Читать онлайн Ещё один день бесплатно

1

«Простите, милостивая сударыня, что, не будучи вам представленным, всё же решаюсь писать. Таковы обстоятельства наши: кто знает, доведётся ли вновь встретиться. Клянусь, мои письма ничем не омрачат вашу девичью стеснительность, послужив, за неимением друзей, которые могли бы дать рекомендации мне, лишь чуть более короткому знакомству с той, чей образ и теперь стоит перед глазами моими.

Только по сей причине, милостивая незнакомка, презрев правила приличия, рискну представиться сам: Вадим Егорович Бартошевич, двадцати двух лет от роду, из семьи небогатой, но древнего, почтенного рода, в котором сызмальства приучали не кривить душой, живя по совести.

Простите мою нескромность, сударыня, но мучает мысль, что, видя полицейского за моей спиной, могли вы вообразить меня разбойником, убийцей, преступником. Виновен же я лишь в честном образе мыслей, которые не потрудился скрыть от друзей, за что отчислен из университета и сослан из столицы на бессрочное время под надзор местной полиции».

Хлопнула дверь, с улицы потянуло холодом. Долговязый жандарм с сизым, как переспевшая слива носом, не рассчитав, задел притолоку двери, смачно выругался и продолжил с деланой учтивостью:

– Ссыльный Бартошевич! Потрудитесь продолжить путь, ямщик ждать не станет.

Молодой человек, вздохнув, пригладил встрёпанные волосы, застегнул наброшенный на плечи плащ и спрятал начатое письмо в шкатулку, подаренную на прощанье матушкой. Даже в комнате было слышно, что ненастье на улице усилилось: тьму освещали сполохи дальних молний, ветер с рёвом гнул хлипкие деревца возле дома станционного смотрителя, однако сопровождающий не терпел промедления.

Единственная тонкая сальная свечка в старом массивном подсвечнике на шесть свечей с трудом разгоняла сумрак скудно обставленной комнаты.

Поколебавшись, девушка вырвала небольшой листочек из сохранившейся бальной книжки (как она когда-то мечтала о своём первом бале!) и, присев за небольшой обшарпанный столик у окна, не давая себе передумать, начала быстро писать: «Милостивый государь, боюсь показаться вам нескромной, плохо воспитанной девицей, но участие и доброта, прочитанные в ваших глазах, позволяют мне пренебречь законами этикета, ибо многие более важные человеческие законы забыты в этой глуши».

Колеблющееся пламя свечи осветило румянец, выступивший на бледных щеках, упрямо сжатые тонкие губы.

«Отец мой, человек тяжёлый, но честный и благородный, став на сторону повстанцев и приняв участие в трагических событиях тридцатых годов, руководствовался соображениями чести. Не мне осуждать его, тем более, что императорский суд, скорый и неправедный, уже совершил это. Матуля, из рода князей Чарторыйских, пожелала сопровождать отца в его тяготах, что и привело к нынешней горькой ситуации. Отвергнутые обществом, не имея поддержки в лице если не друзей, то хотя бы знакомых, мы день за днём тащимся по разбитым сибирским дорогам, сопровождаемые непереносимым молчанием окружающих…»

С неосвещённой половины комнаты донёсся кашель и дивной красоты бархатный женский голос:

– Агнешка, побереги свечи, ложись спать.

Девушка поднесла бумагу к свече, на мгновение вспыхнувшей ярче, и бросила обгорелый листок в жестяную коробку, служившую пепельницей постояльцам, останавливающимся на ночлег в убогой комнатушке.

***

Старик умирал. Он сам назначил себе срок ухода: сегодня вечером или завтра утром. В глубине души Старик надеялся дожить до утра: иногда по ночам к нему в сны заглядывали те, кого он любил… Последнее время эти посещения случались всё реже, но почему бы судьбе не подарить ему напоследок минуты радости.

После болезни, которую ушлые газетчики окрестили «пандемией века» и не миновавшей Старика, он почти ко всему стал равнодушен, не испытывая желаний и оставив в голове лишь слова и мерцающие образы из прошлых веков, которые сам придумал когда-то.

Может, поэтому неожиданно возникшее острое желание выглянуть в окно так поразило Старика, что он даже попытался его исполнить. Приподнявшись, пошарил рукой в поисках опоры, нащупал что-то холодное, гладкое…

Когда-то они были неразлучны: довольно известный в узких кругах писатель, автор романов на исторические темы, и старенький, далеко не самый крутой ноутбук.

Мелькнула догадка: это и есть поманившее его окно… Аккумулятор, конечно, давно разряжен, но, и не включая ноутбук, Старик ясно вспомнил фотографию, которую много лет назад установил вместо заставки. Солнце, опускающееся за лес, берег озера, поросший ромашками. На деревянных мостках – Алла, рядом мальчики. Алла мёрзнет, кутается в покрывало, прихваченное вместо подстилки, ветер упрямо бросает её длинные волосы на лицо, а дети словно не замечают вечерней прохлады: оба в шортах, босиком. Димка чем-то раздосадован, прикусил губу, щурится. Жорик, с трудом пойманный для семейной фотографии, вырывает у Аллы ручонку, стремясь продолжить свои странствия… Как счастливы были они все тем летом.

Не заметил, что и сам прикусил нижнюю губу, подобно мальчику на фотографии, сощурился… Далёкое прошлое вдруг стало ближе и ярче настоящего, думать о котором не хотелось.

«Он сидел на скамейке у входа в аспирантское общежитие…»

Без спроса пришедшая в голову фраза почему-то обрадовала.

«Он?» – Старик усмехнулся: широкоплечий, с вьющимися русыми волосами парень, сидящий на скамейке, не имел ничего общего с ним сегодняшним.

С трудом поднявшись, придерживаясь за стены, Старик зашаркал по комнате в поисках зарядного устройства… В пыльном зеркале отразился скудный седой венчик, морщинистое лицо. На согнутых плечах – серый свитер с некрасиво растянутым воротом, неумело заштопанная шерстяная безрукавка. Видавшие виды потрёпанные спортивные штаны словно нацеплены на две хворостины, до того худы прячущиеся в них старческие ноги. Впрочем, глубоко запавшие глаза Старика, казалось, не замечали окружающего, предпочитая смотреть лишь внутрь хозяина.

В тот вечер на двери его комнаты в общежитии висел конверт с вложенным билетом в кинотеатр и запиской: «Стас, до двадцати четырёх не появляйся». Фильм был так себе, сидеть в душном кинотеатре не хотелось, вот и пришлось коротать время на лавочке, ожидая, пока сосед по комнате, любвеобильный Валерка, выведет, наконец, свою очередную пассию.

Наверное, в этом месте полагалось бы рассказать о наводнившем город запахе сирени, о звёздах на фиолетовом бархате неба, но ничего этого Старик, которого когда-то звали Стасиком Петровским, не помнил. Только светлый круг на асфальте от висевшей на шнуре лампочки при входе в общежитие, да появившуюся в этом круге девчонку в белой юбке, едва прикрывающей попу.

– Привет, – общаясь с девушками, будущий писатель не блистал красноречием.

– Привет, – не повернув головы, девица взмахнула маленькой синей сумочкой на длинном ремешке и скрылась за дверью.

Второй раз он увидел её на кухне. Кухня на этаже была одна, и по вечерам у трёх работающих электрических конфорок выстраивались очереди.

Стас жарил картошку. На сале, с луком, с хрустящей корочкой… Любой, заходя на кухню, завистливо поводил носом и вздыхал… Что-что, а жарить картошку Стас умел, дед научил.

– Приятного аппетита твоим товарищам, Стасик, – девчонка у окна, замесившая в прозрачной миске творог с яйцом и чем-то ещё, во что молодой человек вникать не собирался, явно торопила освободить конфорку,

– Угу.

В комнате, ставя на стол большую чугунную сковороду, привезённую из деревни, сообщил:

– Там какая-то новенькая приятного аппетита пожелала.

Всё знающий Валерка кивнул:

– Это химики, они с третьего этажа всей компанией перебрались. Она на тебя, видно, глаз положила.

Захохотали.

Аспирант-филолог Петровский сам не знал, почему сразу после ужина поспешил мыть сковороду. Обычно немытая сковородка могла простоять на столе несколько дней, пока кто-нибудь из постояльцев комнаты не созреет для такой нелёгкой работы.

Девчонка ещё возилась у плиты. Каждый раз, когда она переворачивала сырник, у неё смешно двигались лопатки. Руками в муке она пыталась убрать спадающие на лоб и глаза длинные волосы, отчего следы муки виднелись не только на чёлке, но даже на кончике носа.

– Парни сказали, что и без твоего «приятного аппетита» с удовольствием слопали бы картошку, – зачем-то сказал Стас.

Девчонка не ответила.

«Кретин»,– мысленно прокомментировал он своё высказывание.

Старик наконец подключил ноутбук к сети, легко провёл ладонью по фотографии на заставке, хмыкнул: «Начать писать? Кому это надо, – вздрогнув, пальцы сами легли на клавиатуру. – А вдруг всё-таки? Если он всю жизнь помнил эти ничего не значащие фразы, может, найдётся ещё хоть один человек, которому это покажется важным. А если и нет… Какая разница. Быть может, именно это поможет дожить до утра…»

«На следующий день Стас уже знал, что девчонку зовут Алла Белова, что занимается она органической химией, и её руководитель Ольгерд Бекирович Деньковский, молодой научный гений, о котором все говорили: «Бекирыч ещё и не того добьётся…» Под «не того» каждый понимал своё. Кто – звание академика, кто – очередную жену. Трёх красавиц-жён профессор уже сменил и, похоже, останавливаться на этом не собирался: слишком бурлила кровь в его наполовину польской, наполовину татарской душе.

Месяц прошёл в бесплодных попытках заговорить с Аллой, и, когда все беспроигрышные, по мнению Валерки, средства были использованы, возник план…

Назойливый телефонный звонок ворвался в мелодию романса. Профессор Деньковский, пробежав пальцами по кнопочкам баяна, отложил инструмент. Бекирыч, как называли его аспиранты, любил поздние вечера, когда кроме ярых фанатиков, готовых ночевать на работе, все нормальные сотрудники уже разбрелись по домам, в коридорах института тихо, никто не пристаёт с вопросами финансирования, отчётами, премией, зарплатой, и можно наконец заняться тем, чего жаждет душа: поработать над своей темой или поиграть на «гармошке», как презрительно называла инструмент супруга, считая баян деревенской забавой. Ну да, Ольгерд вырос в деревне Деньковке, у них там полдеревни – Деньковские, и все такие: коренастые, голубоглазые, с копной соломенных, почти белых волос. Хотя у профессора глаза тёмно-карие, татарские, в батю, но это ничего не меняет. А в деревне у них хорошо. Соловьи поют над рекой… По правде говоря, в Деньковке после смерти родителей профессор ни разу не был, но поговорить о деревне любил, на что очередная жена, худющая длинноногая модель, фыркала, считая себя уязвлённой: угораздило же её выйти замуж за «первого гармониста на селе».

– Ольгерд Бекирович, добрый вечер. Пожалуйста, отпустите аспирантку Белову в фольклорную экспедицию в Пущу.

Сказать, что профессор Деньковский был поражён перспективой, открывающейся перед его аспиранткой – значит, ничего не сказать. Он сел в кресло, переключил телефон на громкую связь и поинтересовался:

– Простите, а вы кто?

– Знакомый.

– Прекрасно, – профессор поёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее. – Простите ещё раз, чей знакомый? Мой?

Голос в трубке проявил нетерпение:

– Беловой.

– А звоните, значит, мне… Можно узнать, почему?

– Потому, что иначе она не поедет, не захочет, – нетерпение сменилось отчаянием. – Мы вас на свадьбу пригласим.

– Уже интереснее, – в глубине души Деньковский был не чужд романтики. – А Белова знает о ваших намерениях?

– Нет. Пока нет…

– И что, по-вашему, химик может делать в фольклорной экспедиции?

– Не знаю… Может, вы придумаете, – голос в трубке дрогнул, испугавшись собственной наглости.

– Однако… Ладно, знакомый, насчёт свадьбы-то не забудь.

Профессор положил трубку и почему-то грустно заиграл на баяне марш Мендельсона. Жаль, некому позвонить, чтобы так просто решились его проблемы…»

Одна за другой на экране ноутбука появлялись строчки. Вспоминать слова не приходилось, они сами теснились в голове, подталкивая друг друга и ожидая своей очереди. Старик улыбался. Он так давно не улыбался, что почти забыл, как это делается, и улыбка получалась неуверенная, застенчивая… Та, за которую Алла когда-то и полюбила его.

2

Серое четырёхэтажное здание аспирантского общежития обитало на улице Академической. Когда Стас поступал в аспирантуру, дед был ещё жив и, узнав адрес внука, возгордился:

– Мусіць1, на той Академической одни академики живут. А нынче и наш Стась сподобился. Гляди, не плошай, внучек.

Дед Павел спас маму и его, едва родившегося немаўля2, холодной зимой далёкого сорок третьего года. «Немавля»-то немавля, но орал он, по воспоминаниям мамы, сутками напролёт, не замолкая.

Откуда-то потянуло холодом, начали мёрзнуть ноги. Странно устроена наша память. Воспоминания, которых, казалось бы, не могло быть, всю долгую жизнь сидели в нём и всегда неожиданно напоминали о себе. Оттуда, из зимы сорок третьего, боязнь громких звуков, неприязнь к холодным прикосновениям…

Деда Старик очень любил. Но эта ниточка воспоминаний уводила в другую сторону. К тому, что хотелось вспоминать сейчас, дед отношения не имел. А толстая, рыжая Анька – имела.

На каждом этаже общежития был телефон. Как правило, он стоял на обшарпанной, в нескольких местах прожженной тумбочке. Кто-то притушил о неё сигарету (курить в общежитии, конечно, не полагалось, но…), а кто-то поставил горячую сковороду, чтобы снять трубку… Телефон был старый, он больше кряхтел, хрипел и трещал, чем выполнял функцию соединения людей. Обитателям этажа приходилось, надрываясь, кричать в трубку, успокаивая мам, ссорясь и мирясь, объясняясь в любви. Сохранить что-то в секрете было невозможно. Поэтому толстая, рыжая Аня, обретавшаяся в комнате, рядом с которой стояла тумбочка с телефоном, знала обо всех всё.

Прилагательные перед Анькиным именем ничуть не умаляли её достоинств, а всего лишь отличали от другой Анны, бесцветной, худосочной и жеманной особы, обитавшей в комнате напротив мужского туалета.

– Вы что, не знаете? – рыжая Анька сидела у них в комнате за столом, с которого спешно убрали немытую посуду, книги, тетради, и вкусно пила чай.

Аньки было много: круглое веснушчатое лицо с большими круглыми глазами и бровями домиком, словно в мультике; сияющий ореол жестких волос, которые никак не хотели скромно лежать, а обязательно вставали дыбом; широкие плечи, тяжёлая большая грудь. Ну, и то, что скрывала столешница, тоже было немаленьким.

Щуплый Валерка, хоть и числился бабником и сердцеедом, но от такого богатства, восседающего рядом с ним, оробел. Анька делала вид, что не замечает произведённого эффекта, и обращалась исключительно к Стасу:

– Уехала домой Белова. Шеф не хотел её отпускать, у них какой-то проект горит, потом сдался: «Ладно уж, знакомый ваш звонил, очень просил».

Анька с шумом отхлебнула чай, отломила большой кусок булки, намазала толстым слоем масла:

– Вы чего, словно на именинах сидите? Меня угощаете? – сменила тему. – Представляете, охранник на входе сказал, что Деньковский уже который вечер на своём баяне Мендельсона наяривает… А Белову жаль. Влипла она. Может, и не вернётся, академку возьмёт».

Стас с трудом дождался стипендии, отправил, как обычно, пятьдесят рублей маме и за двадцать пять купил билет на самолёт в город, где жила Белова.

Старик подумал, что сейчас, наверное, никто не поймёт, что такое двадцать пять рублей при стипендии – сто. Ну, и не важно. Он ещё помнит эти цифры, и они для него что-то значат, а остальное…

Самолёт делал посадку в городе Аллы и летел дальше, в Тбилиси. Пассажиры, в основном крупные носатые мужчины, в салоне самолёта громко переговаривались между собой.

– Слушай, не обижайся, дорогой, уступи место, – попросил Стаса пожилой мужчина с бордовым обветренным лицом и большим орлиным носом. – Родственники мы, со свадьбы едем, сына моего женили.

И, когда Стас молча пересел, заботливо поинтересовался:

– Чего грустный? По делу едешь?

Кивок Стаса его не удовлетворил.

– Врёшь. Никогда не ври старшим. По глазам вижу, что к девушке. С такими глазами только к девушке ездят. Ждёт она тебя?

И сам себе ответил:

– Может, ещё сама не знает, но ждёт. Ты парень видный, по всему видать, добрый. Чего же ещё?

– Любви, – неожиданно для самого себя буркнул Стас.

– Так будет, – убеждённо изрёк мужчина и хлопнул ладонями по коленям для убедительности. – Любовь, она знаешь…

Судя по всему, он ещё многое хотел сказать, но перебил сосед справа, о чём-то эмоционально, всплёскивая руками, заговорив по-грузински.

– Он поэт, – усмехнулся собеседник Стаса. – И немного перепил на свадьбе. Говорит, что любовь – молния, сжигающая всё на своём пути… Давай, дорогой, поговорим о прозе. Деньги у тебя есть?

Стас неопределённо пожал плечами.

– Сколько стоил твой билет на самолёт?

– Двадцать пять.

Мужчина достал бумажник. Стас обратил внимание на то, какие обветренные, морщинистые руки у собеседника, и бумажник такой же: старый, обтрёпанный, но довольно толстый.

– Возьми, – протянул зелёную купюру с профилем Ленина.

– Нет, что вы!

– Не обижай, дорогой. Как сыну даю. Догадываюсь, за девушкой едешь. Как же ты хочешь увезти её, если не будет денег на билеты?

Стас только вздохнул.

– Бери, – крикнул кто-то с места у иллюминатора. – Он от души.

Старик, насколько позволяли скрюченные артритом пальцы, старался набирать текст быстрее, пока не ускользнули из памяти так неожиданно пришедшие воспоминания.

– Я отдам. Напишите адрес, пришлю, – Стас неловко улыбнулся. – Знаете, сосед по комнате в общежитии считает, что у мужчины всегда должен быть в заднем кармане брюк полтинник. А у меня так не получается.

– Небось, твой сосед с Кавказа? – засмеялся тот, кого назвали поэтом.

– Из Баку.

– Ясно. Не грусти, парень. Не сразу, но всё у тебя получится… Ты верь.

Город Аллы встретил дождём и запахом лета. На телефонный звонок ответил женский голос, и в ответ на просьбу позвать Аллу, сразу рассвирепел:

– Знакомый, что ли, звонит? Объявился? Так нет её. И забудь этот номер, нам от тебя ничего не надо.

– Подождите, я…

– Не надо, сказала! – трубку бросили.

Летний дождь в южном городе – всегда немного театральное представление: комедия или трагедия, кому как повезёт. Если верить приметам, обильный дождь – обязательно к счастью. В приметы Алла не верила. Просто стояла у окна и смотрела, как с надрывом, словно в последний раз, серый дождь лупил по серым лужам, объединившимся в одну большую реку. Как мгновенно вспыхивали и гасли молнии, гремел где-то далеко, за рекой, гром, а редкие прохожие, разувшись, форсировали вырвавшуюся на свободу водную стихию, волочившую за собой мусор, обломанные ветки деревьев и белые лепестки отцветающей акации.

Звонок в дверь раздался неожиданно. Алла никого не ждала. Это, конечно, была неправда: сердцу трудно привыкнуть к тому, что твердит рассудок. Умом Алла понимала, что с Андреем они расстались навсегда, но крохотный огонёк надежды вопреки всему теплился…

– Ты?!

В дверях стоял Стасик Петровский, с него, как с фонтана слёз, крупными каплями на пол стекала вода.

Нежданный гость протянул несколько сорванных веток акации (с благоухающих белых кистей тоже текли струи воды, мгновенно превращая скромную лужу на паркете в нескромный потоп) и мрачно сообщил:

– Там дождь.

– Я догадалась, – кивнула Алла. – Что это у тебя на голове?

Стас снял нечто разбухшее, когда-то бывшее соломенной шляпой, перевернул «это», вылив на паркет очередную порцию воды, задержавшуюся на широких отогнутых полях, задумчиво покрутил в руках, не зная, куда положить:

– Мне старик-грузин в самолёте дал, когда увидел, что у вас дождь. Сказал: «Прекрасный головной убор, чтобы сделать предложение девушке».

– Что? Какое предложение?

Петровский заговорил быстро, решительно. Ему казалось: гуляя под дождём, он придумал такие хорошие, убедительные слова, что Алла обязательно в них поверит, главное – договорить и не сбиться:

– Я шёл по городу и всё понял. У тебя кто-то был, да? Ты решила, что он позвонил твоему шефу и назвался знакомым. Поэтому и рванула домой. А он, наверное, не пришёл. И твоя мама теперь злится. Но это был я. Я звонил Деньковскому, чтобы он отпустил тебя со мной в фольклорную экспедицию. Бекирыч пообещал.

Стас жадно заглотнул воздух и твёрдо закончил:

– Выходи за меня замуж. И букет поставь в воду. У вас в городе акация почему-то мёдом пахнет…

– Не знаю, – вздохнула Алла.

– Ты просто поверь мне. Я постараюсь…

– Не знаю, подойдёт тебе мой спортивный костюм или нет. А больше дать тебе переодеться нечего…

– Хочешь, я, как в кино, на колени встану?

– В лужу?

Оба вдруг рассмеялись. Алла подтолкнула Стаса в ванну:

– Переодевайся, я пока пол вытру. А то влетит от мамы за испорченный паркет.

– Но ты выйдешь за меня замуж?

– Потом, Стасик, потом…

Когда пришла мама Аллы, они пили на кухне чай.

Старик почувствовал, как он устал. Какая гадость эта немощь тела. Теперь он лучше понимал бывшую тёщу и её непрестанную раздражительность. Он, пожалуй, и сам готов был раздражённо наброситься на кого-нибудь, да не на кого… Разве что на весь мир. Так бесполезно. Не услышат…

3

Перечитав последний абзац, Старик грустно усмехнулся: неосознанно он всё-таки попытался обойти то, о чём никогда не вспоминал. Но сейчас он пишет не для любознательных и придирчивых читателей, жаждущих крутых поворотов сюжета, лишь для Димки и Жорика, который уже много лет Георгий. А Димка так и остался Димкой…

Удивительно хорошо было сидеть в смешном девчачьем спортивном костюме, брать чашку с чаем из рук Аллы… Как будто эти вечерние чаепития давно стали привычным ритуалом их семейной жизни…

Всё разрушил вопрос:

– Знаешь, почему мы с Андреем расстались?

– Можно ещё чаю? Удивительно вкусный чай.

Не хотел Стас ничего знать.

Алла вздохнула, пытаясь смягчить то, что собиралась сказать. Да разве есть в этой ситуации какие-то другие слова, которые не ранят…

– Я должна сказать тебе. Ты очень славный. Только я жду ребёнка. Мой бывший парень категорически против, но я всё равно не стану делать аборт, хоть он и считает, что я дура, – она виновато улыбнулась. – Прости, что не выйду за тебя замуж.

Вот тут и появилась Ирина Аркадьевна, мама Аллы. Уже потом Стас узнал: была у Ирины Аркадьевны такая особенность: она всегда появлялась, когда им с Аллой надо было остаться вдвоём.

Гость засуетился, вытаскивая себя из низкого глубокого кресла и демонстрируя не поместившиеся в спортивный костюм конечности. Алла не выдержала, хихикнула, заработав суровое замечание:

– Не вижу ничего смешного, дочь.

Старик подумал: по всем законам литературы здесь надо рассказать о чувствах и переживаниях незадачливого жениха. Только не помнил он своих переживаний. Конечно, можно придумать, и все поверят. Но в том, что сейчас он пишет, должна быть лишь правда. Хотя бы настолько, насколько жива она в его памяти…

Единственное, что помнилось, как легло на плечи чувство ответственности. За Аллу, за неродившегося ребёнка, даже за Ирину Аркадьевну, пусть и не глянулся он ей.

Стас попытался сказать, что всё это не имеет значения, он давно не мальчик и готов отвечать за свои поступки. Главное, чтобы Алла согласилась стать его женой, а ребёнку он будет только рад. Наверное, получилось неуклюже. Алла промолчала, Ирина Аркадьевна бросила:

– Да ладно, слова это всё. Какому мужчине нужен чужой ребёнок?

И тут Стас разозлился. Пошёл в ванну, натянул свои мокрые брюки, рубашку, вернулся, постоял в дверях кухни… Заговорил медленно, тщательно выговаривая каждое слово:

– Я на семь лет старше Аллы. Родился в сорок третьем, в землянке. Когда партизанский отряд попал в засаду, дед Павел сумел вывести нас с мамой через болото из окружения. Он мне на всю жизнь и отец, и дед. Так что я твёрдо знаю: есть мужчины, которым нужны чужие дети.

Алла и её мама одновременно нарушили неловкую паузу:

– Прости, Стасик.

– Так ведь не чужой, дед всё-таки…

Стас горько усмехнулся:

– Ни отец, ни дед не смогли выйти из огненного кольца. Лишь двое взрослых да новорожденный у них на руках. Родство не только по крови бывает. И… если сможешь, поверь мне, Алла. Я парень деревенский. У нас о таких, как я, говорят: «упартый». Упрямый, то есть. Сказал, значит, сделает. Веришь?

Алла посмотрела Стасу в глаза, кивнула:

– Верю.

– Тьфу, что за гадость такая! Что ты сюда намешал?

Стас проснулся от Валеркиного крика, удивленно уставился на бегающего по комнате со стаканом в руках взъерошенного, будто воробей, соседа.

– Алла приглашения на свадьбу рисовала, кисточку мыла.

– С ума сойти. Я думал, это кисель. И залпом выпил.

Валерка рухнул на кровать, схватился за живот.

– А чего ты всё, что на столе стоит, в рот тянешь. Как ребёнок, ей-богу. Прости. Алла торопилась в институт, я пообещал, что уберу, и сам не заметил, как заснул.

– По ночам надо спать, – огрызнулся Валерка, отвернувшись лицом к стенке.

– Ага… Кто б говорил… Мне уже рассказали, как ты ночью в комнату к рыжей Аньке ломился с криком: «Аня, открой, я хочу того же, что и вчера».

– Сплетники чёртовы, я кофемолку у неё просил, понятно? И ещё не совсем ночь была, – с силой запустил в напарника подушкой.

За три года Стас ещё ни разу не видел соседа таким… и слова-то не подобрать. Не то разъярённым, не то до слёз расстроенным. Примирительно сказал:

– Ладно тебе, подумаешь, краски. Не смертельно. Свидетелем на свадьбе будешь?

– Не буду! – уже совсем зло крикнул Валерка.

И тихо продолжил:

– Письмо вчера от отца получил. Требует, чтобы домой ехал, невесту он мне нашёл. У меня отец, знаешь… Привык, чтобы всё было как он скажет, – вздохнул. – Ты не думай, я люблю его. Когда мама умерла, мне едва четырнадцать стукнуло, брату десять. Думаешь, легко с нами было? Бабушка просила: «Возьми женщину в дом», отец ни в какую: «Сам справлюсь».

Валерка попытался улыбнуться, но получилось невесело.

– Вырастил. Теперь вот судьбу устраивает… Уже и договор с родителями невесты заключил… Сам-то на маме по любви женился, хоть она и русская была. Да всю жизнь командовал: мужчина в своем доме, дескать, право имеет…

– И ты?

– Что я? – вздохнул. – Решил уже: на самолёте не полечу, поеду на поезде, хоть так свободу продлю…

На следующий день Валерка уехал. А ещё через двое суток вернулся:

– Не смог. В Харькове вышел, и назад. Слушай, я Ане предложение сделал, она согласна. Представляешь? Я тут подумал: давайте свадьбу вместе отпразднуем? Дешевле обойдётся, – Валерка помялся. – Отец меня денежного пособия лишил. Похоже, у меня теперь тоже в заднем кармане полтинник не заваляется.

Старик писал и улыбался. Воспоминания бурлили, переполняя память. Не спрашивая его согласия, перед глазами появлялись то рыжая Анька во взятом напрокат шикарном свадебном платье, такая объёмная, что хотелось, как куклу посадить её на чайник; то Алла в свободном шёлковом платьице, пошитом Ириной Аркадьевной, с веткой цветущей акации на груди. Почти половина аспирантской стипендии Стаса ушла, чтобы изготовить в ателье эту брошку. Валерка в чёрном пиджаке с бабочкой, не сводящий восхищённых глаз с невесты, почему-то всё время выглядывал из-под Анькиного локтя. И он сам: в каких-то блестящих синих брюках, чёрт знает из какого материала, в клетчатом пиджаке, этакий деревенский пижон… Дед Павел, увидев свадебную фотографию, буркнул: «Стаська-то наш выглядае чисто старый кавалер», что, впрочем, было у него знаком высшего одобрения.

Отец Валерки на свадьбу не приехал, мама Стаса тоже не смогла оставить деда Павла, который был уже очень плох. Зато Анькина мама (постаревшая копия Аньки) и Ирина Аркадьевна легко нашли общий язык. Уединившись на скамеечке под пыльными пальмами академической столовой и не обращая внимания на пляшущую молодёжь, они вели нескончаемую беседу:

– Маленький да удаленький, – успокаивала Ирина Аркадьевна.

– Да что, мой-то тоже не крупный был, зато уж как любил меня, – вздыхала Анькина мама, поднося платочек к глазам. – А ваш зять хорош.

– Брюки короткие, – вздыхала за компанию Ирина Аркадьевна. – И куда только Алла смотрела?

– Видать, не на ноги, – игриво отзывалась собеседница.

«И я там был; мёд, пиво пил», – пронеслось в голове Старика. Он усмехнулся, на мгновение ощутив себя прежним: какое же это счастье, когда слова сами рвутся наружу…

На самом деле, ни мёда, ни пива на столах не было. Несколько бутылок вина для девчонок, водка для парней и коньяк для Бекирыча.

Коньяк Бекирыч попробовал, сморщился, процитировал Ивана Васильевича: «Ключница гнала?» и достал из-под стола фирменный напиток химиков – спирт. А после пары стопок вышел в центр зала, скомандовал маленькому любительскому оркестрику, приглашённому на свадьбу:

– Польку, ребята! Нашу, белорусскую…

Подбоченился, с притопом, хлопая в ладоши, прошёлся по кругу, закружился напротив супруги, крикнул:

– Подскочную, давай!

И красавица-модель, сбросив туфли на шпильках, ринулась в танец. Подскакивая, притоптывая, они кружились, то кладя руки на плечи друг другу, то расходясь и горделиво поглядывая по сторонам.

Шаг налево, поворот направо, завлекающий взмах руки, изогнутый стан и кокетливо отвёрнутая головка: «Нет-нет, не надо, я пошутила»… «А я вот так». Прыжок почти под ноги, дробь, разворот… И всё ускоряющийся темп.

Уже и музыканты еле успевали за танцующими, а они подскакивали, притоптывали, довольные собой и общим восхищением.

– Всё, устал, – выдохнул Бекирыч. – Держите.

Встав на колено перед Аллой, протянул конверт и, притянув к себе, крепко расцеловал супругу.

Подарок Бекирыча оказался царским: он «выбил» молодожёнам комнату в семейном общежитии.

4

Старик проснулся от давящей боли в груди. Сколько проспал, он не знал, но за окном на почерневшем небе яркими точками горели звёзды. Сердце сжалось от радости и печали: обманул судьбу, прожил ещё один день, но так мало времени осталось, чтобы дописать…

С трудом поднялся: ноги, как всегда после сна, опухли, отказывались слушаться. Старик заставил себя дойти до ванны, с тоской глянул в зеркало.

После воспоминаний, в которых он был молодым и сильным, не хотелось верить, что зеркало не врёт. Превозмогая слабость, побрился, надел чистую белую сорочку. Когда-то Старик только так начинал работать: наведя полный порядок на письменном столе, тщательно выбритый, в белой рубашке.

Поёжился: вроде тепло в комнате, холод сидит в нём самом. Набросил на спину свитер, завязал на груди рукава, с вызовом глянул в зеркало: «Вот так. И не Старик, а Станислав Владимирович Петровский, доктор филологических наук… Был когда-то…»

Комната в общежитии для семейных – десять квадратных метров. Узкий встроенный шкафчик, по которому, как потом оказалось, с первого до последнего этажей снуют мыши, и никакой мебели. Первые семейные покупки – полуторный матрац на пол и в кредит маленький телевизор. Когда Алле стало тяжело опускаться на пол, пришлось побегать за диваном. Наверное, мало кто помнит: тогда ещё не было предварительной записи на мебель. Как только открывался мебельный магазин, в него врывалась толпа, кто первый успевал, захватывал диван, садился на него и ждал, когда подойдёт продавец. В конце концов Стасу повезло.

Старик и сейчас помнил, с какой гордостью, подпрыгивая от счастья, шёл в тот день домой, воображая себя дикарём, урвавшим на охоте лучший кусок мамонта.

После того, как к мебели добавились двустворчатый платяной шкаф и тумбочка под телевизор, Валерка, которому отец, погоревав, купил двухкомнатную кооперативную квартиру, стал ехидничать:

– Ну, ты скажи, у тебя там хоть можно лечь на пол, раскинув в стороны руки?

Стас злился:

– Некогда нам на полу лежать. Алла диссертацию спешит закончить, я тоже…

Димка появился на свет раньше времени, в конце февраля. У молодого папы сжалось сердце, когда развернули привезённый из роддома свёрток и показались тонкие дрожащие ручонки.

Зима в тот год стояла лютая. Несмотря на то, что они с Аллой заклеили и законопатили, казалось, все щели в оконной раме, вода на подоконнике покрывалась корочкой льда. Боясь простуды, Алла заворачивала малыша во все одеяла, которые были в доме. В результате заработали потницу. Педиатр, крупная дама, с трудом поворачиваясь в их десяти квадратных метрах, рекомендовала включать нагреватель и три раза в день купать новорожденного в кипячённой воде с чистотелом. Купание Димка ненавидел. Три раза в день Димка оттопыривал нижнюю губку, зажмуривал глаза, и раздавался плач, слышный на всех этажах. Ни одна бабушка приехать не смогла, на крик нового жильца с советами сбегались все мамы общежития, включая вахтёршу.

Старик писал, понимая, что все эти мелочи дороги только ему, но так хорошо было переживать всё заново. Вспоминать, как по ночам, борясь со сном, носил Димку на руках по длинному коридору общежития, поглаживал животик и, вопреки опасениям Аллы, что малыш всех перебудит, шептал: «Ничего, сынок, хочется кричать, кричи. Небось не линию фронта переходим…»

Спустя несколько месяцев у Валерки с Аней родилась дочь. Молодые мамы, пренебрегая общественным транспортом, в который с колясками было не воткнуться, ходили пешком друг к другу в гости: Димка и рыженькая Ника, сидя в одной кроватке, потом в манеже, отлично ладили, лишь изредка постукивая погремушками друг друга по голове. А мамы даже умудрились по очереди представить Учёному совету диссертации.

Папа старался разговаривать с сыном на белорусском языке, мама на русском. В результате Димка почти до трёх лет молчал, оценивая ситуацию. Мама Стаса, Мария Егоровна, вздыхала: «Что за партизан растёт. Упартый, весь в батьку».

В детском саду упрямый малыш отделывался междометиями. Ника, которая едва научившись говорить, болтала без умолку, поясняла воспитательнице: