Читать онлайн Вечерняя звезда бесплатно

© Соловьева Е., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Глава 1

Я проснулась оттого, что кто-то присел на край моей кровати. У него светились глаза. Жёлтым, как диоды с температурой накаливания от трёх до пяти тысяч кельвинов. Остальное растворилось во тьме. На мой крик соседи выразительно постучали по батарее.

В комнате, разумеется, никого не было.

Пошла на кухню, выпила воды. Керамическая плитка холодила босые ступни, возвращая в реальность. Но сон был неотличим от яви! Мне снилась спальня, уличные фонари пробивались сквозь занавеску, и кто-то сидел на кровати… Деликатно, на уголочке.

Конечно, он мне тоже снился, убеждала я себя. Легла, укуталась одеялом. Наволочка вкусно пахла морозцем.

Почему чистая наволочка всегда пахнет морозцем?

Додумать эту мысль я не успела: голову уже затопил сонный туман, прямоугольник окна смазался, веки сомкнулись, и… он появился снова. Только я собралась побить прошлый рекорд громкости, как незнакомец прижал к скрытому мраком рту мохнатый когтистый пальчик и грустно покачал головой.

Я с трудом разлепила губы и прохрипела:

– Вы кто? – почему-то решив обратиться к ночному кошмару на «вы».

– Мне запрещено называть своё имя, сударыня, это – часть моего проклятия, но вы вправе выбрать, какое нравится вам. И я приму его.

Я заметила печаль в огромных, чуть раскосых глазах. И услышала скорбный вздох.

У него был чарующий баритон такого редкого тембра, что захотелось спросить, не исполняет ли он партию Вольфрама фон Эшенбаха в «Тангейзере», а если исполняет, то, может быть, споёт мою любимую «Abendstern»[1].

– Вы позволите называть вас Вольфрамом?

– Вольфрамом? Хм… Никогда не слышал этого имени.

Его голос нужно было записывать, чтобы потом засыпать с диктофоном под подушкой.

– Но не вижу никаких препятствий, – поспешил заверить он. – Зовите, пожалуйста. Только не будете ли вы так добры объяснить, что оно значит?

– Чёрный волк. Цвета ворона, если быть точной.

Он вздохнул ещё более скорбно.

– Вам не нравится?

– Почему же, нравится. А вас как зовут?

Меня зовут Лиза. Всё моё детство прошло под непрерывное «Лиза-подлиза» и «Лиза-зализа». Согласитесь, это слабо вдохновляет. А я мечтала об имени Симона, как у моей любимой актрисы старого кино Симоны Синьоре. Знаю, есть актрисы красивее и талантливее, но сердцу не прикажешь. В нашей семье уже была одна Лиза – моя прабабка, Елизавета Сергеевна, женщина ничем не примечательная, кроме ужасного характера. Слава богу, он мне не передался. Злые люди – несчастные люди. А я очень-очень хотела стать счастливой. С детства. И даже, наверное, ещё раньше. К тому же Елизавета переводится как «Бог мой – клятва», а Симона – «услышанная Богом». Я не хочу никаких клятв, они опасны, за них спросят, и хочу быть услышанной.

А, возможно, прабабкин характер миновал меня потому, что в душе я всегда была Симоной. Я так ему и представилась, без лишних подробностей.

– Искренне рад знакомству! – Гость поднялся, и моя маленькая спальня ещё уменьшилась, а он оказался совсем рядом: массивный и… на четырёх лапах. Слегка склонённая крупная голова, без сомнения, была волчьей.

По спине пробежал холодок. Неудобно спрашивать едва знакомое чудовище о его видовой принадлежности, как и об упомянутом им проклятии. Вдруг он обидится. И я не стала. Но поинтересовалась целью его визита:

– Извините, пожалуйста, вы пришли специально ко мне или ошиблись адресом?

– Специально к вам, – ответил он, вновь становясь двуногим и присаживаясь на край кровати. Руки он скрестил на груди. – Кстати, я вас не стесняю?

– О, нет. Сидите, если вам удобно. Я бы предложила вон то кресло, но, кажется, оно будет маловато. А у вас ко мне какое-то дело?

– Не знаю точно, но, скорее всего, – да. Меня сюда забрасывает СВС.

– Что забрасывает?

– СВС. Стихийная волшебная сила. Неужели не слышали?

– Никогда.

– Видимо, ваш мир немагический.

– А ваш?

– Мой – магический. Волшебство, остающееся в эфире при произнесении заклинаний, при проклятиях и сотворении артефактов, объединяется в вихри, и они, достигнув определённой концентрации и размеров, становятся СВС. Она обладает подобием разума. Мы не всегда понимаем её логику, но действие волшебной силы лишь поначалу кажется хаотичным, а в итоге поражает целенаправленностью.

Тяжеловатый академизм его формулировок подкупал. Я вспомнила, что в соннике, лежавшем в книжном шкафу, была строчка: «СИЛА – несёт или уносит – к завершению дел». Как, однако, издалека растут некоторые ноги! Мне никогда не снился такой сон. В моём случае сила, обзаведясь близкой моему родному миру одёжкой в виде аббревиатуры, никуда меня не уносила, но принесла волка и чудовище. О завершении дел речи пока не шло.

– Как же разобраться в намерениях вашей волшебной силы?

– Со временем их смысл обнажится, подобно башням дворца, скрытого песками пустыни. Если подует правильный ветер.

Вдруг зазвучало allegro con brio из пятой симфонии Бетховена. По словам великого автора, «так судьба стучится в дверь». Совершенно не сообразуясь с размеренным течением нашей беседы, она стучалась всё громче и настойчивее, и я проснулась, даже не успев извиниться перед чудовищем за внезапное исчезновение.

Согласитесь, очень важно, под какую музыку человек готов просыпаться. Моя приятельница Люся Окулова, девушка с внешностью куклы (недорогой, китайской, но куклы) и принципами, на которые, тактично подменив одну букву, намекает её фамилия, просыпается под песню «На лабутенах». Поэтому мы с ней никогда не поймём друг друга.

* * *

«Ну надо же, до чего удивительны бывают сны!» – размышляла я у окна троллейбуса по пути на работу.

– Вид у тебя чересчур довольный, – заявила в обеденный перерыв Света, наша офисная femme fatale, критически просвечивая меня не хуже рентгеновского аппарата.

– Светик, а какой вид должен быть у человека за честно заработанным обедом? – встал на мою защиту муж главной, Феня.

– Вчера у неё такого вида не было, – не унималась Света.

– Выспалась. – Я надеялась, что разочаровала её своим ответом.

* * *

Феня, он же Афанасий, в нашей архитектурной студии всегда был оплотом мира и спокойствия. Наверное, именно за это его и полюбила (или просто женила на себе) владелица студии Азарина Полина Романовна, сокращённо Аполинэр[2], по первому образованию – специалист в очень востребованной и популярной области: французская поэзия первой половины двадцатого века. Эфемерность специализации не мешала Аполинэр иметь бульдожью деловую хватку и волю, как у толстовского мистера Роллинга – «крепости молибденовой стали»[3]. Но у мистера Роллинга не было роскошного узла рыжеватых волос, «державного» набоковского бюста и прозрачных русалочьих глаз, которыми она гипнотизировала заказчиков не хуже, чем Каа – жалких бандерлогов. При этом Каа своих откровенно пугал, а Аполинэр своим улыбалась.

Она умела выгрызать совершенно недоступные заказы, выходить победителем в тендерах с участием маститых конкурентов, могла подвигнуть к ремонту граждан, поклявшихся страшной клятвой никогда не связываться со стройкой. А также обладала способностью смотреть на человека в упор немигающим чекистским взглядом.

– Полина Романовна, сворачивай свою Лубянку, – говорил Феня, мужчина ироничный, но нежный. Он отвечал за архитектурную часть. Аполинэр – за финансовую. По второму образованию она была экономистом, а по третьему – дизайнером. Благодаря её талантам мы никогда не сидели без работы. И без денег.

* * *

– Евгений опять дурит, – включилась в обеденную беседу начальница, предпочитавшая любой разговор свернуть на профессиональные рельсы.

– Господи… Что ещё? – простонал Феня.

– Ему не нравится расположение перегородки между кухней и гостиной.

– Там несущая стена. Если он её тронет, я первый настучу в Мосжилинспекцию. Избить его в подворотне? Сломать руки? Чтобы он не писал тебе вацапы на три экрана.

– Секретарше надиктует.

– Тогда ещё и челюсть.

Евгений был нашим кошмаром последний год. Его первое появление в офисе не предвещало ничего плохого, но мне почему-то стали сниться тревожные сны. Я сообщила о своих предчувствиях Полине, которая внимательно относилась к информации любого рода: ТВ, радио, интернет – так-так, интересно. Бывшая жена, любовница, домработница, няня – ещё лучше. Сны, предчувствия, пророки, белые маги, чёрные маги – всех давайте, всё обсудим.

Она внимательно слушала с неподвижным, но неопасным взглядом.

– Хорошо, Лизок, – сказала она мне тогда, – мы будем предельно аккуратны.

И мы были. Но при параноидальной тяге заказчика менять решения каждые два дня нужно быть не предельно аккуратными, а абсолютно недосягаемыми. В географическом смысле.

* * *

– Не переживайте, я всё оплачу, – говорил высокий кудрявый блондин в очень дорогом костюме, с очень дорогими часами, вальяжно развалясь на нашем кожаном диване. И не платил.

От его румяного пухлого лица, в котором было что-то лисье, и тонких капризных пальцев сводило скулы. И не потому, что я не выношу пухлых лиц и тонких пальцев. Не потому. Единственное, чего я добилась от главной, – не задействовать меня в его проекте. Никоим образом. На архитектуру бросили Феню. На декор – Свету. Инженерку поручили Саше Тихонову. Через месяц Света пила горстями успокоительное, а Феня с Сашей, скрываясь от Аполинэр, – коньячок из фляжки (Феня при этом крякал, а Саша морщился). И все тихо матерились.

Обычно Евгений являлся без звонка и с охраной точно к концу рабочего дня, скользкой улыбкой встречая в дверях сотрудников, потянувшихся было в сторону дома, и излагал идеи. Одну безумнее другой.

– А давайте поменяем ванную комнату с кабинетом.

– Это невозможно, нельзя выносить мокрую зону в жилую.

– Вы начерти`те, я посмотрю. И гардеробная спальни мне не нравится. Без окна. А при искусственном освещении одеваться… – он морщил острый носик.

– Тогда за счёт кабинета. В нём два окна.

– Э-э! – хитрый прищур. – Кабинет должен быть светлым!

– Откуда ж я возьму дополнительное окно?

– Подумайте. Я же вам деньги плачу, – ухмылка. – А что, если в гостиной поставить камин?

– Биокамин.

– Нет, я хочу нормальный. С дровами.

– Пожарники не разрешат.

– Вы рассчитайте, начертите, я побеседую с кем надо, разрешат. Представляете, за окном метель, а ты сидишь с бокальчиком… Искорки летят…

Он уже напоминал лисичку, подобравшуюся к курятнику, и шаловливо делал лапкой, чтобы мы поняли, как летят искорки.

Феня шёл курить, некурящий Саша – за ним.

– Нет, я убью его, – кипятился Феня. И это уже звучало не пустой угрозой. – Прямо сейчас.

– Успокойся. Сам окочурится.

– Когда?!

Но, как ни странно, политый кровью нашего коллектива, обмотанный нервами прораба и плотно упакованный в проклятия работяг, ремонт квартиры Евгения подходил к концу. В неё завезли красивый паркет и сантехнику, полумёртвые малярши доводили стены до зеркальной гладкости, готовя к обоям в нежный цветочек («Спальня!» – лукаво улыбался Евгений, показывая жилище друзьям) и в пастельную полоску («Кабинет, место уединения и размышлений! Ха-ха-ха…» – «Чтоб ты сдох…» – тихо шипели малярши).

– Я обнаружил, что проём в стене кухни на полметра короче запланированного, – обиженно сказал Евгений, по обыкновению нагрянув в офис в полдевятого вечера.

– Это всё, что утвердил архитектор дома, – с ледяным спокойствием ответил Тихонов.

– Но меня это не устраивает, – лисичка зло сверкнула глазками.

– Увы, каждый сантиметр свыше – нарушение закона.

– Значит, нужно было подумать ещё.

– О чём?

– Как выйти из создавшейся ситуации.

– Самое лучшее – не входить в неё.

Лисичка опасно покраснела, сжала губки и раздула ноздри.

– Вы мне хамите?

А дальше случилось нечто невообразимое.

Тихонов длинным изящным движением взял свою чашку кофе с журнального стола, невозмутимо положил одну ногу на другую, откинулся на мягкую спинку дивана и начал с удовольствием пить, глядя на Евгения в упор.

Лисичка превратилась в ошпаренную курицу. Причём ошпаренную живьём.

– Да что вы себе позволяете?! – кричал Евгений.

Тихонов молчал.

– Я тебя уволю, дерьмо! Дворником не возьмут! – Заказчик подскочил на месте.

Саша поставил чашку, встал и с видом человека, не интересующегося вопросами трудоустройства, пошёл к выходу.

– Я с тобой разговариваю! Эй, куда намылился?

– Домой. Рабочий день закончился два часа назад, – сообщил Саша в дверях. – Вы тут остаётесь?

Евгений бросился прочь, оглашая помещение яростной бранью.

Феня почесал макушку и голосом главного героя мультика «Ёжик в тумане» произнёс:

– Псих.

Самое интересное, что никаких последствий выступление Тихонова не имело.

* * *

Во второй раз мой ночной гость из магического мира явился через пару дней. Я стояла на балконе и любовалась звёздным небом. Наяву оно было затянуто толстой пеленой туч, а во сне сияло бриллиантами, высыпанными на чёрную бархатную бумагу. Под стать небу был и ветер – тёплый и влажный, с ароматом сладких цветов, будто долетел до нас из далёких краёв, оставив в тоске безутешное море.

– Доброй ночи, сударыня, – двуногое чудовище галантно поклонилось.

Теперь я рассмотрела его получше: покрытое шерстью лицо напоминало волчью морду, как и в четвероногой ипостаси. У чудовищ лицо или морда?

– Здравствуйте, Вольфрам. Как вы поживаете?

– Здравствуйте, Симона. Спасибо, неплохо. А вы?

Я поругалась с прорабом, он обозвал меня недоделанной идиоткой и получил: «От идиота слышу!», забыла вовремя заплатить штраф за нарушение ПДД, и тот удвоился, как штамм гриппа. На юбку пролился кофе из сломанной кофемашины, и по дороге домой потерялась набойка. Но с Вольфрамом я была изысканной светской дамой, кофе которой подают специальные люди, они же прибивают набойки. Штрафы платят водители. А прорабы… Что-то из древней истории? Рабы? На галерах? Ах, дома строят…

– Красивое небо! – сказал он. – Что это за звезда?

– Оранжевая? Арктур, альфа созвездия Волопаса. А в зените, на ковшик похоже, Большая Медведица. По легенде одной древней цивилизации, верховный бог Зевс воспылал страстью к нимфе Каллисто. Его супруга Гера из ревности превратила Каллисто в медведицу, а Зевс, пожалев её, сделал созвездием. Арктур, в переводе «медвежий страж», – это сын несчастной нимфы. Он обречён вечно охранять мать, рассердившую капризную богиню.

– А внизу, у горизонта?

– Спика из созвездия Девы, она – колосок, который держит богиня плодородия и земледелия Деметра.

– Вы хорошо разбираетесь в астрономии. И в древней истории.

– Моя мама была астрофизиком. Любовь к древней истории – тоже от неё.

– В вашем мире дамы занимаются наукой? Астрофизика – наука о звёздах?

– Да. Совершенно верно.

– О! Я полон восторга. А чему посвящаете себя вы, сударыня?

– Я… строительству.

– Потрясающе!

– А вы, сударь?

– В настоящее время… я, – он вздохнул, – чудовище.

* * *

С утра снова пришлось выдерживать испытующие взгляды коллег: они видели во мне что-то непривычное. Может, отблески звёзд?

Избежать лишних вопросов помогли наушники – под Брамса отлично чертится.

Классическую музыку я привыкла слушать с детства. В первый раз она настигла меня в возрасте четырёх с половиной лет. Я шла с кухни, натягивая колготки и одновременно жуя коржик, и остановилась на льющейся через соседское окно «Pace, pace, mio Dio!»[4], а на «Crudas ventura m’astringe, ahimè, a languir»[5] застыла, как кролик перед удавом, с надкусанным коржиком в руке. И не могла пошевелиться. До последних страстных и трагичных «Maledizione! Maledizione! Maledizione!»[6] Шесть минут я отсутствовала в подлунном мире. Соседям кто-то подарил итальянскую пластинку, глуховатая тётя Наташа включила проигрыватель на полную громкость. С тех пор «Сила судьбы» стала моей любимой оперой, Рената Тибальди, лучшая в мире Леонора, похитившая детское сердце, – любимой певицей, а опера – частью жизни. Потом я училась в музыкальной школе и остро завидовала ровесникам, игравшим в казаков-разбойников и вышибалы, пока я играла гаммы, с грустью подглядывая за чужой радостью в окно. Лишь изредка мне удавалось присоединиться к ним, возвращаясь с занятий и бросив скрипичный футляр в кусты.

Однажды я так увлеклась, что не заметила, как солнце мстительно вылезло из-за тучки – «Я тут тружусь день-деньской, а она скачет!» – и пробралось сквозь боярышник к моей скрипке. Вдоволь натешившись потертой чёрной клеёнкой, оно растопило спрятанную внутри канифоль, залившую полфутляра и испортившую кусок старинного шёлкового бархата, в который я заворачивала инструмент. Бархат погиб безвозвратно (канифоль не отстирывалась ничем!), но спас скрипку, а заодно и мою головушку – страшно предположить, что бы сделали со мной родители! В общей сложности страдала я десять лет: вместо казаков-разбойников у кого-то уже были свидания и поцелуи, а у меня по-прежнему – специальность, фортепиано, сольфеджио, ансамбль, хор и музлитература. Но Эвтерпа[7] оказалась благодарной и щедрой особой: в утешение она дала мне счастье любви. К классической музыке.

Дождавшись обеденного перерыва, я побежала в магазин белья.

– Мне нужна ночная сорочка, – обратилась я к жгучей (даже несколько пережжённой) блондинке, застывшей между двумя вешалками. Перебрала щедро развешенные кружева на бретельках и уточнила: – Закрытая. И желательно с рукавом.

Все закрытые были какими-то «тёткинскими». В цветок, больше похожий на кочан капусты, и с пуговичками.

– Нужна красивая, понимаете?

– Вам, извините, для чего?

– Спать… – Я покраснела. Ложиться в постель в одежде было как-то глупо. И нарочито.

– Спать можно по-разному, – заметила она и была права.

– Ну…

Я не знала, как сформулировать требования к сорочке, чтобы не умереть от стыда и не купить мешок в капустку и с пуговичками.

– Вам для свидания? – тактично понизила голос продавщица.

– Не совсем. Я должна выглядеть привлекательно, но прилично. И снимать её я не собираюсь. Просто мы будем находиться в одной комнате.

Скромный набор нестандартных требований обошёлся недёшево, но уходила я с улыбкой. На дне глянцевого пакета стоимостью в треть зарплаты лежала синяя сорочка из шёлкового трикотажа на тончайших бретельках и халатик к ней с нежным кружевом по краю воротника – мило, элегантно, дорого.

– Чем разжилась? – Света полезла в пакет, едва я отошла к кулеру сделать себе чая.

– У одноклассницы день рождения. Подарок купила.

– Ни фига себе подарочек! – коллега округлившимися глазами бесцеремонно рассматривала чек.

Ну что за фамильярность!

– С выпускного не встречались, вот, скинулись с девчонками. Она шикарный ресторан заказала.

– У меня тоже «дэрэ» скоро. Давайте вы мне скинетесь! – обратилась Света к коллективу.

Аполинэр отсутствовала, подписывая очередной контракт и одновременно давая нам возможность отвлекаться на нерабочие разговоры.

– Светик, – подал голос Феня. – Шикарный ресторан, понимаешь? Они скидываются, чтобы погулять в шикарном ресторане и расстаться с ней ещё на десять лет, а мы должны кучу денег отвалить, чтобы завтра твои хвосты подчищать?

Она надулась и села за компьютер, а я не могла дождаться заветных восемнадцати тридцати.

– Куда это в такую рань? – возмутилась Света, наблюдая мои спешные сборы. Зависть – штука неугомонная.

– Как «куда»? – удивилась я. – А причёска?

– Правильно, Лизок, – поддержал Феня. – Давай, детка, жарь, пока драйв есть. С плохими не целуйся. И водку холодную не пей – у тебя горлышко слабое.

– Фенечка, да у нас девичник.

– Печально, Лизок. Очень печально.

* * *

Маникюр и педикюр я сделала вчера. И квартиру пропылесосила.

Укладку попросила максимально лёгкую и естественную.

– Мне для пикника. Не надо лака.

Парикмахер, дама предпенсионного возраста, солидной комплекции и в обязательном леопарде, скептически прищурилась.

– А если ветер?

– Там нет ветра.

За окном пролетел полиэтиленовый пакет.

– В оранжерее, что ли?

– В зимнем саду. В частном.

Толстуха скривилась, но зауважала.

* * *

Я навела в спальне лоск и поставила на туалетный столик букет садовых ромашек, купленный у бабушки возле метро. Оставался вопрос: подкраситься или нет. Как волки относятся к макияжу? А двуногие чудовища?

У кого бы узнать…

Наволновавшись ожиданием, я никак не могла уснуть, а два предыдущих раза он приходил, когда я спала.

Что же делать?

Помучилась ещё полчаса и приняла снотворное. А засыпая, подумала: «Капли-то – на спирту. А как волки – к этанолу?»

Проснулась я в четыре ночи, вернее утра. Вольфрама не было. Такое со мной уже случалось. В институте мне нравился один мальчик. Он учился на соседней кафедре и заходил на перемене к бывшему однокласснику. Симпатичный, спортивный. Смотрел и улыбался, а у меня – то свитер старый, то, как назло, стрелка на колготках. Зайдя в очередной раз, он поинтересовался, что я читаю. Это были Стругацкие – «Волны гасят ветер».

– Интересно? Дашь почитать, когда закончишь?

– Конечно.

На следующий день я надела новое платье и намазала губы блеском с запахом клубники. А мальчик не пришёл. Его друг сказал, что он сломал ногу на тренировке.

* * *

Я лежала на кровати в отделанном кружевом халатике поверх восхитительной ночной сорочки и огорчалась. Укладка обошлась в стоимость универсального проездного на месяц! От обиды наворачивались слёзы. И всё-таки заснула.

Мне снился лес. Несомненно, лес другого мира. Растения были похожи на наши, а некоторые почти совпадали с ними. Под почти берёзами алела почти земляника. Она не выглядывала из-за листиков (её было очень много!), а выпрыгивала маленькими взрывами. А на почти орешнике завязались орехи.

Я шла в обновках из магазина белья и с голливудскими локонами. Навстречу бежал огромный волк. На четырёх лапах. Он запыхался.

– Простите, сударыня, не мог раньше.

– Перестаньте, пожалуйста! Вы и не должны. Мы же не договаривались.

– Вы необычайно красивы сегодня! Случилось что-то хорошее?

– А… Это? – я небрежно указала на причёску. – Подруга пригласила на торжество по случаю её дня рождения.

– Вы приятно провели время?..

– Великолепно! Повеселилась от души. Ужин был чудный! И танцы.

Он погрустнел и будто хотел ещё о чём-то спросить, но не осмелился. Тогда я сама прервала затянувшуюся паузу.

– Не совсем понимаю, я сплю или нет.

– И да, и нет. Скорее спите. Я подумал, что жестоко приходить к вам наяву, бессонница вредна для здоровья. А так – вы сможете отдохнуть, и мы увидимся…

Его забота трогала, а желание увидеться согревало сердце.

– А где мы находимся?

– В одном из магических миров. Он называется Ассез.

– Есть и другие магические миры?

– Да. Множество. – Волк превратился в двуногое чудовище.

– А мой мир?

– Относится к материальным. Магия в нём существует, но её гораздо меньше, чем здесь.

– Вы говорили, что и ваш мир магический. Должно быть, это удивительно.

– Ну, как вам сказать… Когда волшебство окружает с детства, к нему привыкаешь, и оно становится не интереснее… ну… Предмет с длинной палкой у вас на балконе?

– Пылесос?

– Да. Не интереснее пылесоса, который для моих сограждан подобен магии.

– Наверное, вы правы.

* * *

Он начал приходить по ночам. Мы разговаривали. Он был философом. Особенно в виде двуногого чудовища. А в виде волка – заботливым и немного ворчливым, но покорял добротой и мягкостью. Я перестала замечать его странный облик, он меня больше не пугал. И казалось, что во тьме, скрывавшей лицо чудовища, иногда мелькала улыбка, хотя обычно оно было загадочно-печальным. Я не расспрашивала о его проклятии, а он не упоминал о нём. И молчал о своём прошлом. Вероятно, на это распространялся запрет, затронувший и настоящее имя Вольфрама. А может, тема прошлого была слишком болезненной для него.

Мою личную жизнь мы тоже, конечно, не обсуждали.

С самого детства на восторги маминых подруг по поводу моей внешности: «Ах, картинка!», «Принцесса из сказки!», «Нет, вы когда-нибудь видели такие волосы?» – мама строго отвечала: «Обычная. Как все», считая вредным хвалить ребенка. «Хвалить надо за дело, а не за глазки», – говорила мама. А мне так хотелось за глазки! Я всегда ужасно завидовала сыну маминой сестры тёти Зои, Арсению, которого тётя тискала и целовала без устали (брат отпихивался и ворчал), и прекратила, перестав дотягиваться до мальчика, вымахавшего в тринадцать лет до метра восьмидесяти пяти.

Мои родители были требовательны, а папа даже суховат, но что поделать, такой уж у меня папа. В старших классах, а потом и в институте я с удивлением наблюдала, как мамы подруг привечали мальчишек, которых дочки приводили в дом.

– Жениха подыскивает, – хихикала рыжая Лилька. Мы пили чай у неё на кухне, девчонки понимающе улыбались, а я растерянно замирала с недоеденным пирогом в руке.

Моя мама никого мне не подыскивала, относясь к любому мальчику в дверях нашей квартиры с настороженностью уполномоченного по делам несовершеннолетних при виде хулигана. Она заболела, когда я училась на третьем курсе. Никто не сказал, насколько серьёзно.

Перед смертью, пять лет назад, мама переживала, что всегда была слишком сурова со мной – боялась избаловать, испортить слепой родительской любовью. И тогда я решила: своих детей, если Бог пошлёт их мне, я буду любить без оглядки.

Мне было двадцать два, я писала диплом, бегая между консультациями у доцента со смешной фамилией Пуговкин и больницей. И именно в это ужасное время меня бросил Алексей, одногруппник, моя первая любовь – тихий мальчик из профессорской семьи, который три года боялся ко мне подойти. Ещё год мы целовались по углам. И не только целовались. К концу учёбы он дозрел до предложения. И вдруг… Бросил внезапно, без объяснений. Не пришёл на свидание. Я ждала его час. Трубку он не брал, к домашнему телефону не подходил. Потом вернул через соседку все мои подарки – на день рождения, на Новый год, на Двадцать третье февраля и День святого Валентина. Потом я увидела его с другой и чуть не сошла с ума. Наверное, если бы не мамина болезнь и не диплом, который я обещала ей защитить на отлично, рыдала бы дни и ночи напролёт, но я не имела на это права. Он не позвонил и после похорон.

В институте моё горе не было секретом. И я вычеркнула Алексея из своей жизни. От такой чёрствости – он часто бывал у нас и прекрасно знал мою маму – слёзы втянулись, как по мановению волшебной палочки. И на моём пути возник Глеб, сокурсник из параллельной группы. Красивый, нахальный, самоуверенный тип. На дорогой машине, модный завсегдатай ночных клубов. Его появление было необъяснимо, как ОРЗ в июльскую жару: мы защитились, нужда в общении отпала. Что он во мне нашёл?

Я отшила его сразу. Он не отшился. И с упорством бульдозера продолжал ухаживать. В конце концов девичье сердце дрогнуло: я увидела в нём больше, чем экспозицию брендов последнего сезона. Под привычным мажорским лоском билось вполне живое и даже трепетное сердце, а слегка хулиганские замашки лишь добавляли обаяния.

И вот на Москву обрушилась весна, а на меня, неожиданно, – любовь. Парки, последние ряды кинотеатров, вымытые первыми ливнями бульвары охотно скрепляли наши чувства. Мы катались на колесе обозрения и ели мороженое. Курили кальян, ходили на выставку кошек. И были счастливы. Глеб героически терпел концерты в консерватории. «Вдруг на тебя западёт какой-нибудь контрабасист, – смеялся он. – И ты не отобьёшься: контрабасисты – они крепкие». Я ждала его звонков и привыкла к его голосу. Летом мы собирались во Францию. «Снимем домик под Ниццей, – говорил он. – Вдвоём».

Я никогда не гналась за богатыми кавалерами, но домик под Ниццей – это здорово. Он познакомил меня с родителями, я понравилась его маме. «Всегда боялась, что шалаву какую-нибудь в дом приведёт», – доверительно поведала она.

Да уж, на шалаву я никогда не тянула.

Счастье закончилось в один миг – приятельница проболталась, что Алексей исчез, потому что Глеб наговорил ему… Много чего наговорил. Угрожал. Глеб просил прощения, умолял, клялся. На вопрос: «Зачем ты это сделал?» – ответил: «Из ревности. Он недостоин тебя. Убожество». Конечно недостоин. Кто бы спорил…

Во всех мужчинах, которые пытались ухаживать за мной потом, мне мерещились или слабость Алексея, или бесцеремонный эгоизм, приправленный высокомерием, Глеба. Не подлость, нет. Подлость – это что-то холодное, продуманное. В таком при всей своей обиде обвинить его я не могла. Именно эгоизм и капризная привычка получать желаемое любым путём.

Через полгода после нашего расставания нарисовался Алексей. Глеб открыл ему правду. Выглядел Алексей жутко – как побитая собака. С лицом тускло-серого цвета. И был противнее соперника в десять раз. Я прогнала его. Глеб пытался восстановить отношения, но увы, как сказал один умный человек: «Сердце – очень хрупкая вещь: оно бьётся»[8]. Его нельзя склеить. Можно отрастить новое, чтобы бросить в водоворот новых страстей и мук. А старое… Остаётся собрать осколки и положить на полочку. У некоторых целые музеи разбитых сердец. У кого – своих, у кого – чужих.

Чем лучше я узнавала Вольфрама, тем сильнее убеждалась: он не причинит мне боли, не станет мучить моё несчастное сердце, разве что согреет его, озябшее и одинокое. После наших встреч я становилась рассеянной, великодушной и постоянно улыбалась.

* * *

– Лиз, распечатай Остоженку.

– Да, конечно!

– По дверям звонила? Они образец покрасили?

– Да, и клиенту отправили.

– А клиент что?

– Орал.

– А ты?

– Успокоила.

– Молодец. И в Гидромонтажсервис позвони.

– Ага.

– А с Петровым договорилась?

– Ой, забыла!

– Троицкая, чего это ты такая покладистая сегодня? И забывчивая…

– Да она влюбилась! Не видно, что ли?

Я не соглашалась и не спорила.

* * *

Однажды Вольфрам спросил, видела ли я когда-нибудь море.

– Да. Я видела разные моря.

Он уже был в курсе наших перемещений на большие расстояния без магии, и это приводило его в восторг.

– Не откажетесь ли, сударыня, взглянуть ещё на одно?

Волк превратился в двуногое чудовище, оно протянуло мне когтистую ладонь, и мы из моей спальни перенеслись на пустынный берег. Московское лето было на удивление тёплым в этот раз, однако с теплом прибрежного юга оно, конечно, не могло сравниться. Его ни с чем не спутаешь! Ведь к нему прилагается шёлковый ветер, ласкающий плечи, а волны, подсвеченные лунной дорожкой, тихо шумят, набегая на песок.

– Не желаете искупаться, Симона?

– О! Я с удовольствием. Мой костюм сойдёт за купальный?

Ложась спать, я надела пижаму из футболки и свободных брюк, а сверху – короткое кимоно. В последнее время покупки ночного белья стали для меня постоянной статьёй расходов.

– Да, вполне. Он очень вам к лицу. – Вольфрам был галантен, как всегда.

– Спасибо.

Я скинула кимоно, и мы вошли в воду теплее парного молока. В прошлом году все деньги слопал ремонт доставшейся от бабушки квартиры, а в позапрошлом я их на него копила. То есть два года мой отпуск ограничивался дачей подруги: редиска с грядки и послеобеденный сон в тени яблонь – это чудесно, но перед отдыхом на морском курорте несколько проигрывает.

Мы долго плавали. Волк не сводил с меня золотых глаз – они горели на фоне ночного неба и чёрной воды как звёзды.

– Вы не устали, Симона?

– Нет, я могу плыть бесконечно!

– Вы родились у моря?

– Я родилась и всю жизнь прожила в городе, в котором встретила вас.

– Откуда же такая любовь к морю? Я вижу, как вы наслаждаетесь каждой минутой, проведённой в воде.

– Не знаю. Возможно, всё дело в дате моего рождения: я появилась на свет под знаком Рака, он считается водным. В вашем мире есть понятие гороскопа?

– Расскажите поподробнее…

Я проснулась с ощущением, будто действительно купалась.

Показалось или от кожи пахнет морем?..

* * *

Мечтательное настроение – за завтраком я вспоминала ночное приключение – стоило мне опоздания на работу и строго поджатых губ Аполинэр.

– Отчего у людей по утрам глаза в разные стороны? – спросила Света, ни к кому не обращаясь. – И глупая улыбка.

– Набираешь в поисковой строке: «Глаза в разные стороны», – отозвался из своего угла Саша Тихонов. – «По утрам». И всех дел. Но ты, Светик, лучше бы записалась к врачу. Пока симптомы неопасные.

– Я не о себе, – вспыхнула она.

– Не стесняйся. Это вряд ли заразно.

– До чего ты противный бываешь, Тихонов!

Саша промолчал.

– Светуня, не связывайся с Принцем, его ехидное высочество тебе не по зубам, – с отеческой заботой прохрипел застуженный Феня.

Было приятно, что Тихонов меня защитил. Не то чтобы я сама не могла противостоять Свете, но человеку, не чувствующему границ, иногда полезно эти границы показать. И лучше, если их покажет кто-нибудь авторитетный. А немногословный, с едким юмором и аристократическими замашками инженер-конструктор по прозвищу Принц всегда вызывал уважение.

Это правило распространялось не только на коллег. Самые высокомерные заказчики рядом с ним… спускались со своих пьедесталов. Он был неизменно спокоен, профессионален и, по выражению Фени и Владимира Семёновича Высоцкого, «надёжен, как весь гражданский флот». Если Саша обещал – считай, уже сделал.

Однажды в ожидании клиента мы сидели в студии до девяти вечера. Пятница, лето. Сил работать не было. Валера, наш художник по мебели, начал разгадывать кроссворд. Не из проходных, которые пенсионеры щёлкают как семечки в рекламные паузы сериалов, а настоящий, серьёзный. Тихонов отгадал весь, даже интеллектуал Феня за ним не успевал.

Саша не стремился к общению, не откровенничал, мы почти ничего о нём не знали. Помню, он удивил всех, когда к нам обратилась барышня с мужем-англичанином. Не страдавший щедростью иностранец рвался обсуждать каждую строчку в нашем предложении, но на таком английском, который никто не понимал. В Англии, кроме Лондона, есть и другие города.

И с ним заговорил Тихонов. Сашин английский был беглым, будто он родился где-нибудь в Ковентри, внятным – каждое слово падало блестящей монеткой. Безупречным. Но мужа барышни он понял превосходно.

– Мы же понимаем туляков и костромичей. И даже таксистов, – пожал он плечами на наши восторги.

Больше тему моей утренней неадекватности Света не поднимала.

* * *

– Я не утомил вас, сударыня? – спросил волк при следующей встрече.

– О чём вы, Вольфрам!

– Вдруг я вам наскучил… – он опустил золотые глаза.

– Нисколько! Я всегда рада вам.

– Спасибо. Симона, вы ведь любите музыку?

– Но как вы узнали?

– Она живёт в ваших снах. В моём мире есть возможность насладиться самой удивительной музыкой и самым изысканным пением. И сегодня – именно та ночь. Вы не против?

– Нет, конечно!

– Тогда поспешим!

Мы очутились возле озера и спрятались в ивняке. Вокруг на богатых покрывалах сидели многочисленные дамы и кавалеры, разодетые по моде земного восемнадцатого века. Они оживлённо беседовали, пили вино, угощались фруктами и печеньем, очевидно, в ожидании представления.

– К сожалению, ближе подойти нельзя. Люди не хотят видеть рядом с собой прóклятых, а здесь и нас не заметят, и мы всё услышим.

Я наблюдала сквозь ветки, как на прибрежных камнях появились молодые девушки с длинными распущенными волосами. Они были очень красивы, печальны и бледны. Некоторые держали флейты, лютни и инструменты, похожие на миниатюрные арфы.

– А вот и артистки, – сказал волк.

– Кто они? И почему так грустны?

– Утопленницы, сударыня. Они безрассудно распорядились своими молодыми жизнями из-за трагичной любви и теперь вынуждены пением предостерегать особ, слоняющихся по берегам водоёмов, от легкомысленных поступков. И будить поздних конников, чтобы те не свалились в воду. Но иногда им позволено давать концерты.

Он умолк. Настала тишина, которую не нарушали ни шум листьев, ни пение птиц, ни шорохи ночных животных. И запела одна из девушек. Мои глаза закрылись сами. Никогда я не слышала более прекрасного голоса! Он очаровывал с первой ноты. К певице присоединились её подруги по несчастью, они заиграли на арфах и лютнях. На плачущих, будто живых, флейтах. Это было восхитительно! Вместе они сплетали волшебную мелодию, уводившую в мир грёз и… раскаяния. Они пели о том, как тоскуют по оставленной юности, как сожалеют о покинутых родных и друзьях. О том, что прощают неверных любимых.

Зрители вытирали слёзы, в траве распускались белые цветы.

– Обещайте, сударыня: что бы ни случилось, вы не будете сводить счёты с жизнью.

Странная просьба! Разве я давала повод так думать о себе? И с чего вдруг мне становиться самоубийцей?..

– Обещаю.

* * *

Утром Аполинэр услала меня на склад керамогранита, потом я заскочила в цех лепнины и, посыпанная поверх складской пыли ещё и гипсовой, навестила одну квартирку в центре. Бедняжка была плоха: строители, приглашённые хозяевами по рекомендации знакомых (знакомые, вероятно, решили им за что-то отомстить), угробили всё, что можно было угробить. Неровные швы между мраморными плитами, небрежно уложенный паркет, перекошенные розетки-выключатели. И всё остальное – кривое, косое, недошкуренное и непрокрашенное.

– Видите, какой плинтус ужасный? – спросил прораб, небрежно махнув последней моделью айфона. – К стене не пристаёт.

– Конечно, кому нужна такая уродина… Приставать к ней…

– А дверь? – продолжал он, игнорируя мою иронию. – Наличник проём не закрывает.

– Как его закроешь, если он выше требуемого на пять сантиметров.

– У нас строго по чертежу! – ярился прораб.

– У вас – не знаю, а тут – полный бардак. Завтра приеду с заказчиком, будем составлять ведомость недоделок, – пробормотала я и пошла к выходу.

– Вы должны были контролировать! – проорал он в закрывающиеся двери лифта.

– Не должна. Надзор не оплачен.

* * *

– Лиза, дружок, выручай, – голос Аполинэр стал подозрительно ласковым. Когда она желала чего-то от кого-то добиться, начинала соблазнять своими русалочьими манерами, вне зависимости от пола соблазняемого.

Я пила на кухне чай с бутербродом, купленным по пути.

– Пожалуйста, съезди сегодня к Евгению.

– Полина, я же не веду его проект.

– Ну, дорогая, больше некому. Мы с Афанасием идём на презентацию, Саша заболел, Роман – в мебельном цехе, а у Светы от Евгения истерика начинается.

Я открыла рот возразить, что истерика у Светы – нормальное состояние, но Аполинэр не дала мне и слово вставить:

– Тебе это сделать проще всех. Проект – не твой, претензии – не к тебе. Ошибки – не твои.

– А что нужно-то?

– Огрехи зафиксировать.

В ответ я застонала.

– Полина, я только что с Остоженки. Сил моих нет. Рабочий день кончился полчаса назад. Я первый раз поела за сегодня. Сначала – на склад, потом к гипсовикам, и ещё Остоженка. Подо мной ног нет!

– Ты по-быстрому. Это, кажется, на нашей ветке метро. Я табличку распечатала, внесёшь замечания, и всё. Ну, Лизок!

Русалки – они такие, где сядут, там не слезут.

* * *

Необходимость вписывать в табличку замечания по ремонту Евгения говорила о том, что ремонт закончен. Свершилось! Света, вернувшаяся от него позавчера с резким запахом валокордина, сказала, что мебель встала хорошо, портьеры висят отлично, ни на одной люстре не треснул плафон. И даже ковры, которые возили ему на примерку восемь раз, лежат как доктор прописал.

Отправляясь к Евгению, я успокаивала себя Светиными словами, слабо надеясь на чудо: вдруг он не будет сводить с нами счёты за хорошо стоящую мебель и отлично висящие шторы? Вдруг просто ткнёт пальцем в пару пятен, оставленных на стене непереобувшейся с улицы мухой? Вдруг.

* * *

Суровая дама в окне консьержской окатила меня ледяной волной презрения, зато перед пышной блондинкой в розовых трениках и с трясущейся лысой собачкой расплылась пломбиром на солнышке.

Когда я пришла, заказчик уже был слегка подшофе. А в оставшееся время догнался из бутылки с энергично шагающим господином на этикетке до «положения риз», как выражался муж Аполинэр. Бутылка стремительно опустела.

– Лизочка, давайте выпьем за мой ремонт. Он мне всю душу выел, весь ум прогрыз! Пусть он уже кончится.

Я бы возразила, что он сильно преувеличивает роль ремонта в повреждении его астрального и ментального тел, но с Евгением и с трезвым-то говорить можно лишь под наркозом. Или под угрозой увольнения. А вот за «кончится» выпить стоило. Но, опять же, не с ним.

Пока я фиксировала несуществующие ошибки строителей и архитектора, он ходил кругами, прикладываясь к здоровенному стакану, и смотрел двусмысленным взглядом. Хотелось побыстрее убраться с линии огня.

– И, кстати, окно не открывается, – заявил он и опрокинул себе в лицо лёд из стакана в попытке выцедить последние капли.

С трудом дотянувшись до оконной ручки через придвинутую к подоконнику консоль, я… почувствовала руки на бёдрах. И не только руки.

– Евгений, прекратите, пожалуйста.

– Что такое? – шутливо произнёс он, дыша мне в ухо бутылкой виски.

– Прекратите. Пожалуйста.

– Тебе же нравится.

– Нет. Я прошу вас остановиться.

Останавливаться заказчик не собирался. За время общения с нашей студией он, конечно, стабильно проявлял себя хамом и психопатом, но такого я не ожидала! Попыталась освободиться. Однако пьяный – не значит слабый. Он был тяжелее килограммов на пятьдесят и выше на голову. И начал задирать мне юбку. Я отпихнула его изо всех сил, но не убежала далеко – до прихожей. Он поймал и ударил. Целился в лицо, выпивка дала о себе знать, он покачнулся и попал в плечо. Я вмазалась в дверь туалета. Ушиблась затылком. Повезло, что Феня настоял на наружном открывании двери, иначе влетела бы прямо в унитаз. Евгений потащил меня в гостиную. Очевидно, алкоголь был для него спусковым крючком, снимающим любые маски и запреты, особенно в отношении тех, кто вряд ли даст отпор.

– Чего ты кочевряжишься? Не девочка уже.

Я вспомнила картинку из интернета и дала ему коленом в пах. Он завыл, разразился жуткой бранью, но даже не упал. Следующий удар прошёл по касательной (я дёрнула головой) и разбил мне губу. Я шарахнулась об стену с выключателями. Погас свет.

– Я тебя сейчас урою!.. Сука.

На фоне городских огней в панорамном окне Евгений выдернул ремень из брюк, но не отбросил его, а сложил вдвое. Господи! Ещё и задушит! Я решила сопротивляться до конца.

– Ползать будешь, ноги целовать будешь! Дрянь.

Он зарычал. Страшно и натурально, как в фильме ужасов. У меня зашевелились волосы. И за ним, в темноте, повыше человеческого роста, загорелись жёлтыми огнями два раскосых глаза. Я поняла, что рычал не он.

– Не смей к ней приближаться, – медленно проговорил знакомый баритон.

Евгений оглянулся и… упал.

Жёлтые огни скользнули вниз. К Евгению подошёл огромный волк, скаля зубы размером с перочинные ножики.

– Э-э-э… М-м-м… – распинался заказчик, тыча в мою сторону пальцем и так мотая головой, что рисковал получить травму шейного отдела позвоночника. – Не-е… Не-е… Я не-е…

– Ну разумеется, – сказал волк. – Только об этом нужно было думать раньше. – Потом повернулся ко мне: – Прошу вас, сударыня. Вам пора.

Я быстро надела туфли, схватила сумку, запихнула в неё бумаги и рулетку и, прежде чем броситься вон, подбежала к волку.

– Спасибо! – обняла его и поцеловала в чёрную морду. Жёлтые огни сузились. От него уютно пахло шерстяным пледом.

* * *

На следующий день Аполинэр, недоумённо улыбаясь и словно не веря собственным словам, сообщила, что Евгений снял все жалобы, отказался от иска, оплатил задолженности и прислал с курьером договор на премию размером в половину проектной части.

– С ума сошёл? – предположила Света.

– Он, кстати, в больницу попал, – заметила Аполинэр.

– Действительно кстати, – кивнул Феня, не отрываясь от компьютера. – В Ганнушкина[9]?

– Вроде на Соколиную гору, в инфекционку.

– Допрыгался со своими тайками, – Феня злорадно хохотнул.

– Его волк покусал. Сильно, живого места нет.

– Кто?! – хором выпалили Света и Саша.

Муж Аполинэр отлип от экрана. Рома с Валерой переглянулись и уставились на начальницу.

– Волк.

– Ну, правильно. – Феня вернулся к компьютеру. – Если волк кусает Евгения, то в инфекционку. А вот если Евгений кусает волка, то в Ганнушкина.

* * *

Вечером ко мне домой заехала Женька Шидловская, по прозвищу Шидлик, – яркая, нарядная и разноцветная, как девушка из рекламы. Или как героиня аниме. Главной темой была вечеринка в честь развода нашей приятельницы Люси Окуловой. Обмывать его Люся пригласила нас в кафе на окраине Москвы.

– В центре дорого, – объяснила она, – а здесь ничуть не хуже, и до дома близко.

Кому как…

Если бы не Шидлик, мы ещё и заплатили бы каждая за себя. Но она категорично заявила:

– Твой развод, ты и плати. А мы тебя поздравим.

Я бы так не смогла, язык не повернулся бы. Но Женька тоже разводилась, хотя и с гораздо меньшим профитом.

Люсе было что обмыть: провинциальная девушка за два года не слишком успешного, но и не криминально тяжёлого брака и полгода судов получила однокомнатную квартиру и трёхлетнюю «Мазду». А замуж выходила с полупустым чемоданом.

Да уж… Некоторые меняют чемоданы на квартиры с машинами, а я и замужем не была.

– Ну и не торопись. – Шидлик на мою жалобу отвлеклась от макарон со сливочным соусом и креветками. – Хочешь, я тебе брата своего сдам в аренду на выходные по дешёвке? А? – Потом махнула рукой: – Ладно! Даром бери. Обстираешь, завтрак-обед-ужин, пять раз чай к компьютеру отнесёшь. Три куска сахара на кружку. С бергамотом. Бутерброды с докторской колбасой. И, считай, побывала в браке. Могу, конечно, и ребёнка подбросить, – Женька воспитывала шестилетнего сына, – но это уже второй уровень, для продвинутых. А за братца наша маман тебе бонус пришлёт. Хочешь – огурцы маринованные, хочешь – помидоры в аджике.

Она посмотрела в окно.

– Эх, Лизхен! Какое же счастье, когда не нужно бежать в детский сад, потом домой, там – стирка, пылесос, кошку покорми, она сухой корм не ест, туалет за ней убери, цветы полей, потом выслушай по телефону от свекрови, что ты за мать, ребёнок опять кашляет, а от родной маман – почему у него аллергия на красные яблоки! Да не знаю я почему! Никто не знает. Наука бессильна. А теперь детёныш с маман на даче, а я – гуляй, рванина! Только по Стасику скучаю. Спасибо интернету, каждый вечер могу его мордуленцию видеть. Скоро ему одёжку в школу покупать. Господи, откуда на всё денег взять?! Клад найти или ограбить кого…

Женькин бывший денег ей не давал, в суд приносил справки с биржи труда, его алиментов хватало на оплату кошачьего корма сфинксу Рамзесу рентгеновской стройности. И, садясь на заднее сиденье оформленного на папу «Мерседеса», он, прежде чем дать отмашку водителю, озирался с осторожностью мелкого хищника: вдруг в кустах или за помойкой прячется хищник покрупнее.

– Учись у Люськи, – сказала Шидлик. – Она не пропадёт.

– Я так не хочу.

– А как ты хочешь? Как я?

– Так тоже не хочу.

– Тогда – что? В монастырь?

– Нет. Хочу настоящей любви.

– Понимаю. Никто не хочет поддельной. Но любовь – как джинсы. Ты покупаешь их в фирменном магазине без скидки в начале сезона, платишь кучу бабок, тебе дают чек, кладут твои порточки в блестящий пакет с красивой картинкой, а настоящие они или поддельные, будет ясно после первой стирки.

– Я вообще не люблю джинсы. Я люблю классические брюки из тонкой шерсти. Свободного кроя. С дорогим ремнём в тон.

– Ну, милая! Ещё скажи: «Люблю ботфорты!» И чтобы об них билась сабля. А где-то рядом болталось стремя.

– Не настаиваю, – скромно возразила я. – Но при случае не откажусь.

Мы с Шидликом решили подарить Люсе вазу, она давно жаловалась, что ей не хватает ваз. Пять штук – мало. У меня их две, целый год они стоят совершенно пустые, в день рождения я добавляю к ним трёхлитровую банку – и мне хватает. А ей не хватает!

Женька купила хрустальный кувшин на распродаже, тема подарка была закрыта.

– Лиз, ты в последнее время странная… – Она уставилась на меня зелёными глазами. Женька красивая и весёлая. Стремительная, у неё в руках всё горит. Моя прабабка про таких говорила: «Спорая». Как её муж мог с ней развестись?.. – Ты влюбилась. – Она не спрашивала, а утверждала. – Рассказывай.

Я не знала, что рассказывать.

«Ко мне по ночам во сне приходит огромный волк, которого я зову Вольфрамом за его волнующий баритон. Он превращается в двуногое чудовище, мы гуляем по лесам и рассуждаем о философии, астрономии, физике, поэзии и музыке. В последний раз его очень увлёк закон Ома. А когда не рассуждаем, то собираем землянику или купаемся в морях под луной. И не всегда от нашей Земли».

Женька работала в страховой медицине и знала моего папу. Я боялась, что эта история тут же получила бы нежелательное продолжение.

– Пока не о чем рассказывать, Жень. Мы едва зна-комы.

– Как «не о чем»? ФИО, возраст, прописка, диплом, оклад. Внешность. Семейное положение.

И тут я задумалась над семейным положением Вольфрама.

«Уважаемый волк, вы женаты? А как поживает ваша волчица? Ах, развелись? Скольким щенкам алименты платите? Всего пятнадцати? М-м… А сорок четыре выросли…»

Это – что касается волка. А что касается чудовища…

«Уважаемое чудовище, будьте любезны, просветите, пожалуйста: чудовищам можно жениться? Только на чудовищах или ещё на ком? И кто у них рождается? Неужели чудовища?!»

– Не женат, конечно. Это один наш клиент, вернее, его зам. Лет сорок пять. Брюнет. Симпатичный. Глаза жёлтые… Хорошие зубы. Но в наших отношениях всё так зыбко… И неясно…

– Сорок пять? Он не староват для тебя? Семнадцать лет разницы. Отношения далеко зашли? – не унималась подруга. Страховщики – они конкретные.

– Недалеко.

– Как хоть зовут твоего зыбкого и неясного?

– Вольф…

– Вольф?! Серьёзно?

– Да. А что? Как Мессинга. У Жириновского так папу звали.

– Он еврей?

Волки бывают евреями? У них вообще есть национальность?

– Не знаю.

– Богатый? – не унималась Женька.

Волки – богатые? Лапы, уши, хвост и никакой кредитной истории. А чудовища?

– Ну… Небедный.

– Главное – приличный бы был. А там назовешь сына Вовой – и о’кей.

В пятницу вечером я задержалась на работе (Люся заказала кафе на восемь тридцать) и, расправившись с делами, поползла к краю московской карты.

Навигатор каждые пять минут менял маршрут, предлагая микроавтобусу, в который я села у конечной станции метро, развернуться через две сплошные, броситься наперерез скорому поезду или перемахнуть через овраг. Но пункт назначения стабильно сигналил клетчатым флажком, обещая, что как угодно: через железную дорогу, овраги, наперерез потоку машин, – а я до него доберусь. Гораздо больше навигатора нервировал пассажир, усевшийся напротив. Из-под жёлтой бейсболки он сверлил воздух между нами взглядом, полным ненависти. Хотелось спросить: «Мы знакомы? Вы меня с кем-то спутали? Чем она провинилась перед вами? Обсчитала, недовесила? Бросила? Или уходить не хочет?»

Слава богу, он вышел раньше. Я успокоилась.

– Кому «Гаражи»? – водитель покосился на пассажиров в зеркало заднего вида.

– Извините, здесь есть кафе?

– Где-то было, – туманно ответил он.

Автобус уехал, а я осталась на пятачке возле глухой стены, за которой теснились крыши «ракушек». Впереди, за пустырём, маячил серый жилой массив. Какое тут может быть кафе? «Гвоздь и покрышка»?

Проклиная эгоизм и бездушие разведённых женщин и водителей маршруток, а также глупость женщин незамужних, поплелась к домам. В середине пустыря я почувствовала… Что-то неосознанное и опасное, холод в груди, беспричинный укол страха.

Оглянулась. Никого. Прибавила шагу. Ещё раз оглянулась. Когда он вынырнул из-за куста, я побежала по утоптанной тропинке, как не бегала никогда в жизни. Сердце бухало в горле, но против высокого жилистого типа в кроссовках девушка в юбке и на каблуках не имеет ни малейшего шанса.

И спрятаться негде!

Колючие ветки хлестали по ногам, одна сильно ударила по щеке. До домов было метров двадцать. Я уже видела оскал отвратительной ухмылки на заросшем лице, до половины скрытом жёлтым козырьком. Заорала, срывая голос. Вдруг… Движение сзади. Послышался рык, звук глухого удара и треск. Повернула голову. Мелькнули ноги в кроссовках, исчезающие в густой траве: кто-то утащил тело маньяка с дорожки. Именно тело, оглушённое или неживое, потому что он вообще не дёргался. Через мгновение рядом стоял волк.

– Зачем вы ходите одна по опасным безлюдным местам? А, сударыня?

Меня начало трясти. Обхватив шею волка, я прижалась к нему, рыдая.

– Он бы убил меня, Вольфрам. Он бы точно убил! А сперва… замучил бы!

– Ну-ну-ну! – волк подбирал языком слёзы с моего лица. – Всё позади. Уже нечего бояться.

– Вы – мой спаситель! – шептала я. – Вы самый лучший волк на свете! Самый верный друг. Я так люблю вас!

Он облизывал мне руки, поскуливал и щурил жёлтые глаза. Но старался быть строгим:

– Вы ужасно выглядите, Симона. Смотрите, лохматая. Юбка – в репейнике.

Вокруг стремительно темнело. На праздник развода я безнадёжно опаздывала. Ну и фиг с ним! Я была счастлива, обнимая его мощную шею, гладя острые уши, почёсывая внушительную холку. Я бы с удовольствием никуда не пошла от моего волка.

– Туфли в грязи, – ворчал он. – Ещё и чулки порваны. Вас не пустят в приличное общество.

– Какой вы красивый, Вольфрам! Какой мужественный! Давно хотела сказать: ваша шерсть дивного оттенка! На конкурсе волков вы бы непременно получили медаль. Или даже две.

– В искусстве лести вы преуспели, Симона. Осталось научиться не попадать в истории.

– Я же знаю, что вы меня спасёте!

– Вас невозможно ругать. – Он вздохнул. – Но учтите, я вами недоволен.

В несколько прыжков он отнёс меня к кафе. Оставил в палисаднике за кустами жасмина и лизнул на прощанье щёку.

Войдя в шумный зал, я поискала знакомые лица. Вместо приветствия Люся демонстративно постучала ноготком по часам, выклянченным у мужа, теперь уже бывшего, на прошлый день рождения.

– Ну, и почему мы так рано?

И тут уж я предстала перед всей компанией в полном блеске: репьи, рваные колготки, грязные туфли. Оцарапанная щека. Мне и внутрь-то удалось попасть, потому что на входе не было ни охранника, ни администратора.

– Что с тобой? В лесу заблудилась?

– От маньяка убегала. Я не шучу.

Видимо, выражение моего лица не располагало к насмешкам: они стихли очень быстро.

– Где ты его раздобыла?..

– На пустыре.

– На каком пустыре?

– Через который шла от остановки «Гаражи».

Она собралась открыть рот, но я уже достала телефон и показала сообщение с номером автобуса и названием остановки.

– Во-первых, «Гаражи-2», и это не тот автобус… – начала Люся.

– Другого ты не прислала.

Она сидела с недовольным лицом. Извиняться Люся не умела.

Я спустилась в дамскую комнату, за мной побежала Женька.

– Лиза, что случилось? Маньяк?! Правда?

– Да.

– Лиза…

– Я убежала.

– Господи! Ты не поранилась? Кроме царапин.

– Нет, не волнуйся.

– Пойду попрошу аптечку, тебя нужно обработать. На руке – ссадина, на щеке… Ой, и на лбу.

– Я и не заметила…

Пока она бегала, я выбросила рваные колготки, вымыла туфли, причесалась. Припудривая лицо со слизанным макияжем, застыла перед зеркалом. После всего произошедшего мои глаза сияли, а губы норовили сложиться в улыбку. Что со мной? Я правда влюбилась? В волка?..

– Ты в полицию не будешь обращаться?

– Нет, не буду. Жень, мне кажется, там какие-то ребята его… поймали. Только не говори никому.

– Ну и слава богу! Тебе, может, лучше домой поехать? Давай такси вызову.

– Ну уж нет. Пошли кувшин проедать.

Люся в мою сторону старалась не смотреть. Я сгребла в тарелку остатки салатов и закусок – проголодалась неимоверно – и схватила последний жульен, остывший, но вкусный.

– Вам на горячее запечённого судака или куриные котлеты? Ещё есть шницель, – наклонился официант.

Я обратила на него внимание сразу, как вошла: кроме того, что он был похож на молодого Джона Констебла кисти Ричарда Ремси Рейнагла, волосы у него спускались до середины спины, стянутые в густой рыжеватый хвост.

– Что вы посоветуете?

– Возьмите судака.

Чай с тортом ждать не стала, сладкое на ночь вредно.

– Спасибо, Люся, за угощение. Желаю тебе счастья в новой свободной жизни! – сказала я с чувством. И потопала к выходу. Женьку уговорила со мной не ездить. Пока я расправлялась с судаком, она эмоционально общалась с симпатичным Люсиным коллегой. Зная все Женькины выражения лица, я решила не отрывать подругу от беседы.

Вышла на улицу, надеясь: «А вдруг Вольфрам где-то рядом?» Обошла кафе. Увы, тщетно.

– Простите, могу я занять пару минут вашего времени? – рядом стоял Джон Констебл, то есть официант с хвостом.

Я занервничала.

– Да, пожалуйста.

– Спасибо. Вас же Лизой зовут? А я – Сергей. Я… стоял у окна, как вы… приехали.

– Куда приехала?

– Я случайно видел вашего волка.

– О чём вы? Не понимаю… – Я ощутила себя резидентом на грани провала.

– Пожалуйста, не уходите. Мне совершенно не с кем поговорить. Кажется, он из моего мира, Лиза. Пожалуйста!

Его слова поразили меня. Получается, что люди и чудовища гуляют между нашими мирами, как гости столицы – по Тверской или по Арбату?

Я подождала Сергея за углом. Он переоделся и выбежал, оглядываясь. Мы присели в соседнем дворе.

– Я должен скрывать правду. Никто не поймёт. Тяжело объяснить… – Он был весь потухший, печальный. И говорил короткими фразами, как будто его сил не хватало на длинные.

– Понимаете… Она приснилась мне. Один раз, потом ещё. Мы встречались во сне.

Я замерла, боясь услышать что-то о нас с Вольфрамом.

– У неё чудесное имя – Диана. Мы беседовали обо всём на свете. Никогда и ни с кем мне не было так легко и так потрясающе интересно! – Его глаза загорелись, а фразы начали удлиняться. – Она – удивительная девушка, открытая, искренняя. И красавица. Конечно, внешность – не главное, но, согласитесь, – такое приятное дополнение к портрету любимого человека!

Как не согласиться!

– Однажды я заметил, что Диана расстроена. Её что-то угнетало, но на все мои расспросы она отшучивалась, а потом… Она больше мне не снилась. И я пришёл в ваш мир найти её. Но не нашёл…

– Есть предположение, почему она исчезла?

– Есть. Я был бестактен.

Я не стала выспрашивать подробности, но ему, наверное, было нестерпимо тяжело держать их в себе.

– В одну из встреч я рассказал о несчастье, постигшем мою семью: свадьба старшего брата расстроилась по причине сомнительного поведения невесты. Нашёлся дворянин, обвинивший её в добрачной связи. И, хотя девушка клялась, что между ними не было ничего, кроме нескольких мимолётных поцелуев, помолвку расторгли. Мой брат безмерно страдал, родители девушки заперли её и вступили в переговоры с этим… господином. Он богат, они приняли его предложение. Две разрушенные судьбы из-за глупого легкомыслия. – Он помолчал. – Уже здесь я понял, что в вашем мире моральные требования к женщине совсем иные. Было трудно смириться с тем, что моя любимая могла… Но я смирился и готов простить ей все прежние отношения, лишь бы найти её.

Он едва не плакал. Высокий, сильный человек, перенёсший, наверное, немало. Было страшно жаль его и хотелось помочь.

– А давно вы у нас?

– Скоро год.

Как долго…

– Вы обращались куда-нибудь за помощью в поисках?

– Да, я разместил её портрет в интернете. – Он достал мобильный. Это был карандашный портрет действительно очень красивой девушки с длинными вьющимися волосами. И большими глазами цвета морской волны.

– Теперь я знаю, – горько усмехнулся он, – что в вашем мире тоже не бывает таких глаз, и, скорее всего, она носила линзы. Я уже многое знаю о ваших обычаях. Меня тогда удивили тёмные корни её светлых волос, а она сказала, что специально их подкрашивает. Но дамская мода порой абсурдна и у нас, только роль косметологов и пластических хирургов исполняют маги. Им, правда, не позволено менять внешность незамужним девушкам.

Жестоко. Но справедливо.

– Боюсь, я потерял любимую безвозвратно.

Наверное, её имя было таким же фальшивым, как и морская волна во взгляде.

Я вспомнила о собственной лжи. Моё чудовище считает меня Симоной. Я впервые задумалась о смене паспорта.

– Пожалуйста, перешлите портрет мне. Вдруг я её встречу. Слышали выражение: «Москва – город маленький»?

– Да. И совершенно не понимаю его. Москва – огромный город, как целое государство. В нём нереально найти человека. Особенно если он не хочет быть найденным.

Он искренне страдал, и я постаралась увести его от тяжёлой темы.

– Скажите, как вы попали сюда, если это не секрет.

– У могущественного волшебника я обменял фамильное оружие на артефакт, позволяющий путешествовать по мирам.

– И вы можете свободно перемещаться, когда пожелаете?!

– Нет. Лишь ещё один раз – чтобы вернуться.

– А как вы здесь устроились?

– Было непросто. Я мало знал о вашем мире, но поскольку мы с вами похожи, то и пути, которыми мы ходим, очень близки. Везде есть разбойники и мошенники. Я купил документы на имя Сергея Фролова, случайно погибшего начинающего авантюриста, человека без семьи, без связей. Работал грузчиком, а потом… Вы видите мою карьеру.

– Как вас зовут на самом деле?

Он встал и изящно поклонился. Было ясно, что это для него так же естественно, как для нас включить ноутбук.

– Роланд Гаэрс, к вашим услугам.

– Вас называть Сергеем или Роландом?

– Сергеем. С трудом, но я привык к новому имени.

– Вы собираетесь и дальше носить тарелки?

– По правде, они мне до смерти надоели, но у Сергея не было никакого образования, кроме школьного, а без него приличную работу не получить. В вашем мире почти ничего нет для благородного человека. О, извините!

– Пустяки. Наверняка вы хорошо держитесь в седле и умеете фехтовать.

– Я пытался устроиться тренером в фитнес-клуб, но его хозяйка проявила ко мне назойливый и непристойный интерес. Однажды ходил по подиуму. Закончилось так же, а вместо хозяйки был мужчина. В кафе, по крайней мере, никто… Неважно. Неделю я продавал одежду в дорогом магазине.

– И что?

– Лучше подавать еду простолюдинам, чем прислуживать господам, вышедшим из простолюдинов.

Как я его понимала!

– Вы отлично рисуете.

– Иногда подрабатываю на вернисаже.

– Позволите задать вопрос об обычаях вашего мира?

– Да, конечно.

– Длинные волосы у мужчин – это традиция?

– Разумеется. Короткие волосы – позор для дворянина. Он может лишиться их только вместе с головой.

Ну прямо самураи!

– Бывало, победители отрезали косы у пленных, чтобы унизить. По закону мужчина с отрезанными волосами имеет право убить обидчика.

Вероятно, Вольфрам носит косу. Как и я. Занятно. И у кого из нас она длиннее? Происхождение моего чудовища не вызывало сомнений.

– А пожилые люди? Тоже носят косы?

– Или хвосты.

Я представила себе старичка с обширной лысиной и остатками растительности по её периметру, собранными в хвостик. Или в косичку.

– У пожилых не маловато волос для хвоста?

– Нет. С возрастом мы лишь седеем, а у вас мужчины почему-то ещё и лысеют.

Да уж. И не одни мужчины. Воображение нарисовало Роланда пожилым, с благородными морщинами, мудрыми уставшими глазами и седым хвостом. Величественно. Какой чудесный мир! Интересно, сколько лет Вольфраму? Вдруг он немолод? Возраст, названный мной Шидлику, – типичная оговорка по Фрейду. Его забота, ворчание, обороты речи не ассоциировались с юностью. Допустим, действительно лет сорок пять.

– Какая в вашем мире продолжительность жизни? В земных годах.

– Я долго размышлял и пришёл к выводу, что сто тридцать – сто сорок лет.

Ладно, можно и семьдесят.

– А вы не встречали упоминания о проклятии, превратившем человека в волка? Ещё он принимает образ чудовища на двух ногах, но с головой, похожей на волчью.

– Так он проклят?! Сочувствую, и ему, и вам. Это страшная сторона моего мира. Бесконечные проклятия. Все устали от них! Люди не говорят друг другу имён, обходясь профессиями или прозвищами. Боясь проклятий, мы прячем имена ото всех, кроме самых близких: родителей, братьев и сестёр, детей, супругов. Если кто-то назовёт вам своё имя, значит, он считает вас членом семьи. Знать даёт детям мнимые имена. Только короли, защищённые родовой магией, да сильные чародеи не скрывают их. Но даже они порой страдают от проклятий. Постоянно принимаются законы, ограничивающие магию проклятий, но по-настоящему ничего не меняется. Стоит перейти дорогу разгневанному магу – и ты проклят! Кому перешёл дорогу ваш… волк?

– Вольфрам, – подсказала я.

– Откуда у него имя? Прóклятые лишаются их.

– Я назвала его в честь Вольфрама фон Эшенбаха – рыцаря и знаменитого поэта Средневековья.

– Ему повезло. Дар любимой – благородное имя! Прóклятые о таком и не мечтают, ведь они – изгои.

– Вы неправильно поняли. Мы не…

– Не нужно стыдиться своих чувств к аристократу.

Я покраснела. В мире, где свадьба расстраивается из-за пары неосторожных поцелуев невесты, обнять волка, наверное, значит быть с ним помолвленной. Кажется, у меня появился жених.

– Вы уверены, что он аристократ? – спросила я.

– А вы – разве нет? Его манеры видны и в обличье зверя.

Роланд был прав, конечно. Но как он сумел определить это за пару минут! Свояк свояка…

– Я слышал историю о близнецах: одного колдун обратил в чудовище, кажется в волка.

Вольфрам не упоминал о брате-близнеце, как, впрочем, и о других родственниках. Вероятно, у него были причины хранить тайну.

– Почему колдун так поступил?

– Его чем-то обидели их родители, когда братья были ещё младенцами. Обречь на страдания невинных детей – страшный грех, его остерегаются даже чёрные маги, поэтому они творят чары, которые действуют не сразу, давая жертвам обманчивую надежду: должно наступить какое-то условие. Годы идут, души копят грехи, облегчая злодейство, но условие не наступает, все постепенно забывают об угрозе проклятия. Коварный план рассчитан на человеческую забывчивость. А потом – одна ошибка, и ловушка захлопывается.

– Из неё можно выбраться?

– Закон магии гласит, что неснимаемых проклятий нет. И он же требует от колдуна честно сообщить жертве второе условие, отменяющее проклятие.

– И они соблюдают законы? – удивилась я.

– Разумеется. Ведь их законы, в отличие от наших, написаны не на бумаге. Упадёшь в воду – намокнешь, сунешь руку в огонь – обожжёшься. Получишь нож в сердце – умрёшь. У них – такие же.

– Вы, случайно, не знаете второе условие колдуна для близнецов?

– Увы, нет. И, похоже, кроме прóклятого, больше никто не знает.

– А другой брат? Родители?

– Родители не перенесли мучений детей, а брата колдун убил.

Ужас…

Я надеялась, что моё чудовище не имеет отношения к злополучным близнецам.

– Но всё может быть ещё хуже, – продолжил Роланд-Сергей. – Иногда, очень редко, колдуны придумывают практически неисполнимые условия. Говорят, после смерти они платят за них втройне.

– Это не нарушает их собственный закон?

– Не нарушает. Обходит. В учебники истории вошёл классический случай, когда проклятие, усыпившее ребёнка, снималось в день его совершеннолетия отваром корня золотой фиалки. Но хитрость заключалась в том, что через двадцать лет после рождения несчастного младенца золотые фиалки вымерли. Росли они в единственном месте, и культивировать их не удалось никому.

Вот теперь был настоящий ужас.

Вероятно, он отразился на моём лице, потому что Роланд поспешил добавить:

– Лиза, я не знаю деталей трагедии вашего друга, и мои слова основаны на слухах. Не стоит так огорчаться.

Я могла только молиться, что Вольфрам не имеет отношения к истории странного, необъяснимо сложного проклятия, работающего как компьютерная программа: если А – то В, а если С – то D, на отрезке времени от нуля до ста сорока лет. Но иногда бывают предчувствия, которые ощущаются однозначной, стопроцентной вероятностью. Вы просыпаетесь утром, смотрите за чашкой кофе на дворников, скребущих лопатами снег, молодых отцов, штурмующих скользкое крыльцо молочной кухни, и соседского кота, высунувшего в окно подозрительную физиономию в попытке заглянуть в вашу квартиру, и понимаете: конца света сегодня не будет. До обеда – точно. А бывает и наоборот. И я почему-то верила: неслучайно на моём пути встретился благородный официант Роланд-Сергей, а моё чудовище – и есть один из близнецов. И теперь мне были нужны подробности.

– Я из королевства Ордэс, – продолжал Роланд. – Магия у нас строго контролируется, поэтому и проклинают гораздо реже.

Уже что-то: Вольфрам не из Ордэса.

– Вам повезло, Роланд!

– Прошу, не делайте поспешных выводов. У нас другая беда.

– Какая же?

– Король. Он – самый жестокий человек на свете. Безжалостный, не имеющий в сердце сострадания. Говорят, в груди у него и сердца нет. Он карает за малейшую провинность. Нашими законами в других странах пугают детей. При отсутствии преступности тюрьмы и плахи никогда не пустеют. Король гордится тем, что ордэсцы не знают голода и живут в достатке по сравнению с соседями. Но умалчивает главное: выживают далеко не все. Однажды в столице приговорили к двадцати палочным ударам старую женщину. Она не вымыла улицу перед своим домом. Я был свидетелем её разговора со стражей. Старушка умоляла о прощении: два дня назад она схоронила единственного сына и едва поднялась с постели. Ей напомнили, что освобождение от обязательных общественных работ действует сутки со дня похорон близкого родственника. Бедная мать не перенесла наказания.

– Боже! Ну и жуть! Зачем вы живёте в такой стране? Разве нельзя уехать?

– Можно, но придётся оставить всю собственность короне. Не все на это готовы. Даже выезжая по делам, каждый подданный Ордэса пишет бумагу с отказом от имущества в случае невозвращения. Таков закон.

Господи! Да у них военный коммунизм!

– А исключения в законе есть?

– Да. Смерть.

– Предусмотрительный ваш монарх. Свергнуть его вы не пытались?

– Раньше случались бунты, но жестокость их подавления отбила у народа всякую охоту искать себе нового короля.

– Но, убивая направо и налево, он не боится остаться вообще без подданных?

– Не боится. На место погибших приходят другие. Очереди в посольства Ордэса никогда не иссякают. Новые подданные получают дома и хозяйство казнённых. И они проходят тщательный отбор: желающих много.

– Кто же это?

– Разорившиеся дворяне и ремесленники. Крестьяне, пострадавшие от жадности властей или неурожая. Как правило, законопослушные граждане, попавшие в беду, которым нечем кормить детей.

– Они не догадываются, что их ждёт?

– Когда человек голодает, он видит лишь протянутую ему руку с хлебом. И никого не слушает.

– Вы поэтому сбежали из Ордэса?

– Нет. Потому что влюбился.

– И хотели бы вернуться туда с Дианой?

– Никогда. Я – младший сын в небогатой семье, у меня есть только славное имя моего отца. Не вернувшись в Ордэс, я ничего не потеряю.

– А если вы найдёте Диану, не лучше ли вам остаться здесь?

– Пока мне тяжело это представить. Я несчастен в вашем мире, но, возможно, всё изменится, когда я найду её.

Мы долго говорили с ним. Совсем стемнело. Прежде чем я села в такси, мы обменялись телефонами.

– Роланд, – почему-то язык не поворачивался называть его Сергеем, – прошу вас, звоните, если что-то понадобится. И если не понадобится, а просто захочется поговорить, не стесняйтесь. Я понимаю, как тяжело жить на чужбине. Вернее, не понимаю, но догадываюсь. И я постараюсь помочь в поисках Дианы.

– Спасибо вам, Симона. – Он снова поклонился в своей непревзойдённо-изящной манере.

* * *

Ночью, во сне, я рассказала волку о новом знакомом. Он пригорюнился.

– Ну, не расстраивайтесь, Вольфрам. Надеюсь, он найдёт её. И они вдвоём вернутся домой.

Волк вздохнул ещё горше.

– Что с вами? Почему вы сегодня так безрадостны?

– Я тоже лишён дома. И человеческого облика. Мне остаётся только грустить, ведь я – чудовище.

– Нет, вы – замечательный… человек.

Я встала на колени и обняла его.

– Вы не знаете, какой я человек.

– Знаю.

– Спасибо.

Он закрыл золотые глаза и приник ко мне огромной головой.

Эти ощущения нельзя спутать ни с какими другими, ваше сердце так бьётся в одном-единственном случае: когда вы рядом с любимым человеком. Или с любимым чудовищем.

В тот день мы отправились на прогулку в лес. Пахло свежестью, мы брели по росной траве.

– Садитесь верхом, – сказал волк, – а то ноги промочите.

– Уже промочила, – призналась я, забираясь на его мягкую от шерсти спину.

– Держитесь крепче! – крикнул он и припустил через поле, едва касаясь лапами земли.

Я прижалась к нему, чувствуя его мощные прыжки и набегающий на нас ветер.

Вольфрам принёс меня на высокий обрыв. Внизу петляла по окрестным полям неспешная река, и восходящее солнце дробилось на её зыби блестящей чешуёй, превращая реку в гигантского золотого дракона.

– Как красиво!

– Мои родные края, – Вольфрам кивнул на другой берег.

– Вы хотите посетить их? – спросила я и осеклась. А вдруг ему этого нельзя?

Он перехватил мой взгляд.

– Такого запрета нет. Я бываю там иногда. Но… мне всё же лучше здесь.

Мое сердце разрывалось от жалости. Наверное, его мучили тягостные воспоминания.

– Когда-нибудь мы вдвоём с вами побываем на вашей родине, Вольфрам.

– Буду очень рад, сударыня.

* * *

– Не смогу увидеть вас четыре дня, – вздохнул он, прощаясь. – Надеюсь, вы отдохнёте от меня и повеселитесь как следует.

– О чём вы? Я буду скучать.

Он зажмурился и потёрся головой о мою руку.

* * *

Веселиться я не собиралась, но позвонила Шидлику и напомнила о дне рождения Оли – нашей общей подруги, три года назад поменявшей место и образ жизни в связи с богатым замужеством, теперь мы встречались с ней пару раз в году. Немолодой муж был ревнив, не отпускал жену на наши посиделки, и заботы о доме требовали много времени.

Состоятельным знакомым я предпочитаю дарить вино, еду и цветы. Денег, недостаточных для нормального подарка, хватит на бутылку приличного вина и коробку дорогих конфет. А цветы любой женщине приятны.

Веселье получилось условным – праздник был скучноват, как все Олины праздники, но, к счастью, не затянулся надолго. Олин муж вообще с трудом выносил посторонних людей. Зато мы с Шидликом наелись до отвала. Тёплый салат с осьминогом и спагетти с хвостом лангуста. Я чуть язык не проглотила! С Рублёвки доехали на такси сначала до Женьки, так дешевле. Я и выходить из машины не собиралась, но подруга уговорила зайти к ней на чай. Именинница вручила нам коробки с кусками торта, на который в ресторане уже не было сил.

– Вот я думаю, – Шидлик поставила на стол кондитерский шедевр, покрытый клубникой и взбитыми сливками, – смогла бы я жить как Оля? С противным мужем, но с кучей денег.

– А что, есть предложения? И, может, он тебе противный, а ей – ничего.

– Нет, он всем противный.

Олин муж, Дмитрий, действительно, кажется, не нравился никому, даже гостям, которых приглашал сам. Вечно недовольный, с застывшей на лице брезгливой гримасой и сквозящим в каждом жесте и каждом слове желании кого-нибудь унизить.

– А, например, Алексей, муж Марины, хотя он старше Дмитрия и внешне – ничего особенного, совершенно очаровательный мужчина! – констатировала Женька.

– Да, – согласилась я.

– А ты бы смогла жить с таким человеком, как Дмит-рий?

– Нет. – Я подцепила ложечкой воздушный крем. – Я – точно нет.

Я не смогла бы жить с таким человеком. И ни с каким другим. Сейчас в моей душе не было места для человека.

Покинула я гостеприимную Женьку поздно вечером. Даже в выходной дороги не пустовали, да ещё таксист нервировал беспрерывными разговорами по телефону.

– Пожалуйста, будьте внимательнее! – попросила я, когда он едва не врезался в помеху справа. Водитель помехи покрутил пальцем у виска, но таксист его не заметил.

Мы остановились перед перекрёстком. Замигал жёлтый. Такси высунулось за зебру до задней двери. И снова зазвонил телефон. Все уехали вперёд, а мы остались в гордом одиночестве.

– Я тебе русским языком говорю! – гаркнул таксист в трубку. Дальше было непонятно на каком языке.

– Эй, уважаемый! – попыталась я докричаться до него. – Нам уже красный! Сдайте назад! Пока переход пустой.

Но он не слышал.

В следующее мгновение с основной дороги из-за припаркованного у обочины грузовика на нас вылетел джип, поздновато увидевший жёлтое с шашечками препятствие. Водитель джипа среагировал в последнюю секунду и, спасаясь от столкновения, ушёл влево. Одновременно с ничего не подозревающим седаном, который ушёл вправо. Раздался характерный звук, нас задело, такси встало перпендикулярно прежнему курсу. Я с ужасом наблюдала, как седан и джип крутит и разворачивает, а повернув голову, обнаружила последнее, о чём мечтала в своей жизни: из переулка, откуда мы выехали на этот проклятый перекрёсток, под горочку катил сорвавшийся здоровенный прицеп. Прямо в меня. Как в кино.

Я дёрнула ручку левой двери, но ударом её заблокировало. Таксист тоже уставился на прицеп. Деться нам было абсолютно некуда: вокруг, как чернильное пятно на мокрой бумаге, расползлась авария. И… что-то мелькнуло за окном между мной и прицепом. Дверь распахнулась, и меня выдернуло из машины. Я лежала на спине волка, прижавшись к нему крупно дрожавшим телом, обняв его за шею, а он прыгал через дорожки, парковки, детские площадки. Остановился в сквере, недалеко от моего дома, лёг, чтобы я могла спуститься. Выплюнул на скамейку мою сумку и пакет с тортом, которые держал в зубах. И превратился в двуногое чудовище.

Мы присели.

– Сударыня, почему вы постоянно попадаете в неприятности?

– Понятия не имею… – зубы буквально стучали.

– Успокойтесь. – Он обнял меня лохматой рукой-лапой. – Всё уже позади.

– Если бы вы знали, как я испугалась!

– Я знаю. Вы так испугались, что даже я в своем мире испугался.

– Ужасно стыдно, я отвлекла вас от дел! Вы же не собирались сюда до послезавтра. Вы почувствовали грозящую мне опасность?

– Я всегда чувствую грозящую вам опасность. Вот вчера, например, вы переходили дорогу в неположенном месте. А третьего дня разбили стеклянную полку и чуть не отрезали себе палец. Почему вы так неосторожны?

Я молчала, пристыженная. И вдруг поняла: ближе него человека у меня нет. То есть чудовища.

– Извините. Я буду стараться. Но почему это происходит? Со мной, с вами?

– Ну… Кто-то должен беспокоиться о вас. И где-то там, – он пространно махнул лапой, – эту миссию доверили мне.

– Спасибо, Вольфрам, а то кругом неприятности.

– Именно поэтому и прислали вашего покорного слугу. Но я рад. Не вашим неприятностям, конечно, а своему участию в их устранении. Всё по-настоящему важное лучше делать самому.

Он растянул чёрные губы в улыбке и спрятал глаза в узких щёлках.

Как же с ним было хорошо! Он действовал на меня умиротворяюще. Через десять минут я уже не помнила про аварию.

Мимо прошла парочка, не обратив на нас никакого внимания. Но мопсы у них на поводках возбуждённо водили носами и лаяли в сторону Вольфрама.

– Собаки вас видят?

– Нет, но чуют. В отличие от людей.

– А почему Евгений увидел?

– Потому что должен был увидеть.

Мы посидели ещё немного.

– Наверное, мне пора, – сказал он, похоже, что из вежливости. Как учтивое чудовище, он боялся надоесть.

– Не уходите, пожалуйста. Давайте посидим ещё капельку.

Мы просидели часа два. Не разговаривая и почти не двигаясь, а только прислонившись друг к другу и глядя сквозь листву на чёрное небо. Потом он превратился в волка и одним прыжком доставил меня на мой балкон.

– Спасибо вам! – Я обняла его на прощание. Хотела спросить, когда мы снова встретимся, наяву или во сне. Но не отважилась, тоже боясь показаться навязчивой.

* * *

Следующим утром я отправилась на загородный объект за рулём моей старушки. Обычно она стоит под окнами. Я езжу на ней редко, обходясь общественным транспортом.

Москву наконец-то посетило настоящее лето. И, как всё слишком долгожданное, не оправдало ничьих ожиданий: после слабеньких плюс пятнадцати в городе воцарились тропики.

Стройка убила три часа времени и километр нервов: сантехнику на шесть санузлов рабочие несколько раз перетаскивали с места на место, она рассеялась по двум огромным этажам радиоактивным облаком и вся перепуталась. Мы с прорабом, изнемогая от духоты и демонстрируя упорство наследников, потерявших завещание, облазили все мыслимые и немыслимые закоулки. И практически всё нашли.

На обратном пути я проезжала Олин посёлок и набрала её номер – поблагодарить за вчерашний обед. Голос у Оли был странным.

– Ты плачешь? Что случилось?

Раздались всхлипы, завершившиеся настоящим рыданием.

– Он меня избил…

Мы встретились возле заправки. Олю привёз водитель, она пересела в мою машину. На опухшей губе у неё темнела запёкшаяся кровь.

– Оль, давай чаю выпьем? Зайдём в кафе, у них булочки свежие, с корицей, как ты любишь.

Она сняла тёмные очки.

– Мамочки…

Заплывший глаз окружала замазанная косметикой чернота. Но, вероятно, нет такой косметики…

– Господи! Он с ума сошёл, что ли?

– Приревновал.

– К кому?! И когда?

– Вчера в ресторане.

– Да там из мужчин были трое мужей при жёнах и твой брат.

– К вам.

– К нам?..

– Обиделся, что вы мне дороже его.

– В каком смысле?

– Я постоянно спрашивала, хорошо ли вам, советовала блюда. Смеялась.

– Смеялась? Да ты сидела истуканом, улыбнулась пару раз. Это все заметили. Я сама слышала, как Алексей спросил у Марины, не заболела ли именинница. Оль, он ненормальный. Чокнутый.

– И что мне делать?

– Бежать.

– Куда бежать?

– У тебя есть семья. Брат. Кстати, почему твоих родителей не было?

– Папа Диму терпеть не может. Если бы он знал… Забрал бы от него без разговоров.

– И правильно бы сделал. Чего ты ждёшь? Когда он тебя убьёт или изуродует?

Оля закрыла избитое лицо дрожащими ладонями и снова расплакалась.

– Олечка, ну хочешь, переезжай ко мне? У меня двухкомнатная квартира, и я одна.

– Он обещал, если уйду, назад не пустит.

– А брат в курсе?

– Нет. Сева такой же, как папа. Если узнает… Я даже боюсь предположить…

– Неужели никто не догадывается?

– Вика, Севкина жена. Её первый муж бил. Она догадалась, увидев синяки, случайно. Поэтому никогда к нам не ездит и на день рождения не пришла. Но я взяла с неё обещание никому не говорить.

– Оля, я понимаю, деньги – это прекрасно. Когда не нужно думать о том, что ты будешь есть, чем платить за квартиру. Поедешь отдыхать на любой курорт, купишь всё, что понравится, прислуга, личный тренер, но… Жить в постоянном страхе и стрессе! Ты потеряешь здоровье, которое никакими миллионами не вернёшь. А дети? Вы планируете детей?

– Он не всегда такой, – помолчав, сказала она. – Завтра отойдёт, и всё станет нормально.

– Нормально?! Что может быть нормально после этого? И надолго его хватит?

– На месяц…

– Ты ещё в больницу не попадала?

– В травмпункт один раз обращалась. Он швырнул меня ночью через кровать и уехал. Спина болела ужасно, я встать не могла. Испугалась. Спасибо, водитель помог. В травме поставили ушиб позвоночника. Они сразу всё поняли, было так стыдно… К мануальщику ходила, уколы, физиотерапия…

– Оль, он инвалидом тебя сделает.

– Как же мне быть?.. Ни денег, ни работы.

– И кресла-каталки пока тоже нет. Ты же на истфаке училась?

– Да. Я – медиевист. Офигеть, как всем нужна.

– В крайнем случае в школу пойдёшь, учителем.

– И много я заработаю?

– Ладно, ты девочка взрослая, сама решишь. Но если что, звони в любое время. А лучше приезжай, ты помнишь, где я живу. И, пожалуйста, напиши сегодня вечером, хочу быть уверенной, что он тебя не убил.

* * *

– Лиза, что-то случилось? – вскочил воспитанный Тихонов, увидев меня на офисной кухне.

– Как сказать…

– Как есть.

– Понимаешь, я вчера на день рождения к подруге ходила, её дом недалеко от Рязанцевых. А сегодня она вся в синяках. Муж избил. – Я закусила губу. – Оля такая смешливая раньше была! Заводная! Пела, танцевала, глаза блестели, без улыбки её не помню, а теперь у неё блестят одни бриллианты.

– Выпей. – Он налил мне холодной воды из кулера. В помещении было ненамного прохладнее, чем на улице. Кондиционер не справлялся с внезапно нагрянувшей жарой. – Я конфеты купил. «Столичные», твои любимые, свежие.

Развернула фантик.

– Почему она не уйдёт от него? – спросил Саша, когда я успокоилась. – Он не отпускает?

– Отпускает. Говорит, хочешь – уходи, но тогда не возвращайся.

– Не понимаю.

– Он очень богатый, Оля привыкла к хорошей жизни.

– К хорошей?! Она – сирота?

– У неё есть родители и брат.

– Получается, она живёт с ним из жадности?

– Не знаю… Он не каждый день её бьёт. От битья до битья она верит, что всё изменится.

– Твою подругу даже не жалко, – неожиданно жёстко отрезал Тихонов. – Если она готова унижаться из-за денег, флаг ей в руки.

Вечером (мы задержались на работе допоздна) он подошёл ко мне.

– Извини, Лиза, я был слишком резок и расстроил тебя, она же твоя подруга. Извини. Я ненавижу мужчин, которые могут ударить женщину. Но и женщин таких не понимаю.

– Я тоже не понимаю. Просто переживаю за неё.

– Давай я тебя до дома подброшу, мне сегодня в твою сторону.

По пути он предложил перекусить в грузинском кафе. Обедать я не ходила – после встречи с Олей аппетит отшибло начисто, – зато теперь отшибленный пришёл в себя и требовал половину меню.

Мы взяли огромный хачапури на двоих, разноцветные шарики пхали и по супу с расплавленным копчёным сыром, а ещё – тарелку маленьких помидорчиков и огурчиков с зеленью, и ели их, макая в ароматное подсолнечное масло и крупную соль. А потом пили чай с вишнёвым пирогом.

Звякнул телефон – пришло сообщение от Оли. Я не удержалась от нервного смешка. На вопросительный Сашин взгляд ответила:

– Оля пишет, что всё в порядке. Муж принёс ей щенка шпица. Она давно хотела собаку.

– За фингал – шпица, – кивнул Тихонов, – а за перелом конечности подарит целого волка.

Нет, волка у неё никогда не будет. Знаю точно.

Он проводил до подъезда.

– Лиза, если кто-нибудь попытается тебя обидеть, скажи мне. Пожалуйста.

– Сашечка, меня совершенно некому обижать. Но, если что, скажу. Спасибо.

– Обещаешь?

– Обещаю.

* * *

А во сне ко мне пришёл волк.

– Сегодня, сударыня, вас ждёт сюрприз. – Его глаза светились загадкой. – Залезайте на спину.

И мы оказались в волшебной стране.

Мы неслись по ночному небу, как в сказке, перемахивая одним прыжком леса и горы. Вольфрам отталкивался сильными лапами от земли, и мы взмывали в небо. Под нами проплывали чёрные зеркала озёр и рек с золотыми россыпями звёзд, а мы парили над ними, ловя ветер. В моей голове искрилась «Зима» Вивальди. «Декабрь». Мне было весело и привольно! Я чувствовала под тёплой сумрачной шкурой биение его сердца, слышала его размеренное дыхание.

– Э-э-эй! Нас кто-нибудь видит?

Птицы шарахались от нас, словно от чумы, и боязливо оборачивались.

– Ха! Только гляньте, как мы летим! – вопила я.

Серые волки под Иванами-царевичами грустно клацнули нам вслед, оставшись далеко позади. Хотелось крикнуть: «Форсажную камеру проверьте!»

Вдруг Вольфрам начал снижаться. Он мягко приземлился в парке с ажурными фонарями. Сквозь деревья просвечивал сияющий огнями дворец, слышалась музыка. Стоило мне спрыгнуть, волк встал на две ноги и обрёл очертания чудовища.

– Я приглашаю вас на бал. – Он элегантно поклонился, протягивая когтистую ладонь.

– Как здорово! Никогда не бывала на балах! – обрадовалась я и тут же спохватилась: – Но у меня нет подходящей одежды, а у вас её вообще нет. И я не умею танцевать бальные танцы.

– Не волнуйтесь, сударыня, это поправимо.

Под моей рукой обнаружилась пышная юбка. А талия туго затянулась корсетом. С непривычки я ойкнула, но тут же заулыбалась, чтобы не расстроить его. И попыталась привыкнуть дышать в состоянии спелёнатой египетской мумии.

– Вам нравится? – спросил он, подводя меня к зеркалу в тяжёлой резной раме – оно появилось из задрожавшего воздуха.

– Очень красиво! Почему вы выбрали белое?

– Это же ваш первый бал. Дебютантки всегда в белом.

– Но, как вы, наверное, заметили, я… старше обычных дебютанток.

– Простите, не заметил. Но если вам неудобно в белом…

Он плавно повёл лапой – платье стало того восхитительного голубого оттенка, которым грезят все декораторы, а великий Гейнсборо наградил миссис Эндрюс[10]. И белые шёлковые розы (они были как живые!), затаившиеся возле декольте, сменились на кремовые.

– У вас потрясающее чувство цвета, Вольфрам!

– Я ни при чём. Это волшебство подчиняется вашему вкусу.

– Да?.. Спасибо.

Я замерла, любуясь нарядом. Туфли были атласные, расшитые бисером, на позолоченных каблуках. А вот причёска подкачала. Но под вторым взмахом его лапы мои волосы поднялись, закрутились и уложились во что-то, похожее на зефир.

– А как же вы?

– Я обрету одежду и человеческий облик, – при этих словах у меня застучало сердце, – войдя во дворец.

Неужели я увижу его настоящего?..

– Сегодня – единственный день в году, когда я могу стать человеком.

Я счастливо улыбалась, глядя в его жёлтые глаза, пока не вспомнила:

– А танцевать-то я всё равно не умею.

Он протянул мне маленькую брошь в форме изящной туфельки.

– Моя матушка с детства отличалась своенравием и пренебрегала обязанностями юной особы своего круга: рыбалку и лазание по деревьям она предпочитала танцам и искусству светской беседы. Она сбегала из танцевального класса, чтобы скакать верхом по окрестным полям и стрелять из лука с деревенскими мальчишками. И редко посещала детские балы. Но однажды – ей было десять – она увидела моего батюшку, приехавшего на праздник по приглашению её отца. Ему исполнилось семнадцать лет, он был необычайно красивым и обходительным кавалером. И она заплакала от обиды, что не сможет танцевать с ним. Тогда он дал ей это. Позволите?

Вольфрам приколол брошь.

– Теперь вы умеете танцевать всё, что умею я.

– Так великодушно с вашей стороны…

– А если вы пойдёте на бал с кем-то другим, пусть её приколет он.

– Я больше ни с кем не пойду на бал!

* * *

Мы направились к подъезду, заставленному каретами, но, вероятно, пришли последними – вокруг, кроме слуг, никого не было. А пробежавшая мимо парочка не обратила на моего кавалера никакого внимания.

– Они традиционно проявляют вежливость, – шепнул он. В шёпоте его баритон был подобен бархату.

Мы пересекли залитый светом вестибюль, под ногами замелькали ступени мраморной лестницы. Рядом со мной по-прежнему шло чудовище. Вот уже перед нами распахнутые двери бального зала, в котором скользят по блестящему паркету неисчислимые танцоры. Гости, не занятые танцами, стояли и сидели у стен, они оживлённо беседовали, смеялись. Я не понимала их языка.

– Прошу, не отходите далеко. Здесь людно, и я боюсь вас потерять, – сказал Вольфрам.

Я повернула голову.

Моя рука лежала на руке высокого господина в роскошном белом кафтане аби. Кружево шейного платка ласкало узкое, смугловатое лицо аристократа с упрямым подбородком и надменным изгибом рта. Тёмные, цвета пепла, глаза. Чёрные волосы, недостаточно длинные, чтобы повязать их шёлковой лентой в завитой хвост, как у большинства кавалеров. Он был немолод, но, безусловно, красив. И начисто лишён волчьей мягкости, к которой я уже привыкла. Хотя скорбь всё ещё таилась на дне взгляда. Но кто его в том упрекнёт? Представить не могу, что он чувствовал, оставаясь чудовищем триста шестьдесят четыре дня в году.

– Вы… весьма привлекательны, – я попыталась его ободрить. Впрочем, не погрешила против истины.

– Я не знаю своего нынешнего облика, сударыня. В прошлый раз я был голубоглазым блондином, а в позапрошлый… Кажется, шатеном. Но я не вижу своего отражения – оно всегда размыто. Меня нельзя нарисовать: краски стекают с холста, мелок осыпается. Проклятие не исчезает совсем, оно лишь отступает на время.

Мы танцевали странные танцы – как в историческом кино. И удивительно, но при ярком свете, касаясь его пальцев, а чаще двигаясь порознь и незаметно следя за ним в толпе, я волновалась сильнее, чем от того, что называют танцами теперь – от покачиваний с партнёром в темноте и прижиманий на грани интима.

– Почему вы превращаетесь в человека только здесь?

– Видите вон того господина?

На площадке лестницы стоял крупный мужчина, держа под локоток щуплую вертлявую даму в светлых кудряшках.

– Он хозяин этого дворца и сегодняшнего бала чудовищ. Он сам когда-то был чудовищем. Разгневал одну честолюбивую волшебницу своим презрением, а до неё отверг множество подобранных его родителями невест. Волшебница обратила принца в монстра, пообещав разрушение чар от поцелуя искренней любви. Но он выглядел так ужасно, что ни до какой любви – искренней, прагматичной или откровенно продажной – дело не доходило, а от его смрадного дыхания девушки падали в обморок, едва приблизившись к нему.

История хозяина бала меня потрясла. И не потому, что отличалась от канонической версии деталями, а потому, что произошла в реальности. Жизнь порой убедительнее любой сказки.

Отец отдал трон младшему сыну, а старшего, ставшего монстром, поселил в охотничьем замке, где тот прожил тридцать лет, пока однажды не наткнулся недалеко за оградой на юную девушку, которая спала в тени деревьев. У неё было разорвано платье, исцарапаны руки, босые ноги, лицо. Проснувшись, она двигалась неуверенно, на ощупь, ища поддержки в древесных стволах, ветвях кустарников и даже в длинных травинках.

Он понял, что незнакомка слепая. И ещё – что она, скорее всего, не чувствует его запаха. Тогда он заговорил с ней – она не испугалась – и предложил помощь. Он ухаживал за ней, вылечил её разбитые ступни, синяки и ссадины, кормил, развлекал, причёсывал и наряжал в платья матушки и сестёр. Их наряды были велики ей, но она этого не видела.

Оказалось, её прокляла мачеха за те же грехи, какими страдал он сам: за гордыню и грубость. Падчерица в оскорбительной форме отвергла дюжину женихов. Все они были или уродливы, или дурно пахли. Бедная женщина, волей судьбы ставшая капризуле матерью, рано лишилась супруга и, не успев завести собственных детей, семь лет потратила на воспитание избалованной вредной девчонки под пристрастным надзором семьи. «Родную кровь никто не заменит!», «Бедная сиротка! Одна в целом мире!», «Свою дочь она бы так не третировала…»

И мачеха не выдержала. Наболело. Она не обращалась к ведьмам, не покупала зелий и амулетов. Но после двенадцатого жениха закричала: «Прекрати разглядывать и обнюхивать, как будто ты собираешься их есть!»

Падчерица потеряла зрение, обоняние и аппетит. Обидевшись на мачеху, она сбежала из дома. И, к счастью, без приключений – мелкие травмы не в счёт – дошла до охотничьего замка. Её тем временем искали, а нашли… обезображенный труп, выброшенный через два месяца рекой на отмель. У девушек были одинаковые платья, а туфли утопленницы пошли на домики речным жителям. Потом выяснилось, что богатый купец подарил юной любовнице платье, скопированное бессовестным портным с дорогого заказа, когда мачеха выбирала очередные наряды строптивой невесте. А обманутая супруга купца наняла бандитов поквитаться с нахалкой.

– Но ведь всё хорошо закончилось? – спросила я.

– Не для любовницы точно.

– А для падчерицы и её принца?

– Как посмотреть, сударыня, как посмотреть… – печально улыбнулся мой спутник, в перерыве между танцами подавая мне бокал холодного вина. Было душно, оно пришлось весьма кстати. – Он полюбил её всем сердцем. Но она его, увы, нет.

– Как же – нет? Они оба исцелились?

– Да. Его любви хватило на двоих: колдунья не сказала, чей должен быть поцелуй. Теперь он муж всё той же эгоистичной, взбалмошной и самовлюблённой особы, которая пришла, слепая и исцарапанная, в его дом. Говорят, он очень сдружился с тёщей, они частенько коротают вечера вдвоём, пока его жена опустошает ювелирные и мануфактурные лавки и ругается с соседями. Ещё бокал?

– Спасибо. А как возникла традиция бала?

– Супруг падчерицы договорился с чародеями, практикующими проклятия, и раз в год даёт бал, где чудовища могут передохнуть и потанцевать. А спонтанное колдовство снимается само.

– Здесь что же, одни чудовища?! – ужаснулась я.

– Нет, конечно. Половина – обычные любители балов. Но другая половина – определённо чудовища.

– А в прошлый раз, – местное сладковатое вино не только освежало, но и развязывало язык, и этим не отличалось от земного, – извините, с кем вы ходили на бал?

– С одной несчастной принцессой, которую сестры за жуткий характер превратили в жабу. Я нёс её сюда в носовом платке. Но, даже обернувшись человеком, она не до конца утратила жабьи черты. Сильное ей досталось проклятие, хотя и заслуженное.

– А в позапрошлый?

– С заморской принцессой-лебедем.

– И как?

– Ужасно. Она так привыкла кусаться и шипеть, что не могла удержаться и в бальном зале. Её оттуда вывела стража. Мне пришлось сопроводить девушку до корабля, на котором она отплыла к себе на родину. Бедняжка плакала всю дорогу.

– Она вас не искусала?

– Совсем немного.

– А её за что прокляли?

– Принцесса оказалась прирождённой интриганкой и настроила семью мужа против двух других невесток. Это вышло у неё очень легко: они были обычными девушками, а она – настоящей красавицей. Красавицам всё прощают, им верят, стараются завоевать их дружбу. Жизнь невесток она превратила в ад, строя им козни каждый день.

– Но зачем? – удивилась я.

– Её прелестная внешность скрывала уродливую и неугомонную в подлости душу.

– Скажите, Вольфрам, она раскаялась, став лебедем?

– Она страдала от дурного обращения, от неудобств, от невнимания близких и равнодушия мужа, который завёл интрижку. А раскаялась ли? Пожалуй, нет. Жаба раскаялась. И очень искренне.

– Печально.

Так и подмывало спросить, в чём же провинился он, но оркестр заиграл что-то похожее на «Танец с подушками», правда, без гротескных прокофьевских нот, эпоха постмодерна сюда ещё не докатилась. Мы танцевали торжественно и страстно. Потом была вылитая «Прихоть мистера Бевериджа». Торжественность и страсть чуть-чуть умерились.

– Я вижу, – заметил мой кавалер, – каждый раз вы узнаете музыку.

На самом деле я не узнавала музыку, что неудивительно: у меня дома её не транслируют по радио, и наши исполнители не дают концертов из композиций мира Вольфрама. Но отдельные фрагменты и мелодии были схожи. Попадались Арканджело Корелли, Гендель и Чимароза. Я подумала, что вся музыка родом из одного мира, далёкого, загадочного, но одного. И, вероятно, «Тангейзер» с «Паяцами», «Идоменео» и «Тоска» с «Вертером» прибывают на Землю, как и в мир Вольфрама, в рабочие командировки. Для обмена опытом. То же касается всех сонат, симфоний и дивертисментов. Это многое бы объяснило: ведь совершенно непостижимо, как Бетховен, человек из обычных плоти и крови, да ещё и глухой, мог создать alegretto седьмой симфонии. Или как не глухой, но тоже из плоти и крови Брамс мог написать poco alegretto третьей. По моей теории композиторы – просто проводники этих командированных. Проверяют у них билеты, приносят чай и слушают их истории. А потом рассказывают нам. Но и талант проводника – редок и бесценен.

– Музыка напоминает привычную мне, но, кажется, она из разных эпох.

– Так и есть. Любезный хозяин стремится угодить гостям: прóклятые порой живут очень долго, их радует всё, связанное с жизнью до проклятия. А танцы вам близки?

– Нет, но благодаря вашей брошке мои ноги лучше знают партию, чем моя голова.

– Оставьте голову в покое. Пусть она отдохнёт сегодня. Один день поживите сердцем и ногами. Отдайтесь… музыке, – улыбнулся он, целуя мне руку.

Мой скромный волк ни за что бы так не выразился.

Боже, какие эмоции будили во мне взгляды Вольфрама! Я никогда не встречала глаз такого цвета. Никогда не видела такого лица. Я успокаивала себя: красивая внешность немолодого господина – случайность, она не важнее его кафтана и туфель, не истиннее кружев его шейного платка. Но то ли вино тут было особенно пьянящее, то ли хитрые мастера свечного ремесла что-то подмешивали в воск, или странноватая хозяйка, склонная чудить и капризничать, велела незаметно распылять через тайные слуховые отверстия волшебный порошок с непонятной, но злонамеренной целью… Казалось, его пальцы давно должны были прожечь дырки в моих перчатках. А когда он незаметно дотрагивался до моей спины, я едва не лишалась чувств. И он наверняка об этом знал.

Я не была голодна, но поданные им с тонкой улыбкой ломтик фрукта на длинной вилочке и пирожное, украшенное синими ягодами, проглотила, как под гипнозом. И не исключено, что даже приблизилась к пониманию греха или черты характера, ставших причинами его превращения в чудовище.

– Здесь душно, вы не находите? – Он смотрел мне в глаза своим искрящимся пеплом. – Не желаете выйти на воздух, сударыня?

Я желала. На воздух, в огонь, в воду. Мне уже было всё равно. Лишь бы с ним.

Спустилась ночь, чёрная, как бездна, и таинственная, как молчание Творца. Настоящая, непроницаемая – какой никогда не бывает в городе с его огнями и шумом. Здесь к тишине примешивалось только пение неизвестных мне птиц и стрёкот неведомых насекомых.

Мы отправились на прогулку по аллеям с редкими фонарями. Было тепло, пахло розами – кругом они росли в изобилии. Мои юбки с романтическим шорохом подметали дорожки, ночной ветерок ласкал открытую грудь и заигрывал с локонами, а в сердце трепетало хрупкое счастье: влюблённости на грани обладания.

Из-за деревьев доносились шаги, смех, кто-то запел и попытался взять верхнее си, но сфальшивил, а ещё – смесь яростных задыхающихся звуков, от которых я покраснела и прикрылась веером.

– Простите их, сударыня, – бросил мой невозмутимый спутник. – Единственный день в году они могут надеяться на взаимность.

– А на что надеетесь вы? – спросила я неожиданно даже для себя, терзаясь любопытством, была ли у него взаимность с царевной-лягушкой или царевной-лебедем. Или с кем-то ещё.

Он повернулся ко мне.

– На один поцелуй. В ответ на все ваши. Вы бессовестно целуете волка, когда вам вздумается. Похоже, он – ваш фаворит. Я ревную. Всего один поцелуй. Ведь это – справедливо? Большего я не прошу.

Бывают такие поцелуи, которыми потом можно жить неделями. Или годами. В зависимости от того, когда будет следующий. А если не будет, можно стать поэтессой, как принцесса Тадзима, и написать, как писала она возлюбленному принцу Ходзуми, сосланному императором Тэмму в горный храм Сига провинции Оми:

Или сочинить «Вечернюю серенаду». Интересно, кто же его поцеловал? Шуберта, я имею в виду.

* * *

Вольфрам ничего не сказал после поцелуя, но посмотрел так, что я будто растворилась в ночном воздухе этого мира. И все бабочки, птицы, цветы на клумбах и листья на деревьях парили, пели, цвели, благоухали и ластились к ветру не вокруг, а во мне. Каждая мраморная статуя дарила бесконечную нежность, и каждая беседка протягивала объятия клематисов и глициний, приглашая отдохнуть в её тиши. Они любили меня, а я – их.

– Нам пора, – взгляд Вольфрама подёрнулся грустью. – Я всегда буду помнить этот вечер, Симона.

Я не смогла вымолвить ни слова. Тогда он снял перчатку с моей руки и прикоснулся губами к дрожащим пальцам. Я чуть не рухнула на гравий обсаженной розами дорожки. И он стал волком.

– Вот и всё, сударыня. – Мы оказались в лесу, где частенько встречались с ним. – Вам понравилось?

– Мой дорогой Вольфрам! Никогда в жизни я не была так счастлива!

– Правда?

– Конечно!

Он зажмурился, на его морде отразилась улыбка.

– Невыразимо жаль прощаться с вами, сударыня.

– И мне. Но мы же скоро увидимся?

– Надеюсь. Для следующего раза я приготовлю вам новый сюрприз.

– Я буду ждать.

Глава 2

И он пропал.

Он, конечно, пропадал каждую ночь, когда уходил. Под утро. Иногда его не было по два-три дня. Я скучала и ждала. Вольфрам всегда извинялся, объясняя своё отсутствие: дела, заботы. Понятно. Но после бала его не было слишком долго. Через неделю я открыла «Книгу перемен». Монеты целую вечность плясали на столе, потом звонко падали на пол и закатывались в самые дальние и недостижимые уголки кухни. Сложилась гексаграмма номер двадцать девять.

Похолодевшими пальцами я нашла её описание.

«Одна из четырёх наихудших комбинаций. В настоящее время для вашей жизни характерны потери и поражения».

Да бог с ней, с моей жизнью! Что с его жизнью?

«Вы можете только сократить число ударов судьбы».

Отлично. Сократить бы число ударов сердца после вашего предсказания! До судьбы ли мне?

«Времени у вас много. Займитесь научными изысканиями».

Это как понять?

«Через два, самое большее – пять месяцев положение начнёт меняться к лучшему».

Два месяца?! Через два месяца взамен ударов сердца у меня будут тарелки из Marche funèbre[12] Шопена. А через пять…

Я мучилась ещё два дня. Перестала спать. От этого мучилась сильнее: вдруг он придёт, а я не сплю? Потопчется в пустом сне и исчезнет. И я не узнаю о сюрпризе, который он обещал. Шла на кухню и капала сорок капель чего-нибудь. Меньше не помогало. И боялась: «Он придёт, а я буду спать, как пьяная, после сорока капель…»

Ещё два дня мук. Я забыла внести изменения цвета плитки в санузел стоматологов (пришлось звонить в Италию, наслушалась всякого) и перепутала шторы: отправила заказ вдовы генерала гламурной барышне с хорьком. Барышня орала так, будто я ей вместо ботокса уколола хлористый кальций. Или придушила хорька.

– Повнимательнее, – сказала Аполинэр. – У неё спонсор – депутат.

– Вот на что народные денежки идут, – буркнула я. Мне не было никакого дела до хорьков и депутатов.

– Лиза, ничего не случилось? – отвлёкся от компьютера Саша.

– Пустяки… Сплю плохо.

– Тебе бы отдохнуть. Когда ты в отпуск собираешься?

– Осенью.

– У друзей дом в Испании стоит пустой. Если хочешь, съезди. Одна или с кем-нибудь. Платить не нужно.

– Как не нужно?

– Да так. Скажу, что ты – моя подруга. Этого будет достаточно.

– Спасибо…

– Ты на себя не похожа, – заметила Света. – Похудела, бледная.

– Бессонница.

– Смотри, не болей, а то у меня дачная неделя накроется медным тазом. Аполинэр обещала отпустить, только если ты никуда не денешься. У нас грядки урожаем завалены. И яблок – тьма!

– А куда я денусь?

– С такими синяками под глазами? Хм… Не знаю.

Призрак Шопена улыбнулся.

* * *

Дома я перечитала предсказание. «Займитесь научными изысканиями». Алгебру за десятый класс почитать? Или физику за девятый?

И тут меня накрыло! Надо к профессионалу обратиться. К профессиональному прорицателю. Интернету в таких делах доверять нельзя.

Я обзвонила знакомых. Народ на удивление тесно общался с оккультными служителями. Из всех предложенных кандидатов я выбрала Марию. У неё был самый вменяемый вид: без чёрных балахонов, перстней на каждом пальце, стрелок а-ля Клеопатра Птолемей – и самый гуманный ценник. Но её телефон почему-то не отзывался.

На следующий день я ушла с работы пораньше и отправилась к гадалке. У входа в салон стояли две полицейские машины, скорая и суетились люди, далёкие от оккультизма.

– Что случилось? – спросила я бабушку с пустой авоськой, с любопытством тянувшую шею в окно салона.

– Грохнули. Чегой-то не то нагадала. И порешили. И Машку, и помощницу.

Я печально побрела вдоль улицы. Марию с помощницей было очень жаль, и себя – не меньше. Тонко моросящий дождь набирал обороты. До метро – минут десять быстрым шагом. Зонтик я забыла на работе, поэтому зашла в кафе.

Села у окна и взяла айриш-кофе с двойной порцией ликёра. Во мне была такая пустота, что выть хотелось. Увижу ли я когда-нибудь его жёлтые, как гелиодоры, глаза? Или тёмно-серые, цвета пепла? Станцует ли он со мной ещё один танец на балу чудовищ? Или на любом другом балу… Поцелует ли?

– Ну конечно! – радостно провозгласила особа в яркой кофте, сидевшая ко мне спиной. Голова у неё была замотана на манер чалмы пёстрым платком, из-под которого выбивались смоляные кудри. – Ещё как! У тебя же повешенный!

Я вздрогнула.

– Не-ет! – с хитрецой протянула она в телефон. – Это когда перевёрнутый. А у тебя – прямой. Кризис! – Она с удовольствием цыкнула. – И семёрка жезлов. Прямая, – засмеялась. – А ты сомневаешься. Не сомневайся! – Она почесала затылок, платок вместе с кудрями немного съехал на сторону. – Ладно, звони. Чао.

Я подумала, что это судьба.

– Извините, вы сейчас о картах Таро говорили?

Цыганка – а она, несомненно, была цыганкой – приподняла густую бровь. Чёрные глаза изучали меня.

– Допустим.

– Понимаете… – начала я и заплакала. Сама от себя не ожидала.

– Ой, ты что? – испугалась незнакомка, а я не могла остановиться. – Успокойся. Воды дайте! – закричала она официанту.

Мне принесли воды. Я выпила.

– Рассказывай.

– Пропал мой…

– Кто? – цыганка глянула так пристально, что я растерялась.

– Знакомый.

– Ну… Найдётся твой знакомый.

– Нет, боюсь, с ним что-то случилось.

– У него родные есть?

– Нет никого.

– В полицию обращалась?

– Он не местный. И не здесь пропал.

– Иностранец? – Она отхлебнула из чашки.

– Ну… да.

– Тогда пусть его ищут там, где он пропал.

– А вы не можете посмотреть, как он?

– Я-то могу. Да ты ничего толком не говоришь. Знакомый… Где-то пропал, неясно где. Разве по знакомым так убиваются?

– Я могу рассказать всё, но, боюсь, вы не поверите.

– Ты расскажи, а я уж решу, верить или нет.

Я выложила ей нашу историю без утайки. Дождь закончился. Мы выпили два литра чая.

Люба – цыганку звали Любой – тряхнула головой в пёстром платке.

– Да… Дела. Но я тебе верю. Неделю назад сон приснился, будто я за угол сворачиваю, а там ребёнок подаёт мне конверт. За угол – удивление, дитя – большое удивление, конверт – к известию. А сегодня ты появляешься. Ох… Уж больно случай сложный. Я с таким ещё не сталкивалась. Хочу у сестры совета попросить. Лала у нас младшая, но самая способная. Вот ведь судьба! И красота, и таланты, всё – ей, а нам со Златкой что осталось? Лала даром и не пользуется почти. Она артистка, в театре «Ромэн» выступает. Я тебе позвоню, как что-то узнаю.

– Люба, а сколько я вам должна?

– Ничего ты не должна, – сморщилась она. – Бабушка учила: смотри, с кого брать, а кому ещё и дать. А у меня два дня назад ещё сон был: пинала я кого-то. Хорошо пинала, с душой. Пинать во сне – наяву помогать.

– Спасибо.

* * *

Прошло ещё три дня. Всё это время в моей голове звучала «Сарабанда» Генделя. С барабанами. Совсем не так камерно, как задумал Георг Фридрих. Я обожаю её, но третьи сутки! Мало найдётся музыки трагичнее. А ведь сарабанда – танец. Но кто танцует под такую музыку? И где… На кладбище?

Я засыпала беспокойным сном под её до-минорные удары и видела дам и кавалеров в чёрных шелках, затканных чёрными камнями и запененных чёрным кружевом, с жестокими бледными лицами и неестественно прямыми спинами, танцующих танец, вызывающий ассоциации только со смертью. Я просыпалась, они разводили изломанные руки и кланялись друг другу, обмениваясь такими улыбками, словно собирались друг друга отравить. Или уже отравили. Зажмуривалась – и видела их ещё чётче. Они смотрели с убийственной требовательностью. Что-то случилось. Или случится. Я чувствовала что-то опасное, безжалостное и неотвратимое.

Потом лежала без сна, с нарастающей болью в голове и тревогой в груди.

Было ли мне обещано счастье с ним? Или наоборот? Меня предупреждали, предостерегали? Говорили: «Не подходи к камню, не пей из колодца, не ешь пирожок»? А я не послушалась. Подошла, выпила, съела.

Были предостережения, были.

В цвете глаз моего спутника на балу. Как будто в тёплую тьму домашнего очага высыпали ледяные иглы. Или в его губах. Где, скажите, вы найдёте этот легчайший излом аристократической надменности в наше время? Необидный, неоскорбительный, но ставящий точку. Нигде. А того, чего нет, и быть не должно.

И его старомодная вежливость… «Сударыня…» Нету нынче ни сударей, ни сударынь. Откуда ж взяться обращению к ним? И потому в нём слышится нота иронии.

Больше всего смущало то, что из членов тройственного союза «волк – двуногое чудовище – человек» последний казался самым отстранённым. Волк был моим целиком, каждой шерстинкой, я всем сердцем ощущала его преданность. Он, не колеблясь, разорвал бы за меня кого угодно, бросился на любого врага, не щадя своей жизни. Двуногое чудовище было печальным мыслителем, оно с упоением постигало мой мир и с покорностью обречённого покидало его на рассвете, надеясь на новую встречу, чтобы потом радоваться ей тихой радостью друга и единомышленника. А темноволосый красавец? Как он относился ко мне? Не спутала ли я привычную галантность безупречно воспитанного кавалера с тем чувством, что делает галантными всех мужчин, хотя бы на краткое время? А его поцелуй? Не у одной ли меня закружилась от него голова? И ни разу никто из троих не говорил о своих чувствах напрямую. И вообще никак. Так, может, и говорить не о чем? Грёзы и сны, и ничего кроме. Или нет?

Спросить было не у кого, потому что который день в мои сны не приходил ни волк, ни чудовище.

Я лежала в смятой бессонницей постели, совершенно измученная сомнениями. И наконец провалилась в сон. В нём я долго шагала по тёмному коридору, пугаясь чьих-то стремительных движений и загадочных шорохов, вздрагивая от ужаса чьих-то лёгких прикосновений, и уперлась в запертые двери. Под пальцами вилась тонкая резьба.

Я нащупала холодный замóк, но в нём не было ключа. Отчаяние ещё не успело залить мой разум холодной мутной волной, как вдруг свет ринулся из-под дверей, и они распахнулись сами. Передо мной сияло огромное слепящее Солнце. И не просто сияло: оно увеличивалось, предвосхищая смерть нашей планетной системы, когда, жадно раздувшись, по очереди поглотит маленькие напуганные планетки, а потом стянется в медленно угасающий белый карлик. Ждать пять с половиной миллиардов лет светилу было в тягость. Для начала оно замыслило поглотить меня.

В интернете море сонников, но какому верить?

Я написала Любе: «Сон: запертые двери распахнулись, за ними – Солнце». В ответ она прислала своё имя.

Я решила не сомневаться. Многие сочтут легкомысленным человека, готового изменить судьбу по строчке из сборника суеверий. А если у него больше ничего нет? Совсем ничего.

* * *

Люба позвонила в субботу утром.

– Ох, на сердце тяжело, прямо давит. С другом твоим беда.

Время остановилось.

– Лиза, давай я приеду. Говори адрес.

Она приехала быстро: наступил пик дачного сезона, вся Москва эмигрировала на свежий воздух до утра понедельника. Без парика и косынки, с короткой стрижкой, Люба выглядела моложе и менее фольклорно.

– Волосы отрезала, лечу. Перед майскими сидела в парикмахерской с химией, и воду выключили, – строчила она как из пулемета. – Всю башку сожгли! Лезли – ужас! На две драки осталось. Завари чайку покрепче. Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

– Бутерброд хочешь?

Как робот я приготовила чай, нарезала хлеб, сыр, ветчину. Мы сели за стол. Меня уже трясло от волнения и неизвестности.

– Сон я видела, – начала Люба, перекусив. Теперь она говорила медленнее. – Вроде кто-то по снегу идёт и проваливается в него по грудь.

– И что это значит? – прошептала я. Голос пропал.

– Плохо. В снег провалиться – плохо. Сам чёрный, лохматый, морда вроде волчьей и глаза жёлтые.

– Это он. Вольфрам.

– Вот. Я так и подумала.

– Люба, я уже ни жива ни мертва. Что мне делать?

– На картах раскладывала так и эдак, всё одно: беда. Злые люди добрались до него, он в их власти.

Я закрыла лицо руками.

– Погоди, не реви. Я у Лалы была, ну, которая артистка. Упросила её глянуть. Она сказала, тебе к нему надо. Спасать.

Слёзы прекратились.

– Да как же я к нему попаду? Это ж не Сокольники. И даже не Комсомольск-на-Амуре. Туда ни на метро, ни самолётом…

– А во сне? Ты встречалась с ним во сне. И была в его стране.

– Ну, да… Но всегда вдвоём с ним. Мне без него это не снится. Я пыталась, но ничего не получается. Он бывал здесь и в яви, но непременно в темноте или в сумерках, а мне в его мир – дороги нет.

– У тебя какая-нибудь вещь его осталась? Он тебе что-нибудь дарил?

– Да, но во сне же. Оно, наверное, до сих пор там. Если такое вообще возможно.

– Чего только не возможно… Но уже лучше. Если своё подарил, то оно тебя притянет. Хорошо, если золото или камни, они информацию держат.

– Брошку дарил золотую. К платью приколол, когда мы с ним на бал ходили, – мой голос задрожал.

– Ну-ну, погоди плакать. Потом поплачешь. От счастья. Так моя бабушка говорила. Ты брошку вспомни. Точно вспомни, будто она у тебя на ладони лежит. Как прикалывал, вспомни. И с этим усни. И пожелай найти во сне волка своего. Изо всех сил пожелай.

Мы провели вместе целый день. После разговора с Любой стало легче.

– Дети с друзьями на даче, шашлыки у них. Дом бы не спалили. А я свободна, как ветер в поле.

Прогулялись за продуктами, сварили борщ и испекли пирог из замороженного слоёного теста. С капустой. Получилось вкусно. Рядом с Любой я даже поела немного. Она ушла ближе к вечеру

– Ты не волнуйся, – в дверях Люба погладила меня по щеке, – в конце концов всё будет хорошо. Поверь. Я ж цыганка, чую.

Спать я ложилась в смешанных чувствах: с надеждой (хоть бы получилось!), со страхом (а вдруг получится не так?..) и с очень большим сомнением (да как такое может получиться?!).

И увидела сон.

Я шла вдоль высокой ограды старинного замка, и нигде не было входа. Наконец показались кружевные, в затейливом узоре, ворота, но они были закрыты. Я дёргала створки, звала на помощь – всё напрасно. Острые пики по верху ограды отметали мысли о штурме, и я отправилась дальше. За замком обнаружился яблоневый сад, ещё недавно ухоженный (подстриженная трава хранила свежесть, угадывалась геометрия дорожек), а теперь разорённый, с вывороченными из земли стволами и судорожно искривлёнными щупальцами корней. Холодный ветер дул в лицо.

Я вышла к берегу озера: одинокий парус упорно сражался с нарастающей бурей. Сильный порыв ветра бросил меня на землю и готов был, сорвав с неё жалким листом, швырнуть невесть куда. Я вцепилась в траву, что-то попало мне под руку. Я ещё боролась со стихией, когда ткань сна начала отступать под разгорающимся утром моего мира, и, просыпаясь, разжала ладонь. Из неё выпала катушка ниток. Я открыла глаза. Ладонь была пуста.

Придя в офис, позвонила Любе из дальнего угла коридора. Рассказывать свои сны при свидетелях не рискнула.

– Весь твой сон – помехи и трудности, не зависящие от тебя. По воле рока. Парус порой значит и арест, но это вряд ли. А вот нитки… Судьба, долгое путешествие. Или просто нитки. Или всё вместе.

Просто нитки? Наверное, они ничего не значат во сне швеи, так же, как кошки, обещающие всем прочим спящим неприятности и слёзы, во сне заводчика мэйн-кунов – просто кошки.

Я пыталась вспомнить, где и когда могла увидеть катушку ниток, причём катушку здоровенную, старую, рельефную и потёртую, вызывающую ассоциации с блошиным рынком или с краеведческим музеем. На ум ничего не приходило.

Дома всё валилось из рук. Я думала об одном: «Как же быть? Нужно торопиться. Вдруг я не успею? Вдруг вообще не смогу попасть туда?»

Лежала на диване и, заливаясь слезами, слушала по радио скорбную партиту № 2 Баха для скрипки ре минор. С оркестром. Какую бы ещё послушать партиту, чтобы окончательно сдохнуть?

* * *

– Лиза, помоги, пожалуйста, Роману, он зашивается, – попросила Аполинэр в конце следующего рабочего дня. Бледный взъерошенный Роман виновато засопел. Он третью неделю ваял тридэ для разборчивого заказчика, который отказывался понимать, что красивые картинки в альбоме – это изображение приблизительного интерьера, условность.

– У меня на шторах будут бабочки?! – чуть не падал в обморок заказчик.

– Главное – не рисунок, – терпеливо объяснял Роман, – а цвет, объём. Общее впечатление. А бабочек мы уберём, если не нравятся.

– Понимаю, я же не идиот. Но почему диван в полоску? Я не хочу в полоску!

– Мы же предлагали сперва выбрать материалы и мебель, а потом делать альбом, – вмешивался Феня. – Тогда было бы реалистичнее.

– Я не буду оплачивать кота в мешке! – надувал губы заказчик. – Хочу видеть, что получится. Я имею право?

Тем не менее работа продвигалась, губы уже чаще улыбались, чем надувались, но оставалась загвоздка с комнатой мамы, которую благодарный отпрыск решил отделать без участия родительницы, сюрпризом. Если она его навестит. Подумаешь, четыре года не приезжала. А если приедет?

К сюрпризу для мамы сын подошёл ответственно: Роман собрался увольняться. Аполинэр пообещала ценному сотруднику отпуск на месяц раньше запланированного, в благословенном начале сентября, в самый бархатный из всех бархатных сезонов. Рома махнул залпом полпузырька «Новопассита» и потребовал помощника.

– Какая из каменных чаш не выходит? – спросила я.

– Тут постер нужен, над диваном. Женский портрет, классический. Жанровый какой-нибудь, без «нюшек» и без антики. Я уже все музеи мира перевернул.

– Настоящую живопись не хочет?

– Нет. Экономит.

– А цвета? Фон утвердили?

– Обои серо-голубые. Покрывало на кровати – не проблема, потом подберём, а диван хотят «прелой вишни». Ковёр из Эмиратов привезли, вот, на фотке.

– Красивый.

– И ещё: мама ненавидит блондинок.

– Как оригинально!

– Есть идеи?

Я набрала в поисковой строке имя художника и название картины.

– Лизка, ты – гений!

– Нет, он – гений, – ткнула я в карандашный набросок автопортрета художника.

А в соседнем с автопортретом окне в профиль к зрителю сидела брюнетка в тёмно-красном платье, с высоко заколотыми волосами, строго сжатыми губами, с глазами, опущенными к вышивке, которую она творила тонкими пальцами и длинной иглой.

– В яблочко! – подтвердил Феня.

Саша одобряюще тронул моё плечо.

И тут меня словно током ударило: нитки. Это должно иметь смысл! Я была уверена: среди множества улыбающихся, смеющихся или грустных лиц – от невинных до порочных, от юных до старых, подсмотренных Юрием Леманом в щедрый на натуру девятнадцатый век, – я не зря вспомнила бескомпромиссно суровое, печальное, бледное, без капли миловидности, утончённое лицо девушки, которая могла бы танцевать «Сарабанду» вместе с моими «отравителями».

Я вышла в коридор и набрала номер Роланда.

– Симона, почему у вас такой невесёлый голос?

– Вольфрам исчез.

Я рассказала ему историю моих недолгих, но жестоких страданий.

– Сны снятся жуткие, я слышу пугающую музыку и прокручиваю в голове страшные сценарии, но вдруг он просто забыл меня. Может, я ему надоела…

– Нет. Не может! – отрезал Роланд. – Дворянин никогда не поступит так с дамой сердца.

Ох… Дворянин-то не поступит, а чудовище?.. Да ещё заколдованное. И дама ли я сердца…

– Вы презрели статус прóклятого, за ужасной оболочкой разглядели его душу, он не мог не оценить этого. И всё, что я от вас слышал, говорит об искренних и глубоких чувствах Вольфрама. О его благородстве. Вы не должны сомневаться.

Почему наш мозг там, где стóит сомневаться, верит любым небылицам, больше всего на свете желая быть обманутым? А там, где не стóит, упирается. Вот почему?..

– Скажите, Роланд, какое отношение к вашему миру имеет катушка ниток?

– Что?..

– Я увидела её во сне, отчётливо, как настоящую. С толстой синей нитью.

– Это артефакт Летара-путешественника. С его помощью я перебрался сюда из Ордэса.

– Как он работает?

– Если вышить на любой ткани название нужного вам мира, вы тотчас же переместитесь в него.

– И как звучит название Земли на языке Ордэса?

– Мир Дианы.

– И всё?.. Извините, мой вопрос ни к чему вас не обяжет…

– Я оторву для вас нить.

– Роланд! Я не смею просить об этом.

– Вы готовы пойти на поиски любимого в незнакомый и, возможно, враждебный мир, не будучи связанной с ним ни клятвами, ни обещаниями. Ни разу не видев его лица, зная лишь обличье прóклятого. В вашем сердце живёт настоящая любовь, Симона. Её мало под любым Солнцем. Я ничего не пожалею для вас.

Мы встретились с ним тем же вечером, он принёс артефакт.

– Как же мне вас благодарить, Роланд?

– Постарайтесь найти нитку, чтобы и я мог вернуться вместе с Дианой. Творения Летара ещё остались в моём мире. Существуют и другие способы, опытный маг подскажет вам. Верьте.

Вот так легко. «Верьте». И отдал мне бесценное сокровище.

Диана, безмозглая впечатлительная дура! Очнись уже и зайди в какую-нибудь соцсеть, он, кажется, наводнил твоими портретами весь интернет. Им ставят лайки, на них мечтательно смотрят парни, а девушки завистливо фыркают: «Ну что в ней такого?..» Это он ещё своё фото нигде не выложил! Его универсальная аватарка – «Хаяно Кампэй Цунэё в виде привидения, делающий выпад копьём»[13]. Хаяно, конечно, симпатичный малый, особенно в виде привидения, но Роланд!.. Твое счастье, Диана, что он с хмурым лицом носит тарелки по кафешке возле МКАД. И живёт в режиме дом – работа, работа – дом. Но торопись. Иначе украдут и спрячут, не найдёшь.

* * *

Измученная неведением, переживаниями за Вольфрама и страхом перед будущим, я долго не засыпала. Всё думала, думала… Даже с ниткой Роланда – смогу ли я попасть туда? А вдруг, продолжая традиции научной фантастики, застряну между мирами? И буду болтать ножками у себя в квартире, а ручками – у фонтана в парке чудовища, ставшего мужем вредной красавицы. И меня, как местную диковинку, позволят гостям ежегодного бала подержать за палец или пощекотать под мышкой.

Наконец под утро кто-то смилостивился надо мной и сказал: «Ладно, хватит уже…» И я уснула.

* * *

– Полиночка, есть серьёзное дело. – Я подошла к Аполинэр после обеда. Раньше не могла собраться с духом.

– М-м… – Она копалась в итальянском сайте мебельной выставки.

– Мне уволиться нужно.

Аполинэр оторвалась от барочной оттоманки, обтянутой клетчатым костюмным габардином, и выдохнула:

– Та-ак…

– Очень нужно. Я должна уехать. Срочно. По семейным делам.

Она откашлялась, поправила прическу.

– А теперь поподробнее. Тебя переманили? Кто?

– Нет-нет, Полиночка, никто меня не переманивал. Это вообще не связано с работой. Семейные обстоятельства…

– И куда ты едешь? За границу?

– Да.

– Замуж выходишь?

Хорошо бы…

– Нет-нет.

– Надолго?

– Сроков я не знаю.

– Частный объект?

Господи!.. Разговор был невыносим.

– Нет. Я еду не по работе.

– Давай начистоту. Ты чем-нибудь недовольна?

– Я всем довольна. Ты – самая лучшая начальница на свете. Зарплата нормальная, мне нравится наш коллектив, но понимаешь, это личное дело. И… очень важное. Вопрос жизни и смерти.

– Чьей жизни и смерти?

Я задумалась.

– Моей.

– Лиза, ты не больна?

– Нет.

– Когда ты хочешь ехать?..

– Чем быстрее, тем лучше.

Через неделю я должна была пойти в отпуск. Мы договорились, что я из него не вернусь.

– Ты увольняешься? – спросил Саша, закрывая вечером офис, мы уходили последними.

– Да.

– Могу я узнать почему?

– Личные обстоятельства.

– Ты выходишь замуж?

Да почему опять замуж?!

– Нет, уезжаю.

– Навсегда?

– Пока неясно.

– Тебя подвезти домой?

– Спасибо, я к подруге еду.

– Давай к подруге подвезу.

– Ну что ты! Не беспокойся.

– Где живёт подруга?

– В Крылатском.

– Серьёзно? Мне по пути.

Мы молчали до Женькиного подъезда. Саша выглядел расстроенным, расспрашивать было неудобно.

– Лиза, я завтра в Италию лечу на неделю. Мы больше не увидимся до твоего отъезда. Ты звони, если что. У меня есть влиятельные друзья, мало ли, как всё сложится.

– Спасибо, Сашечка.

– И просто так звони.

Ещё бы знать, как это сделать.

– Спасибо.

– Удачи тебе.

– И тебе.

Помахав ему на прощанье, я толкнула дверь пекарни возле Женькиного дома и купила её любимых пирожков – с картошкой и грибами. И курабье «Бакинское».

– Лизка, на тебе лица нет! Что стряслось?

С чего бы начать?.. Я начала с нашей первой встречи в моей спальне и через полчаса добралась до идеи отправиться на поиски Вольфрама. Шидлик смотрела с удивлением, с недоверием, со страхом, с ужасом, с жалостью. С болью. Её можно было фотографировать для пособия юным физиономистам.

– Лиз, скажи честно, ты меня разыгрываешь?

– Нет. Увы.

– Не знаю, как на это реагировать!

Я пожала плечами.

– Понимаю. Но тебе придётся поверить, потому что я ухожу.

– Куда уходишь?

– Искать его.

– Что?! Где искать?

– В волшебном мире.

– Лиза… Может, тебе врачу показаться?

– Какому?

– Ну… Неврологу… – Она не решилась произнести «психиатру».

– Жень, я – абсолютно нормальная.

– Боже мой… – Она закусила губы.

– Ну, Жень! Испугалась, что я с ума сошла? Вот как чувствовала: не нужно было тебе говорить. Но ты бы нервничать стала, там же нет никакой связи, по телефону не позвонишь.

– Лиз, только ты не обижайся, но… ты в нём уверена? Вдруг он аферист? Опоил тебя чем, гипноз, НЛП.

– Да зачем ему это?

– Ты – одинокая, владелица двухкомнатной квартиры в престижном районе. Сумасшедшие деньги!

– Моя соседка по лестничной клетке тоже одинокая, у неё две трёшки – на нашем этаже и на пятом. И «Мерседес» с гаражом. Почему он её не опоил? И вообще, зачем такие сложности? Прикидываться волком! Мог бы сразу прикинуться… олигархом.

– Тебе нужен олигарх?

– Нет. Но мне и волк… ещё недавно не был нужен.

– А если он – хороший психолог и просчитал тебя?

– Просчитал, что я клюну на волка?

– Опытный аферист ещё не такое просчитает.

– А Роланд?

– Подсадной. Классический подсадной!

И чего я к ней приехала?..

– Ладно, Жень. Давай пить чай, я сегодня не обедала.

– Супчика погреть? Горохового?

Вплоть до чая она сосредоточенно соображала, и даже рассыпающееся от сдобы курабье не отвлекло мою подругу от тяжких раздумий на тему множественности обитаемых миров.

– Ленки Катковой брат в полиции работает, отличный парень. Познакомить? Расскажешь ему всё по порядку.

– Ага. И он проверит меня на алкоголь и на учёт в ПНД.

Расставались мы странно: Женька больше не предлагала ни неврологов, ни полицейских, но напряжённо заглядывала в глаза и искусственно улыбалась.

– Ко мне приведи её, – сказала Люба, когда я позвонила ей поздно вечером. – Поверит.

* * *

В субботу мы втроём встретились в том самом кафе, где я познакомилась с Любой. Она так уставилась на Шидлика! Даже у меня по спине что-то побежало.

– Дай-ка руку. Та-ак… Бывший не платит?

– Это вам Лиза рассказала?

– Я не рассказывала! Ну, Жень, ей-богу! – оправдывалась я.

– Но ты не переживай сильно, – словно не слыша нас, продолжала цыганка. – Его богатство твоему сыну достанется, нет у него других наследников. И не будет.

– У него мальчик от второго брака, – торжествующе уличила Любу Женька.

– Не его, – отрезала та. – Пусть экспертизу сделает. И ребёнок на отца похож.

– Он рыжий, в мать, – Женькины слова прозвучали уже менее агрессивно.

– Мать-то крашеная, а сын – настоящий. Всё сомневаешься? – Люба усмехнулась. – Ваше первое свидание было на мешках с картошкой. В проливной дождь. После первого курса. Об этом же ты никому не говорила?

Женька покраснела и выставила перед собой ладонь.

– Стоп. Я вам верю.

– Ну и хорошо, – улыбнулась Люба и повернулась к официанту: – Рашидик, принеси нам пиццу с тунцом. Большую. Для начала. Ну что ты ёрзаешь? – фыркнула она на Женьку за десертом. – Спрашивай.

– Люба, – Шидлик глубоко вздохнула. – Я замуж выйду? – Её зелёные глаза распахнулись на пол-лица.

– Выйдешь, – ответила цыганка.

– Когда?

– Скоро.

– А за кого? Хотя бы примерно…

– Зачем примерно? Точно скажу. Который тебе банку подарит, за того и выйдешь.

– Банку?..

– Ну да. Железную.

– Консервную?

– Типа того.

– С чем?

– Какая разница? Тебе часто банки дарят?

– Нет…

* * *

– Ну, мать, ты выступила! – восхищалась я Любой после того, как Женька убежала на массаж.

– Подруге твоей – спасибо. Разозлила она меня, а я, когда злая, такая вещунья, сама удивляюсь!

* * *

У нас в студии было принято перед отпуском угощать коллег. Я накупила закусок, пирожков.

Аполинэр объявила коллективу, что я ухожу в длительный отпуск по семейным обстоятельствам. На полгода. Посыпались вопросы. В основном – от Светы.

– За границу уезжаю. Ухаживать за троюродным дядей.

– Так ты наследство потом получишь? – ахнула Света.

– Вряд ли. Он бедный.

– А зачем едешь?

Мы сели за круглый стол с резьбой, от которого два года назад отказался один клиент, и он отлично вписался в нашу экспозицию.

Я грустно посмотрела на стол Тихонова. Он уже приземлился в Милане и прислал короткое сообщение: «Помни, что у тебя есть друзья». Хотелось плакать.

Пяльцы купила в магазине «Рукоделье». Народ брал бисер, клеевые пистолеты, стразы, наборы печатей для открыток: в кассу выстроилась очередь. Формы для свечек ручной работы! Сколько же у людей свободного времени…

Принесла пяльцы домой, разложила на столе рядом с лоскутом белой ткани, ниткой и иголками.

Рюкзак я уже собрала. Сначала написала список необходимых вещей, они свободно поместились бы в небольшой мебельный контейнер. За три дня список истаял до стандартного чемодана, который беспрепятственно пропустит любая авиакомпания в багажное отделение бизнес-класса.

Я шла в мир, где вряд ли есть аспирин или зубная паста, и неясно, на неделю или на полгода. Запас белья, средства гигиены, крем от загара – вдруг там бешеное солнце… Конечно, всего не унесёшь, но так хочется! Сложила мамино золото и колечко, подаренное папой на совершеннолетие. Золото – везде золото. Классный японский нож тоже пригодится. Ножницы, пилочка для ногтей, складной зонт, полотенце. Кроссовки. А если холода? Термобельё. А если жара? Ещё лёгких рубашек и мыло для стирки. И как это поднять?

Заиграла «Маленькая ночная серенада». Звонила Женька.

– Лиз, может, тебе нужно чего? С собой. Ты скажи.

– Женечка, мне бы избавиться от того, что не нужно.

Ещё за один день, ценой неимоверных моральных мук, багаж покорителя Эвереста усох до ручной клади пассажира авиадискаунтера.

Для оплаты квартиры я отдала Любе банковскую карту. У Женьки своих хлопот – невпроворот. К тому же я нагрузила её мобильным, чтобы она иногда отправляла моим родным позитивные сообщения.

Родственников, которым стоило позвонить перед отъездом, было негусто.

После маминой смерти бразды правления нашим домашним хозяйством приняла тётя Зоя, и мы с папой были искренне ей благодарны. С детства я знала, что тёте нравится мой папа. Она невпопад отвечала на его вопросы, годами некстати краснела от одних и тех же шуток. Я удивлялась, как мама ничего не замечала. Впрочем, тётя никогда не пыталась посягнуть на целостность нашей семьи, всем сердцем горевала по покойной сестре и искренне любила меня.

Арсений, её сын от неудачного студенческого брака, бороздил океанские просторы, исследуя планктон, замуж она больше не вышла и была женщиной не только свободной, но и одинокой. Что-то подсказывало: мой эффектный, средних лет, прилично зарабатывающий папа долго один не останется. И я решила: пусть это будет тётя. Она тоже, наверное, так решила. Наша ошибка состояла в том, что мы не спросили папу.

Через три месяца после похорон он стал куда-то пропадать по вечерам, захватывая и ночи, а ещё через месяц привёл домой мою ровесницу, в глазах которой светился «опыт, сын ошибок трудных», сделавший бы честь бандерше под семьдесят. В нашей трёшке папе принадлежала одна треть. Мама свою долю завещала мне: при всей прыти папина пассия по имени Анджела могла претендовать на двадцать пять квадратных метров общей площади, хоть застрелись.

Но она пошла ва-банк. Под её неусыпными стараниями (от скулежа до истерики, она даже симулировала беременность) папа предложил мне переписать всё на него, а он вернёт половиной квартиры бабушки, его мамы. Ну, когда она… Понятно. Он уже подарил прыткой Анджеле наш старый гараж с новым седаном – из скромных, но приличных.

Я переписывать, естественно, отказалась. Жизнь под одной крышей с Анджелой напоминала низкобюджетную мыльную оперу: она ходила по квартире наштукатуренная, в прозрачном китайском пеньюаре, отделанном чем-то типа марабу рыночного разлива, и на шпильках. Непрерывно говорила по телефону, принимая позы передовички службы эскорта, и, когда я была на работе, рылась в моих вещах.

Через пару дней к нам заявилась папина мама. Она швырнула папе в лицо копию завещания, оформленного на единственную внучку, то есть на меня.

– В гараж иди жить со своей Каштанкой!

Вторая бабушка пригрозила Анджеле полицией, зятю объявила бойкот, а я перебралась к тёте Зое. Кольцо блокады вокруг папы сжималось. Но вместо того чтобы противопоставить нашим стали и льду самое сильное женское оружие – беззащитную нежность – Анджела продолжала скандалы. И папа начал прозревать. Во всяком случае, ничего капитального больше не дарил.

Поняв, что двадцать пять метров – это максимум, больше ей здесь не светит, а сил и времени уйдёт много, и результат туманен, Анджела съехала, подцепив половину обычного хлама, который копился лет тридцать, включая посуду, хрусталь и сломанное антикварное кресло. Гараж она спешно продала. Мамину шубу и золото осторожная тётя Зоя вывезла, едва услышала об Анджеле, как только подвернулась возможность. И торжественно вручила мне.

– Полушубок сошьёшь. Тут срежется, а из длины капюшон выйдет.

– Да я не ношу мех, тёть Зой! – Я попыталась сунуть ей скромную норку, которую она никогда не могла себе позволить, воспитывая сына в одиночку.

Тётя отказалась.

Вдруг умерла папина мама, чего от неё никто не ожидал: она моржевала, занималась йогой и давала сто очков вперёд гораздо более молодым людям. Я стала владелицей её сталинки. Исследователь, переобщавшись со всем планктоном в мире, засел в однушке тёти Зои писать диссертацию. Тётя Зоя переехала к папе, а я наконец обрела вожделенное тихое счастье в шестьдесят квадратных метров с балконом. Что обрёл папа, кроме винегрета, паровых котлет и хрустящих рубашек, я не знала. Я почти перестала с ними видеться. Не потому что обиделась или ревновала: чувствовала, как им неловко со мной. Ну, в конце концов, я пока не нужна им, а когда понадоблюсь, буду рядом.

Я позвонила тёте Зое.

– Еду в длительную командировку. Куда? В Екатеринбург.

Во время нашего с ней разговора телевизор рассказывал о погоде в Екатеринбурге. Обещали солнце и умеренный ветер.

Надела юбку в пол, ботинки поудобнее, повязала голову платком, нацепила рюкзак и в образе туристки, придерживающейся «Домостроя», села к столу вышивать. Пару раз вскакивала взять тёмные очки и мозольный пластырь. Снова садилась, успокаивала дыхание и рисовала в своём воображении, как Вольфрам прикалывает брошку-туфельку. Он не ограничивался брошкой. Он улыбался мне, поправлял волосы, наклонялся к моему лицу… Стоп. Сейчас мы не об этом. В конце вышивки надо ставить точку? Или… Что «или» я подумать не успела: свет померк, и сквозь дурман обморока раздался жуткий крик. Кажется, детский.

Глава 3

Я лежала лицом вверх, присыпанная листьями и ветками, в окружении высоченных деревьев. Моя поза оставляла желать лучшего: под спиной торчало что-то, из-за чего голова откинулась назад. Попыталась встать, перевернувшись на бок. В висках застучало. Пришлось полежать ещё немножко.

– Да что там такое?

Тьфу, это же рюкзак!

Сначала нужно сесть. Села, отряхиваясь, и… В метре от меня ползла собака, похожая на небольшую красивую борзую, белая в рыжих пятнах, совсем молодая, вчерашний щенок. Она часто дышала, над передней лапой торчала стрела.

– Господи! Бедненькая!

Я протянула к ней руку. Она принялась вылизывать её, преданно блестя влажными миндалевидными глазами.

Что же делать-то?!

Я с трудом представляла себе собачью анатомию. Вытащить стрелу? А вдруг кровотечение?

Но псина мучилась, выбора не было.

Я сорвала с плеч рюкзак, вынула нож, срезала наконечник стрелы и со словами «Потерпи, моя хорошая» дёрнула древко. Раздался крик. Не лай, не визг, а именно крик, и я поняла, кто кричал в прошлый раз.

– Вот проклятье! Порезалась…

Благодарное существо усердно зализывало мне ранку на пальце.

– Ты моя девочка! – Я гладила шёлковую шею, нежные ушки.

– Где эта дрянь? – Из-за кустов вышла в охотничьем костюме с небольшим луком и в шапочке с длинным пером… жена чудовища. Не моего чудовища, а того, которое устраивало бал. Маленькая, худенькая, уже немолодая женщина с нездоровым блеском во взгляде и жуткой улыбочкой.

Собака вскочила на слабые лапы и, хромая, поспешила спрятаться за мной.

– Где, я спрашиваю?

Я встала.

– Кажется, по ошибке вы ранили собаку.

– По какой ошибке? – Её лицо буквально кривилось от злобы, а улыбка была нервным оскалом. – Я охочусь.

– Разве охотятся на собак? Обычно охотятся на оленей, вепрей, куропаток. В нашем королевстве, по крайней мере. – Я несла, что попало. Эту сумасшедшую нужно было как-то отвлечь.

– Много ты понимаешь! Деревенщина… За оленями не угонишься, куропатки – фьють! И улетели. Вепри… Какие ещё вепри? Собаки – самое то, всегда есть и не ждут, что я буду в них стрелять. А потом у них такие жалобные морды! – Она засмеялась.

Боже! Бедное чудовище. И моё, и другое. Оба чудовища.

Псина дрожала тёплым тельцем за моими ногами.

– Отдай мою собаку! – чётко разделяя слова, сказала она. И наставила на меня лук.

А что? Отличное решение. Не убегу, не отвечу, и морда потом будет жалобная. Наверное.

– Немедленно, – добавила охотница.

– Её здесь нет.

Она натянула тетиву.

Н-да… Недолгое вышло путешествие.

– Бэлла, опусти, пожалуйста, оружие. Я же говорил: нельзя целиться в людей.

На поляне появился муж Бэллы – крупный мужчина с гривой кудрявых чёрных волос и сумрачным выражением лица.

– Отстань, я охочусь. – Она прищурилась.

– Если ты не прекратишь, я позову доктора.

– Зови.

– Не того, которому ты воткнула кинжал в ягодицу, а того, который даёт горькое лекарство.

Охотница зажмурилась, бросила лук, сжала кулачки и истерично затопала ногами.

– Не хочу лекарство! Не хочу доктора! Если он опять… я ему горло перережу! Не смей подсылать ко мне этого подонка. Вы все подонки! Мерзавцы! Негодяи! – Бэлла шипела и рычала.

Её уводили два дюжих парня, она упиралась, лягала их ногами и пыталась укусить.

– Сударыня, вы не пострадали? – спросил Бэллин муж.

– Я – нет, ваше высочество. А вот она… – Я подняла перепуганную, выпачканную кровью собаку. Но раны от стрелы не заметила.

Он принял её, на его ручищах она улеглась, как на диванчике.

– Вам бы передохнуть. Пойдёмте, приведёте себя в порядок, перекýсите. Познакомлю вас с моей тёщей, графиней Стацци, она очаровательная женщина.

– Я наслышана о ней.

– Неужели?

* * *

– Помню вас, милочка. – Графиня любезно налила мне цветочного чая, их с зятем глубоко тронула моя история. – У вас было дивное голубое платье. И очень красивый кавалер.

Тёща его высочества подложила мне пирожок.

– Спасибо. А я, к своему стыду, не помню вас, ваше сиятельство.

– Радует ваша искренность, – кивнула она. – Вы и не видели меня. Я сидела на балконе. В мои годы балы – что театр, но с закуской и выпивкой.

– Матушка, какие годы? О чём вы? – возмутился принц.

Она похлопала его по руке.

– До чего мне повезло с зятем, Симона!

– Вижу, вы совершенно счастливы в обществе друг друга.

– Это правда, – усмехнулась она. – Кто бы подумал, что падчерица подарит мне такого сына! Адам – моё утешение на старости лет.

– Могу я задать вам нескромный вопрос? – я посмотрела на графиню.

– Извольте. – Она откусила пирог. – Ох! Рауль не жалеет масла в начинку! Вкусно, но после его пирогов пухнешь, как беременная кошка.

– Нет ли на её высочестве чёрной магии?

– Терзаюсь этой мыслью пятьдесят лет, дорогая. Кому только я не показывала падчерицу! Маги, лекари, ясновидцы. Моя тётя была не чужда чародейства, и, по утверждению знатоков, искусна. Представьте, после попытки расколдовать Бэллу она слегла на месяц! До сих пор никто не говорит ничего определенного. То её мать прокляли, когда она носила дочь, то бабушка отбила жениха у подруги, а та обиделась. А то дедушка не выполнил обещание, данное морскому чудищу. Кому верить? – Графиня подлила себе чая.

– Знаете, она ведь не всегда была такой, – вздохнул принц. – Под проклятием матушки характер Бэллы утих. Слепая и без раздражающего её обоняния она стала беспомощной… Трогательно слабой. Я заботился о ней, кормил с ложечки, наряжал, водил гулять. Но стоило чарам развеяться… – Он ненадолго замолчал и отпил из хрустальной рюмки. – В первую очередь она разбила старинную вазу. О голову управляющего. В зачарованном замке слуг не было. Ну, посуда ещё как-то справлялась: прыгала перед трапезой на стол, потом мылась, ставилась в шкаф, но очень небрежно – мы не досчитались трети сервизов. Уборка тоже производилась с грехом пополам. Платье стиралось, но было вечно то мокрым, то мятым, а то и грязным. Приходилось за всем следить и столько работать самому! Ужас. Дворец считался малым, но он мал, пока в нём толпа слуг, а когда ты один, сразу становится огромным. И вот, наконец, действие проклятия закончилось, я обрёл человеческий облик, Бэлла прозрела, к ней вернулись обоняние и аппетит… и она начала колотить слуг. Даром что миниатюрная, на это её сил хватало. Слуги разбежались. Молва пошла плохая. Наниматься к нам никто не желал. А ей требовались камеристки, чтицы, прачки тонкого белья. И непременно арфистка. Арфистки обычно сбегали первыми, хотя жалованье получали как вся струнная группа королевского оркестра. Ну, а кому понравится, когда его колошматят обломком арфы? В городе появилось выражение «Бэллкин слуга» – значит избитый, измученный человек на грани нервного срыва. Есть достоверные сведения, что все сбежавшие массово шли в разбойники. Кто их осудит? Бывали, правда, периоды просветления, когда за день – одна чашечка, за неделю – пара-тройка синяков. Но их всегда сменяли жестокие срывы.