Читать онлайн Батюшки Амвросия наследник. Священноисповедник Георгий Коссов бесплатно

Вместо предисловия

Вы – соль земли… Вы – свет мира… Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного.

(Мф. 5:13, 14, 16).

Будьте святы во всех поступках, ибо написано: «Будьте святы, потому что Я свят».

(1 Петр. 1:15–16).

«…Нам удалось обрести святые мощи священноисповедника протоиерея Георгия Коссова из села Спас-Чекряк Болховского района Орловской области, канонизированного на юбилейном Архиерейском Соборе 2000 г. Мощи священноисповедника Георгия ныне пребывают в Спасо-Преображенском соборе г. Болхова для всеобщего поклонения. Все подтверждения о подлинности святых мощей налицо и подтверждаются антропологом, археологом и священнослужителями. Сохранились митра и требник, святой крест и святое требное Евангелие, все кости и сам череп, волосы пышной бороды и длинные волосы, нательных 3 креста, фрагменты священнической одежды, пуговицы от епитрахили и часть крестов покровца и облачения. Доски гроба лишь поддались гниению. Гроб был обложен дубовыми досками и лежал на кирпичном фундаменте.

За 72 года после захоронения не осталось в живых ни единого свидетеля, и за эти годы гонений могильный холмик многократно уничтожался, а близкие о. Георгия преследовались, поэтому были затруднения с обретением места захоронения», – писал в своем рапорте на обретение мощей святого священноисповедника Георгия Коссова архиепископ Орловский и Ливенский Паисий.

Теперь христиане получили возможность обращаться к новому святому молитвеннику. Отныне 9 декабря будет днем обретения святых мощей священноисповедника Георгия Коссова. Теперь, когда небожители пребывают духом в Церкви, торжествующей на Небесах, подтверждают они, что через святых прославляется великое имя Божие, к которому они имели беспредельную любовь. Горние жители, как небесные светила, близки к нам и свидетельствуют, что они не забывают свое земное Отечество и особенно покровительствуют там, где они трудились во временной жизни, проливали пот и кровь во имя неиссякаемой любви к Богу и ближним, своим святым образом благочестивого жития назидали верующих своих современников и их потомков. Как и прежде, они ярко напоминают нам о суетности и ничтожности кратковременной жизни, показывают нам пример, как надо искать горнего Отечества, как надо любить нашу Мать Святую Церковь Православную. Они живы и по смерти, и мы слышим их утешающий и ободряющий голос. Пройдет еще много-много лет, будут сменяться поколения, а святые навечно останутся жить в людской памяти, и благодатная помощь их никогда не оскудеет.

Батюшка Егор и Божий Промысл

В советское время деятельность лиц духовного звания всячески замалчивалась или подвергалась острой критике. «Но не стояло село без праведника», и в каждом из них был свой. Память о них надежно хранили пожелтевшие страницы журналов и книг, да еще народные предания. Одним из таких праведников был священник Георгий Алексеевич Коссов, или отец Егор, как ласково называли его в народе.

Впервые я услышал о нем от Клавдии Ильиничны Минаевой, жительницы города Болхова. Просматривая у нее фотографии с видами старого Болхова, я вдруг увидел на одной из них пожилого священника. «Это наш батюшка Егор из Спас-Чекряка, – сказала она. – Святой человек был. Советы давал, лечил, пророчил. Со всех сторон к нему люди шли. Всех принимал, никому не отказывал».

С сильно пожелтевшей фотографии глядел священник лет шестидесяти. Седая пышная борода, чуть приоткрытый рот, зоркие глаза. Я ненадолго задержал свой взгляд и отложил фотографию в сторону. В Бога я тогда не верил и духовными подвижниками не интересовался. В тот день разговор о нем мы больше не заводили. Прошел год, а может, и больше, и снова батюшка Егор напомнил о себе, на этот раз через старинную открытку. Зашел я как-то в Москве в клуб имени IV Интернационала, где по выходным дням собирались филокартисты[1], и там ее случайно приобрел. На ней был изображен большой каменный храм, а рядом с ним двухэтажный дом явно городской постройки. Надпись на лицевой стороне указывала, что церковь эта и приют находятся в селе Спас-Чекряк Болховского уезда. И вновь вспомнил я батюшку из Спас-Чекряка. «В такой глуши и такой храм построил, – подумал я. – Наверное, владельцы села были богатые дворяне или князья. Иначе где может взять столько средств простой сельский священник?»

Сколько времени прошло с тех пор, как я приобрел открытку, и до того дня, когда я услышал самый первый о нем рассказ, я не знаю. Но как это произошло, хорошо помню.

Приехал я как-то к родителям – они на окраине Орла живут – а в это время соседка Прасковья Власовна Будаш к ним зашла. Завязался у них разговор между собой. Вначале говорили о разном. А потом вспомнила она свою мать Агриппину Андреевну Мельникову, 1888 года рождения, и стала рассказывать, какая та была религиозная. Девяносто лет прожила и до самого последнего дня канон Пресвятой Богородице с Псалтырью читала. Бывало, если не было времени у нее днем прочитать, так она потом до поздней ночи читала. И рассказала историю, как в молодые годы заболела она странной и непонятной болезнью. Временами на нее находили припадки. Муж ее Власий не знал, что с ней делать. И во Мценск ее возил, и в Орел, но все без толку, пока кто-то из односельчан не посоветовал отвезти ее в Спас-Чекряк к отцу Егору. Вылечил батюшка ее, но, чтобы болезнь не повторилась, наказал каждый день Псалтырь и канон Пресвятой Богородице читать, что она свято до последнего дня исполняла.

Услышал я этот рассказ и удивился. Столько лет его нет уже в живых, а люди о нем не только в окрестных деревнях, но и в Орле помнят. Надо съездить, посмотреть, что там от батюшкиного хозяйства осталось. Несколько раз я собирался поехать туда, но каждый раз по разным причинам откладывал. Пугала меня дорога. «Ну, до Болхова доехать пустяк, – думал я. – А там еще двадцать верст. В районе это не шутка. Автобусы вряд ли ходят туда, придется добираться попуткой. К вечеру, возможно, доберусь. А где ночевать? Гостиницы там, конечно, нет. А кто вечером пустит переночевать?»

А потом как-то быстро мелькали суетливые дни, появлялись неотложные дела, и я забывал думать не только о поездке в Спас-Чекряк, но и о батюшке Егоре. А если когда и вспоминал, то на помощь мне всегда приходили утешительные мысли: «Да мало ли было разных праведников и всяких храмов на земле. Все не объедешь и не посмотришь». И я соглашался. Но, видно, недаром мудрые люди утверждали, что ничего само по себе в нашей жизни не происходит и все кажущиеся нам случайности являются действиями неведомых и таинственных сил. Часто бывает, что само действие мы видим, а о причине не только не ведаем, но даже не задумываемся. Такой вот и я, грешный.

Зашел я как-то в часовню, что в Орле рядом с церковью Архангела Михаила стоит. Лет десять назад, когда она бездействовала и была на балансе в управлении культуры, начальник производственной группы по охране памятников Юрий Викторович Семеняко отдал ключи от нее мне, чтобы я в ней разместил выставку фотографий с видами старого Орла. Ходил я туда, прикидывал, сколько потребуется материалов и средств, чтобы привести ее в приличный вид, и даже пытался что-то сделать, но ничего из этого не вышло. А вскоре ее епархии передали, и стала она действующей. В тот раз я зашел туда из-за любопытства, посмотреть, как ее внутри отделали. А женщина, что там свечи продает, стала мне книгу С. А. Нилуса «Великое в малом» предлагать. «Замечательная книга, – говорит. – Только что получили». О Нилусе как о православном писателе я слышал давно. Знал, что он наш земляк, но читать что-либо из его книг мне не доводилось. Приобрел я книгу, а дома открыл и сразу на Егора Чекряковского наткнулся. Там ему целая глава посвящена. «Ну вот, – подумал я. – Опять мне батюшка Егор попался». Перелистал я книгу, пересмотрел главы и заметил, что первые две главы посвящены святым: Сергию Радонежскому и о. Иоанну Кронштадтскому. Потом несколько глав преподобному Серафиму Саровскому и Амвросию Оптинскому, а затем батюшке Егору из Спас-Чекряка. Подивился я на это и подумал: «Вот он в каких рядах стоит. Истинный и великий подвижник». И тут же стал читать о нем.

Сергей Александрович Нилус писал, что «еще при жизни старца Амвросия Оптинского, хотя и очень незадолго до его праведной кончины, по нашим Орловским местам прошла слава среди народа про отца Георгия Коссова из села Спас-Чекряка Болховского уезда. Последние годы (автор был там зимой 1903 года) о нем заговорили с особенным интересом, и, как водится, заговорили на разные лады: одни с восторгом, усматривая в нем непосредственного преемника по благодати о. Амвросия, нового прозорливца, которому открыто сокровенное человека, для которого и в будущем нет тайного, что не было бы ему явным; другие… отнеслись к нему предвзято-недружелюбно, даже прямо враждебно…

Рассказывали, что кем-то подосланные убийцы хотели убить его в церкви, но что внезапно у них отнялись руки и ноги и только по молитве батюшки убийцы были исцелены, покаявшись в своем злодейском умысле. О даре прозорливости о. Егора создались целые легенды со слов очевидцев, на себе испытавших силу этого дара.

Как бы то ни было, а о. Егор стал известен не в одной только Орловской губернии, и толпы богомольцев разного звания потекли потоком отовсюду в захолустное, безвестное село Спас-Чекряк Болховского уезда Орловской губернии. Поток этот вот уже лет двенадцать не только не иссякает, но с годами все более и более усиливается. Особенно возрос он со дня кончины блаженной памяти старца отца Амвросия Оптинского».

Далее Нилус описывал свою поездку в Спас-Чекряк, и делал это искусно. Подробно описал дорогу туда, службу отца Егора в маленькой деревянной церквушке, а затем встречу и разговор с батюшкой у него дома. Читал я рассказ с удовольствием. Усиливало мое внимание к нему еще то, что казался мне батюшка Егор давним знакомым. «Облик отца Егора в старой, заношенной ризе, обвисшей на его высокой, сухощавой фигуре мятыми складками потертой от времени парчи; его темные с большой проседью волосы, закинутые со лба назад непослушными, мелко вьющимися, точно крепированными прядями, с одной прядкой, непокорно сбившейся на дивный, высокий лоб; реденькая бородка, небольшие усы, открывающие характерный, сильный рот, в котором так и отпечатлелся характер стойкий, точно вычеканенный из железа; небольшие глаза, горящие каким-то особенно ярким внутренним огнем, и взглядом, глубоко, глубоко устремленным внутрь себя из-под глубоких, резких складок между бровями… Глаз не мог я оторвать от отца Егора. Вихрем в голове моей проносилась вся история Христовой Церкви на земле, вся история ее младшей дочери, Православной Русской Церкви, исполненная дивных образов ее верных воинов, несших ей победные венцы в борьбе с внутренними и внешними врагами, с врагами земными и врагами злобы поднебесной… Передо мною, очевидно, был один из таких воинов…»

Но когда я дочитал до того места, где батюшка Георгий стал рассказывать Нилусу, что при поступлении на службу в приход стал он слышать страшные голоса, которые грозили ему и требовали, чтобы он оттуда убирался, то сильно засомневался.

«Тут батюшка Егор присочинил», – подумал я. И стало ясно мне, как он каменный храм построил. Вспомнил я, что там по сей день святой колодец есть, и решил, что распустил батюшка Егор слух, будто бы нечистая сила ему проходу не дает, да еще, наверное, иконку на колодец подкинул. Вот он и стал святой. Я и раньше много раз слышал и читал о чудотворных иконах, на местах явлений которых впоследствии строили храмы и монастыри, но никогда этому не верил. Как материалист, я был твердо убежден, что никакой невидимой, но разумной силы нет. И если иконку кто-нибудь специально не подбросит, то сама она ниоткуда не появится. А происходят эти чудеса только потому, что нужны священникам средства на постройку храмов и монастырей, вот они и пускаются на хитрости. Оттого к ним и народ идет. Ведь наш народ, его хлебом не корми, дай только поглядеть на чудо. Я был убежден в этом и батюшек за это не осуждал. «А где же брать им еще средства, – думал я. – Вот они и подкидывают иконки». А что касается таинственной и невидимой силы, способной поднять человека вверх, то это я и всерьез даже не принимал. Так в тот день книгу я и не дочитал.

На следующий вечер начал я читать с того места, где в прошлый раз бросил.

«…Но когда я сюда приехал, меня оторопь взяла – что мне тут делать? Жить не в чем, служить не в чем. Дом – старый-престарый; церковь, пойдешь служить, того и гляди – самого задавит. Доходов почти никаких… Прихожане удалены и от храма, и от причта. Народ бедный; самим впору еле прокормиться… Что мне было тут делать?! Священник я в то время был молодой, неопытный, к тому и здоровьем был очень слаб, кровью кашлял. Матушка моя была сирота бедная, без всякого приданого. Поддержки, стало быть, ни оттуда, ни отсюда не было, а на руках у меня еще были младшие братья. Оставалось бежать. Так я и замыслил.

На ту пору велика была слава отца Амвросия – Пустынь Оптинская от нас верстах в шестидесяти. Как-то по лету – ночь бессонная – взгомозился я от думушек… Ни свет ни заря, котомку за плечи, да и пошел к нему отмахивать за благословением уходить мне из прихода. Часа в четыре дня я уже был в Оптиной. Батюшка меня не знал ни по виду, ни по слуху. Прихожу в его келью, а уже народу там – тьмы: дожидают выхода батюшки. Стал и я в сторонке дожидаться. Смотрю – он выходит да прямо меня через всех и манит к себе:

– Ты, иерей, что там такое задумал? Приход бросать? А? Ты знаешь, Кто иереев-то ставит? А ты бросать?! Храм, вишь, у него стар, заваливаться стал! А ты строй новый, да большой каменный, да теплый, да полы в нем чтоб были деревянные: больных привозить будут, так им чтоб тепло было. Ступай, иерей, домой, ступай, да дурь-то из головы выкинь!.. Помни: храм-то, храм-то строй, как я тебе сказываю. Ступай, иерей, Бог тебя благословит!

А на мне никакого и знака-то иерейского не было. Я слова не мог вымолвить.

Пошел я домой тут же. Иду да думаю: что же это такое? Мне строить каменный храм? С голоду дома чуть не умираешь, а тут храм строить! Ловко утешает, нечего сказать!

Пришел домой: кое-как отделался от вопросов жены… Ну что ей было говорить? Сказал только, что не благословил старец просить перевода. Что у меня тогда в душе происходило, кажется, и не передашь! Напала на меня тоска неотвязная. Молиться хочу – молитва на ум нейдет. С людьми, с женой даже не разговариваю. Задумываться стал.

И стал я слышать и ночью и днем – больше ночью – какие-то страшные голоса: «Уходи, говорят, скорей! Ты один, а нас много! Где тебе с нами бороться! Мы тебя совсем со свету сживем!»… Галлюцинации, должно быть… Что бы там ни было!.. Только дошло до того, что не только во мне молитвы не стало, – мысли богохульные стали лезть в голову; а придет ночь – сна нет, и какая-то сила прямо с постели стала сбрасывать меня на пол, да не во сне, а прямо въяве: так-таки поднимет и швырнет с постели на пол. А голоса-то все страшнее, все грознее, все настойчивей: «Ступай, ступай вон от нас!»

Я в ужасе, едва не мешаясь рассудком от перенесенных страхов, опять кинулся к отцу Амвросию.

Отец Амвросий, как увидал меня, да прямо, ничего у меня не расспрашивая, и говорит мне:

– Ну, чего испугался, иерей? Он один, а вас двое!

– Как же это так, – говорю, – батюшка?

– Христос Бог да ты – вот и выходит двое! А враг-то – он один. Ступай, – говорит, – домой, ничего вперед не бойся; да храм-то, храм-то большой каменный, да чтоб теплый, не забудь строить! Бог тебя благословит!»[2]

Как только дочитал я до этого места, стало и мне легче. Словно не отцу Егору, но и мне было старцем Амвросием сказано: «Ну, чего испугался? Он один, а вас двое! Ты и Христос!» Эти слова меня не только ободрили, но и укрепили духом. Я уже из собственного опыта знал, что как бы бесы ни были сильны, все они не только молитв, но даже имени Иисуса Христа боятся. И, ободренный, читал я дальше.

После второго визита к Оптинскому старцу Амвросию стало отцу Егору лучше. Страхи прошли, и в молитве стал он сосредоточение иметь.

Вначале народ в церковь не ходил. Придет отец Егор один, зажжет лампадку перед иконой Царицы Небесной и один в пустом храме читает ей каноны и акафисты. А затем стали приходить люди. То один, то другой, то третий… А как умер старец Амвросий, то народ со всех сторон повалил в Спас-Чекряк к батюшке Егору.

И все-таки построил он храм. Большой, каменный и теплый, как и наказывал ему старец Амвросий. «Орловские епархиальные ведомости» в своих выпусках подробно описывали его освящение: «В шесть часов вечера (накануне освящения) в новоустроенном храме собравшимся многочисленным сонмом духовенства во главе с протоиереем о. Д. Рудневым было отслужено торжественное Всенощное бдение. На другой день, в шесть часов утра, местный благочинный о. И. Феноменов, в сослужении с некоторыми другими иереями, совершил освящение придела, устроенного во имя Пресвятыя Богородицы, а затем отслужил литургию в новоосвященном приделе, причем им же в обычное время сказано поучение по поводу настоящего торжества. Затем в девять часов протоиереем Д. Рудневым также соборне было совершено освящение другого придела – во имя святого Архистратига Михаила, после чего была отслужена литургия, за которой протоиереем Д. Рудневым было произнесено поучение о значении храмоздательства. По окончании литургии всем собравшимся духовенством был отслужен Благодарственный Господу Богу молебен. За всеми Богослужениями весьма стройно и умилительно пел ученический хор местной второклассной школы.

Из церкви все духовенство и почетные гости перешли в здание приюта для девочек. Здесь и духовные, и светские лица в одушевленных речах выражали отцу Георгию свои чувства и пожелания по поводу только что совершившегося торжества. Между прочим, была сказана речь и от местных прихожан одним почтенным крестьянином. Последний, в своем бесхитростном, но искреннем и глубоко прочувствованном слове вспомнил то еще сравнительно недавнее время, когда село Спас-Чекряк было бедно и убого и в духовном, и в материальном отношении, шаг за шагом проследил многополезную деятельность о. Георгия в этом селе и закончил свою речь пожеланиями многих лет достойнейшему пастырю».

Да и не только храм построил отец Егор. Больницу, приют для девочек-сироток, второклассную школу, гостиницу и несколько церковно-приходских школ. А начал он с того, что устроил в селе Спас-Чекряк небольшой кирпичный завод, а затем, когда поток денежных средств возрос, купил лесной участок. Вот и пошли у него дела. Кроме перечисленного построил он столовую, слесарную мастерскую, амбар и баню. А землю, что выделили второклассной школе и приюту, использовал он под сад, пасеку и огород.

С тех пор начал я помаленьку собирать материалы и о селе Спас-Чекряк, и о батюшке Егоре. Собирал, где придется. Часто ходил в областную библиотеку и перелистывал старые подшивки «Орловских епархиальных ведомостей». Из них о батюшке Егоре узнал я немало. «На участке земли, пожертвованном для этой цели свящ. Г. Коссовым и г-жею Всеволжскою, на постройку школьного здания было затрачено до восьми тысяч рублей из средств свящ. Г. Коссова. К следующему году здание было приспособлено под второклассную школу. Средства на перестройку школьного здания в размере пять с половиною тысяч были пожертвованы свящ. Г. Коссовым и в размере 1600 рублей ассигнованы от Училищного Совета при Святейшем Синоде, а к школьному участку земли свящ. Г. Коссовым была подарена еще одна десятина земли. В 1901 году школьное здание было капитально отремонтировано на 2600 рублей, пожертвованных свящ. Г. Коссовым, и на 400 рублей, ассигнованных Училищным Советом при Святейшем Синоде, а к школьному участку земли свящ. Г. Коссовым была прибавлена еще одна десятина земли. В настоящее время участок школьной земли равняется 5 десятинам и 600 квад. саженям. На нем разведен фруктовый сад в 400 корней, имеется пасека из 30 ульев, вырыт пруд, наполняемый водою из родников…»

Его пастырской и хозяйственной деятельностью восторгались многие современники. Епархиальный наблюдатель священник М. Космодамианский, по его словам повидавший немало всяких школ в Орловской губернии, в своих отчетах по поводу открытия в 1896 году в Спас-Чекряке второклассной школы сообщал: «Чарующее впечатление произвела на меня эта школа своим устройством, внутренним расположением и обстановкою. Но эта внешняя, чисто материальная сторона школы окончательно стушевалась, заслонялась перед внутренним, так сказать, содержанием ее, перед строем, духом и общим направлением учебно-воспитательного дела в ней, обуславливаемых личностью самого священника, хозяина этой школы. Живя в одном из самых бедных и малочисленных приходов, где, как надо думать, священнику мало работы по отправлению разного рода треб, и, следовательно, много в распоряжении досужего времени, – священник Коссов ни днем, ни ночью не знает покоя. Изо дня в день, с раннего утра до глубокой ночи он подвигом добрым подвизается. Всегда окруженный целыми десятками, сотнями осаждающих его людей, стекающихся к нему не только из разных мест Орловской губернии, но и из разных концов обширного нашего отечества, он или ведет с притекающим к нему людом душеспасительные беседы, или молится с ними в его маленьком и ветхом храме, не выходя из него часто по целым полусуткам. Выстроивший великолепное школьное здание, принявший на себя все его содержание, увеличивающий из доступных ему только средств жалованье учительницам <…> вечно занятый своими пастырскими обязанностями или неутомимыми хлопотами по сооружению нового храма в своем бедном, захолустном селе, священник Коссов все же находит и время, и возможность не только посещать свою школу, но и обучать в ней детей закону Божию <…> «Без Бога – не до порога» – вот девиз этого пастыря, законоучителя и в школе, и вне ея; и он настойчиво проводит этот девиз своею деятельною жизнию, одухотворяемою любовию во всю окружающую среду…» Он писал: «Когда отец Георгий подвез меня к подъезду <…> чувство восторга охватило меня, слезы радости подступили к горлу. Помню: хотел я что-то сказать отцу Георгию, но не мог и, с благоговением перекрестясь на икону Спасителя, вделанную в парапете подъезда, вошел в здание, оказавшееся Спасо-Чекряцкою школою.

Согласитесь, что я ни на йоту не преувеличу, когда скажу, что здание школы и в прошлом ее виде, и тогда уже было само великолепие. Каменное, на высоком фундаменте, крытое железом, в 36 арш. длины и 15 ширины при высоте в 5 арш. – такое здание для школы разве не есть великолепие? Оштукатуренное внутри, с красивыми в несколько стяг карнизами по стенам, окрашенными полами и дубовыми подоконниками, чуть не под мрамор масляною краскою колодами окон, с высокими двустворчатыми филенчатыми дверьми, с рельефными узорчатыми кругами для ламп в потолках, все это только усиливало прелесть впечатления от этого здания, состоявшего из пяти больших комнат с удачно расположенными в них пятью голландскими печами и одной пекарней в кухне сторожке. Полная совершенно приличная школьная обстановка, полный хозяйственный школьный инвентарь, все удобства школьного расположения, масса свету, масса воздуху дают мне право еще раз сказать, что найденная мною школа было само великолепие. И это великолепие создал один человек!.. Я невольно преклоняюсь перед хозяином этого азбучного университета <…> В отдаленной глуши, вдали от центра просвещения тихий, не кричащий о себе сельский священник, никого не обременяя, никому не обязываясь, строит такую церковно-приходскую школу, с которой не всякая и городская может сравниться…».

Здесь следует пояснить, что второклассная школа – это не двухгодичная, как могут подумать сейчас. В эту школу принимали уже грамотных детей и после пятилетнего срока обучения выдавали свидетельство учителя земских и сельских школ. Поэтому открытие такой школы в отдаленном и глухом краю было действительно делом необычным и дивным.

Незадолго до первой мировой войны в Спас-Чекряке побывал писатель – наш славный земляк Михаил Пришвин. День, когда он прибыл туда, был ясным и теплым. Приютские девочки-сиротки, одетые в красные сарафаны, сажали на старом кладбище яблони. Залюбовавшись большой плотиной у пруда, которую три года насыпал батюшка Егор с детьми, он вдруг услышал сзади себя шум. Оглянувшись назад, писатель увидел отца Георгия. Батюшка шел в церковь, а за ним следовала большая масса людей. Кого там только не было! В своем рассказе «Спас-Чекряк» М. Пришвин писал, что к отцу Георгию идут на совет не только крестьяне или помещики, но даже городская управа в Болхове присылает ему на утверждение свои сметы. И еще одно важное наблюдение, сделанное нашим знаменитым земляком. В церкви батюшка Егор делает все сам. Сам убирает и подметает пол, сам наливает масло в лампадки, сам ставит и зажигает свечи. Каждый день служит он в церкви. С девяти часов до часа служба и молебен. Затем тут же, не выходя из церкви, батюшка иногда до семи-восьми часов вечера лечит и дает прихожанам советы. Затем час отдыхает и принимает людей у себя дома.

В своих воспоминаниях князь Жевахов писал об отце Егоре: «…и скоро прошла о нем молва по всей Русской земле, как об Угоднике Божьем, великом прозорливце и молитвеннике… Потянулись к о. Егору и простолюдин, и знатный, и богач, и бедняк, и простец, и ученый».

Так постепенно у меня стал накапливаться материал о батюшке Георгии, и я уже давно пожалел, что не переснял его фотографию, которую видел у Клавдии Ильиничны, когда переснимал у нее виды старого Болхова. И я бы давно съездил к ней, но за шесть лет забыл и имя ее, и фамилию, и место, где она живет.

Отвела меня к ней Алла Алексеевна, с которой познакомился я на улице случайно, когда снимал в Болхове по заданию управления культуры церкви и старые купеческие дома. Старых фотографий у Клавдии Ильиничны было так много, что все я их в тот день так и не переснял. Спешил домой. Но, уезжая, записал на листке ее адрес и пообещал через два дня вернуться. В этом я тогда не сомневался. И, чтобы не таскать лишний раз, оставил у нее осветители и штатив.

Но по возвращении домой мне пришлось заниматься уже другими делами, и в Болхов я так больше не попал. Оставленные мною там штатив и осветители были старые и не единственные, и я о них не жалел.

С тех пор прошло шесть лет. Бумажку с адресом Клавдии Ильиничны я давно потерял, а где жила она, совсем не помнил. И тут случилось чудо. Полез я случайно в висящий на кухне шкаф и вижу: на видном месте бумажка свернутая лежит. Развернул ее, а там адрес и фамилия: Минаева К. И. Тянуть после этого с поездкой я не стал и вскоре выехал в Болхов.

И вот Болхов. Шесть лет не был я здесь, а каких-либо перемен не заметил.

Первая попавшаяся мне на пути Георгиевская церковь, гордо взметнувшая свою пятиярусную колокольню к небу, стояла вся в строительных лесах.

Казалось, что ее реставрация идет полным ходом, но я-то помнил, что и шесть лет назад она была точно такая. Мне было известно, что в 1920-х годах в ней служил сын Георгия Алексеевича Коссова – отец Николай. Здесь в небольшом домике, что стоял через дорогу, он и жил с семьей. После смерти отца Николая храм закрыли, а здание стали использовать под склад торговой конторы.

Я перешел мост и, поднявшись на Соборную, ныне Земляную гору, вышел к Спасо-Преображенскому собору. «И тут такая же картина», – подумал я, глядя на кучи строительного мусора и хлама, оставленного реставраторами. На моей памяти этот собор реставрируют уже около сорока лет, а он так и стоит в одной поре. Правда теперь, когда я пишу эти строки, его отдали епархии, и дела сдвинулись в лучшую сторону.

Обойдя несколько раз собор и стоящую рядом с ним Троицкую церковь, я пошел по центральной улице вверх.

Был ясный и теплый весенний день. Шел я не спеша, любуясь дворянскими и купеческими постройками, которых в Болхове сохранилось еще немало.

Клавдию Ильиничну я нашел быстро. За средней школой № 1 (тоже, между прочим, памятник старины) я свернул вправо и, спустившись по крутому спуску вниз, оказался у ее дома. Клавдия Ильинична меня узнала сразу, но только когда увидела, смутилась и немного растерялась. Вскоре, однако, выяснилось, из-за чего. Оказалось, что гостивший у нее прошлым летом внук из Орла разобрал и куда-то забросил мои осветители, и она сильно переживала. «Да не волнуйтесь. Бог с ними», – сказал я ей. Уж если я не нашел времени за шесть лет, чтобы за ними приехать, то, стало быть, они так мне и нужны. И, чтобы успокоить ее, перевел разговор на другую тему.

Мы поговорили о старых временах, о сегодняшних трудностях и потом завели разговор об отце Егоре. Вновь пересмотрели фотографии с видами старого Болхова, но батюшку Егора среди них не нашли.

Клавдия Ильинична недоумевала: «И куда она могла запропаститься», – говорила она, продолжая искать фотографию уже в других местах. Наконец, когда я уже окончательно потерял надежду увидеть еще раз его, она вдруг нашла среди старых газет и тетрадей еще одну копию. Вид батюшки Егора был тот же, что я видел в прошлый раз, но размер фотографии был раза в четыре больше, и от этого качество фотографии было примерно во столько же раз хуже. Глянув на нее, я пришел в уныние. «Что толку ее переснимать, – думал я, – если отретушировать и восстановить ее я не смогу». Но ту копию мы так и не нашли, и мне все же под конец пришлось ее переснять.

Возвратившись домой, я стал думать, к кому бы обратиться, чтобы сделать хороший батюшкин портрет. Прошло то время, когда мастеров-портретистов было, как говорится, хоть пруд пруди. В совсем еще недавние времена они сами ходили по домам, предлагая свои услуги. И могли даже с самой маленькой и плохой фотографии сделать хороший портрет. Некоторых из них я знал. Это были в основном старые мастера. Я стал перебирать в памяти всех их, и вдруг вспомнил одного художника, который мне как раз сможет помочь. И недолго думая, отправился к нему.

«Рад бы помочь, но не смогу», – отказывался он. Но отказывался как-то нетвердо, и я это чувствовал и продолжал его просить. «Батюшка Егор был святой человек, так что тут работа во славу Божию». – «Ну ладно, оставляй фотографию, – наконец согласился он, – попробую, но только как смогу». И велел мне прийти через месяц.

Месяц пролетел быстро. И когда я в назначенный день вновь пришел к нему и увидел батюшкин портрет, то от неожиданности даже растерялся. Мало того, что портрет получился вялый и плохой, но на нем батюшка Георгий даже не похож был на священника. Явно выделялись взлохмаченные волосы на голове и нечесаная борода, а взгляд получился такой лихой и удалой, как у бродячего актера или разбойника.

Я ничего не сказал, принес портрет домой. И стал снова искать мастера-портретиста.

Вскоре я обратился в фотоателье, которое находится на Черкасской улице у Красного моста. Знакомые фотографы, к кому я обращался, посылали меня туда. Через пять дней портрет был уже готов.

Когда я смотрел портрет в фотоателье, он мне понравился. Был он отчетливый и контрастный. Я поблагодарил и отправился домой, а дома посмотрела на портрет жена и говорит: «Батюшка-то на бизнесмена похож. Ну прям как новый русский». Тут уж и у меня пелена с глаз спала. Глянул я еще раз на портрет и вижу: действительно получился батюшка, как новый русский. Лицо справное, холеное, а глаза наглые. А чуть приоткрытый рот превратился в презрительную улыбку. Но больше всего поразила меня слишком уж выраженная у него самоуверенность и довольство. И в то же время на батюшку Георгия он был похож. Долго я сидел и смотрел то на фотографию, то на портрет, поражаясь необычной и странной двойственности. И было ясно, что сошла с батюшкиного лица на портрете какая-то едва видимая тень или даже полутень, и вместе с ней исчезла и духовность.

«Ну, пересниму я сейчас этот портрет, – думал я. – Сделаю фотографии. И будут люди считать, что это "батюшка Егор". А он и на священника даже не похож. Нет, не буду я брать грех на душу, а лучше поищу художника и попрошу его заново на холсте батюшку красками нарисовать. Ведь нарисованный красками это не то что фотографический портрет. Во-первых, выглядит внушительней и солидней, а во-вторых, память уж действительно на века. Надо только найти хорошего художника. Только я об этом подумал, как тут же вспомнил художника, к которому можно обратиться. Как я и предполагал, он мне не отказал. Он выслушал меня и, услышав об отце Георгии Коссове, заметно оживился и сказал: «А ведь и моя покойная бабушка в детстве тоже в каком-то приюте за Болховом жила. Может быть, даже у этого священника». «Конечно же, у него» – ответил я, обрадовавшись такому совпадению. Ведь других-то приютов там не было. Мы поговорили о разном еще с полчаса, и я ушел в полной уверенности, что портрет будет удачный.

Месяца через три портрет был наконец готов. Вставленный в хорошую массивную рамку, действительно выглядел внушительно и солидно. Но я, как только увидел его, понял, что опять получилось не то, чего мне хотелось. Я, глядя на него, пытался внушить себе, что батюшка Егор вышел хорошо, но душа моя этот портрет не принимала. Дома я уже окончательно пришел к выводу, что переснимать и размножать его все же не стоит.

Но отчаиваться я не стал, а решил написать о батюшке Егоре статью. Материал о нем к этому времени у меня кое-какой уже был.

Начал я с воспоминаний его внучки Евгении Николаевны Потаповой, но как только я садился за стол, мысли мои тотчас охватывали меня, вначале увлекали, а затем рассеивались, и охватить всю статью и осмыслить я не мог. Статья пролежала в незаконченном виде целый год.

Что бы я дальше делал, даже не знаю. Но тут вдруг случилось событие, которое было хоть и незначительное, но я его расценил как Божий Перст.

А именно, вычитал я из газеты «Литературная Россия», что Православный Свято-Тихоновский институт собирает материалы о духовных подвижниках и мучениках, живших в нашем веке. И решил сообщить им о батюшке Егоре. «Они наверняка заинтересуются им, – думал я, садясь за стол, – и, может быть, даже своего сотрудника пришлют. Ведь батюшка в конце концов был не просто духовный подвижник, каких было во все времена немало на Руси, а духовный преемник, как многие считают, знаменитого старца Амвросия Оптинского и безусловно истинный святой. Я подробно написал, как впервые услышал о нем, о старинной открытке, о его пастырской и хозяйственной деятельности. В конце письма я писал, что есть еще люди, которые помнят батюшку Егора и могут немало о нем рассказать. И хорошо бы было сейчас эти сведения собрать и где-нибудь опубликовать. Но если мы упустим момент, то уже в самое ближайшее время сделать это будет невозможно.

Письмо получилось длинное, на восьми больших листах. Священник Ахтырского собора в Орле отец Дмитрий благословил меня, и я отправил его в Москву.

«Ну, вот и все. Дело сделано, – подумал я, – там все-таки специалисты». И сразу же стало у меня на душе легко и хорошо.

Прошло два месяца, и пришел мне из Православного Свято-Тихоновского института ответ, из которого я узнал, что хоть батюшка Егор и заинтересовал их, но никто из сотрудников не приедет. Мало того, они сами просили, чтобы я узнал и сообщил им, подвергался ли батюшка Егор арестам и был ли кто-либо репрессирован из его родных. Заинтересовались они также и братом отца Георгия, священником Покровской церкви в Болхове о. Константином, впоследствии арестованным и утопленным в реке Лене под Красноярском.

Отца Константина в своем письме я упомянул мельком, так как знал о нем совсем мало. «Ну вот, – подумал я, прочитав письмо, – все вернулось на круги своя. Где я эти сведения найду?» Все, что знал, то и написал.

В то время, когда казалось, что я уже забыл о батюшке Егоре и думать, вдруг явился ко мне приехавший на каникулы из Москвы Володя Неделин и принес мне две великолепные батюшкины фотокопии. И я, радуясь им, еще раз подумал, что батюшка Егор, безусловно, играет в моей жизни какую-то роль. Сколько сил потратил я, чтобы иметь батюшкин портрет! И вот наконец моя мечта сбылась.

Вскоре, осмотревшись, понял я, что напрасно оробел. И все, что происходит вокруг меня, идет мне на пользу. Вот и с работой так. Если раньше в Орле меня каждый день на работу заставляли ходить, хотя день у меня был ненормированный, то в Моховое ездил один раз в неделю. А когда попал в Чернь, то с меня совсем спрос был невелик. Достаточно было приехать с отчетами один раз в месяц. И больше меня не беспокоили.

А тут вдруг нашлись у меня и спонсоры. К начальнику производственной группы по охране памятников старины Ю. В. Семеняко добавились еще директор Чернского краеведческого музея В. А. Новиков и начальник Орловского участка реставрации А. П. Юдин. Они помогли мне не только с заказами, но и с фотоматериалами. И тут у меня созрел план.

Я решил делать батюшкины фотографии и раздавать верующим по всем церквам. «Не важно, что многие пока ничего не слышали о нем, – думал я, раздавая всем подряд. – Они начнут показывать батюшку Егора другим, пойдут разговоры о нем, и в конце концов отыщутся те, кто его знал или что-либо слышал о его деятельности от родных или близких. А потом эти вести дойдут и до меня». Расчет оказался верным. Вскоре о нем действительно заговорили, и многие свидетели стали сами разыскивать меня. Забегая немного вперед, сообщу, что таких набралось более семидесяти человек. А еще через некоторое время потянулись в Спас-Чекряк паломники. Многие, правда, и прежде ездили туда, но теперь число их значительно возросло.

Тернистый путь семьи Коссовых

Люблю приезжать в Болхов! Невелик этот город, зато какой уютный и древний. В прежние времена славился он кожевенными мастерами, церквами, благочестивыми людьми и духовными подвижниками. Одним из таких подвижников был священник Георгий Алексеевич Коссов, «отец Егор». В этот раз я специально приехал в Болхов из-за него. Длинная и прямая улица Свердлова, прежде Георгиевская, привела меня к дому № 51, где живет его внучка. С Евгенией Николаевной Потаповой я знаком давно, бывал у нее и прежде, но на этот раз приехал, чтобы встретится с ее сыном Владимиром Николаевичем, бывшим полковником Советской Армии, тоже моим старым знакомым. Он приехал из Риги погостить и привез хранящийся у него альбом с семейными фотографиями. Я листаю этот альбом и особенно внимательно рассматриваю старые пожелтевшие фотографии.

Евгения Николаевна сидит рядом со мной и рассказывает: «Мама моя, Глафира Алексеевна, в девичестве Богословская, училась в Орле, там и с папой познакомилась. В 1912 году он закончил духовную семинарию, в тот же год они и обвенчались». Ласково и задумчиво глядит с фотографии куда-то в сторону девушка в белом платье с тонкими бровями. И в одежде и в манере держать себя чувствуется что-то давно ушедшее. Какие далекие времена и почти сказочные воспоминания…

«Ты, мама, про икону расскажи, – вступает в разговор Владимир Николаевич. – Забыл, как она называется. Ну, про ту, что у меня хранится». – «Это образ Божией Матери "Взыскание погибших", – говорит Евгения Николаевна. – Ты, Володя, ее береги. У нас ее чудотворной считали. Только отболела я тифом, а он меня снова свалил. Лежала, как мертвая, уже и не дышала. Фельдшер пришел, посмотрел и сказал, что надежды нет, ночью умру. Велел к похоронам готовиться. Жили мы тогда в селе Шумово. Пошли мои родители в церковь. Папа перед иконой молебен отслужил. Болезнь отступила вмиг. Пришли они из церкви домой, а я жива и здорова. Сижу на полу и с куклами играю».

Потом разговор зашел о деде. «Деда своего Георгия помню хорошо, – рассказывает Евгения Николаевна. – Ростом был высокий, с большой седой головой. На вид суровый, а на самом деле добрый. Любили мы с братом Лелей к нему в церковь ходить, смотреть, как он людей лечит. И каких только больных к нему не привозили. Один раз вышла на улицу, вижу: около церкви телега стоит, а в ней на подушке большая голова лежит и в разные стороны глазами вращает. Оторопь меня взяла. Думаю, что за чудо? И только когда поближе подошла, рассмотрела. Лежит ребенок, голова, как большой арбуз, тельце с кулачок, а вместо рук и ног отростки тонкие, как веревка. Но чаще всего буйных и кликуш привозили. Начнет он их святой водой кропить, а они извиваются и кричат разными голосами. Дивно нам с братом на них смотреть. А мама, бывало, рядом с нами стоит и предупреждает: «Не оглядывайтесь, дети, назад, а то бесы в вас вселятся». А раз женщину привезли, чтобы исповедать и причастить. Когда исповедовалась, спокойная была, а как только подвели ее к дедушке для причастия, то в один миг вдруг переменилась. Схватила руками чашу Святых Даров и давай ее трясти. Трясет, а сама визжит что есть мочи. Пока оттащили ее, часть Даров вылилась на пол. Так это место, чтобы не было осквернения, дедушка огнем выжег».

Я расспрашиваю Евгению Николаевну о революции и о событиях тех бурных лет, но она не помнит. Сохранились в памяти лишь разговоры родителей о моральном разложении людей и падении нравов. «В то время с людьми словно что-то произошло. Молодежь стала устраивать попойки на кладбищах, сквернословить, ломать кресты. Повсюду совершались надругательства над Святыми Дарами, мощами и иконами. Мы жили в селе Шумово и натерпелись там много всяких бед. А когда папе служить стало невозможно, родители мои бросили все и приехали в Спас-Чекряк к деду. Но там тоже было неспокойно. Нашлись священники, которые из-за страха отреклись от Иисуса Христа и создали свою обновленческую церковь.

Как-то приехал в Спас-Чекряк один из главных иерархов «обновленцев», чтобы склонить деда к своей церкви. Дед принял его холодно, в церковь не пустил, а папа ему вообще не показался. Уехал тот иерарх от нас злой и недовольный. Для нас не было секретом, что за «обновленцами» стоит ГПУ, и нам стало ясно, что скоро последуют аресты. Ночью папа, мама, Леля и я спешно уехали в Болхов.

Вскоре до нас дошел слух, что в Спас-Чекряк нагрянули красноармейцы и арестовали деда. Больше месяца просидел он в орловской тюрьме. Следователи на допросах спрашивали, куда он спрятал какой-то мифический золотой крест, ходили в то время слухи, будто закопал он его в землю, и какие у него есть богатства. И хотя многих священников из нашего уезда выслали на Соловки, а некоторых даже расстреляли, дедушку все же отпустили. Спасло его то, что слишком известен он был в народе, и еще имел на своем попечении больницу и содержал приют для девочек-сироток. А это, надо отдать должное, властями одобрялось.

Освободившись из тюрьмы, по дороге домой дед заехал к нам и заночевал. Мы жили в Болхове напротив Георгиевской церкви. Помню, долго сидел он и рассказывал что-то матери и отцу, но из всего запомнила я только одно: как тюремные власти с целью унизить его заставляли подметать двор, а заключенные за него заступались.

Потом я уже видела дедушку больным. В это время близилась вторая волна репрессии против священнослужителей. До нас дошли слухи об аресте некоторых священников. Вновь тучи сгущались и над Спас-Чекряком. А дедушка был уже настолько болен, что не вставал с постели. Что было у него на душе, когда он думал о судьбе своих родных и близких, одному Богу известно… Как-то раз бабушка Александра Моисеевна, стоя у его постели, спросила: «Отец, ты многим пророчил. Скажи и мне, что ждет меня? Какой конец будет?» – «Умрешь в бане», – коротко ответил дедушка. В какой бане – он ей не сказал, и мы подумали, что в той, что стояла в нашем саду. Нас это тогда не удивило и не обеспокоило.

Вскоре после смерти дедушки многие члены нашей семьи были арестованы, и долгое время мне о них ничего не было известно. И только в начале 1960-х годов меня разыскал муж моей тетки Елены – Николай Говоров, который рассказал, что высланы они были в Архангельск. Жили и работали там вначале все вместе. От него я узнала, что в живых уже никого нет. А бабушка наша, как дедушка предсказал, действительно, умерла в бане. Случилось это вскоре после высылки.

Конец свой дед предчувствовал задолго до смерти. Последние дни жизни он, почти неподвижный, прощался с родными и близкими. Приходившим к нему людям он тихо говорил: «Оставляю вас, теперь надейтесь на Бога». Смерть у него была тихой и спокойной. Священник отец Иоанн дочитал канон на исход души, и дедушка тихо скончался. Последние слова его были: «Вода, кругом одна вода». Смысл этих слов мы поняли потом, а в тот момент посчитали, что он бредит.

Святостью жизни и своими полезными делами дед был известен многим, и народ со всех сторон спешил в Спас-Чекряк, несмотря даже на то, что время было тревожное и опасное. Тело дедушки было выставлено в Спасо-Преображенском храме и, как утверждали потом очевидцы, не издавало даже в малой степени тлетворного запаха. На похороны приехали более сорока епископов и священников. Это был необычный и трогательный день. Гроб с пением «Святый Боже…» под колокольный звон несколько раз обнесли вокруг церкви. Девочки-сиротки раскидали повсюду цветы. И всем нам казалось, что происходит не печальный обряд погребения, а какое-то неведомое и чудесное торжество. Священники трогательными словами почтили память усопшего. Перед погребением стал нам ясен и смысл предсмертных дедушкиных слов. Могилу вырыли с правой стороны от алтаря, но из-за близости подземных вод она вскоре наполнилась водой. За день до похорон воду вычерпали, а могилу обложили кирпичом и обмазали глиной. Но за ночь она вновь набралась водой. Хотели копать новую могилу, но потом почему-то передумали. Воду вновь вычерпали, и дедушку так в той могиле и похоронили. Хорошо помню, что в тот момент, когда опускали гроб, было чудное явление. Шел теплый августовский дождь, и одновременно ярко светило солнце.

Когда стали класть деда в гроб, то державший его за ноги папа вдруг как-то неловко оступился, сделал шаг назад и сел в стоящий сзади него открытый гроб. Помню, как дико и страшно закричала мама. И все вокруг заговорили, что это плохой знак и папа умрет вслед за дедом. Все мы почувствовали, что над нами нависло что-то тревожное и роковое. Беда не заставила себя долго ждать. Вскоре папа простудился и смертельно заболел. Помню умирающего отца. Словно совсем недавно это было. Лежит он навзничь, тяжело дышит и из стороны в сторону мечется. Повернет голову налево, лицо у него потемнеет и перекосится от ужаса. А потом повернет направо, и оно радостно засветится. Мы стоим с Лелей и смотрим на папу, а мама нам говорит: «Это, детки, он справа ангелов видит, а слева лезут к нему бесы». Перед смертью сознание вернулось к отцу, и лицо у него просияло. Радостный, он подозвал маму и сказал: «Глафира, вижу Христа как в панораме». Мама поняла, что это – конец, и попросила, чтобы он меня с Лелей благословил. Брата он успел благословить, а меня нет. Только поднял руку вверх, и сразу стала она опускаться. Тут мама подхватила ее и сама уже безжизненной рукой меня перекрестила.

Хоронили отца в солнечный и безветренный день, но, когда стали с ним прощаться, вдруг резко подул ветер, и, сорвав покрывало с гроба, сбросил его в могилу. И опять все заговорили, что будет еще покойник. Вскоре в наш дом нагрянули чекисты и арестовали маму. Вновь вспомнили слухи о зарытом где-то дедом золотом кресте и о спрятанных от властей богатствах. Маму держали в орловской тюрьме и почти каждый день вызывали на допросы. Но добиться от нее ничего не могли, потому что богатства у дедушки никогда не было. Следователи же этому не верили и то сажали ее в карцер с холодной водой, то многими часами заставляли стоять на допросах. Через полгода она сошла с ума. Больную, ее выпустили из тюрьмы, и через год она скончалась. Прожила мама всего 38 лет».

Евгения Николаевна тяжело вздыхает и продолжает свой рассказ: «Судьба не только сделала нас сиротами, но еще и разлучила. Я вынуждена была завербоваться чернорабочей на стройку в Магнитогорск, а брат Леля после некоторых мытарств оказался в Москве. Там и прожил он почти всю свою жизнь. Работал художником-оформителем. Я же вернулась в Болхов и поступила в педтехникум.

В 1941 году грянула война. Я уже была замужем. Мой муж – старший лейтенант Николай Потапов погиб в боях при освобождении города Рыбницы, и я осталась одна с маленьким Володей. Более сорока лет проработала я учителем. В 1966 мне было присвоено звание «Заслуженный учитель школы РСФСР».

Вот так и прошла вся моя жизнь. И теперь, оглядываясь на прожитое, на жизнь и судьбу своих близких, я часто размышляю и делаю выводы. Люди живут, задумывают разные планы, и кажется им, что все в их жизни будет хорошо. Но вдруг какая-то сила все расстраивает. И люди оказываются беспомощными перед ней, бессильными что-либо предпринять. Так произошло и с нами. Род наш был многочисленным, жили дружно и мирно, но словно незримый ураган подхватил нас и раскидал по всему свету. Четырем моим дядям удалось перед арестом сбежать, но жили они в разных концах нашей страны, и никого из них я больше не видела. Да разве только наш род?

Тюрьма в Болхове находилась в конце Никольской, ныне Ленинской улицы. В то время арестованных водили в Орел пешком. Путь их лежал мимо нашего дома. Однажды, когда папа был еще жив, но уже не вставал с постели, мимо нашего дома провели большую партию священников. Мама распахнула окно, и мы совместными усилиями подвели папу к нему. Это были священники нашего уезда, все знакомые папе. Они поворачивали головы и смотрели на наше окно. Папе оставалось жить дни, а их судьба была, по крайней мере для них, еще не определенной. И, Бог весть, кто кому из них завидовал… В этой партии был и родной брат дедушки Егора – отец Константин».

Вот уж и длинный летний день подходит к концу. Настало время мне уходить. Я тепло простился с гостеприимными хозяевами и вышел на улицу. Был уже вечер. Остывшее за день солнце спешило спрятаться за горизонт. Над городом стояла необычная чарующая вечерняя тишина. Я неторопливо пошел на автостанцию, думая о разных превратностях человеческой жизни. Шел и ясно чувствовал вокруг себя древний патриархальный дух, которым проникнуты были улицы этого небольшого старинного города. А в бескрайнем и бездонном небе уже появлялись и блестели звезды.

Незабываемое

Об Анне Николаевне Рязанцевой, духовной дочери отца Георгия Коссова, я узнал случайно. Как-то в один из дней, когда я просматривал в областной библиотеке подшивки старых «Епархиальных ведомостей», ко мне подошла Римма Афанасьевна Полунина и спросила: «Вы интересуетесь священником Коссовым?» – «А вы что, знаете что-либо о нем?» – в свою очередь спросил я и почувствовал, что какие-то новые и важные сведения о батюшке Георгии я от нее получу. «Да нет. Просто слышала о нем от своей знакомой. Она к его духовной дочери Анне Николаевне Рязанцевой часто в гости ходит. А недавно книгу дала мне почитать. Может, слышали о ней? Называется она "Светлый и отрадный уголок в душе России"». «Еще бы не слышал», – подумал я и про себя отметил, что мне крупно повезло.

Листать подшивки «Епархиальных ведомостей» после этого мне показалось делом утомительным и скучным, и я стал собираться домой. «А сколько же ей лет?» – поинтересовался я перед уходом. – «Девяносто пять было или скоро будет», – ответила она.

Адрес Рязанцевой Римма Афанасьевна не знала. Она назвала только улицу и примерно место, где находился ее дом. Дальнейшее установить было нетрудно. И вот в один из дней я отправился к ней. Жила Анна Николаевна на 2-й Курской совсем недалеко от моего дома. По Речному переулку я вышел к мебельной фабрике, затем повернул вправо и, пройдя несколько домов, свернул в один из дворов. И там, в самом конце его, увидел сиротливо отстоящий ото всех ветхий дом.

Я постучал в дверь сначала несильно, потом сильней. За дверью раздались неторопливые шаги, и, звякнув запором, на порог вышла благообразная старушка.

«Вы Анна Николаевна Рязанцева? – спросил я и, получив утвердительный ответ, продолжал: – Мне бы хотелось с вами о батюшке Георгии Коссове поговорить. Вы, говорят, его хорошо знали».

Несколько секунд она молча смотрела на меня, явно раздумывая, впустить или нет, а затем тихо сказала: «Ну входите». Мы прошли коридор и вошли в кухню, пахнущую сухими вениками и дымом. Я хотел было расположиться у стоящего около окна стола, но Анна Николаевна повела меня в зал. Там было просторно и прохладно. В углу висело много икон и чуть горела лампадка. Мы сели у окна почти под образами, и тут уж я получше ее рассмотрел. Была она небольшого роста, сухая и узкая в плечах. Глубокие рубцы морщин на ее прозрачно-восковом лице говорили не только о старости, но и о тяжкой жизни и усталости. Но вместе с тем в ее облике, движениях и разговоре присутствовала какая-то легкость и благородство. Я попросил ее рассказать о детстве, о том, как судьба привела к батюшке Георгию в Спас-Чекряк. И она начала свой рассказ.

«Родилась я в 1901 году в Болхове. Родители были мои сапожниками. Когда мне исполнилось 6 лет, умерла моя мать, а года через полтора или два скончался и отец, и стала я круглой сиротой. Кормить меня стало некому, и моя дальняя тетка Евдокия отвезла меня в Спас-Чекряковский приют. Так вот и попала я к отцу Георгию. В народе называли его батюшка Егор, а в приюте все без исключения – папаша.

Одели меня в синюю кофточку и синий сарафан, дали простую обувку и определили учиться в первый класс. Было это в 1909 году. Первое время пришлось мне нелегко из-за своей стеснительности и боязливости. Боялась не только что-либо попросить, но даже спросить. Держалась от всех обособленно, а потом прижилась и привыкла. Жили и учились в приюте девочки из очень бедных семей или такие же, как я, сироты. Зимой нас учили Закону Божьему, русской и славянской грамоте, арифметике и другим предметам, но все вкратце, как в церковноприходских школах. В свободное же от занятий время нас обучали разным навыкам и мастерствам. Учили, как шить белье, вязать спицами, осваивали мы также ткацкое и башмачное ремесло. Но и это не все. Кроме этого, приучали нас к повседневному домашнему труду. Мы мыли полы и убирали в приюте, стирали и штопали свое белье, оказывали помощь больным. Старшим воспитанницам поручалось по очереди ухаживать за самыми маленькими. Они умывали и одевали их, кормили из ложечки, выводили на прогулку. Летом вместо занятий в классах все воспитанницы работали на поле, в саду или на пасеке. Каждая из нас умела сажать и возделывать овощные грядки, ухаживать за плодовыми деревьями, подкармливать пчел и качать мед. Все это потом пригодилось в жизни.

Но не только учились и трудились мы в приюте, но много времени и отдыхали. Летом часто купались в пруду. Его мы вместе с батюшкой Егором выкопали сами. Старшие копали, а младшие на легких и удобных носилках относили землю; за прудом, в березовой роще, у нас устроены были разные качели. Но особенно весело бывало у нас на праздники. В те дни мы наряжались в парадную одежду и ставили концерты, посмотреть которые приходили многие жители близлежащих деревень. «А каким был приют? – спрашиваю я Анну Николаевну. – Почему во всех источниках называли его трехэтажным, а на фотографии мы видим здание в два этажа?» – «Приют находился в двухэтажном здании, но так как там было еще полуподвальное помещение, то все считали его трехэтажным», – говорит она. Внизу у нас находилась столовая, кухня, умывальник и вся отопительная система. На среднем этаже были у нас классные комнаты и большой зал. В зале висели киоты с иконами и портреты государя Николая И, государыни Александры Федоровны и их наследника Алексея. Там проводились торжественные мероприятия, ставились концерты, а на Рождество устраивали и украшали елку. На верхнем этаже, по обе стороны коридора, располагались спальные комнаты, очень светлые и с высокими потолками.

Приют был всегда открыт и доступен всем. У нас ничего не скрывалось. К нам ежедневно приходило много крестьян и приезжих богомольцев. Они толпами ходили по коридорам, открывали стеклянные двери и, заглядывая в классные и спальные комнаты, поражались и умилялись. «Надо же, какой тут рай батюшка Егор устроил, – говорили они. – Нигде такого нет».

«Ну а наказывали ли вас? И заставляли ли молиться, посты соблюдать?» – интересуюсь я. – «А зачем заставлять и наказывать? – изумляется она. – Батюшка Егор, наоборот, запрещал служащим нас наказывать. Но мы и сами, чтобы не огорчать его, старались вести себя достойно. И еще. Мы ведь ежедневно видели страждущий народ, пришедший к батюшке Егору со своими бедами. Видели его беззаветный труд. Целые дни проводил батюшка Егор в храме. Закончит обедню, служит молебен, а потом до 7–8 часов вечера принимает людей. И не уйдет домой до тех пор, пока не примет последнего. Это действовало на нас, и мы старались его не подводить. Все мы без исключения читали утреннее и вечернее правила. Молились перед учением и после. А кроме того, молились за Государя, за Государыню, за Царевича, за Священный Синод, за Преосвященного и за батюшку Егора. Посты соблюдали также все, а к Покаянию и Причащению относились особенно благоговейно. Да и как же могло быть иначе, когда сам батюшка Егор своим благочестием и трудом являлся для нас образцом исполнения христианского долга. Таких он и помощников себе подбирал».

Анна Николаевна встала и достала из комода старинную с вензелями фотографию, на которой были изображены три женщины. И стала рассказывать о каждой по очередности. Это – матушка Александра, жена нашего батюшки Егора. Она заведовала распорядительной и хозяйственной частью и являлась попечительницей нашего приюта. Родилась она в Елецком уезде, в семье бедного священника. Вспоминая свое детство, она рассказывала нам, как ходили они с матерью пешком в Задонск, чтобы поклониться святым мощам святителя Тихона Задонского. Оставшись без средств после смерти своего отца, матушка Александра вынуждена была оставить Орловское епархиальное училище и поступить учительницей в дальнее село. Это послужило тому, что она не только узнала быт крестьян, но и на себе испытала их нужду. Женщиной она была доброй, умной и являлась хорошей помощницей своему мужу. Вскоре после смерти батюшки Егора ее арестовали и выслали в Архангельск. Там она и скончалась.

Рядом с матушкой ее дочь Елена Георгиевна. В то время, когда фотографировались они, была она еще незамужняя. В дальнейшем Елена вышла замуж за псаломщика Николая Говорова, родила двух детей, а потом вместе с семьей была также выслана в Архангельск. Как сложилась дальнейшая ее судьба, мне не известно.

А вот следующая, в белом платочке, – это бывшая наша учительница Евдокия Павловна Ремезова, – оживилась Анна Николаевна. – Была она добрая, кроткая и работящая. Все свои силы Евдокия Павловна направляла на то, чтобы как можно больше принести пользы приюту. Она никогда не кричала на нас. На ее уроках мы чувствовали себя свободно, но слушались и подчинялись ей беспрекословно.

Как-то в приюте вспыхнула эпидемия кори. Занятия в классах прекратились, тут можно бы ей отдохнуть, но она, не желая оставаться без дела, взяла с собой нескольких старших девочек и поехала в Болховский женский монастырь, чтобы получше изучить ткацкое ремесло. Игуменья монастыря не только разрешила им пожить и поучиться в монастыре, но и помогла потом установить в приюте купленные батюшкой Егором новые ткацкие станки. Зимой Евдокия Павловна вела почти по всем предметам уроки, а летом вместе со старшими воспитанницами выезжала на хутор и там исполняла все огородные и полевые работы. Родом она была из Калуги и после того, как приют закрыли, уехала к себе. Но самой яркой личностью, разумеется, после батюшки Егора, была заведующая приютом княжна Ольга Евгеньевна Оболенская. Приехав случайно в Спас-Чекряк, она полюбила заведенные у батюшки Егора порядки так, что решила остаться у него навсегда и посвятить свою жизнь воспитанию сирот. Все свои средства она пожертвовала приюту. Ольга Евгеньевна преподавала музыку и учила нас, как правильно надо читать молитвы. А летом гуляла с нами в березовой роще или работала в саду. Она каждой воспитаннице старалась заменить мать. Мы все ее очень любили и за чуткость и доброту к нам называли – мамашей. Если кто-нибудь крикнет: «Мамаша!» – она тут же бросала все свои дела и спешила на зов. В 1918 году чекисты хотели ее арестовать как заложницу, и ей пришлось уехать из Спас-Чекряка.

Да и остальных служащих приюта нельзя не помянуть добрым словом. Ведь работали они не за деньги, а во славу Божию, получая только пищу и одежду. Все они были бессребрениками и ставили перед собой одну цель – воспитывать сироток и служить Богу. Батюшка Егор сам был истинный бессребреник. Несмотря на то, что церковь, приют и все его хозяйство возникли благодаря доброхотным пожертвованиям, у него было заведено, чтобы не выставлять кружек для сбора денег и не ходить по церкви с тарелкой для пожертвований. Батюшка Егор старался даже не напоминать об этом, а каждому прихожанину предоставлял возможность действовать по расположению своей души. Некоторые доброхоты это даже ставили ему в вину – мол, на сирот пожертвует каждый. Но батюшка Егор говорил: "А зачем принуждать людей? У меня вся надежда на Бога. Я Его прошу, и Он через людей мне подает. Кому сколько внушит, тот столько и пожертвует. Предположим – один, два, десять ничего не дадут, но Господь по Своей милости пошлет одиннадцатого человека и расположит его сердце так, что он и за себя, и за десятерых подаст. Об одном прошу Его только, чтобы не отступился от меня, грешного"».

Анна Николаевна зевает, прикрывая белым платочком свой небольшой рот, а я, пользуясь паузой, задаю ей новый вопрос: «А до каких лет содержались воспитанницы в приюте? И что ожидало их, когда становились они взрослыми?» – «А это уж кому как Бог положит, – отвечала она. – Батюшка Егор всем предоставлял волю». Каждая воспитанница по своему желанию могла уехать в Болхов или Орел. Пойти учиться или поступить на производство, определиться в монастырь или выйти замуж. Батюшка давал напутствие, благословлял, а многим и пророчил. Но по желанию каждая могла и после совершеннолетия в приюте остаться. Многие так и поступали. А если кто из старших девушек выходил замуж, тогда у нас было настоящее торжество. Матушка Александра готовила ей приданое, одевала, давала денег и отправляла из приюта, как родную дочь. На большие праздники они с мужьями приезжали в приют, и матушка встречала их, как своих родных. Но и те, кто уезжал от нас учиться или работать в города, в большинстве своем связь с нами не теряли. Они часто приезжали в Спас-Чекряк. Приют для всех был родным домом. И каждая твердо знала, что там она всегда получит совет, помощь и поддержку».

Тут вдруг кто-то постучал в дверь. Анна Николаевна пошла открывать, и следом за ней в комнату вошла почти таких же лет сухонькая старушка. Это была Мария Иосифовна Абакумова. Жила она, как выяснилось, под одной крышей с Анной Николаевной уже много лет. Я ей рассказал, по какому поводу пришел, и она тут же включилась в наш разговор. «Когда вернулся батюшка Егор после разговора со старцем Амвросием из Оптинского монастыря, то взялся за дело. Начал с того, что устроил в селе Спас-Чекряке небольшой кирпичный завод, а затем, когда поток денежных средств возрос, купил лесной участок. И вскоре в приходе у него такие перемены произошли, что, глядя на все это, невольно уверуешь в Божию силу, для которой все возможно. Прошло время, и выстроил батюшка Егор, как ему Оптинский старец Амвросий наказал, большой каменный трехпрестольный храм. А старую полуразвалившуюся деревянную церковь под руководством батюшки Егора тщательно разобрали и на том же месте поставили вновь. С Божьей помощью построил он также приют на 150 мест и второклассную школу, а к ней общежитие и две мастерские – слесарную и столярную. Второклассная школа – это не двухгодичная, как могут подумать теперь. Вы-то, молодые, не знаете. В то время существовало три вида школ. Церковно-приходские с одногодичным и трехгодичным сроком обучения, земские или народные школы грамоты с двухгодичным сроком и второклассные школы, в которых учились пять лет. Принимали туда уже грамотных и готовили в них сельских учителей. А кроме того, открыл батюшка Егор в Спас-Чекряке гостиницу и больницу, а в близлежащих деревнях построил пять церковно-приходских школ. Улучшил он и жизнь своих прихожан. Крестьяне по его совету взяли кредит у Крестьянского банка и купили тысячу десятин земли, и вскоре из бедных превратились в достаточно обеспеченных. Ко всему батюшка Егор свою руку приложил. Вместе с воспитанницами приюта и учениками второклассной школы выкопал пруд, святой колодец, развел сады и огороды, устроил образцовое пчеловодство. На проводившихся в Болхове каждую осень сельскохозяйственных выставках мы постоянно занимали призовые места».

«А какой был батюшка Егор? – интересуюсь я у Анны Николаевны. – Чем привлекал людей? Почему они толпами шли к нему в Спас-Чекряк? Ведь просто за хорошие утешительные слова люди за много верст не пойдут. Тем более, у многих из них и в своих приходах были хорошие священники». – «Какой был? – переспрашивает она и задумчиво смотрит в окно. – Ростом высокий, а телосложением крепкий. На вид грозный, но на самом деле кроткий и добрый. Взгляд у батюшки Егора был легкий, а лицо светлое, словно освещенное изнутри. Божия благодать исходила от него так сильно, что, находясь рядом с ним, чувствовали присутствие Бога. И от этого в душе появлялась невыразимая радость и легкость. Люди, может быть, по каким-то таинственным и незримым каналам чувствовали это за много верст и шли к нему с полной уверенностью, что он поможет. Батюшка Егор принимал всех, помогал даже в самых незначительных и мелких делах, а о себе никогда не думал. От этого, может быть, и такую славу имел. Он никогда не гнушался садиться за стол и есть с грешниками. В устроенной им гостинице всегда было много приезжих богомольцев и нищих. Часто вечерами, когда батюшка Егор был свободен от своих дел, он приходил туда, садился с ними за стол и в непринужденной обстановке вел беседу. Нам казалось странным, как при своей постоянной занятости у батюшки Егора на все хватало времени. Мы спрашивали его, а он нам отвечал: «Молитва чудеса творит. Она и день растянет. Двадцать четыре часа в сутках – это общее время для всех, но у каждого течет оно по-разному. У кого медленно идет, и он все успевает, а у кого так летит, что дня не замечает. Молитесь и возьмите себе за правило, чтобы молитва была выше и главней всех ваших дел. Тогда и будете все успевать». А в другой раз по этому же поводу батюшка говорил следующее: «Молитва помогает нам стяжать Святой Дух, а когда мы этого достигаем, тогда он уже нам во всем помогает». Мы видели, что это не просто слова, а так оно и было. Батюшка Егор брался за все и везде успевал. Раньше обувь в приюте для своих нужд мы шили самую простую, но батюшке Егору этого показалось недостаточным, и он закупил специальные станки и направил несколько воспитанниц в Орел. Девочки выучились, а потом обучили и других. И вскоре мы стали шить у себя в приюте разную обувь: мужскую, женскую и детскую. Батюшкиными молитвами хорошо было налажено у нас и ткацкое производство. Мы сами сеяли и убирали лен, пряли, красили нитки и ткали материю. Из нее делали одежду, одеяла и коврики на пол. Капиталов приют не имел. Жили мы своим трудом, но с батюшкиными советами и молитвами.

Истинным и великим подвижником был батюшка Егор. Мы часто сравнивали его со святыми преподобными отцами и всем говорили: «Преподобный отец Серафим Саровский из такой же сиротской общины, как наша, создал Дивеевский женский монастырь. Старец Амвросий Оптинский основал женский монастырь в Шамордино, где прежде тоже был сиротский приют. А наш батюшка Егор непременно создаст женскую обитель в Спас-Чекряке». И если бы не произошел переворот в 1917 году, так бы оно и случилось. Все к этому шло. У нас в приюте уже свои монахини были. Мы своего батюшку Егора еще при жизни святым считали, и не без основания. Ведь сам старец Амвросий Оптинский видел в нем Божий Дар, и все Оптинские старцы признавали его, как наделенного большой силой Божьего угодника. Об этом даже Нилус писал. Проповедей в церкви батюшка Егор не любил говорить, но поучал нас часто. Его духовные советы и наставления были всегда простыми и короткими и всегда западали в душу. «Не живите умом, – поучал он, – а живите сердцем. Ум наш лукавый, куда угодно нас заведет. Не ищите выгоду в жизни и не мечтайте о легкой и красивой жизни – это все уловки лукавого врага. Всегда помните, что все наслаждения и удовольствия, коими враг прельщает нас, быстротечны, они губят лучшее в человеке – его душу. Не отвергайте жизнь вечную ради сиюминутного благополучия и благоденствия. Не стремитесь к славе и почестям, все это проходит, как дым. А стремитесь своими молитвами и делами расположить к себе Бога. Всегда помните о Нем и считайтесь с Богом во всех своих делах, намерениях и поступках».

«Христианство – это не учение, а сама жизнь, – говорил батюшка Егор. – Если мы даже верим и признаем Бога, но не чувствуем Его своей душою, как живого и реального, то находимся еще далеко от Него. Если мы знаем Святое Писание и заповеди, но не живем по ним и не сверяем с ними свою жизнь, то что нам в этом проку. И бесы знают заповеди и Святое Писание, да еще получше нас».

Будучи истинным бессребреником, батюшка Егор не любил говорить о деньгах. Нас он предостерегал: «Деньги опутывают и порабощают людей, делают из них своих жалких и послушных рабов. Они соблазняют и требуют жертвы, но благополучия в жизни не дают. А зла от них много. Не порабощайте им свою душу. Бог каждому дает, сколько нужно. А если их не хватает, обратите внимание на себя и свою жизнь. Правильно ли вы живете? Цена денег, помимо их номинальной величины, зависит также и от правильной жизни и благополучия души. Знайте, что копейка может быть как рубль, а рубль как копейка», – учил нас батюшка Егор. Сам же он пользовался деньгами разумно.

«Не бойтесь страданий и скорбей, – предупреждал он нас. – Нам, христианам последних времен, духовных сил с каждым годом будет отпускаться все меньше и меньше, и все невзгоды, что выпадут на нашу долю, будут нам ко спасению. Не ищите совершенства ни в людях, ни в их учреждениях. Совершенен только один Бог. А поэтому прощайте им все обиды и грехи. Ведь в Святом Писании сказано: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». Не смотрите на чужие недостатки и грехи. За чужие грехи вас судить не будут, а за свои ответите.

Если вы видите, что духовный багаж ваш пустой и за вами нет ни добрых дел, ни раскаянных слез, ни усердия в молитве, не отчаивайтесь, а спасайтесь милостыней. Жертвуйте на храмы и на монастыри, помогайте своим ближним. Сам Господь Бог сказал: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». А еще батюшка Егор говорил, что нет высшей заслуги перед Богом, как помощь ближним. «Живите со всеми дружно, – советовал он, – и мир держите между собой, насколько это возможно».

О том, что произошел октябрьский переворот, мы узнали на следующий день. Тревоги особой не было у нас. Просто думали и гадали, что нас ждет. В тот день в Спас-Чекряк прибыл наш Преосвященный Владыка Орловский и Севский архиепископ Серафим. Он пробыл у батюшки Егора целый день, а к вечеру уехал в Болхов. О чем шел у них разговор и пророчил ли что батюшка ему, я не знаю, но уезжал он от нас грустный. Впоследствии горькую чашу ему пришлось испить до дна. Множество бед, гонений и унизительных оскорблений перенес он за Христа. В начале 1920-х годов Владыку осудили на 7 лет лагерей, потом второй раз на десять, а в 1937 году приговорили к расстрелу. Позднее я не раз думала, что, может быть, уезжая от нас в тот день, Преосвященный уже знал свою судьбу.