Читать онлайн Дом быта бесплатно

Предисловие

Есть ли у человека душа? Если есть, то чем она становится, когда тело превращается в холодную, неподвижную куклу, принаряженную работниками морга до неузнаваемости? Не могу себе ответить на этот вопрос, так как версии и христианина, и буддиста, и пантеиста кажутся мне правдоподобными. Абсолютно уверена я только в том, что душа оставляет следы в мире зримом, ощущаемом. Потому мы и называем одно место душевным, тёплым, а другое – неприветливым и бездушным.

Когда в моём доме больше не осталось живых душ, я решила искать напоминание о них в мире вещей. Вещи кажутся мне консервными банками, в которых хранятся воспоминания о событиях. Энди Уорхол посредством превращения супа Кэмпбелл в акт искусства показал, что любая вещь, пусть даже рождённая на конвейере – это слепок человеческой души, жившей в определённую эпоху. Я хочу произвести опись вещей, оставленных душами людей (иначе я уже не верю, что они когда-то жили-были), извлечь из них воспоминания, скопировать-вставить в пространство слов. После этого я смогу наконец эти вещи отнести на свалку (не все, конечно), где они превратятся в предметы, которые будут молчать до тех пор, пока кто-то другой не вложит в них свою душу. Вот такая сансара.

Пройдёмте в эту дверь

Я не знаю, сколько лет двери, которая открывает и закрывает мою квартиру. Что-то помню о том, как старую деревянную отнесли в небытие (кто нес? дед? мама?), а на её место приладили тяжёлую, металлическую, покрытую фальшивой плёнкой окрасом «под бук». Тогда, кажется, во всей стране закончился деревянный век и начался век металла. Металл насмешливо звенел в ладонях нищих. Паутиной оплетал окна первых этажей, цепью – шеи. Вылетал из маленькой чёрной дыры со скоростью триста метров в секунду, чтобы в новых русских головах оставить дыры в цвет новых русских пиджаков. Металл кричал из наушников подростков, дребезжал сквозь глухие двери, которые не выбить ударом плеча.

Двери из металла стали единственной защитой, на которую можно было уповать. Бабушка, правда, не доверяла даже им и на всякий случай каждый вечер крестила порог, нашёптывая : «Избави нас от лукавого». С раннего детства усвоив сказочки о козлятах и поросятах, я знала, что лукавых развелось много, и никогда никому не открывала. Даже соседям. Тем более соседям. Кстати, о соседях.

Иногда в дверь стучал Серёжа, живший на четвёртом этаже, прямо под нами. В перерывах между тем, как его забирали в психбольницу, он совершал обход по квартирам. Что ему было нужно – я не знаю. Наверное, он играл со мной в «море волнуется раз»  – вот я на цыпочках подхожу к «рыбьему глазу» – обязательному атрибуту стальной двери – и замираю на месте, потому что за дверью стоит Серёжа, в растянутых рейтузах, босиком. Волосы у него топорщатся, глаза странно блестят, как и лезвие ножа в его руке. Им он как-то оставил след на нашей двери – содрал кусок поддельной коры, видимо, чтобы удостовериться, что под ней – сталь.

Глазок служил не только для того, чтобы вычислять нежданных гостей. Приходилось смотреть в него и перед тем, как выйти из дома – на нашем этаже собирались гости квартиры под счастливым номером семь. В квартире номер семь жил другой Серёжа. У него тоже блестели глаза и тоже были галлюцинации, вот только он их сам вызывал. Для этого была нужна ложка, белый порошок и шприц. Порошок перемещал Сережу и его друзей в другую реальность, и я боялась проходить мимо них. Казалось, что они воткнут в мои руки свои иголки, и я сразу стану такой же, как они. И будет у меня лицо мумии, нескончаемая чесотка, гнусавый голос, вонючая одежда и струпья на теле.

Серёжа-наркоман благополучно дожил до сорока с чем-то лет и умер в один прекрасный для жильцов дома день. С тех пор его друзья нашли себе другое место для проведения досуга, а может, тоже вымерли, став окаменелостями в моей памяти об эпохе девяностых.

Серёжа-псих однажды куда-то пропал. Возможно, его в очередной раз увезли в психбольницу и там он обрёл свой вечный дзен. А может, он спокойно лежит на кладбище под тяжёлым гранитным камнем. Но есть вероятность, что он когда-то вернётся и постучится ко мне…

До сих пор я замираю от страха, когда слышу звонок в дверь. Подкрадываюсь к порогу под быстрый шёпот давно перешагнувшей за порог жизни соседки-пенсионерки: «Никому не открывай! Стукнут по голове, убьют, ограбят!». Потом понимаю, что я никого не жду и, пока шаги, отпечатывающиеся на ступеньках, не разрешатся металлическим аккордом двери подъезда, делаю вид, что меня не существует.

Напрааааа-во! Раз-два

У меня в квартире две комнаты. Одну я называю маминой, хотя мама последний раз была там три года назад и никогда уже не вернётся, а другую – бабушкиной, но она в ней тоже больше не живёт. Обе переселились в лес, под сосны, лежат зимой под снегом, а летом под одеялом из травы вместе с дедом на четырёх квадратных метрах. Тесно.

Так вот о комнатах. Одна – мамина, другая – бабушкина. Мама смотрела телевизор в своей, а бабушка – в своей. Когда пространство начинало искриться от их общения, мама хлопала дверью правой комнаты, а бабушка – левой. У меня в детстве не было своей комнаты, поэтому я не умею хлопать дверью. Зато я научилась прятаться от маминых молний у бабушки. Тогда мама ещё больше злилась, а бабушка настоятельно, страшно шептала: «Иди, попроси прощения. А то ещё хуже будет». Мама мириться первой не умела, она жила в правой комнате и чувствовала себя всегда правой. Разве что бросит иногда односложные слова, откуда-то сверху, брезгливо, будто пальцем с потолка запутавшуюся в паутине муху скидывала: «Есть будешь?». Есть не хотелось, но следующего жеста благосклонности можно было не дождаться, поэтому я шла ковырять ложкой суп. Главным моим умением в налаживании коммуникации была способность сделать виноватый вид – нужно было понуро стоять и рассматривать щели на ламинате и еле слышно говорить. Так я научилась врать.

Иногда от маминого гнева нельзя было спрятаться нигде. Например, когда бабушки не было дома. Если я вбегала в левую комнату, мама настигала меня. Мама была похожа на цунами, которое мне часто снилось.

К чему это я? Ах, да. К тому, что теперь обе комнаты были мои – правая и левая. Но до сих пор я их называю «мамина» и «бабушкина». Сплю я в бабушкиной.

Комод

В бабушкиной комнате до сих пор стоит мебель, полная её вещей. Хотя она всегда сокрушалась: «Вот умру – вы сразу всё на помойку вынесете». Есть целый комод, довольно безликий, никакого цвета беж, с четырьмя ящиками. Загляну в них.

Под рукой сразу шуршит газета. Пожелтевшая, как и фотографии, завёрнутые в неё. Надпись «Всё для вас» цвета революции и вина. Под ней соревнуются объявления, обещая скидки на окна, кондиционеры, двери, натяжные потолки. Требуются охранники, уборщица в Томилино (з/п 11 000 руб.). Продаю складную кровать б/у (2500), 5 листов железа 2м*1м по 1000 руб. за лист, шланги, резак, колесо для иномарки 5 болтов крепления (новое) (2500). Т. 524-39-41, 8-910-464-54-86. Куплю библиотеку домашнюю. Я бы тоже купила. Отдам собаку Ласку 1 год, терьеристая девочка, 50 см в холке, осталась без хозяина. Т. 8-(926)-203-58-25. Что сталось с Лаской? Может, позвонить, узнать, как сложилась её судьба? Вывоз мусора. Ритуальные услуги. В скорбный час мы всегда с вами. №49. С новым 2011 годом!

Что было в новом, 2011 году? Я училась в универе, курсе на третьем-четвёртом, общалась с Катей. Дневник я не вела, но можно многое понять по перепискам в соцсетях. Двадцать второго декабря две тысячи десятого года, в день выхода газеты, я на что-то среагировала словом бляяяяяя, девятью восклицательными знаками и четырнадцатью скобочками, изогнутыми вправо. Потом слово «реально», четырнадцать восклицательных знаков и двадцать изогнутых вправо скобочек. Катино сообщение удалено. Интересно, что могло меня так взбудоражить? Или я всегда так писала в то время? Любые средства фиксации реальности не идеальны.

В то время я расставалась с парнем, с которым встречалась пять лет, ради другого парня, с которым тоже потом рассталась. Тогда я искала справедливость, любила говорить о политике на жутко-дилетантском языке и верила в то, что мне когда-нибудь повезёт. Сейчас я знаю – справедливость аршином общим не измерить, от любых политиков меня подташнивает, а верю я в простые вещи – что лето придёт, например. Или вот ещё в такую фразу: «Ищите и обрящете».

Ну да ладно. В газете лежит бабушка, точнее – две её фотографии. Какой это год? Непонятно. На одном фото бабушке лет сорок, а может, пятьдесят. Если бы фотография была предметом искусства, мама несчастного школьника, которому задали на дом сочинение, написала бы: «Изображённая на портрете ыяженщина сидит вполоборота, улыбаясь по-джокондовски. Чуть проступающие линии морщин на лбу, глаза спокойные и немного прикрытые. Волосы вьющиеся, тёмные, обрамляют лицо. От портрета веет умиротворённостью и женской силой. Она ещё привлекательна, красива, хотя её красота ускользает». Интересно, какую бы тональность приобрело описание, если бы мама школьника узнала, что фотографировали бабушку на заводе, где она, стахановка, получала героя труда? «Волевые черты лица, уверенный взгляд в коммунистическое будущее. Белый воротничок, приподнятый над тёмной жилеткой, подчёркивает нравственную чистоту».

На другом фото бабушка старше. А значит, лицо больше и квадратнее. Глаза смотрят прямо, загадок не загадывают. В старых фильмах женщины с такими лицами работают в колхозах. Волосы жёстче и послушнее. Губы тоньше и накрашены ярче. От носа и губ вниз – конусы морщин. На шее – две складки, как ниточки бус. Под серым макинтошем – то ли блузка, то ли халат в белый горох. Всё лицо освещено софитами времени. Вспышка. Затем темнота.

Язык любви и мудрости

Что там ещё, в бабушкином комоде? Три листа А4. Можно подумать, что бабушка изучала язык глухонемых – на листках изображения жестов. Но нет, это не словарь сурдопереводчика. Соединённые в кольцо большой и указательный палец – не «окей» иностранца, а гиан мудра – мудра знания. Мудра раковины, коровы, ветра, неба – бабушка любила сидеть на кровати утром и вечером, с закрытыми глазами и по-особому сложенными пальцами. Она верила, что можно с помощью таких жестов лечить душу и тело. Может, поэтому она говорила, выходя из подъезда, дворнику, соскребающему с асфальта лёд: «Бог в помощь». Всегда с улыбкой, тут же получая её обратно. Может, поэтому была так ласкова со мной и с сестрой?

Бабушка увлекалась альтернативной медициной, с её учением о стихиях, аюрведой, дыхательными упражнениями, мудрами, припарками, компрессами, настойками и тэдэ. Возле кровати всегда лежали лунные календари, газета «Рецепты здоровья», какая-нибудь книга с названием типа «Тайные знания». Лечила она и меня – руками. Когда мой нос не дышал или горло раздирало от кашля, я садилась на стул, а бабушка смазывала руки маслом с запахом камфары или эвкалипта и начинала массировать нос, уши, горло, лоб. Во время массажа было нельзя отвлекать её разговорами – она шептала молитвы. Какие – не знаю, до меня доходили только обрывки шелестящих слов. Выпрашивала у Бога здоровья рабе Марии. Через пару дней болезнь уходила.

Теперь я и сама знаю точки, на которые она нажимала, вот только любви в бабушкиных руках было больше, чем в моих, хотя были они на ощупь черствее. Может, всё дело в мудрах?

Ветеран труда

Трудовая книжка тёмно-советского кондового цвета. Серо-фиолетово-чёрного, наверное, так. В верхнем левом углу четыре большие буквы и четыре точки. Над буквами – герб, с уже неразличимыми, но ещё угадываемыми серпом и молотом. Забавно, что слова «косить» и «забивать» приобрели совершенно иное значение. Словно русский Иван-дурак понял, что трудовым подвигом на полцарства не заработать – слишком уж царство большое – и снова лёг на печь, до тех пор, пока с мечом не придут, вот тогда он встанет. Но чтобы эту мысль понять, надо было, чтобы кто-то попробовал её опровергнуть. И вот я держу подклеенную обложку с трещинами, как на стенах зданий, которые ремонтировать уже никто не будет. Откроем. Дата заполнения – 15.Х. 1958. Шестьдесят три года этим листкам. Год рождения – 1933. Профессия – киномеханик.

Приволжская ж.д. Саратовское отделение. Принята уч. стрелочника (Х.1958). Назначена младшим стрелочником (ХI.1958). Никогда она об этом мне не рассказывала. Словно и не сидела в будке, не очищала рельсы от снега, не наблюдала, как туда-сюда тянутся поезда, оставляя за собой пронзительный крик и облако дыма. Однако уже в следующем году бабушка зачислена мойщицей-уборщицей в 7-й автобусный парк. Она говорила об этом так: «Дед всё недовольный был. Когда киномехаником работала, приходила поздно, а он ревнивый был, ужас. Вот и пришлось пойти автобусы мыть: там от звонка до звонка – и домой». Видимо, и там она проработала недолго – с 1959 по 1962 – если учесть, что моя мать родилась в 1961. Затем дет.сад при исполкоме, зачислена няней (1963), переведена на должность воспитателя (1966-1967).

Я никогда не ходила в садик – в то время (девяностые) бабушка могла сидеть со мной дома. Мама же уезжала до того, как я просыпалась, на работу в Москву и возвращалась поздно вечером, и мы с бабушкой ходили её встречать. Это было хорошее время – мы смотрели мексиканские сериалы, и я верила, что живу в Гвадалахаре, а не за МКАДом. Бабушка выполняла свои воспитательские обязанности профессионально – видимо, сказалось то, что она работала в детском саду – читала со мной, играла в прятки, в автобус, в магазин, в таблицу умножения, давала лепить из теста пирожки.

Рабочая склада. Шлифовщица, склейщица, прессовщица, литейщица цеха три. Уволена в связи с переходом на пенсионное обеспечение. Три нерабочих года. Продавец кваса на летний период. Младший продавец розницы. Уборщица. Кондуктор. Санитарка. Медрегистратор справочного бюро. Я совсем не знаю её рабочей завода, однако помню её кондуктором и свою радость от того, что можно было сесть в автобус, а там – бабушка. Ходит, держась за поручни, покачиваясь, и собирает деньги в большую чёрную сумку на поясе. Потом достаёт ленту билетов и отматывает нужное количество. Кто-то не берёт, шепчет: «Мне две остановки, билет не нужен» (возможно, счастливый?). Тогда бабушка отдаёт его другому пассажиру. Тот кладёт его в карман, или скатывает бессмысленными пальцами и засовывает между сиденьями, или просто бросает на пол, где он сразу же размокает в луже, принесённой на сапогах.

Последние одиннадцать лет бабушка работала в онкологическом центре в регистратуре. Отвечала на звонки приговорённых больных, всех утешала, за всех переживала, а потом рассказывала мне на ночь по-настоящему страшные сказки про раковых пациентов: стариков, девушек, женщин и мужчин с детьми, грудничков, про всех-всех-всех. Некоторые привязывались к её живой душе и потом звонили на городской, спрашивали и рассказывали о здоровье. Возможно, и сейчас, спустя три года после её смерти, кто-то пытается позвонить, но проводной телефон отключён, связь с прошлым разорвана.

«За добросовестный труд, образцовое выполнение служебных обязанностей, чуткое и внимательное отношение к пациентом объявлена благодарность» – отметка в начале 2016, а в конце года бабушка уволится и уже почти не будет выходить из дома: «Восемьдесят три года, пятый этаж, давление двести. Падаю я. Боюсь не поднимусь потом. Надо было, когда квартиру давали, на первый этаж соглашаться».

На первом этаже живёт Ванечка, сын взъерошенной женщины, взрастившей его запахом перегара. Бабушка каждый день, возвращаясь с работы, подзывала Ванечку к себе и вручала Альпен Гольд, подаренный благодарным за чуткое и внимательное отношение пациентом. Когда она перестала выходить из дома, мальчик ушёл в армию, а вернувшись, узнал, что бабы Маши уже нет на свете. Если Ванечка (уже не мальчик, а накачанный, смугловатый парень с дерзким взглядом) видит тяжёлые сумки у меня в руках, он всегда выхватывает их у меня и доносит до двери.

Запах времени

Как сохранить время? Как закупорить его так, чтобы оно не выдохлось, но и не задохнулось?

Недавно один поэт позвал меня гулять в Кусково, на закате мы пили с ним вино у пруда, потом в парке и, наконец, у него дома. Когда мы переходили на другую сторону железной дороги, он взял меня за руку, а я почему-то не забрала её, хотя чувствовала ненужность этого. «Зачем?» – думала я, и рука моя неестественно, как будто неживая лежала в его маленькой пухлой ладони. Я люблю руки с длинными пальцами, такие играют на клавишах или на струнах. У меня тоже такие. «Просто попробуй», – шептало моё рациональное я, которое знает, почему мне бывает страшно по ночам и тоскливо по утрам. Это было похоже на то, как в детстве мне давали омлет, с этой же присказкой: «Просто попробуй». Сдерживая рвоту, я начинала жевать, а потом блевала прямо в тарелку.

Я не забирала руку, но когда поэт начал томно дышать мне в ухо, меня прорвало, я стала грубой. А он будто этого и ждал. Он готовил и угощал меня стейками, я же кормила его своим презрением, он радовался и хотел ещё. Это было уже у него в квартире, где мы открыли вторую бутылку вина. В настоящей советской квартире, в перовской хрущёвке без лифта. Квартире тридцатичетырёхлетнего поэта, родители которого уже давно живут за городом, но ощущение, что скоро вернутся. К своим вещам, в свою обстановку. Бордовые ковры на полу, на стенах, и даже на стульях, стенка в комнатах, голубая плитка на кухне, обязательно включённый телевизор с футболом, краковская колбаса на столе, окошко в стене ванной, и посреди всего этого сияющее лицо поэта были настолько советскими, что я непрестанно смеялась. Я смеялась над интонациями поэта, когда он голосом Карлсона говорил, что он же лучше собаки, скучавшей дома без меня. Самое несексуальное, что может сделать мужчина – это говорить голосом Карлсона и жить в быту своих родителей.

Кажется, если бы я там осталась, я бы проснулась в семидесятых, в ситцевом халате в мелкий цветочек и с бигудями на голове. У меня был бы пьющий муж, трое детей и работа в школе через дорогу.

Да, почти всё в тех комнатах относилось к советской эпохе, кроме одного. Войдёшь туда с закрытыми глазами – они не будут отличаться от любых других, наполненных современным перовским воздухом. Запах стейков, сыра и вина – это что-то из нашего времени. А как пахло в эсэсэсэровских квартирах? На фотографиях не увидеть. Попробую полистать воспоминания.

Ярок запах деревни, куда меня бандеролью отправляли на всё лето: кисловатый запах молока, надоенного двоюродной бабушкой, аромат садовых яблок, ледяной колодезной воды, запах ковров, деревенской послеобеденной тишины в доме, в котором всегда держалась прохлада, несмотря на жару снаружи. А какой запах жил в нашей квартире? Запах камфорного и хвойного масла – бабушка любила намазаться чем-то таким. Хозяйственного мыла, которое нюхаешь, заранее сморщив нос. Запах киндер-сюрприза в праздничные дни. Супа из пакетиков в тяжёлые дни, пельменей – в дни, когда все работали, пирожков или блинов – в воскресное утро, когда бабушка была дома.

И всё же это запахи перестройки. А каким был воздух до неё? В комоде лежат несколько флакончиков советского запаха. Точнее, его теней, ведь не факт, что аромат сохранился таким, каким он был в декабре девяностого года (дата разлива на дне пузырька), прямо перед распадом СССР. Новая заря, цена восемь рублей, одеколон «Консул» Москва – Париж. Совсем новый флакон. Желтоватая, цвета анализов, жидкость могла быть нетронутой с девяностого года, но этого не понять. Внутри – резкий запах кабинета с чернокожим диваном и красным ковриком, письменный стол, кресло. В кресле мужчина. Кажется, директор завода. У него две дочери и одна жена, каждый день он заявляет о своём существовании размашистой подписью на бумаге. За окном темно и холодно. В кабинете обязательно лампа, с тёплым светом.

Консул – это советская образцовость. Где-то хорошо выметенная главная площадь с курантами. Парад, горбатые запорожцы. Названия магазинов курсивом. Гул вокзалов. Что будет, если нанести одеколон на себя? На моей коже он пахнет лесом. Сухой сентябрь, трескучий костёр. Становится спокойно, и я засыпаю.

Мне снилось ожидание. Мама позвала в гости моих друзей и почему-то Александра Георгиевича, моего преподавателя по гитаре. Было некомфортно оттого, что мама решила его пригласить, но, тем не менее, я ждала его во сне. Наверное, он приснился мне как образец человека, который должен пахнуть Консулом. Пользовался ли им Александр Георгиевич лет сорок назад или пытался достать у фарцовщиков запах запада? Ведь не комильфо человеку с банджо и ковбойском жилете носить аромат советского клерка…