Читать онлайн Космическая шкатулка Ирис бесплатно

Юная Ландыш и космические старцы

Зависание между славным прошлым и неизвестным будущим

Между ним и его прошлым явственно ощущалась стена. Вот недавно её не было и вдруг возникла. Она имела собственную подвижность, наползала и стирала всё, оставляя после себя крошево, лишённое формы и внятного образа. А если кому захочется такой вот игры, что-то там реконструировать, то придумать можно всё. Найти любую деталь в куче обрушенных конструкций и обосновать любую чушь. Если время на это есть. А его как раз и не было. Стена напирала сзади и толкала в будущее, которого, если не строить его в настоящем, не существовало.

За тонкой стеной его отсека страдальчески стонал Кук. Что-то утешающее шептала ему старая Пелагея. И если вначале смешило их любовное соединение, то в данную минуту смешно уже не было. И сна не было. Сну мешала непривычная всеохватная жалость к ним, к себе, – космическим бомжам. И страха никакого не ощущалось. Жалость не оставляла страху места, поскольку и проявляла себя как всеохватная.

Отворилась панель, в звездолёте не имелось закрывающих кодов в отсеки для отдыха. Не от кого было тут закрываться. Вошла Ландыш. Вообще-то она числилась в базе данных как Лана Грязнова. Чистая, абсолютно не по земному робкая девушка. На Земле такие девушки, как разновидность женская, давно исчезли. Можно было даже сказать, что ощущение чистоты и тишины, идущие от неё, как от родникового ручья, спрятанного в неопрятных и колючих зарослях леса, и являлись её красотой. Неопрятный колючий лес в данном контексте – это они, мужские представители временного экипажа беглецов. Да ведь Ландыш и не считалась земной жительницей. Она родилась там, где люди вот уже второе, и даже третье поколение жили в отрыве от Земли. Обильные тихие, можно сказать неподвижные, воды её планеты и напитали её душу такой вот тишиной и прозрачностью. Она выглядела бледновато, черты лица имела несколько размытые, рот маленький, носик тонкий, бровки бесцветные, как и сами её коротко остриженные волосы, бледно-пепельные, тускловатые. Очень подходило ей имя Ландыш, – точёная вблизи и мелкая издали красота.

– Не спится, – сказала она полушёпотом. – Можно я с тобой посижу.

– Сиди, – разрешил он. Не из вежливости, а потому что спать не хотелось.

– И поговорю?

– Поговори.

– Можно лягу рядом, как мама к Куку? Так разговаривать удобнее. И лицо твоё лучше будет видно. Выражение глаз. Можно?

– Зачем ты подслушиваешь за матерью и Куком? Пусть они… – Радослав подвинулся, давая место девушке рядом с собой.

– А что они там делают? Белояр же сказал, что полюбил меня. А сам?

– Ты смешная, Ландыш. Зачем тебе старый страшный и лысый Кук?

– Разве он страшный? А где он потерял свои волосы? Голова так блестит, как будто он её смазал чем-то. Я трогала, а череп гладкий и чистый.

– Ты у себя там не видела лысых мужчин? И на Земле не видела таковых? – засмеялся Радослав.

– У себя на Родине не видела. А на Земле только издали. Я думала, что они просто стригутся так. Какой ты хороший, Радослав. Если бы ты сказал мне как Белояр, что я буду твоей женой, я бы согласилась. И Белояру бы тогда отказала. Хотя… – смешная девушка вздохнула, – он сам меня обманул. Теперь я буду звать его только по фамилии, Кук. Чудовищная фамилия! То ли птичья, то ли как обозначение его древесной бесчувственности. Так и хочется постучать по его макушке и произнести: «Тук-тук, это сук, на нём Кук»! У тебя какая прежде фамилия была?

– Забыл.

– Тебе не идёт фамилия Пан. Пан-пень, пень-тень…

– Пень-хрень, – засмеялся он. – Так и скажи, Пан, ты пень пнём!

– Ты очень умный. И ты не Пан. Видно же по тебе, что Кук дал тебе всего лишь унизительную кличку!

– А у тебя лучше? Грязнова. Разве ты не любишь умываться?

– Я? – она возмущённо зашипела. – Да я всю жизнь в океане проплавала!

– Просолилась, наверное, как селёдка.

– Селёдка – земная рыба? А у нас океаны несолёные, прозрачные, и рек нет. Кук так и говорил: «Ты моя прозрачная росинка инопланетная. Ты светишься и звенишь от внутренней чистоты…

– Ему не привыкать заливать в женские ушки свой колдовской яд колдуна-обманщика.

– Он не обманывал! Я почуяла бы обман. Я очень тонко устроена, как говорит мама…

– Лана, он играл с тобой. Шутил. Зачем тебе жених – старик? Он и не может уже быть ничьим мужем. Ему другие дела предстоят. Силы беречь надо для свершений, какие он там наметил. Я не понимаю твою мать. Зачем тебе-то на Трол отбывать?

– Какое плохое название «Трол». Радослав, давай назовём планету иначе. Она же теперь наша будет.

– Она не наша. Там обитают люди – трольцы. Хотя да. Названия плохие. Трол – трольцы. Они свой мир называют Паралеей. Некой параллелью тому, что когда-то у них было разрушено. И опять построили такую… Короче, дебри нагородили и в них опять запутались. А дебри на то и дебри, чтобы там завелись лютые звери. Понимаешь? Да и пришельцы всякие туда повадились.

– Как мы?

– Хуже намного. Мы-то с ними одна космическая раса, а те пришлые – не поймёшь, кто они. Чего хотят? – внезапно он обнял девушку, чтобы она не свалилась с узкой жёсткой постели, и удивился её хрупкости, сочетаемой с детской какой-то трогательной мягкостью. Не девушка, а котёнок рядом лежит. И по уму сущее дитя, да и то непривычное какое-то.

Она порывисто обняла его за шею, задышала в подбородок. – У меня не было отца, Радослав. Я хотела, чтобы Кук стал отцом. Я хотела только понять, как это обнимать отца. Кук ко мне такой добрый. Переименовал меня из Ланы в Ландыша. И маме имя такое понравилось. А он стал меня целовать, когда я пришла к нему, как и к тебе, когда он отдыхал. Сначала лицо, потом открыл комбинезон. Потрогал меня, ну… я запретила. А он сказал: «Когда я буду твоим мужем, ты будешь обязана мне это позволять. А я буду очень заботливым и преданным тебе мужем. Буду тебя развивать, обучу разным волшебным штучкам. Например, считывать чужие мысли, управлять событиями, подчинять себе тех, кто тебе будет нужен для той или иной цели и даже просто ради приятного баловства». Давно было. Земной месяц, приблизительно, назад. Дал мне время для раздумья. Только маме не велел ничего говорить.

– Как он смел, скотина старая! Да я расшибу его лысый череп, если он к тебе сунется ещё раз… – почти закричал Радослав. Вот уж не ожидал он, что такая нравственная деградация постигнет всемогущий «Череп Судьбы» – Белояра Кука. Выходит, не шуточки его заигрывания с девушкой.

– Тише, тише, Радослав, – зашептала Ландыш. – Вдруг мама услышит? Они же с Куком за перегородкой. Ты забыл?

– А что ты сама решила? Может, тебе вернуться с матерью на твою «Бусинку»? Зачем тебе Паралея, Ландыш? Там бардак, войны какие-то, неустройство. Земляне, обитают в подземном городе. Да и то, после отключения их всех от материнской планеты, нашей Земли, там сплошняком идут аварии и сложности. Большая часть объектов и вообще законсервирована до неизвестно каких времён.

– Мама так решила. Она не захотела меня оставлять на Земле. А на нашей «Бусинке» делать мне уже нечего, кроме как рожать детей для будущего от тех странников, что к нам попадают. Или от Андрея Скворцова. А я его не люблю. Нет, так-то люблю. Но как мужа не хочу с ним.

– А с Куком лысым хочешь?

– Сначала хотела. Потом тебя увидела и уже не хочу с ним. Но боюсь ему сказать. Он злой.

– То он добрый, то он злой.

– Будет же ругаться на меня. За обман.

– Ландыш, девочка, он же сам тебя обманул. Влюбляется там с твоей матерью. Это как? Можно сказать на твоих глазах.

– Нет! – возмутилась она, – я же ничего не вижу. Что там у них и как. Может, они только разговаривают, как мы с тобою? А как это, Радослав, любить друг друга по-настоящему? Страшно? Противно или так уж необходимо?

Радослав засмеялся, как если бы ребёнок спрашивал, а как делают детей?

– Кук в силу возраста не даст тебе здоровых детей. Если только займётся, как он тебе и сказал, приятным баловством. А если и даст? То ведь их надо воспитывать, а он может начать стремительно ветшать в любой ближайший десяток лет. Мы же не на Земле будем. Там омолаживающих центров нет. А в земной колонии ресурсы очень ограниченные. Надо создавать новую инфраструктуру, проект новой цивилизации. Работать на его воплощение, дальнейшее развитие. Это же работа на несколько поколений, понимаешь? А Кук что за сволочь! У него всегда нравственная шкала была только для прочих, а сам он в своих ветвях над всеми прочими только возвышался, да каркал о своём величии и неподсудности для тех, у кого мозги птичьи. Но если предельно честно, то для Паралеи он необходим. С его опытом и мощью, отсутствием трусости начисто, чутьём опасности задолго до её проявления, со считыванием замыслов противника и игрой на опережение, и даже коварством, если выбор между победой и поражением. И потом, мы там только детали в колоссальном проекте, и лишь немногие из нас – несущие конструкции. Кук – такая вот конструкция.

Тревожащие откровения нежного Ландыша

Ландыш заскучала от длинных речей, приклонила голову на его плечо и засопела, утягиваемая в сон. Он осторожно положил под её голову подушечку, лишив тем самым себя всякого удобства. Но Лана, как и бывает с детьми, сразу утратила сон от его возни.

– Радослав, ты забыл, что планета теперь не Паралея, а Ландыш? Давай уговорим маму, чтобы она осталась с нами? Тогда Кук не будет принуждать меня к тому, чтобы я вышла за него замуж. Когда мама отсутствовала по своим делам на Земле, то Кук в той подземной пещере, где и был спрятан наш звездолёт, сам приходил. Он хотел ужасных вещей. Я не умею тебе сказать, не потому что слов нет, а потому, что мне стыдно за него и за себя.

– Что он делал? – Радослав решил поговорить с Куком и Пелагеей напрямик. Пусть Кук и станет после того враждебен.

– Я же тебе говорила, – она засмеялась, и если Радослав испытал неловкость, то тихоня разошлась в дальнейших откровенностях уже без всякого стыда.

– Неужели у вас там не было нормальных парней? Да тот же Андрей…

– Конечно, Андрей внешне мне нравится. Он стройный, сильный, мог поднимать меня над головой на вытянутых руках… только я его не люблю. У него на голове прежде были очень густые и вьющиеся волосы. Но я не люблю, когда волосы кольцами, как у собак некоторых бывает. Ты видел таких собачек? Смешные такие и всяких цветов они бывают. Чёрные, белые, шоколадные. У нас нет собак, я на Земле их видела.

Радослав сильно пожалел, что не выставил её сразу отсюда. Пелагея на исходе своего женского дневного цикла существования родила, – не клинически отсталое, конечно, -а весьма в смысле ума сомнительное дитя.

А Лана продолжала, – Как же их называют? Да, бараны, кажется…

Радослав захохотал уже громко. Лана приложила ладошку к его губам, – Я сказала Андрею, состриги свою баранью шапку с головы. Он послушный. К тому же у нас влажно и очень тепло, и ему понравилось быть безволосым полностью. Только Андрея я всё равно не полюбила. Люблю его как человека вообще. Если уж муж, то как муж Кук лучше. А то ещё вот… нет! Я не могу об этом говорить. Как-то противно это говорить, хотя если уж честно, я понимаю, что вины Белояра нет в том, что природа у мужчин такая. Я же тоже не всю себя люблю. Но хочу, чтобы мой будущий муж любил во мне всё. Так и Кук. Верно? Завтра же ему и скажу.

– О чём? – спросил он вместо того, чтобы притвориться спящим, но отчего-то было интересно заглянуть в такой вот жалкий и в чём-то неопрятный уголок интимных утех старого Кука, некогда самого грозного супермена в ГРОЗ, – в Галактической Разведке объединённой Земли…

Тут же стало и смешно, будто и сам впал в такое вот несчастье, как недостаток ума.

– Скажу Куку, что ты меня выбрал, ты же моложе. Ты другой совсем. Ты… сказать? – она прижалась к нему. Он молчал.

– Ты пришёл ко мне из моей мечты. Ты ведь думаешь, что я увидела тебя впервые только тут? А я уже видела тебя в ГРОЗ…

– Когда ж ты там успела побывать? – спросил он. Вместо ответа Ландыш лизнула его шею и засмеялась, – Ты тоже солоноватый, но мне нравится и запах, и вкус твоей кожи.

И опять Радослав был потрясён её недоразвитостью и очарованием одновременно. Ну, как дети. Забавляют глупостью и очаровывают собою всякого, у кого есть чувствительная, да и просто человеческая душа. Только Ландыш была совершеннолетней девушкой, а не ребёнком.

– Мама очень торопится вернуться на Бусинку, а я теперь боюсь остаться с Куком без неё. Я её умоляла, полетим на Трол все вместе. А она мне: «Твоя мать – это пчелиная матка на нашей планете – улье. Пчёлы – дети без меня там погибнут». Теперь я скажу: «Не волнуйся, мама. Возвращайся. Радослав будет моим другом, будет моим защитником. Будешь?

– Защитником? – повторил он, – Другом? А потом что? Поспешим в Храм Надмирного Света?

– Где такой храм и на каком свете? – удивилась она.

– Должно быть, на том свете, – ответил он и добавил, – На Паралее существуют такие красивые строения с прозрачными куполами, где влюблённые зажигают в зелёной чаше, выточенной из полудрагоценного камня, особый огонь, бросая в него наркотические или вроде того травы. После чего на время сходят с ума и отправляются в небольшое путешествие, в загадочные измерения…

Лана деловито расстёгивала его комбинезон, – Хочу взглянуть, какое у тебя тело… – она потрогала пальцами его грудь. Он не закончил начатую фразу и застегнул свой костюм.

– Ландыш, ты взрослая девушка, но твоя мать отчего-то воспитав тебя «многосторонней», как сказал Кук, не дала тебе полового воспитания.

– У нас нельзя. Половое воспитание это же -преждевременный разврат. Природа научит сама, так говорит мама.

– Так говорит мама, Заратустра с планеты Бусинка.

– Почему же мама – устрица зари? – ночь идиотских вопросов и столь же неадекватных ответов утомила, не успев начаться.

– Потому что она любит жемчуг. А твоя Заратустра тебе не говорит, что нельзя старому распутнику позволять себя, чистую девочку, трогать? Если он не муж, а ты его и не любишь.

– Он обещал быть мужем. И я его любила, Радослав. До тебя. Иначе я не стала бы с ним общаться и дружить.

– Сама же сказала, что видела меня уже на Земле. Выходит, решила поменять свою девичью мечту на обглоданного временем Кука?

– Был бы он обглоданным, так кости бы торчали. А он здоровее Андрея даже. И хотя у нас на Бусинке мужчин мало, конечно, но таких огромных, даже величественных, как Кук, нет. И таких, как ты, тоже…

– Кук грандиозен, но он и прежде-то был со склонностями к преступным проявлениям в том или ином аспекте своей жизнедеятельности. Так скажем. И вообще, Ландыш. Мне и Кука хватит, чтобы сделать мою жизнь на Паралее, то есть на планете «Ландыш», подобной бегу с препятствиями на каждом шагу. А тут ещё вещая Яга будет глазеть из-за каждого угла. Ловить даже не слова, а мыслеформы на лету. Нет уж. Такого счастья нам не нать!

– Как смешно ты сказал! – она зазвенела смехом-колокольчиком. – Ну, так ты будь моим мужем на планете моего имени.

– Я не хочу сейчас об этом говорить. У меня и мысли и устремления совсем не те. На данный момент.

– Так моменты и другие наступят. Я позволяю тебе открыть застёжку на моём комбинезоне…

– Зачем? – отодвинуть её было некуда, если только на пол.

– Кук говорил, что от моего тела слепнут его глаза…

– Он и без того слепой и глухой, если в нравственном смысле. Всегда таким был. А мне мои глаза зрячими ещё пригодятся.

За перегородкой послышалась возня, полусонное откашливание Кука, тихий интимно-ласковый смех Пелагеи. Слова слышались столь отчётливо, будто Кук и Пелагея лежали с ними на одной постели. И когда Радослав подумал, что так и есть в действительности, и только тонкая перегородка отделяет их друг от друга, он представил всю эту картину наглядно и опять громко засмеялся.

За перегородкой притихли, и Радослав, прижав Лану лицом к своей груди, препятствуя тому, чтобы её ответный смех не вырвался наружу, зашипел, – Мы спим и видим сладкие сны.

Лана поняла, что от неё требуется и замерла, щекоча своим дыханием его кожу.

За перегородкой, видимо, решили не тратить столь утешительную ночь попусту, – Моя ты сдобушка, – заливался псевдо дедушка в похотливом восторге, – такой земной девочки, подобной ягодке только что поспевшей, сколько ж времени не вкушал я….

– Это я-то девочка? – по-девичьи звонко отозвалась Пелагея, уж точно тая от его признаний, чем вызвала повторный спазм смеха у Ланы, и та губами и зубами, но не больно, вцепилась в грудь Радослава. Невольно сосредоточившись на собственных ощущениях, поскольку Лана принялась щекотать его языком, крепко обхватив за поясницу одной рукой, а второй шаря там, куда её не приглашали, он резко отпихнул от себя этого, отнюдь не невинного по своим повадкам, якобы случайно залетевшего птенца.

Пелагея за перегородкой, вторя его мысленному сравнению своей цепкой доченьки с пернатой птичкой, сказала Куку, – Ты очень прожорливый, мой кукушонок. Хватит тебе. Мне силы нужны на другое. Сложный перелёт, да и ты не юноша, и тебе силы беречь надо. Не впадай уж в юношеский оптимизм, дедушка – лошадушка.

– А -а! Вот, вот! Что я и говорил тебе! А то старик, мол! Я феномен, и был, и остался. Во всём. Откуда ты выкопала эту «лошадушку»? Не люблю такой фамильярности. Я по званию старше тебя, ты по любому моя подчинённая, хотя и звездолёт твой. Да у тебя и не звездолёт, а корыто космическое. Видела бы ты, каков мой галактический конь! За пределами Солнечной системы, за гелиощитом он нас встретит. Так что не придётся тебе нас на Трол сбрасывать. Лети себе в свою заводь прогретую. И сиди там, пока не протухнет она. Или уж накроет вас всех с головой, как уровень её поднимется.

– Ох, ты и злой, когда тебе отказывают… – и она что-то зашептала неразборчивое. Слушать невинной девушке всё это было нельзя.

Радослав уже и прежде ознакомился со звукопроницаемостью перегородок между отсеками, но посвистывания или вскрики Кука, когда тот и в беспокойных своих снах с кем-то боролся, ему не мешали. Винить Кука он не мог. Тот заранее попросил деликатно: «Уйди, Радослав, в пустующий отсек. А мы с Пелагеей, сам понимаешь, взаимно отвлечёмся от мыслей о страшном вакууме, что давит на нас с нечеловеческой силой со всех сторон. Пока не треснула скорлупа нашего звездолёта, живое о живом думает».

Радослав ему ответил: «Я сплю крепко. Привык как-то к своему спальному месту. Валяй, думай о живом, а я спать буду». И знать не знал, что девчонка к нему придёт.

– Иди уже, Ландыш! – он спихивал девушку, – а то мать всунется сюда и увидит, как мы тут разлеглись. Достанется нам тогда!

– За что это? За разговоры? Да и нельзя никому в чужой интимный отсек влезать. Только если сигнал тревоги. Чего они там делают? – она или наигранно, или в самом деле пугаясь, ширила глаза.

– Я сказал, прочь отсюда! Тоже мне люди будущей формации, тараканы запечные пристойнее себя ведут! – и Радослав вышел из отсека отдыха, утаскивая оттуда и девушку. Впихнув её в отсек к маленькому Алёше, который даже не проснулся из-за протестующего шёпота упирающейся Ландыш, он отправился в пустую кубатуру, где и соорудил себе спальное место из воздушной гостевой постели.

Конечно, она опять пришла. Ведь отсеки не запирались! Легла рядом, оттеснив его на самый край надувного матраса, и обиженно сопела за его спиной.

– Ты не хочешь быть моим другом? – спросила она тоненьким обиженным голоском.

– Я сплю, – промямлил он как бы в полусне.

– Ты, как и Кук, надеешься на то, что на Троле найдёшь себе неземной розанчик? – голос приобрёл звучание сварливой жены.

– Я сплю! – рыкнул он.

– Ты боишься мести Кука? – она уже с сочувствующим оттенком в голосе пыталась войти в его положение, искренне считая его зависимым от могучего Кука.

– Я сплю! – зарычал он.

– Не бойся, милый, – прошептала она и ласково подула ему в шею сзади, вызвав невольный и приятный озноб вдоль позвоночника.

Эта жемчужная дочь матёрой «устрицы зари» только притворялась несмышлёной и вряд ли воспроизвела ласку своей матери из собственного детства. Это уж точно проявлял себя опыт, коим эта дурочка и обогатила себя в результате встреч с Куком. В каком-то подземном ангаре на Земле, где бывший «Череп Судьбы», нынешний Кук, и ютился, избегая встреч с представителями ГРОЗ.

Ему было от чего скрываться. Он умертвил Риту Бете – свою давнюю земную жену, предавшую пусть и не его лично, а целый космический город, где скрывались враги Вайса. Но догадаться о том, что Рита умерла не сама по себе, в силу возрастных причин хотя бы, а от применения особого секретного и безболезненного приёма умерщвления, мог только Вайс. А Виталий Вайс к тому времени и сам был мёртв, о чём «Череп Судьбы» на тот момент не знал.

Кук и там защищал себя от гнетущих мыслей о будущем, от страшных раздумий о некогда любимой жене, тем, что играл в невинную вариацию игры «живой думает о живом» с глупышкой с планеты Бусинка, прибывшей на Землю как девочка –туристка при маме. Мама, обременённая делами-заботами поистине космического масштаба, решила оставить дочь для пригляда над усталым и безмерно одиноким человеком, на тот момент ещё не Куком, а Вороновым Артёмом. Но это Пелагея так думала о Куке, как об усталом путешественнике по иным измерениям, вернувшимся на Землю лишь ради единственно-родной души, ради дочери Ксении. На самом деле душ, родных Черепу Судьбы по крови, обитало на Земле предостаточно. И все они были мужчинами. А дочь так и осталась единственной.

То, что он не пожелал влезть в свой же родной дом на правах родного отца, Пелагея приписала его личным тайнам, а разгадывать их не считала и нужным. Как отдыхал в её секретном ангаре и чем утешался странник Вселенной, – всеми забытый на Земле, всё утративший, в том числе и собственное имя, – она о том и не догадывалась. Или же думала, что он рассказывает её малоумной дочке сказки, как оно и положено бесполому деду. На тот момент времени Череп Судьбы и впрямь выглядел жалковато, – реальный уже череп да скелет. Только говорящий и ходячий. Или столь болезненно подействовал на него последний переход через нуль-пространство, или Земля обрушилась всей своей мощью на его душу, растрясла его психику, вызвав шквал неожиданных болезней? Но «Череп Судьбы» уже воочию узрел другой мистический и потусторонний череп по имени «Ангел смерти», чей визит принял со смирением. И только бесцеремонная Пелагея отогнала, всегда нежданного, визитёра.

Его лечил столь же древний по виду Франк Штерн – кудесник в своём врачебном мастерстве. За какие заслуги? Доктор так и сказал: «Ты нужен мне не сам по себе. Ради Венда я спасаю тебя. Чтобы впоследствии ты спас его». И вылечил. Восстановил утраченную гармонию всех органов жизнедеятельности, вернул едва ли не каждый атом его телесной структуры на положенную тому орбиту.

И едва воскреснув, если уж по сути вопроса, бывший и значимый функционер ГРОЗ, приобретя новое имя, приобрёл и прежнюю утраченную прыть боевого жеребца. Принялся совращать поистине неземную в своём неведении девушку – лилейный Ландыш, которой и дал столь нежное имя, но, всё же соблюдая грань, за которую не перешёл. То ли устыдившись Пелагеи-спасительницы, то ли не решив для себя, а стоит ли обременять себя юной женой?

От стойкости самой Ландыш уж точно ничего не зависело, если подойти к сути дела с мужских позиций. Девушки очень часто отдаются тем, кого не любят, из одной лишь неопытности и неумения выдержать натиск озабоченного и многоопытного самца, вооружённого всем арсеналом для достижения любовных побед. Это прискорбный сам по себе факт, не отменяющий того, что красота девушки и даже её пробуждающийся, но всё ещё полудетский и доверчивый ум не всегда способствуют обретению истинной любви.

Стоила ли девочка Ландыш такой вот истинной любви? Конечно. Как и всякое существо во Вселенной, даже и не очень разумное.

– Я заступлюсь за тебя. Я поколочу его, если понадобится. Подойду и сделаю вот так; Кук, по маковке стук! – властно произнесла как бы глупенькая Ландыш, стукнув кулачком по матрасу, изумив и насмешив своей самоуверенностью.

Он не открывал глаз и наигранно свистел носом, как делал Кук обычно во время сна.

– Ты храпишь?! – изумилась она. – Обратись к Вике, чтобы она полечила тебе носоглотку. Я попрошу, она не откажет…

– Ага! Прямо сейчас вломимся к ней, чтобы полечить мою носоглотку, – и он засмеялся неудержимо, ибо сдерживать себя причин уже не было. Лана обрадовалась смене настроения и обняла его.

– Как красиво ты смеёшься, Радослав! И всё ты делаешь красиво, так что и глаз не оторвать. И выглядишь таким красивым всегда, не умеешь злиться и кривиться…

Повернувшись к ней и обняв, как если бы рядом лежала его собственная дочь, – без всякого выраженного чувства к смешной девочке рядом, – он попросил умоляюще, – Дай мне выспаться! Если хочешь, чтобы утром я выглядел столь же красиво и не кривил рожу, пугая тебя.

Лана послушалась, привстала, зачмокала его в лоб, в брови, замерев невольно на губах, вздохнула очень уж по-женски, и ушла в детский отсек к мальчику Алёше. Мать не удостоила её персональным отсеком, считая маленькой.

Пространные разговоры в тесном отсеке

В управляющем отсеке все долго и даже хмуро молчали, как и бывает ранним утром на ответственной работе, куда люди приходят, не вполне проснувшись и даже не расставшись с собственными снами. Копошились каждый в своей зоне ответственности, что-то отлаживая или просто отслеживая течение уже заданной роботом программы.

– Говорил же, что это не звездолёт, а корыто, – подал голос Кук. – Отлично, что «Пересвет» перехватит нас. Он как раз и успеет в заданные координаты. Твоя «Бусинка» благодаря «Пересвету», не тратя ни малейшей энергии, нырнёт за ним в нуль-пространство. Конечно, не прибудь он, погромыхали бы и в твоём корыте. Нельзя нам с Паном было оставаться на Земле и дня после того, как на наш след напала ГРОЗ. Она на то и глобальная разведка объединённой Земли, чтобы видеть все норы, все расщелины, само дно океаническое. А ты как чуяла что, – тут как тут. Прибыла на Землю в самый нужный нам момент. И какие к тебе претензии и у кого? Снуешь себе туда, сюда, по маленьким своим делишкам, никому не интересным, никому не мешающим. Тебя как соринку и не замечает никто.

– Ещё как заметили! После ликвидации Вайса сразу вспомнили, кем я ему была когда-то. Теперь какое-то время уж точно будут мою планету держать под наблюдением. Ты это учти.

– А сдалась нам всем твоя лужа перегретая, когда мы на такой красотуле обитать будем. И этим «грознякам» недоступна она. Там Разумов такую защиту соорудил. Он вошёл в контакт с одним существом, владеющим неземными технологиями, способными закрыть обитаемую живую систему от тех, кто рыскает по Галактике в поисках того, не знаю чего.

При таком его заявлении Радослав замер, реально завис, не веря сказанному. Разумов вышел на сотрудничество с так называемым Пауком? С Тон-Атом? Возможно ли это?

– А ты уж, Пелагеюшка, выпала из мира технических новинок и страшно отстала, – балагурил Кук, – Не обижайся. В таком рыдване нам только на тот свет и можно было попасть, а не на Трол. Туда обычно и на сверхмощных кораблях попадали отнюдь не все из тех, кто туда и нацелился.

– В каком смысле я отстала? – подала голос Пелагея. Её прежняя зализанная причёска под Будду была заменена на пушистый хвост на макушке, что делало её моложе по виду. Тёмные колечки мило обрамляли её лоб, и несколько прядей болтались до плеч. Видимо, ей было не до причёски. Серёг в ушах тоже не было, как и ожерелья на шее.

– В таком. Возможности уже не те у твоего птеродактиля. А хороша была бы картина. Прибываем на Трол, а из звездолёта вываливаются мумии! Ну разве исключая тех, кто в стазис-камерах. Они могут выжить и в случае самом неблагоприятном.

– Да ты по любому на мумию похож, – съязвила Пелагея.

– Что так? – взвился Кук, – чем я тебя не устроил? Вроде претензий не было? Кроме одной. Озвучивать не буду.

– А чего так? – спросил Андрей Скворцов, – мы же знали, чем вы пошли утешаться после обеда. Тут все люди взрослые, можно даже сказать от долгих десятилетий подуставшие.

Кук выдохнул из себя воздух, и было его так много в его лёгких, что процесс занял определённое время. Он ещё какое-то время произносил, – Ах-ха-ха-а! – после чего закашлялся. – Меня, видишь ли, Андрюшенька – скворушка, подуставший от любовных песнопений, наш родной Творец лично отметил своим особым даром, поставив на мне особое клеймо «высший сорт». А будет тебе известно, что в его загадочном цеху много халтурщиков работают, увы! От того и людишек много с недоделками, недочётами того-иного, а то и негодных ни на что. Не таков я. Я не поточное изделие, а авторское. Раскрашен был в единоличном экземпляре, отлит по особой форме. Великанской. Не всем это подходит. Понял моё иносказание?

– Говори проще, – пробурчал Андрей, – тут все свои.

– Я как тот бог плодородия, кому в древности девушек самых пригожих поставляли…

– Сатир, что ли? – так же недовольно спросил Андрей.

– Сатир это с копытами и весь в клоках шерсти, нечисть, а я тебе о божественном вдохновении речь веду. О безупречных формах, о мощи мужской, всякой женщине желанной. Потому и любил я всю жизнь земные розовощёкие плоды, да и инопланетными не всегда брезговал, что и Космос эту любовь не задушил, не заморозил. «А любовь, всё живёт – от! В моём сердце… – и допел с вольным искажением, – здоровом! Поскольку в здоровом теле здоровые потребности.

– Ну, ты и архаичен, шеф, – только и сказал Андрей. – Не знал, что ты знаток старины.

– Я и сам-то старина, чего уж там.

– Не ври. Задал мне такую трёпку, что я чувствую себя так, как тряпичная кукла, которую чистили от пыли. – Пелагея стала забирать растрёпанные волосы, что говорило о том, что причёску, уже сделанную, ей растрепал Кук.

– Так ты и валялась в чулане, в уценочном. Я тебя к жизни вернул. Нет?

– Угу, – она склонилась к панели управляющего компьютера, как подслеповатая. – Слушай, летим со мною на мою «Бусинку». Я назначу тебя там Главным Ответственным Распорядителем. Дам тебе гарем из лучших девушек. Вдруг у тебя там дети появятся? Чем природа не шутит? А устанешь в свой срок, так будешь там отдыхать, созерцая океан.

– Нет, моя сдобушка. Я деятель, а не трутень. А девчонок этих и на Троле уйма. Феи да Ландыши вокруг. – И тут же после его слов, открылась панель и вошла Ландыш. Как услышала. Умытая и свежо сияющая. Костюмчик её, тот же самый, казался новым. Видимо, она его как-то поправила удачно. Она ухватила фразу о Троле.

– Белояр, – сказала она, но не подошла к нему близко, – мы с Радославом решили поменять плохое имя «Трол» на «Ландыш». Да, Радослав?

Радослав молчал. Отвечать ему не хотелось, как и вести прежние домашние и легковесные беседы у чисто символического камина. Ландыш подошла к нему сзади, как недавно подходила к Куку, и сидящего, так и не повернувшегося к ней, обняла за плечи как своего возлюбленного. – Радослав, ты можешь молчать. Я маме сама всё скажу.

– Чего скажешь-то? – прогремел изумлённый её поведением Кук. – Ты разве его знаешь, что обнимаешь с налёта?

– Не надо мне ничего говорить, – ответила Пелагея. – Я же не оглохла, как тетерев на току, в кого Кук и превратился. Я слышала ваше воркование. Так вот, Кук. Лана не пережила твою себе измену. Она теперь любит Радослава, – и она засмеялась заливисто, наблюдая, как лысина Кука пошла пятнами.

– Чью измену? С кем? – удивился лицедей Кук. Он был уверен, что Лана крепко спала и не знала о его утехах с её же матерью. Да и отсек Ланы был в другом крыле звездолёта. И отдыхать она ушла задолго до того, как все они оторвались от праздничного стола. А к возне и шорохам в отсеке Радослава Кук, действительно, не прислушивался. Не до того ему было.

– Она вещунья, как и я, – соврала Пелагея ему в отместку, – Лана почувствовала атмосферу измены. Она не простит тебя, Кук! Я никогда не прощала изменников, и ей завещала то же самое. Нельзя прощать. Даже любя, даже страдая, даже помня всю жизнь.

– Не издевайся. Я и сам вчера заметил, как она на Радослава глаз положила. Девчонка глупая! Ты ещё не знаешь, что ты теряешь, а что приобретаешь на свою беду, -обратился Кук к Ландыш. На Радослава он даже не взглянул. – А если начистоту, Ландыш. Я никогда не унижался перед девчонками. Нет, значит, нет. Такую ли я себе найду на Троле. Розанчик неземной. Или нежный ирис инопланетный. Или целый букет. На каждую ночь разный чтобы цветок был.

– На планете «Ландыш», развратник. А не на твоём, скверно звучащем Троле, – упрямо поправила его Ландыш.

– А-а! – вскричал Кук, – ревнуешь? Уже страдаешь? Скучаешь без моих ласк? – он вроде бы и шутил, но Радослав, зная всю подноготную, передёрнулся от его клоунады. – Какой же я развратник? Ландыш, дочка моя названная, – продолжал Кук свою постановочную импровизацию, насмешку над девушкой. – Я хватаю всякий миг быстро убегающего времени за самый хвост. Было бы мне как тебе двадцать, я бы ухаживал за тобою хоть год, хоть два, дыша в твои ладошки и даря вздохи и ахи. Но мне надо жить прямо тут и здесь. Ибо того, что для тебя будущее, у меня может и не быть.

То, что он разозлён, Радослав отлично понял. Поэтому крутанул кресло, обернулся к девушке и обнял её ответно за талию, слабо выраженную на худеньком теле. Она ярко осветилась синими глазами. Мать молчала. Андрей замер. Кук, как и положено клоуну оскалился фальшивой улыбкой, став той самой «лошадушкой» с крупными квадратными зубами, но с волчьими, очень красивыми для старика, тайно угрожающими глазами цвета винограда. Янтарно-зелёными. Каштановые, сросшиеся брови, не имеющие ни единого седого волоска в себе, прорезала гневная продольная морщинка на лбу. Стариком он, понятно, был только по возрасту. По виду уж никак. Наберёт свой обычный вес, и будет тот же самый богатырь, что и был когда-то. – Ты чего в стазис-камеру не пошла? – громыхнул он голосом командира, что было неуместно по отношению к девушке, не бывшей ни в его подчинении, ни курсантом, ни космической десантницей.

– Зачем? – спокойно ответила за дочь Пелагея. – Ты же сам сказал, что нас ждёт «Пересвет». Я и Веронику с Алёшей оставила в ожидании скорого перемещения на другой звездолёт.

– А кто тебе сказал, что Ландыш будет взята на Трол? – пёр Кук, – Я на «Пересвете» буду старшим. Это мой звездолёт. Я его вызвал. Я отдаю приказы.

– Ну уж! Не завирайся, – одёрнула его Пелагея. – Ты над нашей базой на Троле, а уж тем более над самим проектом «Паралея» не главный. Там Разумов Рудольф Горациевич – ГОР, а не ты. Ты человек важный, но ведь не единственно- неповторимый. Конечно, ты вписан очень значимой составляющей во все разработки будущего воплощения, но ты даже не разработчик. Ты в случае чего сменная деталь, пусть и важная, крупная, а сменная. Смирись. Прошлое, Кук, твоё славное прошлое, там и осталось. В прошлом. Будущее принадлежит всем поровну.

Кого выбрать?

Кук не препирался с нею. – Что ни говори, – сказал он, – а тесная кубатура препятствует неохватной любви к ближнему. Любить человечество хорошо на приличном расстоянии от него самого.

– Откуда? С того света, что ли? Или из грязной кучи человекообразных картофелин? – не выдержал Радослав.

– Не с тобою я разговариваю. А с Пелагеей.

– Не наговорился ещё? – спросила Пелагея у Кука. – Будь я моложе, да и ты желательно, вот бы я тебя перевоспитала. А теперь уж никому не удастся. Старому дереву ствол не выровняешь. Если только в следующей жизни ты родишься в новом теле.

– Реинкарнация? Она мне без надобности. Она для второгодников. Если вообще не чушь архаичная. Что же ты не перевоспитывала тех, кто тебя бросал в твоей молодости?

– Кто бы это? – Пелагея нагнулась к пульту, выискивая то, чего там не было. Уши её зарозовели как у девочки.

– Тот, кому я скелет согнул. Вот я был воспитатель.

– Если ты не закроешь свой файл, я сам согну тебе скелет, не пощадив твоих седин, коих у тебя и нет, – не выдержал Радослав.

– А-а! – привычно вскричал Кук в театральной манере. Он и был таким актёром до времени. Поскольку был явно ущемлён стиснутым пространством звездолёта, – Файл-то я закрою, да память свою не могу. Сделает это только мой, да и наш всеобщий Космический Программист. Если, конечно, ты его не опередишь. Только вот что. Не обольщайся моими годами, в коих у меня перевес, а ты думаешь, что вследствие того я и захирел. Нет, Радослав Пан. Я только кряжистее стал. И дам тебе почувствовать это на просторах планеты, которую вы нарекли «Ландыш». Здесь тесно, душно, как в гробу. Я и чувствую себя мертвецом. А как воспряну, вдохнув оживляющей атмосферы, ты поймёшь, что я не лгу, не хвастаю. Вот Пелагея соврать не даст. Обманул я твои ожидания, Пелагея? Или же превзошёл их?

– Не отвечай ему, – опередил Пелагею Радослав, – я не спал. Хотя и сильно устал. Ты напомнил мне нечто, но поскольку прошлое стёрто без шанса его восстановить, да и к чему, я и не буду в том крошеве копаться. Ты же чуть стену в отсеке не обрушил, герой-любовник. Надо же понимать, где ты. А если бы за нею Ландыш спала? Или мальчик Алёша?

– Так я знал, что дети в другом крыле. А тот отсек пустовал обычно. Я и не знал, что ты там третий лишний. Девочку бы постеснялся, такие вещи говорить.

– Оно и видно, как ты стесняешься перед девочками, – процедил Радослав.

Очевидно устыдившись, Кук перевёл разговор, – А мне нравится это имя. Планета «Ландыш»! А, Пелагея? Красиво и многообещающе.

– Правда, Белояр? – Ландыш подошла к нему и привычно прижалась к его затылку подбородком, положив руки ему на плечи. – Ты чего сердитый? Даже красный стал. А я ещё ничего не решила, Белояр. Я как тебя вижу, решение моё в отношении тебя начинает шататься. Оно непрочное. Я там всё решу. Ладно? – девушка поцеловала его в лысину, вернее прикоснулась губами. – Мне нравится, всё же, как ты пахнешь, Белояр. Какой-то свежей травой, но с горьким вкусом. Силой, и ещё чем-то, к чему я привыкла.

– Какое решение? – спросила недовольно Пелагея, наблюдая её ласки тому, к кому дочь и подходить не должна близко. – У тебя в каждый час разное решение. Ты учти, Кук, у ландышей ядовитые ягоды вызревают после нежных белых цветов. Цветок весьма двусмысленный, и от аромата его голова может заболеть.

– А к кому мне подходить? – огрызнулась Ландыш. – Радослав меня любить не хочет. У него не те устремления.

– Он один, что ли, на Паралее будет жить? Он да Кук? Там и другие земляне есть. А местных насельников тьма тьмущая, целая планета. Я не для Кука тебя рожала! – вдруг крикнула она.

– Именно, что тьма! – подцепил её за слово Кук, – Тёмные люди. Примитивного развития. Картофелины.

– Конечно, твоя лысина будет там вторым светилом, – произнёс Радослав. Он до того разозлился на Лану, что готов был схватить её за руку и оттащить от магнетического Кука силой. Она и прилипла к нему как металлическая опилка к магниту. Но ведь девушка никому не принадлежала. Её воля была с ним болтать на интимные темы, её же воля ласкаться с тем, к чьим ласкам она привыкла. Пусть и были они за гранью дозволенного. Но грани дозволенного очерчены её матерью только здесь. А там, неохватная глазами, что вширь, что вдаль целая чудесная планета.

Кук торжествующе мерцал глазами, ублажённого сытостью, ленивого волка. «Мама Пелагея постаралась», – мысленно злился Радослав. «Маминых ласк ему пока хватит на оставшуюся дорожку. А там… В его лапах дочка Ландыш»?

– Ландыш, иди сюда! – сказал Радослав повелительно. Он тоже был не лыком шит, а космическим металлом прошит.

И она подошла. Он взглянул ей в глаза, синие и растерянные, гипнотически впиваясь в самые зрачки, – Ты забыла наш уговор? Ты же не лгунья? Я умею как Кук, только лучше гораздо. Ты, как только мы прибудем на планету твоего имени, сама сравнишь. А я не буду тебя удерживать никогда. Захочешь, уйдёшь. Там красивых ребят много, Ландыш. Первый твой мужчина должен быть молодым.

– Ты что ли молодой? – процедил Кук, но птичка из его лап упорхнула.

– Он молодой, – сказала глупенькая совсем Ландыш, – у него запах молодой и не горький, как у тебя, Кук. – Мама! – она бросилась к Пелагее, – я устала выбирать. Мне оба они нравятся. Я не хочу ни с кем из них ссориться.

– И не надо, – флегматично отозвалась Пелагея. – Ты просто никогда не общалась с мужчинами настолько близко. Ты принимаешь за любовь обычную симпатию и интерес к новым людям. Когда ты полюбишь, тебе не придётся выбирать. Ты будешь притянута к избраннику своего сердца настолько, что другие утратят лица. Он станет единственным мужчиной для тебя. А прочие – так и останутся друзьями или посторонними. – Она обняла свою взрослую дочь с душою и умом ребёнка, а та обняла её.

В ожидании «Пересвета

Пелагея загрузила свою дочь в качестве культурного её приданого причудливым информационным хламом. Не потому, что был он плох, а как-то странен, мало соотносим с настоящим. А с другой стороны, какое там настоящее в мире чужом? Ландыш любила петь. Она пела красивые мелодичные песни из давно ушедшей эпохи русского советизма, поскольку они нравились её матери больше прочих.

Когда Радослав напрямую спросил Пелагею, почему на её планете нет полового образования для подрастающего поколения, Пелагея ответила, – Потому. Чем выше твоё это половое образование для детей, тем ниже рождаемость впоследствии. У нас там – романтизм, сказка, полёт чувств, а не дремучий физиологический набор приёмов для производства детей, и уж тем более нет лабораторий для искусственного оплодотворения.

Уже следующим утром Ландыш опять пришла в управляющий отсек, где пока что не было Кука, видимо, заспавшегося, – Алёшка всю ночь хлюпал как маленький. Он хочет на Землю, а его мама Вика даже не проснулась или сделала вид, что спит. Я так не выспалась! Сегодня ночью я приду спать в отсек к Радославу! – она с явным вызовом обращалась к матери, давая понять, что знает, с кем и как она «отдыхает» по ночам.

Мать даже не повернулась к ней, – Ага! К Радославу она придёт. А он-то где спать будет? Там постель и без того узкая.

– Ты же как-то уместилась в чужом отсеке, а его хозяин пошире чем Радослав будет.

– Жаль, что ты постриглась под мальчика, и я не могу оттаскать тебя за твои лохмы, – ответила мать без всякой угрозы.

– Да! – торжествуя, дочка взъерошила свою причёску, – Был волос долог, да ум короток, как говорил Кук. А теперь у меня волос короток, а ум подрос. Я стала взрослая!

– В каком смысле? – Пелагея обернулась на дочь.

– В таком, что я, наконец, определилась со своим выбором. Моим мужчиной будет Радослав! – и она запела тонким милым голоском милую, невообразимо архаичную песенку, – Дождь на улице/Льёт дождь на улице/ И мы на улице с тобой вдвоём/Скинь туфли узкие/ Скинь туфли узкие/ И босиком с тобой гулять пойдём! – поскольку она перемещалась по всему пространству управляющего отсека, слова песни плохо улавливались, или же она плохо слова песни знала. А возможно, она песню и не понимала.

– А он тебе об этом сказал? – спросила Пелагея.

– Я первая об этом сказала. А он же не опровергает.

Радослав молчал. Он воспринимал их болтовню, как обычную утреннюю перебранку от недосыпа между деспотичной мамашей и «засидевшейся в девках» доченьки.

– Радослав, а на планете «Ландыш» бывают дожди?

– Ещё какие! Целые водопады падают с небес. А небо там цвета старой бирюзы. Нежно-зеленоватое… – и он вздохнул, но не как Кук, а тихо и печально.

– Мама мне рассказывала, что ты оттуда привёз на Землю свою жену. Это правда? Это была та женщина в блестящем платье, что подарила мне новогодний шарик с городом внутри, когда мы были с мамой на банкете в ГРОЗ? Так это она инопланетянка? У них у всех рыжие волосы?

– Нет! – ответил он, злясь на дурочку Ландыш. Но он сам позволил ей непозволительное приближение к себе. Надо было изгнать её из своего отсека под предлогом ценного отдыха и впредь держать дистанцию. Как и хотел сразу, когда только что увидел, и она ему не понравилась. Чутьё подсказало же нечто. – Моя последняя жена земная женщина. Никакой инопланетянки рядом со мной не было в ту ночь, когда тебе подарили шарик. И не слушай никогда бабьих быличек о том, чего им самим не хватает в их пресной жизни. О чужих любовных страстях, об ужасах любовных, о том, чего не существует. А те, кто в них растворён, кто ими перенасыщен, о том не болтают.

– Ты не веришь в любовь? – Ландыш опечалилась. – Ты никого не любил? – тут она несколько оживилась. – Радослав, давай вместе поверим в любовь, и она придёт к нам.

– Как же Кук? – спросил он, не скрывая насмешки над нею, совместной с раздражением и усталостью от неё. От её дурости какой-то. – Вот с ним и верь, дожидайся. Он-то точно даст тебе целый водопад любовных страстей.

– Я не хочу такой низменной любви. Да это и не любовь. Пустяковое сексуальное баловство. Кук долго жил в каком-то отверженном мире. Звездолёт потерпел аварию и на его починку ушли годы. Очень трудные годы. Он долго был один. Мне его жалко. Я из жалости его не прогнала, боялась поднять шум и унизить его. Он же не хотел мне плохого. Он только ласкал слегка, гладил и говорил: «Давай, ты будешь моим котёнком. Я очень люблю кошек». Вот и всё, что ему я и позволяла.

– А потом привязалась как бездомная кошка, которой лик хозяина не важен, – сказал он, маскируя раздражение плохой шуткой. – Мур-мур. Ей важна лишь его рука, несущая ласку, а не таску. Так ведь он и на таску щедрый. Вчера приласкал, сегодня пнул, завтра опять погладит, а послезавтра в кусты зашвырнёт, поскольку труба зовёт. Он к женщинам так и относится, как к мурлыкам для домашнего досуга. А досуга-то домашнего у него как раз и нет.

– Свой личный опыт озвучил? – спросила Пелагея и сощурилась.

– Я к кошечкам равнодушен, – ответил он.

– А потом полюбила его просто по-человечески, жалостно, как дочь отца, – серьёзно ответила Ландыш, не проявив обиды. – Он всегда говорил, если о ком и тоскует, так это о своей дочери. У него много сыновей, но дочь одна. Как же ты не понимаешь, Радослав? Он мне как настоящий возлюбленный не нужен. Сам же говоришь, что ему и не надо друга-женщину.

– Лана, не приставай ты ко мне! – Радослав готов был её отпихнуть уже руками, поскольку она придвинулась очень близко, не соображая, что тут рабочее место – управляющий отсек корабля, а не отсек для отдыха.

– Я не Лана! Я Ландыш. Все это приняли. А если я назову тебя старым именем? Тебе понравится? Тебя как звали в оставленной жизни?

– Я забыл. И ты уже не узнаешь, как ни старайся. Все старые носители уничтожены. Я прежний умер навсегда. Тебе ясно? Если ты не будешь вести себя, как и положено, среди членов временной только команды, я просто отшлёпаю тебя по заднице полотенцем, скажем. Как делал это со своей непослушной старшей дочерью.

– За что?! – ужаснулась Ландыш, – за что ты её бил?

– Она плохо училась и не терпела никаких замечаний. Справедливых родительских замечаний. Была лентяйкой и грубила своей матери. Всё? Довольна, что вытащила из меня то, что было столь тщательно упрятано. Лана, у меня болит голова от тебя!

– Я не Лана, а Ландыш. И планета Трол тоже теперь Ландыш! – как тупой робот повторила она.

Ссора с Пелагеей. Но односторонняя

Ночью Лана к нему не пришла. Как и сама Пелагея к своему внезапному и медовому другу не явилась. Наверное, Кук её не позвал. Наверное, решил отоспаться. Было очень тихо, только что-то поскрипывало, то ли кости старика, когда он ворочался, то ли вибрация самого звездолёта раскачивала тонкую перегородку. И поскольку Пелагея спала в самом просторном отсеке своего звездолёта, то она и дочку к себе увлекла, чтобы перед засыпанием провести сеанс воспитания.

А уже утром, как всегда условным, именуемым так лишь по земной привычке к определённому распорядку, Пелагея явилась в управляющий отсек, подобная внезапной солнечной вспышке на хмуром небосводе. Она, не иначе, хотела заполучить себе Кука для повторных часов отдохновения. Высокая причёска из заплетённых, многочисленных, атласных косичек, похожих на змей, чьи хребты переливались от жемчужин, чёрно-зелёных и голубовато-синих, была удивительно сложной. Белым жемчужным же ожерельем была увита её высокая шея. Длинные серьги в виде веточек ослепительно сияли искусственными бриллиантами. Но, как и знать. Может, это были и настоящие алмазы. Лицо казалось более белым, чем было недавно. Вероятно, она что-то с ним сделала. Оно почти светилось. Глаза были подведены, а губы подкрашены. Выпуклые и сочные они казались вкусными как ягода черешня. Комбинезон из мерцающей ткани как реальное серебро облегал её весьма женственную фактуру. Она была до того ярка, что хотелось зажмуриться. Такую женщину уже никто не назвал бы Ягой или старухой. Пелагея довольно улыбнулась, оценив произведённый эффект.

– Ты ещё мало что знаешь обо мне, Радослав. Я могу менять свой облик, когда этого хочу.

– Ради Кука вырядилась? – спросил Радослав, – К чему? Он и так не прочь при посредстве тебя утолить свою вселенскую тоску. – От раздражения на Ландыш не осталось и следа. Он повертел шеей, ожидая её появления. Но девушка вслед за своей матерью не вошла.

– А ты не хочешь утолить свою тоску?

– Нет у меня никакой тоски.

– Чего ты сегодня так зол? Глупышка Ландыш надоела? Ничего, она изменится, как только попадёт под натуральное небо и встанет ножками на подлинную земельку. Бедняжка, она ещё так молода, так хрупка, а я затаскала её на этих звездолётах. Перегрузки, нечеловеческая среда обитания, Радослав! Чего ты хочешь от девочки, она психически от того и неуравновешенна. Она смертельно боится, потому и убегает от этого ужаса в себе во внешние игры с вами. С тобой и с Куком. На планете, – ну пусть она будет «Ландышем», сделаем ей такой подарок, – она изменится неузнаваемо. Ты ещё увидишь это. Ты вспомни хотя бы, какими люди прибывают после переходов через нуль-пространство на планеты. Даже мужчины. А уж женщины, не тренированные для космических одиссей, тем более. Имей снисхождение. Поворкуй, раз ей хочется. Не принимай всё всерьёз. Точно так же, как делал Кук. Ты думаешь, она ему нужна? Ну, ты и насмешил! Я же знаю его повадки. Ну, приласкал девчонку, ввёл, так сказать в курс будущего взросления, а дальше он скала! Не позволит себе лишнего никогда.

– Так ты знала об играх Кука со своей дочерью?

– Конечно. Я и позволила из сострадания к его нестабильному на тот момент состоянию души. Я же знала, что он человек чести. Всегда был. Да и Ландышу скучно было до того, что она раскисала как кисель какой. Плакала и просилась домой.

– Кто человек чести? Кук? Да какая ты вещая после этого! Он прежде и насилием над своими подчинёнными девушками баловался, вот каков он. Он делал из них, из лучших своих учениц, юных невинных девушек, элитных кобыл, которым всаживал своё семя, чтобы они рожали ему его будущее воинство. На Земле есть целый космический городок, где половина обучающихся – его дети.

– Ты завидуешь? Чего сам так не делал, когда занял его место в ГРОЗ?

Такого Радослав от Пелагеи не ожидал. – Потому что я не был Минотавром. Я был трудяга, между прочим, а не конь с вечно-возбуждёнными яйцами. Семейный человек, обременённый душевно-сдвинутой женой и кучей детей.

– Кто душевно-сдвинутая? Та, кто была на новогоднем банкете с тобою в ГРОЗ? Я не заметила. Только то, что ты её ненормально ревновал ко всем. Ты сам несколько душевно-сдвинутым был тогда. Так мне показалось, уж извини.

Радослав нахмурился, отвращаясь от Пелагеи настолько, что провались она в вакуум, руки бы не подал, – Кук будет потрясён твоим новым обликом до глубины своих яиц.

Он не заметил того, как появилась Ландыш, но сразу же притихла, поняв, что он злится на её мать. Девушка будто исчезла из отсека, хотя уже успела приблизиться, стоя за его спиной.

– Ссоры – дело привычное в замкнутом пространстве, – всё также весело ответила Пелагея. Он вздрогнул от неожиданности, почуяв лёгкое прикосновение к своей шее, и резко развернулся с таким выражением лица, о котором было бы уместно сказать: «Не подходи, убьёт»! Ландыш робко сияла девственно-прозрачными глазами ему навстречу.

Давайте мириться!

Вошёл Андрей вместе с Куком. Андрей был, похоже, приучен к метаморфозам своего командира, а вот Кук замер как монумент. Пелагея расцвела ещё больше, от неё разве что искры не сыпались, как он бенгальского огня. Она добилась своего. Кук застрял взглядом на её ожерелье, как впервые увидел. Взгляд его елозил то вверх, то вниз от жемчужных нитей, – то к губам, то к задранной груди недавней бабушки Яги под её новым комбинезоном. – А что, – спросил он несколько охрипшим басом, – у нас ещё будет время для послеобеденного отдыха или как?

– Как решишь, так и будет, – сладкозвучно пропела Пелагея, обернувшаяся белой, вернее жемчужно-серебряной лебедью. – Поработаем, устанем, а там Ландыш приготовит нам обед.

– Кажется, мы въехали в день сурка? – спросил Андрей. – А как же «Пересвет»?

– Он пока далёк от заданных координат. Его отдаление достаточное для того, чтобы мы тут побездельничали немного. Ты против, Андрей? – спросила командир, она же псевдо Яга, она же псевдо лебедь.

– Скучно-о! – капризно протянул Андрей. – Пора бы уж по домам, кому куда надобно, – он вёл себя как сын загулявшейся непомерно матери. А может, он скучал по своим красавицам, покинутым на планете «Пелагея Бусинка», где, если верить Пелагее, рай, о котором на Земле мечтают только юные или ленивые люди.

– Я думаю, Радослав, тебе после вынужденно повторного, праздничного обеда, раз уж задержка с «Пересветом», лучше уйти отдыхать в другое крыло, где и отдыхают Вероника, Алёша и Ландыш, – сказала Пелагея. – Там есть пустующие отсеки, и робот соорудит для тебя напольную воздушную постель. А то ты опять не выспишься.

– К чему столько практически не используемых пустот в твоём корыте? – спросил он, не скрывая досаду на её откровенное заявление о том, что она намерена опять предаться грешным утехам там, где неуместно, непозволительно, неэтично. Хотя бы потому, что в замкнутой этой кубатуре находятся невинная девушка-дочь и мальчик врача Вики, если уж сама Вика не в счёт. А мужчин она, похоже, и за людей не держала. Чего их, скотинку рабочую, стыдиться? – Матрона космическая! – процедил он в качестве добавки ей за шиворот. И уже шёпотом, – Давай, давай, оголяйся, раз уж возник такой экстремал, жаждущий нырнуть в твоё вулканическое и проснувшееся от спячки жерло… у него кожа что короста задубелая… две коряги полоумные…

Она сбоку пыталась вглядеться в его лицо, в сжатые в откровенной неприязни губы, – Твои мысли, Радослав, гремят как ржавая жесть. Ты учти, у меня развиты особые навыки считывать даже не озвученные мысли, а ты скрежещешь зубами, как… – она подбирала слова, – засыхающий дуб в непогоду. Ты злой или ты ханжа?

– Я всего лишь спросил, зачем тут лишнее пространство, если у тебя звездолёт малой вместимости?

– У меня звездолёт – спасатель. Места для тех, кого я и спасаю при случае. Просто у меня команда – некомплект, людей мало, а корабль-то мой вовсе не корыто, как врёт Кук.

Кук радостно покряхтел на её многообещающее предисловие к тому, что его ожидает после обеда. Он пошарил глазами по отсеку, ища Ландыш. Она стояла, почти прижавшись к стенке, бледная, как и обычно, нахмурив бесцветные бровки.

– Приготовь мне… – он задумался, чего бы пожелать.

– Курицу, раз уж ты петух, – дерзко ответила Ландыш. – А на десерт я синтезирую тебе куриное яйцо, как символ того, что она снесёт от тебя птенца по прибытии на «Бусинку».

– Снесёшь яичко? – насмешничал над нею Кук. – Тогда заказ на золотое.

– Ты зубами его не разгрызёшь, обломаются, – Ландыш дерзила в ответ.

– Так мы с твоей мамкой на пару его осилим. Будет чем заняться в послеобеденный отдых.

– Насчёт неё и не сомневаюсь. Она-то осилит. Да ещё тобою закусит. Она врёт, что у неё закончился репродуктивный период. Она же колдунья, и умеет преображаться в зависимости от того, хочет она мужчину или нет. Пожалуй, яйцо я сделаю в виде кукушечьего. Ты же Кук.

– А ты дерзкая! Кто ж меня опередил, а, жемчужный птенчик? Если ты знаешь о том, что мужчину можно хотеть…

Пелагея счастливо погладила Кука по жёсткой его и чрезмерно мужественной щеке. – Пусть хулиганит. Да, милый? Я буду помнить тебя долго. А после повторного обеда моя память станет ещё крепче.

Она прижалась к нему у всех на глазах, от чего Ландыш выскочила из отсека прочь. Кук ответил Пелагее счастливой же улыбкой, став совсем уж добряком-простаком по виду, обнял её крепко, затискал у всех на глазах.

– Нам уйти? – спросил Радослав холодно, нисколько не одобряя такого вот поведения матери на глазах, пусть и слабоумной, а очень уж впечатлительной девочки-дочери. Про Кука он и не желал думать ни плохо, ни хорошо. Тут всё решала женщина. Женщина же пропела ему в ответ голосом так же изменённым в сторону заметного омоложения, – Ты никак ревнуешь, Радослав? Но кого? Меня к Куку, или Кука к Ландыш? Не нужна ему малышка Ландыш. А тебе не нужна я. Так что я разрешаю тебе и сегодня покурлыкать с нею на вашем насесте вместе. Может, тогда и в твою душу заглянет уходящее от нас Солнышко. Наше Солнышко. А там будет вам светить как её? Ихэ-Ола? Космическая сестричка Солнышка. Давайте все мириться. Нам же вскоре расставаться навсегда. А с Куком ещё навоюетесь, как развернётесь на воле. Мир?

– А разве была война? – смеялся Кук. – У кого и с кем? Он мне такой же любимый сын, как тебе твоя Ландыш дочь. Пусть и не родной по крови, а любил я его как сына всегда. Лучший мой орлёнок был среди учеников моих. Ставший настоящим космическим орлом. Пелагея, я вот что удумал. Зачем ему быть каким-то мшистым там Паном. Он будет Орловым. Мы же пока в состоянии внести правки в базу данных. На Троле пока не знают наших новых имён.

Ландыш передумала уходить и вернулась, но Кук, упоённый собственной любовной трелью, её не заметил.

– Не Трол, а Ландыш, старый сундук с истлевшей памятью! – подала она звонкий голос. – На Орлова я даю добро. Я хочу быть орлицей, а не глупой тоскующей кукушкой.

– Ого –огонь! – прокомментировал Кук одобрительно. – темперамент будет мамкин.

– Я не хочу птичьей фамилии, – отказался от подарка Радослав, – Мне Пан ближе. Поскольку у моего отца фамилия была с тем же самым корнем. Паникин.

– Твоя воля. По мне-то хоть Дубом, хоть Репейником будь.

Обман, давший другую судьбу

Прощание прошло в лучших слёзно-умилительных традициях жанра. Маленький звездолёт «Бусинка» пропал в пучине звёздной бескрайности. Потрясением для Пелагеи явилась даже не разлука с дочерью, как и разлука с захватившим её внезапно Куком. А то, что в самую последнюю минуту её покинул Андрей Скворцов. Он просто поставил её перед фактом, что отбывает вместе с Куком на «Пересвете». А поскольку в её звездолёт был встроен искусственный интеллект, в Андрее как в важном управляющем звене команды особой нужды и не было. Врач Вероника, как успел заметить Радослав, сразу выделившая Андрея, была счастлива. Он был ей нужен для другого…

Ландыш, опухшая от слёз и полубесчувственная, утратившая даже способность к речи на неопределённое время, отлёживалась в отсеке отдыха нового звездолёта. Радослав сразу отметил, что у громадного звездолёта очень маленький экипаж. Сильно похожие друг на друга молчаливые ребята только скромно поприветствовали новоприбывших и растворились в недрах поразительной машины. Такого звездолёта Радослав ещё не встречал. И сразу возникло подозрение, что он создан не по земным технологиям.

Внутри он даже не был похож на сложную машину, а скорее на большой дом с несколько замысловатой планировкой. Тот отсек, что отвели каждому для отдыха, нельзя было и назвать отсеком. Это была обычная жилая комната, в меру просторная и странно-будничная. Вот будто пришёл он к кому-то в гости и… В данном случае прибыл в гости к Куку. Поскольку Кук сразу преобразился. Выправка стала настолько безупречной, что он без всяких усилий держал свой мощный подбородок задранным кверху, и манеры щедрого и очень богатого хозяина не казались новой ролью. Это и был хозяин и своего имущества и самого положения.

Спустя небольшой промежуток времени Кук пригласил Радослава к себе. Это была полукруглая комната, вроде церковного алтаря. В ней стоял кристаллический столик, округлый диван, бывший и местом отдыха хозяина. Голографическое окно было единственным украшением помещения. Оно изображало безмолвную, но подвижную перспективу – фантастически-красивую аллею, уходящую в фальшивую даль. Розоватый песок без единого живого следа устилал дорожку, а шевеление ветвей открывало иногда скрытую за ними какую-то ажурную беседку, похожую на китайскую пагоду.

– Я не буду тянуть, что называется кота за хвост, – сразу начал Кук, – время дорого. И оно не имеет хвоста. Радослав, ты сразу в бутылку не лезь. Вначале всё выслушай спокойно, а потом уж проявишь ту реакцию, которую и сочтёшь нужной. Ты человек не только опытный, но и не очень уже молодой. Не прежний мальчик, с которым, помнится, я вёл начальственные разговоры. Поэтому приступлю без длинных предисловий. Сразу же. Мы не летим ни на какой Трол. Да и чего ты там забыл? Сделаю краткий набросок того расклада, что там существует.

Разумов давно вошёл в альянс с пришельцем, с тем, кого ты отлично знал. И кто кого из них в дальнейшем сожрёт, мне всё равно. Тот пришелец сотрудничает исключительно из тактических соображений. Разумов ему попутчик и полезное говорящее орудие для осуществления собственных его, не разумовских, замыслов. А стратегически пришелец исключил землян из проекта «Паралея».

Разумов не тот, кем ты его считал по доверчивой своей молодости. Ты не знаешь о том, что он бессовестно использовал тебя, прекрасно понимая, что вдали от Земли – его рука владыка. Он все те двадцать лет, пока ты не разгибался в подземельях Паралеи, не просто числился ГОРом. Он им и был. Поэтому-то все заслуги ему, а тебе – кукиш и как милость на сдачу адский спутник, где ты готовил площадку для новой земной колонии. Ты работал за него, а он отдыхал, путешествуя по планетам и отдыхая на Земле в своё удовольствие в то время, как ты нарабатывал ему стаж и выслугу, держа проект «Паралея» в состоянии должного порядка. И даже развивал для будущего. Но чьего будущего? Разве твоего?

Так и на спутнике было. Для кого ты там оставил свои десять лет и собственную любимую жену, похороненную в прозрачном саркофаге на Земле-2? Я и об этом знаю, Радослав. Ты очень ценил улыбчивость и показную отеческую заботу Разумова, но разве не он сделал тебя палачом? Не он оставил тебя рабом на собственной плантации, причем рабом ответственным и работящим? Любящим хозяина, доверяющим ему безмерно? Ты думаешь, что это я сослал тебя на Трол? Вовсе нет. Это сделал Вайс, твой же родной дедушка…

– Я это давно знал, – перебил его Радослав. – Но он поступил так ради того, чтобы я впоследствии вошёл в более высокую иерархию ГРОЗ… То, что я застрял на Паралее почти на двадцать земных лет, было уже моим выбором. Моим!

Кук как бы пропустил его замечание мимо ушей, – Разумов и теперь обрадовался, что заполучит себе обратно такого вот исполнительного раба. А тот вечный старик-пришелец также уж очень жаждет тебя к себе заполучить. И я уверен, и тот и другой хотят сделать из тебя уже личного палача для того, чтобы ты перекусил глотку тому, кому каждый из них тебе укажет, если заполучит тебя себе в услужение. Кто перетянет тебя на свою сторону. Не знаю, что тебя с тем стариком связывало, что он хочет в действительности, но Разумов-то точно не о тебе печётся, ожидая тебя как любящий отец, если по игровой личине.

Тебе охота быть такой вот золотой рыбкой у старика Разумова и его старухи на посылках? А он и старуху свою на Трол привёз. И сынка названного возвысил там настолько, что уверен, тебе и сынку его пришлось бы служить. И это тебе? Да ты его и помнишь, Фиолета этого, неизвестно кем рождённого, сам же и говорил. У меня есть некое прозрение, так скажем, в отношении того пришельца под кодовой кличкой Паук. Тот Паук ждёт тебя как не просто важную себе подпору, а как собственного родственника, очень ему важного. Но какой ты ему родственник?

– Та, кому он был отчимом, а потом и мужем, стала впоследствии моей женой. Родила нашего сына, которого этот Паук похитил, воспитал как своего уже. И теперь он считает, что я являюсь неразрывной частью его родового клана. Такие у них законы…

– Мало ли что он там считает! И что с сыном? Ты его так не нашёл, не увидел?

– Не нашёл. Не увидел. Почти сразу после его рождения мы с женой покинули Паралею. Меня сменил вернувшийся туда Разумов. И зря ты о нём так! Он был, да думаю и остался, выдающимся человеком. Он каждому там был за отца родного. И когда он оставил меня ГОРом вместо себя в подземном городе, я в первое время даже тосковал о нём. Такого редкого по своим качествам человека я больше уже не встречал…

– Умел опутать, что ни говори.

– По себе, что ли, судишь? Он был настоящим учителем для меня даже на тот короткий период времени, что мы и проработали с ним вместе. И я был тогда ему помощником, на совесть, пока он не покинул Паралею. А потом уж я и сам там остался Главным Ответственным Распорядителем земной базы…

– И в чём теперь-то ты Разумову помощник, если ты по сути своей не способен плести никакую паутину и ни для кого.

– Паутину плёл там тот самый Паук, Тон-Ат, мой как бы родственник. Потому и остался я жив, что он не мог тронуть меня. Я же, повторяю тебе, через сына стал частью его рода. А для них это вовсе не пустой звук или некое отвлечённое понятие. А очень уж хотел, поверь. Но вынужден был дать мне возможность произвести потомка от его же бывшей жены, ибо сам не умел производить необходимых ему наследников. И не ожидал он уж никак, что я его бывшую жену за собой на Землю увлеку. И веришь ли, Артём, – тут он забылся настолько, что назвал Кука его бывшим именем, – Я ведь и не хотел брать её с собой. Разлюбил я её к тому времени. Вот остыл, будто и не связывало нас с ней ничего. Она же сама от меня убежала, из-за пустяковой какой-то обиды, где-то ребёнка нашего родила, чуть не умерла, а мальчика и выкрал Тон-Ат. Она и сама-то вскоре бы точно умерла, да нашёлся у нас один добрый кудесник, доктор Франк Штерн, он и вернул ей не только жизнь, но и молодость, если по факту. Но как только я понял, как хочет сам уже доктор Франк оттягать её для себя, так и… короче отнял у него как свою уже собственность законную… А ведь он хотел даже на Паралее ради неё остаться. Так что, не было нам с ней жизни на Земле. Не сложилось…

– А как же детей-то она тебе нарожала столько? Уже после Паралеи… – удивился Кук.

– Одну дочь родила она на Земле. И я точно также не увидел этого ребёнка, потому что она опять сбежала от меня уже на Земле, к бывшему подчинённому Арсения Рахманова, к Антону Соболеву. Мы все вместе на Паралее и служили. Да и родилась та девочка уже после моего отбытия на вновь открытую Землю – 2. Последующие дети появились уже на спутнике, куда я её позвал из-за кромешного своего одиночества, скорее. Да и у неё без меня жизнь не заладилась… И, как тебе известно, на той новооткрытой Земле-2 она так и осталась, но уже в саркофаге…

– Как вышло-то такое?

– Опять сбежала. Но на сей раз уже умышленно открыла скафандр в ядовитой атмосфере спутника Земли-2. Где и построили базу для подскока, так сказать. Для дальнейшего освоения новой планеты… По виду была она улыбчивым и светлым ангелом во плоти, но по сути, знаешь, такой… своевольной, непредсказуемой . Никогда не прочтёшь, что у неё в голове…

– Надеюсь, моя дочь Ксения не стала для твоих детей злой мачехой…

– Напротив, была им доброй матерью.

– Вот и вывод. Не ищи себе доли в чужом краю. Выходит, непростая тебе жизнь досталась. Ты, Радослав, человек тоже непростой, а всё же, зная тебя с детства, уверен, что ты будешь мне добрым сыном. Так что даю заявку на твоё усыновление. Я как отец никогда и никого не предавал, не обманывал, всем нажитым духовным богатством делился со своими сынами. А у меня, Радослав, сыновей много.

– Соболев не сумел её удержать рядом, а до сих пор винит в этом меня. Даже дочь мою, что родилась на Земле, не пожелал мне представить хотя бы ради знакомства. Так мало того, он и другую мою дочь, рождённую уже на спутнике, уволок за собой в качестве своей жены! Так и сказал, видит в ней новое воплощение Нэи! Мерзавец же… Не влез бы он в нашу размолвку, не дал бы ей прильнуть к себе при живом муже, да ещё при пузе, сложилось бы всё по другому…

– Как же?

– А так! Не попёр бы я на этот спутник чёртов! Я уж со дня на день готов был отказаться от него, как бы меня ни заманивали туда. Это же была для меня бессмысленная петля во времени! Столько лет жизни утратил бессмысленно в этой примитивной строительной суете, среди уголовников, практически. На Паралее хотя бы красиво нам жилось, вольно и просторно. Подземный город же никого не ограничивал в своих рамках. Вокруг полностью безлюдная горная страна, а сам населённый континент… иди куда тебя и влечёт, ограничений нет ниоткуда…

– Что же на спутнике-то произошло?

– Ничего. Она взяла, да и сбежала! Подчиняясь всё той же встроенной программе, сбегать от любой, а часто и мнимой, неполадки в отношениях.

– Не из-за того, что Ксения туда прибыла? На спутник?

– Нет. Ксения туда прибыла с мужем, с Ксеном Зотовым. И расставаться с ним не планировала. Зотов сам оставил её после их возвращения на Землю.

– Ну, ну… Тебе виднее, как там всё и завертелось. Мне-то лишь и остаётся, что крошки от прошедшего того события склёвывать, а сам знаешь, из крошек целого уже не собрать. Что там, да как. Видел я этого Соболева. Мужчина ого-огонь! Виден издалека. Твою дочь отлично понимаю.

– А я нет! Раскрашенный болван этот Соболев! Пустой, или так, чтобы не создавать впечатление необъективной оценки, поверхностный весьма человек!

– Ну, ну… Теперь он с тобой, как ты это говорил-то? Из одного родового клана. Он твой зять. И как я наслышан, повторно он твоим зятем отметился?

– Да уж, сага космическая… Моя первая дочь Икри погибла на Паралее. А Соболев там был её мужем.

– Что ж. Ты молодец. Детишек нарожали тебе разные женщины, и это знак твоего мужского качества, что бы ни говорили о таком всяческие ханжи. Дети это послание нам из будущего. Залог, что будущее это свершится уже и после нас, если будет у Всевышнего на то воля. Прежде-то, понятно, трудно жили люди, а и то наше появление в этом самом будущем обеспечили. А уж теперь-то и подавно детишкам пропасть не дадут налаженные и человечные, -более-менее, – социумы Земли… Люблю я детей, Радослав! Всю жизнь, дали б волю, только их производством и занимался бы. Ты замечал, как светятся лица детей? Почему, как думаешь? Это отсвет самого будущего на их лицах. Они всегда лучше нас, ближе по своей сути к замыслу о нас Всевышнего. Если их злодейские искажения не касаются, конечно. А что именно этого Соболева со старым доктором Франком Штерном связывало?

– Он же на Паралее служил, я же тебе рассказываю, и Штерн там же работал врачом. А потом… тебе виднее, что их связывало. Коли уж ты посвящён в деятельность этих «ловцов обречённого будущего».

– Прими также к сведению, что Франка Штерна на Троле нет. Почему бы Разумову тебе того не сообщить в своём послании? Он же передавал тебе засекреченное послание. А вот не сообщил. Знал, как дорог тебе старик, как некая гарантия того, что вернётся ваше прежнее и родное содружество. Не будет там никакого уже прежнего содружества. Франк Штерн вернулся на Землю не просто так погулять. Он прилетел умирать. Он это знает. Он хочет умереть в тех местах, где и родился. Оставить родной планете то, что она ему и дала – собственный прах. И он мне сообщил, проект Паралея полностью вышел из-под контроля землян и захвачен пришельцем так и не изученной природы. Тем самым твоим родственником поневоле, Пауком-Тон-Атом. И думаю я, не простил он тебе погибели своей приёмной доченьки и жены в одном лице. Сам же знаешь, род там не род, а бывает человека и органа, а то и руки-ноги родной лишают, если к тому необходимость возникнет. Убьёт он тебя! Так что, и не суйся ты на эту Паралею! Я такие вещи чую, я вещун!

– Для чего же ты вошёл в контакт со «лбами»? – спросил его в лоб Радослав.

Кук поднял сросшиеся брови в наигранном изумлении, – Смотря о каких лбах твоя речь? Ибо не у каждого, у кого в наличии лобные доли, есть разум.

– О ловцах обречённого будущего. Сокращённо Л.О.Б.

– Я использовал этих «ловцов обречённого будущего» в своих уже целях. Лично им Рита ничем не угрожала. У меня были свои счёты с нею. Это она продала меня Вайсу, использовала в целях Вайса, во благо Вайсу. А Вайс, когда возомнил, что я ему уже не нужен, подстроил мне катастрофу звездолёта там, где я и нашёл свою собственную уже судьбу. Благодаря помощи того, кто в меня и врос по необходимости. И змея в женской шкуре знала о том, что Вайс отправил меня на погибель. Хотя и любила меня. Возможно, любила. На свой змеиный манер. Так что ты, уничтожив Вайса, выполнил мой заказ. Хотя ловцы-то считают, что ты выполнил их волю. Поэтому они тебе и помогли с последующим спектаклем под названием «Самоубийство героя», с дальнейшей и скорейшей утилизацией останков несчастного Рахманова вместо тебя. Теперь. Что предлагаю я.

Рассказ Кука, но уже не о сиреневом, а о чисто земном рае «Ирис

Буду и на этот раз предельно краток. Тот монстр, что пытался некогда присвоить меня на планете «Ирис», если ты помнишь, этого не сумел. Я выдрался из его жвал, но я сумел и утащить часть его в себе. Я не сразу это понял. Все мои целители на Земле поражались невероятной регенерации моих порушенных органов, моей живучести, но причину так и не поняли. А я понял. Я стал человеком-симбионтом. Не дав инопланетному организму обогатить себя мною, я обогатил себя им. Его способностями, его возможностями, его разумом, не утратив собственного разума нисколько. Поэтому я и смог впоследствии то, что не было мне под силу даже в дни моего молодого цветущего периода. Кем я был-то? Ну, вроде и богатырский парень, а в целом-то посредственность. А тут после таких поломок, когда меня уже списали в инвалидный утиль, я встал во весь свой рост и смахнул в этой ГРОЗ всех тех, кто мнил себя выше и значительнее, как деревянные фигурки на игровой доске.

– Как же тогда Ника Анатольевна? – спросил Радослав, – отчего ей не удалось усилиться за счёт ресурсов того монстра?

– Её залечили горе – эскулапы. Она же женщина. А они верят этим врачам без оглядки. Я-то не дался. Я сказал, если уж умирать, так без ваших экспериментов надо мною. Без мук и быстро. И ушёл из космического госпиталя сам на своих ногах. Как сумел на них встать. Тем и сохранил в себе ту живность неведомую. А та помогла и себе и мне воскреснуть. Какой у неё, или у него, не знаю каков он, был выбор? Выжить во мне или сдохнуть вместе со мною. Пусть он и в отрыве от своего коллективного организма, а выжил. Мы с ним вместе и выжили. А в Нике эту штуку убили в результате всех длительных лечений и прочих вмешательств в структуры её организма. Её даже памяти собственной лишили. Почему я и подобрал её из жалости великой и сделал своей женой. И умерла она так рано, потому что ресурса жизненного у неё не было уже. А то стала бы таким же организмом-симбионтом. До сих пор бы жила и здравствовала. Но тогда не было бы на свете моей доченьки Ксении, – тут Кук пригорюнился. – Может, зря я тебя и послушал. Не взял её с собою? Что дети? Вырастут и что им мать. А она бы ещё детей нарожала, живя с тобою на моей планете.

– На твоей планете?

– Вот тут мы и подошли к главному, – Кук выдохнул по своей привычке длительно и шумно, – Ах-ха-ха-ха! – выпил залпом напиток, похожий на сок граната. Дал точно такой же Радославу. Самый неподдельный гранат. Хотя, конечно, синтезированный. Откуда бы тут взяться гранатам?

– Планета моя прекрасна. Она полное подобие нашей Земли. На трёх её континентах живут три расы. Одна с бело-розовой кожей, как у нас. Вторая с бело-жёлтой, как у азиатов примерно. А третья с медно-красной кожей. Вот эти меднорожие самые коварные, самые воинственные, самые жадные. Бело-жёлтые – очень работящие, склонные к коллективизму и послушанию. Бело-розовые талантливы, душевно развиты, но ленивы и безалаберны, как только есть к тому возможность. Можно не напрягаться, так и не будут. У них есть собственные правящие слои, избираемые правители, но я живу там сам по себе, ни от кого независимый. В подземном ангаре всегда стоит мой звездолёт. А он, как ты заметил, подобен небольшому городу. Тут есть всё. Медицинский универсальный робот, кухня, где возможно синтезировать любую еду по заданной программе, вода, воздух, абсолютно всё для выживания людей. Поэтому я могу гулять по целой планете, не подвергаясь ни малейшей опасности. Я и дом там себе построил в прекрасной роще.

– В прекрасной роще, – повторил Радослав, – что-то напомнили мне эти персональные прекрасные рощи.

– Ну да, – согласился Кук, поняв его по-своему. – Я же и сам жил в лесу. Там мой дом стоял. А потом ты там с Ксенией жил. Я человек неприхотливый в бытовом плане. У нас есть абсолютно любые возможности, чтобы жить среди местных людей в безопасности и так, как нас к тому с детства уже приучили. К чему бы перенапрягаться, как иные местные жители, живущие, если и не под дырявыми крышами, то всё одно в жалких хижинах? Мы хотя и космические бомжи, а всё же люди из будущего. Мы привыкли относиться к себе по-человечески. В целом люди планеты не перегружены агрессией, поскольку развивались в избыточном просторе своих земель и в том достатке, которым награждает всякая земля за труд насущный. Климат там ровный и мягкий. Тектонические плиты континентов древние и стабильные. Океаны мелковатые, а один, так называемый «Гнилой океан» окружает необитаемый континент. Так вот. Андрей будет жить на континенте бело-жёлтых и мягких – «золотых», как их для себя называю, людей. Ты будешь жить на континенте бело-розоватых – умных и настырных, смелых и правдивых, – я их называют – платиновыми. А медных беру себе. Я их называю бронзовоголовыми. У них и волосы красновато медные. Как у меня были когда-то. Они самые опасные. Плохо предсказуемые. Тут уж мне конкурентов нет с моим провидческим даром. Я ведь не просто так тебя дубом – репейником обозвал. У платиновых все имена из растительного мира.

– Разве там земная флора?

– Абсолютно. Я же тебе сказал, полное подобие нашей Земли. Космический Программист умышленно создал такие вот подобия, чтобы выявить в ходе эксперимента все их возможности в разнообразных проявлениях. Так я думаю. По скудоумию моему. Понятно, что названия звучат совсем иначе. Но ты же будешь первое время универсальный переводчик ввинчивать в мочку уха. Вроде как родинка у тебя. Конечно, от переводчика голова болит, эхо гудит внутри от непривычки, и язык во рту как не твой. Но тебе не привыкать. Язык изучить и не проблема. Уж если ты на языке Паралеи говорил как на родном. И на этом сможешь.

– Буду просто жить?

– А тебе того мало? У каждого из вас будет спрятан под вашей личной загородной и небольшой усадьбой ангар, для хранения межконтинентального челнока. Необходимая, хотя и небольшая система подземных тоннелей на случай внезапного бегства. Мало ли что.

– Зачем мне усадьба?

– Условно усадьба. Скорее благоустроенная дача. Конечно, можно и в главном столичном городе иметь каждому из вас по жилью, соотносимому со средним уровнем большинства жителей. Только скучно там, да и к чему внимание привлекать. А так будешь жить в пригороде и не стеснять себя их стандартами. В основном-то народ вокруг бедноватый, не избалованный техно роскошью и прочим там. Будет и связь наша друг с другом. Встречаться будем в звездолёте, хотя и под земной твердью. На звездолёте существует постоянное дежурство из моих сыновей. Ты обратил внимание, какие отличные у меня мальчики? Какая выправка, а? Земная выучка. Где ещё, а главное кто дал бы тебе всё это, Радослав? Только я, родной тебе по духу человек. Зачем нам, уставшим, а всё одно своевольным и сильным людям, какая-то их политика, борьба? К чему нам во всё влезать? Тебе мало было Паралеи? Много вы там сумели? До сих пор непредсказуемая неопределённость во всём. И есть у меня некая глубинная убеждённость, что вытолкнут землян оттуда, как оторвались они от мощи нашей Земли. Поскольку там другие и более древние заявители на своё имущество объявились. И ясно, что своего не отдадут. Чего ради рвать планету каждой силе в свою сторону? Тем более, что она тому же Разумову не своя. А лихо, лихо использовал он тебя! Сам вольный путешественник в своё удовольствие, а стаж и зачёт времени во вполне материальных ценностях и благах ему лично. А тебе только сухая благодарность, совместная с выговором за недолжные проступки в сложной и неродной среде, а потом скупое поощрение в виде отсылки на строительство базы в сущий ад, по сути-то…

– Не надо, Белояр! Проехали всё давно.

– Чего не надо! Вот и Семёну Каменобродскому, отдавшему лучшие годы, богатырские силы, а потом и само здоровье во благо человечества, ГРОЗ выделила маленький «домик окнами в сад», как поётся, и забыли о нём все, как его и нет уже. Жена, не обозначу её по её достоинству, кинула его как старую собаку одного совсем. Подыхать. Он теперь в обители «Утренняя звезда» поселён в секторе «заслуженные ветераны». Того она и хотела, как перестал обслуживать её потребности течной суки. Другого кобеля себе нашла. Тоже немолодого, но не облезлого пока.

– Куда тебя занесло, Белояр? Кажется, давно бы должен изжить из себя все земные страсти и обиды.

– Какие ещё обиды? А Семёна-то как мне жаль! Ты и он были самые мои незабываемые ученики. Со мною вместе ни дать, ни взять три былинных богатыря. По сравнению с современным субтильным поголовьем. Накачаются там как воздушные шары, что девки, что парни, а ткни иглой и весь воздух из них вышел. Вот какие теперь богатыри. Потому что пустотелые люди. Без крепкого духа, без земляной натуральной крепости. И образование это современное – никудышнее. Чуя я скорый закат нашего былого величия.

– Как же твои сыновья?

– У них особая система воспитания была в особом космическом городке. Он был моим проектом и моим вложением нешуточным в его реализацию. Лучшие педагоги, умнейшие люди, проверенные кадры. На них до сих пор вся наша космическая махина и держится. Не на этих же заокеанских и прочих дружественных в кавычках партнёрах? Так и мечтающих своими неандертальскими мозгами захватить всю Землю и всю Вселенную для себя, будто она их прокопчённая вонючая пещера из каменного века. Нет всеобщей праведности, всеобщего единения, нет и будущего, Радослав.

– Считаешь, что прошлое всегда лучше настоящего? Что всё идёт только к худшему?

– Нет. Не считаю я так. А даже наоборот. Я вообще противник такой лженауки, как история. Ибо она постоянно переписывалась и фальсифицировалась. Жизнь процесс и человек процесс, текучий и изменчивый. А вот куда его течение задано, как узнаешь? Если русло не нами выкопано? Мы же как капли в вечно бегущей и колоссальной реке, а остановка движения это как старица у реки, – заболачивание, высыхание, конец.

– А сам стремишься к покою…

– Покой не есть синоним смерти. Покой в жизни всё равно течение, но плавное и медленное в отличие от бурного и бешеного, с пеной и брызгами. Созерцание, тишина, раздумья… И уж позволь довершить своё раздумье по поводу истории, коли уж занесло меня в эту колею. К чему постоянно взывать к прошлому? Мусолить бесконечно былые обиды и впихивать в сознание настоящих жителей Земли всю ту информацию о прошлых неустройствах, войнах и ужасах? К тому же, кто не знает, сколько там вранья в этой их всемирной истории? С одной стороны учат, прости ближнему все его прегрешения, забудь нанесённые обиды, а с другой постоянно озвучивают, кто и кому что не додал, кто у кого что украл, кто на кого напал, сколько убили, скольких замучили. Выходит, подспудно сеют вражду. Зачем человеку вообще помнить о том, чего он лично не переживал? Те, отжившие, поколения давно на том берегу реки Стикса. А негативная накачка коллективного сознания никогда не поспособствует тому, чтобы матрица будущего реализовалась в лучшем своём сценарии. Если вызывают призраков прошлого, то они придут в будущее.

– Чего ты разошёлся-то? – не выдержал Радослав.

– А то, что считай это за призыв, выкинуть прошлое, в данном случае наше с тобой совместное прошлое, в вакуум, чтобы развоплотилось. А это лишь общие рассуждения. Позитив человеку нужен, свет и впереди, и позади тоже. Чтобы ему легко было идти вперёд и не оглядываться с ужасом назад, отбиваясь от кровавых призрачных теней. Не надо вскрывать давние могильники, уподобившись упырю, грызущему полуистлевшие кости. Информационная зараза, выпущенная из запечатанных саркофагов, может поразить души живых как древняя чума, что было неоднократно в истории, когда совали нос, куда не следует. Все эти страхи и кошмары, с каким бы назидательным видом они ни подавались как полезная информационная пища для ума есть разновидность духовного гнёта. Всё плохое забыть! А всё хорошее смело бери себе и в дальнейшую дорогу, ибо добро не отягчает никогда. Не сочти за отрыжку пропаганды в учебном корпусе, как я к тому некогда был привычен. Но я всегда так считал, и считаю. Даже при наличии понимания о собственном несовершенстве всегда стремлюсь лишь к добру.

– И к великим деяниям?

– Не до великих деяний мне теперь, Радослав. Но дожить хочу среди красот природы и в благоустроенной тишине. Разве не того же и тебе надо? А ведь на Земле тебе такого уже не дадут. После тюремного срока, если вздумаешь вернуться, дадут такой вот «домик окнами в сад», стоящий у пыльной дороги, ведущей на погост. В точно такой же и вселили заслуженного ветерана космических странствий Семёна Каменобродского. – Кук неожиданно запел с вдохновенной хрипотцой, – «Домик окнами в сад/ Где ждала меня мама/ Где качала ночами мою колыбель/, Домик окнами в сад/ Засыпает упрямо/ Голубая метель/ Золотой листопад/, – после чего протяжно выдохнул, – Ах-ха-ха-ха! – и откинулся на спинку дивана. Закрыл глаза.

Новелла о земной любви стального Кука

– Сентиментален я стал. Слезлив. Старею. Часто предаюсь воспоминаниям. А что ни говори я, хорошо то, что Вега Капустина, девочка моя ярчайшая и мною обиженная когда-то, нашла себе для совместного проживания твоего отца Ростислава Паникина. И ему, бродяге, такая награда как Вега тоже заслуженно досталась.

– Не знал никогда, что Вега имела фамилию Капустина. Она себя называла, да и числилась всюду как Вега Корунд.

– Стеснялась дурочка своей родовой фамилии. Выпросила у меня для себя новую кличку. А я не был против. Пусть скудоумное дитя забавляется. Ей столько пришлось от меня натерпеться, что никакие подарки потом не загладили мою вину. – Он помолчал, но поскольку его распирали нахлынувшие образы из навсегда оставленного мира, то следующая новелла уже не стала откровением.

– Я её видел в то время, как сам вернулся на Землю, но по соображениям сугубо конспиративного порядка себя не выявил. Жил себе да жил, тихий ветеран космических странствий, никому не интересный. Сижу как-то у фонтана в центре столичном, любуюсь на красоты родные и неописуемые. И вижу её сквозь прозрачную стену из фонтанных струй. Сидит, пригорюнилась.

Не узнал я её, а учуял так остро и больно, что дыхание спёрло. Я её лишь поначалу и увидел с длинными волосами, как она возникла в Академии, а потом всегда стриженую. Какой-то завистник взял и нашептал, ты с таким помелом, дескать, шефа своего раздражаешь. Вот он и не отстаёт от тебя, гоняет как кобылу ездовую до семи потов, а к другим-то не придирается, если заметила. А я всего лишь подтянуть её хотел по научным дисциплинам, не тянула она высокую науку, а я боялся, что её вышвырнут из-за того, что она по умственному развитию не дотягивает до уровня прочих учащихся в космической Академии. Как попала, тут дело в случайности, скорее. Как высыпали их всех из космического детского городка, вроде как горошины из корзины, а вы там уж разбирайтесь, кто годен, кто нет. Так всегда и было. Но отвлёкся я.

Смотрю я на неё, сидя у того фонтана, а она, длинноволосая моя Лоролея…

– Почему Лоролея?

– А потому, что недобрая она штучка была, хотя и хороша… Завораживала, ума лишала. Да не перебивай! А тут обычная женщина сидит, мимо которой пройдёшь и не взглянешь. Только волосы как показатель особой природной силы её всё ещё хороши, ни единого седого волоска, хотя, что за проблема восстановить пигмент волос. Поцеловала её сама Матушка Природа при рождении, одарила, как одну из любимых своих дочек, гармоничной красотой. Но лишь внешней, ума-то отец наш Разум Вселенский ей не добавил, – так, шлёпнул кое-что в заготовку будущей красотки, не глядя, жить можно и ладно.

Но когда и было, что сияла она как ярчайшая и колючая звезда. Колючая потому, что всякий взгляд её, всякое движение и смех всаживали в душу и тело моё по острейшей колючке когда-то… избавления не было, только в одном оно и заключалось, чтобы присвоить её себе…

А тут-то лицо ведь другое у неё… прежнее-то, изуродованное, заменили совсем другим. От былой красоты редкостной и хватающей всякого, кто не страдает половой дисфункцией, за то за самое, следа нет. А глаза-то не заменишь. Те же обманчиво-глубокие, сияют как у легендарной «Золотой бабы». Чисто –золотые звёзды, будто стоишь ты на полярном круге в самом центре и ловишь их в самое сердце, когда они огромные, колючие и единственные на всю бескрайнюю пустыню вокруг.

Я, помнится, как увидел её впервые в тренировочном учебном центре, так едва не ослеп, конкретно по глазам вдарило. Всё глаза тёр, не привиделась ли мне такая красавица? А смотрю, курсантам недоразвитым вроде как на неё начхать. Да и ей красота природная недорога была ничуть. Всё норовила обогнать сокурсниц по своим зачётным показателям. Злая была, а не портила её даже задиристость. Она передо мною трепетала, а вот мужчину во мне никак видеть не хотела. Не въезжала в ситуацию долго. Приду иногда в учебный центр, любуюсь ею как музейным шедевром. А она замрёт, как заметит моё любование, ну есть диковинная статуя из, не знаю уж каких, фантастических миров, и даже не взволнуется по-девичьи нисколько.

Родители, веришь, картофелины без лица и ума. Откуда такая к ним свалилась, непонятно. Генетика-то отцовская была у неё, а мать, умершая давно, из базы данных тупо глядела трафаретной тёткой, каких миллионы. Мачеха как из старинной сказки девочку-сироту изводила, пока отец не отдал её в космический городок на выучку. Она прошла все детские конкурсы, чтобы туда попасть. Ведь у неё влиятельных родственников из наших структур не имелось. Дитя из народа. От того и природу такую безупречную во всех смыслах наследовала от нравственных предков. Но я отвлёкся. Всё-то рассказать и невозможно. Так вот, возвращаюсь к той последней с нею встрече.

Подсел я ближе на скамеечку рядом совсем. А она не видит. Поскольку довольно часто человек не способен увидеть то, что не вписывается в его насущные представления об окружающей реальности. Даже перед глазами её встань я, не увидела бы. Вблизи я утвердился, что не обмануло сердце-вещун. Платьице в ирисах нежно-синих, как и любил один я. Туфельки на стройных по-прежнему ножках на манер архаичных сандалий, с плоской подошвой и с переплетениями вокруг подъёма до самой голени. А на запястье и пальчиках мои дары – сапфиры уникальные, ярко-синие и звёздчатые! По моему личному эксклюзивному заказу художник-ювелир их изготовил. Я к драгоценностям вкус когда-то имел. Не утратила за столько-то лет, носит на себе! – думаю, и дышать уж нечем от потрясения. Где она сумела их сберечь за годы таких-то странствий! А она волосы распустила, поскольку пук волос на затылке, видимо, утомил её голову, расправила их чудесной волной и опять задумалась горестно. И ни одна живая душа, ни один взгляд её не выделил, вот будто и нет её ни для кого.

А она, веришь, на меня и взглянула, но так, как на памятник, который неподалёку там был. Или как на пустой постамент для памятника. Вега, Капусточка моя! Кто-то, думаю, теперь тебя любит, лелеет, как я бывало. Какой такой козёл? Да никто на такое не способен. Никто, чую, не любил её во всю жизнь, как я любил. Она как никто из моих прежних и последующих девчонок была мне дорога. Не сравнима ни с кем. Вот сижу я и думаю, подойду! Нет удержу.

А тут и подсел к ней пень кряжистый. Заметил отчего-то. Засиял, аж свет от него разлился по округе, несмотря на солнечное утро. Что такое, думаю. Чего он в ней обнаружил? Кроме длинных волос ничего и нет. Не особенно молодая женщина, пасмурная. А пень тоже, похоже, из давно отживших, хотя и крепок на зависть иному хлипкому стволу.

«Вега»! – орёт, – «Ты ли это, звёздочка моя незабвенная»! Какая такая «звёздочка» она ему? Останцу от былого и гордого некогда дерева?

Она же ручки бело-сахарные протянула к нему: «Ростислав! Да как же ты меня узнал»?

«А чего узнавать», – отвечает, – «я давно тебя отслеживаю. Знаю о твоих мытарствах. Да вот приехать к тебе так и не решился. Больно мне слишком Семёна таковым, полубезумным, узреть было. Я с ним не дружил никогда. Чего и припрусь? А ну как выгонит». А сам-то рад, словно бы возлюбленную встретил. Я же вижу.

«Не изменилась ты ничуть», – врёт, – «всё та же ты. А, пожалуй, и лучше стала».

«Я столько пережила за эти годы», – отвечает она, – «что страдания изменили мою душу радикально. Я уже не та дурочка, какую ты помнишь. Может, внешне я и хуже, а душою я богаче стала. Только кому оно надо? Я поняла, что мужчин только наша наружность и вдохновляет. Врут, что душа и прочее. Что-то не замечала я, как лицо мне перекроили, что хоть кто душой моей увлёкся. Даже в том захолустье, куда нас с Сенечкой запихнули как ветошь негодную, ни один из встречных на меня как на женщину и не взглянул с тех самых пор».

«Как»? – изумляется пень восторженный, – «Да ты как была, так и осталась как звезда Венера среди прочих тусклых звёзд». Вглядываюсь в лицевую панораму вруна и вдруг признаю его. Догадался, кто?

– Мой отец.

– Он. Вот так. Я в молодости у него любимую из рук вырвал, а он у меня в старости то же самое проделал. Не о Пелагее, понятно, речь. На кой она мне? Ни в юной поре её она соблазном для меня не являлась, ни уж тем более теперь, когда она усохла как подошва. Скажу тебе честно, как умный мужик я умных баб не любил. У них сниженная репродуктивная функция. А мне плодоносящие существа были по вкусу. Я всякую женщину, если выделял, сразу матерью своего ребёнка видел. Таков я. Скорее всего, Паникин, твой отец, видел Вегу в молодости, когда не мог и мечтать получить от неё искомое. Таких в наших структурах много было, которые её замечали и долго помнили. Ну, а у старого ветерана, сам понимаешь, каков выбор, если он также по несчастью одинок? А тут знакомая и много моложе его женщина, которую он запомнил сказочной красавицей. Она же чудесная была как восточная гурия, а ума не было у неё ни на грош. Так бывает. Вот как у нашего Ландыша.

Выбор сделан за нас

– Теперь, как будем решать с Ландышем? – Кук задумчиво покусывал губы.

– Чего с ней решать? – Радославу вовсе не хотелось после такого вот информационного водопада решать проблему Ландыш. Он думал только одно, что выбора ему Кук и не даёт. Какой выбор у космического бомжа? Погибель или, какая-никакая, крыша-атмосфера над головой. А тут нате вам. Дача или квартира, пусть и в неведомом пока, а в около столичном граде. И база со звездолётом на необитаемом острове, и межконтинентальный челнок для путешествий по планете. Кто бы и отказался? Да это подлинная награда за многолетнюю службу, каковой на родной планете не предвидится. Но Кук же напирал на то, что от Земли та жизнь почти не отличимая.

На Паралею ему и самому было тягостно возвращаться. Всегда было чувство, что Паралея – навсегда ушедшее. Лезть туда, как в могиле жить. Пусть и прекрасная она, голубовато-сиреневая и сказочно цветущая, наполненная «феями – колокольчиками». И прочими «розанчиками» в обозначении Кука. Как и бесчисленными домами яств, а также ничуть не разобранными свалками их жизнеустройства. Не хотелось туда категорически. А на Земле оставаться было уже нельзя. Как и служить под началом как бы родного дедушки Вайса, никогда не запоминающего ни своих детей, ни внуков в лицо, день ото дня становилось невыносимее. Если ты знаешь, что подчинён преступнику, невозможно скользкому и рассчитавшему на несколько ходов вперёд любой твой шаг, да и шаг любого, поскольку он начал уже перелезать за третье столетие, то выход был один. Помочь ему перелезть уже в семейный склеп окончательно.

И удивительное дело, Куку он верил. Верил и всё. Словно бы, рассказывая ему сию повесть, Кук делился не словами, а образами того, о чём и шла речь. Он не лгал ни единым словом, ни единым явленным образом. Это был не тот Кук, кто приставал к Пелагее в открытую, кто развращал её дочь – переросшую давно подростковый период девушку с сознанием подростка. С кем сам Радослав вступал в перепалку, находясь в «Бусинке». Не тот Кук, кто буйствовал в любовном соединении с Пелагеей, не считаясь с общепринятыми этическими нормами поведения в тесном звездолёте. Сидящий перед ним Кук был подобен тому самому безупречному монументу, который он изображал в звездолёте Пелагеи. Монумент хрустальной чести и неоспоримого величия, поскольку светопроницаем, без пятен, без выбоин. Белояр Кук являл предельную открытость его глазам и его душе, и каким-то образом заставлял себе верить.

– Ты для кого затеял клоунаду в звездолёте Пелагеи? Я же сразу понял. Человек, встретивший меня в преддверии моего «постскриптум» существования, так скажем, и тот, кто изображал из себя выживающего из ума старикана – это же две несовместимости.

– Для Пелагеи и была сия комедь а ля «Дедушкин сон». Она слишком уж глубоко норовила меня просканировать. И как ни дурил я её, нечто учуяла. Ты думаешь, она просто так, из остаточной похоти увядшей бывшей красавицы ко мне пришла? Нырнуть хотела в мои бессознательные уровни, пробиться, так сказать через моё, старческим сексом одурманенное, сознание. А не вышло. Там такая защита у меня стоит, что куда ей. И не старик я. Вот в чём дело. Она и сама вылетела из своей мнимо старческой роли. Видел, как набелилась, насурьмилась перед расставанием? Мечтала, что я ослаб в её объятиях и к ней в её райскую закисшую заводь нырну до скончания жизни. Хе-хе-хе, – Кук на миг надел на себя уже сброшенную маску старого сатира. – Она учуяла! То, что я смогу её обогатить тем, чего у неё нет. Потому и дочку подсунула. Не через себя, так через дочку хотела заполучить нечто себе ценное. Не хотела меня отпускать. «Чего ты забыл на той Паралее? Она – проект Разумова, он с тобой властью не поделится. А ты подчиняться никому не умеешь». Да. Она так и думала, что ты стареющего Разумова там заменишь, по-хорошему, понятно. Оттеснишь по-тихому. Для того и дочку свою притащила на Землю, чтобы тебе вручить и царицей Паралеи её потом через тебя сделать. Какая там царица души? Из такой-то дурочки? Для такого мужика как ты! Она точно мою Ксению не видела, если думала, что ты сможешь после такой женщины любить её чахлый Ландыш.

– Она её видела.

– Хочешь сказать, что она увидела, что ты жену свою не любил? Но почему так произошло? Ты же любил её в своей юности безумно, а она? Она же через разлуку с тобою больной стала.

– Не надо было тебе сорок лет назад посылать меня на Трол.

– Не я посылал! Вайс приказ такой дал.

– Вайс? Да он и знать меня в те годы не знал, мальчишку-выпускника Академии…

– Он отлично был о тебе осведомлён. Когда Разумов прислал свой запрос на молодого выпускника Академии, желательно отличника, он тебя и запулил к нему. Не был бы ты с Ритой знаком, так и не знал бы он о тебе. Заслал бы тогда того же Каменобродского. Тот же превосходил тебя по многим параметрам. Исключая разве что ум. А изюминка-то и не в этом оказалась! Не посылал Разумов никакого запроса. Ну, а когда прибыл ты туда, он и не отказался от такого щедрого подарка как выученный мною распрекрасный космодесантник.

– Кто же послал запрос?

– Так и не выяснил я. Может, и сбой какой был в искусственном интеллекте.

– Не сбой. Вторжение чужого интеллекта. Вот что это было. Им, тем из условного «Созвездия Рай», был нужен молодой землянин с определёнными, мне не понятными до сих пор, параметрами. Им не каждый подходил. Не знаю уж почему. Мы с Арсением Рахмановым подошли им идеально. Но я «приз», назначенный Арсению в условленном ему месте, перехватил, сам того не зная. И «призом» тем едва не подавился с фатальным для себя исходом. Потом уж я Нэю встретил как собственное незаслуженное исцеление… – Радослав, сам не ожидая от себя такой откровенности, стал говорить о том, о чём ни с кем и никогда не говорил. – Совсем недавно и уже на Земле я понял, что не твоя дочь была причиной, по которой Нэя ушла в тот Зелёный Луч. Рита думала, что увидев на мрачном рабочем спутнике новоизданную юную Ксению, светлую и розовую как земное утро, я сойду с ума чисто по-юношески. А! Да так и было вначале. Остановить себя было уже невозможно. Только не в том была причина её бегства. Нэя разлюбила меня сама! Она умышленно ушла в своё материнство, даже теряя остатки здоровья, лишь бы спастись в детях от меня, разлюбленного постылого мужа. Она так и не нашла на спутнике «Гелия» того, кого утратила на Земле. Она мечтала всякий день, всякую ночь, когда не спала, о своей Паралее. О человеке, который так и остался на той Паралее. На Земле же, как ей казалось, подсунули кого-то не того. Я не раз видел уже на спутнике, как она бледной сомнамбулой тыкалась в стены нашей спальни, желая проникнуть сквозь них в тот покинутый мир, чьим голографическим изображением и была украшена наша спальня. Убегая, она сожалела только о детях, и нисколько не обо мне. Она любила прошлого Рудольфа Венда и тяготилась настоящим. Вот какова была моя семейная жизнь на том спутнике в момент прибытия туда Ксении, несущей в себе неизжитую страсть ко мне. И наша с Ксенией любовь вспыхнула вновь. И вот ведь подлость! Но кого, чего? Натуры, какой-то там непонятной судьбы? Я не чувствовал ни малейшей вины перед семьёй. А я был на тот момент отцом четырёх детей! Я жил как бы двумя жизнями одновременно, и каждая из них была параллелью другой. Не пересекающейся параллелью.

Нэя знать о том не знала, будто и впрямь жила в какой-то своей Паралее. Она не хотела вылезать из своего аутизма, по сути-то, из своего воображаемого мира, а меня всё устраивало. Ксения не испытывала к ней ни грамма ревности, столь свойственной женщинам в такой вот геометрической конфигурации. И ушла она не потому, что не вынесла подлой реальности, хохочущей ей в лицо, а потому, что за нею прибыл посланец из того самого условного «Созвездия Рай». И она с лёгкостью оставила мне детей и свою аватарку по имени Нэя Венд. Но бездыханную, безжизненную. – Точно так же, как Кук, Радослав сделал шумный затяжной выдох и замолчал.

– Пей! – Кук протянул бокал с гранатовым соком. – Надо бы систему искусственной атмосферы отрегулировать. А то мы что-то часто вздыхаем. Чего теперь о прошлом. Давай о будущем. Так я ответа не получил от тебя по поводу нашей феи Ландыш.

– Какого ответа ты ждёшь? Сам же сказал, что дашь ей свободу выбора. Может, она сама выберет себе какого-нибудь меднолицего или златолицего в твоём царстве-государстве.

– Не думаю, что они придутся ей по вкусу. Она уже выбрала мужчину в зрелых летах, но со статью Аполлона «полведерского». Не помнишь такой сказ о Левше? Как простые люди обзывали Аполлона Бельведерского Полведерским? Вроде как Аполлон – полведра. Ты и есть такое вот полведра. Одна половина уже выпита. Вторая же – полнёхонькая и не растраченная. Пей, не хочу. Пусть Ландыш и пьёт, как цветку без воды-любви не прожить. На её женский век тебя хватит. А там чего загадывать? Загад не бывает богат, как говорил мой дедушка.

– Она весенний цветок, что и соответствует её имени. А я в предзимней спячке какой-то.

– Опять же процитирую дедушку своего, – «у зимы рот большой». То есть прожорливый. Сам ты как? Девочка-то в тебя влюбилась с первого взгляда. Я такие вещи считываю мгновенно. Может потому, что в меня вот так с налёта никто и никогда не влюблялся.

Кук встал и подошёл к фальшивому окну, вглядываясь в несуществующий за окном мир, – Как тянет туда выскочить, в ту аллею, – сознался он, – а попробуй. Там, за стеной моего звездолёта, только стылая враждебность. Не скрою, я увлечён Ландышем. Но скорее чувственно, чем душой. И уж никак не умом. Она глупа. Наверное, Пелагея выбрала глуповатого красавчика ей в отцы. Да тебе зачем её ум? Ты же не планируешь вести с нею философские диспуты ночами?

– Спаси и сохрани! – засмеялся Радослав. – Была у меня некогда такая вот любительница чужой философии. Невыносимо было, если честно.

– Невыносимо потому, что не любил. А молчала бы, так и притерпелся бы. Стерпится – слюбится это не ерунда, а правда предков, только правда бытовая. Рассуди сам. Мужчина-говорун не нуждается в птице-говорунье рядом. А молчальник тем более не терпит нескончаемого многословия. По любому девушка земная в чужом мире, когда она рядом, да ещё девушка-цветок, – это благо. Для меня лично это так. Но если не только сама девочка, но и ты ответно захочешь выбрать её на роль новой жены, я не буду мешать вам. Вот уж нет! У меня там целая планета разноцветных красавиц. Устрой там конкурс красоты, она и в финал не пройдёт. А тебе, я думаю, нужна земная, женская душа рядом. Ты в личностном кризисе, и тебе одному нельзя. Разовьёшь её как-нибудь, воспитаешь, в чём мать её запустила. Ей и лет-то ничего всего. Ты сейчас-то не брыкайся. Понятно, что устал от всего. Отдохнёшь, а там и решишь сам. А что это за штучка скуластая и с глазами раскосыми с тобою увязалась? Врач Вероника?

– Со мной? Вот уж насмешил. Я и сам удивился, как её встретил у Пелагеи. Она же к мужу собралась на Паралею. Зачем её не оставили на «Бусинке»? Да ещё с мальчиком-сыном.

– Нельзя было давать Пелагее повод для подозрений и раздумий. Она умная. А так, – «Исчезни мы, а миру хоть бы что»… Как там у Омара Хайяма? «Уйдём во мрак, а он сиял и будет». Или вру? Сколько таких, как мы, пропадают? И что? Кто ищет? Да и где искать-то? Всё равно что на том свете. Так Космос он и есть тот свет. Что ей муж, Вике этой? Поди не первый уже, если исходить из её биологического возраста. А я душу её сразу учуял. Не молода она. Так что другого и найдёт у меня в царстве Кощеевом. Но это я шучу так. Ведь где Кощей жил, как тайн себе накопал? В изнанке мира. Да и показалось мне, что нечто её связывает с нашим Андреем – скворушкой – молчальником. Нет?

– Не в курсе. Кажется, ничего.

– Не провидец ты. Связывает, я же чую. Некое общее прошлое там очерчено в её и в его душах. Не думаю, что он от неё откажется. Так что считай, она устроена в личном плане. Андрей же без изысков человек. Не как ты, и не как я, само собой. А всё остальное не так и больно. Ей что Паралея, что моя планета, коей вы уже дали имя «Ландыш», всё едино чужбина. Я свою земельку так и зову «Землёй-матушкой». Пусть матушкой и приёмной, а доброй и хлебосольной. Я её детей-насельников не обижаю, хочу всем добра и гармонии. Мира. Она – коллективная планетная Душа о том знает. Я всегда таким был. Справедливый и щедрый я человек. Только ты того не понимал. Потому что боялся, а страх как атавизм всегда рисует на лице другого звериную морду. Конечно, образин звериных всюду хватает, что правда, то правда. Но не мой случай. Да, был я, помнится, с одним недостатком. Любвеобилен я был. И остался. Поскольку в моём возрасте это уже большое достоинство. Да ведь и ты из таковых. Нет, что ли?

– Нет. Давно уж охладел к таким вот радостям.

– А как давно-то? И в какой степени охладел? Душой или телесно?

– Не телесно, конечно, – взвился Радослав. – Я здоровый и в идеальной норме. А вот душой – да. Как Нэю похоронил на той Земле-2, так ледниковый период и накрыл. Жил с той самой поры безрадостно. Только детьми и грелся. Жаль мне Ксению – дочь твою. Её вины нет, хотя она и рефлексивная всегда была. Всегда себя виноватой назначала и за других тоже. А моя вина перед ней большая.

– Не должно у тебя уже быть ни вины, ни горечи, ни сожалений о старой жизни. Ты забыл, что та жизнь принадлежала человеку с другим именем? Как вдохнёшь свежего воздуха в голубейшей и новой атмосфере, как очаруешься новыми зелёными лугами и пахучими лесами, искупаешься в бледно-синих как искрящийся топаз реках, так и забудешь обо всём. Разве не так было и на Паралее?

– Скажу только одно. Я рад, что уже не увижу Паралею. Тягостно мне это. Да выбора особого никто не давал.

– Я и есть такой вот коробейник с выбором на любой вкус, – ответил Кук. – Хочешь скромности и тишины, – на! Хочешь богатым быть, как те самые аристократы на Паралее, – не проблема. Но не думаю, что ты подхватил информационные вирусы архаичного социума. Живи, где хочешь, как тебе угодно. Трудись, если охота будет на благо народа, но без вмешательства в их внутренние дела с целью переформатирования самой основы их существования. На это полномочий нет. А я тот самый лысый джин из космической лампы по исполнению твоих желаний. А до чего же, Радослав, приятно быть волшебником! А ведь не стоишь ты моих даров! Всегда ты был мне поперёк дороги, всегда ты имел моих женщин. Почему так? Других что ли не находил в обозреваемой и доступной округе?

– А ведь и ты имел женщин моего отца. Других что ли не видел в обозреваемой округе? Вот тебе и пришла однажды обратка за твоё собственное вторжение на чужие угодья.

– Ну так… они сами того хотели. Не я же первым набрасывался. Да и запутанная та давняя история… Кто был первым, кто вторгся потом.

– Вот и я никогда первым не набрасывался. А уж что-что, а наброситься, ты это умеешь.

– Да ладно. Не заводись. Мы – космические человеки, не к лицу нам низкие склоки. Отринем всё земное, всё ушедшее. А оно у нас с тобою всякое – разное.

– Нет, не отринем. В противном случае превратимся в космический вакуум.

– Когда- то и превратимся. А пока живы, даст Бог и потом будем, пока не умрём. Ступай уж прочь. Пока отдых от меня будет недолгим, а там на нашей «Ландыш» я дам тебе возможность от себя продышаться. Ещё и скучать будешь.

– Уже скучать начал.

– Ладно, поскучай. Насладишься моим ясным ликом во время обеда.

Сладкое безумие с горьким Ландышем

Во время обеда Кук обратился к молчаливой, съёжившейся и ставшей совсем маленькой Ландыш.

– Оклемалась, птичка моя – певунья? Чего больше не чирикаешь? А какие милые песенки пела под крылышком мамушки. А ты, Радослав? Как тебе тут?

– Тут отлично. А если вообще, то пусто и бессмысленно мне.

– Понятно. Трудно жизнь ломать, каков человек сильным ни будь. – Кук запел с приятной хрипотцой, – «Как забор женился на крапиве,/ И она сочла себя опорой,/ А забор считал её присухой…

– Забор? Что это за молитва древнего степняка?– не понял его песни Радослав.

– И причём же тут какой-то, да ещё древний степняк?

– Они так пели, как ехали по безлюдной степи. О чём думают, что видят, о том и поют. Вот холмик, вот суслик, а вот и конский навоз на тропе, оставленный кем-то. А мне так хочется покушать, желательно погорячее, а бабу потолще. Ай-на-на, да ай-на-на.

– Где же тут древние степняки, Радослав? – вмешалась Ландыш, – и как низко ты говоришь – «бабу потолще»!

– Так я не о себе. Историческая зарисовка и не более того. Забор – конструкция из отжившей древесины, а крапива – сорняк, – пояснил он, обращаясь уже к Ландыш, но не глядя на неё по-прежнему.

– И чего? – неприветливо отозвалась девушка. – Видела я на Земле крапиву. Мерзкая жгучая трава.

– Трава очень полезная. Она исцеляет раны земли там, где они возникают. Крапива это вроде временной растительной ткани на порушенной почве. И полезная она даже человеку, восстанавливает здоровье при некоторых заболеваниях. Она и съедобная.

– Как же её есть? – удивилась девушка, вовлекаясь в разговор.

– Так. Щи из неё отличные, да и вообще.

– Почему твой экипаж с нами не обедает? – спросила Ландыш, обращаясь к Куку.

– У них несколько другой график жизни. Да и зачем? Нам и троим уютно.

– Что такое «присуха»? – опять спросила Ландыш у Кука.

– Присуха? Приворот, значит. Несколько насильственное склонение к любви посредством чар, колдовства и прочих не объясняемых, мало разумных штучек.

– Например, перстня?

– Какого перстня? – не понял Кук, – ну, приблизительно. Заговоришь какую-нибудь вещичку, зная магические приёмы, подсунешь предмету обожания, и он – твой!

– Прекрати пороть чушь, Белояр, – потребовал Радослав, – чего ты над ней издеваешься, как над полоумной. Песни какие-то бездарные сочиняешь.

– С одной стороны ты прав. Я от временного безделья несколько закис, как и ты. А с другой стороны, сердце моё вещун предвидит нечто… В самом воздухе разлита некая неясная магическая, так бы я сказал, взвесь. Впрочем, так и на звездолёте Пелагеи было. Но тогда я все эти штучки к её ведомству относил. А тут? Её нет, а взвесь эта есть!

– Да какая к чёрту лысому взвесь! – разозлился Радослав. Ему не нравилось, что Кук ради капризной девочки Ландыш и его вовлекает в развлекательные игры. Лично ему ничуть не хотелось её развлекать. Лично ему она казалась абсолютно лишней, где они ни будут. На Паралее, на непонятном дубликате Земли. Её присутствие казалось не только лишённым смысла, но опускающим их всех в какую-то пошлую несерьёзность всего происходящего. Кто она им всем? Если Куку только и нужна.

– У тебя такое неприязненное лицо, Радослав, – обратилась к нему Ландыш. – За что ты на меня злишься?

– Почему на тебя? – он обернулся к ней и обнаружил, что она несколько порозовела и похорошела. Войдя сразу, он на неё не обратил внимания, воспринимая по инерции заплаканной и кисло-бледной, как было все те дни в земном времяисчислении, что они тут пребывали. – Ты молодец, – сказал он неожиданно, – взяла себя, наконец, в руки. Ты отлично выглядишь. Даже лучше, чем у своей маменьки в её колыбели «Бусинка». Вот теперь я вижу, что ты взрослая девочка и вовсе не дурочка, как думает Кук.

– А что Кук? – отозвался Кук, поглощающий ванильный сливочный десерт огромной ложкой, какой обычно едят щи-борщи. – Я её за дурочку никогда не держал. Просто она была несколько разбалансирована из-за таких вот перетрясок, перегрузок. Да и расставание с матерью, чего же ты и хочешь? Я вовсе не держу мою дочку Ландыш за некий обременительный груз на своём корабле. Она будет нужна. Тебе, по крайней мере, уж точно.

Радослав не стал комментировать его заявление. А Кук встал и, уже уходя, дал им напутствие как бы доброго дедушки малым детям, – Поворкуйте тут, но ведите себя хорошо.

– Радослав, ты заметил, какие странные десантники у Кука? Не разговаривают, не глядят, и даже похожие все. Я одному улыбнулась, а он не заметил. Представляешь?

– А тебе хотелось, чтобы заметил и ответил?

– Да. Я же девушка. И разве я настолько непривлекательная?

– Очень привлекательная, – ответил он, нацеливаясь уйти вслед за Куком. Но она и не собиралась от него отлипать.

– Смотри, Радослав, – и она протянула ему руку, на пальце которой сияло кольцо Ксении с розоватым мерцающим камнем. То самое кольцо, которое он когда-то подарил Нэе. То самое, которое Ксения нашла после ухода Нэи и присвоила. Но не то, что похитила его мать у Ксении. Мать стащила кольцо Хагора с синим камнем. А у Ксении было другое, с многоцветным алмазом, принадлежавшее Нэе при её жизни. До времени оно оставалось во владении земной жены Ксении. Пока он не подложил незаметно, придя в их общий дом уже после своей мнимой гибели, когда она спала, такую же по виду, но подделку.

И матери подменил кольцо Хагора на безделицу. Так и осталось неизвестным, поняли ли они, мать и Ксения, что кольца не те самые. Спросить ни у той, ни и у другой уже нельзя. Но не могли ни понять, видя, как умерло привычное и живое сияние инопланетного чуда, сменившись стеклянным и прозрачным блеском изделия бездушного, пустяшного, хотя и недешёвого.

Кристалл сиял всё ярче по мере того, как он вглядывался в него, не веря своим глазам. – Ты украла у меня? Была в моём отсеке в моё отсутствие и шарила там? – изумился он настолько сильно, что и гнева не возникло.

– Я только покрасуюсь в нём, – ответила она невинно как ребёнок, взявший чужое. Вины не было, но страх наказания возник. Она ширила глаза, гипнотизируя его на то, чтобы он дал своё разрешение и простил за воровство. Ну, не удержалась деточка набалованная, одинокая, маленькая совсем. – Я потом отдам тебе. Мне тут скучно. Тебе жалко для меня какую-то пустяковую драгоценность? Кольцо ведь женское. Пусть оно будет вроде обручального. Я же тебя выбрала. Я и Куку о том сказала. Он не рассердился. Ты заметил, как он подобрел?

И тотчас же розоватое сияние одело бледную немочь Ландыш пышной красочностью бутона расцветающей розы. Алые губы Нэи улыбались ему навстречу из внезапно омрачённой его души. Но и сам искусственный голубовато-сиреневый цвет вокруг померк, и он не мог уже видеть подлинных губ самой Ландыш, ответно тянувшейся к нему, как к утреннему солнышку из сырого затенённого уголка леса.

– Милый, – прошептала она, и её близкое дыхание окутало отрадным томлением. Он встал и пошёл по направлению к своему отсеку для отдыха. Она направилась следом. Захлопнулась панель, и он погасил освещение. Видеть её было уже не важно. Он осязал маленькую грудь Ландыш как неземное упругое роскошество девушки из Паралеи. А та уже зримо высвечивалась из самой Ландыш как из прозрачной амфоры, в которую налили светящуюся субстанцию, превратив банальную вещицу в экзотический светильник. Ландыш, не видя, а только осязая его нешуточно твёрдое устремление, шептала, – Я никогда не смогу принять… чтобы этот ужас пронзил моё тело…– и, переча своим же устам, шла навстречу. Обнимала со всей своей созревшей готовностью двадцатилетней девушки, долго ожидающей именно этого…

Дефлорация произошла почти быстро, как прокол раскалённым штырём предельно натянутой шёлковой мембраны. Она протяжно закричала. Боль не позволила ей испытать с ним совместно острое наслаждение, и оно досталось ему одному. А счастье всё равно было обоюдным. Она не только покорно всему подчинилась, она к тому и стремилась.

Серьёзное намерение завладеть им лишь скрывалось её лепетом недоразвитой дурочки, когда мать следила за ней, сковывала и не давала свободы. О своём прежнем увлечении необычным Куком она забыла сразу же, как только Радослав возник в звездолёте матери, и лишь притворно опустила ресницы, состроив утомлённую рожицу полнейшего безразличия. Мать была как та самая метла, что норовила вымести из неё недетские желания и наподдать за слишком откровенный взгляд. А теперь матери рядом нет. Она упивалась своей взрослой свободой, ощутив себя желанной женщиной во власти желанного мужчины.

Лёгонькая, она так знакомо и устало легла на его грудь. Как всегда любила делать и на Паралее… – Мне пора уходить. Столько работы, уйма шитья… – и вдруг Ландыш резко очнулась, – Что я такое сказала? Какого шитья? Я и шить-то не умею.

И он резко очнулся. Какая Паралея? Когда и было, а Ландыш сроду там не была и не имела ни малейшего сходства с той, кого и воскресила вдруг вопреки всем законам наличного Мирозданья. Но каковы эти закономерности Вселенной во всей их неохватной совокупности, все её качества и разнокачественности там, куда человеку доступа нет?

– Радость моя, я и не думала, что самое позорное место в моём теле обладает таким волшебным свойством изменять реальность вокруг… – эта её полоумная искренность, похоже, несчастное и врождённое качество, а не является особенностью воспитания или особой формовкой психики по методике наставницы инопланетного монастыря. Скудоумная дочь премудрой матери. Кто именно навязал ему эту ношу? Пелагея или Кук? Её собственная воля в расчёт не принималась, как и собственная неспособность обуздать себя в нужную минуту.

– Да о каком позоре речь? – возмутился он, прижимая её к себе, словно бы защищая от гнёта суровой матери. Что за монастырский устав практиковала эта ведьма? Себе ни в чём не отказывала, а дочь передержала в условной детской комнате-келье. Пресекала не только здоровые устремления девушки познать сексуальные переживания с тем, к кому и тянуло её в силу неотменяемого полового созревания уже на той блаженной Бусинке, а и довела её до малокровия на почве нервных отклонений, вынуждая соблюдать скудный режим питания и навязывая трудовое однообразие реально монастырского режима. Пелагея не хотела, чтобы дочь увлёк случайный космический странник, прибывший на Бусинку лишь на краткий срок. Как не планировала отдать её в хижину постоянного насельника – безмятежного созерцателя, в меру обременённого общественно-полезным трудом, в целом примитивным и скучным. Настоящей отрадой в таком вот экспериментальном жизнеустройстве являлись лишь собственные дети, райские сады, да купание в мелком прозрачном океане, похожем на бескрайний бассейн, без бурь и хищных тварей. Короче, ещё один рай-фальшивка.

Приученная на своей планете к акробатической пластике, она сама уже овладела им повторно, опровергая свою же недавнюю игру в дремучесть относительно полового просвещения. Или же из невзрачной куколки возникла феерическая бабочка? Всё повторилось, и она повторно вскрикнула. Но уже не от боли, а совсем от другого.

– Как ты можешь называть себя, всю прекрасную, и самое прекрасное в себе позорным? – опять спросил он у неё. Она прижалась алчущими губами к его лицу, нависая над ним сверху. Он щупал её рёбрышки и не верил, что это тело взрослой и развитой девушки, только что проявившей свою сильную страстность в минуты первого же соединения с тем, кто ещё час назад был для неё чужим и даже неприязненным человеком. Не считать же любовным воркованием их странную ночную беседу в звездолёте её матери? Когда она вторглась к нему незваной и ненужной.

– Кто обучил тебя любовному искусству? – не мог он не спросить у той, кто ещё недавно воспринималась неудачной последней дочерью старой Пелагеи-распутницы. В её губах была горечь, но особого свойства, она пьянила, и головокружение возникло отнюдь не метафорическое, а реальное. Радослав закрыл глаза, и мрак внутри всё также кружился.

– Ты смешной, Радослав. Зачем мне чему-то специально обучаться на планете, где не прекращается сплошной праздник любви? Я с детства на такое насмотрелась. А ты поверил, что Кук явился для меня откровением? Просто мне не хотелось отдавать ему свою девственность. Я сразу же назначила на эту роль тебя, как увидела впервые. Мне больше двадцати, Радослав, а я так и не познала соединения с любимым. Не появилось его на нашей планете. Не хотела я там никого из тех, кого встречала, кого знала. Не с Куком же мне было начинать свою женскую жизнь? Это же ужасно! Хотя и любопытство он будил во мне. Да и жалко его стало. Вот притворщик! Каков он тут? Это же другой совсем человек. Статный, собою гордый и даже не кажется старым нисколько. И не злой, вот что главное. Мама обещала мне, вот увидишь его, назначенного судьбой, так сразу и поймёшь. Я поняла сразу. Ты. Как вошла в управленческий отсек, так пол поколебался под ногами. Идеальный мужчина, идеальное сложение, светлые волнистые волосы, а в глазах печаль настолько глубокая, что мне сразу захотелось разделить её с тобой. Дать тебе облегчение, а потом и забвение всякой печали. Не мальчишка какой, и уж тем более не старик. Только я придуривалась, боялась тебя. Боялась тебе не понравиться также сильно, как ты мне. Радослав, любимый, ты уж не отнимай у меня этот перстень. Он будет твоим мне даром как своей уже жене. Хорошо?

– Хорошо, – согласился он со вздохом, внезапно подумав о том, что надо напомнить Куку о том, чтобы проверить работу искусственной атмосферы.

Ива – живущая на границе двух миров

Человек, похожий на привидение

Ива трогала ладошками холодную гладь воды, свесившись с края лодки, играя как в детстве. Мать и отец сидели, как два куря на насесте, отец впереди, мать позади на узких перекладинах лодки. Нахохлившиеся, сумрачные тёмные, они взмахивали вёслами, направляя свою утлую лодку немилостивой судьбы в неизвестность разлившейся реки. Река розовела, улавливая в себя остаточное свечение засыпающего солнышка, очевидно счастливая своей безбрежностью. Ведь подобные разливы редкость из редкостей. Река носила имя – Светлый Поток. Несколько более малых и совсем мелких речушек впадали в его обширное русло. Все притоки носили имена женские: Светлая, Глубокая, Узкая, Лилия, поскольку там росли превосходные белые водяные лилии. Так что Светлый Поток был речной водный муж – многоженец.

Тяжёлые, ленивые, как разлитое растительное масло, потемневшее от долгого хранения, волны шумно хлюпали за кормой, грозя утопить в себе и людей в лодке и их скудный скарб, состоящий из нескольких узлов и плетённого из лозы короба-сундука. Дед был мастер на плетение коробов, корзинок, и даже целых шкафов для хранения кухонной утвари. Сам дедушка умер в старом доме на том берегу.

Словно на острове возник силуэт Храма Ночной Звезды. Его отделяла от берега масса воды, тогда как до разлива он стоял на берегу. В таких Храмах в дни, вернее в ночи поминания ушедших родных и близких собирались люди из близлежащих окрестностей.

Ива не любила думать о мёртвых, не любила постных, зачастую притворных лиц тех, кто стояли в помещении в ночи поминовения и все вместе пили невкусное варево из жестяных и также противно –холодных кружек. Казалось, что наполовину мятые и тёмно-пятнистые от долгого употребления кружки усиливали неприятное вкусовое ощущение.

Ручеёк, соседский мальчик и друг, поскольку таковым себя считал для девочки, уже ставшей девушкой, обычно выручал её. Он выпивал напиток не только из своей кружки, но из её тоже. Ему нравился вкус остуженного варева. Подружка Ивы, черноволосая, с тёмными бровками и очень красивыми глазами, по имени Верба, завидовала Иве. За неё никто не желал пить напиток. Она давилась, а пила. Иначе было нельзя. Старший по Храму помощник мага за такое пренебрежение мог отругать при всех. И её сочли бы бесчувственной, неблагодарной по отношению к тем, кто передал дар жизни потомкам. Третью кружку Ручейку было не одолеть уже.

Всякий раз Верба говорила, что вот, у неё есть настоящий друг, не то что у Ивы – мальчик-подросток, он выпьет и целый жбан этой дряни, не подавится. Но на всякий очередной день поминовения, а он происходил всего-то дважды за календарный год, Верба стояла в Храме без «настоящего друга». Одна. Друг то один, то другой, уезжал или в другие места, как она всем говорила, а скорее всего находил себе другую девушку для прогулок и милований, как считали другие девушки.

Ива любила другие праздники, те, что происходили в Храме Утренней Звезды. Праздники юности. Они всегда начинались в самые лучшие дни года. Ранним ясным утром вставали и всем семейством шли через сонные, изумрудные луга по мягко-грунтовой натоптанной тропинке. Белые и будто живые туманы уползали неспешно в близкие леса. Пели тоненько и протяжно незримые луговые птички, казавшиеся из-за своей невидимости такими же прозрачными как росинки на травах. Храм утопал в цветах, все пили сладкие фруктовые напитки, сохранившиеся после зимы, во время которой все дары предыдущего лета обычно съедаются или выбрасываются, если портятся.

Существовали и Храмы сияющего Солнышка, в которые доступ был открыт во всякий день и для всех желающих. Они казались ажурными из-за множества окон, от чего их внутреннее пространство заполняли свет и воздух, так что там хотелось петь и кружиться. Однако же, желающие вовсе не шли туда толпами, ибо каждое посещение Храма стоило денег, пусть и небольших, а дорогих для всякого труженика.

Ива вглядывалась в призрачный силуэт Храма Ночной Звезды. Он стоял на изолированном острове, временно созданным стихией вешней воды. И недавние переживания о том, что произошло в каменной и непроницаемой издали, в гулкой его и пустой сейчас внутренности, тревожно бултыхались, как вода за бортом, но только в ней самой. В голове или в душе? Где-то там, где и бережёт человек свои воспоминания, и где застревают те из них, которые, не то чтобы хотелось забыть, а незачем помнить. Поскольку они выпадали из бытовой привычности, не имели объяснения, не имели продолжения.

Шёпот пришёл извне, из отдалённого сумрачного здания, быстро пробежал по воде как водомерка, а прозвучал внутри девушки. Возникшая тревога была ничем иным как интуицией, что продолжение будет! Но молоденькая девушка пока что не имела в себе осознания такого феномена как интуиция, хотя и обладала ею.

Произошло же тогда вот что. Выпивая неприятный напиток из перебродившего ячменя, смешанного с настоем изо ржи и каких-то горьковатых трав, люди садились на пол. А поскольку в Храм все входили без обуви, оставляя её снаружи, а полы начисто отмывали перед ритуалом встречи с ушедшими близкими. В какой-то момент помещение Храма наполнялось бормотанием, вскрикиваниями и плачем тех, кто уже вышел из окружающей реальности и входил в контакт с теми, кого утратил. Ива оставалась в одиночестве, а чтобы не видеть окружающее коллективное безумие, она закрывала глаза и закрывала ладошками уши, чтобы и не слышать ничего. Через короткое время все приходили в себя, причём одновременно, и медленно вставали, чтобы разойтись.

Ручеёк спал на полу, и следящий за Храмом маг подходил к нему и, не понимая причины его глубокого погружения в то, из чего прочие выходили быстро, вливал ему в полуоткрытый рот некую жидкость. Мальчишка открывал глаза, вскакивал, тёр глаза и смеялся. Иногда такое происходило с другими, если, к примеру, человек ослаб от недавней болезни или просто был стар. Так что особой подозрительности Ручеёк не вызывал, а сам он говорил, что видел потрясающие сны и даже не хотел так быстро просыпаться. Обычно маг говорил матери Ручейка, что ей стоит обратить внимание на здоровье мальчика и навестить того целителя, который и практикует поблизости от их селения. Мать Ручейка кивала, но никогда никуда не ходила, поскольку Ручеёк ни на что не жаловался.

А в тот последний раз произошло вот что. Когда все забормотали и отбыли в неведомые края отсюда, в свои переживания, – в сладостные или горькие, – Ива опять осталась одиноко пережидать в своеобразной прихожей перед воротами в галлюциногенные миры, не прельщающие здравомыслящую девушку нисколько, заскрипела входная дверь. Нет, девочка и понятия такого как «галлюцинация» не знала, но как-то понимала, что уход людей происходит в миры, если не мнимые, то не существующие для всех прочих. Мир у всякого был свой, как и душа всякого для прочих незрима. Какая она? Человек проявлял себя через поступки, через доброту, через отзывчивость, через проявления вредности иногда, порой и через равнодушие ко всем, кто не он. Редкие люди выражали себя через стойкую и пугающую злобность.

В широком проёме очень большой двери стоял человек. Ива открыла глаза и снова их зажмурила. И снова открыла широко-широко. Человек, как ей показалось, ослепительно сиял. Чёрные волосы волнообразно падали почти до плеч, сине-фиолетовые глаза казались огромными и удивлёнными, так что их удивление, Ивы и незнакомца, сразу стало удвоенным. Он не был похож на несовершеннолетнего мальчика, но бороды у него не было. Их глаза мгновенно встретились, поскольку она одна его и видела. И он как-то понял, что прочие люди пребывают в отключенном от реальности состоянии, вне этого помещения, куда его никто и не звал. Где его никто не знал. Лицо его было таким белым, лишённым всякого розоватого или красноватого оттенка, что возникало подозрение, а есть ли у него кровь, или в его жилах течёт молоко? Черты тонкие, но лицо несколько широкоскулое. Синевато-блестящее одеяние плотно облегало его коренастую, умеренно-высокую фигуру, и не было на нём ни привычных штанов, ни рубашки, ни застёжек. Он был будто облит загадочным составом, как плотной водой, что внезапно на нём и застыла. Высокие ботинки также не имели ни шнурков, ничего такого, что позволяло бы понять, как он их обул. Если только они не были на нём с самого его рождения, как его собственная кожа. Однако, Ива поняла, что человек одет, и что во всём остальном он такой же, как и те люди, которые живут повсюду.

Стояние его в проёме открытой двери длилось недолго, он молниеносно исчез, как и появился. Ива закрыла глаза и опять их открыла. Никого не было. А дверь оставалась распахнутой. Вышел помощник мага из своего придела. Люди стали приходить в себя и с охами, с кряхтеньем или же молча, кто легко, кто с усилием стали подниматься. Помощник мага, а звали его Капа, подошёл к Иве. – Ты видела? – спросил он.

– Кого? – сыграла она в непонимание. – Свою бабушку или умершего брата?

– Не притворяйся, – Капа был спокоен, – я же видел твою реакцию на вошедшего незнакомца. Ты не путешествовала в миры предков. А куда ты дела напиток? – он взял её кружку и с удивлением рассматривал влажное, но пустое дно.

– Ручеёк попросил. Я и отдала. Он любит летать в бестелесных мирах. А я очень переживаю после того, как вижу своего братишку даже в мыслях, которые посещают меня иногда.

– Больше так не делай, – назидательно, но тихо сказал Капа. – Ручейку не полезно пить столько напитка, он же не взрослый, а мальчик. А ты в следующий раз просто не приходи сюда. Никто же не тянет никого насильно.

– Меня мама тянет, – сказала Ива. – Если я отказываюсь, она обзывает меня бесчувственной.

– Я с ней поговорю, – помощник мага стал глазами искать мать Ивы. – Так вот, – зашептал он, – ты никому не рассказывай о своём видении, пусть оно и было нашим общим. Я должен понять, кто был тот, кто пришёл в Храм.

– Хорошо, я буду молчать, – пообещала Ива, – да и что я могла бы рассказать? Я и не поняла ничего.

– Умница, – сказал Капа и погладил её по длинным тонким и светлым волосами. – Хорошая девочка. Только не привыкай ко лжи с юных лет.

– Может, это был посланец нашего Создателя? – не удержалась Ива, – или же напротив его Супротивник? – и она в ужасе сжала свои алые фигурные губы. Капа не сводил с них своих тяжёлых карих глаз с металлическим холодным отливом, похожим на тот, какой имели проржавевшие коричневые балки, подпирающие стены Храма снаружи. Храм был очень стар. Одна из стен грозила обрушением наружу и её временно подпёрли такими вот балками. Но год шёл за годом, балки ржавели под дождями и снегами, а Храм всё не чинили, а Храм всё стоял, наперекор своим древним летам.

Непонятно кто и почему дал помощнику мага такое странное и некрасивое имя? Сам он выглядел вполне привлекательным молодым мужчиной. Хотя ожидалось бы в соответствии с именем представить вместо нормальной головы нечто уродливое, с наплывами в области лица вместо чётко проявленной его лепки, с бесформенным носом. Но у Капы лицо чёткое, нос правильный и крупный. Фасонисто подбритые усики, красиво-волнистая окладистая борода, коротко подстриженная. А восприятию его как красавчика мешал его же неприветливый вид, выражение необоснованного превосходства над прочими. Старый маг когда-то подобрал подкинутого к Храму ребёнка и воспитал его как своего помощника. Подкидышам давали обычные, часто и красивые имена. А тут и само имя выдавало тёмное происхождение человека от неизвестных родителей. Обычно имя безродному ребёнку давалось на усмотрение тех, кто и брал его себе, жалел и не отдавал в приёмный дом для сирот. Возможно, что маг и не любил детей вообще, но не в этом была разгадка некрасивого имени, обозначающего древесного паразита. Хотя целители использовали растительную настоящую капу как средство для лечения многих недугов. Имя Капа было в наличном документе, имеющемся в одеяльце подкинутого мальчика. Маг только выполнил волю неизвестного и подлого родителя или родительницы. Мало того, что кинули, так и именем наделили некрасивым. Будь человек не маг, простой житель, он бы нарушил такую вот негодную волю, но маги были людьми непогрешимой честности. Иначе Создатель отверг бы такого служителя, и Храм пришёл бы в запустение.

– Супротивник? Наш Храм чист и ничем не осквернён, чтобы в него посмел войти Супротивник нашего Создателя! – отчеканил Капа таким же металлически-холодным голосом.

– А сам Создатель? – Ива вдруг осмелела, поняв, что наказания за обман ей не будет.

– Безумная! – воскликнул Капа уже с раскалившимся металлом в голосе. – У Создателя нет человеческого облика. Да и кто ты такая, чтобы узреть Создателя мира в лицо? Ты бы мгновенно ослепла!

– А ты? – спросила Ива, – тоже ослеп бы? Или в наш Храм Создатель никогда и не заглянул бы?

– Пошла прочь! – крикнул он уже расплавлено-металлическим голосом, обжигая её и на расстоянии. – И не смей сюда свой маленький нос казать, лгунья и притворщица!

Люди, только наполовину пришедшие в себя, смотрели на Иву без внятного отношения к происходящему. За что её так? Никто ничего не понимал.

– Не толкай её больше сюда! – гремел Капа, обращаясь уже к матери Ивы и не замечая отца, стоящего рядом. Отец был меньше матери по своему росту. Белёсый, с такой же светлой бородой и усами цвета осенней обесцвеченной травы, растерянный, с алыми щеками. Он обладал той особенностью, что его лицо мгновенно выдавало любую эмоцию. И в радости, и когда его задевали болезненно, его чувствительные сосуды расширялись, проступали сквозь кожу. Гневаться по-настоящему он не умел, тихий и добрый.

– Ты тут не собственник своего дома, не правитель города и уж тем более всей страны. Ты даже не маг Храма. Ты служишь, вот и служи себе! – заартачился вдруг отец Ивы, – а кому приходить или нет, до тебя не касаемо! Всякий смеет прийти, даже из далёких городов и селений человек смеет. Если хочет встретить кого родного или друга, ушедшего в предвечную Родину, передать кому весточку. Разорался тут!

Люди дружно поддержали отца Ивы, – Правда твоя, Ясень. Чего тут указывать, кому и как…

Помощника мага не любили. Он был надменен, брезглив, держал от всех дистанцию настолько прочную, будто сидел за железной оградой.

– Она не пила священного напитка. Она обманщица! – входил в ярость Капа.

– Ой, а что я видела! – звонко крикнула Ива, – только что. Открылась дверь…

– Все что-то видели, не ты одна, – внезапно остыл Капа, – затем сюда и приходили. Никому не важны твои видения, – и ушёл в свой придел.

На том берегу у границы «Города Создателя

Лодка уткнулась в песчаную длинную отмель, та белела в сгущающемся вечернем полумраке. Наверное, тут хорошо купаться в жару. Так подумала Ива. Прихрамывая, девушка выбралась первой. Красивая девушка была хромоногой. Отец с помощью матери вытащили узлы, лёгкий короб, поскольку с собою взяли только тряпьё. Всё остальное было обещано на месте прибытия в «Город Создателя». Каким образом и когда неведомый и могущественный Создатель строил свои города, никто не знал. Они просто возникали в чистом поле, в безлюдном до поры месте, и пугали своим мёртвым молчанием несколько лет, когда приближаться к ним было нельзя. По прошествии же нескольких лет, вычисленных опытным путём, когда рассеивалось опасное для жизни излучение, сюда направляли народ для заселения и последующей работы. Отправителями были власти старого города, и ослушаться их означало только одно, – уходить на все четыре стороны куда угодно, но вон из привычного места обитания. И каков выбор? Найти точно такой же незаселённый Город, но уже в отдалении среди чужаков и разного сброда. А тут оставались связи с теми, к кому и была привычка или же любовь. По мере заселения от нового Города в столицу и во все стороны света строили дороги и мосты. За этим и направили сюда отца Ивы – для дальнейшего благоустройства, для дальнейшего проживания, для дальнейшего забывания жизни старой. Город вздымался в отдалении неровными и загадочными башнями. Кое-где в них светились смутные огни – крошечные издали окна, разбросанные неравномерно по фасадам высоких домов.

– Как далеко-то, – возмутилась Ива, – по сырости, по темени. Я устану. Не дойду! Да ещё с вашим тряпьём…

– С нашим! – проворчала мать, – если бы с нашим. Тебе, дурочке, нужны наряды, а не нам. Нам-то что теперь и надо, кроме рабочей робы.

Девушка приподняла свой полупрозрачный и лёгкий подол платья, изукрашенного рисунком из цветов, казалось, собранных из всех времён года. Тюльпаны, колокольчики и ландыши были не различимы в темноте. Поверх такой красоты была накинута верхняя белая и просторная накидка с прорезями для рук, но без рукавов. Чтобы не остыть в сыром весеннем воздухе. Ива уловила вздох матери, отлично его поняв. Мать не верила в то, что и самые распрекрасные наряды дадут дочери счастье – любовь мужчины и материнство. Не смотря на красоту лица, на синие глаза и на светлые длинные волосы, никто не возьмёт себе хромоножку в жёны. Но обманывая себя, а больше саму несчастную дочь, они наряжали её как никто другой из ближних и дальних соседей и родственников. Ответив матери чуть менее тяжёлым вздохом, Ива взяла у неё из рук узел, очень даже увесистый, и, припадая на одну ногу, всё равно ловко и быстро пошла первой по утоптанной тропе, наверняка ведущей к «Городу Создателя».

– Стой! – велел отец, – тут недалеко ночлежный дом для припозднившихся путников есть. Рядом совсем.

– Отличный пляж, – нарочито весело сказала Ива, увязая в сыром песке высокими ботинками, – буду в жару тут купаться. – Она отлично плавала. Целитель велел ей разрабатывать больную ногу, не щадя себя, не приучая тело и душу к инвалидности. Так что Ива, привыкнув к немалым нагрузкам, никогда не считала себя неполноценной.

– Ага! – отозвался отец, – пляж тебе припасли. Это же разлив вокруг. Как вода спадёт, тут пустырь будет, а дальше заболоченные луга и ничего больше.

В длинном, заметно покосившемся, чёрном от времени одноэтажном доме их встретила страшная и такая же почерневшая от ветхости старуха. – А пораньше не могли явиться? – спросила она недружелюбно. – Чтобы засветло? Стели вам тут, надоело мне. Или вы мечтаете о том, что за вами прибудет сам распорядитель работ? Лично укажет ваше новое место для жизни? Вот бестолочи! Тут пока нет скоростных машин. Да тут ещё и не приступали к строительству опор для дороги. Все ходят на своих опорах. Как умеют, – приметливая злая, как показалось, старуха застряла своим взглядом на девушке. – А узлов-то припёрли! Сказано же, всем обеспечат на месте.

– Дочкина одёжка, – смущённо оправдывался отец перед ничтожной старухой как перед высоким начальством. – Дочка у нас модница… – Если бы не сгустившаяся темнота, то было бы очевидно, как нервически полыхает его лицо чрезмерно застенчивого человека. – Нам с матерью разве нужно чего и брать из собственного барахла? Тут такое же и наживём, только новое. А девочка есть девочка. Ей свои наряды всегда дороги.

Бабка – смотрительница и хозяйка ночлежного дома заметно смягчилась. Ей просто стало жаль девушку – хромоножку, поскольку она отлично знала, что увечная невеста – вечная невеста. Что жених такой вот невесты так и останется доживать таким же вечным женихом. В несбыточных мечтах под подушкой.

– Говори, не говори, всё попозже стараются прибыть, всё время тянут до последнего, – ворчала старуха, но не так зло как вначале. – Понятно, кому охота обжитое место покидать. Небось, и детство за рекой провёл? Или и там был пришлый? – спросила она у Ясеня – отца Ивы.

– Местный, – ответил отец.

– А чем же так провинился, что сюда спихнули в самый разлив?

– Чего же спихнули? Я строитель дорог. Я тому учился не один год. Не мог я раньше. Отец мой болел. Пока умер он, пока в поселение мёртвых отправили, пока…

– То да сё, – бурчала карга, но уже по-свойски больше. – Лодку-то привязал цепью к столбу, недотёпа? Если лодку снесёт течением, будешь оплачивать утерю. Не напасёшься на вас лодок.

Старая Верба

Вошли в дом. Затхлый дух ударил в ноздри. Старуха мало заботилась о комфорте временных постояльцев. Тусклый свет горел под низким потолком. Грязное бельё на деревянных кроватях у дощатых стен отвращало настолько, что было страшно к нему и прикоснуться.

– Свет-то я пригашу. Оставлю только в общем коридоре. А то вдруг ещё кто прибудет.

– Я лягу в одежде? – беспомощно спросила Ива у матери.

– Неужели, раздеваться тут! – возмутилась мать, накрывая жуткое ложе своим тёплым верхним пальто. – Ложись, сердечко моё. Устала ведь. Ты чего, хрычовка, – накинулась она на бабку, – бельё-то не стираешь? За что плату получаешь? Людей ведь, а не скотину тут встречаешь!

– Чего им тут разлёживаться, – огрызнулась та. – Чуть забрезжило, дорога ждёт, не дождётся. Не ори тут. Мне и никакого белья не выдаёт никто. Я сама стелю из уважения к путникам. Своё собственное, из своих запасов. Не скотина же они, чтобы на досках лежать. А и той соломку стелют. Прибудешь на место, так и разводи там чистоту. Кто тебе мешает? Там всем для обихода на первое время всё необходимое дают. Только и сыро же там! Дома-то, хотя и красивы по виду, не просохли пока. Да кому оно важно?

– Бабушка, – спросила Ива, укладываясь на материнское пальто, – Кто строил Город? Ты видела, как это происходило?

– Откуда же? Это же «Город Создателя». А Создателя узреть никому не дано. Вначале, будто бы из тумана проступают контуры, зыбкие как из воды. Город висит словно бы над землёй. То пропадёт, то опять возникнет. А потом дома всё плотнее, всё зримее, всё красочнее да затейливее. Я-то в те места и не ходила никогда. Чего было на том диком месте мне делать? Коли там болотина была? Сама-то я здешняя. За холмами и село наше старое стоит. Но все уж съехали в новый Город. А я старика отправила в поселение мертвецов. Смерть уже свою дожидаюсь в родных стенах. Жду как дорогого родственника, хотя и страшусь. Мне сказали, что старым нет места в новом Городе. А как начнут его жители стареть, так и сам он старым Городом будет уже. А потом вдруг те, из комиссии по устройству жителей, и надумали меня пристроить в собственный же дом мой работать. Встречать запоздалых гостей. Платят, да и едой обеспечивают вволю. Гости редко едят. Вы-то не хотите ли чего? – хитрая бабка предложила еду, когда все улеглись, так что вставать уже и не хотелось. – Да и веселее, чем одной тут торчать. Коснись чего, так на смертном одре и воды никто не подаст. А то пошли, чайку попьём. Правда, пироги вчерашние. Да и капуста для начинки кислая только осталась. Свежей-то где взять? Но вроде ничего, вчерашние гости ели и хвалили, как из печи их достала. – Никто не отозвался на её приглашение отведать вчерашних пирогов с кислой капустой.

«Тоже мне угощение», – фыркнула про себя Ива, избалованная материнской лаской и отцовской щедростью. – Как тебя зовут? – спросила она, видя, что бабка спать не собирается, а родители уже улеглись вдвоём на одной постели и замерли под каким-то старым мягким ковром.

– В молодости звали Вешней Вербой. А теперь, какая я уж вешняя. Стала Старой Вербой.

– И у меня подруга Верба, – тут Ива задумалась. Подруга осталась на том берегу.

– А ты чего, детка, хромаешь-то? – полушёпотом спросила бабка. – Родилась такой или повредилась?

– Мы с братишкой в бурю попали, когда в лесу были. Его деревом убило, а мне ногу переломало. Хорошо ещё, что мы не одни были. С Рябинкой, с подружкой моей. А то бы я так и пропала. Хоть и рядом с городом лес, а ведь в чащобе как бы нашли? Нога срослась потом неправильно. И подсохла немного. Платья длинные ношу. Зато красивые.

– Плохо, – вздохнула бабка, – ох, плохо. Чего же так залечили плохо?

– Сложный перелом был. Могли и ногу отрезать, а вот повезло.

– Да уж, повезло, – не то согласилась, не то горько усмехнулась бабка. Она сидела на деревянном топчане и не уходила, имея намерение поговорить от скуки с милой и ласковой девочкой. – И кто ж тебе такое пречудесное платьице сшил? И накидочку пуховую связал?

– У нас соседка держала своё маленькое швейное предприятие. Мы с мамой туда и ходили. Она нам по-свойски малые цены назначала. Она наша родственница. Она меня любила.

– Это хорошо, когда соседи добрые. Это важно для жизни. А мы вот с мужем моим, – тот мир ему пусть будет лучше прежнего дома! – сюда к реке поближе и перебрались в далёкое уже время от злых соседей подальше. Так и привыкли мы жить на отшибе от всех. Думала, как дети и внуки выросли и отбыли, как одна буду? Страшно же. А тут на старости лет народ так и шастает то туда, редко обратно, в основном-то без возврата. Если только навестить кого, то реку переплывают на лодке. Мне скучать и некогда.

– Ты лучше расскажи, как ты видела первое проявление «Города Создателя». Ведь не могла же не видеть хотя бы раз?

– Было такое, – не стала отпираться бабка. Она склонила голову и седые несвежие пряди упали из-под её тёмно-синего платка на лоб до самых бровей. Хрящеватый нос казался коричневым и шероховатым по виду как кора дерева. – Выхожу однажды коз доить, а я их в то лето на дальние луга водила, так как засуха стояла, а там трава у болот свежая была. Вдруг вижу, посреди белого дня темень стала в воздухе сгущаться. Дождь будет, так я обрадовалась. А нет! Из тёмной облачной взвеси возник вдруг Город! Да такой страшный, да такой пригожий!

– Как же и страшный и пригожий сразу?

– Да так. Пригожий потому, что красив невероятно. А страшный, поскольку нечеловеческий сам по себе, и над землёй завис как стая гигантских птиц. Я так в траву лицом и пала. Стала гимны петь, как в Храме сияющего солнышка учили всю жизнь. Подняла голову, а Город стал синеть, а после и вовсе растаял. Вскоре после того случая дожди зарядили. Я уж туда не ходила больше. А там и пошли слухи из селения, да и из окружающих мест стали прибывать любопытные, что город воплотился в камень и стоит на прежних болотах. Не тонет. Люди посмурнели, загрустили. Кому охота становиться очередными насельниками, привыкнув к своему? А там уж из столицы стала прибывать одна команда за другой. Те, кто отслеживают появление таких вот «Городов Создателя». Стали готовить списки на людей, годных для будущего проживания. Чтобы нестарые, желательно и совсем молодые, работящие да образованные. Твой отец образованный?

– Да, – ответила Ива. – Он строитель дорог.

– А вот с тобой-то у него может накладка выйти. Скажут, девушка – инвалид. Для работы сложной не сгодится. А в новом Городе неумехи и тёмный сброд не нужны. Таких в старые, а то и в чужие да полуразрушенные Города сплавляют. Чтобы дышать самим было легче. Там в «Городе Создателя» строго. С баловством не разгуляешься. Отправят обратно. Ты ведь не ребёнок уже. Ты сама-то чего умеешь?

– Я всё умею, если по дому. А так, училась я хорошо, и читать я люблю. Не успела пока выбрать профессию. Когда было, если отца зачислили в новые насельники «Города Создателя»? Как же меня отправят, ты говоришь, если я не умею сама зарабатывать? А во время обучения профессии мне одной не выжить.

– Ну, дай тебе Создатель счастья, а твоему отцу удачи, чтобы вашу семью не разлучили. Да не должны, – сказала она неуверенно. Ива испугалась, приняв старческую бормотню за правду, за осведомлённость старой карги по поводу сложного устройства нового Города.

– Слышь, а я вот читать кое-как умею, – сказала старуха, – была бестолковая на учёбу, а замуж выскочила рано. Охотливая была на парней. Мать с отцом испугались, что полечу под откос, и разрешили взять меня за себя одному небедному хозяину просторной личной усадьбы. Чего ради было потом учиться? Дети пошли. Скотины полный хлев, птичник, полный птицы, да и огороды немереные. Так я и жила до старости, пока дети по себе всё добро не растащили, а нас со стариком оставили в купленном по дешёвке доме на окраине. С теми злыднями – соседями, от которых мы и сбежали сюда на выселки. А уж соседушки были рады, не передать, как дом наш и участок себе пригребли. Не приведи Создатель тебе с такими вот злыднями когда столкнуться, как мне пришлось. Но мы быстро обустроились, успокоились. Дети выросли, чего горевать?

– Бабушка, а страшно жить старой? – спросила Ива.

– Не страшнее, чем инвалиду. А как-то живут, коли жизнь от себя не отпускает до времени. Да и не стремится никто, если не свихнётся вдруг, из её объятий выскользнуть. А объятия жизни далеко не всегда ласковы. Порой так сдавит немилосердно, что душа хрустнет от муки, взвоет, а всё равно жизнь разлюбить не может…

– Ты всем, что ли, гостям свою жизненную канитель выкладываешь? – недовольно подал голос Ясень. – Не устала от бесконечных пересказов?

– Не всем. Только твоей дочке пригожей и раскрылась. Хороша у тебя дочка, жене твоей награда за родовые муки, за годы заботы и любви материнской. Да и тебе утешение, хотя и с нагрузкой. Да и молчать постоянно, – онеметь можно раньше времени. Пока жив человек, жив и язык его. На что он и дан, как не для речи? Молчат только увечные умом, безъязыкие, да ненавистники людей на слова жадные. Даже кошка с человеком мурлычет. Намолчимся в том мире. – А всё же старуха обиделась и примолкла. Подойдя к деревянной кровати, где и лежал Ясень, она ловко и бесшумно закрыла облинявшие шторы, сразу отделившие нелюбезного гостя от остального помещения. Отец за шторами замолк. Мать спала и не проснулась от его препирательств с хозяйкой.

Ива отвернулась от бабки, давая ей понять, что хочет спать. На самом деле сна не было. Она разглядывала печь, недавно замазанную глиной от повреждений. На белом фоне глиняные заплатки казались чьими-то страшными ликами, и девушка зажмурила глаза, чтобы их не видеть. Бабка ушла в свою жилую половину дома, решив, что девушка уснула.

Всё это происходило два года назад перед тем, как звездолёт Кука опустился с новыми условными его пленниками в подземный ангар на необитаемом острове обитаемой планеты. Куку было скучно одному жить среди тех, кого породила другая планета, или кого породил на этой другой планете неизвестный Создатель. Кук жаждал общения с человеками земной расы. Так что опустившийся звездолёт, секрет обретения которого Кук никому так и не раскрыл, был буквально наполнен человеческим счастьем.

Неведомый взломщик сервера души

Вот уже длительное время не покидали звездолёта, хотя он и находился в подземном ангаре в одной из гигантских пещер на планете «Ландыш». Такое наименование за новым местом обитания решили сохранить, как только Кук его озвучил перед всем экипажем. Необходимо было время для всесторонней адаптации и проверки всех структур жизнедеятельности организма, для того, чтобы ввести всех в курс дела, как и что необходимо. Каковы нормы поведения, меры безопасности, условия среды и прочее, и прочее. Врач Вероника рыдала неделю, если переводить дни в земной эквивалент времени. Она исхудала, почти не ела. Кук, прежде не терпевший лжи, уговорил всех солгать Веронике, что была нарушена заданная траектория по причинам, не зависящим от искусственного интеллекта корабля. Выбор был между смертью и броском в неизвестность. Но неизвестность относительную, поскольку по счастью поблизости от места выныривания оказалась заброшенная база землян в исправном состоянии, куда они и сели. Обман несчастной женщины Кук возложил на сверхпрочные железобетонные плечи своей совести, поскольку прочие, если и не возражали против его лжи, сами в ней словесно участвовать не желали.

Ландыш не расставалась с Вероникой, покидая её лишь на время сна, а пару раз даже осталась с нею ночевать, когда врач пожаловалась ей на панические состояния, одолевающие её во время бессонницы. Обычно же Ландыш приходила ночевать к Радославу. За пределами их внезапно – общей спальни он относился к ней, как и прежде. Почти не разговаривал, почти не замечал. Переживаемое там имело привкус безумия, и выносить его за пределы сугубо личного отсека не только не казалось необходимым, а даже возможным. Ландыш в его собственной постели была неразрывной частью его же собственного помрачения, а Ландыш за пределами личного помещения оставалась тою же посторонней девушкой, нисколько ему не принадлежащей. Что на этот счёт думала она сама, понять было трудно по причине её практически постоянного отсутствия в зоне видимости. Она же торчала в отсеке Вероники. И обедали женщины и сын Вероники – Алёша тогда, когда мужчины обеденный стол покидали. Может, это был удобный повод для Ландыша избегать его. Может, она не знала, как себя вести после всего, а также стеснялась Кука.

Кук приглашал его к себе часто, любя покалякать о том, о сём, о всяком, наедине и без всех прочих. Курсы подготовки к окончательному выходу на просторы планеты и так называемые «основы безопасной жизнедеятельности в чужеродной среде», бывшей самому Куку давно привычной, проходили совместно в круглом, называемом по старинке «актовом зале», но и там Ландыш прилеплялась к заплаканной Веронике, не подходя к Радославу близко, за что он был ей благодарен.

– Ты чего невесело смотришься? – вот что спросил у него Кук.

– Есть поводы для веселья? – вот что спросил он у Кука.

– Как?! – прогремел Кук, – вы вдвоём с Ландыш самые счастливые тут обитатели.

– Мы втроём, – ответил Радослав.

– То есть? – опешил Кук и подумал явно что-то не то, совсем не то. – Уже? С первого выстрела и в заветную мишень?

– Белояр, тут не Земля. Поэтому я буду откровенен. Я ничего не понимаю и сам. Вместо женщины Ланы я… скажем так… как и принято говорить в подобных случаях, вроде как люблю ту, кого нет. И возникнуть ей неоткуда. Но она возникает, и это может означать только одно. Я сдвинулся умом, Белояр. Я галлюцинирую, хотя и не принимаю ничего такого, что этому способствует.

– Она? Кто она? Ксения?

– Почему Ксения? Разве Ксения умерла?

– Все, кого мы любили в прошлом, всё равно что и умерли.

– Но она реально умерла. Десять лет назад. Я же о Нэе, о своей прошлой жене.

– Об инопланетянке с Паралеи? – Кук опешил. Он кусал нижнюю губу, что было признаком крайнего замешательства. – И как же так происходит? Куда же девается при этом Ландыш?

– Никуда она не девается. Она становится прозрачной и из неё проступают черты другой женщины. Несуществующей уже. При полнейшем мраке я отчётливо её вижу, как если бы смотрел в голографический монитор в тёмной комнате.

– Ты не извращенец, часом? Не некромант?

– Нет. И близко нет! Трансляция возникает независимо от моего желания.

– А! Так желание к Ландышу у тебя всё же есть? А раз возникает такая вот накладка, то ты и не против? Удвоение ощущений, так сказать.

– У меня нет желания к Ландыш. Она как была, так и осталась безразлична мне. Вот в чём фокус, Кук.

– Выходит, ты любил ту инопланетянку настолько, что…

– Не помню я, как и насколько я её любил. Давно же было! Да и не терял я никогда от неё голову при её жизни. Если она разлюбила меня сама ещё при своей жизни, значит было за что. Как думаешь? Я настолько потрясающий и безупречный идеал? Или я – мужской эталон, способный вызывать лишь неугасимую и неземную страсть? Женщины давно перестали быть моей болью, Кук, моим счастьем и даже банальной приятностью. Они мне попросту не нужны.

– Ага! Импотенция? А тут вдруг внезапный оживляж…

– Да нет же!

– Да ты и не похож на импотента. Я зрю любого насквозь.

– На Земле всё своё либидо я давно сублимировал в работу. Ксении мало что и доставалось. Мне просто всё надоело, я пережрал любовных радостей, как иные пережирают сладостей, или другая была тому причина. Я не анализировал. Мне такой расклад нисколько не мешал. И то, что вытворяет со мною тут неизвестный оператор, превратив мою спальню в павильон красочных грёз… Стоп! – Радослав вскочил и подошёл к «фальш» окну, – Ты же хотел выскочить в эту аллею? Она же кажется подлинной.

– Хочешь сказать, что существует загадочный источник трансляции образа, но как-то хитро вмонтированный в Ландыш или же… в тебя самого?

– Чувствую только, что с моим умом или с моим безумием это никак не связано. Кристалл? Но почему… Ксения носила его много лет, а ничего подобного не было. Ни разу.

– Какой кристалл?

– Алмаз. Но найден он был в горах Паралеи в одной из пещер Хагора. А может, то была пещера вовсе не Хагора, а того…

– Того? – Кук встал рядом и внезапно выключил настенную голографию. Гладкая белая стена сразу же сделала помещение скучным и тесным.

– Там же было несколько пришельцев. И я до сих пор не знаю, какая из этих кристаллических химер утащила Нэю. Её старец – бывший псевдо муж не мог. Он не обладал технологиями своей цивилизации. Не теми, хотел сказать, что позволили бы ему преодолеть космические расстояния. Он был изгой, прикованный к Паралее. Но он того и хотел. Остаться там навсегда, чтобы его не трогали бывшие соплеменники – каменные они там или другие какие, понять невозможно. Какая-то гибридная форма жизни. Он был странник и прожектёр, мечтатель и не сдающийся воин. Так уж он решил для себя, навсегда остаться в теле тролля – то есть жителя Трола. Чем было его тело? По виду он всегда был стар, но крепок и здоров. А вот как ты. Только он девушек не развращал и женщин не любил. И убить его было нельзя обычным способом. Можно было вскрыть его череп и достать оттуда, как из яйца его кощееву иглу. Его Кристалл животворящий. И поскольку он ни за что не отдавал полностью Паралею прежним землянам – захватчикам в его мнении, он не отдаст её и теперешним землянам – изгоям, пусть и добровольным. Как бы он не обольщал Разумова совместным проектом преобразований и содружества, такого не произойдёт. Пришелец – не человек, он чести в нашем понимании не ведает. У него перпендикулярный по отношению к нам интеллект. Хотя и не исключено, что со мною он и хотел замесить некую квашню для будущих хлебов. Обновлённая цивилизация Паралеи – вот что ему было надо. Он для этого и сына, моего и Нэи, похитил. Чтобы сделать его своим преемником. Сколько же ему теперь лет? Моему сыну, которого я себе даже не в состоянии представить. Если он жив, конечно. Чуть старше, чем Ландыш. Только я и мог бы старого колдуна уничтожить, зная его тайну. Но оно мне надо? Да и не попаду я уже ни на какую Паралею. Да и не жалею о том нисколько. Поэтому я думаю, Тон-Ат, а это его имя, не имеет отношения к таким вот играм в голографических беседках. Тон-Ат и думать обо мне забыл. Там другой был забавник, любитель – созерцатель. Значит, Хагор!

– Угораздило же тебя вляпаться в дружеские контакты с такой вот нечистью. А я тебя предупреждал! Помнишь? Не хватало ещё затащить на мою планету таких вот друзей. Давай-ка эти свои штуковины мне, я с ними разберусь по-своему. Где они, твои кристаллы?

– К ним нельзя прикасаться тому, кому они не отданы во владение. Они разумны и пространственно организованы не так, как ты к тому привычен. Если ты к ним прикоснёшься самовольно, это чревато для тебя гибелью, Кук! Только для меня они вроде прирученных львов. Но таких, которые всегда бросятся в спину, если ты отвернёшься и расслабишься.

– Как же Ксения тогда? Она же носила перстень с кристаллом?

– Носила. Потому, что Нэя так захотела. Специально ей и оставила. Чтобы через него отомстить.

– Каким же образом?

– Таким. Я к твоей дочери и охладел, как на Земле мы сошлись, полные надежд на будущее. Так и не было у нас никакого яркого и счастливого будущего. Один непрерывный кислый дождливый день, и такая же ночь во взаимном одиночестве. С редкими проблесками солнечных лучей и с редкими встречами.

– Разве ты не жил в моём доме?

– Нет. Я терпеть не мог твой дом.

– Где же ты жил?

– Ты удивишься. В том самом небоскрёбе, в той самой квартире, которую ты некогда подарил Веге Капустиной. Как ты исчез, так квартиру потом передали на имущественный баланс ГРОЗ. Я её и присвоил себе. Я же и кабинетом твоим завладел. Только девушек в отсеке отдыха я никогда не соблазнял, в отличие от тебя. А Ксении я ни о чём не говорил. Чтобы не дёргала за душу. Даже нарочно ещё один домик – этакий колобок декоративный соорудил, чтобы она думала, что я там иногда живу. Она тоже им пользовалась вместе с детьми. А уж если нет меня в моём колобке-теремке, то я где-то путешествую по делам своим нескончаемым. Она знала, что я ей верен. Поэтому была спокойна, в общем-то. Хотя и капризничала, даже истерики устраивала иногда. Но зато редкое наше семейное воссоединение было незабываемым взаимно. Так мы и жили.

– Выходит, сам ты избавиться от своего кристалла тоже не можешь?

– Не могу. Он и не мой. Он, если захочет, сам растает. А не захочет, так…

Кук долго ожидал его пояснений, но их не было. – Похоже на бред. Но мне ли не знать, что реальность бывает почище всякого бреда. Ты сам не хочешь расставаться со своим этим, как ты его называешь, кристаллом, в котором обитает в подобии анабиоза, или как спящая спора, некая сущность. Хотя похоже на то, что она остаточная. Правильно, я понял?

– Может, и не хочу. А как ты меня заставишь? Украсть не сможешь, отнять – тоже нет. Уничтожить его нельзя. Даже если запулишь за пределы атмосферы, он вернётся по траектории, ни тебе, ни мне неизвестной.

– Нет такой структуры, чтобы была неуничтожима в принципе.

– Ты легко его уничтожишь. Но он восстановится, используя меня как свой ресурс для восстановления. А вот если ты уничтожишь меня, то тогда не знаю, что будет. Исчезнет он, или наоборот меня реплицирует? Та форма жизни, разумной, подчёркиваю это, хотя и нечеловеческой, она пространственно разнесена. Она вообще не подвластна ни нашей логике, ни науке. Она незримым крючком или щупальцем зацепилась за меня, возможно, что и внедрилась в геном. Я не знаю. Она может и десятилетиями ничем себя не проявлять, а может и заявить о себе как угодно, когда угодно. Последний раз оно заявило о своём присутствии, когда транслировало некий мираж на том самом озере, где утонул Рахманов Арсений. Но мираж -слово весьма приблизительное для подобного феномена. Миражи не вступают в контакт с человеком.

– Получается, что ты бессмертен, хотя и относительно?

– Понятия не имею. Я подобных экспериментов над собою не проводил, Кук. Может, попробуешь?

– К чему бы мне уничтожать своего единственного соратника и друга? Человека, которому я верю, поскольку вижу тебя насквозь. И всегда видел насквозь. С юности твоей прыткой. Ты мне за сына, можно сказать. Старшего сына. Ну, а как оружие он может быть использован? Для необходимой самообороны?

– Думаю, да. Тон-Ат, да и Хагор такой вот игрушечкой направленным воздействием легко ломали шейные позвонки своим врагам. Я не пробовал.

– А – ха-ха-ха! – опять вздохнул и шумно выдохнул Кук. – Как быть с Ландышем?

– Никак. Пусть радуется, если её такая любовь радует. Она же и понятия не имеет, во что сама она преображается. Она уверена, что я её люблю. Я не буду её разочаровывать. И ты не скажешь, я надеюсь. Да и как тут скажешь? Не будем погружать её полудетское сознание в сумасшедший дом. Пусть она будет моей женой. А там видно будет, что и как. Вдруг она сама меня разлюбит? Я с твоей дочерью, Кук, жил много лет, не любя её давно. И ничего. Не обижалась, кажется. Да и я старался её не обижать. Не то что прежде, когда любил как ненормальный и постоянно обижал.

– Любил ты! Кому врёшь-то? Женился на той дурочке Ларисе, чуть в психушку и ту, и другую не устроил. Вот какова твоя любовь…

– А твоя, Кук? Ты забыл, как ты, «человек будущего», «хрустальный Череп Судьбы» насиловал девушек в своём отсеке отдыха? Как потом отнимал у них детей?

– Стоп, стоп! Так мы и поссоримся, пожалуй. К чему бы это нам, а Радослав? Я, может, потому и мечтал заполучить сюда земных людей, что давно уж сомневался в собственном здравомыслии. Я даже сынов своих сюда сманил. Видел, каковы они? «Все равны как на подбор, с ними дядька…», то есть лысый папка Череп Судьбы. Чего мне стоило их собрать у себя, выискивая их в разных уголках Земли, а порой и в космических колониях, знаешь ты разве? Не год, не два на это потратил. Не всех и нашёл, что тоже правда.

– У тебя так и не родилось ни одной дочери после Ксении?

– Нет. Ни одной девочки у меня так и не появилось. Хотел вот с Ландышем развести у себя цветник, да видно не получится уже. А Ландыш я и после тебя принял бы к себе.

– Ты же говорил, что она тебе без надобности.

– Да и ты много чего говорил. Не полюбит она меня никогда. Да и ты… Ей молодой и страстный парень нужен. Для счастья и для потомства.

– Она на мой темперамент не жалуется пока.

– Ого-огонь! Взвился-то! То ледник у него в штанах, то хватает воздух руками, будто она тут рядом, и её вырывают у него из рук.

На самом же деле Радослав нервически взбивал свои волосы на голове, а вовсе не махал руками, как изобразил Кук. Привычка возникла на Земле после возвращения из миров, где он стриг волосы под корень, так и оставшаяся по сию пору. Он невольно проверял, наличествуют ли волосы на голове или их опять нет, как не было на Паралее в течение двадцати лет, как не было и на спутнике почти десять лет жизни там. Кук вгляделся в его волосы.

– Ты седеешь, Радослав. А омолаживающих технологий тут нет. Я не сразу заметил из-за того, что у тебя светлые волосы. Скоро будешь как сивый мерин. Ни молодости, ни любви к женщинам, одна маета каждодневная. А Ландыш-то только – только вошла в своё цветение. А -ха-ха-ха! – он выдохнул как всегда с присказкой.

– Кук, когда ты отрегулируешь искусственную атмосферу?

– Она уже отключена. Осталось только кондиционирование. Тут земная атмосфера, земной состав воздуха. Мы дома.

Любовь с тихой поступью призрака

Ночью Ландыш пришла к нему. Лёгонькая, тихая она легла рядом и сказала, – Радослав, давай сегодня просто спать. Я отчего-то устала.

– Давай, – согласился он, с внутренним сжатием ожидая проявления в Ландыш облика другой женщины. Не желая и ожидая. Но ничего не происходило. Ландыш мирно посапывала, прижавшись к его боку. Кольцо она сняла. Оно лежало на столике рядом с постелью. Не подавало ни малейшего признака своего наличия, не мерцало, не светилось и ничего не освещало вокруг. Словно его и не было. Только крошечный светильник, спрятанный под панелью потолка, давал освещение подобное безлунной ночи, очерчивая контуры предметов и не давая сгуститься полнейшему мраку, как бывает в полностью замкнутой кубатуре. Вообще-то здесь комнаты не имели формы куба или параллелепипеда. Одна стена закруглялась, так что комната отдыха была похожа на разрезанный пополам сфероид.

– Радослав, – внезапно очнулась Ландыш, – ты любишь меня?

– Лю-лю, – ответил он.

– Не лю-лю, а любишь? Ты ценишь то, что ты немолодой, а обладаешь мною, юной и доставшейся тебе девственной?

– Конечно, ценю. Ландыш, тебе очень не хватало отца? И ты хочешь, чтобы я им был?

– Да. Мне не хватало отца. Представь жизнь, где в одной части сплошной праздник любви, в другой части – дети, живущие в подобии инкубатора. Девочки отдельно, мальчики отдельно. Разная система воспитания. Отцов никто не знает. Матерей видят редко. После взросления все юноши планету покидают. Куда, зачем? Об этом только общие слова. В другие инопланетные колонии, где их обучают нужным профессиям. Бывало и такое, что иные возвращались, окончательно повзрослевшие огрубевшие, только затем, чтобы забрать с собою ту или иную девушку. Мне ещё повезло. Мама со мною почти не расставалась. Красивый, безмятежный, без проблемный, всегда одинаковый мир. Сияющий океан, цветущие острова, с лиловыми, розовеющими, ярко-синими вкраплениями в зеленой облачности. Инкубатор счастья. Скука страшная. Одни девушки, женщины вокруг. И отдыхающие редкие мужчины, временно потерявшие ум от их изобилия. Те, кто живут там постоянно, семьями, селятся на отдельных островах. Но при желании всегда могут покинуть планету. Там никого и не держат. Условие одно. Детей оставлять царице нашего мира. Моей матери. Исключая уже взрослых, понятно.

– Короче, рай с гуриями. Какой-то ужас ты описала.

– Ужас и есть. Ты скучаешь по своим детям? По своим дочерям?

– А как ты думаешь? Я мало их любил, мало ласкал. А некоторых и не видел ни разу. Я был прекрасный, ответственный труженик и очень плохой человек.

– А теперь? Будешь хорошим?

– Буду хорошим. Буду любить тебя как дочь и как жену, как единственную мне родную. Не Кука же мне любить как единственно-родного, или молчуна Андрея, или молчунов-сыновей Кука, похожих на роботов своей безупречной дисциплинированностью. Или же Веронику полюбить?

– Не надо Веронику. У неё, кажется, уже обнаружился тут кандидат в утешители. Но я ничего тебе не говорила. Почему бы ей не приблизить Андрея Скворцова? Она же опытная женщина, а вас мужчин тут больше, чем нас, женщин. Оказывается, Вероника и Андрей друг друга знали в юности. Представляешь? Но тогда Андрей её не оценил. Или же он был слишком молод и озабочен своими великими целями. Вероника говорит, что он был настолько классный, что она не могла смотреть в его лицо, боясь окончательно ослепнуть. Не похоже как-то. Так и было? Он был супер?

– Не сказал бы. Мне кажется, он был серостью редкой. Дисциплинирован, безупречен в поведении, учился хорошо, ни с кем не дрался, не ругался, не толкался, не произносил пошлостей и прочей словесной скверны. Девушек избегал. Один из приближённых учеников самого Кука, в его группе под кодовым названием «Захват будущего».

– И ты туда входил?

– Входил. Но был тому, кто теперь Андрей, полной противоположностью.

– Как звали Андрея прежде? И как же Кук тебя терпел?

– Его звали сказочным именем Ратмир. По фамилии Быстров. Он и был бегун быстрее всех. Оправдывал фамилию. А меня Кук как-то терпел и даже любил. Этого не отрицаю.

– Андрей был быстрее тебя? Ты позволял хоть кому быть лучше себя?

– Я жил в своё удовольствие и не хотел быть всех лучше. Но Кук, а тогда он был Вороновым, всё равно не считал Ратмира лучшим. Он выделял меня и ещё одного парня, чья последующая жизнь, перевалив за полвека, сложилась плачевно. Он стал душевнобольным.

Ландыш обняла его, прижалась теснее, – Радослав, не будем о прошлом. У нас впереди будущее на новой планете. Мы будем жить среди чужого населения. Мы должны поддерживать друг друга. Ты такой сильный, большой, мужественный, мой… – она елозила губами по его шее, груди, призывала к любви, и он шёл ей навстречу. К ней, к худышке с маленькой нежной грудью, с остриженными жёсткими волосами, маленькими губами и носиком, с уже не прячущимися, а пристальными глазами размытого синего цвета, похожего на прозрачный цвет камня, так называемого «рысьего сапфира». Он не мог видеть цвета её глаз в почти полном мраке, но представлял их себе ясно. Впервые он хотел именно эту женщину – вчерашнюю неловкую девушку, несколько застрявшую в своём детстве. А теперь она была другой. Она была ценностью сама по себе и не нуждалась в голографической подсветке.

Уснула она быстро. Повернув голову, Радослав увидел ту, кто в прошлые ночи входила в чужое тело и овладевала им как своим аватаром. Длинные волосы, ниже талии они были, укрывали её плечи, и что-то белое мягко светилось, как облако, в котором она и находилась.

– Как-то ты припозднилась, – только и сказал он. – Зашилась совсем? Или там ты уже не шьёшь своих бесподобных платьев? Почему же ты в Ксению никогда не вселялась, пусть и на ночку, другую?

– Я не нечистый дух, чтобы в кого-то вселяться. И уж тем более не дух святой. Я приходила к Ксении, только она тебе ничего не говорила об этом. Я щадила её, поскольку она любила моих детей, как своих. Воспитывала их, и мне было необходимо, чтобы ты был рядом с ней. Чтобы у наших детей была семья. До неё мне не было ни малейшего дела.

– А до Ландыш дело есть?

– Ни до каких ландышей мне дела нет. Я соскучилась по тебе, и раз уж ты остался одиноким, я и пришла.

– Нэя, на той планете осталось твоё тело. Оно в особом составе и не подвергнется ни малейшей порче никогда, пока его не вскроют. Скажи мне, если тем твоим останкам при посредстве сложнейшей операции, а такие возможности давно открыты, внедрить в сохранившийся, но мёртвый мозг, твой Кристалл, ты оживёшь? Как неоднократно оживал твой Тон-Ат?

– Не знаю. Может, и оживу. Если сумею туда внедриться и запустить все остановленные жизненные процессы. А ты хотел бы?

– Понимаю, что фантазирую. Но мне хотелось бы прибыть на Паралею вместе с тобою к Тон-Ату, чтобы увидеть нашего первого сына. Ты могла бы остаться там даже в случае нежелания терпеть меня рядом. Как тебе такая мыслительная игра?

Она долго молчала. – Я скучаю по Паралее. Это правда. Я любила мою планету, давшую мне моё тело, моих родных, наконец, единственную любовь всей моей жизни. Я тоскую настолько, что и теперь плачу о ней. Я хочу начать там новую жизнь. Без тебя.

– За что ты разлюбила меня на спутнике? Разве я плохо к тебе относился?

– Относился хорошо. Только там было душно, тесно, бессмысленно. Потом роды, дети, страх за них. Было очень тяжело. Каждодневно одно и то же, хотя дети менялись, росли, а у меня не менялось ничего. Всё тот же застылый лесопарк шелестел и шевелился в голографической обманке на стене нашей спальни, всё тот же детский плач по ночам. Я утратила ощущение тебя в себе, я тупела и одновременно сжималась в некое внутреннее обнуление. Я хотела вырваться оттуда. Я хотела на Паралею. Гулять по настоящим дорожкам, трогать живые ветви и вдыхать подлинный воздух своей Родины. Я жила какой-то игрушечной жизнью, живя в коробке как механическая кукла, и от того разучилась любить. Даже детей. Я уже по автоматизму больше, чем душой, жила с ними и с тобою, изображая любящую жену и мать. Альбина как старшая моя дочь, рано повзрослевшая, всегда чувствовала, что я её не люблю. Что я тебя не люблю. Что я никого не люблю. Что я ненастоящая. Я ушла легко. Я ушла добровольно. Я ушла счастливая тем, что отдохну от тебя. От всех в той, давно мне ненавистной, земной и дружной колонии на спутнике. Я же была когда-то актрисой, хотя и нереализованной. Ты забыл? Артур тоже верил в мою тоску, в моё раскаяние. Но ничего этого не было и в помине. Только холод, только презрение ко всему, что и было оставлено. Все думали, что я – ангел, а я была холодна ко всем и давно не любила тебя. Поэтому Ксения без всяких проблем завладела тобою. А не потому, что была слишком уж хороша. Гелия же была лучше, чем Ксения. А ты на Паралее предпочёл меня Гелии. Но если хочешь, так попробуй. Осуществи когда-нибудь свой фантасмагорический замысел. Вдруг он и получится? А не получится, никто ничего не потеряет. И последнее, что я хочу тебе сказать. Отбери моё кольцо у своей новой избранницы. Спрячь его. Ей оно ни к чему. Будь я злой, как иные, я давно бы её уничтожила за то, что она к нему прикоснулась. Если Ксении я сама оставила Кристалл, то этой я разрешения к нему прикасаться не давала. Поэтому считай, что всё недавно пережитое ею и тобою было моей местью. Какова я, такова и моя месть. Раз уж я – ангел, то и месть моя ангельская. Надеюсь, тебе было хорошо? Надеюсь, что ты не особенно потрепал бедную и неподготовленную к такой страсти девушку. Надеюсь, что она стала тебе нужна по-настоящему. Теперь уж как-нибудь обходитесь без меня.

Завозилась Ландыш. Она перевернулась на живот, перевернула подушечку другой прохладной стороной. Ландыш любила спать на животе. Привидение мигом исчезло, как выключилось.

– Почему ты не спишь, Радослав? – в полусне спросила Ландыш. – Ложись рядом и обними меня. Мне приснился страшный сон. Как будто к нам приходило привидение, и ты с ним разговаривал обо мне. Я нужна тебе, по – настоящему? – спросила она, когда он устроился рядом с нею. – В меня никто не вселялся, Радослав. Я всегда оставалась самой собою, я любила тебя со всей своей возможной страстью, с тою, о которой мечтала ещё на «Бусинке» – своей планете. Я берегла себя для тебя, Радослав. Ты же ценишь мой дар? Пусть ты умный и красивый, но ты не молодой. Я подарила тебе страсть, возможную лишь в юности. Я и напитаю тебя своей юностью, и мы как сообщающиеся сосуды будем одинаково молоды, поровну наполнены нашей любовью. Да?

– Да. Ты мне нужна.

– Докажи… – она сжимала его худенькими руками очень сильно, если не больно, – Ты такой большой, такой сильный, чувственный, ты мой… – и уже лежала сверху на нём, требуя ласк, пихая маленькую возбуждённую грудь в его губы.

И он любил её. Любил какой-то сложносоставной любовью, как любят юных любовниц, а также и старых привычных жён. Мягко и по родному ласкал, как ласкают дочерей, и одновременно жалея, как жалеют подобранных маленьких котят, никому в целом свете ненужных и обречённых гибели, если не взять за них ответственность.

Утром он взял кольцо Нэи и спрятал его от Ландыш. И удивительное дело, она даже не спросила о кольце, не стала его искать. Она пела тоненьким голоском старинную песню, порхая по комнате, сдувая какие-то пылинки с редких вещиц, обвиваясь вокруг него, танцуя и опять отдаляясь, дирижируя руками самой себе, – … И верю я, что скоро,/ И верю я, что скоро, /По белому, по снегу –у/, Ко мне вернёшься ты! / Снег кружится, летает, не тает, / Все тропинки заметя,/ Заметает зима, заметает,/ Всё что было до тебя! – Устав, она повисла на нём. – Радослав, там будет зима?

– Да, кажется, мы будем обитать с тобою в умеренном климате.

– Как здорово, снег! Ты будешь катать меня на санках. Я видела на Земле, как один парень катал свою девушку на санках. Она смеялась, им было так весело! И босиком во время дождя будем ходить по лужам?

– Будем. Если будет тепло, конечно. А то ноги остудить такой хрупкой птичке-певунье совсем ни к чему.

– Радослав, у мужчин, похоже, очень большое сердце, если оно вмещает в себя любовь к многочисленным женщинам. А у меня сердце не такое. Я уже никого не смогу вместить в себя.

– Да я и не собираюсь никому уступать своё место там, где ты меня и поселила.

Ландыш поцеловала его в губы, – Этот поцелуй – волшебная печать, – сказала она, – «Положи меня как печать на сердце своё, как перстень на руку свою, ибо крепка как смерть любовь. Стрелы её – стрелы огненные». Я запечатываю твою прошлую память. Теперь ты только мой.

– Твоя мама дала тебе настоящее классическое образование. Ты даже в древней культуре знаток, – и ответил на её поцелуй, но так, чтобы не дать ей шанс снова затащить его в постель. Ему очень хотелось есть. Опоздать на завтрак означало остаться голодным до обеда. Тут царил воинский распорядок. Всё по часам. О кольце она так и не вспомнила. Или же её молчание было вызвано совсем другой причиной.

Поклёп под видом гипотезы или нечто большее?

За завтраком собрались все. Огромный стол был рассчитан на всех членов экипажа. Радослав рассматривал сыновей Кука. Их было пятеро. Александр и Валерий имели рыжий цвет волос. Владимир и Артём были шатенами. Пятый, самый младший Константин был блондин. Они вели себя величаво и скромно одновременно, поскольку молчали и себя не выпячивали никак. Радослав старался отгадать, какие из них были детьми Веги Капустиной, она же Вега Корунд. Кличка «Корунд» – подарок Кука имела какой-то лошадиный подтекст. Кажется, сыновьями Веги были рыжеволосые. Они оба обладали чем-то неуловимо восточным в своей внешности, несмотря на рыжие волосы. Глаза у того и у другого были яркие, с характерной восточной поволокой, густо осенённые чёрными ресницами и увенчанные пушистыми бровями. Хотя и папа был наделён густыми и сросшимися бровями. Радослав отметил для себя их более ограниченный интеллект, не в пример папаше. Лица их были, если в целом, простоваты, глаза на данный момент рассеяно-равнодушны к новым для себя персонам. Словно они находились в толпе посторонних людей, до которых дела им особого и нет. Общаться с ними желания не возникало. Кук таким не был никогда и нигде. Прочие его сыновья также были более чем обычными. А вот от кого был блондин Костя, хрупкого несколько телосложения, хотя и широкоплечий? Мало ли от кого. Девушек у Кука было столько, что вряд ли и сам Кук их помнил. И ни одного лица, которое напоминало бы их сестру по отцу Ксению.

– Хороши мои мальчики, а Радослав? Или в чём видишь изъян? – не удержался от похвальбы папа Кук, заметив изучение Радославом своих сынов, – и я, к твоему сведению, отлично помню мать всякого из них. А что ни говори, сыновья, прежде всего, материнская отливка. От отца мало что и передаётся сынам.

– Особенно в том случае, когда их и не воспитываешь сам. Вот у меня Артур совсем был мне чужой… – он замолчал, додумав про себя, – «Ага! Кук – прозорливец ещё и мысли читает»! – Радослав успел заметить, как вздрогнула Вика при упоминании имени Артура.

– По имени всякую помню, по характеру, по лицу само собой. Как бы в противном случае я сыновей нашёл? Вот у Костика моего – какая славная мать была. И есть, разумеется. Но, увы, уже не для меня. Беленькая была, как снегурочка какая. Нежная и, вроде как, сотканная из снежинок. Хрупкая такая, непрочная по виду как шелковинка на ветру. Как Ника моя, только Ника тёмненькая была. Но вид обманчив. Лучшая космическая десантница своего выпуска. Прочная как дамасская сталь, такая же гибкая и бесстрашная. – Кук абсолютно не стеснялся своих сыновей, впадая в сладкие грёзы у всех на виду. И они по виду игнорировали его стариковские байки, полностью погружённые в процесс еды. Гречневая каша с овощами – гриль, с щучьей котлетой, салат из свёклы с антоновским яблоком и чесноком. На закуску чай с десертом на выбор. Всё, разумеется, синтезировано кухонным роботом, а по виду и вкусу не отличишь от настоящих земных аналогов. – Как же вкусно! – сказал Константин – блондин. Сын матери Снегурочки и космической десантницы в одном лице. Папа Кук благосклонно кивнул головой, – Я и сам русскую кухню люблю. Ландыш, – обратился он к Ландыш, – видишь, Вероника на кухне колдовала с утра, поскольку ты совсем стала отлынивать от своих обязанностей.

Ландыш ничего не ответила. Ответил Радослав, – Разве она нанималась к тебе поваром?

– И поваром тоже. Она же специалист на все руки. Вероника, славная моя девочка, ты изобретаешь ничуть не худшую рецептуру. Пожалуй, я изберу тебя своей новой фавориткой.

– Ты никак уж и король? – опять осадил его Радослав.

– У себя на корабле – король. А вообще-то я для любого здешнего королька – император всея земли, кою мы нарекли для себя «Ландышем». Пусть так и будет. Уж если я дал слово кому, то держу его.

Вероника, скуластая, но миловидная и моложавая по виду женщина, сидела тихо и отстранённо. Она всё ещё не отошла от своих переживаний. Или изображала из себя страдалицу.

– Ничего, Вика, я тебя в скором времени так развеселю, что ты и забудешь о прошлом, как его и не было, – сказал ей Кук. Сидящий рядом с врачом Викой Андрей вежливо ухаживал за нею, то подавал салфетку, то тарелочку с чем-то, ей нужным. Но при этом лицо его оставалось равнодушным к женщине в том смысле, на какой намекала Ландыш. И не было похоже, что и сама Вероника питает надежды на его счёт. Тут без шансов, сразу определил их взаимный расклад Радослав. Юношеское увлечение когда-то и где-то ни для Андрея, ни для Вероники ничего не значило. А вот Кук явно к Вике присматривался, едва Ландыш выскользнула от него. Несмотря на редкое соединение всех одновременно в одном помещении, да ещё за сытным завтраком, лица у всех были хмурыми, на общение никто настроен не был.

Только мальчик Алёша бегал вокруг стола и чему-то веселился, – Сапог сапогу пара – не разлей вода! – воскликнул он, непонятно кому адресуя свою шутку.

– Кто сапог? – спросил у него Кук. – И чья он пара?

– Твоя пара, – ответил мальчик. Ему Кук нравился. Кук мог повеселить, пошутить, развлечь.

– Ты отца-то помнишь? – спросил Кук у Алёши, – тоскуешь об отце?

– Не тоскую, потому что не помню, – ответил тот искренне.

– Вот оно, наступившее будущее, о чём грезили поколения и поколения подвижников и мечтателей, мучеников за идею, бессребреников и отдающих жизни за «други своя», – подытожил Кук, – дети вне семей, родители – где попало раскиданы. А что, Алексей – космический ты человек, хочешь мне быть сыном? Младшим, а потому и самым любимым?

– Хочу. Ты, Кук – отличный друг.

– Вероника, прислушайся к сыну, – обратился к врачу Кук, – устами младенца…

– Да какой он младенец! – возмутилась Вероника, – взрослый лоб. И чего врёшь, что отца не помнишь? Ты уже большой был, как он отбыл.

– Ты не говорила никогда, что папа живёт на Троле. Зачем ты это и придумала теперь? – возразил сын, – То ты врала, что он где-то пропал, возможно, погиб. То, что он скоро вернётся. А нам преподаватель социальной этики всегда говорил, кто врёт, путает собственное мышление прежде всего, лишает его ясности и логической последовательности во всех уже мыслях.

Поскольку Радослав отлично знал, чей сын Алёша, то он несколько удивился тому, что Вика назначила мальчику совсем другого отца. Разве Артур отрекался от своих детей? С другой стороны, даже при том, что Артур не был ему близок, он испытал некое особое волнение, но мягкое и тёплое, при мысли, что мальчик его собственный внук. На спутнике ему было не до личной жизни сына, не проявляющему к нему никакой родственной любви. Он платил ему тем же. Вика не дала сыновьям фамилию нового мужа, и Алёша со старшим братом были Паникиными. Можно было и дальше делать вид полного отчуждения от подростка, симпатичного, умеренно шаловливого, синеглазого мальчика, но, когда Алёша отирался рядом с ним, он обнял его родным объятием и потрепал непослушные вихры. Ласковый мальчик вдруг ответил ему всплеском такого же тёплого чувства, что уловил бы любой человек, устроенный и куда проще, чем Радослав. Или он нравился Алёше сам по себе, или же тут сработало нечто другое, глубинное, родовое.

– Радослав, – обратился к нему Алёша, – мне всё время кажется, что ты похож на моего папу… только не на маминого мужа, а на того, кто настоящий… мой.

– Не похож он на твоего папу! – одёрнула сына Вика. – И не лезь к нему.

– Почему же не лезь? – улыбнулся Радослав. – Он и не лезет. Мы с ним всего лишь общаемся.

– Твой муж и не хотел быть моим папой! – продолжил Алёша, явно раздражаясь на мать. – Он и не играл со мной никогда. Не разговаривал. Только всегда чего-то велел и говорил: не так! Не то ты делаешь! Ну и бестолковый же ты! А мой папа никогда на меня не ругался… Он был весёлый такой… ну… и есть, конечно. Сажал меня на плечи, я помню. Я же маленький был.

– Нет, но что он несёт? Да не помнишь ты ничего!

– Я лучше тебя знаю, чего я помню, а чего нет! – дерзил сын. – Зачем же ты придумала, что он погиб? Разве такое говорят про тех, кто жив? Разве так можно? Ты всегда мне врёшь!

– Не надо так с матерью, – осадил Алёшу Кук, – она не могла выдавать засекреченную информацию. Чтобы ты не ждал и не тосковал сильно, она так и говорила.

– Теперь мне всё равно. Только я его помню, – или из упрямства, или так оно и было, ответил Алёша.

– Сам же и врёшь! – уловила его мать, – то ты не помнишь его, а оказывается, что помнишь.

– А чем же был плох муж мамы, кроме того, что тебя воспитывал? – спросил Радослав у Алёши.

– Ничем не плох. И ничем не хорош. Он был мне не нужен. Он был рядом, но я с ним не общался. А с папой я всегда общаюсь, в мыслях. И я его помню.

– Да не можешь ты его помнить?! – закричала Вика.

– Я его помню. Он вылитый Радослав. Радослав, я ведь и тебя сразу же узнал. Я где-то тебя видел. Давно…

– Нельзя детям врать! – не удержался Радослав, испытывая сильную неприязнь к Вике. – Они с малых лет должны приучаться к правде, чтобы и потом жить в неведении, что такое ложь.

– Не скажи, – раздумчиво протянула Кук. Видимо, желал поддержать Вику. – Она, правда-то, бывает порой и неподъёмной для души ребёнка. Она лишь на вырост годится порой, правда-то. А то так задавишь душу детскую этой правдой-то, что и сплющишь раньше, чем она повзрослеет и окрепнет. Правда порой и не всякому взрослому по плечу бывает. Так что тут не прав ты, Радослав. Сам-то всегда ли жил по правде?

– Старался, – ответил Радослав.

– То-то и оно, – сделал свой непонятный вывод Кук. Явно намекал на то, что вот внук рядом бегает, а дедушка-то не спешит правду внучку выкладывать. – Артура помню совсем маленьким ещё мальчиком, – ляпнул вдруг Кук.

– Где ж и видел? – без всякого интереса спросил Радослав, наблюдая, как Алёша сделал, что называется, ушки на макушке, при полном внешнем безразличии к разговору взрослых.

– Карина, матушка твоя, показывала… Помню, сидит за её столом, уставленным фруктами, синеглазый такой и худенький мальчик. Гостевой визит, так сказать. Привезла его Карина погостить. Глаз сияющих с него не сводит: «До чего же на Рудольфа похож! Красавец такой же. Только волосёнки тёмные отчего-то. Почему? Мать, вроде, светлая, и отец тоже. А у него тёмные волосы, да ещё с блеском». «Так в деда пошёл», – отвечаю, – «Так бывает. Игра природы. Запустила руку в родовой мешок, что вытянула, то и подарила потомку». Мальчишка-то и говорит: «У моего папы волосы как у меня. И брови тоже чёрные. А у меня брови нету! Мне Дениска говорит, а у тебя брови нету! Где они»? Он так сказал: «брови нету»! И руками развёл, мол, что же это такое? Где же мои брови? Маленький же был, – тут Кук засмеялся. – У него, действительно, волосы тёмные, густые были, а бровей почти не видно, светлые они. Он же деда за отца считал… Но в целом сидел он тихо, притворялся паинькой, а глаза-то озорные. Гляжу, набросал под стол кучу косточек от черешни. Ест, а косточки под стол бросает. Карина жаловалась ещё, что твой отец не следит за ребёнком, и тот вечно чумазый носится сам по себе по саду и близлежащим окрестностям. Я ей: «Карина, это же самое нормальное и здоровое воспитание. Воля важнее назиданий и сковывающей опеки. Я и сам так рос в дошкольном возрасте. И каков орёл?

– Ты же Кук – муж кукушки, – вставил Алёша.

– А где ж она, моя кукушка? – включился в шутливую игру Кук.

– Она на то и кукушка, что не признаёт семейного гнезда, – добавил вдруг, молчащий всё это время, светловолосый Константин.

– Не Кук ты и не орёл, а Ворон, – сказал Радослав.

– Вещий Ворон, – прищурился Кук. – Как там потом с бровями-то? Потемнели они у него?

– Почти чёрные стали, – ответил Радослав. – Густые и даже срослись на переносье. Запомнил… не думал никогда, что ты моё потомство отслеживал…

– Ну, а как же? Мой ученик отбыл в столь далёкую и опасную, длительную командировку, а тут сын его растёт… Ну точно, в линию Ростислава он и пошёл… Хотя и ты темнобровый при светлых мамкиных волосах…

Вероника подняла глаза. Азиатский разрез глаз, хотя и расширенный, придавал её лицу вид невозмутимости. Радослав опять удивился, как когда-то на спутнике, чем именно заурядная женщина привлекает к себе мужчин? Артур, красавчик, был на спутнике не просто её личным другом, а отцом двух родившихся на спутнике сыновей. К настоящему времени старший подрос и остался на Земле. Вика и по возвращении со спутника не попала в утиль, снова вышла замуж. Мысли об Артуре вдруг прошили как иглой. Странное мельтешение близких людей, сращенных судеб в одном замкнутом пространстве.

– Надо ли понимать тебя так, что заявка на усыновление подана? – спросил Кук у Алёши. Тот подошёл к матери. – Ма, мы тут с Белояром поговорили по-мужски, наедине. Ты не будешь против, если Белояр будет мне за отца? Белояр, тебе же не нужна жена. Ты старый.

Мальчик как бы опережал возмущение матери, давая ей понять, что его усыновление не связано с её личным выбором Кука как мужа.

– Кто это старый? – возмутилась Вероника, но совсем не по тому поводу, чего опасался сын. – Белояр один стоит сотни молодых. Он исключительный человек. – И она погрузилась в смакование десерта, давая Куку возможность оценить её высокую оценку его достоинств, знать о которых она, вроде, и не могла, но отчего-то предполагала их наличие.

– Вероника, умница ты моя. Всегда скажешь и сделаешь то, что и нужно, – похвалил её Кук, мгновенно перехватив совместно скептические взгляды Андрея и Радослава в сторону дарительницы комплиментов.

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – сказал Радослав, не любивший Вику на спутнике за присвоение ею себе молодого Артура, возненавидевший её после того, как она открыла Нэе глаза на то, чьего ребёнка ожидала Ксения, и не простивший ей ничего, как оказалось, до сего момента. И в звездолёте Пелагеи и потом у Кука он не сказал ей ни единого слова. Не посмотрел даже в её сторону. Ничтожество, низко-развитая, она влезла в его жизнь, как самозванец от имени Судьбы.

Как всякая женщина она чуяла его отношение к себе, боялась встречаться с ним взглядом. И как выяснилось потом, испытывала мистический ужас при виде его, так и не поверив в то, что похоронный ритуал был совершён над несчастным Арсением Рахмановым. Она считала его каким-то оборотнем, кем-то, кто надел на себя облик погибшего, как надевают маску. «А если она права»? – вдруг скакнули его мысли в совсем уж неожиданную сторону. – «И я воскрес, реплицировался Кристаллом, о чём и плёл Куку как некое сочинительство на вольную тему? Тогда куда пропал Арсений? И ничего уже не проверишь».

– Ты помнишь, Радослав, – вдруг обратилась к нему наследница, не иначе, шаманского дара своих предков, Вероника. – У Арсения Рахманова после сложнейшей операции, когда он потерпел аварию при посадке межпланетного челнока, была титановая скобочка в черепе? Она просматривалась частично чуть повыше его виска. Он сбривал там свои волосы. Помнишь?

– Помню, – бесцветно отозвался он.

– У того человека, с кем мы прощались в верхнем зале прощания, расположенным над подземным крематорием для погибших и просто умерших от старости людей из космических структур, не было никакой титановой детали в черепе.

– И что? – встрял напрягшийся Кук, – вытащили, как пришло время.

– Оно не пришло. Вот в чём дело. Я об этом знала от своего мужа. Он же был хирургом. Лично оперировал Арсения после аварии. Я запомнила дату уже из личных соображений, ни для кого тут не интересных. И я сопоставила. Время для повторной операции не пришло. Сам Арсений не мог же вытащить скобу из собственного черепа. И вода её вымыть не могла бы. Что же тогда было?

– Вика, умница ты моя, не темни, – приказал Кук, – тут не Земля с её интригами и недоговорками – недомолвками. Тут всё предельно искренне, как ты успела заметить. Нас мало. Мы один организм на чужой планете. Организм маленький и уязвимый, если мы будет разводить тут тайны друг от друга.

– Я сама ничего не понимаю, – ответила Вика, отталкивая руку Андрея, подающего ей салфетку. – Да отстань ты! – закричала она ему, – что ты за мною ухаживаешь, как за смертельно-больной! – Чего хотел Андрей, дёргая её за рукав комбинезона, было непонятно. Он призывал её к молчанию во имя чего?

– Впрочем, современные технологии невероятно продвинулись. Мой муж оперировал Арсения, что называется, в полевых условиях. На Земле могли внести коррективы ради того, чтобы не уродовать его внешность и не привлекать ненужного внимания к его голове. Я же ни разу не видела Арсения после того, как он вернулся на Землю из совместной командировки вместе с моим мужем.

– Ну, так и не болтай! – прогремел Кук командирским голосом, – не сей сомнений там, где им не должно быть места! Не будь провокатором раздора!

Он утишил свой голос, видя, как Вика пригнулась к столу, едва не контуженная его голосом, – У тебя, моя сдобушка, есть некий пунктик в голове. Ты склонна к интригам, и ты злопамятная. Мне такая подруга под обнажённым боком не нужна. Какая ласковая она ни будь. Я привык спать только с теми, кому безоговорочно доверяю. Во сне же я беззащитен, как и всякий из нас. Маг ли я, как думает Ландыш, или супермужчина, как думает твой сын, я человек из плоти и крови, ну и прочего там барахла в виде вполне понятных слабостей и неизжитых недостатков. Может, они кому и пороками кажутся. Но их, пороки, я давно выжег из себя калёным железом. А исполнительным сотрудником нашей всеобщей колонии тут, конечно, будь. Хотя ты по основному профилю врач – акушер, а и в прочих отраслях кое-что смыслишь. Лечи, когда будет надо. Детей принимай, когда Ландыш соизволит их родить. Да и куда ты денешься теперь? В остальном же живи, как вольная птица, но в заповеднике, поскольку всегда будешь находиться под моим неусыпным покровительством и защитой. Чтобы не пропасть тебе тут. А сына твоего я усыновляю, как и обещал.

Смугловатые скулы Вики покрыл румянец, сообщивший и без слов о том, о чём и возникло подозрение у присутствующих. Вика, что называется, «вошла в опочивальню» к Куку. Не понял ничего только мальчик Алёша.

– С этого самого дня все мужчины отращивают себе бороды. На планете мужчины бород не бреют. Только подстригают, завивают, если охота есть, как и усы выбирают любой формы.

– Ужас! – воскликнула Вика, – не хватало ещё целовать бородатых мужиков!

– Прищучит, так и с веником будешь миловаться, – сказал ей Кук, и все заметили, что он похож на кактус своим небритым уже давно подбородком. Щетина была у него тёмно-каштановая.

Сознайся, что ты это твой двойник, а не ты сам!

Ландыш была отослана Куком в кухню. Он хотел закатить обед на славу перед тем, как начнутся уже серьёзные сборы на выход из звездолёта, покоящегося в огромной пещере, вполне сносно оборудованной под ангар, в мир чужой планеты. Впрочем, Куку планета была давно своя. Радослав без дела слонялся по своей комнате, не имея желания ни читать, ни думать о надвигающемся со скоростью экспресса, о нависающем, как волна апокалипсиса, будущем, несущим новую жизнь на новой земле под новыми небесами. Кому теперь нужна земная отжившая премудрость? К чему и мысли о том, что себя пока не явило?

И тут вошла Вика. Она была заплаканная, но в последнее время другой никто её и не видел. Она была из тех самых женщин, что плачут легко и по любому поводу, но пекутся всегда и всюду только о себе. Толстая кожа лица быстро отходила от слёз. Она была чиста, почти белая с небольшим оттенком розоватой смуглости. Завидная кожа. Но глаза – страдальческие щёлочки. Значит, плакала нешуточно. Или разговор за завтраком так болезненно подействовал? Она села без приглашения. Яркие губы говорили также о её завидном здоровье. И всё же понять знатока и специфического эстета Кука было сложно. Он выбирал везде и всюду лучших девушек. Всегда молодых, желательно девственных. Чтобы они, согласно его вере в телегонию, рожали ему не засоренных чужой генетической информацией детей. Кук всегда сочетал полезное для общества и для будущего то, что приносило наслаждение ему самому в настоящем. Обществу – необходимые демографические показатели, себе – полнокровную радость бытия. Многие, действительно, так и считали его порочным человеком. Но тут было, что называется, на безрыбье. Немолодая, не особенно красивая женщина, явно не собирающаяся поднимать демографический уровень в чужом мире в содружестве с девяностолетним ветераном космических странствий.

– Радослав, – начала Вика, – прости меня. Я ношу эту тайну в себе, а тут внезапно вырвалось. Я так и не пришла к окончательному пониманию, что тогда произошло. Как оно произошло? Ксения сходила с ума, и тогда я пошла ночью, когда в зале прощания никого не было, а гроб с телом уже был выставлен для прощания, и провела своё исследование. Я была шокирована не меньше Ксении, когда узнала о твоей гибели. Я опознала тебя в том мертвеце, поскольку слишком хорошо знала тебя на спутнике. И Арсения я отлично знала потом, когда у меня и возник новый союз с моим, и опять уже прошлым! Мужем, – и она залилась слезами. Радослав не испытывал ни малейшего желания утешать её. Фыркая, вздрагивая, всхлипывая, удивляя неиссякаемой слезливостью, она, наконец-то, утихла. Продолжение рассказа последовало чёткое и спокойное, что и наводило на подозрение об умышленной инсценировке. Соломенная вдова при нескольких живых мужьях все слезливые сцены разыгрывала ради имиджа себя любимой, как глубокой, чувствительной ранимой женщины.

– Никто не мог раньше времени снять с его черепа ту скобку. Правильной или не совсем и безупречной была та операция, надо было ждать. Нельзя было вторгаться раньше времени. Арсений проходил длительный период восстановления. Его череп собирали по кусочкам! Ты не представляешь, какой сложной была та операция даже для такого опытного нейрохирурга, как мой муж…

«Третий по счёту», – злорадно сосчитал Радослав.

– Арсений не только выжил, но и здравомыслие сохранил. Не мог он лишить себя жизни! После того, как выкарабкался из жвал одной смерти, прыгнуть в ледяную пасть другой погибели? Нет! Он не мог.

– Почему бы я смог, как думаешь?

– Ты? Не знаю всех подробностей твоей дальнейшей жизни. Но Нэя… Это была такая утрата для тебя, для всех. Конечно, Ксения была красавица, умница, да и ваша давняя любовь, та самая, что не ржавеет… Но я слышала, что вы жили странно, если не сказать, что плохо. Может, депрессия?

– Ты так у меня спрашиваешь, будто я действительно воскрес из мёртвых. – Радослав упорно переводил разговор на рельсы полушутливой беседы двух бездельников.

– Разве нет?

– Как бы это я смог? Что за кощунство лезет в твою голову, Вика?

– Кто же был кремирован в тот страшный день?

– Арсений Рахманов.

– Если бы найти Арсения, он бы опроверг всё. Насколько мне известно, сам Франк Штерн тайно вернулся тогда на Землю, незадолго перед всеми теми событиями, и он обещал Арсению повторную операцию. Так мне передавали очень осведомлённые люди. Выходит, что не было у него никакой повторной операции до того дня, и некому было снять с него скобку. В том крематории работал мой бывший учитель, тоже врач, но старый невозможно, хотя вполне работоспособный. Он и разрешил мне войти в тот зал ночью, где и выставили тело. Я осмотрела всё тщательно. Твои черты, пусть и изменённые смертью, твои характерные губы… У Арсения были безвольные несколько губы, не такие красивые как у тебя. Это не комплимент, а факт.

– Волевые губы трупа, – это сильно сказано. Вика, ты бесподобна!

Замечание не было принято, не было и понято. Она продолжала уверять его в том, что он умер, умер навсегда! В то время как он, живёхонький, сидел перед нею и слушал её ахинею. Чего она хотела? Хотела, чтобы он признался в собственной кремации, лишь бы успокоить её.

– С чего ты взяла, что все тайны должны быть в твоём личном обладании? Как бусы из твоей шкатулки. Прими как реальность то, что я жив и здоров. А как и почему оно случилось таким вот образом, тебе знать ни к чему. У тебя черепушка треснет, как у Арсения, не тем будь помянут, если ты попытаешься запихнуть в неё непосильные вещи.

– Он же не был в точности твоим двойником. Хотя и похож был сильно, это я признаю. Помню отчётливо, лицо погибшего даже не посинело, что меня удивило. Губы были почти розовые. Если не ты, то кто это был? Может, подсунули некий высококачественный муляж? И вовсе не погибший человек это был, а кукла? Ты обладал большой властью и большими возможностями на своём уровне… Ты вполне мог, как и говорила Ксения, разыграть чудовищный спектакль…

– Есть такие явления, Вика, о которых лично у тебя даже не сформировано понятийного аппарата. Поэтому не стремись выпытать у меня о том, о чём я никогда тебе не расскажу, как бы тебе того не хотелось. Кремировали Арсения. Доктор Штерн успел сделать ему операцию. Поэтому и не было следов той грубой операции, что была проведена твоим мужем по необходимости. И тут-то возникло то самое, что невозможно предсказать. Арсений тронулся умом. Прыгнул с лодки в пучину ледникового озера. А я должен был скрыться любой ценой. Вот и был разыгран тот фарс, да страшный! С моими мнимыми похоронами. Было задействовано столько усилий и людей, чтобы комары, они же наследники Вайса, носа не подточили. Только ты одна, даже видя меня перед собою, веришь, что Арсений жив. Да где он? Приведи его, если сможешь.

– Понятно, что Ксения не хотела верить в твою гибель, но я же знала… И мать тебя признала…

– Тогда придётся предложить такой вариант. Я выскочил из огненной плазмы и обновился как древняя легендарная саламандра, которой и не было никогда.

– Ладно, Радослав, я принимаю очевидное, но невероятное. К чему оно в самом деле? То, что исчезло навеки… И мой муж… Ах, Радослав, меня никто и никогда не любил по-настоящему. Никто! Так, как любили мужчины всегда ту непутёвую Ксению… Прости, Радослав, но говорю, что и думаю. Она не была тебе достойной парой, лучшему мужчине, какие всегда наперечёт в любом поколении. Конечно, у меня родилось четверо детей. Можно подумать, тебе ли и жаловаться, жалкая страшненькая и коротконогая женщина! Да ведь настоящей страсти не было! Меня только принимали снисходительно. Мою заботу, ласку, всепоглощающую отдачу себя тому, кому я и служила. Только принимали без всякой ответной отдачи всегда. Младший со мною, а остальные утрачены навеки… – И Вика опять зарыдала.

– Вика, ты не боишься получить нагоняй от Белояра за то, что звездолёт прорастёт плесенью, поскольку ты залила его литрами слёз.

– Белояр дал мне вдруг надежду на то, что я не угасла окончательно, и вдруг такое радикальное непрощение, и чего? Того, что я пребываю в сомнениях? Разве это не данность всякого мыслящего существа? Белояр – необыкновенный человек, подобного ему я не встречала нигде и никогда.

Вот тебе и раз! – подумал он. Тут же слёзы о незабвенном муже, и тут же страсти по Куку.

– А что ты имела против Ксении? Разве она когда уводила у тебя мужей?

– Да у кого она их и не уводила! – вскричала Вика. – Не успел ты отбыть со спутника, а Артур уже занял твоё место. Это как? И после твоих похорон буквально на следующий день из ГРОЗ идёт утечка сведений, что Артур – временно исполняющий должность ГОРа на Земле-2, вернулся не только по сугубо профессиональным делам, которые можно было решить и другим путём, а и за Ксенией, чтобы взять её на новую Землю-2! Такой рискованный перелёт ради неё!

– Чего ты мелешь, баба – трепло! – крикнул он, хотя ничего из того, о чём и шёл разговор, значения не имело. – Никогда этого не было! Мельница хренова, мелешь муку из негодных слухов, из подлых наветов тех, кто так и не вышел на магистральную дорогу человечества. Так и тащится где-то вдоль колючих зарослей обочин.

– Конечно, я виновата. Прости, Радослав. Хотя бы за то, что не изжила из себя земное.

– Мало того, что тебя допустили до такого засекреченного проекта как «Паралея», тебя взял и Кук на свой звездолёт. Он мог, между тем, и найти предлог, чтобы тебя не забирать, если бы не захотел. А он захотел тебя, Вика. Я сразу понял. Ландыш сорвалась с его крючка, вот он и взял тебя. Иначе он придумал бы, что ты не подходишь по тем или иным характеристикам, возникшим новым обстоятельствам или даже то, что план поменялся. Он вещает о честности, но Кук, если ему надо, откинет эту самую честность в отношении того, кого ставит ниже себя. А ниже себя он ставит всех. Исключая, может и такое быть, меня. Поскольку я задачка не по его уму. Пелагее-то что? Взяла бы тебя и Алёшу с собой. Когда ещё тебе и сынишке пришлось бы побывать в блистающей подделке под райскую обитель. А потом отослала бы вас на Землю с первой же оказией. Тебе же, как той бабке из сказки про золотую рыбку, подавай уже и власть над самим Куком. Кто ты такая, Вика, чтобы сам Белояр Кук стал твоим? Белояр Кук никогда никому не принадлежал и принадлежать не будет. Ты из-за этого и плачешь. Что он не хочет с тобою прочной связи. Неужели ты так вклеилась в него с первого же забега?

– А помнишь, Радослав, как и ты хотел со мною прочной связи? На спутнике? Тогда, когда Нэя отказывала тебе в том, от чего ты ещё не мог отказаться. Я тоже тогда подумала, как бы мне «не вклеиться в него с первого же забега». Я же отлично понимала, что такой мужчина не полюбит меня никогда. А быть какой-то разовой или многоразовой наложницей – это настолько же больно, насколько унизительно. За что ты любил Ксению? Дело прошлое же. Она была такая непотребная в своих мыслях, поступках. Она ничего не имела за душою, кроме своей перелицованной шкурки. Я до сих пор не простила её за Нэю. За… За всё!

– Успокойся. Я её не любил ни на спутнике, ни потом. Я давал ей всего лишь свободу самообольщения. Только в молодости если…

– Тебе не жаль её? Оставленных детей?

– Мне всех жаль, Вика. А себя больше всех. Я утратил всё. Я прогрызал свои ходы в ГРОЗ, ведущие в другие уровни познаний и власти, такими нечеловеческими усилиями, такой нескончаемой работой, что иному человеку на такие усилия и затраты не хватило бы и двух жизней. Что в итоге? Ни особых сакральных знаний, ни опьянения от самой власти, ничего такого, кроме трехсотлетнего слизняка Вайса, сидящего под самой кровлей у неба, я там не обнаружил. Представь такое состояние ума, – переживание утраты всех иллюзий, до самого уже донышка, когда, как ни скреби, ничего не наскребёшь. Сухо, пусто. И вот сидишь с ощущением человека, грызущего ржавое железо, которое и есть эта самая подлинность, и понимаешь, что жизнь имеет несколько уровней, но в обратную сторону. Что золотой и сияющий, чистый и нержавеющий слой – всегда в далёком прошлом, в твоей собственной юности. А впереди уже настоящий нескончаемый каменный век, когда твой прах завалят надгробным камнем. Да и то в случае невероятного везения. Как у того же Вайса, имеющего родовой склеп и потому не подлежащего кремации. Или у тех героев, коим ставят каменные постаменты для памятников.

– Как горька твоя философия, Радослав. Тебя надо было назвать Гореславом.

– Надо бы. Да с тобой не посоветовались.

Она приходила ко мне, Радослав!

Вика задумчиво осматривала комнату, имея в запасе ещё нечто. – Радослав, – не могу ни произнести лишний раз твоё имя, так оно радует слух, – понимаешь, я хотела бы тебе посоветовать, забрать у Ландыш то кольцо, что всегда носила Нэя. Потом его, кажется, Ксения забрала себе. Оно и понятно, дорогущая и редкостная вещичка. Но дело в том, что оно мистическое, – Вика помялась, не зная, говорить дальнейшее или нет.

– Говори, если начала, – потребовал он приказным тоном, зная, как безотказно он действует.

– Видишь ли… – она всё вздыхала, всё тянула время, когда в любую минуту могла вернуться Ландыш, и разговор так и не состоялся бы. – Однажды, – мы же с Ландыш иногда ночевали вместе, – я проснулась посреди ночи. А впрочем, может, и утро было. Полный мрак, короче. Я ночник отключила умышленно, чтобы выспаться как следует после длительных своих слёзных и нервных потерь. А тут смотрю, Нэя сидит на краю моей постели, светится как ангел. Видно было её отлично, и даже сама комната освещается, хотя и смутно. Сидит и смотрит на спящую Ландыш. А та, что дитя, что мой Алёшка, бух в постель и уже отплыли в страну сновидений. Чистые души, чего же ты и хочешь. И говорит Нэя мне до того обычным и спокойным голосом, как будто мы на спутнике, – «Знаешь, Вика, ты скажи ей, пусть она отрастит себе длинные волосы. Он очень любит длинноволосых женщин. А то она на мальчика похожа. И пусть отдаст моё кольцо Радославу, а то Кристалл её высосет раньше времени, даже без моего на то желания. Ей нельзя его носить. Нельзя даже прикасаться к нему. Я и должна была ей отомстить за самовольное вхождение туда, где человеческий ресурс просто выгорает как тонкий провод, не предназначенный для мощного электрического напряжения. Ты понимаешь? Но ты также и знаешь, что я была доброй. Я не умею причинять зло никому. Я послала Радославу определённый сигнал, чтобы он задумался. Не знаю, послушает ли он меня. Ты напомни, что всё предельно серьёзно. Хорошо»? – и так мягок её голосок, как и был всегда. Вроде, угрожает, а угрозы не чувствуется. «Что», – задаю совсем уж идиотский вопрос, – «ты всё также и там занята своим творчеством»? Или уж со страху я сдурела. Не поняла. «Разве там, где я, нужны кому платья? Вика, сама же знаешь, что спрашиваешь чепуху». А ещё вот что сказала. «Ты, Вика, какую бы ненормальность или безумие он ни замыслил однажды, помогай ему во всём. Потому что он рано или поздно изберёт тот путь, что и приведёт к моему освобождению отсюда. Он знает, как меня вернуть на мою Родину в моём прежнем обличье. Пусть тебе это кажется невозможным. Это возможно. У меня на Родине мой отец и мой сын. Ждут меня. Я им нужна. Отец, но он мой отчим, мне и сказал при первой же возможности, что я могу к ним вернуться. Тогда я посчитала его слова за то, что происходит только в фантазиях безудержных фантастов. Я не поверила. Теперь знаю, что он, мой единственный и прошлый муж, и есть такая возможность моего возврата. Не к нему. Он мне давно не нужен. На мою Родину. К моему сыну и к новому изданию моей судьбы, которую Венд зажевал, как негодный автомат уникальную заготовку. Вика, ты прости мой технический кретинизм, но я говорю с тобою на том языке и в тех понятиях, кои и усвоила при своей жизни. Ты будешь для меня вроде гарантийной копии того, о чём я ему и говорила. А он не поверил. Ты передашь, и он поймёт, что не сходил с ума. А ты поймёшь то же самое. Я не сон, и не твое умопомрачение. Я настоящая Нэя, которую ты знала на спутнике «Гелия». Хотя я и другая теперь».

Вика, бледная, что не было ей свойственно, смотрела перед собой, воспроизводя странный разговор, невозможный ни во сне, ни в подлинном бреду. Она передохнула и попросила воды. Он подал ей сок. Кук всюду и всем навязывал гранатовый сок. Он даже воду разбавлял гранатовым соком. Такая у него была фишка. – Как он мне надоел со своими замашками восточного деспота. Да ещё эта борода! Представляю, на кого он будет похож. На какого-то жуткого террориста времён Эпохи Глобальных Войн…

Вика не стала пить сок, – Дай воды, Радослав! – и пила так долго, так много и жадно, что вызывала недоумение по поводу вместимости её желудка. – Уф! – она выдохнула и пояснила своё состояние. – Жажда невозможная. Слёзы же беспрестанные, а тут ещё и Белояр со своими играми в султана и одалиску. Хотя и султана, и одалиску давно пора на переработку вторсырья. – Она с неожиданной весёлостью рассмеялась. Стала симпатичной, явив две круглые ямочки на щеках. – Он никуда уже от меня не денется. Он же одинок, как сыч в дупле, хотя и строит из себя орла в вышине.

– Он – Кук на засыхающей вершине, а не сыч в сыром дупле, – поправил её Радослав, принимая её веселье.

– Не на медноголовой же ему жениться, – продолжала смеяться Вика. – Сам мне рассказывал, что терпеть не может рыжеволосых, сам являясь таковым. А там, где он жил и будет жить дальше, все девки рыжие! Он любил только единственную женщину с медными волосами – свою дочь. И поэтому, когда он прикасался к тем особам инопланетного происхождения, он ощущал всегда привкус некоего кровосмешения. К женщинам с других континентов он по недостатку времени не сумел найти подход. Ты только представь, Радослав, огромная планета, и всего несколько человек землян в массиве инопланетян. Мне страшно. Страшнее, чем на спутнике. Там мы были в отрыве от Земли, но ведь без инопланетян. Хотя тебе не привыкать. Ты жил в Паралее так долго. И Нэя… Она вовсе не отличалась от нас ничем. А всё же, мы должны быть ближе друг другу. Должны забыть былую неприязнь, если она и была когда. И ты веришь, Ландыш мне как дочка, а я своих девочек уже никогда не увижу. – Вика попыталась заплакать, но подавила импульс к плачу. – Мир, Радослав? – она протянула ему некрупную, но сильную ладошку опытного врача и опытной женщины.

– Мур-мур, – ответил он.

– Эх ты! Котяра бессовестный. Что ты, что Кук – два распоясанных космических бомжа. А она-то, Ландыш, как Сусанна перед старцами. Из кого выбирать было в звездолёте матери? А тут выбрала бы кого из сыновей Кука. Так нет.

– Тебе хотелось бы выбрать меня?

– Чем же не выбор, учитывая наше общее прошлое. Сам же говоришь, что в прошлом твоём золото подлинное и осталось.

– Разве о тебе была речь?

– Конечно, не обо мне, а о Ксении. Я же не дурра, чтобы совсем уж. Если только несколько туповата бываю иногда. А теперь и подавно, – полное переформатирование жизни, и это в таком-то возрасте? Пост существование.

– Это ещё не пост. Это всё ещё начало.

– Начало чего? Для меня, что может быть началом, если всё моё осталось в прошлом? Да и прошлое-то моё таково… всегда я была второстепенным каким-то персонажем. Никому не интересным, не запоминающимся, не главным ни для кого. Даже дети выросли и спокойно существуют так, как меня и не было. Один Алёша у меня и есть. А я ведь, Радослав, рожать его не хотела! Сама себя ругала, куда тебе, старой кляче невезучей, потомство разводить. А невезучая и вывезла даже и позднего ребёнка на себе. Всё ему дала. Любовь, воспитание, не отдала и в школьный городок. Возле дома он и обучался в школе для таких же маменькиных сынков. А теперь без него как бы я и выжила? Куки приходят и уходят, а сынок всегда при мне. Пока не вырос, конечно.

Разговор иссяк, а Вика всё сидела, свесив голову с гладко зачёсанными в строгую причёску тёмными волосами. Пока не вошёл Кук. Она даже подпрыгнула, как его увидела. Или от неожиданности или от волнения.

– Пошли, что ли, – сказал он Вике небрежно, – обыскался всюду. У меня такой возраст, что куй железо, пока горячо. Как бы не сказать, чего похлеще. А немного непристойности, чтобы ты знал, Радослав, в нашем возрасте иногда и не мешает. Даже способствует.

– Попросил бы меня в члены твоего непристойного Клуба старпёров не записывать раньше времени. Мне не девяносто, как тебе.

Вика вскочила. Повторного приглашения ей не потребовалось.

Привыкание к новой жизни

Первое время Иве казалось, что она очнулась где-то в идеальном мире Создателя, так было вокруг хорошо для глаз. На душе же бултыхались остатки тревоги, накатывали холодящие волны той жизни, что осталась за рекой. Слова ностальгия Ива не знала, но то была именно ностальгия. Вокруг же было неописуемо просторно и чисто, стильно и в то же время ничего лишнего. Обширный балкон открывал вид на заречные дали. Но они тонули в синеватой или сероватой дымке в зависимости от погоды. Было и высоко, и далеко. И уже не верилось, что старый город как реальность где-то там существует и сегодня. Комиссия по устройству новых жителей нашла для Ивы работу. Проучившись совсем небольшое время на курсах, она должна была стать библиотекарем в небольшой библиотеке для молодёжи и тех слоёв населения, кто не принадлежал к высокообразованным уровням. Книги были подобраны под нехитрые запросы именно таких людей.

До открытия библиотеки для посетителей, когда Ива – младшая сотрудница приходила на место службы заранее, она не могла нарадоваться такому огромному книжному великолепию, что её окружало. Она ходила, слегка прихрамывая, между рядами книжного богатства и тихо радовалась. Радовалась и их безмолвию, и особому запаху, и тому волшебному духу, что был запечатан в них, сдавленный переплётом. Дремал до востребования совместного общения с тем, кто его и вызовет из небытия, даст своё личное живое пространство для раскрытия и прожития того, в чём дух этот и пребывал как в споре. И своему везению Ива тоже радовалась. Её чудесное светлое лицо, слегка покачиваясь, выплывало навстречу очередному посетителю из сумрака, обрамлённого незатейливыми конструкциями из книжных высоких стеллажей. Такое лицо было бы трудно не вычленить из толпы других юных и прочих женских лиц на любой многолюдной улице. А тут в паутинной дымке утренних лучей, благородно пригашенных сквозными жалюзи узких и длинных окон библиотечного зала, стояла девушка, не иначе из книжной выдумки. Но… как только становилась очевидной хромота и искривлённая ею, а потому и не восхищающая уже ничей взгляд, воздушная хрупкость, она переставала вызывать к себе влечение. Так можно любоваться нарисованным обликом и не питать к нему никаких возможных для практического применения чувств. С картиной же не поцелуешься, не потормошишь её при случае, не позовёшь на прогулку. Постепенно все к Иве привыкли, и она никого уже не выделяла для себя. Посетитель там или посетительница, молодой и не очень, какая разница?

Иву накрыло одиночество, как ту сырую песчаную отмель тяжёлой водой разлива, где она впервые и неуверенно ступила на границу двух миров. Прежде у неё были друзья. Та же стройная и вздорная, а привычная Верба, добрая и неуверенная в себе Рябинка, милый неотвязный Ручеёк. Все Храмы и связанные с ними праздники также остались на том берегу. Моста и соединяющих дорог пока не было построено. А в «Городе Создателя» Храмов не было. И праздников не было. Были выходные дни, дающие возможность отоспаться, а потом несущие скуку и тишину. Новые платья можно было свободно выбирать в большом Торговом Центре, если имелись на то средства. Они стоили не дорого, но у Ивы хранился пока собственный запас нарядов на все случаи жизни. А случаев-то никаких и не происходило. Мать работала в заведении общественного питания для тех рабочих, среди которых трудился и отец. Ей удавалось таскать немного еды и для семьи, так что свободные средства для дочери она не жалела. Но дочери особой нужды в этих средствах не было. На что ей ещё одно лишнее платье, если и наличные не все находились в употреблении? На службе она носила серый складный халатик, украшенный синим кармашком на груди. В кармашке хранилась её служебная именная карточка для входа и выхода. Для похода в дешёвое обеденное заведение для сотрудников, или для вызова к начальству, чего ни разу не произошло. Красивое платьице с цветами или с иными радужными фантазиями приходилось оставлять в шкафчике раздевалки. Книги давали иллюзию прожития, порой и небывалой, жизни, но не саму жизнь.

Однажды перед нею возле её рабочей стойки возник Капа. Как всегда строгий, но не надмененный. Он подстриг свою красивую бородку, подбрил усы. Ива даже не успела удивиться его появлению, как он сказал, – На лодке прибыл. На собственной. Оставил лодку у переправы. Там карга старая торчит и лодки охраняет. Не хочешь прокатиться в Храм Ночной Звезды на праздник поминовения предков?

– С отцом?

Капа поморщился, – Да с кем хочешь.

– Я не хочу пить то противное пойло. Я не хочу фальшивых видений.

– Так и не пей. Кто заставляет. Просто посиди со всеми и подумай о чём угодно, прикрыв глаза. Не ты одна такая хитрая. После ритуала весь пол бывает залит напитком, а люди думают, что мы там дураки кромешные.

– Некоторые, бывает такое, и обмочиться могут со страху, как попадут в тот мир. Кто же скажет, подлинный он или нет? Ты умный. Так скажи, к чему поить людей дурью?

Капа пожал плечами, – Обычай. А обычаи могут быть и порочными. У нас в Храме постоянно выгоняют тех служителей, что воруют из запасов Храма и незаконно торгуют напитком вне храмовой территории в обычные дни. Наш маг Вяз добросердечный. А другой на его месте нарушителей сослал бы. В какой-нибудь заброшенный город.

– Как бы он сумел? Он же старый совсем.

– При посредстве «оз» – охранителей закона. Он бы их вызвал при помощи секретной воздушной связи, какая у него есть. «Озы» сажают нарушителей в особую машину на высокоскоростной дороге и фью – ить! Когда я займу его место, я буду беспощаден к порокам.

Иве стало нестерпимо скучно даже просто видеть его физиономию. Даже натуральную капу на старой берёзе можно разглядывать бесконечно долго. А его не хотелось и пару минут. Она углубилась в свою книгу для записи выданных посетителям книг, делая вид своей важной занятости.

– Ну, так что? – спросил Капа, – жду к вечеру у переправы? Как раз на праздник успеем. Своих подруг повидаешь.

– Я подумаю, – на самом деле как ей хотелось увидеть подружек! И желание такой встречи было сильнее нежелания садиться в лодку рядом с Капой. Отец бы не поехал. Она работал в ночную смену, и ни на какой самый важный ритуал из прежней жизни его бы не отпустило суровое требовательное начальство. За бытовой комфорт и прочие блага требовалась вовсе нешуточная ответная плата в виде безупречной дисциплины и физически затратной работы. Мать без отца не поедет никуда. А почему бы ей, Иве, не поехать? Кто смеет запретить, если время вне службы принадлежит ей? К тому же после ночного праздника наступит день, в который ей не надо на службу. Выходной день.

– На следующий день после ночного ритуала встречи с предками будет праздник в священном лесу. Там соберутся все наши, – соблазнял Капа. – Отдохнёшь у той же Рябинки, поспите пару часиков и вместе придёте. С Вербой не советую тебе дружить. Она дерзкая. Тебе с нею общаться не рекомендую.

– Разве ты мой отец, что воспитываешь меня? С кем дружить, с кем нет, – возмутилась его приказному тону Ива.

– Я только даю совет. Я пока не главный маг. Но я им обязательно буду. Так что? Ждать? Жду недолго. У переправы. Опоздаешь, так топай назад. Или ещё кого жди, кто отправится в Храм Ночной Звезды на праздник. – Капа развернулся и ушёл твёрдой поступью, не сгибая выпрямленной шеи.

– Это кто? – спросила одна из сотрудниц, – лицо как у памятника. Важное и неподвижно-праведное. Советую тебе избегать таких ухаживателей. Явный лицедей.

И тут советы! – Он не ухаживатель, – спокойно отозвалась Ива, – он помощник мага в Храме Ночной Звезды.

– За что же тебе такая честь, что сам помощник мага прибыл тебя пригласить на праздник, как какого важного человека из верхов общества?

– Причем тут честь? – спросила Ива, – он всего лишь помощник нашего местного мага из Храма.

– Нашего Храма? – переспросила сотрудница, – где же он, наш Храм? Тут нет Храмов ни дневных, ни ночных звёзд. Это архаика, Ива. Ты поедешь на ту сторону реки? Я бы, пожалуй, напросилась с тобою. Меня тянет архаика. Но уж больно неприветливое лицо у твоего провожатого. Ещё и в реку столкнёт, как не понравлюсь. – И она ушла по своим делам.

Праздничное путешествие по вечерней реке

Всё словно повторилось. Полумрак там, где она стояла, и закатное золото с примесью подвижной красной ртути на другом берегу реки. И лодка, в которой сидел человек. Только берег реки сильно отодвинулся от прежнего места, и стояла Ива на пригорке, как оказалось. Она потрогала мыском нового белого ботиночка подсохший уже песок, прошитый былинками трав. Он приятно зашуршал, перетекая вокруг её обуви. Ива внимательно рассматривала ботинки и представляла, как отлично могла бы она плясать как другие девушки на празднике Утренней Звезды, если бы…

В её неисправимой беде виновата была мать. Ива не любила грибы. Не любила их искать, бродить по лесу в тупой нацеленности только на грибные шляпки, только глазами вниз. Но мать толкала, ныла. Вон другие дочери какие добытчицы, всякую съедобную былинку-ягоду тащат в дом. Из огородов не вылезают. Матерям не дают лишний раз и согнуться над грядкой ли, над печной ли плитой. Запасы на долгую зиму консервируют, варенье варят, грибы солят. Труженицы и истинные опоры своим семьям. А тут? Лентяйка растёт. Ива страдала не от упрёков, а от того, что признавала её правоту. Жалела мать за то, что ей досталась такая вот непутёвая дочь, она – Ива – белоручка. И пошла с Рябинкой в лес. Братишка Клён увязался с ними. Буря нависла мгновенно, вылезла внезапно из-за крон деревьев, завыла страшным гулом, забросала сором и ветками, нещадно затрещала ломающимися на глазах стволами огромных деревьев. Спрятаться было некуда. И они бежали, вопя на три голоса… Дальше был провал. Шаткий мостик, через который с леденящим страхом утраты окончательного равновесия можно было бы мысленно вернуться в то страшное время, она разобрала в самой себе уже сознательно. Незачем было туда возвращаться. Возвращайся, не возвращайся, убежать от бури уже не получится, исправить ничего нельзя. Мать вместо живых грибов, а также и засоленных на зиму, получила живую, но увечную дочь и, навечно законсервированного смертью только в прошлом, младшего сына. В настоящем его уже не было…

Настроение, горше не бывает, тем ни менее, под стать предстоящему ритуалу. Ветер с реки развевал длинные распущенные волосы Ивы. Платье в синий и желтый цветок ириса облегало её весьма красиво, пока она стояла в неподвижности. Капа, пока ещё хорошо различимый в прозрачном полумраке, посылал ощутимые флюиды своего восхищения ею. Оно нисколько её не вдохновляло.

К ней вдруг подошла Старая Верба, – Здравия тебе, дочка, – сказала старуха ласково как давней своей знакомой. – Не захватит ли твой попутчик и меня в Храм Ночной Звезды? Попроси. Он тебе не откажет.

– Почему так считаешь? – спросила Ива, обрадовавшись тому, что ей не придётся ехать с Капой наедине.

– Да ждал-то как долго! Весь извёлся. Всё на дорогу из Города смотрел, как сидел у меня за чаем. Окно раскрыл. «Больно уж», говорит, «окна у тебя грязные. Так лучше её увижу, как она появится». А как не дождался, так лицом грустный стал. Мне ли не понимать такое настроение молодёжи? Никак друг твой?

– Что ты, баба Верба! Какой такой у меня друг? Это же помощник мага из Храма Ночной Звезды.

– Уважает, видать, твоего отца, раз за тобою прибыл лично. А что же отец-то не пришёл?

– Работает в ночную смену. – Ива вдруг увидела, как похорошела старушка. Это была уже не старуха, а просто пожилая женщина. Чистые и белые как снег волосы были не до конца убраны под косынку, прошитую серебром. Часть причёски надо лбом она открыла. Волосы волнистые и, видимо, некогда красивые, густые. Лицо почти светлое, платье зелёное в белую ромашку, шёлковое и струящееся. Карие глаза казались бархатными от необычной доброты, которой в тот раз Ива что-то не заметила за каргой. Ворковала она больше от скуки тогда, от ночного безделья, от старческого своего одиночества. Но доброй и тогда не казалась.

– Уж очень хочется своему старику показаться в его любимом платье, – смущённо призналась Старая Верба. Она как-то и приосанилась, распрямилась. На её вполне себе ровных и нисколько не дряблых ногах блестели долговечным лаком щегольские туфельки, не иначе из её сундука прежней модницы.

– Капа! – крикнула Ива, – с нами бабушка Старая Верба поедет. Баба Верба, – обратилась Ива к старушке, – а как же твой дом?

Отказать Капа не мог, но вряд ли испытал радость. Он промолчал. Старая Верба, хотя и поняла его настрой, не очень-то этим опечалилась. – А что дом? Открытым оставлю. Чего там брать? Кому надо, сам заварит чаю, спать устроится. Я печь истопила, пирогов напекла. На столе стоят. Капе понравились мои пироги. Я их на сей раз с вареньем испекла. С вишнёвым. Ты видела, какой у меня на задах сад с вишнями есть?

– Нет, – Иву не интересовали ни её пироги, ни сад с вишнями.

– Бабка! – крикнул Капа с лодки, – захвати мне пирожков для будущего завтрака! Да и для самого мага прихвати. Он любитель сладкого. Да не жадничай там! Уж больно хороши твои пироги. Не задаром же твоею старой требухой перегружать мою лодку. Я тебе не перевозчик грошовый. Я помощник мага из Храма Ночной Звезды.

– Ишь, грубый-то какой! Гнать бы тебя в шею твоему магу. А то сотворишь и ему нехорошую репутацию своим скверным характером, – ворча, Старая Верба отправилась за пирогами. Ива продолжала стоять на косогоре. Мягкое закатное золото любовно оттеняло на фоне густой синевы вечерних далей контуры её зыбкой фигурки. Платьице колебалось от заигрываний ветра. Волосы она придерживала, но они путались и облепляли лицо.

Пока устраивались в лодке, пока Старая Верба бережно устанавливала корзинку с пирожками и с домашней вишнёвой же наливкой у своих ног, стало совсем темно. Ива ощущала прохладу. Она не взяла с собою никакой накидки для утепления. Капа неожиданно передал ей свой светлый и щегольской пиджак, оставшись в голубовато-белой рубашке. Помощнику мага вовсе не обязательно было обряжаться в старинный ритуальный наряд, как старому магу Храма. У того наряд был чёрный, усыпанный блестящими звёздами. В области сердца звёзды скручивались в спираль-око Создателя.

– Ну, тронулись, жених! – озорно крикнула старуха.

– Не нукай! Нашла себе перевозчика за грошовую свою корзинку. Может, маг и будет рад твоей наливке, я эту гадость и в рот не беру никогда. А его понять могу. Устал, сильно состарился уже. Сладкое нежит его отупевший от возраста вкус.

– Чего же сам-то пирожками закусить собрался? – не уступала ему в нападках Старая Верба.

– Ты не Верба. Ты жгучая старая крапива. Вот ты кто, – злился Капа. Но злился, всё же, шутя. Он был вдохновлён и вечером, и открывшейся красотой мира, и пронзительно-терпкой свежестью реки. А главное, наличием в лодке Ивы. Она умышленно села позади старухи, не давая возможности Капе разглядывать себя вблизи. – Нарядилась-то для кого? – спросил Капа, обращая взор к реке, чтобы не видеть перед своим носом навязавшуюся бабку.

– Для своего старика. Для кого же ещё?

– Да не у тебя, старая дырявая корзина, спрашиваю. На кой мне твой-то наряд? Он от тебя не отличим.

– Ох и груб! Что ни слово, то, как чугунком по лбу стукает, – дерзила Старая Верба. – Был бы ты добр, парень, весил бы как чисто-золотой. А то дерьма в тебе столько, что все твои слова им и пропитаны. Кому такой понравится может? Если только совсем уж не нужной никому в целом свете, завалявшейся какой невесте или калеке… – тут она смолкла, ухватив себя за язык, поняв, что брякнула что-то не то.

– Бывает, что и редчайший алмаз может закатиться в щель, а пустая стекляшка торчит на видном месте. Вот скажи, раз ты такая премудрая, что дороже стоит, идеальная стекляшка или алмаз, в общем-то, с незначительным сколом?

– Понимал бы чего в алмазах-то. Будто видел их когда?

– Видел. Как и не видеть, дура, если у мага натуральные алмазы украшают его грудь по праздникам. Око Создателя из чего по-твоему? Из стекла, что ли?

– Как же он хранит этакую ценность в Храме? Туда всякий может нос сунуть? – удивилась старая.

– Он своё одеяние и прочие ценности прячет в подземных уровнях Храма. А туда, старая, не всякому и доступ есть. Кто сунется, тому погибель, если не знает, где тупики, а где и ловушки. Или попробуешь?

– Мне на кой? Если только на выкуп своего старого из того мира? Да там, как мне ведомо, ни денег, ни ценностей наших не берут.

Старая Верба переключилась на Иву, – Что, доченька, как устроились в «Городе Создателя»? Не сыро ли в жилье? Не ломит ли косточки? Не посещают ли во сне пугающие видения? Не слезятся ли глаза от остаточных испарений?

– Всё знаешь, будто и сама когда жила в «Городе Создателя», – процедил Капа.

– Не жила. Но памятлива на рассказы знающих гостей или пришлых странников, которых перевидала много. «Город Создателя» – он вроде машины. Там всё крутится отлажено, изо дня в день одно и то же. Там сытно и удобно. Порядок и чистота. А жить там не весело. Всякий человек вроде муравья, снуёт себе по указанной колее, а других не видит, не сообщается ни с кем. Тоска там!

– Уж у тебя в твоей хибаре весело! – не соглашался Капа.

– Хибара не хибара, а вокруг воля. Козочки мои пасутся на зелёных лугах, река вся моя – гляди на неё – хочешь вдаль, хочешь вдоль течения. Цветы луговые все мои. Вишни мои и земля под ногами – моя. Утром встанешь, да по траве росистой иди, куда глаза зовут. Жаль, ноги старые и ноют о покое. А то бы… – баба Верба замолкла, видя, как Капа плюёт на воду.

– Нельзя в воду чистую плевать, как и на землю родную. Не знаешь законов предков? А ещё помощник мага! Девушки бы постеснялся.

– Да мне в рот мушка залетела, – оправдывался Капа, – вон мошкары летает – тучи! Всю бороду облепили!

– И то правда, – согласилась баба Верба, но плевать не стала, а лишь вытерла язык уголком платка. – Пропасть мошки сколько. Дело к осени, а жар не остывает и к ночи. Ой! – засмеялась она звонко, – а в бороде-то у тебя сколько мошкары запуталось! Дай-ка я тебе бороду-то отряхну, красавчик! – и она полезла к нему, махая своим снятым платком вокруг его лица.

– Не трогай! – заорал Капа, – не суй свою тряпку мне в нос. – Но неожиданно он принюхался к платку старухи и как-то затих. Только пробормотал, – Ты у кого такие ароматы дорогие украла?

– Да подарила одна добрая женщина, как сюда перебиралась в «Город Создателя», – охотно поделилась с ним баба Верба своим секретом. – Уж больно ей пирожки мои понравились с лесной ягодой. Вот и подарила в знак благодарности за угощение. Да за приветливый разговор. А почему знаешь, что аромат дорогой? Разве ты знаток женских ухищрений?

– Не вижу тут никаких женщин, – пробормотал Капа. – Одна старая ветошь, другая – ребёнок пока. Да и не может в нашем городке ни у кого быть таких заморских ароматов. Она баснословно дороги и редки.

– Знаток, – уважительно оценила его осведомлённость бабка, – видать, по столице шастаешь давно. Раз унюхал, как дорогие женщины пахнут. А она вовсе не из вашего нищего городка. Она проездом тут была. По делам уже своим. Какого тут только люда и не перебывало. Не все же жадные как ты. Другие мужчины своим женщинам дарят драгоценные флакончики с ароматами.

– Тебе-то зачем они? Это всё равно, что растрепанную и старую метлу опрыскать. Всё одно кроме пыли и козьего навоза, какой повсюду у твоего дома рассыпан, она цветами уже не заблагоухает.

– Не метла я, а благоуханная Сирень, – отозвалась баба Верба, – а ты колючий репейник – растрёпа!

– Вот уж не ври! – засмеялся он, больше из-за её сравнения себя с сиренью, чем с обозначением его как репейника. Поскольку последнее не было правдой.

– Мы хорошо устроились, – подала голос Ива, боясь, что они нешуточно уже поссорятся. – Чисто и просторно у нас, как и не представишь ты себе, баба Верба. Работа у меня очень интересная, а вот общения нет ни с кем. Не общаются там люди друг с другом вне работы. Да и на работе лишь по делу. Личного контакта, душевного нет ни у кого и ни с кем. В гости никто не ходит, к себе не зовёт. В общественных домах для принятия еды все молчат, друг друга не изучают, – не принято. Из прежних знакомцев не видела никого. Куда их всех выселили – непонятно. Не знаю я и тех, кто живёт рядом. Нет там праздников, нет веселья, хотя и печали я там не видела. Все по виду довольные. Каждая корпорация от другой засекречена. А все вместе от прочего населения закрыты накрепко, кто и чем там занят – неизвестно. Кто «Городом Создателя» управляет – неизвестно.

– Создатель и управляет, раз Город Создателя, – дал свой ответ Капа.

– Какой же Он? Где же Он? – спросила баба Верба.

– Тебе уж точно не покажется. Не жди. Пояснений не даст, пирожки с тобою трескать не сядет.

Баба Верба на своём сидении перевернулась обратно спиной к Иве. Разговор с Капой был ей любопытнее отчего-то, чем рассказы девушки о «Городе Создателей», о котором она ничего не знала. – А хорош ты с виду, не будь так ядрёно-горек. Я бы по молодости точно такому отдалась. Хоть в овраге, хоть в сарае, хоть в кровати своей. Я ох! Какая же охочая девчонка была. Особенно на таких, как ты. У кого в кармане всегда нож для соперников, а в штанах кол торчащий, да не занозистый, а гладкий и горячий, для выбранной девушки припрятан был. Любила, не скрываю. За что и бита была в молодости и родителями за непослушание, и своими ласкунами за неверность. Я очень разборчивая была. С тем, кто не тянул на полное совпадение со мною, я не связывалась надолго, отбраковывала сразу. А как же! Живи потом всю жизнь с тем, кто не способен, войдя в женщину, стать для неё в одном лице всем светом со всеми живущими в нём мужиками.

– И что ж, нашла такого неохватного, что светом в окошке для тебя стал? – Капу явно забавлял разговор вовсе не с простой старухой, как могло показаться сразу. – Тёмная ты и лживая. Не верю я, что ты здешняя. Не видел тебя тут никто прежде. Стоял заброшенный дом без окон, без дверей, как великанский череп безглазый на берегу реки. Чей был, кто жил, неизвестно никому. А тут ты и появилась, как Город возник. Окна, двери поставили, печь установили, ты и возникла как страж переправы. Не видел никто твоего старика, а в том селении за холмами уже давно никого нет. Некого и спросить ни о чём. Умышленно расселяют людей так, чтобы они друг друга теряли навсегда.

Бабе Вербе разговор о «Городе Создателя» сильно не нравился. Она умышленно уводила тему в сторону несколько неприличных шуток, – Для таких, как я была в молодости, это самое правильное мироустройство. Нечего шарить в чужой жизни как в своём кармане. Это положу, то выкину. Это грязное, то ценное. Сам человек знает, что ему дорого, что никчемно. Для тебя, к примеру, богатство – цель, достижение такой цели – смысл, и жизнь в твоём понимании с бедностью не сочетается, она тогда именуется прозябанием. А для меня – любовь была и целью, и смыслом жизни, да и самой жизнью.

– Какая тебе ещё любовь? – если бы не сумрак, можно было бы разглядеть, как пристально Капа всматривается в тёмный лик старухи напротив, не веря своим ушам. Не могла такая нищая и обгрызенная временем корявая кочерыжка говорить о подобных вещах, а она же говорила! И речь её мало походила на речь слаборазвитой селянки.

– А ты вон какой! Не первой юности, конечно, да не старый ничуть. В отличной сохранности, поскольку блюдешь свою наличную фактуру, вот как я свои туфли. Веришь, замуж в них выходила. В сундуке храню, не использую. Так и ты, запечатал свои мужеские силы, свою ярую удаль в своём Храме как во флаконе каком. А ну как протухла давно твоя сила? Выдохлась, не опробованная ни одними женскими устами? Вот ты и опечалился, задумался вдруг. Молодость ушла, зрелость того и гляди пожухнет такой же не использованной по назначению. А на кого глаз кинуть? Кругом темень сплошная, девицы грубые, пошловатые, иные и порченые уже, – не на твой они заказ. А если тонко скроенные, редкие есть, то или схвачены кем-то крепко, или же бедой битые. Ты статный и носатый как коршун на дереве. На всех свысока, на всех каркаешь да гадишь непрестанно.

– А ну! – Капа замахнулся на бабку веслом. – Молчи, похабная ветошь! Никак старый нечистый дух из своих прелых штанов не выветришь, всё грезишь о прошлых грехах.

– Не скрою. Бывает и такое, что с молодой и горячей памятью о былом в обнимку сплю. Грёзы всякому человеку доступны и отрадны. Каким он ни будь старым и никому не нужным. Они всякому не отказывают в своём прикосновении.

– Да от тебя и грёзы, небось, шарахаются, как в твою вонь сунутся. Ты бы хоть убиралась когда в своём доме. Такая непотребная грязь у тебя там, что и пироги твои во рту застрянут.

– Оно и видно, – откликнулась ничуть не испуганная Старая Верба, – как они у тебя в глотке застревали. Глотал, не жуя. Хоть бы девушку постеснялся, а ещё образованный человек. – она тяжело вздохнула и замолчала. Было уже не так весело, как в начале, когда перебранка казалась игрой.

– Могу и в воду их кинуть. Пирожки мои. Рыбкам на закуску праздничную после того, как наливки моей отведают. – Она с нарочитой серьёзностью достала бутыль и сделала вид, что хочет её открыть.

– Не порть окружающую среду, – властно сказал Капа, – без дара в Храм тебя не пущу. Ты не местная. Иди в свой Храм на той стороне реки.

– Заброшенный он стоит, – опять вздохнула Старая Верба. – Как погиб старый наш маг, так всё и запустело. Не приготовил он себе сменщика, а без него кто-то пожар в Храме устроил. Так и стоит теперь без использования и починки. Кому чинить?

– Злодеи и подожгли, – сказала Ива, – отец говорил, что они искали клад старого мага, а потом следы своего преступления сокрыли огнём.

– Зачем же огнём? – спросил Капа, – если ничего не нашли.

– А ты как знаешь? – встрепенулась Старая Верба, – нашли, не нашли. Откуда?

– Его сокровища нам передали после его смерти, – ответил Капа, – до времени, понятно. Как Храм открыли бы, так мы бы всё вернули новому магу. Но не пришлось. Теперь «Город Создателя» там опоры для скоростной дороги прокладывать будет. До самой столицы. Всё и поломают окончательно.

– Ты вот что, – нагнулась к нему Старая Верба, – ты в мыслях своих не держи веточку цветущую и чистую надломить. Я в мыслях чужих чтец, хотя книжные буквы плохо читаю.

– Да ты о чём? – закричал он так, что эхо отразилось от речного, тёмного и подвижного зеркала вод, от приближающегося пустынного крутого берега.

– Она стоит в самом начале нездешнего пути, уводящего туда, куда ты и заглянуть не в состоянии.

– Молчи уж, магиня нашлась.

– Мы, женщины, круче вас, мужиков грубых, в прозрении чужих судеб. Вот поживи в одиночестве, да телесной скудости, пусть и невольной, не выбранной по доброй воле, наедине с духами природы, прислушайся к их голосам, много чего в жизни поймёшь.

– Оно и видно, как ты с ними общаешься. С ума ты сходишь от заброшенности своей, Старая Верба, – Капа впервые назвал её по имени.

– Знал бы, кто перед тобой сидит, по-другому бы себя вёл.

– А чтобы я сделал? Намекни хоть, кто ты такая.

– Сбросил бы в реку на самой глубине и веслом бы оглушил в придачу. – Она сняла вдруг платок с седых волос, пригладила их рукой и опять его нахлобучила до самых уже бровей. – А я бы и рада была такой вот кончине.

– Не понял.

– Потому что ты груб чувствами, холоден умом и лишён наития начисто.

– Безумная, – тихо вздохнул Капа, устав от старухи. Всю остальную дорогу молчали. Лодка плыла вдоль заиленного берега, где тем ни менее была большая глубина. Белые лотосы, словно подсвеченные фосфором, слабо и таинственно мерцали на водной чёрной глади. Вёсла поднимали из глубины длинные водоросли, похожие на волосы чудовища. Вот уже и Храм Ночной Звезды навис над берегом, сбрасывая в светящуюся воду своё отражение. Белый купол подсветило по бокам атмосферное электричество, получаемое благодаря установке, состоящей из высоких шпилей вокруг здания.

– Как красиво! – почти дружно произнесли Ива и Старая Верба. Издали улавливался ровный и негромкий гул многочисленных голосов, собравшихся у Храма людей. Лодка причалила к маленькой храмовой пристани, выложенной белым известняковым камнем. Он тепло и маняще светился в окончательно сгустившемся мраке вокруг, и освещённый Храм с прилегающим садом казался заключённым в волшебный купол. Капа замкнул цепь, припаянную к металлическому столбу, с кольцом на корме лодки. Помог выбраться Иве и начисто забыл о старухе, копошащейся в темноте со своей корзинкой.

– Да помоги хоть кто мне отсюда выбраться! – кричала старуха, скользя по наклонной скользкой набережной, поскольку ступени находились чуть поодаль того места, где они причалили. Кто-то из смеющихся людей подал ей руку, взял корзину, на что Старая Верба сыпала ругательствами, относящимися к ушедшему Капе. – Нечисть! Подкидыш! Сын блудной глупой матери и недостойного обманщика отца!

Народ смеялся, принимая её за охмелевшую раньше времени разудалую бабку, не понимая, кому она шлёт свои оскорбления. Капа шествовал в Храм Ночной Звезды с достоинством уже состоявшегося нового мага.

Праздник с привкусом печали

Ива сразу встретила прежних подружек. На ней повисла милая Рябинка, подошла нарядная Верба в красном шёлковом платье, алых туфельках. Даже девушка Берёзка, обычно сторонившаяся и несколько завистливая к нарядам Ивы, подошла радостно-оживлённая. Она была в нежном голубом платье без рукавов, надетом на тонкое нижнее платье с белоснежными длинными рукавами. На её пальцах сияли перстни с синими и зелёными камнями. Берёзка поражала своим заметным изменением в сторону яркости. – Ива! Как же мы все скучали без тебя! Завтра будет уже наш праздник на окраине леса. Ты не уедешь?

– Нет, нет. Я у Рябинки заночую.

Подошёл вечно-хмурый отец Берёзки и гаркнул на оживлённо-голосящих девушек. – Забыли, где находитесь! Тут все молчат!

И девушки стихли, но продолжали теребить Иву. Рябинка схватила её за руку, счастливая обретением подруги. Без Ивы она была совсем одна. Кто-то легонько тронул Иву за плечо. Она обернулась. Ручеёк! Заметно подросший за время разлуки. Тёмные волосы вились ниже ушей, над губой уже пушок! Вот это рост, вот это скорость, с какой он повзрослел. Или же? Больше двух лет не была Ива в родных местах. Позапрошлой весной они прибыли на тот берег в «Город Создателя». Отчего же так быстро, так незаметно промчалось это время? Когда один день не отличим от другого, то время, хотя и тянется долго, проходит незаметно. С внезапной печалью Ива отметила, что каждый такой день есть очередной и упавший лепесток её цветущей юности, невозвратной и быстро исчезающей. Флегматичная Рябинка заметно потолстела, вертлявая Верба ощутимо озлилась на всех и как бы усохла, казалась уже не гибкой, а худой. Берёзка собиралась замуж буквально на днях. Она одна пышно и броско цвела среди прочих неудачниц. Ручеёк отвёл Иву в сторону. – Я уже не Ручеёк. Я теперь ношу взрослое имя, – сказал он, преисполняясь тайной важности за себя.

– А какое у тебя взрослое имя? – удивилась Ива, всё ещё не веря, что высокий юноша рядом с нею и есть прежний вёрткий Ручеёк.

– Я Светлый Поток.

– Слушай, Поток, надо чтобы ты утёк! – сказал внезапно проявившийся Капа. Он по-хозяйски взял Иву за руку. Она вырвала руку.

– Не распоряжайся мною! Довёз на лодке и уже хозяин? – Ива взяла за руку бывшего Ручейка – нынешнего Светлого Потока. Они вместе пошли в Храм Ночной Звезды. Капа где-то отстал позади. Ясно было, что он отомстит за унижение на глазах у девчонок. Но Иве было настолько безразлично само его существование, что ни его злость, ни его мстительность не казались чем-то значимым в такой миг, как миг встречи со старыми друзьями детства.

– Ты опять отдашь мне свой напиток? – спросил Светлый Поток.

– Послушай, без обиды, можно я буду называть тебя Ручеёк, как привыкла? А то твоё сложносоставное длинное имя напрягает мой язык.

– Зови, как хочешь, – он пожал раздавшимися, но всё ещё худыми подростковыми плечами. Ива обняла его за талию, смеясь от радости встречи. Он засмеялся следом. Девушки прыскали смехом от комичного вида недозрелого жениха и хромоногой невесты. Это не было тактично, но и не было обидно. Они не вкладывали в свой смех уничижительный или издевательский посыл. Они же были дружны с детства, и всё происходящее казалось такой вот детской игрой.

– Ручеёк, я решила сама попробовать напиток. Может так случиться, что я в последний раз в этом Храме. Должна же я знать, какие видения дарит напиток, приготовленный магом Храма Ночной Звезды.

– Почему в последний раз? – не понял Ручеёк, – куда же ты денешься?

– Делась же на целых два года. И потом, я чувствую, что больше я сюда не приду.

– В «Городе Создателя» есть более красивый Храм Ночной Звезды? И Звезды Утренней? И Сияющего Солнышка? – Ручеёк не отставал. По поведению он был прежним Ручейком, а не взрослым Светлым Потоком.

– Нет там никаких Храмов. Ничего там нет, кроме высоченных башен и скуки, Ручеёк.

– Тогда возвращайся.

– Куда? Наш прежний дом заселили чужие пришлые люди.

– Ваш оставленный дом никто не заселял, – встряла Рябинка. – Ты только представь себе, Ива, та семья, что приглядела дом, вдруг отказалась. Отец семейства сказал, что при осмотре дома наткнулся на привидение. Он настолько испугался, что наделал переполоха по всей улице. Он орал как тот, в кого внезапно вселяется не упокоенный дух. И хотя у нас мало уже осталось народа, но как выскочили все, столько много людей оказалось. Дом осмотрели, никого не нашли, а вот заселяться туда пока никто не спешит. Но не вздумай там остаться для ночёвки. Если бродяги прознали, что дом ничей, то могут и войти туда без спроса. Я думаю, что того мужика напугал бродяга, затаившийся там. Иди ко мне.

– Какой бродяга? Как бы он проник? Кругом соседи, – оборвала Рябинку Верба. – И почему мы потом никого там не нашли? Я и теперь слежу за домом. Кому охота терпеть соседство с пришлыми бродягами. Тут им не заброшенный город…

– К нам в дом приходи, – перебил Вербу Ручеёк, – и вообще живи у нас всегда, Ива. Мамка тебя пустит. У нас просторно. Будем вместе ездить по скоростной дороге на учёбу в столицу. Я, например, буду там учиться. На изобретателя всяких технических новинок. У меня высокий интеллект. Так мне сказали в том месте, где я проходил собеседование. Ты же знаешь, как ловко я освоил в школе науку о числовом устройстве Вселенной? А потом, мы… Ну… Я же ещё больше вырасту. Как ты думаешь?

– Конечно, ты вырастешь. Да она-то постареет! – встряла Верба. – И не забывай, бестолковый ты Светлый Поток, что Ива – хромоножка. Твоя мать не позволит тебе взять её в жёны.

– Ну, ты! – Ручеёк пихнул локтем грубую Вербу. Не сильно, но так, что она отошла в сторону. – У тебя у самой душа хромая! А Ива самая лучшая во всей округе.

– В округе, где твой дом, да её бывший дом, может и лучшая, а в остальных округах? Даже на прочих улицах так никто не считает. А в целом огромном мире? В том же Цэдэме? Куда ты планируешь укатить на учёбу…

Цэдэмом – Центральным Древом Мира – называлась столица.

– Ты вредная, Верба. Ты жгучая как крапива! – крикнул растерянный Ручеёк. Он не выработал пока противоядия от злоязычных людей. Ива вспомнила, как Капа обозвал жгучей крапивой Старую Вербу. Она оглянулась, ища старушку глазами. Но народу было много, и баба Верба была уже внутри Храма. Ива, привыкшая к выпадам вредной, а всё равно подружки с детства Вербы, тут же забыла о ней, и потащила парня с напыщенным именем Светлый Поток вперёд к дверям Храма Ночной Звезды.

Семейные трения в звездолёте Кука

Он видел сон, как под узорчатыми зонтичными и эволюционно-примитивными деревьями стоит опустошённый прозрачный саркофаг, в котором нет Нэи. Он бродил по первобытным и жарким лесам, к которым и само наименование «лес» не подходило ничуть, и искал её, боясь, что она заблудится и навсегда останется одна на чужой планете. Он знал только одно, ей необходимо вернуться на Паралею. Преодолевая невероятное отвращение от самой мысли вновь оказаться там, в постылой Паралее, он в то же время был полон решимости. Вернуться туда, лишь бы она нашлась. И хватая руками какую-то корягу, вставшую на пути, он ощущал её нежную мягкость, теплоту… Радослав проснулся. Рядом спала Ландыш. Это её он хватал руками во сне. Казалось, что в спальне всё ещё витает запах давно утраченных и ничуть не забытых духов Нэи. Ландыш даже во сне помнила, с кем она спит. Поскольку она обхватила его руками и блаженно посапывала от своего, непрекращающегося ни на минуту, счастья. Такое было чувство, что она так и не успевала приходить в себя в промежутках между оргазмами. Она и в период бодрствования была вечно сонная и вечно опьяневшая с непрекращающимся пошатыванием походки, с полуоткрытыми губами, с глупой застывшей полуулыбкой, так похожей на невыносимую маску Ксении, что висела в их спальне на Земле.

– Да проснись ты! – обычно дёргал он её за руку.

– Не хочу, – упрямо отвечала она и висла на его плечах. А если это происходило где-то ещё, где были другие люди из экипажа, то она отвечала тем, что вонзала в его руку свои ногти. «Ещё чуть-чуть», – думал он, – «и я её убью». Что сделал бы Кук в ответ на подобное зверство, случись оно тут? Выгнал бы в неизвестность? В скитания по неведомым материкам обитаемой планеты? Да прекрасно. Убил бы? А пусть. Иногда он почти ненавидел Ландыш. За что? За то, что она не была его выбором. Это он был её призом за то, что она настрадалась в одиночестве в своём пресно-сладком райском инкубаторе. И тут же жалость к юной девушке-жене, наивной до дурости, охватывала его душу. Охватывала ровно наполовину. В другой половине заявляла о себе, вдруг очухавшаяся от вечной сонливости, совесть, принимаясь терзать за жуткие мысли о влюблённой Ландыш. Возможно, что однообразие и скука их будней, непонятное затяжное пребывание их всех в звездолёте были причиной её сонливости, а пробуждённая первозданная её чувственность была бы уместной для такого же влюблённого молодого дуралея, кем не был он сам. Её горячая атласная кожа казалась обжигающей только его подстывшему осязанию. На самом деле Ландыш пребывала в норме естественных запросов всякого молодого существа. И тогда он думал вот что. Случись Ландыш обратить свой взор и жажду любви на другого простака, а чем судьба не шутит? Когда она очнётся и неизбежно устанет от него, от возрастного разрыва, от разности их умственных потенциалов, от принципиальной их несхожести, – то он будет аплодировать собственной обретённой свободе наедине с самим собою. Он даже кувыркнётся от радости, как обезьяна, нашедшая своё банановое дерево счастья.

Таково было его сложное внутреннее наполнение, его страшное стеснение. Его, которого вечно собою сковывали, стискивали, отяжеляли, обескрыливали любимые им женщины. Даже удрав от всего и всех, он банально попался в ту же клетку. Как будто прежняя клетка вывернулась и плотненько охватила собою. Этакая ловушка Мёбиуса. Бывают такие люди, они бегут от себя и от других, а оказывается, бегут как на тренажёре, на одном и том же месте. Нет уже у тебя ни одной из прежних жён, нет рядом и совместно порождённых с ними многочисленных детей. Так прими их всех в одном душистом фигурном и живом флаконе! По имени Ландыш. От всепоглощающего желания личного одиночества, – и ведь какое скромное желание! – нельзя уже было оторвать ответственность за другого человека, жалость к этому другому, и даже желание близости, то необъяснимо усиливающееся, то так же необъяснимо покидающее на долгие дни и ночи. Когда он просто выпроваживал её прочь в тот отсек, где она и обязана была ночевать, раз уж Кук ей его выделил. Тогда он ей говорил, – Ты пойми, мне необходимо иногда побыть наедине со своими мыслями. А также прими тот факт, что я устаю от вечной юношеской возни в постели, потому что я не юноша и не твой сверстник.

Ландыш уходила, поджав свои чудесные свежие губы, независимо подняв свою лохматую голову, поскольку растила волосы и была похожа на помело. А всё равно гордо держала свою высокую и тонкую шейку, выпячивала маленькую грудку, покачивала женственно, или пыталась быть женственной, своими узкими как у подростка бёдрами. Длинные тонкие и ровные её ножки вызывали больше жалость, чем восхищение. А всё же такая девушка не стала бы унижаться никогда. Даже навязчивость её была всего лишь как приём захвата того, кто этому и не сопротивлялся. Желание спрятаться от вселенского страха пустоты лежало у истока её привязанности.

– Кук, – сказал он, войдя не прошенным гостем, – когда же мы вылезем из спёртого подземного логова на чудесные просторы, пусть не родные, а такие привольные. Сам же говоришь. Планета – двойник Земли. А сколько же таких вот двойников, тройников, четвериков и так далее, существует в Млечном Пути?

– Метафизический зуд, а Радослав? Понимаю. Люблю и сам на досуге. Не зван, да желанен всегда. Не дёргаю тебя, поскольку боюсь показаться заявителем на тиранство, а гостям всегда рад. – Он нажал браслет связи и прогудел ласково, – Викуся – вкуснюся моя, приготовь нам с Радославом ужин, что называется для длинного философского диспута. А Ландыш, – обратился он к Радославу, – совсем обленилась и перестала кухонный блок посещать. Вот тебе и инстинкт жены. Где же желание побаловать мужа изысками яств? Заодно и нам бы перепало чего. Плохая из неё жена будет. Вот что я думаю. Как одни поселитесь в природной тиши, так она и заголосит о своём равноправии и поставит тебя к очагу. Так и будет. Есть такие особы. Пока невесты, да кандидатки в жены – самые искусные хозяюшки, самые ласковые сдобушки. А как обретут уверенность на завоёванной территории, то горше чем они только заплесневелый сухарь будет. Такой вот сухарь и будет лежать на домашнем подносе ежесуточно. А скажи им хоть намёком, мол, кушать-то хочется, носочки-то несвежие… И что? Завопят о возрождении «Домостроя».

– К чему была семья на Земле? Где сплошная автоматизация быта, социальная защищённость, и занятость на любой выбор и вкус. Равноправие полов. Я никогда того не понимал.

– Потому что ты семьи никогда не знал. Ты был подкидыш при живой матери и живом отце.

Вошла Вика. Она самолично прикатила маленький блестящий столик с двумя уровнями, уставленный тарелочками и бокалами из небьющегося синтетического стекла. Несомненно, она решила принять участие в заявленном «философском диспуте», поскольку бокалов было три. Кук и не подумал её выпроваживать. Что наводило на мысль, старому Куку не хочется в данный момент откровенности наивысшего градуса, возможного между мужчинами. Настрой у него был иной. Иначе бы он сам вызвал Радослава к себе.

– Завтра, Радослав, в это же самое время мы будем рассыпаны порознь по лику для всех нас новой планеты, – вот что сказала Вика. – Ты с Ландыш, я с Белояром, а Андрей? Бедняга будет совсем один.

– Жалко его? – спросил у неё Кук.

– Я только констатирую имеющийся расклад.

– А твои сыновья? – спросил Радослав у Кука.

– Будут со мною. Но по трое с периодичностью в несколько суток. Андрей, как и ты, не входит в дежурную команду, которая будет наблюдать за ангаром и звездолётом. Вы устройство его не знаете, а в нём наше всё. Связь, экстренная медицина, безопасность на непредвиденный всякий такой случай, оружие, не дай Бог его применить. Звездолёт наше всеобщее сердце и наш коллективный мозг. Наша дорога назад. Поскольку я намерен вернуться на Землю, как только мой разведчик пришлёт мне закодированный сигнал. Да и ты того хочешь, а Радослав? Здесь, считай, наша высылка до времени. Уж больно не хотелось мне в твою Паралею. Там все места в партере заняты, а чего нам с тобою было делать на галёрке?

– Что за историзмы? – спросила Вика.

– Из мира театра, необразованная ты голова, – Кук сокрушенно покачал лысой головой. – Слышала о таком Шекспире? «Весь мир – театр, а мы – актёры».

– Нет. Я жила настоящей практической жизнью. А театр считаю отжившей и подкрашенной шелухой старого мира. Актёры в моём мнении люди – пустотелые в смысле души. Если во мне есть моё собственное нажитое содержание, я не понимаю, как можно в меня залить чужую душу, в которую я должна перевоплотиться. Пусть и на короткое время. Но если женщина – актриса, это ещё куда ни шло, поскольку мужчина рядом уж точно не заскучает. Твой дом превращается в сценическую площадку, где сплошной хоровод сменяющих друг друга масок на одной персоне. А вот мужчина актёр – это что-то, непредставимое для меня. Это мираж, к которому нельзя приблизиться, это демон из японской сказки, совсем не имеющий лица, а потому постоянно меняющий свои лица. Ничтожество с лицом мудреца, или же воин по виду, но с сущностью труса и предателя, а то и светлый ангел по виду, но с реально скрытой в себе склонностью к душегубству. Это как?

– Почему же всё именно в отрицательной коннотации? – удивился Кук страстному спичу Вики. – А если наоборот?

– Ты у Радослава спроси, каково жить с превосходной актрисой, с каковой он жил последние годы на Земле. Да и не только на Земле.

– С кем же? Почему я не знал? – удивился Кук.

– Да с твоей дочерью, – Вика села рядом с Куком, взяла тарелочку и углубилась в процесс поглощения того, что на ней было. Кажется, фасоль с красным соусом.

– Ксения – актриса? – возмутился Кук, – ты чего-то путаешь. Когда она была актрисой? Она была плясуньей, да и то недолго.

– Да это одно и то же, – невозмутимо ответила Вика.

– Ну и что ты ей ответишь, Радослав? – спросил Кук. – Тебя же задели напрямую.

– Если актриса и была в ней, то она всё время спала глубоким сном. Но моя жена была необычной для нашего времени женщиной, поскольку воспитывала шестерых детей, любила меня и не лезла из собственной кожи ради карьерного роста и прочих публично-значимых вещей. Мой брак был идеален.

– Молодец, Радослав! – одобрил Кук. – Хорошо её осадил, змею подколодную. Завидовала, небось, красоте моей дочери, да и просто талантливому человеку, каковым она была, а Вкуснюся? Да и муж, каков герой у неё был. А у тебя-то вечно какие-то проходные фигуры. Эпизоды, так сказать, длинного и скучного твоего кино.

– Думает, что уязвил, – обратилась Вика к Радославу. Есть Радославу не хотелось, и он собирался уйти, дабы не мешать семейному ужину, где он был незваный гость.

– Ты не спеши, – Кук ухватил некий жест в нём, – ты сиди и ешь. А я введу тебя, может, и повторно в курс дела на планете. Но повторение – мать учения. Практика – отец. Мы на неопределённое время расстаёмся, Радослав. Ландыш береги как дочь и как жену, понятно. Она сущее дитя. Ты и будешь её воспитателем. Удивляюсь я на Пелагею. Как можно было так воспитать девочку, которую она планировала отдать в руки космическим бродягам, вроде нас, и каковой была сама в молодости. Лану надо было выращивать в кругу сверстников, а она держала её в какой-то хрустальной колбе. Лана не глупа, Радослав, а только имеет в себе некую задержку развития из-за причуд её же матери. Она чиста, а это ценно само по себе, поскольку её легко сформировать в нужную уже сторону.

– Не поздновато ли? В двадцать-то лет? – неприязненно отозвалась Вика.

– Не с тобою обсуждаю данную тему, – оборвал её Кук. – Послушай, у меня такое чувство, что ты ревнуешь Радослава к ней. Ну, сознавайся. Ты его хотела себе вместо меня?

– Никогда я его не хотела! – Вика сбросила пустую тарелку на пол, поскольку держала её на своих коленях.

– Гнев – знак согласия с моим выводом. Слова – бездарная маскировка сути. Ты не актриса, Викуся, в отличие от моей дочери, – довольно резюмировал Кук. Доволен он был тем, что вывел её из себя. Того и хотел. – А теперь, моя запоздалая суженая-ряженая, иди к себе и не навязывай себя в сугубо мужской Клуб заслуженных членов космического братства. Тебе достаточно того, что ты обладаешь другим полновесным членом.

– Пошляк! – возопила Вика, но послушно ушла. Дышать стало свободнее. Кук издал свой привычный протяжный вдох-выдох, – А – ха –ха –ха! Вот навязалась на мою лысую голову, пахучий земляничный цветочек с захватническим усиком. Но я и не таких перевоспитывал.

– Зря ты не оставил её у Пелагеи, – бесполезно посетовал ему Радослав. – Заодно бы и Ландыш там оставил.

– Бог с ними со всеми. Они нам лишними не будут, увидишь и убедишься на месте. Это тут мы в замкнутом пространстве несколько осатанели друг против друга. А там на просторе любая земная и близкая душа – ценность. Продолжу тему. Андрей не включён в бригаду дежурных по ангару, но не горюет он. Ему одиночество очень уж требуется. Так и говорит. Не захотел он Вику и, может быть, найдёт себе местную какую землянику. Хочет быть один на чужой планете. А когда соскучитесь, то милости прошу в звездолёт на дружеские посиделки. А мои сыны вынуждены дежурить в звездолёте. Патрулировать планету, спасать нас, коснись что. Лучше, конечно, не коснулось бы ничего. Андрей мне так и сказал: «Селиться мне с Викой? Не за тем я утёк от Пелагеи, чтобы психику свою чужой соломенной вдовой грузить». Мои мальчишки – твердыня, а Владимир будет над ними старший. Он ещё твёрже, чем они. Андрей же давно не тот, каким ты его когда-то знал. Пелагея его пагубно размягчила на своём инопланетном влажном и тёплом курорте, где он непозволительно застрял в силу давних уже причин, и в целом он почти утратил ту выучку, что я ему дал. А опыт какой имел человек! Немереный. И всё созвездию Пса под хвост! Так что Вика с Алёшей будут под моим присмотром. Куда ж их девать? А уж Ландыш, сам понимаешь, под чьим.

Вполне заурядная болтовня за ужином

Планета, кою мы обозвали «Ландышем» – крутая загадка. Не думаю, что мы сумеем её разгадать, но скучно не будет. В первое время постарайся не расставаться с универсальным переводчиком, хотя от него и зудит в ушах. Пусть язык войдёт в твоё подсознание. Язык людей того континента, где ты окажешься, очень мелодичный, многогранный, образный и похож на русский. Он явно достался местным от более высоких его носителей. Сегодняшние его обладатели глубоки, интеллектуально подвижны, в целом добры, исключая, понятно, выродков, которые есть всюду.

– А тот язык, что у твоих бронзоголовых, каков он?

– Более обрывистый, каркающий и весьма экспрессивный. Но проще, поскольку и люди на моём континенте более упрощённо устроены. Они жадны на впечатления, те, что дарит им окружающий мир, с точки зрения их попробовать на зуб и на вкус, как бывает у младенцев. Мало способны к отвлечённому мышлению, не аналитики, часто свирепы по пустякам в отношении друг к другу, и несколько поверхностны, поскольку обладают заметной забывчивостью по отношению даже к недавним событиям.

– Одним словом, дикари.

– Не сказал бы. Тут дикарей нет. На континенте, где живут златолицые, в моём определении если, всегда тихо и умиротворённо. Их речь шуршит под стать листве и пению птиц, журчит как вода в речных берегах, когда она спотыкается о камни. Озёра и водопады там чудесные, леса пышные, климат мягкий. Люди послушно вписаны в ту организацию жизни, что создал для них некто, мне неведомый. Умеют радоваться малому, не выдумщики, не те, кто стремиться заглянуть за горизонт. В целом мягкие, но хитрые и эгоистичные. Этакие «моя хата с краю, ничего не знаю. Меня не тронь, я не завоняю». Андрею, между нами говоря, будет проще всего вписаться в их социум. Они не любопытны к ближнему. А тебе будет, пожалуй, и труднее всех. Твои будущие сограждане наблюдательны и могут тебя раскусить как чужака. Хотя тебе и покажется вначале, что ты вернулся к себе домой. Последуют ли от того, как тебя раскусят, некие санкции, – не думаю, хотя и не знаю.

Их устройство. В нём главная загадка. Оно, если в целом, одинаковое на всех континентах. Океаны разделяют их как тот же космос. У них весьма слабо развито водное сообщение, системы водной навигации, мореходства в самом примитивном виде. Они не селятся на берегах океанов. Они считают океан границей между тем и этим светом и боятся его как смерти. У них нет воздушного транспорта и в зачатке. Но есть система потрясающих дорог, созданных над поверхностью земли, на опорах, и качество местности для скоростного транспорта ничего не значит. И вот подхожу к главной тайне белого континента. На нём и возникают «Города Создателя», как они их называют. Они построены не ими. Их вселяют в эти города помимо их воли, заставляя покидать старые и родные селения. Вселяет администрация, созданная теми, кто, скорее всего, находится за пределами любой досягаемости как для них, так и для нас. Сами города словно бы печатаются на космическом принтере и оказываются здесь уже готовыми, лишь несколько непросохшими и пару лет сохраняющими вредные остаточные излучения.

– Как же их транспортируют сюда? Гигантские города? Есть опыт наблюдений?

– Таких наблюдений ни у кого нет. Они и невозможны в силу того, что восприятию таких процессов препятствует их собственная умственная и психическая организация. Ограниченная. Отлаженная административная система управления заселяет людей в появившиеся Города, они не сопротивляются, поскольку там комфортно. Они начинают строить систему новых дорог, чтобы соединить один Город с другим. На поверхности планеты, если смотреть сверху, возникает нечто, подобное нейронной сети мозга, где Города – подобие нервных узлов. На моё появление никакой реакции и ниоткуда так и не последовало. Не на меня персонально, а на внедрение моего звездолёта в их околоземное пространство и последующее его обустройство в подземном ангаре, в огромной подземной пещере на необитаемом острове.

– А транспорт кто изобрёл?

– Неизвестно. Понятно, что те, кто и дал им Города, снабдили их и системой сообщения между ними. Тут нет войн. Нет оружия массового уничтожения, поскольку отсутствует и сам военно-промышленный комплекс как таковой. Холодное оружие индивидуального употребления, понятно, есть. Как есть и убийцы, воры и прочие асоциальные элементы. Тюрем нет, поскольку безжалостных преступников также безжалостно топит в океане особая служба охраны порядка. Если нарушение мелкое, их отсылают в полуразрушенные старые города, заброшенность которых понятна из выше сказанного. Последующие скитания изгнанных мелких и не очень нарушителей никого не волнуют. Главное, не балуй шибко, не лезь на глаза властям. В «Города Создателя» им не попасть, там чёткий контроль за населением, а остальные бескрайние территории, вроде как, никого и не заботят, кроме тех, кто там и проживает, пока их не успели загнать в Города всегда условного счастья. Медицина, обучение, транспорт, проживание в домах – всё бесплатное. Деньги есть лишь на пропитание и одевание себя. Работа для всех обязательная. Без неё просто умрёшь от голода.

– Странная жизнь. Казарменный социализм?

– Странная не более, чем всюду. И на социализм похоже. Но только внешне. По сути же, больше на муравейники их Города похожи. Или на чётко слаженный организм, где всякая клетка на своём месте пребывает в живом обмене со всеми прочими и с организмом в целом. Живет, не тужит, а если и тужит, то как-то и выкручивается, если не погибает.

– А мы вроде вирусов – внедренцев. Но толерантных, не токсичных в отношении к организму – временному носителю, в силу своего ничтожного количества.

– Думай, как хочешь.

– Уф! Хорошо, что мы тут не навсегда.

– Ещё и не распробовал, а уже устрашился? Какой же ты космодесантник после этого?

– Я давно уже не космодесантник, а старый бюрократ. Но сам же говоришь, что высадка сюда подобна высылке на время. Я и на Паралее выжил только потому, что каждый день считал последним для жизни там. Вот думал, завтра прибудет разрешение, и я улечу на Землю. А потом как-то прирос, вроде того. Привык, как люди привыкают к зиме. Но повторного возврата туда я не хотел настолько, что тебя воспринимаю до сих пор как Ангела – Спасителя. Я ваш навеки, Кук. Я благодарный человек и помню всех, кому был обязан хоть чем.

– А я знаю, что ты не любил Паралею. И вовсе не за её перекосы и социальные болезни ты её не смог полюбить. Хотя она и обладала прекрасной природой и прочими уникальными наличными характеристиками, не смог полюбить. Хотя и наделила она тебя сказочными женщинами, детьми, а также встречами с существами из непознанных миров, не полюбил и тогда. Потому, что ты был выслан туда обманом. Она не была твоим выбором. Она была тебе навязана. А вот для Разумова она стала всем. Ради неё он предал Землю, вернее, забыл о Земле. Потому, что она была его проектом и его мечтой, которую он мечтает воплотить там. А на Земле всё уже воплотили за него другие проектировщики и мечтатели. Он не хотел быть вписанным в земной «Город Создателя» на всё готовое и ради цели, которую ему никто не озвучил внятно.

Кук подошёл к своему фальшивому окну. – Эта голография изображает один из местных парков, где стоит мой дом, – сказал он.

– И парк твой собственный?

– Как бы. Не так, как было у тех аристократов на Паралее. Я плачу за него аренду местному окружному управлению. И меня никто там не трогает.

– Где ты берёшь деньги? Или ты работаешь в свои девяносто лет?

– Догадайся сам, где беру. Деньги у меня самые подлинные. Но в самом начале я воспроизвёл их на принтере, понятно. Так что я был какое-то время фальшивомонетчиком. Но я не расточитель и не паразит на теле их социума. В счёт компенсации я много чего хорошего для них делаю. Я предприниматель и произвожу очень хорошую продукцию. Так что все изначально фальшивые вложенные средства давно компенсировал через налоги, через высокие зарплаты рабочим, через благотворительность и внедрение по-тихому, очень полезных им, земных технологий в пищевую промышленность. Действуй и ты таким же путём. А я помогу. Экономика наука не сложная, если ты честен и более развит, чем окружающее население. Если ты пришёл к ним с благом, они сразу это поймут. Если мы и микробы, как ты говоришь, то будем полезны всепланетарному организму. Мы симбионты.

– Тот сверхинтеллект, что строит их цивилизацию, думаешь, тебя не вычислил?

– А ты много вычислил своим интеллектом? Ту микро жизнь, что обустроилась в тебе, не спрашивая у тебя разрешения? Если она тебе не вредит, а напротив, вшита в общеполезные обменные процессы, как ты её вычислишь? В своей обыденной жизни, понятно. Если не будешь прибегать к помощи сложных исследовательских методик, да ещё в специально оборудованных лабораториях. Если он, запредельный инкогнито, что и вычислил, то пока молчит. Молчит, как Звездное Небо у нас над головой. Я наблюдаю за ним тоже. Надеюсь, он не намерен после подготовки превратить эту планету в игровую площадку для неведомых затейников – хулиганов. И «Города Создателя» – не песочные замки из игровых формочек слаборазвитых космических творцов – младенцев. Будем надеяться, что это не так. Здесь живут разумные люди, способные к развитию и страдающие, когда им причиняют боль. Но если подумать глубже, то в явленной жизни столько бреда и чудовищной несправедливости, мутные истоки которых давно утеряны в прошлом, а потому и несуществующем для нас времени, то хочется, как волку, задрать голову к этому Звёздному небу и взвыть вечным вопросом: за что? Зачем? Да ведь ответа не будет.

– Индивидуального ответа, наверное, никому и не будет. Только Разум коллективный, не раздираемый распрями и дисгармонией, в состоянии открыть космические коды. Не вскрыть как вор и мошенник, а именно открыть при посредстве законного ключа.

– Схоласт! Что или кто он, твой ключ? – ответа не последовало, и Кук сообщил главную новость на закуску. – Пока я отсутствовал в течение двух лет, велось стандартное наблюдение моих записывающих устройств за всей планетой в целом. И вот что я тебе скажу. Два года назад в пределы атмосферы планеты «Ландыш» вошёл земной звездолёт малой вместимости несколько устаревшей уже модификации, подобный тому корыту, в котором мы и плавали в космическом океане вместе с Пелагеей. Подобный не означает тот же самый. Совсем другой. Он далеко неблагополучно приземлился в пределах того континента, где ты и будешь обитать с новой женой. Посланный разведчик его не обнаружил, да и не мог. Искусственный интеллект звездолёта сумел сразу же включить защитную систему. Теперь заземлившийся корабль-пришелец невидим для стороннего наблюдателя. Слабые, остаточные уже, электромагнитные излучения не дают возможности установить его точное месторасположение. Искусственный интеллект звездолёта на последнем угасании. Можно вычислить только приблизительно место его падения, – а по сути, это и было падение, – и размах такой вот приблизительности довольно большой. Чудо, что он не взорвался. Поэтому есть надежда, что кто-то остался в живых. Так что, Радослав, не исключено, что ты встретишь землянина или землян. Не знаю, сколько их, кто они. Поняв, что не одни здесь, они и сами попробуют выйти на связь с моим звездолётом. При условии, что у них все системы функционируют, пусть и не в идеальном режиме, а хоть как-то. Смогут же наладить хотя бы связь. Если включили режим невидимости, значит, остались живы. В чём есть сильное сомнение. Но есть и большая надежда. Таков ещё один сюрприз, приготовленный нам планетой «Ландыш».

Новая судьба и её небесные щедроты

Несанкционированный выход за порог дома судьбы – злой мачехи

Предосеннее солнышко, золотое и живое в своих тёплых прикосновениях, скользило по открытой коже рук, лица и шеи, по маленькой и тоже золотой бабочке, совершающей свой, возможно, и последний танец перед тем, как сгинуть без следа в первые же утренние заморозки. Что может быть лучше окраины не совсем ещё густого леса в такую вот пору. Когда длинные световые нити протянуты с синего купола между стволами деревьев и уходят в прогретую землю, едва касаясь многочисленных головёнок поздних цветов, украсивших, пока ещё по-летнему яркое, раскидистое платье своей растительной матери.

Ива в своих белых ботиночках, в изукрашенном, как поляна, платье стояла у старого дерева липы, глядя, как пляшет остальная голосистая молодёжь. Пока она была неподвижна, изъяна не было заметно, и девушка казалась по виду самой лучшей из всех, кто тут и отплясывал. Правда, в последнее время от постоянной неровной походки стало заметно опускаться левое плечо, – повреждённая нога тоже была левой. Она была уже заметно тоньше, чем нога правая, как ни старалась девушка её разрабатывать по методике, данной целителем. А по вечерам после того, как она покидала работу и возвращалась домой, нога глубинно ныла, болела. В дождливую же пору и спать не давала. Тогда Ива глядела в ночной мрак, стыла душой и телом, с ужасом ожидая своего скорого смертного часа. Всё это не прибавляло ей жизнерадостности, прежде так и переполняющей её. Но подобные мысли и скверные переживания она прятала от родителей, на работе же её втайне жалели и старались не перегружать, по преимуществу оставляя за нею ту работу в книгохранилище, где требовалось сидеть на месте часами. И тогда уже она и посетителей библиотеки не видела.

С противоположной стороны утоптанной и обширной поляны, среди путаницы усыхающих и совсем ещё зелёных кустарников вдруг возник Капа. Его горящий взор проявился раньше, чем он сам. Показалось, что на какие-то доли секунды пугающее мерцание висело само по себе без привязки к фигуре человека, как два неких тёмных сполоха среди ветвей. Так бывает, когда хищная птица ночи смотрит на свою дичь, незримая сама, но устрашая глубинным огнём нацеленных глаз. Но сейчас был разгар дня. И всё же Ива вздрогнула. Глаза Капы были карие, а издали так и вовсе казались чёрными, горячими неостывшими углями, как глаза у бабы Вербы во время путешествия через реку. Поскольку именно там Ива отметила, даже в сумраке, как ярко горели глаза старухи на Капу. Нет, причина была не в том, что старая вдруг сошла с ума и влюбилась в молодого мужчину, а в чём-то другом, для Ивы тайном. Как тайным оно было и для Капы, когда он пытался увернуться от взгляда старой магини, как он её обозвал. Наконец он вышел из зарослей, и страшная мистика его взгляда показалась Иве почти смешной. «Что это со мною»? – подумала она. – «Не надо мне было и пробовать того пойла».

… Отказавшись от услуги Ручейка в Храме Ночной Звезды, Ива, как она и решила, поднесла к губам старую кружку, до половины наполненную маслянистой жидкостью цвета старой бронзы. Она была желтовато-коричневой с чёрным мерцанием в глубине. Противная! Закрыв глаза, она выпила. Впервые за свою жизнь. И ничего не произошло. Вкус, кроме вкуса горелой ржаной корки содержал в себе и некую очень приятную терпкую составляющую, перебивающую основную горечь. Ива оглянулась вокруг себя. Никаких людей рядом уже не было. И вызолоченных новой краской стен Храма не было. Близкий горизонт вместо того, чтобы убегать от неё, едва она сделала шаг, стал приближаться. Она ощутила, что ноги у неё ровные, обе резвые, и побежала вперёд, почти не касаясь земли. На замшелом пеньке у возникшего леса, звенящего по-настоящему золотыми листьями, сидел дедушка. Он плёл корзину и мурлыкал себе под нос песенку про маленького мальчика, ушедшего по грибы. Вскоре появился и мальчик. Он нёс новую корзинку, полную грибов с красными и коричневыми шляпками на белых крепких ножках.

– Ну-ка, Клёнушка, давай их сюда, – сказал дед мальчику. – А ты чего стоишь как не родная? – спросил он у Ивы. – Пошли с нами варить грибной суп.

– Нельзя ей, дедушка, – сказал Клён, даже не посмотрев на сестру, – ты забыл, что она из другого мира? Не зови её раньше времени. Ей ещё жить и жить.

– Не хочу я больше жить такой уродиной, – заплакала Ива, – с вами хочу есть грибной суп. Чего мне ждать, кроме дальнейшего ухудшения и одинокой ранней старости. Если доживу. А как-то чувствую, что умру скоро.

– Не умрёшь, – спокойно ответил маленький Клён, – будешь жить и за меня и за себя. А когда женится на тебе Ручеёк и родите вы мальчика, ты назови его моим именем. Потому что я в него вселюсь, в младенца твоего.

– Ты смешной, Клёнушка. Разве Ручеёк станет моим мужем? Он же маленький.

– Да какой он маленький. Он уже совсем взрослый, – отозвался дед. – А через пару лет и вообще возрастная разница будет ерундой. Светлый Поток станет таким разудалым, таким умным, что всякая за него вышла бы, а он тебя любит. Только зря Клёнушка тебя обольщает. Не будет у тебя детей никогда, внученька.

– Да я помню, что я увечная, дедушка, – согласилась Ива. – Кому я нужна? Да и не люблю я Ручейка, в том смысле как любят женихов. Это же смешно. Ручеёк и муж?

– Он тогда будет уже Светлым Потоком. А ты будешь здорова, доченька. И не потому детей не будет, что не будет здоровья, а потому, что ты, хотя и хороша, а вроде цветка, сделанного из шёлка, не способного дать живое продолжение.

– Как же я стану здорова? Разве нога отрастёт? – Ива не очень прислушалась к определению себя как цветка – некой имитации под живую природу. Мало ли что бормочут те, кого в живых нет? Они же как сны, у них своя логика, вывернутая наизнанку. Поскольку они и обитают в изнанке, а не снаружи. Она как-то отлично понимала, что и дед и брат – принадлежат призрачному миру, а не живые люди.

– Придут посланцы с небес. Они излечат твою хворь.

– Посланцы с небес? – Ива сразу вспомнила человека в серебряном одеянии и с чудесным светлым лицом. – Разве они есть?

– Есть, – ответил дед. – Уже тут. Скоро повторно увидишь того, кого и видела в прошлый раз в Храме…

Надвинулась вдруг огромная чёрная туча со зловещим отсветом по краям. Она клубилась и бормотала на разные голоса. В испуге хотела Ива схватить брата и спасти его хотя бы на этот раз, но его уже не было нигде. И деда не было. Из пыли и мрака вынырнула повозка, но без лошадей, так что было непонятно, кто её тянет за собою. На повозке сидела баба Верба в своём ромашковом платье и с лихо развевающимися ничуть не седыми, а тёмно-русыми волосами, с белым лицом и яркими тёмными глазами, похожими на спелый чернослив. И всё же Ива её узнала. – Уходим! – крикнула баба Верба и схватила Иву за руку, пытаясь втащить её к себе. Она дёргала её за руку так сильно, что девушке стало больно. – Да очнись ты! – баба Верба брызгала ей в лицо чистой водой, и вода попала в рот.

Холодная чистая струя привела девушку в чувство. Ива очнулась. В Храме осталось совсем мало людей. Ручеёк, Рябинка, подружка Верба окружили Иву. Она сидела на чистом и светлом, отдраенном дощатом полу и ничего не понимала. Баба Верба, бледная, что не было ей свойственно, с участием гладила Иву по волосам. – Ну вот. Очнулась. Ты чего? Чуть не осталась у предков. Еле очухалась. Как уснула –то крепко. Эко тебя хватило. Кто же так не хотел тебя отпускать? – Волосы бабы Вербы были по-прежнему седые, косынка свалилась на плечи. Она была старая и не такая красавица, какой привиделась. – Баба Верба, какая же ты была красивая, – только и сказала Ива.

Из придела вышел старый маг Вяз и его помощник Капа. Старик совершенно седой, но с остатками черноты в бороде, подошёл к девушке и пристально посмотрел ей в глаза. Око Создателя переливалось на его груди всеми цветами радуги. Впервые Ива увидела, что светлые глаза мага под очень густыми седыми бровями, нависающими козырьком, совсем не сердитые, а очень старые, выцветшие почти до белизны. – Запомни всё, что увидела. Удержи в сознании, – сказал он. – Если с тобою произошло такое, значит, ты была допущена к тому, что скрывает твоё будущее. Ты чиста и светла как родник. Только такой душе открывают эту дверь.

Он ушёл, а Капа остался. Баба Верба стояла рядом и пялилась на него так, словно хотела его продырявить своими жгучими глазами из-под косынки, которую она успела натянуть едва не до носа. Капа, заметив её взгляд, незаметно, но ощутимо подтолкнул её к выходу. – Пора! Пора на выход всем! – ворчал он, обращаясь к девушкам и Ручейку, но неучтиво продолжал толкать бабу Вербу.

– Да отвяжись ты! Прилип как водоросль к веслу! Ты наливку-то с пирогами отдал старику? Или решил сожрать один? – заорала она, будто и не была в Храме. На её крик старый маг снова выглянул из придела, закрытого для прочих.

– Кощуников попрошу вон! – крикнул он сипло. И все потянулись к выходу.

– Как же я назад попаду? – обратилась баба Верба к девушкам и к Ручейку. Ручеёк пожал плечами.

– А возьму я лодку этого носатого. Надо будет, приедет и заберёт. Я заметила, что у него лодка там не одна. – Вначале было слышно, как она ойкала, скользя по наклонному берегу, выложенному белым известняком. Вскоре она уже гремела цепью, и только когда послышался всплеск вёсел, на пристани появился Капа и закричал во тьму реки, – Куда ты, старая! Лодку верни, подлая!

– Сам приезжай. У тебя другая есть. Я её сохраню, никому не отдам. Не бойся, – спокойно откликнулась она, поскольку была недалеко от берега. Капа демонстративно плюнул ей вслед. – Тьфу! Приеду, оттаскаю тебя за твою седую паклю! Лысой останешься!

– Не плюй в воду, вода накажет! – послышалось с реки. Девушки смеялись, развлечённые проделками бабки, уже забыв о пережитом страхе…

Кто же отворил небесную дверь?

Кто-то тронул Иву за плечо сзади. Задумавшись, она не заметила, как Капа подошёл к ней с другой стороны. Девушка дёрнула плечом, давая ему понять его неучтивость. Кем он себя вообразил, что трогает её при всех?

– Как себя чувствуешь, Ивушка? – ласково обратился к ней Капа, – Как ночью я испугался, что ты уже не вернёшься из мира наших предков. Неужели там было настолько хорошо, что ты не хотела и уходить? Или же страшно? Кто-то не отпускал?

– Не пытай. Нельзя другому знать сокровенные видения.

– А многие рассказывают. Такую дурь порой несут, что и удивляешься, или у них предки такие ненормальные или они сами живут в мире, вывернутом наизнанку. Как в чужую голову влезешь? До чего же страшная бывает у людей, скрытая от внешнего взгляда, внутренность. Такая в ней чернота, такая путаница. Ну, есть тёмный лес после бури. С вывороченными корневищами, с ямами и с чудовищами вместо мыслей.

– У тебя светлая голова?

– Хотела бы туда заглянуть? В душу мою?

– Зачем мне? Или ты решил отказаться от будущего звания мага и взять себе жену? Да ещё жену увечную?

– Какая же ты увечная? Тебя сам Создатель, не иначе, любовно раскрашивал. А что несчастье с тобою приключилось, так что же… Горько, конечно. А вот что я надумал, Ивушка… – и Капа прильнул к её уху, щекоча кожу шеи. – Я от должности мага, от великой избранности не откажусь ни за что. Это ж такие возможности… А вот что я слышал от знающих людей. Храмы все постепенно сломают, как дороги на опорах всюду протянут от одного «Города Создателя» к другому. Люди забудут обычай предков. Ведь новых Храмов нигде уже не строят. Люди уйдут в «Города Создателя». А богатства-то у кого останутся? Уловила мою мысль? С такими сокровищами можно купить себе должность в Администрации любого Города, если не сам Город целиком. Я так знаю, что многие дети бывших магов там и правят. А ты думала, что все маги святы? Без жён так и жили всю жизнь? Да, по видимости, так. А в реальности? У всех милые девицы и молодицы не переводились. Я один, может, такой честный. Блюду закон, принятый у тех, кто посвящён Храму. Я и сам-то, Ивушка, сын такого вот мага – прелюбодея. А ты думала, что из милости меня старый взял к себе и посвятил Храму? Посвятил в тайны служения и в то, где хранятся его сокровища? Только вот мать свою я не ведаю. Что правда, то правда. Она меня и подкинула старому. Отомстила тем, что имя негодное мне дала. А он-то уже не мог имя моё сменить. Люди же видели, как меня нашли у дверей Храма. Вот так я и лежал в лодочке у пристани. Какая-то нагуляла, а потом старому и скинула. «На, тебе, козлище седой, чужое изделие получай, чтобы не скучать в одиночестве»! Он тогда не особенно старый был, а всё одно седой. Он и сам лета свои не помнит, по счету если. Видать здоровый был, если и сейчас такие тяжести ворочает! Вот тут недавно балка едва не свалилась на голову рабочему, так он её подхватил и понёс. А ведь и дерево такой толщины не всякий молодой парень поднимет. Богатырём он был. А тут чахни над драгоценной казной Храма, да вари пойло для простонародья. Всякий маг, чтобы ты знала, несколько жизней проживает.

– И ты хочешь взять меня себе как жену? – Ива замирала от удивления и страха, слушая его откровения. Но поблизости никого не было. Услышать никто не мог.

– Не буду я тебе лгать. Лгать не приучен. Ложь нарушает стройность мышления, снижает глубину постижения многих тайн. Лжец сам себя одурачивает, если на то взглянуть более высоким оком. Сиюминутно что-то и приобретёт, а данное Создателем чудо высокого разума уронит в грязь. Да и не видел я никогда, чтобы лжецы были наделены высоким разумом. Я хочу дать тебе счастье материнства. А себе ребёнка от тебя заполучить. Я ребёнка твоего возьму, выращу, а тебя не кину.

– Не будет у меня никогда детей! Мне дедушка так сказал. Не дано мне такого дара.

– Да ты серьёзно веришь тому бреду, что привиделся? Ты попробуй сначала, а там видно будет. Я дам тебе всё для жизни, как ты и сама захочешь того. Тебя же никто в жёны не возьмёт. Ты и сама о том знаешь. Ты усохнешь впустую. А пока ты вешний цветочек, так и поспеши родить себе ягодку-усладу для будущего одиночества. Разве не прав я? Ты сама-то подумай. А от тебя детишки будут пригожие да разумные. Может, и не одного успеешь мне родить. Пока хворь тебя не изглодала, не успела. А ведь вижу я, кусает она тебя по ночам. Вон под глазами твоими дивными синева залегла, да и личико побледнело против прежнего заметно. Исхудаешь, померкнешь. Потому и спеши. Не ломайся. Кому оно, твоё девство, понадобится? – Капа уже шарил по её бёдрам, оглаживал сзади её поясницу, тянул ручищу через подмышку к груди… Щекотал её шею своей бородой.

– Прочь иди! – крикнула она, и тут же спохватилась. Но никому не было ни до неё, ни до Капы ни малейшего интереса. Хромоножка, да смурной Капа. Самые никчемные они были на чужом празднике. Ива пошла прочь сама. Но в неприятном сильном волнении она тронулась совсем не туда, а вглубь леса. Потом неуклюже побежала, припадая на левую ногу, словно бы стремясь убежать от своей недоли. Вот и речушка – ручеёк. Она журчала прозрачной водой. Дно просматривалось полностью. Войди в неё, так и до пояса не достанет, такая мелкая. Через неё был перекинут ствол. Видимо, молодёжь пользовалась этой дорогой, чтобы углубиться в чащу для своих милований, от чужих глаз подальше. И тут она, осмелев, пошла по толстому и шершавому стволу, рискуя свалиться вниз. Но даже если бы было глубоко, она умела плавать, а тут-то по колено. Раскрасневшись от напряжения, вызванного совсем не простым для неё переходом, Ива довольно оглянулась назад. Сзади не было никого. Капа отстал. Она пошла по лесной тропке, и шла, шла, пока не очнулась там, где и было то проклятое место, забыть которое было невозможно уже никогда. Как ни старайся. И дерево-убийца так и лежало там же. Его никто и не тронул до сих пор. Оно было усеяно золотистыми гнёздами съедобных грибов, питающихся истлевающей древесиной. Покрыто бархатом красивого изумрудного мха, шёлкового и сухого на ощупь. А по виду казалось, что мох сырой, склизкий. Дерево, даже умерев само, продолжало жить вторичной жизнью. Девушка, забывшись, гладила ствол, ставший причиной её пожизненного несчастья. Частично лишь оно было спилено. Там, где и было то страшное место, когда обрушившись, оно накрыло собою её и Клёнушку. Глухо вскрикнув, она поковыляла назад, к тропинке. Зачем она сюда и пришла? Как смогла? Ведь это и не близко. Даже голосов гуляющей молодёжи уже не слышно.

Сбоку тропы вышел Капа. Ива уже не испугалась. Она была даже рада, что не одна в лесу. Но старалась идти быстрее.

– Да не ковыляй ты так быстро, утка хромая! – попросил Капа, – я уж запыхался бегать за тобою.

– Что? – поразилась она, – кто утка хромая? Я? А ты-то сам коршун глазастый и клювастый, как и говорила баба Верба. Ой! И правда! Ну, есть коршун.

– Нет уже твоей бабы Вербы.

– Она не моя. И почему же её нет? Как это нет?

– Она ночью лодку не ту взяла. Перепутала. Та, что хорошая, осталась. А она на дырявой поплыла. К рыбам на прокорм. А река-то широкая, да глубокая. А до берега-то бабка так и не добралась. Нет её там. Я проверял утром, как обнаружил лодку хорошую на месте, а дырявой не было. Дом её пустой стоял. Нигде её не нашёл. Заявку уже дал в пункт надзора за общественным порядком. Так-то вот. Будут искать в реке её труп.

Какое ужасное слово! Ива закрыла уши ладонями.

– Врёшь ты. Она не утонула бы. Она всю жизнь у реки жила. У неё козы в лугах пасутся. Она их доить ушла. Вот ты и не нашёл её.

– Козы в хлеву блеяли. Я их выпустил на луг сам. Пирожков себе взял. Всё равно пропали бы. Хороши были у бабки пироги. Зря не похаю. Не знаю, кто теперь там и будет на переправе. Да найдут кого, кто никуда уже не годится. И не жила твоя баба Верба ни у какой реки. Неизвестно, откуда она тут и появилась.

– Как же… – Ива остановилась. Она сопоставила молодую и красивую бабу Вербу, непонятно для чего возникшую в её видениях и то, о чём говорил Капа. Неужели, бабы Вербы нет на свете? Конечно, она была старой, а всё же такая страшная смерть! Да и какая смерть бывает не страшной. Она вгляделась в лицо Капы, стоящего впритык к ней. Если бы не был он так противен по своему характеру, был бы он и красив. Карие яркие глаза под дугами чёрных рисунчатых бровей, прямой крупный нос вовсе не походил на клюв, губы, почти открытые подбритыми усиками, были, правда, жёсткие, неприятные. Как и весь он в целом казался Иве неприятным человеком. Он не был слишком уж молод, но и не стар нисколько. – Ты, – произнесла Ива с трудом, поскольку от его взгляда её охватывало бессилие, смешанное со страхом, – ты – сын бабы Вербы. Я её видела молодой. Ты вылитый она.

– Кого ты видела молодой? Чего ты несёшь!

– Баба Верба – твоя мать. Она сюда и вернулась, чтобы тебя перед смертью своей увидеть. Я поняла ещё в лодке, что-то странное у неё к тебе было. Что-то невысказанное и тревожное выражали её глаза. Муку ужасную…

– Да не выдумывай ты! Нужна мне такая мать. Не было, и такой не надо! – Он схватил её в охапку и сталь щупать грудь через шёлковое платье. – Ах, какая же маленькая, девственная грудка… Не то что у Вешней Вербы… Не грудь, а козье вымя…

– Так ты с Вешней Вербой был? – изумилась Ива только для вида, поскольку все знали, что Вешняя Верба к нему бегает ночами. Ива сумела вырваться из объятий Капы, оказавшегося вдруг таким похотливым реальным козлом.

– Да она мне надоела, как будничная каша, – ухмыльнулся он отвратительно. – Она у меня только на голодные дни. А так я в столице таких ли дев имел. Я же в столице квартиру себе приобрёл на рынке свободного жилья. За огромные деньги, между прочим. Мне жалкое общественное жильё ни к чему. Я бы побрезговал и войти в такую клетку с тонкими стенами. У меня в столице целый этаж. Мой собственный. А ты думала, я только и делаю, что справляю требы для простонародья? Разносчик пойла для тёмных селян-дураков – ветоши уходящего навсегда мира?

– Сам ты! Не знаю и кто. Пусти меня, урод!

– Я тебе покажу урода! Ты сама уродка, должна благодарить настоящего мужчину, что возжелал тебя! Утка хромая!

– Возжелай свою Вешнюю Вербу, пусть она тебя благодарит!

– Я, если захотел, так по моему и будет! Я давно тебя хочу, и желание своё я отменять не буду! Я за последствия, возникни они, буду нести ответственность….

– Ай! Руки убери! – и тут такая грубая сила смяла её, потащила куда-то во тьму, поскольку Иве и зрение от ужаса отказало…

– Убери! Руки от девушки! Убери! Ты! Грязный! Мужик! – Чёткий и несколько странный голос прогремел в её ушах. Она открыла глаза пошире, почувствовав полную свободу от зажима зверя, которым стал Капа. Капа валялся на лесной подстилке, дрыгая ногами. Над ним стоял незнакомый человек. Одет он был в старую и довольно нелепую одежду, поскольку штаны и рубаха были коротки, а ботинки огромные и чудные настолько, что сам вид их отвлёк Иву от ужаса, в котором она всё ещё барахталась. Тёмные волнистые волосы с ярким блеском были длинные, почти до плеч, бородка волнистая и тёмная красиво обрамляла его подбородок. Глаза яростные от гнева на того, кто вознамерился насильно присвоить себе девушку. Сине-фиолетовые, невероятные глаза незнакомца не оставляли уже сомнения. Это был тот! Кто открыл двери Храма два года назад в ночь встречи с ушедшими предками. Правда, серебряного одеяния на нём не было. А вот бородка была. Значит, он точно не высокорослый мальчик, а зрелый мужчина. А ботинки те же самые. Здоровые. Как и он сам.

Капа ползком залез за пень, а потом уж и поднялся. Пиджак был в листьях и грязи. Он стал его отряхивать. Вероятно, он и сам уже ужасался тому, что настолько утратил ум. Лицо его было растерянным, напуганным, так что он и на себя, важного, нисколько уже не походил. – Попутал супротивник, зверь утробный овладел моим умом, – так он и сказал, непонятно к кому обращаясь. – Сам я себе поражаюсь… Ива! Я не хотел так… Я не понимаю, зачем я так….

Человек – незнакомец теребил своё ухо. Потом он отчеканил, но без особого выражения, отрывая каждое слово в предложении одно от другого тем, что делал между словами паузу. – Проси. Прощение. На колени. Встань. Пусть она. Тебя ударит. Если захочет. Пусть она. Решит. Что делать. Дальше. Ты – подлый зверь. Не человек. Я мог бы. Тебя убить. Без жалости. Но я не зверь. Твоё счастье.

– Ива! – возопил Капа, – я не понимаю, что творил! – Вопль его не был воплем страха. Он действительно пришёл в себя. – Бабка чего-то намешала в свою вишнёвую наливку! Я и пригубил-то чуть-чуть. Ты же знаешь, я дурь не пью никогда. Я человек серьёзный. Прости меня, моя белая уточка! – он подходил с опаской. На колени так и не встал, – Ударь меня! Я заслужил, – и он нагнул голову перед Ивой.

– Наливка? – переспросил незнакомец, теребя себя за мочку уха. – Алкоголь? Ты болен? Ты почему. Не лечишься? – он пристально, властно, но без угрозы смотрел на Капу. – Ты знаешь. Его? – повернулся он к Иве. Она тонула в его дивных глазах, ярчайших и блестящих как… Сравнить даже было не с чем.

– Он… Да. Знаю. Он больше так не будет. Не бей его.

– Разве я бил? Бей ты.

– Эх, Капа. Хотя я и не любила тебя, но уважала. А теперь? – Ива лишь для вида легонько стукнула Капу по загривку. – Уходи. Пусть он уйдёт. Он уже никогда так не поступит. Я знаю, – обратилась девушка к незнакомцу. Ей уже было жалко несостоявшегося насильника и кандидата в невозможного возлюбленного. Незнакомец в смешной короткой рубашке выглядел, тем ни менее, величаво. Он смотрел куда-то поверх их голов, думая о чём-то своём или что-то там высматривал, прислушивался к чему-то. Потом он опять впился в Капу глазами как жалами, так что Капа заметно покачнулся.

– Девушка – ребёнок. Как ты мог. Алкоголь не оправдание. Насилия.

– Ива, верь, что я заглажу свою вину. Давай я отвезу тебя домой через реку. Кто ещё тебя и отвезёт. Приходи к Храму. Я буду там. Не хочешь, чтобы я отвёз, так пошлю с тобою любого другого работягу. Как раз ремонтные работы идут в Храме. Пошли. Ты же не останешься с бродягой одна в лесу? – И понимая, что она с ним не пойдёт, он не знал, что ему делать. Оставлять её наедине не пойми с кем? Он уже забыл, что только что сам был для неё нешуточной угрозой.

– Она же сказала. Тебе. Уходи! – незнакомец двинулся к Капе. Ива неожиданно тронула странного бродягу, на бродягу ничуть не похожего, за рукав рубашки. Рубашка была… Как могло такое быть?! Это была рубашка её отца Ясеня. Не узнать её она не могла. Вот и дырочка на кармашке прожжённая, когда горящий уголёк из печки отлетел, и отец вскрикнул от неожиданности. И рукав, заштопанный матерью тёмно-синими нитками, а рубашка более светлая по тону. Он вдруг улыбнулся Иве, и её ослепили его зубы, его открытая доброта. Он вовсе не беспощаден, как прикинулся только что по отношению к Капе.

–Тут что? Поют, пляшут. Тут праздник? – Как-то постепенно его речь теряла обрывистость, становилась более связной.

– Праздник прощания с летом, – ответила Ива. – Пусть Капа уйдёт.

– Капа? Имя? Его?

Ива кивнула. Капа, поняв, что его отпускают, и наказания не будет, помчался в глубину леса, чтобы окольными путями выбраться к большой реке, к Храму Ночной Звезды, рядом с которым и стоял дом, где он жил со старым магом Вязом.

Тропа, уводящая от немилостивой судьбы

Ива топталась и не знала, что делать, куда идти. И потихоньку направилась в сторону речушки, где и было перекинутое с берега на берег упавшее дерево.

– Ты знаешь. Негодного человека? – спросил незнакомец, – Как он мог? Если вы знакомы? Ты юная. Почти ребёнок. Он старше. Мерзавец! – незнакомец поморщился.

– Почему ты говоришь так странно? – спросила Ива.

– Да? Звучит странно? Заметно? Но скоро. Будет обычно. Звучать. Моя речь. Я пока плохо. Могу воспроизводить. Вашу речь.

– Нашу речь? А какая же речь у тебя?

– Я. Из другой страны. Так тебе понятно?

– Из другой? Из той, что за океаном? Знающие и посвящённые в те или иные тайны нам рассказывали, что люди с другими лицами попадают к нам. Что где-то уже есть секретная скоростная дорога на опорах, проложенная через сам океан. И кто-то доставляет к нам для всякой работы в «Города Создателя» чужих людей. У них бронзовые по своему цвету лица, а волосы похожи на красные листья осеннего клёна. Их ставят на руководящие должности, поскольку они без жалости и сочувствия угнетают наших людей. Отец мой знает. Он же строит дорогу на опорах. Другие имеют лица несколько желтоватые, волосы сизо-чёрные. Но не от болезни так. Они просто другие. Они тихие и работящие, ни с кем никогда не ссорятся и работают с нашими рабочими там, где очень трудно работать. Раньше все удивлялись. Но теперь их стало появляться всё больше в «Городах Создателя». Никто уже не удивляется. А ты точно такой же, как наши парни. Только очень красивый, – выпалила она неожиданно.

– Я? – он улыбался, – ты так находишь? Что такое «Город Создателя»? Ты же так сказала.

– Это Город, построенный Создателем. Нас туда переселили. Я оттуда. Мой отец – строитель дороги на опорах, – не без гордости повторила она. Откуда и почему взялась эта гордость за себя, она не понимала. Но как-то хотелось подчеркнуть ему свою значимость.

– Кто он? Создатель? Ты видела? Его?

– Его никто и никогда не видел. Он же Создатель. Люди не могут Его видеть. – Вопросы ставили в тупик. Он спрашивал всем известные вещи, хотя никто и не знал ответов на вопросы, которые задавал незнакомец.

– Как же не видят? Если Города. Стоят повсюду? Кто-то же мог. Видеть.

– Но никто не видел. Никогда. Они возникают из неба.

– Как из неба? Падают? Их доставляют? На чём? Это невозможно.

– Так говорят. Они сначала как из воздуха. Появятся, пропадут. Потом вдруг оказываются на земле. Потом туда привозят людей. Отовсюду. Люди начинают там жить и работать.

– Очень любопытно, – сказал он, сбоку заглядывая в её лицо. Глаза он таращил так пристально, что казался до невозможности чудным.

– Почему на тебе рубашка моего отца? – спросила Ива, устав от расспросов о Городе Создателя. Она не знала ответов. Тайна Городов и саму её всегда смутно тревожила. Но было не принято касаться тем, если их нельзя объяснить. – Я её отлично помню. Это рубашка моего отца. О штанах ничего не буду говорить. Штаны как штаны. У всех такие есть. А рубашку я помню из-за прожжённой дырки на кармане. – Ива опять остановилась и дотронулась до кармана отцовской рубахи, ничуть не боясь странного незнакомца. В нём было что-то, отчего страха не возникало.

– Твоего отца? Ты же из Города Создателя. Он на другом берегу. Реки. Нет?

– Да. Но прежде мы жили тут. В нашем бывшем доме поселилось привидение… – и тут девушка вдруг всё поняла. Не привидение это, а незнакомец в фантастических ботинках, с фантастически-красивыми глазищами. Но… Дом как был, так и остался запертым. Тогда как он туда проник? Окна тоже закрыты наружными ставнями и заперты, не сломаны, не тронуты. Так было принято защищать пустые дома от бродяг, пока туда Администрация не вселяла других пришлых, но законных людей. Бродяги же не имели статуса законного и трудолюбивого жителя. Они и не работали нигде. И денег им никто не платил.

– Мой отец, – пояснила она, – заслужил честным трудом на полях по выращиванию хлебов право поселиться в Городе Создателя. Это же честь – жить там. Там роскошно. Там красиво. Не надо топить печей, ходить за водой. Там всё есть в огромных домах до облаков. Мой отец долгое время ездил в столицу по скоростной дороге для обучения тому, чтобы строить эти самые дороги. Мой отец очень образованный. Он молодой. Ему нет и сорока лет. Капа чуть-чуть и моложе моего отца. Я родилась, когда отцу было девятнадцать лет. А мне уже двадцать. Скоро я начну стареть.

– Ты шутишь? – засмеялся он, – ты – ребёнок. Совсем маленькая. – Он опять стал теребить мочку своего уха и морщиться.

– К тебе в ухо кто-то залез? – спросила она, – чего ты постоянно его трогаешь?

Он опять засмеялся, ослепляя зубами, искристыми глазами цвета спелой синей сливы. – Залез. Только жук не живой. Это мой переводчик. Когда я выучу язык. Хорошо выучу. Буду без него.

– В ухе жук? Тебе больно? Покажи, какой переводчик.

Тут он достал маленькую, телесную по цвету и по виду, горошинку. Протянул на открытой ладони. Она была не в ухе, а ввинчена в мочке уха, и не была заметной. – Это он. Мой переводчик. Универсальный. Язык входит в голову не сразу. Надо ждать. Какое-то время. Есть и такие люди. Которые схватывают языки сразу. Я другой. Я туповатый. На усвоение языков. Ты чувствуешь, я уже. Говорю быстрее? Да?

– Да, – похвалила она, чтобы его не огорчать – Как же ты пролез в наш закрытый дом, а замок цел?

– Я умею. Потом. Расскажу. Я взял только одежду. Я спал. Негде было. Ты же сказала. Дом необитаем. Это не нарушение? Вашего закона? Что делают ваши власти? С теми, кто бродяги?

– Да ничего. Бродят себе и пусть. Лишь бы преступлений не совершали.

– Этот мужик. Кто напал. Он – бродяга?

– Ты что! Он – помощник мага. Капа. Он важный. Кажется, он богат. Сказал, что у него целый этаж куплен в доме в столице. Но ему нельзя жениться, иначе он не станем магом. А он того хочет. Не знаю, зачем ему надо? Ведь Храм Ночной Звезды скоро сломают. Так все говорят.

– Красивое имя. Храм Ночной Звезды, – повторил незнакомец.

– Какое у тебя имя? – совсем осмелела девушка. – Меня зовут Ива. А у тебя есть же имя?

– Конечно. Я – Фиолет. Арнольд Фиолет.

– Какое трудное твоё имя. Фиолет Арнольд? Можно просто Фиолет?

– Можно, – согласился он.

– Красиво и похоже на название фиалки. Но если честно, оно какое-то женское по звучанию. Фиолет, – повторила Ива и вдруг споткнулась. Фиолет подхватил её. Он уже давно приглядывался к её походке.

– Что с твоей ногой? – спросил он, – ты такой родилась?

– Нет, – ответила Ива. – На меня упало дерево в сильную бурю. Ногу переломало. А срослось всё неправильно. Теперь я хромая.

– Да? – он встал на месте и загородил ей дорогу. – Ива. Какое прекрасное твоё имя. Однажды на прекрасной планете я полюбил. Девушку. Но я не мог дать ей счастье. Необходимое всякой женщине. Детей быть не могло. Я её отпустил. Она была не совсем той. Не такой, какую я хотел. Но другой рядом не было.

– Какой же она была?

– Капризной. Слишком рассудочной. Мы расстались с мукой. Для меня особенно-острой. Для неё же то было… Игрой больше, чем чувством. Себялюбием. Она хотела того же, что и этот. Негодяй Капа. Богатства. У меня не было. Не было этажа в столице. Ничего. Только работа. Моя любимая, настоящая. Работа мужчины. Путешественника по мирам. Их очень много. Миров. В Космосе.

– В Космосе? – повторила Ива, – что такое «В космосе»? Где это находится?

Фиолет поднял руку к небу, – Там.

Она подняла голову кверху. Предвечерние, вытянутые и распушенные облака создавали иллюзию небесных троп. Они манили забраться туда, чтобы найти где-то там другую жизнь, другую и милостивую судьбу…

– Ива, я должен осмотреть. Твою ногу. – Чем больше он говорил, тем реже он разрывал предложение на отдельные слова.

Девушка в смущении приподняла подол длинного платья. – Зачем тебе?

Он без церемоний задрал подол выше и осмотрел её ногу. – Если бы ты согласилась. Пойти в одно место. Со мною. У меня есть в моём звездолёте. Такая штука. Лечебная капсула. Там можно посмотреть ногу насквозь. Всю. Чтобы понять. Чем помочь. И как. Если возможно.

– Как же это насквозь? В каком таком звездолёте? – ничего не поняла Ива.

– Там, – он указал рукою в чащу леса. – Ты должна верить, Ива. Я друг. Я не зверь Капа. Я тебе как отец. Мне тоже тридцать девять лет.

– Тебе? – поразилась она, – ты же юноша по виду!

– Я давно не юноша. У нас несколько другие биологические параметры. Я только посмотрю, что с ногой. Даже не я. Там особая машина. Она и лечит. Если возможно. Поскольку у меня только для первой и экстренной помощи. Медицинский робот. А тебе, может быть, уже не поможет и он. Если бы переломы были недавние. А так – не знаю. Хотя бы оценим твою травму. Можно ли помочь. Мне жаль тебя. Ты настолько милая девочка. Этот Капа – тварь! Как так можно? Зачем ты не дала его избить? Такие понимают только силу. Превосходящую силу.

– Ты сказал, что ты как отец. У тебя есть дочь? – Но Ива ему не верила. Не могла поверить, что он ровесник её отца.

– Нет. У меня не может быть детей. Я – гибрид. Понимаешь? Производное творение. От смешения двух рас. С разных планет. Отец – неизвестен. Мать – непонятно кто. Откуда вообще. Если бы я родился девочкой. Дети могли быть. А я мужчина. Я могу любить. Но я не могу дать женщине ребёнка. Таков итог. Межпланетной связи. Печальный. До времени я не знал. А потом было грустно. Теперь я привык. Детей не будет никогда.

– Да? – опечалилась Ива, как будто собиралась родить от него ребёнка. Но ей стало его жалко. Такой красивый и не будет детей?

– Я не могу с тобой пойти, Фиолет. Я должна завтра быть в Городе Создателя. Если я не приду на работу, то меня выгонят оттуда. Так нельзя. Нарушать правила жизни в «Городе Создателя» означает высылку оттуда.

– Работу можно найти. Всегда. Нога же важнее. Мы с тобою только узнаем. Чем можно тебе помочь. – Фиолет вздохнул. И так по-человечески прозвучал его вздох. – Странный сюжет встречи, – сказал он, – как в бездарном старом фильме. Герой спасает девушку. От нападения, от насильника. Она его… А что она его? Благодарит поцелуем, – засмеялся он и сам поцеловал её в щёку. – Как назвал тебя тот гад? Белая уточка. Ты, правда, ковыляешь как уточка. Такая же мягонькая. Беззащитная. Маленькая. Пойдем, Белая Уточка. Вдруг удастся поправить твою ножку. Работа? Какая у тебя работа?

– Я выдаю книги читателям. А что такое фильм?

– Потом расскажу. Если у вас нет такого развлечения, не поймёшь. А книги кто угодно выдаст. Твоим читателям. Работа твоя неважная. А нога твоя тебе важнее. И где потом жить неважно. Здоровье важнее. Городов же много. И планет много. – Фиолет взял её за руку. Повелительно и так, что Ива его послушалась. В конце концов, то умирать была готова, так жить не хотелось, а то испугалась. Чего? Если Капа ничего не сделал, то такой прекрасный Фиолет – спаситель никогда не сможет стать насильником.

– Я только присяду, – сказала она, вдруг ощутив страшную усталость, непонятно откуда навалившуюся на её ногу. Фиолет с лёгкостью поднял её на руки. Она даже удивилась, её ли это тело? Такое лёгкое!

– Действительно, – сказал он возле самого её уха, – ты будто из одних пёрышек. Уточка и есть. Отдохнёшь чуток, а там я тебя спущу на землю. – И он пошёл вперёд. Будто шёл один. Или нёс маленькую уточку в своих руках.

Пересвет, кто он или что?

Они вышли к круглой поляне. Поляна как поляна. Не считая того, что трава была полностью сожжена, а деревья по краю смешанного леса, обращённые к поляне, были начисто лишены сучьев и листьев. Они стояли как несколько обгорелый частокол, а с той стороны, где были развёрнуты к лесу, деревья зеленели, как обычно.

– Что тут горело? – спросила Ива, – зачем мы сюда пришли? – и ей вдруг стало страшно.

– Остановись! – крикнул Фиолет, едва она от растерянности попыталась пройти в центр обгорелой поляны, словно бы ища спасения уже от странного провожатого. И тотчас же она ощутила препятствие, не пускающее её продвинуться туда, куда она и устремилась. А поскольку Ива почти разбежалась, то и получила отбрасывающий удар. Не сильный, но испугавший больше самой поляны. Она села на обгорелый не то мох, не то траву и смотрела в незримое препятствие. Может быть, она уже сошла с ума? И не было никакого нападения Капы, загадочного Фиолета и разговора с ним, а всё это продолжение её путешествий по запредельному миру предков? Небо над поляной синее, не изменившее свой цвет, а облака – небесные тропы как-то незаметно истаяли. Лес позади и дальше за пределами поляны зелёный, предосенний и тихий, без мошкары, с запахом грибов и лёгкой пряной горечи от увядающих трав. Сухо, тепло, на бред не похоже. Фиолет достал откуда-то сверкающий браслет и надел его на руку. Он прикоснулся к незримому препятствию рукой, и оно заискрило синими искрами. Он взял девушку за руку и быстро прошёл вместе с нею через то, чего, вроде, и не было, но что не пускало. Опять сзади посыпались синие искры и лёгкий треск, как от разрыва жёсткой тряпки. Перед Ивой возникло то, что не имело определения на её языке. Блестящее, округлое и огромное тело занимало практически весь её обзор. При подходе к этому, не определимому словесно диву, Фиолет опять прикоснулся к стене, если это было стеной, и открылся проход. Они вошли и внезапно оказались в странном, но помещении. Скорее даже зале, подобном залу небольшого Храма. По бокам были округлые выпуклые двери. Закрытые. Всё помещение слегка серебрилось и как бы мерно дышало, что-то вздыхало за стенами, тренькало, иногда попискивало. – Кто там? – спросила она, решив, что лучше отбросить страх и довериться Фиолету.

– Никого, – ответил он. – Я один. Я и искусственный интеллект звездолёта. Это звездолёт. Для небольшой группы людей. Его зовут «Пересвет».

– Значит, он живой? Если у него имя? И где люди?

– Он машина. Но машина не мёртвая. Я не встретил людей. Тех, кто ожидали «Пересвет». Я один. Я заблудился. Причина не выяснена. Как называете вы свою планету? Свою звезду?

– Звезду? Планету? У нас есть Родина. Есть солнышко, есть око Создателя. Оно светит нам по ночам. Оно возникает в центре неба ночью, и от него расходятся сияющие лучи. Есть много и много звёзд. Они маленькие, но тоже сияют по ночам. Ты разве не видел?

– Око Создателя? Так вы называете что? То яркое созвездие. Что расположено в центре вашей эклиптики? Красивое имя.

– Ты уже говоришь нормально, – отметила Ива.

Фиолет открыл одну из дверей. Хотя, как и открыл. Она просто убралась в стену сама собою. Они очутились в небольшом и пустом помещении. Посередине стояло сооружение, похожее на кровать, но полностью прозрачную и укрытую сверху куполом.

– Сюда, – сказал Фиолет, – ты ложишься. Я буду изучать твою ногу. То есть не я. Робот даст все данные. После изучения.

Обмирая, девушка приблизилась как к собственному гробу и послушно легла, устав и удивляться и пугаться. От Фиолета продолжало исходить нечто, что давало ей успокоение, уверенность, – ничего плохого не произойдёт. Возможно, он как-то и чем-то на неё воздействовал, но она была слегка заторможена. Прозрачный купол отъехал сам собою абсолютно беззвучно, и едва она легла на приятно-тёплую мягкую, упругую поверхность так называемой кровати, как купол опять надвинулся уже над нею. Возникла тихая вибрация, похожая на отдалённую музыку, на широко открытые глаза стал наползать белый туман, и Ива отключилась. Очнулась она так, словно бы спала, и даже не сразу поняла, где она и с кем. Фиолет стоял рядом. Купола над кроватью не было. – Вставай, – сказал он и протянул руку для помощи. Вылезая, Ива увидела, что высокая кровать сама опустилась до уровня пола, и ей не пришлось прыгать вниз. На стене рядом с диковиной кроватью возникли некие узоры и даже картинки. Мерцали какие-то знаки, то пропадая, то возникая уже в новой конфигурации. Они были разноцветные. Какой-то голос что-то тихо и в то же время мелодично говорил что-то неразборчивое. Фиолет сел в белое круглое сидение, непонятно откуда тут появившееся. Оно напоминало половинку скорлупы от яйца, но яйца очень большого. Без всякого звука из стены выехало второе такое же сидение – половинка скорлупы, и он знаком велел ей сесть. Она села, и упругое мягкое сидение обхватило её, приняв форму её тела. Стало очень легко, поскольку пропало ощущение собственного веса. Фиолет был погружён в рассматривание того, что показывала ему стена. Там постоянно что-то менялось. Иногда он нажимал пальцами на рисунки, и они исчезали, появлялись другие рисунки и знаки. Иногда что-то приятно для слуха пиликало.

– Понимаешь. В чём дело, – сказал он. – У моего медицинского робота ограниченные возможности. Он создан для экстренных случаев. Если бы перелом был свежий. Он починил бы тебя. Через несколько дней ты прыгала бы. Как прежде. Когда была здорова. Или при наличии врача робот починил бы тебя. Но я не врач. Я не обладаю полнотой нужных познаний. Тебе нужна операция. Очень сложная. Её может сделать врач. Я же космодесантник. Технарь. Прогноз на будущее неутешителен. Кость на грани злокачественного перерождения. Процесс может принять и ураганное течение. Внезапное и быстрое. Ты можешь умереть очень быстро. Я дам тебе необходимое лекарство. Чтобы восстановительные процессы брали верх над деградацией костной ткани. Чтобы иммунитет не был подавлен, а работал активно. Но чтобы восстановить ногу, нужен врач. Не думаю, что тут такие технологии есть.

Фиолет вышел, и вскоре вернулся. У него в руках был какой-то носок телесного цвета. Он быстро и ловко нахлобучил его на её ногу. – Ортез, – сказал он. – Будешь носить, и не будешь так сильно хромать. Напряжение на кость будет ослаблено. На ночь снимай. Раз в неделю просто прополощи его. В чистой воде. Всё. Ему нет сноса. Нога в нём будет дышать. Застойных явлений не будет. Особый материал.

Ива даже не почувствовала того, что на ноге что-то есть. Она потрогала носок. Он был атласный и походил на настоящую кожу. Стена внезапно погасла, стала, как и была. Пустой и серебристой.

– Что за другими дверями твоего волшебного дворца? – спросила она.

– Там отсеки для проживания людей. Для их отдыха и сна. Технические отсеки. Рабочие отсеки. Главный отсек управления, где собственно и находится центр корабля, его искусственный интеллект. Этот отсек медицинский.

– Очень легко у тебя дышится, – заметила она.– И свет как под небом сидишь, когда солнышко перестаёт сиять. Ранним вечером или утром. – Она озиралась в поисках источника света. Но таковых не было. Свет был, а откуда он брался, неизвестно.

– Мы должны идти, – сказал Фиолет. – Я должен экономить энергию. Для этого надо отключить системы жизнеобеспечения. Включить режим автоматической починки порушенных частей машины. Искусственный интеллект сам починит, что надо. Если сможет. Восстановление очень долгое. Я не теряю надежды на восстановление звездолёта. Вернуться домой. Если нет, то искусственный интеллект «Пересвета» угаснет, истратив свой ресурс. Вроде, как умрёт. Мне придётся остаться тут навсегда.

– Что же тогда с тобою будет? Что будет с твоим звездолётом, если спрятанный в нём Пересвет умрёт?

– Звездолёт станет ненужным хламом. Под собственной тяжестью он погрузится. В подпочвенные слои грунта. И даже глубже. Он как бы сам себя похоронит. Ясно? Автоматически запустится режим самоликвидации. Звездолёт обладает невероятной плотностью. Утратив свой интеллект. Свою особую жизнь, он станет не способным. Держаться на поверхности. Он утонет в грунте. Как камень в воде. Вроде, сам себя захоронит. Чтобы не отравлять продуктами собственного распада. Вашу землю. Ты поняла?

– Не очень. Но страшно.

– Чего же страшно? Было бы плохо, если бы я погиб. Но я выжил.

– Поэтому ты и взял одежду моего отца, что твоя одежда очень уж странная. Я же видела тебя в Храме два года назад. Ты помнишь это? А ботинки моего отца тебе не подошли? У него, конечно, не такой большой размер ноги.

Он внимательно вгляделся в её глаза. – Я разве был в Храме? Когда? Я ничего не помню, – пробормотал он настолько растерянно, что Ива ещё раз убедилась, насколько он человек, а не Супротивник, как говорил тогда Капа.

– Как же не помнишь? Ты ещё открыл двери и вошёл. У тебя был такой горящий взор, и серебряное одеяние было похоже на свечение, в которое ты был заключен целиком.

– Я получил сильную контузию. Плохо помню те дни.

– Где же ты жил целых два года? Зимой, когда снег и мороз?

– Я не помню,– он заметно растерялся. Он ширил на неё свои глаза так, что невольно напомнил смешного и наивного Ручейка. Вдруг он страдальчески поморщился, – Где придётся. Так я думаю. Тут же много брошенных домов.

– Да ведь мороз, если зимой.

– У меня есть одна хитрая штучка. Она может обогреть самый большой дом. И никто не заметит. Если я тихо ночевал в таких пустых домах. Люди не замечали. Ничего.

– А еда? Ты воровал?

– Нет. У меня есть синтезатор пищи.

– Как это?

– Тут на звездолёте. Я брал запас на долгие дни. Был сыт. Мне немного надо. Зато я много путешествовал. Даже ездил на ваших скоростных дорогах. Жил иногда в вашей столице. Кое в чём сумел разобраться. Да и ты мне будешь теперь помогать. А я тебе. Или ты не хочешь?

– Я? Хочу. Но чем я могу помочь?

– Своей дружбой.

– Это очень хорошо. Что у вас бесплатные дороги. А еда, одежда. Без проблем. Когда я освоюсь, я найду подходящую работу. Но если начистоту. Мне почему-то не нравятся ваши Города Создателя. Они похожи на бездушные машины. Люди как винтики. Жизнь никчемная. В провинции жизнь пока настоящая. Хотя и несовершенная. Не возвращайся в Город Создателя. Там ты ничего не приобретёшь. Кроме неизбежного оглупления.

– Как же без родителей?

– Тебе двадцать лет. Ты должна сама выбирать свой путь. Я буду обучать тебя всему. Что знаю сам. Ты станешь умной девочкой. Да ты и так умная. Но будешь образованная. Зачем тебе сидеть в книгохранилище? В одной половине ваших книг заблуждения и чушь. В другой половине – умышленный уже обман. Зачем тебе Город Создателя?

– Кем же я буду для тебя?

– Друг, сестра. Кем захочешь. Я одинок. Ты тоже. Разве я не угадал?

– Угадал. Ты покажешь мне свою еду? Мне любопытно, какая она.

Фиолет вздохнул. – Я не жадный. Но энергию надо экономить. Ради тебя я готов стать немного транжирой. Чуть больше потрачу, чуть меньше. Если не повезёт, по любому я стану местным жителем. Если поломка несущественная, то экономия уже не важна. Ты будешь моим счастливым талисманом, Белая Уточка. – Он повёл её в столовый отсек.

С того самого дня Ива вернулась в свой старый дом. Родители поплакали, но отпустили её. На работе её уволили без сожаления. Карточки жителя «Города Создателя» лишили. Она перевезла целый плетёный короб своих нарядов на лодке, взятой у Капы. Перевозил её Фиолет. Баба Верба так и не нашлась. На её месте работал какой-то старичок. И по всей округе разнеслись слухи, что хромая Ива нашла себе мужа-бродягу. Что было всем и понятно. Хромая не хромая, а девка своей, хотя бы и обгрызенной, дольки счастья хочет. Где ей хорошего мужа найти? Но бродяга был какой-то особенный. Очень красивый, рослый и улыбчивый. Преступлений за ним не числилось, подозрительных следов он нигде не оставил. В списках отверженных или беглых не числился. Так, придурок какой-то. Где-то откуда-то был изгнан из одного из «Городов Создателя» за профнепригодность. Как и сама Ива. Так что Иве – хромоножке местные власти разрешили жить в доме её же родителей с новоприобретённым мужем. И забыли о ней.

Небесное счастье с небесным бродягой

У Ивы началась жизнь, полная небывалого счастья. Она устроилась работать на крупное местное производство хлебовыпечки. Хлеба выпекали так много, что большую его часть увозили по скоростной дороге на грузовых машинах в саму столицу «Центральное Древо Мира». Столица не просто так называлась Древом. Она и напоминала такое древо, только распластанное по поверхности. Длинный бескрайний центральный проспект, от которого расходились в разные стороны то широкие, то узкие другие проспекты. От них также в стороны тянулись уже неширокие и даже совсем узкие улицы и улочки. По центру широких проспектов равномерно стояли опоры, на которых в вышине проносились на трёхуровневых, разных цветов и разной высоты дорогах скоростные машины. Если общественные, то длинные, если маленькие, то принадлежавшие людям с более высоким, чем прочие, статусом. В определённых местах вверх вела лестница для того, чтобы люди поднимались к машинам с теми номерами, которые и были им нужны для нужного им маршрута. Сами лестницы были закрыты гофрированным куполом с прозрачными вставками для освещения.

Ива пропахла хлебом настолько, что Фиолет говорил, что сыт одним только запахом, которым она пропитана. Он умел всё. Но работать он не хотел. Говорил, что ему нельзя быть прикованным к одному месту, нельзя допускать тесных контактов с местными людьми. Он действительно надолго отлучался. Иногда чинил свой «Пересвет», говоря, что искусственному интеллекту необходима его помощь там, где сам этот загадочный интеллект без тела и облика бесполезен. Впрочем, его телом и был сам звездолёт «Пересвет». Иногда он просто уезжал в столицу, ничего не объясняя Иве. Он умел рисовать потрясающие картинки, привозя из столицы необходимый материал для рисования. Он делал всё настолько быстро и виртуозно, а на восхищение юной своей жены честно объяснял, что рисует программа, а не он сам. Какая программа? Он отвечал, да не важно. Важно, что можно продать в столичном огромном центре по распродаже индивидуальных поделок и прочих красивых вещей, сделанных не на фабриках, а самими людьми вручную. Картинки он кому-то сбывал. Тому, кто и продавал. А Иве привозил деньги. Иногда они вместе ездили в столицу, и она покупала себе всё, что и хотела. Разве был нужен ей теперь какой-то «Город Создателя» со своими комфортабельными домами и прямыми обустроенными улицами, наполненными безразличными необщительными людьми?

Фиолет уже не ходил в старье отца. Ива заказала ему одежду в швейном предприятии по его мерке. А вот обувь он менять не хотел. Он сообщил ей, что в его обуви хранится и защитное оружие, и связь его со звездолётом. И много чего, ей непонятного и для неё невероятного. Ботинки, действительно, были тяжеленными. Они частично утратили свой серебристый блеск, несколько потускнели, но Фиолет тщательно их чистил по вечерам и говорил, что им износу нет.

Длинными вечерами, особенно зимними, они миловались в постели, где некогда родители Ивы зачали и её саму. Печь отлично грела дом без всякого угля. Фиолет пихал в печное устье маленькое зёрнышко, колдовал над ним, и вдруг печь становилась горячей настолько, что можно было и готовить на печной плите. Тепло было ровным, постоянным, и никогда не было ни избыточно жарко, ни чрезмерно прохладно. Быт, похожий на сказку, способствовал и любви, похожей на сказку. Фиолет умел рисовать не только зримые картины. Он умел рисовать их и на её коже своими пальцами, те, которые открывались только её чувствам и ощущениям. Его первое глубинное прикосновение к ней как к жене, похожее на раскаленный укус, оставило после себя не ноющее жало, а стало истоком последующего безбрежного разлива уже совместного счастья. Произошло это уже после того, как они прожили вместе всю осень. Вначале Фиолет хотел только родственных уз. Ива разделяла на словах его устремления только к родственной близости, а сама робко мечтала совсем о другом. Мечтала на работе, когда обжигала руки о горячие хлеба, забывая надеть рабочие рукавицы, мечтала у колодца, глядя, как чистая вода, бегущая из общественной подземной трубы, переполняет её маленькое ведро и устремляется на землю, заливая её обувку. Мечтала, идя по уже подмерзающей, предзимней дороге утром на работу, и когда возвращалась домой по ней же, но раскисшей на солнышке. Когда готовила обед на печи, ставшей в одночасье волшебной печью, когда стирала в корыте своей матери, когда мыла деревянные тёплые полы, отполированные в своё время отцом, когда украшала свою житейскую нишу всякими пустячками, радующими глаз. И удивлялась, как она могла быть довольной, живя вне пределов такого родного уютного дома, в обездушенном и чужом «Городе Создателя». В его таком же холодном комфорте, словно бы и не принадлежащем человеку.

Однажды прибыл отец Ясень. Он переправился на лодке. Сказал, что дорога на опорах скоро перекинется через реку и соединится с тою, что связывала провинциальный старый город с ЦэДэМом. Так что он и мать будут часто её, дочь, навещать. Он боялся увидеть Фиолета, и вышло так, что и не увидел. Он обрадовался, заметно освоился в старом привычном жилье, сознался, что не хочет знакомства с бывшим бродягой, кого подобрала дочь, но её не осуждает. Он потрогал тёплую печь и страшно удивился, не увидев в топке угля. Зачем-то он дверцу в топку открыл, по старой привычке проверял, хорошо ли горит или наоборот, хорошо ли прогорел уголь. Ничего не увидев, кроме серой и старой золы, он замер, не веря глазам, но веря своим осязательным ощущениям.

– Это… чего… такое?

– Волшебство, – просто ответила дочь. – Я же тебе говорю, что я нашла в лесу волшебника. Он был бездомный, поскольку свалился из своего волшебного мира сюда по несчастью. А ты не поверил. Посчитал, что я шучу или рехнулась от затяжного и своего уже несчастья. Ты же никому и ничего не расскажешь?

– Кому бы это? – ответил отец, пребывая в состоянии зависания. – Я разве тебе счастья не хочу? Да кем он ни будь. Пусть и волшебник, каковых не бывает нигде. Любишь его, волшебника-то?

– Как бы ты думал? Могла я, не любя, пустить в наш дом нелюбого? Могла убежать из «Города Создателя», о котором все только и мечтают. Поскольку ничего не понимают. Думать не умеют. Могла? Чтобы ходить за водой к колодцу и стирать в корыте? Работать на производстве по хлебовыпечке вместо сидения в тихом и удобном зале с книгами? А в цеху знаешь как? Не очень тяжело, но жарко очень.

– Где же он, твой волшебник, работает?

– Волшебник не может работать в цеху или на постройке дорог как ты. Он же не человек. Не такой как ты, как другие. Но денег он мне приносит больше, чем зарабатываешь ты.

– Ты смотри, чтобы этот волшебник не оказался вором.

– Вором? Фиолет вором? – Ива рассмеялась. – Да он с неба рухнул, папа! Он и не может чужого взять. Он не так скроен, чтобы вред хоть кому причинить. У него в лесу дворец запрятан, так там можно любую вещь сотворить при помощи его волшебства. Поскольку не могу я ничего тебе объяснить.

– Вроде и не безумная ты, а плетёшь такую ахинею. Какой дворец в лесу? Чего там не живешь, если дворец есть, полный волшебства? Чего работаешь в хлебопекарне, пусть и большой? – отец стал красным и несчастным. Он даже чаю не отхлебнул ни глоточка.

– Нельзя там жить. Ты понимаешь, во дворце том заключен некий разумный и мощный дух. Но он болен. Он должен исцелить сам себя, и тогда дворец сможет улететь на своё небо, вернее, за пределы неба, в звёздную глубину. Тогда Фиолет тоже улетит. А я каждую ночь молю Создателя, чтобы тот дух по имени Пересвет умер окончательно, и Фиолет никуда не улетел. Я говорю тебе чистую правду, папа, хотя она и похожа на вымысел ненормального человека. Я нормальная, папа. И больше, чем нормальная. Я очень счастливая. Фиолет сумел вылечить мою ногу от боли. Если его Пересвет починит сам себя, то он может починить и мою ногу так, что она будет нормальной. Такой же, как и до… Ну… Ты знаешь. Теперь у духа машины нет необходимого ресурса на то, чтобы сделать мне сложнейшую операцию. Если он истратит свой ресурс только на меня, то сам умрёт и вынужден будет зарыться глубоко в землю, как и положено мёртвому телу. Фиолет бы согласился и на это. Ради меня. Но он не уверен, что ресурса может хватить на операцию. А тогда – крах и мне и живому дворцу. Если ресурс иссякнет, то из дворца даже невозможно будет выйти наружу. Так там и задохнёшься, и погрузишься с ним вместе вглубь земли. Фиолет всегда рискует, заходя туда. Но он не может не заходить, поскольку должен проверять, как работает система корабля. Как Пересвет восстанавливается, или наоборот, разлаживается, угасает, распадается.

– То дворец, то корабль какой-то, то ещё дух появился вместе с Пересветом – Фиолетом! Что же с тобою такое? Доченька моя! Начиталась книжек от дураков в своей библиотеке, – отец взял себя ладонями за разгоревшиеся щёки и смотрел на безудержно говорившую Иву. Но как быть с печью?

– А вот смотри, – и дочь, взяв чистый лист очень плотной бумаги, провела по нему маленьким предметом, зажатым в кулачке, так что и видно его не было. По листу пошла рябь, и вскоре возник пейзаж, но не раскрашенный. Разлив реки, на острове Храм Ночной Звезды. – Фиолет сам раскрашивает, поскольку для того, чтобы был цвет, нужно более продвинутое устройство. А оно хранится во дворце. Его сюда нельзя принести. Оно работать не будет без подключения к общей сети, встроенной в сам «Пересвет». Фиолет подзаряжает там своё маленькое устройство, которое носит всегда при себе, и уже дома рисует что угодно и где угодно. Хоть на печи, хоть на стене можно.

Отец молчал, не верить глазам он не мог. – Дай-ка, гляну. Мне подари. Буду смотреть и о тебе думать. Помнишь, как ехали по разливу, и ты ещё мечтала о своих волшебниках? У меня сердце заходилось от жалости. Какие, думаю, тебе теперь женихи, бедняжка моя. Мечтай, не мечтай, не будет никого. Если только бродяга пропащий и польстится когда… а вот и польстился. Волшебник. – Ясень долго сидел в полной прострации. Чай заледенел, уютный дом дочери, прибранный, светлый и ощутимо наполненный счастьем живущих тут людей, окутывал его душу и внешним и внутренним теплом. Он понимал, что ей хорошо, что бродяга не бродяга вовсе, но вот кто? И тревога за возможное разоблачение недолжной для грубого мира сказки, её преследование со стороны тех, кто не хочет, чтобы жизнь была сказкой, её неизбежное изгнание при обнаружении туда, откуда она и свалилась, сжала его сердце.

Он ехал обратно на лодке, и чёрно-белая картинка жгла его спину, поскольку рюкзак болтался сзади. Он ничего не мог понять, а потому решил для собственного спокойствия забыть о том, о чём и рассказывала дочь. Ведь главное в другом. Дочь счастлива со своим волшебником, свалившимся откуда-то из-за пределов неба. А много ли чего и знают сами нормальные люди? Думал он. Считающие себя таковыми. Хоть кто объяснил, кто строит «Города Создателя»? Для чего сгребает туда людей со своих обжитых мест? И ради ли блага всех, как о том иные думают? Разве благо бывает бесплатным? Конечно, работа, чётко заданный режим жизни, опять же скука, на полноценное благо не тянули. Поскольку даже в будущее заглядывать не хотелось. Попросту и незачем было. Чего там будет, кроме того, что уже и есть. И думалось ему в ночное бессонное время, редко, а думалось, что не к добру людей эти «Города Создателей», а к чьему-то чужому благу тех, кто их и создаёт. Кого никто не видел. Никогда. И впервые захотелось ему поговорить об этом с неведомым волшебником, с кем и жила дочь. Если был за пределами неба, мог и видеть оттуда многое, мог и понимать много больше всех прочих, живущих тут и нормальных.

Горестная тайна подруги Вешней Вербы

Пришла вдруг Вешняя Верба. Ива не хотела её впускать, но она так колотилась в окно, что наверняка знала, бывшая подружка дома. Бывшая, потому что Ива уже не желала привечать подруг. Не нужны они ей стали. Один Фиолет и был её другом, и всем на свете. Тем самым светом в окошке, о чём и калякала некогда баба Верба на лодке с Капой. Даже отец пришёл и сидел как чужой. Ненужный. Иве хотелось, чтобы он поскорее ушёл к лодочной пристани. Она всё смотрела в окно и говорила отцу, как бы дождь не пошёл, как бы не остудил отца, а он такой восприимчивый ко всякой хвори. А то и темно скоро будет, а лодочник, как обычно, напьётся пойла, уворованного служителями Храма Ночной Звезды и продающих его рабочим людям. Капа постоянно ловил воров и выдворял их прочь, а другие подсобные и нанятые за гроши служители были не лучше. Они ради прибытка разбавляли концентрированный напиток чистой водой и продавали желающим того. Старый маг был стар, много спал, уследить не мог. Капа же часто где-то отсутствовал. Наверное, жил на своём покупном этаже в столице и любил там столичных дев, как и бахвалился о том самой Иве.

– Да не сочиняй! – не поверил отец, чтобы Капа имел такие забавы? Да ещё в столице? – На что он может купить себе этаж в коммерческом доме?

– А сокровища мага на что? Так он и контролирует их все? А там и сокровища заречного Храма Ночной Звезды хранятся. Я знаю. Их никто уже не потребует назад. Некому. Храма за рекой нет, и уже не будет. – Ива не сворачивала с выбранной темы беседы, явно раздражающей отца. – А те любители убега туда, где легко и отрадно им, как ни разбавляют то зелье водой, всё равно могут убрести из реальности в такие западни неведомых миров, что и выхода оттуда не найдут.

– Чего затянула-то про пьяниц? – не понимал отец.

– А то, что окажешься ты вместо того берега на дне у рыб. Вместе с таким вот путешественником туда, куда и увлечёт его запрещённый напиток. Руки-то гребут, а голова не соображает. Он даже не заметит, как лодка перевернётся. Пока светло, храмовый лодочник боится тот напиток пить, а уж как стемнеет, точно напьётся, – завершила Ива своё назидание отцу. – Надо тебе засветло поспеть к храмовой пристани. – По сути, она подталкивала отца к выходу. Юная женщина корила себя за бесчувствие, но так и было. Никто был не нужен. Только Фиолет был её миром, отцом-матерью, друзьями и светом в окошке.

Отец сокрушённо и, соглашаясь с нею, кивал головой, а не уходил. Чтобы совсем уж отвратить отца от беседы, она затеяла разговор до того неприличный и невозможный, если прежде, что сама себе удивлялась. – Наш Капа тот ещё притворщик и лишь по виду чистотел. Мне, – до Фиолета ещё было, – предлагал быть его постельной женщиной. Ты, говорил, красивая, а ненужная никому. Я ребёнка тебе дам, денег дам, а ты мне отдай своё девство. К чему оно тебе? А сыночек или дочка-ягодка тебе в радость, как ты сама мне будешь в сладость. Как же без мужа да хромой детей растить? А я, говорит, сам их воспитаю.

– Прекрати! – потребовал совсем уж краснолицый отец. – Куда тебя несёт? На словесное непотребство? С отцом ведь говоришь, не с подружкой!

Вскоре он и собрался на выход. А лучше бы сидел. Не пришлось бы подружке навязчивой дверь отворять. Отец, мол, у меня, чего тебе тут торчать? Да и не ходила к ней Вешняя Верба давно. Только в прежние времена.

– Ты чего? – спросила Ива неприветливо, но не могла не впустить. Предварительно она загородила печной закуток плотной шторой, чтобы Вешняя Верба туда нос свой не сунула. – Как Фиолет вернётся, ты сразу уходи. Он гостей не любит. Ворчит потом, что чужие в доме. Нелюдим. – Ива лгала без всякого стыда. Она и понятия не имела, чтобы сказал Фиолет, приветливый ко всем, если бы к ней приходили в гости друзья. Он даже спрашивал, а где её друзья? Неужели, сверстники отвергали её за увечье?

Вешняя Верба смотрела пусто, с лица сошла, стала ещё худее будто, а грудь так и распирала её платье. Она куталась в большую шаль, нервически заворачивая в неё свои бёдра и живот. Ива вспомнила, как обозвал грудь Вешней Вербы Капа «козьим выменем». Если это и было вымя, то уж скорее коровье. Девушка села на старый диван, стоящий в гостевой самой нарядной комнате. – Хорошо у тебя. Тепло. Красивее стало, чем было, – сказала Вешняя Верба. – Вон сколько вещиц милых себе приобрела. Все шкафчики с новой разноцветной и недешёвой посудой. Роскошь, как в богатом доме.

– Разве ты была в богатом доме? – спросила Ива.

– Было такое, – отозвалась она неохотно. И тут вдруг сообщила, – Ты, Ива, не можешь со мною завтра поехать на тот берег к одной старухе, живущей в заброшенном давно селении? К той, что прибыла с тобою в лодке с Капой на праздник поминовения.

– К бабе Вербе? – поразилась Ива, – так она, кажется, утопла. Капа же говорил…

– Кто утопла? Бабка Верба? Да нет. Она просто сбежала от работы по охране пристани и прибежища для гостей на берегу. Капа – известный лжец. Нарочно тебе так сказал. Баба Верба не хочет своего обнаружения властями. Не хочет отдавать те деньги, что ей заплатили вперёд за год, а она удрала с места работы.

– Отчего же Капа – лжец, если он по-свойски выгораживает бабу Вербу? – Ива обрадовалась, что старая Верба жива и здорова.

– Он лжец не из-за этого. Он… Ты понимаешь, он сделал меня брюхатой, а теперь сторонится и гонит с глаз прочь. – Вешняя Верба распахнула свою шаль. Живота заметно не было, но девушка явно уплотнилась против прежней тонкости. Да и грудь…

– Как ты могла с таким противным? – удивилась Верба. – Он такой…

– Какой? – Вешняя Верба сощурила глаза, так что они стали узкие. – Он лучший мужчина из всех. Но он богач, а хочет ещё большего, пробиться вверх – в КСОР.

– В какой ещё Ксор? – ничего не поняла Ива.

– Координационный Совет объединённых религий. В столице же бываешь. Видела там, в центре Города, на высоком здании большой шар? Вечером он освещён изнутри белым светом. Там и заседают координаторы всех религий континента. И даже тех континентов, откуда привозят желтолицых с сизыми волосами и краснолицых людей с рыжими волосами. Капа уже не хочет быть просто магом в старом Храме Ночной Звезды. Он хочет быть там, чтобы сверху…

– На всех каркать и гадить, – процитировала Ива бабу Вербу, ненавидя Капу за обман подружки. – Ты же знала, что магам нельзя брать себе жён. Зачем ему уступила?

– Он обещал дать мне возможность поселиться в столице. Нам вместе. Чтобы никто уже ничего не знал о нашей связи. А сам и забыл обо мне. Дал только денег, чтобы я отвезла их той бабе Вербе. За то, что она поможет мне в том… В том, чтобы я прибыла к ней, когда она укажет нужный срок.

– Кому нужный? – не понимала Ива.

– Нужный самой бабе Вербе для того, чтобы забрать моего ребёнка. Если он подойдёт.

– Что? – ужаснулась Ива. – Отдать своего ребёнка неизвестной старухе?

– Она пристроит его в богатую семью. Она сказала, в очень богатую семью, которой нужен ребёнок от здоровой и молодой пары. А мне на что ребёнок? Или Капе он нужен? Или мне и моей семье позор нужен? Сама-то подумай! Я передала тебе всё слово в слово. Тонкости не объясняю. Не знаю их. Завтра она и проверит это. Что, к чему. Что именно ей подойдёт, что нет. Она и денег мне даст. За ребёнка.

– Подлая! Какая же ты подлая! Продать ребёнка?! Да кто ты после этого будешь…

– Пусть подлая. Зато живая останусь, и ребёнку благо подарю, какого сама никогда не знала. Хорошую добрую семью, где всё у него будет. И Капа так сказал. А он не врёт никогда, хотя ты и говоришь, что он лжец. Он не лжец, за что я и люблю его. Он и отследит потом всё. Он может быть даже жестоким ко мне. Может отпихнуть и обругать, если у него плохое настроение. Но он честен всегда! Маг Вяз таким его воспитал. И пусть я буду подлой, зато живой. А если я рожу, то отец меня топором зарубит, так мать мне и говорит. А ребёнка Капе в Храм подкинет с запиской, что ребёнок того, кто собирается быть магом. Капу в маги не зачислят уже никогда. А отца увезут на скоростной дороге далеко-далеко и в океане утопят. Но он бешеный и смерти не забоится. Мать останется одна с кучей своих голодных детей. Меня же не будет, отца не будет. Ты этого хочешь?

– Нет. Мне тебя жалко. Твой отец, и правда, очень злой. Драчливый. Вешняя Верба, почему у тебя такие плохие родители?

– Разве я их выбирала? Что за дурацкие у тебя вопросы! Он прежде меня бил, за волосы таскал. А потом Капа избил его хорошенько, поймав его на пустыре. Сказал: «Ещё раз тронешь мою Вишенку, я тебя в реке утоплю, и никто ничего не докажет. Мало я тебе денег давал, шелудивая мразь, чтобы ты делал вид, что до тебя жизнь дочери не касается»? Отец струсил. Капа же рослый, сильный. Слов просто так не разбрасывает. Отец мне и сказал: «Пусть он тебя треплет, вылизывает, пока в тебе хоть какая аппетитная начинка осталась, но, если ты притащишь ваше с ним порождение ко мне в дом, я тебя зарублю. А его опозорю».

Какое-то время Ива приходила в себя от жутких откровений несчастной подруги. Отец – зверь, мать – равнодушная к невзгодам дочери и вся задёрганная. Капа – бессердечный и похотливый пользователь юности и любви Вешней Вербы. Да и не мог он взять Вешнюю Вербу себе, даже будь он совестливым добряком. Он же будущий маг.

– Я боюсь ехать одна, – Вешняя Верба уловила момент, когда обработка подруги была завершена. – У тебя же выходной завтра. Поедем вместе. Ты будешь свидетель того, что там и произойдёт. – Вешняя Верба спрятала лицо в своей красивой шали, вышитой фантастическими алыми цветами. Говорили, что такие цветы есть на самом деле, но цветут они круглый год на континенте желтолицых. Там, где не бывает зим. Такие шали и вышивали умелицы из числа желтолицых тихих и ласковых женщин. В столице были у них свои заведения по изготовлению украшательств для модниц. Шаль была подарком Капы.

У Ивы перехватило дыхание. – А что там произойдёт?

– Ничего. Только будет дан ответ после изучения меня бабой Вербой. Нужен будет ей мой ребёнок – ребёнок Капы или нет. Когда выйдет срок, я рожу ребёнка в указанном месте и мне заплатят деньги. После чего я буду свободна. Как и прежде. Буду искать себе более доброго и честного мужа.

– Ты будешь потом страдать от отказа. Стать матерью это уже не игра в жизнь, это сама жизнь.

– Я не буду страдать. Капе не надо. Мне тоже не надо. Пусть бабка берёт себе и продаёт, если есть покупатель.

– После такого… Я тебе руки не подам!

– Не нужна мне ни твоя рука, ни твоя хромая нога. Но ты моя единственная подруга. И завтра ты должна мне помочь. Я боюсь.

– Почему же я?

– А кто ещё со мною поедет к той жуткой бабке?

– Она не жуткая. Баба Верба добрая.

– Добрая? Не знаю, о той ли бабке ты и думаешь. Та, которую я помню, истинная магиня. Да ещё и страшная какая. Сказала мне; «Кривой рост – кривое дерево, кривая душа – судьба кривая». А потом… Слышала я, что она обладает несколькими лицами.

– Какими лицами? О чём ты?

Вешняя Верба провела ладонью по лицу, изображая, как магиня меняет лица, – Вот так! Раз – одно лицо, провела рукой – другое лицо, ещё раз – третье лицо! – она таращила глаза, которые казались огромными. – Капа говорил, что собственными глазами видел её в Координационном Совете в самом шаре, узнал сразу. А она сделала вид полного его не узнавания. Прошла мимо в такой длинной тоге, вся в серебряных звёздах по подолу, а волосы были поверху посыпаны золотой пудрой. Глаза властные и такие, что не приблизишься, если ей того не надо. И ароматы невероятные за нею как шлейф тянутся. Дух такой, что нос прочистит, даже если у человека насморк. А то вдруг тут появилась как бедная старуха, никчемная и заброшенная – страж переправы. И опять пропала. Вдруг на днях опять возникла. Всё в той же роли бедной старушки. Подошла к Капе, придя в Храм, и сказала ему после уже ритуала поминовения предков: «Девчонку Вешнюю Вербу пришли в заречный и заброшенный посёлок ко мне в сопровождении её подружки Ивы. А то она со страху ребёночка скинет не ко времени. Твой ребёночек»? А он так испугался, встал как истукан, ноги отнялись. «Мой», – сипит. Не хочет, а выдал свою подлую тайну. А старый маг рядом стоит. Из-под козырьков-бровей зыркает, рот кривит, а сам от бабки той отшатнулся как от пламени. Всё как было, так Капа и рассказал мне. Страшно ему чего-то. Он тоже через меня просит тебя, чтобы ты меня сопровождала. Он сам нас завтра перевезёт через реку. И ждать обратно будет. У старика того, если мы надолго задержимся, даже поспать готов на грязном топчане. Или ты страшишься, как и я?

– Страшновато от твоего рассказа. А вообще я бабу Вербу не боюсь. Поеду. Приду утром на храмовую пристань.

Странная поездка на другой берег реки

В весеннюю пору всякое утро как первозданное. Нежные, стеклянные своей прозрачностью голоса птиц, розовеющее небо обещает всякому путнику чистый путь, несомненную удачу, о чём бы он ни замыслил. И, не отменяемую никакими скептическими и проверенными законами, вечность всякой душе. Фиолет спросонья едва ответил Иве на её поцелуй, даже не спросил, куда она собралась. Если уходит, значит надо. Сам же он ничего и никогда ей не объяснял. – Как хорошо, – только и сказал он, – просыпаться и видеть родное лицо. Я словно дома, – и опять уснул. Как и делают мальчики, любящие поспать. А он, хотя и был ровесником её отца, смотрелся как мальчик – её ровесник. Ива вздохнула, уходить не хотелось. Но обещание есть обещание.

У пристани в лодке уже сидела нахохлившаяся Вешняя Верба, укутанная в старое, поседевшее от носки, материнское пальто поверх знакомого и нарядного красного платья. Видимо, она боялась того, что в лодке грязно, а на реке холодно. Вешняя Верба была из многодетной семьи. Нарядов было мало. Красное платье из плотного шёлка было едва ли не единственным её нарядным. Все зарабатываемые на шёлкопрядильном производстве, нелёгкие в отличие от шёлковых нитей, деньги она несла в семью на усмотрение родителей, поскольку была старшей, незамужней. Поэтому она и мечтала удрать из дома куда угодно, с кем угодно. Вот Капа и прихватил дурочку за подол, прочуяв её куцые запросы. Обещал столичное жильё, свободу от скудной жизни, от родительской семьи, имеющей столько неработающих ртов, а что вышло? Горе вышло. Иве стало жалко Вешнюю Вербу, как не было жалко вчера. Лодка была дорогая, широкая, и Ива села рядом с подругой на одно сидение.

– У тебя других платьев нет? – спросила она. – Это не по погоде. Застудишься. Если хочешь, я отдам тебе свои платья. Совсем новые. У меня же много. Ты хотя и выше, но стройная, тебе будут впору. Приходи. Я вчера хотела, но забыла. Ты меня настолько огорошила своей новостью.

Вешняя Верба с благодарностью взяла её за руку. – Я знала, что ты моя настоящая подруга. Знала, что ты придёшь. А за платья спасибо. Я потом зайду к тебе, как вернёмся.

– Мать твоя не догадывается ни о чём?

– Спаси Создатель! Нет.

– Хочешь, я потребую у Капы, чтобы он поселил тебя, как и обещал в столице? Кто там тебя знает? А он пусть несёт ответственность. Вот увидишь, как он меня послушает. Ух! Вот он где у меня! – и юная женщина сжала кулачок.

Вешняя Верба с удивлением взглянула на Иву, – Скажи, а я посмотрю, что он ответит.

Погода обещала разогреться к полудню, настолько ярко светило солнышко. Но с реки дул неласковый ветерок, несущий в своих воздушных и незримых карманах остатки ледяных крошек, прихваченных по пути из глубин далёких лесов. Весна весной, а зимние, съедаемые вешним солнцем наледи ещё кое-где и сохранились. Вешняя Верба подрагивала, но не от холода, а от страха предстоящей встречи со страшной бабкой неизвестно для чего. Известно было лишь то, что это касалось самой тайны Вешней Вербы, совместной с Капой. Теперь и Ива была в числе посвящённых. И её не спросили, нужна ей их тайна или нет. Она задумалась, нужна? Однако, чужая тайна уже тяготила и её и делала в какой-то степени ответственной за неразумную подругу. Хотела бы она сама ребёнка от Фиолета? Она же знала, что никакого ребёнка от Фиолета не будет. Поэтому и не хотела. Не нужен был ей никто третий там, где было только их с Фиолетом счастье. И опять Ива упрекнула сама себя за бесчувствие ко всем, кто не она и не Фиолет.

Подошёл пасмурный Капа. А поскольку ясность и приветливость были редкими гостями в его душе, то в подобном определении не было и необходимости. На нём был щегольской пиджак вишнёвого цвета, розоватая рубашка, бордовые штаны и лаковые ботинки. Вешняя Верба замерла в восхищении от его роскошного вида, от явной любви и зависимости, к чему сам он остался равнодушным. Он поздоровался с девушками и сел за вёсла. Он даже не улыбнулся Вешней Вербе, не прикоснулся к ней, как будто и не знал её никогда. Иву затрясло от негодования. Едва они отъехали от берега, она обратилась к Капе, смело глядя в его тёмные властные глаза. – Ты обязан найти для Вешней Вербы жильё в столице, если уж не хочешь выделить ей хотя бы уголок на своём этаже. Ты что, не понимаешь, что девушку затравят, а будущему ребёнку нельзя развиваться в условиях тревог и печали матери? Ты обязан! У неё скоро живот выпятится из-под самого широкого платья всем на глаза!

– И как же ты меня заставишь? – усмехнулся он, глядя нагло и так, будто не ползал у пня, сбитый с ног Фиолетом. Будто не просил у неё прощения и не давал обещаний изгладить свою вину. Вешняя Верба ещё больше сжалась под своим жалким пальто.

– А так. Пойду в Координационный Совет объединённых религий. В тот шар на крыше высокого здания в центре столицы. Найду там бабу Вербу в тоге, расшитой серебряными звёздами и с причёской, усыпанной золотой пудрой. Расскажу ей, великой магине сияющего солнышка, как ты опозорил девушку и не достоин не то, чтобы войти в КСОР, а и стать рядовым магом. Ты нарушил закон магов – не прикасаться к женщинам.

– Станет она тебя и слушать, великая магиня, – усмехался Капа, но через усилие. – Причём только тут какая-то грязная баба Верба?

– Если даже не станет никто со мною разговаривать, я подниму там шум. Услышат прочие маги. А у каждого из них есть свои ставленники. Тебя сразу оттолкнут те, кому ты можешь помешать занять престижное место. Магов много, мест таких мало.

– Да кто тебя туда пустит, в КСОР? Там охрана повсюду, дура селянская.

– Меня пустят. Я знаю один секрет, тебе не открою. – Ива выдумывала, но уж очень ей хотелось пронять зазнайку и негодяя. К тому же, если бы Фиолет согласился, он смог бы провести её через любые засовы, любые замки. У Фиолета была и особая волшебная штучка, дающая режим невидимости тогда, когда было очень необходимо это. Фиолет говорил, что средство не очень желательное для применения, поскольку влияет плохо на здоровье в целом. Но если угрожает смерть, к примеру, то выбор каков? Здоровье можно поправить, смерть же непоправима. Уверенность её была такова, что Капа не мог не почувствовать некую силу в её словах. Он ответил уже более примирительно. – Да ладно. Что же я не человек чести? Разве я и сам не понимаю, что Вешней Вербе надо скрыться от родни и соседей. Устрою я её. Сам о том думаю.

Он врал! Ничего он не хотел. Не думал. Но теперь уж не отвяжется! Ива победоносно подняла голову навстречу ветру, навстречу солнышку, навстречу наплывающему из клочковатого тумана берегу. Капа застрял взглядом на ней, восторг делал его куда более привлекательным, открытым даже. Будь он лучше характером, шире душой, цены бы ему не было. Но дрянной нрав настолько портит внешность людей, что только удивляешься, как они того не понимают. Вешняя Верба, приоткрыв губы, любовалась на виновника своего несчастья, на мужественные сильные взмахи его рук, работающих вёслами как игрушечными.

– Как живёшь со своим разлюбезным бродягой? – спросил Капа у Ивы.

– Счастливо, – ответила она искренне. – Чего и тебе желаю. Поскольку такую девушку как Вешняя Верба вовек тебе уже не найти, если ты её утеряешь.

– Куда она денется.

– Денется, как найдёт себе ценителя, – не чета тебе. И уж никакие столичные девы тебя так любить не будут. Потому что ты не тот, о ком мечтают утонченные девушки и избалованные женщины в столице. Ты же селянин – простой увалень. Маг не маг, а люди в архаичной провинции всегда искрение, незамысловатые и простые. Среда же формирует. И ум тут не значит ничего. Так что Вешняя Верба самое главное приобретение в твоей порочной жизни.

– Чем это жизнь моя порочная?

– Не порочная, если для простого обывателя, а для мага? Сам же хочешь войти в КСОР. А ты мог бы поселить Вешнюю Вербу у себя на своём богатом этаже. Всем бы говорил, что она твоя домашняя управительница, служащая. Так все статусные люди делают. Я же жила в «Городе Создателя». Знаю. Там такое сплошь и рядом. А в больших городах и никому-то дела до соседей нет.

– Ишь, как за всех всё решила. Всё устроила, – злился уже Капа. Он был раздражителен, и Ива подумала о том, что вряд ли человек, настолько не контролирующий свои низшие эмоции способен войти в такую, приближенную к самому небу хотя бы по своей архитектуре, структуру как КСОР. Он же был по-деревенски не отёсан, пусть и по столичному приодет, часто примитивен в проявлениях там, где необходимо быть тоньше, проявлять себя сдержанным. Но Ива не могла знать, какие они, люди из верхов? В чём лучше, в чём хуже?

– Что же делать, если ты так и не соберёшься никак устроить Вешнюю Вербу. А ведь обещал ей роскошный коммерческий этаж в столичном доме, заботу о возможном ребёнке, которого сам и будешь воспитывать. А её обеспечишь на всю жизнь. – Знать об этом Ива не могла, но вспомнила обещания Капы себе. Вешняя Верба с удивлением и страхом слушала Иву. Откуда Ива могла знать об обещаниях Капы? Капа нервозно елозил по скамье лодки, махал вёслами, иногда по поверхности воды.

– А как будешь ты хорош в мантии великого мага из КСОРа, – льстила ему Ива. На самом деле она никогда не видела никаких мантий со звёздами, понятия не имела о том, о чём и говорила, черпая все сведения из рассказов той же Вешней Вербы.

– Получше многих корявых чурбанов, что там заседают. Уж не хуже точно. Не глупее, – согласился он, прощая ей за комплимент предыдущие обвинительные речи.

Причалили к берегу. Капа помог женщинам выбраться из лодки. Сначала помог Иве. Потом долго ласкал Вешнюю Вербу, давая ей желаемое утешение. Гладил по волосам, по спине, когда упало с неё материнское пальто. Наблюдая со стороны, Ива видела, что Вешняя Верба вызывает у него сочувствие и жалость, некий проблеск былых чувств, если уж и не любовь. Как было бы правильно, устрой он девушку, как подобает в её положении. Но сделает ли он так, Ива не знала. Она была доверчива, как и Вешняя Верба, а Капа был как раз вероломен и жесток.

Девушки направились по подсохшей уже дороге в сторону холмов. Капа остался у переправы. Долго смотрел им вслед, а потом направился к ветхому дому стража переправы. В его заплечном рюкзаке были книги. Он не желал попусту тратить время.

Встреча с Фиолетом

Однажды в столичной толпе среди людей просто гуляющих, деловитых, суетливых, изукрашенных и вполне себе серых, таких и сяких, Радослава кто-то окликнул.

– Венд! – он инстинктивно обернулся, но тут же посмеялся сам над собою. Просто случайное звуковое совпадение непонятного обозначения чего-то или кого-то. Пройдя ещё какое-то время, он почувствовал, как кто-то схватил его за руку. Не ожидая того, он обернулся и встретился с глазами человека, которого он не знал. А глаза его были ему будто бы и знакомы. Умеренно-рослый, коренастый, длинноволосый, с пышной короткой бородкой и бледный, он показался ему безумным.

– Простите, – пробормотал человек, – простите ради Создателя. Но такое сходство потрясающее. Которого не может быть. А оно есть. У вас так не бывает? Походка, рост… Только вот волосы, борода, конечно… Шикарная шевелюра, и борода что надо! А так-то… Да и не бывает такого. Если только не принять во внимание, что…

– Это вы крикнули только что «Венд»? – спросил он, вглядываясь в него и не узнавая. Нет, не знал он этого парня. Не видел никогда прежде. Тут у него и вообще было очень мало знакомых. Все знакомства были чисто бытового свойства и поверхностные, чисто практические.

– Я ничего такого не кричал, – пробормотал парень, продолжая вглядываться в лицо Радослава так, как делают только безумцы.

– Может, вам нужна какая-то помощь?

– Нет! Нет! – И молодой человек бросился в сторону, после чего пропал из виду, смешавшись с толпой. Только его ботинки, огромные и серебристо-пыльные мелькнули как-то сами по себе, словно бы в отрыве от того, чьими они и были… И тут! Радослав встал, толкаемый людским потоком, а когда очнулся и бросился следом, то найти этого человека не смог. Он даже не запомнил его одежды. Только ботинки. А в них и была разгадка человека. Это же были универсальные ботинки космического десантника. Не местные, а произведённые на планете Земля в супер современных концернах по изготовлению универсальной одежды для космических странников. Он сел на какую-то каменную скамью, прилепившуюся у дерева, зачахшего от того, что его корневая система была повреждена дорожной опорой. На дереве почти не было листвы. Не было тени, а местное светило раскалилось добела в этот летний полдень. Глаза… Глаза приёмного сына Разумова Рудольфа Горациевича – необычные, сине-фиолетовые и запоминающиеся в силу их красоты и яркости. Фиолет! Арнольд Фиолет. Но ни Кук, ни Радослав и понятия не имели, кто должен был встретить их на звездолёте «Пересвет» – корабле малой вместимости за границей Солнечной системы, и не встретил. За годы, прошедшие после возвращения с Паралеи, существование молоденького в то время Фиолета, почти мальчика, было забыто им на годы. Арнольд Фиолет прибыл незадолго перед тем, как старая бригада покинула планету, а в силу возрастного разрыва общения между ними и не было как такового. Последующие же годы стёрли в нём память о лице Фиолета начисто. Как он выглядел, и уж тем более, каковым стал. Ведь юноши, переходя в стадию зрелой мужественности, меняются радикально, часто до неузнаваемости. А тут ещё и борода! Само упоминание о Фиолете в звездолёте, не то Пелагеи, не то уже у Кука, возникло как-то случайно и даже вызвало удивление. С чего вдруг вспомнился забытый Фиолет? Ясно, что только из-за его связи с Разумовым, чьим приёмным сыном и был Арнольд Фиолет. Даже экстраординарное само по себе его появление на белый свет от бродяжки Инэлии в подземном городе землян на Паралее не стало причиной, по которой он удержался бы в памяти Радослава. Не было ничего необычного в том, что именно возмужалого Фиолета отец Разумов и послал для того, чтобы встретить своих соратников. Видимо, в последний момент пришлось заменить того, о ком и был передан сигнал. Но в том не было ничего необычного. Мало ли. Если заменили, значит, у Разумова были на то причины. Может, Фиолет и сам напросился, решив попробовать себя в качестве единоличного командира звездолёта малой вместимости. Чем больше выстраивалась цепь размышлений, тем меньше оставалось сомнений. Фиолет! Он! Чудом спасшийся, чудом вынырнувший оттуда, где пропадало, просто растворялось множество звездолётов. Где теперь его искать? В таком водовороте, в таком нагромождении домов и в месте, правила жизни которого только ещё предстояло понять в их полноте и в сложных нюансах. А ведь и живя в родном социуме на родной планете всю жизнь, человек далеко не всегда овладевает их пониманием.

Он связался с Куком, уже прибыв к себе в столичный пригород, где и находился его вполне себе буржуазный домишко с обширным садом. Всё рассказал, и Кук, чертыхаясь на его нерасторопность, велел ждать к себе.

Ландыш с аккуратным, но заметно выпятившимся животом, а прошёл год, как они тут заселились, сидела в саду в тряпичном шезлонге, в белом платьице из чудесного натурального батиста, и играла в детскую игру, держа в руках маленький планшет. Над её головой, над отросшими пепельными волосами пели птицы в ажурной тени высокого дерева липы. Абсолютно земное дерево, абсолютно земная тень, абсолютно земные птицы. Юная беременная будущая мать – абсолютно земная женщина ждала своего первенца. Но вокруг простиралась не Земля. Он подошёл и поцеловал её в макушку. Она протянула руки назад, пытаясь его обхватить.

– Ландыш, – сказал он, – я ужасно скучаю по нашим милым любовным играм. Как ты могла так быстро лишить меня единственной, оставшейся для меня здесь радости?

– А помнится, – ответила она, – я тебе надоедала. И вдруг такое заявление, – она встала и обняла его уже по-настоящему. – Я готова, – прошептала она, – дать тебе радость, хотя и несколько неполноценную. Старый мой похотливый муж.

– Какой же я старый? Ты вокруг-то посмотри. Я едва выгляжу на здешние сорок лет. Я же юноша по здешним понятиям. А по настрою так и вообще мне двадцать. На меня бабочки местные глазеют так, что дрожь бежит по моим членам.

– По каким таким членам она у тебя бежит? – спросила она с неудовольствием. – Разве у тебя их несколько? Порочный ты многочлен. Да ещё твоя ужасная бородища! Волосы на голове светлые, а борода тёмная. Ты такой стал урод с этой бородой, что иногда я не хочу тебя любить, – закапризничала она. – Я хочу ласкать своего прежнего гладковыбритого Радослава. Я не хочу такого вот жёстко бородатого Пана! У меня пропадает влечение. Я избалована нашей утончённой цивилизацией, и мне для полноценной любви нужен комфорт, и вокруг и в твоей внешности. Тут вокруг все дикари. И ты выглядишь как дикарь. А я не дикарка.

– Ландыш, ты как была, так и осталась недоразвитой пошлячкой, – засмеялся он. – Я не могу быть не как все. Тут только кастраты неполноценные ходят без бороды, да дети. Я тоже могу сказать тебе, что ты мне не нравишься.

– А какой у тебя выбор тут?

Кук прибыл с блондином Костей и с Андреем Скворцовым. У Андрея борода была лопатой, что вызывало у Ландыш неизменный смех. Волосы на голове он всё же подбривал, не желая отращивать их ниже ушей, чтобы совсем уж не походить на древнего служителя культа. Костя имел бородёнку слабоватую, коротенькую и белёсую, поэтому к нему Ландыш – противница обильной архаичной волосатости была более снисходительна. Шутки шутками, но во время жизни тут Ландыш ощутимо охладела к Радославу. Любила его редко. Даже, можно было сказать, не любила вовсе по сравнению с первыми месяцами их семейной жизни. К нему приходила только тогда, когда у них оставались гости, – Кук, Костя или Андрей. Для чего-то ей хотелось показать им, что она любящая жена. Она ложилась рядом, долго теребила его бороду и шептала, – Ты рад мой бородатый Пан, что твоя нимфа пришла утолить твою зверскую похоть? – и добавляла. – Путь Кук завидует чужой страсти.

Кук обычно укладывался во время своих ночёвок в их доме за той самой стеной, что и отделяла спальню Радослава от гостевой комнаты. И Ландыш нарочно устраивала представления со стонами и вскриками, чтобы доставать ими Кука. Но Кук к подобным вещам никогда не прислушивался. Он дрых сном праведника, ответно сотрясая тонкую стенку своим богатырским храпом. Наверное, когда-то Кук сильно задел Ландыш своей любовью с её матерью. Вот она ему и мстила. Что наводило на мысль, её чувства к Куку были не такой уж и блажью юной девочки к старому космическому бродяге.

Да и прочие ребята из экипажа – Валера, Володя, Артём и Саня навещали их довольно часто. А к себе Ландыш и вовсе его не впускала, ссылаясь то на слабость, то на усталость, то на апатию. Они спали в разных комнатах. И даже на разных этажах. Он на первом этаже, она на втором. Не исключалось, конечно, что так на неё действовала беременность, психологически усложнённая жизнью в чужом мире.

Сняв режим невидимости, высокоскоростной аэролёт проявился в центре лужайки, ограждённой дикорастущим лесом. И только тогда открылся вход в подземный ангар. После его приземления, над ангаром автоматически закрылась раздвижная крыша. По подземному ходу Костя, Андрей, которого захватили по дороге, вытащив его из тенистой нирваны тёплого континента, а также встревоженный Кук, оставив машину в ангаре, и вышли в то наземное уже помещение, что находилось в самом саду. Ландыш, радуясь возможности общения, пригласила их за столик под тентом. Кук, подойдя к ней, ласково и, как бы, по-отечески погладил её живот. – Как там наша девочка? – спросил он у Ландыш, – не шалит?

– Очень уж брыкается, – ответила Ландыш, – так сильно, что живот начинает ходить ходуном.

Кук со своей бородищей ярко-каштанового цвета при блестящей лысине напоминал какого-то абрека со стариной гравюры. Не хватало ему только кинжала за поясом и тюрбана на лысине. Однако, его бороду Ландыш никогда не осмеивала, понимая, что он, а не Радослав, её кормилец и поилец, да и просто опытный тут старожил в наличествующих обстоятельствах неопределённо-долгого зависания их всех в чуждом мире.

– В назначенное время чтобы была в ангаре звездолёта. Веронику тревожат твои показатели. Есть риск скинуть ребёнка раньше времени, – повелительно обратился к Ландыш Кук.

– У тебя и терминология, Кук, – поморщилась Ландыш. – «Скинуть»! Я кошка что ли? Надо говорить, есть риск преждевременных родов.

– Какая разница. Смысл тот же самый, только слов больше.

– Выпьете местного чайку, бородачи? Очень вкусен. Только бороды свои повяжите салфеточками. А то недавно Андрей пролил местный мёд себе на бороду, так она вся склеилась потом. И местные мухи летали за ним роем.

Костя заходился от хохота, Андрей сидел как туча, напоминая сельского священника, недовольного развязной паствой.

– До чего же вы, мужики бородатые, не умеете управляться со своим наличным хозяйством. Ни подстричь кокетливо, ни завиться, как делают тут иные местные модники. Я тут шла раз по столице. Подходит один рослый мужик ко мне. Красавец такой, глаз не отведёшь. А борода роскошна не только своей природной красотой, а и невероятной ухоженностью. Говорит мне: «Красивая госпожа, не желаете ли со мною посидеть в дорогом столовом доме для очень избранной публики»? Я ему: «Почему бы и нет. А имя ваше какое? Кто вы сам будете»? Он так замялся: «Я будущий маг Храма Ночной Звезды». А имя не назвал. Я опять: «Имя ваше? Как же, не зная имени, обедать за одним столом»? Понятно, я шутила. Нужен он был мне. Он отвечает, а сам при этом даже порозовел. От стыда, что ли? «Моё имя Капа». Вот я хохотала. Капа! Это же женское имя. А он: «На берёзе растут такие наросты. Называются капы. Из них делают не только всякие поделки, но и лекарства». Час от часу не легче! Он обиделся как мальчик. «Я себе имя не выбирал. Всякая родительская воля – закон для всякого человека». И пошёл от меня прочь. Гордый такой законник. Будущий маг.

– Ты очень грубая к местным людям, – с отвращением к её поведению сказал Радослав. – И вообще ты грубая и недоразвитая. Местные люди намного деликатнее себя ведут, чем ты, недозрелое дитя утончённой цивилизации.

Кук с интересом следил за их семейной ссорой, но ничего не сказал. Андрей с отрешённым видом, какой и полагался бы задумчивому от мирского трёпа батюшке, ничего не заметил. Тонко наблюдая за Ландыш, он давно уже составил о ней своё мнение, ни разу его не озвучив.

– Пусть вам деликатные местные девушки разливают чай и подносят его к вашим великолепным бородам. Надеюсь, Кук поделится и с тобою, Радослав, своими наложницами. Их у него довольно много, как говорил мне Костя. А ты, Андрей, обзавёлся на своём континенте хоть одной златолицей барышней?

– Уж тебе-то я не открою свою личную жизнь для осмеяния, – вполне серьёзно отозвался Андрей, пресекая шутки Ландыш, направленные в его сторону.

– А у златолицых мужчин растут бороды?

– Нет, – сказал Андрей.

– Ах! Как же я промахнулась. Надо было мне ехать с тобою на тот континент, где ты мог бы брить бороду.

– А вот и нет, – сказал ей Костя. – Они отлично знают, что белолицые мужчины бородаты. Если не так, то в их глазах они не вполне мужчины. Некто вроде гермафродитов, достойных жалости.

– И отсутствие бороды не есть признак их сниженной сексуальности? – Ландыш не отставала от Андрея, желая уколоть и его своей остротой. Её раздражали все они.

– Нисколько, – ответил за Андрея Костя. Андрей несколько презрительно молчал. Он так и считал Ландыш недоразвившейся девчонкой, как и привык. Но отбившейся от рук без надзора матери и выскочившей замуж за того, кто не способен научить уму – разуму.

Костя вспыхнул, уличённый в собственной болтливости. Ландыш ушла без объяснений, оставив их одних.

– Дал бы я ей по заднице, не будь она в положении будущей матери, – сказал Кук. – А я ещё ревновал к тебе это пустотелое украшение для декоративной полочки. Ей кто-то совсем другой надобен. Мама её ошиблась в своих астрологических расчётах – подсчётах. Наверное, её астрологические таблицы размокли во влажной атмосфере её планеты. – Кук сделал вид, что шутит. Но шутка не была поддержана.

– Она не пустотелая безделица, Кук. Но она сделала ошибочный выбор. Потому что была юной одинокой девочкой, а выбирать ей было негде и некого. Я один виноват, что не смог осилить своё минутное безумие, пусть и было оно ответным.

– Вы вместе виноваты. Обоим вам и пожинать плоды своей ошибки.

– Ты серьезно хотел её взять с собою как жену на будущее?

– Нет. К чему мне, старому, портить ей жизнь? Я хотел увлечь её для одного из своих сыновей. Был уверен, что, увидев моих космических орлов, она бы не устояла. Хоть кого бы, а выбрала.

Кук, Андрей и Радослав отправились в дом, оставив Костю для развлечения Ландыш, поскольку она вскоре вернулась с вазой, полной местных лесных ягод. Возможно, что её поведение было всего лишь родом развлечения, но только Радославу развлекаться подобным образом не хотелось. Дом был обширен и прост в своём устройстве. Но прост только по виду. На самом деле он был начинён земной технологией в той степени, как это и возможно.

– В отличие от всего прочего, в бытовом плане ты аскет, – заметил Кук, – если не сказать, что человек без фантазий, или попросту не имеющий вкуса к житейскому комфорту, – Кук скептически осмотрел жильё четы Пан. – Нет, живи ты один, какой вопрос к логову воина и странника, а ты же с юной женой обитаешь. Ей-то не скучно сидеть в такой вот кубатуре без всяких украшательств? Ах, Ландыш, выбрала бы меня, жила бы теперь как Шахерезада среди фонтанов и кружевных беседок. А босыми ножками ходила бы по пушистым коврам, вытканным искусными руками златолицых мастериц. А цветы они ткут и вышивают такие, что от живых не отличишь. Да ты бы сунулся когда в какой-нибудь столичный салон для украшательства здешнего быта, прикупил бы жене хоть чего, радующее взор всякой женщины. Или я мало денег тебе даю?

– Да мне и эти тратить не на что, – отозвался Радослав, не понимая, к чему такое длинное вступление не по существу.

– Тебе не на что, а ей?

– Незачем ей привыкать к архаичной роскоши. Она человек, принадлежащий к другой цивилизации, туда и вернётся. Я сам проходил через подобные увлечения комфортом из-за скуки. Глупости это. Пустое отвлечение ума.

– Мудрец. Мудрец из пещеры. А я люблю роскошествовать. Я уж давно здесь стал обывателем. Так привык, что возврата не хочу. Хотя, если начистоту, представить тут свою кончину, я не могу. Хочу умереть на Родине. Как сделал старый Франк Штерн. Вспоминаешь доктора?

– Нет. Нет у меня тут воспоминаний. Я тут как новенький и глупый молодожён.

– Попривык? А то, помнится, смурял как грозовая туча. Ох, и не хотел ты себе жену, а глядь, опять на голову твою свалилась. И где? Там, где и не ожидал. В Космосе! Удружила тебе Пелагея! Наплела своих куделей судьбы.

– Мы друг другу не мешаем, – ответил Радослав, – а только являемся друг для друга наполнителем того самого пространства, которое и занимает одиночество. Каждый живёт, как ему хочется, а вот в углах при этом стылые сквозняки как волки не воют, тоска как мышь не пищит и не скребётся.

– Это что-то и новенькое. Ты освоил местную речь настолько, что и выражаешься эпически образно.

– Я не был косноязычен в принципе.

Где искать Фиолета

– Что думать будем по поводу Фиолета Арнольда? – без всякого перехода спросил Кук.

– Надеяться на чудо, – подал голос Андрей, до этого не проронивший ни слова. – Найти человека на огромном заселённом континенте немыслимая задача.

– Радослав же его увидел. А он Радослава первым узнал. Только растерялся отчего-то. Думаю, его шевелюра и борода твои ввели в заблуждение. Да и лет-то прошло немало.

– Он на Паралею прибыл мальчишкой, – сказал Радослав,– Наглым и расхлябанным. У него и лицо-то было полудетское тогда. А тут рослый, бледноликий и бородатый мужик пялится тебе в самые глаза. Я подумал вначале, что неадекватный человек. Но глаза… Понимаешь, Кук, нет тут таких глаз ни у кого. Тут люди от нас, землян, не отличаются. Арнольд же – творческое изделие в единственном экземпляре, гибрид двух миров. Человека с Паралеи и женщины из Созвездия Рай. Глаза у него, доложу тебе, как у архангела Михаила с живописных шедевров Эпохи Глобальных Войн. Когда люди на Земле верили в наличие прекрасных ангелов небес. Увидишь такого, оторопь берёт от его неземной красоты. Не ошибёшься, как увидишь, – он, Фиолет! Тут таких больше нет.

– Ты же ошибся почему-то. Не признал, – подал голос Андрей. – Я-то этого Фиолета пару раз и видел на Паралее, поскольку я мало времени там провёл. Он на местного был похож. Красив, да. Но и только. В целом какой-то невнятный он был, как бы ускользающий от пристального изучения, избегающий плотных контактов даже со своими соратниками. Я даже решил, что он аутист. Вещь в себе. Сын Разумова, ну и что. Мало ли у нас семейных династий. Особенности жизни таковы, что дети рождаются даже в звездолётах.

– Да. Он был не прост, – согласился Радослав. – Почему он тут оказался? Как могло такое быть?

– Могло, – ответил Кук. – Поскольку он попал на своей песчинке «Пересвет» в ту траекторию, что оставил после себя мой звездолёт-богатырь. Его просто туда затянуло и выкинуло в пределы моей планеты.

– А зачем тебе понадобилось вызывать свой звездолёт? – Радослав так и не получил внятного объяснения действиям Кука, хотя объяснений было много.

– Ну, ты и тупой! – разозлился вдруг Кук. – Я же говорил, что не хотел я на вашей Паралее отсиживаться. У меня тут место обжитое, вторая Родина моя. А там среди розовой и красной листвы чего я бы стал глаза свои чуждыми красотами воспалять? И не собирался я вас с собою брать. Но коли уж не прибыл ваш «Пересвет», так потащились бы к Пелагее в её заводь. Лучше бы было?

– Конечно, – вдруг задерзил Куку Андрей. – Там наша космотрасса совсем рядом, а тут мы в полном отрыве от своих. – Как и обычно не притронулись и словом к теме происхождения звездолёта Кука. Откуда он у него был?

– Тогда почему он прибыл сюда настолько раньше, чем мы его ожидали в назначенных координатах? – спросил Радослав. – И как объяснить столь необъяснимую странность?

– Этого я не знаю, – честно ответил Кук, – может, он попал во временную петлю, и его отбросило назад? Если местонахождение звездолёта Фиолета не фиксируют даже мои приборы разведывательной службы, то вывода два. Или его уже нет в наличии. Или он как-то хитро умудрился его замаскировать. В какой-нибудь подземной пещере, как и мы свой, как думаете?

– Он мог включить режим невидимости, чтобы дать искусственному интеллекту корабля возможность починить себя, – предположил Радослав.

– Это риск огромный, – сказал Андрей, – Если в процессе его нахождения внутри звездолёта, – а Фиолет не может время от времени туда не входить для слежения за восстановлением и необходимой перезагрузки центрального компьютера, – искусственный интеллект схлопнется, и тогда он окажется замурованным там без шанса выхода наружу. Тогда гибель. Он не может не понимать.

– Может, он и понимает, а выход у него какой? – продолжил Кук. – Если он считает себя оторванным от родной цивилизации, он вполне может не иметь внутреннего стимула для сохранения жизни. Или вырвется отсюда или смерть ему не страшнее, чем обитание среди чужого мира, который он не знает, не понимает.

– Короче, надо по очерёдности нам всем каждодневно патрулировать столицу, а она не так уж и велика, чтобы иметь шанс его встретить. Кроме меня. Я его не знаю, никогда не видел. Глаза архангела не тот признак, по которому можно узнать нужного человека.

– Ты узнаешь его по ботинкам, – сказал Радослав. – Наша технология. Он из них не вылезает принципиально. Там у него связь со звездолётом и прочие нужные ему для выживания штучки. У местных таких ботинок нет. Они вызывают у них острое любопытство, но и только. Что это парень на себя обул? Что за несуразицу? А потом, – да мало ли чудаков на свете,– так они думают. Тут народ в целом весьма добродушный, как я заметил. Не цеплючий до других, если они сами не цепляются.

– Конечно, мне бы и стоило иногда посещать их Центральное Древо Мира. У меня там и знакомцы имеются… – раздумывал Кук вслух. – Подключать их, конечно, к поискам не буду. Опасно. Сами такие черти ушлые, что на мякине не проведёшь. Но кое-что выведать попытаюсь. Да и прогулка пешая в моём возрасте не повредит иногда.

– Ландыш мне жаловалась как раз на обратное, – в комнате оказался Костя. Он уловил последние фразы беседы, – она ещё до своей беременности гуляла по этому столичному Древу как кот учёный. То есть кошечка. Пошла в брючках, и такое пережила! За нею толпы ходили и её осмеивали. «Ой, а ножки-то какие тонкие и длиннющие! А грудь как у женщины! Да это урод! Смотрите, не баба, не мужик! Вот несчастье какое»! И не отставали, пока она не запрыгнула на их скоростную дорогу, умышленно сев в вагон для бродяг. Бродяги и всякая асоциальная мелочевка здесь как раз более лояльные ко всяким странностям. Тех, кто опасен по-настоящему, исполнительные силовые власти просто топят в океане. А мелких нарушителей того, сего, неудачников всякого рода власти особо-то не прессуют. Как где-то я прочитал, не запрещают жить окончательно, но и не разрешают полностью. А в машине той, где отделение для бродяг, такая вонь, такая антисанитария. Пока Ландыш доехала до места, так чуть сознания не лишилась.

– Чего это она с тобою так откровенна? – подозрительно уставился на сына Кук.

– От скуки, думаю. Радослав не балует её общением. Она жалуется, что он не любит общения не по существу дела, считая его пустой болтовнёй.

– Какие у тебя могут быть тут дела? – поинтересовался Кук у Радослава. – На курорте? Ты Ландыш своим небрежением не обижай.

– Курортную зону ты оставил за собою. Тут климат мало походит на субтропики. – В который уже раз отношение Кука как к зависимому младшему домочадцу ощутимо задело Радослава. И он подумал о том, что стоит всё же озаботиться своим устроением без подачек Кука. Кук конвертировал драгоценные металлы в местные деньги, имея свои каналы связи в нужных для этого кругах местного социума. Но никого в свои тайны не посвящал. За спиной Кука они с Андреем часто обдумывали проект собственного независимого от старика существования. Да и бездельничать осточертело настолько, что никакие путешествия по лику континентов не скрашивали уже собственное иждивенчество в собственных же глазах. А посторонние глаза допущены к их жизни не были. Тут Кук явил все свои таланты как величайший конспиролог.

– Что поделаешь, Радослав. Я по праву первенства занял лучший континент. И ведь смотри, даже межконтинентальные расстояния не способны избавить нас от трений.

– Можно облегчить себе задачу тем, что локализовать поиск в определённом месте, а не бродить по всему городу, – вернулся Радослав к теме о поиске Фиолета.

– Каким образом? – не понял Андрей. – Где это место?

– Я после того, как Фиолет пропал из моего обзора, огляделся на местности и увидел вот что. Рядом находился обширный комплекс торговых площадей, нечто вроде вернисажа народных промыслов. Я сунулся туда. Место колоссальное по протяжённости, но… – Радослав тянул время, играя на нервах у Кука умышленно, мстя ему за подковырки. Кук не любил длинных повествований не по существу дела. – И вот что я там обнаружил. Стоит себе павильончик. Обычный, каких там множество. Я мог бы туда и не заглядывать. Но я зашёл…

– Да не тяни ты кота за яйца! – заорал Кук, – ещё архитектуру опиши.

– И опишу. Он несколько выделялся из общего ряда тем, что там продавали среди картин местных умельцев вот что… – Радослав опять замолчал. Кук тоже молчал, уловив его недостойную игру. – А умельцы там, скажу вам, стоят того, чтобы их посмотреть. Я даже купил пару картин в спальню Ландыш.

– В спальню Ландыш? – переспросил Кук, – у вас разные спальни? Вы что же не муж и жена уже?

– Ей удобнее спать от меня отдельно. Да она и с самого начала так решила. Сама не приходила никогда. Ждала, что я первый…. Она стала тут вне конкурса единственной королевой, как она думает. Она решила меня таким образом воспитать как идеального мужа. И я не возражал.

– Хрен бы с её воспитанием, не я ей достался. Да и королев тут столько! Целых три континента на любой цвет и любой вкус. Продолжай дальше, о чём и тянешь резину.

– Среди прочего, всякого красивого и даже чудовищного по своему безвкусию, там были особые картины и особые пейзажи. Торговец сказал, что на них огромный спрос среди высокоинтеллектуальных посетителей и ценителей редкостей. Картины не были нарисованы местными красками, или чем они там ещё рисуют. Они были созданы при помощи цветного принтера. А пейзажи наши земные. А также инопланетные, а также те, что были в наличии в такой роскошной и такой неустроенной Паралее.

– И что с того, что земные? – не понял Кук. – Тут пейзажи от земных и не отличаются почти.

– А города? Земные города, Кук. А изображения тех миров, о которых тут и слыхом не слышали, глазом не видели, потому и столбенеют от его картинок. Тут, оказывается, на фантастику большой спрос.

Все замолчали. Молчали долго. Подал голос опять Кук, – Выходит, Фиолет не растерялся. Учёл запросы рынка и стал лепить свои картинки себе на прокорм. Молодец! Торговец знает его местообитание? – Кук уже ликовал. – Чего ж ты нас томил!

– Нет, Кук. Торгаш ничего о нём не знает. Кроме того, что странный мужик, похожий на бродягу, приносит ему, когда пару раз в месяц, когда и раз в месяц охапку таких вот поделок. Они сразу же скупаются у него оптом в дорогие магазинчики уже для рафинированных ценителей прекрасного. Я и те-то, что увидел, застал по случайности. Их сразу же у него забирают другие торговые агенты. Торговец просил того бродягу приносить свои шедевры чаще. Человек сказал, что чаще он не может. Трудности с изготовлением. Наверное, Фиолет понимает, что не стоит сбивать цену на то, что является редкостью. Или боится привлечь к себе ненужное внимание из числа других агентов – скупщиков. Ясно, что Фиолет шифруется и не хочет выдавать место, где он и обитает. А оно там, где поблизости его корабль.

– И теперь мы должны патрулировать как в детской игре входы в тот вернисаж? – спросил Андрей.

– Если приносит раз в месяц, а ты видел его только что, то сразу же там и делать нам нечего, – заявил своё мнение Костя.

– Там может и нечего, – не согласился Кук, – а где уверенность, что он не живёт в самой столице или где-то недалеко? Что он бродит и ещё по каким-то улицам и местам. Нет. Будем патрулировать город, как и решили. Ты, Костя, первым и выйдешь завтра же.

Костя не обрадовался нисколько, – Чего я буду там бродить по их зарослям, как кот учёный? Ещё и за бродягу сочтут, прицепятся, да и подхватят под белы ручки для установления личности. Я не раз такое тут наблюдал. Я и не умею так. Чтобы бесцельно.

– Почему бесцельно? – спросил Кук. – А девушки? А ресторанчики? Да и мало ли чего. Обстановка там мирная. Криминал минимальный. Погрузись в изучение местной среды более глубоко. Отвлекись несколько от своих полётов над планетой, да от дежурств в звездолёте. Ты стал как отшельник, Костя. Скоро и разговаривать разучишься, как Радослав. Надо, ребята, погружаться в местную среду глубже. Берите пример с меня. Я веду активный образ жизни, уже свой тут человек для множества местных обитателей. И даже тут, где царство Радослава, я знаю отнюдь не рядовых людей лично. А мне за девяносто лет.

По дороге к бабе Вербе

Идти до холмов оказалось вовсе не так далеко, как показалось с берега. Обе юные женщины шли еле-еле. Ива из-за своей ноги, а Вешняя Верба не столько из-за своего положения, сколько от страха перед неизвестностью, избравшей мишенью именно её. Она боялась старухи, которую видела в Храме Ночной Звезды, и в которой не могло быть ничего страшного на взгляд Ивы. Хотя тут она задумалась по поводу того, как сама испугалась бабу Вербу, увидев ту впервые. Отчего бы так? Что может быть пугающего в старухе? Даже в некрасивой старухе.

– Чего ты боишься? – спросила Ива у Вешней Вербы. – Бабка всего лишь тебя осмотрит, поскольку, как сказал Капа, она владеет навыком целительства. Определяет даже по лицу будущей матери пол будущего ребёнка и то, будут роды благополучны или нет. Она только и всего пощупает твой живот. Так целители определяют, правильно ли ребёночек расположен внутри, и как избежать его перевёртывания ножками вниз. В этом случае роды бывают мучительными, и даже смерть матери или ребёнка в таких случаях возможна. А целители знают, как вернуть ребёночку правильное положение до начала родов. Ты понимаешь? Ещё они дают указание, что можно, а что нет кушать. Как лечить отёки. У тебя есть отёки?

– Вроде, нет, – ответила Вешняя Верба. – Я и вообще-то не чувствую никаких особо неприятных вещей. Всё как обычно. Даже вот. С Капой вчера были наедине, – разоткровенничалась она. – И мне было хорошо с ним, как и всегда. Я даже хочу его по-прежнему. Сильно.

Иве стало неловко от её откровений. – Где же ты с ним встречаешься? – спросила она.

– Раньше он и в столицу к себе меня возил. Мы вместе ехали по скоростной дороге. Сидели рядом в обнимку, глядя вниз на пробегающие пейзажи и селения. А как там у него, в столичном доме, Ива! Ты даже не можешь себе представить, в какой роскоши можно жить. От такой роскоши, когда ты находишься вместе с любимым мужчиной, когда тебе хорошо, а вокруг невероятная обстановка, можно и сознание потерять. От счастья.

– И ты теряла? – удивилась Ива, не представляя Капу таким вот любовником, от которого можно потерять сознание.

– Было… А теперь он только в свой дом у Храма Ночной Звезды меня приводит. Там ничего. Хотя и плохо. Пусто, стены старые, шершавые. Только постельное бельё очень тонкое. Капа изнежен невозможно.

– Как же старый Вяз? – изумилась Ива. – Он же не может не видеть, что его главный помощник с женщиной в его же доме.

– Ну и видит. И что? И даже слышит, хотя и живёт через стену.

– Слышит? Чего? Как вы разговариваете?

– Ты дурочка, что ли, совсем? Ты никогда не кричишь, если тебе бывает хорошо с твоим мужем?

– Зачем мне кричать? – ещё больше изумилась Ива. Что за звериные страсти там у Вешней Вербы и вредного Капы?

– Ты просто не понимаешь, что такое истинная страсть женщины к своему мужчине.

– Это к Капе истинная страсть у тебя?

– Да ты со своим-то чудиком живёшь, или вы только как дети спите вместе в обнимку?

– У нас не страсть. У нас истинная любовь. – Дальше они шли молчком. Ива не удержалась и спросила, – Скажи, Вешняя Верба, а как ты сблизилась с Капой? Как это произошло впервые?

– Как? Однажды я купалась вечером. Была очень тёплая вода. Он пришёл на пляж. Мы сидели и болтали. Вокруг никого уже не было. И тогда он показал мне…. Свой огромный член. Он стоял у него стоймя. Я испугалась, а он сказал, что для него это тоже очень большое неудобство. Что это страдание, и виновата в его страдании я. Поэтому я и должна ему помочь избавиться от его болезни. Я спросила, как это? Он и сказал, что должен в меня войти. Я спросила: «Неужели, он должен быть там весь целиком»? Он ответил: «Впусти хотя бы чуть-чуть…». Я посчитала это игрой, что мы просто повозимся, подурачимся. Но он вошёл в меня по-настоящему и глубоко. Из меня полилась кровь, и я потеряла сознание.

– Как это ужасно!

– Нет. Это не было ужасно. Я давно уже влюбилась в него сама. Потом я тоже иногда теряла сознание, но уже не от боли, а от наслаждения.

– По-твоему это любовь? Он просто развратил тебя!

– А что такое любовь, если по-твоему?

– Любовь? Это – полёт в прекрасные миры…

– Нет. Любовь – это, когда женщина начинает ощущать в себе пустоту и очень сильно стремиться к тому, чтобы мужчина заполнил собою её внутреннюю и страдающую пустоту. А мужчина ощущает такое же ответное стремление эту пустоту заполнить. Капа – настоящий мужчина, и он сделал из меня настоящую женщину. А у твоего мужа большой член?

– О любви не говорят столь чудовищными словами.

– Сразу видно, что твой чудик – красавчик так и не смог сделать из тебя настоящую женщину. Потому что он не настоящий мужчина.

– Какой же он? – Ива буквально задыхалась от бесстыдства Вешней Вербы.

– Трудно понять, что он за фокус природы. Но глядя на него, трудно представить его в постели с тобою. Как и тебя с ним. Вы оба с ним ненастоящие. Правильнее, нездешние. Да. Так и говорит о вас Капа. Как будто и ты и твой чудик – чья-то выдумка. Капа умён и образован. Он, как и ты, начитался уйму книг.

– Он смеет говорить обо мне? О моём муже?

– Он сильно увлечён разгадкой твоего мужа. Кто он? Откуда взялся? Фиолет тебе говорил о своём происхождении? Откуда он пришёл в наш город?

– А тебе твой Капа много ли рассказывает о собственном происхождении? Ты сама-то разгадала его?

– Какое у него происхождение? Если его воспитал маг Вяз, это и говорит о нём как об избранном существе.

– Но это избранное существо никогда не сможет стать твоим мужем, вот в чём твоя беда, Вешняя Верба. И твоя безумная тяга к нему такая же болезнь и ненормальность, как и его… То самое, в чём, по твоему мнению, и живёт настоящая любовь. Любовь не пустота. Она противоположность пустоты. Она душа жизни. Она то, без чего жизнь невыносима, невозможна. Без чего всё вокруг превращается в безобразную механику, как бы совершенно она ни функционировала.

– Сразу видно, Ива, что ты переселилась в своей библиотеке в вымышленные миры, да там и застряла. Ты узнала столько новых и странных слов. К чему они простым людям, вроде нас? Только магам и подобает вести такие вот разговоры. Но ведь ты не сможешь стать магиней в Храме Утренней Звезды. Они же рождаются в особых семьях. Лучше бы ты сразу осталась здесь и не жила бы никогда в «Городе Создателя». Неужели там все сходят с ума?

Баба Верба в таком же поседелом от старости пальто, как у Вешней Вербы, встретила их у повалившейся ограды возле такого же полуразвалившегося дома. Он один единственный сохранил стёкла в своих окнах. Прочие глазели на мир пустыми глазницами, как черепа вымерших и неведомых чудовищ. Ставший вдруг стылым ветер гулял по пустынной и длинной улице, похожей на город мёртвых. Прямо за домами уходили вдаль построенные опоры дороги, уводящей в безразмерные поля и синеющие на горизонте леса. По самой дороге над головами стоящих женщин, над крышами заброшенных навсегда домов, с гулом проносились в вышине грузовые экспрессы, общественные длинные машины, а также роскошные персональные машины элитарных сословий, которых никто из местных никогда не видел и в лицо. Ива и Вешняя Верба, очарованные видом разноцветных дорог разной высоты, забыли о бабке, задрав головы вверх. Белая дорога была на самых высоких опорах, и была она совершенно пустынной. По синей машин катило намного меньше, а по серой проезжали самые длинные и заметно более медлительные.

– Для кого же строят белые дороги, если они всегда или почти всегда пустынные? – спросила Ива, так и не разгадав загадки белой и самой высокой дороги. Даже её отец не знал ответа. Он что-то невнятно мычал, боясь показаться неосведомлённым, хотя это и было очевидно.

– Для кого? Мне Капа говорил, что великие маги используют её для своих путешествий.

– Неужели, для нескольких десятков человек построили такое сложное сооружение, не посчитавшись с затратами?

– Разве это их личные затраты? Это затраты твоего отца и ему подобных трудяг.

– Вот бы туда подняться и посмотреть вниз! – мечтательно произнесла Ива.

– Лестницы на белые, да и на синие дороги всегда закрыты для всех, кто не имеет особых печатей при себе. Вот Капа мечтает когда-нибудь стать магом и ездить по синей дороге. И он будет по ней кататься. Я знаю. А уж о белой даже он не мечтает.

– Даже он! – передразнила Ива подругу. – Как будто он любимый избранник Создателя, и все мечты только и делают, что, толкая друг друга, спешат осуществиться ему на радость.

– Да. Он избранник, только не всем дано понять, – сказала Вешняя Верба. – Ой! Как же страшно жить под дорогой! А в столице многие живут совсем рядом с такой дорогой и привыкли. Я бы не смогла так.

– Смогла бы. Я же привыкла, когда жила в «Городе Создателя». Привыкаешь ко всему очень быстро.

На волосах бабы Вербы был повязан тёмно-синий платок в белую крапинку. На ногах такие древние, не по размеру, изжёванные кожаные сапоги, что выкинь их на дорогу, и бродяга с брезгливостью обойдёт. Она сердито оглядела Вешнюю Вербу из-под нахлобученного платка. – Пошли! Хватит рты разевать, а то птица нагадит прямо в рот. Или кто выкинет что из машины на ваши головы.

– И на твою тоже! – задерзила вдруг Вешняя Верба. Ива, чтобы отвлечь гнев старухи, спросила по-свойски у бабы Вербы, – Дорога теперь соединяет столицу с новым «Городом Создателя»? А то прежде был только окольный путь и очень далёкий. К нам начальство из столицы долго добиралось. Обычно. Так папа рассказывал. А ведь он тоже строил эту дорогу, – добавила она не без гордости за отца.

Старая Верба ничего на это не сказала. Она повела девушек в заросший двор, к обкрошившимся ступеням, сказав, – Осторожнее, калеки, тут ступень одна провалилась.

– Кто это калеки? – опять разозлилась Вешняя Верба.

– Вы обе, – ответила старуха. – У одной телесная хворь, в коей она не виновна, а у тебя хворь, которую ты сама же и взрастила в себе. Не того ты себе выбрала! – голос был повелительным и каким-то неприятно-жестяным, показавшимся Иве очень странным.

– С тобой не посоветовалась, – огрызнулась Вешняя Верба.

– Твоя любовь к жестокосердному человеку не любовь вовсе, а зависимость, болезнь души. Тело же увлекается душой за собою, как моя коза волочит за собою деревянный кол, если вырвет его из земли. Я коз прежде привязывала к такому вот колу, когда они на лугу паслись, – пояснила баба Верба. – Капа, как и положено паразиту, душу твою доит, как я своих коз. Молоком юным опивается, а потом надоешь, зарежет без жалости. Фигурально выражаюсь, понятно. Сожрёт тебя недоля, как выкинут тебя, дуру.

– Ты откуда можешь знать, что он жесток? – Вешняя Верба пошатнулась, попав ногой в ту самую провалившуюся ступень. Бабка ловко и сильно её поддержала. Вешняя Верба продолжила, сильно задетая словами старухи. – Он ни разу меня не обидел. Только ласку, только подарки и видела я от него.

– И я своих коз поила, кормила, шёрстку чесала. А где они теперь?

– Где? – спросила Ива. Они вошли в темень комнаты. Сразу не было видно ничего, кроме мутного окна.

– Отдала тому старику, что на пристани. Думала, пусть молочко свежее пьёт. Сена мне добрые люди напасли целый сарай на зиму. А летом лугов-то вокруг! Не исходишь их и за день. А он их порезал, да продал мясо на базаре. Вот ведь тупой жесткач! – Трудно было не отметить её современных словесных вывертов. Но ведь она жила у переправы прежде, а там столько народа перебывало.

Чаепитие в заброшенном доме

Баба Верба включила огромную свечу в большой глубокой чашке. Селение было давно отрезано от подачи атмосферного электричества. Комната озарилась тёплым золотым светом. На столе на чистейшей скатерти стояли удивительно-хрупкие чашечки из гофрированного фарфора. Стояли в мисочках столичные вкусности. Чайник был горяч, о чём говорил пар из его носика. Большая печь была совсем белая, не порченая от заброшенности. Тёплая. Ива прижала к ней ладони. Она вспомнила грязь, которую явила им баба Верба в тот день прибытия в «Город Создателя». А тут что за шик на столе? Откуда?

– Откуда у тебя такая дорогая посуда? – спросила Ива, не удержавшись от любопытства. – Я на похожую посуду два месяца работала. Да и то у меня проще.

– А жила на что? – спросила баба Верба. – Если на посуду такую тратишься.

– У меня же муж теперь есть. Он зарабатывает тоже.

– А-а, – протянула бабка, – муж. Где ты его нашла-то? Слышала я, что он бродяга?

– Да и я много чего слышала о тебе. Что утонула ты. А ты вон из каких чашек элитных чай пьёшь.

– Что чашки, – баба Верба пригласила их сесть. Стулья были тоже из хорошо сохранившихся предметов обстановки. – Я у себя клад хранила. В этом самом доме. Вот достала, чтобы вас чаем угостить как дорогих гостей. А сладости из столицы один друг мне привёз. Я долго жила, не только болезни, но и друзей нажила. – Она зорко следила за тем, как Вешняя Верба накинулась на изысканные сладости. – Не жадничай! Тебе вредно много сладкого. Ребёночек может с диатезом родится. Больше ягодных соков пей, овощей ешь. Мясо тоже нужно для развития плода. Девочка у тебя будет, – она вглядывалась в лицо Вешней Вербы. – Девочка это хорошо. Девочку рожать всегда легче, у девочки голова меньше, чем если бы мальчишка был. К тому же в тебя, дуру, характером не пойдёт. Девочки в отцовскую родовую линию обычно вливаются. А с другой стороны, она по любому часть твоей низкой природы унаследует, чем отцовское вложение уполовинит. Нет, внешность твою не похаю. Ты хороша. Сочна. Грудаста. Вон грудь как у моей козы была, когда она с полным выменем домой приходила. Небось, отрадно всякому мужику тебя прощупать за неё. Талия тонка, а бёдра круглы. Ты можешь запалить низшие мужские инстинкты. Жарко, неистово. Даже Капа не устоял против твоего влекущего созревшего тела, его ароматных ловушек. Но таковые страсти быстро отгорают. Ты не способна на подлинную любовь. У тебя высокие духовные сферы пребывают в зачаточном состоянии. Это и выражают твои глаза, да и всё в тебе. Ты сорная трава, каковой много. А вот она, – бабка указала рукой на Иву, – цветок диковинный, хотя и стебель надломленный.

– Уж будто Капа способен сам на любовь, – подала голос Ива.

– Капа? Способен на многое. Только он вырос в глухомани. Старый Вяз не больно был озабочен его развитием. Развивал только то, что было практически необходимо ему самому.

– Не любишь ты Капу. Почему? – спросила Ива.

– Не то слово подобрала. Он всего лишь мне не нравится, – ответила баба Верба.

– Так в чём и разница? – допытывалась Ива. Не потому, что была потребность защитить Капу, а задевала сама манера старой обо всех судить как о собственных подданных. Её, Иву, постоянно калекой обзывала, Вешнюю Вербу обижала. Сама-то она кто была? Кем уполномочена давать те или иные уничижительные характеристики посторонним людям, с нею ни дружбой, ни враждой не связанных.

– Можно любить больше жизни и того, кто не нравится. А нравятся многие, но это вовсе не обязывает всех их любить. Вот ты очень мне нравишься, но к чему мне любить тебя? Любить это душой болеть о том, кого любишь.

– А ты баба Верба сильно мне не нравишься, и в то же время я тебя нисколько не люблю, – ответила Ива.

Вешняя Верба, как ни была она простовата, учуяла явную не простоту старухи в бедном синем платье в белую крапину. – А тебя саму кто развивал? Ты говоришь, как Капа один умеет.

– Чего он там умеет, когда на тебе лежит, или ты на нём, тебе лучше знать. А вот речь его выдаёт как раз неважное развитие. Вернее, недоразвитие. Он груб, и боюсь поздно уже его развивать. Время упущено. Он же не мальчик, как ты понимаешь.

– Да мне и не нужен был мальчик. Я всегда хотела настоящего мужчину.

– Ты и нашла. Настоящего, опытного на разные фасоны случек, кобеля, – выдала баба Верба, с шумом дуя на чай в чашечке. Несколько капель пролилось на скатерть.

– Бабка, – вдруг разозлилась по-настоящему Вешняя Верба, потому и осмелела, а Вешняя Верба никогда не была девушкой робкой, – я одного не понимаю, зачем ты обрядилась в такое вот чучело, когда ты являешься кем- то ещё. Уж точно ты не живёшь в такой развалюхе. Чем тут жить? И мне зачем надо было к тебе ехать?

– Не волнуйся, доченька, – ласково пропела баба Верба, – тебе нельзя себя волновать из-за пустяков. А я только проверю, нормальное ли у тебя течение твой беременности, здоров ли будет твой будущий ребёночек. По лицу вижу, ты девочка крепкая, ядрёная, хотя положением своим двусмысленным ты издёргана.

– Как же ты проверишь?

– Животик твой пощупаю, расспрошу тебя о тайном, когда Ивушка уйдёт отсюда. Она тебя подождёт у переправы в доме. Но потом. Пока мы чайку попьём, поговорим по душам, отдохнём, успокоимся, а там уж.

– Как же я одна по темени потом пойду?

– Не по темени. Я сама тебя провожу до переправы.

– Пусть Ива возле дома погуляет, как ты со мною поговоришь. А то, к чему ей уходить? – не нравилось Вешней Вербе предложение бабки. Да и Иве оно казалось странным каким-то. – Никак я не пойму, чего мы сюда и припёрлись с тобою, а, Ива? Всё Капа толкал для чего-то. Боюсь, говорит, что дитя может родиться негодным. С чего бы ему родиться негодным? А баба Верба всё равно как магиня. В душе и в будущем читает. Да разве магини так выглядят как это чучело, забытое кем-то в огороде? Да я и побрезгую, чтобы ей разрешение давать к себе прикасаться. Руки –то…. – Вешняя Верба вдруг замолкла. Руки бабы Вербы были тонки и не похожи на руки старой изработанной селянки. На указательном пальце левой руки сиял, вдруг появившийся неведомо как, большой перстень с прозрачным камнем. Свет свечи, попадая на камень, делал его похожим на око Создателя, каковое было вшито у мага Вяза в его ритуальное одеяние. В структуру камня словно бы была включена звезда, пойманная в ночном небе. Она переливалась всеми возможными цветами радужного спектра, и сияние это острыми точками ослепляло глаза, если баба Верба шевелила своей рукой. Она наслаждалась чаем, не принимая к сведению слова Вешней Вербы. – Хочешь, тебе подарю? – обратилась к Вешней Вербе старая Верба.

– К чему оно мне? Скажут ещё, что украла. А ты его где взяла?

– Моё. Даровано мне по линии матери. А той от предков её.

– И вот так запросто мне отдашь? – усмехнулась Вешняя Верба, решив, что это розыгрыш. Об этом подумала и Ива.

– Отдам, когда дочку свою родишь. – Тут баба Верба повернулась к Иве. – Расскажи мне дочка, пока я не занялась этой козой и её брюшком, откуда ты своего мужа себе добыла?

Ива молчала. Баба Верба продолжала, – Я знаю, что твой дед тебе в видении сказал, что вылечат твою ногу пришельцы из-за пределов неба.

– Ты не можешь этого знать. Я никому не говорила… – Ива обхватила пустую чашечку так, что та едва не хрустнула.

– Знаю. Я входила в твои видения в Храме Ночной Звезды. Ты же меня там видела, в видении своём. Забыла? А вот скажи мне, не в лесу ли ты и нашла своего странного бродяжку? Ведь ты с ним поселилась в старом родительском доме как раз после праздника -проводы лета. Где же ты могла ещё? В «Городе Создателя» бродяг нет. А твой муж – бродяга и есть. Все об этом знают. Да я не осуждаю. Нашла хорошего парня, я рада за тебя. Другого-то где тебе взять, увечной? А бродяга кров себе нашёл, девушку чистую и пригожую. Что с того, что нога повреждена немного. Ведь ты отлично ходишь, работаешь за себя и за него. А прочее до кого касаемо? Да и красив бродяжка тот, как я слышала. А вот не слышала ли ты, доченька, о том, что упало в наш лес престранное огромное тело, на звезду похожее, как пролетало оно по ночному небу? Может, бродяжка твой видел чего? Не рассказывал о том? О том, как в Храм входил некий человек, на человека мало похожий, расплавленным серебром облитый, мне Капа рассказал. Ты-то не могла того видеть, поскольку все люди в мирах предков путешествовали на тот момент. – И старая Верба искоса взглянула на застывшую Иву. – А то многие рассказывали, как ты из леса выходила с высоким мужчиной в старой одежде, почти обтрёпанной, а вот ботинки у него блестели, как из чистого благородного серебра отлитые. Я не поверила. Кто же в серебре ходит? Выдумщики люди у нас. А тут вот ещё. Видел один человек, а он перемещается с ремонтными бригадами по многим местам, где Храмы старые чинит, как муж твой на утренней заре в лес пошёл. Тот тоже любитель по грибы пораньше ходить. Но муж твой налегке шёл. Тот за ним следом так и шёл. Тропа удобная была, а одна она в лесу. И вот нырнул твой муж в заросли. А рабочий думает, а ну как там грибное место? Следом за ним. Видит он поляну обгорелую. Муж твой подошёл к её краю. Заискрил вдруг воздух, и пропал муж твой, как не было его. Тот работяга подбежал, не устрашился. Помочь решил. А его страшная сила отбросила прочь. Так он только к вечеру вышел из леса. Без грибов. Память отшибло настолько, что дорогу вспомнил только к вечеру. А так целый день блуждал. Он магу Вязу о том рассказал. Маг никому о том брехать не позволил.

– Ты-то откуда узнала? – с сомнением спросила Вешняя Верба, видя, что подруга молчит, как онемела.

– Так Капа и рассказал. Я же по-свойски обещала ему тебя осмотреть, совет дельный дать, помощь предоставлю, как время выйдет. Я денег, доченька, не беру за свою помощь и советы ни с кого. – Она опять повернулась к Иве, – Я уж подумала, не пропал ли твой муж навсегда. Как думаю, молодая Ивушка одна останется? Нет. Ты с ним как жила, так и живёшь.

– Душная какая комната, – только и сказала Ива. – Свеча ещё тут чадит. Пойду я к реке. Погуляю, раз выдался такой пригожий день. Я, Вешняя Верба, подожду тебя на переправе, где и Капа. Мне в этом селении гулять не хочется. Тут страшно. Дома пустые, а над головой гул стоит от дороги. Машины свистят, того и гляди вниз низвергнутся. А случаев таких столько! Я ещё в «Городе Создателей» насмотрелась на такие страшные аварии, что и не забудешь, как ни старайся. – Ива встала и вышла. Её никто не удерживал.

За домом в заглохшем саду, в переплетении голых едва расцветших ветвей, кто-то замахал вдруг руками в старых рукавах. Ива обмерла. Да нет! Это же весенний ветер трепал старое огородное и полуистлевшее пугало, торчащее на покосившейся палке. Страшная ипостась бабы Вербы с её ласковой речью, пропитанной посылом тревоги, посланной самой Иве, вдруг изумила её внезапно только за пределами дома, в заросшем дворе. Страшная тем, что за ряженым фасадом старой нищей старухи была скрыта совсем не баба Верба. Ива вспомнила рассказ Вешней Вербы о магине из КСОР, что разгуливала там в платье со шлейфом, усыпанным звёздами, с волосами, искрящимися от золотой пудры. А как сам Капа попал в такое вот здание, да ещё на самый верх, это и вообще не поддавалось объяснению. Ива, спеша и ковыляя сильнее, чем при обычной походке, направилась к реке, чтобы вызнать у Капы причину его непостижимой болтливости о том, о чём ей самой он приказал молчать. О пришельце в Храм в ту ночь. Поразмыслив во время прогулки, она решила, что Капа со своими сокровищами, полученными у прежнего мага разрушенного заречного Храма на сохранение, присвоил их себе. Пробрался в КСОР и решил выкупить себе там место, найдя такого же мздоимца. А магиня? Она могла показаться Капе просто похожей внешне на бабу Вербу. Носатая и старая. Молодым мужчинам все старухи кажутся на одно лицо.

Куда делась Вешняя Верба заодно с Вербой старой?

Капа спал в ночлежном доме на дощатой кровати, укрывшись тулупом, взятым у деда. Щегольской пиджак висел рядом на деревянной занозистой спинке кровати. На сей раз не было даже того серого белья, что было при бабе Вербе. И пирогов гостям никто не пёк. На столе в кухне стояла тарелка с засохшим хлебом, чай холодный, если не вчерашний. Сам дед где-то гулял. Рыбу, наверное, ловил на реке. Иве очень хотелось домой, к Фиолету. Зачем она только согласилась тратить драгоценный выходной день на глупую поездку через реку. Настроение было подавленным. Расспросы бабки застряли где-то в ней гвоздём и обещали некое будущее нагноение – очень плохое продолжение того, что началось в заброшенном селении. Что-то тёмное, как и сами необитаемые комнаты опустелого дома, было во всей этой истории, в самой старой Вербе. Капа, видимо, учуял и во сне, что она вернулась. Он вошёл в кухню, заспанный и какой-то непривычный на вид. Полусонное состояние делало его проще и исключало состояние важной игры в статусного человека. Обычный мужик, свежий, румяный со сна, не очень уж и взрослый, как о себе воображал, не очень и умный, как ни тщился он изображать из себя мудреца. – А где Вишенка? – спросил он о Вешней Вербе.

– У бабы Вербы осталась. Она её сама приведёт сюда. Так сказала. И чего тут делать? Купаться – холодно, весна, ягод нет, кругом сырость. Какой пропащий у меня выходной. – И Ива принялась за уборку неряшливых комнат для гостей, чтобы не сидеть без всякого смысла.

– Вот что значит хозяюшка, – похвалил Капа. Он вёл себя так, будто и не нападал на неё в лесу когда-то. – Вымуштровал, видать, тебя твой муж – бродяга.

– Никакой он не бродяга, – ответила она. – И никто меня не муштровал.

– Значит, неудачник. Что примерно одно и то же. – Не найдя ничего съестного у старика в кухне, ворча на то, что дед всё сожрал сам, или же копит деньги, выделяемые для путников, Капа с радостью вдруг обнаружил лоток с пёстрыми птичьими яйцами. Стал их бить и пить сырыми, вызывая отвращение Ивы от такой его трапезы.

– Жаль мало, – произнёс он, опустошив весь запас старика. Не придётся тому полакомиться деликатесным продуктом. – У старых от яиц запоры могут быть, – добавил он назидательно, – а для молодых весьма полезно.

– Отвези меня на тот берег, – потребовала она, – потом жди свою Вишенку.

– Ещё чего! – не согласился он. – Буду я махать вёслами туда-сюда. Я не двужильный.

– Как чужие припасы поедать или детей делать девушке, ты сильный, а как трудиться, ты и выдохся с двух взмахов весла.

Она села за стол, давая отдых ноге. Капа сел напротив, откровенно любуясь её лицом. – Тебя устраивает твой муж? По виду он, если честно, на мужчину нормального не похож.

– На кого же он похож?

– Как тебе сказать. На кого-то, кого тут быть не может, а вот есть.

– Зачем ты наболтал бабке о том пришельце, что вошёл в Храм Ночной Звезды? Сам же просил хранить тайну, – выпалила она. После той его выходки в лесу они уже не разговаривали. Капа делал вид, что в упор её не замечает. Да и замечать было негде. Они попросту не пересекались в своей жизни. В Храм Ночной Звезды Ива больше не ходила. И в другие Храмы не ходила. У неё начисто пропал интерес к подобным походам. Ни в какого Создателя она уже не верила. Во всяком случае, в такого, каким описывали его маги и традиция.

– Она не та, за кого себя выдаёт, – ответил Капа, рассматривая уже свои руки. – Не хотел я тебе говорить, а скажу. Она сюда умышленно пришла на переправу. Напялила на себя ветошь, вымазалась, даже на нос чего-то нацепила, чтобы нос уродливее казался.

– Зачем?! – не поверила Ива.

– Затем. Как упал в лесу тот объект, объятый белым пламенем, так особые люди стали принюхиваться к нашим местам, чего-то тут искать. Хотя только мы с тобою и видели пришельца с неба, но они как-то учуяли, что в той штуке кто-то сюда живой прибыл. Выспрашивали у людей то, да сё, прикидывались кто рабочим пришлым, кто бабкой безродной. Зачем только? Того я не знаю. А интерес очень уж нешуточный. Весь лес облазили, а ничего не нашли. Теперь твоего бродягу ищут, а примет его не знают толком. Я же ничего им не сказал, что муж он твой.

– Кому не сказал? Кто спрашивал?

– В КСОР меня вызывали, допрашивали, как, что. Не знаю ничего, говорю. Не видел. Я ночами сплю. Я и Око Создателя, как оно появляется на небе, редко когда вижу. А ведь мы с Вишенкой видели, как в ту ночь возник на небе вроде круга с огнями по краям тот самый объект, что искали потом. Всё ближе, ближе к земле, всё огни ярче, а потом гул пошёл, и пламя сине-белое охватило его целиком. Мы же в лесу в ту ночь любились. Помню, упали мы, и ветками, листьями нас засыпало. Вот как тебя в ту бурю. И уши заложило, лоб сдавило. Два дня потом в ушах звенело, а у Вишенки голова болела. Вот так, Ива. Теперь и думай, с кем ты живёшь. Не Супротивник ли Создателя прибыл на нашу землю? Не беду ли всем нам принёс. Не теперь, так потом. Страшная история. Но тебя я понять могу. Ты красивая очень, а вот тело-то твоё никому для любви не сгодилось бы.

– Чего же ты ко мне лез? – обиделась она.

– Так, попытать тебя хотел на стойкость твою девичью. Да и любопытство было. Никогда я хромых не любил. Не стал бы я тебя трогать. Попугал бы, извалял бы малость, а не тронул. Я не насильник, умом не убогий. Меня женщины сами любить жаждут. Не знаю порой, какую и выбрать, чтобы себя утешить.

– Как же тогда Вешняя Верба?

– Она девочкой мне досталась. Нетронутой. Вот я и жалею её.

– Чего же и плёл о ней гадости?

– Да пьяный я был от наливки той гадкой. Злой был и дурной. Так что с опозданием, а прошу у тебя прощения за ту выходку. Гнусную. Я человек честный, ко лжи и грязи не приучен с детства. Маг Вяз меня так выпрямил, что мне кривизна иных душ нестерпима до ожесточения. Так бы и вырубил всю негодную поросль людскую и сорную, как власть бы имел. Тебя и отмечаю я за чистоту твою родниковую. – Он поднялся, – пора мне за Вишенкой идти. Что-то бабка никак её не отпускает. А она голодная там. Не плохое ли что случилось?

Он ушёл. Ива какое-то время обдумывала их разговор. Отчего-то она поверила Капе, что он никогда и никому не расскажет о Фиолете ничего. Если до сих пор не рассказал, то уж точно не выдаст. А бабка пустое плела. Из ума выжившая бродяжка. Не взяли её в «Город Создателя» из-за старости, а она отказалась перебираться туда, куда и выселяли всех стариков. В совсем уже старые города. Где они и доживали с бродягами и прочим сбродом. Кое –как заброшенные дома в тех городах чинили, кое-как жили. Кормили их через сеть бесплатных столовых для таких людей. Континент был изобилен, и от голода не пропадал никто. А вот в стране желтолицых, несмотря на великолепную природу, бедные люди голодали, как она слышала от отца. Лучше всех жили бронзоволицые, рыжеволосые. Они были богаты, любили роскошь, но часто дрались и между собою, и с прочими. Мягкий климат позволял им не иметь печей, не сеять хлеб, поскольку у них росли целые леса хлебных деревьев. Диковинные фрукты и орехи валялись прямо под деревьями – ешь, что хочешь. И ещё, как слышала Ива, они были очень развратны. Совокуплялись всегда, и днём, и ночью, не признавая семейных уз. Если они попадали в какой город, то все жители, особенно девушки и молодые женщины, их избегали, боясь нападения. Они прибывали с золотом, драгоценностями, снабжали строительство дорог колоссальным количеством прочих металлов, поэтому без труда покупали влиятельные должности. Угнетали местных людей, обманывали, поскольку люди белого континента были очень доверчивы и простодушны.

Ива уснула на жёстком топчане, укрывшись тем же тулупом, коим укрывался и Капа. Вначале было противно лежать на такой кровати, но уснула она сладко и глубоко. Старик, вернувшись откуда-то, колобродил по коридору, гремел жестянками, готовя ужин, и беспрестанно чихал. Послышался голос Капы. Ива выбежала ему навстречу, радуясь тому, что с ним и Вешняя Верба. Но Вешней Вербы с ним не было. Капа был бледным и напуганным. В руках он держал картонную коробку. – Тебе оставила, – только и сказал он Иве. Ива взяла коробку из его рук. Она оказалась нелёгкой. Поверх крышки была надпись: «на память Иве о встречах с бабой Вербой». В коробке лежал тот самый роскошный сервиз из тончайшего фарфора. Полный комплект. Странность подарка – это было ещё не всё. Вешней Вербы, как и старой Вербы, в том доме не оказалось. Не оказалось их нигде. Поскольку Капа проверил все пустые дома. Даже те, где не было крыш. Нашёл он только бабкин маскарад и два старых женских, поседелых от носки пальто. Всё это он, понятно, с собою не взял.

– Так я и думал, – только и сказал Капа. – Увезла старая обманщица её по скоростной дороге в столицу. Приехали на машине её телохранители и взяли мою Вишенку под белые ручки. Там в конце селения и лестница есть для подъёма наверх дороги. Ты разве не заметила?

– Я разве туда ходила? В конец селения. Там же улица длинная и пустынная как город мёртвых.

– Где теперь найдёшь? – Капа сел на топчан. Обхватил голову руками.

– Зачем ей Вешняя Верба?

– Ей ребёнок её нужен, – ответил он. – Я же сразу её узнал, когда увидел в Координационном Совете. Хотя и нос у неё маленький, и лицо выбеленное, а узнал. Глаза же не скроешь. Она мать моя. Вот так, Ива. Вяз о том не знал, а то бы сказал.

– А отец твой кто?

– Отца никто не знает. И Вяз не знает. Ему всучили меня для воспитания неизвестные люди. Нарочно имя редкое позорное дали, чтобы потом она меня по имени обнаружила, как я вырасту. Разве такие имена дают детям? Те, кто ребёнка прятали, ей это обещали. А так, поскольку она магиня была из знатного рода, дала обет безбрачия. В самой зелёной юности её посвятили Центральному Храму Утренней Звезды. Потом уж карьеру она себе сделала, или родня ей помогла – не важно. Ребёнка бы отдали кому в семью по закону, ей бы пришлось уйти из элитных своих высот в низы простонародья. А так выкинули как щенка, вроде и нет его. Зато и позора ей нет. Она теперь мне обещает должность в Координационном Совете объединённых религий. Но сама меня ненавидит, как ненавидят люди свои старые пороки, за которые им стыдно. Поэтому хочет ребёнка Вишенки взять, вроде как компенсацию за погубленную свою юность. Сама воспитать хочет, дать образование и богатство. Чего мне не дала. У неё дом, полный слуг, роскоши. У неё власть, и при этом никого рядом. Ни одной родной души. Да и не старая она уж настолько, как рядилась перед всеми.

– Откуда же ты узнал всё?

Капа протянул Иве письмо, но в руки не отдал. – Мне подарочек оставила тоже. Пишет, что ждёт к себе в любое время, как я очухаюсь после всего. Что за Вишенку спроса с меня не будет, и искать её никто не будет. А сама Вишенка уже и не захочет в свою вонючую бедность вернуться. Только условие. Мне необходимо о Вишенке навсегда забыть. Можно сказать, что и Вишенке и мне повезло. Только счастья я от такого везения что-то не чувствую.

Ненастные дни

Гибель «Пересвета»

– Где ты была? – спросил Фиолет, когда Ива поздним вечером пришла домой. Продрогшая, расстроенная, держа в руках большую коробку, она ничего ему не ответила. Бухнула коробку в угол и даже не порадовалась дорогому подарку. Всю ночь болела нога, так что Фиолету пришлось дать ей маленькую прозрачную капсулу, про которую он объяснил, что употреблять такое вот средство часто нельзя, поскольку оно не способствует выздоровлению.

После работы Иву перехватила мать Вешней Вербы, а поскольку дочь не посвятила мать, куда и с кем она ушла вчера, Ива промолчала на истерические и жалкие вскрики несчастной женщины. Не могла она ничего объяснить. Не смела. Не умела. Мать давно уже считала свою дочь Вешнюю Вербу шлюхой, давно уже махнула на неё рукой.

– Как жаль, как жаль, Ива, что нас не взяли в «Город Создателя»! – всхлипывала заезженная многодетная мать Вешней Вербы. – Я слышала, что там никому ни до кого нет дела, а тут я вся извелась от своего материнского позора, в который вогнала меня моя старшая дочь.

Когда она ушла, Фиолет спросил у Ивы, – Почему ты не рассказала женщине о том, что вчера вместе с её дочерью уехала за реку?

– Нельзя, – ответила Ива. – Вешняя Верба нашла там свою судьбу. – Но какую судьбу и где нашла Вешняя Верба?

– Плохо, когда у родителей и детей нет доверия, понимания. Твоя подруга нашла себе того, кто неугоден её родителям?

Ива лгала, – Да! Да.

Какое-то время народ погалдел, посудачил по поводу сгинувшей Вешней Вербы, но вскоре о ней забыли, будто её и не было никогда. В одну из ночей Фиолет разбудил Иву и попросил немедленно собраться вместе с ним. Ему от «Пересвета» пришёл тревожный сигнал. Куда пришёл, каким образом, она не спрашивала. Быстро одевшись, они направились в чёрный ночной лес. Но чёрным он казался только со стороны. Войдя в его глубину, привыкнув глазами к рассеянному свету ночных звёзд, к еле уловимому свечению неба, они уверенно шли по знакомым тропам, а там, где было необходимо перелезать через бурелом или канавы, Фиолет включал свечение на собственных ботинках, и дорога отлично просматривалась. Половину дороги, как и обычно, он нёс её на руках, поскольку в его руках Ива теряла свой вес. Так ей казалось. А где было ровно и удобно, она шла сама.

Пройдя сквозь защитное экранирование на поляне, Фиолет велел Иве оставаться снаружи своего звёздного дворца. Он дал ей маленький пульт для того, чтобы она держала его направленным к открывшемуся входу внутрь «Пересвета». – Держи! Даже если устанешь, держи двумя руками. Если сигнал не будет поступать, вход замкнёт, и я уже не выйду наружу никогда. И жди, когда я выйду.

Дрожащими руками Ива держала плоский пульт, не понимая, откуда идет вибрация, – от загадочной вещички в её руках или из неё самой. От сжавшего её страха. Что-то явно произошло. Фиолета не было долго. Чёрный зев звездолёта пугал непроницаемостью. Внутри не включилось освещение, как было это всегда, когда они туда входили. Редко, но Фиолет иногда брал Иву с собою. Для того, чтобы проверить, что происходит с её ногой.

Когда он выпрыгнул наружу со своим привычным заплечным рюкзаком и взял пульт из онемевших рук Ивы, тотчас же за его спиной с треском исчез входной люк. Фиолет со всего размаха бросил пульт куда-то в черноту леса и, схватив жену за руку, помчался, таща её следом, прочь от «Пересвета». Она подпрыгивала как раненая куропатка, почти волоклась за ним, и всё происходящее казалось кошмарным сном.

Оказавшись на приличном расстоянии, Фиолет остановился, и они вместе оглянулись назад. Через стволы деревьев был виден купол, наполненный весь целиком вначале нежно голубым, а потом ослепительно-белым сиянием. И вместе с этим, замкнутым в нём, полыханием он, как гигантская опрокинутая чашка стал уходить в землю. Вскоре осталась только верхушка этой чаши, и тогда Фиолет опять схватил Иву за руку и опять потащил прочь. Вскоре их настиг гул, лесная почва под ногами стала колебаться, и они, не сговариваясь, вместе упали плашмя. Что-то горячее пронеслось над головой Ивы, подняло вверх её волосы. Она глубже зарылась в мягкую растительную подстилку лицом. И тут всё закончилось. Их окружала глухая, сырая чернота. Сколько они лежали, понятно не было. Но встали и, не отряхиваясь, побрели к выходу из леса, к дому.

– Он умер? Твой «Пересвет»? – спросила Ива.

– Да. – Они вышли к той самой маленькой речушке, через которую и было опрокинуто поваленное дерево. Фиолет взял Иву на руки и понёс её, идя вброд, не желая карабкаться по стволу в кромешной ночи. Его ботинки были не способны ни промокнуть, ни повредиться даже в огне. Он не мёрз в них зимой, не промокал весной и осенью, не потел и летом.

На опушке было почти светло. Они сели на какое-то бревно, ошкуренное молодёжью, собирающейся тут летними вечерами для своих игр. Фиолет поставил рюкзак у своих ног. Ива потрогала его и вдруг обнаружила, что он даже не сдвигается с места. Что-то невообразимо тяжёлое лежало в нём. И каким образом Фиолет тащил этот груз на себе, да ещё и саму Иву в придачу, было выше её понимания. – Что там? – спросила она.

– Там материнская плата главного компьютера. Мозг моего «Персвета», – ответил он. Ива вздрогнула, представив себе вполне реальные мозги, кровавые и студенистые.

– Там только информация, – объяснил он, как-то почувствовав её детский испуг. – Там, откуда я, всё можно будет восстановить, если все записи целые.

– Как же ты теперь попадёшь домой? – спросила она, – на чём?

– Никак я не попаду.

– Тогда зачем тебе мозг умершего «Пересвета»?

– Не знаю. Но я должен его сохранить.

Уже дома, лёжа на спине и глядя сине-фиолетовыми, невероятными своими глазами в белый потолок, покрашенный и отполированный ещё отцом Ивы, в котором плавали световые блики от слабенького ночника, он заплакал. Заплакал молча, заплакал страшно, поскольку она никогда не видела его слёз.

– Я совсем один, – глухо сказал он, почти не двигая губами и так, что голос прозвучал как из глубокого колодца. – Что мне делать?

– Разве ты один? А я?

– Что мне делать?

– Я рядом. Я твоя жена.

– Ты чужая. Всё вокруг чужое. – Он не двигался и не менял положения своих глаз. Слёзы затекали в его красивые уши с тонко закрученной ушной раковиной. В эти самые уши сколько ласковых и тайных слов она ему нашептала. Сколько признаний, немыслимых откровений. Но, оказывается, она чужая. Ива, страдая от его признания, погладила его лоб и ужаснулась тому, какой он ледяной. Он закрыл глаза, стыдясь слёз. Пушистые ресницы упали на белые, как свежевыпавший снег, щёки. Она и прежде никогда не видела, чтобы он когда разрумянился. Но чтобы настолько неестественно был белым, каким может быть тот же неодушевленный фарфор, а не живой человек? Как если бы он умер, как и бывает с человеком при его переходе через необратимую границу от жизни к смерти, когда белизна ещё не начинает синеть. Кровь уже не движется, а кожа сохраняет живую эластичность.

– Фиолет! Фиолет! – страшно крикнула она, холодея и словно бы умирая за ним следом. – Не умирай!

– Мне очень плохо, – сказал он, – не слушай мой бред. Ты для меня всё, что у меня и есть. Не пугайся. Утром я встану нормальным. Такое состояние – это от шока. Стресс. Я переживу. Я приучен выносить и не такое. Дай мне ту же капсулу, что я даю тебе от боли в ноге. Ты знаешь, где они лежат. Я усну. Будем спать.

Утром, проснувшись, а спала она крепко, поскольку тоже проглотила ту же капсулу, что и Фиолет, Ива не увидела его рядом. И в доме его не было. И вокруг дома в саду его не было. И в сарае для хозяйственных припасов и инвентаря его не было. Но так было и прежде. Он уходил, ничего ей не объясняя. Приходил, тоже ничего не рассказывая. Такой уж он был. Главным было то, что он был лучше всех. Что она любила его. А он? До вчерашнего признания она верила, что да. А теперь? Ей уже так не казалось. Она собралась и побрела на хлебопекарное производство. Сильно болела нога. Она решила, что виной тому их тяжёлая прогулка туда и обратно по ночному лесу, реакция на то, что там и произошло. Вернувшись после рабочей смены, Фиолета она не обнаружила. И к вечеру он не вернулся. Не вернулся он и на следующий день.

Незваный кандидат в новые мужья

Ива осталась совсем одна. Рябинка и Ручеёк жили и учились в столице. Вешней Вербы не было. Берёзка вышла замуж, да и не дружили они с Берёзкой настолько уж и близко. Отец тоже отчего-то не приезжал. Мать не простила её бегства из «Города Создателя» до сих пор, и видеть пока не хотела. Ива вдруг начала слабеть. Нога болела почти каждый день, и боль эта стала едва ли не привычной. К ночи она принимала капсулы Фиолета. Благодаря им, крепко спала, даже грустила как-то слабенько, всю рабочую смену проворно работала, пока к закату солнышка их действие не заканчивалось. Тогда вместе с болью наваливалась и тоска. А Фиолет всё не возвращался.

Однажды пришёл тот, кого она уж никак не ожидала. Поскольку дверь она не запирала до самой ночи, ожидая Фиолета, то Капа вошёл без стука. Он какое-то время бродил по её дому, осматривая его так, будто собирался здесь поселиться. Задев ногой, так и не раскрытую коробку с подарком бабы Вербы, он остановился и сел на диван.

– Ива, бросай своего бродягу. Я отлично знаю, что его почти никогда не бывает дома. Что он нигде не работает и живёт за твой счёт. Пока ты молода, ты можешь родить мне ребёнка, надеюсь, что здорового, а почему бы и нет? Ведь после целого года жизни со своим пришельцем, ты так и не понесла от него. Ясно, что это невозможно. Ясно, что он не человек, а оборотень. И каков он в действительности, ни ты, ни я знать не можем.

– Вишенка тоже не сразу понесла от тебя. А ты овладел ею, когда она была совсем ещё девочкой – подростком.

– Я знаю таких целителей, которые умеют вызвать выкидыш на раннем сроке, – нагло просветил её Капа.

– А! То-то Вишенка была такой худенькой. Одна грудь и была у неё пышной. Она постоянно теряла много крови. Ты заставлял её идти на такие муки! Злодей ты, Капа, и развратник!

– Скажем так, я её не принуждал к сожительству. Она сама влюбилась и стала ко мне приходить. И не помню я, что она была маленькой в то время. У неё грудь была как вымя, полное молока. Она тёрлась своим выменем, прижимаясь то к одному, то к другому. Как-то раз, когда я подошёл к ней в Храме, чтобы дать ей напиток для встречи с предками, она открыто заявила мне… Когда все отключились, она и сказала мне, что любуется на меня.

– Так прямо и заявила? Ну и самомнение у тебя!

– Самомнение есть у всякого человека, если он не животное. А она не первая, кто говорила мне об этом.

– Прямо в Храме тебе и говорили о том?

– Нет. Храм – сакральное чистое место. Его нельзя осквернять такими беседами. А вот в столице многие женщины говорили, что никогда прежде не видели такого статного красавца как я.

– Что-то я не помню, чтобы Вешняя Верба когда-нибудь говорила с тобою. Я же тоже всегда отдавала напиток Ручейку.

– Тебя и не было. Ты болела тогда из-за поломанной ноги. Нельзя нарушать традицию. За это Создатель пошлёт наказание. Вот он тебя и покарал.

– А тебя? За то, что ты нарушил традицию и воспылал похотью к юной девушке в Храме? – Ива вдруг подумала о том, что она сама же и дала Капе повод думать о том, что… – Неужели, ты решил, что я тоже приходила любоваться на тебя?

– Разве не так? – Нет! Нет! И не могла Вешняя Верба заявить тебе о том, что ходит в Храм Ночной Звезды только ради тебя. Ты всё это придумал!

– Я видел, как она вылила напиток на пол. Я её отругал, а она сказала, что приходит сюда не для того, чтобы бродить в мире, где и без напитка все окажемся когда-нибудь. «Для чего тогда»? Так я спросил. А она: «Для того, чтобы видеть тебя». Я сказал: «Ты дерзкая! Ты не смеешь и взгляд поднять на мага Храма Ночной Звезды! Поскольку я не магиня из Храма Утренней Звезды, которые и созданы для того, чтобы на них любоваться, когда они поют свои гимны весне и жизни. Тут Храм вечной Ночи». А она: «Ты пока не маг, и неизвестно, будешь ли ты им. А вот моим возлюбленным ты будешь». Вешняя Верба была одержима и распалена духом похоти, как и не всякая взрослая женщина. А это как заразная болезнь всегда перекидывается на мужчину. Сам мужчина, если он здоровый мужчина, а не больной фантазёр, первый не пристанет. Тем более мужчина – маг, тем более к юной девушке. На следующий вечер она пришла к реке у Храма и купалась там нагая. Хотя лето шло к убыванию своего жара, вода была как парное молоко. Мог я устоять? Если мне было к тридцати, а я всегда один? Я думал, что она с парнями всего уже попробовала. Она никогда не купалась в реке одна. Я часто видел с берега, как она вечно с кем-то визжала в воде. А тут она пришла одна. Ко мне. Вот я и дал маху. Оказалось же, что она была девственница. Поэтому я и жалел её столько лет. Жениться я не мог по своему статусу. А позволить ей стать шлюхой тоже не мог.

– Не могла она купаться нагишом! Никто так не делает. Ты сам её и раздел в тот вечер. – Поскольку Вешней Вербы не было, а сам Капа, похоже, сильно тосковал об утраченной любовнице, которой тайно услаждался не один год, все мысли их крутились вокруг Вешней Вербы. Да и Ива страдала, ничего не зная о неизвестной участи несчастной подруги.

– Она пришла тогда в Храм Ночной Звезды в таком платье, чёрном и облегающем, а в области груди была прозрачная вставка. И только две блестящие вышитые звезды закрывали её соски. Даже старый Вяз сказал ей после ритуала: «Девочка, зачем ты надела такое платье? Это нескромно». Она ответила старому магу: «Разве у вас не такое же чёрное одеяние со звёздами на груди? Я думала, что такой наряд будет уместен, чтобы почтить Создателя и за его ночную ипостась». Вяз едва не онемел от её дерзости. Никто ему в глаза не смеет глядеть, а тут девчонка с налитыми сиськами на виду смеет болтать такое! «Я бы поругал тебя, но ты слишком юная, чтобы понимать в какой соблазн ты вводишь окружающих мужчин. Куда смотрит твоя мать»? – Капа тяжело вздохнул и погрузился в молчание, уйдя в сладостные воспоминания о юной красоте утраченной подружки.

Мать Вешней Вербы никогда не следила за старшей дочерью. Она была обременена кучей других детей. Старшая дочь была как рабочая скотина в доме своей матери. Тут-то Ива и поняла свою личную вину в том, что она сама же уговорила свою мать Ракиту подарить Вешней Вербе то роковое платье. Отец Ясень любил свою Ракиту. Однажды он привёз жене из столицы чёрное нарядное платье, вышитое звёздами. Но то ли платье не оказалось впору, то ли ещё почему, вместо радости Ракита отругала дарителя. Платье было скомкано и убрано. Вешняя Верба одевалась хуже всех девушек в округе. Ива попросила у матери платье для подруги, сказав, что девочка будет носить платье на плотный лиф, чтобы скрыть грудь. Мать подумала, поломалась, но отдала. А Вешняя Верба с её рано поднявшейся тугой грудью, с губами –яркими вишенками, с её гибкой стройной шеей и высоким ростом, была пока что недоразвитым подростком по своему уму. Она пошла в Храм Ночной Звезды, поскольку сочла платье подходящим из-за чёрного цвета и вышитых звёзд. Да и покрасоваться на людях ей хотелось и не хотелось портить столичный шик старым затёртым лифом, поскольку нового у неё не было. И молодой зрелый помощник мага, увидев эту черноволосую белую лебедь в чёрном оперении, едва не ослеп. Она воспалила его фантазию, она приходила в его сны одинокими ночами. С тех пор его обжигающие глаза всюду преследовали девушку – лебедь. Когда она купалась недалеко от Храма Ночной Звезды в Светлом Потоке, в короткой купальной юбочке и в плотном облинявшем лифе, брызгаясь, играя и визжа со сверстниками, он сидел неподалёку. Когда она носилась и щипалась с мальчишками у опушки леса на праздниках, разрумянившись и разлохматив длинные волосы, он сидел неподалёку и следил за нею. На ней было уже совсем бедное платье, поскольку мать Вешней Вербы послушалась старого Вяза и продала то, чёрное и дорогое, да и деньги были не лишние. Но самой Вешней Вербе взамен не купили ни одной новинки. Она так и носилась в своём старье, не теряя от того своей жизнерадостности, своей лебединой шеи, гибкой талии, резвых ножек. Она не могла не замечать преследований красивого помощника мага. Она ответно влюбилась первой и чистой влюблённостью, как и бывает в первой юности. Телесные мечтания ещё не приобрели грубости и явности, они были как облака – легки и белы, невнятны и непостоянны. Зрелый помощник мага вместо посещений тайных притонов в столице, где и удовлетворял своё сладострастие, приобрёл себе безотказную доверчивую, розовощёкую наложницу. Старый Вяз только вздыхал и кряхтел по ночам за тонкой перегородкой, ничуть не осуждая приёмного сына, поскольку и сам был в молодости тайный ходок, но жалел саму девушку. Вешняя Верба весьма быстро похудела, лишилась румянца, хотя грудь всё также зазывно распирала её дешёвые платья. Тайный любовник был скуп и не баловал её дарами. Он пользовался ею бесплатно. Даром был он сам. Да и не важны были ему её наряды, поскольку он и так обладал всеми скрытыми прелестями её тела и отлично знал о её крепкой привязанности к себе, любимому, и о чистом простодушии послушной его желаниям девушки.

– Да. Ты добряк. Это точно. Это читается по твоим глазам. У тебя взгляд змеи.

Капа усмехнулся, но не обиделся нисколько, признавая её правоту. – Можно сказать, что и ты жила со змеем-оборотнем. Но можно сказать, что ты и не жила пока ни с кем. Поскольку нельзя считать за мужчину оборотня. Я бы даже не удивился, узнав, что ты девственница. Поскольку взгляд и повадки у тебя остались такими же, как и прежде. Ты чиста по виду, и глаза твои как были, так и остались родниковыми. Я готов принять тебя после него, поскольку я не суеверен, я не тёмен, как те, кто ходят в Храмы и верят всему. Я поселю тебя на своём этаже в столице, поскольку Вешней Вербы мне уже не увидеть, а грязные шлюхи мне ни к чему. Скоро я навсегда покину эту местность, Ива. Храм Ночной Звезды скоро рухнет, наш старый городок придёт в окончательный упадок. Жители почти все уехали в «Город Создателя». А тут будут жить желтолицые чужеродные рабочие для строительства дороги на опорах. Её скоро проложат через реку и наш старый городок. Кто тут останется? Как можно жить, когда над головой будет вечный гул от скоростных машин? Возможность аварий, когда машины срываются вниз и взрываются прямо в домах тех, куда они и валятся? Прибредут разные бродяги, как только дома опустеют. Куда ты-то денешься? Ведь тебя выгнали из «Города Создателя» и назад уже не возьмут. Ты сама добровольно стала бродягой, по сути-то. Просто пока ты держишься за счёт того, что вокруг живут знакомые люди, пока тут ещё сохранён старый порядок вещей. Скоро ничего этого уже не будет. Когда-то я любил тебя, а теперь я просто тебя жалею.

– Всех-то ты жалеешь. То Вешнюю Вербу жалел, теперь на меня переключился. – Ива подумала о том, что Капа, когда он становился искренним и не изображал из себя важного ледяного мудреца, кому чужды все страсти и заблуждения обычных людей, был и ничего себе.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Тридцать лет, – ответил он.

– А бабе Вербе?

Он скорчил гримасу, будто откусил незрелое и жёсткое яблоко. Даже причмокнул. – Какая разница! Ей пятьдесят лет. Родила меня вполне себе взрослой по летам, так что об ошибке неопытной юницы уже не скажешь.

– Да? – поразилась Ива, – она выглядела такой древней!

– Ты видела её в гриме. Игра, она была ряженой. Ты и представить себе не можешь, до какой степени люди из элит сходят с ума от скуки. У них есть такая форма развлечения, как уходить в народ и изображать из себя того, кем они не являются. И себя развлекают, и народ в самой его натуральной глубине постигают. Чем простой народ дышит, чем живёт, о чём думает. Как иначе узнать?

– Так ты знал, что она ряженая?

– Нет. Догадывался смутно после того, как встретил в КСОР одну женщину. Она пригласила меня к себе на собеседование, а сама стала развлекаться надо мною как кошка над пойманной птицей. Чем и вызвала странные подозрения. Будто я знаю её голос, её повадки. Но откуда? А потом уж после прочтения письма…

– Значит, ты так и не был у бабы Вербы после исчезновения Вешней Вербы?

– Нет никакой бабы Вербы. Имя магини – Сирень.

– Я люблю Фиолета. И он вернётся. У него никого на свете нет, кроме меня.

– А у меня разве кто есть?

– Зачем тебе я – хромоногая? К тому же, Капа, я могу рано умереть.

– Это-то почему?

– Нога часто болит.

– Вот именно. А на работу ходишь, по дому толчёшься, то печь, то стирка, то за водой. А в столице будешь себе сидеть на высоком этаже на всём готовом. Ни работать, ни бродить без нужды тебе не придётся.

– Как твоя Вишенка о том мечтала! Но всё это не является моей мечтой. Я и любить, как Вешняя Верба, не умею. Я не искусная, не страстная. Ты со мною заскучаешь.

– Бродяга же не скучает. Тоже ведь лишь бы кого не выбрал, раз уж он пришелец из миров, где люди в серебре ходят и по небу летают. Если уж и он тебя полюбил, чего же ты моей любви удивляешься?

– Не любит он меня. Просто ему страшно и одиноко в нашем мире.

– Его ищут. Я не выдал, а другой кто и выдаст. Вот что я и хотел тебе сказать. Пусть он уходит отсюда.

– Зачем? – похолодела Ива. – Зачем его ищут? Кто ищет?

– Властные люди. Хотят секреты его вызнать. Неужели непонятно? Та же Сирень прознала, кто у тебя муж. Она, хотя и свою игру ведёт, но тоже не для твоей и его пользы. Каждой властной и влиятельной корпорации хочется быть самой главной. Вот и ищут себе секретов для усиления мощи и влияния. Чтобы всех прочих подавить. По любому, не дадут вам жить как обычным людям. Нигде не дадут.

Ива сидела, сжав холодеющие ладошки своими коленями. За стёклами окон стучал затяжной дождь. В доме было сумрачно и стыло. Надо было истопить печь, а нога болела, и вставать не хотелось.

– Хочешь, печь истоплю, – предложил Капа. – Вон ты усталая какая, а дома у тебя холодно.

– Истопи, – согласилась она, – а я полежу.

– Поспи, – по-отечески ответил Капа.

Он ходил в сарай за углём, гремел заслонкой печи, ещё чем-то шуршал и громыхал в чужом и непривычном дому, мешая ей заснуть. Но вскоре печь прогрелась, и дом прогрелся.

Капа опять сел на диван. Манжеты дорогой рубашки были испачканы сажей. – Уж больно зола была старой, окаменела совсем, еле выгреб, – сказал он. – Ты печь-то в последний раз когда топила? В позапрошлом году, что ли? – пошутил он, не понимая того, как близок к истине. – Что за хлам хранит твой муж в сарае для угля? Я чуть ногу не сломал, как стукнулся о его рюкзак. Даже с места не мог сдвинуть. Глянул туда, ничего не понял. Хрень какая-то. По свалкам, что ли, твой муж бродит? Всегда с этим мешком таскается. Не раз видел, как он бежал с ним, чтобы успеть на скоростную дорогу. Я-то обычно в хорошем отделении общественной машины езжу, как человек приличный, а он всегда в отделение для бродяг садился. Вечно мятый, лохматый. Кто же его в приличное отделение скоростной машины пустит. Да. Нашла ты себе сокровище. Слов не подберёшь, что он такое и есть. Узнала бы при случае, куда он своё серебряное одеяние запрятал?

– А ты что же, в сарае для угля искал его одеяние?

– Ничего я там не искал. Чего там найдёшь в темени. Установка для освещения сломана давно. Набрал угля на ощупь.

Ива решила подшутить над Капой, – А ты знаешь, что там хранится? В том неподъёмном рюкзаке? Там мозги.

– Чьи мозги? – опешил Капа.

– Мозги той самой машины, которую ты видел.

– Когда я видел? И какие у машины могут быть мозги?

– Тогда и видел, когда с Вишенкой совокуплялся в тёмном лесу. Представляю, как ты струхнул! Вы дело-то своё там закончили? Или не успели?

– Прикидываешься весёлой? А у самой-то синие тени под глазами. Будто глаза твои синие пролились. Я никогда и ничего не боюсь. Я за Вишенку испугался, а не за себя. А по поводу того, о чём ты так нескромно спрашиваешь, я так же нескромно и отвечу. Я и по три раза за ночь могу кончить, когда женщина мне желанная. Не думаю, что твой бродяга так умеет. Он какой-то игрушечный по виду.

– Может, и игрушечный. А я не наигралась пока. Мне с ним тепло. Хорошо. Как же хорошо! – Ива лежала, укрытая пушистой тёплой шалью, связанной в дорогом столичном салоне. Её купил ей Фиолет. Вернее, она попросила, и он отдал деньги с таким видом, с каким дети отдают ненужное им барахло. Он никогда не жалел деньги, он ничего для неё не жалел.

С чем вернулся Фиолет

– Для чего ты запер дверь? – спросила Ива у Капы. – Я отлично слышала, как ты защёлкнул замок. Или ты задумал тут переночевать и боишься бродяг?

– Разве ты их не боишься? Не стоит одинокой юной девушке сидеть в открытом дому поздней порой.

– Я не девушка, а женщина. У меня есть муж.

– Ещё надлежит проверить, какая ты женщина. Когда тёмные дороги раскисли от дождя, то не дождёшься того, кто не пожелал вернуться к тебе засветло и при наличии отличной погоды, – вкрадчиво промурлыкал Капа. Ива напряглась. Зря она так поспешно изменила о нём мнение в хорошую сторону. Как был, так и остался он развратным и самовлюблённым наглецом.

Открылась дверь, и вошёл Фиолет. Его чудесные волнистые волосы были мокрыми от дождя. Прекрасные тёмно-синие глаза сияли, как Око Создателя, волшебными переливами, нездешней красотой, родной добротой.

Капа замер как изваяние. Он не мог ничего понять. Ведь он же собственноручно запирал замок на двери. Оборотень! Как он и думал. Он способен просачиваться как туман сквозь любую щель, и даже дверь для него не препятствие. Ива попала в лапы инфернальных сил! Капа старался встать и не мог пошевелиться.

Фиолет ничуть не удивился, не рассердился, увидев Капу. Он протянул ему руку для приветствия. Если Ива с ним дружески беседует, значит, она его давно простила. Как прощают оступившихся друзей. Значит, и ему он не враг.

Капа, наконец, сумел встать и направился к выходу, не подав руки Фиолету. Уходя, он обнаружил, что замок открыт. Получалось, что пришелец в серебряных ботинках просто умел открывать чужие замки. Таких умельцев по отпиранию чужих замков было и в столице навалом.

– Ловко! – сказал Капа вслух. – Ловко он овладел воровским ремеслом. – А уже про себя додумал, – «Если доберётся до дома богатого человека и будет при этом пойман, то точно его утопят в океане. Вот и разгадка того, что он, как уверяла Ива, где-то зарабатывает. Ясно, чем и как он зарабатывает. А будь он оборотень, к чему ему отпирать замки»? А ещё он подумал о том, как бы Ива не разболтала своему мужу, пришелец он или оборотень, о хранимых в подземелье Храма Ночной Звезды сокровищах. Мысли об этом вызвали в нём нешуточную тревогу.

– Моя Белая Уточка! – сказал радостный Фиолет, едва за Капой захлопнулась дверь. Он сел на постель, где лежала жена. Сырые капли от дождя попали на её руки, когда она обняла его в ответ. – Мой любимый, ты вернулся, – сказала она.

– Разве я мог не вернуться? – удивился он. – Но тут такое дело, моя Уточка! – и он спрятал своё лицо на её груди, в пушистой шали.

– Я не какая-то разлапистая уточка! У меня есть имя. Я – Ива. Не обзывайся.

– Я не буду. Ты настолько прекрасна, ты лучше всех девушек во всех обитаемых мирах, моя Белая Уточка. Хочу тебе сознаться в том, что я уже называл так одну девушку. Она была любительница носить накидки из птичьих пёрышек. Она была настолько прекрасна, грациозна, что невозможно было поверить в её лживость и невероятный эгоизм. Но оказалось, что я был нужен ей только как средство для того, чтобы войти в обладание тайнами того сообщества, которому я и принадлежал. Она хотела власти над миром целой планеты! Ты можешь такое себе представить? Она была больше безумной, чем влюблённой. Я безжалостно с нею порвал всякую дружбу, прекратил общение. Я, наверное, проявил чрезмерную жестокость, поскольку узнал потом, что она даже заболела от переживаний. Но непомерное честолюбие, жгучая алчность в такой воздушной по облику крошке ужасали меня. Я едва не погубил из-за неё целый город, выстроенный в таком месте, куда не было доступа ни одному невежде или жадному властолюбцу… Да и к чему о том вспоминать?

– Разве бывают такие девушки? – спросила она, удивляясь его откровениям о прошлом, чего никогда не было прежде.

– Всякие бывают. Но не всякие умеют любить по-настоящему.

– Каково было её имя? – спросила Ива, не понимая, к чему ей знать призрачное имя той, кто и была призраком. Для неё и Фиолета уж точно.

– Её звали Инара.

– Странное имя. Бессмыслица какая-то. – Да, додумала она про себя, такое имя и может быть только у призрака. Поэтому ревности к ней Ива не ощутила ни малейшей. – Инара, – повторила она. – Действительно, птичье какое-то имя.

– Оно и было птичьим. Означало мифическую птицу с облачным оперением.

– Ладно. Если тебе хочется, зови меня Белой Уточкой. По крайней мере, Белая Уточка звучит очень мило, не то что твоя Инара.

– Она уже давно и навсегда не моя.

– Конечно, – согласилась Ива, – у тебя не могло же ни быть личной жизни там, где ты жил прежде. А если бы она была не такой коварной? Ты бы смог её покинуть?

– Нет, – сознался он, – не смог бы никогда, будь она как ты. Я остался бы там навсегда. Тем более, что моя неизвестная мне мать принадлежала к той самой планетарной расе, где мы и обитали все те годы. Я отлично там себя чувствовал. Я любил тот мир, а те люди не отличали меня от себя, в отличие от моих коллег, в коих всегда чувствовали чужаков.

– Так у тебя не было матери? – пожалела его Ива и прижала к себе с материнской всеохватной нежностью.

– У меня была приёмная мать. Она любила меня, как и мой отец, и я совсем недавно узнал, что мама не была мне родной. Не знаю, зачем отец о том сказал. Но он думал, что мы можем уже никогда не встретиться. Вот и решил раскрыть все семейные тайны.

– А какая я?

– Добрая, отзывчивая, нежная и легкая. Как птичье пёрышко.

Ива обняла его ещё крепче.

– Прямо сейчас мы уедем отсюда навсегда, – Фиолет внезапно включился в режим реальности, выйдя из окутавших его воспоминаний, где непозволительно долго завис. – Тебя вылечат в самом настоящем звездолёте. Там есть не только медицинский универсальный робот, но и настоящий врач. Там целая команда землян, там есть и женщины. А у одной женщины даже родился маленький ребёнок. Самый настоящий синеглазый ребёнок. Я пока что новорожденное это чудо не видел. Но почему-то отлично себе представил, поскольку видел изображение той, кто родила ребёнка. В одном большом доме на стене и было то изображение. Сейчас и мать, и ребёнок в звездолёте, в медицинском отделении, а в доме остался её муж. И он… Как может такое быть?

– Как? Разве «Пересвет» воскрес? И откуда взялись другие? Твои земляки с неба?

– Нет. Это другой звездолёт. Тут есть другие земляне. Мои друзья! Ива! Я нашёл их!

– А какие они, те женщины? Они красивые? Лучше меня?

– Не знаю. Одна не очень молодая. Она и есть врач. А другая женщина молодая, та, что и родила младенца. Больше там женщин нет. Они жёны других землян. Их-то я и должен был встретить на своём «Пересвете», а попал в ловушку. Они тоже попали сюда случайно. Двух из землян я знал по прежней службе. Один из них даже был надо мною начальником в моей юности. Представляешь такую фантастику? Нас ждут на пустыре у реки. У скоростного аэролёта. Там было удобнее всего приземлиться. Костя нас ждёт. – И он смеялся, тёрся лицом о её шаль, хватал сам себя за волосы, словно бы проверял сам себя на подлинность. Его счастье зашкаливало за ту отметку, где кончается нормальное восприятие реальности и начинается безумие.

– Какой Костя? Что за нелепое имя?

– Костя – землянин. Он меня и нашёл в столице. Он знал мои приметы, – Фиолет дёргал её за руку. – Белая Уточка, мы отплываем в новую жизнь! Ты оказалась моим счастливым талисманом! Я сразу это угадал.

– Милый, ты видишь сны наяву. Костя – это был твой друг там, где ты и жил прежде? Ты же сам сказал, что отсюда нет дорог в твой мир. Ты забыл, что твой «Пересвет» умер?

Он услышал её, – Да. Мне необходимо забрать мозг «Пересвета». Он хранится в сарае, где уголь для печи. У тебя отличная память, Белая Уточка. Ты тоже возьми только то, что тебе дорого. Сюда уже нельзя будет вернуться. За мною началась охота, – и он продолжал веселиться, даже говоря об охоте на самого себя со стороны неведомых зловещих охотников. Ива тоже засмеялась, отвечая на его сумасшедшую радость. Но на дне её смеха была скептическая горечь, был нешуточный страх. Она гладила его мокрые волосы, не веря в необыкновенный его рассказ, считая его бредом помутившегося рассудка мужа-пришельца.

Несколько лиц инопланетной матрёшки

А предшествовали этому такие события. Фиолет отправился в один из неблизких от столицы аграрных секторов континента. Он узнал от случайных бродяг, что там в сезон работ набирают в помощь рабочим любых людей, кто способен работать. Целую неделю в земном исчислении времени он выкапывал корнеплоды из тучной земли, таскал тяжёлые мешки на себе, радуясь самой возможности не только заработать денег, но и физической здоровой зарядке всего организма. Получив деньги, часть из них он потратил на воз таких вот корнеплодов, нанял человека с лошадью и отправился с ним на оптовый рынок в один из столичных пригородов. Ехали целые сутки. Ночью жгли костёр в чистом поле у грунтовой дороги. Ужинали и болтали о том, о сём. Потом возница спал в телеге рядом с грудой овощей, накрывшись старым зимним тулупом, а Фиолет слушал бормотание близкой реки, шёпот ночной природы. Входил глазами как в нирвану в безбрежное звёздное небо, поглощая душой отсветы едва различимых, а также и мерцание ярких звёзд, и ошеломляющую сказочность главного центрального созвездия, вернее группы созвездий «Око Создателя». Бродил по лугу, где и паслась отвязанная лошадь. Гладил её и целовал в пахучую покорную морду. Она фыркала ему в ответ. Лошадиные, отвлечённые от самого человека, глаза тоже казались звёздами.

Продав свой груз овощей оптовику, получив за него намного больше денег, чем заплатил сам, включая оплату и перевозчику, довольный своей коммерческой смекалкой, Фиолет сел на скоростную дорогу и прибыл в столицу. Чтобы уже из неё направится в ту сторону, где в маленьком городке и ждала его Ива. Бесплатный транспорт этого мира был большим удобством, благом, дающим возможность всем, кто хотел, переезжать с места на место в поисках работы, учёбы, путешествий и для того, чтобы навещать родственников и друзей, у кого они были. Для бродяг обычно предусматривалось особое отделение в конце длинной машины, куда они и набивались, поскольку законные граждане не желали с ними находиться в столь тесном соседстве. Из того вовсе не следовало, что бродяги были все сплошь грязные и неопрятные, а законные граждане ухоженные и душистые. По-разному было. И бродяги иногда смотрелись как картинка, и граждане, имеющие где-то свой законный номерной ряд, порой отвращали любого, кто с ними сталкивался. Но тутошний народ как-то предпочитал не смешиваться с теми, кто означался термином «бродяги».

Довольный всем на свете, Фиолет поднялся на не самую высокую, серую и простонародную дорогу на опорах. В данный момент он не думал ни о чём плохом, удерживая в себе лишь полноту бытия. В том месте, где и было нечто вроде павильона ожидания для транспорта, он сел на длинную скамью, припаянную своим железным каркасом к высокой ограде, защищающей место посадки и высадки людей. Трудовые деньги, спрятанные во внутреннем кармане, грели его грудь. Солнышко сияло в ясном синем небе, и весь он целиком был наполнен таким вот сиянием. Долгое ожидание не казалось неприятностью, поскольку он попал во временной разрыв в графике движения общественных машин. Раздумывая над тем, не стоит ли поискать ближайшую столовую, ленясь встать со скамьи, поскольку он заметно устал за дни работы и длинную поездку на лошади, он увидел миловидную маленькую и румяную старушку с новенькой кошёлкой. Она села зачем-то рядом с ним, хотя народу на длинной скамье не было.

– Пагода – радость душе! – сказала старушка.

– Твоя правда, матушка, – отозвался Фиолет, не желая обижать приветливую старушку.

– Тебе не тяжело ходить в таких огромных ботинках? – спросила старушка.

– Нет, – ответил Фиолет.

– Ты где такую нелепицу и раздобыл? – спросила старушка.

– Нашёл где-то, – ответил Фиолет.

– Нешто из серебра вещи валяются, где попало? – спросила старушка.

– Ты любопытная, матушка, – ответил Фиолет.

Неотвязная старушка потрогала его ботинки и, поражённая собственными осязательными ощущениями, застыла в полусогнутом состоянии. Словно бы её скрутил радикулит. – Так они вовсе не металлические! – воскликнула она.

– А ты видела, чтобы хоть кто бродил в металлической обуви? – засмеялся Фиолет, ничуть не рассердившийся на старую и назойливую бестолочь.

Старушка повозилась, помолчала. Потом вытащила из новенькой кошёлки чистейшую хрустальную бутылочку с водой. Следом она достала такой же безупречно-чистый стаканчик. – Солнышко-то как жарит, – сказала старушка.

– Печёт, – согласился Фиолет.

Старушка налила воду в стакан. От воды шла ощутимая прохлада, и Фиолет понял, как он хочет пить. И давно. Добрая соседка протянула ему воду. – Пей! А уж я после тебя. Не побрезгую, поскольку ты молод, а я стара, чтобы после меня тебе притрагиваться к посуде. Я всегда воду с собою ношу.

Фиолет выпил. Вода оказалась препротивной на вкус, и пока он соображал, отчего бы это было, удушливое и чёрное облако окутало его сознание. Будто воздушная каракатица опорожнила свой огромный мешок над его головой…

Очнулся он в какой-то маленькой комнатке. Лежал на довольно мягком диванчике. В ботинках и даже при своих деньгах, о которых сразу же вспомнил и полез проверять их наличие. Окон не было, только прозрачные ромбики под самым потолком пропускали дневные лучи, что и говорило о том, что снаружи светло. Стены были покрыты каким-то розоватым составом, имитирующим поделочный камень типа розового кварца. В общем-то, комнатка довольно приятная по виду. Не угнетающая, не пугающая. Вроде пустой кладовки, но для чего-то дорого оформленной.

Раздумывая о том, стоит ли сразу сбежать или подождать дальнейшего разворачивания событий, чтобы окончательно прощупать всю ситуацию, Фиолет встал и побродил вдоль стен. Допрыгнуть до прозрачных ромбиков было невозможно в силу высоты потолка, такого же розового. Будто он, Фиолет, находился внутри пустой шкатулки.

Долго ждать не пришлось. Вошёл высокорослый молодой человек в строгом костюме. На тёмном пиджаке блестела побрякушка в виде звезды. Он вежливо пригласил Фиолета следовать за собой. Они шли длинными и путанными переходами, узкими коридорами, но в целом хорошо освещённого и очень чистого здания. Фиолет по возможности старался запоминать дорогу. Молодой человек, заметно вымуштрованный какой-то внутренней дисциплиной этого места, привёл его в огромное, как школьный спортивный зал, помещение. Её углы терялись где-то в отдалении. Сводчатые окна, как бы уполовиненные, были также очень высоко от пола, и заглянуть в них было нельзя. Посреди зала на идеально отполированном узорчатом полу, похоже деревянного, стояла та самая старушка. Но это Фиолет посчитал её за старушку. По местным возрастным меркам она была немолодая женщина, но пока не старушка. Похожа она была на куклу – матрёшку. Шарообразная из-за свободного и ярко-цветастого платья до пят, но без платка. Явно седые волосы были осыпаны золотой пудрой. Что выглядело и неплохо. Тёмные глаза под дугами бровей обведены тёмным контуром, нос маленький, а губы сердечком. Румяная. Ну, есть матрёшка!

– Привет, матушка, – обратился к ней Фиолет. – Ты кто? И чего взяла меня в плен?

– Я тебе не матушка, бродяга! – сказала матрёшка и грозно сдвинула свои бровки. – Я главная магиня Координационного Совета объединённых религий. Не слышал о такой?

– Нет. Я не вписан ни в один культ. Я неверующий.

– Ты откуда? – спросила матрёшка.

– Так с дороги же ты меня и похитила, – ответил Фиолет. Она начала кружиться вокруг него, изучая его со всех сторон, но не приближаясь слишком уж близко. Так какое-то время она и кружила, как округлый спутник вокруг большой глыбы-планеты. Фиолет даже не пошевелился. Как встал, так и стоял, не понимая её маневра. Чего она кружила? Наконец устала и знаком указала ему на отдалённый диван у стены. Она пошла туда первой, и он тронулся следом. Они сели как на ту самую скамью у дороги. Матрёшка дышала с трудом.

– Я хотела прочитать тайны твоей души, – сказала она. – Но или у тебя её нет, или ты как-то сумел поставить себе защиту от чужого проникновения в твои скрытые глубины.

– Душа у меня есть, а вот тайн – нет никаких, – посмеялся над её странностями Фиолет.

– Ты и есть весь целиком такая вот тайна. Я постоянно натыкалась на непреодолимое препятствие, чего никогда у меня не было прежде. Выходит, ты не человек, а оборотень?

– Не понимаю даже, о чём ты и говоришь, – искренне не понял её Фиолет.

– Не буду тянуть время, оно не безразмерное. Приступаю сразу к откровенному разговору. Где та машина, на которой ты и прилетел из-за пределов неба?

– Ага! Значит, выследили меня твои следопыты. Зря я и обольщался на счёт их нерасторопности.

– Какие следопыты? – поинтересовалась она. – У меня их нет. И если кто-то бродил за тобою по пятам, то это не мои люди. Точно говорю. И твоё счастье, что попался ты мне, а не кому-то ещё. Поскольку я человек щедрой души, я награжу тебя за твои секреты, которые ты мне и откроешь. Ты будешь жить тут как самый богатый человек континента.

– Ага! – повторил Фиолет, – только о богатстве я и мечтаю.

– Это пока ты не мечтаешь ни о каком богатстве. А вот как встретишь ту, которой захочешь подарить полмира, то захочешь и богатства.

– Может, я такую уже и встретил.

– Нет, – уверенно отчеканила матрёшка. Голос её был звонкий, дикция чёткая, – Только одинокой душе ничего не надо. А если всё есть, то ничего не радует.

– Чего ж так, полмира? А не целый мир? – продолжал развлекаться Фиолет. Матрёшка давала удивительное ощущение некой семейственной привычки к ней, чувство ничем не стеснённой и совсем домашней простоты. А ведь Фиолет и понятия не имел, где он, как сюда попал, и какова она на самом деле – магиня Сирень, за радующим глаза фасадом? Она мало походила на ту назойливую старушку на скамейке, если только своей ласковостью, тёмными глазами. Он уже сомневался, что та старушка и была самой магиней. Скорее уж, то была её приближённая служительница.

– Целый мир тебе ни к чему. Другой половиной нашего мира уже владеет один, даже не знаю, человек ли он. Ему целый мир ни к чему, хлопотно очень. Так что он тебе вторую половину уступит. Вот найдёшь ту, кто с первого взгляда войдёт в тебя как в свой собственный дом, так и захочешь всех земных благ. Поскольку женщины всегда меркантильны, им всегда и всего не хватает. Ты несколько полусонен душой, как дитя. Из чего я делаю вывод, ты никогда не встречал настоящей женщины. Пока.

– В каком смысле настоящей? – удивился Фиолет самому направлению разговора. – Разве вокруг женщины игрушечные?

– Для каждого имеется только одна настоящая. Ты её пока не обнаружил.

– А мне надо? Мне и так хорошо живётся.

– Нет. Не хорошо тебе живётся. Плохо даже тебе живётся. Ты же тут чужак. Построй для меня такую же воздушную машину. Только для меня одной. Мы с тобою будем владыками нашего мира. Я дам тебе такой выбор самых красивых девушек континента, что ты забудешь о своих небесных красавицах.

Фиолет засмеялся. – Да нет у меня никакой машины! Она умерла! И сама себя похоронила.

– Как умерла? – поразилась матрёшка. – Разве то была не машина, а живое существо?

– Она не была живой в обычном понимании. Но имела собственный мощный интеллект, превосходящий на много порядков интеллект отдельного человека, – не стал таиться Фиолет, поскольку смысла в том уже не было.

– В вашем мире существуют другие создания, наделённые разумом и способные летать? Разумные гигантские птицы? – ещё больше удивилась матрёшка, тараща свои глазищи.

– Да. Именно создания. Они создаются колоссальными по своей мощи корпорациями людей. Их усилиями, их трудом.

– Всё же машины? Создай такую же машину мне. Хотя бы одну. Я дам тебе всё, что тебе и будет нужно для её создания.

– Как? – засмеялся опять Фиолет ей в лицо. – Это невозможно! Чтобы создать такую машину, нужен огромный коллектив профессионалов, каждый из которых обучен только своему виду деятельности. Тому, чему его обучали с детства! Всю юность! Да и потом люди учатся всю жизнь. Огромные, непредставимые по своей пространственной разбросанности и мощи комплексы работают на воплощение в реальность таких вот машин. А ты говоришь, построй. Да и чтобы понять сам принцип работы таких вот летающих птиц, как ты говоришь, нужна другая совсем эволюция развития человека, чем тут. Если бы я умел построить, стал бы я тут копать овощи? Бродить как неприкаянный бродяга в поисках работы? Жил бы в маленькой избушке?

– Да ещё с калекой, – добавила бессердечная матрёшка.

– Добра ты, матушка, – только и сказал он. – Разве ты знаешь, где и с кем я живу?

– Разве я родила тебя, что ты называешь меня матушкой? – спросила она.

– Я только из уважения к твоему возрасту так говорю, – пояснил Фиолет.

– Ко мне так обращаться нельзя. Я магиня – пожизненная девственница. Я однажды видела тебя в столице с хромоногой девушкой, вот и подумала, что она тебе близкая душа.

– Прости. Не знал того, что ты девственница, матушка. И девушка та была случайно мною встречена в столице. Не знаю я её. Просто помог ей забраться по лестнице на высокую дорогу на опорах. Трудно ей было карабкаться туда. Вот и всё знакомство. А как же ты меня сегодня выследила, если следопыты не из твоего ведомства? – спросил он. В целом матрёшка ему нравилась, хотя в гости он к ней не набивался. Умная при всей своей здешней наивности, и не злая. Было в ней что-то такое, что располагало к общению и доверию.

– Случайно тебя увидела. Вот думаю, повезло же мне! Оборотень в серебряных ботинках торгуется на оптовом рынке свежих сельских хозяйственных продуктов. Я, знаешь ли, лично этот рынок посещаю со своими телохранителями. Выбираю там свежую качественную продукцию прямо с полей и садов – огородов для своего стола. А чтобы люди не таращились, не узнали, кто к ним нагрянул, я переодеваюсь в простую женщину. Мне так проще, сам же понимаешь, а в выборе еды для себя лично я никому не доверяю. Только своим глазам и рукам, а также и нюху.

Фиолет невольно принюхался к воздуху и уловил тончайший аромат, исходящий от матрёшки. Попытался сопоставить его с теми, что были ему известны. Но не смог.

– Меня зовут Сирень, – сказала матрёшка.

– Красивое имя, – похвалил Фиолет.

– Пока ты не надумаешь, как тебе быть дальше, стоит или нет раскрыть мне свой секрет по созданию летающей машины, я отправлю тебя обратно в твоё узилище, чтобы ты там хорошенько подумал. Поспи там, отдохни. Через пару часов тебе принесут туда обед. А уж утром, как я вернусь сюда, поскольку я тут работаю, а не живу, тебя ко мне и приведут для нашей дальнейшей беседы по душам. Пока что по душам. А там мы посмотрим, как ты будешь себя вести.

– Угроза? – спросил Фиолет. – Но угрожай, бей, стукай по голове, вози по полу, я не смогу создать летающую птицу. Её создать может только Бог. А машину, летающую, только социум целой планеты. Никак иначе. Я всего лишь технарь. Космический десантник, а не учёный. Меня всего лишь научили нехитрым операциям по управлению такими вот, как ты говоришь, летающими птицами.

Матрёшка в платье, изукрашенном цветами сирени, белой, синей и фиолетовой, подняв в раздражении бровки, поджав сердито губы, похожие на сердечко, нажала какую-то кнопочку рядом с диваном. Послышалась отдалённая трель, и вошёл тот же самый, но уже раздвоившийся человек. При более пристальном внимании было заметно, что второй появившийся старше годами. А тот первый словно бы от этого и отпочковался. Сын, клон? Он для чего-то выглядывал из-за плеча своего двойника. Поскольку от второго не был отличим ни костюмом, ни причёской, ни ростом, и только лицо было чуть более молодое.

– Барвинок, – обратилась Сирень к одному из двух, выскочивших из своего ларца, – отведите его туда же. И заприте до обеда. Да не забудьте его накормить. Не хватало ещё, что он впадёт в помрачение от голода.

Фиолет сам пошёл в своё, как назвала ту комнатку Сирень, «узилище». Двое следовали за ним сзади. Когда они ушли, заперев его снаружи, он какое-то время размышлял. Стоит ли удрать сейчас до обещанного обеда, или ночью, когда в здании не будут шнырять люди. Охрану ввиду её малочисленности всегда можно будет вырубить на час, полтора. Он решил, что ночью бродяжить по пустынной столице ни к чему. Транспорт к тому же не ходит, а пешком до Ивы доберёшься лишь к следующему дню. И её вполне могут перехватить люди бабки матрёшки. Главной магини Сирени. Почему-то не покидала его тревога за Иву. И не показалось правдой упоминание о хромоногой девушке, будто бы случайно увиденной ею рядом с ним в столице. Бежать надо было сейчас. Сразу же. Он вынул из внутреннего клапана ботинка маленький универсальный робот и всунул его в дверной замок. Тот, спустя несколько секунд, был уже открыт. Сдерживая сердцебиение и держа ручку двери, Фиолет выглянул в коридор. Там не было никого. Никто и не думал его охранять.

Быстро пробежал он все зигзаги и повороты отлично запомнившейся дороги и, не дойдя до дверей того зала, где и была его беседа с матрёшкой, он повернул в сторону. В здании было удивительно пустынно. Где все были? Из тех, кто тут и работал? Или же тут никто и не работал. На его размышления перед ним и возник ответ в виде высокого лысого и немолодого человека в сером костюме. У него была роскошная рыжеватая борода, аккуратно подстриженная, усы были выбриты начисто. Он загородил ему дорогу и, сдвинув слегка сросшиеся рыжеватые брови над зелёными глазами, оглядел Фиолета с головы до ног, а потом с ног до головы. Лицо его было не прошибаемо спокойным. Едва Фиолет изготовился к удару, чтобы вырубить незнакомца, как тот ему сказал, – Тише ты! Не спеши со своими действиями. Я тебя выведу сам.

И поскольку никаких действий Фиолет предпринять не успел, а только о них подумал, то он встал как изваяние, почуяв нечто необычное и в самой ситуации, и в человеке, загородившем узкий проход. Человек же повернулся к Фиолету спиной и пошёл вглубь узких переходов, – Следом! – приказал он властным тоном. Фиолет пошёл следом. Они вошли в решётчатую тесную кабинку лифта. Лысый и очень крупный человек закрыл с треском дверцу, и кабинка поехала очень неспешно вниз в такой же узорчатой лифтовой шахте, располагающейся снаружи здания. Поскольку их освещал дневной свет с улицы. Выйдя в просторный холл, они подошли к выходу, и лысый человек, гордо выпятив бороду веером, помахал какой-то картонкой перед лицами двух охранников у выхода из явно непростого здания.

Они оказались на улице узенькой и пустынной. Исключая молодого парня со светлыми волосами и короткой совсем бородкой, окаймляющей его лицо по контуру, который стоял на противоположной стороне улицы. Он или ждал кого, или просто гулял тут, но на них он особого внимания не обратил. Хотя должен был. Ведь вокруг не было никого.

– Дуй, как ветер! Отсюда подальше! – приказал лысый незнакомый спаситель от плена. Фиолету не надо было повторять дважды. Спустя минуту его и след простыл из глаз оставшихся тут двоих людей. Лысый безразлично посмотрел на блондина, а молодой блондин тут же бросился вдогонку за Фиолетом.

Горькие думы Вяза и Сирени

Сирень – она же бывшая баба Верба в ярко-синем платье со шлейфом, какие и носили магини, бродила по гулкому и полутёмному старому Храму Ночной Звезды. После беседы с Золототысячником в своих столичных апартаментах, она выбросила свой дорогой наряд, в котором и была в тот день. Она не желала оставаться в наряде, к которому прикасался бродяга, пусть и небесный, пусть и бывший возлюбленный, нечаянно или умышленно, к её служебному и священному наряду. В таком наряде к ней даже близко никто не смел приближаться.

На её теперешнем новом шлейфе были искусные вставки из кружева, напоминающие белоснежные облака в лазурном небе. Отбеленная седина густых волос была покрыта уже серебряной пудрой в тон самому наряду. Пудра легко смахивалась особой щёточкой. В зависимости от тона одеяния менялась и пудра. К тёплым цветам подходила пудра золотая. К холодным – пудра серебряная. Магиня Сирень была, несмотря на возраст, очень эффектна. Лицо несколько пухлое, покрытое дорогим гримом, нос маленький, губы она подкрасила, глаза были подведены синей тушью, а брови были черны сами по себе в отличие от седых волос. Ни малейшего намёка на сутулость, покатые плечи осанисто откинуты, грузная сама по себе, а не только от возраста, грудь выкатилась вперёд колесом. Живот несколько разъевшегося человека был утянут нижним корсетом так, что она шумно дышала при усилении волнения. А она сильно волновалась. От разведки Капы многое зависело. Если сбежавший пришелец дома, то люди, прибывшие с нею, немедленно отправятся туда и, оглоушив его, связав, доставят на лошадиной повозке к скоростной дороге, где их ждала её личная скоростная машина с личным водителем. По улицам старых городов ездили только на лошадях, если была к тому нужда. В основном же пешими ходили. Ноги же на что-то и даны.

Старый Вяз даже не вышел навстречу странным гостям из самого КСОР, сославшись на нездоровье. Как только Капа объяснил ему, что ни он, ни заботы его Храма прибывших не интересуют. Старый Вяз и прежде-то не был чинопочитателем, а теперь и вовсе нужны они ему были, когда участь его Храма точно та же, что и его собственная. В скором времени ему уйти в вечность, а старому зданию обрушиться, и им вместе сгинуть из памяти народа. Но не Создателя, в чью вечную и неиссякаемую память верил Вяз. Где и будет обитать он сам после перехода той черты, что отделяет сиюминутность от бесконечности. Он думал об участи самой Ивы и не понимал, какой негодяй выдал этим охотничьим псам местообитание её мужа. Кем он ни будь, жили молодожёны тихо и слаженно, никому не мешали, не вредили. Вяз видел мужа Ивы. Парень силён, по виду добр, взгляд чист. Тут таких и сроду не водилось. Все изъедены корыстью и расчётливостью, эгоизмом и мелочностью. Ограничены почти все. Ива другая. И мужа нашла по себе, не от мира сего. Увечная, но пригожая умная и тонкая девушка за таким, хотелось верить, не пропадёт. Поскольку что-то было в нём такое, что не казалось ему реально-возможным, что вызывало странную печаль, а глаза отвести от него было невозможно. Вяз наблюдал за ним со стороны, когда муж Ивы и сама Ива купались как-то в летнюю пору на пляже, близком к Храму Ночной Звезды. Они и миловались как-то по-особому. Тихо, нежно, красиво и целомудренно для постороннего глаза, если учесть, что такового глаза они вокруг себя и не видели. Маг наблюдал с высокого холма, скрытый сам в ажурной уличной беседке, где любил иногда обедать и ужинать наедине со своим созерцанием, со своими благостными мыслями. Обычная молодёжь орала на всю округу, эхо долетало до противоположного берега. Брызги, грубый хохот, нестерпимый девичий визг. А тут тишина, уединенное милование двух лебедей. Он молился Создателю о том, чтобы возлюбленная пара избежала лап и зубов охотничьих псов.

Сирень в глубине своей души не верила в такую быструю удачу по поимке небесного странника. Этих людей с неба окружала таинственная защита высших сил. Они не могли быть так просто схвачены как обычные люди. Тем более не законный сброд.

Она потребовала у младшего служащего Храма – молоденького и безбородого совсем стажёра принести себе кресло из придела мага. Тот замешкался. Не смея её ослушаться, он медлил с исполнением её приказа.

– Я что тебе приказала! – прикрикнула она. Мальчишка ушёл, но вскоре вернулся без кресла.

– Оно тяжёлое, – смущенно сказал он, – Я не могу сдвинуть его с места.

Сирень велела Барвинку – самому здоровому из своих телохранителей принести ей кресло. С шуршанием трущегося об пол шлейфа она гневно расхаживала по пустому центральному залу Храма. Войти в предел Храма Ночной Звезды она не пожелала.

Барвинок попробовал сдвинуть кресло, но оно не поддавалось из-за приличной тяжести. Со злым усилием он дёрнул золочённое сидение к себе. Послышался треск пола под металлической ножкой кресла, за которую зацепилась узорчатая часть половицы. Барвинок сдвинул кресло и увидел, что фрагмент пола открылся как крышка небольшой шкатулки. С удивлением он заглянул в открывшееся, небольшое совсем отверстие. Там была сплошная темнота. Нагнувшись, он не без опаски пошарил там рукой. Выемка была совсем неглубокой. Он нащупал нечто, от чего инстинктивно отдёрнул руку, решив, что это дохлая мышь. Поскольку возникло ощущение, как от прикосновения к чему-то мягкому и шерстяному. Но поняв, что это всего лишь тряпочный мешочек, он вытащил его. Действительно, это был аккуратный и увесистый мешочек из плотной бархатистой шерсти, затянутый тугой золочённой верёвкой. Он сунул находку в тайный внутренний карман своего наружного пиджака, решив рассмотреть её в уединении… Охватившее его волнение было знаком того, что находка того стоит. Маги не хранят в тайниках дохлых мышей. И уже никто ничего не докажет.

С большим усилием, изображая служебное усердие, он притащил кресло магине. Она воссела возле золочённых стен в золочённое кресло, сидя в котором сам старый Вяз обычно принимал народ для их насущных треб, связанных с ритуалами захоронения умерших родственников и прочими делами. Кого наставлял мудрым словом, кого успокаивал словом сочувствия. Ярко-голубой шлейф Сирени раскинулся по полу. Она почувствовала себя хозяйкой мироздания, ещё больше расправила вполне себе красивые плечи, хотя и не особенно молодой женщины, но уж никак не старухи. Магиня была взбудоражена и ещё неким переживанием, в целом горьким, связанным с её прошлым.

В тот день, когда к ней и пришёл человек из прошлого, она пребывала, как и обычно, в важной внешней задумчивости у себя в просторных апартаментах. Уйдя в такие же комфортные мыслишки о всякой бытовой мелочи. После увода Фиолета она в закрытой своей гардеробной комнате сняла светскую одежду и обрядилась в служебную. О Фиолете она старалась не думать, чтобы себя зря не тревожить. До следующего утра. Думать должен он. Он пойман, сидит в клетке. Вот тогда и вошёл тот, для обозначения которого у неё давно уже не было слов.

Сирени захотелось исчезнуть куда угодно, хоть под пол провалиться, едва она поняла, кто перед нею стоит. Поскольку явить этому пришельцу с того света, а она была уверена, что его давно нет в живых, свою постаревшую фактуру было страшно по-настоящему. Она любила его чуть больше тридцати лет тому назад. Когда была девицей в самом расцвете не только телесности, но уже и достаточно сформированного ума. Коего, как известно, у молоденьких девушек нет, или он ещё зачаточный, еле шевелится. Но у неё с детства было особенное воспитание, серьёзное обучение. Так что говорить об ошибках молодости ей не приходилось. Это было осознанное стремление к полновесной любви, жажда материнства, которого её лишили, за неё выбрав ей прижизненный статус магини. Она назвала мальчика иноземным именем Кипарис. Такое дерево её возлюбленный показывал ей. Оно росло на континенте, где обитал он сам. Возлюбленный не успел прибыть вовремя и забрать рождённое дитя. Его отобрали высшие надзиратели и приказали куда-то подкинуть в пучину простого народа. Один из них пообещал закодировать имя ребёнка в аббревиатуре «капа». Два начальных слога имени. Получилось же, что это имя древесного уродливого паразита. Но так уж вышло. Того, что сам виновник появления ребёнка на свет не успел, не забрал себе для лучшей доли, Сирень возлюбленному не простила. Себя ей прощать было не за что. Она не ощущала ни малейшей вины ни перед выброшенным сыном, ни перед Создателем. Она была уверена, Создателю дорог каждый малыш, рождённый на свет. Когда же возлюбленный вернулся, она плюнула ему в лицо за необязательность и пожелала ему сгинуть бесследно для неё лично. А там, пусть бы и жил, лишь бы его не видеть никогда.

И вот он заявился. Гнева не было, он давно выветрился. Чувственная страсть давно истлела, а вот любовь… Подлинная и нетленная, она осталась. И об этом говорило бешеное сердцебиение, пот в подмышках, похолодевшие ладони. Необыкновенный богатырь, сияя всё теми же молодыми зубами, не имеющий ни единого седого волоса на абсолютной лысине, чеканя огромный шаг, приблизился к ней…

– Уф! – произнесла Сирень, очнувшись от погружения в себя. Она находилась в старом Храме, – что этот негодник не спешит? – Негодником был Капа – он же Кипарис. Она ещё подарит ему его собственное имя, данное тридцать лет назад при его рождении, как свой личный дар своей щедрой души. Даже как награду, если он согласен будет служить ей преданно и беспрекословно. Сирень ничуть не любила того, кто и был её сыном. Капу. Он ничуть не нравился ей по своему сложившемуся уже характеру, чужой и холодный эгоист с порочными наклонностями. Наверное, матери любят всяких сыновей, но только если они их растят, выхаживают с пелёнок, выкармливают не только кашей и супом, но и эманацией своей души. А тут? За что вдруг и полюбить? Она полюбит уже другого ребёнка. Того, кто родится у деревенской дурёхи. От гуляки – помощника мага. Теперь она может по своему положению делать, что угодно. Время на вырост того, кто и будет настоящим ребёнком, родным по крови, у неё пока ещё есть. Двадцать – двадцать пять лет – человек уже взрослый. Она успеет сформировать характер и ум своей наследницы. А там, если будет милость Создателя, она сможет дожить и до её тридцатилетия. А то выдумывают писатели какие-то сопли по поводу любви к детям, найденным уже во взрослом состоянии. Не бывает такого никогда! Даже любящие родители, взращивающие своих детей с первого дня жизни, к периоду взросления этих детей уже устают от любви к ним. Да и дети не больно-то привязаны к родителям, как обретают собственную взрослую жизнь. Так она считала. Инстинкты гаснут, как в них уже нет необходимости. Остается только глубокая духовная связь, если она взросла между людьми. Будь они родителями с детьми, или мужем и женой, или же возлюбленными когда-то. В дружбу Сирень также не верила никогда. У неё таких длительных и непоколебимо верных друзей, о которых сочиняют небылицы творцы-писатели, никогда не было. Красоте же мужчины она никогда особого значения не придавала. Красота отрадна для глаз, но вовсе не ценность сама по себе. Гораздо больше она нужна девушке для заманивания качественного производителя её детей, а также будущего их наставника и кормильца. Поэтому красивая могучая фактура Капы ничуть Сирень не радовала сама по себе. Не в любовники же родного сына она выбирала. Мужик – дрянь. Вот что она впечатала в свой внутренний информационный лист, в который и будет теперь заносить его достижения и его промахи с ошибками. Пусть постарается, чтобы её разубедить в таком мнении. Пусть послужит. Денег и должностей она ему зря не отвалит только потому, что дала ему тело, дыхание, существование. Всё прочее дали чужие люди, сделавшие его необратимо уже чужим. Старый Вяз, вроде бы, человек чести и безупречного служения. Он трудолюбив и добр. Он человек, своими руками выращивающий себе фрукты и овощи в собственном не маленьком саду, угощающий ими местных детей, никого не обидевший напрасно ни словом, ни поступком, отчего-то вырастил и воспитал чудовищного эгоиста. Чёрствого и жадного, в будущем весьма опасного властолюбца. Стоит ли ей пополнять ряды таких вот властолюбцев ещё одним экземпляром? Она задумалась. И решила, стоит. Почему это прочие из кожи вон лезут, чтобы пристроить своих родных ничтожеств куда повыше, а её единственный сын, рождённый по любви, будет вечно угнетён ими, этими ничтожествами?

Ты ли это, Сирена моя?

С того самого дня, как и возник перед нею в её служебных апартаментах давний возлюбленный, Сирень лишилась внутреннего покоя. Того, что в её возрасте дороже и самой должности, ценою целой жизни заработанной, – должности главной магини женских Храмов Утренней Звезды. Женских не в том смысле, что туда допускалось лишь женское население. Отнюдь! А потому, что служили там магинями женщины. Они отвечали за деторождение, взросление, за юность. А зрелости, мудрости были посвящены Храмы Сияющего Солнышка. Там ответчиками перед лицом Создателя были и магини женщины и маги мужчины.

– Сирена моя! – воскликнул он в своей, когда-то её умилявшей, преувеличенно эмоциональной манере. А теперь она показалась ей ненужным фарсом. – Не буду лгать, что ты ничуть не изменилась. Но ты узнаваема с первого взгляда.

– Ты тоже, – процедила она, скрывая дрожь и сильное волнение.

– Не стоит так напрягаться, Сирена моя. Чего ты ощетинилась своими нажитыми иглами? Как кактус.

– Какой ещё кактус?

– Цветок такой растёт на моём континенте, где пустынные совсем места. Колючий, но пьянящий своим соком и красиво цветущий. Бывает, что и раз только в жизни. Да вот совсем как ты. Какая ты стала кругленькая, словно вся из шариков сделана, голова серебряная, а глаза прежние, из тёмного огня. Не угас твой темперамент, моя сдобушка. Не знаю, правда, на что ты его теперь расходуешь. Поскольку как я наслышан, мужчин ты на дух не переносишь.

– От кого наслышан? Через океан рыбы, что ли, весть передали своими немыми ртами? – не принимала его шуток суровая Сирень. – И слово какое изобрёл – «сдобушка»! Вроде хлебной завитушки, что ли, какой малых да старых радуют? На старика ты не похож. Всё тот же. Хотя исхудал ты сильно. У тебя имя-то какое теперь? Ты же их постоянно меняешь, имена свои. Прежде Лавром был.

– Зови меня Золототысячником.

– Язык сломаешь. Золототысячник. Да и я-то на пышную Сирень – осколки радуги по преданию, – мало уже похожа. Больше на невзрачную Скабиозу – цветок от грызущего чёрта. А Золототысячником оборотни натирают подмышки для своих превращений. Но ты и есть оборотень.

– Милая у нас получается беседа после тридцати лет. – Золототысячник прошёлся по её служебному помещению – обширной сцене для властных её ролей. – Всё также любишь играть? – спросил он, – перевоплощаться? Ну и мастерица ты была на метаморфозы не только своей внешности, но сдаётся мне и своей сущности. Ты сама-то себя ещё не потеряла в своих ролях? Для кого, для чего ты изображаешь себя верховной властительницей? Это для юношей и девушек оставь. А меня-то ты ни разу не сумела обмануть. Но уж если начистоту. Всегда тянули меня к себе такие вот многоликие женщины и всегда меня обманывали. Порой настолько и страшно, как тебе, моя Скабиоза, не представить тут, А от какого чёрта грызущего ты хочешь себя защитить? – поинтересовался он. Она с обидой, её немало удивившей и саму, ясно видела, что ничего в нём из прежних чувств к ней нет. Ни крошечки, ни капельки. Абсолютно безразличный. Хотя и ничего не забывший. Он ходил так, словно давал ей возможность рассмотреть себя со всех сторон. На просвет, сбоку, спереди и сзади. И вот надвинулся, чтобы дать проверить и на ощупь. Положил свои ручищи на её плечи, прикоснулся к её лицу душистой бородой…

– Есть такой чёрт, – призналась она вдруг и ослабела, невольно прижавшись к большому лысому человеку с яркими, ничуть не старыми, изумрудной сочности глазами. Возраст, то есть его осознание куда-то исчезло. Она была женщина вне возраста, вне пространства, поскольку и оно куда-то отодвинулось. Они обнимались в какой-то пустыне, где и цвели колючие эти кактусы, солнышко нещадно пекло немолодую её макушку. У неё полились слёзы, при яростном усилии их остановить, чтобы не потекла синяя тушь, узким контуром очертившая её глаза.

– Ну, ну, Сиренушка моя, певунья моя незабываемая. Правда, ты никогда не была мне опасна в отличие от сирен настоящих. Давай, признавайся. Что за чёрт? Почему грызёт тебя? – он осязал её небесное платье, поглаживая его, но как-то заметно избегал прикоснуться поплотнее к её телу. Что было ей и понятно. У него там, наверное, целый дом рыжеволосых красавиц – наложниц. На всякий вкус, и полненьких, и тощеньких, царапущих и злющих, какими и были бронзоволицые женщины. Но уж очень хотелось поделиться хоть с кем своей мукой, а к нему-то она имела самое прямое отношение.

– Сына я нашла, Золототысячник. О, Создатель! Нельзя ли покороче тебя как-нибудь обзывать?

– Сына? Моего сына? Можешь звать меня моё Золотко. Когда нашла? Где? И каков он? Почему же чёрт грызущий, если такая радость тебе привалила в твои-то годы?

– Хороша радость! Такая же ценность, каково и Золотко, от которого он родился. – Сирень отодвинулась от «Золотка», поняв, что не особенно-то его растрогала новость о найденном сыне.

– Чем же плох?

– Да ничем он не плох. Напротив, богатырь, глазами в меня, ростом и носом здоровым в тебя. И волосы цвет в цвет как мои были. И ум на месте. Даже образован, если для простого народа, то хорошо. Постарался старый маг Вяз. Ничем его не обижал. Место своё и богатство ему на хранение думал оставить. Место-то тьфу, а богатство позволит ему должность немалую купить уже в светском управлении континентом. Понятно, что я расстараюсь. Не сам же он найдет туда лестницу для поднятия к облакам. Без меня у него и богатство после смерти мага Вяза сразу же отберут. Поскольку оно не может принадлежать отдельному человеку. Оно принадлежит всем. Что означает никому. Вернее кому-то, кто окажется всех хитрее. А сами сокровища под предлогом всеобщего процветания будут служить процветанию самого хитреца. Так что это я его счастье, а не он моё. Это он нашёл счастье заоблачной высоты – меня, хотя и не искал ничего. А я искала, да нашла того, кто хотел меня по голове веслом огреть. Кто оскорблял последними словами…

– А кто он, маг Вяз? – спросил тот, кто хотел быть для неё всегда ценным Золотком. Даже ответно в ней нисколько не нуждаясь. – Отчего так расстарался для подкидыша?

– Маг из маленького столичного пригорода. А расстарался, потому что ему шепнули, чей сынок тот подкидыш, если по-настоящему. Не просто же так ребёнка подложили на порог его Храма Ночной Звезды. И не просто так оставил маг Вяз его на воспитание и обучение, а не сдал в дом для сирот. Но мне того никто не доложил за все эти годы. И узнала я в помощнике мага своего сына чисто случайно. По другой совсем надобности там отиралась. Нарядилась старухой – стражем переправы речной для тех, кто переезжал в новый «Город Создателя». Вот умора была, Золотко моё! Видел бы ты меня. Ну чисто-кошмарная образина, из болота вылезшая, которая детей в омут во время купания утаскивает, – Сирень засмеялась, с явным удовольствием от удачной ролевой игры. – Нос себе приклеила, вымазалась коричневым гримом. Паклю сверху нацепила как шапку на волосы. Коз даже доила, что удовольствие немалое, скажу тебе. Пироги пекла, печь топила. Моя мастерица из желтолицых такой наряд мне пошила, что умора. Из тончайших тканей ручной росписи создала наряд нищей селянки! И все верили! Вот я оторвалась настолько, что лет десять жизни себе прибавила. Удовольствие по остроте точно такое же, какое только ты мне давал в постели.

– По какой надобности ты там была? У нового «Города Создателя»?

– Ага! Ухватился сразу. Провидец! Не скажу.

– Не говори. Твои дела меня не касаются. Наши жизни давно в разных пространствах колготятся. Я буду говорить. О своих заботах. И ты мне поможешь, как и всегда помогала.

– Про сына-то забыл уже?

– Нет. И ты мне его покажешь тоже.

– Разочарует он тебя. Уж если меня не порадовал, то тебя и отвратит, пожалуй, с твоим максимализмом в оценке людей.

– Чем же он так плох?

– Он эгоист. Он жадный до сиюминутных удовольствий. Он груб, как тот, кто ездит на лошадях в архаичных городках и смачно ругается за каждый грош во время перевозок бытовых грузов. Он лишён той душевной тонкости, какая досталась мне по линии моих предков. И он чванлив как худший из вельмож, что вылезают из грязи в облака, откуда на всех плюют сверху.

– Нарисовала ты реального чёрта. Но уверен, что ты преувеличила по своей манере всегда стремиться к совершенству, какого ни в ком нет. В тебе самой тоже.

– Ладно. Хоть так, а утешил. Может, и не так всё плохо. Одно хорошо, девчонок он любит, и одну из них я уловила себе прежде, чем он заставил её скинуть ребёночка, что постоянно практиковал в отношении этой юной селянки. Я ребёночка сама выращу. Девушку пристрою. Ещё одну там заприметила. На какую он глаз свой алчный положил. Уж очень хороша девушка! Такая, что глаз не оторвёшь, Золотко моё. Ты бы такую схватил бы и теперь. Да не покажу я её тебе. Да и хромоногая она. Не от природы порченая, а от травмы, от несчастья. Дерево на неё во время бури упало. Братишку убило, а ей ногу и покалечило. Пока молода она, хорошо бы мне ребёночка такого же утонченного и пригожего родила от сына моего. Что нога! Это по наследству не передаётся. А роды бы я ей обеспечила у лучших целителей. А потом уж, как Создатель соизволит. Пожить ей или умереть.

– Что ж ты к сыну-то как к племенному коню относишься! Эх, Сирень. Вот что значит, обделила тебя природа чуткостью к другому человеку. Может, и сын такой получился, что в тебя он пошёл. Сама же говоришь, что маг Вяз человек хороший. Всё что мог, ему передал. Богатство даже открыл, где оно хранится. Секреты свои ему открыл.

– Для мага богатство – чушь. У них детей нет. Для них мудрость – ценность единственная.

– Для Вяза, может, так и есть. Не буду оспаривать. Я его не знаю, а тебе верю. Но в отношении тебя как-то не похоже, что ты стремишься к мудрости, а не к власти и роскоши. Ты тщеславна, ты сама жадна на впечатления, ты всегда была зациклена только на своих переживаниях и своих удовольствиях. Пусть и были твои удовольствия более тонкого свойства, чем грубые удовольствия того, кого мы с тобою и породили. Девушек любит? Так ему только тридцать! Кого ему любить? Кастратов рыхлых, что ли? Или онанизмом заниматься в уединенном углу. Ты уж не дури, магиня! На то он и мужик полноценный. И радуйся, что успешно делает детей для будущего всей планеты. Плохо, конечно, что девушку изводил попусту. Так ведь традиция, обычай стерильности, якобы дающей мудрость. Может, кому оно и даёт, да не всякому, скажу я тебе. Забери ты его из ржавого Храма к себе в облака свои. Пусть тут с тобою сидит, на всех чихает, если чихается, и детей тебе мастерит от красавиц, пока мастерятся они у него. Это я одобряю. А всё же хотелось бы на него мне взглянуть. Поговорить с ним. Но так, чтобы он не знал, что я его отец.

Остывшая любовь горше заплесневелой корки

– Зачем ты ему теперь-то нужен, Золотко моё? Он и выглядит уже едва ли не как ты. Здоровый и заматерелый, больше некуда. Тоже мне сынка нашёл. С таким не посюсюкаешь. Я как с ним на лодке плыла, когда старухой прикинулась, так он за грубые, но правдивые слова чуть веслом меня по голове не огрел! И утопил бы с лёгкостью, кабы не девушка рядом, кабы знал, что спроса за старую с него не будет! Зол как чёрт. Да ещё однажды и лодку умышленно дырявую подсунул: мол, иди к рыбам на съедение! Уверена я, что отмстить мне хотел за то, что я его осмеяла перед пригожей девушкой. И пошла бы я на дно, если бы не моя закалка, да умение отлично плавать. Чуть судорогой ногу не свело, как я плыла после того. Хорошо, что дыра на дне лодки была небольшой, не сразу лодка водой захлебнулась, берег был уже близко.

– Да ты и самого Создателя на грех наведёшь своей токсичностью, Сирень ты моя удушливая.

– По лысине от своих бронзоволицых красоток давно не получал? Так я стукну. Золотко ты моё фальшивое.

– Вот и помиловались с тобою на славу. Давай к делам переходить. – Лысый Золототысячник с затяжным вздохом – Аха-ха-ха! – прошёлся к панорамному окну зала, где и обитала магиня Сирень. Окно было расположено слишком высоко, и потому не позволяло уводить взгляд в перспективу длинного прямого центрального проспекта, уходящего куда-то до горизонта. В ту сторону и были направлены окна, не дающие возможность выглянуть наружу. Там белые дома и сам город растворялись в светло-коричневом мареве, как сахар в горячем чае.

– Ну и смог! – сказал Золототысячник. – Машины чадят страшно. Народ дышит таким смрадом, что ваши Города строил Создатель – бракодел. Или человеконенавистник.

– Ваши? А у вас на небесах Города строит другой Создатель?

– Хотел бы я знать, кто он такой здешний Создатель.

– Ишь, чего захотел, Золотко моё любознательное. Кто ж тебя допустит до таких великих тайн мира. Радуйся, что вообще допущен к белому свету.

– А я и радуюсь. Ты часом не слышала, что где-то, чуть ли не в пригородном лесу, упало нечто огнедышащее и гремучее? А потом видели ваши люди какого-то странного бродягу, возникающего то тут, то там. Бродяга и бродяга, но в серебряных сапогах? И никогда он их с себя не снимает? Не слышала о таком?

– Нет, – ответила беспечно Сирень, чем себя и выдала.

– Да ну? Так уж и не слышала? Так уж и не интересовалась? А чего ж за ним твои хвосты бродят? Мой разведчик мне донёс. Только у вас в КСОР такие хитрые пёсики и есть. Они его следы вынюхивают отлично, но он их дурит всё равно. Он же только по виду увалень. А на самом-то деле, он тот, для кого золототысячник и произрастает. Забыла? Для оборотней. Те же, что от светских властей его пасут, они как быки, едва не мычат, по его следам бредут лениво, иногда и вприпрыжку. Так он в сторону, а они рогами на пустой плетень и завязли.

– Если у тебя такой ловкий разведчик, чего он его не выследил?

– Понимаешь, любитель серебряной обуви в каком-то из многочисленных старых городков прячется. А там люди знают друг друга лишь по именам. Числовые приставки к имени есть только в столице и в Городах Создателя. Там все легко вычисляются, а в провинции-то как? Если ты имени не знаешь, где искать? Ходить по домам и выспрашивать? Мой разведчик – чужак на вашем континенте, кто ему и чего расскажет? Он его довёл до скоростной дороги, а оборотень там и растворился, как сахар в горячем чаю. Он едва за руку его не схватил, да не успел. Твои псы его оттёрли. А и сами след потеряли.

– Если у него номера, обозначающего его уровень жизни и рабочее место, а также место обитания, нет, то его нигде не найдёшь вот так запросто. На то она и столица, чтобы бродяги тут прятались.

– Как же в столице спрячешься? Тут все дома заселены добропорядочными и законопослушными людьми. Только в архаичной провинции и возможно пока затаиться, пока её ваши Создатели Городов совсем не порушили. Ты не по его ли душу и торчала на переправе? Сама таким вот оборотнем стала? Конечно, люди, переезжая и испытывая стресс, много о чём говорят. Ты и слушала, на паклю свою наматывала. Зачем он тебе, Сирень? Он ничего сам по себе не значит. Никакой тайны он никому не откроет. Он мне нужен. Он мне дорог. Он мне, можно сказать, родной. – Золототысячник даже разволновался. Лысина пошла пятнами. В остальном он держал фасад невозмутимым.

– Сын, что ли, твой? У тебя всюду сыны раскиданы.

– Можно и так сказать. Сын по содружеству, соратник мой по тайному Клубу.

– Какое загадочное название «Клуб»? Так вот в чём твоя тайна. Ты житель какого-то Клуба? Где же он находится? Уж не на необитаемом ли континенте за Гнилым океаном?

– Считай, как хочешь.

– Там нельзя жить. Там ядовитые испарения убивают всё живое. Не лги, Золотко моё. Я тоже провидица.

– Не выдашь мне свои накопанные данные?

– С чего бы это? Кто ты мне? У меня свои игры. Чем больше тайн, тем сильнее корпорация. А чем их меньше, тем меньше шансов вообще выжить в борьбе за власть.

– Да какие тайны он вам даст, дикари вы подопытные под колпаком у своего Создателя! Этот создатель с маленькой буквы вас в Города сгоняет, чтобы потом было удобнее утилизировать. Или выпотрошить вашу планету всю даром. А вас заставляют строить какие – то дороги, встраиваться в какую-то нечеловеческую машину на правах болтов и прочих гаек. Я тебе не лгу. Он мне не сын, но всё равно как младший и заблудившийся в чужом мире брат. Он тут погибнет без нас.

– Вас? Кто вы? Я вижу только лысое Золотко, прежде бывшее таким уж похотливым, что даже магиню сбил с пути истинного.

– Я устал. Я потом к тебе наведаюсь, как ты сговорчивее будешь. – Он потоптался, ожидая её потепления, хватания за себя, как было прежде. Понятно, что от пятидесятилетней, давно остывшей тётки поведения влюбленной молодой женщины ждать было глупо.

И он ушёл. Также загадочно, как и появлялся всегда. И прежде. И теперь. Она знала, что никакая охрана его не видела. Иначе, кто бы его и впустил к ней. Больше он не явился. А после обнаружения пропажи оборотня, как-то сумевшего открыть сложные замки, тот визит Золототысячника навёл Сирень на подозрения, что Золотко как-то успел перехватить своего загадочного соратника в серебряных сапогах.

Посланные по его следу люди Сирени не обнаружили оборотня там, где она предполагала его появление. Ива пока что жила одна. Служители Сирени даже под надуманным предлогом вошли в дом к Иве. Поговорили о делах официальных, связанных с её отбытием из «Города Создателя». Что думает делать? Да как жить одной? Не хочет ли того, чтобы влиятельные люди похлопотали о возможности её возвращения к отцу и матери? Ива ответила, что она подумает над этим предложением. На вопрос, где же муж? Она честно ответила, что он ушёл от неё и, похоже, навсегда. Что она его понимает, к чему ему такая обуза – хромоногая жена? Мужики ушли. А Сирень была уверена, что Ива притворилась брошенной. Что она отлично знает, что оборотень к ней придёт, где бы ни был теперь.

После недолгих раздумий пришлось Сирени самой прибыть в городок, где и жил любитель ходить в серебре, не снимающий сей странной обувки и при наличии нешуточной опасности. Значит, в обувке и был его главный секрет выживаемости и беспрестанного утекания из рук опытных охотников. А где же ещё и может быть обнаружен драгоценный бродяжка? Он не просто не скрывался, он жил с Ивой открыто для всех соседей, жил дружно и полюбовно, и она в нём души не чаяла. Никуда он теперь не денется, вот что было ясно. Он уверен, что его убежище никому не известно. Что-то очень ценное и важное для него держало его у леса в том самом, пустеющем день ото дня городке. У того места, куда и низвергнулся небесный огонь, вначале принятый за падающее око Создателя, за гибель Создателя. Но гибели не случилось, Око Создателя так и горело по ночам в центре небесного купола.

Он сказал: «Матушка!" Плач матери

Вернулся Капа. Он был подавлен. Увидев магиню Сирень в золочённом кресле мага Вяза, Капа разинул рот не то от удивления её наглостью, не то, чтобы нечто сказать. Но слов так и не было произнесено.

– Принеси мне попить чистой воды из подземного источника, – потребовала Сирень. От удвоения её наглости Капа также включил свой режим наглости, каковую никогда и ни у кого не занимал.

– Я тебе не слуга, – грозно прогремел он, – и не подобает бабе сидеть и потеть своей… Не скажу чем. На сидении чистого мага Вяза! После тебя кресло подлежит выбросу вон. Даже я, пока не посвящён в маги, сидеть на нём не смею.

– Ты-то точно, – ответила, став вдруг добродушной бабой Вербой, Сирень. – Как подойдёт пригожая девушка с уже поднявшейся грудью, так ты и поднимешь ей навстречу то самое. Не скажу что. А уж после таких вот излучений из низших центров, какие уж тут чистые мысли и праведные наставления могут озарять ум старого сидельца Вяза. После тебя уж точно кресло надо менять. А я женщина чистая, мужчин три десятка лет не ведала. А то, что в прошлом, не считается. Я давно очищена праведным своим житьём. Как ребёночка своего родила, тебя то есть, так и зарок дала. Ни одному, ни грязному, ни чистому похотливому мужику к себе доступа не обеспечу. И ни разу не нарушила.

– Не нарушила, потому что желающих не было, – ответил Капа, мерцая яростью из тёмных глаз. Сирень залюбовалась его мужественной красотой, даже его надменность уже не так её раздражала. Появление папаши «Золотка» подействовало на неё таким образом, что она уже начинала любить чужого родного, и пока что закрытого изнутри наглухо, сына.

– Чего так пропадал долго у чужой жены? – спросила Сирень и опять с интонацией бабы Вербы. – Одна она была? А ты и не попробовал к ней подступы прощупать? Не поверю. Не таков ты. Да и без Вешней Вербы, как я вижу, изголодался ты не только телом, а и душой. Не знал и сам, что привязка к ней крепла у тебя день ото дня. Так бывает. Думаешь, баловство, а нет! А иногда человек думает, вот нашёл свою единственную. Куда там! Через месяц с души воротит. Жаль, что ты в самом начале вашей страсти не позволил ей ребёночка сохранить. А теперь после стольких её невзгод и болевых травм дитя будет ослаблено уже во чреве. Но и не последняя она у тебя. Будут и другие. Детей я буду себе забирать. Знай об этом и не бойся ни с одною последствий. Наоборот стремись, чтобы последствия – милые детишки были. Пока ты молод, твой потенциал силён, и в скрытых структурах твоего существа не накопилось необратимых поломок, передающихся детям, пусть милые тебе женщины рожают. Ты же не будешь беден никогда. Ты и теперь не беден. Но ты жадный. Этот порок глуп сам по себе. Он иррационален. От жадности никто и никогда ещё не разбогател, а тот, у кого богатство есть, и он жаден, то сама жадность высушивает человека до степени бесчувственности. Скряга копит на будущие радости, а испытывать их не способен. Нелепость же. А ты поскольку умён, старайся выпалывать из себя разный чертополох. Ты уже не Капа – незнамо откуда, ты Кипарис – сын Сирени и отца с другого континента по имени Золототысячник. Он и дал тебе имя стройного и вечно молодого дерева. Повтори, Кипарис.

– Кипарис, – покорно пробормотал Капа, ставший Кипарисом. Созвучие казалось странным, но отчасти и привычным. Кипа – рис. Конечно, не маленький, чтобы играть в смену имён как в детской игре, но звучание было благозвучное, гордое какое-то.

– Теперь такое у тебя имя. Кипарис – имя тебе под стать. И твоё происхождение от уникальных родителей даёт тебе право для гордости. Никакого уродливого имени больше нет. Не моя вина, мой мальчик, что я нашла тебя так поздно. Запрятали злодеи, отомстили ощутимо. Человек же из числа тех, кто и прятали тебя, но мне бывший другом, рано ушёл из жизни. Не успел мне ничего рассказать о твоём местонахождении. Поэтому и имя такое было у тебя непотребное. Знак узнавания, данный для меня. Настоящее имя требовали стереть по обычаю. Раз нарушила закон закрытой корпорации, то и не было у меня сына, а у сына не должно быть имени, данного родителями. А добрый Вяз ничего не знал. Он бы сказал. – Щёки старой магини разгорелись даже сквозь бледный грим, глаза увлажнились. – А ты для родной матери не хочешь и воды из подземного источника принести. Он целебный, этот источник. Мне же надо испить для успокоения своих нервов. Видишь, как я разволновалась. Никогда со мною такого не было. Я очень выдержанный человек, если ты успел это отметить.

Пока Капа – Кипарис ходил за водой в подземный уровень Храма, Сирень подозвала одного из телохранителей, здорового детину с замороженным взглядом рыбы из зимнего ледника, и не велела ему отлучаться из Храма, пока она не даст ему знак. Тот послушно замер где-то в нише у входа, в глубокой тени, и будто слился со стенами.

– Где же отец? Жив он или… – спросил вернувшийся Капа – Кипарис. Он уже обвыкал к новому имени. Вода была в серебряном бокале и была изумительно вкусной, хотя и леденящей. Чувствительные зубы немолодой магини заныли. Она морщилась и пила, не могла напиться. Жажда была особого свойства, нервная.

– Золотко-то? Живой и здоровый, как и был. Волшебник с другого континента. У них там не маги, а волшебники живут. Хочет очень тебя увидеть. Ты согласен? Правда, я не знаю ничего о том, где он и когда заявится ко мне. Он такой, тоже разновидность оборотня, вроде мужа Ивы. Муж-то у Ивы дома был?

– Да пришёл, как я уходить собрался. Печь я сам Иве истопил. Холодно, а ей нездоровилось. Муж где-то бродил. На то и бродяга. Весь сарай с углём завалил чем-то неподъёмным. Представь, рюкзак лежит маленький, а с места не сдвинешь. Невозможно! А я мужик сильный как редко кто. Это как он его поднял? Он же ниже меня едва не на полголовы.

Пока он болтал, разбалансированный откровениями матери Сирени, та дала знак тому самому телохранителю. Тот незаметной тенью отирался по углам. Храм был плохо освещён. К чему было яркое освещение, если праздника и людей не было. Телохранитель вышел по знаку своей госпожи, а Кипарис даже не обратил на него внимания. Как и на тех, кто слонялся возле Храма снаружи, рвали яблоки в саду Вяза, хрустели ветками во мраке.

– Подойди ко мне, – Сирень не хотела вставать, испытывая сильную усталость непонятного свойства. Волнения последних дней не прошли без последствий. Вовсе не из гордыни уселась она на кресло мага Вяза. Негде тут было сесть, а на улице было сыро, капал остаточный дождь, зарядивший с утра. В дом же маг не позвал. Сирень была не приучена влезать в чужие жилища, если не звали. Не то воспитание, не тот уровень отношения и к себе, и к другим магам. Вяз был не простой рабочий или селянин, который позволял незваным гостям переступать порог дома, где горел его личный очаг. Исключение было сделано только для Капы, которому он отделил половину своего жилого дома. Отлично зная, для чего тому требуется такое отделение. Но не препятствовал, уважал его мужское достоинство, да и просто любил по-отечески.

В детстве же у Капы была всего лишь маленькая конурка сбоку, где он и спал. Остальное время всегда был при Вязе. До того самого дня, как Вяз понял, что мальчик уже не мальчик, а взрослый парень с чрезмерно развитыми потребностями интимного свойства. Чем в лесу, в саду, а то и в обширном сарае для хранения угля для подземной печи Храма и печи в доме самого Вяза, лучше пусть в чистой домашней обстановке, чтобы и саму девушку видеть, какая она и чья. Мало ли что будет? Да и столичные отлучки Капы очень настораживали Вяза, если касались они дел сугубо личного свойства. Таковые Вяз всегда вычислял, задавая приёмному сыну ничего на значащие вопросы. Как бы, не значащие. Поездки в столичный Город по делам, связанным с Храмом или учёбой самого Капы, мага Вяза никогда не беспокоили.

Сирени не надо было и расспрашивать об этом, она и так всё узнала, чего и хотела. По обмолвкам, по рассказам посторонних лиц, всегда и всё знающих, она сразу отделяла ложь от правды своим встроенным в неё чутьём особого дара. И даже по молчанию старого мага, по его глубоко запавшим и усталым глазам, она вычитала всё, что ей и надо было знать. Само место, где жил и обитал её сын тридцать лет, рассказало ей всю его жизнь. Не только глупенькая Вешняя Верба, не только самоуглублённая Ива, но и сам сын, ни слова не проронивший о своём житье-бытье.

Даже в такую чувствительную минуту душевного соединения, казалось, с несоединимым – с душою сына, Сирень внутренне ликовала не столько от этого, сколько от того, что вот-вот будет пойман неуловимый оборотень, свалившийся с неба в пучине огня. И знание о его неизбежной поимке делало её ещё мягче, ещё нежнее с Кипарисом, уже не с Капой.

– Матушка! – вдруг произнёс Кипарис, как будто вместе с грубым именем он сбросил и с себя, приросшую к лицу, маску Капы. Он встал на колени перед матерью, поскольку в Храме Ночной Звезды не было уже никого из её телохранителей. Он и мать были совершенно одни.

Никогда и ни к кому он не обращал такого слова. Только в несмышлёном возрасте к своей старой няне – старой магине, присланной по просьбе Вяза из Храма Утренней Звезды. Он и помнил её плохо. И она всегда его ругала за то, что он называл её матушкой. На слово был наложен запрет. А тут… Кипарис спрятал лицо в лазурном душистом подоле, в кружевных облаках шлейфа матери.

Сирень заплакала. Погладила его отличные волосы цвета её собственной молодости, его красивую волнистую бородку с заметным рыжим оттенком. Гладила его крупную голову, прикасаясь и нежно, и опасливо как к сердитому, но чудесному большому коту, ласкала уши, обводя их пальцами по контуру ушной раковины. Также очень красивой. Но это уже был вклад отца несомненного Золотка, не фальшивого, как она его обозвала в раздражении.

«Ага! Ага!» – обращалась она к самой себе сквозь спазм плача. – «Вот они сопли, о которых ты никогда не ведала. Не верила». – Сирень задрала длинный шлейф, чтобы вытереть потёкшую краску у глаз. Белоснежные облака окрасились тёмно-синими разводами туши, как тучки, предощущающие дождь. Кипарис был настолько погружен в личные переживания, что не обратил внимания на потёкший грим стареющей модницы и великолепной лицедейки. Но тут, действительно, привычной игры не было. Не перед кем ей было притворяться. В Храме Ночной Звезды в кресле мага Вяза она ощущала себя как на посмертном суде, предстоящем всякой смертной душе. Тот, кто её судил, так и не показал своего лица.

Бегство в небеса

– Скорее, Ива! – торопил Фиолет, чутко прислушиваясь к чему-то за окном. Она же копошилась в бестолковой суете, не зная, что ей дорого, что нет. Всё было дорого, и одновременно всё было ерундой отжившей. Послышалось отдалённое ржание лошади, чему способствовала тишина окраины и закончившийся дождь. Фиолет схватил Иву за руку и потащил в сторону двери, ведущей к выходу в сарай для угля. Предусмотрительный отец Ясень сделал дверь в сарай прямо из дома, чтобы не бродить за углём в зимние дни по холоду и не расчищенным сугробам. И это была невероятная удача!

Но могло ли её не быть с такой вот Белой Уточкой? С волшебным талисманом. Выйдя в переход, ведущий в сарай, Фиолет закрыл дверь тяжёлой подпоркой из валяющейся балки, так, что сдвинуть дверь из дома уже было невозможно. Опять хвала отцу Ясеню. Хотел новый потолок сделать, да забросил в виду скорого переезда. Фиолет схватил тот самый неподъёмный рюкзак, повесил на своё плечо, ужасая Иву непомерной тяжестью груза и восхищая своей нечеловеческой силой. Они вышли из сарая в сад, пробежали к забору, где хитроумный Фиолет заранее сделал лаз. Он отодвинул его и опять снаружи уже подпёр огромным горбылём. Да так, что весь забор затрещал. Пробежав пустые огороды, они вышли в поле.

Вдалеке светилось нечто, кружились какие-то приветливые издали огоньки. И поняв, что их ждут на самом деле, что не надо бежать по мокрому страшному лесу в неизвестность, Ива пискнула от счастья, взвизгнула и поковыляла, начисто забыв о больной ноге. Да она и не болела. Через кочки, какие-то рытвины, лужицы, они перескакивали так, как бывает во сне, когда кажется, что не идешь, а летишь над землёй. Открылась неведомая запечатанная сила, прыть, и они как две нелетающие, но имеющие силу для небольшого взлёта, птицы проносились над сизо-чёрным полем в сторону спасительных волшебных огней из другой реальности. Вот и берег реки. Река казалась стеклянной и почти светлой, она казалась дорогой к спасению.

Костя стоял у открытого аэролёта и подхватил на руки изнемогающую падающую Иву. Внёс её внутрь фантастической машины и уложил на заднее сидение, поскольку девушка была почти без сознания. Сел впереди, рядом молниеносно сел Фиолет. Забросил под ноги свой тяжеленный груз – рюкзак с мозгом «Пересвета», и аэролёт взлетел уже подлинной птицей вверх. К белёсому низко облачному небу летней ночи, начисто лишенной звёзд и центрального Ока Создателя – группы сияющих созвездий.

– Что с нею? – встревожился Фиолет уже над облаками, когда и звёзды, и Око Создателя сияли в вышине.

– Да пройдёт. От шока, от страха, от бега, от всего сразу, – успокоил Костя.

– Фиолет, – подала голос Ива, – я не понимаю твоих слов. Что со мною?

– Ты не понимаешь потому, что это моя родная речь. А так понимаешь?

– Да, – произнесла она, улавливая мягкое покачивание, очень приятное. Не страшное. – Это Костя рядом с тобою?

– Я, – ответил ей Костя. – Я – Константин Воронов сын.

– Что за длинное и непонятное имя? Вы думаете, что его можно воспроизвести нормальным человеческим языком?

Ребята засмеялись от радости, от того, что удрали так удачно, от того, что всё страшное и уже невозможное осталось позади. – Э-ге-гей! – закричал во всё горло Фиолет, – здравствуй высокое небо! Здравствуй чужая планета, ставшая почти своей! Я ещё поброжу по твоему лику, а Костя? Увижу не один только лес, да столицу с пригородами.

– Само собой, – флегматично отозвался Костя.

– Опять ничего не понимаю, – подала голос Ива с заднего сидения.

– Белая Уточка, дай мне хоть немного насладиться родной речью.

– Ну, хорошо. Болтайте себе, – согласилась добрая Белая Уточка.

Жалея её, Фиолет стал разговаривать на языке Ивы, – Костя, мы должны лететь прямо к звездолёту Кука. Он велел срочно. А то у Белой Уточки очень опасные процессы идут в кости.

– Да я в курсе, – ответил Костя, не желая переходить на язык жителей белого континента. Его напрягала обязанность разговаривать на языках всех трёх континентов, и он не любил ни один из них. Он не был врождённым полиглотом, и универсальный переводчик раздражал его необходимостью постоянного ввинчивания в своё ухо. Сейчас он был от него свободен. – Вика уже там. И Кук там. И Радослав прибудет вскоре. И Андрей, само собой. И мои рыжики ненаглядные Саня и Валера, и тёмненькие как шляпки белых грибов Володя и Артём! Мы все сегодня будем там! Как здорово! Как я скучаю по нашим сборищам. Как редко это бывает теперь. А помнится, мы раздражались друг на друга, как застряли в звездолёте на месяц почти. Когда папа Кук грузил нас сведениями о жизни и выживании на чуждой планете. Тебе, Фиолет, достанется сегодня объятий столько, вопросов столько, что я тебе не завидую. А девочку твою мы сразу определим в медотсек по любому. К Викусе нашей. Там же и Ландыш пока со своей малышкой Виталиной. Девчонок прибыло. Целых две штуки новых появилось, а мальчишка только один, – дурачился Костя.

– Какая она тебе штука, – оборвал его Фиолет.– Она мой волшебный талисман. Моя спасительница.

– Я понял. Но ты не обижайся. Я же рад так, как был в последний раз только на Земле.

– Кто они, Володя, Валера, Саша и Артём? – спросил Фиолет.

– Они мои родные братья.

– Вот это да! Целый экипаж братьев. Твой отец молоток!

– Ещё какой! Лысый и злой.

– Злой? Ты серьёзно?

– Да шутка. Ты же, вроде, большой дядя, а лысого громогласного отца-командира звездолёта забоялся? Ему за девяносто лет.

– Да будет тебе!

– Точно.

– А не дашь больше сорока!

– Вон Радославу тоже шесть десятков, а он дочку с девчонкой Ландыш родил. И смотрится как едва тридцатилетний дядя. Красавчик! А тебе сколько лет?

– Тридцать девять, – ответил Фиолет.

– Ни фига! А не дашь больше двадцати! Я думал, ты моложе меня. А ты старше. Я в экипаже самый младший. Не считая Ландыш. Но она девушка. То есть молоденькая женщина.

– Красивая? Если на твой взгляд? – поинтересовался Фиолет.

– Ты у Радослава спроси. По мне так ничего особенного. Но твои вопросы радуют. Жизненные потрясения тебя не шибко потрепали.

Куда исчез оборотень?

Зря она и радовалась. Вернувшиеся приближённые из числа её тайной охраны люди, имеющие военную выучку, выглядели так, что спрашивать у них ничего уже не надо было. Дело провалено. Оборотень опять убежал.

– Жену оборотня почему не привели ко мне? – спросила Сирень, утаивая гнев, только голос стал совсем тихим.

– Нет в доме никого.

Странность была в том, что дверь в дом оказалась заперта изнутри. Они сломали замок, но в доме никого. Окна также были заперты изнутри. Дверь, ведущая в сарай, не открывалась вообще, поскольку снаружи была подпёрта балкой настолько крепко, что они её сдвинуть даже не смогли. Скорее всего, эта дверь и не использовалась хозяевами дома. Обследованный забор вокруг сада, высокий и гладкий, не имел в себе щелей, и девушка-калека никак не смогла бы через забор такой высоты перелезть, даже если бы здоровый мужик сумел бы так сделать. Да и зачем им было бежать в сторону полей, если они упирались в берег реки, делающей там излучину, где не было моста. В противоположной же стороне у дороги к лесу дежурили люди Сирени, но им никто не попался. И у крепкой калитки дома Ивы дежурили люди, а из неё так никто и не вышел.

– А не мог он лодку там держать, у реки? – спросила Сирень, – на всякий такой случай?

– Не было у Ивы никакой лодки. И если бы лодка там была, то её точно бы уперли, – подал голос Кипарис. – Кому там было стеречь лодку?

– Ещё вот что, госпожа, – сказал один из тех, кто и поехал на захват оборотня-бродяги. – Когда мы там находились, от берега реки взлетел к небу… – он замялся, подбирая слова, – взлетело что-то тёмное, но обрамлённое красно-зелёными и переливающимися огнями по контуру. Оно немного повисело над рекой, а потом поднялось выше и пропало в тучах.

– Что?! – поразилась Сирень. – Каков был размер и сама форма этого нечто?

– Непонятно было. Немаленькое что-то, а форму объекта понять было невозможно.

– Оно издавало какие-то звуки?

– Нет. Тихо было.

Сирень покусывала свои губы, бледное лицо смутно белело в полумраке Храма Ночной Звезды. Почти чёрные глаза мерцали. Растёкшаяся от недавних слёз тушь делала её похожей на какое-то привидение, обряженное в бесформенные фалды. Она сидела, сгорбившись, утонув в своих избыточных оборках, и что-то бормотала себе под нос.

– Нельзя охотиться на такую дичь, которая превосходит вас всех своим умом, – сказала она, наконец. – Если даже дичь животную по своему происхождению выследить довольно трудно. И даже невозможно тому, кто незнаком с её повадками и способом жизни. А вы разве были знакомы с его повадками, с особенностями его телесного и психического устроения? Разве все мы знаем хоть что о том, откуда он взялся? Жаль, что девчонку с собой утащил. Её можно было взять в заложницы. Он бы по любому пришёл её выручать. Он, как и всякое высокоразвитое существо, наделён высокой нравственностью. Иначе, он не был бы разумным существом. А поскольку он не являлся животным или монстром, а имел человеческий облик, от нас не отличимый, то ясно, что он обладал более высоким развитием. К тому же он любил эту Иву, или она его любила, что не важно.

– Матушка, зачем он тебе нужен, оборотень? – спросил Кипарис. Произнесённое раз, слово «матушка» звучало уже без усилий и естественно. Охрана замерла от неожиданности, взирая на Кипариса как на того, кого они увидели впервые.

– Как для чего, сынок? – отозвалась Сирень, давая тем самым пояснения окаменевшей охране. Помощник мага Капа – её сын Кипарис.

– Он же носитель немыслимых секретов, новых технологий, знаний. Попади он в руки влиятельных людей, он обогатил бы любого. Только он дороже всякого материального сокровища. И только глупенькая Ива не понимала, с кем она жила в одном доме. Не совсем понимала. Она могла бы продать сведения о нём за такие деньги, что ей хватило бы точно на такой же этаж в столичном доме, какой есть у тебя, Кипарис.

– Она бы никогда не продала того, с кем делила кров. Она… – Кипарис некоторое время подбирал определение для Ивы, – настоящая, – и добавил, – к тому же она любила своего чудика, свалившегося откуда-то сверху. И если он улетел туда же на своём, как ты сказала, объекте, то взял её с собою. Назад она уже не вернётся.

– К чему ему хромоножка? – не согласилась с сыном Сирень. – Ива была обречена. Я в последний раз по её глазам увидела, почувствовала по особому излучению, идущему от неё, что она тайно и уже неизлечимо больна. Болезнь может в любой момент стремительно выстрелить, и ей конец.

– К чему же ты побуждала меня родить ребёнка от больной женщины? – не понял мать Кипарис. – Я не почувствовал ничего такого. Она была крепенькая, как и всегда. Хорошенькая, беленькая. Только грустная, поскольку её бродяга где-то пропал. Да и на работу она исправно ходила.

– Такого рода недуги могут гнездиться в человеке годами и не проявлять себя ничем. Она вполне могла выносить и родить прекрасного ребёнка. Другое дело, что сама вскоре же и умерла бы. У Ивы редкие природные данные, ум и красота, осенённые тонко-развитым духом. Сама она не получила надлежащего развития, родившись в простой семье. А её ребёнка я бы развила до редкого совершенства. Такие дары, какие запечатаны в ней, бывают лишь наследственными. Не всякого можно развить. Иногда видишь простую, вроде, девушку. Не всякий на неё и обернётся. И только люди, подобные мне, в состоянии увидеть их драгоценную редчайшую структуру даже в одеяниях бедности. Я же не просто так тебя к ней подталкивала. Да вот беда какая упала на её долю, как то самое дерево в лесу. Ты думаешь, оборотень случайно вышел на такую девушку? Отчего бы не на твою Вешнюю Вербу или ещё кого, ей подобную? Там в тот день вся поляна гудела от молодёжи, а он выбрал себе хромоногую? Или уж действовал наверняка, понимая, что такая убогая никому не откажет?

Кипарис – вчерашний Капа промолчал, поскольку отлично знал, как произошло знакомство Фиолета и Ивы. И кто был виновником того происшествия в лесу. И кто именно выбрал хромоногую девушку из числа всей прочей многочисленной молодёжи на празднике. Он, Кипарис, и выбрал Иву для того, чтобы сравнить её со всеми прочими. Да с той же Вешней Вербой. И это именно он был уверен, что отказа ему, здоровому и красивому, от убогой не будет. А бродяга Фиолет никого и ничего не выбирал. Так уж сложилось.

– Вишенка никогда и ни с кем бы слова не сказала, чтобы привадить к себе. Она была моя. Вся и полностью.

– Завёлся! – оборвала мать. – Сразу видно, что вкус у тебя неразвитый, желания грубые. Не думаю, что у такой матери как твоя Вишенка родится хоть что стоящее. Но кто дал мне хоть какой выбор?

– Тебя, матушка, никто и не просил покровительствовать Вишенке. Ты сама так решила.

– Конечно. Она же родит мою внучку. От тебя, а не от корявого какого Дубка или завистливого Барвинка. Вон, – и она указала на своего телохранителя, – его так и зовут Барвинок.

– А чем плохо моё имя? – отозвался из своей ниши Барвинок. -Растение Барвинок очень жизнестойкое. Не боится заморозков, дольше всех сохраняет свою свежесть. Символ силы и здоровья.

– А также символ зависти, – дополнила Сирень. – И кто велел тебе вступать в семейный наш разговор?

– Простите, – Барвинок умолк. Словно бы растворился в стенной нише, поскольку его опять стало не видно.

– Сотрудники – халтурщики! – злилась Сирень. – Столько времени потратили! Столько топали по его следам. Вычислили, где живёт, а поймать не сумели. Вместо того, что вместе со мною тащиться в Храм Ночной Звезды, пошли бы и взяли дом под наблюдение. Но почему всё так несерьёзно? Почему вы были уверены, что он так туп, что не видел за собою слежки? И не понимаю я ничего! Откуда взялся его агрегат, на чём он и упорхнул, если его летающее приспособление свалилось в лес? Это же всего лишь машина, хотя и летающая. И больше ничего. У него не было никаких крыльев. Не могло и быть. Откуда взялась летающая машина там, где бродят люди и пасут свой скот? И куда делась машина, упав в лес? На месте её падения уже нет никакого препятствия, не пускающего исследователей попасть вглубь той поляны. Ничего там нет, кроме гари непонятного происхождения.

– Если гарь, значит, был пожар, – на равных включился Кипарис в размышления матери Сирени.

– Пожар не может выжечь идеальный круг, за пределы которого он так и не вышел. Даже на обратной стороне деревьев остались нетронутые листья. Ты хоть в состоянии представить, с каким феноменом мы столкнулись, и как бездарно всё упустили?

– Не очень, если честно. Зачем нам эти летающие агрегаты, круглые поляны и оборотень в серебряных башмаках? Ушёл, и ладно. Любопытно только одно, куда? Да и Иву – бедняжку мне жаль. Что делать человеку там, где он не родился, не привык? И как можно жить за тучами?

Сирень задумчиво слушала его рассуждения, – В кого ты такой тупой? – только и спросила она. – Отец у тебя был настолько необычным по всем своим характеристикам, не беру в расчёт его внешние данные, что я была уверена, его продолжение разовьётся только в сторону ещё большего совершенства.

– Тогда выходит, что я похож на тебя, – ответил пасмурный Кипарис с усмешливой интонацией прежнего Капы.

Неожиданная и счастливая встреча

Перед тем самым днём, когда Ива и Фиолет сбежали, сам Фиолет уже несколько дней обитал у Радослава в его доме. А произошло это так. Фиолет уже давно заметил слежку за собою. Она мало его пугала, но раздражала ужасно. Иногда он даже играл со своими преследователями, не понимая, почему они не хватают его сразу, если уж он их так интересует. У скоростной дороги с её человеческими водоворотами ему всегда удавалось от них оторваться. Поражала их медлительность, их смешная уверенность, что они всего лишь случайные прохожие, просто идущие туда же, куда и он. Они даже примелькались своими лицами, а так и не удосужились, хотя бы временами, сменяться. Из чего он сделал вывод, что здешние люди не приучены к шпионским играм, живут в замедленном алгоритме как внутренних процессов, так и тех, в которых протекает окружающее их бытие. Это были люди-дети, цивилизованные дошкольники, решившие поиграть в шпионов. И хватать его у всех на виду было, по-видимому, не за что. Для этого им требовались условия, в которых они окажутся с ним наедине, с глазу на глаз. А он им такой возможности не давал.

В целом мир безымянной планеты ему нравился. Почти родная, если по месту его личного произрастания, природа вокруг, климат средних широт, абсолютно прозрачное мироустройство. Люди вокруг были добродушны, медлительны, без нужды не любопытны. Исключением, большой загадкой были их «Города Создателя». Но он там не был. И сами эти Города находились в заметной стороне от остальных, кто не был в их структуру вписан. Даже здешние религиозные культы были больше праздниками, придуманными для развлечения от трудовых будней, чем неким тотальным программированием их психики, закабалением их ума. По всей видимости, они угасали, Храмы потихоньку рушились, и люди держались за свои традиции больше инерционно, чем осознанно.

Зная отлично, что именно ботинки его и выдают, он не мог без них обходиться. Они убыстряли его скорость при необходимости, в них был скрыт источник его связи с «Пересветом», а после окончательной гибели «Пересвета», они служили ему в качестве средства необходимой самообороны, если бы она понадобилась. Направленным ударом такого ботинка можно было раскрошить и камень. А в одном из тайных кармашков-клапанов хранился микроскопический робот, способный открыть любое запирающее устройство, вскрыть любой замок, считать любой код. Но тут не было особо уж сложных кодирующих устройств нигде.

В тот самый день, когда удрал при помощи неизвестного лысого мужчины из душистого и как бы игрушечного плена Сирени, испытывая невыносимый уже голод, Фиолет решил всё же пообедать. Успокоившись после сумасшедшего бега, он оглянулся вокруг и подумал: вряд ли, так быстро очухается матрёшка, а он через пару часов уже будет дома. Теперь же можно хотя бы полчаса уделить перекусу, дабы не упасть в голодный обморок. В последний раз он ел с тем перевозчиком его овощей у костра в чистом поле, где они вместе ели какую-то немыслимо-вкусную деревенскую кашу и запивали её таким же вкусным густым, топлёным молоком.

Живя с Ивой, Фиолет пристрастился к местной еде, находя её необыкновенной, полезной, натуральной, да и просто вкусной. Найдя глазами дешёвенькую миленькую столовую недалеко от скоростной дороги, он туда и нырнул. Перекусывая в столовой, так примерно назывались места для приёма еды вне дома, он заметил в большое окно, у которого он и сидел за столиком для одного посетителя, того самого блондина, которого видел в тот самый час, как они с лысым вышли наружу из обители магини Сирени.

Сам по себе он и не вызвал никакой особой тревоги. Мало ли людей, с которыми сталкиваешься не раз и не два даже в многолюдном городе. Парень как-то уж разительно отличался от туповатых, неумных преследователей из числа тех, которые успели надоесть больше, чем вызывать настоящую тревогу. Он был слишком интеллигентен по своему виду, слишком занят своим неким самоуглублённым обдумыванием чего-то, известного только ему лично. Он и смотрел вокруг как-то по-особенному, чуточку поверх голов мельтешащих горожан. Считая пролетающих птиц, он, вероятно, на ходу решал сложные запутанные задачи, поскольку похож был именно на студента. Поэтому Фиолет только скользнул по нему взглядом, только отметил, что уже видел его, и углубился уже сам, но только в тарелку с едой.

Для Фиолета являлось большим удобством, что столики в столовых выбирались людьми в зависимости от того, одни ли они приходили для утоления голода, или компанией. Больше трёх человек они, как правило, и не ходили нигде. Шумными толпами они собирались лишь на свои праздники, и только на лоне природы. Больших зданий для общественных сборищ и коллективных увеселений тут не было. Окружающий мир с каждым днём по мере привыкания нравился ему всё больше и больше. Он бы точно отлично прожил тут всю свою жизнь без особого напряжения и слишком больших умственных и прочих затрат.

В тот день до того, как был схвачен телохранителями магини Сирени, когда сидел под ясным солнышком на скамейке в ожидании транспорта, он почти уже ощущал себя местным человеком. Пока к нему не подсела коварная старушка, он обдумывал, а не стоит ли уже спрятать свои ботинки для космического десантника в тот же сарай для угля? Чтобы перестать привлекать к себе внимание. «Пересвета» уже не было. Был дом, где он сносно жил, была милая кроткая девушка, согласившаяся стать ему женой. Без проблем можно было найти и работу.

Но имелись бесчисленные «но». Во-первых, непонятного назначения слежка. Во-вторых, непонимание того, что предпринять для необходимого законного статуса жителя местного социума, без чего постоянную работу не найдёшь. Ива не знала, как это сделать. Она вообще мало что понимала в окружающей её действительности. Она обитала в своём собственном внутреннем мире, наполненном грёзами и вымыслами, больше чем в реальности. В реальный мир она выходила только для того, чтобы заработать на хлеб насущный. Она не интересовалась окружающими людьми, их отношением к себе, не ходила ни к кому в гости и к себе никого не звала. Возможно, что причиной тому было её увечье. И оно, её увечье, было одной из самых главных проблем самого Фиолета.

Уже не столько она ему, сколько он был главной опорой в жизни, поскольку родители были жителями «Города Создателя», что исключало их тесное взаимодействие. А какая он опора? Если сам болтается тут над здешней землёй, подобно пуху – семечку одуванчика, неведомо куда несущемуся. Когда тебе тридцать девять лет трудно заново врастать в чужую почву, структурно и неизбежно при этом меняясь, что лишь в юности и просто. А тут такая ответственность за жизнь души, ставшей вдруг ближайшей, и по сути-то своей, ставшей даже не столько женой, сколько любимым больным ребёнком. Он так и ощущал себя отцом-одиночкой, неудачником-бродягой, обременённым больной дочерью в придачу.

Пропади он, а о том, чтобы уйти самому, и мысли такой у него не было, что будет с нею? Ведь из-за него она и выпала из того устроения, из «Города Создателя», куда и была вписана кем-то неведомым ни ей, ни Фиолету. О том, любил ли её он сам, такого вопроса он себе даже и не ставил. Ответственность была значимее, чем эфемерное чувство. Он и на близкие отношения пошёл только из жалости к ней, только чтобы не замутить её душевной ясности, не порушить её человеческой внутренней самооценки. Раз вошёл в её дом, значит, полюбил, так она решила для себя. И Фиолет с этим согласился.

Длинное описание его мыслей, не означало, что были они такими же и протяжёнными во времени. Лишь на секунды он и погрузился в свои тайные печали, пока старушка не отвлекла его своими вопросами. Видимо, как только он отключился, телохранители Сирени, наблюдающие за ним и подосланной старушкой, с противоположной стороны дороги подскочили и втащили его в машину своей хозяйки Сирени.

«Да», – решил Фиолет, – «так оно и было». Влиятельная расписанная матрёшка случайно наткнулась на него на рынке. Она и была обряжена в старушку с опрятной кошёлкой.

Выйдя из раздумий, он опять уставился в окно, где продолжал торчать тот тип. Неужели, сменили, наконец-то лица тех, кто успел ему надоесть больше, чем способны были вызывать тревогу? А неизвестный рослый блондин для чего-то прижался своим, заметно осчастливленным лицом в это самое окно снаружи и подавал ему странные знаки рукой. Тот, кто следил, так себя вести был не должен!

Белёсый тип держал руку ладонью к нему наружу, растопырив саму пятерню как лучевую звезду, что было знаком космической солидарности всех землян во Вселенной. Могло ли быть такое лишь по случайной нелепой игре? Зачем неизвестному так делать, а при этом сиять счастливой улыбкой, как будто он нашёл главное везение своей жизни? Фиолет застыл с не проглоченным куском речной рыбы во рту. Рыба была очищенной от костей, невероятно нежной и вкусной, в каком-то сладковато-остром соусе, рецептуру которого узнать было сложно. Каждое пищевое заведение обладало своими секретами, чтобы заманивать людей поглощать еду у них, а не только дома. Еда в мире добрых простых людей тоже была доброй, но не простой нисколько. Утратив вкусовое наслаждение, Фиолет проглотил рыбу и, сожалея о том, что не успел её доесть, вышел наружу из столовой.

Блондин подскочил к нему, сияя зелёными глазами под светлыми бровями. – Арнольд? Фиолет? – очень тихо произнёс он, а по виду было похоже, что он сейчас заорёт на всю округу. – Я – Константин. Я – землянин! Я ищу тебя. Мы все ищем тебя. – Речь прозвучала на языке местном, дабы не возбуждать ненужного любопытства прохожих.

У Фиолета дрогнуло и куда-то покатилось его сердце. На какое-то время он перестал ощущать в себе его биение. Оно на миг приостановило свою ежесекундную неотменяемую работу, и голова у него реально закружилась. В голове заклубилось осознание того, что он сходит с ума.

Тот, кто заявил о себе как о Константине, прошептал ему на ухо уже на языке русском, родном Фиолету по месту его проживания в детстве и юности. – Не упади в обморок, чучело ты бестолковое, хотя и неуловимое! Ты чего в ботинках-то разгуливаешь постоянно? А ведь они тебя и спасли!

Фиолет возвращался в мир вокруг из так и не состоявшегося выпадения. Он судорожно хватал воздух лёгкими, восстанавливал приостановившийся пульс, а Константин уже уводил его куда-то, держа за локоть. – Да ты слабак! – сокрушался он. – Ты чего как девчонка? Чуть не грохнулся оземь от потрясения.

– А ты сам разве был хотя бы раз так жёстко скручен в спираль, как я? Разве жил когда в абсолютном отрыве от своего мира?

– Чем тебе не угодил здешний мир? По-моему тут отлично как на курорте. Полнейшее расслабление. В противном случае моего отца сюда бы и не заманить. А он тут обитал много и много лет уже тому… Да и теперь не прочь тут заселиться навсегда.

– Куда мы? – Фиолет нашёл силы приостановить бег Константина.

– На скоростную дорогу, – ответил тот. – Но быстро. Пока твои бегуны не бросились за нами вслед.

– Ты тоже заметил слежку за мною?

– Да её слепой бы заметил. Если бы не твои ботинки, они бы пятки тебе отдавили.

– Чего они все хотят? Как думаешь?

– Не думаю о неизвестных «они» ничего. Тебе лучше знать, чего они от тебя хотят.

– Да детский сад! Они хотят, чтобы я сделал им звездолёт! – и Фиолет принялся судорожно смеяться нервным смехом. Константин оглядел ботинки Фиолета. – Приметная деталь. Может, скинешь хотя бы на время? Бежим босиком. – Константин дал ему свой заплечный рюкзак, пустой, чтобы Фиолет снял ботинки и спрятал их на время.

– Нет, – не согласился он, – я в них быстро бегаю. В случае чего и тебе помогу ускориться. Да и не уверен, что меня в скоростную машину пустят босиком.

– А мы в бродяжий сектор сядем.

– Всё равно босиком – это уже вызов их правилам. А мы куда? – повторил он свой вопрос.

– К Радославу Пану. Он в пригороде обитает. А уж оттуда рванём к нашему звездолёту, к нашей матке. Туда и отец примчится. И все наши.

– Их много? Наших?

– Нет. Но достаточно, чтобы не умереть от скуки.

– Кто он, Радослав Пан?

– Один из наших. – Костя почти задыхался, не успевая за Фиолетом, сознательно ускорившим свой шаг.

– Он лысый?

– Нет. Он имеет вполне себе приличную шевелюру. Да не гони ты! Как конь с копытами! Уморил. А почему ты спросил о лысом? Уж не о том ли, кто тебя и вывел из того важного дома? Ты его в первый раз видел?

– В первый.

Пока они поспешно шли к дороге на опорах, по которой и шло движение в сторону ближних и дальних пригородов, Фиолет обдумывал ту встречу с человеком, похожим на Рудольфа Венда, совсем недавно. – Ни у кого из наших нет такого имени, как Рудольф Венд?

– Ты его знал прежде? Радослав и был Вендом. Точно. Но там, на Земле, возникли такие обстоятельства, что ему пришлось бежать и сменить имя. На Земле же свои заварухи. Свои тайные битвы. Ты же в курсе? Твой отец Разумов? Он же из нашего братства «Ловцов обречённого будущего».

Фиолет уже окончательно уверился, что Константин свой. Не просто землянин. А свой и по включённости в братство «Лоб» – так называемых «лбов». Он увеличил свою скорость, подтаскивая за собою и Костю, так как тот был в обычной и местной обуви.

– Да не гони ты, торпеда! – опять закричал Костя.

– Ты определись, кто я, конь или торпеда. – По лестнице, ведущей на дорогу на высоких опорах, они взлетели почти как птицы. Если не считать, что Фиолет едва не вывихнул Косте руку. В отличие от лёгонькой Белой Уточки Костя был плотен и тяжёл. Но от наивной и заметно-ленивой слежки они оторвались успешно.

– Такое чувство, что они – халтурщики, эти следопыты, – пропыхтел Костя. – Как будто они или играют, или умышленно хотят провалить то задание, которое им и поручили. Или же полные дилетанты.

– Наверное, их заказчик такой же дурак, как и они сами, – согласился Фиолет, зорко осматривая пространство вокруг и поверх голов людей. Да и самих людей он успел просканировать на наличие или отсутствие знакомых и уже надоевших лиц преследователей.

– А ну как они сменили свой состав? – спросил Костя.

– Ни разу до этого так не было. С чего бы им теперь меняться? Наверное, состав их ограничен, а средства заказчика малы для привлечения новых лиц, – успокоил его Фиолет.

Из недавнего прошлого. Как Сирень встретила своего сына впервые

Тот, кого Фиолет обозвал «Дураком», а это была женщина Сирень, сидела в своём служебных апартаментах и пила фиолетовый душистый чай. Его доставляли с континента людей с золотыми по цвету лицами. Он заметно отличался от того чая, что пили люди простые. Чай простого народа был из сбора разных трав и листьев кустарниковых растений, что культивировали на обширных плантациях в южной части континента. Он был душист, вкусен, но жидок по сравнению с фиолетовым и пряным, коим и наслаждалась магиня. Узнай она, что её обозвали «дураком», как бы она рассвирепела! Она считала, что её личная охрана и прочие служители из числа хорошо подготовленных мужчин силовых структур, выше всяких похвал. Она и понятия не имела, что подлинная разведка и рядом не стояла с её детской самодеятельностью, в которую она вздумала поиграть. Что тут существует качественная разница между играми в бабку на переправе или с рыночной кошёлкой и между поимкой для своего использования важных мировых тайн. Вздумала заполучить себе пришельца-оборотня втайне от всех прочих. Чтобы склонить его на сотрудничество в обмен на хорошо устроенную жизнь в столице. Никаких пыточных, никаких силовых воздействий и не предполагалось. Да у неё ничего из подобного арсенала и не было. Она не теряла надежды на то, что пойманная рыбка удачи в серебряных башмаках вознесёт и её выше облаков. Она пока что не знала, что сети порваны, рыбка уплыла.

Она совсем недавно поняла, что ловко ускользающая рыбка и муж хромоногой Ивы – одно и то же лицо. А поняв это, расслабилась, считая, что дело удалось! Не понимала она только одного, почему Капа, не симпатичный ей её сынок, так упорно скрывал секрет Ивы, в которую явно был влюблён. А! Вот и разгадка! Влюблён нешуточно, а потому и не хотел ей лиха. Он же не знал, в какой степени поимка непонятного мужа заденет и саму Иву. Вдруг некто сочтёт и её опасной. И тогда девушку уволокут в неизвестные казематы. До скончания века он её тогда и не найдёт. Такое горячее чувство тронуло её сердце. Хоть и по самому его окаменевшему краюшку, а тронуло. Наличие такого искреннего чувства в сыне говорило только в его пользу. Мальчик в своей глубине благороден, не жесток, не червив. А внешние проявления чрезмерной сексуальности и некоторой грубости в поведении ещё не изъян.

Она скользнула мыслями в сторону того, как странно развернулся сюжет с её игрой в бабу Вербу – заброшенную старуху у речной лодочной пристани в настоящую уже жизнь. Никто не знал о том, что за ближайшим холмом в густом перелеске спрятан ещё один домик. Там отсиживалась сменяемая охрана, там жила её прислужница – женщина, представляющаяся её дочерью, когда приходила, якобы, помогать старой матери содержать ночлежный дом в порядке. Она топила печь, убиралась и готовила. Сама «старуха» в кавычках занималась таким трудом редко. Сирень любила лишь экспериментировать в изобретательстве по выпечке пирогов в уже готовой для того печи. На ночь она уходила в скрытый в перелеске за холмом домик, где спала и отдыхала от грима. Где любовалась на рассветы, ходила по росе, усыпавшей изумрудные обильно цветущие луга, доила двух коз, чьё молоко обожала, а также купалась нагишом в одном из притоков Светлого Потока, в мелкой речушке Светлой, которая как раз и впадала в большую реку в том месте. Там, на переправе, она провела целое лето. Это была игра в первобытную жизнь, отдых от самой себя, от работы, от всех, от всего. Казалось бы, что мешало просто отдохнуть в комфортном и тихом местечке? К чему такое дикое переодевание в какую-то старуху? А как было иначе войти в самые подлинные, недосягаемые ей, слои простой народной жизни, высмотреть, выспросить, прочувствовать нечто, может и ценное, может, бестолковое и пустое. Прожить какую-то чужую жизнь, заставить поверить простаков в её подлинность. Это был не только психологический эксперимент над собою, но и над окружающими людьми. Не исключено, что лицедейство – вид душевного недуга, врождённый порок глубочайшей пустоты вместо того органа, что у прочих и нормальных людей называется душой. И вместо души там скрыта какая-то пластичная субстанция с зеркальным напылением, способная отражать в себе всё, оставаясь ничем. Потому такие люди во все времена были либо изгоями, либо преступниками, либо сумасшедшими. Особенно много таковых было среди бродяг. Когда же лето стало крениться к осени, Сирень, опившись козьего молока на всю оставшуюся жизнь, после того самого праздника в Храме Ночной Звезды отбыла в столицу уже навсегда, и её заместил дед из покинутого ближнего селения.

В то лето Судьба и сорвала внезапно метафорический утерянный замок с той двери, за которой и томилась запертая тайна Сирени, за которой тридцать лет жил он, утраченный сын. Вдруг прибыл на лодке с того берега молодой мужчина – помощник мага полуразваленного уже и обречённого на слом Храма Ночной Звезды. Он ей не понравился как-то сразу. А был он статен, красив чётко вылепленным лицом, ярок до грозности тёмными глазами. Явно мнил себя потенциально-великой фигурой, пусть и не сейчас, так в будущем, не понимая недальновидным умом, что Храм скоро перестанет существовать, как умрёт старый маг, а люди все будут раскиданы по «Городам Создателя». Бродягам же и прочим выселенцам никто Храмов уже не строит. Никто им не устраивает празднеств, не служит им никто. Или зазнайка воображал, что ему дадут попользоваться сокровищами, скрытыми в подземных уровнях Храма? Это было просто смешно! Его туда никто и не допустит, как только Храм Ночной Звезды перестанет действовать. А если бы он посмел тронуть хоть малую часть, его бы просто утопили в океане. И магом настоящим он уже не станет. Припоздал со своим рождением.

– Тебя зовут-то как, гордец глазастый? – спросила мнимая баба Верба. Она умышленно сгорбилась и умышленно едва не тыкалась в него носом-накладкой, изображая подслеповатую дуру. Она уловила его свежий и сильный дух ухоженного и зрелого мужчины. И дух этот её как-то странно взбудоражил.

– Капа, – ответил тот хмуро, неохотно, брезгуя общением со старухой. Сирень поразилась странности имени, – Кто же тебе дал столь несуразное имя? Капа. Это не в честь ли того паразитического нароста, что селится на стволах берёз? Что за причуда давать такое некрасивое имя?