Читать онлайн Их было 999. В первом поезде в Аушвиц бесплатно

В списке узниц с первого транспорта – не только Магда и Эдита; там несколько девушек с фамилией Фридман. Это обстоятельство поставило меня перед необходимостью придумывать, как их назвать в тексте. Чаще всего я выбирала разные формы их имен. Наши главные персонажи получили свои реальные имена – или же те, которыми они сами представлялись, когда их заносили в список. По той или иной причине многие девушки называли свои прозвища, и в этих случаях их зовут здесь так, как они указаны в списке. В ситуации с совпадением имен у разных девушек я порой сама придумывала альтернативную форму (напр., Маргарита здесь – Пегги)[5]. Если одно имя встречалось более чем дважды – как в случае с Магдами и Эдитами, – я использовала фамилии или иные варианты. Я изменила имена в надежде на то, что читателю будет легче идентифицировать женщин, а значит, он сможет полнее им сопереживать, и надеюсь, что семьи с пониманием отнесутся к этой вынужденной мере.

Женщины с первого транспорта из Словакии

Гуменне

Эдита Фридман, № 1970

Лея Фридман, сестра Эдиты, № 1969

Гелена Цитрон, № 1971

Ирена Фейн, № 1564

Марги (Маргита) Беккер, № 1955

Рена Корнрайх (родом из Тылича, Польша), № 1716

Эрна Дрангер (родом из Тылича, Польша), № 1718

Дина Дрангер (родом из Тылича, Польша), № 1528

Сара Блайх (родом из Крыницы, Польша), № 1966

Рия Ганс, № 1980

Майя (Магда) Ганс, № неизвестен

Адела Гросс, № неизвестен

Жéна Габер, № неизвестен

Михаловце

Регина Шварц (с сестрами Цилей, Мими и Геленой), № 1064

Алиса Ицовиц, № 1221

Попрад

Марта Мангель, № 1741

Этта Циммершпиц, № 1756

Фанни Циммершпиц, № 1755

Пири Ранд-Слоновиц, № 1342

Роза (Эдита) Граубер, № 1371

Прешов

Магда Амстер, № неизвестен

Магдушка (Магда) Гартман, № неизвестен

Нюси (Ольга, или Олинька) Гартман, № неизвестен

Ида Эйгерман (родом из Новы-Сонча, Польша), № 1930

Эди (Эдита) Фридман, № 1949[6]

Элла Фридман, № 1950^*

Елена Цукермен, № 1735

Като (Катарина) Данцингер (упоминается в письмах Герцки), № 1843

Линда (Либуша) Райх, № 1173

Йоана Рознер, № 1188

Матильда Фридман, № 1890^*

Марта Ф. Фридман, № 1796^*

Стопков

Пегги (Маргарита) Фридман, № 1019*

Берта Берковиц, № 1048

Ружена Грябер Кнежа, № 1649

Женщины со второго транспорта из Словакии

Доктор Манци (Манца) Швалбова, № 2675

Мадж (Магда) Геллингер, № 2318

Данка Корнрайх, № 2775

Карта Словакии в границах времен Второй мировой войны. Указаны некоторые города, откуда евреек депортировали в Аушвиц.

© Хэзер Макадэм; рисовала Варвара Ведухина.

Глава первая

Да, невеселые дела. Это, пожалуй, даже хуже, чем звезды, которыми они нас заклеймили… Ведь на сей раз жертвами станут наши дети.

Ладислав Гросман. Невеста

28 февраля 1942 года

Этот слух родился так же, как обычно рождаются слухи. Просто у кого-то появилось опасение. Нехорошее предчувствие. Но все равно – ведь это лишь слух. Разве можно сделать евреям еще хуже, чем сейчас? Даже погода, похоже, была против них. Зимы суровее здесь не помнили. Сугробы – выше человеческого роста. Обладай правительство хоть каплей здравого смысла, низкорослым уже запретили бы выходить из дома, чтобы они не утонули в снегу. Результаты разгребания завалов успели сказаться на кое-чьих задах: детишки тут же приспособили обочины для игр и за неимением санок съезжали со снежных гор прямо на своих мягких местах. Наряду с катанием по льду это сделалось новой национальной забавой.

За метелями шли морозы и порывистые ветры с Татр. Ветер насквозь продувал и хлипкие пальтишки, и толстые шубы; он не делал разницы между бедняками и людьми более состоятельными, одинаково безжалостный и к тем, и к другим. Он проникал сквозь любую одежду, пробирая до самых костей. Кожа на руках и губах трескалась, покрывалась корками. Чтобы носом не шла кровь, ноздри смазывали остатками гусиного жира. Ледяные сквозняки задували сквозь щели в окнах и под двери, и измученные родители девочек с радостью принимали у себя не менее изнуренных соседей, чтобы посидеть у огня и вместе попереживать по поводу тех самых слухов – ведь огонь в очаге горел далеко не у всех: раздобыть дров даже на растопку было непросто. Некоторые еврейские семьи жили впроголодь. Кому-то лучше, кому-то хуже, но плохо – всем.

Голос разума гасил вспышки беспокойства, рожденного неизвестностью. Если это не слухи, – говорили самые рассудительные, – и правительство впрямь заберет девочек, их же не увезут слишком далеко. А коли и далеко, то совсем ненадолго. Всего на весну, ежели она вообще наступит. И то – если это не просто слухи.

«Если» выглядело столь материальным, что его не смели произносить, дабы оно не обрушилось всем весом и не накликало беду. Это просто слухи, вот и все. Кому и зачем может понадобиться увозить куда-то девушек и девочек-подростков?

На улице заснежило, а еврейские мамы и в Гуменне, и по всей Восточной Европе тем временем готовились зажигать субботние свечи. Глава семейства Фридманов Эммануил появился в дверях, хлопая в ладоши и напевая: «Шаббат шалом! Шаббат шалом! Шалом! Шалом! Шалом!» Дети тоже захлопали и запели. Потом вся семья собралась вокруг субботнего стола посмотреть, как мать зажигает свечи. Три раза она обвела их круговыми движениями рук, затем легким жестом направила огонь в сторону своего сердца – ведь именно женщина должна нести в дом свет, – а потом накрыла ладонями глаза и почти шепотом произнесла благословение:

Барух ата Адо-най Эло-ѓэйну Мэлэх ѓаолам ашер кидшану бэмицвотав вэцивану леѓадлик нэр шель Шаббат кодэш. [Благословен Ты, Господь наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и заповедавший нам зажигать субботние свечи!]

Сестры Эдита и Лея благоговейно наблюдали, как мать трижды опускает веки, вознося безмолвную молитву. «Гут Шаббес!»[7] – Глаза матери теперь открыты. Дочери обняли ее, и каждую – в порядке старшинства, от старших к младшим – мать благословила поцелуем, но на лбах старших – Леи и Эдиты – ее губы задержались чуть дольше. Ведь бывали и другие слухи, – говорила она себе, прижимая дочерей к сердцу, – которые так и остались слухами. В своей тайной молитве она просила Бога, чтобы и эта молва оказалась ложной.

За окном громыхал гром, словно били в гигантский небесный барабан. Сверкали молнии. Снег валил сплошной стеной. Такой зимней грозы здесь не бывало с незапамятных времен.

К субботнему утру вьюга навалила целый фут снега, а к обеду его набралось уже по пояс. Как обычно в таких случаях, нашлись трудолюбивые люди, принявшиеся разгребать снег, рассудив, что лучше сделать дело в два приема, чем ждать, а потом потратить вдвое больше сил. Вход в табачную лавку был расчищен. Да что там – она и сама работала. Для заядлого курильщика погода – не преграда.

Чтобы городской глашатай выходил на площадь в субботу – такое случалось еще реже, чем гроза в метель. Обычно официальную информацию оглашали в базарные дни – в пятницу или в понедельник. Но в ту субботу после обеда у ратушей по всей Восточной Словакии забили барабаны, и, невзирая на вьюгу, некоторые неевреи из горожан остановились послушать. Сильный ветер и огромные сугробы заглушали бой барабана. В еврейских районах Гуменне на пологих берегах речушки, протекающей через южную окраину городка, этот бой не услышал никто. И всё из-за погоды, которая, конечно, той зимой вообще не баловала, но в тот день превзошла саму себя.

В жидкой группе, собравшейся вокруг глашатая, стоял и Ладислав Гросман (на то время ему был 21 год), который – по причинам, известным лишь ему одному, – оказался на площади, а не в синагоге или не дома с семьей. Ладислав был из тех людей, что скорее улыбнутся, чем нахмурятся, скорее рассмеются, чем заплачут. Темноглазый, с открытым лицом, поэт в душе, он, быть может, после семейной трапезы решил полюбоваться девственным белым покровом площади, морщась от морозных уколов снега на щеках. А может, просто вышел покурить. Так или иначе, Ладислав, заслышав барабан глашатая, поспешил присоединиться к тем немногим, кто брел, пробираясь сквозь снег, послушать последние новости.

Обычно глашатай, прежде чем сделать объявление, ждал, пока соберется толпа. Но на этот раз не ждал ничего. Он начал сразу, чтобы убраться поскорее из-под этого снега, который таял на воротнике и студил шею. Снег валил на головы и евреев, и неевреев крупными мокрыми хлопьями – верный знак, что снежная буря вот-вот закончится.

Но для некоторых она только начиналась.

Стараясь перекричать шум ненастья, глашатай провозгласил:

– Всем еврейкам от шестнадцати и старше! Незамужним девушкам следует явиться на регистрационные пункты. Подробности медицинского обследования и цели всего этого дела будут официально сообщены в надлежащий срок.

Сказанного им почти никто не слышал – ведь на улице бушевала вьюга. Но те, кто присутствовал, тут же переглянулись – мол: «Я же говорил».

Не обладая никакой иной информацией ни о датах, ни о конкретном времени, ни об адресах, глашатай подтвердил объявление финальным ударом по барабану:

– Вот это вот и все, и из-за этого весь сыр-бор. Вот и все новости, которые должна принять к сведению публика. Точка. Ende. Финал. Fin. А теперь – все по домам: в такую чертову погоду хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит…

Не осталось больше никаких «если», «и» и «но» – слух оказался правдой. И на следующее утро – несмотря на то, что снегом завалило двери домов снаружи, – эту новость знали все. Объявление глашатая рухнуло людям на головы, словно лед с крыши, только с куда более роковыми последствиями.

Когда словацкое правительство начало вводить драконовские меры против евреев, оно, похоже, старалось переплюнуть даже немцев. Гардисты – юные молодчики, вступившие в ряды правого крыла нацистской Глинковой гвардии[8], – терроризировали и избивали еврейских юношей и мужчин постарше, которых теперь обязали носить нарукавные повязки с желтыми звездами. Надгробные памятники опрокидывали на землю или разбивали, а магазины и лавки покрылись антисемитскими лозунгами. В городах покрупнее националистические песни сопровождались летящими камнями, разбивающими вдребезги стекла. Газетные киоски распространяли Stuermer («Штурмовик») – пропагандистское издание, подпитывавшее расистскую идеологию клеветническими карикатурами, где носатые евреи насилуют словацких девственниц, готовят мацу из крови младенцев с перерезанными глотками, победоносно скачут верхом на земном шаре, словно на боевом коне, в то время как отважные немецкие солдаты изо всех сил бьются, чтобы одолеть дьявольского еврея, злого беса человечества.

«А рога где?» – однажды спросила Эдиту какая-то женщина на рынке. И была потрясена, когда Эдита продемонстрировала, что никаких рогов у нее нет. Как человек может быть настолько невежественным, чтобы поверить, что у евреев есть рога, что они пекут мацу с кровью младенцев или что они убили Бога? Ведь кто, как не евреи, этого Бога и придумали!

Как вообще можно верить пропагандистской газете?

В сентябре 1941 года словацкое правительство принялось за составление так называемого «Еврейского кодекса», сборника законов и установлений, которые в ту осень вводились все чаще и чаще, вплоть до того, что глашатай уже чуть не каждый день выходил на площадь с очередным объявлением о новых мерах против евреев.

«Настоящим мы доводим до общего сведения, что все евреи и все члены их семей в 24 часа должны зарегистрироваться в мэрии, а также подать список своего недвижимого имущества», – прочел глашатай в один из первых дней.

На следующий день:

«Евреи обязаны предоставить сведения по своим счетам в местных и иностранных банках, а также с сего момента им запрещается жить на центральных улицах. Они должны освободить свои дома и квартиры на таких улицах в течение семи дней».

Через неделю:

«Евреи должны носить на любой одежде повязки с желтой звездой размером 24×24 сантиметра.

Евреи не могут перемещаться между государствами и внутри страны без письменного разрешения Глинковой гвардии, стоимость которого составляет сто крон. Разрешение выдается только в том случае, если Глинкова гвардия сочтет причину запроса уважительной».

Но у многих ли евреев найдется сотня крон, а тем более – знакомый из Глинковой гвардии, который мог бы утвердить запрос?

«В двадцать четыре часа евреи обязаны сдать все свои ювелирные изделия в главное управление Глинковой гвардии.

Евреям запрещено иметь домашних животных – ни единой кошки! – а также радиоприемники и фотокамеры, дабы не распространять ложь, передаваемую «Би-би-си».

Евреи обязаны сдать все свои меха в главное управление Глинковой гвардии.

Евреи обязаны сдать свои мотоциклы, легковые и грузовые автомобили.

Больницам запрещено оказывать евреям медицинские услуги, включая хирургические операции.

Евреи не могут посещать старшую школу или делать какие-либо запросы в государственные учреждения».

Даже сегодня Эдита горько качает головой, вспоминая о тех законах, поставивших крест на ее образовании. «Мои братья и сестры еще не доучились до пятого класса. Когда они его закончили, то – по закону – должны были ходить в школу до 14 лет». То есть им пришлось трижды посещать пятый класс! А Эдита и Лея уже не входили в эту категорию, поскольку были старше, и, несмотря на их живой ум и тягу к знаниям, путь в старшую школу им был заказан.

Потом вышел еще один закон.

«Евреям нельзя появляться в общественных парках».

И еще один:

«Евреям нельзя нанимать на работу арийцев, общаться с арийцами, посещать театры, выставки или иные культурные мероприятия, а также собираться больше пяти человек. Евреям запрещено выходить на улицу позднее 21 часа».

Никто прежде и подумать не мог, что еврейских предпринимателей ждет аризация, которая позволит неевреям отобрать у евреев их бизнес, «а также любую деловую практику, дабы обеспечить скорейшую передачу указанного бизнеса арийским собственникам» на абсолютно законных основаниях.

«Евреям оставили только право на самоубийство», – говорила мать Ивана Раухвергера.

А теперь властям еще понадобились их дочери?

Какой в этом смысл? Если для работы, то зачем хоть кому-то девочки-подростки? Подростки ленивы и вечно перечат. Тем более девочки. Хуже вообще не придумаешь! Вот они хихикают, а вот они тут же уже рыдают. У них сплошные месячные и капризы. Их больше волнуют волосы и ногти, чем выполнение простых дел. Вон Пришку попросили подмести пол, и вы только гляньте на этот пол, это называется «подмести»? Или вон посуда – на тарелках так по бокам и остался кугель, ведь она вместо того, чтобы мыть, глазела в окно на Якоба, сына рабби. Если при ней не будет матери, которая научит, как правильно прибираться и гордиться своим трудом, девочка и пальцем не пошевельнет! Да и какой подросток любит работать?

Но тем не менее именно девочки вращают этот мир. Когда они милые и добрые, то милее и добрее них нет никого. Когда они обнимают тебя, то чувствуешь, что ты – самое ценное и любимое существо на планете. Даже звезды в небесах замирают. «Вы только посмотрите!» – говорят они. Мы все зависим от наших дочерей, от их света, их лучистости, их надежды. Их невинности.

Именно поэтому так трудно было поверить в этот слух, который разнесся по словацким городам и весям, слух, который воплотился в закон. Зачем хоть кому-то для общественных работ понадобились девочки-подростки? Почему не взять мальчиков?

– Да, невеселые дела… – то и дело повторяли все.

Глава вторая

Где словак, там песня.

Словацкая поговорка

Фридманы были чем-то вроде еврейского варианта известной семьи фон Траппов, этакой словацкой версией «Звуков музыки». В утренних заботах по дому Эдита и Лея всегда пели, украшая своим пением день, какая бы погода ни стояла на дворе. И зачем нужно радио, когда у девочек такие голоса?

Ганна Фридман слушала, как поют дочери, и с тревогой представляла себе безмолвие, которое настанет в их доме, когда правительство заберет девочек. Кто же будет выводить эти трели – мелодичные трели жаворонка Эдиты или гортанные трели воробушка Леи? Девочки не знали, с какими чувствами прислушивается сейчас к их песням мать, и пели себе на два голоса, пока мыли посуду после завтрака, подметали и протирали пол в кухне, а потом открыли входную дверь и впустили в дом немного свежего, морозного воздуха. С улицы уже доносились крики и смех детей, играющих в снегу. Выбив из пуховых одеял пыль и остатки ночного сна, Ганна сложила их возле кроватей, чтобы матрасы тоже проветрились.

Мир за окном после снегопада обретал сказочные черты. На снегу сверкали радуги: это солнечные лучи преломлялись сквозь сосульки, окаймлявшие крыши. Черные ветви деревьев принарядились в сказочное снежное кружево. Тусклое солнце проглядывало сквозь редеющие тучи, а на фоне еще более тусклого неба ветер рисовал снегом белые узоры.

В обычный базарный день Эдита и Лея отправились бы в центр города, взявшись с двух сторон за ручку корзины, куда они сложат покупки для Баби, как они называли свою бабушку. По пути поболтали бы с друзьями и соседями, узнали бы свежие сплетни, почитали бы объявления на специальной доске и в других местах на площади… Но сегодняшний день отнюдь не обычный. Во-первых, на рынке будет мало продавцов, поскольку фермеры еще явно не разгребли весь снег. А когда привезут товар на санях и санках, все по дороге уже успеет промерзнуть. Ну так это же зима! Однако сегодняшний день был непохож на другие даже не поэтому. Нынче все шли на рынок послушать, нет ли у глашатая дополнений к субботним сообщениям, – ведь тех объявлений почти никто не слышал, но всем пришлось поверить в их реальность.

Девочки ни о чем не знали. По крайней мере, пока. К тому же Эдите и Лее – после длившейся более суток снежной блокады – не терпелось увидеть подруг. Они выскочили из дверей и помчались вперед матери, таща раскачивающуюся между ними корзину.

По дороге к площади под их ногами хрустел свежий снег; вдоль всей улицы распахивались и захлопывались двери, из домов выбегали молодые мужчины и женщины, пробираясь сквозь сугробы по полурасчищенным дорожкам. До кого-то долетел чей-то еле различимый шепот, и единственным способом разузнать, что же происходит на самом деле, было докопаться до истины самим. Девочки услышали бы, как их окликает Анна Гершкович, одна из лучших Леиных подруг. В тот необычный базарный день Анна – в вязаной шапочке на пшеничного цвета волосах – захотела бы побежать на площадь вместе с сестрами Фридман.

Анна Гершкович была жизнерадостной, словоохотливой девочкой с огромными карими глазами и белоснежной кожей. Красавица из красавиц. В те времена, когда мир еще не повернулся к ним злой стороной, Анна с Леей любили ходить в кино. Как истинные киношницы, они постоянно копили деньги, чтобы не пропустить очередную премьеру – пока кинотеатры не вошли в число многочисленных мест, куда вход евреям заказан.

Березы вдоль узких берегов Лабореца в ту пору стояли, украшенные разноцветными бутылками на обрезанных ветках – для сбора сока, который пойдет с наступлением тепла. Из-за мороза в бутылках не было ни капли на донышке. Но потепление – не за горами, а пока бутылки лишь звенели на ветру, словно колокольчики, ожидая весенних струек сладкой, освежающей жидкости.

Мальчишки, конечно, выстроили форты из сугробов по бокам от железной дороги и пуляли друг в друга снежками, ведя в своем микрокосмосе сражение, вторящее большой европейской войне. Их битва, однако, завершится перемирием, лишь только обе воюющие стороны переберутся на санки. Проходящие мимо девочки вооружались снежками: будет, чем пригрозить, если кто из мальчишек вдруг решит атаковать. Но это не касалось девочек постарше, так что Эдита с Леей могли спокойно, без опаски идти через ведущий к городу мостик и свернуть за мостом влево, в сторону Штефаниковой улицы, перекинуться парой слов с подругами – Деборой и Аделой Гросс.

Штефаникову улицу все местные любовно называли «улицей Гроссов» – ведь одиннадцать домов на ней занимали многочисленные дети и внуки зажиточного лесоторговца Хаима Гросса. Причем на улице Гроссов жила и семья Ладислава Гросмана, которая никаких родственных связей с Гроссами не имела.

Если Ладислав вместе с братом Мартином в тот день разгребали дорожку от снега, они наверняка поздоровались с девушками – впрочем, Ладислав едва ли обратил бы внимание на Эдиту, худющего подростка. Все воскресенье семейство Гроссов, не тратя времени даром, занималось лишь одним делом – официальной помолвкой Мартина с Деборой. После того как сестры Фридман и их спутница Анна Гершкович поболтали с Деборой и Аделой, грядущая свадьба стала главной темой городской молвы.

Нетрудно вообразить, сколь оживленной могла быть беседа 19-летних девушек, которые не видели друг друга уже целые сутки. Добавьте к этому новость о свадьбе, и сами можете представить все эти объятия и «мазл товы». «Дебора не попадала под новый закон и как внучка богатого деда, и как член семьи Мартина», – вспоминает Эдита. – Двойная защита». Кроме того, забирали только незамужних. Приходило ли Лее в голову как-нибудь по-быстрому состряпать брак, или вся эта ситуация казалась недостойной лишней суеты? Наверное, странным казалось радоваться хорошим новостям, если их, словно аперитив, подали перед плохими.

В отличие от их сестер, Леи и Деборы, 17-летняя Эдита и Адела не были такими уж близкими подругами. Они не учились в одном классе, а разница в год – это граница, которую подросткам порой трудно пересечь. У Аделы – почти идеальный овал лица, обрамленный клубами рыжих завитушек, и полные губы, а у Эдиты черты более тонкие. У девочек их возраста, которым еще только предстояло по-женски расцвести, до брака обычно еще далеко.

Ирена Фейн, мечтательная, начитанная девушка, прежде работала ассистенткой в теперь ариизированной фотостудии. Ирена была увлечена фотографией и оттачивала мастерство, делая снимки друзей и подруг. И Адела с ее уверенной статью кинозвезды, каштаново-рыжими локонами и светлой кожей вполне могла представляться Ирене идеальной моделью. Так что очень может быть, что именно Ирена Фейн была автором фотографий, на которых Адела застенчиво улыбается, глядя в объектив «лейки», – всего за год до принятия «Еврейского кодекса», запретившего евреям иметь фотокамеры.

Адела Гросс, прим. 1940 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

Лу Гросс, прим. 1941 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

В семействе Гроссов Лу – трехлетний двоюродный брат Аделы – был вечно лишним. В тот день он понесся по снегу к старшим кузинам, упрашивая их поиграть с ним. Девочки наверняка со смехом его потискали, но роль нянек в их намерения не входила. Пусть даже тот день не был «базарным», но рынок все же работал. У девочек имелись свои планы.

Предчувствуя, что сейчас деревянная лошадка снова станет его единственным товарищем по играм, Лу на своих крепеньких ножках бросился к девочкам, называя их самыми ласковыми именами – «Аделинка! Дуци!» – драматично, но напрасно дуясь и оттопыривая нижнюю губу.

– Льяко! – няня назвала малыша его домашним именем и уволокла в дом, где укутала потеплее, так что он сделался круглым, как зефирина, а потом отправила назад во двор.

Не все юные женщины, спешившие в тот день на рынок в центре Гуменне, были словацкими еврейками. В 1939 году – после германской оккупации Польши – многие польские евреи отправили своих дочерей в относительно безопасную Словакию, где у евреев оставались еще кое-какие права, а еврейские девушки могли не опасаться изнасилования.

Дина и Эрна Дрангер были двоюродными сестрами из тихого польского местечка Тылич неподалеку от словацкой границы, которое сразу после начала оккупации наводнили немецкие солдаты. Первой в Словакию перебежала их лучшая подруга Рена Корнрайх. Следом отправились и сестры Дрангер. И у Рены, и у Эрны младшие сестры жили и работали в словацкой столице Братиславе. До Гуменне добралась, по меньшей мере, еще одна польская беженка – Сара Блайх, выросшая в Крынице – расположенном поблизости курортном городке с горными минеральными источниками, куда и сегодня можно «приехать на воды». Все эти девушки явно знали друг друга.

Нетрудно вообразить, как Эрна с Диной рука об руку идут на рынок по Штефаниковой улице, возбужденно обсуждая грядущую свадьбу Рены. Та занималась поисками достойной ночной сорочки для брачной ночи – из-за этого обстоятельства сестры, скорее всего, хихикали с румянцем на щеках. До Песаха оставалось всего пара недель, и девушкам не терпелось послать гостинцы – орехи с сухофруктами – родителям, которых они не видели уже больше года.

Польки были постарше сестер Фридман, к тому же они вращались в другом обществе. Будучи частью еврейской общины Гуменне и принадлежа к уважаемой местной семье, девочки Фридман вели устроенную жизнь, в то время как польские беженки обычно работали нянями у зажиточных людей. Но проходя мимо дома Гроссов, польки, завидь они кого-нибудь во дворе, наверняка помахали бы приветственно. Невозможно было не запомнить россыпь веснушек на Аделином лице, волны золотых волос, ее улыбку – ведь в синагоге девушки вместе сидели на хорах. Пусть сестры Гросс и происходили из весьма богатой семьи, они никогда не смотрели на других свысока. Они придерживались убеждения, что надо жить в мире нравственности и добродетели, в мире, где помогают нуждающимся – тем, кому повезло меньше.

Название «Гуменне» происходит от общеславянского слова, означающего «гумно», «задний двор». На свете нет, пожалуй, другого городка, которому бы так шло его имя. «Мы жили, как большая семья, – рассказывает Эдита. – Все знали друг друга. Все без исключения!»

Гуменне некогда был важным пунктом на торговом пути между королевствами, которые потом стали Польшей и Венгрией, культурным центром, известным своими ремеслами и ярмарками, своим рынком. Над коваными воротами особняка в конце площади подергивали каменными хвостами мраморные львы – правда, «площадь» – не вполне верное слово, ведь речь идет о вытянутом, прямоугольном бульваре, который считался сердцем города. Главная улица стояла немощеной: ее поверхность сглаживали с помощью конных катков с бревнами и цепями, которые вдавливали гравий в грязь. По одну сторону росли молодые деревца, а по другую стояли городские магазины и лавки. И эта площадь служила местом собраний, куда стекались местные жители – и евреи, и неевреи. На весь город имелся один-единственный автомобиль – такси.

По периметру площади на фоне высящихся сугробов стояли малочисленные, самые непоколебимые торговцы и фермеры. Ветер морозил голые руки мясника-нееврея, раскачивая последние висящие над ним палки колбасы. Головки сыра лежали, накрытые марлей. Весенних овощей еще не было – только картошка, брюква да пастернак. Словацкая военная полиция – то есть Глинкова гвардия – тяжелой поступью вышагивала среди сугробов с таким видом, словно обходить дозором снежные заносы для гардистов – святой долг. В сапогах, перетянутые ремнями, в черных шинелях и галифе, они всячески старались придать себе угрожающий вид. Но эти мальчики – совсем юные, некоторые еще даже не брились – не внушали ужаса ни Аделе, ни другим девушкам. Чего тут, собственно, бояться? Ведь они выросли вместе. А мальчики всегда любят играть в войну. Но все равно казалось странным, что в ответ на приветствия девушек их бывшие одноклассники либо делали вид, будто не слышат, либо обращали на них свирепый взгляд.

Мир в этих местах тесен. Не поздороваться с соседями – такое невозможно представить, но в последнее время приветствия стали осторожнее и сдержаннее, радушные оклики сменил шепот. «А потом вдруг неевреи вовсе перестали с нами разговаривать, – рассказывает Эдита. – Они даже не отвечали, когда моя мать с ними здоровалась!» Как можно быть столь неучтивыми с соседями? Но в то время все были постоянно на нервах.

В обычный базарный день Эдита с Леей беззаботно входили на рынок под звуки привычного стаккато торговцев, нахваливающих свой товар, и оживленной мелодии голосов торгующихся покупателей. Но сегодня базарный день был далеко не обычным. Хотя сестры все равно вполне могли быть в веселом настроении и хохотать на свежем воздухе: ведь они пребывали в счастливом неведении, не замечая исполненных сожаления взглядов, непрошеной слезы на чьей-то щеке, сочувствия во взгляде пожилого полицейского.

Когда после обеда евреям открывали доступ на рынок, мать Эдиты обычно ходила туда с матерью Ирены Фейн в сопровождении ее невестки, местной повитухи, с чьей помощью на свет появились и Эдита с Леей, и – наверняка – почти все дети семейства Гроссов. На рынке они часто встречали госпожу Беккер вместе с дочерью Марги. Юная Марги обладала острым умом и – вместе с Эдитой и Леей – играла в спектаклях, которые ставили в школе «Дом Иакова». Ее семья владела магазином на углу, рядом с домом Фридманов.

Несмотря на близкое соседство, Беккеры и Фридманы не особо дружили, поскольку Эммануил Фридман и Кальман Беккер в юности соперничали из-за девушки.

– Мать была не только писаной красавицей, – рассказывает Эдита, – но и самой умной девушкой в городе.

Ее сердце покорил Эммануил Фридман, и они поженились. Отец Марги после этого вовсе перестал разговаривать с отцом Эдиты. «И лишь раз в год, когда они встречались в синагоге для молитвы накануне Йом-Киппура, обменивались пожеланиями счастья, здоровья, богатства. Но в остальное время – ни звука», – усмехается Эдита.

Короче говоря, это была община в полном смысле слова. Люди могли ссориться и мириться, одни строго соблюдали религиозные традиции, другие придерживались более либеральных взглядов. Но всё это не имело особого значения. На рынке все друг друга знали. И потому госпожа Фридман наверняка поприветствовала страстно преданную идеям сионизма госпожу Рифку Цитрон во время общих попыток выудить хоть что-то из скудных остатков картошки – ведь картофельный сезон уже, считай, прошел. Цитроны были небогатой, но очень большой семьей. Некоторым из детей уже перевалило за 30, а другие еще и до 20 не доросли. Элегантный Арон и ослепительная Гелена вполне могли сойти за голливудских звезд – а слышали бы вы, как они поют! Сестра Гелены Ружинка недавно вернулась из Палестины с дочкой Авивой. Хоть ты еврей, хоть не еврей, но, глядя на семенящую за теткой четырехлетнюю Авиву, ты не смог бы сдержать улыбки. Копна белокурых кудряшек. Да и кожа у Авивы была куда белее, чем даже у большинства арийцев.

– Гитлер не знал бы, как тут быть, – смеялась мать Эдиты.

– Без шиксы в этом костре не обошлось, – подшучивали евреи.

Госпожа Фридман улыбнулась Гелене, которая обладала несомненным артистическим талантом и нередко играла в ежегодных школьных спектаклях вместе с Марги Беккер, Эдитой и Леей – в те времена, когда еще не приняли изменивший всё «Еврейский кодекс».

Когда они переходили площадь, юные гардисты вовсю глазели на них и ничего не могли с собой поделать. Круглощекая, с густыми темными волосами, Гелена, девушка в самом расцвете, внешне была абсолютной противоположностью племяннице Авиве. Сердца юношей испытывали муки даже без всякого флирта с ее стороны. Достаточно одного ее вида. А другая местная красавица, Адела Гросс, – если ей нравился парень, – лишь застенчиво улыбалась, потупив взор.

Где-то по пути между тележкой булочника и лавкой кошерного мясника Эдита могла встретить и бывшую одноклассницу Жéну Габер в компании с Марги Беккер. Поболтать со старой приятельницей всегда приятно, но беседа девушек прервалась, когда они заметили, что на стенах клеят какие-то объявления, а к помосту для оркестра приближается глашатай. Воздух заполнили удары его барабана, и гвалт еврейского рынка тут же стих. Замолкли даже торговавшиеся между собой продавцы и покупатели. Может, им, наконец, разъяснят новость, подсунутую втихомолку под покровом снежной бури? Теперь народу собралось более чем достаточно, и глашатай провозгласил свежую прокламацию, которую теперь прочно – дабы не сорвал ледяной ветер – приклеили на стены и где все было расписано черным по белому. Ну а для неграмотных глашатай прочел ее вслух. Дважды.

Восклицания и крики потрясенных людей перешли в сплошной вой. Те, кто раньше не верил слухам, бросились домой, а голос глашатая тем временем настойчиво лез в уши собравшихся, проникая сквозь шапки и платки: повторно и со всей определенностью сообщалось, что 20 марта все незамужние женщины в возрасте от 16 до 36 обязаны явиться в здание школы для регистрации и медосмотра, а после этого – отправиться на трехмесячные работы.

До указанного срока оставалось меньше двух недель[9].

Рынок всколыхнулся. Заговорили одновременно все – и раввин, и священник, и табачник, и фермеры, и покупатели, и девушки, – бросились задавать вопросы глашатаю, охранникам, полицейским, друг другу.

– Что за работа? А если за эти две недели выйти замуж? А куда повезут? Как одеться? Что взять с собой?

Какофония голосов состояла из путаных домыслов с примесью волнения и гнева. Новое указание никак не касалось ни домашних животных, ни ювелирных украшений, ни посещения магазинов или иных мест. Оно было неясным. Зачем правительству понадобились их дочери? Лея приобняла Эдиту. Марги Беккер подняла взгляд на Жéну Габер и пожала плечами. А что тут еще можно сделать? Гелена Цитрон оставила игры с Авивой и переглянулась со старшей замужней сестрой Ружинкой. Адела и Дебора Гросс сжали друг другу руки.

Из городков на востоке Словакии Прешов – самый крупный и богатый, и находится он всего в семидесяти километрах к западу от того места, где сестры Фридман и их подруги стояли, ошарашенные известием, которое переломит всю их молодость. Еще с начала XVII века в Прешове была крупнейшая в этих местах еврейская община, и там, неподалеку от центра города, располагалась Большая синагога. Это здание внешне выглядело обманчиво простым, но по размеру оно ничуть не уступало городскому готическому собору – окруженной белыми пихтами и темными пиниями церкви Святого Микулаша. Шпили церкви протыкали небо над городской площадью, а рядом с собором бил фонтан, установленный в честь того дня, когда евреев – сто с лишним лет назад к тому времени – пустили в Прешов. Фонтан подарил городу Маркус Холландер, первый еврей, которому позволили жить внутри городских стен, и с тех пор фонтан был главным местом встреч, где еврейская и нееврейская молодежь назначала свидания. А теперь – запрещено. Шестнадцатилетняя Магда Амстер любила тут посиживать, под звук бьющих струй предаваясь мечтаниям в ожидании своей лучшей подруги Сары Шпиры. Но теперь и этот парк, и даже центр города закрыты для евреев, а лучшая подруга уехала в Палестину[10].

Магда Амстер в Прешове, прим. 1940 г. Фото предоставлено семьей Беньямина Гринмана.

Сегодня главная улица в Прешове – по-прежнему основная артерия, вливающаяся в центральную городскую площадь, она завершается оживленным перекрестком с четырехполосным движением и сложной комбинацией светофоров. В сороковые годы именно на этом углу располагался городской рынок, и запряженные в сани или телеги лошади рысью бежали мимо евреев и неевреев, спеша доставить товар торговцам. Именно на этот перекресток указывает дочь Марты Ф. в попытках найти хоть какие-то следы прошлого. Вместо дома, где жила ее мать со всем своим немалым семейством, мы сейчас видим пешеходный переход. На выцветшей черно-белой фотографии, где ей лет примерно 13 или 14, она стоит на снегу, глядя в сторону узенького переулка. Этот переулок поразительно похож на сегодняшнюю Окружную улицу, которая ведет в исторический еврейский центр Прешова. Одетая в лучший свой наряд для Шаббата, Марта застенчиво улыбается в объектив – вероятнее всего, направляется в синагогу.

В наши дни прогулка по улочкам бывшего еврейского квартала удручает. Обшарпанная стена с граффити на словацком, а на ней – четыре ряда колючки, натянутой между ржавыми стойками. За этим забором виднеются ветхие строения с облупившейся краской и залатанными проволокой окнами. Почти невозможно вообразить, что раньше здесь были три синагоги, школа, детская площадка, лавка кошерного мясника и баня. Бродя там вместе с дочерями Марты Ф. и Иды Эйгерман, мы обнаруживаем домик смотрителя синагоги и стучим в дверь. Нам открывает плотный человек с мягкими чертами лица. Его зовут Петер Худый, взгляд у него глубок и печален, и он почти не говорит по-английски. На своем рудиментарном словацком Орна объясняет ему, что их матери были родом из Прешова и что увезли их в первом транспорте.

– И мою тоже! – тут же отвечает он. И вот мы уже сидим в его доме, разглядывая фото Клары Лустбадер – с косичками и в школьной форме. Это – фотография класса, где она вместе с Магдой Амстер.

Вскоре после знакомства Петер проводит для нас экскурсию по Большой синагоге, которая служит реальным свидетельством того, что здесь, в Прешове, некогда жила еврейская община: жила полнокровной жизнью и ходила в свой храм. От красоты убранства этого внушительного здания с двумя башнями захватывает дух. С бирюзового сводчатого потолка, чей бордюр замысловато украшен геометрическими и абстрактными мавританскими узорами, свисает медный канделябр тонкой работы. На хоры для женщин сверху смотрят затейливые орнаменты и золотые звезды Давида. В главном же зале мужчины молились перед изящным двухъярусным синагогальным ковчегом, ковчегом Торы.

Это – старейший в Словакии еврейский музей, где наверху, в бывшей женской части, посетители могут увидеть экспонаты из коллекции Баркани[11], артефакты средневековой еврейской диаспоры. Именно здесь Дьора Шпира на церемонии бар-мицвы[12] читал у бимы[13] Тору, здесь мать Орны Тукман, Марта, молилась на хорах вместе с Идой Эйгерман, Гиззи Глаттштейн, Йоаной Рознер, Магдой Амстер и другими двумястами двадцатью пятью юными женщинами до того, как их вывезли из Прешова[14].

Здесь хранится книга с именами прешовских семей, погибших во время холокоста. Орна Тукман листает страницы, а ее лицо отражается в стекле выставочной витрины под еврейской звездой.

– Ощущаешь всю реальность происходившего, – с трудом сдерживая слезы, произносит она, найдя имена своих дедов и бабушек. – Они действительно тут жили.

Выросшая в зажиточной семье, Магда Амстер была из тех девушек, которым необязательно было ходить за продуктами в базарные дни. Однако поход на рынок считался важнейшим светским мероприятием, и, стоило улечься вьюге, всем не сиделось на месте и не терпелось поскорее выйти из дому. С морозным румянцем на нежных белых щеках и в вязаном шарфе, обмотанном вокруг длинной шеи, обезоруживающе счастливая Магда спешила вниз под уклон по улице, чтобы поскорее встретиться с Кларой Лустбадер и другими девочками, которых знала по школе.

Теперь, когда еврейских подростков старше 14 лет в школу не допускали, базарный день для юношей и девушек остался одним из немногочисленных поводов собраться и поболтать без присмотра взрослых. 14-летний брат Магдиной лучшей подруги Сары, начитанный парнишка Дьора Шпира любил бывать в ее компании, поскольку Магда относилась к нему, как к собственному младшему брату. Черная оправа очков Дьоры обрамляла живые, умные глаза. Оказавшись вне системы школьного образования, он и его младший брат Шмуэль большую часть времени учились дома или подрабатывали, если подворачивалась такая возможность, стараясь избегать уличных шалостей. Мальчики видели, как умны их сестры и их подруги, и знали, по каким предметам каждая из них успевает лучше всего. Они были знакомы с их семьями и выросли, играя в догонялки с этими девочками, которые сейчас стремительно взрослели.

С трудом переставляя ноги по обледенелой брусчатке еврейской площади, к Большой синагоге шли и неологи[15], и ортодоксы, и хасиды[16], дабы присоединиться к минхе (пополуденному богослужению), и все они по пути обсуждали тревожные слухи. Никаких официальных объявлений в Прешове к тому времени еще не прозвучало. Новости распространялись быстро, но не настолько, чтобы о событиях в одном городе в тот же день становилось известно в другом. В Прешове, как и везде на востоке Словакии, официальные новости объявляли городские глашатаи.

Еврейская часть Прешова располагалась неподалеку от центра в неглубокой ложбине, защищенной от горных ветров. Некоторые младшие члены Большой синагоги решили сначала подойти к ратуше – взглянуть, не будет ли сегодня объявлений. У Дьоры и Шмуэля возникла такая же идея, и они, обгоняя спешащих к площади, направились в ту же сторону.

Трудно было поверить, что всего пару месяцев назад Дьора проходил бар-мицву в этом солидном двухэтажном здании и после этого праздновал совершеннолетие в доме Магды Амстер, где собрались 40 его друзей и подруг, одноклассников и одноклассниц. Амстеры всегда отличались щедростью, а близкая дружба их дочери с дочерью родителей Дьоры еще сильнее скрепила связь между двумя семьями. А теперь их дочерям грозит отправка на общественные работы, о которых повсюду ходят слухи. Спеша сегодня вместе с братом на Главную улицу, Дьора был встревожен и горел желанием защитить девочек. Среди магазинов на их пути была и корсетная лавка Гиззи Глаттштейн, в которой нашла себе работу польская беженка Ида Эйгерман.

Ида покинула свою семью в 1940 году и уехала из городка Новы-Сонч, где теперь евреи жили в гетто. В Словакии она поначалу пряталась у своего дяди в Бардеёве, неподалеку от польской границы, и работала у него в кошерной мясной лавке. На Клашторской улице, через дорогу от дядиной лавки, стояла синагога Бикур-Холим. Среди девушек, молящихся рядом с Идой на женских хорах, сидела наверняка и Рена Корнрайх, которая тоже пряталась у своего дяди, жившего за углом. Две польские беженки не могли не общаться друг с другом, пока Рена не уехала в Гуменне. У Иды были румяные щеки и гладкие черные волосы – она убирала их со лба и завивала, укладывая локон за ухом. День за днем она занималась тем, что обмеряла прешовских евреек из семей среднего достатка и побогаче, заказывавших корсеты и нижнее белье.

За корсетной лавкой, там, где улица спускалась к собору и стоял фонтан «Нептун», на краю площади, куда евреев теперь не пускали, бывало, сидела Магда Амстер в раздумьях о своей юной жизни. Она жалела, что нельзя ходить в школу, что нельзя завести кота. Но более всего она скучала по Саре, сестре Дьоры. Сара была столь решительно настроена уехать в Палестину, что объявила голодовку, когда отец отказался ее отпустить. Магда не обладала такой хуцпой, чтобы заставить себя голодать или не повиноваться желаниям отца, и потому осталась с семьей. Ее старшие сестра с братом тоже уже отправились в Палестину, и она видела, как отец хочет, чтобы хотя бы одна дочь жила с родителями, а будучи младшей в семье, она воспринимала это как свой долг. Но все равно тосковала по компании своей лучшей подруги, по сестре и брату. Через пару лет, когда она станет старше – обещал отец, – ей можно будет съездить в Палестину. Но для подростка пара лет – это целая жизнь. Из-за хлеставшего по лицу ветра из глаз выступили слезы. Улыбнулась она, лишь заметив, как сверху по улице к ней несутся Дьора и Шмуэль, а один из них размахивал письмом. Ветер пытался вырвать у Магды протянутое ей послание, но ее руки в перчатках покрепче вцепились в тонкие страницы нового письма от Сары.

«Жизнь прекрасна. Мир здесь просто совершенен. Он спокоен в своем счастье, которым наслаждается сам и которого не жалеет для других. Я получаю удовольствие от работы, и все тело поет. Пару дней шел дождь, но сейчас небосвод вновь ясен – синий и глубокий над серыми домиками. Вдруг появились овощи, яркие цветы, а между камней полез папоротник. Все по-весеннему освежилось и насытилось, и я тоже счастлива ощущать себя живой!»

Мечты Магды вдребезги разбил барабан глашатая, объявившего ту же новость, которую в Гуменне слышали Эдита и ее подруги. Члены прешовской еврейской общины поспешили в синагогу рассказать обо всем старейшинам, а подростки стали пробиваться сквозь толпу, чтобы самим прочесть объявление, которое глашатай, обильно смазав клеем, прилаживал на боковую стену ратуши. Эти объявления развешивались по всей Словакии и вслух зачитывались глашатаями под звон медного колокольчика или стук барабана. Единственная разница состояла в том, куда именно должны явиться девушки из того или иного городка – в пожарную часть, в школу, в ратушу, на автостанцию. Остальная часть текста была везде одинаковой:

«20 марта всем незамужним девушкам от 16 до 36 лет надлежит зарегистрироваться для медицинского освидетельствования в здании школы, после чего они будут отправлены на общественные работы. Каждая девушка может взять с собой на регистрацию личные вещи общим весом не более 40 кг».

– Зачем им девушки? – спросил Дьора Шпира.

Этим вопросом он будет задаваться до конца своих дней.

Глава третья

Почему Геродот начинает свое великое описание мира с ничтожного (по мнению персидских мудрецов) дела о взаимном похищении девушек?[17]

Рышард Капущинский

Пятница, 13 марта 1942 года

Министерство финансов – серое, мрачное сооружение с колоннами – стояло на углу напротив одного из красивейших братиславских зданий, выполненных в стиле ар-деко. Здание это возвели в девяностые годы XIX века по проекту австрийского архитектора Йозефа Риттнера для штаба армии Австро-Венгерской империи, а в сороковые годы ХХ века – при президенте Йозефе Тисо – в нем располагалось Министерство внутренних дел. Именно там вращались колесики правительства словацкой Национальной партии. Многочисленные купола и арки этого смотрящего на дунайские берега здания украшали древнеримские шлемы – дань пышному и помпезному прошлому империи. Министерство же финансов занимало более скромное строение, в котором проступали черты двадцатых годов. Между этими плохо сочетаемыми зданиями втиснулся въезд на перекинутый через Дунай мост Франца-Иосифа.

Там, на берегах, ниже шумных улиц с их неумолкающим троллейбусным звоном, и сегодня можно разглядеть рыбаков, сидящих у небольших костров, огоньки которых просвечивают сквозь речной туман. Кое-что, однако, с тех пор все же изменилось. В здании Министерства финансов теперь находится Министерство внутренних дел. За ним на той же улице построили торговый центр, а сама улица превратилась в четырехполосную магистраль. Но все та же широкая лестница ведет к массивным деревянным, метров десяти в высоту, дверям с медными ручками размером с лапу великана. Внутри, справа от мраморного вестибюля, расположен лифт-патерностер, установленный в сороковых годах; он с той же бюрократической деловитостью продолжает свое вечное движение. Кабинки без дверей безостановочно совершают предписанный им цикл. Они перемещаются непрерывно и мягко, как четки во время молитвы «Отче наш», в честь которой патерностер и получил свое название[18]. Впрочем, не сказать, что молитва сильно помогала входящим. Случалось, что в патерностерских ящиках с человеческой начинкой люди теряли руки-ноги и даже жизни, и все же в свое время эти лифты считались последним словом техники. Братиславский патерностер – один из немногих в Европе, доживший до наших дней.

Министр транспорта и глава Департамента по делам евреев, доктор Гейза Конка, уже наловчился ступать в проплывавшую вверх кабинку, привыкнув к скрипу пола и ворчанью лифта в ответ на его вес во время подъема в кабинет министра финансов, занятого составлением сметы депортации евреев.

Вместе с министром внутренних дел, нацистским политиком Александром Махом, Конка летом 1941 года участвовал в создании Департамента по делам евреев и, будучи теперь его руководителем, нес ответственность не только за программу депортации женщин, но и за координацию железнодорожной части этой программы. Вопросы финансирования и рентабельности лежали за пределами его компетенции, а программа требовала учета затрат на еду, жилье, охрану и топливо, поэтому Конка стал частым гостем у министра финансов. Словацкое правительство платило нацистам по 500 рейхсмарок (сегодня это примерно 200 долларов США) за «переселение» местных евреев в Польшу[19]. Вместо понятия «переселение» участники Ванзейской конференции ввели эвфемизм «эвакуация». Но смысл от этого не менялся. Даже в заказе на поставку пяти тонн «Циклона Б» (газа, который применялся для убийства евреев и других «нежелательных лиц») использовался термин «материалы для перемещения евреев».

Когда в 1941 году Словакия согласилась отправить в Германию 20 тысяч местных рабочих, Изидор Косо, возглавлявший канцелярию президента Тисо и министра внутренних дел Маха, предложил немцам взять евреев. То есть план привлечения 20 тысяч работоспособных лиц в возрасте от 18 до 36 лет к строительству в Польше сооружений для «безвозвратно перемещенных» евреев впервые возник в 1941 году. Косо, однако, понимал, что требуемого количества людей они не наберут, и снизил нижнюю возрастную планку до 16 лет. Ни в одном документе не оговаривалось, что из этих работоспособных лиц первые пять тысяч будут юными женщинами. «Не имеющую прецедентов в истории организационную задачу» впервые сформулировали на Ванзейской конференции, прошедшей 20 января 1942 года, исполняющий обязанности имперского протектора Богемии и Моравии Рейнхард Гейдрих и Адольф Эйхман, который в то время служил его помощником. В позднейшей сценической реконструкции на основе сохранившихся протоколов эсэсовцы и политики, сидя вокруг большого дубового стола, с полнейшим отсутствием эмоций обсуждают уничтожение европейских евреев – «окончательное решение еврейского вопроса». Среди эвфемизмов, звучавших за этим столом, было слово «шанс»: то есть евреям предоставлялась «возможность получить работу» – и, видимо, уработаться до смерти.

Встречи, где принималось роковое решение о депортации незамужних евреек, проходили за закрытыми дверями и без стенограмм. Кто выдвинул эту идею? Адольф Гитлер и Герман Геринг? Или Генрих Гиммлер? Но можно с уверенностью сказать, что среди авторов словацкой части плана были знакомые все лица: капитан СС Дитер Вислицены, вместе с ним – бывший глава Глинковой гвардии, а на тот момент министр внутренних дел Словакии Александр Мах, премьер-министр Войтех Тука, Изидор Косо и прочие. В этой группе высокопоставленных нацистов отсутствует доктор Гейза Конка. Лысый мужчина со стальным лицом и жестким взглядом, Конка не фигурирует ни на одной из групповых фотографий того времени, да и не сказать, что о нем часто писали. Но его имя тем не менее то и дело мелькает в документах – достаточно часто, чтобы поставить возле него жирный вопросительный знак.

Все присутствовавшие на этих закрытых встречах были наверняка единодушны в том, что аризация Словакии – вопрос первостепенной важности, но на пути словацкой Национальной партии стояли два препятствия – закон и Ватикан.

Прежде всего, депортация евреев противоречила законодательству, поскольку они все же считались гражданами страны. Для легализации подобного плана требовалось одобрение парламента, но соответствующий законопроект еще даже не вынесли на обсуждение. Девушкам объявили, что они должны явиться для отправки на работы. Им говорили не о депортации, а о том, что они получают «шанс» потрудиться на правительство. Разумеется, никого из тех, кто задумывал этот тайный план, верховенство закона особо не заботило. Александр Мах вообще считал парламентское голосование пустой формальностью. К тому времени, когда программа получила наконец одобрение депутатов, в Аушвице уже находилось более пяти тысяч женщин и несколько тысяч молодых мужчин. Словацкое правительство не зря называли «марионеткой Третьего рейха».

Необходимость изменений в законодательстве создавало, конечно, некоторые помехи, но возражения против депортации евреев со стороны Ватикана были проблемой куда более серьезной. К вящему огорчению правительств как Словакии, так и Германии, в ноябре 1941 года информация о планах отправки евреев в трудовые лагеря просочилась наружу. Папа Пий XII незамедлительно отреагировал на эти сообщения и отправил своего представителя Луиджи Мальоне с посланием от Святого престола словацким министрам о том, что еврейских граждан Словакии нельзя насильно помещать в трудовые лагеря, поскольку это «не по-христиански».

Идти против Святого престола – дело нешуточное. Многие министры были ревностными католиками. Но ведь Ватикан воздержался же от категорических протестов против «Еврейского кодекса», так что авторы плана депортации евреев слишком не беспокоились. Кроме того, Йозеф Тисо, прежде чем стать президентом-нацистом, служил священником. Насколько серьезно настроен Ватикан, если с его стороны не прозвучало никаких публичных порицаний в адрес Тисо?

С лица премьер-министра Туки не сходила характерная для него страдальческая мина, из-за чего его взгляд за круглыми очками казался не то удивленным, не то похожим на взгляд человека, который мается газами, – в то время как демонический красавец Александр Мах негодовал. Да как смеет Ватикан вмешиваться в их дела! Народную партию Словакии не волнуют вопросы христианской морали. Их президент – посредник между Богом и человеком, а не между Богом и евреями. Их президент-священник не любит евреев. Формальный протокол препятствует эффективности.

Ватикан же грозил пальцем и требовал сделать исключение для крещеных евреев. Евреи, имеющие заслуги перед словацким государством – владельцы фабрик, ферм, квалифицированные инженеры, – также не должны подлежать депортации. Так называемое «христианское милосердие» на евреев из бедноты не распространялось.

Считалось, что высылка евреев может сэкономить бюджетные средства – теория, построенная на противоречиях, но таков уж обоюдоострый меч пропаганды: с одной стороны, правительство утверждало, что из-за своей бедности евреи превратились в обузу для государства, а с другой – что евреи богатеют на горбу у бедных словаков. На парадоксальность подобной логики внимания никто не обращал. Суждения независимых экономистов, которые уже успели доказать несостоятельность этого проекта, в расчет также не принимались. У Александра Маха был собственный экономист, председатель Центрального экономического бюро Августин Моравек, которого он заставлял манипулировать цифрами, ловко игнорируя полный анализ всех издержек, куда вошли бы затраты не только на мобилизацию и транспортировку евреев в лагеря, но и на их содержание. Как быть, если работник заболеет? И потом, их ведь нужно кормить? Хотя девушки, по крайней мере, не так много едят.

Но главная экономическая ловушка сработала в июне 1941 года, когда Мах со своей шайкой обратился в РСХА, германское Главное управление имперской безопасности, предложив немцам забрать словацких евреев. В марте 1942 года премьер Тука доложил парламенту, что «представители немецкого правительства выразили готовность принять всех евреев». Но стоимость «переселения» одного еврея составляла 500 рейхсмарок. То есть это не немцы будут платить за рабочую силу, а, напротив, словаки еще и приплатят за то, что предоставляют им евреев-рабов. Любопытно, была ли включена указанная подушевая стоимость отдельной статьей в бюджет?

Министерству транспорта во главе с доктором Гейзой Конкой наверняка пришлось в поте лица биться над каждой мелочью – к примеру, в каких вагонах можно перевезти одну тысячу «лиц» по местности со сложным рельефом, вплоть до горных серпантинов. Вагоны для скота представлялись самым экономически оправданным средством; у немцев уже имелись замеры и расчеты, которые показывали, что в такой вагон помещается вдвое больше людей, чем лошадей или голов скота. На перевозку тысячи человек потребуется 20 таких вагонов, сцепленных в единый состав. Получится даже не просто состав, а настоящий транспорт.

Это был титанический труд. Требовалось не только реквизировать у железной дороги вагоны для скота, но и обеспечить автобусы для доставки «лиц» из дальних деревень в места временного содержания, которые должны быть достаточно крупными, чтобы разместить в них уже прибывших, в ожидании, пока не наберется столько людей, сколько необходимо, чтобы транспортировка в рабочие лагеря стала экономически эффективной. Кроме того, предстояло найти станцию, которая могла бы принять у себя как минимум 20 товарных вагонов на запасных путях. На востоке Словакии такая станция имелась в небольшом городке Попраде, она позволяла пропускать составы с юго-востока и северо-востока без помех для основного движения. Конке, опять же, нужно было место для содержания людей. А в Попраде как раз стояло надежно огражденное двухэтажное здание казарм. Задача решена.

Там и сегодня можно увидеть выглядывающие из-под кустов ежевики и поросшие травой старые рельсы, которые отходят вбок от действующих путей попрадской станции. Менее чем в метре от казарм, где держали девушек, эта линия сворачивает в сторону складской зоны с ржавеющими вагонами. Вдали виднеются вершины Высоких Татр, рисуя белоснежный орнамент на фоне синевы небес.

Организаторы, вероятнее всего, специально планировали отправку первых транспортов именно из сельской местности. Во-первых, если возникнут непредвиденные ситуации, они привлекут меньше внимания. А во-вторых, в случае протестов и беспорядков, гардисты смогут подавить сопротивление без широкой огласки. Правительство не хотело создавать поводов для беспокойства. Ведь парламент еще не принял закон, который придал бы депортации евреев легальный статус, и все должно было выглядеть по возможности обыденно. Де-юре, разумеется, никто никого не депортировал. В правительственных документах девушки назывались «работниками по найму».

Как и когда получилось, что целевым контингентом стали именно молодые незамужние женщины? Кто это предложил? Едва ли всю вину можно возложить на кого-то одного, но решение, несомненно, принимали мужчины. Интересно, они посмеивались, сочиняя официальную причину отправки первого транспорта – «обеспечение рабочей силой строительства жилья» для новых порций рабочих-евреев? Они сочли это удачной шуткой? Кому нужны 999 девушек на строительной площадке? В какой-то момент возник слух, что девушек везут работать на «обувную фабрику». В то время Словакия считалась одним из крупнейших в мире производителем обуви, а обувная компания T. & A. Baťa была в числе главных словацких работодателей. На самом деле, в Аушвице-Биркенау действительно создали обувное производство, его хозяином был Ян Антонин Батя, но – насколько мне известно – никто из этих 999 девушек там не работал. Мысль, что их дочерям предстоит трудиться на обувной фабрике, успокоила большую часть встревоженного народа. Но это был лишь шулерский трюк, правительство играло краплеными картами.

Следующим этапом неминуемого стало воплощение проекта в жизнь. Итак, немцы установили, что для одновременной перевозки сотен людей лучше всего годятся вагоны для скота. Конка со товарищи согласились с их выводами. Хоть кто-нибудь из них подумал, как холодно будет юным женщинам в платьях и юбках в продуваемых сквозняками товарных вагонах – особенно если это март, а дорога лежит через Татры и Карпаты? Кому пришла в голову идея собирать девушек в Шаббат? Или поставить в каждый вагон по два ведра, одно – с питьевой водой, а другое – пустое, в качестве параши. Кто-нибудь из этих мужчин принял во внимание, что у девушек бывают месячные? Разумеется, нет! Шла психологическая война, которая вскоре перерастет в геноцид. Организация перевозки была масштабной задачей, но, когда дело дошло до практической реализации, хоть один из организаторов вспомнил о собственных дочерях? Родных сестрах? Двоюродных? Разве кто-то из них хоть на миг задумался и сказал себе: «Все идет не так, как я себе представлял. А куда уродливее. Омерзительнее. Ведь это девочки»?

В слишком старом для лифтов здании Министерства внутренних дел никаких патерностеров не было, и доктор Гейза Конка добирался до собственного кабинета по лестнице своим ходом. Войдя в обшитое дубовыми панелями помещение, он звонком вызвал секретаря с последними документами на подпись. И вскоре на его столе уже ожидали окончательного утверждения новые приказы, свежеотпечатанные в трех экземплярах на папиросной бумаге под копирку.

Игнорируя тот факт, что депортируемые «лица» – это, на самом деле, женщины – причем женщины молодые, еще не успевшие выйти замуж, – он проверил документы на наличие орфографических ошибок:

«Братислава-Патронка, станция Лемец, вместимость – 1000 человек.

Середь: середьский трудовой лагерь для евреев, середьская станция на реке Ваг, вместимость – 3000 человек.

Новаки: еврейский лагерь, новакская станция, вместимость – 4000 человек.

Попрад: попрадская станция, 1500 человек.

Жилина: жилинская станция, 2500 человек».

Изначально словацкие чиновники планировали вывезти пять тысяч еврейских девушек всего за пять дней – грандиозная задача, даже нацисты еще не ставили таких рекордов. Но в документе, который собирался подписать Конка, содержались цифры еще более дерзкие: незаконная депортация 12000 «лиц». Заботило ли Конку в тот момент мнение Ватикана? Пару месяцев назад никаких сомнений по поводу «еврейского вопроса» у него не возникало, но сейчас, когда на документе будет стоять его имя, шевельнулись ли в его душе хоть малейшие угрызения совести? Допустим, на точку зрения папы ему наплевать, но как быть с точкой зрения Бога?

У Департамента по вопросам евреев (Департамент № 14) было всего две недели, чтобы довести до ума все оставшиеся детали и приступить к крупнейшей в истории человечества депортации. Но Всемогущий, в конце концов, сотворил этот мир всего за семь дней. На свете нет ничего невозможного.

За окнами кабинета Конки с замерзшего Дуная поднимался туман. Занося ручку для подписи, он, вероятно, считал, что его карьера движется по верной траектории. Обмакнув перо, он вывел: от имени министра д-р Конка, – и печатью скрепил судьбы тысяч молодых женщин.

Казалось бы, одна эта подпись обеспечивала Конке вечное место в анналах бесславия, но вскоре его имя вдруг перестало появляться в исторических документах[20] – на посту руководителя Департамента № 14 его сменил бывший зам, одиозный Антон Вашек, грузный, самодовольный, коррумпированный чиновник, который позднее получит прозвище «Царь Иудейский». Он с удовольствием брал взятки, продавая освобождения от депортации тем, кто заплатит больше, лишая таких освобождений словацких евреев, не сумевших собрать требуемую сумму. Как бы то ни было, от Конки осталась лишь одна эта подпись, а сам он фактически исчез через пару недель после отправки первого, вошедшего в историю, транспорта, – исчез в точности, как депортированные им тысячи девушек.

Глава четвертая

Чего вообще от них ждут? Ведь почти все они – просто дети.

Ладислав Гросман. Невеста

Эммануил Фридман гордился одаренностью дочерей и видел их образованными специалистами, хозяйками своей жизни: Лею – адвокатом, а Эдиту – врачом. Мужчины, с которыми он обычно молился, придерживались древних талмудических предписаний (гласивших, что женщина должна сидеть дома и заботиться о детях) и не одобряли его планы дать дочерям профессию. Эммануил же рьяно выступал за данное Богом право женщин на образование и вскоре сменил синагогу, найдя более либеральную общину. Но принятый правительством «Еврейский кодекс» запрещал учиться, так что Эдите и Лее пришлось оставить всякие мечты о профессиональной карьере. Другая девушка, Манци Швалбова, потратила годы, чтобы выучиться на врача, – когда приняли кодекс, ей до диплома оставался всего один экзамен. Манци на него не допустили.

Эммануила и Ганну Фридман тревожило, что девочкам не дадут даже закончить школу. О каком будущем успехе можно говорить, если у них не будет даже школьного образования? И теперь они еще должны работать на то самое правительство, которое лишило их права учиться?

Единственная хорошая новость: правительство пообещало сделать исключение для семей, чей бизнес признавался важным для государственной экономики или играл значимую роль в удовлетворении военных нужд, а Фридманы, скорее всего, могли считаться именно такой семьей.

У внучек Хаима Гросса, Аделы и Деборы, тоже были шансы на освобождение от работ. Когда Гроссы решили, что Дебора достигла достаточного возраста для брака с Мартином Гросманом, они рассчитывали тем самым обеспечить ей двойную защиту: с одной стороны – муж, с другой – дед. Адела, которой едва исполнилось 18, подобной двойной страховки не имела.

Гелена Цитрон, несмотря на свою редкую красоту, замуж пока не вышла, а ее семья богатством не отличалась. Едва ли Цитроны могли ожидать поблажек. Если Гелена не найдет мужа как можно скорее, ей придется отправиться на работы. Ее старшая сестра Ружинка Граубер была замужем и с ребенком, так что могла быть спокойна.

Ганна Фридман теребила фартук и хмурила брови. Претендовавшие на освобождение от работ семьи не могли не приветствовать это решение правительства, но у соседей Ганны тоже есть дочери. Что будет с подругами Эдиты и Леи? С Марги Беккер, с Жéной Габер, с рыжеватой блондинкой Анной Гершкович – хрупкой девочкой, не созданной для фабрики или фермы? А с добродушной, пухлощекой Аннý Московиц, которая всегда находила предлог заглянуть к Фридманам в хлебопечные дни? Аннý любила хлеб госпожи Фридман. Получит ли освобождение Ирена Фейн – ведь ее заработок в фотолавке так помогает семье? Почему все не могут просто остаться, где они есть, и работать на правительство дома? Пока дочери убирали со стола после ужина, Ганна не находила себе места. В следующий раз она непременно сделает чуть больше теста, чтобы испечь лишнюю халу для Аннý.

Со своего места у печи в «чистой комнате» Эммануил видел озабоченное лицо жены. Их дочь вполне «созрела для работ», тут и говорить не о чем.

– У Леи уже готовы документы для Венгрии, – напомнила Ганна супругу. – Пусть девочки будут там, где хоть немного поспокойнее. Когда Лея устроится, Эдита тоже сможет тайком перебраться к ней. Лучше уехать вовсе, чем на работы.

Эммануил не одобрял, когда кто-то увиливает от правительственных предписаний.

– Это закон, – ответил он жене.

– Это плохой закон.

– Но все равно – закон. – Когда закон нарушают еврей и нееврей – это две разные вещи. Эммануил опасался последствий.

Спор в доме Фридманов в миниатюре отражал дилемму, с которой столкнулись евреи по всей Словакии.

Снег перестал быть девственно-белой пеленой и превратился в серую грязь. Ветви сосен гнулись под тяжестью покрывшего их льда и ломались на безжалостном ветру. В ландшафте теперь доминировали заструги. По мерзлой земле бегали снежные змейки. По ночному небу проплывали огромные грозовые тучи и, минуя венгерскую границу, направлялись в сторону Восточного фронта.

Ни в одной еврейской семье в ту неделю не спали как следует.

В Прешове Адольфа Амстера заверили, что, поскольку у него важный бизнес, его семья непременно получит освобождение и младшая дочь Магда будет в безопасности. Гартманы, владельцы крупной молочной фермы, тоже ожидали поблажек. Послушать людей – казалось, что освобождения получат все: хозяева фабрик, искусные лавочники, фермеры. Любой семье, у которой есть свой преуспевающий и жизненно важный для словацкого правительства бизнес, разрешат оставить дочерей дома.

Документы на освобождение от работ состояли из множества листов, и наверняка секретарши в братиславском министерстве усердно их все перепечатывали. Но весь процесс был отнюдь не простым, а правительственная бюрократическая машина, которая и раньше эффективностью не отличалась, сейчас стала еще неповоротливее. В марте новость о принудительной отправке на работы дошла до Рима, и папа отправил еще одного своего представителя заступиться за евреев. Дабы противостоять давлению Ватикана, Эйхман послал в Братиславу свою правую руку, «специалиста и советника по делам евреев», в меру упитанного офицера СС Дитера Вислицены, чьей задачей было проследить, чтобы первый «официальный» еврейский транспорт отправился без задержек. Вислицены обсудил с Конкой сложные практические вопросы депортации первой тысячи девушек, и Конка заверил, что его «грандиозный» план по вывозу пяти тысяч евреек в пятидневный срок вполне осуществим.

Еврейские родители пребывали в неведении о том, какой политический хаос создают освобождения, и полагались на правительство в надежде, что они успеют получить обещанные документы прежде, чем их дочерям прикажут явиться для отправки на работы. Ганна Фридман каждый день с нетерпением ждала почту и вела себя беспокойно: ни с того ни с сего то вдруг обнимет дочерей, то погладит Лею по голове, то потреплет по щечке Эдиту. Занимаясь домашними хлопотами, она пела вместе с девочками.

Хаим Гросс посадил своих подчиненных дежурить у телефонов в ожидании звонка из Министерства внутренних дел. Приближалась свадьба Деборы. Ее-то уж наверняка освободят от работ: ведь у нее к тому же ювенильный ревматоидный артрит. Но как быть со второй внучкой, с Аделой?

Мэр Гуменне заверял своих самых важных евреев, что все обойдется, но без официальных документов его заверения ничего не стоили. Эммануил Фридман уже много лет знал чиновников из местной администрации, но в случае с этими освобождениями они и сами испытывали растерянность не меньшую, чем он. Никто не знал, когда должны прислать документы. Единственным, что знали все наверняка, было строгое, регулярно оглашаемое по всему городу предупреждение: «Если девушка, чье имя есть в списке, не явится на регистрацию, она будет арестована».

Значит, есть какой-то список?

Да, такой список действительно был.

Список девушек города Гуменне с датами рождения и адресами. Лея и Эдита – под номерами 15 и 16. Галочки означают, что они прошли регистрацию. Фото предоставлено Юраем Левицки.

После аннексии в Словакии были созданы местные «еврейские советы» – якобы для защиты своих общин. На самом же деле они, не обладая реальной властью и не неся никакой ответственности, занимались лишь сбором информации о еврейском населении. Поначалу эта «перепись» выглядела безобидной бюрократией. Но данные собирались для куда менее благовидных целей, и именно благодаря им Глинкова гвардия смогла успешно действовать против словацких евреев. Списки составлялись в алфавитном порядке и содержали дату рождения и адрес. Полиции оставалось лишь явиться по указанному адресу и арестовать не явившуюся на регистрацию девушку, если только ее имя не было официально вычеркнуто.

Утром 20 марта 1942 года Броды Слобода, выйдя из своей квартиры, столкнулся на площадке с соседом-чиновником.

– Ну и денек сегодня у евреев… – произнес тот.

– А что случилось? – спросил Броды.

– Видишь это? – он показал Броды список. – Сегодня еврейских девушек увозят в трудовые лагеря.

В верхней части списка стояло имя Юдиты Гассовой, одной из кузин Броды.

– Сделай одолжение, – попросил Броды. – Вычеркни ее, пожалуйста.

Сосед вынул карандаш и провел по имени Юдиты черту.

75 лет спустя сын Юдиты, Иван Слобода, продолжает порой задаваться вопросом: не из-за его ли матери женщин в составе было не 1000, а 999?

– Может, она стала бы «номером 1000»?

Но не исключено, что выбор числа 999 в этой истории обуславливался куда более зловещими причинами.

Глава пятая

Тет: ט

9: указывает на сокрытое в душе, обращенное внутрь милосердиe.

Грег Киллиан. Значение цифры «девять»

Руководители Третьего рейха были одержимы оккультным мистицизмом и не чурались никаких практик, если считали, что это поможет им победить. Гиммлер страстно увлекался астрологией. А Геббельс восхищался Нострадамусом и однажды поделился своими толкованиями его предсказаний с Гитлером, которого слова Геббельса «весьма заинтересовали». К началу сороковых годов в структурах рейха работали «ученые» астрологи, парапсихологи и даже целое подразделение специалистов, с головой погруженных в пророчества Нострадамуса и прогнозирующих падение Франции, а за ней – всей Европы[21]. «Будьте осторожны! Никому не показывайте Нострадамуса!» – наказывал Геббельс своим приближенным. Любопытно отметить, что у Нострадамуса встречается и число 999: «Даже если кого-то обвинят 999 человек на Страшном суде, он спасется, если за него заступится хотя бы один»[22]. За наших 999 девушек не заступился никто.

С помощью языческой мифологии Гитлер манипулировал массами, это подтверждено документально, и чем больше поддержки от «космобиологов» получала нацистская идеология, тем крепче становилась вера лидеров рейха в то, что «любой, сумевший вступить в контакт с [этим демоном], приводит в движение магию»[23]. Гиммлер считал астрологию «научно обоснованной и абсолютно истинной», и поэтому неудивительно, что у него был личный астролог, Вильгельм Вульф. Гиммлер настолько от него зависел, что без гороскопов не принимал никаких важных стратегических решений. В последние дни рейха он, глава внешней разведки СС, вторая по могуществу фигура в руководстве, советовался с Вульфом, «спрашивая, как быть дальше?».

Нумерология восходит к временам Древней Греции (и связана с именем Пифагора) или даже к еще более давним эпохам – к Вавилону, родине халдейской нумерологической системы. К ней нередко прибегают и астрологи, а поскольку сплав нацистской идеологии содержал в себе и астрологию, и Нострадамуса, и языческую мифологию, вполне логично задуматься, не повлиял ли один из этих элементов на наличие числа 999: ведь первый женский транспорт в Аушвиц формировался по личному приказу Гиммлера.

3 марта 1942 года Гиммлер посетил Равенсбрюк, дабы с тамошним комендантом Максом Кёгелем обсудить новую директиву, выпущенную после Ванзейской конференции, – создание нового концлагеря для евреев. Зачем для этой беседы понадобился Кёгель? Равенсбрюк был единственным женским концлагерем, и хотя у нас нет прямых доказательств того, что именно молодые женщины фигурировали в самом тексте директивы, но Гиммлер то ли уже знал, то ли сам решил: в первом словацком транспорте повезут только их. Однако в Равенсбрюке уже содержалось около пяти тысяч женщин, и новых узниц лагерь принять не мог. Требовался новый женский лагерь. В Аушвице.

Когда коменданта Аушвица Рудольфа Гесса известили о планах Гиммлера, он распорядился освободить блоки с пятого по десятый от узников-мужчин. Изначально в этих блоках содержалось свыше 20 тысяч русских военнопленных, но к марту 1942 года большинство из них либо умерли, либо были убиты. Выживших 900 пленных переместили в бывшие конюшни польской кавалерии, стоявшие в пяти километрах от лагеря. Теперь оставалось лишь построить забор между мужской и женской частями и найти подходящую надсмотрщицу.

42-летняя эсэсовка Йоханна Лангефельд была идеальной кандидатурой. С Гиммлером ее связывали давние деловые отношения, поскольку с 1939 года она служила в Равенсбрюке, и в деле создания нового женского лагеря Гиммлер рассчитывал на ее организаторские таланты. Она полагала, что телесные наказания – причем такие, которые сегодня назвали бы пытками, – это неотъемлемая часть процесса перевоспитания узниц, но при этом она брала под надежную защиту тех, кому симпатизировала. Новая политика, введенная Гиммлером после Ванзейской конференции, не составляла тайны ни для кого в СС, и Лангефельд прекрасно понимала, что в новом женском лагере евреек ждет рабский труд до полного изнеможения и смерти. Подобная политика противоречила ее религиозным убеждениям, но евреев она не жаловала и восприняла перевод в Аушвиц как долгожданное повышение. В Равенсбрюке они с комендантом Максом Кёгелем постоянно были на ножах, а тут ей вверяют целый лагерь, предоставляя возможность проявить себя перед Гиммлером. По крайней мере, она на это надеялась.

До нас дошла только одна фотография Лангефельд, где она – скорее всего, в Равенсбрюке – идет следом за Гиммлером и тремя другими офицерами гестапо вдоль оград с колючей проволокой. Гиммлер с перчатками в руке шагает впереди по заснеженной земле. На фоне гестаповских голиафов Лангефельд смотрится карлицей. На ней – однотонная шинель без всяких нашивок, застегнутая до самого воротника, на голове – узкая пилотка, седеющие волосы собраны в тугой узел на затылке. Обвисшая кожа под подбородком и осунувшееся лицо с жесткими губами выдают возраст этой угрюмой стареющей матроны.

Аушвиц вскоре состарит ее еще сильнее. Первый официальный транспорт прибудет всего через три недели, и до этого момента нужно многое успеть. Гиммлер приказал ей отобрать женский персонал из служащих СС, а также 999 узниц Равенсбрюка на роли капо.

Почему не тысячу? Случаен ли выбор числа 999? Делал ли Гиммлер хоть что-нибудь «случайно»?

Нумерология и астрология традиционно считаются «орудиями мудрости», которые помогают навести порядок в хаосе Вселенной. Каждому числу присваивается особое значение и особая сила, а когда число утраивается, то все его функции возводятся в куб. Не исключено, что и здесь три девятки служили некоей задуманной цели.

В пифагорейской нумерологической системе числа выстроены в циклы. Единица – число инициации. Девятка – кульминация. Завершение. Три девятки вместе указывают на судьбоносную конечную точку, в то время как десятка и 1000, которые, соответственно, следуют за девяткой и за 999, знаменуют новое начало – миллениум. Если девятка оказалась теневым числом[24], нумеролог попытается понять, какое намерение скрыто за ее использованием. В случае с холокостом три девятки могут указывать на явное желание что-то завершить. Кроме того, у девятки проявляется еще и особая мистическая математика: если число делится на девять, оно всегда сводится, достигая кульминации, к девятке.

9 + 9 + 9 = 27; 2 + 7 = 9

При работе с датами нумерологи-пифагорейцы разбивают числа, означающие месяц, день и год, на отдельные цифры, которые потом складывают, пока сумма не сведется к одной цифре. Если применить эту систему к 26 марта 1942 года, то получим девятку: 0 + 3 + 2 + 6 + 1 + 9 + 4 + 2 = 27 = 2 + 7 = 9.

Кроме того, в пифагорейской нумерологии каждая буква также имеет собственное числовое значение. В имени Генрих Луитпольд Гиммлер (Heinrich Luitpold Himmler) все три его составляющих дают девятки. Дата его рождения – 07.10.1900 – опять девятка. Могло ли быть так, что Гиммлер, запуская процесс «окончательного решения», включил в него последовательность чисел из своего имени и даты рождения, как бы пытаясь подтасовать колоду в игре против евреев? Ему вполне могло представляться, что сила чисел и гороскопов способна обеспечить успех в деле «окончательного решения». И с «еврейским вопросом» будет покончено. Раз и навсегда.

В своих дневниках Гиммлер не оставил серьезных свидетельств на этот счет, и нам поэтому трудно судить, во что на самом деле он верил или не верил, но факт остается фактом: количество женщин, прибывших в Аушвиц первым транспортом, было отнюдь не 1500, как указывалось в документе, подписанном Конкой 13 марта 1942 года, а 999, и это число в точности совпадает с количеством капо, которых Гиммлер десятью днями ранее приказал отобрать в Равенсбрюке.

Взглянем теперь на дату прибытия девушек с точки зрения астрологии. Страстный ее приверженец, Гиммлер заинтересовался гороскопами еще в 1928 году. Для астролога его собственный гороскоп выглядит «уникальным», – говорит астролог и нумеролог Молли Маккорд, которую я попросила составить гороскоп Гиммлера, не уточнив при этом, о ком идет речь. То есть Молли изначально понятия не имела, что я дала ей дату рождения одного из самых одиозных офицеров Гитлера.

«В его гороскопе встречаются очень редкие аспекты, они указывают на человека с острым умом, который совершит много великих дел, получит большую власть и станет выдающимся лидером», – сообщает Молли.

Полагаю, для нацистов он и впрямь совершил много великого. На пути по карьерной лестнице в рядах СС неутолимая жажда власти делала Гиммлера весьма опасным соперником и политическим оппонентом. Его «коньком» были игры с человеческой психологией и манипулирование людьми, а в закулисных интригах, призванных улучшить его положение, дать больше власти, он всегда стремился поставить шах и мат.

Гороскоп предопределяется стихиями – воздухом (интеллект), огнем (энергия), землей (практичность) и водой (эмоции).

«Перед нами гороскоп эгоистичного человека, которым движут исключительно собственные интересы и желание быть „номером один“, – продолжает Маккорд. – Его Луна – в нулевом градусе Овна, это указывает на отсутствие эмпатии, ему чуждо сострадание к людям».

Не исключено, что число 999 было частью метода проб и комбинаций. И это не так уж притянуто за уши, как может показаться. Ведь известно, что тот же Геббельс предавался толкованиям Нострадамуса, выискивая удобные ему совпадения. Если в числе 999 кроются какие-либо нумерологические смыслы, внимание к нему вполне вписывается в холодный расчет игры Гиммлера на шахматной доске «окончательного решения». Женщины служили ему пешками. Если 999 капо из Равенсбрюка – это первый ход, то, может, 999 евреек – второй? И специально ли он для этих ходов подбирал даты, указанные ему астрологами, даты, когда звезды наиболее благоприятно выстроятся относительно его гороскопа, суля абсолютный успех?[25]

Астролог-историк Роберт Уилкинсон в нашей с ним беседе отметил, что в дате и времени отправки первого транспорта присутствует ряд признаков «развилки на дороге рока».

«В астрологии, – объясняет он, – подобный набор септильных аспектов указывает на точки, где нужно принять решение, которое предопределит дальнейшую „судьбу“ происходящего, „необратимую, абсолютную судьбу“».

Неважно, как именно Гиммлер манипулировал знаками или как он их толковал, все равно маловероятно, что даты 20 и 26 марта случайны, что он вынул их из шляпы наугад, – как и выбор числа 999 вместо 1000 в его приказе о капо из Равенсбрюка. Для этого он был слишком помешан на контроле и к тому же – как и другие офицеры в высших эшелонах рейха – хотел иметь преимущества, которые, в его случае, якобы могла дать астрология.

В тот вечер, когда состав выезжал из Попрада, конфигурация планет создала замысловатую триаду с датой визита Гиммлера в Равенсбрюк и июльским днем 1941 года, когда Геринг «призвал к полному уничтожению еврейского населения Европы». Именно это требование Геринга запустило весь процесс – постановления Ванзейской конференции по «окончательному решению» и через пару недель оперативное начало их реализации, вылившееся в депортацию наших девушек.

Дата и время – ключевые элементы гороскопа. Нам известно, что состав покинул станцию в 20:20, а это, как отметил Уилкинсон, вполне соотносится с недавним визитом Гиммлера в Равенсбрюк. Утром 26 марта, когда оба транспорта с женщинами – с капо и с еврейскими девушками – прибыли в Аушвиц, Марс находился в Близнецах, что согласуется с лунным затмением 3 марта 1942 года – днем, когда Гиммлер в Равенсбрюке отдавал приказ об отправке капо в Аушвиц. Это затмение обладало так называемым «Мутабельным Тау-квадратом», который астрологи считают одним из самых сильных аспектов, способным произвести «сфокусированный конфликт». Ведомый Марсом Мутабельный Тау-квадрат создал Большой Мутабельный Крест, а это предполагает «серьезный разрыв». Когда Крест тянут в «разные стороны, он может причинить огромные разрушения». Так и вышло.

И наконец, существует корреляция между указанными датами и объявлениями городских глашатаев. 20 марта, ровно в восемь утра, когда девушки должны были пройти регистрацию и медосмотр, Солнце находилось в Луне Гиммлера, а та, в свою очередь, – в Овне, первом знаке зодиака, чей символ – Арес, бог войны и агрессии. Арес известен своей мощью и пробивной энергией. То есть, с точки зрения Гиммлера, тот момент как нельзя более подходил для старта. Это была война, и, заручившись поддержкой звезд, Гиммлер атаковал – ринулся в бой на юных евреек.

Глава шестая

Мои родители ни при чем. Откуда им было знать, что у меня так на роду написано.

№ 1271, Роза (Эдита Гольдман)

Шеф Департамента по делам евреев Гейза Конка выступал с идеей, что приказы о депортации должны быть доведены до каждого особо, причем в самый последний момент, чтобы никто не имел возможности сбежать или укрыться. Но, как мы знаем, перед первыми транспортами объявления вывешивались за две недели до отправки: Конка, скорее всего, отказался от своего замысла ввиду невыполнения запланированных квот. Однако при его преемнике депортацию порой успевали провернуть за несколько часов. Семьи в деревушках, где и двадцати жителей не набиралось, слыхом не слыхивали о происходящем в городах. Новость о том, что молодых женщин забирают на работы, еще не успела дойти до самых отдаленных уголков. Про то, что можно подать прошение об освобождении от работ, они, соответственно, тоже не знали – правда, едва ли у кого-нибудь из деревенских был важный бизнес или хватило бы средств заплатить за льготу.

Несмотря на заверения мэра Гуменне, что условия освобождения для дочерей Фридманов и других привилегированных местных семей вот-вот будут сформулированы, никаких документов пока так и не пришло. Законопослушным гражданам нелегко решиться на нарушение закона, поэтому большинство семей подчинились приказу и утром 20 марта отвели своих дочерей в пункты регистрации. Среди подчинившихся были и Фридманы. Им разрешалось взять с собой до сорока килограммов багажа, но у них столько и не было. Эдита вспоминает, что они с сестрой уложили свои лучшие вещи – по свитеру, по юбке, теплые чулки, – ведь, собираясь в дорогу, берешь с собой лучшее. Мать завернула в тряпку буханку домашнего хлеба и сунула ее в чемодан Леи. Они все делали хорошую мину, убеждая себя, что исполняют долг перед своей страной. Лея поцеловала сначала мать, а потом – Эдиту. Из дома они выходили, не сомневаясь, что вернутся через пару часов.

Мысль о том, чтобы уехать от родных и друзей на целых три месяца, страшила многих женщин, выросших в заботе и благочестии своих семей. Дьора Шпира вспоминает, как его мать и мать Магды мыли дочерям волосы дождевой водой, чтобы их длинные косы были мягкими и чистыми. С этих девочек, не способных сделать ничего дурного, родители пылинки сдували и пошли бы ради них на все.

Некоторые из девушек думали, что их ждет приключение. Марги Беккер признается: решив уехать «работать на обувной фабрике», она впервые открыто ослушалась мать. «„Тебе не надо никуда ехать“, – говорила мать. А мне хотелось быть с подругами. Подруги в этом возрасте очень важны. Я не хотела оставаться дома». Та же самая история – с Аделой и ее подругой Гиззи. Они не боялись работы и считали ее шансом показать словакам и немцам, как те ошибаются в отношении евреев. Показать, как сильны словацкие еврейки на самом деле.

Пири, Этта, Рена, Фанни, Ольга, Марта, Ида и сотни других юных женщин по всей Словакии стояли у зеркал или стекол, в которые можно смотреться, и причесывались, убеждая себя, что все будет в порядке: через несколько месяцев ты вернешься домой, потом закончишь школу, потом выйдешь замуж, потом у тебя начнется настоящая жизнь…

Разве есть повод кому-то сомневаться в услышанном?

«Регистрация» подразумевает, что тебя официально вносят в список, но при этом вовсе не обязательно отправят в тот же день. Поэтому девушки, собираясь на регистрацию, надеялись, что вернутся домой на Шаббат. Эту ловушку тщательно подготовил Конка: самое главное – застать врасплох.

Воспоминания о регистрации разнятся от городка к городку. Единственная общая черта – странная, сюрреалистическая атмосфера в пунктах, куда являлись девушки. В Гуменне пунктом была школа, в Прешове – пожарная часть, в Бардеёве – ратуша. Некоторые родители, не зная, чего ожидать, но пребывая в уверенности, что всё делают правильно, даже не пытались проводить дочерей до пункта регистрации. А тех, кто пытался, не пускали внутрь и заставляли стоять на улице – под мартовской изморосью, от которой таяли последние остатки февральской снежной бури.

Девушки из соседних деревень в сопровождении братьев или родителей приезжали на повозках или приходили пешком в ботинках, покрытых коркой снега и грязи. Из дома им пришлось выйти ни свет ни заря, дабы не опоздать к началу. К предстоящему Шаббату они, как и горожанки, были одеты во все самое лучшее. Далеко не все пришлые девушки были здесь чужими, у многих из них в городах жила родня. Большинство деревенских семей отправляли своих дочерей охотно, с благодарностью за то, что девушкам дают возможность поддержать обедневших родителей.

Местные же, замешкавшись дома со сборами, теперь торопливо шагали к пункту регистрации, и на всех улицах, по которым они шли, им со дворов махали матери. В числе этих девушек были дочь зажиточного рабби Клари Атлес, нескладная Жéна Габер, красавица Гелена Цитрон, шумная Марги Беккер, величавая Рия Ганс со своей младшей сестрой, кудрявой Майей, Леины подруги Анна Гершкович и Аннý Московиц, захватившая с собой буханку, испеченную для нее госпожой Фридман. Они нагнали Эдиту с Леей, которых знали всю жизнь, и все вместе, перейдя через пути, направились к старому школьному зданию.

Местный полицейский у дверей наказывал родителям оставаться на улице и ждать снаружи. Девушки сами выстроились друг за дружкой и пошли внутрь школы, куда их уже больше года не пускали учиться. Полицейский знал почти всех этих девочек еще с тех времен, когда они играли в пятнашки и держались за мамкины юбки. В конце концов, в Гуменне вообще все друг друга знают. Было ли ему известно что-то большее? Если и было, он не сказал. Шторы в школе опустили, чтобы никто не заглядывал в окна.

Мы можем представить, как они послушно входят в здание: рыжеватая блондинка Анна Гершкович, за ней – жгучая брюнетка Гелена Цитрон, следом – золотоволосая Адела Гросс. Волосы расчесаны и убраны, из-под зимних шляпок выбиваются кудряшки. Без старшей сестры Адела выглядит немного растерянной. Эдита держится поближе к сестре и опасливо посматривает по сторонам. Она уезжала из дома единственный раз – когда навещала дядю в Стропкове, и мысль об отъезде на несколько месяцев наполняла смятением. Но ведь она будет не одна, а с сестрой и подругами.

– Мы молодые и сильные. Ничего особенного не случится, – бодрилась одна из Аделиных подруг, и ее юная бравада вселяла в других оптимизм.

Перешептываясь, девочки медленно продвигались к двум длинным столам, где выпаливали свои имена, многие – с заготовленными заранее отговорками. В голосах девушек побогаче звучали хозяйские нотки – ведь для них обещали сделать исключение. В любую минуту на дороге могут появиться родители, размахивая документами, которые избавят их от трудовой повинности. Они были уверены, что с ними будут обращаться уважительно в силу положения их семей, и прятали свои сомнения и тревоги за напускным гонором. Среди девушек победнее кто-то смирился с судьбой, а некоторые протягивали клочки бумаги, где удостоверялся статус «кормилицы семьи», все еще пытаясь упросить, чтобы их отпустили. Никто из гражданских чиновников не реагировал на жалобы о тяготах и не обращал никакого внимания на социальное положение отцов.

Если кому и хватило самоуверенности прямо заявить об обещанном освобождении, так это девушке из самой богатой в Гуменне еврейской семьи. Адела Гросс бросила горделивый взгляд на устрашающего вида мужчин, вопросительно подняла брови и сообщила, что она – внучка видного лесопромышленника Хаима Гросса. И что льготу ему обещал лично президент Тисо. Но они смотрели куда-то сквозь нее.

– Следующая!

Когда мужчины не хотят, чтобы им докучала женщина, у них есть такой особый взгляд – настолько пренебрежительный, что женщина чувствует, как ее презирают… больше того, просто не видят, ее для них как бы не существует. Именно такой взгляд ловили сейчас на себе девушки. Многие из них впервые столкнулись с подобным расчеловечиванием.

Эдита обратила внимание, что за длинным столом рядом с гражданскими чиновниками сидят несколько гардистов и один эсэсовец. Это удивило ее. При чем тут СС?

Хороший вопрос. Знай они ответ, их родители, соседи, вся община, возможно, приложили бы больше усилий для освобождения своих дочерей. Но они не знали, и, хотя смышленые девушки вроде Эдиты молча удивлялись, они понимали, что задавать вопросы вслух здесь не стоит. Да и никто бы не ответил. Кто отвечает на вопросы девчонок?

Когда галочки стояли рядом со всеми именами в списке, девушкам велели назваться по профессии: швея, прислуга, модистка, фабричная работница. Подростков, живших с родителями, тоже записали как «прислугу». Ни у одного имени в графе с родом занятий не было слова «ребенок».

Теперь, когда все сто с лишним девушек стояли внутри здания, им приказали снять одежду для медосмотра. Девушки застыли. Никто из них прежде ни разу не раздевался перед мужчиной. Чиновникам, похоже, доставлял удовольствие несказанный ужас в девичьих глазах. Кто-то из мужчин рявкнул: «Раздеться!» Эдита и другие принялись медленно, нехотя расстегивать кофты и юбки.

На Марги Беккер было два пальто, чтобы не замерзнуть: одно – серое, полегче, а другое – ее лучшее, бежевое. Она смотрелась очень стильно – не менее, впрочем, стильно, чем остальные девушки из местных зажиточных семей. Она аккуратно свернула красивое синее платье и стояла, не решаясь положить его на пол, в нанесенную с улицы грязь. Другие девушки тоже колебались, озираясь в поисках крючков, куда можно было бы повесить платья.

– Это медосмотр! Снимайте всё! – рявкнул один из чиновников.

Они стояли в одних трусах и лифчиках, дрожа и пытаясь прикрыть тонкими ручками живот и грудь.

«Нам было так стыдно стоять раздетыми перед мужчинами», – вспоминает Эдита.

Вдоль ряда девушек вышагивал взад-вперед доктор из неевреев, рассматривая их расцветающие фигуры.

– Открой! – громогласно приказывал он, заглядывая в рот. – Высунь язык! – Он изучил язык.

«Это был не медосмотр», – насмешливо фыркает Эдита.

«Той регистрацией воспользовались как возможностью дешево и пошло развлечься, глядя, как девушки обнажаются по приказу», – годами позднее напишет Ладислав Гросман.

«Если они хотели полюбоваться грудями, то приказывали девушке снять лифчик, – подтверждает Эдита. – Моими никто не заинтересовался».

За доктором шел клерк, он перелистывал страницы списка, находил и отмечал имена. На одной странице – Цитрон. На другой – Гросс. Галочка. Ему полагалось делать заметки о состоянии здоровья девушек, но «весь этот медосмотр был обманом». Никого не волновало, здоровы они или нет. Требовалось создать лишь видимость внимания, а на самом деле никакой необходимости в этом не было.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил доктор у Эдиты.

– У меня часто кружится голова.

– Каждый месяц? – ухмыльнулся он.

Она ощущала себя не человеком, а скотиной с фермы. Сбившись вместе, словно заблудившиеся ягнята, девушки ежились под взглядами мужчин. И где же их школьные воспитательницы, почему не защитят их от нескромных чиновничьих взглядов? Где их родители? Утешала лишь мысль, что сейчас уже почти Шаббат, а, значит, через пару часов все это закончится и их отпустят в объятия матерей, в свет материнских свечей и благословений. Эдите хотелось одного – услышать, как отец поет «Шаббат шалом», и почувствовать, как он утешает ее, прижимая к груди.

Родители стояли на тротуаре у школы, притопывая, чтобы размять онемевшие от холода ноги. Прошло уже несколько часов. Все местные евреи и чуть не половина словаков столпились возле школы: кто в замешательстве, а кто – в смятении. То, что поначалу казалось лишь слухами, стало реальностью, а вопросы все равно оставались и появлялись все новые. Что делают с их девочками? Почему так долго? Неужели не дали даже перерыва на обед?

В толпе зазвучало беспокойство:

– Что с нашими девочками?

– Они отправляются работать.

– Что за работа?

– Говорят, обувная фабрика.

– Не может быть, чтобы всех – на одну фабрику.

– А надолго?

– Три месяца.

– А где эта фабрика?

Ответа никто не знал.

Сестры Фридман стояли рядом с подругами, которых знали всю жизнь. С одними дружила Лея, с другими – Эдита. Все они были знакомы по рынку, по синагоге, по речным купаниям в жаркий день. Но там было и больше сотни незнакомых друг с другом девушек – тех, кто приехал из деревень. Под похотливыми мужскими взглядами между девушками зародилось новое, невысказанное родство. В каждом бледном встревоженном лице проглядывали черты остальных. Классовая принадлежность их более не разделяла. Все теперь равны в своем страхе.

Одна из польских беженок, Рена, забыла чемодан в доме, где работала няней. «Тебя отведут за вещами», – сказал ей полицейский. Дина, кузина Эрны, решила спрятаться, но где-то уже после полудня она, нетвердо держась на ногах, вошла под охраной гардистов в школу с пылающим от унижения лицом и всклокоченными волосами. Ее нашли и арестовали.

Время еле тянулось, девочкам надоело ждать, их раздражение росло. Но вот шестерни правительственной машины стронулись наконец с мертвой точки. И вместе с шестернями – они. Пора одеваться. Двигаться. Чиновники – все они были мужчинами – орали:

– Взять свои вещи!

– Встать в колонну!

– На улицу!

Напуганные не столько самими приказами, сколько их грубостью, девушки, натыкаясь друг на друга, натягивали одежду и затем направлялись к открытой двери. В окружении вооруженных охранников они шагнули в вечерние сумерки.

На тротуаре у школы кто-то закричал, что девочек выводят через задний запасной выход. Толпа ринулась в переулок. Некоторые из родителей – в уверенности, что изголодавшиеся дочери вот-вот придут домой, – поспешили к себе готовить ужин. Остальные побежали за колонной девушек, выкрикивая их имена. Безмятежный воздух наполнился вопросами. Куда их ведут? Когда они вернутся?

Марги Беккер хорошо знала одного из гардистов и спросила его, можно ли попрощаться с матерью. Он тихонько выдернул ее из колонны и повел по улице. Мать стояла рядом с соседкой, «одной из родственниц», и теребила оконную занавеску. Она не желала плакать перед гардистом, которого помнила еще сопливым мальчишкой. А теперь именно он – кто бы мог подумать, дочкин друг детства – куда-то ее забирает. «Не буду плакать, не доставлю ему такого удовольствия…» – шептала она Марги, а слезы текли по щекам. Она сунула дочери немного еды на Шаббат – «халу, пару бутербродов» – и поцеловала ее на прощание. Следующий раз кошерную еду Марги попробует только через три года. А мать больше не увидит никогда.

Марги вернулась в колонну и продолжила путь, как и ее подруги, волоча за собой чемодан. Вдоль по главной улице. Мимо «улицы Гроссов». Чемоданы били по голеням и лодыжкам, их ручки впивались в ладони. Чемодан Эдиты весил едва ли не столько, сколько она сама. Домашние прежде шутили, что если ветер дунет посильнее, то ее сдует. Рука сестры потянулась к ручке чемодана, и они понесли ношу Эдиты вдвоем. Глаза щипало от слез. Что-то здесь не так. Эдита чувствовала это всем нутром, но бежать и прятаться уже поздно. Попыталась найти уверенность у взрослых в толпе, но услышала лишь горестные вздохи.

Новость о том, что девушек повели прямо на вокзал, мгновенно разнеслась по городу, и все население Гуменне, боясь опоздать, ринулось по Шевченковой улице к желто-красному оштукатуренному вокзалу.

Видя вокруг себя гардистов с равнодушными лицами, в черной форме, с ружьями, самые юные девочки разрыдались. Матерей, пытавшихся пробиться к колонне и обнять дочерей, охранники отпихивали назад. Эдита отчаянно всматривалась в растущую толпу, пытаясь отыскать родителей. Наконец нашла. Расплакалась еще сильнее. Звучали взволнованные крики: братья, матери и отцы, дяди и тети, двоюродная родня, дедушки, бабушки, друзья… Звучавшие в холодном воздухе имена перемешивались с молитвами. Сколько же девушек там было? Более двух сотен. А сколько слез? Не счесть.

«Мы были так напуганы, что в голову никакие мысли не лезли, – вспоминает Эдита. – Все вокруг нас плакали».

Оплакивание. Слезы и прощальные взмахи рукой. Прощание и слезы. С гор дул сильный мартовский ветер. Лея схватила Эдиту за руку, чтобы сестру не унесло ветром вместе с гниющими листьями и тоской.

На вокзале стоял готовый к отправке пассажирский поезд. Девушек завели на платформу, и они принялись карабкаться в вагоны, втаскивая чемоданы по металлическим ступеням. Они столпились у окон и махали на прощание своим родителям и родственникам. Лу Гросс был слишком маленьким и не запомнил, ходил ли он на вокзал прощаться с Аделой, но Дебора и все остальные члены семьи там были.

– Когда мы снова увидимся, я буду уже замужем! – кричала Дебора. – Я буду скучать по вам! Адела! Лея! Анна!

Высунувшись из приоткрытых окон, девушки кричали в ответ:

– Не волнуйтесь! Я скоро вернусь! Я вас люблю!

В толпе соседей, родственников и всего собравшегося там Гуменне Эдита расслышала голос матери: «О Лее я не беспокоюсь, она сильная. Но Эдита… Она же совсем хрупкая».

Прозвучал паровозный свисток. Состав тронулся. Глядя, как Гуменне тает вдали, Марги Беккер попыталась поднять подругам настроение, и другие последовали ее примеру. Клари Атлес, которая была повзрослее Марги, выступила с зажигательной речью, напомнив старшим девушкам, что они теперь должны взять на себя роль родителей и помогать младшим. Потом Гиззи Циглер немного подразнила Аделу. Кто-то затянул песню. К пению присоединилась Гелена, обладательница роскошного сопрано. Юный оптимизм взял верх, и к девушкам вернулся дух приключения. Они – на пути в большой мир. Они – вместе. Их просят выполнить какую-то работу для правительства. Они теперь взрослые. Вскоре все присутствующие почувствовали эмоциональный подъем, неведомое стало казаться не таким уж страшным. Даже мысль о том, что они, вопреки еврейским традициям, едут куда-то в Шаббат, придавала им уверенности в себе. В честь святого праздника Марги и другие девушки поделились едой, которой их снабдили матери, с подругами и с теми, кто ехал с пустыми руками, у кого весь день крошки во рту не было.

На одном из поворотов вдали показались высокие пики Швейцарских Альп. Величественные белые вершины сверкали в лучах заходящего солнца. Высунувшись из окон, девочки радостно закричали, указывая на Герлаховку[26].

Некоторые из деревенских видели Высокие Татры впервые. Исполненные патриотического подъема и ощущения высокой цели, девушки запели национальный гимн Словакии. Голоса Эдиты и Леи заглушали шум паровоза.

Уже почти стемнело, когда поезд вдруг резко остановился в Попраде. В бодром, жизнерадостном настроении девушки выгружались со своими чемоданами на платформу, где их ждала бригада гардистов со стеками в руках. Это были не те мальчики, которых они знали в детстве. Это были жестокие мужчины с каменными лицами. Криками и ударами плеток они погнали девушек вперед. Зазубренные пики Высоких Татр, которые еще недавно наполняли их сердца патриотизмом, теперь казались холодными и грозными. Все, что представлялось странным, теперь стало еще непонятнее. Впереди их ждали двухэтажные казармы. «По крайней мере, нам хотя бы скажут, что будет дальше», – подумала Эдита, почувствовав себя покинутой и усталой. Но их никто не встречал – никаких приветственных делегаций или воспитательниц, как в школе, – какая-либо организация здесь вообще отсутствовала. Девушки шагнули внутрь массивного здания, пытаясь в растерянности понять, где же они будут спать. Не дождавшись разъяснений, кое-как соорудили себе подвесные койки и свернулись в них калачиком. В опустившейся темноте пустой казармы звучало лишь эхо всхлипов, девушки так и проплакали, пока не уснули.

Глава седьмая

Женщины несут в мир жизнь и свет.

Каббала

Шаббат – суббота, 21 марта 1942 года

Где еще можно наверняка застать в Шаббат юную, незамужнюю, благовоспитанную еврейку, как не дома с родителями? Регистрация накануне Шаббата означала, что если девушка решит проигнорировать призыв и спрятаться, уклоняясь от выпавшего ей шанса поработать на правительство, то с утра ее без труда можно будет найти дома.

Решение спрятаться создавало ряд сложностей, но альтернатив было немного – особенно для тех, кто помоложе. Если девушка не состояла в браке, то автоматически становилась уязвимой, и потому некоторые семьи приложили все силы, чтобы выдать дочерей замуж до регистрации. Другие отправили своих девочек к родственникам в соседнюю Венгрию. Но семьи, которым правительство посулило поблажки, не считали подобные срочные меры необходимыми. Не получив обещанные документы, они могли выбрать лишь одно из двух – или повиноваться закону и дочерей отдать, или ослушаться закона и дочерей спрятать. Гроссы и Фридманы решили повиноваться. А Амстеры выбрали второй путь.

Ранним утром в субботу 21 марта местные полицейские в сопровождении гардистов подошли к дому Адольфа Амстера. Когда стучат в дверь ни свет ни заря, это может означать лишь одно. Мать Магды бросилась в спальню дочери и отправила ее в «тайник под крышей» их большого дома. Продрав глаза, господин Амстер открыл дверь, стараясь держать себя как можно непринужденнее. Стоящие у дверей встретили его не слишком приветливо.

Дьора Шпира вспоминает, как бывшие одноклассники, примкнувшие к Глинковой гвардии, на его глазах забирали своих друзей – одноклассники арестовывали одноклассников. Весьма вероятно, что, отворив тем утром дверь, Адольф Амстер обнаружил на пороге юношей, которые когда-то были теми самыми прыщавыми мальчишками, друзьями дочери, а теперь стояли с ружьями наготове. Он объяснил гардистам: мол, его семье пообещали освобождение, а, значит, им не было нужды утруждать себя визитом. Развращенные ощущением власти, которую давала им черная форма, парни выволокли хозяина на улицу и принялись охаживать дубинками.

Возможно, они выплескивали на него свой гнев и хотели прилюдно унизить, потому что он считался богатым евреем? Вышедшие из домов соседи в ужасе смотрели на происходящее. Амстер, весь в крови и синяках, умолял их прекратить. (Он был не настолько богат и важен, чтобы стыдиться умолять.)

Гардисты орали:

– Что это за дочь такая, которая смотрит, как отца избивают до смерти? Если бы Магда по-настоящему любила отца, то спасла бы его! Что это за дочь, если позволяет тебе так страдать?

В ловушку подложили приманку – любовь. Знать, что отца зверски избивают, и не вмешаться – это было выше Магдиных сил. Девочка-тростинка с нежным лицом вышла из дома. Отец обнял ее и стал упрашивать, чтобы ей позволили остаться. У него нет других дочерей. Она нужна дома. А как же его собственная служба правительству?

Парни грубо расхохотались. Они погнали хрупкую Магду, уводя ее по растаявшему снегу туда, где стояли другие девушки, которые тоже думали, что смогут спрятаться. Как же легко разыскать девушку, если она добродетельна!

Явившись к Рознерам, что жили в деревне в паре километрах от Прешова, гардисты дали их дочери Йоане два часа на сборы. Ее вместе с другими двадцатью тремя жительницами Шаришских Лук запихнули в грузовик, где они сидели в тесноте, «как сардины в банке», отвезли в город, высадили там у пожарной части, пометив в списке их имена. Было около десяти утра, и в пожарной части проходили регистрацию еще двести с лишним молодых женщин.

Несмотря на ранний час, Дьора Шпира с братом уже успели прослышать о случившемся у дома Амстеров и сейчас стояли у пожарной части, чтобы посмотреть, что будет дальше. Когда колонну девушек маршем вывели на дорогу, мальчики побежали, спотыкаясь, следом, выкрикивая имена Магды и Клары. Поскольку дело было ранним утром в Шаббат, некоторые члены еврейской общины еще не знали, что с девочками обращаются, как с обычными преступницами, лишая их последней материнской ласки, прощальных семейных поцелуев, и строем ведут на станцию. Дьору по сей день преследует вид этих убитых горем, растерянных юных женщин. «Главный ужас – это когда они ловили девочек и сгоняли их, как скот… Это был прообраз того зла, которое потом воспоследует».

Дьора Шпира в юношеские годы и в наше время. Фото предоставлено Дьорой Амиром.

Когда все увидели, что дочерей сажают в пассажирский поезд, люди укрепились в своей иллюзии, будто в последней прокламации речь и в самом деле шла лишь об общественных работах, – их тревоги, возникшие, было, когда забирали девочек, слегка поутихли. В утреннем свете девушки открыли окна и высунулись наружу, чтобы послать своим семьям воздушные поцелуи и получить ответные. Отыскав взглядом родителей, девушки окликали их. Звучали молитвы. Но лишь немногие были услышаны.

Ида Эйгерман могла помахать на прощание только своей тетке. Она задумалась об оставшихся в Польше родителях. Знай она, как все обстоит на самом деле, то, возможно, сбежала бы со станции. Ведь всего через пару дней в ее родном городе Новы-Сонч на еврейском кладбище соберут пожилых евреев и предпринимателей – как евреев, так и поляков – и всех расстреляют. Среди убитых в тот день были, скорее всего, и родители Иды, и родители Рены Корнрайх из Тылича.

Марта Ф., будущая мать Орны Тукман, выросла в большой семье, и все они сейчас махали ей с платформы. Вместе с ней в купе ехали ее хорошие подруги Минка, Маргита и тезка Марта. Им было уже слегка за 20, и они сейчас испытывали иные чувства, чем девушки помоложе, впервые оторвавшиеся от отцов и матерей. Эти молодые женщины уже работали, они жили отдельно. Трехмесячное отсутствие создаст трудности их семьям, которым они помогают, зарабатывая на жизнь. Да и их собственные судьбы – что будет с ними самими? Как юной женщине влюбиться и выйти замуж, если ее на три месяца увозят на работы? Какой молодой человек станет ждать девушку, если с ней теперь нельзя совершать долгие прогулки и нежно ворковать? Много ли будет на этой обувной фабрике симпатичных юношей-евреев?

Глава восьмая

Сексизм сродни расизму. Он расчеловечивает.

Вилма Мэнкиллер, вождь индейцев чероки

Наутро, проснувшись в попрадской казарме, Эдита с Леей обнаружили себя в чужом, незнакомом мире. Ни завтрака, ни песен, ни мамы. Глаза у Эдиты склеились от слез, смятения и бессонной ночи. А тут еще в довершение всех бед начались месячные. Бродя по коридорам, они с сестрой слышали гулкое эхо шагов и девичьи голоса в огромном пустом здании.

Из-за шока многие из выживших плохо помнят, что происходило в казарме. Марги Беккер припоминает, как она чистила картошку и протягивала еду одной из подруг, сожалея при этом, что «дает ей некошерную пищу». Девушкам, которых отправили тушить капусту на обед, приказали выдавать ровно по 150 граммов хлеба на человека – кусок размером с девичий сжатый кулак.

Другим велели заняться уборкой. Эдита с Леей, еле сдерживая слезы, ползали на четвереньках, скобля полы и стены.

«Нам так никто и не сказал, что мы тут делаем, – вспоминает Эдита. – Выдали тряпки со швабрами и приказали вычистить казарму. Ну мы и чистили. Мы спрашивали себя: вот это оно и есть? Та работа, которую мы должны выполнять? Не так уж и плохо, но казалось странным, что чуть не 200 девушек согнали чистить какие-то казармы. Зачем столько? Мы ничего не знали».

А потом из Прешова прибыли еще 224 девушки, семидесяти четырем из них, включая Магду Амстер, не было еще двадцати.

«Понимаете, – продолжает Эдита, – наше настроение описать довольно трудно, поскольку семнадцатилетняя девочка, если она не полная дура, смотрит в будущее с куда большим оптимизмом, чем женщины постарше. Несмотря на весь наш страх, на чувство незащищенности, мы все равно были настроены оптимистично».

Она и другие девушки, слушая приказы, размышляли: «Может, это и впрямь всего лишь работа? Может, что-то вроде особого задания? Такая вот работа, не слишком уж страшная и трудная? Мы же не знали. Откуда нам было знать? В то время никто еще не слышал об Аушвице. Его еще не существовало в природе!»

В группе из Прешова были две женщины средних лет, их звали Фанни Гроссман и Этела Вильдфор, обеим – по 45. Нам неизвестно наверняка, но они, скорее всего, поехали вместе с 18-летней Руженой Гроссман и 19-летней Мартой Вильдфор – вероятно, это были их дочери.

В правительственном указе ясно и недвусмысленно сказано, что регистрировать будут только молодых незамужних женщин. Тогда что же Фанни с Этелой – а вместе с ними еще 27 женщин средних лет, которые съехались в казарму к концу недели, – делали в первом транспорте? Причем прибыли они из разных мест. Семеро – из Прешова, четверо – из Гуменне, родного города Эдиты, трое – из Левочи, и одна – ее привезли на автобусе – из Стропкова.

Возможно, некоторые из них заранее решили, что отправятся вместе, но о мотивах остается лишь догадываться: то ли это был акт сопротивления (они поехали, дабы занять места дочерей или племянниц), то ли – акт солидарности (не хотели оставлять своих девочек без присмотра и защиты)? А может, эти женщины были не замужем и никаких родственных связей с девушками не имели. Нам это попросту не известно. Но все же поразительно, как они там оказались. Их имена стоят в списках, их зарегистрировали, и поэтому не исключено, что с их стороны это был маленький бунт, который могли учинить лишь женщины. У мужчин не вышло бы добровольно занять места дочерей или сестер. И когда они со своими чемоданами явились на вокзал или автостанцию, никаких возражений не последовало.

Тут возникает вопрос. Если их не было в изначальном списке, то как они зарегистрировались? Назвали имена дочерей или других родственниц, вместо которых собрались ехать? Или назвали свои настоящие имена и объявили о добровольном решении? В любом случае, когда список уже отпечатали и квоту выполнили, их никто не прогнал.

То есть эти благочестивые, религиозные женщины стояли перед гардистами… и называли свои имена и возраст: Этта Галатин, 40 лет; Маргита Глюк, 45; Ленка Нойман, 42; Фанни, Павла, Илона, Режи… 58-летняя Этела Ягер была самой старшей и самой одинокой – единственная в транспорте, кого звали по фамилии, и единственная из деревеньки, которой сейчас больше нет на карте[27]. Как она-то оказалась в эшелоне? Может, поехала вместо внучки?

Был ли это с их стороны акт сопротивления правительственным приказам, или же они ехали в знак солидарности с дочерьми, – нам об этом не известно. Тихое мужество этих женщин говорит об их духе, они совершили настоящий, хоть пока и не признанный, подвиг. Никто из них не выжил.

В истории первого транспорта был и другой акт сопротивления, о котором осталось куда больше документальных свидетельств. В пограничном городке Бардеёв 300 девушек должны были 20 марта явиться в школу и там переночевать. Однако накануне, 19 марта, рабби Леви обсудил с местными врачами, доктором Гроссвиртом и доктором Моше Атласом, одну рискованную затею. Он попросил их ввести некоторым девушкам двойную дозу вакцины от тифа, чтобы к утру у них началась лихорадка. Врачи так и поступили, объявив наутро об эпидемии тифа. Местные власти закрыли еврейский район Бардеёва на карантин, а все живущие в городской черте девушки были немедленно освобождены от регистрации на «работы». Им запретили даже приближаться к школе.

Субботним утром, после ночевки в школе, около 200 девушек из окрестностей Бардеёва сели в пассажирский поезд до Попрада. Но среди них не было ни одной – из самого города[28].

Но Конке по-прежнему требовалось обеспечить квоту по доставке девушек – пять тысяч в течение недели, – и этим можно объяснить тот факт, что глашатаи стали зачитывать прокламации даже в совсем крошечных городках.

«Глашатаи не всегда отличались расторопностью, – говорит Эдита. – Они ездили по деревням, стуча в свои барабаны, но деревень было слишком много, и для оглашения очередной новости им порой требовалось несколько дней».

Однако с первого объявления прошло уже две недели. Потерпев неудачу в Бардеёве, Конка со своей шайкой были вынуждены искать пригодных к депортации молодых, незамужних женщин в других местах.

Воскресенье, 22 марта 1942 года

Семьи в Гуменне, Прешове и других подобных городах располагали временем на подготовку – или на побег, – а вот по девушкам в городках поменьше удар наносился внезапно, и этот метод оказался весьма эффективным. В Стропкове бóльшую половину населения составляли евреи. У них имелась своя синагога с ешивой, а в самом городке – несмотря на повсеместную нищету в сельских районах – был оживленный рынок и собственный рабби. В окрестных долинах крошечные деревеньки порой состояли всего из одной-двух еврейских семей.

В Колбовце, деревне, где выросла Пегги, она знала всех и каждого – как-никак родня. В то воскресенье ее старшие братья вернулись с работы опечаленные и сообщили семье, что глашатай бил в барабан и что Пегги должна завтра явиться на регистрацию. Здесь есть и светлая сторона, – заверили братья родителей. Пегги сможет подзаработать. Если семья и впрямь получит хоть какое-то вознаграждение, это будет весьма кстати. Всем жилось непросто, но еврейским семьям – труднее всех, и любой малейший заработок лишним для них не был.

Что делала Пегги, собрав вещи? Возможно, остановилась у зеркала и, разглядывая свое лицо, подумала, каким взрослым оно вдруг стало. Или, чтобы выглядеть изящнее, разглаживала густые черные волосы, накрутив их на носки. Раньше ей ни разу не доводилось уезжать куда-то в одиночку, но от мысли о денежной помощи семье веяло чем-то зрелым и ответственным. Ее, как и большинство подростков, манила взрослая жизнь, ей хотелось ринуться туда сломя голову. Вздыхая от предвкушения, Пегги воображала, что ее ждет собственное приключение. Ей не терпелось отправиться в путь.

Когда в тот же день, но только в другой деревне, неподалеку от Стропкова, у дверей дома Берковицей появился местный полицейский со списком, их дочери уже сидели в тайнике. Мать Берты заявила, что дочери гостят у родственников, но полицейский уже устал слышать эту фразу и пригрозил, что, если с ним не пойдет хотя бы одна из дочерей, он заберет господина Берковица.

Бертины родители спросили, куда повезут девочек: им хотелось знать, чем будут заниматься их дочери, – а каким родителям не хотелось бы?

– Обувная фабрика, – ответил полицейский, и они решили, что это звучит не так уж страшно.

Госпожа Берковиц позвала 16-летнюю Берту. Младшая дочь Фанни осталась в тайнике.

– Не волнуйся, – успокаивала Берту мать. – Я пойду с тобой на регистрацию.

Полицейский подождал, пока они сложат кое-какие Бертины вещи в небольшую сумку. Когда Берта вышла на середину комнаты, отец жестом пригласил ее присесть на табуретку. С мокрыми от слез щеками он положил руки на ее голову и стал молиться: «Бог поможет тебе. Ты скоро вернешься». Она впервые видела, чтобы отец плакал. Это были его последние обращенные к ней слова.

– Не забудьте снять белье! – на выходе из дома крикнула мать Берты сыновьям. Заледеневшие рубашки и носки на веревке трепетали под порывами ветра, словно неуклюже прощаясь.

Госпожа Берковиц вместе с полицейским проводили Берту и ее лучшую подругу Пеши Штейнер в деревню Капишову, где им велели остаться на ночь. Утром девочек заберет автобус. Берта и Пеши переночевали у одной своей приятельницы вместе с другими девушками из окрестных деревень, которых тоже привели матери или отцы. Девушки спали на полу, и в их тревожных снах звучали сдавленные, исполненные ужаса голоса.

– Я плохо спала в ту ночь, – рассказывает Берта. – А мать вообще не сомкнула глаз. За одну ночь она состарилась лет на десять.

Наутро в понедельник полицейский пришел за Пегги. До города – два часа ходу, и мать завернула ей в дорогу бутерброды и кое-какие сладости. Пегги обняла на прощание братьев и родителей. Закутавшись потеплее, обмотав шею и плечи шарфом, она помахала рукой и отправилась навстречу приключениям.

Единственный путь из их долины – грязная дорога между заснеженных гор. Земля была твердой и промерзшей. По мере того как лимонного цвета солнце поднималось из-за вершин, утренние тени укорачивались, отклоняясь к лесу.

В следующей деревне под названием Брусница к Пегги примкнула Анна Юдова (21 год). Они обе выросли в словацкой фермерской глубинке среди соседей-неевреев, и внешний мир мало их заботил. В дороге с нетерпеливого лица Пегги не сходила широкая улыбка. Ее густые темные волосы были заколоты сзади под шляпкой, прикрывая уши, – чтобы не мерзли. Через час их конвоир забрал по пути еще одну девушку, Ружену Кляйнман[29]. Они шли втроем, помахивая сумками и жизнерадостно болтая на бодрящем утреннем воздухе.

Когда Пегги с Руженой и Анной дошли до автобусной остановки в Стропкове, они застали там еще 40 молодых женщин. Юные звонкие голоса галдели, обсуждая таинственные «общественные работы». Некоторым – как и Берте – сказали, что они будут работать на обувной фабрике, а другим – что на фермах. Водитель автобуса приветливо улыбался девушкам, но и он ничего не знал кроме того, что они едут в Попрад. Песах отпраздновали всего неделю назад, и девушки тут же принялись обсуждать, отпустят ли их домой на седер, ведь до Попрада – всего пара часов.

Мать Берты, госпожа Берковиц, относилась к Пеши Штейнер как к дочери. Когда все садились в автобус, она посмотрела на красивое лицо Пеши и взяла ее за руку. Остальные девушки, с которыми вместе они шли, остановились рядом.

– Обещайте, что будете заботиться друг о друге, – обратилась она к ним. – И не забывайте, что Берта – ваш ребенок. Присматривайте за ней, как за собственной младшей сестренкой.

В тот момент их связала сестринская клятва, они ощутили себя частью одной семьи. Целуя мать на прощание, Берта почувствовала, как что-то в глубине ее души вдруг изменилось. «В тот момент, – вспоминает она, – я сильно повзрослела».

Автобус прокашлялся и зафырчал. Из ржавой выхлопной трубы повалил черный дым, и в ноздри полез едкий запах бензина. Девушки возбужденно болтали и не ощущали совсем никакой грусти.

– Никто и подумать не мог, что мы видим родителей в последний раз, – говорит Берта. – Мы просто ненадолго уезжали и собирались вскоре вернуться.

– Мы смеялись и пели, – рассказывает Пегги. – Это было приключением. Водитель оказался очень милым, мы ели бутерброды, которые матери завернули нам в дорогу. Как на пикнике!

Даже водитель шутил и смеялся вместе с ними.

После двух часов поездки пейзаж за окном изменился: стали видны Высокие Татры, чьи пики, похожие на драконьи зубы и украшенные зимней белизной, величественно смотрелись на фоне морозно-синего неба. Как и их сверстницы из Гуменне, от зрелища Высоких Татр юные женщины в автобусе исполнились патриотической гордостью и – увидев вдали за очередным поворотом конечный, как они думали, пункт их поездки, – разразились песней.

Водитель подрулил к попрадским казармам, открыл двери, и девушки с энтузиазмом высыпали из автобуса. Озадаченно оглядываясь по сторонам, они улыбнулись шагнувшим навстречу мужчинам в черной форме и с плетками в руках.

«В тот момент, когда мы вышли из автобуса, все изменилось, – вспоминает Пегги. – Охранники орали на нас. Хлестали плетьми».

Бесцеремонно понукаемые грубыми сердитыми мужчинами, девушки остановились и посмотрели на водителя, ожидая помощи.

Но вид у него был не менее потрясенный, чем у пассажирок.

Растерянность девушек усугублял диссонанс между их недавним настроением и этой ситуацией. От беззаботности – надежды вкупе с готовностью слушаться – не осталось и следа.

За окнами казарм день сменился ночью. Бутерброды, которые они ели в автобусе, закончились. Матери дали их вместо обеда, думая, что ужином-то дочерей покормят. Но в казармах еду на вновь прибывших не приготовили. Эдита и те, кто прибыл туда вместе с ней, уже съели свою понедельничную порцию – по 150 грамм картошки. Крепкие деревенские стропковчанки увидели девушек с пустыми глазами и искаженными от шока и голода лицами, девушек из Гуменне, которые провели в казармах уже два дня. Их привезли сюда в пятницу, и с тех пор они ежедневно получали не более 150 грамм пшена, капусты, бобов или каши плюс порцию хлеба. Было трудно поверить, что это – те самые девушки, что еще пару дней назад по дороге в Попрад распевали патриотические песни. Никто больше не пел.

16-летний Иван Раухвергер приехал с двумя друзьями навестить землячек из Спишской Новы – городка, расположенного в 20 километрах от Попрада. Ивана ошеломило известие, что его любимую, как и многих других бывших учениц их школы, гонят на общественные работы. Почему они не привлекут молодых евреев, ведь те сильнее и лучше годятся для работы? Почему не привлечь его?

Иванова семья, как и все остальные члены местной еврейской общины, была потрясена внезапным предписанием правительства.

Иван Раухвергер в юности. Фото предоставлено Иваном Ярным.

«Страна не стала закрывать глаза на происходящее, – вспоминает он. – Многие предприниматели из словаков обращались к братиславским епископам с просьбой вступиться перед президентом Тисо за их еврейских друзей: ведь депортация юных незамужних девушек противоречит всему христианскому учению, особенно заповеди „возлюби ближнего своего“».

В тот понедельник Эвжения, мать Ивана, настояла, чтобы он навестил увезенных соседок. Один из Ивановых друзей взял у дяди машину, и они вместе с парой других приятелей отправились в попрадские казармы. Стоящее рядом с железнодорожными путями двухэтажное здание было хорошо заметно с главной дороги. Казармы окружала ограда, а ворота охранялись, но Ивану и его друзьям удалось уговорить охранников и пробраться внутрь. Их тут же обступили охваченные паникой, перепуганные девушки.

«Сердце разрывалось от их вида: обезумевшие от безысходности, с потеками туши на щеках, они были в отчаянии и умоляли нас принести им еды и лекарств».

«Мы все время плакали, – рассказывает Эдита. – Что с нами будет? Что мы здесь делаем? Охранники ничего нам не говорили».

На следующий день стали приезжать и другие парни навестить своих сестер и кузин, и охранники полностью закрыли доступ на территорию. Лудди, брат Йоаны Рознер, вновь и вновь пытался увидеться с сестрой, но безуспешно.

Эмиль Кнежа раздобыл армейскую форму у одного друга-словака, и ему позволили увидеться со своей молодой женой Руженой Грябер, которую Эдита знала по школе. Ружена пыталась отстоять свою свободу – ведь, будучи замужем, она не должна была привлекаться к работам, но чиновники не вникали в такие мелочи. Они с Эмилем вели отчаянный разговор, сплетя пальцы через сетку ограды.

– Вас повезут в Польшу, – предупредил он.

Они оба еще не знали, что это значит.

Девушки в казармах закипали от тревоги и нетерпения. У них было такое чувство, будто они чего-то ждут. Но чего? Тем временем автобусы из дальних городков все прибывали и прибывали.

Хозяйство на ферме Гартманов вели два двоюродных брата, Бела и Дьюла, которые ладили друг с другом и все делили поровну, как родные братья. Этот просторный дом с прилегающими угодьями они арендовали у одной венгерской аристократки. Их семьи жили каждая в своем крыле с собственными спальнями и кухней, а крылья соединяла общая гостиная, где их дети собирались по вечерам, пели, играли в настольные игры или спокойно читали при свечах. В доме – ни электричества, ни канализации, но это не воспринималось как неудобство: ведь так было у многих.

В пространствах дома Гартманов обитало шестеро детей. Дочь Белы, Магдушка, – темноволосая, хмурая девочка с улыбкой Моны Лизы – рано повзрослела. Жена Белы давно болела рассеянным склерозом. До войны, до принятия «Еврейского кодекса», за ней ухаживали словачки, но после запрета работать на евреев главной сиделкой матери стала Магдушка. Это был тяжкий труд – умывать ее и купать, помогать ей принимать пищу и ходить в туалет, – и Магдушка превратилась в гиперответственного подростка. Наверное, тем и объяснялась мрачность взгляда ее карих глаз, которым она пронзала тебя насквозь. 15-летний брат Магдушки Эвжен отличался не меньшей ответственностью и работал в поле вместе с отцом.

На долю их кузины Ольги выпали не столь обременительные заботы, но она, старшая из детей Дьюлы, несла ответственность за младших Бьянку, Валерию и Андрея (Бунди), любимца семейства, который то и дело норовил прошмыгнуть в сад и, забравшись на вишню, объедаться ягодами. Нюси – как называли Ольгу домашние – была живой девочкой 16 лет, она души не чаяла в своей старшей троюродной сестре Магдушке. Круглые, словно оладьи, щечки и широкая улыбка Нюси контрастировали со смуглой кожей и задумчивым лицом Магдушки. Нюси всегда ходила с таким видом, будто сейчас поделится шуткой, а Магдушка – словно она хранит тайну. Но несмотря на все различия, девочки были близки, как родные сестры. Они дружили с пеленок, и обе помогали родителям на ферме с того возраста, когда детей считают достаточно большими, чтобы доверить им принести яйца из-под курицы. Из 600 жителей деревни Рожковани только три семьи были еврейскими. Среди местных фермеров никто не проявлял антисемитизма, ведь все они зависели друг от друга в пору уборки урожая или в тяжелые времена. Эвжен и Андрей играли и со словацкими, и с еврейскими детьми и имели хороших друзей среди тех и других.

На солидной ферме братьев Гартман работали местные – и на скотном дворе, и на полях, где выращивали пшеницу, кукурузу, кормовые травы. Еще Гартманы держали овец, из молока которых делали сыр, а в их садах росли груши, яблони и вишни.

В ближайшем городке Липаны, километрах в трех от фермы, была небольшая синагога, куда Гартманы ходили молиться. Поскольку в такие глухие сельские уголки глашатаи пока не заглядывали, Гартманы имели лишь весьма смутное представление о новом указе про работы. Младшей сестре Нюси, Бьянке, уже исполнилось 15, и Дьюла от греха подальше отправил ее переночевать к своему другу из неевреев. Как и семейство Фридманов, Гартманы не хотели нарушать закон. Когда за девочками пришли, Нюси была дома.

Андрею, который наблюдал за сборами сестры, казалось, «будто она едет в летний лагерь», – вспоминает он сейчас. Она взяла с собой флягу воды, складной стакан, который легко помещался в кармане, зубную пасту со щеткой, карандаш и бумагу, чтобы писать домой. Пару практичной рабочей обуви. Лучшее пальто. Варежки. Шарф. Шляпку. Пижаму. Смену белья.

Магдушка никаких вещей не собирала.

– Да мы просто свозим ее в соседний город. Ее наверняка отпустят, – сказал полицейский, который хорошо знал их семью и понимал, что она – сиделка при матери. Беле лишь требовалось объяснить ситуацию.

– Ну тогда так и поступим, – ответил Бела, надевая пальто.

– До скорого! – попрощалась Магдушка, поцеловав мать и потрепав брата по голове.

«Все воспринималось очень легко, – рассказывает Эвжен. – Она просто съездит в соседний город». Никто не беспокоился. Она вернется, глазом моргнуть не успеешь.

В городе Бела, прибывший в компании с полицейским, дочерью и племянницей, увидел еще 17 таких же девушек. Все знали друг друга, но Элли и Корнелия Мандель были близкими подругами Нюси. Белу успокоило, что его дочь знакома с другими девочками, особенно имея в виду, что Магдушка не едет. Нюси пошла поболтать с сестрами Мандель, а он, взяв Магдушку под руку, твердым шагом направился к чиновнику, отмечавшему имена в списке, и принялся объяснять, сколь важные домашние обязанности лежат на дочери, которая служит сиделкой при матери.

Крючкотвор окинул господина Гартмана скептическим взглядом.

– Мать нам не нужна. Мы берем дочь.

– Но так нельзя! – воскликнул Бела. – У нас большая ферма, которая кормит армию, мой сын работает в поле. А ее мать прикована к постели.

– Это не наша проблема.

– Прошу вас! Магдушка необходима на ферме. Я не могу смотреть и за коровами, и за женой. Как мы сможем доить коров и овец, выращивать овес и пшеницу и одновременно ухаживать за инвалидом? Магдушка – наша няня.

– Значит, вам надо найти другую няньку. А эта должна явиться на общественные работы сроком на три месяца.

Магдушкино внешнее спокойствие пошатнулось. Ее глубокие темные глаза заволокли слезы. Как они справятся без нее? Она же даже не попрощалась.

Нюси вместе с сестрами Мандель пытались ее утешить. Своими огромными руками Бела обнял единственную дочь и прижал ее к себе. Он наказал девочкам написать при первой же возможности домой, чтобы семья за них не волновалась. Как только он узнает Магдушкин адрес – пообещал Бела, – то сразу вышлет вещи и кое-какие деньги, чтобы она смогла купить себе необходимое. Элли и Корнелию он тоже попросил писать.

Еще он наказал им заботиться друг о друге и помнить, что Бог всегда с ними. Время пролетит незаметно: не успеют они оглянуться, как все вместе уже будут праздновать Рош ха-Шану.

От его твердой уверенности на их лицах расцвели улыбки. Осеняя поцелуями глаза и лоб дочери, он, должно быть, подумал про себя, что, когда увидит ее в следующий раз, ей будет уже 17.

На сей раз предстояло ехать не на автобусе. Это была последняя группа – почти 40 юных женщин, их запихнули в грузовик вместе с багажом. Бела помог дочери с племянницей забраться в кузов и поцеловал на прощание. Оттуда до Попрада чуть больше ста километров. Чтобы укрыться от ветра, они присели на корточки под бортами.

Среди съежившихся в кузове была 18-летняя Линда Райх, которая «беззаботно отдыхала с семьей после ужина», когда «в дверь забарабанили гардисты».

Ошарашенные внезапным вторжением в спокойствие вечера, ни родители Линды, ни она сама не понимали, что происходит, «но гардисты сказали нам: „Мы забираем вас на работы в Германию, вы сможете помочь своим семьям, оказать им поддержку“».

Линда была еще совсем юной, она ответила:

– Это чудесно, здесь дела уже хуже некуда.

У Райхов не хватало ни денег на еду, ни дров для обогрева дома. Ее братья подрабатывали на фермах, но евреям трудно было получить хороший заработок, да и прошедшая зима выдалась суровой. Как и большинство девушек в кузове грузовика, Линда думала, что обязана помочь семье, и поездка сейчас на работы – тот минимум, который она в силах сделать для них.

– Мы сможем высылать домой деньги, – говорила она сидящим рядом.

Магдушка и Нюси молчали: деньги и еда – не то, в чем нуждались их семьи. Грузовик трясся по немощеной дороге в Попрад, в темноте натыкаясь на выбоины, и девушки в кузове то и дело валились друг на друга. Приехали они уже за полночь.

Среда, 24 марта 1942 года

В этом месте нашей истории нам придется домысливать, поскольку единственное имеющееся у нас свидетельство – бумажный документ, список всех девушек в эшелоне, датированный 24 марта 1942 года. Этот документ хранится в архиве иерусалимского Международного научно-исследовательского института холокоста Яд Вашем. Пожелтевшие от времени страницы с завернувшимися уголками столь хрупки, что прикасаться к ним разрешено только в белых перчатках. Там имена. Дети оставшихся в живых могут найти имена своих матерей, а родственники погибших – имена своих загубленных теток, сестер, кузин.

Воспоминания об этих казармах, о «лагере Попрад» в лучшем случае смутны. Некоторые женщины не помнят, что вообще там были, – потрясенные тем, как их вырвали из дома, заставили спать на полу или на подвесных самодельных койках, кормили минимальными порциями еды на грани голодной смерти, держали под надзором военной полиции. Все это не отпечаталось в каталоге тех ужасов, которые им еще предстояло пережить. Дни в казарме – утраченный эпизод, реже всего упоминаемый в устных свидетельствах. В туман забвения канул и сам процесс того, как список их имен печатали на пишущей машинке. Никто из уцелевших, с кем мне доводилось беседовать, этого не помнит.

Возможно, список составлялся перед раздачей бобов на ужин или еще раньше, днем, когда девушек выстроили в шеренгу для – как тут же выяснилось – строевой муштры. Так или иначе, это – документ исключительной важности, ибо без него мы никогда не узнали бы имена девушек из первого транспорта и они затерялись бы в истории навеки. Подходили они к столу уже в Попраде и называли свои имена, или же список составлялся на основе списков из их родных городов – машинописных из Прешова, Бардеёва и Гуменне и рукописного из Стропкова – нам это неизвестно. Как бы то ни было, 24 марта 1942 года вся информация была собрана в единый документ на 34 страницах. Печатали его явно после прибытия последней группы, в состав которой входили Магдушка и Нюси Гартманы вместе с Линдой Райх.

Вообразим себе стол с черной металлической машинкой «Мерседес» или, может, «Эрика». Печатающий сидит, выпрямив спину, весь собранный; слева от него – чистые листы бумаги, а справа он будет складывать готовые страницы текстом вниз. Первым ударом по клавише он отпечатывает номер первой страницы – 1, а потом набирает заголовок – Soznam darujúcich zmlúv.

Тут нужно сделать паузу и обратить внимание на фразу Soznam darujúcich zmlúv, которая означает «Список безвозмездных контрактов». Словацкие руководители не хотели, чтобы кто-нибудь прознал об использовании рабского труда, и официальная версия состояла в том, что девушки – это контрактные работницы-добровольцы, которые «безвозмездно выделяют» свое время для работы на правительство. Это позволяло правительству обойти незаконность депортации евреев.

Следующая строчка – Tábor Poprad, «Лагерь Попрад».

Далее печатающий устанавливает на каретке равные отступы и размечает таблицу – набирает заголовки колонок в верхней части страницы, затем выделяет их сплошной чередой нижних черточек. Все весьма эффективно и профессионально.

«Номер». Отступ.

«Фамилия, имя». Отступ.

«Год рождения». Отступ.

«Город». Отступ.

Таблица готова к заполнению.

Составлявшие список поначалу, похоже, придерживались некоей организационной модели. Первая девушка, Злата Кауфманова, – из села Малцова, за ней – две сестры из Беловежи, от которой до Малцова – пара километров. Большинство имен на первой странице – из городков, расположенных в 20–30 километрах друг от друга, неподалеку от польской границы и от Бардеёва с его фальшивой эпидемией тифа. На следующих страницах уже начинают закрадываться несоответствия. Иногда имена подруг или двоюродных сестер стоят в списке рядом, а иногда – нет. Там есть целые страницы с именами исключительно из Гуменне или из Прешова, и вдруг среди них оказывается непонятно откуда взявшаяся девушка из деревеньки, до которой полдня езды. Линда Райх, прибывшая только что, стоит в середине списка под номером 582. Отсюда мы можем заключить, что нумерация не зависела от порядка набора. Некая система составления подразумевалась, но строго ее не придерживались, и это объясняет, почему Дина Дрангер стоит далеко от ее кузины Эрны, в то время как Адела – рядом с Эдитой и Леей.

К восьмой странице печатающий внес в список уже более 200 имен.

Текст на этой странице расположен слегка косо, словно бумага соскользнула по копирке, когда печатающий торопливо всовывал в машинку новую пару листов, ставил номер страницы, возвращал каретку, устанавливал равные отступы и потом выстукивал по клавишам: T-á-b-o-r-пробел-P-O-P-R-A-D, возврат каретки и подчеркивание: _ _ _ _ _ _ _ _.

Вверху страницы под номером 211 значится Леина подруга Анна Гершкович, та самая рыжеватая блондинка с нежными кудряшками и взволнованным взглядом. За ней идут наши польки-беженки, сцена с которыми выглядела, должно быть, примерно так:

– Фамилия?

– Д-р-а-н-г-е-р-о-в-а.

– Имя?

– Э-т-е-л-а.

Почему Эрна назвалась Этелой? Ошиблась от растерянности или сознательно взяла псевдоним? Нам неизвестно.

– Год? Когда ты родилась?

– 1-9-2-0.

– Город? – печатающий бьет по клавише отступа.

– Гуменне.

Печатающий меняет регистр и бьет по «двойке», чтобы поставить знак ударения[30], но литера заедает, и отпечатывается «2». Однако человека за машинкой это, похоже, мало заботит.

– Следующая!

Эрна Дрангер отходит в сторону.

На ее место встает Рена и, следуя примеру своей лучшей подруги, называет себя прозвищем:

– Рифка Корнрайх.

Смена регистра срабатывает на этот раз как надо, и, когда Рена говорит, что она из Гуменне, над последней буквой появляется аккуратный знак ударения, прежде чем лист сместится на еще одну строку вниз.

Следующая строчка. Следующий номер.

Лист постепенно ползет вверх.

Следующая строчка. Следующий номер.

Лея подходит к столу 236-й. Эдита – 237-й. Адела Гросс – 238-й.

Печатающий театральным жестом извлекает из машинки завершенную страницу и складывает листы в две опрятные стопки, оригинал – в одну, а копию из-под копирки – в другую. Берет два чистых листа, прокладывает между ними копирку, вставляет между валиками, потом поворачивает валики, следя, чтобы бумага вошла ровно, затем возвращает каретку на начало и печатает цифру 9 – номер страницы.

Снова возврат каретки.

Л-а-г-е-р-ь-пробел-пробел-П-O-П-Р-A-Д. Каретка возвращается влево, и заголовок аккуратно подчеркивается: _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

2-3-9-.-пробел-Б-е-р-к-о-в-и-ц-о-в-а-пробел-Й-о-л-а-н-а-пробел-пробел-1-9-2-5…

Занятие – не на один час.

Текст на всех страницах выглядит практически одинаково, но заголовок «Лагерь Попрад» где-то выровнен точно по центру, а где-то сдвинут вправо – это может указывать на то, что печатающий торопился и потому нервничал, – то есть все говорит о ситуации, когда девушки по очереди выходят из шеренги и называют свое имя, год рождения, город… Если бы список печатали в тиши кабинета, форматирование было бы соблюдено лучше, ошибок допущено меньше и исправлялись бы они, скорее всего, не ручкой.

В какой-то момент ленту в машинке заменили, поскольку видно, как отпечатки литер становятся бледными и тонкими, а потом вдруг снова – черными и четкими. Не исключено, что печатали двое. На некоторых страницах нет заголовка, а текст расположен немного вкось.

По мере наполнения списка печатающий начинает уставать и число ошибок растет. Номера 377 и 595 вовсе отсутствуют, а, значит, в транспорте везли не 999 девушек, а 997. Две опечатки на страницах 16 и 17 исправлены ручкой: в одном случае hp в имени заменили на ph, а в другом – стерли название города и поставили вместо него кавычку – то есть город тот же, что и в предыдущем пункте. На странице 26 печатающий – с осоловелым к тому моменту взглядом и сбитыми пальцами – перепутал все порядковые номера с 754-го по 765-й. Когда он уже вынул эту страницу и напечатал 790 на следующей, кто-то, видимо, заметил ошибку. Номера перечеркнуты черной ручкой и исправлены: 755, 756, 757 – и так до конца страницы. А в номере 790 в начале следующей страницы – поверх «девятки» напечатана «восьмерка». И череда людей начинается снова: 780, 781, 782. На тридцатой странице имена Магдушки и Нюси Гартман (которая назвалась официальным именем Ольга), единственных представительниц крошечной деревеньки Рожковани, стоят вместе. А парой пунктов ниже сестры Гутмановы перепутаны с сестрами Бирновыми, и печатающему пришлось вернуться выше, зачеркнуть фамилии и впечатать новые. Неужели порядок расположения имен был так важен, что он не мог просто поменять их очередность?

Наконец вставлена завершающая страница, и в список вносятся последние две девушки – 19-летняя Гермина Нойвирт и ее сестра Гиза (25 лет) из Стропкова. Время, наверное, уже близилось к вечеру, когда в списке появилось финальное число – то самое, некорректное 9-9-9.

Глава девятая

История почти всегда обманывает ожидания простого человека.

Мин Чжин Ли

Попрад, четверг, 25 марта 1942 года

Телеграмма из министерства Конки по поводу «предварительного освобождения от работ» согласно поправке § 255 была адресована «всем главам районов, начальникам полицейских участков и руководителям организаций Братиславы и Прешова – лично в руки» и снабжена пометкой «конфиденциально и срочно». Эдита и Лея, Адела Гросс, Магда Амстер, Магдушка и Ольга Гартман – это лишь некоторые из девушек, кого эта поправка могла спасти.

«Не исключено, что евреям, подавшим прошение об освобождении в соответствии с постановлением, позволили [выделение наше] работать, и их имена были включены в списки.

В таких случаях главам районов об этих евреях известно, прошения для последующего рассмотрения подаются через их ведомство или через ведомство Президента.

Прошу должностных лиц не призывать таких евреев на работы и удалить их из списков как лиц, включенных в списки ошибочно».

Охране!

Доктор Конка, министр

Нельзя не обратить внимания на эвфемизм «позволили работать». Кроме того, из телеграммы видно, что президент Тисо на тот момент еще не утвердил никаких освобождений от работ. Не исключено, что местные списки значимых для экономики евреев в соответствии с § 255 были поданы мэрами и губернаторами соответствующих районов. Их, может, и отправили в Братиславу, но там процесс застопорился: президент Тисо должен был решить, кому «позволить работать». То есть мэр Гуменне, который говорил господину Фридману, что его дочери должны явиться для работ, поскольку этого требует закон, читал теперь прямо противоположное: их следует исключить из списка.

Но список-то уже напечатан. Девушек вот-вот депортируют.

Поначалу на телеграмму Конки отреагировало только районное отделение Еврейского центра в городе Левоча, которое направило Конке ответную телеграмму с просьбой освободить трех жительниц. Иван Раухвергер знал этих девушек.

Дата на телеграмме 75-летней давности со временем выцвела почти до неразличимости. На прямоугольном листе бумаги, который и сам уже вот-вот рассыплется, наклеены сморщившиеся полоски телеграфной ленты. Штампы стерты.

В Департамент 14 [sic]

Левоча

«Магдалену Браунову (род. 28 марта 1926 г.) забрали в Попрад на выполнение трудовой повинности, хотя 16 лет ей только должно исполниться.

Гермина Якубовицева (род. 14 августа 1921 г.) была на медицинском освидетельствовании 26 февраля 1942 г. и признана нетрудоспособной, но ее все равно 23.03.1942 забрали в попрадский лагерь.

Ленка Шенесова (урожд. Сингерова) – замужняя женщина, но ее увезли в Попрад.

Три перечисленные женщины были ошибочно отправлены для выполнения трудовой повинности, и настоящим мы просим внести соответствующие изменения и отпустить их домой».

Районное отделение Еврейского центра г. Левочи

Но потом на министерство обрушился шквал телеграмм от отчаявшихся евреев.

В Попраде велись совсем иные приготовления. На ужине в тот четверг девушки из Левочи (15-летняя Магдалена, нетрудоспособная Гермина и замужняя Ленка) вместе со всеми остальными стояли в очереди за так называемым «гуляшом», который с виду больше напоминал помои. В нем – как полагалось по пищевой инструкции – содержалась их подушевая недельная норма мяса – 100 граммов, меньше, чем банка кошачьих консервов. Это было последнее настоящее мясо, которое они попробуют в течение следующих трех лет. Если, конечно, останутся в живых.

Во второй половине дня охранники криками приказали всем собрать вещи и построиться на улице. Все испытали странное облегчение. После постоянного стресса от неопределенности, ощущения надвигающейся беды, многодневного ожидания в казармах девушек наконец куда-то ведут. Им не терпелось сдвинуться с места, заняться хоть чем-нибудь, они паковали свой нехитрый багаж и болтали друг с другом, гадая (им постоянно приходилось гадать): поедут ли они сейчас на фабрику? Скоро ли начнутся работы? Дадут ли им на фабрике еду получше здешней?

Когда нужно, чтобы тысяча человек выполнила какое-нибудь действие, неважно какое, это редко проходит спокойно. Среди девушек то и дело раздавались недовольные крики. Сестры и кузины подгоняли друг друга. Хаос.

Вещей все взяли с собой немного. Большинство юных женщин были в той же одежде, в которой вышли в последний день из дома. Шерстяные платья и костюмы, практичные туфли, теплые рейтузы, у некоторых городских – наверное, чулки. У деревенских девушек – вязаные свитера, а юбки – подлиннее. Головные уборы – самые разные, от модных шляпок до широких шарфов и платков.

В тот же день в Попрад прибыли по меньшей мере двое депортируемых врачей-евреев, которым приказали сопровождать эшелон с девушками. Предполагалось, что их будет семеро. На самом же деле врач был только один, доктор Изак Кауфман. Когда прибыл доктор Вешловиц, ему сказали, что в его услугах не нуждаются и что в транспорте, мол, врачей и без него более чем достаточно. Сочли, очевидно, что на 999 молодых женщин вполне хватит и одного.

В данных о наличии в транспорте доктора Кауфмана есть некоторая путаница. Некоторые считают, что он занял место одной из девушек в списке, 25-летней Гизы Нойвирт, но это не совпадает с документами из Яд Вашема. Он не мог находиться в казармах тайно, все бы запомнили присутствие единственного мужчины среди девушек, однако никто из оставшихся в живых о враче не упоминает. Эдита, по крайней мере, его точно не видела. А когда наш юный свидетель Иван Раухвергер поехал в Попрад навестить подруг, некоторые из них попросили в следующий раз привезти им лекарства. Будь в казармах доступна медицинская помощь, разве стали бы девушки обращаться к нему с такой просьбой?