Читать онлайн О чём рассказали картины бесплатно
От автора
Художник пишет картину. Он вкладывает в неё свои мысли, мечты, боль, жар души.
В зависимости от уровня мастерства, искренности, открытости, зритель, в том или ином объеме, воспринимает картину даже если прошло много десятков лет.
Какой-то сюжет быстро находит отклик в сердце зрителя, а какая-то работа удостаивается лишь мимолётного взгляда.
Мне нравится посещать художественные музеи – там есть нечто похожее на зашифрованные письма из прошлого, нераскрытые тайны, детектив и археологические раскопки в одном месте. Каждая картина – это история события, история эмоции, хроника эпохи. Что-то стало незначительным, что-то актуально и по сей день.
Этот сборник составлен из рассказов, на которые меня вдохновили полотна великих мастеров. Какие-то основаны на реальных фактах, какие-то – абсолютный вымысел, а некоторые – лишь версии, догадки о том, как создавался шедевр.
Вот список полотен, подаривших тепло творческого поиска:
– С квартиры на квартиру, В.М. Васнецов, 1867, Государственная Третьяковская галерея
– Дама в голубом, Т. Гейнсборо, ок.1780, Государственный Эрмитаж
– Терраса на берегу моря, С.Ф. Щедрин, 1828, Государственная Третьяковская галерея
– Рыболов, В.Г. Перов, 1871, Государственная Третьяковская галерея
– Осенний день. Сокольники, И.И. Левитан, 1879, Государственная Третьяковская галерея
– Приготовление к экзамену, И.Е. Репин, 1864, Государственный Русский музей
– Видение отроку Варфоломею, М.В. Нестеров, 1889-1890, Государственная Третьяковская галерея
– Свидание, В.Е. Маковский, 1883, Государственная Третьяковская галерея
– Площадь Согласия, Э. Дега, 1875, Государственный Эрмитаж
– Зимний обоз в пути, И.К. Айвазовский, 1857, Смоленская художественная галерея
– Владимир перед Рогнедой, Лосенко А.П., 1770, Государственный Русский музей
– Стрекоза, Поленов В.Д., 1875, Государственная Третьяковская галерея
– Христос в Гефсиманском саду, Куинджи А.И., 1901, Алупка, Воронцовский дворец
– Свежий кавалер, П.А. Федотов, 1846, Государственная Третьяковская галерея
– После грозы, Ф.А. Васильев, 1868, Государственная Третьяковская галерея
– Рожь, И.И. Шишкин, 1878, Государственная Третьяковская галерея
– Всюду жизнь, Н.А. Ярошенко, 1888, Государственная Третьяковская галерея
– Прогулка короля, А.Н. Бенуа, 1906, Государственная Третьяковская галерея
– Стычка с финляндскими контрабандистами, В.Г. Худяков, 1853, Государственная Третьяковская галерея
– Побежденные. Панихида, В.В. Верещагин, 1879, Государственная Третьяковская галерея
– Переход Суворова через Альпы, В.И.Суриков, 1899, Государственный Русский музей
– Аленушка, В.М. Васнецов, 1881, Государственная Третьяковская галерея
– Дети с попугаем, К. Робертсон, 1850, Государственный Эрмитаж
– Неизвестная, И.Н. Крамской, 1883, Государственная Третьяковская галерея
– Кружевница, В.А.Тропинин, 1823, Государственная Третьяковская галерея
– Петербургский дворик, К.Е. Маковский, 1857, Государственный Русский музей
– Воспоминание о саде в Эттене, В. Ван Гог, 1888, Государственный Эрмитаж
– Осень, М.К. Башкирцева, 1883, Государственный Русский музей
– У водоема, В.Э. Борисов-Мусатов, 1902, Государственная Третьяковская галерея
– Жнецы, А.Г. Венецианов, 1825-1826, Государственный Русский музей
– Савояр, В.Г. Перов, 1864, Государственная Третьяковская галерея
– Март, И.И. Левитан, 1895, Государственная Третьяковская галерея
– Грачи прилетели, А.К. Саврасов, 1871, Государственная Третьяковская галерея
– Перед исповедью, Репин И.Е., 1879-1885, Государственная Третьяковская галерея
– Привал арестантов, Якоби В.И., 1861, Государственная Третьяковская галерея
– Не ждали, Раепин И.Е., 1884-1888, Государственная Третьяковская галерея
– Лунная ночь в Крыму, Айвазовский И.К., 1859, Государственный Русский музей
– Сухарева башня, Саврасов А.К., 1872, Государственный исторический музей
– Поклонение волхвов, П.Брейгель мл. вторая половина XVI в., Государственный Эрмитаж
– Вечерний вид в деревне. Орловская губерния, Клодт М.К., 1874, Дальневосточный художественный музей
– Портрет неизвестной, Крамской И.Н., 1886, Ярославский художественный музей
– Неудача, Коровин К.А., 1880-е, Государственна Третьяковская галерея
– Прерванное свидание, Брюлов К.П., 1827-1830, Государственна Третьяковская галерея
– В мастерской художника, Маковский К.Е., 1881, Государственна Третьяковская галерея
– Вид Константинополя при лунном освещении, Айвазовский И.К., 1846, Государственный Русский музей
С квартиры на квартиру
Раиса заприметила Архипа в первый же день их знакомства в госпитале в Таганроге.
Воспитанная в приюте Раиса не знала ни домашнего уюта, ни любящей семьи – только недоедание, ветхое платье и тяжелый труд сызмальства. Может поэтому она всегда старалась устроиться на кухне. Сперва прачкой и посудомойкой, позже научилась стряпать.
В добавление к этому она считала себя дурнушкой, которой суждено вековать в одиночестве, что и отразилось на ее характере.
Ей было уже тридцать, когда она попала в госпиталь, где лечились уцелевшие герои обороны Севастополя. Там её приметил будущий работодатель, капитан артиллерии, Павел Петрович Хватов и по выписке из госпиталя уговорил работать на него, дескать его денщику всё труднее справляться с хозяйством.
Быстро освоившись со скромными запросами хозяина и его слуги, Раиса пыталась понять, что связывало барина и его бывшего крепостного. Она никак не могла взять в толк, почему Архип так печется о здоровье хозяина. Денщик отставного капитана артиллерии, нянчился с барином как с малым дитём. И гулять он его выводил, и белье его сам стирал, и лекарство давал – чисто «сестра милосердия» не меньше. Многие часы, проведенные рядом с больным, тяжело сказывались на слуге. Архип похудел, осунулся, глаза ввалились, что сильно её огорчало.
Их ждал долгий путь – сперва в разорившееся поместье, а затем и в Петербург, где они поселились в съемной квартире неподалеку от больницы Марии Магдалины, что на Васильевском острове.
Попасть в столицу – где работу стряпухой найти становилось всё труднее, а платили всё меньше – было великой удачей. Вот уж пятый год как они здесь, у неё ни одной подруги: чисто волчья стая – «чужакам здесь не место».
Врач приходил через день, осматривал раны, назначал порошки, процедуры, говорил ей какие блюда нельзя готовить, а какие надо. Тогда она сердилась – "не дело дохтору стряпуху учить".
Теперь поняла – доктор тогда уже знал – дело плохо и жалел капитана.
А ей было жалко Архипа – ловкий, сильный, умелый, какой-то нездешний, также как и она. Раиса и сама никак не могла привыкнуть к жизни в столице: всё чужое, соседские стряпухи, всё норовили напакостить «новенькой».
Порой, глядя на Архипа, она и удивлялась зачем ее наняли. Но когда увидела, как Павел Петрович говорит со слугой – какая у него большая, огромная любовь к своему другу, соратнику и помощнику, такое редко увидишь в господских домах – поняла, что это привязанность двух преданных друг другу людей. А теперь ее забота – помочь старому слуге и другу хозяина, когда тот отойдет в мир иной.
То, что для Павла Петровича Архип был не просто слугой было очевидно. Подобные отношения она видела, когда вместе с обозом оказалась на поле боя. Это была ее первая работа после приюта – сестра милосердия в госпитале. Обоз с лекарствами в сопровождении полка угодил в засаду горцев. Старые солдаты прятали, закрывали грудью от пуль молодых новобранцев. Рая помнит их лица – с таким лицом спасают детей и любимых. Такое же лицо было у барина и его слуги – они понимали, поддерживали друг друга, порою без слов.
Постепенно силы оставляли капитана.
Аккурат на Рождество, сразу после причастия он тяжко вздохнул и отошёл.
Горе Архипа было столь велико, что не мог он ничего делать, только сидел и молчал, глядя на закрытую дверь спальни. Раиса не могла остаться в стороне и взяла на себя все хозяйственные дела, связанные с похоронами. Телеграммы семье в Курск, место на кладбище и отпевание взял на себя душеприказчик Павла Петровича, Федор Макарович.
На следующий день Архипа прорвало на воспоминания.
– Мы с Павлом Петровичем с самого детства вместе. Я моложе его всего-то на шесть годков. Он меня, трехлетнего, из речки вытащил! И с той поры я от него никуда не отлучался!
Вскочит, походит из угла в угол и вновь продолжит.
– А когда я ему в лесу от волков помог отбиться, он батюшку своего уговорил мне вольную дать. Ни дня порознь, ты понимаешь? Он меня и грамоте учил, и географии, будь она неладна.
Тяжелый вздох, нервные шаги, скрип табурета.
– И надо было так случиться – вдали от родных, семьи.
Так и метался он с обрывками памяти по комнате, пока не забылся тревожным сном на сундуке возле двери.
Пустынное Смоленское кладбище, голые деревья и жуткий мороз усиливали скорбь.
Прощание с любимым барином и другом было тяжёлым и печальным.
Хотя по-настоящему тяжело было только двоим: сослуживцу Павла Петровича по крымской войне, Федору Макаровичу и Архипу. Кроме Раисы были ещё священник, да четверо кладбищенских рабочих – вот и вся процессия.
Удары молотка и мерзлые комья пушечным грохотом отозвались в душе верного слуги.
От неожиданности у Архипа вдруг подкосились ноги. Он опустился на колени перед могилой и не мог пошевелиться. Мрак горя поглощал его.
Не сразу Архип пришел в себя. Могильный холм с крестом и никого рядом кроме кухарки, что трясла его за плечи.
– Ну слава Богу, очухался! А то боялась, что придется тебя на себе тащить.
Архип тяжело поднялся, и вдвоём они покинули кладбище. Сперва медленно, едва переставляя ноги, потом постепенно ускоряя шаг.
Они уже дошли до Малого проспекта, когда их нагнал Федор Макарович.
– Куда вы? Я договорился, вы можете остаться на квартире еще на неделю.
– В Пантелеймона, моя знакомая служит у отца Иоана, там пока остановимся.
– Ну давайте я вас хотя бы до Биржи довезу!
– Благодарю вас, Федор Макарович, а то я уже вся взмокла.
Они с трудом усадили Архипа в сани и тронулись в путь.
Вскоре они уже шли по льду Невы.
До храма Святого Пантелеймона оставалось совсем чуть-чуть. Мимо ярмарки, на Марсовом поле, перейти Чугунный мост и вот он – храм Пантелеймона.
Редкие прохожие оглядывались на странную пару: старика с остекленевшим, невидящим взглядом ведёт старуха с потрепанным узелком в руках.
Тяжёлая ночь в келье дьякона. Архип метался по комнате, периодически впадая в забытьё.
Всё изменилось утром, на Крещение. Они стояли в притворе, когда подошедший отец Иоан, окропил их, будто бы выплеснул ушат холодной воды на скорбящую пару: «Во имя Отца, Сына и Святаго Духа! Аминь!»
Внезапно Архип выпрямился, будто пробудился, и, оглядевшись по сторонам, обратился к Раисе:
– Поедешь со мной?
– Далече ль?
– Подальше отсюда.
Голос Архипа звучал смиренно и светло, а его благодарный взгляд излучал тепло.
– Я согласна, – сказала она радостно.
Дама в голубом
В мастерской художника расположенной в центре Лондона, в фешенебельном районе, на Пэлл Мэлл, куда для написания её первого в жизни портрета отправил муж, было на удивление уютно. Всё было бы ничего, если бы её не отвлекали эти две говорливые дамы. Оказалось, что они также хотят заказать свои портреты.
– Ах, милочка, вы непременно должны быть в моём салоне нынче же и всё-всё нам рассказать. Это не обсуждается. Ваш муж – тиран! Подумать только это её первый портрет! Невероятно!
– Вы правы, милая Элизабет, – подхватила леди Френсис, – мужчины слишком консервативны. Я вообще удивляюсь как у них получается управлять страной. Не удивительно, что мы никак не можем преодолеть кризис.
«Как хорошо, что Питер остался гостинице, а то эти кумушки заклевали бы его», – подумала про себя дама в белом платье с накинутым на плечи широким голубым шарфом, она так старалась быть похожей на столичную леди.
Подумать только, за пять лет их полуразрушенный, старый дом и поместье преобразились волшебным образом! Когда они поженились, все окружающие считали это плохой партией – два разорившихся, вымирающих рода с кучей долгов. Из всех богатств были два небольших поместья и преподавательская должность молодого супруга.
Это были трудные времена, тогда они вместе занимались восстановлением хозяйства. Теперь у них есть две больших фермы, сыроварня и ткацкая мануфактура.
Времена, когда бальное платье одевалось лишь на Рождество, а мясо появлялось лишь на Пасху, миновали.
Молодые были счастливы. Она легко управляла налаженным хозяйством, он получил должность профессора в одном из колледжей Оксфорда.
«Интересно, эти особы молчать умеют? Вряд ли какой-нибудь из этих рафинированных и самонадеянных дамочек приходилось самим штопать себе бельё или обходиться стаканом воды на ночь вместо ужина».
– Сэр Томас, надеюсь мы не сильно мешаем вам писать, – спросила леди Монтегю живописца, скрывающегося за мольбертом, – Я вот становлюсь ужасно раздражительна, когда кто-то мне начинает что-либо говорить во время моей работы. Я даже дворецкому приказала беспокоить меня только в двух случаях: при вселенском потопе или пожаре. Всё остальное – подождёт.
– Нет, что вы! Наслаждайтесь беседой, – ответил тот, не отвлекаясь от работы.
«Скорее бы эти академические советы закончились! Вернулись бы мы с Питером в свой любимый Вудсток, гуляли бы по Оксфорду».
– Милочка, да вы меня слышите? Они считают нас, женщин, слабым полом! И после этого нам говорят, что мы «цивилизованная нация», что мы обязаны «нести свет просвещения миру»! Демагогия! Двуличные лицемеры. Они заперли нас в четырёх стенах и указывают нам что делать! «Образование угрожает женской психике» – что за чушь! Вы согласны, милочка?
– Поверните, пожалуйста, голову, – пришёл ей на помощь сэр Томас, – вот так, замечательно.
– Вам непременно надо пообщаться с леди Элизой, герцогиней Бофор, – сказала леди Монтегю, – Вы, дорогуша, очень на неё похожи. Помнится, сэр Томас, вы уже работали над её портретом.
Художник выглянул из-за мольберта, внимательно посмотрел на позирующую ему даму, затем на мольберт и сказал:
– Леди, вы как всегда правы. Сходство просто поразительное. Удивительно, что я не заметил этого ранее.
В этот момент распахнулись створки дверей и в мастерскую с шумом вбежала, молодая, раскрасневшаяся девушка.
Ох, дорогие, – воскликнула она, – там такое! Это надо видеть! Ой, простите, сэр Томас!
– Идите-идите, – ответил художник.
Дамы с шумом подхватили платья и торопливо покинули мастерскую.
– Прошу прощения за столь вольные нравы, это мои постоянные заказчицы, – облегченно вздохнув после ухода говорливых подруг.
– Ну что вы, сэр Томас! В нашей глуши так не хватает подобных личностей. В большинстве своём мои собеседницы престарелые, университетские жёны, на попечение которых внуки, а порою и правнуки. Конечно, иногда случаются балы, но это такая редкость!
– А ваши детки? – поинтересовался живописец.
– Пока рано говорить об этом, – ответила женщина, слегка смутившись.
Двери мастерской вновь раскрылись и в них появился красивый, скромно и одновременно хорошо одетый мужчина.
– Вот и я, дорогая! Доброго здравия вам, сэр Томас, – поприветствовал он, – Как продвигается портрет?
– Думаю, ещё пара сеансов, и он будет готов, – сказал художник.
– К моему великому сожалению, это невозможно – в ближайшее время мы отправимся в Санкт-Петербург. Мне дали кафедру и академическую должность. А ты сможешь открыть там свой магазин.
– Это в Америке?
– В России, моя радость. Они дают мне кафедру, лабораторию и квартиру.
– Но как же имение в Вудстоке?
– Джон позаботится. Через полгода, самое большее год, мы вернемся. За год на кафедре я получу в три раза больше, чем предлагают здесь. Но корабль отправляется через неделю. Поэтому надо поторопиться и собрать вещи.
– Ах, милый Питер, это так неожиданно.
– Ты расстроена?
– Что ты! Это великолепно! Говорят, у них для профессоров апартаменты министров.
– Знаю. Сам не верю такому везению. Запрос из России доставили при мне. Лорду Четтему ничего не оставалось как предложить мне эту вакансию. Впрочем, он дал время до вечера – мы ещё можем отказаться.
– Но если ты согласишься, то мы сможем погасить все оставшиеся долги. А как вы думаете, сэр Томас?
– Любая поездка стоит денег, но за эту платят вам. Я бы согласился.
– Вот и замечательно, – сказал Питер, – Остаётся вопрос: как быть с портретом? Я готов оплатить вам, сэр Томас, его написание, но…
– Дорогие мои, собирайтесь в дорогу. Когда закончу работу, отправлю её вам с академической почтой.
– Это было бы замечательно…
Придя в гостиничный номер, женщина попросила мужа сесть, а сама в нерешительности осталась стоять.
– Что случилось, дорогая?
– О, мой дорогой! Ты только постарайся не волноваться, но я не смогу поехать с тобой. Наверное.
– Но почему?
– Полагаю, в моем положении, будет лучше остаться дома.
– Что за ерунда, счастье моё?
– Это не ерунда, а наследник. Вероятнее всего, он родится на Пасху.
– Лучше бы наследница, – ответил счастливый муж, целуя жену, – Можете приехать позже вместе.
***
Через три месяца в квартире профессора на Васильевском острове в парадной гостиной висел готовый портрет жены хозяина дома.
Терраса на берегу моря
Долгий путь подходит к концу. Вот уже видна знакомая крыша двухэтажного домика песочного цвета с голубыми ставнями. Осталось совсем немного и можно будет отдохнуть. Вытянуть утомленные долгой прогулкой ноги. Удивительно – меньше суток они здесь, но все время кажется, что в пути.
Бесконечно долгом, трудном пути. И вот они здесь. Вдали от полутонов с налетом серости, холода и казенного языка чиновников.
– Да что вы там думаете об Италии? Ничего! Уверяю вас, вы ничего о ней не знаете! Италия – это чудо! Здесь волшебное всё, от воздуха и до людей! Когда десять лет тому назад мы с Фимочкой перебрались сюда, я был сорокалетним стариком. А теперь? Я молод и свеж как Аполлон, и теперь мне лишь около тридцати. Это просто удивительно!
Выйдя из тени оливковой рощи с её мягким тягучим ароматом, путники оказались на раскаленной полуденным солнцем дороге.
– Теперь, господа, прошу не задерживаться. Солнце в этих краях безжалостнее чем ваши северные морозы. Не задерживаемся, идём за мной.
Худой еврей неопределенного возраста в сильно поношенной жилетке, стоптанных башмаках и выцветшей ермолке вел двух молодых живописцев из Санкт-Петербурга по удивительной красоты местам. Ароматы эвкалипта, кипариса, пряных трав кружили голову. А огромное теплое море, казалось, ждало утомленных невероятной жарой путников.
Моня, Моисей Авраамович Штук, был сапожником, но, тоскуя по родному Орлу, устраивал экскурсии для впервые оказавшихся здесь соотечественников.
– А какие здесь виды! Это же сказка! Волшебная страна! Вы не говорите мне за Францию, там, Германию или Польшу. Бывал. Служил. Вы помните тот французский поход? Вы не поверите, но я таки был там. Шорником. Да, может быть, Моисей Штук и не умеет стрелять и махать саблей, но шило, нить и нож в этих руках тоже кое-что значат. Уверяю вас, господа. Ну я отвлекся. Италия – это чудо! Тут вам не там. Тут живет молодость. Скажите – молодость есть везде. Это не так. Уверяю вас. Молодые, оно, конечно же, есть везде, но молодость, её смысл – живет здесь! Молодость всего мира здесь. Это вам не премудрые Афины, не горделивый Мадрид. Италия вся – это юность и молодость. Какой воздух! А пейзажи? Видели вы на Невском такие пейзажи? Осторожнее, здесь ступени! Следуйте за мной.
Процессия спустилась по раскаленным ступеням в приятную прохладу крытой террасы, увитую молодой зеленью винограда.
– Давайте немного постоим тут. Это терраса для сиесты. Здесь рабочие пережидают полуденное пекло.
– Моня, вы сказали рабочие? И вон тот, малыш тоже? – спросил худой молодой человек с болезненного цвета лицом.
– Так дети ж тоже хотят кушать! И вы посмотрите на этого карапуза. Это вам не бессарабские сироты. Это я вам говорю! Встречались. Вы ещё скажите в столице дети не работают. Читал. Вы знаете Гришу-сапожника на Сенной? Таки он мне писал, что там у них мальчики с шести лет уже работают в мастерских. Так что не думайте, что тут иначе. Условия, конечно, так приятнее. Здесь если крыша над головой есть, любая, хоть соломенная, так ты – король. Весь год, кроме короткой зимы, тепло. Да какая тут зима? Как октябрь у вас. Здесь месяц-полтора прохладно, а оставшиеся десять, таки, тепло или жарко. Лепешка-другая в день, кусок мяса или рыба, рубаха со штанами на смену, вот и все траты! Но вы не отвлекайтесь! Вы посмотрите какие виды!
Виды действительно поражали. Белое, залитое сверкающим солнцем море в тени скал превращалось в голубое, манящее. Горы, зелень, черепичные крыши домов – всё было удивительным, волшебным. Даже столбы, террасы, сложенные из грубо отесанных камней, даже лёгкий навес из жердей и винограда – все дышало радостью жизни, любви, покоя.
– Пару дней назад тут работал ваш собрат – Щедрин. Вы слышали о Сильвестре Феодоровиче? Это великий человек! Не каждому живописцу папские власти дают заказы. Труженик. Он останавливался у одной австрийской фрау. Если хотите могу показать. Он заказывал мне починку ремня для своего ящика с красками.
– Мольберта, – подсказал один из молодых людей.
– Да, помнится, именно так он и называл свою конструкцию. Удивительный человек! "Хочу домой и не могу расстаться с Италией,"– он мне так говорил. Вы представляете себе? Мне! Обувщику, шорнику из маленького городка, сам синьор Щедрин, господин живописец – так его здесь зовут, рассказывает мне о России. Вы не поверите – я рыдал. Великий человек! Мы с Фимочкой тоже хотим домой, в Россию. Говорят, есть такой город Одесса. Тоже, говорят, на берегу моря, летом, конечно, не так жарко, зато зимой не очень холодно. В часом не знаете?
Молодой человек с болезненным цветом лица пожал плечами.
– Говорят, там красиво, – сказал другой.
– Когда красиво – это чудесно. Устал я в этом раю, признаюсь, хочется попасть уже домой. Ибо как у нас в России говорят: в гостях хорошо, а дома лучше. Вот кабы Италия стала провинцией Российской империи, таки я бы возражать не стал. В отличии от Ватикана. Но я отвлёкся, а вы утомились. Осталось несколько шагов, и мы будем на месте. Ступайте за мной.
И говорливый еврей повёл своих спутников дальше.
Рыболов
Петька перебирал верши, когда к нему подошёл Павел.
– Собираешься? – спросил он.
– Завтра суббота,– ответил Петька, – хочу раков наловить.
– Хозяйкам – рыба, мужьям – раки.
– Это точно, – согласился Петр, внимательно разглядывая снасть,– А ты не пойдешь?
– Не-а. Мы в лес. Сестрица ягод хочет, отец сушняк насобирать, а я по грибам пройдусь.
– Слышь, Пашка, а я не видел с кем твоя Агафья женихается? Что-то на улице давно не видел.
– Да, куда ей женихаться, мала ещё. А что? Сватов хочешь заслать?
Петька смутился. Румянец пробивался сквозь загар.
– "Сватов", – передразнил он приятеля, – Тоже мне. Девка, говорю, видная. Интересуюсь просто.
– Да я-то что. Я ж не против. Глядишь на Красную горку поженим.
– Бросай зубоскалить. Лучше скажи ты на мысе пробовал?
– Там вчера плотва хорошо брала. Я думал ты за раками к плотине пойдешь.
– Там идти пять шагов от излучины-то.
– Ну да. Кстати, пока вспомнил, там завтра один городской чудик будет.
– Который?
– Смешной такой, в очках. Остановился у мельника. Со всем своим скарбом. Удочки там, сапоги, сачок
– А, знаю, профессор. Смешные они, господа эти. Толкутся, будто что понимают, – недовольно проворчал Петр, предвкушая утреннюю встречу, – Медом им здесь намазано что ли! Других рек нет, только здесь.
– Ну, им забава, нам хлеб насущный, – согласился с приятелем Пашка, – Ну бывай!
– Бывай, – ответил Петр и, оторвавшись от верши, задумчиво посмотрел вслед уходящему другу.
***
Темное небо, яркие звезды, затаившийся по сторонам чёрный лес и широкая, серая дорога.
До рассвета часа два – ещё есть время и раков наловить, и снасти закинуть.
Но не улов заботил Петра. Агафья, младшая сестра Пашки, не давала ему покоя.
– Вот зараза, прилипилась, – бормотал он себе под нос, – Хороша девка, огонь. Ей молодой нужен. А мне уж скоро заваленку греть.
Вот уже и лесная тьма расступилась и перед рыбаком открылся удивительный вид: внизу, в широкой долине поблескивает звёздами река, слева виден огонек мельницы – значит и Евграфыч уже не спит. А за рекой справа поля, а слева, на многие версты, дикий лес и болота. Туда должно быть уже выехали Пашка с отцом и Агафьюшкой…
– Вот ведь зараза, – пробормотал Петр с досады, – Не пойдет она за старика. Пятнадцать годков разницы. Шалишь, парень. Забудь.
Вот уже и берег. Только какой-то куль стоит прямо у самой мельницы.
Петр осторожно подошёл ближе, и в тот же миг куль захлопал себя по бокам и пыхнул папироской.
"Да чтоб тебя! Припёрся! Ну и ладно! Пойду в другое место. Река большая – места всем хватит".
Петр отошёл чуть подальше, там за изгибом реки было свалено множество коряг и камней – лучшее место поставить верши не придумать. А вот удочку закинуть может и не получиться.
Быстро скинув ношу, Петр занялся установкой снастей. Много не набежит, но гривенник заработать можно.
Раскидал прикормку и сдвинулся ближе к оживившемуся городскому соседу.
"Только не топай как в прошлый раз", – подумал про себя Петька, – "и всё у нас получится. Тише. Тише"!
А куль уже расчехлился и принялся разбирать свой обширный багаж. Под несколько маскарадным костюмом скрывался типичный горожанин, примерный семьянин, профессор университета и страстный любитель рыбалки Порфирий Николаевич Укосов.
Будучи женатым на властной, своенравной даме, он наслаждался тишиной и покоем. Другая же часть степенного гражданина была азартным игроком, и рыбалка, пусть и не полностью, но хотя бы частично, компенсировала эту пагубную страсть. Именно благодаря этой страсти он сбегал из дома сюда. Пришедший местный житель не пугал: рыбы хватит всем.
Светает. На черной глади воды прекрасно виден тонкий поплавок. Лениво подрагивает – мелочь играет. Но Петр будто и не замечает этого танца.
"Сватов заслать не трудно, только чем семью кормить буду. Доходы только на двоих – себя и черный день. Эх, кабы мануфактуру какую запустить – жаль капитала не хватает".
Поплавок дернулся и скрылся под водой.
Спокойно, уверенно Петька вытащил окунька и отправил в садок.
Поплавок Порфирия Николаевича также проявлял активность – резко утонул, потащив за собой удилище, – от неожиданности тот громко ахнул и крепко схватился за снасть.
– Вдоль берега иди! – крикнул ему Петр, – Провожай и подтягивай. Не резко. Пусть утомится.
Начищенные с вечера сапоги засасывал прибрежный ил, а добыча всё порывалась уйти с крючка. Порфирий Николаевич чувствовал, что ещё немного и удилище выскользнет из рук.
Пётр подоспел вовремя. Выхватив удилище, он ловко подвёл приличного размера щуку в услужливо поданный Порфирием Николаевичем сачок.
– Поздравляю, барин. Хороший улов, – сказал Пётр.
– Что вы, голубчик! Если б не вы, плакала бы моя удочка, – рассыпался в благодарностях Порфирий Николаевич и сразу же спросил, – А такое сегодня ещё может повториться?
– Кто ж его… Удите пока. Понадоблюсь, позовите.
– Ой, простите, не представился Порфирий Николаевич Укосов, любитель рыбной ловли. А как вас величать?
– Петр, – и немного смущённо добавил, – Иванович. Ну зовите, если что, Порфирий Николаевич.
***
Через два часа, когда уже начало припекать, два рыболова неторопливо беседовали на пути в сторону деревни, переживая раз за разом приключение сегодняшнего утра.
Сватов к Агафье Михайловне Пётр Иванович зашлет через месяц, сразу после того, как откроет рыболовную лавку в городе.
Осенний день. Сокольники
Хмурым сентябрьским днём по самой длинной и пустынной аллее парка Сокольники шла стройная, молодая, красивая дама.
Она была одна, грустна, немного рассеяна и встревожена, будто с ней приключилась беда.
К счастью низкие облака и холодный, северный ветер распугали всех праздношатающихся любителей поговорить. Ей и без посторонних было с кем пообщаться.
Неспешно, степенно меряя шагами бесконечную дорожку, в одиночестве она разговаривала с невидимым собеседником.
– Вот и осень наступила. Это низкое небо с рваными облаками, холодный ветер. Тепло кончилось. Прощайте, бесконечные, летние прогулки, настало долгое время разлуки. Как знать увижу ли вновь эту картину, это небо, эту тропинку, теряющуюся в ущелье деревьев – не знаю. Не в моей это власти такое знание. Всё ниспослано свыше.
Порыв холодного ветра осыпал мелкими иглами холода. Дама остановилась, поежилась и продолжила путь.
«Пустяки. Ерунда. Подумаешь – зябко! Пройдет. Всё проходит. Какое это счастье – покой одиночества! Радует абсолютно всё – этот песок под ногами, листья, даже эти молодые, полуобнаженные ветви – прекрасны. Как же не хочется всё это забыть, потерять!»
– А ведь совсем недавно, детьми, мы играли в горелки, на поляне, здесь, неподалёку. Вон даже тропка осталась. Это было чудесное лето, не жарко, тепло и уморительно весело. Теперь уж скоро начнутся долгие слёзы осени, насморк дорог, а за ними ледяное равнодушие зимы с озябшими пальцами, онемевшим лицом и бескрайними сугробами.
Зашумели, заскрипели могучие сосны, вихрь листьев бросился под ноги.
– Ну что ты ластишься, не ухожу я никуда. Видишь, мне хорошо. Не грусти! Вы все останетесь со мной, куда бы я не пошла. Ну, конечно, я не забуду. Как такое вообще можно забыть! Ты ведь знаешь – я помню всё. Вспоминаю долго – согласна, но ведь помню!
«Как это рассказать, как объяснить это странное чувство, когда прощаешься взглядом, когда самые длинные и пламенные речи тонут в океане молчания, когда легкое прикосновение обжигает сильнее удара кнута или раскаленного железа? Как это горько, знать, что хорошее «вчера» не станет лучшим «завтра». Может повториться, только хуже предыдущего. Всё, что связано с другими людьми – портится. И это даже не закон, это истина. Люди – самый скоропортящийся продукт».
Дама протянула вперед руку и на ладонь опустилась маленькая, ярко-жёлтая чешуйка березового листа.
– Ну что вы! Я не тороплюсь. Лети!
Очередной порыв и чешуйка послушно устремилась к пролетающим мимо, сильно потрепанным облакам.
– Ничего не могу с собой поделать, – громко и задорно крикнула дама, глядя в небо, широко раскинув руки, – Мне здесь нравится! Я не сдаюсь, потому что мне – хорошо! Эге-гей! Где вы все?! Что ж вы все меня здесь…
Руки устало опустились, спина согнулась, комок рыданий подступил к горлу, глаза защипало от слёз. Дама в очередной раз остановилась и раздраженно топнула.
– Нет! Я так просто не сдамся, – сквозь зубы прошипела она, – Не на ту напали. Война только началась. Это мой парк, моё небо и это мой путь…
Казалось, время остановилось. Молодая, стройная и очень красивая дама в одиночестве прогуливалась по самой длинной аллее парка.
Никто, даже самый внимательный работник, старый и многоопытный дворник Мирон Филимонович, от внимательного взгляда которого не ускользал ни один проступок или нарушение, не увидел, как в ожидании встречи со своей Судьбой по парку прогуливалась Душа.
Приготовление к экзамену.
Илья мучительно искал выход. И никак не мог его отыскать. Жизнь не то чтобы кончилась, она – заблудилась.
Долгожданная цель достигнута – он полноправный студент академии художеств. Казалось бы живи, радуйся, но кончились деньги. Совсем. Он был согласен сидеть на хлебе и воде, было бы где жить. Но для того, чтобы снять жилье надо работать, а не учиться.
Целый день Илья шатался по линиям охваченного весенней свежестью Васильевского острова в поисках заработка – иногда ему удавалось его найти, но не теперь. Редкие заказы по оформлению вывесок помогали, отодвигали мрак безденежья, но и этот источник иссяк.
Утром, хозяин квартиры запер комнату с его нехитрым скарбом и дал еще три дня на погашение долга за жильё.
Это было бы не страшно, в другое время: можно занять, подработать, но, как назло, началась пора экзаменов.
– Доброго здравия, Илья Ефимович, – прервал тяжелые размышления молодой задорный голос, – А мы с Алексеем идём и спорим, видишь ты нас или нет.
Братья Швецовы, Александр его сокурсник, вольный слушатель и его младший брат Алексей, учащийся художественной гимназии. Они представляли его как минимум Ломоносовым от живописи, так как он был старше всех и жадно впитывал знания, был уважаем преподавателями, плюс работа в артели богомазов добавляла ему авторитет человека самостоятельного и серьезного.
– Здравствуйте, други мои, – обрадовался Илья встрече, – Вышли на прогулку? Небось, всю ночь зубрили.
– Больше спорили, кто какое испытание завалит, – сказал Алексей, – У меня Илиада, у Сашки – пропорции не складываются.
– Вот, Жульку выгуливаем, – сказал Александр, кивая на черную собачонку, вьющуюся у ног, – А ты кого выгуливаешь?
– Долг надо за квартиру отдать, а то у меня там вся наука осталась.
– И много надо, – деловито спросил Сашка.
– Два рубля – долг и пять вперед.
– Ну, два рубля мы тебе найдем, а пожить ты и у нас можешь вместе готовиться веселее.
Четверть часа спустя они, дружной компанией уже тащили освобожденные из-под ареста пожитки. А спустя ещё минут двадцать они уже чаёвничали в комнате братьев.
– Ребята, спасибо вам, – наверное в сотый раз благодарил Илья братьев, – Если бы не вы… Даже не знаю, что бы мне оставалось делать.
– Сочтемся, – сказал Алексей, укладываясь на кровать с книгой, – Сейчас все испытания пройдем и покумекаем.
Солнечный зайчик, пробившись через мутное стекло, пробежал по комнате и замер на двери комнаты.
– Ну, если ты не против, – сказал Александр Илье, – займу стол, доставая картину с пейзажем, – надо составить план этой картины.
– Я, тогда, мольберт Лешки займу, – отозвался тот, – если он не против.
– Конечно, только тише, пожалуйста! Не отвлекайте.
Тишина повисла в комнате, но не надолго. Сперва Жулька начала чесаться и скулить барабаня хвостом. Затем в распахнутом окне напротив показалась, юная красавица в голубом платье и с копной каштановых волос. Сашка засопел и заёрзал. А Илья задумался над чистым холстом и незаметно для себя начал легонько постукивать кистью по палитре. Лёшка честно пытался читать, но это явно ему не удавалось. В конце концов, то ли от напряжения, то ли от бессонной ночи, но вскоре по комнате прокатилось легкое, ровное сопение.
– Что же всё-таки делать, – сказал Илья шёпотом, то ли себе, то ли своему влюблённому приятелю, – Урывками, большую работу не найдешь. Учение бросать и к богомазам? Не хочу. Сидеть в должниках – не привык. Всё упирается в деньги. Где бы их взять?
– Алешка, спишь что ли, – также шёпотом спросил брата Александр, – Ну-ка, ответь нам, откуда греки деньги брали?
Лишь сонное мычание и невнятное бормотание были ответом.
– Гомер оказался сильнее, – сказал Илья, – уложил младшенького одной страницей.
– Он так для экзамена по Греции готовится, – сказал Александр, глядя на спящего брата, – Алёшка решил поискать образы для эскиза в Иллиаде.
– Что же делать, – спросил Илья, глядя на холст.
– Что-что, – передразнил друга Сашка, – картину продай! Намедни, в мелочной лавке видел какую-то копеечную селедку за три рубля торгуют. Но, ты не туда, ты в «Тринти», снеси.
– Сашка, кто же в мелочной лавке картины торгует?
– Скажешь тоже «мелочная лавка»! «Тринти» это фирма, солидное заведение. К тому ж недалече в Андреевских рядах. Никонор Михеич купец смекалистый, умный. Сам был вольнослушателем в Академии. Сразу скажет – берет или нет. А не хочешь картину – у него вывеска старая можешь предложить, но это от силы пятерка…
– Да какую картину я ему продам-то.
– Что ж ты всё ворчишь,– сказал Александр, доставая из ящика стола картуз с метелкой, – Даже если ты нарисуешь яблоко на блюде – точно понравится и купят. Ты же мастер, в отличие от нас. Мы даже не подмастерья. При твоих-то умениях.
Он отвернулся к окну и, активно жестикулируя, начал молчаливый диалог с красавицей из дома напротив.
Илье пришла озорная мысль: а что если…
Через три часа братья разглядывали картину.
– Лучше всего Жулька получилась, – сказал Лешка.
– А другую не мог написать, что ли, – спросил Сашка, – Жалко продавать. Лихо это у тебя получилось!
***
Спустя несколько дней вся троица возвращалась из Академии. У двери парадного в нетерпении стоял мальчишка-посыльный из «Тринти», а у него за спиной возвышалась громада дворника Гаврилы. Заметив ребят дворник обрадовался и закричал на всю линию:
– Илья Ефимович, вам пакет!
Мальчишка-посыльный, с облегчением вздохнул и вытащил из-за пазухи сверток и записку от Никанора Михеевича: «Картину продал. Приноси ещё».
Получив по гривеннику, посыльный с Гаврилой исчезли.
Подняться в мансарду было минутным делом, но и эта минута была невыносимо долгой.
Дрожащими руками Илья развернул сверток, из которого высыпался ворох банкнот.
– Вот это да-а, – только и сумел сказать Алексей, поочередно разглядывая то Илью, то Сашку, то, неожиданно появившееся богатство.
***
На следующий день Илья Ефимович в сопровождении друзей отправился искать новую квартиру.
Видение отроку Варфоломею.
Отец занимался ремонтом крыльца когда к нему подошёл сын.
– Тятенька, почему братья знают грамоту, а у меня всё мимо – каждый день учу и никак.
– Учение это, видно, не каждому дано. У кого-то правая рука сильнее, а у кого-то левая. Не кручинься. Всё сладится. Всему своё время. Ну, ступай. Брат поди уже заждался.
Варфоломей послушно взял книжку и направился к воротам.
"Ишь как вытянулся, совсем большой стал, только глаза в колыбели остались" – подумал отец.
Варфоломей шел знакомой дорогой к выпасу – сперва по деревне до околицы, затем небольшой пригорок и будет деревенский выпас.
Путь хорошо знаком, а потому все мысли юного подпаска были заняты учением.
Сколько бы он не пытался запомнить, соединить все эти крючки на бумаге ничего не получалось.
Крайний раз учитель просит зачитать, объясняет как надо, а в голове чёрный туман, как мрачная туча.
Стоит он, а спиной чувствует насмешливые взгляды, будто пальцами тычут. Урок окончен. Все покидают класс…
– Варфоломку учить, что в решете уху варить – пустое дело, – услышал он громкий шёпот за спиной, а затем дружный, приглушенный смех.
Как же горько и обидно.
"Что со мной? Почему братья могут, а я нет? Почему все мальчишки сладили, а я не могу"?
Вспомнился случай когда ребята бросили кутенка в стадо гусей. Кутенок вытаращив глаза, сжался, дрожит от страха, а эти здоровые, шипят, гогочут, норовят клюнуть, ущипнуть.
Тогда он прутом разогнал гусей и принес бедолагу домой.
"Моих гусей так никто не разгонит", – подумал он выходя за околицу.
Взбираясь на пригорок он увидел молящегося монаха. Варфоломей удивился, поблизости нет большой обители, ни пещер. Он с друзьями видел одного схимника живущего в пещере, но этот другой. Какой-то удивительно светлый и добрый.
Мальчик подошёл чуть ближе.
Он почувствовал лёгкий запах ладана, исходящий от монаха, едва уловимый и мягкий. Лёгкий, теплый ветер коснулся волос, будто кто-то гладит по голове.
Варфоломей оглянулся, но никого не увидел, только монах продолжал еле слышно читать молитвы, а по изможденному лицу текли слёзы.
Неожиданно, вместо смущения и робости грудь наполнилась радостью. В этот момент старец окончил молитву и повернувшись к мальчику сказал:
– Мир тебе, отрок!
– И вам, отче, доброго здравия, – ответил Варфоломей.
– Ответь мне, отрок, – спросил монах, – какая боль не даёт тебе покоя, обидел кто?
– Я сам, отче, причина моей печали. Никак не могу познать грамоту.
– Ты прилежен и терпелив? Не забываешь молитвы перед учебой, – продолжил расспрашивать монах.
– Всё без проку. Все обучаются прилежно, даже брат мой младший более способен в учении нежели я. Помолись, отче, за меня. Хочу чтобы Бог услышал меня.
– А веришь ли ты?
– Верую, отче! Верую, – горячо сказал Варфоломей.
– Тогда смотри, ты сейчас один перед Господом, ни сродников, ни друзей рядом нет, говори просто и прямо. Не проси – говори. Расскажи обо всём, что тебя тревожит.
– Вот так просто?
– Конечно.
– А он меня услышит, – вдруг усомнился Варфоломей.
– Услышит. Давай вместе помолимся, а ты, вместе с молитвой рассказывай, – сказал старец, и начал медленно, будто он и не молится, а неторопливо разговаривает, – Отче, наш…
Варфоломей не отставал. И если, поначалу, повторял за старцем, то вскоре увлёкся и слова стали наполняться неведомым до этого смыслом, образами, а он просто рассказывал обо всём кому-то очень любящему его. Сердце стало биться медленнее, тише, а сам он таял как воск от чудесного тепла разливающегося по всему телу.
– …"Но избави нас от лукавого", – окончил молитву старец.
Варфоломей также умолк восхищённо глядя куда-то далеко, куда-то выско, над верхушками деревьев.
Словно птица-молния он летел над землёй и видел каждого, чувствовал каждую боль, каждую радость людей внизу, а на сердце у него самого было легко и жарко.
– Вот тебе просфора, – сказал, старец прямо у него над ухом, будто бы летел рядом с ним, – съешь её и учение твоё станет успешным. Ты превзойдешь и сродников, и товарищей своих. Ты веришь в это?
– Верую, – ответил Варфоломей, неожиданно и плавно спустившись на пригорок.
Свидание
Павел Митрофанович смотрел на мать, но мысли его были далеко. Глубоко в памяти, в родном селе, там, где петляет среди лугов и соснового бора речка, в которой они мальцами мечтали поймать хитрую щуку. Оттуда он, перепрыгнув настоящее, мчался на всех парах в будущее.
Подмастерье каретника видел себя владельцем ямской слободки, собственником всех этих колясок, ландо и экипажей, которые он будет сдавать в наем извозчикам. Хозяином добротных лошадей и уважаемым человеком. Все эти хитроватые и недалекие возницы, каждый будет нести плату за его имущество. Все от «ванек» до «голубчиков» и «любезных».
Ремонт дело прибыльное – главное были бы руки. А уж это у него уже имеется – наработал. От простейшей телеги до лёгкой, воздушной пролетки, от грубого шарабана до сверкающего лаком и пахнущего свежими кожаными сиденьями ландо. А один раз и в генеральской карете рессоры менял.
Сперва он заведет себе каретный сарай. Затем пару колясок. Он тут видел одну, продавали за рубль – хлам смотреть не на что. Но, если руки приложить, можно было бы заработать. Рубликов двадцать- тридцать. Не меньше. Вот ещё три месяца и конец ученичеству. Он сдаст экзамен и сможет работать самостоятельно. Сперва в деревне все телеги на ход поставит, инструмент новый купит и в город. Надо будет узнать кто из его приятелей в кузне учился – оси ковать дело мудреное.
– Пашенька, сынок, – смиренно сказала мать, – Тяжко нам будет. Тятенька твой опять захворал. Две недели как не встает. Дохтур сказал, что уж и не встанет. Ты теперь – глава дома.
Резкий запах лака и новой кожи, цоканье, удары молотка, сонная брань мастера – все было там, за обмазанной, почерневшей от копоти штукатуркой, дощатой стеной.
– Машка замуж не собирается, – спросил Павел Митрофанович, слушая усталое сопение матери.
– Да, куда ей замуж-то? Приданного нет, дохода нет.
– Ты, скажи ей пусть как можно живее ко мне приедет, потолковать надо.
Совсем взрослый стал, городским. Смотрит сурово, молчаливо. Слова не вытянешь. Исхудал–то как.
– А ты ж, когда домой-то?
– Маменька! Осталось всего три месяца ученичества. Сдам экзамен – получу бумагу. Смогу лавку открыть или такую вот мастерскую.
– А Машка-то тебе на что понадобилась?
– Господин тут один заходил, приличный, у него дом за городом, каменный, в деревне какой-то. Так вот он прислугу ищет. Меня звал в работники, да кухарку и чтоб по дому прибиралась.
– И не боязно тебе сестрицу свою на работу отправлять.
– Да, всё лучше чем, с бабами на лавке сидеть.
Агафья Тихоновна сидела на табурете и не могла шевельнуться. Её малютка, усталый, измученный, рано повзрослевший. Держал в руках тёплую кулебяку и никак не осмеливался откусить.
– Вот что, маменька, – сказал Павел Митрофанович, – я спрошу Степана Архиповича, может отпустит. Как-никак служили вместе с тятенькой. Вернусь – отработаю.
– Спроси, Пашенька, спроси. Авось не откажет.
За стеной что-то громыхнуло, сонная брань сменилась воплем, Агафья Тихоновна, вздрогнула и, прикрыв рот, охнула.
– Рессора соскочила, – невозмутимо сказал Павел Митрофанович и впился зубами в хрустящую корочку, ароматной кулебяки.
Площадь Согласия.
Сидя в своей гостиной, виконт Людовик Наполеон Лепик пристально рассматривал приобретённую картину. Вместе с ним в гостиной находились две его дочери Эйлау и Жанни.
– Папа, вам нравится этот портрет,– спросила Эйлау, глядя на картину, – Он странный. Мы не в центре и фон какой-то смазанный. А ещё этот месье похожий на Людовика Алеви.
– И месье Джеральд сказал, что дядюшка Эдгар «с приветом» раз начал писать такие портреты, – сказала бойкая Жанни.
– Месье Джеральд, ошибся, дорогая. Ведь это мы гуляем по площади Согласия?
– Да, как раз вышли из Тюильри.
– Вот именно – «вышли»! Мы идём! Не сидим в коляске, не стоим возле ограды. Мы – движемся. И это прекрасно! К тому же это не только наш портрет.
– Чей же ещё, – спросила задумчиво Эйлая, – Вон того месье слева?
– И его тоже. Ведь он был тогда на площади?
– Не помню, – сказала Жанни сосредоточенно теребя локон соломенных волос, – я тогда на мальчишек-газетчиков отвлеклась.
– А, я оглянулась тебя поторопить, – сказала Эйлая выглядывая из-за плеча сестры, – то же событие – мне мальчишки дерутся.
– Но мы все смотрим в разные стороны – будто поссорились.
– Ты опять встала как соляной столб, – начала заводиться Эйлая.
– А ты бы хотела, – остановил назревающий скандал отец, – как на другом портрете, когда вы обе смотрели на дядю Эдгара?
– Все так рисуют. Зачем что-то придумывать, – сказала Жанни.
Дверь гостиной отварилась вошёл слуга.
– К вам месье Дега, – сказал он и, пропустив гостя, удалился.
– Вот сейчас мы у него и спросим, – ответил глава семейства, хитро подмигнув и поднялся на встречу гостю, – Добрый день, дружище! Что нового? Девочки не дают мне прохода, по поводу картины. Жанни очень интересует зачем ты всё придумываешь?
– Здравствуйте! Здравствуйте, красавицы! Какой сегодня прекрасный день! Он так похож на вас, такой же яркий, веселый!
– Здравствуйте, месье, – почти одновременно сказали сестрички.
– Так значит вы считаете, что я придумываю? Поверьте мне, драгоценные мои, я был бы счастлив придумать, но я не знаю как это делается. Правда-правда. Я учился у старых мастеров – вот они да умели придумывать такие сюжеты, что Гомер позавидовал бы. Но ни о вдохновении, ни о темпераменте – я ровным счетом ничего не знаю.
– Но почему ваши картины такие странные, будто размыты, – не унималась Жанни.
– Давай я тебе расскажу как появился этот портрет. Хотите?
Всё семейство дружно закивало.
– Выйдя на прогулку, я направлялся в Тюильри, по дороге встретил вас, принцессы, и не смог удержаться от восторга, сразу же сделал набросок. Тут же вернулся домой и принялся за работу. Вы были так милы в своём желании всё увидеть, быть свидетелями всем событиям и встречам на площади, что я не мог, не имел права не написать этого семейного портрета.
– А какие события видели вы, месье Эдгар, – спросила Эйлая, глядя на художника.
– Я очень люблю наблюдать одно-единственное событие – движение жизни. Ведь каждый миг это истории. Множество разных историй. Они переплетаются, сталкиваются, действуют. И всё это происходит передо мной. Эта как течение Сены – вроде бы незаметно, лишь проплывающая мимо щепка говорит о силе течения. Как изобразить эту мощную силу? Не знаю. Всю жизнь стремлюсь создать эту гармонию движения.
– А вот я так задумался, – присоединился к их разговору Людовик, – что сперва не заметил тебя. Кстати, мы сегодня приглашены в театр.
– Увы, дорогой, не получится – появился заказчик. В сущности я потому и пришёл. Девочки вы не против если мы с вашим папа немного пообщаемся?
– Может пойдём в кабинет, – спросил Людовик.
– Нет, папа, мы уже уходим, – сказала Эйлая, пытаясь сдвинуть сестру. Вскоре ей это удалось.
Ещё минута и девочки перешептываясь покинули гостиную.
– Понимаешь, – начал говорить Дега, – у меня появилось несколько заказов. Хороших заказов. Я безумно тебе благодарен, что ты решил купить эту картину, но…
– Дружище, – прервал его речь Людовик, – ты думаешь, что я купил эту картину, только ради того чтобы помочь тебе? Думаешь это много для такой работы? И хочешь вернуть деньги и забрать картину?
– Портрет могу оставить.
– Дорогой, Эдгар, я купил понравившийся мне портрет кисти великого художника за очень хорошую цену. Понимаешь? Пройдёт много лет и этот портрет будет стоить гораздо больше. Так что не волнуйся. Моя покупка не связана с потерями в твоей семье. Не переживай, ты ведь знаешь, если что-то в моих силах – помогу.
– Спасибо тебе!
Спустя четверть часа, у портрета в гостиной, стояли отец с дочерьми
– И всё-таки мы поссорились, – сказала Жанни глядя на картину, – Поссорились на площади Согласия.
– Согласие не в том чтобы смотреть в одном направлении, а в том, что мы вместе. Это и есть самое главное в согласии. Мы можем смотреть в разные стороны, но из одной точки.
– А как он хорошо сказал про истории в городе, – сказала задумчиво Эйлая, – как они переплетаются, сталкиваются…
– Вы можете придумывать какие угодно истории, – сказал отец, – но если вы не обучены грамоте, о них никто не узнает. Всё что создано раньше – фундамент для вашего творчества. Ваших личных историй.
– Но кто же ещё на портрете, – не унималась Жанни.
– Как это «кто»? Конечно же сама площадь Согласия и ограда сада Тюильри.
Зимний обоз в дороге.
Егор Дорофеевич не любил зиму. Ни тебе нормальной работы, ни отдыха, но самое главное – постоянно холодно. И, вернувшись после османской компании, в родные края, откровенно тосковал по приглянувшемуся южному теплу.
– Человек – наполовину медведь, и значит должен половину зимы спать, а не мотаться по морозу, – учил его отец, и сейчас он был полностью с ним согласен.
Тьма, хоть глаз коли, только россыпь звёзд над головой указывает путь.
Хорошо, что буран затих – выдвинулись вовремя. Лошадкам, конечно тяжко придется, но да ничего – глядишь к полудню до чугунки доберутся, а там и отдохнуть можно. Да и лиходеи по свежевыпавшему снежку не рискнут вылезать из своих нор.
Он тяжело вздохнул, поерзал на облучке и потеребил вожжи. Сегодня его возок во главе обоза. В теплушке бандероли, чай и специи – самый легкий торит путь.
Чёрные стены леса по обеим сторонам дороги, длинные ветки согнулись под охапками снега. Скоро начнёт светать и звездочки начнут постепенно таять в сером небе.
Весь мир скован морозом, покрыт инеем и снегом, будто вечным сном и самое потаённое в голове у Егора Тимофеевича одна простая мысль, что сейчас скамья у жаркого очага лучшее место на всём белом свете. Тяжко вздохнув и поёрзав на подушке он тряхнул воздаст и вернулся к созерцанию лошадиного крупа – рад бы сбежать, да некуда. Родился и вырос он здесь, отсюда и в солдаты пошёл, сражался с горцами, списали по ранению в тыл, а кому он в тылу нужен – вопрос.
Рядом сопит Матвей Архипович, то ли спит, то ли задумался – не понятно. Главное чтобы не уснул – сейчас подъём будет, как бы не свалился. А поднимать зазевавшееся, пусть и невеликое, начальство, дело неблагодарное.
– Ты в гору-то не гони, – подал голос Матвей Архипович, – каверзный здесь поворот. Вот помню по первогодку, ехали с пушниной, меня напарник аккурат здесь уронил. Пришлось бежать, а тулуп старый, длинный, ноги в полах заплетаются, пару раз рылом в снег падал. Помню бегу, а крикнуть боюсь – вдруг Митька услышит.
– Да, помню Митьку, тот ещё душегубец был, – сказал Егор Дорофеевич, заметно повеселев от самого факта беседы, – Это же надо было додуматься – украсть почтовые сани, чтобы догнать арестантский конвой и выкрасть своего дружка.
– А сколько он тогда людей порезал! Зверь, а не человек.
– Это точно. Купчиху, молоденькую совсем. С покупками возвращалась – не пожалел.
– Давно это было. Сейчас таких уж нет. Разве что беглые.
Скрип снега, постепенно светлеющее небо, пробуждающийся лес согревали светом ожидания сердце.
– Теперь и беглые не страшны, – продолжал Матвей Архипович, – У нас половина империи в бегах. Кто-то постоянно от кого-то скрывается. И все делают вид: одни будто бегают, другие как бы ловят. Придерживай. Молодец. Надолго ль в наши края?
– Здешний, я. Списан по ранению. Вернулся, а дом заколочен – половина села от испанки на кладбище переехала. На поле бурьян с порослью. И, знаешь, Архипыч, такая тоска взяла, что не смог на месте сидеть. Поначалу с этапами ходил, а теперь вот здесь – при обозах. А в голове всё грусть какая-то, будто червячок яблоко грызёт – почему всё так. В одну сторону кандалы, а в другую богатства.
– Это точно, – согласился Матвей Архипович, – есть такое правило.
– И, что ужасно: нет конца этой круговерти. Какой-то бесовский размен получается. Неужто у нас столько злодеев? А золото? А меха? Их всё везут и везут, как в бездонный карман. Счастья в народе не вижу!
– Где ж его взять, счастье это?
– Кто ж знает, да вот только помню в двадцать восьмом в рекруты я пошел, да как охотник попал в егерский полк. А на следующий год отправили нас воевать с турками. Крестьяне, голодные, оборванные, чумазые, а счастливые! Домики чистенькие, аккуратные. Городки сплошь каменные дома.
– Да видел я, в Саксонии насмотрелся.
– В Россию вернулся, а здесь лишь на свадьбах да ярмарках радость увидишь – вроде бы уже свободные, но так и остались в крепости.
– А потому что все мы, простолюдины, крестьяне, всякая мелкая сошка, одним словом – народ, что-то вроде юродивого дитяти у приличных родителей: и в жёлтый дом не сдашь – нехорошо выглядит; и любить не можется. Вот дитё и мается: сегодня его по головке гладят, завтра за просто так оскорбят или как вчерась – выпорют за разбитую чашку.
– Это потому, Матвей Архипович, что нет у нас порядка. Вот я от ссыльных слышал, что всему виной тот, кто выше всех сидит. Он ведь присягал быть отцом народу.
– Эх, Егор Дорофеевич, кабы всё так просто было. Как говаривал мой дед: царские милости сквозь боярское решето сеются. Только бояр уж нет давно, а порядки остались.
– И что же делать?
– У нашего мужика, как у Ивана-дурака, три дороги: прямо пойдешь – сколько ни паши всё равно будешь бит и всем должен, пойдешь налево – будешь беглым, вне закона. Сильно ловить не будут, но и защиты или помощи в случае беды не получишь. И, наконец третья дорога направо – государева служба, ни семьи, ни детей, хорошо если перед смертью будет кому стакан воды подать, а так найдут нас с тобой в какой-нибудь избушке истлевшими, схоронят в безымянной могилке и всё, на том наши с тобою души и упокоются.
На этих словах сердце у Егора Дорофеевича сжалось – представил он как бреду и горячке уходили его родные. Поодиночке. В страхе и мучениях. Горечь разъедала его изнутри. Захотелось броситься в кабак, и пить горькую, а потом взять да и набить морду какому-нибудь генералу. А там пусть ссылают, казнят – всё едино.
Впереди показались избы дневки с караулкой. Стало уже совсем светло. Серое морозное небо подкрашивала нежно-розовая заря. Вороны, потревоженные обозом с недовольными криками перелетали с дерево на дерево, сбрасывая с веток снежные шапки.
– Ну, я в караулку, – сказал Матвей Архипович, – доложу о прохождении.
Егор Дорофеевич посмотрел ему в след. Странный какой-то. Уже почти старик, а бодр и ловок. Вон как мимо колодца пробежал и не поскользнулся. Говорит правильно, толково, но грустно от слов таких, а ему вроде как всё равно. Радостный какой-то. Чудно.
Вскоре Матвей Архипович вернулся и протянул ему горячий пирожок.
– Держи, перекуси, маленько. Хозяйка дала в дорогу.
– Благодарствую.
Пахнуло домом, теплом, заботой. Затихшая было горечь, вновь закружила голову.
– Так что же делать, – спросил он, с тоской глядя невидящими глазами перед собой.
– Служить, – сказал Матвей Архипович, принимая из ослабевших рук напарника вожжи, – Верой и правдой. Можно, конечно, дезертировать, мародерствовать, но жизни не будет. В любой стране ты можешь просто жить и работать, здесь вся жизнь – служба. Будь ты генерал или крестьянин – всё одно: мы служим, а не живём.
Владимир перед Рогнедой.
Дверь распахнулась и в дом ввалилась шумная компания во главе с хозяином, известным в столице живописцем, Антоном Павловичем Лосенко.
Весёлые, разгоряченные воскресной прогулкой, они шутили, смеялись, а ещё принесли с собой какие-то узелки, коробки, чем очень озадачили слугу.
– Сидит, эдакий сморчок, и говорит: «признать «назначенным» академиком». Вы представляете, – сказал Антон Павлович, – Этот бумажный клоп, который подрамник от холста не отличит, говорит мне о каких-то регламентах и параграфах.
– Ну, полно, Антон Павлович, – сказал его спутник, актёр Императорского театра, любимец публики, Иван Афанасьевич Дмитриевский, – напиши эту историческую сцену и к стороне. Чай не чужеземцы, свои, родные. По сути ведь это наши предки.
– Осип, – казал Антон Павлович слуге, – прими вещи у господ артистов. И чаю нам принеси в мастерскую, пожалуйста.
Гости, освободившись от тюков, неторопливо следовали за хозяином.
– Други мои, – продолжал объяснять Антон Павлович, – мне только эскизы и позы схватить. Опосля уж доработаю, не впервой. Бывало начнёшь портрет, а заказчик вдруг спешно должен идти. А потом – карандаш живее, точнее выхватывает черты.
– Хотелось бы понять мизансцену так сказать, расстановку действующих лиц, – сказал Василий Алексеевич Троепольский принимая накидку жены.
– Расстановка простая – молодой князь вымаливает прощение у девушки, чью семью он приказал убить.
– А она его любит, – спросила Татьяна Михайловна Троепольская.
– Трудно сказать, – задумчиво сказал Антон Павлович, – Давайте разбираться вместе.
– Давайте, – не сговариваясь хором ответили гости.
– Молодой человек, горячий, с неуёмной гордыней, охочий до женского полу, засылает сватов к гордой девушке из знатного рода.
– А он не знатного, – спросил Иван Афанасьевич.
– Мать была наложницей князя. Тот сына признал, но…
– Но все остальные видели претендента,– сказал Василий Алексеевич, – Следовательно вокруг него все только и делали, что ненавидели, наушничали, подстрекали. Тяжко мальчику досталось.
– А, как известно «сын рабыни тот же раб», – сказал Антон Павлович, – Вот гордячка и обошлась с ним как сочла нужным – втоптала в грязь. А тут ещё брат его к ней сватается, да и торговые вопросы назрели. В общем, всё один к одному. Парень на дыбы и пошёл крушить направо и налево. Убил своего братца, насильно взял гордячку. Потом порешил её братьев и отца. А после этого уже кинулся в ноги – каяться.
– Интересно, каким образом он сумел «взять гордячку», – спросила Татьяна Михайловна, – Меня хоть режь, будет по моему.
– В разных летописях по разному, – сказал Антон Павлович, – но все утверждают, что «взял насильно в жёны».
– Ну это как-то, всё туманно, – сказал Иван Афанасьевич вынимая из коробки и внимательно разглядывая красный кафтан.
– Давайте по порядку, – сказал Василий Алексеевич, – Два брата сватаются к одной, старший фаворит, младший – отвергнут и унижен. Младший убивает старшего, а девица принимает его как победителя дуэли.
– Тогда, – подхватила мысль мужа Татьяна Михайловна, – она могла быть сломленной.
– И Владимир взял её «по волчьи», – резюмировал Антон Павлович.
– «Волчья свадьба» это когда невесту умыкнули? – спросил Иван Афанасьевич.
Щелкнули пальцы, хлопнули ладоши, застучали в топотушках каблуки.
– «Козушка белоногая по горке ходила, – запела Татьяна Михайловна, – дразнила, поддразнивала серого волка».
– Да-да, именно так, – сказал Антон Павлович, – она подчинилась победителю, но утром он приказал ей при всех снять с него обувь как знак её покорности.
– Она отказалась, – сказала Татьяна Михайловна и топнула.
– Второй раз публичного унижения князь не стерпел, – подхватил Иван Афанасьевич, – и ударил свою строптивую жену.
– Тут вступились отец с братьями, – продолжил Василий Алексеевич.
– Но балом правил Владимир, – подытожил Антон Павлович.
Все участники импровизации объединенные одной сценой дружно выдохнули, устало расположились в креслах и замолчали.
Каждый из них пытался представить как всё это было на самом деле. Пережить вместе с героями летописи каждый шаг, каждое слово.
Только Антон Павлович бешено работал карандашом, создавая наброски, глядя на воодушевленные лица друзей.
Вечер был долгим, споры горячими, песни с танцами, многочисленные наброски сделаны. Гости довольные выполненной работой разошлись по домам, а сам художник утомлённый работой забылся в дрёме, прямо в гостиной.