ноги, пошла к телеге. Издав вопль отчаяния, Асмундур перепрыгнул пылающий костер и бросился за ней. Бьярки выскочил следом. Хаки выхватил горящее полено и с Фроди последовал за ними. Тень ледяной стены накрывала шатер, а за её изломанной гранью, возле распряжённой телеги стоял Асмундур. Он обхватил вырывающуюся Торгунну, как огромный медведь, забирающий свою жертву, только медведи не плачут. Три храбрых воина много раз, не задумываясь, бросались в самую гущу смертельной битвы, но сейчас стояли вокруг и не знали что делать. Ветер с ледника трепал жалкий огонек на недогоревшем полене, его рыжие отблески метались по нужному лису Торгунны, стиля мертвенную бледность. С огромным трудом, будто не слабая женщина сопротивлялась ему, а великан-людоед с далёкого скоттского острова, Асмундур развернул жену к себе.

– Посмотри на меня, Торгунна! Я, твой муж говорю тебе: посмотри!

Она выгнулась так, что косы легли на снег.

– Нельзя! – закричала она.

Он схватил Торгунну за голову, она упала на колени, и он рухнул в след рядом. С красным от натуги лицом он тянул её к себе, а она сопротивлялась, и ему никак не удавалось сломить её волю. Когда осталось совсем чуть-чуть, Торгунна закричала. Рот распахнулся так широко, как не может он открыться у живого человека, от её крика ослабли руки Асмундура. Хаки уронил факел в снег и он, зашипев, погас.

Торгунна встала и сказала:

– Асмундур, не пытайся меня вернуть. Ты погубишь и меня, и нашего сына.

Обезумевший от горя Асмундур пополз за ней, вцепился в подол её платья, но она не остановилась, только затрещала разрывающаяся ткань. Торгунна легла в телегу на солому, как лежала раньше и закрыла глаза. Долго Асмундур стоял на коленях, уткнув лоб в деревянный борт похоронной повозки, а его ближники стояли вокруг молча. Только луна равнодушно смотрела на четыре крошечных фигурки у неуклюжей телеги под отвесной ледяной стеной, а больше вокруг живых не было.

На третий день они вошли в Скаульхольт. Проехали, не заходя, мимо домов под подозрительными взглядами местных жителей. Впереди зеленел высокий холм. Асмундур показал на него:

– Хорошее место для погребального костра.

Они направили повозку к его подножию и разбили лагерь с подветренной стороны, укрывшись от любопытных глаз.

Наступила ночь. Асмундур сам достал кресало и развёл костёр. Наварил каши с олениной, разложил по плошкам. Бьярки настороженно следил за братом. Он сходил к повозке, убедился, что Торгунна мертва и недвижна, потом подсел к Асмундуру.

– Что ты задумал, брат? – спросил он.

– Она носит в чреве моего сына, – угрюмо ответил Асмундур.

– Брат, ты оглох? – вспыхнул Бьярки. – Ты не слышал, что сказала Торгунна прошлой ночью?

– Очень хорошо слышал, Медвежонок – ответил он, назвав брата детским прозвищем. – И потому не могу с ними расстаться.

Он встал и пошёл к телеге.

– Остановись! – крикнул Бьярки.

Асмундур выхватил меч и развернулся.

– Я сделаю это, даже если мне придётся убить тебя! – прорычал он.

Бьярки посмотрел на подрагивающий конец клинка, на полное решимости лицо брата и отвёл глаза. Асмундур резко бросил меч в ножны. и откинул шкуру, укрывающую тело Торгунны.

– Помоги! – крикнул он, но Бьярки не сдвинулся с места. – Ко мне! – заревел он, как на поле боя, созывая воинов на подмогу.

Хаки бросился к нему, следом запрыгнул на телегу Фроди. Бьярки смотрел на них исподлобья, но не трогался с места. Втроём мужчины аккуратно подняли тело Торгунн и уложили у костра на расстеленную шкуру.

– Я просил Хель отпустить Торгунну, я молил Локи уговорить свою дочь, я просил Одина приказать своему сыну, они глухи и слепы, им всё равно. Я говорил им, что мой сын будет великим воином, но они молчат. Я заставлю их вернуть мне Торгунну и моего сына.

Сказал Асмундур, и Бьярки понял, что эти слова – ему. Со вздохом он встал рядом с братом и положил руку ему на плечо.

– Если ты решил твёрдо, я помогу, но ты совершаешь ошибку.

Асмундур накрыл его руку ладонью и ничего не сказал. Он стянул с Торгунны платье и нижнюю рубаху. Она лежала у костра на шкуре белого медведя: такая же белая, мёртвая и прекрасная. Бьярки залюбовался её телом, на миг забыв, что она мертва. Асмундур сунул руку под седло своего коня и вытащил мокрую от конского пота тряпицу. Он тщательно натёр лошадиным потом кожу жены.

– Помнишь хромого Хефина, Бьярки? – спросил он, не отрываясь от работы. – Валлиец из воинов Аластура. Я часто говорил с ним вечерами. У валлийцев есть добрая богиня, её зовут Рианнон. Она принимает роды у кобыл, охраняет всадников и провожает их в царство мёртвых. Она же может вернуть человека в мир живых.

– Зачем ей помогать тебе?

– Я говорил с ней в ту ночь, под ледником. Она гарцевала на белой кобылице вокруг повозки и смеялась. "Какая красивая кобылка!", – восклицала она, – "И какой славный родится жеребёнок!" К седлу был приторочен мешок, она поглаживала его и весело смотрела мне в глаза. Ты понимаешь? Родится! Она сказала, как её спасти!

– Брат, ты безумен! – Бьярки схватил его за плечо и развернул к себе. В синих глазах старшего брата прыгали языки пламени от костра, а больше в них ничего не было.

– Не более, чем ты, Медвежонок, – спокойно ответил Асмундур и вернулся к своему занятию. – Принеси мне мешок, в котором мы храним припасы и клубок ниток, которыми мы чиним одежду.

Асмундур положил мешок у ног Торгунны.

– В мешке – проход в мир мёртвых. – пояснил он. – Рианнон может забрать душу, или наоборот вдохнуть её в тело.

– Хель не понравится, что ты просишь чужого бога, – сказал Бьярки с сомнением.

– Хель уже отказала мне в помощи.

– Почему мешок?

Асмундур пожал плечами.

– Никто не должен видеть, как душа покидает тело, или влетает в него. Когда я завяжу мешок, в его дне откроется проход в мир мёртвых. Мешок должен быть завязан, чтобы души умерших не вылетели в мир живых. Когда проход закроется, я развяжу мешок, и Торгунна выйдет из него живой.

Он отрезал от мотка несколько длинных нитей и обвязал ими шею, лодыжки и запястья Торгунны.

Читать далее