Читать онлайн Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России) бесплатно

© К. В. Левшин, 2016

© Издательство «Нестор-История», 2016

Введение

Тема массового дезертирства в Красной армии периода Гражданской войны является малоизученной, особенно в контексте существования дезертиров в условиях ожесточенной борьбы с ними экстраординарных органов – комиссий по борьбе с дезертирством. Вопрос важен с учетом его непреходящего характера, он остается актуальным в настоящее время. В современной России как бегство из воинских частей, так и уклонение от срочной службы являются серьезными проблемами, решение (или нерешение) которых будет иметь значительные социальные последствия. В нашей стране данная тема активно исследуется в юридическом и психологическом аспектах[1].

Сведения о дезертирстве из рядов современной российской армии весьма туманны. Ю. П. Оноколов в своем исследовании отметил, что за 1996–2000 гг. 41 % от всех осужденных военнослужащих осуждены за самовольное оставление части или места службы (ст. 337 УК РФ), а 14 % – за дезертирство (ст. 338 УК РФ)[2]. Весной 1998 г. Главная военная прокуратура совместно с Комитетом солдатских матерей провела акцию «Явка с повинной», направленную на добровольную сдачу на условиях амнистии 17 тыс. дезертиров (по неофициальной информации – до 40 тыс.), сбежавших из частей с 1992 г. По ней за период с 1 марта по 27 мая явилось 3642 человек, было прекращено более 700 уголовных дел. В следующем году прошла аналогичная операция «Беглец». По итогам 1998–1999 гг. добровольно сдались более 8 тыс. дезертиров. Проведение закона об амнистии для них шло непросто. В жарких дебатах в Государственной Думе фракция ЛДПР потребовала исключить рассмотрение закона из повестки дня, а после отказа – голосовала против. Депутаты от КПРФ посчитали, что амнистия только усугубит развал российской армии. В 2001 г. журналисты Л. Букатин и П. Волошин предрекали неизбежный крах российской армии в случае неперехода к контрактной службе и писали о «пяти полках дезертиров»[3].

Уклонение от военной службы является наиболее распространенным среди преступлений против военной службы на сегодняшний день. Главный военный прокурор С. Н. Фридинский в своем выступлении в июне 2007 г. указал, что половина всех преступлений, совершенных военнослужащими-контрактниками, – это именно уклонение[4]. Начиная с 2001 г. в Главной военной прокуратуре и Военном университете идут активные научные исследования по разработке криминалистических методик расследования преступлений военнослужащих, совершенных в районах вооруженных конфликтов, в частности членовредительства, дезертирства и самовольного оставления части или места службы[5].

Известный военный историк Г. Ф. Кривошеев отмечал большое практическое значение изучения истории дезертирства для предупреждения его на современном этапе[6]. Обращение к этой проблеме в контексте Гражданской войны в России открывает малоизученный пласт жизни сотен тысяч людей: крестьян, рабочих, георгиевских кавалеров, сектантов, большевиков, контрреволюционеров, мешочников, уголовных преступников и многих других. Мобилизации в Красную армию собрали их в огромную «теневую», но иногда очень ярко себя проявлявшую социальную группу со своими определенными моделями поведения. Понятие «дезертир» в годы Гражданской войны толковалось расширенно и включало в себя, в отличие от современной юридической практики, и бегство, и самовольное оставление части, и уклонение от призыва. В истории неизменно наблюдался усиленный рост дезертирства в периоды радикальных изменений общественных устоев, когда само бегство становилось испытанным способом сопротивления политике властей[7]. Сотни свидетельств периода Великой французской революции позволили “Journal des sciences militaires” утверждать, «что никогда комплектование армии не было так трудно, как в эпоху революции; никогда в войсках не было такого количества дезертиров, симулянтов, мародеров, трусов, негодяев»[8].

Дезертирство – оборотная сторона медали любой войны. Долгое время проблема рассматривалась исключительно в контексте разработки антидезертирских мероприятий. Полноценная научная дискуссия была начата лишь в 70-х гг. ХХ в. американскими, а потом и западногерманскими историками. В американской историографии сравнительно подробно исследована проблема дезертирства в специфических условиях Гражданской войны в США[9]. В настоящее время этот вопрос активно изучается германскими историками[10]. Современные исследователи У. Бреклинг и М. Сикора отнесли дезертирство к «пренебрегаемой» теме военной истории, предостерегая одновременно от его идеализации и уравнения с пацифизмом[11].

Сам термин произошел от французского désertion – «побег, отступничество». Дезертирство в том или ином виде, равно как и борьба с ним, было присуще любой армии во все времена и неизменно рассматривалось как тяжкое преступление, особенно в военное время. Древние египтяне бежавшим во время боя отрезали язык, а греки «одевали… в постыдное платье, брили им половину головы и в таком виде выставляли в течение трех дней на торговой площади». За беглого спартиата, как человека бесчестного, не могла выйти замуж ни одна девушка. В Древнем Риме за дезертирство полагалась смертная казнь с конфискацией имущества. У германских племен распространенной практикой было вешать дезертиров на деревьях, как изменников, а иные вожди приказывали обрезать им нос, уши, язык или выкалывать глаза[12]. Г. Тард упоминал о всего лишь пяти преступлениях, за которые полагалась смертная казнь по салическому закону, среди них и дезертирство, и трусость, и измена[13].

Суть данного преступления представлялась в дореволюционном отечественном законодательстве в двух аспектах: внутреннем, субъективном – в намерении покинуть службу и внешнем, объективном – в оставлении места службы, что само по себе составляет правонарушение. На тысячу человек среднего списочного состава в русской армии в 1890 г. бежавших было 2,77, в 1891 г. – 2,70, в 1892 г. – 2,59, а за исключением пойманных и добровольно явившихся – 0,71, 1,09 и 0,88 соответственно[14]. Большинство дезертиров в XVIII–XIX вв. представляли окраинные народы Российской империи, и количество бежавших даже не приближалось к масштабам бегства из армии и уклонения от призывов в Первой мировой и Гражданской войнах[15]. Военный теоретик, «русский Клаузевиц», А. А. Свечин писал: «Армии XVIII века, небольшие по размерам, хрупкие, склонные к массовому дезертирству, были не способны преследовать крупные цели войны; в целях борьбы с дезертирством приходилось располагать войска только биваком в поле и довольствовать исключительно подвозом с тыла; зимние кампании были почти исключены»[16].

Проблема массового дезертирства в Красной армии была в большой степени «унаследована» от царской армии, армии революционного 1917 г. Показательно, что документы, приложенные к «Руководству к декретам и постановлениям о дезертирах и дезертирстве», изданному в Петрограде в 1919 г., открываются извлечениями из «Военного устава о наказаниях» русской армии 1916 г.[17] Уже в этом факте видна преемственность борьбы с дезертирством («оставлением службы»), ставшим начиная с 1915 г. настоящим бедствием[18]. 4 августа 1915 г. на секретном заседании Совета министров по вопросу о привлечении в ряды действующих войск «ратников ополчения II разряда» было оглашено заявление министра внутренних дел Н. Б. Щербатова: «Полиция не в силах справиться с массою уклоняющихся; люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе». В докладной записке Николаю II (ноябрь 1916 г.) значилось, что из общего числа запаса нужно вычесть «два миллиона людей, состоявших из оставшихся в занятых неприятелем областях, эмигрантов и незаконно уклонившихся от несения военной службы»[19]. В среднем каждую неделю по Петроградскому военному округу в конце 1915 г. задерживалось по 211 дезертиров, а к исходу 1916 г. – уже по 1479 дезертиров[20].

Недовольство войной вылилось в широкое укрывательство беглецов из армии. В отчете нижегородского губернатора были отмечены случаи, когда односельчане силой отбивали от полиции задержанных дезертиров[21]. В январе 1917 г. военный атташе Великобритании А. Нокс информировал о миллионе дезертиров русской армии: «Эти люди живут в своих деревнях, власти их не беспокоят, их скрывают сельские общины, которым нужен их труд»[22].

1917 г. дал бурное развитие дезертирству, несмотря на меры по его сдерживанию (как агитационные, так и репрессивные), хотя те не были планомерными и последовательными и не находили должного отклика в солдатских массах[23]. Февральская революция и последовавшая за ней «демократизация» армии привели к тому, что за первую половину марта из запасных частей Западного фронта самовольно ушли 3 тыс. солдат. Только в армиях Северного и Западного фронтов за 1–7 апреля количество дезертиров составило 7688[24]. Хлынув в тыл, они мгновенно стали одной из характерных черт эпохи. Возможность передвижения по стране людей и грузов была крайне затруднена, так как, по выражению А. И. Деникина, «дороги попали во власть к дезертирам»[25]. В Петрограде, по воспоминаниям дочери британского посла Д. Бьюкенена, «сотни солдат, дезертировавших с фронта, грязных и оборванных, наводняли улицы, праздно толкались на перекрестках, слушая речи агитаторов и экстремистов, или бесцельно катались на трамваях, набиваясь на крыши вагонов и гроздьями свисая с подножек»[26].

И вот уже новая власть была вынуждена ужесточать наказания за дезертирство. Борьба с дезертирством в 1917 г., когда сам термин «дисциплина» представлялся чем-то старорежимно-враждебным, имела свою специфику. Тогда, по меткому замечанию современного юриста О. В. Григорьева, «намного проще было осудить старшего офицера за грубость, нежели применить законные санкции к солдату-дезертиру»[27]. Что делать Временному правительству, выступающему за продолжение войны, но пришедшему к власти в результате событий, застрельщиками которых были в том числе дезертиры и не желавшие отправляться на фронт мобилизованные? Оно логично начало с воззвания к населению, в котором сообщалось, что все находящиеся «в побегах и самовольных отлучках» солдаты и матросы, добровольно явившиеся в войска до 15 мая, будут освобождены от наказания[28]. Эта попытка амнистии провалилась, голос правительства услышан не был.

Постановлением Временного правительства от 26 мая 1917 г. для дезертиров были введены каторжные работы. Еще 9 марта в предписании генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего А. С. Лукомского начальникам штабов фронтов о принятии мер по борьбе с дезертирством сообщалось, что вследствие значительного роста данного явления генерал М. В. Алексеев предлагал принять все меры к задержанию дезертиров и возвращению их в части путем устройства облав и караулов в узловых пунктах. Кроме казачьих частей необходимо было по возможности привлекать полицейские команды и конных разведчиков. Заняв пост Верховного главнокомандующего, генерал Алексеев в письме к военному министру А. И. Гучкову от 16 апреля 1917 г. требовал санкцию на применение ряда мер в отношении дезертиров, а именно: «лишение семей дезертиров прав на паек, лишение права выбора в Учредительное собрание, лишение права на какое-либо земельное улучшение в будущем, и т. д.»[29]. Степень жесткости и решительности этих мер, а также их эффективности была весьма мала.

С начала июля на Юго-Западном и Румынском фронтах «стали эпизодически практиковаться» расстрелы дезертиров[30]. Разложение армии, провал июньского наступления и энергичные требования генерала Л. Г. Корнилова вынудили Временное правительство 12 июля «восстановить смертную казнь на время войны для военнослужащих за некоторые тягчайшие преступления». Как отметил исследователь И. С. Ратьковский, этот шаг был не только попыткой восстановления боеспособности, но и легализацией уже существовавшей практики самочинных расстрелов в армии[31]. Для борьбы с дезертирами и мародерами на Юго-Западном фронте начали создаваться ударные батальоны. В октябре, когда армия была уже безнадежно поражена эпидемией дезертирства, А. Ф. Керенский предлагал создать отдельную группировку до 150 тыс. человек для борьбы с дезертирами и погромщиками в тылу.

Агитационную и просветительскую работу в солдатской среде пытались вести армейские общественные организации (советы, комитеты). В протоколе заседания войскового комитета 653-го пехотного Перемышльского полка (8-я армия, Юго-Западный фронт) о борьбе с дезертирством от 30 апреля предлагались следующие меры: введение денежных штрафов или иной ответственности за укрывательство дезертиров, организация летучих отрядов для поимки беглецов, «предание суду дезертиров, добровольно не явившихся к определенному сроку, и лишение их политических прав», разъяснение через беседы солдатам всей позорности этого преступления. Кроме того, отмечалось, что дезертиры «как изменники Родины и свободы не будут иметь права пользоваться всеми благами свободной России»[32].

Партия большевиков проводила в этом вопросе собственную линию. Весьма типичный случай произошел в Киеве. На заседании Исполкома объединенных общественных организаций, Совета рабочих депутатов и депутатов войск Киевского гарнизона по вопросу о прошедшей в городе 15 мая облаве на дезертиров Исполкомом была предложена резолюция о необходимости борьбы с дезертирством, которое дезорганизует армию и тыл. Фракция большевиков же заявила о несогласии с внесенной резолюцией и предложила свою – о скорейшем окончании войны и о недопустимости поддержки Временного правительства. После того как председатель-меньшевик заявил, что такое предложение могли вынести только сами дезертиры, большевики покинули собрание[33].

Массовое дезертирство 1917 г. в большевистской пропаганде, а потом и в советской историографии неоднократно трактовалось как симптом тяжкой болезни государства, как прогрессивное и революционное (пусть и в большинстве своем стихийно-бессознательное) действо. Дезертиры не только хлынули в родные деревни самочинно занимать землю, но и сыграли заметную роль в политических событиях 1917 г. Они, в частности, усилили напряжение в Петроградском гарнизоне в июне и начале июля, когда дезертиры-агитаторы с фронта несли в запасные части, которым грозила отправка на театр военных действий, политические лозунги вручения всей власти Советам и немедленного мира. Настроения в деревне царили вполне определенные: «…скотину безо всяких пускайте по помещиков земли и пашите земли… берите в руки сейчас, и мы здесь не бросим оружие… и домой придем с винтовками»[34]. Именно дезертиры стали «предвестниками большевизма» в деревне, их возвращение подлило масла в огонь усиливающихся беспорядков[35]. Целый «дайджест» с мест о влиянии дезертиров на революционную обстановку привел в «Истории русской революции» Л. Д. Троцкий[36]. Началась настоящая борьба за солдата между «пораженцами» и сторонниками «войны до победного конца». В стихотворении того времени крах армии описывался следующими словами:

Исследователь О. С. Поршнева напрямую связала расцвет массового дезертирства с проявлением усталости от войны. До Февральской революции дезертировали 201 381 человек, а к 1 сентября 1917 г. таковых было уже 1865 тыс.[38] По подсчетам В. В. Галина, с февраля по ноябрь 1917 г. ежемесячно бежали порядка 200 тыс., не считая случаев отказов солдат исполнять приказы, идти в бой[39]. Русский военачальник Н. Н. Головин по личному опыту считал необходимым предварять вопрос о численности дезертировавших констатацией крайне неудовлетворительной постановки дела военной статистики[40] (в Красной армии оно также не будет налажно, см. об этом ниже).

Интересно отметить появление учреждений, называемых «комиссиями для борьбы с дезертирством», еще в середине 1917 г., правда, серьезного следа своей деятельности они не оставили. В коллекции листовок Российской национальной библиотеки хранится документ, датированный 30 июля 1917 г., возвещающий о начале работы такой комиссии в Твери в соответствии с приказом по Московскому военному округу № 852. За членами комиссии закреплялось «исключительное» право проверки документов по отношению к воинской обязанности[41].

В такой огромной и сложной стране, как Россия, массовая мобилизация населения всегда была «своего рода экзаменом сразу по многим предметам, которые предстояло сдавать и правительству, и администрации, и населению»[42]. Трудность и непредсказуемость подобного испытания многократно увеличилась в годы революции и небывалой по масштабам войны.

Вопрос личностной, психологической составляющей дезертирства в исследуемый период сопряжен с рядом связанных между собой моментов. Во-первых, любая война изменяет выработанные в обычной жизни модели поведения, предъявляет повышенные требования к психическому здоровью человека. «Труды и лишения, которые несет боец в обстановке войны, вызывают естественное желание обезопасить себя», – определяющим в данном тезисе Р. А. Муклевича является эпитет «естественное», то есть природное, понятное, само собой разумеющееся желание, основанное на инстинкте самосохранения[43]. Военная служба вообще и тем более боевые действия неизбежно сопровождаются огромными психическими нагрузками. По словам выдающегося психиатра, физиолога В. М. Бехтерева, «каждая война приводит к значительному количеству душевных заболеваний»[44]. Во-вторых, войне гражданской не присущи такие понятия и ценности, как патриотизм, Отечество, вера, в их подлинном, неискаженном смысле. Исследователь Е. С. Сенявская уверена, что «ключевым для морально-психологического состояния войск в условиях войны является формирование определенных ценностных установок (любовь к Отечеству, патриотические чувства, воспитываемые еще в мирное время), представлений о справедливом характере и целях войны, убеждений в правоте и силе своей армии»[45]. Налицо неприменимость или извращение указанных понятий в условиях Гражданской войны в России. Зачастую на первый план выходил набор ценностных ориентиров, которые большевистская пропаганда объединяла термином «шкурничество». И наконец, преемство советской властью многовековой российской государственности и, соответственно, «священного права» использования жизни своих подданных («граждан») было весьма спорно, а кроме того, бегство из армейских рядов являлось испытанным способом сопротивления правящему режиму. По мнению У. Бреклинга и М. Сикоры, огромное значение имеет именно восприятие солдатами (народом) легитимности власти, отправляющей их на войну, их «субъективная готовность к эксплуатации себя»[46]. Как в дореволюционной, так и в советской традиции взгляды народа на власть, отношение к ней определялись взглядами на стратегию и тактику витализма – выживания конкретной личности и его близких в условиях, когда «в жерновах „государственной необходимости“ перемалывались целые социальные группы»[47].

Главным стимулом, который использовался советской пропагандой, которым обосновывалась война, был вовсе не «счастье будущих поколений» или раздувание «мирового пожара» во имя свободы трудящихся всех стран, а вполне «низменные» мотивы: придут белогвардейцы, отберут землю, закрепостят крестьян. Близость «призрака старого мира» подтверждалась фактами или слухами из жизни на территориях, временно занятых белыми. «Рабочие знают, что пощады им не будет, что десятки тысяч их вместе с женами и детьми будут расстреляны и вырезаны озверелыми бандами при занятии города», – гласила петроградская листовка мая 1919 г.[48] В «Сказке о дезертире, устроившемся недурненько, и о том, какая участь постигла его самого и семью шкурника» В. В. Маяковский стращал обывателя следующей картиной реставрации строя:

Мотивации красноармейца поддерживались старыми как мир чувствами. Один из основателей советской военной психологии П. И. Изместьев особо отмечал силу ненависти к врагу, «угрожающему родным очагам, чувство любви к отечеству, чувство долга… С другой стороны, его может двигать вперед привычка к повиновению начальникам, т. е. дисциплина, желание отличиться перед товарищами своей отвагой и мужеством, опасение прослыть трусом или же боязнь наказания при проявлении трусости, наконец, пример начальника»[49]. Каждая война по-разному отвечает на вопрос о мотивации воинов, о необходимости для них поступать «как должно». Современный российский социолог В. В. Серебрянников выделил следующие основные типы военнослужащих: «по призванию», «по долгу», «по обязанности», «профессионально работающие на обеспечение армии и войны», «пацифисты», «антивоенный человек» и др. Подавляющее большинство состава современных армий отнесено им к «воинам по обязанности»[50]. Можно с поправкой перенести характеристики данного типа на рассматриваемый период. Учитывая глубочайший общественный и личный психологический кризис того времени, точнее будет именовать данный тип «воины вынужденные». Исследователь С. А. Павлюченков привел любопытную характеристику состава Красной армии из рапорта офицера-колчаковца: «Красная армия делится на три группы: коммунисты, большевики и мобилизованные… Мобилизованные – грубая животная сила, взятая палкой. Из этой группы масса перебежчиков и сдающихся в плен. Они ободраны и босы, редко в лаптях»[51].

Для того чтобы власть могла требовать от народа поведения с учетом правовых и моральных норм, нужны собственно нормы. Если для той или иной ситуации сложившейся и признанной нормы нет, то индивид вынужден действовать по своему разумению, на основании личной оценки сложившейся обстановки, а также целей и потребностей себя и своих близких. Феномен массового дезертирства в Красной армии можно рассматривать как одну из сторон деформирования как общества, так и личности в годы «всероссийского потопа» 1917–1922 гг., как попытку устроиться в новой, постоянно меняющейся среде.

В свете этого перспективным представляется применение к данной теме социологической теории аномии. Понятие аномии («беззаконие», «отсутствие норм») было введено в область психологии и социологии Э. Дюркгеймом. Под данным термином он понимал такое кризисное состояние общества, человека, причинами которого являются крушение традиционных социальных институтов и норм, притом что идущие им на смену еще не успели сложиться и закрепиться. Как следствие, механизмы сдерживания (община, полиция, власть, церковь) перестают оказывать тормозящее влияние, и амбиции немалой части общества выходят за «традиционные» рамки. Американский социолог Р. Мертон связывал аномию с объективным расхождением между декларируемыми в обществе ценностями, официальными стандартами поведения и реальными возможностями и целями человека, с конфликтом между предписаниями «сверху» и поведением, которое определяется на обыденном уровне «картиной за окном». Оба воззрения могут представлять ценные методологические подходы, с помощью которых можно рассматривать дезертирство как не просто девиантное поведение, но чрезвычайно широкое явление, возникшее при разрыве с прежней системой ценностей и слома не только старого государственного аппарата, но и относительно стабильного и безопасного уклада жизни. Тем не менее необходимо помнить, что уже с 1915 г. бегство из армии и уклонение от призывов достигало впечатляющих размеров. «Духовно-нравственный распад общества в годы Первой Мировой войны, – по замечанию С. В. Ямщикова, – привел к кризису государственности, в том числе ее главного института – армии»[52]. Тектонические изменения в русском обществе 2-й половины XIX – начала XX в. проявились в том числе в массовом дезертирстве. Историк В. П. Булдаков связал вопрос понимания природы солдатского бунтарства с «осмыслением психологии превращения „человека земли“ в „человека с ружьем“ (то есть в вооруженного маргинала)»[53].

В каждую эпоху в отношениях государства и человека преобладает одна из двух «архетипических социокультурных моделей коммуникации» – «договор» или «вручение себя во власть другого»[54]. Крестьянское чувство безысходности и зависимости от высших сил нашли свое отражение в строках Ф. А. Степуна: «Солдатская вера как была, так и будет все той же: царь приказал, Бог попустил, деваться некуда, а впрочем, на миру и смерть красна…»[55] Абсолютное большинство солдат-красноармейцев – крестьяне, и их менталитет был соответствующим. Исследователь А. В. Посадский выделял в крестьянских настроениях Первой мировой войны мотив долженствования («потому что „надо“»), соответственно, они ждали от правительства исполнения своей части «договора», главным образом – в отношении семей мобилизованных[56]. В исследовании о Первой мировой войне М. В. Оськин сделал важный обобщающий вывод, отчасти применимый и к Гражданской войне: «Дезертирство, за исключением принципиального протеста против войны в силу личных убеждений, есть явление именно крестьянское, так как крестьянин почитает войну не просто за ненормальное состояние человеческого социума, но за такое его состояние, которое выбивает человека из его многовековой включенности в природу как органичной части. Неудивительно, что дезертирство было мало распространено в государствах с высокой урбанизацией»[57]. Последний тезис можно принять с рядом оговорок.

Война для крестьян принимала обличие Божьего наказания за грехи, служба носила характер религиозного ритуала. Быть призванным или избежать службы – вопрос фатального характера. В частушке начала ХХ в. пелось: «…с судьбой хорошей зародился, и в солдаты не попал»[58]. Представления о государстве-левиафане, присваивающем себе жизни подданных, не могли вызвать резко отрицательного отношения к дезертирам. Революционные потрясения, ослабление государственных институтов, крах старой «армии-каторги» и принудительные мобилизации сторон-участниц Гражданской войны в России подняли дезертирский вопрос во всей сложности на небывалую высоту.

Сколь «социологически» или «психологически» мы ни подходили бы к проблеме, нужно помнить, что дезертиры – «…продукты военной системы. Без армий не было бы дезертирства», и нельзя рассматривать их в отрыве от истории вооруженных сил[59]. При таком взгляде очевидно, что каждая армия производит собственных, «оригинальных» дезертиров, и сквозь призму дезертирства можно анализировать характерные особенности конкретной армии, в данном случае Красной армии периода Гражданской войны[60].

В 1914–1916 гг. «психологическая мотивация дезертирства была неоднозначной, не носила ни явно антивоенного или пацифистского характера, ни признаков откровенной трусости»[61]. Но по мере нарастания протестного движения в тылу, ухудшения ситуации на фронте, падения авторитета царя (а через него и сакральности власти) проявился принцип, прилагаемый и к Красной армии периода Гражданской войны: «Хуже, чем на позиции, не будет, а когда вернемся – простят»[62]. В сводках ЧК за 1920 г. отмечалось, что в дезертирской среде отсутствует политическая мотивация не служить советской власти, а преобладает мнение не служить вообще никому[63].

Какими бы вескими причинами (а их, применительно к нашей теме, могло быть огромное количество) ни был вызван акт дезертирства, он во все времена в широком мнении считался предательским и подлым деянием. Исходя из этого, понятны многочисленные попытки самооправдания дезертиров, поиск компромисса с собственной совестью. Н. Х. Реден (Вреден), говоря о распаде русской армии осенью 1917 г., писал: «Дезертиры, оставлявшие фронт, боялись общественного осуждения, пока большевики не ободрили их объединяющим кличем: „Мир – хижинам, война – дворцам!“. Подобные лозунги освободили дезертиров от чувства вины, они уже являлись домой не как побитые собаки, а напротив, как борцы за справедливое дело, готовые сражаться на внутреннем фронте»[64].

Антивоенные настроения крестьян нельзя считать проявлением их антипатриотичности, или антигосударственности, или даже антисоветизма. По словам В. В. Кондрашина, «они определялись вполне рациональными, здравыми соображениями, диктовались логикой жизни в условиях „военного коммунизма“»[65]. Представления о патриотизме как о необходимости с оружием в руках защищать лишь свою волость или губернию, до которой, учитывая масштабы страны, от фронта было еще далеко, очень крепко сидели в крестьянских головах и до революции, что неоднократно фиксировалось исследователями Первой мировой войны. Современный историк М. В. Оськин назвал дезертирство в 1917 г. специфическим социокультурным явлением, напрямую отражающим внутриполитические процессы, показателем полного крушения государственности и его атрибутов[66]. Летом 1917 г. Л. Д. Троцкий писал, что массовое дезертирство перестало быть простым результатом «порочной индивидуальной воли», а стало выражением полной неспособности, нерешительности правительства[67].

Интересно рассмотреть период 1914–1922 гг. с учетом как внутренней готовности призывника идти в армию, так и готовности социальных групп (семья, община, рабочий коллектив, учреждение) отдавать «своих» на военную службу. Мировая война унесла два с четвертью миллиона жизней, не считая пленных и калек. Общественные силы были надломлены, страна нуждалась в передышке. Именно в этот момент «мировая бойня» переходила в бойню гражданскую. Самоустранение от нее было логичным принципом поведения множества людей. Индивидуальное желание дезертировать сочеталось с готовностью различных групп укрыть их. Эта поддержка санкционировала преступление. Представления о люфте между законом (государственной позицией) и справедливостью (народной правдой) играли на руку дезертирам.

Радикальный перелом в 1917 г. произошел не только в государстве, но и в умах. Если мобилизации Первой мировой войны, особенно 1914 г., были во многом обусловлены инерцией прошлых призывов, исторической памятью народа, то после Февраля умы отравляло сладкое слово «свобода». Казалось, что все проблемы позади и параллельно весне 1917 г. на русской земле наступал рай. То, что лишь немногие адекватно оценивали ситуацию, возможные последствия произошедшего, только усиливало восторг толп, который стремительно заражал менее подверженных эмоциям обывателей. Зачем лить кровь? Зачем и за что воевать, когда достигнута, завоевана в Петрограде Свобода. Октябрь дополнил эту жажду жить конкретной материальной ценностью огромного морального значения: землей. Война окончательно потеряла свое значение, дальнейшее пребывание на фронте грозило лишь одним: дома землю поделят без нас. Началось повальное «голосование ногами»[68]. И вскоре вся страна предстала как Совет «солдатских дезертиров и безработных рабочих»[69]…

Крушение старой армии, а с ней и понятия о дисциплине, хозяйственная разруха не располагали к тому, чтобы армия крестьян и рабочих смогла избежать такой вневременной болезни, как дезертирство. Масштабные боевые действия, чрезвычайные мобилизационные меры большевистской власти делали каждого, по выражению лидера эсеров B. М. Чернова, «военнообязанным крепостным воюющего государства», которое неотступно и последовательно требовало себе «…всего человека – всего без остатка…»[70]. Ф. И. Дан в своих воспоминаниях вложил в уста собеседника-конвоира мрачную шутку о трехмиллионной Красной армии: «миллион бежит, миллион сидит, миллион ловит и водит»[71]. М. М. Пришвин описал окружающую его жизнь начала 1920 г. как «большой пасьянс» и «раскладывал» его так: «мужики, бабы, спекулянты, евреи, дезертиры, эмигранты, – и когда все сложится – неизвестно». «Три социальных элемента революции», выделенных писателем, – это эмигранты, дезертиры и уголовники[72].

Р. А. Муклевич назвал дезертирство в рассматриваемый период «бытовым явлением»[73]. Его массовость, «повседневность» рождали ощущение безнаказанности. «Солдата тянет к себе [домой]… Солдат знает, что таких ходоков сотни – всех не перестреляешь. И ходит солдат в деревню, несмотря ни на какие строгости. Пока сообщат волостному комиссару о бегстве красноармейца, он часто уже давно в казарме», – писал И. Т. Смилга[74]. По его же выражению, в 1917–1918 гг. «русский крестьянин отступал в деревню с намерением никогда больше не воевать»[75]. В телеграмме от 2 марта 1918 г. отступающие солдатские массы характеризовались как «морально испорченные» четырехлетней бойней[76]. Как выразился Л. Д. Троцкий на одной из лекций в Москве в начале 1919 г., «Ненависть к войне и военщине к началу нашей революции отравила всех рабочих и крестьян»[77]. Трудности организации армии в тот момент адекватно воспринимались В. И. Лениным, он понимал всю сложность работы в стране, «где народ сам смял войну и сам разбил старую армию…»[78]. В апреле 1919 г. он видел в заоблачных цифрах дезертировавших своеобразный критерий – «признаки усталости масс»[79]. О том же, полемизируя с «белогвардейским» взглядом на дезертирство как на активное сопротивление советской власти, писал К. В. Скерский. Он определил его как «естественную реакцию до последней степени переутомленного и надломленного тяготами войны коллективного организма армии»[80].

Любопытно, что в «соображениях о призыве 20-летних в Рабоче-крестьянскую Красную армию», приложенных к протоколу заседания РВСР, армия рассматривалась как наследие армии старой, покалеченной войной физически и, что, пожалуй, главное, психически. Для формирования действительно новых вооруженных сил и предлагалось создавать из призывников «молодых годов» отдельные соединения без примеси «человеческого материала», отравленного «ферментом разложения» царской службы[81]. Отвращение к войне у них было еще не выработано, что позволяло при грамотной политической работе установить твердую дисциплину и бодрый революционный дух, избежав тем самым массового дезертирства. На практике массовое уклонение и собственно дезертирство призывников, например 1900-1901 годов рождения, процветало. Среди причин фактического провала мобилизации и дезертирства из частей красноармейцев 1901 г. р. председатель Псковской губернской комдезертир И. С. Шпынев отмечал следующие: «исключительная малосознательность и недисциплинированность деревенского парня, нигде не бывавшего дальше родной деревни». По его словам, воспитанием и работой с ними никто не занимался, а ведь если, минуя запасные части, «…новобранец сразу же попадет в растлевающую среду общей армейской массы – из него никогда не будет солдата»[82].

* * *

Историография проблемы дезертирства в Гражданской войне достаточно бедна. Она складывалась преимущественно в 20-е гг. XX в. непосредственными участниками этой войны, а также в постсоветский период, после открытия доступа к архивным документам. Краткий обзор отечественной и эмигрантской историографии на первом этапе исследования вопроса (20-е гг.) дан в работе А. В. Долговой[83]. Из написанного еще в ходе Гражданской войны отметим небольшие работы начальника штаба Западного фронта М. Баторского и А. Козакова (Казакова), во многом рассматривающие бандитизм как «демобилизационное явление… вызванное дезертирством»[84].

Первым и единственным на настоящий момент объемным трудом, непосредственно посвященным теме массового дезертирства в Гражданской войне (точнее, борьбы с ним), стала работа С. П. Оликова «Дезертирство в Красной армии и борьба с ним», вышедшая в 1926 г.[85] Сам автор не понаслышке был знаком с данной проблемой, так как с 1919 г. являлся членом Украинской центральной комиссии по борьбе с дезертирством и Орловской окружной комдезертир. С. П. Оликов честно писал о недостатках и просчетах не только в деятельности конкретных комиссий, но и в стратегических подходах к проблеме, показал эволюцию борьбы с дезертирством. Особо он останавливался на взаимоотношениях с сельским населением, где и засел «многомиллионный дезертир». Главной задачей комиссий он считал пополнение армии, а не трату времени на одиночных злостных дезертиров. Автор – ярый сторонник политики «кампаний» – системы совокупных и последовательных действий, включавших в себя подготовительную работу среди местных жителей, «репрессивно-агитационный» этап, последующую явку добровольцев и закрепление успехов этой явки. Основные корни проблемы С. П. Оликов видел в социально-экономических неурядицах и в «болезни роста» – колоссальном увеличении численности Красной армии[86]. Издание завершается документальным блоком, включающим декреты и инструкции по борьбе с дезертирством.

Н. Н. Мовчин в одной из глав работы «Комплектование Красной армии» вел обстоятельный разговор о дезертирстве[87]. Он также опирался в первую очередь на личный опыт. Автор поставил своей целью «проследить эволюцию способов комплектования Красной армии»[88]. Соответственно, на явление дезертирства Н. Н. Мовчин смотрел двояко: с одной стороны, это ослабляющее армию и развращающее тыл явление, а с другой – важнейший (с лета 1919 г.) источник пополнения армии, в отличие от мобилизаций, которые набором некачественного элемента и всевозрастающего числа уклонистов себя дискредитировали и исчерпали. Данный автор, как и С. П. Оликов, сосредоточился на крестьянском характере массового дезертирства и свел проблему к взаимоотношению советской власти и середняка. Работа содержит многочисленный статистический материал, по ряду позиций более точный, чем у С. П. Оликова.

Р. М. Муклевич в труде «Политработа в боевой обстановке»[89] немалое место отвел явлению массового дезертирства в годы Гражданской войны и мерам по борьбе с ним. Главным образом автор говорил об агитации как о «первом и основном» методе. В данной работе совершенно не упомянуты комиссии по борьбе с дезертирством и лишь однажды сказано про абстрактные «органы, ведающие борьбой с дезертирством». Р. М. Муклевич систематизировал типы дезертирства, подробно рассмотрел проблему т. наз. самострела. Интерес представляет работа К. В. Скерского «Красная армия в освещении современников белых и иностранцев»[90], в которой он рассмотрел периодические издания Гражданской войны, сводки и донесения противников большевиков, воспоминания белогвардейцев в том числе, по интересующей нас теме. Работа написана в жанре полемики.

Вопросу дезертирства уделил внимание в своих статьях и С. И. Гусев[91]. Он отнес восстания, вызванные объявлением новых мобилизаций, к явлениям исключительным, имевшим место лишь в «кулацких районах». С. И. Гусев подчеркивал большой урон, который дезертирство наносило армиям и тылам всех воюющих сторон. В русле борьбы с повстанческими и бандитскими элементами интересующая нас тема представлена в исследовании А. Буйского[92].

Важнейшей работой 20-х гг., непосредственно посвященной истории Гражданской войны на Северо-Западе, в которой широко использованы архивные источники, является профессиональный труд Н. А. Корнатовского «Борьба за Красный Петроград»[93]. Это крупнейшее и наиболее обстоятельное исследование по обороне Петрограда в 1919 г. честно и прямо повествует о проблемах красных войск, вскрывает причины поражений. Здесь же мы находим факты и размышления о состоянии дисциплины, о дезертирстве. Этот вопрос автор раскрывал в основном на материалах Псковской губернии. Книга ценна и количественными данными по борьбе с дезертирством. Вопросы дезертирства красноармейцев на Северо-Западе рассматривались также Я. Ф. Барминой и М. Я. Курзиниером[94], А. А. Геронимусом[95], Г. С. Пуховым[96].

Характеристика следующего историографического этапа, его отличие от периода 20-х – начала 30-х гг. содержатся в статье Ю. А. Ильина: «Вопрос о военно-мобилизационной политике властей в деревне и реакции крестьянства на принудительные призывы в ряды РККА был трансформирован в летопись боевых побед Красной Армии над белогвардейцами и интервентами»[97]. Острая тема массового дезертирства всячески лакировалась, ее значение умалялось. Это заметно уже в «пограничной» работе Г. С. Пухова[98], в статьях Н. А. Корнатовского 30-х гг.

Для советской послевоенной историографии был характерен взгляд на дезертирство в Красной армии, представленный, например, в монографии А. С. Умнова. Автор понимал его как проявление «известного сопротивления» со стороны «некоторой части крестьянства» режиму диктатуры пролетариата[99]. «Краткая история Гражданской войны» подчеркивала большую политическую значимость дезертирского вопроса, объясняя его возникновение «темнотой и несознательностью» масс[100]. В двухтомнике «Гражданская война» (1986 г.) явление дезертирства объяснялось как «мелкобуржуазные колебания среднего крестьянства»[101]. Мероприятия по борьбе с этим злом были поддержаны основной массой крестьян, что и привело к успеху. Отождествление дезертиров-красноармейцев с имущими слоями деревни было вполне традиционно для историографии этого периода, их кулацкая сущность особо, иногда натянуто, подчеркивалась. В работе Е. И. Медведева (1974 г.) читаем: «Большинство дезертиров – выходцы из зажиточных крестьян и середняки. Например, из 15 дезертиров села Подъем-Михайловского Самарской губернии 13 имели в хозяйстве от двух до семи лошадей, по 2-3 коровы и много посева»[102]. В «Энциклопедии Гражданской войны» (1983 г.) теме дезертирства в Красной армии отведено чуть более одного столбца (вместе с труддезертирством и дезертирством из белых армий)[103].

Советская историография Гражданской войны на Северо-Западе России обходила почти полным молчанием дезертирский вопрос. Одновременно подчеркивались массовые уклонения крестьян Петроградской губернии от юденичевских мобилизаций, чему противопоставлялось единение фронта и тыла 7-й армии[104]. Факты дезертирства у противников большевиков неизменно выступали одним из важных доказательств неприятия народом «белой идеи», нежизнеспособности их правительств.

На новом постперестроечном этапе разработки проблемы выделим в первую очередь монографию М. А. Молодцыгина «Красная Армия: рождение и становление. 1917–1920 гг.», в которой нашему вопросу уделена часть главы с метким названием «Туда… и обратно»[105]. Автор, оперируя огромным фактическим материалом из фондов Российского государственного военного архива (РГВА), изложил проблему дезертирства как в рамках комплектования Красной армии, так и в социальном плане. В монографии приведен анализ крестьянских писем на фронт, в которых затрагивалась тема дезертирства. Одним из выводов автора стал тезис о том, что нередко деревня сама подталкивала красноармейцев к побегу и возвращению домой. Опыт создания комиссий по борьбе с дезертирством представлялся М. А. Молодцыгину не слишком удачным.

Историк В. И. Голдин в своем историографическом очерке (2000 г.) отметил повышение интереса к проблеме дезертирства у красных и белых, но если последняя была вполне разработана, то «дезертирство из Красной армии ранее специально не исследовалось»[106]. Важные статистические данные содержатся в скрупулезном исследовании Г. Ф. Кривошеева[107]. Краткий обзор развития военно-уголовного законодательства в вопросе об уклонении от военной службы и дезертирстве дан в монографии председателя гарнизонного военного суда Ю. П. Оноколова[108]. Монография В. В. Галина ставит «дезертирский вопрос» на одно из важных мест истории Гражданской войны в России, но данный автор рассмотрел его без опоры на архивные материалы[109].

В современной историографии также следует выделить ряд статей. Работа В. В. Овечкина «Дезертирство из Красной армии в годы гражданской войны»[110] ставила целью комплексно отразить вопрос дезертирства за весь период войны. С. Н. Щеголихина в статье «О воинской дисциплине в Белой и Красной армиях»[111] соотнесла состояние дисциплины противоборствующих сил. Главный вывод автора: большевики использовали более гибкую систему борьбы с дезертирами, потому лучше справились с проблемой. По ее мнению, в годы Гражданской войны «в целом дезертирство… являлось свидетельством того, что личные интересы (пожалуй, впервые в российской истории в столь массовом масштабе) становились гораздо выше официально проводимых государственных»[112]. Статья А. В. Долговой также посвящена проблеме дезертирства как в Красной, так и в Белой армиях[113]. В ней рассмотрены причины, масштабы, характер, последствия данного явления в основном на уральском материале.

Статья М. В. Ходякова «Петроградская комиссия по борьбе с дезертирством в годы гражданской войны»[114] является не только единственной специальной работой по военному дезертирству в Гражданской войне на материалах одной из губерний Северо-Запада, но и первой, анализирующей деятельность отдельной региональной комдезертир в динамике за весь период ее существования. В разделе с говорящим названием «В Красной Армии служить не дай Бог» сборника «Горячешный и триумфальный город» этого автора представлено множество документов, прямо касающихся нашей темы[115].

Начало XXI в. ознаменовалось повышением интереса к теме и выходом ряда работ, раскрывающих аспекты дезертирства и борьбы с ним на местах. В отличие от исследования проблемы уклонения от военной службы, бегства из армейских рядов в годы Великой Отечественной войны, изучение в этой связи периода войны Гражданской не было сковано самоцензурой историков. Многие современные работы по истории Гражданской войны в регионах так или иначе затрагивают эту «экзотическую» и малоисследованную тему, как правило, весьма поверхностно. Например, отметим главу из двухтомной монографии В. И. Бакулина на вятском материале[116]. Заслуживают внимания исследования В. Л. Кукушкина по Вологодской губернии, Н. И. Суркова – по Усть-Сысольску и В. В. Федяшина – по Уфимской губернии, хотя их отличает скорее краеведческий характер[117]. Уральский исследователь С. И. Панькин выдвинул тезис о том, что навешивание на дезертира ярлыка врага только усиливало его антисоветский характер[118]. Основные тенденции развития военно-уголовного законодательства в отношении дезертиров рассмотрены в работе В. В. Никулина[119]. Эти работы, как и монография В. В. Кондрашина[120], статьи А. В. Долговой[121], А. В. Лесных[122], М. Васильева[123], С. В. Маковея[124], М. С. Чудаковой[125] подтверждают тезис Ю. А. Ильина, отнесшего рассмотрение вопросов «военно-мобилизационных усилий» советской власти и «их коррекцию крестьянством» к одной из «прорывных», наиболее актуальных и важных на сегодняшний день (статья вышла в 2000 г.) задач в изучении взаимоотношения государства и крестьянства в указанный период, а значит, и в изучении Гражданской войны[126].

В иностранной историографии наша проблема не разработана в достаточном объеме, главным образом из-за препятствий в работе с архивными материалами. А. Грациози назвал массовое дезертирство питательной средой, главным ресурсом для пополнения политического и криминального бандитизма. По его оценкам, только в сельской местности в 1919 г. по стране «бродили» 1,5 млн дезертиров, причем во второй половине этого года каждый месяц давал по 200 тыс. дезертиров[127]. Т. Шанин констатировал, что, несмотря на массовое дезертирство, большевики много успешнее пополняли ряды Красной армии, нежели белые, которые стойко ассоциировались у крестьян с «завоевателями», с чуждой силой. Зеленые также воевали в основном против белых. Вековые противоречия верхов и низов проявились в Гражданскую войну весьма однозначно, память поколений показала свою силу[128]. Р. Пайпс отмечал, что солдаты всех сражавшихся в Гражданской войне сторон дезертировали при первой возможности и, «за исключением небольшой горстки добровольцев… не имели ни малейшего представления, за что они сражаются»[129]. В его работе «Россия под большевиками» дезертирскому фактору в Гражданской войне отведено не последнее место. Данные о количестве дезертиров Р. Пайпс приводил по С. П. Оликову и О. Файджесу[130], число уклонистов и беглецов, по словам историка, было «исключительно велико». В несколько тенденциозной коллективной монографии французских историков «Черная книга коммунизма» наш вопрос раскрыт в основном с точки зрения репрессий государства против дезертиров и членов их семей[131].

В настоящее время нет ни одной обобщающей работы, на современном уровне раскрывающей это глобальное явление, его влияние на отношения советской власти с обществом (особенно крестьянством), на чисто военный аспект, без постоянного сведения темы исключительно к борьбе с дезертирством. Рассмотрение дезертирства как широкого социального течения, изучение его психологии, тактик выживания, исследование всего многообразия мер (от штрафов до расстрелов, от высмеивания в карикатурах до «позорных» нашивок на форме) по обузданию дезертирства, а впоследствии и легализации дезертирской массы при переходе к мирной жизни, дискуссии о стратегических подходах к проблеме руководителей в центре и на местах выясняют действительно малоисследованные аспекты истории Гражданской войны в России вообще и на Северо-Западе в частности.

Хронологические рамки работы охватывают период с середины 1918 до конца 1921 года. Нижняя хронологическая граница обусловлена переходом к комплектованию Красной армии на призывной основе, что послужило толчком к началу массового дезертирства. Верхняя хронологическая граница объясняется тем, что в 1921 г. произошли радикальные изменения в социально-экономической (переход к нэпу), военной (свертывание масштабных боевых действий) сферах и, как следствие, в деле борьбы с дезертирством: в июне 1921 г. комдезертир были расформированы, а дела о дезертирах были переданы в народные суды. 1921 г. стал первым годом обуздания массового дезертирства, и, хотя проблема стояла еще очень остро, решать ее приходилось уже в новых условиях. Территориальные рамки исследования охватывают Петроградскую, Псковскую и Новгородскую губернии в 1918–1921 гг.

В настоящее время созданы все условия для более глубокого и подробного изучения вопроса с учетом накопления введенных в научный оборот документов и, главное, открытия доступа к обширным и практически нетронутым архивным материалам. Отсутствие идеологического диктата, возможность свободного выдвижения положений и концепций строго на основании выявленных фактов, достижение определенной степени объективности позволяет синтезировать уже имеющиеся и новые данные, что способствует более глубокому и целостному объяснению произошедших событий.

Документальную основу исследования составили фонды региональных архивов Санкт-Петербурга, Ленинградской, Псковской, Новгородской областей. Основой стали малоизученные материалы фонда 5275 (Петроградская губернская комиссия по борьбе с дезертирством) Центрального государственного архива Санкт-Петербурга (ЦГА СПб). Среди прочего в фонде представлены протоколы заседаний комиссии, переписка с различными органами власти, воинскими частями, частными лицами, протоколы допросов и обысков, анкеты дезертиров, отчеты комиссий, образцы фальшивых документов и др. Материалы Псковской губернской комиссии по борьбе с дезертирством рассредоточены по фонду Р-609 (Псковский губернский военный комиссариат по военным делам (1918–1925 гг.)) Государственного архива Псковской области (ГАПО). Аналогичная ситуация имеет место и в фонде Р-1527 (Новгородский губернский военкомат) Государственного архива Новгородской области (ГАНО). Сложный и противоречивый характер взаимоотношений партийных органов и системы комдезертир на губернском, уездном, волостном уровнях показывают материалы фондов бывших «партийных» архивов: Государственного архива новейшей истории Псковской области (ГАНИПО) и Центрального государственного архива историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД СПб).

В Российском государственном военном архиве (РГВА) наибольший интерес представляют фонд 11 – Всероссийский главный штаб (Всероглавштаб) – и фонд 25 888 – Ленинградский военный округ (ЛВО) (бывш. Петроградский (ПВО)). Именно Всероглавштаб замыкал на себе всю систему борьбы с дезертирством, находился в теснейшем контакте с Центральной комиссией по борьбе с дезертирством, куда стекались столь важные для нас отчеты из губерний и военных округов. Делопроизводство Всероглавштаба содержит массу интереснейших документов: переписку, инструкции, отчеты. При военном комиссариате Петроградского округа в 1919 г. была образована Петроградская окружная комдезертир, контролировавшая и направлявшая губернские комиссии интересующего нас региона, что делает материалы фонда 25 888 чрезвычайно ценными. К сожалению, эти документы рассеяны по фонду, а дела собственно окружной комдезертир недоступны для исследователя по причине их ветхости.

Многообразие материалов Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ) в сравнении с тем же РГВА лишний раз подчеркивает, что тема массового дезертирства не только и даже не столько военная. Разработка подходов к данному явлению, обсуждение мер борьбы с ним шли на самом высоком уровне, о чем свидетельствуют документы фондов Р-130 – Совет Народных Комиссаров РСФСР (СНК РСФСР) (1917–1946) – и Р-1235 – Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК). Широта явления дезертирства предопределила большое количество государственных структур, вовлеченных в борьбу с ним. Особо отметим фонды Министерства юстиции РСФСР (Ф. А-353), Народного комиссариата внутренних дел РСФСР (Ф. Р-393). Поиски материалов Центральной комиссии по борьбе с дезертирством завершились частичным успехом: так как после расформирования всей системы комдезертир ее силы были переданы в Наркомат труда и включились в борьбу с «труддезертирами», часть материалов «цекомдеза» оказались в фонде Р-7274 – Центральная комиссия по борьбе с трудовым дезертирством (Центркомтруд).

Документы Российского государственного архива военно-морского флота (РГА ВМФ) позволяют раскрыть специфический подход к дезертирам-краснофлотцам, особенности производства процессов над ними в военном трибунале Балтийского флота. Ленинградский областной государственный архив в Выборге (ЛОГАВ) интересен наличием документов о деятельности Петроградского суда по делам военных дезертиров в 1921 г. (фонд Р-2450). Материалы по уклонению от службы по религиозным причинам почерпнуты из архива Государственного музея истории религии (АГМИР).

Большое значение для анализа проблемы имеет местная и центральная периодика Гражданской войны. В первую очередь необходимо отметить такие издания, как «Деревенская коммуна» и «Беднота», дающие весьма оригинальную картину деревенской жизни и места в ней дезертиров. Партийная и советская пресса исследуемого региона представлена газетами «Петроградская правда», «Северная коммуна» («Известия Петросовета»), «Звезда» и «Псковский набат». Из изданий, ориентированных на красноармейские массы, выделим орган Политуправления 7-й армии «Боевая правда» и журнал «Красноармеец». Также из использованных периодических изданий стоит отметить «Известия Народного комиссариата по военным делам», где, как в официальном органе РККА, представлены и служебные материалы (декреты, инструкции), и дискуссионные статьи по нашему вопросу.

Глава 1. Комиссии по борьбе с дезертирством Северо-Запада России