Читать онлайн Наша родина как она есть бесплатно

ПОПУЛЯРНЫЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ

по горисландской (горичанской) истории, географии и культуре – с кратким очерком этнографии, упоминанием особенностей фольклора, а также с вкраплением объяснения, перевода и этимологии наиболее употребительных слов, выражений и поговорок языка горичан (горисландцев), – тщательно переложенный на великоросское наречие для поучения любопытствующих граждан и заинтересованных сторон

Переведен с языка оригинала сотрудником научных учреждений столицы, эксперт-консулът-советником ряда СМИ, кандидатом этнических наук, дипломированным археоведом и палеодескриптором Вильямом Степановичем Бубенниковым-друдзем

От публикатора

Рукопись эта появилась в моем компьютере несколько месяцев назад. Пришла она от имени неизвестного дотоле научного издательства из неброского, но славного своим прошлым городка, что тянет ввысь сосны, кресты и трубы в самом центре России. Любопытно, что неподалеку от тех мест находится крупный исследовательский центр совсем не гуманитарного свойства – впрочем, связь упомянутых учреждений пока не обрела никакого подтверждения.

Сопроводительное письмо отсутствовало, и я хотел было сбросить непрошеную посылку в папку для компьютерного мусора, но заинтересовался, благо защитные программы дружно подтверждали: никаких зловредностей загадочный файл не содержит. Открыв его, я наискосок просмотрел рукопись. Было очевидно, что, по крайней мере, некоторые содержащиеся в ней эссе или, скорее, новеллы, выполнены не без изящества и, помимо этого, несут отчетливую познавательную нагрузку. Тем не менее, я так и не знаю, чего же от меня хотели издательские профессионалы – рецензии, комментариев, редактуры? Все попытки вступить в переписку с отправителем наталкивались на сообщения о неработающих и незарегистрированных электронных почтовых ящиках, предупреждения о компьютерных вирусах или попросту оставались без ответа. Коллеги, у которых я тщился навести справки, вежливо пожимали плечами или не менее вежливо сообщали о своем неведении в письменной форме.

Не желая утаивать бесхозный и безадресный, но отчасти талантливый труд от читательского внимания и чувствуя в некотором роде ответственность за его судьбу, я предпринял определенные действия для издания своей нежданной добычи, завершившиеся, как нетрудно заметить, полным успехом. Ну, мы тут все-таки не чайники ополаскиваем.

Тем не менее, должен предупредить, что характер рукописи мне по-прежнему неясен. Начинается она неторопливо и безыскусно, сходно с обыкновенным учебником истории или развернутой монографией и даже чересчур изобилует ссылками и цитатами (впрочем, не всегда поддающимися верификации). Однако затем текст становится все фрагментарнее, теряет остатки акрибии и перетекает в повествование весьма популярного характера, уделяя особенное внимание культуртрегерству самого многоцветного свойства.

Этому, кстати, можно только поаплодировать, поскольку иначе как заинтересовать нынешнего читателя? Который поглощает книгу страницами, редко – абзацами и почти никогда не вдумывается в смысл отдельных фраз и, тем более, слов. Зачем нашему современнику детали, зачем излишняя точность – его волнует один лишь дух. Точка обзора может быть произвольной, главное, чтобы с нее открывалась животрепещущая панорама. А древняя история именно что обрывочна по существу и состоит из археологических раскопов и каменных плит неизвестного назначения. Средневековье же легко сводится к текстам с зияющими в них лакунами, Возрождение – к живописи и перевороту мироустройства, XVII-й век – опять-таки к живописи и осмыслению последствий оного переворота, XXIII-й – к музыке и предчувствию революции, XIX-й – к той самой революции и снова к музыке, XX-й – к коммунизму и футболу, а про XXI-й даже думать не хочется. Почти все эти темы нашли свое отражение в нижеследующем манускрипте, кроме разве что футбола, за каковое упущение автору надо все-таки слегка попенять. Не за тем, чтобы придраться, конечно, а во имя холодной объективности и строгой беспристрастности.

Так вот, не так ли следует писать историю? – не раз восторженно думал я, понемногу вникая в этот, нужно признать, несколько своеобразный сочинительский опыт. Не стесняться трудных вопросов, неразрешимых загадок, ярких параллелей и использования слова «пиво» там, где оно более чем уместно. Пусть читатель морщит лоб, задумывается, пусть чешет в затылке, разгадывая заданные ему ребусы.

Впрочем, надо честно сказать, что помимо исторически достоверных, автор активно привлекает образы явно фольклорного происхождения (не имеющие аналогов и хотя бы потому чрезвычайно любопытные) и не тщится подвергнуть их даже наималейшему научному анализу или хотя бы синтезу. Не очень понятна и роль так называемого «переводчика»: в какой мере предлагаемый опус является, как и положено, переводом, в какой – компиляцией, а в какой, прошу прощения, фантазией? И кто же есть создатель настоящего сочинения, истинный его автор? Каковы были его цели, какими методами он пользовался? Почему им был избран подход столь нетрадиционный, хотя и привлекательный? Какие работы послужили ему основанием, какие он, после долгих колебаний, решительно отбросил?

Увы, ответ на эти вопросы пока неведом. Как известно, за последнее время в отечественной печати появилось немало добротно склеенных и солидно переплетенных фолиантов, авторы которых в силу различных причин предпочли остаться за кадром. Не исключено, что в распоряжении переводчика оказалось издание сходного характера и что он, по-видимому, не один месяц корпевший над переложением данного произведения на русский язык, тоже пребывает в неизвестности относительно интеллектуального провенанса сего магнум-опуса. Это, впрочем, всего лишь смелое предположение.

В любом случае, на сегодняшний день остается неустановленным, чье имя должно венчать обложку сочинения, которое уважаемый читатель держит в своих зудящих от нетерпения руках, коль скоро его до чесотки снедает охота познать, наконец, что-нибудь полезное… Несмотря на это, публикатор, разумеется, готов поделиться гонораром (не таким, кстати, большим) с г-ном Бубенниковым, ежели последний соблаговолит объявиться и предъявить надлежащие доказательства своих литературных прав. Разумеется, с печатью и подписью, на гербовой бумаге, заверенные по всей форме и т. д.

От переводчика

Дорогие соотечественники! Конечно, историю творят великие народы – американцы, евреи, немцы, японцы, арабы, туркмены, украинцы.

Жаль, что для нас в этом списке места нет, но ничего не поделаешь. Что дозволено ослу, не дозволено Сократу, как, кажется, сказал кто-то из древних.

Не будем также забывать и о весомом вкладе в духовную сокровищницу человечества, сделанном малыми нациями – финнами, эстонцами, латышами, грузинами, голландцами, гагаузами, готтентотами.

Печально, но и в этот список нас поставить нельзя. Даже если очень хочется – истина дороже.

Тем более рьяно и упорно стоит россиянам изучать исторический опыт тех высококультурных народов среднестатистического размера, без которых мировую цивилизацию представить невозможно. Может быть, тогда мы со временем станем на них хоть чуть-чуть похожи.

Избавимся, наконец, от имперских порывов и танковых прорывов, толстовщины и достоевщины, рококо и постмодернизма, гордости (за себя), жалости (к себе), самоедства, отсталости, околицы, околичности, ортодоксальности, оружия, онучей, опят, нефти, наледи, нигилизма, черной икры, стяжательства и нестяжательства, пьянства, искреннего и почти радостного равнодушия к любой власти, за исключением той, которую олицетворяет собственная жена, ночных разговоров на кухне, веры во что-то неземное и обязательно трепетное, желания славы (своей), успешного пения «а капелла» без каких-либо репетиций в компании небритых незнакомцев, упоительных постельных истерик с очередной персидской княжной, правящей в открытое море – это уж кто кого первый отправит за борт – и любви к подледному лову в неурочное время года.

Ради исполнения этой вековой мечты нашего народа и его лучших сынов стоит жить и работать! Плод именно такого труда с расчетом на вечность – перед вами, уважаемые читатели!

Скорбно сознавать, но до самого последнего времени познания обыкновенного, т. н. интеллигентного россиянина о горичанах (горисландцах) были весьма скудны, чтобы не сказать предельно ничтожны. Отчасти (но ни в коем случае не полностью!) нас может извинять лишь то, что по своей численности эта древняя европейская нация скорее приближается к датчанам или таджикам, нежели к бразильцам или китайцам[1].

Однако гораздо больше в слабом развитии отечественного горичановедения (и горисландографии) повинно наше тяжелое тысячелетнее прошлое, а в особенности недавно еще процветавшее на грядках родины почти вековое владычество волюнтаристов от истории, самочинно решавших, что могут, а чего не могут знать их подневольные подданные. Но не вечно же нам пребывать в беспросветности и невежестве, подобно нашим отцам, дедам, прадедам и прапрадедам! Пусть же знакомство с этой книгой станет одним из робких шагов на долгом пути России к просвещению и цивилизованности. Время – вперед!

В заключение хотелось бы выразить признательность за неоценимую помощь в работе над переводом, оказанную рядом международных организаций и благотворительных фондов, сочувственно и серьезно отнесшихся к предлагаемому труду: Общеевропейскому Агентству по Культурному Взаимопроникновению (ОАКВ), комитету ЮНЕСКО по Ознакомлению с Полузабытыми Древностями Лесостепной Полосы (ОПДЛП), Черноморской Ассоциации Упаковщиков Сельскохозяйственной Продукции, Пользующейся Особым Спросом (ЧАУСППОС), а также Западнобалтийскому Консультативному Совету по Восстановлению Исторической Справедливости в Отношении Лиц, Пострадавших от Революций, Землетрясений и Заболачивания Местности вследствие Движения Почвенных Пластов (ЗКСВИСОЛПРЗЗМДПП).

Семнадцатинедельная стипендия, великодушно предоставленная Трясиновским государственным университетом (ТряГУ), и бессрочный пропуск в Горисландскую (Горичанскую) национальную библиотеку (ГоНБиб) особенно споспешествовали переводчику.

Наконец, он считает нужным отдельно поблагодарить свою семью, которая наотрез отказалась последовать за ним в напряженную творческую командировку, а потому не мешала его кропотливым культуровзращивающим усилиям (и теперь уже не помешает никогда!).

Обращение к российскому читателю

Теперь, когда после более чем тысячелетнего нахождения на самой границе цивилизованного мира, а иногда и за его пределами, горичанский (горисландский) народ наконец-то присоединился – хочется думать, навечно! – к семье культурных наций, на повестку дня, как никогда ярко, встала необходимость познакомить окружающий мир с величественной историей и повседневной жизнью нашей страны, ввести наше славное отечество, так сказать, в гармонический ряд всемирного развития. С тем чтобы вовек с ним уже не порывать или, точнее, не диссонировать.

Пришло время воздать должное свершениям, подвигам и открытиям многочисленных горисландцев (горичан), доселе до обидного несправедливо скрытым от взоров прогрессивного и демократически развитого человечества. Не хочется думать (хотя кажется очень и очень вероятным), что это было результатом коварного заговора. Впрочем, отринем историографическую мелочность и сочтем недостойной, как и не совсем своевременной, возможность доказательного разоблачения тех политических сил, которые могли быть заинтересованы в таком состоянии вещей. Несмотря на то, что силы эти лишь притаились и по-прежнему бдят.

Однако примем для простоты, что единственной причиной культурного забвения нашей родины явилась причудливая и очень несчастливая для Горичании (Горисландии) историческая случайность (пусть последнее все-таки маловероятно, но мы настаиваем на том, чтобы оставаться по-европейски корректными, и не будем ни на кого указывать пальцем[2])-

Этой цели – воздаянию должного и утверждению истины – и служит данная книга – опыт, быть может, скромный и несовершенный[3], но необходимый[4], как все, создаваемое в первый раз. Опыт незамутненный, как все самобытное, свежий, как искренность, яркий, как радость, немного наивный, как улыбка юной горисландской девы, и в то же время несколько философичный, как ответная ухмылка столь же юного горичанина[5]. Полноводный, как Трясинка, приветливый, как Трясиновка.

Шутка ли: охватить под одной обложкой долгие века горисландского (горичанского) национального бытия, суметь густыми мазками трудолюбивого пера описать всю ширь и мощь духовного развития нашего народа. Конечно, здесь не обойтись без помарок и всякого рода мелких неточностей. Простите нас, что поделать! Знаем, но не можем иначе. Иного не дано – история не терпит отговорок. Кто не ошибается – никогда не издается (тем более в твердом переплете), а дорогу осилит тот, чей осел хорошо накормлен, как сказал один из великих горичан (горисландцев).

Поэтому – в путь, друзья мои! Не удивляйтесь предстоящим сюрпризам и откровениям, ибо вам суждено приоткрыть завесу умолчания над многими краеугольными событиями в истории человечества, ознакомиться заново с величайшими достижениями его культуры и науки, в которых горисландцы (горичане) неоднократно играли самую ведущую роль, но на которой, по врожденной скромности своей, они столь часто не настаивали. Однако это время позади, и хочется верить – навсегда.

Друзья, имейте в виду: вы стоите на пороге радикальной переоценки привычных ценностей и отказа от многих устаревших мифов! Как я вам завидую!

Но довольно предисловий! От имени и по поручению всего горичанского (горисландского) народа мне выпало особенное удовольствие распахнуть свои радушные объятия и заключить в них дорогих читателей.

Здравствуйте, любознательные мои!

Первый, всенародно и почти что единогласно избранный с соблюдением всех демократических процедур,

Президент Горисландии (Горичании)

Вассиан Лопата

Вступительное этнонимическое замечание

О двойственности названия горичанского (горисландского) народа и населяемой им территории

Спор о происхождении горичан ведется с раннего средневековья и по-прежнему далек от взаимоприемлемого разрешения. Таковы непреложные законы историографии, и не нам их нарушать. Вот и не будем, а изложим все по порядку.

Дело в том, что попавшие в наши земли не то в VH-м, не то в Х-м веке (нашей эры) латинские монахи были в большинстве своем немцами. Или, точнее сказать, германцами, то есть – людьми дотошными, но неглубокими, пусть овладевшими начатками некоторых наук, но все-таки достаточно формально, а главное – совсем не знавшими нашего образного и идиоматически богатого языка. Последнее резонно ставилось им в упрек многими новейшими критиками.

Уяснив, что автохтонная народность именует свое место обитания не то «Горем», не то «Горим», возможно, «Горьём», но не исключено, что и «Горьим», (некоторые, не вполне согласные между собой источники также указывают на «Горюм», «Горьюм» или «Горъюм»)[6], наши центральноевропейские братья, следуя тогдашним традициям, присоединили к сему названию старинное немецкое слово «земля» – ланд[7] и в симфонических поисках сочетания истины с благозвучием пришли к «Горисландии». Был ли при этом кто-то сожжен (от праславянского горети), и горевал ли кто от этого впоследствии особенно сильно, истории, к сожалению, не известно.

С другой стороны, нельзя полностью отвергнуть альтернативную версию событий, впервые выдвинутую около 100–150 лет назад, в период горисландского национального пробуждения и утреннего построения. Согласно ей, поводом к филологическим разысканиям и построениям первых христианских миссионеров послужило знакомство пришельцев с древним национальным горичанским напитком – обжигалкой[8], от которой у них с непривычки внутри немного горело. Однако от названия Бренландия[9] педантичные патеры, отдадим им должное, кое-что соображавшие[10], удержались, ибо оно, с одной стороны, отчетливо напоминало о какой-то иной стране, а с другой – могло оскорбить национальные чувства древних и будущих горичан. Впрочем, не исключено, что на самом деле вышепоименованный и давно уже ставший нам родным топоним происходит всего лишь от слова горы (или народной горисландской игры в горелки), а все остальное – не более чем красивая легенда, выдуманная в недрах католической иерархии для оболванивания наших славных, но недалеких предков.

К счастью, в ту же самую историческую эпоху на защиту горичанской национальной уникальности смело выступили православные византийские монахи, считавшие своих латиноговорящих коллег исчадиями ада и вообще людьми не слишком образованными. Несмотря на собственную идейную ограниченность и религиозную косность, они выдвинули весьма прогрессивную для своего времени теорию о самобытности горичанского (горисландского) народа, из которой следовала полная невозможность придания нашему дорогому отечеству германоязычного наименования с использованием во всех отношениях чуждого и совершенно иноязычного слова ланд.

Посему в своих литературных трудах, пастырских посланиях, императорских рескриптах, списках военнообязанных и продовольственных разнарядках константинопольские греки всегда называли нашу милую землю словом «Горичания», что, как было установлено отечественными краеведами во времена национального возрождения, наиболее точно отвечает древним реалиям, а также фонетическим особенностям старогорисландского наречия.

Однако, к сожалению, все западноевропейские учебники географии и почвоведения, путеводители, справочники, ежегодники, военно-топографические карты, налоговые ведомости и бухгалтерские книги уже со времени Возрождения использовали название «Горисландия», что сделало полный отказ от него невозможным, в основном, по причинам чисто экономического характера. Вследствие этого, при вступлении в Организацию Объединенных Наций, Горичания (Горисландия) попросила все международные институты использовать в официальных документах оба наименования нашей суверенной отчизны, что делается и поныне. Особо обращаем внимание граждан стран Европейского Союза: не думайте, что в ваш круг стремятся сразу два государства, что могло бы негативно отразиться на финансах, налогах и тарифах Содружества. Отнюдь! Горисландия (Горичания) – это только одна страна!

1. Краткий очерк горичанской (горисландской) географии

Невелика и прекрасна наша родина. Не так уж широко, но весьма живописно раскинулись ее леса и долы, ровно посередине рассекаемые извилистой и прохладной Трясинкой, главной водной артерией страны, получившей свое название благодаря размеренному ходу и произрастающим по обеим ее сторонам камышам, тростникам, лилиям, кувшинкам, азалиям и прочим травам, способствующим судоходству.

В том месте, где Трясинка изгибается особенно резко и неожиданно и гордо выпячивающиеся холмы временно отступают от ее берегов, а покрытые яркими цветами и целебными травами опушки и поляны, прорезающие густые до дремучести и никем не тронутые леса, начинают шириться, тучнеть и постепенно переливаться в тщательно обработанные поля и ухоженные огороды, с незапамятных времен существовало человеческое поселение[11]. Возникновение его восходит к глубинному началу начал цивилизации, к ее, точнее сказать, зарождению.

Немудрено, что в силу присущей нашему народу экономности[12], это поселение испокон веку носило название Трясиновка, а ныне является столицей наконец-то ото всех независимой Горичании (Горисландии).

Город Трясиновка компактен и просторен. Улицы его широки, но не слишком подавляют неподготовленных приезжих своими масштабами, они в меру пыльны, в меру утрамбованы, относительно свободны от мусора и нечистот. Заборы, плетни и изгороди уже который век содержатся в надлежащем порядке, придорожные канавы прилежно журчат в такт шагам прохожих, а центральная площадь вымощена наилучшим булыжником, произведенным прямо по соседству – в карьере на другом берегу реки. Это еще раз доказывает прозорливость и предусмотрительность наших славных предков, понимавших, что рано или поздно каменное строительство почти полностью заменит деревянное, а потому и основавших город в столь удобном месте.

Начиная с XIX-го века, горисландцы не раз пользовались благами сей природной каменоломни, хотя еще до того, в темном Средневековье, не одна горичанская баржа потонула, пытаясь доставить в Трясиновку максимально тяжелый груз[13]. Обломки этих барж то и дело всплывают со дна, пугая купальщиков и случайных моряков, и привлекают на наши благодатные земли и мутные воды немало заинтересованных кладоискателей.

Климат в Горичании умеренный до противного, дожди, снега, ветры и жара чередуются с завидной регулярностью. Природные бедствия редки, град мягок, аллергический сезон неизвестен. Оттепели обычно наступают весной, а заморозки осенью. Зимой в Горисландии чаще всего холодно, а летом – не так холодно. Облачность невысока, влажность ограничена, а давление щадящее. Считается, что благодаря этому природному постоянству в национальном характере горисландцев (горичан) появились, а со временем закрепились такие черты, как неторопливость, обстоятельность, задумчивость, рассудительность, взвешенность, усидчивость, склонность к хоровому пению, справедливость, чистоплотность, остроумие и неизбывное стремление к прекрасному.

2. Горичанская мифология и космогония

Земля, согласно представлениям древних горисландцев, произошла из высохшей грязной воды, которая неведомыми путями пролилась в первородный пламень посредством мелкой струи (или нескольких струй – существует множество вариантов этого эпического рассказа, записанных различными исследователями), прямиком с высокого неба и в самые незапамятные времена. Небо же, в свою очередь, есть отражение мирового океана, поднявшегося до облаков, и по совместительству обитель бога дождя, который, по-видимому, занимал главенствующее положение в дохристианском, а потому варварском, но глубоко народном пантеоне античной Горичании. Связано это поверье было, судя по всему, с чрезвычайным значением, которое наши предки придавали природным осадкам и их последствиям, что свидетельствует о прочной материалистической традиции в горисландском мышлении, отразившейся и в горичанском национальном характере[14].

Впрочем, и дальнейшая картина горисландского мироустройства, встающая из дошедших до нас обрывочных сказаний глубокой древности, сохранившихся на двух неровных клочках вытертого пергамента, который хранится в стокгольмской национальной библиотеке[15], представляется чрезвычайно логичной. Это наводит некоторых проницательных комментаторов на мысль о существовании уже в ту далекую эпоху развитой протогорисландской философской школы, обладавшей тонким понятийным и категориальным аппаратом, способным успешно оперировать в дописьменной среде.

В соответствии с этими, увы, очень фрагментарными сведениями, ночь и день – суть дети бога дождя, беспрерывно оспаривающие его первенство, но никак не могущие договорится о том, кто будет править после отца, отчего их планы о завоевании господства на небе все время проваливаются, обыкновенно в сумерках или на рассвете. Солнце – это пупок дня, а луна – какой-то иной (ученые не пришли к единому суждению) телесный орган ночи, подверженный, согласно воззрениям древних, как ежедневной, так и ежемесячной изменчивости. Ветер есть брат дождя и двоюродной брат снега, града и льда, а звезды – их общие сестры.

Родились же все они от брака времени с пустотой, что, кстати, представляется очень даже возможным согласно ряду недавних астрофизических теорий, получивших широкое признание. Поневоле поражаешься масштабу проникновения наших пращуров в бездны космологии и их интуитивным, но от того не менее точным научным прозрениям, заложившим, таким образом, твердую основу интеллектуального развития Горичании и определившим независимость горисландского национального самосознания, самопознания и самоощущения.

3. Древняя история

Начало начал горичанского народа теряется в толще времен. Происхождение его неизвестно, а культурный генезис ставит в тупик этнографов, антропологов и искусствоведов. Из данных археологических раскопок очевидно, что горичанская керамика мало чем уступает керамике греческой, шумерской, египетской и древнееврейской. Дошедшие до наших дней ее образцы, хранящиеся в запасниках лучших европейских музеев в виде черепков и фрагментов черепков, позволяют разделить древнюю горичанскую культуру на следующие отчетливые и равно творчески плодотворные периоды: примитивный, геометрический, постгеометрический и постпримитивный, последний из которых, согласно большинству вдумчивых комментаторов, продолжается и сейчас.

Недавние изыскания ведущих американских и западноевропейских ученых позволили пролить свет на еще более давнюю эпоху в истории нашего края и указать на отчетливую и несомненную всемирно-историческую роль древних горичан (горисландцев). В предкультурном слое одного из размытых недавними дождями местных холмов сотрудниками совместной экспедиции Дулонского католического колледжа и Женского института высших исследований в Бель-Тру, и до того проходившей, как заметил пожелавший остаться неизвестным ее участник в беседе с журналистами Трясиновского «Вестника», in a very stimulating atmosphere[16], были обнаружены кольцеобразные отложения древесного угля. Датировка новооткрытых артефактов с помощью радиоуглеродного метода, а также ультразвуковой спектроскопии органических фракций солевых экстрактов, полученных путем глубокой перегонки, показала, что их возраст установить невозможно. Это, как легко догадаться, является серьезным аргументом в пользу того, что изобретение колеса было сделано нашими прямыми предками, по-видимому, преуспевшими также и в добывании огня[17].

На последнее обстоятельство косвенно указывает большое количество хорошо обглоданных и тщательно высосанных костей различных животных, обнаруженных по соседству в том же слое предкультурной почвы и, можно сказать, в той же самой яме. Как справедливо заключают авторы недавней статьи в журнале L’Archeologie d’avant-hier et d’apres-demain[18], руководители экспедиции профессора Эбеназер Эрнест Чаттербокс-младший и Филинн де ля Бет-Соваж, исключительно высокое качество обработки костных останков древних млекопитающих и птиц зубами и ногтями протогорисландцев (первогоричан)[19], с неотвратимостью свидетельствует в пользу высокого уровня первобытной цивилизации на землях нашего отечества. Как известно, степень культурного развития нации находится в прямой корреляции с глубиной прожарки пищи, которую ей удалось достигнуть[20].

Причиной этого, так сказать, гастроспиритуального феномена является то, что для сыроядения нужны хорошо развитые челюсти и крепкий желудок, оттого эволюционным продуктом интенсивной варки, жарки и выпечки являются, наоборот, крепкие мозги и развитое обоняние. Поэтому можно заключить, что наши предки обладали тонким нюхом и способностью к не менее тонким суждениям. Некоторые из этих качеств не утрачены горичанами и по сей день.

4. Горисландия и древнегреческая колонизация

Греческая колонизация Горичании затруднялась погодными условиями, навигационными сложностями, культурными конфликтами, религиозными распрями и языковыми особенностями сторон. Отдельной помехой было полное отсутствие у Горисландии какой-либо береговой линии. Поэтому эллинизация нашей родины проходила в пульсирующем режиме, тяжело, чтоб не сказать мучительно, растянулась на длительное время и закончилось ничем.

Благодаря таковым обстоятельствам Горичания не приобрела тайных и темных культов, включая особо интересные женские и те, попроще, что связаны с человеческими жертвоприношениями[21], избегла тирании, борьбы олигархов с народным собранием, а аристократов с демагогами, персидского нашествия, пелопонесских войн, завоевания Александром Македонским, неоднократного раздела и передела его наследства, вытекающих из этого распрей, разложения и распада, за которыми следовало вторжение римских легионов, сопровождавшееся грабежами и триумфами.

Все это можно было бы, конечно, пережить, хотя, конечно, обидно: могли бы на собственной шкуре узнать, в чем разница между эфорами и эфебами, апориями и апологиями, ойкосом и эйдосом. Вот мы и затаили обиду, а потом сжали зубы и с честью перенесли этот тяжелый период, поскольку уж нам-то не привыкать, с такой непростой историей. Только, вдобавок, Горисландия, к самому большому и искреннему сожалению, не сумела должным образом оценить и другие важнейшие достижения греческой цивилизации, как то: запрет на общественную деятельность женщин и приезжих из соседних деревень, всеобщее увлечение поэзией, спортом и театром, а в особенности – непрерывные политические страсти, иногда переходящие в демократические выборы и казни несогласных с их результатами, что время от времени заменяется изгнанием или крупным штрафом. Также не забудем занятия философией на свежем воздухе, помноженные на повсеместный интеллектуальный интерес бородатых мужчин к другим мужчинам, только более молодым, безусым и симпатичным, и разведение вина водой.

Теперь все это приходится наверстывать и усердно осваивать, дабы окончательно воссоединиться с культурным человечеством. С одной маленькой поправкой на современность – общественная деятельность ныне скорее запрещена мужчинам, но, в конце концов, не без резона же, как вы считаете? Нужно ведь как-то обращать международное внимание на то, какими семимильными шагами мы прогрессируем.

А вино у нас и так было не очень, если честно…

5. Столкновение Горичании с Римской империей

Горисландцы до невероятности успешно боролись с римской экспансией, поэтому свидетельств о ней не сохранилось. Тем не менее, представляется необходимым сделать по этому поводу ряд умозаключений и поделиться ими с читателем.

Ясно, что не обошлось без военной победы горичан над легионерами, планомерного охвата, рассеяния и раздробления многочисленных когорт, манипул и центурий и что победа эта была самой что ни есть полной и безусловной. Ведь меньшее бы Рим не остановило (и никогда не останавливало).

Может быть (и даже, скорее всего), этих побед было несколько. Более чем вероятно, что каждая из них была славнее предыдущей – масштаб совершенного очевиден хотя бы из того, что до сегодняшнего дня не удалось обнаружить ничего даже отдаленно римского не только в Горисландии, но и в ряде сопредельных стран, таким образом, спасенных ею от неизбежного порабощения и насильственного насаждения латинского языка (некоторые ученые полагают, что с первым еще можно было бы смириться).

Увы, где именно встретили свою участь отправившиеся завоевывать нашу родину несметные легионы, пока не представляется возможным установить с надлежащей точностью. Поэтому стремление ряда столичных патриотических организаций настоять на возведении величественного монумента, увековечивающего сию знаменательную оказию, наталкивается на обоснованные возражения организаций, не менее патриотических, но региональных и отчасти выборных, каждая из которых имеет свое суждение о месте бессмертного подвига древнегорцев (как их любовно называл один из поэтов новейшего времени) и согласно этому полагает, что таковой памятник должен находиться в пределах именно ее, а не чьей-либо еще юрисдикции. По состоянию на настоящий день эти споры разрешения отнюдь не имеют, а привлечение международного арбитража накладно, утомительно и все равно не способно никого примирить, когда дело идет об одной конкретной стране и одной конкретной проблеме. Отдельно отметим, что жалкие и одновременно ревизионистские попытки некоторых соседних государств обнаружить следы римского поражения или хотя бы римского присутствия на своей территории закончились закономерной неудачей. Еще бы! Мы же старались[22].

Когда имела место решительная битва между горичанами и гордыми, но отнюдь не непобедимыми сынами Ромула, на много веков определившая судьбу целого региона Европы, тоже неизвестно. Ясно одно – патриотический порыв горисландцев был безмерным, окружение пришлых властителей мира полным, его кольцо непреодолимым, а ожесточение односторонней резни – предельным. Из надменных захватчиков живым не ушел никто, и оттого римским источникам удалось временно – до сегодняшнего, но, надеемся, не до завтрашнего дня – замолчать это событие, чрезвычайно болезненное для престижа империи.

6. Горисландия в трудах классиков античной мысли и историографии

В связи с отдаленностью областей традиционной античной культуры от столь рано и столь высоко развившихся горичанских земель, греческие и римские путешественники редко попадали в наши родные пределы, а потому не оставили достоверных сведений о горисландских богах, героях, мыслителях и прочих выдающихся мужах отечественной древности. Впрочем, стоит упомянуть, что Тацит пишет о том, что на самом востоке Европы живут еще какие-то длинноволосые варвары. Таково наиболее прямое и очевидное упоминание нашей страны в знаменитых «Анналах». Надо подчеркнуть, мы теперь прекрасно знаем: великий историк был неправ – Европа заканчивается гораздо восточнее Горичании.

Сходным образом и Страбон говорит, что далее в глубинах лесов начинаются земли, населенные непонятно каким народом. Большинство современных комментаторов единодушны в том, что великий географ древности имел в виду нашу родину. С ним совершенно беспочвенно не соглашался Плиний Старший, утверждавший, что в тех лесах человеку жить совершенно невозможно и не нужно. Такое голословное отрицание существования древних горисландцев не делает чести известному философу, впрочем, использовавшему в «Естественной истории», как ныне признано, множество непроверенных данных. За это его в свое время справедливо критиковал блаженный Августин, в частности полагавший, что Господь в своей неизмеримой благости населил человеками и земли, самые для таковой жизни неприспособленные. Недавно стараниями южнокорейских ученых в полузаброшенном уэльском монастыре удалось обнаружить хорошо сохранившийся рукописный том сочинений гиппонского епископа, где против этой фразы почерком Иоанна Скота Эригены было написано: А я не уверен, а почерком Роджера Бэкона добавлено: Ну и зря!

Таким образом, как на заре европейской культуры, так и в раннем Средневековье судьбы нашего народа уже обсуждались ведущими умами эпохи и были предметом серьезных идейных дискуссий, онтологических схваток и полемических баталий, что оставило неизгладимые следы, как в канонических текстах, так и в маргиналиях. К сожалению, отец Церкви не дополнил вышеприведенное, безусловно, весьма глубокое и одновременно емкое суждение какими-либо подробностями или деталями, из которых его читатели могли бы вывести более точные сведения о прагоричанском быте и духовном мире.

Ныне общепризнано, что отсутствие подробного описания древней горисландской истории, многочисленных подвигов наших предков на ниве освоения своего природного ареала, а особенно их высочайших драматических и поэтических достижений[23] значительно обедняет труды античных авторов, хотя и не перечеркивает их, в целом прогрессивный вклад в науку, находившуюся в те далекие времена на сравнительно невысоком методологическом уровне.

7. Народные сказки и сказочные персонажи

Любимым персонажем горисландского народа является дурак. Он, как правило, побеждает страшное трехголовое чудовище благодаря природной смекалке, вслед за чем находит в затопленной пещере сокровище и женится на спасенной им красавице. Или, наоборот, умывшись живой водой из подземного родника, сам становится писаным красавцем и женится на богатой. Или (обратите внимание на разнообразие фольклорных вариаций) сначала женится на богатой красивой дуре, после чего из отчаяния убивает чудовище и приобретает тем народную любовь и повсеместное уважение.

Но и это еще не исчерпывает изобилия горичанской народной фантазии, поскольку в некоторых сказочных сюжетах герой приобретает уважение сограждан (благодаря своевременной женитьбе на богатой) раньше, чем отправляется на битву с чудовищем. Однако все равно его убивает, пользуясь наставлениями заботливой матушки и заготовленным ею по дедовским рецептам черствым коржиком, который дракон сначала не может прожевать, а обломав зубы и все-таки проглотив, умирает в страшных мучениях от аллергической реакции на некоторые компоненты дедовских приправ.

Только уже спасает протагонист в таком случае от нечисти не красавицу, а скот незадачливых поселян, страдающий от загрязнения, вызванного продуктами драконьих отходов. После чего умнеет, перерабатывает тушу чудовища на колбасу, а его шкуру – на черепицу; чуть спустя, в результате нескольких удачных сделок с доверчивыми пастухами обзаводится многочисленным стадом баранов и, как следствие, проводит в дальнейшем долгую и счастливую жизнь в добром согласии с нежной супругою и в гармонии с природной средой.

Мораль: нет ничего целительнее и долговечнее, чем заслуженная тяжким трудом народная любовь.

8. Горичания и первые отшельники

Основы христианской культуры были заложены в Горисландии примерно две тысячи лет назад. Может быть, веком-другим позже, но не более того. В Ватиканских архивах находятся указания на отправку в пределы пограничные ряда проповедников, ни один из которых назад не вернулся и писем не отписал, а значит, их миссия увенчалась полным успехом. Иначе говоря, евангелизация наших земель никоим образом не отставала от христианизации остального человечества, а наоборот, обгоняла его большую часть.

В любом случае, народное предание с уверенностью утверждает, что в те незапамятные времена в Горичанию прибыл неизвестный и что двигался он неукоснительно, поступательно и равномерно, прямиком с болотистого, выжженного и бесплодного юга[24]. Пришелец долго бродил по лесу, подступающему к самой Трясинке, а потом нашел раскидистый дуб, забрался на него с помощью привязанных к ногам и рукам острых камней, залез в громадное дупло, ранее образовавшееся в силу естественных причин, и стал в нем жить, питаясь желудями, листьями и редкими птицами[25], время от времени раздвигая ветви и показываясь изумленным горисландцам.

Каждое явление народу обитатель дуба сопровождал громкими заклинаниями на неизвестном языке, после чего сразу или в течение нескольких дней, а иногда даже недель, в горисландских долинах обязательно менялась погода. Засуха уступала место дождям, а те, в свою очередь, снегам и метелям. Спустя несколько месяцев снег неизменно таял. Постепенно об этом, в высшей степени удивительном человеке стало известно всему горичанскому люду, и старейшины вместе с лучшими охотниками и следопытами собрались прямо под тем же деревом, дабы обсудить, к добру или нет появление незнакомца в исконной племенной чаще и как оно может отразиться на урожае зерновых, молочности коз и среднегодовом уровне воды в Трясинке.

После недолгих дебатов было решено, что пришелец является лесным божком значительной мощи или, по крайней мере, великим колдуном, а то, что он избрал местом своего пребывания горисландский лес, свидетельствует об его особом расположении к нашим родным долам и опушкам. На протяжении совета старейшин неизвестный несколько раз показывался из дупла, фыркал, плевался, и то и дело кричал на полюбившемся ему к тому времени горичанском наречии: «Покайтесь, окаянные!», – память о чем отечественный фольклор сохранил до наших дней. Некоторые исследователи безосновательно утверждали, что он также добавлял «У, нехристи туповатые!», но ныне эта легенда единогласно признается позднейшей контаминацией.

По единогласному мнению совета все нижние ветки дуба, по которым пришелец забрался в дупло, были обрублены горичанами, дабы лесной бог не мог покинуть наши благодатные места. Оставшиеся же сучки были стесаны до полной гладкости – обращаем внимание инвесторов и акционеров, до чего ревностен и старателен был горисландский народ уже в те далекие времена! Говорят, после этих событий наш отшельник не раз выбирался наружу при ясной луне, печально глядел вниз с двадцатиметровой высоты и восклицал «О, горе мне!» и трубно сморкался. Все это без сомнения свидетельствовало о правильности принятого горичанскими старшинами решения.

В дальнейшем означенный дуб и его обитатель стали считаться самым драгоценным талисманом племени, и отцы семейств часто приводили к нему детей (особенно по достижении совершеннолетия), дабы те могли после захода солнца шесть раз перекувырнуться вокруг дерева и вследствие этого почитаться настоящими мужчинами. Особо хорошей приметой считалось, если житель дуба появлялся из дупла во время обряда, позже названного пронициацией[26] и изрыгал протяженные проклятия в адрес кувыркающихся. Обычно это встречалось взрывом восторга, как правило, еще более возбуждавшим кудесника, после чего он долго не останавливал свои дискурсивные инвективы, которые по мере познания им языка аборигенов приобретали все большую многословность и красноречие. Заметим, что некоторые часто повторявшиеся оратором иноземные ругательства прочно вошли в горичанский национальный обиход, невзирая на чужеродную фонетику и грамматику. Подавляющее большинство исследователей не без основания считают, что подобных слов в нашем праязыке не было и быть не могло.

В том случае, если вопли отшельника становились невыносимыми, его прогоняли в глубь дупла с помощью камней или частично испортившихся сельскохозяйственных продуктов – необходимость такого поступка при пронициации считалось приметою еще лучшей. И чем больше и громче обитатель дуба ругался и проклинал окружающих, тем больше яиц и свеклы летело в его сторону. Не исключено, что в этой, так сказать, игре отразилась осознаваемая нашими предками необходимость подкармливать «живой талисман» горичанского племени. В дальнейшем вокруг ставшего священным дуба начали справлять свадьбы и проводить сельские игрища, что с завидным постоянством привлекало внимание постояльца древесных глубин и способствовало дальнейшему обогащению горисландского лексикона.

К этому старинному обычаю восходит горичанская поговорка кувыркаться на поляне, со временем приобретшая несколько иное значение, впрочем, как и в далекие времена, свидетельствующее о вступлении кувыркающегося в зрелый возраст (напомним внимательному читателю, что ранее уже было говорено о шестом кувырке и о том, какие именно действия он мог бы символизировать). Поэтому на традиционных свадьбах (которые любопытствующий турист из экономически развитых стран может за небольшую мзду посетить в сельской местности) по-прежнему положено, чтобы один из старших родственников новобрачных высунулся из чердачного окна будущего дома молодых и начал поносить брачующихся, на чем свет стоит. Дружки же жениха должны в ответ закидать родственника яйцами и помидорами[27] – иначе он ни в коем случае не ретируется и продолжит публично охаивать новобрачных, приводя все более подробные и откровенные сведения из их личной жизни, не упуская при этом как невинные, так и пикантные события детства или отрочества фигурантов. В городе этот обычай, необыкновенно греющий душу и доставляющий немало приятных минут гостям, к сожалению, давно отмер – после бракосочетания молодые попросту кидают камнем в столб, с незапамятных времен стоящий во дворе муниципальной управы. Считается, что чем раньше они в него попадут, тем меньше ссор у них будет в совместной жизни, и что даже разведутся они полюбовно. Народная мудрость, ничего не оставляющая на долю слепого случая, требует, чтобы при исполнении этого обряда родители новобрачных находились на противоположной стороне двора.

Отеческие же предания далее повествуют, что в один прекрасный день счастливый обитатель дупла – ритор и естествоиспытатель, один из первых в мировой истории филологов-практиков, далеко опередивший свое время – исчез, и больше его никто не видел. Горисландцы некоторое время тужили и всячески печаловались, отложив по этому поводу как пронициацию, так и отдельные народные игры, но потом из некоей другой страны в пределы нашего отечества опять забрел неизвестный. В отличие от первого жителя священного древа этот человек сам никуда не лез, а просто все время ходил по лесу с задранной головой. Однако горичане уже тогда знали, что свое счастье человек (а тем более, целый народ) может выковать только сам. Долго упрашивать наших предков было не нужно – они быстро смекнули, что к чему, и не успел новый посетитель опомниться, как оказался на том же самом дубе. Велика же была радость горисландцев, когда новый жилец разразился теми же самыми проклятиями, что и предыдущий! Так покой снова вернулся на нашу родную землю, а урожаи ягод, злаков и лесных трав продолжали радовать мирных селян.

В дальнейшем, когда в Горичанию приходил искавший одиночества и покоя чужеземец, то его неизменно подсаживали на рогатину и оправляли жить в насиженное дупло. В настоящее время этот обычай забыт, хотя любознательный турист может заметить, что в некоторых горичанских гостиницах вход с улицы ведет прямо на второй этаж, а лестницы, по которым туда приходится подниматься, узки и не имеют перил. Так фольклорные образы трансформировались в нашей национальной архитектуре.

9. Горисландия в послеантичную (раннесредневековую)эпоху

Средневековье в Горичании началось с появления в окрестных лесах двух оборванных бородатых людей. Заблудившиеся странники сбились с пути давнее давнего – они сильно оголодали и с трудом держались на ногах. Вид бедолаги имели иноземный и были не по сезону одеты в плотные черные плащи, перетянутые длинными веревками из шерсти неизвестного животного. Немудрено, что они страдали от недоедания и перегрева одновременно, а потому немного бредили, утверждая, что возвращаются из далекого путешествия в пределы Азии, упоминая при этом малоизвестные тогда (а впрочем, и сейчас) Аравию, Крым, Персию и Тамань.

Нашел их, совершенно выбившихся из сил, один из местных пастушков, которого по причине малого ума и большой безобидности посылали со стадом в самые дальние и непроходимые углы лесных пастбищ. Дабы, паче чаяния, не потерять неожиданных гостей, он привязал каждого из них к крупной овце и таким образом без труда и излишних царапин довел до жилых мест. Постепенно приведенные в чувство с помощью горисландских национальных блюд и напитков (хлеба, молока и ливерной колбасы с молотым перцем[28]), неизвестные с помощью знаков осведомились у горисландцев, могут ли они каким-то образом отблагодарить своих спасителей?

Горичане задумались, но ничего не придумали, тем более что гостей было двое, а в дупло (к тому же в тот конкретный момент занятое) можно было поместить только одного. Однако было обидно просто взять и отпустить таких необычных людей, выряженных в обширные пахучие балахоны (которые они никак не желали отдавать в нежные руки горисландских прачек). Потому пришельцев под разными предлогами долго задерживали в одной из деревень, а они, согласно преданию, не слишком возражали, ибо ливерные колбасы в наших краях уже тогда не имели себе равных. Некоторые традиционалисты предлагали даже выдолбить для них отдельное дупло двойного размера в каком-нибудь подходящем дереве (упоминают, что в старинном дубе тогда проживал забавный отшельник, все время кидавшийся желудями в проходящих мирных граждан и в случае попадания радостно покрикивавший: Эврика, эврика![29]). Однако после длительной дискуссии, которую не всем старейшинам удалось пережить, восторжествовала мудрая точка зрения: провидение само должно показать, что надобно делать с незнакомцами – ведь и первый горичанский прорицатель забрался ввысь полностью по своей воле.

Провидческие способности древних горичан решающим образом сказались на мировой культуре. Ибо постепенно выяснилось, что пришельцы говорят на языке, слегка схожем с протогорисландским, и вскоре общение с ними перестало представлять какую-либо сложность. Такое быстрое превращение из бессловесных тварей в почти что людей приятно удивило наших пытливых предков. Однако еще долго никто не ведал, что от повседневного общения с сынами и дочерьми горичанского племени степень разумности чужестранцев продолжала неуклонно расти и со временем достигла значительных высот. Проявила же она себя в ходе следующего события.

Подобно иным лесным, болотным и полевым народам Причерноморско-Балтийской равнины, Карпатско-Курляндского плоскогорья и Дунайско-Даугавской впадины, горисландцы в те далекие годы передавали известия посредством устной почты. Должность почтальона племени была почетной и трудной. Отбор на нее происходил так.

Каждый раз в начале лета горичане собирались к излучине Трясинки на сходку. Парни играли в незамысловатые игры, бегали наперегонки, прыгали через жердочку и кидали камни в реку, подсчитывая, кому при этом удастся пустить наибольшее количество кругов по воде, а девушки забавлялись загадками и жмурками, после чего плели венки и украшали ими победителей[30]. Вслед за церемонией награждения достойных и умелых наши предки переходили к пляскам и хоровому пению, а затем не без сожаления расходились до следующего года.

По традиции почтальона племени выбирали в предпоследний день сходки, если, конечно, было время и желание отрываться от плясок. Как правило, искомую должность получал обладатель лучшей памяти, которого определяли в ходе многоступенчатого состязания.

За день до соревнования старейшины племени выдумывали для испытуемых задание – длинное, но не представлявшее ничего сверхъестественно сложного. Например, необходимо было пойти в близлежащий лес, собрать там горсть желудей, накормить ими свинью на чьем-нибудь дворе и почесать ей спину, выйти из двора, не используя калитку, а непременно перелезши через плетень, затем бросить два камня, один большой, а другой поменьше, в деревенский пруд, свистнуть в кулак, обернуться вокруг своей оси четыре с половиной раза, попрыгать на правой ноге сколько душе угодно, крикнуть кочетом, напиться из деревенского колодца, постучать себя по лбу костяшками обоих мизинцев и т. п. Задание излагалось каждому из участников состязания устно и только один раз. Они же должны были выполнить его как можно точнее и быстрее. Для отслеживания выполнения каждого задания в контрольные точки направлялись судьи, внимательно наблюдавшие за соревнующимися.

Заметим, что помимо должности почтальона, не заключавшей в себе ничего особо приятного, победитель, согласно тогдашним нравам, мог выбрать любую приглянувшуюся ему незамужнюю девицу племени и провести с ней не более трех дней зараз (обычай варварский и давно уже оставленный горичанами на пути к прогрессу – теперь, выбрав на сходке девицу, с ней необходимо проводить никак не меньше трех месяцев).

Нечего и говорить, что по причине большого желания некоторых горисландцев получить во временную собственность определенных девиц, а также из-за неточного судейства – следствие почтенного возраста старейшин, в силу которого они сами не всегда были в состоянии воспроизвести последовательность придуманных ими заданий – таковое состязание часто заканчивалось мордобоем, а почтальона, бывало, и вовсе не удавалось избрать. Потому-то его и определяли от случая к случаю, часто предпочитая отплясать какой-нибудь особенно зажигательный народный танец или затянуть какую-нибудь особенно заунывную народную песнь. Однако в силу присущего горичанам упрямства они не отказывались от этого, весьма прогрессивного, нужно сказать, желания назначить на общественную должность наиболее достойного члена общества и пробовали снова и снова.

К вящему удивлению горичан, победу на сходке, имевшей место через несколько месяцев после прихода на нашу землю оборванных незнакомцев, одержал вышеупомянутый юнец-пастушок, до того не отличавшийся особой памятью, да и самим умом. Именно по причине полной бесполезности он, говорят, и был приставлен к иноземцам, уже неплохо разъевшимся на горичанских харчах и по-прежнему (а может как раз потому) бывшим не в силах покинуть нашу гостеприимную землю[31].

Так вот, судьи единогласно признали пастушка победителем, после того как, поглядывая на ладонь, он не только в точности выполнил, но и напомнил им заранее обговоренную последовательность действий. Не возражали даже наиболее почтенные старейшины, не вполне уверенные в том, что юноша на деле выполнил то, о чем говорил. И к ужасу семьи одной весьма смазливой девицы, вполне логично рассчитывавшей на лучшую участь, новоиспеченный почтальон перекинул ее, в соответствии с народным горисландским обычаем, через левое плечо и удалился в ближайшую землянку.

Впрочем, через три дня сия юница совсем даже отказалась из этой землянки выходить, а будучи все же спустя еще некоторое время вызвана на переговоры любопытствующими подругами и плачущими родителями, поведала им, что, по-прежнему поглядывая уже не на ладонь, а на зажатую в ней многослойную тряпочку, в особенности по ходу тех или иных значительных моментов совместной жизни, победитель конкурса почтальонов оказался совсем не так прост, как о нем думали. После этого рассказа подруги разошлись по домам, снедаемые черной завистью, а родители вздохнули и решили, что все, что ни делается, – к лучшему.

Позже выяснилось, что собравшиеся наконец покинуть горичанские пределы незнакомцы[32] захотели на прощание одарить долго и трогательно заботившегося о них юношу, предупредив, впрочем, что ничего материального они преподнести не в силах, хотя для Всемогущего Бога, которому они поклоняются, когда отдыхают от поединков с колбасой, нет ничего невозможного. Было это примерно за одну-две луны до состязания почтальонов. Тогда смышленый горичанин потребовал, чтобы они так или иначе обеспечили ему победу в вышеописанном конкурсе и, более того, устроили все таким образом, чтобы означенная девица не покинула его по прошествии законодательно утвержденных трех дней. Ответствовав, что выполнить что-либо в этом роде их Богу не представляет ни малейшей сложности, хотя человеку, быть может, и непосильно, странники удалились на ближайший холм и в течение целых трех суток с него не слезали, но не молились, а что-то бурно обсуждали.

По истечении этого срока они вдруг воздели руки горе, упали на колени, а затем стремительно скатились вниз, оглашая предутреннюю тишину горичанских дол и нив радостными криками. После чего забрались в вырытую для них землянку и в течение месяца оттуда не выходили, совершенно позабыв про гастрономические искусы и борения и совсем ни с кем не общаясь, а лишь изредка вызывали туда своего молодого спасителя и что-то ему громко втолковывали. За знаменитым состязанием они наблюдали со стороны, снабдив перед этим своего протеже несколькими палочками древесного угля, которыми он рисовал что-то на ладони, пока остальные конкуренты внимательно слушали задание старейшин. Убедившись в победе нашего героя, пришельцы даже не стали дожидаться исполнения второго желания юноши и потихоньку покинули горичанские земли, сказав кому-то из встречных, что направляются в какую-то Моравию.

Из этой древней легенды с неопровержимостью следует, во-первых, что система письменности, до сих пор используемая некоторыми братскими, отчасти братскими и не вполне братскими горичанам народами, была изобретена указанными странниками во время их пребывания в пределах нашей родины и что именно особенности горичанского языка отражены в хорошо известных науке глаголических знаках, которые, пожалуй, было бы правильнее называть гориголическимм или даже просто горическими. Думается, изощренная форма некоторых из этих букв (спирали, завитки, кольца и т. п.), до сих пор ставящая в тупик многих специалистов, с неотвратимостью должна напоминать внешний вид производимых тогда у нас на родине колбасных изделий. Кажется, что малое внимание, которое известные филологи прошедших веков уделяли горисландскому языку и горичанской же материальной культуре, и привело их к не совсем верным выводам о генезисе алфавита многих великих и не очень великих народов восточной Европы и ее еще более восточных окрестностей.

Во-вторых, в противоположность бытующему мнению, первым манускриптом, записанным с помощью изобретенных знаков, были не священные книги Запада[33], а иной, скорее всего, восточный трактат, имевший прямое отношение к этике и психологии семейной жизни. Рискнем предположить, что с этим сочинением странники познакомились во время своих догорисландских странствий по далеким азиатским землям, неясные и отрывочные сведения о которых сохранились в дошедших до нас народных сказаниях. Об утрате этого текста, без сомнения, содержавшего многие вечные и до сих пор тщетно искомые человечеством истины, можно только сожалеть. Однако кто знает? Быть может, на горичанских пустошах археологов ожидает еще не один приятный сюрприз.

Говорят также, что драгоценный документ еще долго хранился у потомков удалого горичанского молодца и его счастливой супруги. Однако спустя несколько сотен лет на горисландскую землю поочередно напали турки, поляки и, наконец, австрийцы. Так закончилось Средневековье и началось Новое Время, о чем будет подробно рассказано в нижеследующих главах. Несмотря на то, что ни в одном из знаменитых сражений той эпохи горичане не участвовали, их жизнь то и дело подвергалась значительным и не всегда благополучным переменам, в ходе которых, по-видимому, и был утрачен знаменитый текст, от которого осталось лишь его предполагаемое название: «О благоустроении семейном и счастии людском».

Нельзя не вздохнуть с грустью при мысли о том, что потеря этой рукописи, скорее всего, невосполнимая, навсегда закрыла перед человечеством простые и ясные способы достижения оного счастья и оного же благоустроения, неустанно, но тщетно алкаемых и по сей день.

10. Горисландия в эпоху Крестовых походов

Широко известно, что из многочисленных крестоносных ополчений, почти тысячу лет назад в первый раз отправившихся из культурных западных стран в Святую Землю, дабы ее окончательно цивилизовать и избавить от наплыва мусульманских фундаменталистов и ортодоксальных евреев[34], до стен Иерусалима добрались отнюдь не все. Изрядное количество доблестных пилигримов кануло неведомо куда – их не видели ни в Палестине, ни в Византии, ни на невольничьих рынках Востока. Подобный факт давно занимает историков, и они выдвинули немало гипотез, чтобы объяснить сей загадочный феномен. Указывают в частности на то, что рыцари Христовы не обладали достаточными географическими познаниями, а потому попросту заблудились в Восточной Европе и либо умерли от голода в тамошних дремучих лесах, либо добрели до азиатских степей, где опять же умерли от голода. Приверженцы иной, в некотором роде ревизионистской точки зрения настаивают на том, что никаких ополчений, в сущности, не было, но дабы представить крестоносное движение более мощным и всеобщим, нежели оно являлось в действительности, средневековые хронисты придали ему столь массовый масштаб.

Нечего и говорить, что ошибаются и те и другие. Это, как известно, довольно часто бывает в особо острых научных дискуссиях. А потрудился бы кто справиться о данном предмете в горисландских анналах – как письменных, так и устных, – то такого афронта, бросающего тень на в остальном передовую западную академическую науку, можно было бы избежать. Ибо до Горичании было всего шесть дней конного пути и две речных переправы от древней, построенной еще римлянами дороги, соединявшей Кельн и Константинополь. Поэтому ни до каких степей заблудившиеся рыцари не дошли.

Народное предание повествует, что авангард крестоносцев появился в горисландских землях незадолго до праздника урожая, и гости нашего края сразу же попали на девичьи гадания. Сей уходящий в глубь веков обычай, носивший, по-видимому, заметный отпечаток древнейших культов плодородия, сочетал сразу несколько компонентов. Поначалу, закончив сбор и складирование даров отечественной почвы, все незамужние горичанские девицы собирались на лужайке, скидывали, где попало, верхние, а иногда и нижние одежды, увлажненные организменными выделениями и загрязненные сельскохозяйственными работами, и играли в широко популярную национальную игру «ладошки». Ее краткие правила, в самом общем виде дошедшие до настоящего времени, приблизительно таковы.

Девицы с распущенными волосами становятся напротив друг дружки, вытягивают руки вперед, кисти же при этом сгибают под прямым углом, да так, чтобы ладони обязательно были направлены вверх. После чего каждая начинает громко бить по ладошкам соперницы-супротивницы, но при этом не абы как, а в соответствии с довольно сложным алгоритмом, описание которого займет у нас слишком много драгоценного места. Цели у данной игры нет никакой, кроме взаимного удовольствия играющих, а потому в ней не имеется ни побежденных, ни победителей. В чем, как легко заметить, отразились глубинные свойства горичанского национального характера и народной горисландской философии.

После достижения означенного выше полного удовлетворения играющих сторон, собственно говоря, и начинается само гадание. Здесь надо своевременно упомянуть, что процедура эта сокровенная, то есть тайная, и входит в разряд так называемых женских культов, о которых мужчины, и тем более мужчины ученые, имеют самое отдаленное представление. Резонно, впрочем, будет предположить, что происхождение данной категории горичанских обрядов примерно такое же, как у сходных шумерских, вавилонских, индийских, греческих, римских, галльских, ацтекских и германских обычаев, может, только немного более древнее. Также есть основания предполагать, что предмет гаданий имеет какое-то отношение к противоположному, в данном случае мужскому, полу, в частности, простым и понятным (и давно уже установленным наукой) правилам поведения его особей, хотя это уже не более чем смелые предположения современных исследователей. Изложим же теперь в самой сжатой форме имеющиеся в нашем распоряжении крупицы конкретных знаний.

Считается, что перво-наперво принимающие участие в гаданиях дамы окончательно разоблачаются догола и делают это довольно быстро. Вслед за чем надевают сплетенные из свежих цветов венки и начинают водить по прибрежным лугам хороводы, сопровождая их песнопениями магического свойства. К сожалению, что происходит дальше, остается неизвестным, ибо единственный раз, когда мужчинам удалось подглядеть за началом данного обряда – а это были именно наши крестоносцы, – они, увы, дотерпели только до хороводов[35]. А потом выскочили из своего укрытия и бросились танцевать с девицами.

Те, однако, им поначалу не давались, а так как юные горисландки были значительно мобильнее закованных в латы европейских гостей[36], то распалили пилигримов настолько, что ревнующие о вере путешественники стали постепенно высвобождаться из своих металлических одеяний, не ведая, что этим они почти дословно выполняют древнее горичанское пророчество, гласившее примерно следующее.

Дескать, никогда не бывать такому, чтобы все свободные девицы племени нашли себе суженых в одном и том же году. За исключением совершенно особого случая. Ибо однажды осенью, прямо во время девичьих гаданий, на горисландские земли придет толпа заколдованных железных людей и захочет этими самыми девицами непременно завладеть. И если им поддаться, то жди беды – они не только воспользуются плотью горичанских прелестниц, так сказать, в обычном смысле, но, насытив свою страсть и сопутствующие инстинкты, обязательно разорвут тела несчастных жертв на шесть или даже семь частей, зажарят на прогорклом масле и съедят до последней косточки. Или, как минимум, обойдутся без всякого людоедства, а просто сядут на железных же лошадей и уедут в неизвестном направлении. Что в каком-то смысле даже хуже.

Однако ежели девы не станут сразу отдаваться пришельцам, как бы тем и другим этого ни хотелось, а терпеливо побегают с ними взапуски на солнышке, по крайней мере, минут пять-десять-пятнадцать-двадцать, то железная скорлупа, покрывающая колдовские создания, станет понемногу таять и постепенно сойдет на нет, после чего они станут люди как люди и окажутся на поверку даже более беззащитными и выгодными мужьями, нежели обычные горичане. Так в точности и произошло, и вот каким образом.

Легко догадаться, что, гоняясь за девицами, крестоносцы разбрасывали свои доспехи в большом беспорядке и отнюдь не сразу начали их собирать. Поэтому многие, как правило, блестящие и хорошо сделанные вещи к утру уже растащили лесные звери, птицы и наиболее хозяйственные и, благодарение богу, уже обремененные семьями горисландцы. Как следствие, даже у тех особо богобоязненных рыцарей, которые посчитали, что теперь-то им все-таки стоит продолжить путешествие в Палестину, оказался, что называется, оружейный некомплект. Возникшие при этом споры чуть было не переросли в кровопролитие, однако горичанки, с присущей им чуткостью и тактом, сумели предотвратить нежелательные эксцессы и убедили спорящих передать их тяжбы на рассмотрение местному суду, который, после долгого обсуждения, пилигримы согласились считать достаточно христианским и принесли ему соответствующую клятву верности.

Здесь нужно отметить одну исключительно интересную юридическую деталь. В соответствии с прогрессивной для своего времени горисландской практикой правоприменения, любой житель Горичании имел полное судебное преимущество перед иноземцем. Однако кто должен иметь перевес, когда оба спорящих иноземцы, определено не было, поскольку тяжущихся среди них в Горисландии никогда не случалось, тем более в таких количествах. Пока наши славные предки судили да рядили, кто-то из предприимчивых визитеров прознал о мудрых горичанских юридических обычаях, немедленно обвенчался с некою, оставшейся истории неизвестной девицею и, приобретя таким образом совокупный набор горисландских гражданских прав, благополучно отсудил у своих ближайших товарищей все бесхозные доспехи, оружие, пажей, ослов, мулов и лошадей, не забыв даже про запасные уздечки и тряпки для обертывания копыт (необходимые для бесшумного подкрадывания к вражескому стану), а также походную утварь, включая гребешки, плошки, чашки, ложки, прутья для битья слуг, дарохранительницы и крючковатые палки для почесывания спины, представлявшие тогда венец средневековой технической мысли. Хотя как раз последние изделия, до сих пор являющиеся неотъемлемым предметом экипировки европейского холостяка[37], нашему герою, по понятным причинам, больше не пригодились, а позарился он на них только в силу малообъяснимой инерционности, каковое свойство рассудка присуще, впрочем, не только европейцам, но и некоторым особям мужского пола других прогрессивных народов.

Этот судебный процесс стал поистине революционным событием для горичанского этногенеза и, вне всяких сомнений, спас от неимоверных разрушений Багдад, Дамаск, Каир и Тегеран[38]. Поскольку достаточно способные, как выяснилось, к простым логическим умозаключениям европейцы быстро смекнули, что к чему, и начали в массовом порядке жениться на окрестных девицах, дабы не остаться совсем без оружия, одежды и прочего инвентаря. Тут споры вспыхнули вновь, ибо некоторые, с позволения сказать, неогорисландцы вознамерились отсудить у своих бывших коллег и новых сограждан вещи, утраченные ими в прошлой жизни.

После многомесячного обсуждения дело опять чуть не дошло до кровопролития, но и здесь на выручку пришли славные дочери горичанского народа. Успев к тому времени обзавестись неисчислимыми детьми, они спустились на поляну для гаданий, которая в тот момент почти уже стала полем боя, и, держа своих чад над головами, продемонстрировали их отцам оных же отпрысков с криками: Се – горисландцы! А вы кто? Часть рыцарей стала при этих словах скрести в затылке, а другая часть – недоуменно переглядываться промеж себя, ибо им упорно казалось, что они уже где-то читали о подобном событии[39]. Однако после того, как названия искомой книги никому припомнить не удалось, они присоединились к первой половине доблестного войска, после чего, в унисон и яростно расчесав свои затылки почти до проплешин, бывшие крестоносцы пришли к выводу, что без детей и, тем более, без жен их права на полноценную жизнь в Горичании будут самые хлипкие.

Расставаться же с этой жизнью им к тому моменту совсем не хотелось, ибо горисландки уже тогда славились пышностью форм, речистостью, величавой поступью, любовью к домашним растениям, тщательностью при уборке помещений, неистощимостью на выдумки, бережливостью, музыкальностью, строгостью воспитания, огневыми ласками и страстью к вышиванию. Особенно крестоносцы запали на вышивание, хотя и против домашних растений, как выяснилось, тоже ничего не имели. Бывалоча, писал склонный к сентиментальности отечественный историк позапрошлого века, идешь в средние века по узенькой трясиновской улочке и видишь: стоит у какой скамейки мужчина с воинской выправкой: все честь по чести – сапоги до колен, грабли на плече – и как будто пялится на сидящую против него горичанку. Уже совсем, стало быть, готов заняться окучиванием или прополкой, а работать никак не идет. Это, несомненно, какой-то рыцарь или кнехт вышиванием любуется: прилипнет, словно кролик перед удавом, и смотрит, смотрит, как там пальчики бегают, с ниткой да иголкой управляются – даже иногда до того замрет, что дышать забудет и в обморок хлопнется.

Так и не дошли крестоносные паладины ни до Малой Азии, ни до Палестины. Да и что им там было делать? Вон даже наивысшие властители мира, которые уж очень рвались в неведомые края, не снискали особого счастья – император Фридрих утонул в речке, король Людовик развелся с супругой, а Ричард Львиное Сердце попал в тюрьму. Что уж говорить о графах да баронах, а поперед всего о тех, кто происхождением малость не вышел и надеяться на помощь слуг или молитвы близких никоим образом не мог. Сколько этих, с позволения сказать, туристов умерло в благословенной земле от несварения желудка, тепловых перегрузок и общей экзальтации организма?

Насколько бы им было лучше в нежных объятиях горичанских дев! Потому самые первые рыцари никогда о переменах, случившихся в их в судьбе, не жалели, а других своих соплеменников, которых, бывало, заносила в Горисландию нелегкая (или легкая?), сразу же наставляли на ум. Те, в общем, и не сопротивлялись так уж сильно, а осматривались по сторонам, находили подходящих дев и забывали про борьбу с неверными. Со временем, к сожалению, девиц стало не хватать и задержавшиеся на горичанской территории вооруженные гости начали постепенно заносить на наши невинные земли всю совокупность европейских пороков (см. раздел «Высокое Средневековье»).

Однако периодически горисландки вспоминали былое и успешно действовали против налетчиков. Важную роль в европейской истории сыграли неоднократные соблазнения ими свежих рекрутов Тевтонского Ордена, еще не успевших окончательно принять обет безбрачия и бесплодия. Как-то получилось, что в руках у Великого Магистра оказался любопытный по исполнению некоторых проекций, но не полностью аккуратный географический атлас, согласно которому столбовой путь в Восточную Европу из Западной шел прямо через Горичанию. Поэтому рыцари сначала недосчитались столь важной для них подмоги на Чудском озере, потом – на Ворскле, и в конце концов – на Грюнвальдском поле. Тут меченосцы опомнились, провели ревизию и уволили в отставку главного картографа ордена. Но было поздно. Польша, Литва и Россия успешно нанесли цивилизации поражение, отстояв при этом свою, казавшуюся им тогда необходимой, самобытность. И отблагодарили горичан непрерывными набегами, продолжающимися по сей день. Воистину, нет в истории справедливости!

11. Горичания в Высоком Средневековье, или Возникновение еврейского вопроса

Евреи пришли в Горичанию вместе с коренными жителями, а может быть, даже раньше. Впрочем, в древности наши предки вполне могли потягаться с так называемым избранным народом (как это убедительно показано выше), а скорее всего, их превосходили, как, впрочем, и любую другую из ныне существующих наций. Так или иначе, сколько горичане себя помнят, среди них жили люди, от них тем или иным образом отличавшиеся, – предки нынешних иудео-горисландцев. Подробностей того, чем именно про-то-горе-иудеи разнились от остальных горичан, народная память не сохранила. По-видимому, признаки эти были многочисленны, разнообразны и совершенно явственны даже для непредвзятого наблюдателя.

Обитали выходцы из земли израильской немного поодаль от коренного населения и прекрасно смешивавшихся с ним пришельцев из других, непалестинских краев, торговали чем бог послал, женились друг на дружке, плодили множество детей и дальних родственников.

Надо сказать, что, следуя горичанскому стереотипу национального поведения, евреи жили мирно – возделывали землю, варили пиво и водили хороводы, а также играли на палках, к которым были прикреплены туго натянутые тонкие веревки животного или растительного происхождения, издававшие при умелом прикосновении к ним режущие пронзительные звуки, отчего некоторым заблудившимся и оказавшимся в пределах их слышимости горисландцам хотелось плакать и смеяться одновременно[40].

В общем, никакого вреда (равно, впрочем, и пользы) горичанам от такого соседства в течение первых полутора тысяч лет не было. Однако забредшая на горисландские земли средневековая цивилизация открыла любознательным аборигенам глаза. Сыграл тут свою роль неокончательно охваченный горичанскими девами крестоносный остаток западных иммигрантов – никак они не могли до конца приучиться к вышиванию и навсегда отделаться от навязчивых идей, унаследованных ими из европейского прошлого, и продолжали, особенно после шестой кружки, искать в округе хоть каких-нибудь нехристей. Пришлось и горисландцам приглядеться к давним соседям повнимательнее – уже, стало быть, после седьмого стакана.

Трудно скрывать, что где-то в пятом часу утра лекции холостых и потому неполноправных горичанских граждан европейского происхождения начинали восприниматься с некоторым уважением, а в шестом – звучали уже весьма убедительно. Оказалось, что соседские игроки на скрипке – те самые евреи и есть. Более того, оказалось, что они умеют вызывать землетрясения, превращаться в бобров, выхухолей и прочих ценных зверей по выбору, находить клады по пятницам, влиять на уровень воды в Трясинке, особенно во время засух и наводнений, приманивать женщин к посторонним мужчинам, обучать детей грамоте, подражать пению зябликов, влиять на потенцию старцев посредством хорового пения, очищать березовый сок от мусора, лечить одышку с помощью ослиного помета, смешанного с муравьиной вытяжкой, а также готовить удивительно вкусные блюда из моркови и свеклы. Потрясению раннесредневековых горисландцев не было предела.

– Так вот они какие! А мы-то думали – люди как люди! – не раз и не два восклицали старейшины новоцивилизованного племени во время ежевечерних сходок за двухведерной плошкой обжигалки. Неясно было, впрочем, что именно горичане и уже вполне огоричаненные, довольные семейной жизнью и влюбленные в вышивание бывшие крестоносцы должны по этому поводу предпринять. При всем том необходимость хоть какого-то действия никем не отрицалась. Как так, весь мир чего-то предпринимает, а мы остаемся в стороне от магистрального течения общепланетарного прогресса?!

Евреи, однако же, ничего не подозревали и продолжали жить как ни в чем не бывало. Важным было также и то, что пока никто ни разу не видел, как они превращаются в выхухолей, а очищать березовый сок от примесей наши предки научились сами, и не хуже остальных. Подобные загадочные факты еще сильнее усугубляли горисландские политикофилософские метания. Поэтому они закономерно растянулись на несколько столетий, а потом законсервировались и в достаточно незамутненной форме дошли до наших дней. Начало этому процессу отсутствия всякого процесса положил демографический сдвиг.

Где-то в пятнадцатом веке наличные силы горичанских дев совершенно истощились. Обитательницы трясиновской долины и прилегавших к ней лесов, полей и болот уже не могли охватить бесчисленные тьмы вооруженных пришельцев, которые постепенно начали заполонять Горисландию со всех сторон – как из отстоявших свою культурную самобытность государств Востока, так и из по-прежнему желавших переделать подлунный мир по своему подобию держав Запада.

Поэтому жены нашей родины скомандовали своим пристрастившимся к вечерним сходкам мужьям сделать полный разворот, научиться забивать гвозди и сушить весла, перестать философствовать, удалиться из политической жизни и приняться за работу на огороде. Так завершили свое существование мужские союзы Горичании, бывшие несомненным первобытно-племенным пережитком. Сами же прозорливые дочери горисландского народа решили обременить себя воспитанием детей, резонно решив, что в детях будущее. В этих целях они заставили теперь постоянно находившихся на огородах либо неустанно забивавших гвозди мужей возвести во дворе по высокому деревянному стулу и, усевшись на них, начали давать детям (и не только) четкие и однозначные указания.

Именно этим поворотным событием отмечено наступление Высокого Средневековья на нашей родине. Не умаляя важности перехода к новой историко-культурной формации и значения этого периода в горичанском национальном развитии, заметим, что это было типичным проявлением средневековой ментальности – каждый за себя. Дискуссии, конечно, прекратились, и пить обжигалку все полноправные граждане стали поодиночке, но проблемы неконтролируемой миграции в Горисландию это не решило и решить не могло. Поэтому не прошло и пятидесяти лет, как так называемая цивилизация[41] пришла в Горичанию уже не посредством безобидных одиночек, которые должны были сами решать, какой огород им более по душе, а в виде нескольких громкоголосых проповедников, сопровождавших крупные вооруженные отряды. Так средневековая раздробленность и всеобщие конфликты в одночасье докатились до наших земель.

На счастье горисландцев, не вполне понимавших, должны ли они тоже раздробляться и с кем именно обязаны в эту сложную эпоху конфликтовать, носители цивилизации достаточно быстро разузнали друг о друге и активно занялись взаимным уничтожением, к громадному удивлению и облегчению наших предков. Именно к тем далеким годам восходит одно из самых доходных ремесел нашего отечества, по-прежнему обеспечивающее значительную часть национального бюджета, – сбор и перепродажа металлолома (начало этому промыслу положили, конечно же, крестоносные предприятия). Забегая вперед, упомянем, что в двадцатом веке эта отрасль промышленности испытала особенный подъем.

Но тогда горичанская индустрия делала только первые шаги и простые горисландцы ощущали бесконечное уважение к соседним народам, преодолевшим столько препятствий, дабы создать такие мощные изделия, а потом – еще больше трудностей, дабы их же и разрушить. Поэтому ко всем приходившим извне идеям горичане прислушивались со вниманием и уважением и, как легко догадаться, прислушиваются до сих пор.

Было совсем нетрудно заметить, что после каждого понесенного той или иной стороной поражения, верховное командование (если оно оставалось в живых) выпускало длинное коммюнике, которое оглашалось герольдами на любой относительно обширной горисландской поляне. В соответствии с ним, вина за разгром всегда возлагалась на предателей нашего дела, погоду, сынов Каиновых, расстройство желудка у начальника конницы, вредителей, расположение звезд, а также на врагов рода Христова. Горичане молча кивали и соглашались: было очевидно, что без предателей и климатических безобразий не обошлось. После чего расходились и снова принимались за сбор порубленных доспехов и поломанных мечей.

Кто такие враги рода Христова, горисландцы не знали, но предполагали, что это люди всесильные и очень опасные, ведь их заботами была уничтожена не одна тысяча доблестных воинов. Те же, кто помнил времена крестоносные, предполагали, что сие племя живет очень далеко, а потому, скорее всего, владеет искусством полетов по воздуху, может передавать желания и мысли на расстояние, но при этом не любит холода, а потому до сих пор не завоевало весь мир. В то же время наиболее дальновидные из наших предков догадывались, что именно прихотью этого могущественного племени была сохранена горичанская самобытность и приумножено горисландское благосостояние, а потому относилось к ним, как к добрым лешим, в силу каких-то обстоятельств держащим наш народ под своим покровительством. Велико же было удивление тех первых горисландцев, кому довелось наконец-то узнать, кого достопочтенные поставщики металлолома подразумевают под грозным именем врагов.

Случилось это после того, как в ходе одной особенно жаркой битвы пали все до единого солдаты одной из сторон[42], включая их, по нынешнему говоря, пресс-секретаря, а потому официальное изложение причин поражения было дано кем-то из святых отцов (коих во всякой иноземной армии водилось немало), который неохотно залез на мшистый валун, и, будучи слегка раздосадован подобным оборотом событий, использовал вместо набивших оскомину выражений новые, еще неведомые горичанам слова. Впрочем, те уже привыкли слышать непонятные речи и не слишком любопытствовали, что именно имеет в виду потный от ярости чужеземец в капюшоне. Все бы обошлось, и выход нашего отечества на магистральную дорогу политической философии был бы, к всеобщему удовольствию, отсрочен до двадцатого века, не поскользнись упомянутый священник на камне и не хлопнись он задом на тот же самый, по-горичански твердый булыжник.

– Проклятые жиды! – заорал тут наш оратор на всю опушку, держась за ушибленный копчик, и, катаясь по земле, добавил: – Ужо я вам, евреям, покажу!

Впечатление, произведенное этим актом на горичан, было поистине неимоверным. Не подлежало сомнению, что почитавшиеся большинством горисландцев за безвредных бездельников иудеи не только подложили камень под ноги упомянутого патера, но еще и наслали на него какую-то особенную порчу, из-за которой он оступился столь болезненным для себя образом. Так, раз и навсегда, была экспериментально подтверждена вера в способность евреев добиваться своего даже на значительном расстоянии от места событий. Более того, стало ясно, что многие из полузабытых крестоносных россказней про музыкальное племя тоже являются чистой правдой. Результатом этого стали перемены в геополитической философии горичан, а именно – они стали побаиваться своих соседей и на всякий случай обходить их жилье по бездорожью, а также внимательно смотреть под ноги.

В следующей средневековой битве уже противная сторона[43] была подвергнута почти полному уничтожению, после чего горисландцы временно вздохнули с облегчением и продолжали собирать оставленный цивилизованными нациями металлолом.

Наутро один из уцелевших воинов проигравшей стороны выпил с горя бочку горичанского национального напитка, экспроприированного им в первом доме за околицей по закону военного времени, после чего вынул из ножен меч, махнул им раза два, но удержался на ногах и объявил окружающим, что идет резать жидов. Однако, переходя через ближайшую канаву, он поскользнулся, упал и утонул, несмотря на глубокую озабоченность присутствовавших при этом наших славных предков – они так торопились снять доспехи с доблестного рыцаря, что оставили в канаве бессознательное тело, так сказать, героя борьбы против темных сил мировой истории. Нечего и говорить, что горисландская вера в могущество евреев была этим событием еще более укреплена.

Уничтожение обоих войск временно отсрочило дальнейший исторический прогресс. Однако нестойкое равновесие было скоро нарушено. Как-то поутру горичане увидели, как остатки европейских армий с очень большой скоростью ретировались в разные стороны, теряя шпоры, кнуты, знамена, шишаки, нагрудные цепи и маршальские жезлы, а на их место прискакали легко одетые смуглые люди в чалмах, говорившие на незнакомом языке и относившиеся к евреям (а впрочем, и к самим горисландцам) вполне индифферентно. Так Средневековье закончилось, а началось Пост-Средневековье, ранее не вполне точно называвшееся временем османского ига. Потому еврейскую проблему горичанам пришлось отложить до иного времени, значительно более близкого к нашему, чем того хотелось бы.

12. Горисландия в эпоху Возрождения, или Необыкновенная история девицы Руженки, рассказанная ближайшим подругам по возвращении из долгого заграничного путешествия[44]

Конечно, когда татары меня схватили, я ужасно испугалась. Особенно – чтобы облик мой не поцарапали или, не дай бог, еще как-нибудь не повредили. Ну и пуще того боялась, конечно, что в лицо мне даже никто и не заглянет, а сразу… Но услышал Господь молитвы мои и не стал без вины наказывать рабу свою верную, так что положили меня, бедняжечку, поперек лошади, привязали покрепче и давай деру. А вечером-то на привале рассмотрели хорошенько и ну языками цокать, головами мотать, приседать, подпрыгивать, бить себя в грудь и кричать по-ихнему – спорили наверно, для какого хана или султана меня предназначить.

Хотя один там был татарин такой вполне статный, и даже ноги у него, я разобрала, были совсем не кривые, а жилистые и крепкие, почти все пальцы содержал в широких перстнях из тусклого металла, а в левом ухе, как сейчас помню, серьга с большим камнем, переливающимся. И усы длинные, крученые – удалец, одним словом. Да что уж теперь… Видно не судьба была. Так вот пока мы с тем татарином, на следующий день едучи, переглядывались да перемигивались и почти уж обо всем договорились, сбились они, остолопы, с дороги и выехали на морской берег. И аж заголосили прямо: красота, мол, какая несказанная – волны, понимаешь, песок мягкий да ветерок прохладный. Я тоже загляделась. Да так им эта, с позволения сказать, натура понравилась, что решили они прямо там и заночевать.

Просыпаюсь от того, что слышу: хрипят невдалеке, и громко – зараз в несколько голосов, а кто-то тихонько посвистывает и все ближе, ближе. Ну, говорю себе, горазды они дремать, вояки, ничего не слышат. А татарин-то мой, видать, ползет на свидание – решился-таки, удалая башка, степнячок-дурачок, козлиное рыло, шашка да кобыла. И так подаюсь даже слегка из-под шкуры этой вонючей, чтобы поудобнее было и вообще… Тут вдруг как что-то вдарит со звоном неслыханным – железом по железу, как шмякнет, хрустнет, чавкнет, а потом как завопит нечеловеческим голосом – и к тому же хором. Ну, все, думаю – напал на них другой татарский отряд, сейчас всех в темноте поубивают, и меня заодно. На что только надежда: подойдет кто поближе, сразу заору, чтобы поняли – баба здесь, может, и пронесет. Лежу, трясусь – и бежать страшно, и вылезти невмочь. Жду, молюсь: пронеси, пресвятая Богородица. И помогает: понемногу шум стих, прекратился, а потом кто-то как стенку шатра мечом рубанет – вижу, ан уже и посветлело. Уф, отлегло – значит, будем жить.

И что же вы скажете? Оказывается, это корабль был итальянский – не то веницейский, не то генуэзский. Увидели они с моря спящих татар с кучей награбленного добра, подъехали и всех перерезали. Коммерсанты, одним словом. А эти дураки так запарились, что даже дозора не выставили. Так что итальянцы с ними управились, пока те еще даже до лошадей не добежали, товар весь на корабли перегрузили – и деру. Ну и меня с собой, разумеется. Тоже поначалу не трогали, только бегали вокруг и кричали «Belissima!» Это по-ихнему значит, что я собой очень даже ничего. Правда дня через два или три, как они перестали погони бояться, заходит ко мне вечером в каморку капитан, а в глазах у него искорки такие играют, ласковые. Ну, думаю, сейчас чего-то будет. Ан нет, вслед за ним вваливается тот тип, что кораблем владел – толстый, мутный, все пальцы искрят самоцветами, и начинает капитану что-то недовольно втолковывать. Капитан ему, знамо дело, показывает свой кинжал – мол, отвяжись! И я тоже про себя думаю – чего этому мерзавцу нужно? А капитан был, я вам скажу, мужчина первостатейный, видный, даже среди наших хлопцев таких немного найдется.

Ну, толстяк огрызнулся и ушел. Капитан ко мне. Так, смекаю, главное – чтобы он мне лицо не попортил в страсти-то своей итальянской. И глазами ему показываю, что, мол, все magnifico – prego, значит, signore. Он разулыбался, конечно, от удовольствия. А тут опять какой-то шум. Он нахмурил брови, за кинжал схватился, а тут вдруг вбегает в мою каморку куча народу, прямо полкоманды, хватают его за руки, за ноги и уносят. Оказалось потом, владелец корабля команду перекупил и нового капитана назначил. А моего красавца – в расход. Слышала, кричал он, ругался словами разными громкими, а потом поперхнулся и умолк. Жалко мне его было, мочи нет. Но поплакала и успокоилась.

Немного посидела – и опять зарыдала. Думаю, что же судьба моя такая горькая – вместо записных молодцов с этим толсторожим миловаться. Но опосля утерла слезы, конечно, чтоб лицо не уродовать, даже волосы закрутила как-то и жду его, злыдня. А он все не идет и не идет. Это я потом узнала, что у него главное в жизни – барыш. И если он чует, что каким-то образом в деньгах урон терпит, то сразу мужскую силу свою и теряет. А со мной, понимал он: коли попортит для свово удовольствия, то такого навара лишится… И не мог никак. Это он мне потом рассказал, когда я у него в доме жила приморском, вилла называется – уже в Италии, а из городов разных окрестных приезжали к нему на меня покупатели. Расхваливал мои совершенства – сама заслушивалась, хоть и не понимала тогда почти ничего. И все время кричал: «Purissima!» Это значит, что я девушка нежная и ко мне подход нужен особый, как это он говорил… куртув-разный, вот. То есть, что меня надо баловать, и все время на особый лад. Тонкий был человек, чего говорить.

Однажды утром открываю глаза и чувствую – сегодня решится все. И знамение мне совершенное было прямо тогда ж, на рассвете. Стоят рядом трое: один молодой, красивый, другой постарше, такой мрачный с бородой, а третий – совсем уже дедушка. Но важный такой и властный, хорошо одет – прямо сельский староста. Потянула я к ним руки – и растворились все в тумане морском. А в доме забегали, заторопились – видать, кто важный едет. Я думаю: ну, и какой же из этих трех-то скачет по мою душу? Так и есть: идут меня одевать да раскрашивать – покупателя ждут, не иначе.

Что ж вы думаете – ошиблась, совсем другой приехал, но тоже оченно важный. Лет примерно сорока четырех, в камзоле со всех сторон расшитом, тоже все пальцы в перстнях, значит, но совсем иных – с камнями матовыми да печатями буквенными, ярко не блестят, света не отразят, а пышут холодною властью. Обдал он меня взглядом таким, одно слово, колдовским, что я аж захолодела, и ни звука самого малого не проронил, а лишь головой мотнул направо и назад – дескать, все, можно уводить. Я к себе вернулась, прислушиваюсь – обычно толстяк-то мой вовсю меня превозносил, так, бедный, разливался, что его даже с другого конца дома слышно было. Ну, и спаивал он клиентов своих тоже – не без этого. Настоящий купец. А тут тишина. Эх, думаю, сиротская моя судьба. Всплакнула, конечно. И сама не заметила, как заснула.

Просыпаюсь рано, еще темно было, оттого, что меня за плечо трясут, но так вежливенько, осторожно. Я сразу к стене отскочила, но не кричу – присматриваюсь, кто это. Вижу: слуга незнакомый, кланяется почти до полу и говорит, что значит, пора, синьорина, вам в путь-дорогу. А этот-то важный стоит в дверях, уже в плаще, даже лица не разглядеть, а за ним толстячок-то мой со свечой. И вижу я по очевидности, столько он за меня выручил, что вернулась к нему вся его мужская сила, а нельзя уже, чужое добро-то. И так он бедненький мучается, прямо сбросил бы штаны при всех и… Даже пожалела я его как-то. А слуга тем временем подает мне плащ и показывает – мол, давай на выход. Вздохнула я, конечно, – неизвестно еще, как оно обернется, а у барыги-то жилось совсем неплохо, хоть и скучновато чуток – и пошла потихоньку по лестнице. Главное, кумекаю, в этой темноте не оступиться, а то либо кости поломаешь, либо, не дай бог, лицо оцарапаешь. Щупаю ткань плаща – хорошая такая, плотная, гладкая, похоже, что недешевая. Смотрю, а у дверей-то в дом роскошная стоит карета, шесть лошадей в упряжке, на козлах кучер в ливрее с галунами – ну, думаю, это я, может, и неплохо попала.

Ехали мы дня два, и мне даже обидно было – хозяин новый на меня даже и не взглянул. Карета оказалась громадная, с дверями да перегородками, – и меня как усадили в одну из энтих комнатушек, так на всю дорогу там и бросили. Ни поговорить, ни поплакать, ни в карты перекинуться. Смотрю по сторонам – поля желтые, красные, зеленые. Красиво, но через час надоело до жути. Наконец, поздно ночью, подъехали к постоялому двору какому-то, остановились, быстро между собой переговорили, а потом вывели меня, прямо на подножке в плащ завернули и в комнату провели. А наутро опять в путь. Уж как я скучала – страсть! Но тут, уже к вечеру, слышу – застучали копыта по мостовой, шума за окном поприбавилось, значит, в город приехали большой. Гляжу в окошко и вижу близехонько – громадина какая-то раскинулась круглая из валунов немереных, ну прям башня какая великанская, только без верха. Чуть не ахнула: неужто это моего богатея домина? Нет, проехали, правда, совсем немного, свернули куда-то и ну в ворота изо всей силы стучать! Там долго не открывали, а потом как забегают, закудахчут – вестимо, хозяин прибыл. Заехали мы во двор, только я из-за темноты ничего не разглядела. Опять плащ, опять капюшон, и какие-то двое берут меня под руки и проводят по лестницам да коридорам в комнату наверху и оставляют одну-одинешеньку. И что странно так удивило меня, прям до крайности – женщины ни одной не увидела я среди слуг господина-то моего: ни в дороге еще, ни в доме. Что ж у них, думаю, тут братство какое, что ли? И не ошиблась, выходит.

Но сначала не поняла я ничего. Отвели мне покои – так, ничего, приятные, башню эту недоделанную из окна видно. Окошки, правда, в комнате все мал мала меньше – чтоб не выбралась, наверно. А чего мне выбираться? Языка я толком ихнего не знаю, город мне тоже неизвестный – еще обидит кто. А здесь – кормят на золоте, делать ничего не заставляют. И хозяин, к тому же, лика своего не кажет. Непонятно. Заскучала я, конечно, помаленьку, но креплюсь покуда.

Вдруг как-то вечером, слышу, начали съезжаться гости. Одна карета, другая. Потом стали и на лошадях, и пешедралом тоже. Человек двадцать, наверно. Ну, думаю, что-то будет. Праздник, видать. Жду, прислушиваюсь – а ничего нет. Ни музыки тебе, ни пьяного дела. Бормочут чего-то, а чего – не разобрать. И про меня тоже забыли, а я уж нарядилась, дура. Сижу, маюсь. Уж решила – все, спать пора, сейчас свечу задую, а назавтра поразмыслю, как жить-то дальше, но слышу – идут. Ну, говорю я себе тверже твердого, пришел, милая, твой час. Боязно, правда – их там не меньше двадцати человек, между прочим.

В дверях слуга стоит главный, тот, кто меня забирать помогал – выряженный тоже, как павлин. Интересно, думаю, что это тут у них происходит? И спускаюсь за ним по лестнице, медленно и маленькими шажками – пускай потерпят, ироды. А в зале, наверно, человек тридцать, и тоже при полном параде. Смотрю я – сердце обмирает. Все, как один, в плащах да масках. Ой, думаю, быть беде. И тут хозяин мой выступает – я его сразу узнала по выправке-то – и громко говорит что-то на языке совсем непонятном, не местном, как песню поет. А они все ему поклонились и отвечают вразнобой. Он им тогда обратно кланяется и тычет рукой в какую-то чашу на подставке резной, что посередь залы стоит. Тогда они и этой чаше тоже поклонились. Вот, думаю, нехристи какие. Не, не золотая она была, скорее наоборот, тусклого вида, грязненькая и с запахом. Почти как котелок у моей покойной матушки.

Тут хозяин вдруг быстро подходит и берет меня за руку – я чуть не закричала, хватка у него оказалась железная. Подводит он меня к чаше, а я от боли сама не своя – не вижу уже ничего, сейчас в обморок упаду – и вдруг выхватывает откуда-то кинжал. Только успела я подумать, что вот, пропала, милая, твоя девичья краса, так никому и не доставшись. И жалко мне себя стало прямо ужасно.

А он, гадючий сын, кончиком кинжала как чиркнет мне по пальцу, и давай жать его, убивец, изо всех сил – так, что я света белого невзвидела. И кричать мне хочется, и боязно – вдруг закричу, так он как раз меня и убьет, а иначе, может, еще погодит. И сквозь слезы вижу – капля крови у меня на пальце висит, висит, наливается все больше и больше, и, наконец, в ту самую чашу капает. Тут за моей спиной все заголосили опять по-непонятному, а хозяин меня отпустил, спиной повернулся и чего-то там над своим котелком колдовать начал. Стою я, не знаю, что делать, как… Тут меня за рукав кто-то дергает – смотрю, слуга давешний. Ну, я за ним, как в бреду. А он меня аккуратно так по стеночке ведет обратно. Думаю, может и к лучшему все это – доживу до завтра, а уж потом я не я буду, коли не сбегу из этого места злого. И уже когда он совсем меня на лесенку завел, оступилась я и чуть не упала – в голове-то все мутится, палец болит, слезы льются. А один в маске, что поближе стоял, обернулся и ухватил за платье, не дал сверзиться. И как дотронулся он до моих козырных сторон – меня прям всю и ожгло. И вижу: под маской-то лицо молодое, глаза у него, кажись, карие – похоже, ничего мужчинка-то. Но слуга тут же меня покрепче дернул – и наверх. Ах, думаю, злодей ты, злодей, хозяину своему, колдуну, под стать помощничек, кровопийца на подхвате.

В общем, день проходит, другой, а молодец мой из головы никак не идет. Кажись, увидь я его без маски – сразу узнала бы. И на третий уже вечер сижу я, кукую, на башню их великанскую поглядываю. И вдруг, откуда ни возьмись, прилетает в окно камень, падает на пол, а к нему записка привязана. Сердце у меня, знамо дело, как забьется, как заколотится. Ох, думаю, нашелся, наконец, один нормальный среди всех этих сумасшедших, может, чего наконец и выйдет со мной душеспасительное.

Ну, понять-то, что в той записке было, я, конечно, не могла – грамоты ихней как не знала, так и не выучила. Помню только – стояла там цифра три. Я и смекнула: в три часа ночи, значит, ждать. Понятное дело, знает парень распорядок здешнего дома, бывал не раз. Хозяин-то мой, изверг с кинжалом, долго не ложился, допоздна бухтел там у себя в кабинете – то шипело у него чего, то грохотало, то пуляло с присвистом. Меня, конечно, к той стороне не подпускали, но по внутренней галерее я вечерком гулять могла – оттуда все слышно было.

Уж как я себя заставила ужин пораньше не затребовать, чтоб потом сразу свечу затушить – сама не знаю. Нет, соображаю, лучше ни малейшей капли супротив обычного не менять – чтоб не заподозрили чего, только хуже будет. Так что помолилась я в обычный час, створками окон хлопнула и в кровать. Лежу, жду, пока все угомонится. Решила, вроде как спят – и тогда на цыпочках к окошечку и медленно-медленно его открываю, не настежь, чтоб в случае чего притвориться, что забыла. Первое время слуга всегда окна вечером запирал, а потом перестал: не просто оттуда убежать – двор большой, забор высоченный, да и сторожей они тоже выставляли. Не то чтобы меня стерегли, а просто береглись от всякого сброда. Да и дела, что хозяин мой вытворял, лучше в тайне держать. Вестимо, не хотел он, чтоб его раскрыли-то, чернокнижника. А вот того, что с воли ко мне кто придет – этого они предусмотреть не смогли.

Долго ли, коротко ли я лежала – сказать не могу, но только вдруг почудилось мне, что заснула. Или вправду задремала? Немудрено, вокруг-то темь темная. И так я испугалась, что пропустила милого своего, что хоть плачь. Но вдруг слышу шелест какой-то: шмыр-р-р, быр-р-р, пух-х-х. А разобрать ничего не могу – откуда? Кто? Бояться или погодить? Непонятно. Что, думаю, такое? А шелест затих. Но спустя минуту опять как стукнет что-то (должно быть, в первый раз меня такой же самый стук и разбудил) и снова зашелестело. Я тут уже, не будь дважды дура, начала шарить по полу и почти сразу нащупала веревку. Так, думаю, а миленький-то мой рисков – не видит, не знает, кто его здесь ждет, а готов на такую верхотуру лезть, как в омут прыгать. Вдруг тут уже не я, а прислужники чародейские с ножами да удавками? И сразу в голову лезет: а не тебе ли это западня, ласонька – сейчас влезет по этой веревке какой зверь-насильник или еще кто похуже. Но вспомнила тут я кинжал давешний кровопускательный и страх свой страшеннейший – нет, думаю, хуже этого ничего быть не может. И потихоньку обматываю конец веревки вокруг стола обеденного, а он тяжелый был, прямо как хряк, его слуги-то и вдвоем передвинуть не могли, когда я жаловалась, что мне во время завтрака солнце в лицо бьет. Иногда даже кукиш казали, отлынивали – мол, нечего ныть, не графиня, чай. Сиди, где стоит. Ну, я тогда, известно что: от еды отказывалась, голову полотенцем обматывала – и в кровать. Лежу, помираю. Нечего делать – назавтра всегда передвигали, куда укажу, не хотели, чтобы до главного доходило, значит. Я-то довольно скоро поняла, что он во мне интерес имеет, только вот какой – не допетрила, пока он мне руку резать не начал, ирод поганый.

Обмотала веревку, значит, крест-накрест, как ноги у барана, и узел завязала. А потом натянула и подергала – дескать, готово. Слышу: скрипнули ножки столовые, лезет, знамо дело, молодец-то удалой. И спустя единый миг – а мне, девоньки, это было как та самая вечность – появляется в просвете мой ухажер ненаглядный. Лица не видно: только берет мелькнул в окне, заломленный набок, с перышком узким. Ну да сердце не обманешь. К тому ж, когда он мне тогда, на лестнице, подняться помогал, коснулись мы друг друга… Так вот, касания того я ввек не забуду, и как обнял он меня, от окна прыгнув, сразу признала – он.

А дальше-то чего рассказывать? Понятно все. Навещал он меня в неделю раза два или три. Случалось, подольше задерживался, почти до самого рассвета – я его и разглядела понемногу. Симпатичный – страсть. Личико прямо писаное, гладкое такое, нежное, почти как у девушки, глаза карие, кость тонкая, и при всем том, девки, скажу я вам, был он, значит, в этом смысле, молодец первостатейный. Просто продыху мне не давал – вот. После, успокоимшись, начинал помедленней, но изощрен был, стервец: бывало, совершенно меня изведет, думаю – сейчас умру. Но не умерла, вестимо. Ну, сами знаете, так обыкновенно говорят, когда имеют в виду, что, дескать… Не зря ж мы, когда при этом деле кричим, то всегда: ах, умираю! О чем я бишь?.. Да, и все он мне напоминает кого-то, а кого? Долго мучилась, и вдруг поняла, что во сне давнишнем, тогда на побережье еще италийском, помните, там из всех мужчин первый приходил ко мне молодой такой? Так вот это именно он и есть. А остальные двое, сразу думаю, зачем? С ними-то что будет? Ну и узнала в свой черед – на свою же голову.

Слуга, который меня кормил да сторожил, дурак был. Или в бабах не понимал ничего? Не знаю. В общем, повезло. Была б у меня какая прислужница, особенно, если в летах – сразу б все почувствовала. Но они баб не жаловали, и в доме почти не держали. То ли экономили, а я так думаю, что все-таки скрывались. Известно же: женщина в доме – тайнам конец. Ну да ладно – не о том рассказ. В общем, цвету я себе, рада-радешенька, а они, аспиды, ничего не видят. Только спустя недели три опять устроили ночью бдение колдовское, опять палец кололи – только я теперь не так уж боялась, как по первости, а все глазами по сторонам: где ж он, мой любезный? А его нет как нет. То ли случилось что, то ли опасался он меня выдать как-нибудь по неосторожности, или чувствительности большой оказался, не мог смотреть, как его любушку мучают. Загрустила я немного, но ладно, думаю, не страшно.

Только чувствую все это время на себе чей-то взгляд – чужой, незнакомый. И тяжелый – страсть! Как повели меня назад – а палец в этот раз даже перевязали и промокнули сначала каким-то снадобьем – так оглянулась и приметила: вон тот, бородатый, это он на меня воззрился. И пусть глаз из-под маски не видно совсем, но чувствую – прямо насквозь он меня прожигает, до самого нутра, больнее, чем палец этот разнесчастный. Ох, думаю, не к добру это. Испугалась поначалу, что милый мой меня теперь бросит и не вернется никогда. Или что вместо него ко мне ночью бородач этот залезет ужасный. Поверите или нет, но я ж забыла совсем, что во сне-то моем вторым мужиком как раз бородач был. Или не забыла, сейчас уж не припомню, только назавтра вернулся опять мой милок, и такой он был в эту ночь расчувствовавшийся: и «belissima» говорил, и «сага mia», и много еще чего. Думаю тогда: если уж я такая тебе belissima, что ж ты меня отсюдова не выкрадешь, тем боле, что вы, итальянцы, по этому делу, похоже, не хуже татар? И знаками ему объясняю свою мысль, значит, сокровенную. Смотрю, задумался, запечаловался, мне его аж жалко стало. Но ничем передо мною оправдываться не стал и врать не начал. Мне и полегчало – может, вправду придумает чего.

Только назавтра у хозяина моего что-то стряслось по колдовской линии. Весь день грохотало у него в кабинете, жарилось, пыхтело, а конце – звенело вовсю. Бом-бам, бомбам! А потом он как закричит: «No fera! No fera!» Ну, думаю, приехали. Только наоборот: вижу, посылает он срочно куда-то слугу одного. Тот приказание выслушал, руку поцеловал – так у них в Италии делают, коли начальник больно уважаемый – и со двора во весь опор. Даже интересно стало, что там стряслось такое ужасное?

Слуга часа через два вернулся и сразу в кабинет – на доклад. Хозяин тут же успокоился и стал сам по галерее выхаживать. Ага, думаю, ждет кого-то. Но в тот вечер никто так и не пришел. Постепенно затихло все, заснул народ, и я тоже. Зато утром, часа за два до полудня явился важный лысый старикашка, морщинистый, что твоя обезьяна. Не видели никогда? Зверь такой иноземный, на человека дюже похож, только шерстистый, да с мозолью на заднице, чтоб ему сподручнее на ветках сидеть – он в Африках южных живет на деревьях, яблоками питается да изюмом всяким. Ну, ладно, как вам объяснить-то? Вот, гриб поганку знаете? И на него он тоже похож был. Да не зверь, старикашка этот! А хозяин, как о нем узнал, сразу выбежал на порог, кланяется почти до земли и ведет к себе в кабинет. Надолго там заперлись. Мне уж второй завтрак подали, слышу, идут.

Открывается дверь – стоят они вдвоем и на меня смотрят со вниманием. Недолго это длилось: старикашка пробежал по мне взглядом и сразу хозяину что-то на ушко шепнул. А тот вдруг покраснел весь, потом побелел, тужится чего сказать – и не может. Старикашка тогда дверь закрыл, они еще постояли немного, мой вякнул что-то, да и сам захлебнулся. Пошли обратно: старик уверенной такой походкой, отчетливой, а хозяин мой, прям, бедный, на ровном месте зашаркал, ноги подволакивать стал. Чуть спустя вижу из окна: провожает он гостя-поганку, сам подавленный такой, а тот все ему что-то втолковывает покровительственно, сверху вниз. Мне даже обидно за моего стало.

А зря. Потому что он, сразу как старик ушел, опять куда-то слуг послал. И вернулись они на этот раз с тремя здоровыми бабами. Как увидела я это из окошка своего, так сразу у меня все внутри захолодело. Ну, вы уж поняли. Поднялись эти бабоньки ко мне и показывают: дескать, скидавай, милая, свои кацавейки, сейчас мы тебя выведем на чистую воду. Ну, прикинула я, с тремя мне не справиться, только помнут зазря, а может, и поцарапают. Не надобно этого. Да и что они мне теперь сделают? Разделась до рубашки нижней и легла на постель – смотрите, кому не лень. Но они, в общем, деликатно так ощупали, без грубостей. Тем боле, и так все ясно. Сразу видно: кормилица моя счастливая, без дружка не скучает, для этого бабе разбирающейся ничего особо лапать не надо, чай, она – не доктор-дуралей.

После чего спустились они от меня и, вестимо, все хозяину пересказали. А он как взвоет: «Рогса Madonna!» и еще много слов добавочных, даже и не разберешь. Ну, думаю, теперь, как пить дать, прирежет, а если просто полоснет, то уж не по пальцу, а куда посерьезнее. Стала я на всякий случай к смерти готовиться. Помолилась чуток. Ну, молодец мой вспомнился – взгрустнула я о нем, конечное дело. И сразу: шаги хозяйские стучат. Сердце мое бьется, думаю: еще не дойдет до комнаты, сама помру, так ему и надо, мерзавцу. А его все нет и нет. И шаги, слышу: то затихнут, отдалятся, то опять приблизятся… Эх, смекнула, а ведь это он думает, что ж теперь со мной сделать?

Я давно догадалась, что ему кровь моя была нужна для чернокнижия всякого. Потому он за меня столько денег и выложил, видать. Получилось, что не страстный он никакой, а, наоборот, жуткий барыга-скупердяй. И вот до чего додумался: пришел ко мне в комнату со слугой, чтоб я, значит, сопротивляться не думала. Подсвечник в руке держит. Я уж струсила, думаю: прижжет, аспид. А он взял меня за подбородок и туда-сюда в свете повертел, лицо со всех сторон глазами обшарил и шею тож, и воротник загнул даже. Я не дергаюсь пока – мало ли что? Только тут прямо и стукнуло: ведь когда покупал меня, почти не рассматривал и баб не звал, откуда ж он знал?.. Но потом вспомнила, что в ту самую ночь спала я неважнецки, видения у меня были эти про троих мужиков-то, помните? Так, наверно, тогда вот что было: зелье мне дурманное в питье подмешали, антихристы злобные, и, пока я без сознания валялась, проверили мою стыдливость, ноне от них похищенную.

Вот разглядывал он меня, разглядывал, а потом повернулся и ушел. Назавтра приносят мне поутру какое-то расшитое платье. Только стыдоба страшная: сверху оно оказалось совсем прозрачное, прямо не ткань, а воздух сплошной. И приказывают надеть. Я, конечно, краснею, наверно, аж до самого пупка, но потом – делать нечего… Может, думаю, и не зарежут теперь-то. Сводят вниз, в большую залу. А она вся светлая: шторы подняли, окна помыли, с краю на скамеечке сидит хозяин, а в центре стул стоит высокий. Меня на него сажают лицом к двери. А, понимаю, смотрины будут. Продать меня собрался, негодяй, и подороже. Хоть на том спасибо. И тут я, девоньки, чуть не умираю.

Потому что входит в залу тот самый мой ненаглядный ночной посетитель. Но одет очень сдержанно, бедновато даже. Меня, понятное дело, не признает, а с хозяином разговаривает почтительно. Нет, думаю, этот меня не купит. И денег у него, скорее всего, не водится, и вообще он меня задаром имеет. Но потом смекаю, что не в этом здесь дело. Он на расстоянии меня разглядывает, совсем, как хозяин давеча, а потом кланяется ему и явно с чем-то соглашается. Тут хозяин машет мне рукой: уходи, дескать, и, пока за мной дверь не затворилась, молчит, аспид. Так и не поняла, сговорились они или нет?

Ближе к вечеру является слуга сам-два с вислогубой дворовой девкой и отбирают платье. Ага, думаю, никак, они его чистить собираются. Значит, сговорились. И не ошиблась. Опять мне наутро этот наряд бесстыдный приносят, заставляют надеть и сводят вниз. А там сидит мой милой, но одет по-иному, в каком-то тряпье позорном, пачканном-перепачканном. Как только колдун его в дом пустил, непонятно, сам-то он опрятный был, ухоженный, одно слово – нелюдь. Ну и чернокнижник, конечно, в углу сидит – следить, значит, будет. И стул в центре, как вчера. Сажусь я и примечаю, что напротив меня столик стоит странный, и даже не один, а два, и причем неправильные оба, косые какие-то. Ну, до одного из них мой милок даже и не притронулся, а положил на второй большой лист, взял какую-то палку и ну ей чирикать. Глянет на меня – чиркнет несколько раз, крякнет иногда недовольно – и другой палкой чиркнет, потом опять первой: и так часа два, не меньше. Я уставать стала, хотела пересесть – тут они оба как зыркнут в четыре глаза: сиди, мол! Я и остолбенела прямо. Потому как никакой любови в глазах моего кавалера ненаглядного и в помине не было, а проступало что-то другое, девоньки, и совершенно незнаемое, но тоже огненное. Ну и струхнула я.

Поскольку сразу поняла: это он с меня парсуну пишет, чтобы показать, кому хозяин пожелает. Только помните-то ведь наше давнее поверье, что иной раз в такие парсуны и сама душа человеческая переходит, а тот, с кого ее сняли, делается затем чистый вурдалак – бледный, сухой и глаз поднять ни на кого не может. Потом речь теряет, а последним делом ума лишается, и только выть может.

Страшно мне иногда становилось до жути. Но не показывала, держалась. И кажинный день, как на работу, являлся в залу мой сахарный – а наверх он ко мне, понятное дело, уже носа не казал – и писал портрет моей личности. Обидно было, правда, я так и не видела, что он там накарябал, а хозяину, заметное дело, рисунок тот нравился – сначала он вокруг ходил, потом все поближе придвигался, а под конец почти что под руку моему малевале-любовничку подсел. Правда, одно хорошо – смотрелась я в зеркало часто-часто и никакой бледности у себя не углядывала. Значит, не кровопийная была парсуна та, а обычная, Богом позволенная.

Долго ли, коротко тянулось наше сидение, теперь уж не скажу, а только покончили мы с энтим делом. В урочный день они прямо без конца стояли рядком, смотрели – не на меня, на картину эту, потом вздохнули вместе, и все, сразу понятно – конец, сделано. И чувствую я, что вроде жива, кровь из меня не ушла, и желания кое-какие тоже пока присутствуют. И как-то приободрилась – не околдовали, значит, и на том спасибо. Думаю, может, теперь-то вернется ко мне ненаглядный мой, после получения оплаты, так сказать. А хозяин в тот, последний раз меня даже не постеснялся, прямо сразу вынес тяжелый кошель и мазиле ласковому вручил. И расшаркались оба – ну не дураки ли? Но не угадала я. С милым-то.

Потому что портрет хозяин сразу же отослал в неизвестные адреса и руки. Так и не видела его я никогда. А потом сам оделся попараднее, с перьями всякими да кружевами и куда-то свалил. Вернулся поздно. Ох, думаю, что завтра случится, какая напасть? И с утра слышу – расхаживает по всему дому, кровосос ненавистный, а походка такая очень довольненькая. Так, смекаю, значит, ждем кого-то. И страсть мне интересно, кто это будет. Извелась прямо, места себе не нахожу. Наконец, уже вечером стучат, и так, знаете, повелительно, важно: даже и не рукой, а палкой такой специальной. Двери, слышу, открылись, и хозяин залопотал что-то подобострастное. Спустя какое-то время ведут меня вниз.

Гляжу, а там – здрасте! – сидит на хозяйском месте какой-то сморчок-старичок в забавной шляпе, и хозяин мой перед ним извивается, не то слово. Кажись, сейчас под ноги к нему ляжет и станет просить, чтобы его потоптали хорошенько – дескать, ему от того будет одно удовольствие, больше, чем бабу погладить. Лебезничает – вот как это называется. А старичок внимания на его экивоки не обращает, а прихлебывает себе, знай, из большого кубка и помалкивает.

Меня увидел, знак сделал: подойди, мол. Ну и я так медленно, гордой павою, чтоб его в равновесности попридержать еще миг-другой, вплываю, значит, под самые свечи. И вижу, что старичок, конечно, тухлая флегма, но глазенки у него все одно разыгрались. Он даже хозяину моему ногой слегка поддал по заднице, чтоб тому тоже приятно стало. Ох, думаю, вот судьба моя зверская, но справедливая: за грехи мои от такого молодого да здорового достаюсь этому замухрышке морщинистому. Правда, как он встал, повеяло от него духом таким властным – видно, большая он был шишка, привык, чтобы под него все подкладывались. И я как тот дух уловила, тоже слегка подразмякла. Тем боле, что он мне показывает – подходи, мол, поближе. И наливает в свой бокал розового такого, с пузырями, да побольше, до самого верху, пена аж зашипела и наружу потекла. Ну, думаю, все одно пропадать, так, может, спьяну оно легче будет. И до самого донышка проглотила. И после всех волнений энтих да к тому ж на голодный живот меня, знамо дело, повело. Свечи, вижу, расплываются – жарко стало, и не хочу, а рука моя сама к воротничку тянется и его расстегивает. И проваливаюсь я затем в какое-то темное ведро. Потому что там дальше сталось, да как оно было, не спрашивайте. Не помню, не знаю. Очнулась только назавтра в своей комнате и слышу: хозяин опять победной походочкой дом меряет и песню напевает такую бодрую. Ну, ничего, думаю, отыграются тебе мои слезы, аспид окаянный!

И тут до меня, понимаете, дошло. Старик-то был точь-в-точь тот самый, что мне тогда, вместе с любовником да бородачом тем странным, во сне пригрезился. А я уж об этом думать забыла. Но вспомянула – и даже захолодела. Так, кумекаю, а бородач-то здесь при чем? Неужто и его мне теперь ждать-поджидать-узнавать-высматривать? Хотя ежели вместо старика, то я бы, может, и не отказалась. Любовничек-то мой красивый, понятно, испарился, в нетях пребывает, не захотел судьбу искушать. Или про старика разузнал и побаивался его боле, чем хозяина моего. Оно и понятно: когда тот во второй раз явился, разглядела я, что свита у него не маленькая, и все с топорами или с дубьем всяким, немудрено испугаться.

В общем, понемногу заскучала я. Старик-то, знамо дело, часто меня не баловал, не тот возраст. Надзор же за мной стал сильно крепче, даже на галерею теперь выпускали только вдвоем или втроем, и опять начали к ночи приходить, окна запирать, а потом даже раму приделали поперечную, так что и не высунуться стало. Смотрю я, значит, по-прежнему на башню эту великанскую разваленную, опостылела она мне дальше некуда, и лью слезы над тяжелой своей девичьей долей.

Но тут старик-то и удивил. Посетил меня как-то обычным колером, погладил по подбородку на прощание ласково, чуть не по-отечески. Я его раньше, чем через неделю, обратно не ждала, а он назавтра является – и к тому ж сам-друг, в компании то есть с каким-то еще подобострастником. Ох, думаю, бесстыдством тут пахнет. И не ошиблась. Но совсем не в том смысле, не думайте! Все-таки в ихней Италии живут сплошь умом косые али душой убогие – нет посреди них нормальных ну ни единого человечка! Вырожденцы, одно слово!

Так вот, сажает старик своего прихвостня за стол, зовет меня и заставляет туда повернуться, сюда, потом командует хозяину, и тот у меня опять-таки воротничок расстегивает, а потом и вовсе начинает кое-что сдергивать. Я от стыда чуть не умерла. А в это время в камине полено большое как развалится да полыхнет ярко, и вижу – сидит за столом тот самый бородач блажной, вперился в меня взглядом огневым, как давеча, и молчит. Ох, думаю, быть беде! Хозяин на меня почти все обратно набрасывает, а старик на бородача смотрит: мол, ничего себе!? А бородач упрямый, молчит и молчит. Старик, вестимое дело, сердится, но почему-то сдерживается. Хотя видно: здесь он главный, а бородача этого ему плюнуть, растереть и забыть. Даже как-то интересно стало, а кто он, бородач-то? Небоязный – это не в каждом мужике бывает, я вам скажу.

Тут хозяин со стариком машут: уходи, мол, не нужна больше. Разобиделась я, конечно. Но делать нечего – иду к себе, в тюремную светелку, лить, что называется, горькие слезы невинной жертвы. А они, видать, еще долго после этого закладывали. Доносится до меня: то песни поют, то орут друг на друга, то вирши читают торжественные, прям как молятся. У этого бородача, кстати, приятный такой басок оказался. Ну, постепенно угомонились они, и так мыслю, что хорошенько перебрали. Старик-то понятно: уже и годы знатнее знатного, а хозяин мой – с непривычки. Вообще, он и не пил совсем, а со стариком приходилось.

Слуги в этот раз меня запирать не стали – им иначе как через залу пройти было нельзя, а там гости, причем не какие-нибудь прощелыги, а важнее важного. Оттого все и случилось. Значит, тишина в доме стоит совершенная. А я уже почти сплю, но все-таки не сплю, потому как было у меня некое странное предчувствие. И вдруг слышу: кто-то под дверью скребется. Подождала я, дыхание затаила – нет, не почудилось. Тогда тихонько так засов отодвигаю, и на себя дверь тяну, чтоб как будто это она своею силой подается. А сама – нырк в постель.

И входит, конечно, бородач распаленный, как я и думала. Рисковая башка оказался, а сразу и не увидать. У небоязных это бывает, тех, которые не напоказ, а настоящие. Вот огляделся он по сторонам – окно-то я не прикрыла, жара стояла страшная, так что запутаться или оступиться было нельзя – и шасть ко мне. Придавил – чуть не задохнулась. Ох, и мускулист оказался, не чета моему молоденькому, тот-то в кости тонок, станом изящен, а этот прям богатырь какой-то. И мял он меня при этом, мял, как будто что-то ощупывал. И так повернет, и эдак, и здесь шлепнет, и там потрогает. Забылась я совсем, девки, занежилась – летаю, в общем, по небу и приземлиться никак мне не можно.

Вдруг опять стук, даже непонятно где: внутри, снаружи – и скрип какой-то. Герой мой даже в дверь не побежал, а шарк под кровать и затаился. Видать, думаю, не впервой ему. А сама смотрю краем глаза, что деется-то? И вижу: на полу крюк, а за крюком веревка, в окно уходит. Крюк цепляется за обеденный стол, скрипит, дрожит, веревка натягивается – значит, кто-то по ней лезет. Захолонуло тут сердце мое: не иначе милый мой малевала тоже рисков оказался, опостылело ему картины рисовать постыдные, соскучился он по своей любушке.

Так и есть. Спустя самое малое мгновение влезает он таким манером в окно, не говоря лишнего слова скидавает с себя камзол и прыгает на меня – аж постель прогнулась, я даже испугаться успела, а не придавило ли там бородача-то?

Ну вот, понимаете сами: и я, чего скрывать, уже разгорячена немного, и любезный мой, видать, весь поистосковался, – начали мы с ним производить известный шум. И так баловались, что разбудили нашего старичка. Или просто сам он проснулся: от возраста или по малой нужде захотелось, не знаю. Только вижу я, как сквозь дымку висячую за плечом точеным да гладким пылкого мазилы моего опять открывается дверь… И тут уж я от страха даже зажмурилась.

Нет бы этому дураку подхватить свою одежонку и в окно. Пока старик спохватился, пока бы меня ругал, его б и не догнал никто. А может, старик никакого скандала затевать и не стал бы – позор-то какой. Но этот идиёт – юрк – и тоже под кровать. Привычка у них такая бесовская. Одно слово, бестолковые они, итальянцы, хучь и греховодники знатные, но, знамо дело, дураки.

Старик-то, однако, может, и не полносильный уже был, но ищо не слепой. Потому идет он сразу к кровати, на меня не смотрит, и начинает посохом своим под лежаком шарить. А штука эта на палке, чтобы в дверь стучать по-важнецкому, была еще на конце больно вострая, долго не вытерпишь. И вытаскивает старик из-под кровати… бородача. Я про него уж забыла совсем – он, бедняжечка, там все это время лежал тихим ангелом. Небось боялся высунуться: думал, видать, что это старикашка со мной забавляется.

Вижу, плохо дело. Старик побелел, покраснел, потом опять побелел – то ли глазам своим не верит, то ли еще чего. Может, здесь все бы и обошлось, да тут миленок мой как-то неловко под кроватью повернулся, чем-то там зашуршал, или прищемил, не дай бог, себе какую часть нежную. Знатно хрястнуло – чай, не мышка пробежала. Старик, недолго думая, опять хвать жезлом под кровать – и выкарабкивается мой любезный на свет божий третьим номером. А уже, стыдно сказать, светло стало. И смотрят они все трое друг на друга по-остолопски, и не знают, как быть и кого первым казнить и каким именно способом. То есть, казнить их, вестимо, старик будет, не наоборот же, а им потому придется мучиться и угрызения совести терпеть.

Но при этом, что интересно, бородач с малевалой особенно между собой ненавистичают. И не проходит малого мгновения, как забывают обо мне, старике, костюмах своих адамовых, слегка под кроватью запыленных, и начинают страшенным образом ругаться. Старик даже, в свою очередь, обо мне позабыл, сел в кресло и слушает их внимательно. Особенно бородач напирал: все он моего ненаглядного обвинял в воровстве да соглядатайстве. Дескать, он у бородача подглядел что-то, а потом это самое и украл. Причем не вещи какой драгоценной его, мускулистого, получалось, лишили, а чего-то другого, эфирного и понятными словами неописуемого. И в мою сторону тоже руками тыкал, как будто я за него в каком суде свидетелем. А потом вдруг подскочил, сдернул с меня покрывало и ну поворачивать в разные стороны, а затем – хвать за подбородок, и опять: туда мое лицо, сюда, и причитает по-ихнему. После чего старику в ноги повалился и давай себя в грудь бить, а в моего милого пальцем помахивать. Но и тот не дурак: тоже в ноги, и тоже руки воздымает, а сам чуть не плачет. Пока они так ныли, я прикрылась немного, чтоб не раздражать никого. Ну и для приличия тож.

Кончили они причитать, значит. Ждут, что старик скажет. Вижу, ему больше всего хочется им руки-ноги поотрезать, да и еще кой-что для полной острастки. Но почему-то, хоть и власть ему дана, того делать не хочет. Или даже не может. Нет, все-таки не хочет. Недолго он думал. Цедит им сквозь зубы два слова в ответ: дескать, отработаете по полной программе. И мол, а сейчас поворачивайтесь, ребята ко мне задом, к окну передом. Те, нечего делать, повернулись. Тут он с размаху отвешивает каждому правой ногой по мягкому месту – они аж прогнулись, но молча, даже не охнули, – и командует: давайте, собирайте вещички. Их и упрашивать не нужно: шмяк-бряк, натянули на себя все с грехом пополам и шварк вниз по лестнице. А старик встает, одаряет меня взглядом таким длинным, усмехается нехорошо и выходит.

После этого, как говорится, фортуна моя пошла на полный закат. Под режим я попала совсем казарменный, старичок полномочный, видать, от меня напрочь отступился, хозяин вообще носа не казал. Дважды, правда, приказали сойти в залу, а там оба мои гостя ночные: и бородач, и красавчик – сидят с какими-то инструментами. Не одни, при каждом помощники мелкие: бегают вокруг, суетятся, подай-принеси делают. И никто из двоих главных этих ко мне даже близко не подошел. Только подмастерья меня опять туда-сюда поворачивали – посмотри вбок, повернись вкривь, то на доску сажают, то прямо на стуле поднимают, то к какой-то колоде прислоняться заставляют, шею сколь можно вытянуть и сидеть неподвижно дурой стоеросовой. Этого и пять минут не стерпеть, все болит – спина, плечи, а пуще всего самая шея моя белоснежная. Я уж думала, она у меня навсегда кривая останется.

Не поверите, самое неприятное было вовсе не боль эта. Главное – чувствовала я себя все время не человеком, и не бабой даже, а, что ли, камнем каким. Оба мои рисовальщика как сговорились: молчали и без остановки чиркали непонятно чего в своих бумагах. Глянут на меня мельком и опять зачиркают. Только взгляды ихние были тоже не человечьи совсем, а другие… Как объяснить-то? Вот, на живое – на девку, к примеру, или на жратву – так не смотрят. Что-то у них в глазах стояло нелюдское, ненашенское, чуть не потустороннее, колдовское, но не как у хозяина, а взаправду, без крови всякой. Мне даже предложи из них кто тогда – мол, давай, деваха, я счас с тобой в опочивальне попрыгаю – не было бы у меня охоты после взглядов таких. Или… Так все равно: не сказал никто и даже голоса не подал.

Два, да, кажется, было энтих, так сказать, сеанса. Я уж и не знала, как вести-то себя, но ничего, делала, что прикажут. А потом однажды вечером выводят меня из комнаты, сажают в карету и куда-то везут. Ну, думаю, все, пропала теперь моя девичья головушка окончательно. Позовут сейчас убивца жестокого, а он в темноте такой меня даже не разглядит и сразу же порешит. Но оказалось, хозяин – все-тки скареда известная, таких любить нельзя, но и бояться можно не особливо – продать меня решил. Только чтобы все было шито-крыто, сделал это в порту, и прямо на отплывающем корабле.

Дальше оно неинтересно. Точнехонько на следующий день корабль тот взяли на абордаж алжирские пираты, а тех, еще спустя неделю, – далматинские. А эти – только все и вся к себе перетащили, как своим чередом поняли, что надо уходить от погони, пока остальные суда арабские подгрести не успели. И давай деру, даже толком на добычу не взглянули. Обидно было. Так что вместо дворца бея какого алжирского оказалась я на невольничьем рынке в Рагузе, правда, в самом первом ряду.

Стою, плачу над своей тяжелой девичьей судьбой, и вдруг вижу: идут двое, одеты кое-как, лохматые, лопоухие, но довольные и хорошо уже пьяные. Песни орут – ни слова не понять. И меня как что-то ударит: такие дурни ведь, знамо дело, наши, домотканые. Бросилась я, сколько веревка позволяла, к ним в ноги и заорала по-родному: мол, ратуйте меня, добры молодцы.

Так и оказалось на мое счастье – пастухи из-под самой Трясиновки. Вот что потом выяснилось: был, оказывается, по всему краю повальный овечий мор. Потому в тот год шерсть высокую цену имела. Все овцы да бараны чуть не в одну ночь посходили с ума: сначала случались прям беспрерывно, до изнеможения, хуже людей, потом друг друга же вовсю бодали, а опосля вообще в пропасть прыгали. Окромя наших, горичанских – те покрывали маток по-обычному, и никуда, как обычно, бежать не желали, а паче того – с обрыва свергаться. Уберегли, значит, святые. Оттого и дурни-то наши в большом прибытке состояли. Такого ни до, ни опосля никогда не было, сами знаете. Так что выкупили они меня прямо на месте и домой повезли. Ну, на пути передрались, конечно, и дубьем друг друга хорошо покалечили, только это уж я в другой раз вспомяну. Да и чего вспоминать – дело обыкновенное, интереса жидкого.

Некультурные, я вам скажу, все-таки у нас люди, не то, что в Италии. Те все же тактичнее, нежнее наших будут, извилистее. Чего только со мной там не случилось, а вот без дубья обошлось. Есть у них даже на такой предмет слово специальное, я уже его вам излагала, только путаное оно какое-то, не всегда на язык дается. Видать, забыла, жалко. Ан нет, помню: кур…ту…азность! Тяжело нашему брату, бабоньки, без куртуазности этой, ох, тяжело.

13. Пани Руженка и зачатие горичанского капитализма

Увы, в те далекие и не вполне просвещенные годы даже самая чистая девушка – такая, как знакомая вам теперь пани Руженка, личность в горисландской истории вполне легендарная и отчасти героическая, – не могла рассчитывать на суженого, если исчезала из вида добропорядочных горичан хотя бы на три дня. Ей же, как мы знаем, было суждено провести вдали от родины много больше времени, и когда она вернулась в родные трясиновские предместья, оказалось, что родители ее уже померли. К счастью, также померли ее дядья, тетки, двоюродные братья и сестры, поэтому большой дом, в котором выросла наша пани, остался ей в личное и ничем не ограниченное владение.

Что делать с этим, было ей, впрочем, совсем непонятно, тем более что первые дни она сидела на крыльце ничего не делая и горько плакала: сначала по родителям, потом по дядьям с тетками, ну а затем, чуть переждав, сходив на речку, искупавшись, постирав и отдышавшись, и по всем двоюродным родственникам. Окончив же поминальный ритуал, Руженка задумалась не на шутку. Одной в доме было оставаться страшно, а в мужья к ней никто бы не пошел, даже за деньги, которых у нее к тому же не было. Это навело ее на мысль: а не открыть ли трактир? И вдобавок – даже постоялый двор? Так ведь и деньги заведутся, и людей вокруг прибавится. Не забудем, что обхождению с посетителями пани была отменно научена по ходу своего италийского анабасиса – и ей самой там не раз услужали, как должно, и другим в ее присутствии неоднократно делали самый что ни на есть европейский сервис. Хватило бы, впрочем, и одного раза, ибо была питомица отечественных дол и равнин несравненно приметлива и памятлива, так что по части надлежащего обслуживания клиентов с ней никто не мог сравниться на две, а то и на две с половиной сотни миль вокруг.

Сказано – сделано. Пани Руженка перестирала половики, перетряхнула перины, прогладила занавески и смазала двери. Входи, кто хочешь! Вспомнила хозяюшка все доставшиеся ей от покойной маменьки рецепты обжигалки, а от папеньки – прописи засолки овощей и маринования грибов. Маляр Егорий – уж и непонятно, как она его уговорила, – даже вывел на той стене дома, что выходила на улицу, надпись на позднесредневековом горичанском диалекте: «Тырактиръ Передорошное Счастыие». Прямо загляденье было, по свидетельству дошедших до нас источников. Но поначалу к пани никто не шел и тем более не ехал.

В самом деле: обжигалку умели делать все. Мариновать и солить – тоже. При этом горисландцы тогда еще обладали совершенно средневековым менталитетом и не подозревали, что одни и те же продукты в руках разных людей могут приобретать различные качества – например, одни могут стать менее вкусными, а другие еще менее вкусными. «Мой дом – моя столовая» – примерно так могли бы мы охарактеризовать гастрономо-психологическое состояние горичан той эпохи. Для того чтобы в сознании нашего народа произошел столь необходимый для прогресса прорыв в буржуазность, потребовалось упорство и тяжкий труд пани Руженки, настоящей дочери своего народа, а также счастливое стечение событий.

Как-то вечером совсем пригорюнившаяся из-за отсутствия посетителей и постояльцев пани была встревожена громким шумом. Выйдя на крыльцо с факелом в руках, она увидела, как из прилегающей к дому канавы пытается выбраться человек в странном длинном балахоне и при этом ругается на достаточно понятном языке. «Пся крев! – то и дело кричал человек, а потом падал обратно и прибавлял: Помилуй мене, Матка Бозка Ченстоховска!»

«Наверно, не немец, – подумала пани Руженка, – но все равно видно: мужчина положительный». – А чего ж ты канаву-то не заметил, рохля? – спросила она вслух, не сходя на всякий случай с крыльца.

– Так ночь же такая ясная, дура ты, баба, – учтиво отвечал незнакомец. – Факел-то свой потуши, мешаешь ты мне. Отблески от него одни.

Послушная Руженка тут же загасила выхваченную из очага головню.

– Ага! – восторженно вскричал незнакомец, оступился и снова свалился в канаву. Так пани Руженка поняла, что сегодня у нее наконец-то будет посетитель. И пошла в дом за веревкой, ибо давно известно, что мужчине нужен поводок, а то он всю жизнь может провести в канаве и даже этого не заметить. Незнакомец, надо отдать ему должное, особо не противился и разрешил извлечь себя из грязи, втащить в дом и вообще всячески обиходить.

– А знаешь ли ты, дура-баба, – поинтересовался облаченный в вещи покойного руженкиного папеньки гость примерно через час с половиною, греясь у печи и дуя на кружку с обжигалкой, – что там находится? – И тыкнул пальцем вверх, только осторожно, чтобы не расплескать.

– Известно что, – немного жеманно, но с глубоким чувством собственного достоинства ответила Руженка, – потолок. А над ним – второй этаж.

– Да нет, тупенькая, – прохожий отхлебнул обжигалки, – что там, на небе?

– Солнце, конечно, – после недолгого раздумья сказала Руженка.

– Так сейчас же, дура-баба, ночь, – ласково настаивал неизвестный.

– Тогда, вестимо, луна, – не сдавалась находчивая пани.

– А окромя луны, толстолобая ты моя? – почти перешел грань дозволенного постоялец.

– Окромя-то? – и Руженка начала играть одной из своих пышных кос. – Окромя-то?

– Звезды, дурочка, – не выдержал прохожий.

– А, конечно, звезды, – согласилась покладистая дочь нашего народа. – Кто ж того не знает – вестимо, звезды.

– Ну вот, – и постоялец еще раз отхлебнул из кружки, и в этот раз, уже совсем не стесняясь, крякнул от удовольствия, – ночь-то сегодня ясная, чистая, ни облачка. Я и загляделся, там было кое-что интересное, ну, тебе, дуре, не понять, начал считать в уме, потом опять проверять: в общем, так и сверзился в твою канаву.

– А что, – неожиданно поменял он тему разговора, – у вас в деревне все девки такие пышнотелые, или ты одна такая?

– Одна я, совсем одна, – вроде не вполне разобрала его вопрос находчивая пани.

Наутро трясиновцы с изумлением обнаружили, что на постоялом дворе у Руженки кто-то живет. Удивление их увеличилось, когда торжествующая пани выставила в окне доску, на которой углем было выведено (как и раньше, по-старогоричански): «Мяста заняты, но ищо ни все».

После чего хозяйка успешного трактира отправилась в церковь, а потом в церковную лавку. В первой она исповедовалась (неожиданно долго), а во второй купила перьев для письма и наилучшей бумаги серо-желтого цвета в небывало больших количествах. «Их ученость, – объяснила она оторопевшему служке, – желают поскорее и чтобы первейшего качества. Им потребно исчисления делать про небесные тела и звезды, ну, тебе, дурню, и меньшего не понять».

Больше всего горичан поразило, что Руженка совершенно не собиралась, как они выражались, захомутать пришельца и еще – что никуда не убирала дурацкую доску про никому не нужный трактир. Дальше – больше. Выглядеть прелестная пани стала заметно лучше, хотя, казалось бы, куда уж еще, и деньги у нее тоже появились. Видать, постоялец-то оказался честный, по крайней мере, расплачивался аккуратно.

Однако никакого бы развития все эти события не получили, не напейся как-то кузнец Игнат сверх обычного и не приползи он домой относительно рано, но уже совершенно вне себя. Жене же его в тот день словно попал в одно место какой-то толстый волос – обозвав мужа дураком и пьяницей, она категорически отказалась отпирать ему дверь, а в заключение весьма опрометчиво прокричала: «Хочешь спать – ложись третьим к этой… (тут последовала непереводимая идиома) и ее хахалю. Она и доску-то позорную так и не сняла, хоть и залучила уже одного приблудного! Так одного ей мало, видите ли!»

– А что, – довольно громко сказал уязвленный Игнат, – и пойду.

От чего жене потом было особенно обидно – у Игната в кармане завалялось несколько медяков, полученных в прошлом месяце за какую-то мелкую работу. Пропить заранее он их почему-то не смог, наверно, по причине жаркой погоды. И, упав прямо на пороге горницы почтенной пани, он первым делом выгреб горсть грязной мелочи и, даже не пытаясь подняться, прохрипел: «Давай обжигалки – на все!» Именно так он вел себя в те далекие годы, когда его несколько раз заносило по другую сторону гор, на осеннюю ярмарку.

Тут Игнат, по-видимому, от удара об пол, припомнил, какими словами называли Руженку и ее постояльца, а также совет своей же собственной супруги (по каковой причине ей потом было еще обиднее), после чего приподнялся и огляделся вокруг. К большому его удивлению, обстановка вокруг была совершенно невинная, почти идиллическая, что, как мы не можем с прискорбием не отметить, вполне соответствовало тогдашнему социально-экономическому состоянию нашей родины. Вкратце, экспозиция выглядела следующим образом: вооруженный очками и освещенный толстой свечой постоялец, заваленный грудами исписанных с обеих сторон листков, сидел в дальнем углу за щербатым столом, когда-то предназначавшимся для пошивочных работ. Он непрестанно что-то в своих записях сверял, перепроверял, быстро отмечал не успевшим засохнуть пером, тщательно раскладывал в разные стопки, потом опять смешивал, – и так до бесконечности. Пани же Руженка сидела совсем в другом углу и, пользуясь исходящим от очага светом, не менее внимательно штопала какую-то тряпку. То есть ни о каком притоне или тем более разврате[45] не было и речи. Игнат от изумления даже икнул.

– Чего тебе, Игнатушка? – ласково спросила Руженка, приподнимаясь с лавки. – Обжигалочки, говоришь?

Отчего-то Игнат понял, что икать в ответ будет немного неуместно, поэтому сдержался и промолчал.

– Обжигалочки, – сама себе ответила пани и направилась к буфету. – А какой: можжевеловой, бузинной, крыжовенной, рябиновой, папоротниковой или заветной, с мухоморным замесом и полынным присылом? – подобно неведомой, но приятной музыке звучали для Игната слова пани. – У меня и послаще есть, – но ведь тебе, наверно, сладкое-то не по вкусу? – продолжала она.

Игнат, наконец, сумел издать какой-то звук.

– А? – Руженка повернулась к нему.

– Давай этого, заветную, – хрипло прошептал Игнат, – с мухомориной. Аль не отравишь? – на всякий случай испугался он.

– Что ты, что ты! – замахала руками Руженка, – вот и Микола ее тоже больше других заценяет, – она махнула рукой в сторону писавшего. Тот, не отрываясь от бумаг, кивнул.

– Ну ладно, – согласился Игнат, – давай на все. – Тут он вспомнил про медяки и, собрав все силы в кулак, присел на пол и подобрал рассыпавшуюся мелочь. – Во! – немного стыдясь, он вывалил эту скромную даже по тогдашним ценам кучку на полку комода.

– Благодарствуйте, – Руженка поклонилась ему, налила полный стакан и, поднося его, поклонилась опять. Если от такого обращения Игнат оторопел, то еще более оторопел он от вкуса обжигалки.

– Ох, хороша, – только и смог вымолвить кузнец, переводя дух.

– Еще б не хороша, – согласилась Руженка. – Батюшка мой, вечная ему память, такой был искусник и чародей. Чего только туда не подмешивал. А я с ним все, бывало, сижу, сторожу – от матушки-покойницы. Страсть она это дело не любила, выливала все, мешала туда всякую гадость, – пани вздохнула. – Отсталая была женщина, право слово, прости господи. Не понимала свово счастия, да что теперь горевать, не воротишь уж деньков былых-то.

На протяжении этого короткого мемуара Игнат продолжал хватать воздух, но все-таки отдышался и тут же понял, что ему теперь нужнее самого нужного.

– Водицы не дашь? – спросил кузнец немного подсевшим голосом.

– А как же, – сказала пани. – Стоимость запива входит в гонорарий за обжигалку, – и опять с поклоном поднесла Игнату ковш с холодной водой. Игнат пил долго и жадно, удивляясь неслыханному ранее слову гонорарий. – А это меня Мыкола обучил, – словно услышала его мысли Руженка. – Очень он в латыни сведущий и в других науках разных. По-нашему это будет «уплата», но гонорарий – это как-то красивше звучит, ведь правда?

Решивший ничему не удивляться Игнат кивнул и поставил ковш обратно на полку. Здесь надо заметить, что дома он обычно бросал опустошенную посуду на пол и иногда развлекался, пиная в зад подбиравшую ее жену.

– А-а, – и кузнец ожесточенно почесал зазудевшую вдруг грудь, – а-ах!

Руженка вопросительно посмотрела на него.

– Тебе еще надобно? – Игнат, не раздумывая, дернул подбородком. – А денег-то больше нет, вот ты и стесняешься попросить? Это в голову Игнату не приходило, но в голосе Руженки не было никакой угрозы или злобы, и он на всякий случай опять неопределенно повел подбородком туда-сюда. – Поскольку ты у нас впервой, – продолжала Руженка, – то тебе положена двойная порция по обычной цене, так сказать, за ординарный гонорарий. Только потом уже, будь добр, плати. И всем так скажи: в первый раз – порция двойная, ну а затем, пожалте, по-божески… Изо всей этой речи Игнат понял, что сейчас ему дадут еще, а потом – нет, не дадут. И снова кивнул.

Вторая порция забрала кузнеца не хуже первой. Игнат снова долго пил воду, которую ему, опять поклонившись, поднесла пани. Дальше в его мутной голове стали крутиться опасные мысли: «Дескать, а чего это она мне ищо не дает? Да плевал я на эти деньги! Да я ее сейчас скручу в кое-что и хахеля этого заодно переломаю», – тут по-прежнему строчивший пером в углу постоялец приподнялся и Игнат заметил, что он довольно крепок. Сам же доблестный горичанин в тот самый момент отчего-то сильно закачался. Но и это бы Игната не остановило – как будто останавливало раньше, да на той же ярмарке, где он не раз показывал этим прибрежным хлюпикам, где зимуют морские крабы и прочая мерзость, – только неожиданно и очень остро ему захотелось сходить на двор.

– А, облегчиться желаешь, – Руженка обратила внимание на то, что руки Игната тщетно пытаются справиться с перепоясывавшей его веревкой. – Попрошу все же выйти, а потом милости просим, – и они с постояльцем легко пронесли не сопротивлявшегося Игната через горницу, спустили с крыльца и оставили с внешней стороны забора, прямо у канавы. Ошалевший от происходящего Игнат невероятным усилием воли развязал-таки веревку и предался блаженству. Сразу же его живот, а потом и грудь охватила невероятная радость и теплота, поднимавшаяся изнутри и быстро заполнившая могучее тело кузнеца. Совсем потеряв голову, Игнат присел у забора и сладко-сладко вздохнул.

Печально было его пробуждение.

– Ах ты, мерзавец, ох ты, охальник! Все-то вокруг себя уделал, свинья этакая! К чужому забору прикурочился! Деньги где, дрянь такая, что тебе за ось в прошлом месяце дали? – перед Игнатом стояла жена и надрывалась на всю улицу. Знала ведь, окаянная, что благодаря состоянию, в котором он ноне пребывал, ей нечего опасаться – не поймать ее ему и не пристукнуть хорошенько промеж глаз чем-нибудь деревянным.

– Уйди, – простонал беспомощный Игнат.

– Уйди? Сам уйди, сволочь! Это не ты мне, это я тебе скажу: уйди. Ничего, Господь все видит, все слышит, припомнит он тебе мои слезы, аспид ты этакий, – продолжала надрываться Кузнецова благоверная.

– Уйди, дура, – безнадежно провыл Игнат, – Христом-Богом молю. И тут ему неожиданно явилась подмога.

– Вы, пани Игнатова, лучше бы помогли мужу до дома дойти. И еще попрошу вас почтеннейшее не кричать так громко под окнами: мой постоялец почивать изволят после тяжелых и наиважнейших штудиев, – в распахнутом окне виднелась пахнущая утром пани Руженка. Все б жена Игната могла стерпеть, но только не утренний малиновый сарафан, надетый на пани, и не неизвестное и оттого вдвойне оскорбительное слово «штудиев».

– Ах, он от шетудиев твоих отдыхает! И этот, небось, тоже их отпробовал! Сейчас он у меня зашелудивеет, охальник мерзотный! – разъяренно заверещала она и неосторожно приблизилась к Игнату на расстояние вытянутой руки. Хрясть! Рукав платья оторвался до предпоследней нитки. Достав второй рукой до подола и крепко уцепившись за рванувшуюся в ужасе жену, Игнат даже сумел встать.

– А ну, поди! – забившаяся в крупной дрожи кузнечиха пыталась укрыть голову руками. Игнат замахнулся.

– Вот и хорошо, вот и славненько, пан кузнец у нас настоящий герой! По-прежнему уверенно держа жену, Игнат медленно оборотился к окну. Пани Руженка продолжала сладко потягиваться. – Ты, Игнат, теперь уж иди, раз за тобой жена пришла, да и не открыты мы покамест. А коли еще захочешь заветной – приходи, как будет с чего гонорарий вносить. И другим тоже скажи – так, мол, и так, был в трактире у меня, всего испробовал.

Ох, как хотелось Игнатовой жене заорать: «Это же какой-такой заветной?! Это что ж ты мойму мужику при живой жене, стервь, предлагайте испробовать?!» – но страсть как боялась она тяжелого Игнатова кулака. И ступни Игнатовой тоже опасалась немало. Уж как чесалось Игнату вмазать по расплывшейся в утреннем воздухе физиономии своей благоверной, в полный взмах хотелось впечатать и ногой добавить для окончательного, так сказать, удовлетворения, но почему-то не получалось сделать это прямо перед лицом пани трактирщицы.

– Благодарствуйте, – сам себе удивляясь, сказал Игнат и даже попробовал, опираясь на жену, поклониться куда-то в сторону. Та взглянула на него с опаской. Игнат медленно, но уверенно поднялся и наконец выпрямился.

– Ну что, пойдем, что ли? – осторожно спросила жена.

– Идите, идите, – махнула рукой пани. – Мне тоже работать надо. Горница не чищена, сусеки не метены – ну, сами знаете. Доброго вам утречка.

После чего Игнат с женой двинулись домой. Со стороны могло показаться: рядовой случай – верная супруга ведет за собой полуживого мужа после затяжной попойки на соседском сеновале. Но нет: на глазах ничего не подозревавших поселян вершилась история. Впервые горичанский молодец возвращался домой не просто так, голый, босый и нетрезвый, а после посещения платной распивочной, вложив заработанные деньги в экономику родины и получив взамен положительные эмоции и нетленные ценности – материальные и духовные.

Это событие положило основание коммерческому дому пани Руженки, существующему и поныне. Игнат, проспавшись, поделился новостями с соседями, а его жена – с соседками. Последние, с присущей женщинам проницательностью, связали непонятное событие – то, что похмельный Игнат не стал бить подвернувшуюся ему жену – с какой-то колдовской приправой, которую Руженка подмешивает в питье.

– Конечно, – говорили они, – что, эта лиса себе враг? Не, хи-и-итрая… Этот серый у нее живет уже второй месяц, а она все ходит чистая – ну хоть бы один синяк или хотя бы малая ссадина. Аж странно. Не по-людски. И Игната она туда же – отравила, хотя если подумать, бабоньки, без синяков оно ведь тоже ничего.

Другие, несколько более отсталые дамы возражали данной философеме, упирая на народную горичанскую мудрость: «Не побьет – не зачнет», – но с ними многие не соглашались, ссылаясь на собственный опыт, ибо кое-кому удалось-таки в противоположность оной мудрости, зачать почти без членовредительства и даже неоднократно. В разгар дискуссии выяснилось, что Игнат и еще трое мужиков сговорились помогать друг другу в поле, да не просто так, а с выдумкой: они придут к нему корчевать, а Игнат чтоб чинил им за это инструмент. А ежели с урожая будут какие излишки, то условились продать их сообща либо в соседнюю деревню, либо даже за горы, а потом поделить поровну. Покуда бабы судачили об этом, подошла до редкости мягкая, прямо необычно беззлобная осень, кое-какие излишки действительно случились, деньги тоже удалось выручить согласно плану, после чего довольная четверка отправилась вовсе не домой, а прямиком к пани Руженке, где и погуляла на славу и до самого рассвета.

Наутро, растащив слабо сопротивляющихся мужей по полатям, злые донельзя женщины вооружились граблями и явились под руженкины окна. Та их уже ждала – и в том же самом малиновом сарафане.

– Вот что, милочки, – сказала она, открыв окно, на котором лежали четыре стопки монет. – Я себе, что положено, забрала, поскольку есть и пить мне тоже надо, чай, не богиня я – и в отхожее место хожу не менее вашего. И посуду раскуроченную тоже починить надобно, а то давеча ваши молодцы моими плошками прям до мелкого боя ужунглировались. Лишнего мне не нужно – получите, так и быть, обратно. Но только уговоримся: все это в последний раз. Я вашим мужикам не сторожиха. Сумеете у них деньги отобрать, пока они досюда не дошли – ваше счастье, а на нет и суда нет. Ежели они опять сюда заявятся, да все перепьют да перебьют, будут расплачиваться по полной. Сколь скажу, столь и отсчитаете, без спорщиков. Али не понятно вам что-нибудь?

Алчно поглядывая на разложенные стопки, жены нестройно пробормотали, что да, понятно.

– Ну и славненько, – медоголосо прозвенела колокольчиком пани и придвинула им деньги. Жены не заставили себя долго уговаривать. Торопясь и толкаясь, выворачивая глаза во все стороны, следя, чтобы чего не пропустить между пальцев и чтобы другая не захапала себе лишнего, они в мгновение ока распихали подаренные им медяки по передникам.

– Благодарствуйте таперича, – Руженка поклонилась им и начала закрывать ставни.

– И вы тоже благодарствуйте, – неожиданно для себя ответили жены и неуклюже поклонились Руженке в ответ.

Так в Горичании зародился капитализм.

14. Развитие горичанского капитализма

и его издержки

Казалось бы, все устроилось как нельзя лучше. Постоялец по-прежнему скрипел пером в углу, расплачивался с Руженкой извлекаемыми из сундучка золотыми – как будто там у него их была бездонная бочка. Все больше и больше трясиновских мужиков подались на разного рода заработки, дома и в округе, поденно и урочно, ибо без денег им в трактире ни в коем разе не отпускали. Трясиновские жены все лучше и лучше навострились перехватывать идущих с заработков кормильцев в притрактирных переулках, а те, в свою очередь, научились прятать медяки за подкладкой тулупов, да так, чтобы жены смогли некую часть отыскать и тем удовлетвориться, а на оставшуюся заначку можно было неплохо погулять.

Жены знали, что мужики припрятывают деньги по разным рукавам да карманам, то тоже не зарывались, делая вид, что вполне удовлетворены и довольны найденным в кушаке полупустым кошельком и весьма искусно разыгрывали изумление от того, что вроде бы совершенно обезденеженный муж все-таки сумел каким-то образом надраться. «Уж кто тебе, болезному, подал на пропой-то?» – не очень фальшиво причитали они, собирая своих благоверных у руженкиного забора, который со старого времени стал именоваться «Игнатовым лежбищем». Мужья неопределенно махали руками: кто надо, мол, тот и подал, не твоего это, дура, ума дело. Жены на такие жесты не обижались – как и положено умным женщинам, они были выше этого.

Однако пани Руженка понимала, что жизнь не стоит на месте. Прослышав об экономическом росте Трясиновки, в нее переехал разорившийся немецкий пивовар и тоже открыл питейное заведение – правда, на противоположном конце от пани, и обжигалку там не подавали, так что конкуренция ей от этого была, так сказать, косвенная. Затем пронеслись слухи о том, что, дескать, где-то неподалеку тесную забегаловку открыл один ушлый еврей, и что у него страсть как дешево, хотя и слегка разбавлено, и что он даже иногда дает в долг[46]. Тут Руженка поняла, что надо действовать, и несколько недель бродила по горисландским полям, рощам, лесам и болотам, разыскивая новые травы да ароматы, которые бы могли бы стать достаточным залогом верности ее посетителей и послужить страховкой на то время – наступление оного она с ясновидческой горечью проницала – когда Миколины золотые наконец иссякнут.

После придирчивого изучения на вкус, запах и ощупь некоторые травы ей особенно приглянулись и, тщательно их очистив, просушив и растолчив, Руженка начала подсыпать душистые порошки всех цветов к тем или иным настоям. Поначалу новые сорта обжигалки предлагались за полцены, поэтому вскоре с ними были ознакомлены все взрослые трясиновцы. Но потом случилось неожиданное. С высот современной науки мы можем высказать предположение, что, скорее всего, среди этих трав была одна, по всем приметам болотная, обладавшая действием необычным и удивительным.

Здесь надо пренепременно сказать несколько слов о давнишнем руженкином постояльце. Поначалу он, вроде, собирался задержаться денька на три-четыре, но потом, выйдя как-то вечером во двор, потянулся и с легким изумлением сказал: «А небо-то у вас тут чистое, как о прошлую неделю в горах. Как это я намедни ничего не приметил?.. Удивительно. И что – здесь всегда так?» Руженка, давно взявшая за правило не спорить с мужчинами, кивнула. «Это очень даже интересно, – продолжал постоялец. – Даже оченно. Так сказать, чудо, mirum, неизвестное природе, что-то необычное, multo novus». Тут выяснилось, что у него в сундуке есть какой-то диковинный аппарат из нескольких соединенных между собой металлических трубок, который он на следующий день извлек, собрал и с трудом водрузил в верхней горнице прямо на подоконник.