Читать онлайн Сююмбика бесплатно

Глава 1

В белёсом небе, выгоревшем от яркого солнца, парил бурый коршун. Его расправленные крылья с длинными маховыми перьями чётко выделялись на небесном просторе. Птица неторопливо поворачивала маленькую голову, нацеливая изогнутый клюв на пересечённую холмами степь. Зоркий взгляд выхватывал отдельными картинками и юркого тушканчика, торчавшего столбиком среди иссыхающих трав, и белевший костьми остов давно павшего верблюда, и одинокую всадницу на лошади. Но внимание крылатого хищника привлёк не мелкий грызун, не пустые кости, а серая утка, которая вышагивала следом за лошадиными копытами. Утка хромала и казалась лёгкой добычей, коршуна беспокоило лишь присутствие человека, но голод подталкивал вперёд. Он опустился ниже, круг сузился, крылья рассекали воздух с едва слышным шелестом.

Всадница – такая же приземистая и неказистая, как и её кобыла с длинной, спутанной гривой, – вскинула голову. Полёт хищной птицы завораживал, и кочевница залюбовалась извечной степной картиной. Что виделось ей в этом коршуне: свобода, которой она не знала с рождения, или нечто иное, сокрытое в тайных думах? Может, она предвидела скорый пир хищника, когда сомкнутся когти на трепещущейся жертве, и крепкий клюв начнёт рвать её на куски, пока не останется один скелет с обрывками перьев или шкуры, – и завершится чей-то круг бытия. Такое неизбежно случается не только с немощными животными, но и с огромными империями. Некогда могущественные и прекрасные, не превращаются ли они, разодранные на части победителем, в останки прежнего величия? Едва ли простая жительница степи могла предвидеть падение великого государства, соединив в незатейливых мыслях охоту бурой птицы и будущее своей маленькой госпожи. А ведь в этот жаркий день в Ногайской степи ожидалось событие, яркой нитью вплетавшееся в последние десятилетия существования Казанского ханства.

Женщина продолжала наблюдать за коршуном, солнце било в смуглое лицо, слезились глаза, не спасала и ладонь, приставленная ко лбу. Кочевница вздохнула, опуская голову, обтёрла рукавом выступившие слёзы, ладони привычно оправили поношенное покрывало, одёрнули суконный камзол. Она вновь оглядела пустынную, томящуюся под полуденным солнцем степь, на её круглом лице отражалось недоумение, даже редкие брови приподнялись вопросительно. Казалось, женщина что-то искала и никак не могла найти среди привычных, поросших травой холмов.

– Где же скрывается эта девчонка, скажи-ка, Хромоножка? – проворчала она, оборачиваясь к следовавшей за ней утке.

Та крякнула в ответ, с готовностью заковыляла вперёд, словно указывая дорогу. Утка и не замечала опасности, нависшей над ней, жизнь под человеческой защитой давно притупила природные инстинкты, и за чёрной тенью над головой она не следила. А коршун, наконец, решился и, нацелившись на серую калеку, камнем полетел вниз. Только не пришёл ещё последний час хромоногой утки, стремительная стрела со свистом рассекла воздух и впилась в бок хищника, издавшего страшный клёкот. В один миг ловкая красивая птица превратилась в кроваво-бурый ком, неловко свалившийся на землю. В горячке коршун ещё приподнялся, поволокся по траве, подминая под себя крылья и ломая собственные перья, но это были последние предсмертные усилия. Недолго останки будут сотрясать конвульсии, жизнь быстро затихнет в недавно сильном и здоровом теле, а вот старая хромая утка, которой коршун нёс гибель, продолжит существовать в мире, где только Всевышний знает, чей путь приблизился к концу.

Кочевница испугалась за свою любимицу, схватила Хромоножку и, ворча, сунула её в седельную сумку.

– Сиди здесь, непутёвая, и к чему было увязываться за мной? Не сиделось тебе в стойбище, гулёна!

Лишь пристроив недовольную крякву, женщина обернулась к черноглазой девушке на белоснежном скакуне, чья стрела и сразила хищника. Эту всадницу она искала не один час и потому, позабыв поблагодарить за спасение утки, напустилась на малику[1] с тревожными упрёками:

– Сююмбика, госпожа моя, где вы пропадали?! Я ищу вас всё утро.

Девушка откинула голову и по-детски звонко рассмеялась:

– О няня, говоришь, искала меня, а сама глаз не отрывала от неба, может быть, решила, что я птица и там летаю? А я, смотри, спасла твою любимицу, ещё немного, и от Хромоножки остались бы одни перья!

Озорной смех так и летел, переливаясь, по степной равнине, и было в нём столько живости, что озабоченное лицо няньки разгладилось на мгновенье, но вновь нахмурилось. Теперь ей не понравился вид юной госпожи: ну что это за одежды мужского кроя, а чёрные тугие косы спрятаны под большой шапкой, и сияющее улыбкой лицо загорело под ярким степным солнцем. Невольница покачала головой:

– Взгляните на себя, вы целый день скачете на коне, забыли про еду и сон. С тех пор как мы покинули Сарайчик[2], я совсем извелась. Там вы были под присмотром высокочтимой бики[3], а в стойбище за всё отвечаю я – бедная рабыня. Не допусти, Аллах, что случится, в степи всякое бывает! Даже ваш отец – великий беклярибек[4] Юсуф – да продлит Всевышний его годы, никогда не отправляется на прогулки без охраны.

– Ай, Оянэ, – перебила речь старшей прислужницы Сююмбика, – ты искала меня только для того, чтобы читать нравоучения? Я устала от напыщенных речей Райхи-бики, а теперь и ты?

– Хорошо, госпожа, – вздохнув, согласилась нянька, – слова больше не произнесу. Но ваш отец, досточтимый беклярибек Юсуф, приказал немедленно найти вас. Прибыли важные вести.

– Важные вести? А что мне до дел улуса? Или готовится облавная охота?!

– Не об охоте речь, вести касаются лично вас, малика, – промолвила Оянэ.

При последних словах слёзы навернулись на глаза бедной женщины, и она упрятала лицо в широкий рукав кулмэка[5]. Юная госпожа озадаченно смотрела на прислужницу. Видеть Оянэ в слезах ей приходилось нечасто, а оттого тревога тронула беззаботное прежде сердце.

– Ты что-то знаешь? Что случилось, Оянэ? – Сююмбика потянула женщину за рукав, приглашая её присесть на выгоревшую и истоптанную бесчисленными табунами траву. Сама устроилась напротив.

– Рассказывай! – бросила она требовательно.

– Наш великий беклярибек не давал указаний, да и смею ли я… – нерешительно забормотала Оянэ.

– Ну, ведь ты что-то знаешь! Откуда? Или за это утро, пока меня не было, в улусе всё перевернулось вверх дном?!. Ну же, Оянэ, – уже мягче, с лисьими нотками в голосе протянула Сююмбика. Она взяла коричневую огрубевшую руку женщины в свои ладони. – Ты до этого дня никогда и ничего не скрывала от меня. Что же ты узнала? Рассказывай!

– Воля ваша, госпожа, – решилась, наконец, нянька, – расскажу всё, как было. Сегодня утром ваш отец вызвал меня. Я поспешила к нему, но у повелителя находился гонец, и я решила переждать. У меня и в мыслях не было подслушивать, уж поверьте, малика, клянусь Аллахом!

– Продолжай же!

– Гонец говорил открыто, и я, когда услышала, о чём идёт речь, пришла в такое волнение, – Оянэ приготовилась плести нить рассказа в обычной, растянутой до бесконечности манере, но вовремя заметила сурово сдвинутые брови госпожи, осеклась и выпалила то основное, что томилось в её сердце всё утро. – Малика моя, беклярибек Юсуф собирается выдать вас замуж!

– Замуж? – Сююмбика беззаботно отмахнулась. – А я уж напугалась. Неужели Ахтям-бек вновь посватался ко мне? Его сватовство для меня давно не новость!

– Нет, госпожа. Ваш отец не расположен к Ахтям-беку, об этом знают все. Видано ли, чтобы повелитель множества кочевий и родов отдал любимую дочь за бека, который не в силах прокормить свой ничтожный улус? Жених к вам сватается другой: знатней, да и могущественней. – Оянэ с трудом перевела дух, уставившись в округлившиеся от напряжённого ожидания глаза девушки. Шёпот няньки был тише шелеста трав, но Сююмбика расслышала его:

– Сам хан Земли Казанской.

Девушка вздрогнула, тень пробежала по лицу. Если до сих пор она не верила ни единому слову прислужницы, принимая её тревоги за пустые кудахтания, то сейчас! Громкий титул жениха огорошил, если к ней посватался сам казанский хан, отец не мог отказать.

Как во сне поднялась малика с земли. На траве остался примятый круг, и она бездумно поворошила высохшие стебельки носком пёстро расшитой обувки, но ни одной травинки не поднялось обратно, так и лежали они, поникшие, на земле. Ей стало жаль их, а заодно и себя, – вот так и она, утром ещё беззаботная и счастливая, превратилась в увядшую траву. Глаза наполнялись непривычными слезами, и девушка вскинула голову, она не желала, чтобы слабость её пролилась на щёки и стала видна кому бы то ни было. Малика созерцала привычную картину: степь расстилалась до горизонта и лишь порой вызвышалась холмом или опадала извилистым оврагом с каймой густого кустарника. Сююмбике хотелось вечно стоять здесь, вдыхать запахи степи, окунаться в буйное разнотравье и не слышать того, что она узнала от верной Оянэ. Заждавшийся жеребец ткнулся в её плечо, пожевал мягкими губами рукав, она обернулась порывисто и уронила голову на густую гриву коня. Рука девушки теребила жёсткий конский волос, а красавец Аксолтан обеспокоенно пофыркивал, чувствуя слёзы.

Оянэ печально вздыхала. Нянька, которая растила Сююмбику с рождения, любила девочку как дочь, ведь мать малики – Айбика, умирая, сама доверила дитя её заботам. Бредовый, горячий шёпот Айбики и сейчас стоял в ушах няньки: «Забери её, Оянэ… расти мою девочку… дайте ей крылья…» Слова застыли на губах покойной, замерли на долгие пятнадцать лет, чтобы сейчас воплотиться и ожить.

– Не хотела ли сказать моя благородная госпожа, – покачиваясь в такт своим слезам и думам, шептала нянька, – что нашу Сююмбику ждёт далёкая страна? Стать казанской ханум, разве не предел мечтаний ногайских малик?

И Оянэ готовилась смириться, но сердце няньки обливалось кровью. Хрупкая нежная госпожа – совсем ребёнок, вся её дерзость и своенравность наносные, а она сама похожа на маленький, беззащитный росток. Пересади его в другую почву, далеко от родной земли, не согнётся ли там ногайский цветок, не завянет ли? Оянэ хотелось запричитать, поплакаться ветру Великой Степи, испросить совета у запретного Тенгри, ведь он один ведает всё о своих детях. Но долгое молчание Сююмбики обеспокоило женщину, и она робко тронула воспитанницу за локоть. Малика взглянула строго, словно и не плакала:

– Оянэ, я поеду вперёд, отец заждался. Тебе на Каурой не угнаться за моим Аксолтаном. Прощай, увидимся в аиле[6]. – И она быстрым гибким движением вскочила на коня.

Аксолтан, которого хлестнули нещадно, молнией сорвался с места, словно по степи закрутился белый вихрь. Оянэ отёрла слёзы и отправилась к кобыле, которая понуро жевала жёсткую траву.

Глава 2

Конь нёсся во весь опор, копыта его едва касались земли, казалось, Аксолтан летит над степью, распластав невидимые крылья. Быстрая езда всегда радует умелого всадника, и Сююмбика на время забыла о мрачных думах. Она упивалась бешеной скачкой, свежим ветром, несущим пленительные запахи родной степи. Но вскоре она и её любимец Аксолтан почувствовали близость стойбища – где-то вдалеке залаяли собаки, запахло дымом. Умный жеребец замедлил бег, незаметно пошёл шагом, он вытянул шею и тихонько заржал, косясь на задумавшуюся хозяйку чёрным блестящим глазом. Конь не желал возвращаться в аил и просился назад в вольную степь.

– Ничего-то ты не понимаешь, глупенький. – Сююмбика прижалась к шее коня, ласково потрепала гриву. – Мы не выиграем эту битву, если вернёмся назад, невзгодам надо лететь навстречу, только тогда можно надеяться на победу. Ну, пошёл! – И она хлопнула Аксолтана ладонью по грациозно изогнутой шее.

У большой юрты отца Сююмбика передала повод коня нукеру и решительно распахнула полог, она оказалась в небольшой комнате, обставленной просто и без излишеств. Караульный приветствовал юную малику, но Сююмбика едва отвечала ему. Сердце девушки тревожно забилось, и ей пришлось сделать усилие, чтобы шагнуть в следующую комнату, отгороженную войлочными стенами. Вся варварская роскошь пристанища мангытского повелителя отразилась в этих стенах. Беклярибек вёл полукочевой образ жизни, потому в своей юрте стремился создать видимость Тронного Зала, который остался в далёком дворце Сарайчика. Здесь, в юрте предводителя ногайцев, по шёлковым стенам летали китайские драконы, пёстрые ковры устилали полы, а оружие, инкрустированное серебром и россыпью драгоценных камней, слепило глаза. Блеск этот отражался в свете бронзового очага. Китайским драконом казался и походный трон господина с вычурной резной спинкой и красными лаковыми подлокотниками. Перед троном растопырился низенький резной столик, на нём – серебряный кувшин и несколько голубых пиал из тончайшего фарфора. Сам беклярибек Юсуф стоял около столика и в задумчивости крутил в ладонях пиалу, только что наполненную прохладным шербетом. Повелитель Ногайской Степи перешагнул черту почтенного возраста, но всё ещё выглядел моложаво и подтянуто. Лицо его с аккуратно подстриженной шелковистой бородкой, обычно строгое и непроницаемое, при виде дочери осветилось улыбкой.

– Сююмбика, доченька, подойди, я обниму тебя.

Волнение, страх и недоверие, которые терзали душу девушки, отхлынули, и Сююмбика укрылась в объятьях отца. Могущественный беклярибек вёл себя сурово со всеми, никто в огромной Степи не смел перечить ему и вставать поперёк дороги, но лишь один человек не опасался вспышек гнева господина. Этим человеком была его дочь Сююмбика. Для грозного Юсуфа, повелителя десятков родов и племён, которые населяли Ногайскую Степь, малика являлась идолом и неиссякаемым источником радости.

Казалось, все развлечения господина устраивались только для дочери – скачки, охоты, бесчисленные празднества. Не замечая того сам, беклярибек воспитывал Сююмбику как мальчика, – с пяти лет она мчалась на коне, в восемь легко пронзала стрелой летящую птицу. Няньки пели знатной воспитаннице длинные песни, учили вышивать шёлком и серебром, читали благочестивые аяты из Корана. Она затыкала уши и сбегала от их назойливых нравоучений. Малика и пяти минут не могла высидеть в покоях своей мачехи Райхибики – от разговоров про наряды, украшения и мужчин у неё начинала болеть голова. Отец показывал, как держать лук, метать аркан, различать следы животных, и девочка со всей страстью отдавалась его науке.

Противоречивое воспитание отразилось в натуре девушки, как день и ночь, она оказывалась то дерзкой и жестокой, то ласковой и чувствительной. Поистине, в ней – дочери степей – слились воедино две здешние стихии: вода и ветер. Будь жива её мать Айбика, всё пошло бы по-другому, ведь зачатки женской прилежности в девочке имелись от рождения. Взрослея, она переменилась бы наверняка, только постоянно подогреваемое отцом пристрастие к мужским занятиям перебивало в малике всё девичье. В свои недавно исполнившиеся пятнадцать лет, в возрасте, когда большинство сверстниц уже укачивали своих детей, Сююмбика больше напоминала мальчика-подростка. Тонкая, натянутая как струнка фигура наездницы ещё не обрела прекрасных женственных форм, а густые чёрные косы прятались от посторонних глаз под большую шапку, чтобы при скачке не мешал даже малый завиток.

Любящий отец не хотел замечать недостатков, он видел лишь необыкновенно привлекательные черты девичьего лица и газельи глаза, пленявшие живым блеском. Только сейчас ему следовало взглянуть на неё глазами ханских сватов, приближавшихся к его улусу. А изнеженным казанским вельможам может не приглянуться медный оттенок кожи Сююмбики, и то, как она хмурит брови, неосмысленно подражая ему. Его дочь в мужском наряде, порывистая и резкая, казалась юным джигитом. Но Юсуф не мог сердиться на любимицу за её вид, однако с лёгкой улыбкой заметил:

– Сююмбика, ты совсем забыла о нарядах, прислужницы жалуются, что ты не хочешь носить туфли, платья, украшения лежат в твоих шкатулках нетронутыми. Ты уже взрослая, доченька, следует одеваться, как подобает девушке твоего положения.

Слова отца пробудили в малике тот воинственный пыл, с каким она явилась к пологу его юрты. Она пришла бороться за свою независимость, за право оставаться первой и единственной в сердце ногайского беклярибека, и теперь, вырвавшись из его объятий, с вызовом спросила:

– Для чего мне украшения и наряды, повелитель? Зачем я должна быть красивой? Красотой не оседлаешь коня и не собьёшь сайгака!

Беклярибек смутился, словно дочь загнала его в тупик.

– Красота нужна, чтобы рассеять мрак вокруг себя, вознестись над всеми подобно звезде! – Ему с трудом давались и назидания, и поэтические сравнения, но дочь следовало убедить в том, о чём другие девушки знали с детства. Это всё-таки его вина, что Сююмбика не крутилась весь день перед зеркалом, не ахала восхищённо при виде бархата и шелков. Теперь он намеревался возродить в ней девичьи манеры и саму женскую суть, которую так долго отрицал.

– Сколько людей будет подчинено тебе по своей воле, имей ты три вещи – могущество, ум и красоту. Одних будет покорять властный голос, недоступная для них высота твоего положения; другие, восхищённые блеском ума, пойдут за тобой повсюду; третьих очарует красота. Она связывает сильнее всех, обладает колдовской силой! Умей пользоваться тем, что даровал тебе Всевышний, доченька, и ты достигнешь всего, чего только можно желать в жизни – власти, любви, преклонения!

Страстный поток его слов прервал телохранитель, который заглянул в комнату. Взволнованный появлением воина, беклярибек Юсуф поманил его ближе. Нукер шепнул несколько слов, и господин удовлетворённо кивнул. Довольный сообщением он улыбнулся и оборотился к Сююмбике:

– Дочь моя, я пригласил тебя, чтобы поговорить о важном деле. Ты уже взрослая, для каждой девушки наступает день, когда она должна расстаться с родным домом. Этот необходимый для тебя и всего Мангытского юрта день настал – завтра в аил прибывает свадебное посольство от хана Великой Земли Казанской Джан-Али. Я и все ногайские мурзабеки[7] давно ждём дорогих гостей, подойди к своему отцу ближе, малика, я хочу поцеловать будущую казанскую ханум!

Беклярибек протянул руки к дочери, но Сююмбика с искажённым отчаянием лицом отшатнулась от него. До последней минуты она всё ещё надеялась на свою власть над отцом, не хотела верить, что всё решено бесповоротно без её участия и согласия. Она не могла понять, когда из избалованной властительницы, маленького идола этого дома превратилась в простую пешку на шахматной доске. Малика, самолюбие которой получило жестокий удар, не в силах была вынести потрясения. Девушка выставила вперёд ладонь, отгораживаясь от беклярибека.

– Не прикасайтесь ко мне! – вскрикнула она. – Вы меня предали, отец!

И, чуть не сбив с ног дюжего нукера, Сююмбика бежала прочь.

Глава 3

В жилище дочери беклярибека царил переполох. Девушка ворвалась сюда, как ураган, перебила сосуды из драгоценного фарфора, разорвала попавшиеся под руку одежды, изрезала кинжалом ковры. В слепой бессильной ярости она металась из угла в угол, отталкивала от себя служанок и нянек, которые пытались успокоить её. Сююмбика прогнала всех невольниц и забилась за холодный очаг, желая одного: исчезнуть, превратиться в струйку дыма, но не подчиниться воле отца. Она обдумывала план бегства из дома, когда явилась вызванная няньками Райха-бика. Мачеха, звеня бесчисленными украшениями и источая сладкие ароматы, заглянула в юрту. У покинутой всеми малики, как у одинокой совы в тесном дупле, огнём горели чёрные глаза. Жена беклярибека Юсуфа впервые видела падчерицу в таком состоянии, а потому не отважилась переступить порог, дабы не стать жертвой гневной вспышки. Райха-бика покачала головой, захлопнула полог и с важным видом отправилась назад, в своё жилище. Госпожа не скрывала радости, ведь она уже прознала о новости, которая для невольниц пока оставалась тайной: Сююмбика – эта неизменная соперница, отнимавшая у неё любовь и внимание мужа, скоро покинет Ногаи. Райха-бика надеялась наконец обрести достойное место в сердце повелителя. Много лет женщина добивалась этого места, с той поры, как она – дочь знатного хаджитарханского[8] бека Рахмана переступила порог юрты мурзабека Юсуфа. Она стала второй женой после султанши Михри-хан, если не считать тех, кто оставил мурзабека, отправившись ко Всевышнему, но благосклонная судьба уготовила ей все десять лет быть единственной на ложе супруга.

Старшая жена проживала в Сарайчике в доме, который её муж никогда не посещал. Там Михри-хан растила сына Юсуфа – мурзу Юнуса и опасалась даже на шаг отпускать наследника от себя. По слухам, госпожа удерживала Юнуса в Сарайчике в надежде заманить в столицу своего супруга, но годы шли, повзрослевший сын стал хозяином собственного улуса, а Михри-хан так и продолжала жить в окружении дряхлеющих рабынь, навсегда лишённая внимания господина.

Султанша не всегда бездействовала, однажды попыталась вернуть расположение мужа. Это было в день избрания Юсуфа правителем Мангытского юрта, тогда Михри-хан немедля потребовала прав старшей госпожи гарема. Но беклярибек Юсуф не пожелал увидеть первую супругу рядом с собой, он оставался непреклонен как перед просьбами и слезами османки, так и перед её бессильными угрозами и попрёками. Он отказался поселить Михри-хан и во дворце Сарайчика, который опустел после смерти Шейх-Мамая, впрочем, в этом дворце не пришлось царствовать и Райхе-бике. Избранный степными племенами беклярибек за многие годы кочёвки отвык от проживания в городе, и лишь обязанности правителя время от времени заставляли селиться в столице в зимние месяцы, когда стада и табуны угоняли на незамерзающие пастбища. В остальное время Юсуф кочевал на родовых землях вблизи Яика[9], покидая неуютный Сарайчик, который к лету становился рассадником смертельных болезней.

От одного из таких недугов прошлым летом скончалась неугодная супруга Михри-хан, и Райха-бика осталась единственной женой ногайского повелителя и старшей госпожой гарема. Она обрела все права и заслуженно надеялась на внимание и любовь мужа, родив господину здорового и крепкого мальчика, названного Али-Акрамом. Но ничего не изменилось в отношениях беклярибека с хаджитарханкой, и из четверых своих детей повелитель ногайцев продолжал привечать и любить только одну Сююмбику. Теперь наступал конец колдовской власти дочери над отцом, и в душе жены Юсуфа не было жалости и слов утешений, слёзы падчерицы лишь радовали её. По дороге к своей юрте Райха-бика всё же остановилась, когда заметила ехавшую на каурой кобыле Оянэ. Стремясь показать перед всеми свою заботу, она обратилась к няньке:

– Бедная Сююмбика, девочка никак не может смириться со своей участью. Ступай к ней, Оянэ, утешь малику.

Нянька едва прослышала про страдания любимой воспитанницы, тут же бросила лошадь, лишь прихватила Хромоножку, сунув её под мышку. Так и вошла в юрту под возмущённое кряканье утки, бросила птицу в плетёную корзину и обняла кинувшуюся к ней девушку, прижав её к пышному телу, излучавшему доброту и ласку. Поистине, любящее сердце может творить чудеса! Едва Оянэ ласково заговорила с юной госпожой, как Сююмбика, к которой прислужницы страшились подступиться, покорная и расслабленная, дала уложить себя в постель. Она послушно выпила травяной отвар и положила голову на грубую тёплую ладонь няньки, заменявшую десяток шёлковых подушечек. Оянэ привычно опустилась около госпожи, её ласковый голос полился в уши малики, принося желанное успокоение. Щёки девушки омыли тихие слёзы, изредка Сююмбика всхлипывала, и дрожь охватывала тело, тогда няня обнимала её и гладила по спине и плечам. Вскоре малика затихла. Буря пронеслась и исчезла, оставив лишь следы разрушений в юрте.

Поздним вечером к дочери зашёл сам беклярибек Юсуф. Служанки, пытавшиеся навести порядок, поспешно удалились прочь, в юрте осталась лишь Оянэ, неотступно охранявшая сон юной воспитанницы.

– Она смирилась? – тихо спросил беклярибек.

Оянэ вздохнула в ответ.

– Оставь нас одних, когда будешь нужна, я позову. – Голос повелителя звучал тихо, но Оянэ не посмела перечить. Неохотно поднялась она с места, переступила с ноги на ногу, всё ещё ожидая, что ей позволят остаться. Взгляд женщины не мог оторваться от любимицы госпожи, но беклярибек был непреклонен, и нянька со вздохом покинула шатёр. Отец с дочерью остались одни.

Сююмбика спала. Она по-детски раскинула руки по сторонам, ровное дыхание и привычный румянец опять вернулись к ней. Беклярибек, опустившись рядом с дочерью, не отрывал от неё любящего взгляда. Как была неправа Сююмбика, когда думала о жестокости отца, бесповоротно определившего судьбу дочери. Это не отец отдавал любимую дочь в далёкие земли, то было решение правителя. Степной повелитель принимал важное для всего юрта решение. Девушки из знатных мангытских родов традиционно соединялись узами брака с ханами соседнего Казанского государства. Так велось сотню лет: две могущественные державы – осколки Великой Золотой Орды связывали брачными узами добрососедские отношения между собой. И малика Сююмбика посылалась Степью на берега могучего Итиля, чтобы стать женой правителя Казани и той связующей нитью, порой прочной, как канат, а порой грозящей разорваться, как перетянутая тетива.

Дочь спала, а Юсуф невидящими глазами уставился в тёмную войлочную стену, он витал в прошлом – близком и далёком. И бросали его воспоминания от дней недавних до берегов детства, которые казались теперь особенно безоблачными.

Он родился пятым сыном могущественного беклярибека Мусы. Но Юсуф – единственный проводил все дни в юрте отца, слушал рассказы о походах и набегах и присутствовал на приёмах послов и советах нойонов[10]. Юсуф сам себе казался незаметной тенью в углу роскошного шатра отца. Но когда удалялись знатные воины и убелённые сединами старцы, беклярибек Муса поворачивал к нему строгое, рассечённое багровым шрамом лицо и требовал сказать, что сын думал по поводу услышанного за день. Мальчик выбирался из угла и, волнуясь, начинал говорить. Отец выслушивал, довольно жмурился, похлопывал Юсуфа по плечу жёсткой крепкой ладонью:

– У тебя одного будет побольше ума, чем у всех сыновей этих напыщенных гусынь.

Так отец отзывался о жёнах, которые родили ему к тому времени восемь сыновей. Ни одного из них он не выделял, как Юсуфа, и мальчик очень гордился этим, хотя часто отцовская честь выходила ему боком: старшие братья из ревности тайком поколачивали его. Но мальчик никогда не жаловался, строгий и неприступный вид отца всегда удерживал его на расстоянии. Он видел, как младшие братья плачут у подола матерей, а те, и правда, напоминая задиристых, шипящих гусынь, нападали на обидчиков своих детей и принимались драть их за уши. За тех заступались их матери, и в аиле поднимался визг, плач и вой, пока на порог юрты не являлся отец. Стоило беклярибеку Мусе только взглянуть, как женщины смолкали, разом прекращая склоку, а их сыновья испуганными воробышками разлетались по сторонам.

У Юсуфа не было матери. Она покинула этот мир, едва мальчику исполнилось два года, и потому некому было рассказать об обидах. Маленький мурза уходил в степь, доверяя свои слёзы седому ковылю и ветру, который ласково осушал мокрые щёки. Старый аталык[11] как-то раскрыл мальчику тайну необычного расположения отца:

– Знай, Юсуф, твоя мать была самой любимой женщиной господина. Её красота равнялась мудрости, дарованной ей Всевышним, и повелитель всегда советовался с госпожой. И в тебе, Юсуф, возродился ум твоей матери. Не посрами же её имени, не урони доверия отца. Помни, прежде чем сказать, подумай дважды, прежде чем совершить, подумай трижды…

Слова старого аталыка всплыли из далёких воспоминаний, и беклярибек Юсуф грустно усмехнулся. Он следовал словам воспитателя всю жизнь, а может, стоило иногда отступиться и совершить безрассудство? Вот сейчас, почему бы не презреть решение ногайских мурзабеков и собственное согласие? Разве нельзя оставить любимую дочь, а потом отдать её замуж в Ногаях? Будет Сююмбика жить в родной степи, будет навещать старика-отца, а он – нянчить внуков. Беклярибек тяжело вздохнул. Не мог он совершить такого безрассудства, тянули неподъёмным грузом обязательства правителя. Два года ушло на переписку с Казанью и Москвой, сколько посольств ходило меж тремя городами, налаживая мост согласия. И вот, наконец, Москва не стала перечить, позволила казанскому хану Джан-Али сочетаться браком с маликой Сююмбикой. Милостивое разрешение великого князя Василия III пришло в грамоте, писанной казанским бакши Евтеком в Посольском приказе Москвы. В Казани не стали долго тянуть: пока не закончилось быстротечное лето, в Ногайскую степь снарядили свадебное посольство, какое и прибывало сейчас в улус беклярибека Юсуфа в месяце мухаррам 940 года хиджры[12]. Цепь событий, которая начиналась два года назад, завершила свой бег, очертив круг, и он, повелитель Мангытского юрта, оказался в капкане свершившегося.

Глава 4

Сююмбика шевельнулась, всхлипнула обиженно, и беклярибек склонился над ней. Но крепкий сон вновь унёс дочь от него, а Юсуф, опустившись назад, окунулся в прежние воспоминания.

Годы детства пронеслись, и вот он, уже статный юноша, мчался на горячем коне в гуще битвы. Отец брал его во все набеги, и Юсуф любил жестокую сечь и воинскую жизнь гораздо больше размеренной жизни кочевника. Но однажды беклярибеку Мусе пришло в голову женить любимого сына. Тут отец решил превзойти всех, он сосватал для Юсуфа одну из сводных сестёр османского султана Баязида II – Михри-хан. Стал бы отец так настойчиво предаваться делам сватовства, если б знал наперёд, как несчастлив будет сын с избранной женой?

Они возненавидели друг друга с первых мгновений. Во всём свете невозможно было сыскать столь чванливого и высокомерного существа, как капризная и избалованная султанша. Она учинила скандал, едва сойдя с повозки, из-за того, что в Сарайчике не оказалось любимых её сердцу хаммамов[13], а затем из-за дома, где её поселили, показавшегося госпоже недостаточно роскошным для такой высокородной особы, как она. Михри-хан досталась Юсуфу не юной девушкой, султанша уже дважды вдовела и успела надоесть Баязиду своим несносным характером. Она и в Сарайчике не желала меняться, молодого супруга Михри-хан в день свадьбы облила презрением:

– Думал ли мой брат, великий султан Баязид, что его сестра окажется женой не правителя и даже не его наследника, а всего лишь мелкого мурзы?

Семейная жизнь Юсуфа катилась под откос, как арба со сломанным колесом, от брани, капризов и обвинений он спасался лишь во дворце отца. Когда же Юсуф незаметно для себя переселился туда, супруга заявилась к беклярибеку с жалобами. Он помнил минуты унижения, испытанные, когда Михри-хан изливала повелителю Мусе свои обиды, а тот кивал головой, потакая султанской сестре. Как ненавидел тогда Юсуф вздорную жену! Опустив голову, он разглядывал драгоценные кольца и перстни, усыпавшие белые пальцы Михри-хан. Помнилась злорадная мысль, которая мелькнула тогда в голове: «Она перед всеми и повсюду кичится своим высоким происхождением, а пальцев у неё, как и у простой рабыни, всего десять. Пожелай она, всё равно не найдётся лишних, чтобы нацепить на них содержимое всех шкатулок». Отец, оставшись с ним наедине, отчитал сына:

– Женщине нужно внимание мужа. Ты должен не только содержать хатун, но и одаривать её ласками. Без этого не родятся дети, Юсуф, а мне нужен внук – твой наследник!

Стиснув зубы, Юсуф перешагнул порог спальни Михри-хан. Султанша оказалась в тягости лишь через несколько месяцев, а Юсуф уже не стал дожидаться рождения ребёнка, бежал из Сарайчика в свой улус. Впрочем, отец не удерживал его, понимал, что у сына с высокородной супругой любви не вышло. Юсуф больше не виделся с Михри-хан; из редких посланий узнавал о здоровье сына, названного Юнусом. Его наследник рос вдалеке от него, и если тоска по ребёнку иногда и закрадывалась в сердце мурзы Юсуфа, то желания отправиться в Сарайчик и увидеться с ним не возникало никогда. Юнус был неразрывно связан с матерью, а она даже на расстоянии действовала на своего мужа подобно гремучей змее.

Спустя год после рождения сына в одном из отдалённых улусов Ногайской степи Юсуф нашёл себе невесту. Она была дочерью мурзы Ибрагима, и звали её Гюльджан. Девушка далеко за пределами Ногаев славилась своей красотой и голосом. Говорили, когда она пела, умолкали птицы. Мурза Ибрагим желал ей блистательного жениха, ждал сватов от высокородных правителей…

Где-то вдалеке залаяли собаки, и беклярибек поднялся, осторожно пробрался к выходу. За расшитым пологом юрты царила ночь, впереди был тяжёлый, полный суматохи день и следовало отдохнуть, но повелитель разбередил душу воспоминаниями и не желал сна. Мысленно он вновь спешил к стойбищу почтенного мурзы Ибрагима и видел перед собой изборождённое морщинами, медное лицо мангыта…

– Я отдам свою дочь за тебя, мурза Юсуф, сын высокочтимого Мусы, но дела моего кочевья обстоят так, что завтра мы должны сняться со стоянки и идти к Каспию. Сегодня же совершим никах, и забирай Гюльджан в свой улус.

Юсуф никогда не видел ни столь поспешного туя[14], ни быстрой, словно скомканной церемонии бракосочетания. Поутру, едва выйдя из шатра, где праздновалось торжество, родные невесты свернули юрты и отправились прочь. Посреди брошенного стойбища остались лишь выжженные круги от очагов и новенькая юрта невесты из белого войлока, куда и постучался молодой супруг. Но навстречу ему вышла не пленительная жена, а старая невольница, которая и поведала причину столь поспешной свадьбы и быстрого отъезда мурзы Ибрагима. Жена Юсуфу досталась необыкновенная, она действительно оказалась красавицей и певуньей, только одно отвращало женихов с некоторых пор: Гюльджан повредилась в разуме. Девушка заговаривалась, беспричинно смеялась и могла приняться петь посреди скорбного погребения. Женихи бежали прочь, а мурза, отчаявшись пристроить дочь, уцепился за первого прибывшего в улус со сватовством. Он не дал времени для ухаживания, сбыл дочь и снялся с места со всем кочевьем.

Юсуфу не оставили выбора, и он повёз жену к себе. Мрачные мысли посещали мурзу всю дорогу, и думал он о чёрной карме, нависшей над ним, словно судьба приговорила его к неудачам в браках, и всякая женщина приносила Юсуфу муки и страдания. Он думал, что происходившее с ним не могло быть простой случайностью, как иначе можно объяснить, что первая его жена – сущая ведьма, вторая оказалась сумасшедшей.

Мурза Юсуф поселил Гюльджан в улусе и попытался забыть о ней, как когда-то запамятовал о первой жене – Михри-хан. Но женщина, которая жила под боком, постоянно напоминала о себе, попадалась на глаза. Он не раз видел Гюльджан на пороге её юрты – ослепительно красивую, юную и желанную. Он не мог найти в ней умной собеседницы, но признавал её красоту, и тогда влечение мужчины пересиливало природную брезгливость. И Юсуф решился войти к своей жене.

Гюльджан вела себя, как подобает всякой невинной девушке: стеснялась его, прикрывала лицо платком, едва отвечала на вопросы. И как при этом была красива! Её нежное лицо украшали большие синие глаза, осенённые чёрным бархатом ресниц, губы – яркие и благоуханные, как цветок розы, а каштановые локоны пышной волной спадали на высокую грудь. Он был её мужем и пожелал обладать ею.

Всю ночь Юсуф отдавался безумной страсти, наслаждался роскошным женским телом и не замечал, как холодна и равнодушна под его ласками молодая супруга. Лишь на рассвете он заснул, но вскоре, словно от толчка, пробудился. Мурза открыл глаза и увидел Гюльджан, склонившуюся над ним. Он не узнал её, растрёпанная жена с искажённым ртом и выкатившимися глазами показалась кровожадной убыр из страшной сказки. Резкий, безумный смех вырывался из глотки этой неузнаваемой женщины, в свете первого солнечного луча он заметил блеснувший кинжал, вскинутый вверх. За мгновение до того, как смертоносное жало вонзилось в грудь, Юсуф успел перехватить его. Он оттолкнул от себя сумасшедшую и вскочил на ноги, под руку попалась плётка, и Гюльджан встретил жгучий удар камчи. Она вскрикнула и, заломив руки, упала на постель, но мурза в глухой злобе продолжал жестоко хлестать её…

Беклярибек стиснул лицо в ладонях. И сейчас, по прошествии многих лет, его жёг стыд за свою расправу над больной женщиной. Он не входил к жене больше никогда, но та ночь дала плод, и в назначенный час сумасшедшая Гюльджан разродилась дочерью. Мурза выделил для ухода за девочкой кормилицу и нянек и отправил их в дальний аил. Он опасался влияния Гюльджан на дитя и не ведал, что семена болезни заронены в Халиме при рождении. Расставание с дочерью несчастная мать переносила тяжело, вырвавшись из рук рабынь, она прибегала к его шатру и скреблась в полог, жалобно призывая ребёнка. Часто мурза Юсуф видел её со свёртком из тряпок, она бродила по стойбищу, убаюкивала воображаемое дитя и вызывала жалость у всякого, кто встречался на её пути. У всякого, кроме собственного мужа, сердце которого закаменело и не желало менять однажды принятого решения. Гюльджан больше никогда не увидела своей дочери. С ревниво оберегаемым ею свёртком – этим подобием ребёнка женщину и нашли в зимней степи, даже замёрзшая, она прижимала к остывшей груди свёрнутый тряпичный кулёк, словно пыталась в последние мгновения жизни накормить дочь…

Глава 5

Порыв ночного ветра вырвал беклярибека Юсуфа из плена тяжких дум. Он невольно поёжился и шагнул назад, в юрту. Он не хотел оставлять дочь одну и желал, чтобы глаза её при пробуждении видели его – тоскующего и одинокого – у постели своего дитя. Он должен был убедить Сююмбику, а во многом и самого себя, что дочери пора уйти из-под родительской опеки. У птенца лишь тогда вырастают большие крылья, когда полёт его самостоятелен. Видно, настало это время и для Сююмбики, но она совсем ещё ребёнок, глупый и капризный, как она расстроила его сегодняшним бунтом, как надорвала и без того ноющее сердце.

Сююмбика, словно почувствовала пристальный взгляд, открыла глаза и протянула руку вперёд, в темноту:

– Няня, это ты?

Отец поймал её руку, прижал к своей щеке:

– Это я, доченька.

Он почувствовал, как задрожала маленькая ладонь, малика колебалась, отдёрнуть ли ей руку или нет.

– Не гони меня, – голос грозного беклярибека дрогнул, сейчас он был лишь любящим отцом, который чувствовал свою вину перед дорогим ребёнком. И горячая эта любовь, полная страдания, как искра, пробежала от отца к дочери, Сююмбика вскрикнула и уткнулась в грудь беклярибека. Она плакала навзрыд, но то были слёзы облегчения, а отец прижимал малику к себе и спешил спрятать свои увлажнившиеся глаза. Вскоре они уже сидели обнявшись. Беклярибек гладил голову дочери, лежавшую на его плече. Им было хорошо вдвоём, и их единение не нарушала тишина спящего аила. Сююмбика первая прервала молчание:

– Отец, скажите, если бы моя старшая сестра Халима не слыла такой странной, в жёны хану отдали бы её?

Беклярибек лишь вздохнул:

– Ты всё понимаешь, моя девочка, тогда ты никогда не покинула бы Ногаев.

– Но я покину, – печально отозвалась Сююмбика, и тонкий её голосок резанул по сердцу беклярибека нестерпимой болью.

Юсуф поднялся. Не в его силах было бороться с бурей отчаяния в душе, казалось, ещё миг, и он откажется от собственных обещаний: дочь останется с ним, будет принадлежать только ему, ведь она – частичка любимой Айбики. Голос Оянэ возник из темноты, словно она и не покидала юрты:

– На всё воля Всевышнего, госпожа. И ваша мать желала, чтобы вы отправились в дальний путь, как придёт время. Она видела вас птицей, должно быть, очень красивой птицей с белыми крыльями и пышным хвостом, как сказочные пери.

Она вошла неслышно и решительно устроилась на привычном месте у постели воспитанницы. Всем своим видом женщина словно говорила: «Ступайте, господин, теперь настало моё время!»

Сююмбика улыбнулась, потянулась к няньке:

– Расскажи, Оянэ, расскажи об этих птицах, они уж точно не похожи на твою любимицу Хромоножку.

Юсуф видел, как дочь, будто по волшебству, позабыла обо всех страданиях. Улыбка засияла на её лице, а на ещё не просохших от слёз щеках заиграли смешливые ямочки, словно в солнечный день малый дождик брызнул водой и исчез.

– Что же, расскажу, раз вам не спится. – Оянэ пересела в ноги к девушке, заботливо прикрыла её покрывалом. Она оборотилась на мгновение к беклярибеку: – Вам бы отдохнуть, повелитель, а мы поговорим о своём.

И грозный господин отступил, понимая, что сейчас его дочери нужна эта ласковая, заботливая женщина, во многом заменившая ей мать. Рядом с ней она забудет обо всём и будет смеяться, слушая увлекательные сказки. А он отправился в свой шатёр и унёс туда воспоминания прошлого. О чём ещё думалось в эту бессонную ночь повелителю ногайцев – о самой большой, самой сильной его любви; любви, которая принесла в этот мир очаровательный цветок по имени Сююмбика…

Свою третью жену Айбику он встретил осенью в землях мурзы Ямгурчея. По давнему обычаю собрались они, беки и мурзы, на большую облавную охоту. Осенняя степь полнилась тучными стаями диких уток, стадами пугливых джейранов и диких кабанов, которые откормились в этих местах за лето. Знатные ногайцы съехались к месту охоты, забыв об обидах и распрях. Так испокон веков велось в их родах, поспешать на большую облаву, показать там свою доблесть, удачливость и ловкость. Многие из собравшихся могли похвастать несчётными табунами, тысячными отрядами воинов, бескрайними пастбищами. Но на охоте ценилось не богатство, а умение владеть луком, арканом и копьём. Здесь никто не кичился серебряной оправой саадака и богатым колчаном, похвалялись друг перед другом удачами прошлых охот и победами на ристалищах. Утро стояло морозное, беки и мурзы сошли с коней и грелись у костров – они дожидались сигнала к охоте. В прохладном воздухе понемногу оседал туман, солнце разливало розовый свет по небосводу, готовилось выйти из ночного укрытия. Нукеры, переговариваясь между собой, удерживали за поводья мирно прядущих ушами коней, поправляли луки, проверяли, хорошо ли натянута тетива. Наконец, старейший мурзабек Алтын, удостоенный высокой чести руководить облавой, распорядился, кому пойти с правым, а кому с левым крылом.

Оба крыла разделили три полёта стрелы, и охотники отправились, каждый по своей стороне, перекликаясь меж собой и постепенно сужая облавный круг. Когда перевалили через крутой холм, оказались в долине. Стало видно, как много животных попало в западню, – оказались здесь легконогие джейраны и горбоносые сайгаки, свирепые кабаны и степные зайцы. Загонщики затрубили в рога, хлестнули скакунов. Сердца переполнились азартом, который всегда рождался на охоте. Мурзы ринулись вперёд, пуская стрелы в мечущихся животных, и всё слилось в степной долине. В морозном воздухе смешались гул, треск голых ветвей в кустах, ржание лошадей, топот копыт, крики загонщиков, рёв испуганных животных. Как и все, мурза Юсуф, охваченный охотничьим азартом, гнал коня по краю неглубокого оврага, не сразу он повернул голову и заметил огромного кабана, скачками нёсшегося на него. Взъерошенная на загривке щетина вставала дыбом, с клыкастой морды секача во все стороны разлеталась пенная слюна. Мурза успел выстрелить из лука, но впившаяся в ногу животного стрела лишь усилила дикую ярость зверя. Конь испугался стремительно приближавшегося кабана, всхрапнул и резко кинулся в сторону. Степь встала на дыбы и перевернулась вверх ногами: мурза Юсуф полетел на землю прямо под клыки разъярённого вепря…

Очнулся он в чужой юрте среди раскиданных мягких шкур. Рядом суетился сгорбленный старик, вымачивал длинные холщовые полосы в резко пахнущем растворе, тряпицы одна за другой покрывали окровавленную ногу. Хозяин юрты –мурза Ямгурчей склонился над Юсуфом, дружески сжал руку раненого.

– Что случилось? – с трудом вымолвил Юсуф.

– Кабан! – Ямгурчей поправил одеяло из шкур. – Конь скинул вас, уважаемый мурза, прямо на клыки зверя, и он вспорол вам ногу.

– Но почему я не чувствую боли?

– Наш местный шаман – искусный лекарь, его предки передали ему необыкновенные познания. В лечении ран уважаемому Капшай-аге не найдётся равных.

Лекарь в ответ на слова хозяина стойбища важно покивал головой:

– Я зашил вам ногу, мурза, и обезболил рану травами. Два раза в день буду менять повязки, и на новолуние ваши воины смогут забрать вас.

– Не стоит торопиться, – Ямгурчей прервал словоохотливого старика. – Я не отпущу мурзу Юсуфа, пока не буду уверен, что его нога полностью зажила.

Они говорили ещё о чём-то, но отвар, которым шаман напоил мурзу, стал действовать, и Юсуфа объяли оковы сна.

Глава 6

Пробудился он ночью и в неясном свете очага обнаружил тоненькую девичью фигурку, закутанную в покрывало. Нежная прохладная рука легла на его разгорячённый лоб, и в тот момент мурза почувствовал, что сердце готово выскочить из груди. Она не казалась красавицей, эта девушка, склонившаяся над ним: личико круглое и гладкое, как у ребёнка, над верхней губой, изогнутой как лук, едва приметный пушок, глаза смущённо прикрыты опахалом ресниц.

– Кто ты? – еле слышно спросил он, подумав, каким невиданным колдовством старик-лекарь превратился в юную девушку.

– Я сестра мурзы Ямгурчея – Айбика.

– Прелестная бика, должно быть, я сплю. Как могли вы оказаться ночью у моей постели?

Она тихо засмеялась, словно прожурчал прохладный ручеёк и наполнил душу покоем и светлой радостью:

– Я упросила Капшай-агу, что посижу около вас. Мой брат не знает об этом, а если проведает, будет сердиться. Он всегда серчает, когда я провожу ночи возле больных. Мурза Ямгурчей говорит, – девушка выпятила губу, пытаясь подражать старшему брату, нахмурила брови и проговорила строго и сердито. – «Знатная по рождению девушка не должна посещать юрты простых кочевников»!

Юсуф улыбнулся, словно и правда услышал голос всегда серьёзного Ямгурчея.

– Но эти бедные люди считают, что я помогаю им преодолеть болезнь, – продолжала Айбика. – Поэтому я пришла к вам, Юсуф-мурза, хочу, чтобы вы побыстрей поправились.

– О, бика, так вы желаете, чтобы я скорей покинул ваш аил?

– Нет. – Девушка опустила внезапно зардевшееся от смущения лицо.

И он, взрослый мужчина, смутился вместе с ней. «Должно быть, сильно меня ударил кабан, – рассердившись, подумал Юсуф, – раз я принялся заигрывать с маленькой девчонкой!»

Кто-то зашевелился в тёмном углу, и мурза приподнялся на локте, вглядываясь. Странная фигура выплыла из темноты. То была женщина в необычном наряде из шкуры волка с нашитыми на пояс пучками трав и кожаными мешочками, полными душистых снадобий. Юсуф невольно вздрогнул, когда её смуглое лицо с горевшими как молния быстрыми глазами приблизилось к нему. А Айбика вдруг поднялась во весь свой небольшой рост, раскинула руки, словно крылья, скрыв лежавшего мужчину.

– Что тебе надо, провидица? – голос девушки зазвенел, и Юсуф расслышал в нём волнение и тщательно скрываемый страх.

Женщина протянула руку с длинными, загнутыми внутрь ногтями в сторону мурзы. «Словно когти птицы», – невольно подумал он.

– Беги, юная бика, беги от него. – Странный голос провидицы ещё больше напомнил клёкот большой птицы. – В нём твоя погибель!

– Неправда! – Айбика опустилась рядом с Юсуфом, ободряюще сжала его плечо. – Поди прочь, не хочу тебя слушать.

Провидица качнула головой, шагнула к выходу, но на пороге обернулась:

– Так услышь меня ты, благородный мурза, не погуби девушку, ведь ты станешь причиной её смерти.

Юсуф помнил суеверный ужас, который овладел им. Он был отважен в бою, первым на охоте и в состязаниях, но эта ведьма со скрипучим голосом словно явилась из бездны и указала путь его судьбы.

Женщина, появившаяся в улусе мурзы Ямгурчея неизвестно откуда, исчезла той же ночью, словно приходила только для того, чтобы сообщить чёрную весть. Её предсказание томило душу мурзы, и он спешил, желая, чтобы рана быстрей зажила, а стойбище Ямгурчея осталось в прошлом. Но как можно было оставить в прошлом заботливое создание, которое приходило каждую ночь к его изголовью? Он прикидывался, что спит, а сердце раздирали противоречивые чувства, порой непонятные и пугающие. Она являлась и днём вместе с братом, слушала их разговор, шутки и каждый раз смеялась так заразительно, что Юсуф принимался смеяться вместе с ней. Он невольно любовался блеском девичьих глаз и нежным овалом лица. Покидая гостеприимный улус Ямгурчея, Юсуф желал забыть юную девушку по имени Айбика, но чувства уже пустили свои корни, привязав мурзу к ней.

Эта девочка вошла в его жизнь свежим ветерком, рядом с ней он оживал, желал быть героем в её глазах. Юсуф не раз спрашивал себя, какими чарами окутал его этот ребёнок, каким чудом отогрелось ледяное сердце. Он стал часто бывать в аиле Ямгурчея, подружился с ним, но никому, даже самому себе не хотел признаваться, что манят его сюда лучистые глаза Айбики и её милое смеющееся личико. В семейной жизни он был дважды несчастлив и не хотел пытать судьбу в третий раз. К тому же слова странной провидицы пугали его. Вскоре мурза Юсуф запретил себе посещать улус друга, он стремился забыть о своей привязанности и ушёл с воинами в набег. Едва вернулся из похода, как его огорошила весть, что мурза Ямгурчей собрался выдать замуж младшую сестру, – и тогда по сердцу прошёлся огонь! Но он сказал себе: «Такова судьба! У Айбики один путь, у меня другой, всё позабыто, всё в прошлом».

Юсуф почти смирился, но утром нашёл девушку у своей юрты. Он не знал, когда Айбика прибыла и сколько времени просидела у полога, дрожа от холода. Она уткнулась в его плечо:

– Не гоните меня, мурза, я не уйду. Если не стану вашей женой – не буду ничьей.

Во взгляде её было столько горечи, печали и столько любви, что сердце мурзы дрогнуло. Только разум твердил: «Тебе никогда не быть счастливым. Зачем тебе эта девочка, к чему её жертва?» Холодный и непреклонный, он повёз её назад к брату. Весь путь она молчала, но едва завидела вьющиеся дымы над юртами родного стойбища, нещадно хлестнула коня:

– Прощайте, мурза!..

Беклярибек Юсуф улыбнулся этим давним воспоминаниям. Она, его Айбика, могла быть такой же горячей и непредсказуемой, как и их дочь. Не в силах справиться с собой, Юсуф в тот же день посватался, и мурза Ямгурчей встал перед трудным выбором: ему следовало отказать прежнему жениху или же своему другу. Счастье родной сестры перевесило, и Айбика стала женой мурзы Юсуфа.

Мир озаряется иным светом, когда в нём селится любовь. Они любили друг друга так, что не могли расстаться и на час. Эта хрупкая женщина обладала необыкновенной силой притягательности, к ней шли со всего стойбища с просьбами и жалобами, спешили поделиться радостью и попросить совета. Обладавшая даром облегчать страдания людей, Айбика никогда не отказывала родственникам больных и немощных навестить их. Её маленькая ладонь едва касалась чела страдальца, а боль уже отступала, и приходил успокоительный сон. В улусе мурзы Юсуфа она слыла доброй хранительницей, и люди поклонялись ей, как святой. Жизнь дарила счастливым супругам одни радости, но ничего не бывает бесконечным. Степь принялись беспокоить отряды кочевых уйсунов[15], угонявшие скот с джайляу улусных беков, и ногайцы объединились, отправившись на воров. Айбика была в тягости, и мурза Юсуф, покидая жену, утешал её:

– Я вернусь к рождению нашего сына.

Она улыбнулась в ответ:

– А если будет дочь?

Он возвращался после удачного похода, но почуял недоброе, ещё не доехав до стойбища. То ли ветер, донёсший дым очагов, показался слишком горьким, то ли послышался далёкий плач. Неподалёку Юсуф заметил оборванного мальчишку, который собирал хворост, подослал к нему нукера – узнать новости. Тот возвращаться не торопился, расспрашивал долго, наклонялся к самому лицу оборвыша. Вернулся, понурив голову:

– Господин мой, беда большая, ваша жена…

Мурза не дослушал, вскрикнул дико, хлестнул коня и вскоре оказался у шатра Айбики. Он растолкал толпившихся людей, не видя перед собой лиц, не слыша, что ему говорили. Женщины у смертного ложа расступились, едва он вбежал. И вот она перед ним – желанная, та, к которой спешил, не щадя коней и людей. Белое равнодушное лицо, холодные руки, чёрные ресницы откинули тень на полщеки, под белым саваном слабо проступают очертания тела. Душа, прекрасная и нежная душа этой женщины уже покинула свою оболочку: перед ним было только тело, тронутое печатью смерти, но тело, которое он любил так же страстно, как и душу.

– Всемогущий Аллах, как ты мог допустить такое? – как безумный шептал он.

Юсуф сжимал безответную ладонь жены и не мог простить себя. Жалкий и ничтожный, как он посмел бороться с судьбой? Почему не ушёл от людей в голую степь, чтобы не заражать их чёрным дыханием своих неудач? Бессильный, мурза пал на колени, он молился и просил Аллаха только об одном: о быстрой смерти. «Видишь, Всемогущий, – взывал он, – видишь, перед тобой невинный ангел. Дыхание не касается губ, глаза не видят света живых. И я тому виной, я – причина её смерти! Как мне теперь жить, Всевышний?! Дай же мне смерти, пришли Джабраила и за мной, я приму твоё решение!»

Он молился долго и горячо, а очнулся от лёгкого прикосновения. Оянэ, любимая невольница и молочная сестра Айбики, протягивала ему младенца. Ребёнок сучил ножками и громко плакал, и крик этот отрезвил мурзу.

– Госпожа видела её перед смертью, – со слезами на глазах проговорила Оянэ. – Она сказала, что у девочки есть только два человека, которые смогут заменить её, – это вы и я, недостойная асрау[16].

Оянэ зарыдала, и он с трудом смог забрать из судорожно сжатых рук женщины маленькое беспомощное тельце. Поняла ли что-нибудь в это мгновение его маленькая дочь, но она вдруг перестала плакать. Крохотные пальчики уцепились за рукав казакина и властно удержали мурзу на краю гибельной пропасти. В тот миг Юсуф осознал, что не имеет права умирать, что должен жить ради дочери, рождённой Айбикой. Сююмбика стала смыслом жизни, его любовью и радостью, но вот теперь она покидала родной улус и своего отца.

Беклярибек Юсуф окинул стены юрты тоскливым взором. Пуста и неуютна была его обитель без любимой женщины. Взгляд зацепился за кубыз, висевший на ковре, на нём часто играл маленький Джалгиз – сын племянника беклярибека, погибшего в набеге. Юсуф потянулся, взял кубыз в руки, погладил тёмное дерево, пальцы осторожно коснулись струн. Щемящий душу звук возник и вновь пропал. А слова сами пришли на ум, и словно не он, а его изболевшееся сердце затомилось, запело:

Он не помнил, кто принёс в Степь эту песню, но слова лились сами собой, и слышались в них тоска души, сладость воспоминаний и томление любви, какой давно не знавал могущественный беклярибек.

Глава 7

Едва на тёмном склоне неба забрезжила заря, а её перламутрово-розовые переливы отразились в водах Яика, как степной аил ожил. Женщины захлопотали у очагов, раздувая огонь, они подкидывали в ещё слабое пламя хворост, собранный с вечера, замешивали тесто для лепёшек. Невольники наполняли речной водой огромные котлы. Мужчины, засучив рукава, точили широкие ножи для разделки животных. Отобранные для большого пиршества молодые жеребцы и бараны со свисающими до земли курдюками уже были пригнаны с пастбищ. У шатра беклярибека толстый аякчи[18] покрикивал на слуг, которые взбивали кумыс. Здесь же в небольших котлах варили густую бузу[19]. На поляне прислужники раскидывали огромный шатёр, расстилали ковры. Принаряженные рабыни носили в шатёр дорогие сосуды, блюда, подносы и другую утварь, необходимую для предстоящего торжества. В юрте Сююмбики тоже царил переполох, но другого рода: доставались шёлковые, парчовые и бархатные наряды. Столики заставили шкатулками с драгоценностями, украшениями, белилами и румянами. Няньки и прислужницы старались не шуметь, шикали друг на друга, если кто-нибудь неосторожно хлопал крышкой сундука. Будить невесту строго-настрого воспрещалось. Не выспится юная госпожа, какой будет выглядеть в глазах казанских гостей?

Из покоев малики вышла Оянэ, взглянула строго, и все тут же притихли. Оянэ здесь безоговорочно почиталась за старшую, хотя и являлась простой невольницей. Много лет назад её мать – пленница с берегов Сыр-Дарьи – была кормилицей маленькой Айбики. Оянэ же, будучи сверстницей знатной бики, стала наперсницей во всех её забавах и развлечениях. Две девочки казались неразлучными, и особое отношение хозяйки дало то важное положение, какое занимала Оянэ и по сей день.

Но напрасно нянька старалась соблюсти порядок и тишину, едва она покинула покои, как яркий луч солнца проник в святую святых – девичью спальню и скользнул по лицу спящей Сююмбики. И она, едва улыбнувшись на его тёплое ласковое прикосновение, вскинула руку к глазам и открыла их. Девушка вслушалась в тишину и тут же подскочила торопливо, схватила в охапку вчерашние одежды. Она оделась бы в мгновение ока и, пробравшись меж сонных прислужниц, побежала б к заждавшемуся Аксолтану. Вскочила, да тут же вспомнила всё. Сююмбика опустилась обратно на постель, погладила пушистое перо на шапочке, прошептала грустно:

– Теперь не надену тебя, – и позвала негромко: – Оянэ.

Нянька тут же явилась перед ней:

– Госпожа моя, солнце только встало, наш господин беклярибек Юсуф велел вам хорошо выспаться.

– А я выспалась, Оянэ.

– Ваша воля, госпожа, прикажете одеваться?

Сююмбика со вздохом отодвинула от себя охотничий казакин, покорно кивнула. Оянэ кликнула прислужниц, и они вереницей поплыли в покои малики, неся шёлковые одежды, драгоценности, румяна, белила и сурьму. Сююмбика ужаснулась от мысли, как долго ей придётся сидеть набелённой и нарумяненной в этих неудобных нарядах. Она умоляюще коснулась руки няньки:

– После, Оянэ. Я хотела навестить Халиму.

– Халиму-бику?! – изумилась женщина. Но тут же поклонилась и велела принести повседневное платье.

Сююмбика едва выбралась из юрты, как в изумлении огляделась. Она не узнала родного стойбища, настолько оно преобразилось, стало многолюдным, шумным и праздничным. Малика шла по привычному пути, как потерявшийся во мгле мотылёк, – вчерашние дымные и грязные кибитки было не узнать, как и принаряженных людей, хлопотавших около них. Степняки кланялись, приветствовали её, и она с достоинством отвечала им. Люди одобрительно качали головами, глядя ей вослед, за эту ночь Сююмбика переменилась настолько, что теперь её смело можно было назвать невестой.

У юрты старшей дочери беклярибека две невольницы, которых, казалось, не коснулась предпраздничная суета, занимались привычной заготовкой мяса на зиму. Одна выбирала куски без костей и жира и нарезала небольшие пласты; другая натирала с обеих сторон солью и нанизывала влажными на прочные жилы. Меж двух шестов, воткнутых в землю, уже сушился целый ряд ломтей. Это был обычный способ кочевников: с помощью соли, ветра и солнца вялить мясо. Старая нянька бики, растрёпанная и неухоженная, в своей засаленной одежде, как всегда, сидела у входа. Здесь царило прежнее сонное царство, и его не затронули перемены, произошедшие в стойбище. Сирота Джалгиз, часто навещавший Халиму, привалившись к войлочной стене, тянул на курае печальную мелодию. Сююмбике нравился этот не по годам серьёзный мальчик, слывший сочинителем песен. Она присела около него на корточки, послушала мелодию. Джалгиз оборвал плывущий звук внезапно, взглянул на Сююмбику глазами, полными тоски:

– Уезжаешь?

– Уезжаю, – ответила она, опуская взгляд.

Больше не было сказано ни слова, только поселившаяся в сердце печаль объяла их, и они ещё долго сидели, наблюдая за монотонной работой невольниц. Наконец, Сююмбика тряхнула головой, стремительно поднялась, ей захотелось покинуть это место, затягивающее, как болото, своим однообразием. Царство старшей малики казалось сродни своей хозяйке Халиме, о которой люди в стойбище шептались: «Разум госпожи бродит в потёмках. И за что наказал её Всевышний?» Люди качали головами, когда старшая дочь беклярибека выходила на прогулку с няньками, невольно любовались её яркой красотой и вздыхали, не таясь. Ни один джигит не взглянул в сторону красавицы, ничтожна красота без разума, кому нужна нарядная скорлупа без ядра? Но Сююмбика, никогда не баловавшая вниманием сестру, свой последний день решила начать с прощания с ней – позабытой всеми, заброшенной дочери Гюльджан.

Халима убаюкивала тряпичных кукол, но едва завидела Сююмбику, как испуганно вскрикнула: она всегда опасалась шумной и быстроногой младшей сестрицы. Но Сююмбика повела себя непривычно смирно, и Халима передумала убегать, ища защиту за спиной нянек.

– Я пришла попрощаться с тобой, – проговорила Сююмбика, едва переводя дух от защипавшего где-то в горле комка.

– Покидаешь нас? – недоверчиво спросила Халима.

– Я выхожу замуж.

– Замуж?! – Халима отодвинула от себя тряпичных кукол. – Далеко?

– Да, далеко, – отвечала Сююмбика.

– А разве ты выходишь не за Ахтям-бека?

– За Ахтям-бека?! – Лицо Сююмбики тут же порозовело, и она прыснула смехом в широкий рукав шёлковой рубахи.

В их улусе разговор о сватовстве Ахтям-бека превратился в повод для насмешек. Сююмбике сразу вспомнился этот неразговорчивый тридцатилетний бек, который с завидным упорством сватался к ней три года подряд. О нём говорили много и всякое. Поговаривали, что лет семь назад отпрыску обедневшего, но знатного рода приснился сон, который Ахтям-бек счёл вещим. Во сне провидец обещал, если бек женится на Сююмбике – дочери мурзы Юсуфа, то ему будет уготована судьба самого богатого и влиятельного мурзабека во всех Ногаях. Ахтям-бек едва дождался совершеннолетия[20] Сююмбики и посватался к ней. Ему было отказано по причине малого возраста невесты. Потом он сватался ещё и ещё, но всякий раз получал отказ, слишком несостоятельным казался жених. Может, теперь беклярибек Юсуф жалел об упущенном: была бы дочка пристроена неподалёку, ведь до джайляу бека меньше полдня пути. Отец смог бы навещать любимую дочь, заботиться, пестовать внуков, удастся ли это сейчас? Малика ничего не знала о мыслях отца и, привыкшая, что все в их улусе относятся с насмешкой к Ахтям-беку, так же относилась к нему сама.

– Сююмбика, госпожа моя! – послышался тревожный голос Оянэ.

Девушка наклонилась к сестре:

– Прости, Халима, некогда и поговорить с тобой. – Она вскинула руки к шее, сняла сверкающее ожерелье. – Возьми на память!

– Что ты?! – Халима испуганно отмахнулась от дорогого подарка, но в следующее мгновение покорно подставила голову. От блеска камней засияли её синие глаза, и тут же в плаче скривились губы: – Не уезжай, сестрёнка!

– Не мне решать. Прощай, Халима! – Взмахнув прощально рукой, Сююмбика направилась к выходу.

Обернувшись, она в последний раз взглянула на сестру. Безупречное по красоте лицо девушки застыло в гримасе плача, но даже скривившись, Халима была хороша, словно пери! Да вот только обречена вечно сидеть в тёмной юрте и баюкать тряпичных кукол. «Ей никогда не повзрослеть, она навсегда останется ребёнком, зато моё время стать взрослой пришло», – подумала Сююмбика и шагнула за порог, кивнув сестре ещё раз.

Беклярибек Юсуф с утра был погружён во множество важных и неотложных дел: то его голос властно звучал у шатра, где затевалось пиршество; то терялся среди рёва забиваемых животных. Прибежала молоденькая невольница, испуганно доложила:

– Райха-бика дожидается вас, господин, хочет показать дары для дорогих гостей.

Беклярибек, не теряя времени, направился к жилищу жены. Райха давно ожидала мужа, усадила его на почётное место, предложила пиалу с прохладным айраном, а сама устроилась напротив, чтобы взгляд мужа почаще обращался на её круглое нарумяненное лицо. Госпожа хлопнула в ладоши, велела начать показ. Прислужницы разворачивали отрезы дорогих материй, встряхивали перед глазами повелителя связки пушистых мехов, подносили пояса с серебряными и позолоченными бляхами, перстни с дорогими самоцветами, шёлковые бухарские халаты, богатые шубы. Всё беклярибек брал в руки, проверял добротность материй, не побиты ли молью шубы, меха. Райха чувствовала, что муж доволен, она раскраснелась от предчувствия похвалы, но тут же, стараясь сделать лицо озабоченным, произнесла:

– Господин мой, двое из гостей – особо знатные – приближённые хана, выберем для них подарок.

Не докладывая о себе, вбежал воин в запылённых сапогах:

– Повелитель, казанцы прошли Бугор!

Все всполошились, зашумели оживлённо, Бугор находился в двух часах езды от стойбища. Беклярибек Юсуф стремительно поднялся и, хотя Райха-бика пыталась удержать его, сказал:

– Смотреть больше ничего не буду, надеюсь на ваш вкус, хатун! А меня ещё ждут дела.

Глава 8

Вскоре всё население большого аила и мурзабеки, которые прибыли со своими домочадцами и слугами ещё с вечера, высыпали на площадку перед пиршественным шатром. Ногайцы радушно встречали посольство Казанской Земли. У входа в шатёр гостей ожидал сам беклярибек Юсуф. Он стоял, подбоченившись, в халате из золотой парчи и в богатой, отороченной соболем шапке. По правую руку от него красовалась в сверкающих золотом и самоцветами одеждах Райха-бика. По левую – самые знатные и влиятельные предводители степных улусов. Позади толпились их сыновья – молодые мурзы, беззаботно переговаривающиеся и бросающие взгляды на юных дев. Девушки лукаво улыбались, прикрываясь яркими покрывалами, в тугих длинных косах легко покачивались и звенели серебряные чулпы[21]. У девушек свои разговоры:

– Говорят, среди гостей есть настоящие батыры.

– А я слышала, один из беков – родственник хана – ещё не женат!

– А ты, Гульбейяр, норовишь стать родственницей хана? – Звонкий дружный смех, словно бисер, рассыпался среди оживлённой толпы.

– Едут, едут! – раздался громкий мальчишеский крик.

На окраине стойбища завизжала толпа босоногих озорников, сорвалась с места и бросилась наперегонки к шатру: кто подбежит первым к повелителю, получит за радостную весть подарок. Сююнчи[22] достался худенькому длинноногому мальчишке, он, как порывистый ветер, обогнал всех. Довольный собой, победитель повязал поверх старого кулмэка зелёный пояс и затесался в толпе зевак.

А казанцы уже показались среди старых юрт, стали видны изнывающим от нетерпения кочевникам. Впереди ехали приближённые самого хана. В пышные гривы их великолепных вороных жеребцов были вплетены шёлковые ленты и сладкозвучные колокольцы, и они сопровождали въезд посольства мелодичным звоном. Из гостей особой статью выделялся молодой вельможа, красавец с белозубой улыбкой на смуглом лице, он приходился родственником самому Джан-Али, и имя ему было Ильнур-бек. Поговаривали о сказочных богатствах, какими владел этот повеса, о влиянии, какое он оказывал на казанского повелителя, но всё это было только слухами, умело раздуваемыми самим беком. Он и в самом деле не бедствовал, но уже давно не досчитывал половины былой казны: любовь к неимоверной роскоши и бесчисленным удовольствиям заметно опустошили кошели беспечного кутилы. Будучи четырьмя годами старше повелителя, Ильнур-бек имел большое влияние на Джан-Али в бытность его касимовским солтаном. Но когда Джан-Али взошёл на казанский трон, влияние бека заметно поубавилось. Отношения между ханом и его взбалмошным родственником в последнее время обострились до предела, и только кстати подвернувшаяся возможность отослать молодого вельможу с посольством в Ногаи, спасло его от более суровой ссылки. Доверить же полностью такое важное дело родственнику Джан-Али не пожелал, и по решению казанского дивана на равных правах с Ильнур-беем был послан многоопытный муж – Солтан-бек. Этого бека все знали как знатного сановника, имеющего большое влияние при дворе, только и богатство, и влияние были уже не призрачными, а настоящими. Он-то, Солтан-бек, менее заметный и почти неизвестный здесь, ехал сейчас рядом с молодым красавцем. За ними следовали ещё с десяток казанских вельмож титулом пониже, а после быки с рогами, покрытыми позолотой, катили крытые повозки с добром, походными шатрами и прислугой. Посольский выезд охраняли казаки при полном боевом вооружении в сверкавших под солнцем кольчугах. И хотя от жары из-под их шлемов тёк пот, но вид они имели грозный. Их тут же встретили придирчивые взгляды мужчин, знавших толк в оружии и добротных доспехах. Незаметно ногайцы окружили воинов, осмелев, дотрагивались до сияющих колец и пластин кольчуг, восхищённо цокали языками при виде надёжных железных щитов. Степняки, не избалованные дорогим вооружением, щиты и доспехи чаще имели кожаные, лишь с прикреплёнными местами металлическими бляхами и насечками. А здесь у простых казаков воинское снаряжение, как у знатных степных предводителей, было от чего прийти в восторг!

Тем временем сиятельные вельможи под одобрительные крики толпы спешились и выслушали пышную приветственную речь беклярибека Юсуфа. После объятий и обмена любезностями гостей проводили в отведённые для них шатры для отдыха перед предстоящим пиршеством. И каждый из них воспользовался этой передышкой по-своему. Солтан-бек, как только остался один, скинул парадные одежды и достал из широкого кармана бумажный свиток. Грамота содержала обстоятельное донесение одного из соглядатаев Мухаммад-бека, казанского сановника, который ведал тайными делами государства. Свиток передали Солтан-беку около Бугра, и он не успел его прочесть. Донос содержал описание недавних событий в улусе и позволял проникнуться царившей здесь обстановкой и знать, как подобает вести себя, не уронив чести ханского посла.

Сообщение о бунте малики Сююмбики вызвало на непроницаемом лице бека мимолётную усмешку. Он отложил свиток в сторону и несколько минут провёл в полной неподвижности. Казалось, вельможа дремал, но едва приметное движение губ говорило об обратном. Солтан-бек не дремал, он обдумывал возможную хитроумную интригу, на которую его натолкнуло нежелание невесты повиноваться воле Всевышнего. Оторвавшись, наконец, от сладостных для изворотливого ума мыслей, бек вздохнул и кликнул слугу. Худой невольник-индус достал из кожаного мешочка баночки со снадобьями и целебными мазями и гибкими пальцами принялся растирать больную спину господина. Его исцеляющие движения были приятны телу, и Солтан-бек громко охал и сопел, с наслаждением вдыхая терпкий аромат мазей. Тупая боль в спине, онемевшей от долгой езды, постепенно отходила, а с ней улетучивалась и подозрительная настороженность, которая ни на минуту не покидала сановника. Незаметно для себя почтенный посол засыпал.

Вдруг резко хлопнул откинутый полог. Солтан-бек вздрогнул, но усилием воли заставил себя не вскинуть голову, лишь чуть приоткрыл щёлочку глаз. На пороге в полном парадном облачении стоял Ильнур-бек. Он покачивался и громко переругивался с охраной, которая пыталась задержать его. Бек прикинулся только что проснувшимся, потянулся и поднялся навстречу гостю:

– Что случилось, уважаемый? Вам не понравился отведённый шатёр? Может, не прислали женщину, подходящую для молодой крови?

– А разве вас всё устраивает, илчи[23]? – Ханский родственник взмахнул руками и едва не упал, но вовремя уцепился за столик. Блюда с кувшинами полетели на пол под хриплый хохот мужчины: – Взгляните, какие угощения доставили вам, нет ничего столь изысканного, как во дворце моего дорогого брата Джан-Али! А у меня! Шатёр убогий, и девки все сплошь грязные, от них за десять шагов несёт прокисшей овчиной. О мой бедный Джан-Али, где он решился искать невесту!

Ильнур-бек снова рассыпался пьяным неприятным смешком. Солтан-бек сделал знак слуге, шёпотом отдал приказание, а про себя подумал: «Этого родовитого болвана до туя надо привести в порядок, хмель бьёт ему в голову, как бы не наговорил чего лишнего в присутствии ногайских мурзабеков». В иное время и в другом месте сановник с удовольствием послушал бы излияния нетрезвого вельможи. Но здесь это могло повредить не только самому ханскому родственнику, но и испортить авторитет всего посольства. Невольник поднёс кубок с пенящимся питьём, шепнул:

– Пусть мой господин не беспокоится, через пару часов вы не узнаете бека, он будет ясен и свеж, как утренняя роса.

Посол сощурился, принюхался к питью, от шибанувшего в нос кислого запаха сморщил нос и протянул кубок Ильнур-беку:

– Не желаете ли освежиться, светлейший?

Молодого вельможу не пришлось уговаривать, его мучила жажда. Он взял кубок, пробурчал что-то невнятное и осушил его до дна. Лицо мужчины мгновенно вытянулось и цветом своим сравнялось с белой парчой казакина. Услужливые прислужники подхватили онемевшего бека под руки и потащили из шатра. Ещё несколько минут Солтан-бек с брезгливостью прислушивался, как за пляшущей стенкой выворачивало содержимое желудка блистательного красавца, после чего ханского родственника увели отсыпаться.

Глава 9

Вечером отдохнувших и уже проголодавшихся гостей пригласили на туй. Они рассаживались на дорогих хивинских коврах: с одной стороны устраивались казанские гости; напротив них – степные мурзабеки. Во главе восседал сам повелитель Ногайского улуса, рядом с ним Райха-бика, отдельно на шёлковых подушках возвышалась виновница торжества – Сююмбика. Невеста, прикрытая белым муслиновым покрывалом, притягивала любопытствующие взоры присутствующих. Казанцы пытались разглядеть лицо юной малики, но это им не удавалось. Сююмбика словно и не надеялась на преграду из кисеи, низко склоняла голову, как того требовал обычай, ведь чёрный завистливый глаз не должен коснуться лица невесты, а иначе красота её померкнет и не принесёт счастья семейная жизнь.

Едва все расселись по местам, беклярибек Юсуф подал знак, и тут же десятки проворных слуг принялись разносить блюда. На широких серебряных подносах исходила соком жирная баранина, щедро приправленная чесноком и перцем, а к ней несли чечевицу с травами, горки красноватого самаркандского риса. Следом шла отварная конина, запечённые на вертелах зайцы, покрытые аппетитной хрустящей корочкой утки. Рядом с ними высокие пирамиды горячих лепёшек издавали дразнящий сытный запах. Беклярибеку подали варёную голову барана в золотом корытце. Ловко орудуя острым кинжалом, степной повелитель рассёк её на несколько частей, согласно обычаю передал, как самым дорогим гостям Ильнур-беку и Солтан-беку. Не успели гости приступить к трапезе, как аякчи внесли кувшины с кумысом, вином и бузой – и полилась хмельная река. Восхваления шли за восхвалениями, здравицы за здравицами. В речах особо почитали казанского хана, но не обходили вниманием самого повелителя Ногаев и каждого из знатных гостей. А прислужники всё подносили новые блюда – жареную и фаршированную дичь, фрукты, сыры, изысканное восточное кушанье – плов. Разгул туя не прекращался ни на минуту. Застучали в бубны музыканты, заиграли на кубызах, курнаях; запели свои песни сладкоголосые певцы, а вслед за ними и гибкие невольницы с обведёнными сурьмой глазами закружились в бесконечных танцах. Во всём этом водовороте веселья не принимали участие только три человека. Среди них была и Сююмбика. Ей как невесте не полагалось ни есть, ни пить, разве только пригубить шербета и отведать фруктов. Она так и сидела со склонённой головой и лишь изредка вскидывала большие чёрные глаза. Малика с любопытством разглядывала лица казанцев, особенно печального Ильнур-бека, который не прикасался к кушаньям. О, если бы Сююмбика знала о проведённом недавно лечении, она посмеялась бы от души над убитым видом вельможи, но, не зная истинной причины, малика сострадала ему. Девушке представлялось, что государственные дела вынудили этого красивого молодого посла оставить прекрасную, как пери, жену, и вот даже беспечная атмосфера пира не могла отвлечь несчастного от тоскливых дум. Заметила ли она на том туе по-настоящему несчастного человека? А ведь он находился совсем близко, и звали его Ахтям-бек.

Крепкий мужчина с могучим разворотом плеч и мрачно горящим взглядом у многих вызывал молчаливое сочувствие. Старший сын некогда могущественного, но разорившегося от многочисленных войн мурзабека много лет тянул лямку неудач и несчастий. Сначала случился падёж в его стадах, после вольные башибузуки угнали лучшие косяки. Чёрная смерть, нагрянувшая в степь несколько лет назад, унесла добрую половину его людей. Ахтям-бек оказался несчастлив даже в браке. Его единственный наследник родился калекой и был прикован к постели. Вещий сон о соединении с Сююмбикой в своё время помог мужчине воспрянуть духом, но радость оказалась преждевременной. Отказы беклярибека Юсуфа быстро отрезвили бека, казалось, следовало забыть о старом сне и несбыточных мечтах и жить, как десятки кочевых владетелей, заботами своих уделов. Но стереть из памяти Сююмбику мужчина уже не смог. Мечтая заполучить, женившись на дочери Юсуфа, обещанное во сне богатство и могущество, Ахтям-бек незаметно для себя привязался к гордой и своенравной девчонке. Привязанность эта переросла в любовь, а вскоре и в неуправляемую страсть, не знающую слова «нет».

Какие мысли владели сейчас воспалённым мозгом влюблённого? На протяжении всего туя бек не сводил глаз с закутанной в шелка невесты. Уже почти чужая жена она привлекала его куда больше, чем прежде. Все эти годы, несмотря на отказы беклярибека Юсуфа, он всё-таки верил, что рано или поздно добьётся успеха, но сейчас эта призрачная надежда развеялась, как дымка. Недосягаемость и недоступность малики вызывали в мужчине жгучую смесь страстного желания, ревности и отчаяния. Он желал обладать Сююмбикой с таким же неимоверным упорством, с каким добивался самых недостижимых целей. Неподвижная фигурка девушки расплывалась ореолом в помутившемся взоре, он так ясно видел укрытое от чужих глаз лицо, гордый взгляд и губы, которые сводили его с ума. О! Сколько раз в своих видениях он касался этих губ! И как часто они отвечали ему… Увлечённый видениями, Ахтям-бек не сразу заметил, как Сююмбика, прошептав что-то отцу, незаметно выскользнула из шатра. Тогда и бек, расталкивая суетившихся слуг, поспешил на воздух.

Над степью стояла ночь, яркие звёзды густо усеивали бархатистый небосклон. Ахтям-бек, не оглядываясь, спешил к юрте ханской невесты. Он не знал ещё, что скажет Сююмбике, но жаждал увидеть её в эту минуту даже ценой собственной жизни.

Малика покинула пиршественный шатёр, сославшись на усталость и головную боль. Беклярибек Юсуф помнил о тяжёлой ночи и дне, полном волнений, а потому отпустил дочь отдыхать. Девушка добралась до своего жилища и услышала лёгкое ржание: Аксолтан почуял хозяйку и дал таким образом знать о себе. Целый день конь простоял на месте, он ожидал ставшую уже привычной прогулку в степи, и вот, наконец, его юная госпожа рядом, и он напомнил ей об их общих радостях. Странным образом и самой Сююмбике, минуту назад мечтавшей только о сне, захотелось подышать свежим ветром родных просторов. Она недолго раздумывала, крадучись, вынесла из юрты седло и упряжь и столкнулась с мужчиной. Малика вскрикнула от неожиданности, готовая, как испуганная лань, умчаться прочь, но мужчина склонил голову и прижал руки к груди, указывая жестом своим на добрые намерения. Сююмбика узнала Ахтям-бека, и страх, мгновение назад владевший ею, отошёл, уступая место удивлению:

– Бек?! Что вы здесь делаете?

– Простите, прелестная малика, мою дерзость, я имел несчастье напугать вас, – голос мужчины дрожал и срывался, предательски выдавая тоску и волнение страдающего сердца.

Сююмбика ещё вчера ответила бы ему едкой насмешкой, но сейчас ощутила своим чутким сердцем всё смятение и боль стоявшего перед ней человека.

– Зачем вы здесь, Ахтям-бек? – уже мягче проговорила она. – Идите к себе. Если вас застанут рядом со мной, что подумают, ведь я просватана за казанского хана. Как бы не случилось беды.

– Беды?! – Бек до того с почтением слушавший голос боготворимой им девушки, вскинул голову, глаза его яростно сверкнули. – А знаете ли вы, малика, что мне не страшны никакие беды, я испил эту чашу до дна! Кому, как не мне, знать горький вкус несчастий и унижений?! В моём положении потомку древнего рода уже не дождаться худшего!

Она испугалась его гневного порыва, прижала руки к застучавшему вдруг сердечку:

– Но что вы хотите от меня?

– Я хочу одного, Сююмбика, станьте моей женой, моей единственной госпожой! О, позвольте всегда быть рядом с вами, я знаю, мы принесём друг другу счастье!

– А вам могущество и богатство?! – усмехнулась оскорблённая его предложением дочь Юсуфа.

– Что для меня богатство и могущество, малика, когда вас нет со мной?! Вы – ещё дитя, девочка, красота ваша – нераспустившийся цветок, каким он бывает, пока щедрое солнце не пробудит его соки. Но я вижу вас гораздо старше, через год-два, десять лет, вы снились мне такой. О, каким необыкновенно прекрасным было ваше лицо в том видении! Я видел вас подобной пери, восхитительной в ханских одеждах, но несчастной в навязанном браке! Поверьте, малика, союз с повелителем казанцев принесёт только слёзы!

Она не смогла справиться с собой, от сочувствия к мужчине не осталось и следа, и слова вырвались на волю – колкие и язвительные:

– Как горячи ваши речи, Ахтям-бек, должно быть, ощущаете себя тем самым солнцем, призванным пробудить меня. Но я чувствую, что вы больше влюблены в свой сон, а не в меня, так не просыпайтесь же никогда!

Эхо жестоких слов ещё не замерло в воздухе, а Сююмбика уже направилась к Аксолтану. Вскоре белый конь молнией пронёс свою хозяйку мимо застывшего Ахтям-бека.

Глава 10

Прохладный ветер освежил лицо, а быстрая скачка заставила Сююмбику забыть неприятный разговор. Она наслаждалась вольным простором, свежими пьянящими ароматами ночной степи. У темневшего впереди оврага Сююмбика замедлила бег Аксолтана и опустила поводья. Она ехала не торопясь, думала о Казани, о приехавших казанских послах. Вспомнился разговор невольниц, которые сегодня обслуживали гостей, со смехом и шутками они рассказывали о двух молодых мурзах, предпочитавших отдыху, еде и развлечениям чтение книг.

– Они велели принести свой дорожный сундук, – весело щебетала младшая из рабынь, – достали большие книги, обтянутые кожей, и принялись перелистывать страницы. А мы всё стояли и ждали, когда понадобятся наши услуги. Мы так старались, с утра натирались благовониями, наряжались и всё время улыбались, как учила госпожа Райха-бика. А они всё кланялись своим книгам и на нас внимания не обращали, так что мы даже засомневались: а мужчины ли они?

Дружный смех, грянувший после этих слов, прервала Сююмбика:

– Если молодые господа отдают так много времени знаниям и учениям, это не означает, что они не мужчины.

Замечание малики быстро остудило насмешливый пыл, и пристыженные служанки покинули юрту Сююмбики. Сама же дочь Юсуфа тогда впервые подумала, что она, даже если бы умирала от тоски, никогда бы не взяла в руки книгу. Обнаруженное невежество, о котором раньше Сююмбика и не думала, расстроило её, она вдруг осознала, как много времени тратила на охоту и прогулки по степи и как мало занималась с учителями, нанятыми беклярибеком. Престарелые наставники напрасно гонялись за ней по пятам со своими книгами и нравоучениями; к тринадцати годам Сююмбика едва выучилась читать. А ведь она – будущая казанская ханум, была обязана предстать перед подданными кладезью премудростей, а не невежественной дикаркой, подобной глупой служанке. А много ли она знала о Казани? Или о самом Джан-Али? Могла ли перечислить больших вельмож при его дворе? Со стыдом на каждый из этих вопросов Сююмбика отвечала «нет»!

Понурив голову, она повернула коня назад – бесцельно скакать по степи расхотелось. Справа во тьме призывно забилась светящаяся точка, словно звезда скатилась с чёрного небосвода, – там, видимо, зажгли костёр. Сююмбика хорошо знала эти места, около мелководной речушки стояла кибитка скорняка – Насыра-кари. Бика обрадовалась возможности увидеть старика, которого она когда-то очень любила, ведь сейчас возникла острая необходимость в разговоре с ним. Насыр-кари был родом из Казани, и кто же, как не он, мог ответить на её многочисленные вопросы. Сююмбика решилась и направила Аксолтана на огонёк. За несколько шагов от костра тьма начала рассеиваться, и стали заметны очертания кибитки и силуэты двух людей у костра. Пёс, спокойно дремавший около хозяина, поднял лохматую голову и, предупреждая, зарычал. Старик приподнялся и схватил лежавшую рядом суковатую палку, но вскоре разглядел подъехавшую всадницу, удивлённо всплеснул руками и засуетился, помогая девушке сойти с коня:

– Госпожа, это вы?! Мои старые глаза не обманывают меня? Ай-яй-яй! Как давно я не видел вас. Маленькая госпожа стала совсем взрослой и такая красавица! Подобная гурия не встречалась Насыру за всю жизнь, а жизнь у меня была длинной и долгой, как степная дорога.

Сююмбика, с улыбкой слушая старого невольника, с удовольствием устроилась на подстеленном им овчинном полушубке. При виде изборождённого морщинами доброго лица Насыра, его ветхой юрты и уютно потрескивающего костра Сююмбике вдруг стало легко. Так было и в детстве, когда она втайне от нянек и служанок добиралась сюда, чтобы послушать сказки старика. Навсегда запомнились ей захватывающие истории про страшных дивов, коварных жалмавыз[24], чудесных пери, джиннов и волшебных птиц Семруг. Дни и ночи напролёт она готова была слушать старика-невольника, засиживалась в его кибитке допоздна, так что приходилось брать маленькую госпожу за руку и силой вести домой. Когда отец узнал о пристрастии дочери, рассердился не на шутку. Он многое ей позволял, но, чтобы его дочь, высокородная малика, целыми днями пропадала в пропахшей вымоченными кожами юрте скорняка, этого мурза позволить не мог. Сююмбику строго наказали, на время свобода её была ограничена, няньки ходили за ней по пятам, и нельзя было, как прежде, отогнать их прочь. Постепенно девочка стала забывать Насыра-кари и его волшебные сказки. Долгими зимними вечерами няньки рассказывали ей другие истории, грустные и напевные, с длинными нравоучениями; для Сююмбики наступала пора взросления…

Насыр не переставал удивляться нежданному появлению малики, но расспросил её, как положено, о здоровье отца, о жизни улуса:

– Госпожа моя, простите старого болтуна, давно я не был среди людей. Только и вижу перед собой степь, эту старую залатанную юрту, вислоухую собаку, да ещё глухонемого уруса, посланного мне на подмогу.

– Этот урус и в самом деле глухонемой? – спросила Сююмбика. Она вгляделась в широкоплечего богатыря, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме Насыра, слышал их разговор.

– Он нем и глух, ручаюсь, госпожа моя. Я живу с ним больше года, и объясняемся мы только на пальцах, – рассеял подозрения малики старик.

Богатырь-урус и в самом деле вёл себя непринуждённо. Казалось, он даже не заметил приезда малики, так и сидел, не поднимая головы, и задумчиво ворошил толстой палкой пышущие жаром головешки.

– Расскажи мне, Насыр-кари, о своём городе, ты ведь родом из Казани? О людях расскажи, о последнем хане, которого ты застал, всё хочу знать, что знаешь ты.

– Ох, госпожа, горьки для меня эти воспоминания. Скоро тридцать лет, как я служу семье вашего отца – беклярибека Юсуфа, но видит Аллах, сердце моё никогда не полюбит эти степи. Нет ничего горше неволи, а ещё хуже знать, что никогда не увидишь милый сердцу дом, не услышишь, как плещется Булак, как волнуется Казан-су, как шумит могучий лес за Кураишевой слободой. Сколько лет прошло, а я всё ощущаю прохладу урмана[25], вдыхаю запах прели, мха! О-хо-хо, госпожа моя, зачем бередить так и не зажившую рану, почто мучить старика? – Скупые слёзы заблестели в глубоких складках коричневых, выжженных солнцем щёк невольника.

– Не плачь, Насыр-кари, поверь мне, скоро увидишь свою родину, и там сможешь прожить последние годы, отпущенные тебе Всевышним. – Сююмбика ласково утешала старика, но вдруг замолчала – показалось ей, что урус настороженно вскинул глаза. Она успокоила себя, наверно, пламя отбросило тень на лицо глухонемого.

– О чём вы говорите, госпожа, повторите, не ослышался ли я?

– Я говорю, бабай, что отец не откажет мне в просьбе включить тебя в приданое.

– Приданое?! – старик разволновался ещё больше. – Неужели, госпожа, мою маленькую пери отдают замуж и отдают далеко-далеко от её родных степей?

– Да. – Сююмбика задумалась, она обхватила руками колени, долго всматривалась в пляшущее пламя. – Казань, – еле слышно прошептала она, – как он далёк, мой новый дом.

И только сейчас со всей остротой и болью поняла она, что навсегда, да! навсегда придётся ей покинуть свои степи. Она лишится просторного раздолья, которое так и не смог полюбить старый невольник её отца Насыр, но которое всей душой, всем сердцем любила она. Степи! Без конца и без края, где чувствуешь себя вольной, как ветер, сильной и гордой, как дикий жеребец, где витает дух её предков, где земля и небо покровительствуют ей – дочери Ногаев. Невольно слёзы навернулись на глаза, но, застыдившись того, что она – высокородная малика – плачет перед двумя рабами, Сююмбика резко отодвинулась от костра:

– У! Какой горький дым, все глаза выел!

– Госпожа моя, – засуетился Насыр, – я устрою вас в другом месте.

– Не нужно, – уже мягче произнесла Сююмбика. – Мне и здесь неплохо.

Она повозилась, села поудобней и добавила:

– Я слушаю, бабай.

Глава 11

Насыр вздохнул, подбросил хворост в костёр и начал говорить:

– Если госпожу не утомит мой сказ, то я готов поведать многое. Не знаю только, где правда смешалась с вымыслом, но говорили люди, что великий хан, который повелел выстроить город на холме, послал туда своих слуг. Но верные слуги в страхе бежали прочь, они нашли на горе обиталище огромных змей, каждая из которых была с бревно. А повелителем тех тварей являлся летающий змей Аждаха. Имел Аждаха две головы – воловью и змеиную. Воловья голова щипала траву с холма, а змеиная требовала с окрестных жителей иную добычу – молодых джигитов и прекрасных дев.

– Великий Аллах! – удивлённо воскликнула Сююмбика. – И хан пожелал построить город в столь страшном месте?

– Больно уж красиво там было, госпожа. – Старик покачал головой. – Видели бы вы, благородная малика, мою Казань, как хороша она в обрамлении голубых озёр Кабана! А в ожерелье Казан-су встаёт крепость, величавая, как могучий барс, воздушная, как покрывало невесты!

Морщинистое лицо старика посветлело, разгладилось от мечтательной улыбки:

– Вы увидите всё это, малика, и скажете, прав ли Насыр-кари, который рассказал свою историю, и хорошо ли поступил великий хан, пожелавший заложить город сказочной красоты!

Витая в воспоминаниях, старик молчал, и Сююмбика тронула его за рукав:

– Говорите же, бабай, не перебью вас больше и словом.

Невольник очнулся от дум, огладил заскорузлой ладонью седую бородку:

– Не знали люди, как извести змей, и пришли за советом к старому шаману. А тот повелел вырубить лес и кустарник вокруг холма и привезти стога соломы. «Как по весне пробудятся змеи», – сказал шаман, – «заползут прятаться под солому, тут и подожгите её!» Так и сделали слуги ханские. Зашлись огнём змеи проклятые, и поднялся над холмом сильный смрад, от которого падали замертво люди, кони и верблюды. Выжил лишь Аждаха, взлетел он с клубами дыма над пожарищем и нырнул на дно озера Кабан. Говорят, и по сей день живёт там змей и утаскивает в пучину зазевавшихся казанцев.

Сююмбика поёжилась, хотела вставить своё слово, да вспомнила обещание и промолчала. А старик, покачиваясь в такт рассказа, продолжал:

– И вырос там город, могучий и прекрасный, возвели в нём дворцы и мечети белокаменные, которым дивились чужеземцы. Так повелел великий хан.

И старик неожиданно сильным и звучным голосом проговорил:

Замерла Сююмбика, поражённая волшебством стиха. Появилась картина перед её трепещущим взором: и златоверхий дворец с башенками, и высокие сводчатые залы, расписанные причудливыми узорами. Захватило дух, защемило сердце от красоты невиданной. Крепко стиснула ладони дочь Юсуфа и спросила еле слышно:

– И в этом дворце живёт казанский хан?

Насыр-кари важно кивнул головой:

– И в нём будете править вы, госпожа. Воссядете на троне великой ханум, и вам будут поклоняться тысячи казанцев и вотяки, черемисы и прочие народы, что держит под своей рукой Казань.

Сююмбика смутилась, опустила глаза, поворошила сучковатой палкой в костре, сноп искр взлетел в тёмное небо и осел лёгким ореолом. Картина, нарисованная стариком, показалась такой необыкновенной, что прирождённая дочь степей, ещё вчера не желавшая расставаться с простором, поросшим травами и ковылём, вдруг всей душой захотела увидеть город, который по сей день восхищал старого невольника. Коли так пожелал Всевышний, она взойдёт на казанский трон, и хан Джан-Али протянет руку своей будущей супруге. Девушка зажмурилась на мгновение, чтобы явился ей образ Джан-Али, прекрасного, как Юсуф, и отважного, как Идегей. Ах! Чего же ещё желать знатной малике, если уготована ей судьба, завидная для тысячи невест?

Сююмбика с улыбкой взглянула на старого Насыра:

– Хороши твои сказки, бабай. Желаю, чтобы ты поведал всё, что знаешь, но на эту ночь достаточно того, что уже сказано. Поздно, я вернусь в аил.

Девушка поднялась, стряхнула прилипшие травинки с шаровар и длинного подола кулмэка. Взгляд её вновь зацепился за уруса. Тот и вовсе отвернулся от них, но было что-то напряжённое в широкой спине невольника, словно он вслушивался в каждое слово и движение говоривших.

Сююмбика ещё раз пообещала, что заберёт старика с собой в Казань, и легко вскочила на Аксолтана.

– Постойте, госпожа, – вдруг разволновался Насыр-кари. – Куда же вы одна, совсем беззащитная в ночной степи?

Сююмбике смешной показалась даже мысль, что ей что-то может угрожать в этих местах, объезженных вдоль и поперёк.

– Чего же мне бояться, Насыр-кари?

– Не знаю, малика, но чует моё сердце недоброе, послушайте старика! Возьмите с собой хотя бы Уруса, ему всё равно надо в стойбище. Припасы закончились, и шкуры надо забрать на выделку.

Сююмбике не захотелось обижать искренне беспокоившегося за неё Насыра, она подождала, пока старый скорняк объяснялся с помощником на пальцах. Невольник согласно кивнул головой, вооружился всем, что нашлось в драной кибитке, и взобрался на коренастого жеребчика. Сююмбика невольно залюбовалась могучим мускулистым телом, просвечивающим сквозь лохмотья, спокойным безмятежным лицом, обрамлённым кудрявой светлой бородкой. Глухонемой невольник поймал её взгляд, и малика нахмурилась, сердясь на саму себя. Что-то странное творилось с ней в эти два дня, не узнавала себя своенравная дочь Юсуфа: ни мыслей своих, ни ощущений, томивших её.

Она не произнесла более ни слова, направила коня в сторону аила. Глухонемой невольник следовал за ней. А с окраин стойбища беклярибека им навстречу уже двигался отряд из шести всадников: то были нукеры Ахтям-бека.

Глава 12

Оставленный Сююмбикой, бек ощутил себя раздавленным, павшим с высоты, на которую его вознесли мечты. Надежда, жившая в душе Ахтям-бека, развеялась от насмешливых слов девушки. Ярость овладевала мужчиной, она пришла вслед за разочарованием, поднялась шквальным ветром, сметая все доводы разума. Опасный и дерзкий план, ещё неясный и кажущийся невозможным, выстраивался в чёткую линию действий. Бек преобразился, он собрался с решимостью беспощадного воина, который привык брать добычу силой. Крадущимися шагами мужчина ступал по спящему аилу, цедя сквозь зубы:

– Ты не пожелала стать моей, не ведаешь, где твоё счастье. Но я укажу тебе путь. Ты станешь счастливой даже против собственной воли, заносчивая малика.

Ночь казалась длинной до бесконечности для того, кто решился на страшное дело. Бек разыскал в мирно спавшем стойбище своих верных нукеров – пятерых отъявленных башибузуков, проверенных в самых отчаянных делах, и поведал о дерзком плане похищения ханской невесты. Ахтям-бек вгляделся в лицо каждого из них. Со своими людьми он был одно целое: стоило ему приказать, и они бросались в кровавую битву, захватывали обозы, а в трудные для улуса времена разбойничали, угоняя соседский скот или грабя зазевавшиеся караваны. Но сейчас тревога охватила душу Ахтям-бека, слишком непривычно и опасно было задуманное дело. Не поведёт ли он верных воинов на гибель, не закончит ли сам свои дни как безродный грабитель, покусившийся на чужую собственность? Дэржеман заметил его колебания и выдвинулся вперёд. Молодой джигит отличался ловкостью и смелостью, лучший нукер, которого бек выделял среди всех. И сейчас Дэржеман блеснул белозубой улыбкой, ободрил предводителя:

– Позвольте пойти мне, господин, я придумал, как лучше выманить малику.

Ахтям-бек расправил плечи, он отогнал страх прочь и кивнул головой:

– Ступай! Мы будем ожидать тебя здесь.

Слова, призывающие к действию, не вернёшь назад, приказал и понял: обратного пути нет. Этот рассвет Сююмбика встретит в его объятьях, или смерть обнимет его самого. А смерти он не боялся никогда, опасался лишь неизвестности, глупого выбора слепой судьбы. Но разве Всевышний не вознаграждает тех, кто терпеливо ждёт милости неба? Этим утром он завоюет самую дорогую добычу в своей жизни, с восходом солнца он добудет счастье! Мысли скользнули быстрокрылыми птицами и растворились, они унесли прочь остатки мучительных сомнений.

Дэржеман потянулся, разминая затёкшее тело. Где-то на окраине стойбища сонно перекликался караул.

– Будь осторожен, – глухо приказал Ахтям-бек.

Нукер лишь усмехнулся на замечание господина, потянулся ещё раз и с бесшумной ловкостью зверя растворился во тьме. Он благополучно миновал караулы и вскоре оказался у юрты ханской невесты. Неприметный, как тень, Дэржеман слонялся вокруг да около, подыскивал, как проникнуть в обиталище малики. Но вдруг войлочный полог дрогнул, и из юрты выбралась заспанная служанка, она зябко поёжилась, а потом отбежала в сторонку справить нужду. Зайти обратно она не успела: чьи-то цепкие руки ухватили, зажали попытавшийся закричать рот и оттащили невольницу к коновязи.

– Тише, красавица, – зашептал в девичье ушко Дэржеман. – Давно поджидаю тебя, даже бросил своего господина, так захотелось увидеть твоё личико. Пойдём со мной, моя радость, клянусь, тебе никогда ещё не приходилось видеть такого мужчину, как я.

Слушая соблазняющие речи, девушка перестала вырываться, и только тогда он разжал руки. Прислужница оправила задравшийся подол, за неимением платка прикрылась широким рукавом, а любопытствующие глаза так и блестели поверх руки:

– Ох, и обманщик! Что ты болтаешь, когда ты меня поджидал? – За поддельным возмущением девушки слышалось кокетство, обольщающие речи джигита пришлись ей по душе, но быстро сдаваться она не собиралась. – Много слышала я мужчин, имя им «обман», а все ваши речи лишь пахнут мёдом, а на вкус горше желчи. Говори, откуда меня знаешь, или призову охрану! Может, неспроста ты шатаешься у юрты госпожи?

– Не будь со мной такой неласковой, красавица. Не пристало устам таким совершенным и сладким произносить злые речи. Хочешь правду знать, скажу: заприметил тебя ещё днём, когда готовились к тую. Подумал, вот красотка по мне. А сейчас, если даже госпожа Сююмбика призовёт тебя, всё равно не отпущу!

– Никто меня не позовёт, – засмеялась девушка. – Госпожа ещё не вернулась.

– Похоже, ты всё на свете проспала, малика давно покинула туй.

– Это ты залил глаза бузой! Госпожи с вечера не было в юрте. И смотри, – служанка указала на коновязь, – нет её любимца – Аксолтана. О Аллах, неужели наша бика отправилась в степь?!

Девушка встревожилась, всплеснула руками:

– Надо сообщить беклярибеку, вдруг с маликой случилась беда?!

Служанка позабыла о джигите, готова была кинуться назад, чтобы перебудить весь аил, но Дэржеман остановил её:

– Малике вздумалось прогуляться перед тем, как казанский хан посадит её в гарем. Кто же осудит желание дочери степи глотнуть вольного воздуха на прощанье? А я хочу, чтоб ты подумала обо мне. Прождав всю ночь, я так замёрз, подари хоть один поцелуй, отогрей меня.

Ласковые речи и крепкие объятья сделали своё дело, девушка уже не рвалась исполнять свои обязанности и сопротивлялась лишь для вида. Гладя податливое тело, Дэржеман вслушивался в тишину ночи, в далёкие окрики караульных. Ничто не внушало опасения, и только эта девчонка, отпусти он её, могла нарушить их планы, переполошить всё стойбище. Пальцы привычно сжали рукоять кинжала, одно движение – и девичьи глаза округлились изумлённо, а предсмертный вздох затих в его ладони. Лошади у коновязи почуяли запах крови, заволновались. Дэржеман, опасаясь, что тело найдут слишком быстро, оттащил его за юрту, быстро оглянулся и растворился в ночи.

Вести, принесённые нукером, поставили Ахтям-бека в тупик, он не мог поверить, что Сююмбика провела всю ночь в степи. Но если малика не спала в своей юрте, а у коновязи не было Аксолтана, значит, её прогулка затянулась. Господин натянул поводья, махнул рукой:

– Отправляемся в степь, она не минует нас!

Сююмбика ехала не спеша, вдыхала всей грудью терпкий запах полыни, который под утро стал таким ароматным. Русский невольник тащился следом на своём неуклюжем жеребчике. Малика, словно невзначай, поглядывала на него, но мужчина казался невозмутимым, он окидывал степной простор взглядом добросовестного охранника. А в Сююмбике вдруг взыграл бесёнок, захотелось обыграть уруса. Малика хлестнула коня и помчалась вперёд: «Попробуй догони!» Аксолтан словно взлетал над равниной, над волнами ковыля, стелившегося под копыта, ветер бил в лицо, и Сююмбика смеялась, откидывая голову. Как хорошо, ни о чём не думать и ничего не желать, мчаться вперёд, чтобы ветер охлаждал разгорячённое лицо, а душа и тело наслаждались последними мгновениями вольной жизни. Малика не сразу услышала, как отчаянно призывает её «немой» раб, ей не почудились его голос и крики. Сююмбика в удивлении потянула поводья и остановилась. Урус отчаянно звал её, указывая рукой на опасность. И только тут малика заметила: ей наперерез летели два всадника, одетые во всё чёрное, а намотанные на головы платки скрывали лица. В предрассветной мгле Сююмбике показалось, что всадников несли невидимые крылья, и от ужаса волосы зашевелились на её голове.

– О Аллах, джинны! – вскричала она.

Дрожащие руки ещё пытались нащупать выпавшие поводья, но волю девушки парализовал суеверный страх, Сююмбика склонилась к шее верного Аксолтана, творя молитву. Протяжный, полный боли крик пронёсся по степи. Малика вскинула голову – вблизи летящий конь одного из джиннов оказался обычным жеребцом, который тащил по земле застрявшего в стременах хозяина. Взгляд Сююмбики выхватил Уруса, опускавшего свой лук, быстрым движением невольник выхватил новую стрелу, и тогда малика пришла в себя. Сила и решимость вновь вернулись к ней, девушка хлестнула Аксолтана, устремляясь к своему защитнику, но второй всадник на полном скаку вырвал малику из седла. Сююмбика не успела и опомниться, как жеребец похитителя столкнулся с коренастой лошадью Уруса. В следующее мгновение мужчины сцепились и покатились по земле.

Упав на сырую от росы траву, Сююмбика принялась звать на помощь, но равнодушное, быстро светлеющее небо оставило её зов без ответа. Она обернулась к дерущимся мужчинам: Урус был силён, но соперник изворотлив и более хваток в привычной для него борьбе. Изловчившись, он прижал невольника к земле, вскинул длинный нож. Урус хрипел, слабеющей рукой пытался удержать руку противника, нацелившего смертоносное жало. Сююмбика в страхе заметалась, бросилась было на подмогу, но споткнулась о кочку, упала и ощутила свой кинжал на поясе. Рука решительно дёрнула за рукоять, в первых робких лучах, прорезавших степь, лезвие сверкнуло голубым огнём. Она вскинула нож и бросилась на похитителя, лезвие легко вошло в чёрную спину «джинна». Мужчина глухо простонал и откинулся навзничь. Сююмбика сорвала с лица павшего платок и отшатнулась в изумлении, узнав Дэржемана – первого нукера Ахтям-бека. Она помнила этого ловкого щёголя, который не раз приезжал к ним в стойбище вместе со своим господином. Теперь он кропил землю тёмной кровью, а меркнущие глаза удивлённо глядели на неё.

– Госпожа, скорей, они были не одни! Смотрите, там вдали скачут ещё трое!

Урус подсадил Сююмбику на Аксолтана, быстро вскочил на свою лошадь и нещадно хлестнул её плетью. Вскоре они влетели в ещё спавший аил, а ночные джинны не посмели ворваться следом, отстали на окраине.

Глава 13

– А вы настоящая воительница, госпожа, – проговорил невольник, когда они оказались в безопасности. Он отёр чужую кровь с лица, улыбнулся настороженной малике. – Видно, не в теремах воспитаны.

Мужчина помог ей сойти с коня, а Сююмбика, держась за его сильную надёжную руку, испытала двойственное чувство. Ей нравился Урус, его отвага и решительность несколько минут назад спасли её честь и, может, даже жизнь, но он же всколыхнул волну подозрительности. Этот человек прожил в улусе отца два года, но до сих пор никто не знал, что его недостаток – притворство. Для чего он притворялся глухонемым? Почему открылся в минуту опасности? Если поведать отцу всю историю, он вытянет из раба, какие чёрные замыслы таятся в его голове. Но, рассказав об Урусе, придётся поведать, как она обнаружила обман, и обвинить Ахтям-бека. Малика не знала, что останавливало её. Бек совершил непростительный грех: задумал дерзкое похищение, посмел покуситься на её честь. Но она почти не винила его, может быть, в эти мгновения в груди Сююмбики начинало биться доброе, всёпрощающее сердце её матери Айбики. Она не желала, чтобы отъезд из улуса отца и само предстоящее замужество начиналось с казней и смертей. К тому же только Всевышний ведает, как поднесут скандальное происшествие своему хану казанцы. Сююмбика в замешательстве поглаживала потную шею Аксолтана, коню был необходим уход после продолжительной скачки, но не будить же слуг. Чем меньше людей окажется посвящёнными в обстоятельства её ночной прогулки, тем лучше. Забота о любимце окончательно перевесила, и малика решительно повернулась к мужчине:

– Скажи, Урус, откуда ты родом?

Невольник склонил голову и почтительно отвечал:

– С пограничных районов Касимова, госпожа.

– А как назвала тебя мать?

– Фёдор, сын Иванов.

– У тебя трудное имя, я буду называть тебя Урусом.

– Как пожелаете, госпожа, я уже привык к этому прозвищу.

Сююмбика пристально взглянула в лицо стоявшего перед ней мужчины. Хотя Урус и склонился перед ней, но всё равно был выше своей маленькой госпожи, и малика, к своему неудовольствию, заметила усмешку, скользнувшую по губам невольника.

– Почему ты притворялся глухонемым?! – уже строже спросила она.

– Госпожа сердится?

– Отвечай и не смей лгать! – отчеканила Сююмбика, она исчерпала запас терпения и приготовилась к решительным действиям.

– Если госпожа сердится, в её воле отдать меня на расправу беклярибеку Юсуфу.

Спокойствие, с которым были сказаны эти слова, означавшие смертный приговор самому себе, ошеломило девушку.

– Я не сержусь, – проговорила она, осаживая недовольство, –но мне необходимо знать.

– Вы устали, госпожа, идите же к себе.

– Я не усну, пока не узнаю, кто ты – друг или враг!

– Хорошо. – Урус поднял голову, и Сююмбика заметила, каким огнём полыхнули его глаза. – Сегодня вы уже выслушали рассказ старика – сказку о змеях. Могу рассказать и о своей жизни, но не сказку, а быль. Я – простой хлебопашец, госпожа, и, хотя Бог не обидел меня силёнкой, не помышлял ни о войне, ни о разбое. Была у меня невеста, Анастасией звали, собирались на осень свадьбу играть. А летом налетели татары, пожгли посевы, дома пограбили, многих увели в плен, и мою Настеньку тоже. Несколько дней шёл за ними, пытался отбить любимую свою, да сам попался. Пока нагонял, ослабел от голода, вот и смогли скрутить меня, а то живым бы не дался. Решили мы тогда с Анастасией друг друга держаться. В Казани привели нас на невольничий рынок, и часу не прошло, как какой-то мурза купил мою синеглазую. Богом молил, чтоб и меня мурза взял с собой. Тот ощупал, да рукой махнул, объяснили мне, что в хозяйстве у него мужчин хватает. Увёл он мою невесту, а я всё ждал, купят меня, а там отыщу свою Настю. Тут и подошёл ко мне торговец, я рад был, силу ему показал. Тот тоже обрадовался, по плечу похлопал, похвалил и заплатил за меня цену хорошую, а после привёл в шатёр на базаре. Тогда-то я и понял, что купец мой нездешний, увезёт он меня в свои земли, и не увижу больше Насти. В ту же ночь бежать хотел, да навалились на меня слуги, скрутили. Такого связанного и с собой повезли, путь, говорили, неблизкий – по большим городам степным и до самой Шемахи. Тогда решил, что с жизнью расстанусь, на всех волком смотрел, ни еды, ни питья не брал. Испугался купец, что товар даром пропадёт, и сбыл меня отцу вашему. Так я тут и оказался, а ещё зарок себе дал – молчать. Всё равно языка не знаю, почто голову ломать. Так и к молчанию привык, а языку выучился, может, и нечисто говорю, но вы меня, госпожа, должно быть, понимаете?

– Да, понимаю. – Сююмбика вновь задумалась. Она помолчала некоторое время, затем, вздохнув, приказала: – Оботри Аксолтана моего и привяжи у коновязи. А потом ступай, куда тебя Насыр-кари посылал, я подумаю о тебе.

Хотела зайти в юрту, но Урус пал на колени, удержал за край покрывала:

– Госпожа, о, милости прошу!

– Я не расскажу отцу.

– О другом прошу, госпожа!

– О чём же? – удивлённо спросила Сююмбика.

– Возьмите меня с собой в Казань, не жить мне без Насти. Я этого случая уже полтора года жду.

– Да в Казани ли невеста твоя, сколько времени прошло?

– Там она! – радостно выдохнул невольник, услышавший участие в голосе малики. – Сердцем чувствую. Каждую ночь снится, всё зовёт к себе!

– Придёт день отъезда, тогда решу. Если поклянёшься в верности мне, поедешь в Казань вместе с Насыр-кари.

– Поверьте, буду верен вам, моя госпожа. Никогда не забуду ваших милостей. И о коне не беспокойтесь, позабочусь о нём.

Урус почтительно поцеловал край покрывала малики, склонился до земли. Он не двинулся с места, пока Сююмбика не опустила полог.

В юрте малику ожидало сонное царство, няньки и рабыни вповалку спали на полу. У самого входа в покои, привалившись спиной к шесту, дремала Оянэ. Едва Сююмбика занесла ногу, чтобы перешагнуть через старшую няньку, как чуткая Оянэ пробудилась. Она ухватила воспитанницу за подол, сонными глазами вгляделась в неё, а узнав, запричитала:

– Госпожа моя, уж не помутился ли разум у вашего отца?! Разве можно держать невинное дитя всю ночь среди охмелевших мужчин? Да вы уж с ног валитесь. Ох, жестокосердый! Видно, вино помутило его разум!

Оянэ, всплёскивая руками, растолкала прислужниц:

– Вставайте, бесстыжие, готовьте малику ко сну. И как только глаза от сна не повылазили в то время, как ваша госпожа не знала покоя.

Сююмбика с улыбкой наблюдала за суетой женщин. Ей впервые было приятно ощущать на себе их заботу, чувствовать, как чужие руки касались тела, готовили ко сну. Она уже лежала в постели с закрытыми глазами, совершенно обессиленная событиями этого долгого дня, когда припомнила пиршество. Потом перед ней проплыло морщинистое лицо Насыра-кари в отблесках костра, и ещё она вспомнила, что убила сегодня человека. Человека! Мысль об этом на мгновение заставила её встрепенуться, Сююмбика даже хотела открыть глаза, но веки налились свинцовой тяжестью, и в следующую минуту она уже крепко спала.

Ахтям-бек с оставшимися в живых нукерами недолго кружил вокруг стойбища: рассвет пробудил дозоры, и караульные принялись перекликаться меж собой. Большой стан скидывал с себя оковы утренней дрёмы, женщины отправились на дойку кобылиц, мужчины выходили из юрт и шатров. Неудавшиеся похитители, нахлёстывая коней, помчались прочь. Они опасались погони, но стойбище было спокойно и не извергало из своих недр разгневанных всадников. На холме Ахтям-бек обернулся. Мирные струйки дыма тянулись из куполов юрт, неторопливо двигались кажущиеся крохотными фигурки людей. У бека защипало глаза, никогда он не знал за собой такой слабости, а сейчас хотелось заплакать от бессилия, уронить голову в гриву коня. Нукеры гарцевали рядом, и их суровые лица удержали господина.

– Удача отвернула от нас свой лик, – глухо промолвил Ахтям-бек. – Мы потеряли лучших из лучших. Впереди нас ожидает месть могущественного беклярибека. Но мы не будем дожидаться смерти, уйдём к моему анде[27] в хаджитарханские степи. Мы ещё вернёмся, и сила будет за нами.

Глава 14

Крытые кибитки[28] и арбы с большими, лениво крутящимися колёсами с трудом двигались по выжженной солнцем степи. Над головами висело огромное раскалённое светило, и под его палящим зноем волы тащили возы, понуро опустив большие головы. Когда животных принималась жалить надоедливая мошкара, волы вскидывали головы, недовольно мыча, взмахивали хвостами. На большее у них не хватало сил, да и не родились они для прыткости и быстрых действий, потому и ноги передвигали неторопливо. Куда веселей шли кони. Им давно уже надоело подлаживаться под мерную поступь волов, так и умчались бы вперёд, чтобы в стремительном беге родился лёгкий ветерок и ближе стал конец пути, но седоки придерживали их, и кони смирялись.

Сююмбика ехала в жаркой, пропахшей кожей кибитке, где даже откинутый с двух сторон полог не приносил желаемой свежести. Малика сердилась на весь свет за вынужденное сидение в духоте и за то, что статус ханской невесты не позволял вскочить в седло любимого Аксолтана и мчаться впереди всех по степи. Злилась и на едкий пот, который не переставал течь по лицу, на шёлковые одежды, прилипавшие к мокрой спине. Окунуться бы в прохладные воды Яика, но река осталась в стороне, и уже второй день путники двигались по безлюдным засушливым просторам, лишь изредка встречая ветхое жилище пастуха и табуны лошадей. Сююмбика, высунувшись из кибитки, проводила взглядом одного из этих сыновей степи. А пастух продолжал с простодушным удивлением взирать на караван и мять в смуглых мозолистых руках войлочную шапку. Малика осерчала, хлопнула ладонью по горячей, туго натянутой коже кибитки:

– Когда кончится эта проклятая дорога?!

– Терпение – одно из достоинств мусульманской женщины, – поучительно произнесла старшая служанка, которую привёз Солтан-бек из самой Казани.

Служанку звали Хабира, была она высокой, дородной и переносила степную жару с трудом. Пот струился по её пухлым багровым щекам, пробивал светлые дорожки на запылённом лице, от духоты женщина едва не теряла сознание. Однако даже в такой ситуации старшая служанка не переставала поучать, ведь светлейший Солтан-бек заметил, какая дикарка степная малика, и приказал ей, Хабире, всю дорогу втолковывать ханской невесте, как следует вести себя. Хабира поручения бека исполняла с педантичной точностью, но Сююмбика на все её замечания и поучения только фыркала, а то и вовсе не обращала внимания. Вот и в этот раз отвернулась в сторону, а через минуту вновь высунулась из кибитки и принялась наблюдать, как сухо шелестят под колёсами стебли ковыля и покорно склоняют пушистые метёлки седых головок. И вдруг вскрикнула возбуждённо:

– Заяц! Смотрите, заяц! Оянэ, где мой лук?

Хабира даже замахала руками от возмущения:

– Что вы, госпожа, как можно?! Что подумает Солтан-бек?

Сююмбика нахмурилась и опустилась на скамеечку, с которой так оживлённо подскочила. Она покосилась на Хабиру и проворчала сердито:

– Я скоро сойду с ума от безделья.

– Высокочтимый бек обещал, что завтра мы достигнем речушки Кинельчеку, той, что на границе Казанского ханства. Целый день будем отдыхать в большом ауле. Местные жители хотят устроить праздник в честь будущей ханум. Будет весело! – попыталась утешить свою любимицу Оянэ.

Сююмбика доверчиво придвинулась к няньке:

– Значит, на следующий день?

– Да, моя госпожа, Кинельчеку совсем рядом.

Речка Кинельчеку. Эта естественная граница между Ногаями и Казанским ханством появилась на горизонте к обеду следующего дня.

Путники устроились на её берегу в тени раскидистых деревьев и совершили полуденный намаз – зухр. После приступили к трапезе. Сююмбика с завистью наблюдала за мужчинами, которые прямо на своих лошадях с разбегу влетали в воды Кинельчеку. Водопад холодных брызг окутывал их разгорячённые тела, рождал в груди людей счастливый смех, а у коней – игривое ржание. С какой радостью окунулась бы в реку и сама Сююмбика, но пришлось довольствоваться лишь ритуальным омовением перед чтением намаза. Одно поднимало настроение: по заверению Солтан-бека, совсем рядом располагался казанский аул Ия, где их ждал целый день отдыха и пиршество у владетеля этих мест.

В обширный аул Ия они въехали, когда солнце клонилось к закату. Аульчан загодя оповестили посланные Солтан-беком гонцы, потому нарядно разодетая толпа уже ожидала знатных гостей. Владетель аула – мурза Утэбай, едва завидев передовую охрану каравана, выдвинулся вперёд. Его полное лицо было красным от волнения и жары, мурза поминутно утирал пот шёлковым платком.

– Какое большое стойбище, так много людей и ни одной юрты! – с удивлением произнесла Сююмбика, тайком подглядывая в щёлку полога.

– Здесь не меньше пяти тысяч жителей, – с важным видом сообщила Хабира. – Да будет известно госпоже: в ауле есть даже суфийская[29] школа. В ней преподаёт сам наместник суфиев всего Казанского ханства, последователь Ахмеда Ясави – благочестивый шейх Ахунд Шаам, сын Иштеряка.

Сююмбика даже глаза вытаращила на всезнающую служанку. О суфиях она впервые услышала в детстве, когда в одну из особо суровых зим странствующие последователи учения зимовали в Сарайчике. Но из всего, что ей когда-то говорил о суфийском учении старенький мударрис[30], запомнилось одно: её могущественный предок Идегей, согласно генеалогии, составленной по приказу его сына Нуратдина, являлся потомком почтенного хаджи Ахмеда Ясави. А этот хаджи особо почитался и у суфиев, и у всех правоверных как святой ислама. Об этом с важным видом и заявила малика заносчивой Хабире. Но старшая служанка снисходительно усмехнулась и не удосужилась произнести почтительных слов в ответ.

А Сююмбика вдруг испугалась: начни Хабира выспрашивать у неё все подробности происхождения Идегея или другие не менее важные вещи, и тогда она предстанет во всём своём невежестве. От хорошего настроения и следа не осталось. Малика снова нахмурилась, но радостный гул голосов и восторженные здравицы в её честь, проникавшие сквозь кожаные стенки кибитки, разгладили складку на девичьем лбу.

Спустя час Сююмбика и забыла эти неприятные мысли, так её захватила атмосфера народного гуляния, царившая в ауле. Это было первое крупное поселение ханства, где открыто и радостно встречали невесту правителя.

Уже ближе к ночи Солтан-бек незаметно удалился с пышного пира, он отправился к яму[31], находившемуся на окраине аула. Этот ям, как большинство других в государстве, имел вид караван-сарая, только в доме с комнатами для ночлега и обширной конюшней останавливались не купцы со своими караванами, а государственные служащие самого повелителя. Чаще всего через ямы проезжали гонцы с посланиями высокопоставленных особ, дипломатические посольства и налоговые сборщики. Здесь их всегда ожидала удобная постель, сытная еда и отдохнувшие лошади. Начальником яма, или ямчи оказался пожилой, но ещё крепкий казак с ярко окрашенной хной бородкой. Казак когда-то служил сотником в войсках повелителя, но после тяжёлого ранения его пристроили к иной службе. Он прожил здесь девять лет и в своём деле являлся виртуозом. Ни один гонец не мог пожаловаться, что по вине начальника яма задержалось срочное сообщение в пути, и ни одно посольство, державшее путь в Ногаи и дальше, не могло посетовать на неудобства.

Вот и сегодня слуги яма с особым усердием готовили комнаты для приёма казанских вельмож и самого Солтан-бека. Хозяину аула оказали высокую честь принять у себя ханскую невесту с её прислугой и ногайской гвардией; остальным же сопровождающим, согласно повинности постоя[32], предоставили ночлег жители аула. Ямчи доложил беку об исполнении своих обязанностей без суеты, с достоинством, сохранившимся ещё со времён службы в ханском войске. Солтан-бек, выслушав его, кивнул головой и передал послание для отправки повелителю. Чиновник принял свиток с почтением, поклонился, но должных слов произнести не успел, – на пороге появился тамгачи[33] Садак-ага. Он кинулся к сиятельному беку поцеловать руку и тут же рассыпался в цветистых приветствиях:

– Мой господин, да продлит Всевышний ваши годы, да сделает он сладостной и полной утех вашу жизнь, да наполнит он доверху вашу казну…

Таможенный чиновник приходился дальним родственником матери бека и в своё время по ходатайству могущественного вельможи устроился на это доходное место. В ауле Ия располагался важный таможенный пост, через который проходили богатые торговые караваны. Садак-ага был главным тамгачи на этом посту. По подобострастному выражению лица родственника Солтан-бек угадал: будет о чём-нибудь просить или жаловаться, а просьбы и жалобы последуют сразу следом за лебезящими речами.

– Что ты хотел, Садак-ага? – нетерпеливо перебил его Солтан-бек, поглядывая на ожидавшего дальнейших приказаний начальника яма.

– Мой господин, воры, кругом воры! На днях тамгачи Актирек пропустил ногайский табун в десять тысяч голов на продажу, а пошлину взял как за пять тысяч. За обман купцы дали хорошую мзду.

– Кто может это засвидетельствовать?

– Работник Акчуак – верный человек.

Ямчи, невольно ставший свидетелем доноса, фыркнул, Солтан-бек хоть и сделал вид, что этого не заметил, но догадался: «Садак крутит, и свидетель его, похоже, подставной». А вслух произнёс:

– Что же ты предлагаешь, ага?

У лоснящегося от жира тамгачи круглое, блестящее лицо расплылось в заискивающей гримасе:

– Тамгачи Актирека следовало бы отправить в Казань и засадить в зиндан как взяточника и казнокрада. А на его место есть верный человек, он – мой младший брат, родственник вашей покойной матери. Да пусть бесконечно славится её имя в садах Аллаха, где она сейчас пребывает!

Бек недовольно засопел, не любил, когда люди считали его глупей, чем он сам мог прикинуться. Неужто этот ненасытный Садак, когда-то пристроенный им на тёплое местечко, желает перетянуть сюда всю свою родню? Хорошо же им будет здесь, сговорившись, греть руки на ханской таможне. Отказать хотелось сразу, но не пускали произнести гневной отповеди последние слова Садака о матери, ведь что скажет покойная бика там, на небесах, если он сейчас проявит недоброжелательность к её родственнику? Бек подумал и сказал:

– Приказываю завтра вам всем идти к местному кадию. Почтенное судейское лицо пусть разберётся во всём и поступит согласно шариату.

Произнёс и вздохнул свободно. Долой с плеч чужую заботу, и память покойной матери не оскорбил, и себе наперекор не пошёл.

Садаку-ага пришлось удалиться, задумываясь, чем можно подкупить местного кадия, а Солтан-бек уже отдавал последнее распоряжение начальнику яма:

– Срочно гонца в Казань, доложить повелителю о дне нашего прибытия в столицу. Теперь, когда мы на своей земле, задержек не предвидится.

Глава 1

За тринадцать лет до описываемых событий в 926 году хиджры[34] Казанью управлял хан Шах-Али[35]. Юному повелителю из касимовской династии в то время шёл пятнадцатый год, и народ не принимал его. Душа казанцев, подобно оракулу, предчувствовала все несчастья и унижения, которые нёс великому народу ставленник московского князя. Шах-Али презирали за пристрастие ко всему русскому и за внешность, которая внушала немалое отвращение. Мальчик был с рождения толст, неповоротлив, с руками длинными, как у обезьяны, и с большим животом. Его неуклюжее туловище продолжали короткие ноги с длинными ступнями, и даже роскошь ханских одежд не могла сокрыть столь явственных уродств. Лицу юного касимовца было далеко до луноликих потомков Улу-Мухаммада – крупное, одутловатое, с длинными мочками ушей, оно вызывало невольное отвращение у всех, кто лицезрел касимовца впервые. Поговаривали, личные слуги повелителя не один час колдовали над господином, пряча недостатки внешности юноши под парчовый тюрбан и пышный ворот.

Словно в насмешку поставил князь Василий над правоверными ханства столь мерзкого урода. Казанцы смирились было с навязанным им господином, но не знали они тогда, что вместе с Шах-Али властвовать над страной примется русский посол Фёдор Карпов. За время своего пребывания во дворце князь Фёдор восстановил против себя всех, даже людей, прежде верных Москве. Вся Казанская Земля ожидала переворота, и заговорщиков, недовольных правлением Шах-Али, возглавил оглан Сиди. Именно по его настоянию в жаркий день месяца шаабан[36] под видом торгового каравана в Крым отбывало тайное посольство с целью пригласить на ханство царевича Сагиб-Гирея. Над миссией посольства веял дух благополучного исхода: Бахчисарай давно добивался казанского трона у великого князя Василия, и правитель московитов когда-то обещал Казань солтану Сагибу, но в последний момент хитромудрый князь сделал неожиданный ход, отдав ханство касимовцу. Теперь царевичу из рода Гиреев предстояло свергнуть марионетку Шах-Али, но прежде заручиться поддержкой всей Земли Казанской.

Выезжая из Крымских ворот Казани, купеческий караван с посланцами заговорщиков встретился с багдадским караваном купца Рустам-бая. Казанцам пришлось придержать коней перед вереницей величественно вплывающих двугорбых верблюдов, связанных между собой. Сам владелец каравана следовал впереди, он с улыбкой обратился к сопровождавшему его кареглазому юноше в белоснежной чалме:

– Ну вот, мой юный друг, по милости Всевышнего мы достигли благословенной Казани. Как вам дышится в родных стенах?

И, не ожидая ответа, Рустам-бай весело рассмеялся, заражаясь оживлённой суетой большого города. Караван-баши радовался, что остался позади длинный утомительный путь, и он довёз в полной сохранности свой товар и не потерял в дороге людей. Он уже думал о предстоящей встрече с купцами, которых в столице проживало великое множество, и среди них находилось немало друзей и знакомых. Торговца вдохновляли гомонящие толпы людей – его будущих покупателей. Что ещё могло так сильно тешить купца, в уме подсчитывающего барыши предстоящего торга? Оттого Рустам-бай почти не слышал слов благодарности и прощания от своего недавнего попутчика, он нетерпеливо кивнул и направил караван в сторону базара Ташаяк. А юноша повернул коня к Аталыковым воротам Кремля.

Благородного юношу звали мурза Тенгри-Кул. Несколько месяцев назад в Багдаде он получил известие о тяжёлой болезни матери и теперь с караваном Рустам-бая добрался до Казани, где проживала его семья. Вскоре мурза оказался в пределах крепости и добрался до ворот отцовского дома. Каждый поймёт естественную робость восемнадцатилетнего юноши, который три года отсутствовал в родных стенах и пока не знал, что его ожидает: печальное известие или выздоровевшая мать. Тенгри-Кул сошёл с коня и, не в силах говорить, одним лишь кивком ответил на приветствия сбежавшихся слуг. Он с нетерпением поспешил через засаженный розами дворик. Крутая лестница на женскую половину вызвала бурю детских воспоминаний, и юноша задержался, поглаживая витые перила и улыбаясь как ребёнок. Старая служанка матери выскочила на верхнюю террасу и всплеснула руками:

– Господин Тенгри-Кул, это вы?! Скорей же, ваша матушка услышала шум и даже не подозревает, какая её ожидает радость!

В два прыжка юноша преодолел лестницу, на которую раньше, будучи маленьким, тратил столько усилий. Мать, исхудавшая и ещё очень слабая после болезни, приподнялась на подушках и с тревогой вглядывалась в дверь. Едва завидев сына, она вскрикнула. Тенгри-Кул бросился к ней и принялся целовать руки, когда-то с любовью нянчившие его. Верная служанка со слезами на глазах наблюдала за этой сценой, она первая услышала тяжёлые шаги на лестнице и увидела поднимавшегося на террасу отца Тенгри-Кула – бека Шаха-Мухаммада, а потому поторопилась попятиться, склоняя голову. Величественный старец, а Шаху-Мухаммаду в то время исполнилось семьдесят лет, задержался в дверях, внимательно разглядывая кинувшегося к нему сына. Бек строго следовал мусульманским догмам[37] и в воспитании детей был скорее взыскательным и строгим учителем, чем нежным отцом. Он отметил про себя, что сын возмужал и окреп, и принялся неспешно расспрашивать его об учёбе. Тенгри-Кул, смущённый прохладным приёмом, подробно отвечал на вопросы отца. Бек возмутился, когда услышал, что, кроме обычных предметов, какие сын изучал в казанском медресе[38], в Багдадской школе мудростей преподают астрономию, географию и химию:

– Богохульники! Как смеют они учить детей правоверных предметам гяуров[39]? Это ты виновата, глупая женщина, – обратился он к задрожавшей жене. – Как я мог поддаться на твои уговоры и отпустить мальчика в Багдад?

– Господин мой, – заплакала несчастная Зайнаб-бика, – разве по моему совету свершилось такое? Разве я не мать? Я всегда желала, чтобы мой единственный сын находился рядом со мной. О, вспомните, мой муж, вы отослали Тенгри-Кула в Багдад по совету светлейшего Ильгам-бея!

Имя одного из блистательных сановников ханского двора несколько отрезвило старика, но из упрямства он не желал отступать:

– Просила! Просила и ты! Не смей спорить с мужем, глупая женщина! А ты, сын, – обратился он к Тенгри-Кулу, – долго дома не задерживайся. Проучился, благодарение Аллаху, три года, проучишься ещё столько же.

Бек строго взглянул на сникшую жену и вышел из её покоев. Неуютным показался Тенгри-Кулу родной дом. Отец впал в немилость при дворе и был раздражён и зол на весь свет, а бесконечные жалобы и слёзы матери бередили и терзали неокрепшую душу юноши. На третий день пребывания в Казани Тенгри-Кул отложил книги, в чтение которых углублялся, дабы отвлечься от домашних неурядиц, и отправился прогуляться по родному городу.

Он долго бродил по узким кривым улочкам, где у заборов, утопая в серой пыли, росли крапива да полынь, выходил к реке и вновь блуждал в ремесленных слободках. Незаметно для себя мурза выбрался к базару Ташаяк. Он остановился на том месте, где два дня назад расстался с купцом Рустам-баем. Воспоминания о Багдаде, школе мудрости и весёлой компании его товарищей нахлынули с необычайной силой. Со слезами на глазах вглядывался юноша в базарную сутолоку, в богатый ряд, где раскинули свои товары восточные купцы. Как всё это напоминало милый его сердцу Багдад! Пустым и невзрачным казался теперь родной город, неуютным и чужим – собственный дом. Подумал, что надо возвратиться к учёбе – в круг товарищей, где читают Навои и Хайяма, и где он излечится от тоски и грусти. Не об этом ли говорил великий Джами:

Знакомые строки всколыхнули душу и только усилили желание повернуть обратно в Багдад. Мать уже здорова, он навестил свой дом, и можно покинуть Казань с лёгким сердцем. Тенгри-Кул направился по восточному ряду, хотелось найти Рустам-бая, узнать, кто из купцов в ближайшее время направляется в Багдад. Восточные ряды, как и прочие строения казанских базаров, представляли собой длинные и низкие крытые галереи. Эти галереи стояли друг против друга и образовывали узкие коридоры. Летом в них было прохладно, в мокрое же время года – сухо. Народ с удовольствием толпился среди нагромождения самых разных, нужных и ненужных им вещей, любовался раскинувшимися перед глазами горами добротного товара и попутно отдыхал в спасительной тени от разыгравшейся не на шутку жары. Многие с азартом торговались с купцами и их приказчиками, громко призывали в свидетели то Аллаха, то праздных горожан, которые с удовольствием внимали сценам, разыгрывающимся перед их глазами. Тенгри-Кул на всю эту суматоху не обращал никакого внимания. Не найдя в тесных лавках багдадского купца, мурза выбрался на базарную площадь. Он огляделся по сторонам и хотел свернуть в следующий ряд, как вдруг, услышав звуки флейты, остановился.

Глава 2

Перед глазами юноши раскинулся жёлтый шатёр, из тех, что часто ставили бродячие фокусники, музыканты и поглотители огня на площадях благословенного Багдада. Около шатра уже толпились зеваки, которых приманила сладкоголосая флейта. Звук трубочки был нежным, томительным и завораживающим. Такую же мелодию, показавшуюся Тенгри-Кулу близкой и знакомой, играл когда-то около базарной чайханы Багдада уличный музыкант. В той чайхане Тенгри-Кул любил посидеть в обществе друзей. Вот и сейчас ему показалось: подойди ближе, и он увидит ту же чайхану и того же музыканта в неизменном полосатом халате и выгоревшей тюбетейке. Как заколдованного, Тенгри-Кула влекли чарующие звуки, и он пробрался к шатру, растолкав нескольких зевак. Но разочарование постигло его: музыкант оказался другим, – тот был стариком, худым и высоким, а этот молодой, толстощёкий, с угрюмым взглядом. Глядя на его неприветливое лицо, казалось, что даже не он, а кто-то другой извлекает из недр флейты волшебные звуки. Владелец шатра, сидевший на низкой тахте под навесом, лениво выкрикивал:

– А вот гурия. Прекраснейшая из гурий. Станцует танец, такой, что и калеки запляшут.

Хозяина мало привлекали оборванцы и простые горожане, он медлил, поджидая зрителей с внушительным кошелем. Но вот слева подобрался купец, а напротив флейтиста остановился знатный юноша. И тут же владелец шатра преобразился, голос его стал высоким, зазывающим, и он сам взмахнул короткими пухлыми ручками, словно готовился взлететь вслед за танцовщицей, выпорхнувшей из шатра. А зрители уже не обращали внимания на хозяина, взгляды их так и притянул тонкий гибкий стан плясуньи, облачённый в лёгкие, огненного цвета одежды. В высоко вскинутых смуглых руках девушки сверкал яркий бубен. Плясунья встряхнула бубном, вызвав из его недр россыпь звучных трелей, изогнулась дугой. Длинные чёрные косы с вплетёнными красными лентами и монетками на миг покорными змеями легли на землю, но под дружное слияние флейты и барабана девушка встрепенулась, косы её ожили и обвились вокруг тонкой талии – так начался танец.

Зачарованный Тенгри-Кул не отрывал взгляда от девушки. Много женщин, прекрасных танцовщиц повидал он в Багдаде, но эта – эта была не сравнима ни с кем! Совершенство танца, необыкновенная грация и гибкость превращали базарную плясунью в божество. Глядя на неё, умолкал и богатый, и бедный, и поэт, и бездарь – всех очаровали движения, созвучие музыки и неземной красоты. Танец закончился, и девушка под одобрительный гул толпы скрылась в шатре. Хозяин и флейтист обошли круг, подставляя чаши. Бедняки щедро сыпали медь, среди них редко поблёскивала серебряная данга[40]. Когда к нему подошёл владелец гурии и протянул чашу, Тенгри-Кул смутился, ведь только сейчас юноша вспомнил, что забыл свой кошель дома. Но колебался он недолго, сорванный с пальца родовой перстень с лалом украсил презренную медь.

Эту ночь Тенгри-Кул не спал, впервые его вдохновило неизведанное ранее чувство, и он взялся писать стихи. В Багдаде юноша, подчиняясь веянию того времени, не раз пробовал перо на этом поприще, но о любви писал, играясь и подражая великим мастерам. Теперь всё было по-другому, маленькая безвестная танцовщица овладела его мыслями и сердцем. Он совсем не знал эту девушку, но видел её танец, наслаждался очарованием искусства и женской красотой. Разве этого недостаточно для рождения пылкого чувства? Тенгри-Кул знавал немало женщин, для которых слова любви значили немного, они заученно повторяли речи, полные страсти, каждому, кто пользовался их услугами. За блестящие монетки, нитку дешёвых бус или отрез ткани продажные прелестницы предлагали своё тело, красоту и молодость. Базарные плясуньи относились именно к этому презренному сословию женщин. И поначалу юноша, в котором жила гордость и чистоплотность отпрыска благородного семейства, уверял себя, что приглянувшаяся ему девушка недостойна не только его помыслов, но даже взгляда. Он убеждал себя самыми пламенными словами и знал наверняка, какое презренное существо встретилось на его пути. Мурза вышагивал из угла в угол в своих богатых покоях и говорил вслух, размахивая руками. Собственные доводы казались ему разумными и логичными:

– Её красота обманчива, она – порождение коварного Иблиса[41], только он в силах даровать такую манящую внешность. Увы, даже взгляд порочной женщины может завлечь в сети шайтанов!

Но тут же, забывшись, Тенгри-Кул начинал шептать мечтательно:

– Но, Аллах Всемогущий, как она прекрасна! Она показалась мне чистой, словно родниковая вода, ангелом, спустившимся на землю. О! Не гневайся, Всевышний, что в своих мыслях смею приравнивать простую танцовщицу к лику ангелов. Но разве девушка эта не Твоё создание? О мудрый ваятель, из-под твоего талантливого резца не выходило творения более совершенного, чем она. Пусть я ослепну, но не устану смотреть на неё.

Наконец, борьба благоразумия и страсти, кипевшая в благородном юноше, закончилась полным поражением благочестивых доводов. Тенгри-Кул сел писать мадхию[42], в которой воспевал красоту сразившей его гурии. Старый слуга принёс ему утром завтрак и ужаснулся, когда увидал господина, спящим на ковре. Рядом одиноко догорала свеча, там и тут валялись исписанные листы бумаги.

– Аллах Милосердный, до чего же доводит учёность неокрепших духом молодых людей! – в сердцах воскликнул старик.

От невольного вскрика слуги Тенгри-Кул пробудился, потянулся и взял из рук старика поднос. С самым весёлым и беспечным видом он принялся уничтожать всё, что находилось на нём: тёплые лепёшки, мёд и сыр. Старый слуга побледнел и, всплеснув руками, пробормотал:

– Я так и знал, учёность лишила его разума. Господин принимает пищу, не омывшись и не совершив намаза. Прости его, Всевышний, за бесстыдство и богохульство!

А Тенгри-Кул вскоре вновь спешил к базару. Шатёр танцовщицы стал для него центром Вселенной, и, если бы влюблённый юноша оказался сейчас в самом дальнем и глухом уголке ханства, ноги принесли бы его сюда поневоле. Пробиравшемуся сквозь базарную толчею мурзе то и дело слышались звуки флейты и барабана, ему казалось, что представление уже началось, и он всё убыстрял и убыстрял шаг. Однако у шатра, где обитала покорительница его сердца, было тихо и пустынно. Тенгри-Кул остановился и прижал руки к груди, чтобы умерить пыл стучавшего сердца. Будь он смелее, откинул бы рукой полог шатра, но робость одолела юношу, и он замялся на месте. А полосатая занавесь дрогнула сама и выпустила на дневной свет сонного хозяина. Мужчина, потягиваясь, почёсываясь и зевая, устроился на деревянном помосте. Тенгри-Кул поспешил отойти в сторону, он сделал вид, что разглядывает ковры, выставленные в лавке напротив. Слух его сделался необычайно остёр, а глаза то и дело косили в сторону шатра, не выпуская из виду владельца прекрасной плясуньи. А тот тем временем проявил нетерпение:

– Эй, Зулейха! Исчадие ада, проклятая бездельница, долго я буду тебя ждать?

На крик хозяина в проёме шатра появилась стройная очаровательная девушка в длинной вишнёвой рубахе. Голову её прикрывали калфак[43] из шёлка и лёгкое покрывало, а в руках она несла таз и кумган с водой. Неотступно наблюдавший за всем происходящим Тенгри-Кул чуть не вскрикнул от радости. Это была она – прелестная властительница его дум! Даже сейчас, в простой одежде, не озарённая светом бессмертного искусства, девушка была прекрасна. При виде юной пери и хозяин сменил гнев на милость.

– Айша, детка, ты опять хочешь заступиться за эту бездельницу? – буркнул он.

– Не ругайте её, Зарип-ага, – нежный голос прозвучал музыкой в сердце влюблённого юноши. – Вы же знаете, как больна Зулейха. Вчера вечером ей стало хуже. Я обслужу вас, позвольте, господин.

Она наклонила кумган, и Тенгри-Кул невольно проследил за струйками воды, которые стекали в медный таз. Лучи утреннего солнца плескались в воде, искрились тысячью алмазных брызг и окружали лицо танцовщицы волшебным ореолом. В тот миг юноша отдал бы всё, лишь бы красавица, взявшая его в плен, взглянула хоть раз. Но девушка закончила своё дело и, не обратив внимания на молодого мурзу, скрылась в шатре.

Глава 3

Сердце забилось в груди, когда настала решительная минута, и Тенгри-Кул направился к хозяину, но тот опередил его, проворно соскочив с помоста. Кланяясь, хозяин сам пошёл навстречу мурзе. Хитрый делец давно заметил вчерашнего щедрого зрителя, он, как всякий одержимый жадностью и наживой человек, догадался, что привело сюда молодого вельможу. Ему уже слышался заманчивый звон монет, которые он надеялся выкачать из влюблённого.

– Рад вас видеть, уважаемый, не думал, что в лавке Зарипа может найтись что-нибудь достойное внимания такого важного господина, как вы!

– О чём вы, ага? – опешил Тенгри-Кул.

– Как же, мой господин? Вот эта лавка с коврами и прочим товаром, которую вы разглядывали, принадлежит мне, бедному рабу Зарипу. И ещё, с вашего позволения, вот этот шатёр с музыкантами и танцовщицами. Прошу вас, уважаемый, пройдёмте туда, там есть укромная комнатка, где я встречаю гостей. Побеседуем же о вашей покупке.

Тенгри-Кулу хотелось возразить, что он не желает ничего приобретать, но слишком соблазнительной оказалась возможность заглянуть в святая святых – место, где обитала любимая. И он безропотно последовал за торговцем. В шатре хозяин указал на три расписных полога:

– Вот здесь, господин, живут музыканты, здесь танцовщицы, их зовут Айша и Рума.

– Рума? Странное имя, – пробормотал Тенгри-Кул, желая отвести подозрение от интереса ко второй девушке.

– Она из племени цыган, – отвечал Зарип-бай. Он указал на третий полог и похлопал юношу по плечу. – А нам сюда.

Тенгри-Кул направился за хозяином и оказался в комнате, увешанной пёстрыми коврами. Две низенькие тахты с подушечками окружали расписной столик. Предупредительный Зарип-бай проследил, чтобы его гость удобней устроился, и хлопнул в ладоши. Явилась бледная истощённая невольница и принялась накрывать стол, но, не удержав тонкую дорогую пиалу, выронила её из рук. Осколки фарфора с глухим стуком разлетелись по ковру, хозяин побагровел, женщина же сделалась белей своего покрывала. Она затрепетала от страха, и Тенгри-Кул, движимый состраданием, поспешил вмешаться:

– Стоит ли так убиваться из-за посуды, чашка была хороша, но ни к чему гневаться. Зарип-ага, я заплачу вам в два раза больше, и забудьте про эту историю!

Вид золотого динара вернул хозяину прежний цвет лица, он расплылся в добродушной улыбке:

– Видно ты, Зулейха, не оправилась после болезни. Ступай к себе, а нам пришли Айшу.

Имя прекрасной танцовщицы заставило мурзу встрепенуться, он невольно покраснел, и это было отмечено хозяином: «Девчонка здорово приглянулась повесе, что ж, сдерём с него куш посолидней!»

Айша явилась, как только за пологом скрылась сгорбленная фигура прислужницы. Раскосые глаза девушки на миг встретились с взглядом Тенгри-Кула и тут же поспешили скрыться за покрывалом чёрных бархатных ресниц. Она быстро накрыла стол и замерла, дожидаясь дальнейших приказаний. Тенгри-Кул забыл обо всём на свете, он любовался нежным лицом, тонким станом, тугими чёрными косами, почти доходившими до пят девушки. На миг он представил эти чудесные косы распущенными – благоухающий мягкий водопад – и под действием этого великолепного зрелища поднялся и шагнул к девушке. Айша испуганно вскрикнула и увернулась от его объятий, а в руках Тенгри-Кула остался лишь жёсткий полог, и сам юноша очнулся от добродушного смеха хозяина. Растерянный, он обернулся.

– О-хо-хо! Знаю, господин мой, из-за этой дикой козочки можно голову потерять! Да только она не ручная, никому не даётся.

– Я знавал женщин её ремесла, они продаются даже за нитку бус! – с досадой выкрикнул Тенгри-Кул. – Не надо лукавить со мной, ага, скажите, сколько стоит ночь с этой плясуньей, и ударим по рукам!

– Как можно, господин мой, разве могу лгать такому высокородному вельможе, как вы! – Зарип-бай даже соскочил с тахты в порыве доказать свою правоту. – Эта красотка – настоящая дикарка! Спросите любого из моих людей, ещё ни один мужчина не касался её. В благословенном городе Тане к ней посватался почтенный торговец, так она не пошла за него. Всё нос воротит, наверно, ждёт бека или самого повелителя в женихи. А уж утолить страсть мужчины – это вовсе не по ней. Если пожелаете, господин, я пришлю к вам Руму. Она очень красивая девушка и танцует так, что и старик загорится!

– Мне не нужна другая! – Тенгри-Кул не узнавал себя. Его любовь, нежная, чистая и поэтичная, превращалась в опасную страсть, которая затмевала разум. – Вы должны помочь мне, купец!

– Ну что ж, – лицемерно вздохнул хозяин танцовщицы, – вижу, Айша вас околдовала. Что ж, постараюсь вам помочь, чем смогу.

– Вы должны её уговорить!

– Уговорю, мой господин, предложу то, от чего она не сможет отказаться. И не смотрите, что она бежала отсюда, ведь такой красавец, как вы, не мог не оставить след в её сердце. Женщины созданы дарить радость мужчинам, и Айше не уйти из этих сетей, ей придётся смириться со своей участью.

За речами торговца виделись низкие дела, и влюблённый юноша, вернувшись на тахту и охладив свой пыл айраном, подумал, как далеко от благородства то, что здесь происходило. Подумал, но в тот же миг отмёл чистые помыслы. Кем была девушка, приглянувшаяся ему? Базарной танцовщицей. Промыслом своим она ставила себя в ряд женщин, предназначенных для услады глаз и удовлетворения потребностей мужчин. А они готовы были платить как за первое, так и за второе. Мужское естество мурзы не желало только любоваться Айшой. Мужчина, проснувшийся в юноше, дерзко заявлял о желании обладать девушкой и готовности получить желаемое.

– Тогда давайте поговорим о покупках, – потирая ладони, произнёс Зарип-бай. Видно было по его цветущему виду, что роль сводника вполне устраивает и радует торгашескую натуру.

– О каких покупках? – с недоумением отозвался Тенгри-Кул.

– О ваших, мой господин. Прошу вас, присядьте, уважаемый. Дело в том, что Айша задолжала мне большую сумму, это долги её покойной матери. Девчонка мечтает расплатиться со мной и оставить свой промысел. И вот что я придумал: сегодня вечером соблазню её большим доходом, скажу, что вы желаете увидеть прекрасный танец у себя дома. Вы богаты и знатны, и вам не пристало стоять в толпе среди оборванцев и любоваться её искусством. Я пообещаю от вашего имени щедрую плату, равную сумме долга. Поверьте, она не устоит! Что может быть сильней желания приблизить свою мечту? Так вы согласны, господин?

Тенгри-Кул молчал. Снова почувствовал он угрызения совести, только соблазнительный образ Айши заставил замолчать робкий глас благородства. Но иное сомнение одолело его.

– Я не представляю, ага, как вы проведёте ко мне танцовщицу. Дом моего отца отличается строгостью правил.

– О, положитесь в этом деле на меня! Не один строгий дом сбросил оковы чопорности перед моим изворотливым умом. Я проводил своих девушек даже в медресе, проведу Айшу и к вам. Ожидаю только вашего согласия и повеления, господин.

Тенгри-Кул кивнул. Слова застряли в пересохшем горле, от волнения перехватило дыхание. Неужели это не сон, и уже сегодня Айша будет покоиться в его объятьях?

– Тогда не удивляйтесь, господин, – едва долетели до его слуха слова торговца, – когда сегодня вечером вам принесут сундук с бухарскими товарами.

– Ну зачем?! – снова изумился Тенгри-Кул.

– О, господин! – засмеялся торговец. – В этом-то и состоит мой секрет.

И он проводил гостя из шатра.

Глава 4

Пленительный образ девушки сопровождал Тенгри-Кула всю дорогу. Охваченный страстью, он чувствовал себя как в лихорадке и считал долгие, мучительные минуты, с нетерпением ожидая вечера. И в тот миг, когда старый слуга доложил о прибытии Зарип-бая, Тенгри-Кул не смог скрыть радостного возгласа. Он велел провести торговца к себе в комнату и отпустил слугу, объявив, что сегодня не нуждается в его заботах.

Хозяин Айши вошёл вслед за приказчиками, которые несли тяжёлый кожаный сундук. Чтобы его слова мог услышать ещё не удалившийся слуга, купец торжественно объявил:

– По вашему пожеланию, господин, я принёс самый отборный бухарский товар! Такого не найти во всём базаре: лучшие ткани, редкие книги, кинжалы дамасской работы и великолепные одежды. Выберите, чего пожелает ваша душа, а завтра я пришлю слуг забрать то, что вам не приглянулось.

Зарип-бай поклонился и подмигнул покрасневшему от нетерпения юноше. Как только купец с приказчиками удалился, Тенгри-Кул запер дверь на засов и как безумный устремился к сундуку. Под ворохом тончайших материй мурза нашёл девушку, и ноша, показавшаяся невесомой, оказалась в его руках! Тенгри-Кул опустил танцовщицу на ковёр, его смущало беспамятство красавицы, но зато он мог безнаказанно взирать на распростёртое тело. Ресницы девушки затрепетали, силясь разомкнуться хоть на миг, но беспамятство не желало разрывать своих оков. Непокрытая покрывалом изящная головка беспомощно откинулась на длинный ворс ковра, распущенные чёрные косы разметались вокруг девичьего стана. Она была так заманчива, так близка и доступна, Тенгри-Кул облизнул пересохшие губы и склонился над девушкой. Но в то самое мгновение скорбный образ матери явился перед ним, он представил, что она сказала бы ему, как стыдилась бы поступка единственного сына. А ещё вспомнилось виденное когда-то избиение камнями преступника, совершившего насилие. Но за танцовщицу и невольницу кто спросит столь строго? И всё-таки юноша отшатнулся, ощутив бездну, разверзшуюся перед ним. Разве это было не нравственное падение, ловушка Иблиса, о которой так часто вещали имамы? Он был в шаге от того, чтобы назваться насильником, и вид приготовленной для него жертвы стал обвинением готовящегося греха.

Только сейчас глаза приметили то, чего не желали видеть в приступе влечения, её беспамятство рассказало о многом. Должно быть, Айша не соблазнилась высокой платой и отказалась идти к нему, раз к ней применили силу. Ничто не поколебало устоев невинной девушки. И в кого же ныне он превратится в глазах этого целомудренного ангела, которого бездумно причислил к падшим женщинам?

Теперь Тенгри-Кул с нежностью и состраданием вглядывался в бледное лицо девушки. Ему даже показалась, что Айша не дышит, и юноша поспешил принести кувшин с родниковой водой и торопливо побрызгал на её лицо, а потом смочил плотно сомкнутые губы. Они доверчиво разомкнулись, принимая живительную влагу, Айша шевельнулась и открыла глаза. Она не понимала, где находится, с недоумением вглядывалась в склонившегося над ней Тенгри-Кула, и вдруг тень страха промелькнула в глазах. Айша бежала бы прочь, как дикая лань, но ноги не слушались. Она вскрикнула в страхе, когда Тенгри-Кул протянул руку, но он лишь помог ей подняться. Юноша больше не касался девушки, а она ощутила холод, когда лишилась его тёплых прикосновений. Зябким движением Айша охватила плечи, с напряжением следя за мурзой. Тенгри-Кул отошёл к окну, он избегал смотреть на красавицу, ведь она не перестала быть соблазнительной и влекущей, только жгучий стыд сметал прежние недостойные желания. Наконец, он нашёл в себе силы прервать затянувшееся молчание.

– Простите, Айша, но вам придётся провести ночь здесь. – Он жестом руки остановил её возражения. – Не беспокойтесь, я не прикоснусь к вам. Если б было возможно, вы покинули бы этот дом немедленно, но, к сожалению, это не в моих силах.

Голос Тенгри-Кула был тих, но в нём она расслышала удручённость и смятение, а если бы сумела заглянуть в душу юноши, то заметила бы и стыд человека, воспитанного в благородных правилах. Мурза опустился на суфу и, не поднимая глаз, негромко продолжал:

– Завтра вы получите плату, которую я обещал за ваш танец. И, надеюсь, тогда сможете расстаться со своим хозяином.

Айша слушала, не шелохнувшись, лишь изредка шевелила затёкшими кистями рук, с каждой последующей фразой юноши на лице девушки всё ярче играл румянец, а с последними словами Тенгри-Кула она уже с робким интересом разглядывала его.

Этот юноша приглянулся ей сразу. Ещё в первый день, когда Айша танцевала на площади, она заметила его. И на следующий день, когда Тенгри-Кул пришёл в шатёр хозяина, девушка с трудом смогла сдержать объявший её грудь волнующий трепет. Его благородный поступок, когда он пожалел больную невольницу и вступился за Зулейху, только добавил тепла мечтательному сердцу. Но юноша ушёл, а Зарип-бай предложил ей недвусмысленную сделку, истина которой читалась так же просто, как и все прочие мерзости, которые предлагал хозяин. Какое страшное разочарование постигло Айшу, с каким негодованием она отвергла предложение торговца! Этот красивый юноша, единственный из мужчин, к которому она почувствовала влечение, оказался таким же сластолюбивым, как и все остальные.

Но теперь она поняла, что сердце не ошиблось: Тенгри-Кул был тем, кого она смогла бы полюбить, и уже питала нежные чувства. Айша робко любовалась его благородным профилем, разрезом глаз, твёрдой линией губ. С трудом она заставила себя говорить:

– Благодарю вас, господин, но поверьте, я не привыкла получать деньги за безделье. Я сейчас же станцую для вас, и ваше право оценить мой танец, во сколько вы пожелаете.

Айша сняла с пояса лёгкий бубен и вскинула его вверх, но внезапная слабость овладела ею, она покачнулась и закрыла глаза. Тенгри-Кул в два прыжка оказался около девушки, не дав ей упасть:

– Я не жду от вас никаких услуг, жажду только прощения. Простите недостойного раба вашей красоты, лишь она – ваша чарующая красота – всему виной.

Его голос становился всё тише и тише, и застенчивый взгляд едва скользил по лику танцовщицы, а она сама уже смелей смотрела на молодого вельможу.

– Вы слишком добры, господин, я не заслуживаю вашей заботы.

– Стоит ли называть господином того, кто готов быть рабом у ваших ног? – с печальной улыбкой вопросил Тенгри-Кул.

– Не говорите так! – Айша коснулась маленькой ладонью губ Тенгри-Кула и тут же в замешательстве отдёрнула её. – Разве может быть госпожой такого знатного и красивого вельможи презренная плясунья?

– Прекрасная Айша, в добровольном рабстве у женщин бывали мужчины и знатней меня.

Танцовщица свела брови, она словно обдумывала слова Тенгри-Кула, но вдруг в глазах её сверкнула озорная искорка:

– А не может ваша госпожа попросить о маленькой услуге?

– Вы можете приказывать, я исполню всё, что вы пожелаете! – с жаром отвечал юноша. – Если повелите, чтобы я умер, в тот же час кинжал вонзится в мою грудь!

– О нет! Я не хочу вашей гибели! – воскликнула девушка.

И должно быть в этом восклицании послышалось что-то такое, что заставило сердце Тенгри-Кула забиться с новой силой. Ему захотелось вновь обнять девушку, но юноша укротил свой пыл, боясь утерять доверчивость Айши. Он даже отступил в сторону, почтительно склонившись.

– Так что прикажет моя госпожа?

– Если вам не трудно, – девушка покраснела и склонила головку, – принесите мне поесть, я так голодна.

Если бы Айша произнесла любую, самую немыслимую просьбу, Тенгри-Кул не был бы так поражён:

– И это всё, что вы хотите?

– Да, – потупившись, отвечала она. – Зарип-бай так рассердился на меня, что приказал запереть и не давать еды. Как известно, у голодных мало сил для сопротивления.

– Аллах милосердный! Ты слышишь, и этот подлый человек сделал меня своим пособником? Но клянусь, сегодня на вашем столе будут лучшие яства мира! – Мурза поспешил было на кухню, да вовремя опомнился: на дворе царствовала ночь, и весь дом погрузился в сон.

– Увы, – уныло промолвил он, – я окажусь лжецом, ведь всё, что я смогу предложить своей госпоже, это фрукты и шербет, которые заботливый слуга оставил для меня на вечер. И ещё лепёшка, но она успела зачерстветь.

Тенгри-Кул поставил перед танцовщицей серебряную вазу с краснобокими яблоками:

– Попробуйте, Айша, это очень вкусно.

Она подняла яблоко и надкусила его:

– Господин мой, я не ела ничего вкусней. Не беспокойтесь, сладости этих фруктов вполне достаточно, чтобы насытить мой голод, а лепёшка хороша и чёрствой.

– Нетрудно утолить голод плоти, но ничем не заглушить жажды любви, – рассеянно пробормотал Тенгри-Кул. Он на мгновение испугался столь откровенных своих слов. Речи эти могли оскорбить добродетель девушки, но в молчании её не было гнева, и мурза осмелился взглянуть на Айшу.

Глаза девушки и юноши встретились. Как долог был этот взгляд и как о многом он сказал! Слова замерли на устах. Да и что могли сказать слова? Когда руки влюблённых сами собой соединились в едином порыве, а губы слились в бесконечно долгом поцелуе, бесшумный ангел любви дунул на горевшие свечи…

Лишь утром, когда розовый рассвет заглянул в покои молодого господина, они разжали свои объятия. Айша заснула, а Тенгри-Кул погрузился в сладкие мечты. Грёзы эти уносили воображение в далёкое будущее. Он забыл, что находится в строгом доме своего отца, забыл, что девушка, спящая рядом с ним, всего лишь безвестная базарная танцовщица. В мечтах он видел возлюбленную женой и госпожой этого дома, мурза мечтал о дне, когда сможет открыто ввести девушку в семью и наградить её за красоту и любовь по заслугам. Не сразу Тенгри-Кул расслышал стук в дверь и голос старика-слуги. Юноша торопливо накинул халат, тщательно задёрнул ложе со спящей девушкой и открыл двери.

– Господин мой, – сказал слуга, – к вам пришёл вчерашний торговец. Я просил навестить вас позже, но он уверил меня, что вы ожидаете его с утра и сами назначили этот час для визита.

– Да, это так, – растерянно отвечал юноша. Он понял, что должен расстаться с Айшой, но под впечатлением недавних грёз оказался не готов к разлуке. – Впусти его, – добавил Тенгри-Кул, борясь с желанием приказать вышвырнуть низкого торгаша за ворота.

Глава 5

Зарип-бай не заставил себя ждать и вскоре появился в покоях мурзы. От приторно-елейного голоса купца Тенгри-Кул поморщился, а тот как будто и не заметил недовольства:

– Как почивали этой ночью, господин? Надеюсь, ничто не помешало вашим сладким сновидениям?

– Спал неплохо, – сухо ответил Тенгри-Кул и отослал слугу.

Как только за стариком закрылась дверь, Зарип-бай прошёлся по комнате, он не обращал внимания на недоброжелательность юноши и вёл себя по-хозяйски. Заглянув в распахнутый сундук, купец выложил на ковёр отрезы дорогого муслина:

– У вас отменный вкус, высокочтимый мурза, эти вещи просто созданы, чтобы украсить вашу жизнь, и стоят они не больше содержимого вон того кошеля на вашем столике.

За эти деньги можно было купить сундук подобного товара, но Тенгри-Кул, ни слова не говоря, бросил кошель презираемому им человеку.

– О господин, ваша щедрость переходит все границы! – с хитрой улыбкой пряча за пазуху плату за сводничество, Зарип-бай устремил взгляд на слабо колыхавшиеся занавеси. – А где, благородный мурза, наша прелестная птичка? Я вижу, она ещё спит, но мне известно, что ваш дом отличается строгостью, и я поспешил забрать Айшу, пока ваш отец не проснулся. Вы сердитесь, но напрасно, мы должны быть осторожнее…

Зарип-бай не успел докончить своей речи, как Тенгри-Кул перехватил ворот халата торговца и с яростью сдавил его:

– Послушай, слуга Иблиса, если ты ещё раз обидишь эту девушку, клянусь, я не пожалею ни сил, ни времени, чтобы уничтожить тебя.

– Господин мой!

Мурзу остановил девичий вскрик. Он отпустил зашедшегося кашлем купца и обернулся. Уже одетая, с поспешно заплетёнными косами Айша стояла перед ними.

– Зарип-бай прав, – негромко сказала она, – мне надо уйти из этого дома как можно скорей. И если вы хотите сохранить тайну наших встреч, нам придётся положиться на хитрость и изворотливость моего хозяина. Другого выхода у нас нет.

Тенгри-Кул вынужден был признать правоту Айши. Он обернулся к охавшему Зарип-баю и приказал позвать приказчиков, чтобы унести драгоценный груз. А когда торговец удалился, юноша достал из шкатулки сверкающее ожерелье с дорогими камнями.

– Слышал, издавна существует обычай после первой ночи одаривать жену. Айша, я связан по рукам строгим отцом и пока не смею помышлять о браке, но в душе и сердце ты стала моей женой! Пройдут годы, я стану независимым от воли родителей, и где бы ты тогда ни была, помни, Айша, ты можешь прийти ко мне и требовать своего законного места, для тебя оно всегда свободно!

Девушка спрятала лицо в ладонях, и слёзы, брызнувшие из глаз, просочились сквозь них. Могла ли она, сирота, брошенная в водоворот жестокой жизни, мечтать о принце? Но принц явился к ней, и она возблагодарила Всевышнего.

Вскоре молодой мурза проводил со двора Зарип-бая и его приказчиков, которые уносили сундук с милой его сердцу ношей.

* * *

Кто познал блаженство любви, тот знает, как меняется мир в глазах влюблённых. Минуты до встречи тянулись томительной чередой, а часы свидания безжалостным вихрем уносились прочь. О! Как сладостны были эти встречи! И как мучительны расставания! Тенгри-Кул и Айша каждый день познавали сладость встреч и мучения расставаний. Молодой мурза, оставаясь один, бесцельно бродил по дому и предавался нежным воспоминаниям и бесконечным мечтам. Он похудел, и домочадцы, заметив это, приписывали ему болезни одну страшнее другой. Будь они проницательней, то догадались бы, что их сына и молодого господина сжигает одна болезнь – любовная лихорадка. А почтенный бек Шах-Мухаммад обратил внимание на повальное увлечение сына бухарскими товарами. Как-то встретив Тенгри-Кула, который с потерянным видом стоял на террасе, старый бек попенял его за расточительство:

– Ты не хан и не эмир, мой сын. Даже повелитель не в силах скупить все товары, привозимые на базар Ташаяк. Ты должен стать воздержанней в своих тратах.

Но мурза не обратил никакого внимания на упрёки отца и продолжал свои покупки. Тогда Шах-Мухаммад стал подумывать об отъезде Тенгри-Кула в Багдад. В один прекрасный солнечный день отец вызвал наследника к себе, и свет померк в юношеских глазах, когда старый бек объявил свою волю. Через пять дней в Багдад отправлялся купеческий караван, а Тенгри-Кулу следовало уехать с ним, чтобы продолжить учёбу. Все попытки несчастного сына уговорить жестокосердного отца не увенчались успехом. Ровно через пять дней мурза должен был распрощаться с родным домом, с Казанью и прекрасной Айшой.

Смирившись с неизбежностью скорого отъезда, деятельный юноша принялся за хлопоты о дальнейшей судьбе возлюбленной. Он задумал освободить Айшу из неволи. Необходимую сумму удалось набрать, сбыв бухарские покупки местному купцу. Тенгри-Кул проиграл в этой сделке, но полные кошели ожидали своего часа, дабы сделать возлюбленную свободной. Теперь жизнь Айши влюблённый мурза представлял в радужном свете: она купит небольшой дом в казанской слободе и будет ждать его возвращения, не терпя ни в чём нужды. Тенгри-Кул приготовился к последнему свиданию, но все его грёзы о будущем любимой разбивались о камни отчаяния. Он должен был расстаться с Айшой на долгие три года, и сегодня его устам следовало набраться смелости сказать об этом ничего не подозревающей девушке. Тяжкие раздумья приводили Тенгри-Кула в невольный трепет, и он со страхом ждал рокового часа.

Глава 6

В тот день в шатре Зарип-бая разразился скандал. Черноволосая Рума с утра перерыла свой сундук и не обнаружила в нём монист из серебряных монеток. Разгневанная цыганка набросилась на Зулейху. Она вцепилась несчастной прислужнице в волосы и, не обращая внимания на её мольбы и причитания, подтащила невольницу к сундуку:

– Я удушу тебя, грязная воровка, думаешь, не помню, какими глазами ты смотрела на мои монисты? Если сейчас же не вернёшь, последний калека не позавидует тебе!

От криков взбешённой Румы и стонов несчастной Зулейхи пробудилась Айша. Девушка бросилась на помощь служанке:

– Рума, опомнись! Ты убьёшь её! Куда могло деться украшение, может быть, потерялось? Не кричи, если хочешь, я куплю тебе новые монисты.

Последние слова Айши вызвали у цыганки приступ злобы. Рума выпустила Зулейху и упёрла руки в бока:

– А-а! Наша праведница теперь может швыряться ожерельями! А ещё вчера не могла купить себе новое покрывало на голову. Выгодно же ты продала свою невинность. Подумать только, какой недотрогой прикидывалась, я на неё молиться была готова, а она оказалась хуже любой потаскухи! Может быть, мечтаешь, что мурза женится на тебе? Как бы не так! Не дождаться тебе! Он скоро уедет в дальние страны и забудет, а ты станешь рада любому базарному торговцу, пожелавшему провести с тобой ночь!

– Неправда! – вскрикнула Айша. – Ни один мужчина, кроме Тенгри-Кула, не коснётся меня, никогда!

Рума расхохоталась:

– Тогда слёзы избороздят морщинами твоё лицо, губы иссохнут от тоски, а потом попробуй покажись своему возлюбленному! Он и глядеть на тебя не захочет, прогонит прочь, как шелудивую собаку! Взгляни-ка на Зулейху, клянусь, через несколько лет ты станешь похожа на неё!

Произнеся последние слова, цыганка сверкнула глазами и словно растворилась в потёмках шатра. Бедная Айша сделалась белей кулмэка, ворот которого она судорожно сжимала. Танцовщица словно услышала свой приговор и увидела будущее через призму зловещих пророчеств Румы. Блуждающий взгляд скользнул по измождённой, растрёпанной Зулейхе, и ужас отразился в глазах! Нет! Она не хотела походить на Зулейху, не хотела, чтобы глаза ввалились и были похожи на две бездонные чёрные ямы. Она боялась потери красоты и старости. Нет! Её цветущая внешность не может так страшно измениться. Айша знала, если исчезнет блеск молодости и увянет девичья краса, она не посмеет показаться на глаза Тенгри-Кулу.

Девушка разрыдалась и бросилась на постель. Слезами этими она оплакивала горькое будущее, но ими же внезапно смылись страх и тяжкие видения. Айша оторвала мокрое лицо от покрывала, и слабая улыбка осветила лицо. «С чего же Рума взяла, что Тенгри-Кул уедет? – спросила Айша себя. – Он ничего об этом не говорил. Он никуда не уедет, а я всегда буду рядом с ним!»

Она не возносилась даже в мечтах до положения жены знатного вельможи, только хотела быть рядом с ним. В светлых видениях Всевышний одаривал её сыном, и она с достоинством воспитывала его. Она готовилась смириться с тем, что на ложе Тенгри-Кула окажутся другие женщины, лишь бы любимый не прогонял её прочь, только бы в доме мурзы нашёлся уголок для матери его ребёнка. Мечтания Айши сняли с души последний горький осадок от ссоры с Румой, и незаметно для себя девушка заснула.

А цыганка в бессильной злобе бродила по столице. Большой, красивый город с многочисленными слободами, оживлёнными площадями и шумными базарами не радовал сердца Румы. Казань была чужда ей, родившейся в жарких землях Ферганской долины. Тёмной её душе непонятными казались люди с открытыми лицами и улыбками. Казанцы сидели на порогах своих тесных мастерских и работали. Солнечный день радовал их, и повсюду слышались песни – напевы были просты, но наполнены жизнью, счастьем бытия. Ичижники, шорники, гончары, медники – сотни лиц мелькали перед чёрным взором Румы. Они делали свою работу самозабвенно, вкладывали в труд душу, и выходили из ловких рук расписные чаши, узорчатые ичиги, расшитые тюбетеи. А она ненавидела своё ремесло. Её искусство было призвано заманить в сети вожделения богатого зеваку. Долгие годы Рума ждала свершения мечты, награды за тяжкий труд, но достойный поклонник всё не являлся. Цыганка стала стареть, а вместе с молодостью уходили в небытие и давние грёзы. Рума почти смирилась, поверила в невозможность превращения базарной плясуньи в мифическую содержанку сказочного богача. Как вдруг её мечты и сны сбылись, но сбылись не с ней, а с Айшой. Не ей, а её подруге – недотроге Айше досталось это недоступное счастье.

Долгие дни чужая удача не давала покоя, чёрная зависть желчью разливалась в груди. Пустая постель Айши была подобна раскалённому горну, и её обжигающее дыхание опаляло цыганку. В ярости Рума проклинала свою соперницу: из-за неё цыганке приходилось танцевать весь день. Айша больше не выходила на помост, её уделом были ночи, полные страсти, ночи в объятьях любимого. А Рума по вечерам еле волочила ноги от усталости и без сил падала на жёсткую постель, злыми глазами она следила за выспавшейся, блистающей красотой и светящейся от счастья Айшой. Девушка, напевая, перебирала сундук с нарядами, раскладывала украшения и благовония. Она наряжалась и уходила, а за войлочной стенкой ещё слышен был серебристый голосок и вкрадчивые, заискивающие речи Зарип-бая. Рума в ярости пинала тряпичную стену, и планы мести рождались в воспалённом мозгу.

Этой ночью цыганке приснился сон: благодетель ненавистной Айши покинул Казань, и путь его лежал далеко. Рума проснулась в радостном возбуждении, рождённый накануне новолуния сон показался вещим. С утра цыганка нарочно затеяла ссору с Зулейхой, она нашла нужный момент и сказала Айше об отъезде возлюбленного. Видения снов и их толкования непрочны, как дымка утреннего тумана, сон может и не сбыться, но брошенные слова ранят, как камни. Её слова заставили Айшу почувствовать холод беспокойства, они поселили в душе шипы сомнений, и эти шипы раздирали нежное сердце на части. Была позабыта многолетняя дружба и привязанность двух существ, которых связывало общее ремесло и схожая судьба. Сегодня привязанность пропиталась чёрным ядом зависти и превратилась в смертельную вражду. И трудно было предугадать, каким чудовищем она могла стать со временем.

Глава 7

Кровавые круги и зыбкий туман перед глазами – это было всё, что являлось перед взором Айши. Нечто странное владело её сознанием: казалось, она раздвоилась, и тело покоилось на ложе, а душа бродила в странной мгле. Из тьмы являлись изуродованные люди, неведомые звери с головами, которые извергали пламя или обдавали её смертным холодом. А она всё бродила между ними, изнемогала от жары или дрожала от холода, и искала того единственного, кто мог разогнать коварный, застилавший весь мир туман. Давящая боль в груди мешала думать, Айша боролась с этой тяжестью, но муки не покидали её. Ах! Как трудно дышать, может быть, она умирает? Долгий жалобный стон вырвался из груди, и девушка пробудилась. В полутьме чья-то фигура метнулась к ней, торопливо поменяла на лбу мокрую тряпку.

– Слава Аллаху, – послышался взволнованный голос незнакомой женщины, – ты очнулась!

«Очнулась? – с удивлением подумала Айша. – А разве я была в забытье?» Она сморщила лоб, попыталась вспомнить нечто важное. Всё время, пока женщина поила её тёплым медовым отваром и разговаривала с ней, как с малым дитём, девушка обводила взглядом плохо освещённую комнатушку. Словно вспышка молнии мелькнула перед глазами, и Айша вспомнила.

Перед глазами встало утро, тёплое хорошее утро, которое поначалу не предвещало ничего ужасного. Потом Рума поссорилась с Зулейхой, и Айша вмешалась. Рума была зла и сгоряча сказала ей… Нет! Не так это было! Айша откинулась на подушки, отёрла липкий пот с лица. Слова Румы вместили в себя всю жестокую правду, какую ещё не знала Айша. Она сообщила об отъезде Тенгри-Кула, – вот оно, то важное, о чём так хотелось вспомнить Айше. Тогда она не поверила Руме, на последнее свидание летела, как на крыльях, надела лучшие драгоценности, какие дарил ей любимый. Хотелось быть такой красивой, чтобы Тенгри-Кул не мог отвести глаз от своей прекрасной избранницы. И она добилась своего. Тенгри-Кул в ту ночь был как одержимый, неуёмная страсть его переходила все границы, и, казалось, волны её расплёскивались далеко за пределы Вселенной. Айша блаженствовала в этом гигантском океане любви и наслаждения.

А за ночью пришёл рассвет – дождливый, холодный и неуютный, он тихо и печально скрёбся за окном. Айша с недоумением вглядывалась в осунувшееся лицо Тенгри-Кула. Только сейчас, виновато пряча глаза, он сказал о сегодняшнем отъезде.

– Всего три года, любимая, – опуская глаза, шептал он. – Вот, возьми, это твой долг Зарип-баю, заплати, и будешь свободна.

Он протягивал ей кошель, но руки девушки так и не поднялись навстречу. Тенгри-Кул говорил ещё что-то, но она ничего не слышала. Зачем он говорит ей о деньгах, о каком-то доме, зачем? Она знала одно: три года – это вечность! Они больше никогда не увидятся! О Всевышний, как хотелось умереть сейчас, пока не остыло ощущение счастья! В глазах потемнело, и сознание покинуло Айшу.

Очнулась она в шатре своего хозяина. По комнате из угла в угол металась Рума, она присела рядом, взгляд цыганки сверкал злорадством, но Айша потянулась навстречу слепящей ненависти. Рума должна была исполнить просьбу, только возненавидевшая её женщина была способна на это. И Айша взмолилась:

– Пусть Всевышний простит мои помыслы, но я не хочу жить. Помоги мне Рума, помоги… У тебя ведь есть кинжал…

Цыганка отшатнулась, презрение мелькнуло в чёрных глазах:

– Хочешь умереть, а грех убийства возложить на меня? Желаешь явиться пред очами Аллаха незапятнанной, а Рума будет в ответе за всё! Изволь, Айша, взять этот груз себе. Здесь неподалёку Казань-су, её воды скроют твой грех…

Тёмное небо, казалось, извергало из своих недр воды сотен морей. Дождь в ту ночь стоял стеной, и Айша брела к реке, думая лишь об одном: Тенгри-Кул уехал, возлюбленный покинул её, и мир перестал существовать. Она так и не дошла до реки, упала около мостков, перекинутых через овраг. Там на неё и наткнулся ранним утром почтенный гончар Кари-бабай.

Айша разглядывала склонившуюся над ней женщину. Та была немолода, круглолица, с ласковым взглядом карих глаз, вокруг которых лучились морщинки. Такой же лаской и заботой был полон её голос, она в подробностях поведала, как старик-гончар нашёл потерявшую сознание девушку на берегу реки и спас её.

– Слава Всевышнему, он не допустил большой беды. Болела ты долго, но теперь почти здорова. Как же зовут тебя, страдалица?

Айша опустила глаза, страх закрался в душу: «А вдруг узнает о ней Зарип-бай? Вернёт в шатёр и заставит торговать своим телом. Нет! Назад она не вернётся, для обитателей базарного шатра Айши больше нет в живых». Девушка встрепенулась, когда женщина вновь переспросила её об имени.

– Зовут меня Бибибану, – произнесла она тихо, – так и зовите, апа.

Она спрятала лицо в ладонях и заплакала, а женщина ласково погладила её по голове. Потом вдруг вспомнила о чём-то, засуетилась и достала из упрятанного узелка бархатный кошель.

– Взгляни, дочка, это мы со стариком нашли у тебя. Тут деньги, и немалые. О чём же плакать? Если нет на свете родных тебе людей, оставайся в нашей слободе, соседи продают свою лачугу, будем жить рядом.

И Айша осталась в гончарной слободе, укрылась за чужим именем и прослыла странной женщиной. Соседи предпочли считать незнакомку вдовой, которая повредилась умом от потери мужа, ведь у одинокой женщины вскоре родился сын, названный Данияром. Сын мурзы Тенгри-Кула пришёл в людской мир ранней весной и огласил слободу гончаров звонким криком. А женщины, помогавшие роженице, качали головами:

– В недоброе время родился ты, сынок, погляди, что делается вокруг.

А весна в Казани и впрямь была беспокойная. Всё чаще на базарах города слышались недоброжелательные выкрики в сторону правившего хана Шах-Али. Свирепая касимовская гвардия вылетала из ворот цитадели, хватала смутьянов и бросала их в зиндан. Такое, говорили, творилось по всей Казанской Земле: темницы переполнялись, а недовольство всё росло.

За крепостными стенами во дворцах эмиров и мурз, которые стояли за крымскую партию, давно зрел заговор. Отправленное в Бахчисарай тайное посольство благополучно справилось со своей миссией. И казанские вельможи принялись с нетерпением ожидать прибытия избранного ими ставленника – солтана Сагиб-Гирея. Никто из них и не сомневался, что крымский хан Мухаммад ухватится за возможность отомстить великому князю Василию, ведь между Бахчисараем и Москвой давно велись свои счёты. Насколько дружественны были отношения отцов нынешних правителей – великого князя Ивана и хана Менгли-Гирея, настолько фальшивы и мутны стали отношения царствующих детей. Их дружественный договор, составленный три года назад, рассыпался в прах от двоедушия Василия III. Он давно обещал казанский трон крымцам, но отдал его касимовцу. Воцарившийся в Казани Шах-Али был потомком сарайского хана Ахмеда, извечного врага крымской династии. Этот новый хан застрял костью в горле крымского господина, превратился в великое оскорбление, какое только мог нанести московский князь Гиреям. И крымцы возжелали посчитаться, усадив в Казани против воли Василия солтана Сагиба.

Так в один из весенних дней у ворот столицы появился крымский солтан. Сагиб-Гирея сопровождали три сотни всадников, сила ничтожная для взятия города, но Казань отдали ему без сопротивления. Шах-Али бежал из столицы, а на ещё не остывший после прежнего правителя трон взошёл отпрыск Гиреев[45].

Глава 8

Долгий изнурительный путь до Казани подходил к концу. В ещё одном богатом ауле, от которого, как Сююмбике говорили, до столицы было рукой подать, ханскую невесту встречал особо пышный приём. Сююмбика упивалась бесхитростным почитанием восторженных местных жителей. Богатейшие владетели этих мест кланялись до земли будущей своей ханум, преподносили дары щедрой земли. Карачи Ахмет устроил в честь дочери ногайского правителя обильное пиршество. Солтан-бек, головой отвечавший за целость и сохранность невесты казанского господина, всем видом выражал крайнее недовольство задержкой. Ближе к ночи, бродя по комнатам, отведённым для отдыха бики, он наткнулся на кормилицу Оянэ. Строгим голосом приказал:

– Уложи спать госпожу, рано утром принесут праздничные одежды, на заре будем выезжать!

Оянэ поклонилась, поспешила за маликой, на бегу всплёскивая руками и тихо причитая:

– Ой-ой-ой! У девочки совсем голова закружилась, забыла, что завтра въезжаем в Казань, как бы не заболела после такого дастархана[46]! Разве можно больной показаться на глаза всемогущему хану – будущему своему супругу и повелителю? Ой-ой-ой!

Наутро Сююмбика и в самом деле чувствовала себя неважно, от недосыпания и обильной жирной пищи болела голова и мутило. Служанки торопились, усердно румянили свою госпожу, пока она с кислым видом восседала перед зеркалом. Сююмбике совсем не хотелось залезать в скрипучую, раскачивающуюся повозку, которая успела опротиветь за время пути. Она капризничала, ей не нравились одежды: сначала показался большим украшенный самоцветами калфак; потом чулпы начали цепляться за расшитый жемчугом ворот, а служанки слишком сильно насурьмили брови. Напрасно её убеждали, что всё идёт, как надо, и малика просто не привыкла к подобному церемониалу, девушка наотрез отказывалась поторопиться.

Из-за капризов Сююмбики выезд пришлось задержать. Солтан-бек был взбешён и с трудом сдерживался, чтобы не отчитать строптивую девчонку. Он ещё с вечера послал гонца в Казань предупредить повелителя, что к обеду свадебный караван прибудет к стенам столицы. И вот теперь – досадная задержка. Остальные казанские вельможи, поглядывая на бека, терпеливо ожидали выезда. Один лишь Ильнур-бек порадовался случившейся задержке, ему удалось немного подремать после вчерашнего разгульного праздника.

Наконец заново украшенный и принаряженный свадебный караван двинулся в свой последний путь в Казань. Шёл 18-й день месяца мухаррама 940 года хиджры[47]. Сююмбика всю дорогу дремала, от тошноты и качки чувствовала себя совсем плохо, и бледность её проступала сквозь слой румян. К обеду, когда солнце поднялось высоко над тёмно-зелёными шапками сосен, караван увидел столицу издалека.

Сююмбика широко раскрытыми глазами смотрела на приближающуюся Казань. Никогда ей не приходилось видеть ничего подобного: огромный город утопал в зелени садов, а за мощными стенами с башнями и крепкими воротами высились белокаменные дворцы и стройные шпили минаретов. Город, окаймлённый сверкающей лентой голубой реки, окружали зелёные луга. Они пестрили радужной панорамой цветов, а порой сменялись перелесками или добротными, красочными домами аулов, которые возникали один за другим из-за высоких холмов. Вскоре стали видны главные городские ворота, широко распахнутые для приёма гостей. На берегу реки бурлили толпы казанцев, они вышли встречать свою будущую ханум. Слышались весёлый смех, песни, звуки музыки.

На ближайшей возвышенности на великолепных скакунах гарцевали казанские вельможи. Наряды их сверкали золотой и серебряной парчой, и все они под светом солнца казались большими драгоценными слитками. Сююмбика напрягла зрение, она силилась разглядеть своего будущего мужа. Который же из этих вельмож повелитель? Ей говорили, что Джан-Али едва минуло семнадцать и, кажется, вон тот красавец в тюрбане с голубым пером и ослепительно сверкающим на солнце алмазом и есть её будущий супруг. Она заметила, что молодой господин указывает рукой на караван и что-то говорит подъехавшему к нему худощавому сутулому всаднику на чёрном коне. Сююмбика смутилась и спряталась за полог. Сердце её билось так сильно, что, казалось, ещё мгновение, и вылетит перепуганной птицей из теснившей его груди. Юная малика ещё не знала, что выделенный ею из всех казанцев всадник не был ханом. Зато Ильнур-бек, который ехал впереди каравана, сразу узнал в нём своего сильного соперника, сегодняшнего любимца повелителя, бека Тенгри-Кула.

Судьба не раз гнала молодого бека из Казани в Багдад. И в тот год, когда он вновь вернулся к родному очагу, закончив обучение в Багдадской школе мудрости, ему пришлось последовать указаниям юного хана Сафы. А тринадцатилетний повелитель, оставленный на троне страны своим дядей Сагиб-Гиреем, по совету мудрых наставников решил разослать сыновей знатных вельмож в разные концы света по посольствам обучаться хитрому искусству дипломатии. В число будущих илчи попал и мурза Тенгри-Кул, получивший назначение всё в тот же Багдад. Отъезду предшествовала цепь событий, лишь подтолкнувшая молодого мурзу к бегству из Казани. Первым стало печальное известие, ожидавшее его в семейном гнезде: достойная бика Зайнаб, матушка Тенгри-Кула, скончалась от тяжёлой болезни, которая мучила женщину все последние годы. Мурза погрузился в траур и не спешил представляться ко двору. Его сверстники – отпрыски знатных семейств напрасно пытались втянуть Тенгри-Кула в бесконечную череду увеселений. Он предавался печали не только из-за утраты матери, к её кончине мурза готовился давно, другая потеря терзала молодого вельможу – исчезновение Айши. Никому из близких не была известна истинная причина столь глубокой скорби, а между тем Тенгри-Кул вёл тщательные поиски какого-то загадочного шатра, стоявшего ранее на площади базара Ташаяк, и интересовался никому неведомой танцовщицей. Но он так и не отыскал её следов. А спустя полгода бек Шах-Мухаммад попытался женить непутёвого сына, но натолкнулся на неожиданно стойкое сопротивление. И без того тяжёлые отношения между отцом и сыном обострились до предела. Вот тогда положение спас новый казанский хан Сафа-Гирей, и Тенгри-Кул без сожаления покинул город, в котором познал столько разочарований.

В Казань мурза вернулся спустя шесть лет в смутное время: из города изгнали хана Сафу, к тому времени уже повзрослевшего и начавшего показывать свой крутой нрав. Власть в столице захватили два самых влиятельных человека страны – карачи Булат-Ширин и последняя из рода Улу-Мухаммада – ханика Гаухаршад. Тенгри-Кул в политических пристрастиях не склонялся ни на чью сторону. Тихо и незаметно проживал он в доме отца, но вскоре престарелый Шах-Мухаммад скончался. Тенгри-Кул как единственный сын покойного бека должен был приступить к службе при дворе повелителя. А на престоле Казани в те дни воцарился пятнадцатилетний хан из касимовской династии – младший брат свергнутого Шах-Али – царевич Джан-Али. Бека Тенгри-Кула призвали служить новому хану.

Юный повелитель привязался к илчи, который заметно отличался от всей его блестящей свиты. Молодой бек не кичился богатой одеждой и дорогим оружием, зато был начитан, имел широкие познания во многих областях. К тому же с караванами он побывал в далёких землях, о которых повелитель даже не слышал, и мог увлечь Джан-Али рассказами об удивительных местах. Вскоре, по настоянию хана, Тенгри-Кул женился на дочери светлейшего сановника Тай-бека – Мэтлубе, укрепив своё положение при дворе ещё больше, ведь Тай-бек являлся близким родственником Джан-Али.

Повелитель взрослел и мужал, но по-прежнему почти не расставался со своим фаворитом. Они часами играли в шахматы, вместе ездили на туи, охоту и по даругам[48] ханства. Для своего любимца Джан-Али приказал устроить покои по соседству, чтобы бек всегда находился рядом. Это была большая, недосягаемая для многих честь, которая вызывала зависть в сердцах придворных. Но многие замечали, что под влиянием бека Тенгри-Кула юный хан менялся на глазах, становился настоящим правителем. И если в первый год царствования Джан-Али окружали лишь весёлые кутилы, подобные Ильнур-бею, то сейчас семнадцатилетний повелитель тянулся к иному обществу. Кроме бека Тенгри-Кула в его приближённых числились эмиры из рода Япанчи – Шабан и Шах-Булат, беки Карамыш-Хурсул и Евлуш-Хурсул. Сейчас, встречая ханскую невесту, все эти вельможи окружали своего повелителя.

Свадебный караван всё ближе подходил к воротам, уже отчётливо слышались отдельные здравицы и оживлённый гул толпы. К зардевшейся от смущения Сююмбике склонилась старшая служанка Хабира:

– Госпожа моя, знаете ли вы, кто из этих вельмож наш великий и могущественный хан?

– Я это сердцем почувствовала, – с улыбкой отвечала Сююмбика, – вон тот, с голубым пером и алмазом в тюрбане.

Служанка охнула, замахала руками:

– Что вы, госпожа! Это же бек Тенгри-Кул, а наш повелитель рядом с ним, на чёрном жеребце!

Глава 9

Укажи Хабира в сторону любого сановного старца, и то Сююмбика не осталась бы такой неприятно поражённой. Будущий муж оказался сутулым юношей с угрюмым прыщеватым лицом. На щеках его вилась редкая рыжеватая поросль, золотой парчовый кафтан топорщился на нескладной фигуре. Казанский господин взирал на приближение свадебного каравана со скучающим видом. Ногайская малика почувствовала себя глубоко оскорблённой, словно её жестоко обманули, подсунув этого непривлекательного юнца вместо рисуемого в воображении мужественного красавца. Пока казанские вельможи, прибывшие с караваном, обменивались приветствиями с ханом и сановниками, Сююмбика, приоткрыв полог, наблюдала за Джан-Али. Вот он повернул голову, равнодушным взором скользнул по её кибитке, остановился на лице девушки. И Сююмбика, испытывая радостную дрожь от своей безнаказанности, высунула язык и подразнила онемевшего от изумления жениха…

Десять дней не затихали бесконечные гуляния и празднества по случаю прибытия в Казань невесты повелителя. В столицу съехались многочисленные гости из Зюри, Арчи, Курмыша, Алабуги, Кара-чуджи. Тарханные[49] вельможи везли арбы, полные даров щедрой Казанской Земли. В сундуках преподносили особые подарки для Джан-Али и будущей ханум – отрезы дорогих тканей, парчовые и шёлковые одежды, драгоценное оружие и украшения. До церемонии заключения брака ногайскую малику принял в своём дворце дальний родственник беклярибека Юсуфа – мурзабек Зайнаш. Он много лет занимал в ханском диване «мангытское место»[50].

А пока шли дни подготовки к важной церемонии, в Казани один за другим проходили увеселительные туи. На всех этих празднествах для Сююмбики ставили отдельный трон, а место рядом с повелителем пустовало до той поры, пока казанский хан и ногайская малика не станут мужем и женой. Последним торжеством перед заключением свадебного обряда стало обширное народное гуляние на огромном лугу за городом.

Ханский луг – излюбленное место празднеств казанцев – раскинулся от Булака до Итиля. В этот день девственный луг украсили сотни шёлковых шатров, но большинство казанцев устраивались прямо на траве. В богатых шатрах пировали знатные придворные, многочисленные слуги, сбиваясь с ног, разносили блюда одно другого диковиннее, лились хмельные реки. Ремесленники, мелкие торговцы, земледельцы из соседних аулов рассаживались шумными кружками на густой траве, расстилали вышитые полотенца. На них раскладывалась нехитрая снедь – лепёшки, яйца, отварное или печёное мясо, пироги, горшки с мёдом. Подкрепившись, казанцы шли смотреть зрелища. А их на лугу затевалось великое множество: то скачки джигитов, то борьба курэш, то состязание поэтов, певцов, музыкантов. Где-то голосистые старцы собирали вокруг себя зрителей, распевали жыр-дастаны[51]. Неподалёку располагались сказители сказок, к ним стекалась детвора с горящими от любопытства глазёнками. Каждый пытался поучаствовать в каком-либо состязании, а то и просто сплясать под заводную музыку кубызов[52]. Сотни любопытствующих толклись у ханского шатра, но их сдерживали казаки внутреннего охранения. Каждому хотелось поближе рассмотреть невесту повелителя и обсудить всё – от одеяния до внешности и поведения ногайской малики.

Сююмбику не покидало ощущение праздника, она радостно улыбалась всем этим милым, восторженным людям, и уже видела себя госпожой казанцев, любимой и почитаемой ханум. Сююмбика не утруждала себя мыслями о том, что прежде чем стать казанской госпожой, ей предстояло связать свою жизнь с ханом Джан-Али. А повелитель почти не выходил из шатра. Он призвал Тенгри-Кула и жаловался на скуку, козни врагов, пьяницу Ильнур-бека, который с утра испортил настроение своему господину. Ещё больше ему хотелось пожаловаться на зависимость от великого князя Василия и его послов, на нелюбовь казанцев и на невесту, которая не пришлась по вкусу. Была бы его воля, отослал бы степную гордячку назад в Ногаи пасти диких кобылиц. Но об этом Джан-Али думал только про себя.

Ближе к ночи гул веселья начал стихать, постепенно люди расходились, гасли один за другим костры, сворачивались шатры. Праздникам наступал конец. На следующий день после полуденной молитвы в главной мечети города сеид[53] Земли Казанской подготовил царственных супругов к таинствам бракосочетания. Долго ещё отдавались в ушах Сююмбики традиционные слова никаха[54], повторяемые ханом Джан-Али без всякого выражения:

– Я желаю учинить брак, ниспошли мне, о Аллах, чрез милосердие Твоё, о Милосерднейший из милосердных, жену чистую, сохраняющую душу свою для меня и могущую пользоваться со мной блаженством и довольствием…

Она не помнила, отвечала ли что-нибудь на это, а, впрочем, её слов в этой церемонии могло и не быть. По мусульманскому шариату[55] невесте достаточно было выразить своё согласие на брак покорным молчанием. Почтенный сеид с поклоном протянул повелителю брачный договор, и Сююмбика вдруг поняла, что ей уже никогда не вернуться назад, не стать свободной и независимой. Во всём она должна будет подчиняться этому неразговорчивому, неприятному ей человеку, делить с ним ложе и все свои дни. Дикий страх внезапно охватил её, заставил выбивать зубами лёгкую дробь, которую она никак не могла остановить.

– Должно быть, госпоже холодно, – слышался со стороны чей-то заботливый голос.

А она в ответ на эту фразу еле слышно шептала:

– Почему холодно? Стоит такая жара, здесь очень душно. Мне нечем дышать. О Аллах Всемогущий, прости свою неразумную дочь, но я не хочу. Не хочу этого брака.

Ей пришлось даже укусить себя за руку, пока бред, лившийся с губ, не стал слышен окружающим.

Вскоре во дворце повелителя начался пир для особо знатных и приближённых вельмож. Сююмбика на празднике не присутствовала, заботливые служанки готовили госпожу к первой ночи с молодым супругом. Длинной церемонии предшествовало посещение бани. Малика уже познакомилась с этим непринятым в Ногаях способом омовения в ауле Ия, где останавливался свадебный караван. Выросшей в степях девушке показался странным обычай казанцев мыться в жарком, пропахшем едким дымом помещении. Почему нельзя искупаться в чане с тёплой водой или, если это лето, прямо в реке? Но ногайской малике объяснили, что мытьё в банях – необходимый ритуал, без которого ей не обойтись в новой казанской жизни. Как ни старались прислужницы расписать удовольствие, получаемое от мытья в банях, на девушку не произвели впечатления комнаты, полные жгучего пара. Пар обжигал всё тело и даже нутро, словно огненный змей Аждаха поселился в тёмном углу бани.

– Жжёт! Всю кожу спалят моей девочке, – причитала тогда Оянэ.

И по приезде в Казань Сююмбика наотрез отказалась посетить баню в доме мурзабека Зайнаша. Напрасно Хабира уверяла её, что дворцовые помещения для омовения отличаются от аульных и несут радость и расслабление телу.

Воспоминания об этом посетили Сююмбику, как только она вошла в ханскую баню. Девушка опустилась на мраморную скамью, покрытую пушистым покрывалом, и с удивлением оглядела роскошное помещение, в котором она очутилась. Искусные мастера расписали купол потолка причудливыми узорами с вплетением зелёных трав и синих цветов, яркие арабески цвета моря и нежных побегов украшали каменные стены. Синие и зелёные краски казанцы любили особо, они были созвучны душам правоверных. Посреди предбанника расположились мраморные лежанки для массажа – геибек-таши, на которых прислужницы обычно разминали и натирали благовониями роскошные тела обитательниц гарема. Сегодня в бане находилась лишь одна посетительница – ногайская малика, ставшая ныне казанской ханум. Прислужницы сгрудились в сторонке и украдкой наблюдали за первой законной женой повелителя.

Тем временем Хабира освободила госпожу от многочисленных одежд и, обернув её лёгким покрывалом, повела в большой зал. Здесь полы оказались выложены цветной мозаикой, и Сююмбика ступила по ним, словно по коврам, не в силах отвести восхищённого взора от сложного узора. Но сам зал изумил её мраморной глубокой чашей с прохладной чистой водой и бившим из стены фонтанчиком. Его струи лились из каменного цветка и наполняли подставляемые прислужницами кумганы. Никогда ещё ногайской малике не приходилось видеть такого великолепного зала, служившего всего лишь для омовения. От захватывающей воображение роскоши у Сююмбики приоткрылся рот, и тут она поймала насмешливые взгляды дворцовых невольниц. Юная ханум словно увидела себя в глазах невольниц. До чего же глупо и униженно она выглядела! Губы Сююмбики дрогнули от обиды, а в жилах вскипела строптивая кровь.

– Я не буду мыться! – глядя перед собой, громко объявила она. – Не стану пользоваться услугами ваших заносчивых рабынь!

Сююмбика шагнула обратно к только что закрытым дверям, но вслед за ней кинулась Хабира.

– Госпожа наша! Чем мы вас прогневили? О Аллах, пусть твой гнев падёт на наши неразумные головы! Не губите нас, благородная ханум!

Прислужницы, осознав, чем им грозит немилость госпожи, завыли и попадали на колени. Казалось, каждая из них уже видела себя на помосте невольничьего рынка рядом с торговцем, вооружённым тяжёлой плетью. Оянэ, единственная из допущенных в баню ногайских служанок, удержала малику. У Сююмбики от обиды и гнева раздулись ноздри, она с трудом сдерживала себя.

– Госпожа моя, – шепнула Оянэ, – вы не ребёнок. Вспомните, сегодня вы стали ханум великой Казанской Земли! Завтра же прикажите продать дерзких рабынь или замените их новыми, но сегодня обуздайте свой гнев, госпожа. Что подумают о вас вельможи и сам повелитель, если с первого же дня вы приметесь наказывать и карать? Дайте мне руку, я сама поведу вас мыться.

Сююмбика колебалась недолго, как всегда, слова любимой няньки произвели должное впечатление. Вскоре прислужницы с ещё не просохшими от слёз глазами засуетились около грозно молчавшей госпожи. Одни натирали её мыльными пузырями, другие доставали благовония и добавляли их в серебряные тазы с водой.

Глава 10

Тяжёлые горячие капли с глухим стуком шлёпались о мозаичный пол, лишь этот звук нарушал тишину, царившую в бане. Ханум со свитой прислужниц более двух часов находились здесь. Давно был кончен ритуал омовения, после которого Сююмбику поливали тёплой водой, настоянной на душистых травах и лепестках роз. Под голову госпожи подложили мягкий валик, и в такой удобной позе она почти не ощущала своё чистое, расслабленное тело. Сююмбика с трудом боролась со сном, теперь она уже не замечала осторожных взглядов, какие бросала на неё старшая служанка. А Хабира украдкой вздыхала. Опытной гаремной прислужнице совсем не нравилось то, что она видела перед собой. Разве могла госпожа очаровать повелителя? Слишком худа, фигура ещё не сложилась, и груди не округлились окончательно, не наполнились желанной для мужчин тяжестью. Как далеко казанской ханум до её соперниц из нижнего гарема, а больше всего до роскошной фаворитки повелителя – Нурай. Хабира вновь вздохнула. Имя у любимой наложницы хана – удачней не придумаешь, такой всю ночь любоваться – не налюбуешься[56]. Целый год Хабира прислуживала ханской фаворитке. Красавицу-наложницу повелителю подарил вельможный улу-карачи Булат-Ширин, и это был дорогой дар – необычайно красивая невольница, посвящённая в таинства любви, в совершенстве владеющая танцем и игрой на музыкальных инструментах, умная и интересная собеседница. Эмир Булат-Ширин в своё время купил её у престарелого османского паши за баснословно высокую цену. Нурай предназначалась младшему сыну карачи, которому пришла пора приобщиться к премудростям любовных наслаждений. Наложница преуспела в своих уроках, за короткое время очаровала и развратила юношу. Безумно влюблённый мурза полностью подчинялся её капризам, и не раз в угоду Нурай подвергал свою жизнь опасности. Но эти игры вскоре прискучили капризной красавице, и однажды младший мурза обнаружил свою наложницу в постели старшего брата Нур-Али. Единокровные потомки знатного золотоордынского рода, позабыв обо всём на свете, обнажили кинжалы, и лишь случай помог не свершиться греху братоубийства. Разгневанный эмир разослал сыновей по имениям, подальше друг от друга, оставалось придумать наказание для дерзкой наложницы. Но только такому бывалому в интригах государственному мужу, каким являлся улу-карачи Булат-Ширин, могла прийти в голову удачная мысль подарить Нурай юному хану. Как только наложница оказалась в гареме Джан-Али, эмир с явным облегчением произнёс:

– Пусть это яблоко раздора зреет отныне в садах нашего повелителя!

Всем было известно, что склонный к разврату касимовец не чтил девственниц, и подарить ему опытную, страстную наложницу считалось незазорным. Джан-Али легко очаровывался женской зрелостью, а обаяние чувственной красы Нурай действовало безотказно. Какой мужчина смог бы устоять перед водопадом золотистых кудрей, необычайно светлой для восточных дев кожей и прекрасными миндалевидными глазами, бархатисто-чёрными, влажными и манящими, какие бывают только у турчанок? Не эти ли глаза воспел ещё великий Хайям[57]:

Хабира, будучи старшей служанкой прекрасной наложницы, видела весь путь восхождения невольницы к титулу фаворитки. Нурай умело использовала дарованное ей природой и надёжно оплела Джан-Али сетью своих волшебных чар. Вскоре знатнейшие вельможи ханского двора считали за честь преподнести подарки наложнице, они с усердным рвением превозносили её красоту и ум. На всех приёмах и пирах Нурай находилась рядом с Джан-Али, но не на троне, предназначенном для будущей ханум, для фаворитки справа у ног повелителя ставилась высокая позолоченная скамейка с бархатной подушечкой. Но и на ней Нурай, закутанная в шелка и муслин, восседала с видом царицы. Многие предсказывали быстрое падение высоко возвысившейся наложницы, но прошёл год, а для наложницы по-прежнему ставилась позолоченная скамеечка у ног повелителя. И она, как всегда, вступала в Тронный зал, сверкая любимыми ею рубинами и изумрудами. Но ещё ярче этих камней сверкала на женском лице обольстительная улыбка, которая делала всех мужчин слабыми и податливыми, как размятая глина в руках гончара…

Вот у такой наложницы находилась в услужении Хабира. Теперь же от некоронованной госпожи её перевели к ханум законной, но особой выгоды в этом Хабира не видела. Разве сравниться этой девочке с роскошной Нурай? О Всевышний! При такой госпоже, хоть она и законная, быстрей окажешься в немилости. Хабира искренне жалела об опрометчивом шаге, когда дала себя уговорить блистательному Солтан-беку и согласилась возглавить служанок, поехавших за ханской невестой. Конечно, у фаворитки повелителя характер не ангельский, бывало, в гневе швыряла в голову Хабиры чем попало, и однажды серебряным гребнем рассекла ей бровь. Но ведь и у новой ханум, похоже, наград не дождёшься. Вон как показала свой характер сегодня, если бы не её ногайская рабыня Оянэ! К Оянэ Хабира испытывала двойственное чувство. Ей нравилась эта смуглолицая приятная женщина, не теряющаяся нигде. К тому же Хабира чувствовала себя обязанной ей, ведь нянька спасла их всех, когда юная ханум решила отказаться от казанской прислуги. Но Хабира осознавала, что вряд ли сохранит привилегии старшей служанки.

Она отогнала от себя тревожные мысли, хлопнула в ладоши и приказала уложить госпожу на геибек-таши и приступить к массажу. Прошло ещё немало времени, прежде чем прислужницы занялись раскладыванием нарядов из принесённого евнухами сундука. На свет извлекли белые шаровары; лиф, расшитый жемчугом и драгоценными камнями; тонкую, как паутина, накидку и лёгкий, как пух, длинный камзол на шёлковом подкладе.

– Хабира, – позвала старшую служанку Оянэ, – не пора ли заканчивать? Госпоже, того гляди, дурно станет. Не привыкла она так долго в духоте быть.

– И то верно, – откликнулась Хабира. – Ханум нужно время прийти в себя, не далёк тот час, когда повелитель переступит порог её покоев.

Прислужницы засуетились, облачили разомлевшую Сююмбику в одежды, накинули на голову покрывало. Ханум еле передвигала ногами, но оказавшись на женской половине, пришла в себя. Свежий воздух галереи, через которую они прошли в гарем, привёл её в чувство, но не лишил дремотного состояния. Новобрачная мечтала только об одном: окунуться в ворох мягких подушечек и заснуть.

Глава 11

Покои ханум приготовили задолго до приезда Сююмбики. Высокие сводчатые потолки расписали заново, и среди привычных глазу голубых и зелёных арабесок появились мотивы степей – жёлто-коричневые тона и огненные тюльпаны. Чтобы поддержать тему, приятную глазу кочевой малики, стены занавесили большими коврами степных оттенков. Они стелились и по полу, удивляя умелым подбором расцветок. Одну из стен задрапировали лёгким прозрачным муслином, превратив её в летящую даль или дымку, за которой укрывалось нечто необычное и загадочное. Охраняя эту тайну, по обеим сторонам высились китайские вазы, с их фарфоровых боков пышной волной сбегал тёмно-зелёный плющ с искусно вплетёнными в него алыми розами и белыми лилиями. Повсюду стояли мягкие тахты с пристенными подушками – миндерами, а рядом резные столики, заставленные дорогими шкатулками, фарфоровой и серебряной посудой. Своими размерами поражало роскошное ложе с занавесями, расшитыми цветным шёлком и золотыми нитями.

На Сююмбику это сказочное великолепие уже не произвело никакого впечатления, она на всё взирала полусонными, безразличными глазами. Ей мучительно хотелось разогнать суетившихся вокруг служанок и заснуть под напевную, протяжную песню Оянэ. Наконец её уложили в постель, невольницы одна за другой покидали покои, их ноги неслышно ступали по коврам, и сквозь полуприкрытые веки Сююмбике казалось, что девушки летают по воздуху. Хабира ещё возилась у столиков, наполняя кувшины прохладными напитками, и Оянэ поправляла покрывало, что-то успокаивающее нашёптывала своей воспитаннице. Но вот и они покинули комнату, только через мгновение опять приоткрылась дверь, вернулась Хабира. Она склонилась над своей госпожой и шепнула заговорщически:

– Ханум, будьте покорны повелителю. Наш господин любит повиновение и ласку, уж поверьте вашей верной служанке.

И, поклонившись, она серой тенью растворилась в полутьме.

Сон Сююмбики как рукой сняло, она мгновенно поднялась, подтянув ноги под себя и пугливо озираясь. За свадебным обрядом и банной церемонией она позабыла о том, что сегодня ночью предстоит вступление мужа в законные права. От одной только мысли, что к ней войдёт Джан-Али и его руки коснутся её тела, у Сююмбики мурашки побежали по спине. Девушка спустила ноги на тёплый ворсистый ковёр и подбежала к окну, – там стояли сундуки из её приданого. Сююмбика откинула кожаную крышку и торопливо засунула руки под стопы одежд. На самом дне нашла кинжал, подаренный отцом. Она вынула его из драгоценных ножен и пощупала лезвие, кинжал был остёр, как бритва. Сююмбика спрятала оружие на груди и укрылась под одеялом. Волнение почти отступило, осталось только радостное возбуждение, какое она всегда испытывала, отправляясь на охоту. Теперь она была вооружена, и никто не посмеет её обидеть!

Вскоре в коридоре раздались уверенные мужские шаги. Повелителя сопровождали прислужники гарема, и их угодливые, по-женски высокие голоса были отчётливо слышны не сомкнувшей глаз Сююмбике. Евнухи пожелали хану всех благ и распахнули двери, ведущие в покои новобрачной. Кто-то внёс светильник. Сююмбика с головой накрылась атласным одеялом и затихла, не подавая признаков жизни. Джан-Али усмехнулся, он задул огонь и приблизился к ложу. Сююмбика слышала, как, тяжело дыша, её муж скидывал с себя нарядный казакин из серебряной парчи, стягивал тонкие ичиги. Джан-Али был пьян, и каждое движение давалось ему с трудом. Тонкое голенище застряло в пятке и не двигалось с места.

– Эй, ты! – хан пихнул жену в бок. – Помоги снять ичиги!

Сююмбика ничего не ответила, лишь поспешно отодвинулась подальше от мужа. Наконец он справился с обувкой. Откинув ичиги в сторону, Джан-Али поднялся, разглядывая притихшую девушку. Его душила глухая злоба, взять бы плеть да поучить жену как следует. Проклятая ногайка! Разве так встречают своего мужа?! Хотелось развернуться и уйти туда, где на уютном ложе Нурай его ждут желанные объятья. Но нельзя! Сегодня перед лицом Всевышнего он соединился в законном браке с ногайкой, и до утра она должна стать его женой, а иначе не избежать недоумённых взглядов и ехидных шепотков.

Выругавшись, хан нащупал на столике кувшины с напитками, из того, где обнаружил вино, наполнил кубок. Он залпом опустошил его, ощутив, как хмель ударил в голову, а с ним силы и злости прибавилось. Джан-Али рванул на себя одеяло, ухватил Сююмбику за косы и стащил её из постели. Девушка вскрикнула, но не будь она дочерью Юсуфа, если немедля не ответила бы обидчику. Не раздумывая ни минуты, она вцепилась зубами в руку мужа. От пронзившей его острой боли Джан-Али взревел и отшвырнул жену на пол. Хотелось кинуться на неё, избить до полусмерти дерзкую, но в то же мгновение хан остановился, – в руке Сююмбики блеснуло лезвие кинжала.

– О, нет! – гневно выкрикнул Джан-Али. – С меня хватит! Я пришлю сюда конюшего, который укрощает диких кобылиц. Сначала тебя объездят, а потом ты будешь как шёлковая!

В бешенстве хан босой и без казакина выбежал прочь. Торопливые шаги его ног и отчаянная ругань ещё долго отдавались эхом в переходах гарема.

Скрипнула боковая дверь, и сейчас же из-за неё выглянули испуганные лица Оянэ и Хабиры:

– Госпожа, где вы?

Сююмбика поднялась с ковра, а Оянэ, увидев оружие в руках своей любимицы, всплеснула руками:

– Откуда у вас кинжал?! Что вы наделали, госпожа? Видел бы вас сейчас беклярибек Юсуф, сказал бы, что перед ним стоит не ханум, а глупая строптивая девчонка! Как вы могли, не боясь Аллаха, не подчиниться мужу? Хорошо, что моя незабвенная госпожа Айбика не дожила до этого позора…

Оянэ заплакала, запричитала, и упрёки её раскалённым маслом полились в уши воспитанницы. Сююмбика зажмурилась, отвернулась к окну, зажимая руками тревожно бившееся сердечко. Оянэ прекратила причитать внезапно, бросила на постель ворох одежд:

– Сейчас же одевайтесь и отправляйтесь к повелителю вымаливать себе прощение!

Сююмбика несогласно мотнула головой. Она кинулась на постель и горько, совсем по-детски расплакалась, пока не услышала испуганного восклицания Хабиры. Сююмбика подняла залитое слезами лицо и увидела стоявшего на пороге Джан-Али. Оянэ с Хабирой, низко склонившись, исчезли за дверью. Зловещая фигура шагнула к Сююмбике. В свете забытого прислугой светильника всплыло его закаменелое лицо, в руках хан держал плётку. Сююмбика всхлипнула и поднялась навстречу. Она так и стояла, покорно опустив руки, пока Джан-Али бесцеремонно раздевал её. Так же грубо, словно нарочно пытаясь причинить боль и внушить отвращение, хан взял её…

Не прошло и часа, как Джан-Али покинул покои казанской ханум, он отправился привычной дорогой в нижний гарем к Нурай. Фаворитка повелителя, как и прежде, оставалась некоронованной госпожой, прочно занимая свои позиции.

Глава 12

«И ни в чём, мой дорогой отец, я не нахожу утешения, как только в том, чтобы помогать этим бедным, несчастным женщинам. Когда мне не хватает средств, чтобы вручить их моим просительницам, так как повелитель скуп в тратах на моё содержание, то открываются сундуки с приданым, которое дали мне вы. Я делюсь их содержимым с моими нуждающимися сёстрами, и всё чаще в молитвах благодарю Всевышнего, что позволяет он творить добро, как это делала когда-то моя мать, и дарует в ответ покой и безропотность души».

Вновь и вновь беклярибек Юсуф перечитывал послание дочери. В гневе он изорвал немало бумаги, пытаясь написать хоть несколько строк, но все слова казались нескладны и неуклюжи, и ногайский господин не в силах был выразить ими чувства, что переполняли любящее отцовское сердце. С первым же письмом дочери почувствовал он тщательно скрываемую боль и печаль. Теперь этих свитков накопилось немало, и уже ничто не могло убедить беклярибека, что дочь его как единственная супруга казанского хана счастлива и довольна своею жизнью. А именно в этом уверял Юсуфа его дальний родственник – эмир Зайнаш.

Зима в этом году наступила ранняя и стремительная, и беклярибеку на время пришлось забыть о тревогах за судьбу Сююмбики. Он занимался безотлагательными вопросами, касающимися жизни огромного улуса. Спешно началась перекочёвка несметных табунов, стад и отар, разбирали юрты, готовились в дальнюю дорогу. Беклярибек вместе со своими родичами направился к незамерзающим пастбищам, где для скота было достаточно кормов на всю долгую зиму.

Весной он вернулся в Сарайчик в пустующий дворец. Сюда согнали пленных ремесленников и принялись благоустраивать неухоженные постройки. Здесь беклярибек Юсуф поселил свою жену Райху-бику с младшим сыном. Сюда привёз юную дочь правителя Бухары – Гарифу, которая стала его младшей женой. Он укрепил этим браком давнее торговое сотрудничество между ногайским улусом и благословенным городом Бухарой. Но даже медовый месяц с младшей женой – ровесницей его Сююмбики – не смог отвлечь степного властителя от мыслей о любимой дочери. В этот раз беклярибек Юсуф оставил изысканный дипломатический тон, который был свойственен его переписке с мурзабеком Зайнашем. Он потребовал от знатного ногайца подробного отчёта обо всех девяти месяцах, прожитых его дочерью в Казани. Он хотел всей правды, не приодетой в слова лести и учтивых увёрток. Мурзабек в своём ответе был осторожен, но уже того, что он написал, оказалось достаточно, чтобы зажечь огонь ярости в душе гордого потомка Идегея.

– Весь касимовский род – сыновья предателей-шакалов, не ведающих понятий о высокородной чести! – бушевал Юсуф. – Что возомнил о себе этот сопливый мальчишка? Всё, что он научился хорошо делать, так это вылизывать до блеска сапоги своего господина – князя Васила!

Беклярибек Юсуф, который прежде сам писал добросердечные письма великому московскому князю, называя его своим братом, сейчас неспроста отзывался столь неуважительно о северном правителе. Великий князь Василий III скончался в Москве в начале прошедшей зимы, а те, кто сейчас стояли у власти в Москве, – вдовая княгиня Елена со своим фаворитом и трёхлетний ребёнок Иван, – не вызывали у осторожного беклярибека никаких опасений. Сейчас Москва не страшила его, не опасна она была и Казанскому ханству. И беклярибек Юсуф пришёл к немаловажному выводу: свободолюбивая Казань едва ли сможет долго подчиняться хану, рьяно хранившему верность исконному врагу правоверных.

С того дня ногайский беклярибек начал слать тайные послания ханике Гаухаршад и улу-карачи Булат-Ширину. В этих письмах он подстрекал правящую казанскую верхушку свергнуть неугодного для всего мусульманского мира повелителя. Решение это родилось от обиды за незаслуженно оскорбляемую дочь, за её унизительное положение при дворе Джан-Али. И ещё настойчивей посыпались эти письма на Казань, когда Сююмбика перестала скрывать от отца, в каком тяжёлом положении она находится.

Яркий солнечный луч проникал в приоткрытые ставни окна, дробился в цветных стёклах, отбрасывал десятки зайчиков всех цветов радуги. Сююмбика с отрешённым видом сидела на тахте, наброшенная на плечи цветастая шаль лишь слегка оживляла бледное лицо молодой женщины. На коленях у ханум покоилась толстая книга в кожаном переплёте, заплаканные глаза скользили по затейливо выписанным строчкам, но видно было, что мысли Сююмбики блуждали далеко отсюда. Вошла Оянэ, тихонько ворча под нос, поставила на столик блюдо с яблоками из ханского сада.

– Госпожа моя, бек Тенгри-Кул просит принять его.

– Тенгри-Кул! – При этом имени румянец ожёг лицо ханум. Она притронулась ладонями к пылающим щекам, улыбнулась, не в силах скрыть радости. – Попроси бека пройти в приёмную, Оянэ, я сейчас выйду.

Ханум поднялась, скинула с себя шаль и осталась в нежно-розовом кулмэке и белых шёлковых шароварах. Поверх кулмэка был надет серебряный парчовый камзол[58], пояс, расшитый жемчугом, обтягивал тонкую талию молодой женщины. Она поправила калфак с покрывалом из тонкого шёлка и прикрыла им нижнюю половину лица, как того требовал обычай. Взглянув на себя в зеркало, Сююмбика поспешила в приёмную, примыкавшую к её покоям. Ханум не терпелось поскорей увидеть бека, который за последние месяцы стал не только её другом, но и единственным посетителем. Прошло больше года с тех пор, как Сююмбику назвали женой хана Джан-Али, но брак их оставался пустым звуком, муж не спешил исполнять супружеские обязанности и открыто пренебрегал своей ханум. Лицемерные придворные делали вид, что не замечают этого, лишь бек Тенгри-Кул в открытую не желал мириться со сложившимися обстоятельствами.

Однажды зимой после очередного пира, где рядом с повелителем царила его фаворитка Нурай, мрачно молчавший весь вечер бек попросил у хана аудиенции. Джан-Али, давно не видевший своего любимца, с радостью остался с ним наедине. Он уже предвкушал приятную и увлекательную беседу, ведь Тенгри-Кул всегда умел удивить и поразить господина своими необычными познаниями. Но их разговор повернул совсем не в то русло, что ожидал хан.

– Повелитель, – начал вельможа, – я впервые говорю с вами об этом и только потому, что больше никто, кроме меня, не сможет уберечь вас от ошибки.

Джан-Али молчал, он недоумевал, отчего его любимец изменил своей обычной шутливой манере общения. Но чем дальше говорил Тенгри-Кул, тем быстрее недоумение хана сменялось на явное недовольство. Вскоре Джан-Али стал показывать, как неинтересен ему разговор, затеянный беком: он зевал, нетерпеливо стучал пальцами по подлокотнику кресла и скучающим взором окидывал роспись потолка. Но Тенгри-Кул не отступал:

– Не кажется ли вам, повелитель, что вы дали много власти наложнице и низвели до положения невольницы законную жену – казанскую ханум? В столице об этом шепчутся даже в слободках.

– Что же ты хочешь от меня?! – желая поскорей закончить неприятную тему, нетерпеливо спросил Джан-Али.

– Думаю, справедливости ждут все ваши подданные, повелитель. Верните наложницу на её место в гарем. А если вы не в силах любить в своей ханум женщину, то хотя бы уважайте её как первую госпожу Казанского ханства!

Последние слова бека Тенгри-Кула взбесили Джан-Али – бледный от гнева хан поднялся с места. Нервным шагом он направился к выходу из приёмной, но на пороге остановился, вцепившись в дверную ручку. Джан-Али с трудом сдерживал желание бросить приказ о немедленном заключении дерзкого фаворита в зиндан. Но слишком много приятных минут, проведённых в прошлом, соединяло их, и хан, вспомнив об этом, сдержал себя. Не оборачиваясь, он звенящим голосом отчеканил:

– Я приказываю вам, бек, отныне заниматься лишь делами, порученными мной! На сегодня вы мне больше не нужны.

На следующий день Тенгри-Кул не был зван на вечерний пир, не приглашён и на охоту. На несколько долгих дней казанский правитель, казалось, позабыл о своём любимце. Но вскоре Джан-Али заскучал. Для того чтобы развлечь повелителя, объявили большую охоту, которая традиционно проводилась в богатых зверем урочищах близ озера Кабан. Земли эти испокон веков считались ханскими охотничьими угодьями, и больше всего здесь водилось крупных и свирепых кабанов. С глубокой старины сохранилась легенда, рождённая в этих местах, о схватках алыпов – сказочных батыров с вожаками кабаньих стад. Так и молодой хан пожелал сразиться с опасным зверем, но ему хотелось, чтобы при этом присутствовал его ангел-хранитель Тенгри-Кул. Повелитель послал за беком, передав с гонцом записку: «Если вы, мой друг, забыли о наших разногласиях, то завтра утром я жду вас на большой охоте!»

Бек Тенгри-Кул отвечал: «Мой господин, наши разногласия не в силах развеяться, как утренний туман, покончить с ними только в ваших силах…»

Больше хан Джан-Али о Тенгри-Куле не вспоминал. Спустя ещё месяц повелитель во главе войска отправился к границам Литвы. По договорённости с Москвой Казань должна была поддерживать своего сюзерена в борьбе с извечными врагами московитов – литовцами. Казанский двор опустел, многие вельможи отправились на войну вместе с ханом. Бека Тенгри-Кула оставили в Казани не у дел. Это была самая настоящая опала, и в ближайшее время следовало ожидать её последствий.

Глава 13

Сююмбика приняла Тенгри-Кула в приёмной, где распахнутые двери выходили в сад, и свежий ветерок приносил с собой аромат цветов и щебет певчих птиц. Бек ожидал госпожу, задумчиво вглядываясь в петлявшие между деревьями дорожки сада. Он стряхнул с себя остатки грусти, едва вошла ханум, улыбнулся и шагнул навстречу Сююмбике:

– Госпожа, вы напрасно лишаете двор удовольствия лицезреть вашу расцветающую красоту. Даже сейчас, когда повелитель покинул пределы страны, вы не выходите из женской половины.

– Увы, сиятельный бек, вы слишком добры ко мне. Только вы говорите о красоте женщине, которую отверг муж, и над положением которой злословит всё окружение хана.

Тенгри-Кул лишь покачал головой:

– Они слепы и неразумны, наслаждаются красотой бездушной и тщеславной и благоговеют перед ней, словно идолопоклонники. Да простит меня, госпожа, за смелость и не примет за дерзость мои слова, но ваше очарование, ханум, несёт добро, вы нежны и прелестны, как распускающийся цветок, и кто этого не видит, тот глуп и слеп дважды! Не осуждайте себя на вечное заточение в четырёх стенах, идите к людям, ищите новых преданных слуг себе.

– Преданных слуг? – горько усмехнулась Сююмбика. – Я не верю в то, что они могут появиться. Даже те немногие, кого я успела приобрести в первые дни, теперь тяготятся службой у меня, а вельможи, искавшие прежде моего благорасположения, ныне избегают меня. Я не осуждаю их, ведь дружба со мной – это повод заслужить немилость повелителя. Вы, бек, единственный поддерживаете меня.

Тенгри-Кул потупился, сумрачная тень пробежала по его лицу:

– Сожалею, ханум, я пришёл выразить вам своё почтение в последний раз.

Краска залила лицо Сююмбики. Неужели и он предаёт её, или Джан-Али приказал своему любимцу прекратить их встречи?

– О Аллах! Что это значит, бек?! – не удержалась она от восклицания.

– Простите, моя госпожа, но теперь мы едва ли увидимся. Я получил фирман[59] повелителя, и завтра должен отбыть в Хорасан для принятия посольства.

– В Хорасан? Так далеко! Скажите, бек, ведь это ссылка?

– Как бы это ни было названо, но Казань в который раз отвергает меня. Я словно вечный странник, бродящий по далёким землям, и нигде не найду того, что зовётся счастьем.

Голос бека дрогнул, и Сююмбика отвернулась к окну, словно испугалась, что мужчина выкажет слабость перед ней.

– Беды этого мира – лишь недолговечная роса. Мудрые учат нас: радости и беды притираются друг к другу, когда они притрутся без остатка, родится счастье. Такое счастье будет нерушимым.

Тенгри-Кул улыбнулся:

– Возможно ли такое, моя ханум? Тогда правдой станут слова буддийского монаха. Он ехал с нами в караване, и слова его поражали необычностью своей. Говорил он: «О, как счастливы мы, проживая без ненависти к ненавидящим нас; как счастливы мы, если среди ненавидящих живём!..»[60]

Сююмбика отошла к окну, чтобы скрыть свою тоску. «Итак, я остаюсь одна в пустом скучном гареме среди злых и жестоких людей, – подумала она. – И я должна говорить, что счастлива, живя среди ненавидящих и презирающих меня? О Всевышний, есть ли предел кротости и смирения? За что ты так караешь меня? За кровь Дэржемана или страдания Ахтям-бека наказываешь меня»?

При упоминании об этих людях губы Сююмбики невольно сотворили молитву.

– Ханум, никто в этом мире не стоит ваших слёз, – печально произнёс Тенгри-Кул. – Когда свершится предначертанное Аллахом, вы снова станете свободной и счастливой. И я, бедный хорасанский изгнанник, вернусь из своей ссылки.

– Предначертанное Аллахом?! – Сююмбика обернулась, удивлённая.

– А вы ничего не слышали об этом, ханум?

– Нет. Поведайте же мне, бек, должно быть, занятная история, одна из местных сказок.

– О нет, госпожа, это не сказки! Я сам стал свидетелем тому происшествию, случившемуся год назад, и только вмешательством сверхъестественных сил можно объяснить пророчество. Наш хан Джан-Али прослышал о старце-прорицателе из Тятешей, и по особому тайному приказу его доставили в Казань. При разговоре нас было трое – повелитель, старик и я. Провидец долго разглядывал ладони хана и, наконец, произнёс: «Повелитель, в детстве вы были безвестны, в юности возвысились, в молодые годы – умрёте!» Хан Джан-Али взбесился, он велел бросить старца в зиндан, но я запомнил слова оракула. У него были такие глаза, что невозможно было не поверить. Стражники уводили прорицателя, а он всё бормотал: «То, что написал Аллах на ладонях, нельзя изменить, если даже отрубишь себе руки!» Вот и вся история, госпожа, а теперь я вынужден проститься с вами.

– Прощайте, бек, – тихо отвечала Сююмбика, она всё ещё находилась под впечатлением от рассказа Тенгри-Кула. – И будьте счастливы, Аллах да пребудет с вами!

– И пусть вам Всевышний пошлёт счастливые дни, госпожа, – с этими словами попрощался вельможа.

С тех пор как Тенгри-Кул уехал в Хорасан, жизнь Сююмбики потекла своим чередом. Но долгие дни она теперь посвящала приёму просительниц. Женщины из простонародья приходили к ней с жалобами на тяжёлую жизнь, на произвол сборщиков налогов, слободских старост. Ханум помогала им, чем могла, выслушивала каждую, давала советы. Ни одна обездоленная и несчастная не уходила от неё с пустыми руками. На благие дела уходили редкие дары, что по большим праздникам перепадали ей от знатных карачи. Основная часть этих подношений уплывала в алчные руки Нурай, но Сююмбика не роптала, она постаралась закрыть своё сердце для злобы, зависти и ненависти. И во всём свете был лишь один человек, кого она так и не смогла простить – хан Джан-Али. Их отношения оставались прежними, повелитель всё так же пренебрегал своей женой и продолжал возвышать наложницу. Льстивые языки придворных не уставали возносить хвалу тщеславной Нурай, когда об этом доносили Сююмбике, она лишь улыбалась в ответ. Её не пугала холодность повелителя, гораздо страшней оказался неожиданно проснувшийся интерес.

Сююмбика заметно хорошела. Фигура её окончательно сложилась, приобрела пленительные женственные формы. Отблеск благородных дел ложился на лицо госпожи особенным лучезарным светом, дающийся людям, которые живут в мире с собой. Кожа ханум давно потеряла смуглый бронзовый оттенок, подаренный щедрым степным солнцем, теперь она посветлела и сделалась шелковистой. Всё чаще Сююмбика замечала, как на редких пиршествах или приёмах, где присутствие ханум нельзя было избежать, взгляд Джан-Али оценивающе скользил по её фигуре и лицу.

И наступил день, когда старшая служанка Хабира вихрем внеслась в покои Сююмбики с последними гаремными новостями. Ханум вместе с Оянэ перебирала очередной сундук из своего приданого, готовясь раздать его содержимое просительницам. Грузная Хабира, тяжело отдуваясь, уцепилась за створку резной двери:

– Госпожа моя, что я узнала! Повелитель третью ночь не посещает Нурай-хатун и других наложниц к нему не приводили.

– Что же с того? – равнодушно отозвалась Сююмбика. Она отложила в сторону отрезы дорогих тканей и взглянула на Хабиру.

– А вы не догадываетесь, госпожа?! – Глаза прислужницы сверкали триумфальным блеском. – Наш хан расспрашивал главного евнуха, этого надутого индюка Ибрагима-агу, не больны ли вы и нет ли у вас женского недомогания. Ага, который уже несколько месяцев вас не посещал, крутился, как рыба на горячей сковороде. А полчаса назад вызвал меня и выспросил всё, что интересует повелителя. Я думаю, в ближайшие дни, ханум, ваш муж посетит вас!

Сююмбика выронила на пол вещи, которые держала в руках. Внезапно задрожавшие ноги не удержали молодую женщину, и она опустилась на оказавшуюся рядом тахту.

– Не упустите удачу, ханум, а я побежала, может, ещё чего узнаю!

Глава 14

И вскоре Джан-Али переступил порог покоев царственной супруги. В тот вечер Сююмбика была занята чтением, уже в Казани она увлеклась поэзией, и творения Фирдоуси, Низами, Саади и Джами открывали ей новый прекрасный мир. Книги эти она случайно обнаружила в одной из комнат дворца. По словам старого аги, который делал там время от времени уборку, книгохранилище основала ещё ханша Нурсолтан, а её сын Мухаммад-Эмин частенько пополнял его. Но с некоторых пор книги пылились в сундуках, отправленные последующими правителями в самое дальнее помещение. А Сююмбика словно открыла пещеру Али-бабы, пересматривала том за томом и поверить не могла, сколько всего здесь скрывалось. В тех сундуках ханум отыскала и книги казанских поэтов, сегодня она читала самого Мухаммад-Эмина[61].

Звук распахнувшихся дверей нарушил погружение молодой женщины в газели, она подняла голову. На пороге стоял повелитель. Ханум побледнела, её остановившийся взгляд замер на мучителе. В свой последний приход Джан-Али являлся высказать жене недовольство её расточительностью: ему донесли о желании ханум выстроить приют для женщин, оставшихся без кормильца и крова. Резкая отповедь хана в тот раз закончилась ограничением и без того скудного содержания Сююмбики. Она невольно ожидала очередного выговора и сейчас, однако Джан-Али находился в хорошем расположении духа:

– Почему я не вижу на вашем прелестном личике улыбку? Или вы не рады меня видеть?

Шутливый тон повелителя не мог обмануть Сююмбику, и она молчала, словно губы её сковала печать. Ханум силилась понять, с чем пришёл к ней владетельный муж, а Джан-Али, по-прежнему улыбаясь, достал из кармана казакина бархатную коробочку. Он раскрыл её перед ней. На алой атласной подушечке красовались серьги прекрасной работы с крупными жемчужинами. Джан-Али приложил серьгу к пылающей щеке Сююмбики и, самодовольно причмокнув, сказал:

– У меня неплохой вкус, ханум! Эти жемчужины словно созданы для вашей нежной кожи. Примерьте же их!

– Благодарю вас, – еле разжимая губы, ответила Сююмбика, – я примерю их после.

– Конечно, вы наденете их ближе к ночи, когда я приду к вам.

– Придёте ко мне? – Сююмбика содрогнулась, словно прикоснулась к склизкой жабе.

– А вы успели позабыть, моя дорогая, но я напомню: вы – моя жена и принадлежите мне!

– Вы позволили это позабыть, – стараясь казаться равнодушной, отвечала она. А сердце стучало, билось в груди, и так хотелось закричать, что она не желает, не хочет видеть его никогда.

Только Джан-Али ничего не замечал, он лишь досадливо отмахнулся в ответ на её упрёк:

– Не хочу спорить с вами. Настоящий мужчина никогда не спорит с женщинами. У женщин длинные волосы и такой же длинный язык! Так вы готовы сегодня ночью принять меня? Я надеюсь, что на этот раз вы спрячете свои зубки.

– Всё в воле Аллаха, – с трудом отвечала Сююмбика, – я – ваша жена.

Она подняла упавшую на пол книгу и отошла к окну, надеясь, что Джан-Али удалится. Но она ошиблась. Её простое телодвижение неожиданно взволновало хана, и он не спешил удалиться, жадно разглядывая упругую линию груди, тонкую талию и округлые бёдра супруги.

– Почему я должен ждать ночи? – произнёс он и облизал внезапно пересохшие губы. – Ты – моя жена и принадлежишь мне, когда пропет вечерний азан и когда мулла ещё не призвал к нему. Иди же ко мне!

Сююмбика вздрогнула, она не могла скрыть страха перед похотливой страстью мужа, слишком хорошо помнилась их первая ночь.

– Но мой господин, – пролепетала она, пытаясь придумать хоть какую-нибудь отговорку.

А Джан-Али не желал слушать её возражений, он потянул Сююмбику за собой и отдёрнул воздушный полог, скрывавший ложе.

Всё остальное время, пока руки и губы мужа касались её тела, она молила Всевышнего об одном: ниспослать ей долготерпение…

На следующее утро к Сююмбике явился главный евнух гарема. Он доложил о приходе Гаухаршад, которая просила принять её, и ханум с радостью устремилась навстречу почтенной ханике. Сююмбике ещё ни разу не удавалось поговорить с дочерью знаменитой Нурсолтан. Ханика присутствовала на празднествах, связанных с приездом ногайской малики в Казань, но там она ограничилась любезными поклонами и вежливыми словами приветствий. А после ханум доложили, что дочь Ибрагима отошла от государственных дел и покинула столицу.

Гаухаршад поселилась в одном из своих загородных имений, где, как казалось всем, только вспоминала о прошлых победах и возвышениях. Видимой власти она лишилась вместе с регентством, которому пришёл конец с женитьбой Джан-Али, ведь повелитель, вступивший в законный брак, стал совершеннолетним и не нуждался в дальнейшей опеке. Но ханика, как и прежде, состояла в правящем диване. И дипломатические грамоты, присылаемые из Москвы и других земель, начинались со слов приветствия повелителя и ханики Гаухаршад в числе прочих знатнейших карачи Казанского ханства. А недавно госпожа прибыла в Казань, зиму она намеревалась провести в столице, теперь же попросила аудиенции у ханум.

Сююмбика, встретив дочь хана Ибрагима, суетилась больше своих служанок. Она подкладывала под спину величественной гостьи подушечки и сама подавала чашу гранатового шербета и сладости, по слухам столь излюбленные Гаухаршад. Ханика выпила шербет и попробовала все угощения, какие были на столе, а после обтёрла вспотевшее лицо цветастым платком. Сююмбика с интересом наблюдала за ней. Ей очень хотелось разглядеть в чертах стареющей Гаухаршад хотя бы отблески красоты, которой так славилась пленительная Нурсолтан. Но, должно быть, дочь была мало похожа на свою мать, или возраст и излишняя тучность уничтожили лёгкую эфемерную оболочку, зовущуюся красотой.

В свои пятьдесят Гаухаршад – невысокая, ширококостная и грузная – имела властные, резкие, почти мужские черты лица. Выступавшие над верхней губой усики ещё более усиливали нелестное впечатление. И разговаривала госпожа низким голосом, от него у ханум бегали мурашки по коже. И в этот раз Сююмбика невольно поёжилась, когда Гаухаршад приступила к разговору, ради которого она просила аудиенции, но прежде поблагодарила ногайку:

– Моя дорогая ханум, я не ожидала такого приёма от вас. Не знаю, кому и обязана такой честью!

Ханика улыбнулась молодой женщине и дружески похлопала её по руке. Всем видом и поведением она показывала, что по праву рождения и положения при дворе никак не ниже казанской ханум, но при этом не забывала демонстрировать искреннюю симпатию к урождённой дочери степей. Тактику сегодняшнего поведения Гаухаршад продумала заранее, но Сююмбика, казалось, не заметила стараний опытной интриганки. Она радостно кивнула ханике:

– Госпожа, для меня большая честь видеть у себя дочь великой Нурсолтан!

На непроницаемом лице женщины не отразилось и тени удовлетворения, словно она не услышала слов, сказанных о матери. В покоях ханум повисло тягостное молчание. Наконец Гаухаршад, опасаясь продолжения неприятной для неё темы, переменила разговор:

– Я слышала, вы живёте затворницей? Мыслимо ли это, ханум, чтобы без боя уступить своё законное место наглой рабыне?

Слёзы едва не брызнули из глаз Сююмбики, она отвернулась, нервно перебирая пальцами зелёную бахрому на камзоле из ширванского шёлка.

– Простите меня, госпожа, если я говорю о неприятных вещах, – продолжала Гаухаршад, – но я слишком стара для того, чтобы бояться правды. Повелитель поступает с вами несправедливо, но, унижая вас, он унижает не просто женщину по имени Сююмбика. В вашем лице он пренебрегает дочерью ногайского беклярибека и казанской ханум! Можем ли мы, преданные Казанской Земле потомки знатнейших родов, спокойно смотреть на это?

Сююмбика вскинула удивлённые глаза, ей казалось, что всё, что она сейчас слышит от Гаухаршад, снится ей в странном сне. Ни сама ханика, ни придворные, о которых она говорила сейчас, целый год ничего не делали для того, чтобы встать на защиту поставленной в столь недостойное положение ногайской княжны. Более того, они охотно приветствовали любимую наложницу повелителя и преподносили ей богатые дары, изначально предназначенные ей – законной ханум. А Гаухаршад, казалось, не замечала изумления Сююмбики, она сощурила и без того узкие щели припухших глаз и понизила голос:

– Хан Джан-Али перешёл границы терпения народа казанского. Он слушает неверных и отправляет наших воинов на погибель ради урусов. Кому это выгодно? Рассудите сами, госпожа: Москва сейчас слаба, государь – малое дитя, княгиня Елена утопает в разврате, их диван не может поделить власть меж собой. Думаем, скоро наступит наилучший момент, чтобы сбросить с себя тягостное ярмо. Но наш хан нерешителен, страх потерять власть удерживает его в вечном поклоне гяурам. Кому нужен такой повелитель?

При последних словах ханики Сююмбика невольно вскрикнула, ей показалось, что она разгадала потаённый смысл сказанного.

– Неужели вы задумали лишить его трона и… жизни?!

– Что вы, госпожа моя, разве возьмём такой грех на душу? Как вы могли такое предположить?! – возмущённо всплеснула руками Гаухаршад. – Кто осмелится поднять руку на потомка ханов Великой Орды? А власти его лишат, вышлют назад в Касимов, и тогда сеид подумает, как расторгнуть ваш брак с недостойным мужем! Но нам нужно заручиться поддержкой, ведь вы с нами, ханум? Встаньте в наш ряд, напишете об этом вашему отцу – беклярибеку Юсуфу.

Сююмбику била нервная дрожь, она накинула на плечи шёлковую шаль.

– Как это возможно, не пойдём ли мы против воли Аллаха?

– Вы хотите сказать против предначертанного Аллахом? – хитро улыбнулась Гаухаршад.

– Откуда вы знаете, госпожа? – удивилась Сююмбика.

– Нам рассказал эту историю несчастный старик, который томится в зиндане за то, что не сумел солгать хану.

– Может ли Всемогущий Аллах желать того же, что и вы? – по-прежнему вся дрожа, прошептала Сююмбика. На ум внезапно пришли прочитанные ею где-то строки: «Коли назначена судьба, её никто не обойдёт, и не помогут ни борьба, ни боль терпения, ни стон».

Сквозь затуманенное сознание пробился требовательный голос Гаухаршад:

– Я жду вашего ответа, ханум!

Ханике требовалось непременно добиться участия ногайки в их заговоре, тогда Юсуф, поддерживающий их только на словах, захочет принять активное участие в свержении русского ставленника и пришлёт воинов для защиты столицы. А Сююмбика окидывала взглядом комнату, в которой почти безвыходно провела целый год. В том был повинен хан, но могла ли она взять на себя тяжкий грех решать его судьбу?

– Я не люблю своего мужа, – произнесла она, – и не могу простить Джан-Али, но я никогда не буду его судьёй и палачом. Позвольте мне остаться в стороне от ваших планов. Будьте покойны, я не выдам ваших намерений, предательство претит мне, но прошу вас больше не испытывать моё терпение. Удалитесь же, ханика, оставьте меня!

Гаухаршад поднялась с места, она по-прежнему сохраняла непроницаемое лицо. Поклон женщины был сух, а от грузной фигуры веяло нескрываемой угрозой. В полном молчании она скрылась за дверью, но уже за порогом её лицо исказилось от ярости.

– Девчонка, – прошипела она, – глупая девчонка, ты ещё не раз пожалеешь, что выставила за дверь дочь Ибрагима!

Глава 15

Вечером в Пиршественной зале хан Джан-Али затеял застолье. На нём присутствовали избранные вельможи и сановники его многолюдного двора. Туда были приглашены прибывшая в Казань Гаухаршад и улу-карачи Булат-Ширин.

Роскошный паланкин ханики, который несли подобранные один к одному мускулистые невольники, встретился с эмиром Булат-Ширином на живописном берегу Казан-су. Высокопоставленные особы предпочли оставить охрану на дороге и спуститься к реке. Эмир Булат-Ширин, статный, широкоплечий, выглядевший моложе своих пятидесяти лет, украдкой поглядывал на угрюмо молчавшую почтенную женщину.

– Уважаемая ханика, – он вступил в разговор, так и не дождавшись первых слов от Гаухаршад. – Я вижу, ваша миссия закончилась неудачей.

– Должна признаться, сиятельный эмир, – это была самая крупная неудача за всю мою жизнь, – холодно отвечала она. – Никогда ещё обстоятельства не подготавливали для меня такой благоприятной почвы, но девчонка спутала мои планы бессмысленным упрямством.

– Нам стоит её опасаться? – с тревогой вопросил улу-карачи.

Гаухаршад пожевала выцветшими губами, словно заново прокручивала недавний разговор с Сююмбикой. Помолчав, ответила:

– Думаю, дочь Юсуфа не станет нам мешать. Но к ней надо приставить своего человека.

– Это уже сделано, дорогая ханика. Среди её прислуги есть преданные мне люди. – Булат-Ширин самодовольно улыбнулся и огладил свою каштановую бородку.

Ему всегда доставляло удовольствие, когда он в чём-либо опережал не менее ловкую и опытную в интригах Гаухаршад.

– На вас вполне можно положиться, мой дорогой карачи, у вас кругом свои люди!

– Да, моя драгоценная госпожа. И сегодня на вечернем пиршестве я хочу показать вам одного человека, которого сделаю в нашей игре главной фигурой. Этот человек как неприметная пешка выберется на чужое поле, а там сразит хана.

– Вот как! – Гаухаршад с любопытством взглянула на эмира. – Значит, вы так настойчиво звали меня на это застолье, заставив забыть о моих старых ноющих костях, чтобы показать эту пешку?

– Вы так прозорливы, ханика! – слегка поддел её улу-карачи.

Но Гаухаршад, казалось, не обратила внимания на иронию своего давнего соратника:

– Тогда стоит поторопиться, достопочтимый эмир, мне не хочется появляться во дворце в числе последних гостей, – это всегда вызывает подозрение. Да и явиться нам следует врозь, чтобы не вызывать преждевременные кривотолки. Ещё слишком мало сделано, и мы не готовы к тому, чтобы слухи о нашем союзе поползли по дворцу.

Вынужденный признать её правоту, Булат-Ширин предложил женщине руку и помог взобраться наверх, где их ожидали невольники и охрана.

– У вас, госпожа, новый паланкин, ещё пышнее прежнего!

Ханика пухлой рукой, унизанной перстнями, повела по бархатным занавесям цвета небесной синевы. Они, расшитые позолотой, с длинной бахромой и серебряными колокольчиками особенно нравились ей.

– Вы же знаете, эмир, мою слабость к такому средству передвижения. Это единственная привычка, которая осталась у меня после проживания в Крыму, до сих пор не могу от неё избавиться! В кибитку сажусь, когда отправляюсь в дальний путь, а так, взгляните, сиятельный карачи, разве это не истинное удовольствие? Когда красивые мужчины носят меня на руках, я молодею!

Ханика хрипло рассмеялась, карачи в ответ лишь сдержанно улыбнулся. Ему ли с его тонкой шпионской сетью было не знать о её пристрастиях. А Гаухаршад, задвинув плотные занавеси, уже задумалась о нитях заговора, затеянного вместе с улу-карачи. Паланкин мерно покачивался в такт шагов невольников, и мысли ханики не отвлекались ни на что постороннее, она разбирала в памяти всё, что произошло за эти полгода.

Как и следовало ожидать, со смертью московского князя Василия III ослабевшее русское княжество уже не внушало опасений ни ханике, ни улу-карачи. Два этих человека, которые держали в руках реальную власть, задумались о том, как безопасней для страны скинуть унизительное ярмо господства Москвы. Время как будто благоприятствовало этому, но недавно прошедшая война с Литвой насторожила улу-карачи. Москва была ещё в силах собрать большое войско, и ничто не могло помешать двинуть эту мощь к границам ханства. Булат-Ширин и Гаухаршад понимали: время резких перемен ещё не пришло, с верными и влиятельными представителями казанской знати они решили действовать не спеша. Тайно, исподволь вовлекались в заговор против хана Джан-Али всё новые и новые лица, велись поиски союзников за пределами государства. Неизвестно было, сколько продлится политическая интрига и какая сложится в ближайшее время обстановка в Московском княжестве. А пока осторожность следовало соблюдать во всём.

Во дворец хана частенько захаживал московский посол – человек крайне опасный и подозрительный, обладавший поистине звериным чутьём. Да и некоторые из казанских вельмож хранили верность Джан-Али и Москве. Среди них в первую очередь касимовцы, которые пришли в Казань со своим царевичем, а ещё представители влиятельных родов Япанчи и Хурсулов. Но как кстати повелитель настроил против себя ногайского беклярибека Юсуфа, тот не зря слал в Казань «подстрекательские» письма и призывал свергнуть Джан-Али. Поддержка Мангытского юрта с их огромной маневренной конницей могла сыграть решающую роль для претворения в жизнь планов заговорщиков. Итак, беклярибек Юсуф готов был стать серьёзным союзником, но только ради любимой дочери. А Сююмбика неожиданно отказалась помогать заговорщикам.

Гаухаршад тяжело вздохнула, она вновь вспомнила неудачу, какую потерпела в разговоре с казанской ханум. Не будь её отец столь влиятелен в Ногаях, девчонка пожалела бы о своих словах. Но Гаухаршад терпелива, и обстоятельства, как известно, переменчивы. Придёт ещё время рассчитаться с Сююмбикой за то, что прогнала из своих покоев могущественную ханику. Никто не смеет тягаться с дочерью великого хана Ибрагима!

Глава 16

Когда почтенная госпожа прибыла во дворец повелителя, Пиршественная зала была полна. Хан Джан-Али ещё не вышел к своим придворным, и они с нетерпением поглядывали на ломившиеся от аппетитных блюд низкие столики, ведя неторопливую беседу. Одновременно с повелителем незамеченным прибыл и улу-карачи Булат-Ширин. Эмир приблизился к Гаухаршад и увлёк ханику на места, полагавшиеся им по высокому положению. Она с нетерпением оглядывала рассаживающихся придворных, наконец, не выдержав, наклонилась к уху Булат-Ширина:

– Я жду, сиятельный карачи, когда вы познакомите меня со своей главной фигурой. Я, конечно, не сильна в столь мудрой игре, как шахматы, но понимаю, что пешка должна быть совсем неприметной. Тогда как же ей свалить такую фигуру, как наш хан?

– Неприметной, либо той, на кого никто не подумает, – отвечал эмир. Терпение, моя госпожа, вы скоро всё поймёте.

Он с внутренним напряжением вглядывался в плотно закрытые двери женской половины. Наконец створки бесшумно растворились, и две прислужницы, склонившись, пропустили в залу женщину. Цепкие глаза ханики впились в появившуюся, она была красива той ослепительной и бесспорной красотой, которую признают не только мужчины, но и ревнивые женщины. Миндалевидные чёрные глаза её, едва она вошла, устремились на хана.

– Но это же Нурай, фаворитка повелителя, – с недоумением пробормотала Гаухаршад.

– Да, госпожа, она и есть моё волшебное средство, пешка, в которой хан не разглядит опасности, но именно она поможет свергнуть Джан-Али, – прошептал Булат-Ширин соратнице по заговору.

Он не скрывал своего торжества и проследил весь путь наложницы до её места около повелителя. Пока хатун приветствовали льстивыми речами придворные хана, Нурай ослепительно улыбалась и одаривала всех и каждого жемчужинами своей сиятельной красоты.

– Как хороша, вам не кажется? – вновь обратился к ханике эмир Булат.

– Она и в самом деле хороша, – отвечала Гаухаршад, – хотя я могу оскорбиться. Недостойно в моём присутствии превозносить красоту другой женщины. Я ещё помню, как страстно вы добивались моей руки, эмир!

Словно искры пробежали меж ними – воспоминания далёких лет, тягостные раздумья и мучения любовной лихорадки. Как далеко всё это теперь! Булат-Ширин усмехнулся: он до сих пор мог похвастаться успехом у женщин, тогда как ханика, и в молодости не отличавшаяся красотой, сейчас не вызывала у него никаких желаний. Но Гаухаршад не замечала этого, она всё ещё была в том времени, когда самые привлекательные и знатные мужчины склонялись перед её величием. Вздохнув, она продолжала:

– Проведите меня по тропе ваших мыслей, эмир. Вы уверяете, что любимая наложница хана – ваше главное оружие в борьбе против него. Но насколько я разбираюсь в женщинах, это невозможно!

– Откройте и вы свои сомнения. – Булат-Ширин улыбнулся так, словно он заранее знал ответ.

– Она – умная женщина. Считается, что красавица всегда глупа, но я чувствую, что в этом экземпляре Аллах воссоединил три вещи – красоту, ум и тщеславие. Эта наложница достигла небывалого для невольницы положения. Хан Джан-Али – единственный человек, который может вознести её ещё выше или превратить в пыль. Она сделает всё, чтобы не потерять его.

– Вот, моя госпожа, вы и сказали то, что поможет сотворить из Нурай союзницу и сокрушительное оружие против повелителя. Вы сказали, что Джан-Али – единственный, кто может низвергнуть её с достигнутых высот. И это так! В зале мы не видим нашей ханум Сююмбики, но она уже незримо присутствует здесь.

– Вам кажется, должна прийти ханум? – Гаухаршад начинала догадываться и заволновалась.

– Она едва ли придёт, но хан её ждёт, а фаворитка это чувствует. Такая женщина просто не может не почувствовать, что её положение становится шатким.

– Как понимать ваши слова, сиятельный эмир?

– Смысл их прост: повелитель воспылал страстью к отверженной им ранее жене.

– Вот оно что! Значит, маленькая ханум разыграла передо мной сцену покинутой и нелюбимой жены в то время, когда уже получала знаки внимания от своего мужа? Она не так наивна, как мне показалось сначала. Уверила меня, что не любит хана. Боюсь, что я и в самом деле в опасности.

– Оставьте свои волнения, уважаемая госпожа, ведь ваш верный друг всегда на страже вашего благополучия. – Улу-карачи самодовольно улыбнулся. «Значит, и в неприступной, как крепость, душе ханики может родиться страх, – подумал он. – Почему бы не напомнить лишний раз о своём могуществе и возможном покровительстве».

Гаухаршад в ответ похлопала эмира по руке:

– Слишком многое связывает нас, мы давно висим на одном аркане, дорогой улу-карачи. Если его обрубят, рухнем в пропасть вместе. Но вы не лишили меня сомнений по поводу нашей ханум.

– О, это легко сделать! Юная госпожа не лукавила с вами. Она и в самом деле не любит мужа, и знаки его внимания принимает с трудом. Джан-Али не умеет управляться с женщинами, окажись маленькая Сююмбика в моих руках… – Эмир загадочно улыбнулся, так и не закончив мысли, но продолжил успокаивать свою союзницу: – А вчера ханум проговорилась служанкам, что ей куда лучше пребывать в безвестности, как и раньше.

Гаухаршад задумалась, но мысли свои произнесла вслух:

– Неужели наш повелитель пресытился любовью прекрасной наложницы, и Нурай заметила это? Соперница выше её, она не просто приглянувшаяся хану женщина, она – законная жена, первая госпожа гарема и ханства. Наложница не знает, что опасность со стороны ханум ничтожна, и царственная супруга готова отвратить от себя мужа. Но мы внушим Нурай обратное. Мы разожжём в ней огонь сомнений, уверим, что не сегодня-завтра Джан-Али бросит её ради жены. Опишем покрасочней, каким станет падение, тогда нетрудно будет привлечь фаворитку на свою сторону, пообещать ей всё, что может удовлетворить непомерно раздутое тщеславие этой невольницы.

– Вы блестяще разгадали мой план, и я склоняюсь перед вами! – Улу-карачи подозвал слугу и приказал подать им нашпигованную чесноком и черносливом жирную баранину. – Боюсь, что за нашей увлекательной беседой мы совсем забыли о великолепных яствах и скоро начнём привлекать излишнее внимание. Хорошо ещё, что наш столик стоит в отдалении от всех, и никто не мог подслушать нас. Так отведайте же это аппетитное творение ханского пешекче.

Пиршество шло своим чередом, гости уже пресытились едой, захмелели от вина и бузы, когда Гаухаршад обратила внимание на поднявшегося со своего места повелителя. Нурай пыталась удержать его, с очаровательной улыбкой она что-то нашёптывала на ухо Джан-Али, но хан несогласно мотнул головой и решительно отвёл руки своей наложницы. Не прощаясь ни с кем, повелитель направился к женской половине, и ханика не смогла скрыть торжествующей улыбки, она повернулась к Булат-Ширину, смаковавшему восточное вино:

– Мы оказались правы: повелитель спешит к своей новой возлюбленной, а фаворитка сбежала в сад, дабы в одиночестве выплакать сегодняшнюю неудачу. Вы не хотите утешить красивую женщину, мой дорогой эмир?

– Сделаю это с удовольствием, – отвечал Булат-Ширин и знаком руки подозвал прислужника с серебряным тазиком и кувшином для омовения рук.

Глава 17

Наложницу улу-карачи отыскал в дальнем уголке садовой аллеи, молодая женщина укрылась в ажурной беседке. Последние летние ночи были прохладны, и фаворитка куталась в шёлковое покрывало, которое не могло согреть ни её тела, ни души. Тишину сада временами оглашали резкие крики павлинов, и лицо Нурай, ещё недавно нежное и прекрасное, неприятно исказилось. Она в бессильной ярости закусила пухлые губы и обдумывала план мести.

Джан-Али презрел её и ушёл к другой! Он не простился, не обещал, что вернётся к утру, он торопился к той, кого Нурай давно сбросила со счетов. Она проглядела тот момент, когда повелитель охладел к ней, и не знала, чем ханум привлекла своего супруга. Как бороться с тем, что тебе неведомо? И как Джан-Али мог забыть её страстные ласки и пленительную красоту? О, муки ревнивой, глубоко оскорблённой женщины! Вы терзаете сердце своими острыми, безжалостными коготками, и не будет покоя измученной душе, пока не придёт отмщение!

Фаворитке послышался шорох за раскидистой яблоней, в страхе она поднялась со скамьи, с напряжением вглядываясь в темноту. А вдруг соперница оказалась ловчей и приказала избавиться от неё? Напрасно она отослала прислужниц, хотя какая от них польза. Срывающимся, охрипшим до неузнаваемости голосом наложница крикнула в темноту:

– Кто там?!

Ветви яблони зашевелились сильней, и на дорожку, слабо освещённую серебристой луной, вышел мужчина. В тот же миг Нурай узнала его:

– Вы?! О, могущественный эмир, благодарение Аллаху, это вы.

– Да, прекрасная гурия, это я, эмир Булат-Ширин, ваш бывший хозяин.

Нурай заставила себя улыбнуться:

– Пожалуй, впервые с тех пор, как я поселилась в этих стенах, мне напоминают о неволе.

– Опасаюсь, моя красавица, не последний раз.

Кровь бросилась в лицо наложницы, изящные ноздри хищно раздулись, но в остальном она не выдала своей досады.

– Вас привело какое-то дело, сиятельный эмир?

– Я думаю, ты помнишь, Нурай, кому обязана своим высоким положением? Я мог растерзать тебя, смешать с землёй, но простил злодеяния, совершённые в моей семье, и помог возвыситься до положения госпожи! Я не зол на тебя, хотя мои сыновья не излечились от последствий своей страсти.

– От любви ко мне не излечиваются так быстро, – насмешливо протянула наложница.

Она уже взяла себя в руки и обрела привычную ей манеру разговора с мужчинами. Но Нурай позабыла, что перед ней не обычный мужчина, а эмир не преминул уколоть свою бывшую невольницу:

– Простые люди, возможно, но не ханы. У повелителей всегда большой выбор, им легко найти замену на своём ложе.

Удар оказался точен, у наложницы дрогнули губы, и в глазах отразилась тоска: