Читать онлайн А впереди была вся жизнь бесплатно
Pereat tristitia, Pereant Dolores, Pereat Diabolus!
Да исчезнет печаль, скорби наши и сам дьявол!
(из старинного студенческого гимна)
Ать-два, ать-два…
Мы печатаем шаг по раскалённому плацу. Среднеазиатское светило палит вовсю с утра, моё горло – словно засохший колодец.
Узбек-ефрейтор вопит с надрывом:
– Песня-я, запевай!
– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – начинает рота нестройно. Как-никак, не все были настолько активными пионерами в школах-лагерях, чтобы вот так, с размаху, приступать к урокам хорового пения, да ещё а-капелла.
– Громче, сука-а! Не слышу! – вновь орёт рослый смуглый Каримов, который дрючит нас уже два часа. – Громче, уроды!..
– Ярче со-о-лнечного дня золотом горят! – рявкаем мы со злобой. Я глотаю горячий воздух и проклинаю эту маршировку, ублюдка-ефрейтора, огромный плац и весь узбекский край, в который меня заслала добрая родина-мать отрабатывать непонятный долг. И какой долбо…б сочинил эту радостную песенку, когда топаешь, обливаясь по̀том? Лично у меня от неё оптимизма не прибавляется, хоть убейся.
– Часовые на посту, в городе весна, – истошно исторгает сотня глоток. – Проводи нас до ворот, товарищ старшина, товарищ старшина…
– Отставить, – командует ефрейтор. – На месте раз-два!
– Плоха паёте, – продолжает предводитель нашего замороченного воинства. – Плоха ходыте. Я же говорил, что нога нада подымать сорок сантиметров от земли. Поднять всем нога!
Мы тянем носки вперёд, замирая в позе цапли, ищущей в трясине лягух. Проходит минута, вторая, четвёртая… Попробуй так постоять! Нога шлагбаумом начинает опускаться. Слышу громкий шлепок по чьей-то заднице, и новый вопль: – Я сказал нога держать!
Стараемся задрать ногу повыше, словно балеруны. Получается с трудом. Хорошо, что я занимался лёгкой атлетикой на гражданке, и некоторая подготовка имеется. Другим явно хуже. Слышу, как маленький – разумеется, в переносном смысле – командир раздаёт ещё бесплатно и с оттяжечкой поджопники. Ефрейтор на голову выше сородичей-новобранцев, его скелет закован в крепкий мышечный корсет, и я никак не пойму – он что, в армии так оброс мускулатурой? Кроме того, узбек частенько отрабатывает зубодробительные познания по самбо на наших шкурах. Эта мразь старается заработать за солдатский счёт сержантскую лычку на погоны[1]. Поэтому призывники его побаиваются.
Я выражаю своей физиономией почти искренней восторг при выполнении столь ответственного боевого задания. Как-никак, выше х…я не прыгнешь! И, вроде, это несколько помогает – Каримов будто не замечает меня, уделяя зверское внимание остальным участникам строевой подготовки. Не щадит даже соотечественников! Меня удивило, когда однажды он высказался с характерным акцентом:
– Узбек такая сволач! Будет страшно – залезет на крышу и лестницу уберёт за собой. А ты будыш стаят и умрёшь.
Я принял тогда к сведению его выводы о национальных особенностях. Самое удивительное, его малорослые земляки по-овечьи молчали, не переставая жевать одуряющий насвай[2]. Впрочем, иногда меж собой тихо блеяли: «Жизнь бекова – нас е…ут, а нам некого».
Зато «любимчик» всех курсантов продолжал изгаляться:
– Какая девушка вас будет ждать после такой служба с песней? Вы все здесь пидарасы! Якши[3].
На подобные железобетонные аргументы вряд ли возразишь. И мы воспринимаем ушаты грязи на свои маковки почти стоически. Якши – так якши, деваться некуда. Хотя вряд ли хорошо. Но это – цветочки в сравнении с тем, что предстояло вечером в казарме.
Ать-два, ать-два…
* * *
За полчаса до отбоя мы немного передыхаем: умываемся, читаем или пишем домой письма, уединяемся погрустить в сортире или просто перетереть в курилке делишки за день.
Звучит команда к отбою. Быстро кидаемся к кроватям, быстро скидываем форму (при этом аккуратно складываем её на стуле) и ныряем в казённую постель, где только и можно побыть наедине с собой… Увы, по печальному опыту знаем, наши иллюзии напрасны. Мучения ещё не кончились.
Входит Каримов с ещё двумя ефрейтора̀ми и гавкает:
– Отбой! День прошёл!..
Мы от всего сердца – уже привыкая к армейским традициям – гавкаем в ответ:
– И х…й с ним!
Однако веки уже сами собой смыкаются. Как бы ни так! «Черпаки» злорадно смеются, один из них ехидно верещит:
– Что, зенки закрываются? Расслабились, бл…дь. Подъём! Через минуту выстроиться в коридоре повзводно.
Зашибись…
Преодолевая невероятную тяжесть в теле, одеваемся, бежим на построение. Уже звучит команда «В две шеренги становись!». Тусклое освещение действует угнетающе.
Заходит бочкообразный капитан Мухоедов. Помнится, меня будто по башке трахнули, когда поначалу услышал его фамилию: «В русском языке существуют столь замысловатые, с гурманным привкусом фамилии?». Даже чуть не стошнило. Однако затем услышал от самого офицерика на первом построении, как он похвастался: «Вы – мухи, я – паук, который вас будет жрать! Узнаете, как Родину любить». Мы по наивности не поверили ему. А зря. В последующем убедились: жирная сволочь вполне соответствует тошнотворной фамилии.
По команде «Смирно!» мы вытягиваемся, хотя получается с трудом. Командир медленно вышагивает вдоль строя, всматриваясь в наши бледные лица. Туда прошёл, сюда. Начинается очередное нравоучение:
– Тут брешут, что, когда солдат спит, служба идёт. Тупая шутка!.. Рядовой даже во сне должен лежать по команде «смирно!». И даже сидеть. Есть не согласные?
Мордой лица выражаем как бы полное согласие.
– Ну-ну, делаете вид, что правильно понимаете службу. На деле плохо стоите по озвученной команде. Именно поэтому будем учиться. Всем застыть на месте на двадцать минут! Засекаю время.
«Отец солдатам» начинает прохаживаться снова туда-сюда. Останавливается возле нашего отделения, я вытягиваюсь, кажется, до самого потолка. Остальные – тоже. Мухоедов ухмыляется и делает два шага дальше. Мы теряем по недомыслию бдительность, а мой сосед Роман судорожно попытался стереть пот, стекающий в глаза. Капитан торжествующе оборачивается, словно поймал на страшнейшем преступлении:
– Расслабились хмыри цивильные? В вас, гляжу, гонора больше, чем веса. Как фамилия?!
Мухоедов так заорал в лицо Роману, что тот отклонился назад. Осипло и с дрожью отвечает:
– Бляяя…б-блин.
– Ка-ак? Бля-блин? Что за еб…нутая фамилия?! Точно тебе подходит. Ничего, я из вас сделаю человеков. И из тебя, и из всех прочих.
Офицеру очень нравится расхаживать перед нами боевым петухом. Он чувствует себе прямо-таки настоящим генералом. Я прикидываю: «Своя-то паспортная кликуха, наверное, милей…».
Мухоедов подскакивает вновь к Бляблину:
– Я сказал: «Стоять «смирно!». За каждое шевеление в строю добавляю по десять минут. А с тем, из-за кого это происходит, после сами разбирайтесь. Будут вам танцы раком.
Кажись, у моего товарища с незадачливой фамилией полная непруха. Помню ещё по школе, когда в старших классах по малозаметным признакам кого-то назначают неудачником, после жди ему неприятностей – будут топтать целым курятником. А этот лопоухий – точная копия друга крокодила Гены, такой же несуразный еб…нашка.
В общем, учимся родину любить от всего сердца. И в сто-душной казарме минуты тянутся, как часы. Спать хочется невыносимо, но проверить, сколько же утекло проклятого времени, невозможно. Кто-то опять шевельнулся. Капитан подбегает и бьёт провинившегося по роже, тот загибается. Офицер отрабатывает на нём ещё два-три увесистых удара. Потом поворачивается к шеренге:
– Будете стоять столько, сколько нужно. Теперь понятен смысл фразы «Один за всех, и все за одного!»?
Враждебное молчание в строю сгущается настолько, что солдафонская туша точно ощущает его собственным поганым нутром. Это – единственное, чем мы можем выразить жгучую ненависть. Мы знаем, что он думает о нас, он знает, что мы думаем о нём. По-моему, мы с таким садистом родились на разных «родинах», и им вряд ли когда сойтись. Вся мутотень о липовом равенстве в законах придумана такими же скотами, как Мухоед, чтобы запудрить нижестоящим мозги.
Так продолжается довольно долго. Нам прибавляют и прибавляют по десять минут. Истёк уже час. Внезапно Роман падает. Брякнулся прямо снопом. И лежит. Все в смятении: помочь или стоять дальше?
Подскакивают ефрейтора̀, переворачивают солдата, бьют по щекам:
– Эй, очнись!
Бляблин непонимающе открывает глаза. Капитан приказывает отвести его в умывалку. Следом раздаются команды «Разойдись» и «Приготовиться к отбою». Слава тебе, Господи, что помог нам! За счёт того несчастного?
* * *
Да, такова наша служба, как выясняется.
Когда в Волгограде я прибыл на призывной пункт, то сам напросился в десантуру. Шёл в армию с полной уверенностью, что стану, если не героем Советского Союза, так хотя бы бравым воякой. У меня было отличное преимущество перед другими, ведь занимался в парашютной секции, когда учился в мединституте. Даже совершил три прыжка с «кукурузника». Ощущения были сверхкайфовые, хотя мандраж, когда тебя ни-че-го не держит в воздухе, ощущался.
Правда, с учёбой в вузе не задалось. Проклятая несчастная любовь – из-за неё захандрил, и забросил её подальше к ядрёной фене. В результате эсэсэсэрская действительность определила выбор за меня. Однажды весенним утром я вышел из подъезда белой девятиэтажки (мы только-только переехали сюда из старого дома). Мать собралась провожать до военкомата. Бабуля плакала, стоя на балконе. Из окна моей квартиры на втором этаже неслось: «Беле-е-т мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей…». Любил я бесшабашного Андрея Миронова; его песни вдохновляли необыкновенно, потому и поставил напоследок пластинку с этим артистом. Так я простился с гражданской молодостью.
Конечно, я твёрдо усвоил со времён пионерии, что волей-неволей обязан «отдавать долг Отчизне», но не придавал тому серьёзного значения. Со школьной скамьи трындели о совсем иной любви – государства и правительства, – которую нам давали бесплатно, как та девушка из анекдота: образование, лечение, отдых в лагерях и так далее. И, значит, долг платежом красен. Но мы до конца этот фортель не улавливали. Честно говоря, лишь позже задумался, почему за меня решили, что с рождения должен вступать в подобную сделку? Как-нибудь сам бы со своими делами разобрался. Не инвалид всё-таки.
Однако, коли государство с Родиной уже настолько сплелись в безумном экстазе, то не таким, как я, балбесам, разбираться, где начинается одно и кончается другое. Ты просто обязан отдавать неотвратимый, как сама смерть, долг той же службой в армии. То есть от принципа «дашь-на-дашь» не отвертишься! И уже не пытался уточнять соотношение, кто кому больше должен.
Из военкомата нас перебросили автобусом на сборный пункт под Мамаевым курганом. В центре загона из бетонного забора находился плац, вокруг – навесы. Под ними лениво сидели, пили водку в компаниях и нудно ждали предрешённой участи сотни две-три таких же оболтусов. Ещё вели через бетонный забор душещипательные беседы. «Береги здоровье!», – кричала родня. «Успей хорошо побухать!», – советовали ещё вольные сотоварищи. Время от времени подходили какие-то военные, выкрикивали ФИО, и очередные новобранцы уходили в здание по центру.
Меня записали в ВДВ. Проверили здоровье, убедились, что в моей долговязой фигуре набирается метр семьдесят пять – без такого роста в «небесных войсках» делать нефиг! Заодно врачи всех раздевали для осмотра, заглянули даже в задницы. Вероятно, факт нормальной округлости в «пятой точке» признавался самым мощным основанием для призыва в лучшие войска в мире, так как доктор отчеканил: «Вполне здоров!..»
Через два дня офицер-«покупатель» сформировал команду, из таких же, как я, любителей приключений на свою жопу. Вечером нас вместе с котомками, где мялись мамины пирожки вперемежку с бутербродами, покидали в грузовик и помчали в неизвестность. Куда-зачем, не объяснялось.
Уже через полчаса мы толклись на волгоградском аэродроме. Затем – несколько часов полёта в кромешной тьме. Иногда среди облаков выплывал месяц, чтобы после вновь скрыться за бело-пушистыми занавесками. Я слегка грустил под равномерный вой моторов, наблюдая за звёдной пое…енью в иллюминатор.
Летели долго – более четырёх часов. В конце концов, я уже стал кемарить. И тут по известному закону подлости (когда уже вконец сморило!) в самолёте началась движуха. В салон ворвался крупный офицерище и зарычал:
– Готовиться к посадке!
Нас, полусонных новобранцев, выгрузили на лётное поле огромного аэродрома. Вдали с рёвом взлетали и садились самолёты. Мы хлопали глазами и обалдело жались, как овцы, в кучу. Прохладная ночь где-то в двухстах метрах распарывалась вереницей огней над громадиной здания с зеркальными окнами.
Наша нестройная колонна двинулась в сторону аэропорта. Послышалось:
– Них. я себе! Ташкент!..
Эк, меня занесло! В башку не могло прийти, что окажусь за тридевять земель от родного дома. Ладно бы там, Лондон или Берлин.
Всех быстро рассовали в грузовые машины с тентом и погнали по тёмно-разбитым дорогам. Дышать пылью – то ещё удовольствие! Многие отчаянно чихали. Но мы ведь ехали служить! Так что, терпи, мудила-рекрут.
Наконец, колонна из трёх грузовиков въехала в часть. Сразу вспомнился военный фильм мальчишеских лет: ну, точно концлагерь – с вышками и колючей проволокой на заборе. Только овчарки не тявкают. Было около двенадцати ночи.
Всех разгрузили, построили, провели перекличку, посчитали. Мы уже превращались в обезличенные манекены, к которым пристроили сержантов. И повели вперёд, к ратным подвигам.
Заводят в почти пустое, с тусклой лампочкой, помещение, начинают стричь наголо. Прощай длинные хайры[4] рокера! Я вижу, как другие как бы братья по оружию тоже обречённо следят за тем, как их волосы устилают пол. Чёрные, каштановые, рыжие. Отныне мы одного цвета – лысого.
Затем оторопелых в непонимании типов запихивают под душ. Ополаскивание – на минутку. Когда выходим, гражданского шмотья нет – оно выкинуто куда-то туда-то. Выдаются без особых примерок гимнастёрки, брюки, ремни, нательное бельё и панамы. Ведут в казармы, каждому указывают спальное место из кроватей в два яруса. «Отбой!» – звучит первая в моей жизнь команда. Свобода исчезает в сонной пелене…
* * *
– Подъём! – ножом прорывается ор в полотне сладкого сна. В ужасе просыпаюсь, пытаясь сообразить, где нахожусь – ведь только что приложил ухо к подушке! В окнах брезжит серый утренний свет.
Сержант зажигает спичку, без обиняков командует:
– Одеть всем брюки и строиться, пока горит спичка.
Мы трясущимися руками натягиваем штаны, завязываем шнурки на ботинках. Никогда не думал, что это будет даваться с трудом. Пальцы не слушаются! А сержант уже приказывает выскакивать наружу. Подгоняет тоном, которого боишься ослушаться:
– Живо, живо! Бегом за мной!
Мы выбегаем за пределы части и мчимся в степь. Вокруг слышен топот и учащённое дыхание. Бежим десять минут, двадцать, двадцать пять… Бег по пересечённой местности – не бег по асфальту. Я замечаю, как многие начинают отставать, переходят на шаг. Кто-то схватился за бок – ему не хватает дыхания. Другой схватился за ногу – натёр ступню новой тяжёлой обувью.
– У нас раненые! – кричит сержант. – Десантники своих не бросают.
Он показывает, как два солдата должны скрестить руки. Получается миленькое креслице для хѐровых «раненных». Вся команда разворачивается и бежит в обратном направлении, неся парочку недоделанных идиотов. Когда одни устают, тех пересаживают на другое «кресло». Все злы, а «раненные» чувствуют себя, ну, очень виновато…
Тем же утром становится понятно, что мы в «учебке» рядом с Ферганой. У нас ни минуты покоя, мы в постоянном движении. Дрессируют по полной программе! Постоянно занимаемся физухой, отжимаясь или ковыляя гуськом. Последнее развлечение ещё то! Ты ползаешь вприсядку по буеракам с руками на затылке. Даже несмотря на мои плотные сношения с «королевой спорта», к вечеру мышцы бёдер болели невыносимо.
В другой раз прыгаем с учебной вышки. Кажется, это пострашнее, чем с самолёта: там всё видишь издалека, как в кино, тут земля совсем рядом – до неё с тренажёра лететь десятка-полтора метров, и чудится, разобьёшься насмерть! Впрочем, с «кукурузника» тоже было жутко впервой прыгать. Да куда деваться. Терпи, новобранец косорылый (это нас так ласково сержанты величают).
Через три дня я возомнил себя крутым перцем. Мне был ненавистен головной убор с дурацким названием «панама», поля которой уныло опускались вниз. Поэтому вогнул донышко панамы внутрь и задрал поля у неё – ну, настоящий ковбой в сомбреро.
– Что за пое…ень?! Совсем оборзел! – в ярости заорал сержант, когда увидел мой прикид. Я почувствовал себя кроликом перед удавом. В следующую минуту панамка оказалась в его руках. Ударом кулака сержант вывернул донышко наружу, после подкинул головной убор и ногой придал ему ускорение. Панама сделала дугу в воздухе, словно «летающая тарелка» и приземлилась, подняв облачко жёлтой пыли.
– Ещё раз увижу такую х…ню, будешь отжиматься до бесконечности! – определил сержант мне наказание. – Понял?
– Понял… – пролепетал я.
– Зато я не понял! – взорвался сержант и схватил меня за шиворот: – Как правильно отвечать?
– Так точно!
– Быстро скройся, чтобы не видел тебя.
К сожалению, сержант запомнил меня отлично. И через неделю, подозвав, спросил, где я учился. Я скромно упомянул о двух курсах медвуза.
– Самое то! – обрадовался сержант. – Сейчас производится набор в военную школу поваров. Туда и попи…дуешь.
Почему меня? Таинственную связь между медициной и кулинарией я не улавливал. Но начальство намного дальновиднее подчинённых, потому с ним небезопасно спорить. Возможно, сержант невзлюбил меня за наглость с панамой, но тот минус сейчас превращался в плюс – как-никак буду поближе к продуктам. Честно говоря, хавать хотелось всегда. Да и спать тоже.
Ещё через три дня моё бренное тело тряслось в машине, направлявшейся в Чирчик. О таком населённом пункте, я даже не подозревал. Что ж, буду расширять познания в географии. Отныне я нахожусь в военной школе поваров, или кратко – ВШП.
И да! Я так и не понял: почему же советский солдат не смеет выглядеть красиво и молодцевато? Ага, носи на здоровье натянутую чуть ли не на уши панаму и форму мешком. Наверное, когда выглядишь имбецилом, воинское начальство чувствует себя намного лучше и мудрее. А если все будут умные в армии, кто станет воевать?
* * *
После отбоя волей-неволей перед глазами возникало недалёкое прошлое. В первую очередь, я думал всё о том же. О НЕЙ.
Как же! «Какая девушка вас будет ждать после такой песня?». Впрочем, меня и так не ждёт никакая гёрла[5], с песней или без.
Моя любовь… Тягучая боль, которая по-прежнему саднила в сердце. Пора бы забыть о ней в суете армейских шараханий, да не получается.
Странно, однако. Из-за какой-то ничтожной ху…ни твоя судьбинушка кувыркнулась коту под сраку! Хотя разве любовь – ерунда? Нет, постой! Любовь – это мука и радость в одном флаконе. Я считал себя уже опытным в амурных делах.
Сероглазая и улыбчивая девчонка возникла на горизонте как бы случайно. Мне тогда только исполнилось пятнадцать годков. Ира жила в пригородном посёлке Чапурники, где была лишь семилетка. И мать отправила её учиться дальше в город. Таким образом у моей бабули появилась юная квартирантка.
Едва я прослышал о поселившейся симпатуле, как мой не поддающейся дрессировке член, словно антенна, повернулся в определённую сторону. Я не виноват, что головка моего дружка вечно думала отдельно от основной тыквы. Впрочем, о чём ещё можно фантазировать в такие-то годы? Только как перепихнуться с любой подвернувшейся чувихой.
Уже на следующий день я отправился проведать старушку. Та весьма удивилась трогательной заботе внучка о её здоровье, но душевно приняла. Мы пили чай, разговаривали разговоры о жаркой погоде, которая никак не унималась к сентябрю. Заодно я с удовольствием трескал на халяву трюфельки и таил надежду, авось бабуля расстрогается и ещё подкинет деньжат.
Ирочка всё мелькала своей упитанной попкой и уже набухшими грудями то на кухню, то в свою комнату. Иногда хитровато поблескивала лучистыми глазками в нашу сторону. О-о, она была ещё та тёлка из сельской местности – кровь с молоком. И как мне, такому охальнику, не сорвать соблазнительное яблочко?
Моя родственница по материнской линии пригласила девушку разделить чайную церемонию по-советски – с вареньем и печеньем. Ирочка достойно отказалась. Впрочем, отягощённая солидным опытом, бабуля уже просекла опасную фишку с моей стороны. И в уме (как я догадался позже) решила не давать спуска похотливому внучку. Нет, я не смею сказать, что между нами возникла та самая пизд…тая любовь с первого взгляда. Отнюдь! На тот момент меня, конечно, сильнее интересовала, как засадить э-э… какой-нибудь подружуле всю аллею цветами (из арсенала шуток другана Женьки Морквина). Однако ценный зачин был положен. В тот вечер мы успели – пока скромно, почти как на приёме у английской королевишны, но с юморком – поболтать. У Иришки был бойкий язычок, что мне очень понравилось. И я уже надеялся… На что? Сам не пойму. Любовь? Да нет! Натоящему пацану стыдно о ТАКИХ вещах думах.
Увы-увы. Маманя отправляла меня в Кабардинку на Чёрное море. Я задержался на месяц, так как неправильно оформили медицинскую карту. В санатории-интернате дети железнодорожников Приволжья одновременно укрепляли чахлое здоровье и учились. Там я и должен был оттрубить годовой срок в восьмом классе.
Бывал в Кабардинке и раньше – в пятом классе, потому поехал бы с удовольствием. Ведь сплошная же благодать: нависающие над морем горы, зелень южных лесов, галечный пляж, яхты и корабли на бликующей глади. А какие ароматы! Стойко-йодистый запах выброшенных на берег водорослей или, наоборот, едва уловимые, но приятные, запахи пышных цветов. Ещё пепси-кола – негроидный лимонад, от которого перехватывало дыхание! О, это солнечно прекрасное время! Да только было жаль оставлять у бабули наливное яблочко, я даже ничуть его не надкусил. Но минул сентябрь, и я уехал. Продолжение школьного романа не получилось, и всё вроде бы забылось.
Вернулся в начале июня следующего года загорелый и окрепший. И таил подспудно надежду: «Возможно, застану Иринку у бабули?». Нет, она уже сдала школьные экзамены и отбыла в родную Тьмутаракань (да-да, я правильно написал это слово – это места, где много тараканов).
И вдруг… Моя мамочка, знавшая меня, как облупленного, невзначай в конце июля обронила:
– Скоро Ирина будет опять жить у бабушки. Мать её приезжала насчёт жилья. Девочка поступает в технологический техникум.
А-а-а!.. Это сообщение подняло меня в какие-то эмпиреи! Ежедневно стал наведываться к бабуле, пока она не осекла:
– Хватит бегать! Приедит квартирантка в воскресенье.
Естественно, я, как молодой петушок, встал в стойку, словно заметил новую пеструшку. Как-никак, наблюдал за куриными «ухаживаниями» в бабулином дворе.
Она приехала. Встретились. Поначалу показалось, что Ира, вообще, не слишком рада встрече, так себе. Нет, она была проста озабочена собственным поступлением в техникум. Иногда по утрам к ней приезжала её мать, и они отправлялись в центр. Через две недели Ира сдала экзамены, и её лицо было счастливо. Я тоже за неё обрадовался. И в то же время загрустил: с началом занятий в техникуме она должна была переехать в очень далёкий район города и жить в общаге.
И всё-таки между нами уже засверкали зигзаги электроразрядов! Ток понёсся по проводам, динамо страстей закрутилось не на шутку. Оставалась ещё одна свободная неделя.
Однажды предложил Иринке:
– Айда в наш парк.
Мы отправились по самой узенькой улочке в Сарепте. Точнее даже, это был проулочек под названием Тихий; он аппендиксом тянулся между одноэтажными домами и личными огородами, за ними уже высился кирпичный забор судоверфи, выходившей к затону.
Чтобы показать Иришке, что мой посёлок не хухры-мухры, повёл её не через второстепенный проход в парк, а через две улицы к главному входу, деревянная арка которого возвышалась аж на три метра. Это, действительно, было ловкое место отдыха! Асфальтовая дорожка овалом охватывала центр, где среди густых деревьев аллея приводила уже к святая святых – гипсовому Ленину на высоком постаменте. С важностью туземца я показывал:
– С того краю, у огородов, есть ещё танцплощадка и летний кинотеатр. Правда, танцплощадку уже разломали… А летний построили вместо зимнего – его сжёг пьяный киномеханик. И всё-таки у нас два кинотеатра! Второй, наверное, сама видела – возле вокзала. Там тоже крутят фильмы.
И осекся: «Ёлки-палки, сейчас восжелает в кино. А откуда у меня деньги?».
Но она тактично помалкивала. И я, мучимый безденежьем, дал себе зарок: «Обязательно заработаю деньги, чтобы не жидиться».
Затем с не меньшей важностью продолжил:
– У нас и Ленинов два, второй тоже возле вокзала. Не меньше по размеру. Ещё один недалеко, в парке судоверфи.
Все три фигуры вождя рабочих были стандартны: эдакий мужик в кепке и пиджаке на массивной тумбе, который указывает куда-то в кушеря: «Правильной дорогой топаете, товарищи!». Сам такой весь белый (от извёстки) и пушистый (как бы), точно заяц. А ещё недавно в Заканалье открыли ого-го какой монумент с фигурой защитника трудящихся всего мира! Махина в несколько десятков метров напоминала о статуях фараонов в Египте. Впервые задумался: «Нах…я нам столько Ильичей?».
Я обожал древнюю историю, и на ум взбрели каменные изваяния, которые в учебниках почему-то звались «бабами», хотя на реальных баб не походили вовсе. Да разве Ленин – идол? Прямо богох…йство в чистом виде. Что за фигня лезет мне в голову! Пора бы о более интересных вещах думать.
Мы прошли мимо пивного киоска, который был уже давно заброшен. В былые времена возле него колобродили хмельные сарептяне (сарептовцы, сарептяновцы? до сих пор не ведаю). Таким образом они готовились перед очередной встрече с «прекрасным».
Очутились возле белокаменного фонтана в виде вазы. Вода из него уже давно не изливалась, в круглом бассейне покоились мумии лягушек, которые не сумели избежать трагичной участи. Было совсем не романтично, и я потянул свою пассию к скамейке неподалёку.
Восторженная Иришка оглядывалась вокруг:
– Как у вас здорово. У нас в Чапурниках сплошная степь и суховей.
Я понял, что наступил подходящий момент:
– Э-э, это… можно тебя поцелую?
Она испуганно отстранилась:
– Да ты что?!
Что-что… Будто предлагаю прыгнуть ей с обрыва! Я стушевался:
– Ну, что… В кино всегда целуются, когда сядут на лавочку. Нам что, нельзя?
Иришка потупилась, прошептала:
– У меня ТАКОГО никогда не было.
Я чуть не ляпнул: «Не было, так будет!». Но попридержал свой нрав до подходящей минуты. Не спугнуть бы, робкую пташку! Не то не увижу концовку романа, который и так чуть не оборвался. А так хотелось прочесть его до конца… Болтают, девчонки созревают быстрее, чем мальчишки. Но здесь я бы дал ей фору в амурных кувырканиях. Ещё в школе мы вытворяли на продлёнках такие кардебалеты с одноклассницами! Учителя уйдут по личным делам, а мы – швабру в двери, и давай тискать девчонок! Они визжат, носятся меж партами, да выскочить наружу не могут – кто-нибудь всегда на шухере стоял. Ляпота…
Вдруг Ира тихо прошептала:
– Только если один раз. В щёчку…
В щёчку, так в щёчку. Лиха беда начало! Моё чмоканье, наверное, эхом разнеслось по безлюдному парку.
Иришка замерла. Тогда я ещё раз чмокнул её. Чего терять возможность?
Она отстранилась:
– Хватит. Ещё кто-нибудь увидит. Пора домой, а то твоя бабушка будет волноваться.
Да мне было пофиг волнение бабули, когда такая каша заваривается. Я размечтался о бо̀льшем в наших отношениях. А пока мы шли обратно, Иришка открыла мне страшную тайну:
– Мне мама говорила, что целоваться можно только взрослым, не то это… Дети появятся.
– Да ты что! – засмеялся я как можно равнодушнее. И решил её подвигнуть к новым интимным подвигам (не останавливаться же на щёчках!): – До детишек ещё далеко.
Кажется, я её убедил, теперь она уже шла более гордая собой. А то!..
Уже на пороге Иришка повернулась и показала острый язычок, прыснула и скрылась в дверях. Ах, ты такая-сякая проказница! Заразила-таки сладостной болезнью, а теперь издевается.
В общем. приходилось встречаться тайком, когда бабулька отлучалась. По её сердитому бурчанию понимал: она не горела желанием оправдываться перед чужой мамкой за её обрюхатенную дочку. Тут с любимой родственницей возникали явные внутриполитические расхождения.
* * *
Наш роман с Иришкой развивался классически: ну, там бесконечные прогулки по вечерам – то в заброшенном парке у больницы, то вдоль затона или канала. Мы болтали об общих прочитанных книгах, о других странах, которые – несомненно! – посетим, о том, кто кем хочет стать. Затаённые вздохи, сначала робкие, но затем перерастающие во всё более страстные, лобызания. Но никак не получалось закончить мелодраму громким трахом. Я её в кусты и тёмные подъезды тащил, она всё упиралась. В результате мы начинали дуться друг на друга. И не разговаривали по суткам. Хотя видел: Иришка не хочет разрывать отношения. Что же её привлекало во мне? Я был уверен, что именно моя наглость.
Потом вновь вздохи, лобызания, упирания и прочая херня. Ведь вижу, что хочет, а отбрыкивается! Само слово «сношаться», если бы я произнёс его, привело бы девственницу в шок. Уж каким доводами не пытался – как настоящий, якобы, знаток – убедить, мол, всё будет окей. И, вообще, нафиг тебе целка – полный предрассудок. Нет, и точка! «Бл…дь, да сколько же можно гулять без толку!» – злился я. Тут ещё такая проблемка, о которой никому особо не признаешься. В Кабардинке по весне у меня заболели… сиськи. Я просто офигевал: это ещё что за напасть? Эти сосочки будто жгло огнём! К нм невозможно было прикоснуться. И сразу начался невыносимый хотюн. Я готов был залезть уже чуть ли не на старушек, хотя не понимал, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ. В конце концов исподволь разговорился со своим приятелем Пашкой, и он по великому секрету сообщил, что и у него болят сиськи. Вот те раз! И у многих других пацанов. Да что же это за недуг такой страшный?!
Всё ткрылось совсем с иной стороны. Была у меня закадычная подруга Ленка, длинная, но симпатичная казашка. И она открылась, что девчонки страдают не меньше от той напасти. Она тихо похихикала, когда я её тискал в уголке:
– Не понимаешь что ль? Это же твой организм созревает. Мы вот Верку прихватили на тихом часе. Она ТАКИМ занималась с зубной щёткой под простынёй. Позорище! Мы её обсмеяли.
Вон оно что… То есть они её обсмеяли, а сами не против попробовать… И той болезнью этой надо самостоятельно переболеть, лекарства от неё никто и никогда не изобретёт. Умозрительно-то мне всё было понятно. Но как же от стояка отделаться? По вечерам в интернате уже стали проводить дискотеки. И так танцуешь невинно с девочкой, а твой «дружок» снизу начинает потихоньку просыпаться… Ты краснеешь и бледнеешь, а девчонка, ЧТО-ТО ощутив, прыскает, отворачивается вбок. И тебе становится ещё неудобнее. И что? Взять да сказать, что тебе поплохело, что не в состоянии далее касаться партнёрши, которая столь привлекательна? Ага, таких непередоваемо замечательных ощущений ты не получал никогда. И по своей воли вроде не хочешь отказаться. Прямо засада какая-то.
Хотюн не отпускал и летом. Потому я продолжал упорную осаду гм… вожделённой драгоценности Иришки. Хотя приладиться к её упругой заднице никак не удавалось.
Однажды я почти завалил квартирантку прямо на бабулину пуховую перину. Но она не давала задрать подол, уцепившись за юбку, как за знамя полка. Я просто х. ел от её невинности! Что ещё больше заводило мою настырность. Даже зауважал девушку за неприступность её «крепости»: значит, другим тоже не досталось, и то – зачёт… Признаюсь честно: прямо-таки горело заломать целку. Увы, пока приходилось просто подруюкаться сверху, через одежонку. Здорово, но не то.
Пока я дёргался, как недоделанный кролик, моя напарница по блуду, тихо полёживала. Млела она или нет? Трудно было определить, а спросить стеснялся при всей моей разнузданности. Внезапно послышалось шебуршание в прихожей. Бабулька вернулась с престарелого женсовета, который по вечеру роился у подъезда на скамейке. Там старушки вечно обсасывали кости соседям: кто умер, кто родился-женился, кто шпилится с чужим супругом, наивно веря, будто местная разведка ничего не прознала.
Я вскочил, как ужаленный в зад! Отпрыгнул к окну и страстно заинтересовался, когда же начнётся дождик. Иришка присела к столу с красной лампой, как бы изучая учебник по геометрии. Хотя заметил, как бабуля зыркнула сначала на плохо разглаженную постель, потом – на меня. Проскрипела настойчиво: «Ты иди, внучек, иди. Не мешай, девочке готовиться к экзаменам».
Моя зеленоглазая зазноба звёзд с неба не хватала и намеревалась стать специалистом по трикотажу. Меня столь заурядная мечта несколько озадачивала. Я-то мечтал стать медиком, и не простым, а таким, чтобы понимать, как в лабиринте мозговых извилин рождаются мысли, – нейрохирургом. Намеревался даже прославлавиться. О чём однажды скромно обмолвился. Иришка засмеялась:
– Ты фантазёр!
Я сделал вид, что обиделся:
– У мамы подруга – заведующая отделением в больнице. Сказала, что с моими способностями из меня вполне может выйти хороший врач.
Иришка на миг задумалась:
– Хотя кто знает, что нас ждёт впереди? Будем надеяться на лучшее.
Так истекли полторы недели наших невнятных отношений. Как бы ни было, Иришка нравилась мне всё больше и больше. И она тоже – я видел – тянулась ко мне. Была ли эта настоящая любовь? Я с возмущением отвергал само ПОДОБНОЕ СЛОВО. Меня же засмеют дружки! Я не мог признаться самому себя в глупом увлечении. Хотя у бабули встречались уже почти не таясь. Но по-прежнему не харились. На мои уламывания Иришка топорщилась: «Ты с ума сошёл! Нам всего-то сколько лет? ВСЁ будет после свадьбы».
Да бл…дь, до свадьбы как до Пекина раком! Мне-то ещё нужно было закончить школу, выучится на кого-то, а еб. ться хотелось невмоготу! Тем не менее, почему-то верил свято: «Она, конечно, из села, там у них всё строго. Но всё равно добьюсь своего – ну, того самого. Иначе, как узнаю, хорошо ли будет швориться моя предплагаемая жена?». И по ночам в фантазмах истекал той самой, как у поэта, половой истомой. Как там у Лед Зеппа? I wanna, wanna whole lotta love![6]
И одновременно удивлялся собственному долготерпению. Почему, сам не понимаю. Мне с детства представлялось, что все девушки – ангелы. И даже в сортир не ходят, как пацаны. Нет, девчачий туалет имелся в школе, но он явно существовал для отвода глаз – мол, они такие же люди, как мужской пол. На деле же девчонки не э-э… Ничуть не гадили. Это при том, что точно знал, что все женщины по-любому трахаются со всего размаху и так, и эдак. Как-никак порнофоточки уже гуляли среди подростков. Как-то я прикупил с чужих рук настоящие игральные карты из Гонконга. Сторговался с цыганом за девять рублей вместо червонца! В колоде из пятьдесяти четырёх карт порно (что так задорно!) расцветало во всех вариациях. В отличии от нашей совейской действительности, где всё выглядело слишком уныло. И даже е…ля была, как бы, в большом дефиците. Позабавило, что в отличие от стандартной схемы, где любая четвёрка козырей выглядела одинаково, мастера печати правил не соблюдали: каждая дама или королевна выглядела по-своему, тузы и вальты тоже были женского рода с соответствующими прелестями и прикидами, и больше показывали, чем скрывали. Любуясь атласными шлюшками, я, почти, как настоящий диссидент, недоумевал: «Почему искуство любви – это плохо?».
Ещё мне казалось, что девочки НИКОГДА не матерятся. Впрочем, почему казалось?! Я, действительно, не слышал в школе от них ни единого бранного слова. И сам старался вслух не матерится. Если только про себя, точнее, про прочих (шутка, если кто не поймёт). Мат-перемат в присутствии ангельских созданий в коротеньких платьицах – ни-ни. Вот такой мучил моральный бзык, понимаешь ли.
* * *
Позже меня начало тяготить одно обстоятельство: моя краля уже начинала – пока недосягаемую для меня – «взрослую» жизнь в техникуме. Я пока продолжал крошить зубы о гранит науки в школе, будь он неладна. Да разве можно изменять своей мечте? Я хотел стать врачом. И ради мечты нужно было потерпеть.
У меня была сестрёнка Ленка, такой шкет пяти годков. Она появилась в моей жизни после того, как мать вроде бы обрела семейное счастье с отчимом (я к нему относился уважительно, так как он много читал, что возвышало его в моих глазах).
Сестрёнка обожала играть «во врачей». И жёлтого плюшевого медведя так накачивала водой из игрушечного шприца, что с него лилось не переставая. Раскладывая пипетки, ножницы и ватки, Ленка приговаривала:
– Мой бЛатик станет вЛачом, я буду у него медсестЛой. Буду помогать лечить.
Бедный медведь уже не знал, как избавиться от её лечения. Ему полегчало только тогда, как сестрёнка перекинулась на мягкотелого в прямом смысле зайца. Если бы он был живым, то Ленка, как настоящий врач, сумела бы залечить и его до смерти.
Наконец, закончилась уже поднадоевшая десятилетняя тюрьма. Кстати, для меня – с неплохим аттестатом. Теперь нужно было упереться рогом, чтобы хорошенько проштудировать необходимые на экзаменах предметы для мединститута. Этот вуз считался престижным в городе, и туда даже многие выпускники опасались поступать из-за большого конкурса на место. А я решился.