Читать онлайн Наследие белого конвоя бесплатно

ПРЕДИСЛОВИЕ

В назидание всем и по сей день звучат над истинной Россией слова Варвары:

– Исторические ценности принадлежат народу Русскому и целой эпохе, ушедшей в небытие. Я горжусь, что мой отец с честью нес звание офицера, служа Отечеству. Он сохранил сокровища той былой и славной России, которой сейчас больше нет… Но есть Великий народ, и я верю в его могущество, устоять в грядущей битве за справедливость, которую давно забыли на земле, не веря в будущее возрождение величия увенчанной славой страны. Награды для «Белых героев» говорят за себя своими названиями: «Ордена Возрождения России» и «Ордена Освобождения Сибири». Могучая страна воспрянет и Сибирь, как неотъемлемая ее часть, сможет и должна стать значимой силой в стремлении народа к возрождению, потому что Россия всегда прирастала свободной Сибирью и ордена во славу ее героев воссияют еще на груди людей русских, живущих с верой и надеждой в сердцах.

Глава первая

Миссия

Просторы тихой воды заволокло сизой мглой холодного тумана, скрыло дальний берег, не проглядеть, не подойти ближе. После последней остановки, большая река делилась на основное русло и множилась протоками, примыкавшими к нему то справа, то выше по течению, слева. Идти к верховьям всегда хлопотней, а в преддверии сильных холодов еще и тревожней; скует ненароком морозом на очередном причале и не выпустит, удерживая цепкими лапами близкой зимы, придавит порушенной ледяной шугой к берегу, вморозит в дно. Вот он и ледостав; а миссия до конца еще не выполнена, и движение по тайге может на много усложнить шансы добраться до цели без потерь, сохранить ценный и важный груз. Стало ясно, что дальше Сургута конвою не пройти. Отдавая себе отчет в том, что первая часть секретной операции уже выполнена и банковские работники, сопровождавшие груз покинули пароход вместе с теми хлопотами какие они доставляли, встали на зимовку в одной из проток. Оставалась, однако, и не менее важная, вторая часть миссии, за которую Киселев нес еще большую ответственность и перед собой лично, и непосредственно перед командованием, доверившим ему столь рискованное, и опасное предприятие. Штабс-капитан хорошо понимал, что на полях сражений Гражданской войны, подчиненные солдаты и офицеры, проявляли доблесть и отвагу во многом благодаря умению и навыкам своих командиров, совсем не рассчитывая на чествования или награды. В войне между соотечественниками, «когда брат идет на брата», основная часть офицеров Белого движения придерживалась известного мнения генерала Деникина, что никакие награды в такой войне неприемлемы. Однако усердие, проявляемое солдатами и офицерами отступающей Сибирской армии, никак не позволяло высшему командованию оставаться неблагодарным к подвигам и героизму, проявляемому на фронтах битвы за Отечество. Видимо с этой целью и были утверждены вновь созданным Верховным правительством России, новые ордена: за «Освобождение Сибири» и «Возрождение России». Эти, до сего момента невостребованные награды, по распоряжению адмирала Колчака были переданы на хранение в церковную кладовую Тобольской епархии, а теперь и ему под личную ответственность, так как представляли собой очень ценные, редкостные образцы. Об этом секретном факте Киселев, будучи командующим Тобольского гарнизона, совсем недавно узнал от своего непосредственного командира, генерал-лейтенанта Анатолия Пепеляева, почти в канун отплытия парохода «Пермяк» в далекое и рискованное плавание. К тому же, никто из ближнего окружения Верховного главнокомандующего Русской армией, адмирала Колчака, видя временные успехи Красной армии, не множил пораженческие настроения собственной. После переформирования Сибирских армий и предполагаемого переноса столичного центра из Омска в Иркутск, основная часть Белого офицерства была уверена в скором возврате утраченных территорий Сибири и Урала.

Хорошо понимая всю серьезность возложенной на него миссии, состоящей из двух или даже трех самостоятельных, очень важных этапов, штабс-капитан Киселев строго придерживался указаний данных ему еще в Тобольске. Почти весь личный состав немногочисленного конвоя, подбирался из младших офицеров, в добропорядочности которых штабс-капитан не сомневался. Суть операции была глубоко засекречена. Сам адмирал Колчак, на последнем военном совете, доверил ему командование конвоем и поручил доставку единственного в своем роде, комплекта очень дорогостоящих наград в Томск, а позже, если нужно будет, то и в Иркутск, будущую столицу Белого движения. Сопровождаемая им часть ценностей Царской семьи, Тобольской епархии и золото, доставленное в деревянных ящиках из Омска, по описи были переданы после секретного совещания в ночь перед отплытием. Определены пункты назначения груза и мероприятия на случай непредвиденных обстоятельств. Оставалось лишь доставить означенные сокровища по Иртышу до его впадения в Обь, затем вверх по течению реки до Сургута и далее по Томи, в Томск. Путь предстоял долгий, к тому же не за горами суровая Сибирская зима. Несмотря на предрекаемые метеорологами ранние холода, речники уверили, что справятся с поставленной задачей еще до ледостава.

Сейчас, стоя на палубе, вставшего на якорь парохода, штабс-капитан ясно осознавал, что с оставшимся в трюмах грузом, выполнить возложенную на него миссию будет невероятно трудно или почти невозможно. Однако, решение о сохранности ценностей и выборе пути скрытного следования по зимней, местами непроходимой тайге, надлежит принимать только ему, и только от него будут зависеть жизни оставшихся на борту тридцати преданных делу офицеров; в равной степени и его личная. Долг офицера – следовать приказу, а выполнить его с честью для дворянина, всегда являлось привилегией, залогом истинного благородства и служения Отчизне.

Отчетливо понимая ответственность, штабс-капитан Киселев принял решение о срочном проведении военного совещания из числа приближенных ему, доверенных офицеров. В ранние часы, с навязчивым желанием осмыслить происходящее в одиночестве, он ждал означенного часа, мерно прогуливаясь по палубе парохода. Совершенно не спалось и тишь прибрежной, не порушенной войной тайги, непривычно успокаивала слух, не избалованный ее редким присутствием. И лишь резкий, неожиданный щелчок каблуков отдавшего честь младшего, офицера, стоявшего в карауле, отвлек Киселева от редкостного мгновения общения с чем-то удивительным и важным для него именно сейчас, когда рядом никого не было. В эти минуты он спокойно мог собраться с мыслями, определиться касаемо всей миссии в неожиданно созданных непогодой условиях, а что самое важное; вспомнить те тревожные, полные слез глаза Софьи, сиротливо и одиноко оставшейся стоять на пристани в Тобольске. Он впервые полюбил и с трепетной нежностью относился к этой, еще совсем юной девушке. Если бы не война, если бы не это вынужденное отступление Белой армии, то они непременно были бы вместе. Как безжалостно навязывало время свой безумный выбор, меняя судьбу, ломая жизнь, стремительным водоворотом унося в неведомую пучину беспокойства за родного, близкого человека, прокладывая иное, удобное тревожным обстоятельствам, русло событий. Воспоминания уводили мысли в сторону, окутывали все больше. Мягкость ее белой ладони и сейчас скользила по его щеке, наполняя душу неодолимой тоской любящего сердца. Трепетный поцелуй и слова; последние сказанные ею слова ошеломили, повергли в шок, но трап убрали и земля ушла из под ног от обуявшей сердце боли, и радости услышанного: «Николай, у нас будет ребенок…» – тихо, но уверенно произнесла Софья прощаясь, когда уже невозможно было вернуться, отбросив все преграды, обнять и поднять ее на руки, забрать с собой не подчиняясь никаким приказам и долгу. Его основная забота, по душе и совести – быть рядом со своей любимой в столь опасное и трудное время войны. Да, он верил, был просто убежден, что положение на фронтах изменится и Белое воинство вновь вернет свои позиции, ведь они достойно сражаются за Родину, за Царя, за Сибирь, ставшую пристанищем и вотчиной для всей армии адмирала Колчака. И тогда они вновь будут вместе, и он никогда не позволит судьбе разлучить их. Но сейчас он не смог, не успел, как того требовала совесть, позаботиться о ней. Их, как и многих, разлучила беспощадная, братоубийственная война…

Утреннее совещание прошло довольно ровно, в серьезной и деловой атмосфере, какого естественно и требовала создавшаяся ситуация. Из всех секретов, строго хранимых командующим, затерянного среди многочисленных протоков реки парохода, остался лишь один. Пакет с приказом, врученный самим «Верховным», он имел право вскрыть лишь в одном случае; когда безопасность сохранности груза станет под угрозой и его необходимо будет защищать. Успех столь ответственной миссии, как заверил адмирал Колчак, гарантировал появление на груди штабс-капитана остроугольной звезды с хризолитами. Было ли это сказано всерьез, Киселев глубоко сомневался, потому как сам адмирал довольно скептически относился к новым наградам, утвержденным временным, но уже несуществующим «Сибирским правительством». Сам же он находил этот факт, явной претензией на автономию Сибири и будучи сторонником единой, и неделимой России, считал введение орденов несвоевременным.

Дальнейшей участью вверенных под его ответственность многочисленных ящиков золота, прибывших в канун осени из Омска, Киселев себя не занимал; оно было передано в пунктах назначения другим, ответственным за его судьбу людям, в число которых входили и банковские работники, оставившие пароход еще до входа его в бассейн реки Оби. Все инструкции были исполнены и следуя налегке в направлении Остяко-Вогульска штабс-капитан с надеждой уповал на благосклонность все более портящихся погодных условий, от которых во многом зависела выполнимость не менее важной, заключительной части миссии. В его каюте по-прежнему стоял опломбированный, добротно сработанный, увесистый чемодан, о содержимом которого знал лишь он один. Его необходимо было транспортировать до будущей, новой Сибирской столицы. Часть драгоценной утвари из храмов и монастырей Тобольской епархии, а также следовавшая с ними серебряная вызолоченная рака от мощей митрополита Иоанна Тобольского, весом тридцать пять пудов, были также отгружены еще на Иртыше, на пристанях Кугаево и Бронниково. Лишь незначительной части золота и царским монетам, оставленным на пароходе, предписано было следовать вверх по течению Оби до Сургута и далее в Томск. Ее надлежало использовать в крайних, исключительных случаях, при возникновении каких-либо непредвиденных ситуаций, о возможности которых Киселев был осведомлен еще генерал-лейтенантом Пепеляевым при их расставании. В противном случае, все ценности надлежало передать в Томске, согласно приказу, хранившемуся в его личном сейфе, на пароходе «Пермяк».

Как ни прискорбно было осознавать, но внезапные холода и довольно ранний приход зимы многое спутали в расчетах речников, что не замедлило сказаться и на планах Киселева. Ссылаясь на унылые заверения капитана судна, он принял самостоятельное и твердое решение; оставить пароход на зимовку, а вверенному ему составу конвоя пробиваться по зимнику, следуя вдоль русла реки Оби, к Томску. Доложив о своем нелегком решении на совещании, он предложил разбить команду на две группы; одна должна была заняться закупкой лошадей и фуража в расположенной неподалеку деревне Сургут, а второй группе необходимо разведать местность на предмет сокрытия оставшихся на пароходе ценностей и золота. На подготовку обоза, которому предстояло проследовать по глухой, заснеженной Сибирской тайге без малого, почти девятьсот верст, было отведено два дня.

– Сегодня только третье ноября, и я полагаю, грунт еще не успел промерзнуть основательно, – рассудил штабс-капитан, обращаясь в очередной раз к присутствующим офицерам, – посему приказываю: Вам лично, господин Бельский, как руководителю второй группы, заняться поисками берлоги, надеюсь пока что возможно еще не занятой, каким-нибудь из местных медведей. – Компания дружно рассмеялась, должным образом оценив вполне уместную шутку командующего конвоем.

– Уж мы постараемся, господин капитан. Оно и свежая медвежатина не помешает, – это на тот случай, если берлога будет занята, – улыбчиво поддержал общее настроение поручик.

Веселый настрой определенно нравился Киселеву, он безусловно мог иметь свою пользу. Речники, обособившись, взялись за подготовку судна к зимней стоянке, ясно осознавая, что всю долгую пору ледостава им придется провести в Сургуте. Вооруженные группы откомандированных офицеров вскоре покинули расположение пришвартованного непогодой корабля в твердой уверенности; оправдать доверие своего командира.

Весь личный состав конвоя начальник Тобольского гарнизона подбирал сам, большей частью это были проверенные боями младшие офицеры из его же частей, за одним лишь исключением. Поручик Евгений Бельский был назначен в конвой по прямому указанию Пепеляева. Странным тогда показался штабс-капитану Киселеву сам факт его прибытия в Тобольск из Омска на пароходе «Товарчар», вместе с адмиралом Колчаком, почти перед самым отплытием секретного конвоя. Разумеется, кандидатура вновь назначенного офицера из четы самого «Верховного» сомнений не вызывала. Киселев, однако, на тот момент понимал лишь одно и это было очевидно, что ценностям, поступившим в его распоряжение, по-видимому, нужны были еще дополнительные глаза и уши… За десять дней до отплытия поручик Бельский успешно вжился в состав конвоя и зарекомендовал себя с положительной стороны. Молодой, двадцати восьмилетний офицер, обладая умеренным, но достаточно приметным чувством юмора, успел даже понравиться сослуживцам и завести друзей. Хотя штабс-капитан и усматривал недоверие со стороны командования, в такого рода внедрении агента или даже представителя контрразведки штаба, но пришлось без лишних вопросов смириться.

Размышляя над причиной довольно откровенного появления в конвое нового, не проверенного человека, он все же внутренним, скрытым чувством, сомневался в его искренности. Невольно зарождалось смутное недоверие. Если предположить перепоручение агенту контроля за золотым запасом, временно хранившимся в кладовых епархии, рассуждал Киселев, то почему он не сошел с парохода вместе с банковскими работниками и отгруженным золотом, чтобы продолжить исполнять свою тайную миссию, в которую был заложен смысл и оправданный риск его появления. Однако, поручик предпочел продолжать сопровождение конвоя. Зачем?.. Выходило, что не менее важным, находившимся в зоне его ответственности пунктом, была та часть драгоценностей, которая оставалась на пароходе и должна была прибыть в Томск. Неужели реликвии царской семьи и фамильные драгоценности были для адмирала Колчака важнее значительной части отгруженного ранее золота, которое уйдет куда надо, по назначению или будет упрятано где-нибудь в дебрях тайги в качестве резерва для будущей, новой России. А может причиной стали те самые Сибирские ордена, что сейчас хранятся в его каюте? Было бы интересно знать, что известно о них Бельскому?..

Вечером, делая записи в дневнике, используя имевшиеся на судне карты и дождавшись результатов поиска укромного места, штабс-капитан Киселев рисовал свою, особую карту на которую наносил самые важные и заметные ориентиры. Те, которые даже время не смогло бы изменить. Когда еще доведется побывать в этой глуши, в необычном качестве проводника, он не знал. Да и вообще: удастся ли?.. Исходя из возникших обстоятельств, значительно усугубивших шансы благоприятного завершения миссии, опытный и боевой офицер хорошо понимал, что реалии войны могут стать непредсказуемыми и, вернувшись сюда, пусть даже через десять, пятнадцать лет, местность невозможно будет узнать. Леса изменяют ее облик достаточно быстро. Тщательно пометив удачно найденное в глухом лесу место, которое предварительно пришлось осмотреть лично, Киселев отложил карту в сторону: «Да, именно здесь они завтра же закопают оставшиеся на пароходе ценности. Тем самым, соблюдая определенного рода секретность тайника, половина состава конвоя, занятая подготовкой обоза, уже будет лишена знаний касающихся местонахождения ценностей» – такого рода секрет в сложившихся условиях он считал совсем не лишенным смысла.

Откинувшись на спинку кресла, штабс-капитан закрыл глаза… Хотелось думать совсем не о золоте и способах его сокрытия в дремучей тайге, от посторонних глаз, и голодного зверья, снующего повсюду, способного изрыть окрестности, лишь почуяв манящие запахи присутствия человека. Сердце хранило и лелеяло мысль о Софье, оставленной им в опасном, переходящем из рук в руки Тобольске. У него уже не было уверенности в том, что разрозненные остатки Первой Сибирской армии способны будут удержать город от натиска Пятьдесят первой дивизии Блюхера. А если «красные» возьмут город, то страдать будут не только служители храмов и монастырей епархии, но и все мирное население. Чекисты наверняка станут дознаваться, искать свидетелей и само золото. Вероятно, поползут даже слухи, умело продуманные генерал-лейтенантом Анатолием Пепеляевым, о транспортировке ценностей на пароходе в Томск. Пустить противника по ложному следу – это тоже план; что-то вроде отвлечения внимания. Если «красные» поверят в своего рода отвлекающий маневр, то его группе конвоя возможно даже придется отбиваться от идущих по следу партизан или разбойничавших повсюду банд, хотя разницы в них он не видел. О скрытности продвижения обоза нужно было позаботиться отдельно.

Невольно Киселев заметил, что мысли вновь вернули его к насущным делам, а так хотелось думать о недосягаемой, далекой любимой и представлять своего будущего ребенка родившимся в безопасном, мирном Петербурге, где жила единственная родственница Софьи. После гибели отца на фронте и скорой смерти матери, девушка осталась совсем одна. И лишь их случайное знакомство, после воскресной, церковной службы в Иоанно-Введенском женском монастыре, куда часто приходила Софья, вернули ее к жизни и оба радовались встрече. Николай верил; нелегкая доля останется позади. Придут дни, когда, глядя на свинцовые воды Невы, они непременно обретут безмятежность и счастье.

Глава вторая

Пристань

Облокотившись на деревянные, шаткие перила, Софья смотрела на Тобол. Место слияния двух рек, где они иногда прогуливались с Николаем, сегодня было малолюдным и тихим, что позволило ей пройтись по набережной, погрустить с надеждой глядя на серые волны мутной реки. Тобол словно живой, измученный то речными, то сухопутными боями, выглядел устало и суетно. Сейчас, когда городом должно быть уже окончательно овладели «красные», река стала еще более судоходной. С высокого берега, на котором возвышался белокаменный Софийско-Успенский собор Тобольского кремля, открывался простор прибрежных лесов, плотно прижатых к воде со стороны примыкавшего к Тоболу Иртыша. Софья любила свой родной город, знала его историю и самобытность. Издревле, будучи торговым центром, через который проходил Сибирский тракт, в Москву гужевым транспортом поставляли золото и серебро. Сам Царь Петр покровительствовал городу, желая придать ему «представительную внешность». В состав Тобольской Губернии с давних времен входили территории Сибири и Приуралья. Конечно же сейчас, после частых сражений и перехода города из рук в руки, он выглядел потрепанно и уныло. Белая армия с боями откатила к Транссибирскому тракту и отошла на восток. Читая «Тобольские губернские ведомости», Софья многое узнавала о событиях на фронтах. Она уже знала из газет, что с отступлением из Омска, разрозненные формирования Восточного фронта начали свой «Великий Сибирский Ледяной поход». Отход колчаковцев к Иркутску выглядел трагично и представлял собой порой страшную картину. Кутаясь в рваные шинели, ежась на морозных ветрах Сибири, понуро и обреченно, шли голодные бойцы Белой армии, сотнями замерзая вдоль дорог, оставаясь лежать в снежной степи. В тылу отступающих армий активно действовали партизанские отряды «красных», склоняющие население не подчиняться патриотическим приказам и воззваниям «белых».

Конечно же Софье мало было известно о тяготах военных лишений, выпавших на долю сражавшихся с одной и другой стороны в этой великой бойне, но ее возлюбленный был среди тех, кто отступал на восток, неся потери и навсегда лишая себя возможности вернуться к родным местам. Она не могла представить, как сложится судьба Николая в ледяных просторах заснеженной Сибири, в чужих и суровых краях. Но с надеждой в сердце, она беспрестанно молилась за любимого, веря, что милостью Господа дарована будет ему жизнь и придет время, они обязательно вновь будут вместе. Плача перед иконой Божьей матери, с дрожащей свечей в руках, она просила о спасении Сибирских воинов на чью долю выпала война. Молила о защите Отечества, пусть сломленного, повергнутого, но родного, скорбящего и праведного, с церковным звоном колоколов и безутешным прошением несчастных матерей, о пощаде их сынов.

Неспокойная обстановка в городе после прихода «красных», все больше тревожила Софью, и она всячески искала пути, любой ценой добраться до Тюмени или в крайнем случае до Омска, чтобы по железной дороге, поскорее уехать в Петербург к своей родственнице. Там ей будет лучше в ожидании малыша и под присмотром заботливой, тетки. Она никак не способна была представить себе жизнь кормящей матери в невыносимых условиях революционных, тревожных перемен. Враждебность населения, вызванная недоверием к новой власти, кишащие шпионами улицы и продолжавший страшное, смертельное шествие тиф, пугали беззащитную девушку.

Пройдя торговые лабазы на Базарной площади, где в прежние времена можно было купить, либо обменять все, что угодно; от керосина до икры, Софья направилась к пристани, чтобы узнать о возможности отплытия пароходом до Тюмени. Она даже не была осведомлена, пропустит ли ее военный конвой на пристань и разрешена ли перевозка гражданских лиц речным транспортом. Уверенности не было, но не хотелось упускать эту единственную возможность выехать из города, в котором то и дело арестовывали не ушедших с Белой армией служителей Тобольских монастырей, подозреваемых в сокрытии каких-то, видимо большей частью надуманных, секретов, тайн и сокровищ Царской семьи. Страдали даже монахини, служительницы женского Иоанно-Введенского монастыря. Слухи ходили разные и Софье становилось по-настоящему страшно за себя, и за судьбу будущего ребенка.

Тут же, у питейного заведения, минуя торговые ряды, поинтересовалась; есть ли среди торговцев хоть какие-то скупщики ценностей. Оставшиеся при Советской власти в обращении деньги – «Думки» и «Керенки» теряли свою обычную стоимость. Денег Софья не имела, а продовольствия, полученного по карточке, едва хватало на жизнь и продать было нечего, да она этого раньше и не делала, не умела… Оставалось одно; предложить что-нибудь из сбережений семьи и выручить деньги на предстоящую долгую дорогу. В глубоком кармане своего пальто Софья хранила оставшиеся от матери серьги и редкое кольцо бабушки. Они были дорогими, если продавать их знающим и разбирающимся в ценностях людям. Но где таких найти?.. Все богатеи и скупщики потянулись на восток, следом за отступающей Белой армией, а в суетном городе в основном остался базарный люд, да беднота, не имеющая понятия, куда метнуться, чтобы свести концы с концами и выжить. Главное попасть на пароход, полагала Софья, а там может и менять ничего не придется. За предложенные охране серьги или колечко, можно будет добраться до Тюмени, а если повезет, то на поезде и до Северной Столицы.

У пристани толчея; народ и военные скопились, ждут. На причале пароход с женским именем «Ольга». Что там на палубе, не разобрать: «Подойти бы ближе, – подумала Софья, – да вот только конвой жмет толпу, а у трапа и вовсе часовые и морячок усатый, руками на подводы кажет, что одна за одной, в рядок стоят: ждут должно быть указаний под погрузку».

– Куда пароход снаряжают? – поинтересовалась Софья у стоявших рядом солдат, от которых несло едкой до жути махоркой. Те обернулись и с любопытством уставились на молодую, смелую девку.

– Тебе-то что, зазноба, али покататься захотелось?! Так ты скажи, мы покатам!.. Ха!.. Ха!.. Ха!.. – сипло и противно услышала Софья вместо вразумительного ответа. Отстранилась, отошла в сторону. Рядом, с глазами навыкат, суетно таращась по сторонам, старуха, платок поправляет:

– Куда-то в сторону Туры идет. Кто знает; может и дальше куда… От этих иродов, девка, не узнаешь, они вона с фронта, все чумные, пьяные да блохастые. Ты сторонись, не лезь пока, станется кого и пустят, подвод-то мало. С народом шибко не говорят, воевать бы им только, иродам!.. – суровая старушка должно быть давно уже знала с кем дело имеет, вот и не унималась.

Софья подошла к разговорчивой бабушке и остановилась, слушаясь ее совета.

– А вам-то, бабушка зачем пристало в толчею этакую лезть, подавят же не поглядят?

– Мне бы до Ярково, милая, доплыть на пароходе этом, а там уж я дома… Дед заждался поди, а я все тут, да тут, – продолжая вертеть головой по сторонам, тараторила без умолку старуха. – Не подавят!.. Ты меня держись, пустят, чего с бабки взять, а я тебя до трапа подтяну. Там уж сама… Только держись, не отставай, не гляди что шумят, им это только дай!

Ничего не оставалось Софье, как попытать счастья; попасть таким образом на пароход, хотя не очень и верилось в пробивные способности хлипкой, лупоглазой старушенции.

Началось движение подвод, и усатый матрос в черном бушлате отступил в сторону, пропуская конные, груженые упряжи на палубу. Старушка вдруг преобразилась и, ухватив Софью за руку, шустрее прежнего принялась неистово продираться вперед, громко со страдальческим плачем причитая по пути что-то скорбное. Недовольно озираясь, люд все же реагировал на вопли и позволял старухе шаг за шагом преодолевать сопротивление толпящихся у трапа людей, желающих уплыть с редким пароходом. И вот, широкая спина усатого матроса преградила путь продолжавшей причитать старухе. Софья, с силой ухватившись за руку, в растерянности двигаясь следом, старалась не отстать. Ее, как провожатую, с летевшим следом матом, пропускали тоже. В аккурат, как только последняя подвода въехала на корабль, матрос повернулся к народу и высоко подняв руку вынудил всех малость утихнуть. За его матросской спиной, преградив путь на пароход, встали двое конвойных. Опустили для большего страха винтовки с ржавыми от ненужности штыками.

– К порядку, граждане народ!.. Взять никого не можем, потому как груз военный и охраны требует!.. – Однозначно, обескураживая толпившихся людей, заявил властвующий над причалом усатый морячок.

Толпа недовольно загудела. Послышались едкие, непотребные выкрики издали:

– Ироды!.. Народ мытарите, мочи нет более ждать!.. Пускайте, не то отодвинем!.. Ваш груз людям без надобности!.. Места пустого вон сколько!.. – не унимались натерпевшиеся в толчее люди. Загудела пчелиным роем пристань.

И тут старушка вступила, падая перед матросом на колени и поддерживая возникшую всеобщую бузу наигранным плачем натерпевшейся великомученицы.

– Пусти, сынок!.. Христом Богом молю!.. Помру я здесь, до дому родного не доберусь, что дочерь-то моя делать со мною станет. Ой горюшко ты мое! Погибель нас ждет туточки!.. Ой!.. Ой!.. Ой!.. Сжалься, матросик, пропусти мать!.. – вопила, не унимаясь помощница Софьи. А народ вторил ей своим, шумным и многоголосым хором, негодуя и волнуясь, готовый обрушиться на властных демонов, установивших свои нечеловеческие законы…

Матрос бросил тревожный взгляд на Софью, потом, хмуро сдавив брови, глянул на старуху. Окинул толпу, готовую броситься на штыки, лишь бы пустили на пароход…

– Еще старики и немощные есть!? – прогудел матрос, – Подходи!.. Беру с десяток, как исключение, более не могу, не позволено!..

Накал страстей возрос и пропустив совсем немного самых ретивых, подвернувшихся под руку стариков, матрос велел отдать швартовы и отчаливать, пока не случилось худшего. Дав звучный гудок, «Ольга» медленно стала отдаляться от берега, оставив брошенных у причала людей понуро и обреченно ждать своего часа. А старушка, как-то враз угомонилась и устроившись поудобней у стоявших на палубе бочек, заговорила о своем. Рассказала Софье о хворой дочери, о невозможности перевезти ее к себе или на долгое время остаться с ней в Тобольске, о ее мужике пропойце не признающим ни той, ни другой стороны в этой, свалившейся всем на головы, мясорубке. А там дома, дед один; ни сесть, ни встать… Хворь да старь его почитай тоже сил лишила.

– Вот и мечусь я, дочка, меж имя словно чумная. Видишь какая я, видишь!.. Станешь тут причитать, да наперед иных норовить, таких же небось несчастных да обездоленных, словно совесть моя из суков да заноз не строганых, а сердце болит… Не попаду на корабль этот, дед мой совсем замрет, а на что мне после такая жизнь без него!.. Собирай тогда уж сарафаны; была жизнь, да вышла… Глафира меня зовут!.. Ты то, как, испугалась небось!? Чего одна-то горе мыкаешь, отсиделась бы, где, девка!.. А то вон, угодишь под непутевого солдатика, а то и не одного, натерпишься после, по миру-то мотаясь.

– Я, бабушка, к тетке своей еду, в Петербург, а мама еще в прошлом году умерла. Одна я здесь, вот и уезжаю, – словно оправдываясь, говорила Софья.

– Это ты правильно, детка, решилась. Сибирь ноне обездолена; что встарь – на босу ногу живет. Вроде и добра природой даденого полно, а вот обувку себе никак не справит… Эта власть новая, гляди уж, даже город твой на иной лад называть принялась; Петроградом стало быть стал, а по мне, что «бург», что «град», все одно; главное, что царя, Петра великого детище… И ты, девка, живи под крылышком!.. Сейчас время трудное, смутное, а тебе молодой да красивой, своего счастья дождаться потребно. Оно скоро придет, ты только себя блюди; верь и жди, верь и жди…

Пароход ускорился, пошел быстрее. Народ, устроившись как пришлось, понемногу угомонился и под баюкающий плеск волн за кормой, Софье казалось будто она летит белой чайкой следом за «Ольгой» в неведомую даль грядущей, совсем иной жизни, оставив старый, полуразвалившийся домик в пойме реки без тепла и уюта его когда-то счастливых хозяев. Что ждало ее там, в революционном Петрограде, какая такая иная жизнь способна будет заменить прежнюю, не востребовав за это платы?..

Штабс-капитан Киселев, оставаясь без оперативной поддержки и связи на довольно длительный период прохождения бассейна двух великих рек Сибири, оказался в полном неведении о сложившейся ситуации на фронтах. Тем временем, попытки отразить наступление Красной армии в районе реки Тобол потерпели неудачу. Началось стремительное отступление колчаковских формирований по всему фронту вглубь Сибири. В ноябрьские дни, после оставления «белыми» Омска, согласно директиве главнокомандующего, всем армиям предписывалось остановить наступление Пятой Красной армии на территории Томской Губернии, в районе Новониколаевска и Тайги. Следовало вести активную оборону и одновременно перегруппировать все свои основные силы. Потрепанная, обескровленная в сражениях под Тобольском, Первая Сибирская армия под командованием генерал-лейтенанта Анатолия Пепеляева, практически нуждалась в своем полном восстановлении. Штаб спешно перевели в Томск, а в Новониколаевск, между тем, прибыл литерный поезд во главе с Верховным правителем и Верховным главнокомандующим Русской армией адмиралом Колчаком.

Глубокой осенью Томск оказался переполненным беженцами и скопившимися в нем солдатами и офицерами. Он стал городом военных. Его заполонила масса беженцев, ютившихся по общежитиям, в которые были превращены не только комнаты и коридоры, но даже лестничные площадки. Военные большей частью размещались на вокзалах и занятых ими пригородных дачах горожан. Теснота была страшная, воздух невыносимый и холод адский. В условиях начавшейся эпидемии тифа, в городе ежедневно умирали сотни человек, к тому же, исчезли керосин и свечи. В вечерние часы город погружался в уныние и мрак. Жители Томска, вяло реагируя на призывы браться за оружие, отнюдь не горели желанием вставать на защиту обреченной «белой» власти. Наиболее зажиточные граждане предпочли бегство, нежели представившуюся возможность отстаивать свои ценности, как материальные, так и идейные. Из Томска полным ходом шла эвакуация. По железной дороге, и без того до предела забитой военными эшелонами, разрешалось перевозить только раненых и больных солдат, семьи военнослужащих, оружие и банковские ценности. Гражданская эвакуация проводилась лишь по грунтовым дорогам. По Иркутскому тракту непрерывно тянулись обозы, напоминающие отступление французской армии из под Москвы, после хоть и победы под Бородино, но поражения в войне. Кошевки, розвальни, кибитки самых разных фасонов и размеров, нагруженные людьми, мукой и мясом, непрестанно следовали в направлении Иркутска.

Глава третья

Обоз

Еще за месяц до декабрьских событий развернувшихся на полях сражений от Томска, до Ново-Николаевска, командующий конвоем Киселев Николай Георгиевич, был занят организацией и снаряжением небольшого обоза. Придерживаясь поймы реки Оби, он хоть как-то способствовал облегчить таежный переход по зимнику до Томска. Иного, более короткого пути следования пока что штабс-капитан себе не представлял. Можно, конечно, сразу же от Сургута выходить к Енисею, где ранее Белая армия планировала развернуть укрепленные районы, но идти к реке надо было около тысячи километров по совершенно безлюдной местности. Однако, был и другой путь; подняться до села Колпашево и уже оттуда пробираться через деревни, расположенные на берегах реки Кеть и далее, вдоль недавно построенного Обь-Енисейского канала, но это если пренебречь указаниями Пепеляева и идти сразу, напрямую к Красноярску и Иркутску. Киселев же не считал этот путь проще и короче. Даже если предположить, что Томск вскоре будет занят «красными» и Обь-Енисейский канал может стать единственно верным путем для каравана, он не имел права не выполнить приказ главнокомандующего и действовать по собственному усмотрению. Тем более что путь через Нарым до устья реки Кеть, лежал в том же направлении и к тому времени ситуация могла поменяться кардинальным образом. Вот тогда, по достижении Колпашево, и нужно будет принимать ответственное решение, считал Киселев.

С западной стороны, если верить слухам местных жителей и тем скудным сведениям, которыми он располагал, к реке уже могли подступать отряды Красной армии и тем самым отрезать подходы к Томску. Но зная, что миссия секретная, Киселев полагал, что о передвижении его малочисленного отряда, «красным» наверняка ничего не известно. Поэтому предстоящий путь, протяженностью более восьмисот верст должен был быть максимально скрытым, от того и сулил стать непростым. Понимая, что вот-вот ударят Сибирские морозы, а ранняя зима и без того уже помешавшая добраться пароходу до нужного места, может осложнить дорогу, он спешил. Оставаться на долго у места вынужденной стоянки вмерзшего в лед парохода, было нельзя. Со слов прибывшей из Сургута группы, таких вставших на зимовку барж и судов в многочисленных рукавах и протоках Оби скопилось предостаточно и по поселку уже сновала пьяная солдатня в поисках короткого приюта. Как объяснил руководивший группой поручик Никольский; на более длительный период, здесь задержаться не получится, потому как среди местных охотников гуляют слухи о невозможности «белой», лояльной к ним власти, продержаться в Сургуте долго. По окрестностям разбойничает все более крепнущая банда братьев Захаровых, которые по слухам, явно придерживаются революционных настроений, но открыто против власти пока действовать не решаются; ждут якобы подкрепления со стороны «красных». Кроме прочих тревожных новостей, вызывал беспокойство тот факт, что местные жители совсем не хотели отдавать своих лошадей, сани и упряжь; оно дорогого стоит, а уж о фураже и слушать не желали.

Гражданская война, о которой в Приобье ходили самые противоречивые слухи, вписала собою одну из самых мрачных страниц в истории поселка и всего края. Особенно осенью и летом этого трудного года, на баржах вниз по Иртышу, и Оби вывезли более полутора тысяч заключенных из Тобольской тюрьмы. Киселев был хорошо осведомлен об этом. Существовал приказ: Баржи возвращать в Томск «чистыми». В соответствии с этими жестокими указаниями, от узников необходимо было избавляться любыми способами; их попросту расстреливали по пути следования в деревнях, на берегах рек или на самих баржах. Эти баржи в народе прозвали «баржами смерти». Не многим удалось тогда спастись.

В тылу Белых армий активную борьбу вели отряды, состоящие из крестьян, рыбаков, охотников – русских, ханты и манси, недовольных военным режимом Белой армии. В Сургуте в этот период с большими трудностями формировались подразделения разрозненных колчаковских войск. Во льдах Оби около Сургута замерз целый караван пароходов и барж, на которых отступали отряды колчаковцев из Тобольска, Обдорска, Березова. В их числе оказался и затерявшийся в многочисленных протоках Оби, пароход «Пермяк». Безвыходность положения, страх, отсутствие единого руководства порождали нескрываемую, бессмысленную злобу у этих людей. Ответная реакция была и у местных жителей, поэтому они конечно же с нетерпением ждали прихода Красной армии.

– А этих каким образом раздобыли, не грабежом ли?.. – поинтересовался Киселев, указывая на стоявших поодаль трех лошадей в упряжи и одного верхового жеребца. Объяснитесь, господин поручик, вы были назначены за главного, в вопросе обеспечения обоза средствами передвижения и фуражом.

– На золото, господин капитан, любой из этих первобытных аборигенов согласится; пришлось немного царских червонцев отвесить, не то так пустыми и воротились бы, а дорога дальняя, куда без лошадей, они в этой глуши в аккурат того и стоят. Поспешать бы надо, – осторожничал молодой поручик, – не к добру все; слухи поползут, неровен час кто-нибудь и по следу пойти решится. Охотники здесь бывалые, выносливые и изощренные, господин капитан, а в остальном – это дети природы, им бы сытыми быть, да временное забвение в водке найти. В таких условиях непьющие не выживают…

– А Вы наблюдательны, ценю… Ну что ж, Никольский, я вами доволен, а по сему прошу весь вверенный вам личный состав, после небольшого отдыха, занять срочной подготовкой обоза к выходу. И не забудьте, самое важное; на пароходе не должно оставаться ни единой теплой вещи. Из обмундирования брать все, еду и водку как само собой разумеющееся. Это приказ и вы, прежде всего, отвечаете за расход продовольствия в пути следования. Я доверяю решение хозяйственных вопросов вам, господин поручик…

– Слушаюсь, господин капитан! – отдав честь, поручик немедля бросился к лошадям, потому как бессовестный жеребец, улучив момент принялся пожирать резервную солому той единственной и без того крохотной доли добытого фуража. Ответственный поручик, не мог позволить такого рода бесхозяйственности во вверенном ему подразделении.

Киселев, улыбнувшись деловой хватке совсем еще молодого, но достаточно опытного офицера, подумал: «Да, этому, пожалуй, можно будет немедля доверить погрузку саквояжа с орденами. Этот лишнего не спросит и пока не воротилась группа Бельского, занятая сокрытием в лесу следов захоронения ценностей и золота, можно будет ограничить круг лиц, осведомленных о существовании некоего «таинственного саквояжа».

Смеркалось, пойму притока Оби, где встал на зимовку пароходу «Пермяк», затянуло дымкой серого тумана. Холод усилился и морозный воздух паром валил от натруженных лошадей, отдыхавших у санных подвод, полностью доверившись своему новому, беспокойному хозяину.

– Лично для Вас, господин поручик, у меня будет ответственное и важное поручение, – обратился командующий конвоем к молодому офицеру:

– Слушаюсь, господин штабс-капитан, – встав по стойке смирно, отчеканил поручик.

Всему личному составу группы Киселев дал полчаса на отдых в теплых каютах парохода, а двум офицерам велел немедля доставить из его каюты саквояж и тщательно упаковать его среди тюков соломы. На одной из повозок, прикрыв груз имевшимся в каюте брезентом, положил рядом свой, как он выразился, личный багаж, где хранил оставшиеся золотые монеты и личный дневник с важными для него записями. Карту же и секретный пакет от Пепеляева, Киселев предпочел всегда иметь под рукой, в планшетнике, который носил при себе. Когда все было готово, он приказал обоим офицерам строго хранить молчание о доверенном под их ответственность, опломбированном секретном грузе, а саму повозку вверил под личную охрану поручика Никольского, ограничив тем самым число осведомленных до минимума.

Вечером штабс-капитану доложили, что обоз в составе трех груженых подвод готов к движению. В нетерпеливом ожидании возвращения группы поручика Бельского в расположение конвоя, Киселев с волнением прогуливался по слегка заснеженной набережной. Подошел к санным повозкам, еще раз осмотрел их готовность к предстоящему невероятно сложному, чреватому всевозможных сложностей, переходу по незнакомой, малонаселенной местности. От чего-то сам себе задал вопрос: «А ведь лошади, на чью долю придется большая часть тягот предстоящего, долгого похода, хотят не только есть солому, но и пить воду, как и все люди. Как же быть? Чем поить лошадей и как?..» Никогда раньше ему не приходилось, как военному, столь тщательно и скрупулезно вникать в хозяйственные дела, которые его совершенно не касались. Даже будучи начальником гарнизона и исполняющим обязанности коменданта Тобольска, у него никогда не возникало мысли контролировать своих подчиненных. От чего же он именно теперь не может и не хочет проходить мимо, не убедившись в тщательности исполнения отданных распоряжений? Для военного офицера больше важны приказы и факты их исполнения подчиненными, нежели способы достижения цели. Но сейчас; от организации похода зависело много большее, чем от рапорта о готовности. Тщательность подготовки была обременительной, но необходимой частью вероятнее всего еще и потому, что обуславливала жизни всех вверенных ему офицеров конвоя, а уже от их сплоченности и умений зависела сейчас и его жизнь.

– Будьте добры, господин подпоручик, – обратился он к стоящему у возниц младшему, постовому офицеру, – срочно позовите поручика Никольского, я буду ждать его здесь.

– Слушаюсь, господин капитан! – привычно услышал Киселев в ответ, глядя как стремительно бросился к пароходу часовой. Минутой позже перед ним, отдавая честь, уже стоял молодой, смышленый офицер, по-прежнему внушающий командующему конвоем все ту же уверенность и спокойствие.

– Ответьте мне, поручик; как вы намереваетесь поить лошадей в дороге, если вы утверждаете, что обоз готов к выходу? – задав свой своевременный вопрос, Киселев устремил любопытствующий и хитрый взгляд на ничуть не стушевавшегося подчиненного. – Ответьте, ответьте?.. – Интерес просто переполнял его нетерпение.

– Ну, как?.. Обыкновенно, – Словно бы и растерянно, будто застигнутый врасплох, но со знанием дела ответил молодой поручик. – Мы ведь, господин капитан, вдоль реки пойдем, по над берегом – это факт! По тайге нет смысла продираться, там больше снега, бездорожье да зверье, а вдоль реки и жилье, и та же вода из проруби. А о топорах я уже позаботился, на корабле с противопожарных щитов снял. Речникам они без надобности. Куда в дороге без топора – это первейшее в лесу. Оно, вон и ведро имеется…

– Как это из проруби? – озадачился капитан.

– Это для судоходства, господин капитан, река уже встала, а на самом деле лед еще слаб в ноябре и топором, любую лунку прорубить можно. Мы даже старую сеть у одного местного рыбака выпросили. Отдал, чего ему жаться…

– Хочу заметить, поручик, мы не на рыбалку собрались… – серьезно возразил командующий.

– Так-то оно так, но рыба в дороге не помешает, с продовольствием у нас не густо.

– Я все больше убеждаюсь, что вы господин Никольский, деловой человек, – Киселев, поражаясь смекалке заботливого офицера, довольно улыбнулся, – непременно укажу это в рапорте командующему армией. Можете быть свободны.

– Благодарю Вас, господин капитан! – отрапортовал поручик.

Теперь Киселев был просто уверен, что он не один в этом заснеженном, ледяном походе; с ним рядом идут и терпят невзгоды такие же преданные Отечеству и долгу офицеры, лишенные семьи, любви и заботы близких, вынужденно отлученные от тепла и уюта родных мест. Сейчас он не знал, какими бедами и страданиями обернется его обреченная попытка спасти команду конвоя от гибели в заснеженных лесах среднего Приобья, пусть не до конца, но исполнивших свою миссию. И долг чести обязывал его следовать к далекому Томску, верить, что именно преданность Отчизне, во имя грядущего, спасут и защитят в пути его верных единомышленников.

После тщательного обследования не занятой медведями берлоги, командующий конвоем не возражал доверить Бельскому дальнейшие работы по транспортировке и сокрытию имущества. Считал более важным для себя заняться организацией снаряжения обоза, дабы не тратить остатки ценного времени на трудные переходы по непролазному лесу.

Еще до возвращения из Сургута группы Никольского, ценный груз с парохода «Пермяк» был перенесен к выбранному в глухих дебрях тайги, тайнику. Не смотря на долгий, утомительный путь, вверенные в распоряжение Бельского офицеры прекрасно справились с доставкой тяжелых ящиков и трудной работой по маскировке малодоступного таежного места. Окрестности заснеженных берегов дикой и безлюдной протоки Оби, беспокойств по поводу скрытности акции ни у кого сомнений не вызывали. Одно слово – дикий край, хранящий покой Севера, заснеженный мир, скованный льдами в котором еще и умудряются выживать люди. Местные жители, в чем-то своеобразны, но покладистые и мирные. Не предъявляя никаких моральных запросов к жизни, они суеверны и должно быть от того справедливы. В непрестанной борьбе за существование в условиях одиночества, зависимости от суровой природы, от истечения самого разного рода случайностей, в неотъемлемом единении с ней, этот народ превратился в изощренного и выносливого охотника-зверолова, и рыбака в самом верном понимании этих слов.

Окончив работы, связанные с маскировкой тайника, Бельский собрал уставшую команду офицеров и руководствуясь личными, никому неведомыми соображениями, решил выразить каждому свою отдельную, имеющую глубинный смысл, благодарность:

– Я прошу выслушать меня, господа офицеры, – обратился он с короткой речью к собравшимся, – никто из нас не знает, как сложится и чем закончится этот трудный поход. Поэтому пусть те золотые червонцы, которые я вам сейчас раздам, станут памятью о нашем братстве и несгибаемости в предстоящем, предприятии. Вы все заслужили их… Ничего, Царская казна не оскудеет, если лишится этих, сравнимых с достойными наградами, монет. Это лично мое мнение, господа, и кто со мной не согласен, не обессудьте… А вообще, на будущее, если мы все будем придерживаться единого мнения, то и в пути будет легче бороться за освобождение Сибири от «красных». – Сказав свое мнение, командир группы раздал каждому из присутствующих по увесистой монете с барельефом Николая второго.

Люди держали в руках золото, совершенно не понимая, что с ним делать среди тайги, холода и лишений. Некое нависшее молчание от неожиданно возникшей ситуации недопонимания момента, настораживало неловкостью несвоевременного предложения.

– Как-то не совсем правильно, господин поручик, касаться неприкосновенного. Мы здесь при исполнении своего долга и все поставлены в равные условия. Я лично сочту за благодарность принять такого рода награду, но простите, лично из рук командующего конвоем, – однозначно и с твердостью в голосе, заметил один из офицеров.

В образовавшейся неловкой обстановке, на короткое время, воцарилась тишина.

– Пожалуй будет лучше, господин Бельский, – поддержал кто-то из стоявших рядом, выражая тем самым почти всеобщее мнение, – если Вы своим решением поделитесь со штабс-капитаном Киселевым, во избежание всякого рода недоразумений. Они нам сейчас совсем ни к чему.

Бельский, оказавшись в столь неопределенном положении, вынужден был все четырнадцать монет получить обратно. По прибытии группы в расположение, он поспешил доложить Киселеву о выполнении поручения и его, не имевшей успеха, как он счел добавить, доброй инициативе, дабы никто не смог сделать это раньше, выставив его самоуправцем, действующим за спиной командира. Выслушав доклад, Киселев не мало удивился:

– Откуда у вас золотые червонцы, господин Бельский и кто вам дал право таким образом распоряжаться вверенными для сохранности ценностями? Если угодно, я лишний раз напомню вам, что оставшееся в обозе золото нам просто жизненно необходимо для возможных закупок продовольствия у местного населения. Все остальное неприкосновенно и принадлежит Государству Российскому…

– Виноват, господин капитан! – отрапортовал сконфуженно поручик, – Я опрометчиво посчитал, что за работу, в качестве вознаграждения можно позволить… Кто знает, что со всем этим будет завтра и вообще; вернемся ли мы когда-нибудь сюда вновь.

– Поручик, это золото Царя и Отечества и не нам решать, что случится с ним завтра. Ваш долг исполнять приказы назначившего вас в состав конвоя адмирала Колчака с честью, а не раздавать червонцы на каждом привале. Учтите это на будущее, господин поручик, и через полчаса жду вас у себя для беседы на темы, куда более важные, чем получение наград за невыполненную миссию. А монеты передайте поручику Никольскому, он знает, что с ними делать. Сейчас, распорядитесь построить весь личный состав на берегу.

Разумеется, от Киселева не ускользнул недовольный взгляд, уязвленного самолюбия поручика, но будучи офицером, считал командующий конвоем, Бельскому не должно быть ново, получать взбучки от начальства, хотя сам случай заставил его еще раз задуматься относительно, возможно скрытых от него, полномочий доверенного лица Пепеляева или даже самого Колчака.

Исходя из случившегося и усматривая определенные нотки недоверия к себе лично со стороны командующего, штабс-капитан искал причины этому. Они могли быть скрыты отчасти в его личных просчетах, тянущихся из прошлого, до тщательного анализа которых сейчас просто не доходили руки, либо в неизвестных ему личных планах отдельных офицеров ставки главнокомандующего. Но для чего? Основная часть золота, будучи отгруженной ранее, давно ушла по неизвестным ему каналам, либо хранится в местах о которых ему не докладывают и знать не положено. Те же ценности, что упрятаны здесь в лесах под Сургутом, совсем малая, незначительная доля из-за которой вовсе не было смысла приставлять к нему глаза и уши. А они были… Значит то единственное, что может привлекать к конвою пристальное внимание сведущих в деле офицеров – это ордена. Они изготовлены в единственном экземпляре, насколько знал Киселев и просто усыпаны драгоценными камнями. Эти действительно ценные сокровища сейчас находятся в его руках и об их существовании знает в полной мере лишь он один. Если предположить, что Бельский владеет информацией об орденах и лишь мастерски маскируется, то в пути следования возможно возникновение двоевластия… А с другой стороны, совсем не обязательно выдавать себя, выказывая на них претензии. Быть тихой «особью» на корабле, вот его задача. Конечно же, продолжал размышлять Киселев, в пути со столь важным грузом могли произойти самые разные метаморфозы и для командующего армией скорее всего было важно отследить их и знать, какие именно. А это прекрасно может сделать свой человек, просто сопровождая груз и фиксируя самое главное. Выходит, об орденах Бельскому тоже известно все…

Всматриваясь в лица стоявших в строю офицеров, штабс-капитан Киселев понимал, что всех их он видит такими в последний раз. Предстоящий трудный переход почти в девятьсот верст, изменит лица, закалит душу, ляжет тяжким бременем борьбы за выживание, одиноко бредущих среди белой, заснеженной пустыни обездоленных воинов, где не будет ни тепла, ни еды, ни чьей-либо поддержки, где дух, воля и совесть, вывернувшись наизнанку, определят цену каждому. Отдав все необходимые распоряжения, он распустил команду конвоя для последнего отдыха в теплых каютах парохода, понимая, что у костра или на ветру будет уже не так уютно.

В разговоре с прибывшими командирами условных групп, штабс-капитан уточнил, что выход обоза назначен на час после полуночи и пять часов хорошего сна никому не помешают. Особо отметил, что путь следования обоза должен проходить скрытно. Поэтому и выход назначен в ночное время, дабы обойти Сургут тихо, используя уже проложенные охотниками, окружные пешие и санные пути. Следуя вдоль правого берега реки, за имевшуюся в распоряжении ночь, требовалось отойти от населенного пункта как можно дальше, тщательно маскируя следы, которые может оставить после себя, столь многочисленный для здешних мест отряд.

– Вы, господа, наверняка знаете, что Васюганское болото – самое большое болото в мире и левобережье реки Оби, это раскинувшаяся по просторам Сибири, сплошная болотистая равнина. Правобережье, вдоль которого пройдет наш маршрут, заметьте, что шагать нам почти девятьсот верст – это приподнятая Кетско-Тымская, а затем и Чулымская равнины, они холмисты и поросли хвойными лесами, что нам на руку. Под прикрытием леса обоз легче будет скрыть от противника.

– Вы хорошо знаете Географию Сибири, господин штабс-капитан, – льстиво заметил Бельский.

– Куда без карты. Одолжил вот у капитана «Пермяка», за одно и попрощался. Речники, помогавшие нам, тоже часть конвоя, только уже выполнившая свою миссию. Хочу заметить, что лед на Оби в ноябре еще слаб и наши повозки может не выдержать, поэтому при движении вдоль береговой линии, прошу быть предельно осторожными. На пути расположены три крупных населенных пункта – это Нижневартовск, Нарым и Колпашево. Первый мы обойдем ночью, как и Сургут. Второй и вовсе оставим в стороне, а вот в Колпашево есть большая вероятность столкнуться с Красноармейскими формированиями или даже партизанами. До этого населенного пункта, если «красные» даже и выйдут на левобережье, река и слабый лед нас защитят. Хотя впереди еще долгий путь и если ударят холода, то река нам не поможет. Наша непосредственная задача, обеспечить головной и тыловой дозоры. Головному, для проведения разведки местности, разрешаю использовать верховую лошадь.

– Думаю, в этих таежных местах с крупными формированиями «красных» мы едва ли столкнемся, – высказал свои соображения поручик Никольский.

– Это так, их Пятая армия скорее всего движется на Томск, поэтому на подходах к Колпашево нам следует хорошо подумать, господин капитан, какой дорогой следовать дальше, «красные» могут к тому времени и Колпашево занять – подтвердил Бельский предположения совсем юного командира группы.

– До Колпашево, как минимум, две недели пути и многое может поменяться в наших планах. Поэтому дискуссии на эту тему считаю преждевременными. Остановки для отдыха и кормления лошадей, для обогрева личного состава, разрешены только в дневное время – костры менее заметны. Все прочие проблемы будут решаться по мере их поступления. Да поможет нам Бог, господа…

Глава четвертая

Суровый поход

«Край уступа приближался, открывая едва различимый простор плывущего в зимнем, стылом мареве пространства, покорно стелившегося к ногам его величества Севера: «Зачем это? Что за утес, на котором он стоит? Откуда он возник? Вчера его не было, а теперь он твердо чувствует обледенелый край провала. Здесь должно быть опасно находиться, но он стремится к нему и вовсе нет волнительного ощущения угрозы или беды. Он не один, душа чувствует чье-то присутствие, но страха нет. Здесь можно чувствовать пространство очень эмоционально и видеть все, что рядом… Но кто-то есть за спиной и устремленно смотрит не в заснеженную даль грядущего, а именно на него. Он скрыто осознает пытливый, пронизывающий взгляд и стоит, стоит не оборачиваясь… Тревоги нет как и естественного внутреннего переживания, есть лишь желание понять; что там, за спиной… Сейчас ему достаточно ощущений; и вот он словно видит, он узнает приближение со спины, чего-то бездушного и бесчувственного, со злым намерением, волей и стремлением достичь, застать внезапно, врасплох не дать «жертве» обернуться, увидеть, узнать… Тайна, тайна кругом и за спиной тоже… Правда скрыта замыслом, жестоким и коварным планом и знать о ней не дано… Но вот он, толчок в спину, он предвидел, ждал, почувствовал его силу. Теперь он растерян, обуял страх… Он падает со скальной кручи в леденящий провал низины не узнав, не успев обернуться и взглянуть в глаза скрытого, страшного и презренного врага. Последние усилия даются нелегко… Он словно парит в пространстве, зависает над бездной и в полуобороте все же видит, как бесчувственная сильная рука поручика Бельского провожает его в стремительном и гибельном падении вниз, туда, где в грезах проносятся образы и лица, где холод зимы и мрак ночи, где нет войны и страданий, где живет лишь любовь и благодать, но там нет Софьи!.. Как же возможна любовь без нее?.. Он не согласен, нет!.. Ему не нужна благодать, он хочет увидеть и обнять свою любимую. Он против!.. Он не желает падать вниз!.. Он стремится к жизни!.. Он хочет любить, хочет жить!.. жить!.. жить!..»

– Господин капитан, пора… Просыпайтесь… Я объявил сбор и построение…

Это был вовсе не Бельский, перед ним стоял совсем другой поручик и тоже толкал его в плечо: «Зачем, ведь он упадет? Он совсем не хочет лететь с кручи в бездну. Что происходит?..» – силился сообразить Киселев, просыпаясь и заспанно моргая глазами, ловя и цепляясь мутным взглядом за вдруг возникший перед ним образ.

– Виноват, господин штабс-капитан! Велено разбудить, пора!.. – недоумевающе вытянулся в стойке дежурный офицер.

– Кто вы?.. Ах, да, да… Я сейчас…

«Что за странный и кошмарный сон, – стараясь прийти в себя, размышлял капитан, – и почему столь коварная роль в нем отведена поручику Бельскому? К чему бы все это? Его вчерашние претензии вовсе не были основаны на каких-либо выводах и серьезных обвинениях. Сон, однако, истолковал по-своему; не как обычные служебные недоразумения, а угрозы и опасения. Ах, пустое все…» – переосмыслив видение, успокоил себя командующий.

Слабо освещенный единственным прожектором парохода, промерзший, заснеженный берег недружелюбной Оби, встретил штабс-капитана Киселева холодным, морозным воздухом ноября. Стоявшие поодаль санные повозки, плотно загруженные необходимым походным инвентарем, внушали уверенность в успехе предстоящего перехода. Походная жизнь, почти всегда сопряженная с неудобствами и лишениями, и на этот раз не сулила стать исключением для небольшого, затерянного в суровых Сибирских просторах, отряда Белых офицеров. И ни один из его подчиненных, ни даже сам командующий конвоем, ведущий людей в ледяную пустыню, лишая нормальных человеческих условий столь необходимых для выживания в глухой тайге, не мог представить всех масштабов предстоящих лишений. Что способно случиться завтра, через неделю пути, может месяц, не знал никто. Наверняка, почти каждого сопровождало чувство некой утраты при расставании с теплым, уютным пароходом и душевными, участливыми речниками, остающимися на долгую зимовку в Сургуте. Уходящие в неведомый, сложный маршрут люди были полны веры и надежды, до конца оставаясь преданными долгу и своему командиру. Понимая, что лишь в единстве возможно достичь цель, они ушли в тугую Сибирскую ночь с честью исполняя возложенную на них задачу.

Обойдя Сургут с восточной стороны и придерживаясь редких санных троп, проложенных местными оленеводами и охотниками, к утру вновь вышли к береговой линии мерзлой, затянутой слабой пеленой, Оби. Еще до света неожиданно повалил сильный снег. Это значимо упростило вопросы маскировки и сокрытия путей следования обоза, прибавив, однако, массу иных проблем, которые комом наваливались на всех участников движения, без исключения. В своей короткой напутственной речи, еще перед самым выходом отряда, командующий указал, что для всех офицеров конвоя теперь важен будет не статус положения в отряде, а человеческий фактор. От взаимной поддержки и силы внутреннего духа, помощи и понимания, преодоления неизбежных трудностей, будет зависеть судьба каждого офицера в отдельности, а значит и жизнеспособность отряда в целом. Желание дойти, обязано стать потребностью каждого, а в условиях возможной и неотвратимой встречи с врагом, еще и долгом офицера присягнувшего служить Царю и Отечеству.

Первый день пути прошел незаметно, скоро и ровно. Наверняка от того, что был насыщеннее и содержательнее других, которые еще грядут и сулят стать серыми, притупят вдохновение и первый восторг неминуемых открытий и впечатлений, как и при любой экспедиции к неизведанному. Суровая красота Оби привлекала и завораживала, уводя внимание в раскинувшиеся просторы неведомых далей. Промерзший берег реки просматривался далеко и особой необходимости в головном дозоре Киселев пока что не видел. Больше беспокоил тыл, где не полностью запорошенные следы каравана могли быть случайно замечены каким-нибудь внимательным охотником или рыболовом. А там уж жди гостей. Любой пущенный по окрестностям слух способен был навлечь на малочисленный отряд очень большую беду. Поэтому ближе к закату, когда горизонт окрасило в красные тона и предстоящая первая ночь в прибрежном лесу, сулила быть морозной, капитан принял решение засветло провести на верховой лошади разведку, дабы избавить отряд от нежелательного и вполне возможного преследования.

Ощутимо сказывалась усталость от ходьбы по рыхлому, вновь выпавшему снегу, но решение отойти как можно дальше от Сургута используя светлое время суток возобладало над желанием сделать первый привал. Решив дождаться возвращения тылового дозора, Киселев своим примером подбадривал впереди идущих офицеров, шагая рядом, чувствуя ту же усталость, что и все. При быстро набегающих сумерках, когда русло реки делало довольно крутой поворот влево, было решено сделать привал и под прикрытием прибрежного леса накормить да напоить лошадей. Отдав все необходимые распоряжения, Киселев уединился, желая сделать важные записи в дневнике, определиться по карте с местоположением отряда, дабы рассчитать пройденный за день маршрут. Приняв к сведению точные координаты поворота Оби, выходило очень даже неплохо. С учетом раннего, еще ночного выхода, переход за день значительно удлинялся и поэтому пройденный путь составил около сорока верст, что конечно нравилось командующему. Делая приблизительные расчеты, Киселеву становилось ясно; ранее первых чисел декабря до Томска отряду не добраться. А если ударят более сильные морозы, способные осложнить продвижение, то и военная ситуация на фронтах может обернуться не в их пользу. Наступление Пятой армии, о котором Киселев не имел никаких сведений, могло ускориться и тогда, перекрыв подходы к Томску или даже к Колпашево, отряды «красных» смогут отрезать им путь. В этой ситуации и без того небольшой конвой будет вынужден отходить на восток, где опять же есть вероятность встретить многочисленные отряды Красных партизан и ранее активно действовавших в глубоких тылах отступающих Белых армий. Рассчитывая, однако, к декабрю все же добраться до Томска, он будет вынужден требовать от личного состава почти невозможного. А значит разрешить себе они могут лишь короткие передышки и продолжать движение в ночное время, позволяя уставшим людям отдыхать на подводах, меняясь поочередно в пути. Но без должного отдыха для лошадей, без крыши над головой для личного состава, без необходимого обогрева у костров, им далеко не уйти. Отсутствие теплой, специальной для здешних мест, зимней обуви, жилья и всего, что необходимо человеку в условиях длительного нахождения на открытом воздухе, в стужу, когда в первую очередь отмерзают ноги в сапогах; все это может привести в конце концов к трагическим последствиям. Любые вынужденные остановки в редких деревнях исключались, а значит оставалось одно; собрав все силы и терпение в кулак, как можно скорее, еще до суровых декабрьских морозов преодолеть трудный путь по заснеженной, опасной пойме реки. Иначе и выбор невелик; оказаться в плену или бесславная, глупая смерть в объятиях ледяной стихии.

Скоро подоспевшая разведка, доложила о полном отсутствии каких-либо посторонних лиц в зоне передвижения отряда и в тылу. Следы хорошо накрыло снегом и если он продолжит валить с прежней силой, то секретность их маневра будет однозначно гарантирована. Небольшой отдых, считал штабс-капитан, был просто необходим; он давал возможность обогреться и пополнить запас сил как личному составу, так и лошадям, которых непременно необходимо было беречь. Однако, более длительная стоянка, по его мнению, была небезопасна. А чтобы поддерживать тепло костров на долгое время, понадобились бы большие запасы дров, на заготовку которых не было сил. Точно так же, в пору еще сносных холодов, было преступно разбрасываться столь драгоценным временем, особенно в самом начале пути. Поэтому Киселев отдал приказ, продолжать движение ночью, вкратце изложив свои соображения по проведенным им расчетам относительно продолжительности маршрута и опасности грядущих морозов, которые несомненно способны будут осложнить и замедлить переход.

Беспокойство вызывал гужевой транспорт; его небеспредельная выносливость рано или поздно могла сказаться на темпах продвижения обоза и длительных привалов избежать не удастся. Шагая по заснеженному прибрежному насту, Киселев понимал, что в зимнее время без теплой обуви и нормальной верхней одежды преодолеть такое расстояние трудно, может быть даже невозможно, но он хорошо знал и то, что не все отступающие войска были полностью обеспечены зимней экипировкой. В интендантских службах, после той «Тобольской кадрили», которую ему пришлось пережить, будучи уже знакомым с Софьей, творилось не весть что. Об этом даже не хотелось вспоминать. Те тыловые сволочи и снабженцы, спекулянты и хапуги разных мастей, желавшие лишь нажиться на левой продаже изящных офицерских френчей, шинелей английского сукна и прочего теплого обмундирования, остались там, в прошлом, вместе с тягостной неразберихой отступления и желанием непременно вернуться, восстановить прежние позиции на фронтах; ведь были же успехи… При отплытии парохода, никто из офицеров конвоя наверняка особо и не задумывался о необходимости зимней формы одежды, хотя разговоры о близости ледостава уже ходили. Однако, их можно было понять; планировалось дойти до Томска, а не продвигаться пешком по зимнику более восьмисот верст. Кто тогда мог представить себе такое?.. Сейчас же, уже совсем скоро, может возникнуть острая потребность в свежей одежде, начиная с нательного белья, которое нормальный человек не может носить бесконечно и заканчивая обувью и теплыми, зимними вещами. Мороз достанет любого и поэтому положение в скором может стать критическим, с реальной опасностью обморожений среди ледяной пустыни. Рано или поздно могут сдать нервы у людей совершенно не приспособленных к такого рода путешествиям и испытаниям. Неизбежно возникнет и неодолимым, тяжелым бременем ляжет на плечи проблема выживаемости конвоя.

Весь следующий день снег валил неистово, с еще большей силой, преодолевать его удавалось плохо, он становился массивным и пушистым. Обилие снега делало передвижение по нему немыслимо трудным. Командующий распорядился сделать привал лишь для того, чтобы, используя оставшиеся вещи, на сколько это возможно, утеплить свои сапоги, обсушить портянки и отогреть ноги. От сияющего блеска Сибирского солнца снег искрился и сильно слепило глаза. Они слезились и болели, вынуждая идти на самого разного рода ухищрения, чтобы только избавиться от нестерпимо яркого излучения. Невольно вспоминались местные жители с их узкими щелками глаз. Все то в пенатах матушки природы продумано и гармонично. Однако, в зимние дни и стужу, солнце совсем не грело, словно бы и не положено ему было теплом с человеком делиться…

За прошедшие три дня морозы усилились. По уже окрепшему льду решились перейти на другую сторону Оби, чтобы, следуя ее правой протокой, сократить путь и в одну из ясных, звездных ночей обойти Нижневартовск. После чего, по слабо населенной, глухой тайге, двинуться к Нарыму. На реке обнаруживалось множество протоков и рукавов, разделенных крупными и мелкими островами, хорошо заметных даже зимой. Порой в них можно было заблудиться и если бы не карта, которой очень дорожил Киселев, то дорога могла стать ко всему еще и путанной. Большую часть равнинной поймы реки занимали заливные луга, на отдельных участках произрастал лес. На территориях поймы реки встречалось большое количество озер и озер-стариц. Должно быть в период весеннего половодья вся просторная, широкая пойма заливалась и летом здесь было куда красивее, и веселее чем теперь. Зимой жизнь замирала, окрест властвовала тишина и лишь непрестанный, монотонный скрип морозного снега рушил ее неодолимость.

Почти вся имевшаяся в распоряжении солома, лошадьми была съедена и они, инстинктивно полагаясь лишь на людей и на свою долю, понуро брели впроголодь. Запасы продовольствия, как и фуража исчезали и две передовые, опустевшие повозки могли вмещать все большее количество уставших, обморозившихся и ослабших людей. Силы, как и продовольствие таяли на глазах. Тянувшиеся в своем безысходном однообразии дни, погруженные в водоворот смены дня и ночи, усугубляясь болью душевных и физических мук преодоления стылого, безлюдного пространства, стали невыносимы. В иные дни мороз переваливал должно быть за сорок и при порывах ветра дыхание замирало, теряя способность вдыхать ледяной воздух полной грудью. А впереди, насколько позволяла видимость, гуляла и хороводила лютая поземка, образуя местами ползущие вдоль кустов снежные надувы. И в морозные минуты вечернего затишья, на низком горизонте, за скелетами тощих лиственниц, садилось холодное солнце. Люди ненавидели день, презирали ночь и лишь короткие минуты тепла, сна и отдыха слабили сознание, уводя его в иные измерения, где нет войны, где мир и любовь, где нет снега и холода, нет боли обморожения, нет бесконечных мук, порожденных подобной жизнью…

Однажды, на очередном привале, когда по требованию поручика Никольского, обоз был вынужден остановиться на водопой, многие из конвоя, ранее вовсе не интересовавшиеся судьбой тягловой силы обоза, бессознательно помогавшей людям преодолевать трудности и продолжать двигаться сквозь леденящее пространство зимы, очень даже заинтересовались процессом утоления жажды животными. И это неожиданное отвлечение внимания от нужд собственного выживания, словно внесло новую струю живительной энергии в общее дело заботы о каждом, кто способен был бороться и побеждать в суровой схватке с напастями природы.

Вырубленная топором квадратная ниша в еще не настывшем льду, толщина которого едва ли превышала ширину ладони, имела форму неширокого проруба. Освободив поверхность от остатков льда, поручик Никольский по-деловому зачерпнул ведром ледяную воду и отправился поить лошадь, идущую в обозе последней. Процесс затягивался, но наблюдать за тем, как уставший конь утолял жажду все же было интересно. И вот, передняя лошадь, видя, как перед ней в проруби колышется вода и должно быть более других испытывающая чувство нестерпимой жажды, на удивление собравшихся, двинулась самостоятельно, не дожидаясь на то дозволения своего малосообразительного поводыря. Команда с интересом приблизилась, чтобы понаблюдать, что же будет дальше; как никак лошадь в упряжи, тут даже голову не наклонить, а не то, чтобы напиться. Подойдя к прорубу и потоптавшись, лошадь медленно опустилась на колени, осторожно вытянула крепкую шею и дотянулась губами до воды. Завидя это двинулась и вторая лошадь, видимо не желая оставаться не поенной. Вырубленное во льду пространство вполне позволило пристроиться в паре. Кони пили долго, процеживая холодную воду сквозь губы. То одна, то другая периодически отрывались и поднимали голову, мотая ею то вверх, то вниз. С их мягких, замшевых губ, причудливо искрясь и залипая, сбегали прозрачные струйки живительной влаги. Напившись, они поднялись с колен и не нуждаясь в лишних понуканиях отошли от проруба, облегчив своей животной сообразительностью труды немало удивленного поручика Никольского.

– Вот так-то, «конюх!..» – тут же подшутили над Никольским, – Ты бы уж точно на коленях пить не сподобился, а эти видишь, как в церкви…

Каждый день зимы привносил что-то новое. Никто не ожидал столь стремительного вторжения сильных, невыносимых холодов в районы среднего Приобья. Сибирский мороз не просто дикий, он неописуем, он захватывает дух. Ничто не способно остановить бураны, набирающие силу на равнинных широтах и даже лес, стоя величественной хвойной стеной на его пути, сочувственно и скрипуче раскачивал вершинами вековых исполинов, проявляя слабость и усталость в тщетной борьбе с природной стихией. Утомленный безуспешной борьбой с одолевавшим холодом, Киселев устало завалился на следующую последней повозку. Спиной ощутил укрытый брезентом саквояж, единственное их неделимое сокровище. О том в чьи руки оно могло попасть в случае гибели конвоя он не думал:

«Наверное это станет уже не важным и не нужным, – размышлял он в полудреме, и забытьи, – и сейчас даже лучше, что об орденах никто не знает. А поручик Никольский, бредущий должно быть где-то рядом, преданный делу и порядочный человек; вон как тщательно укрывал поклажу, по-хозяйски маскируя, обложив ее со всех сторон утварью. А ведь где-то здесь мешок с оставшимися царскими червонцами. Лежит себе, заброшенно и никому до него нет дела…»

Капитан достал дневник; в нем он делал ежедневные пометки и расчеты, раскрыл карту. По его предположительным заметкам сегодня было восемнадцатое ноября, а пройдено меньше половины пути. Понимая, что в отсутствии какого-либо человеческого жилья отряд больше суток не пройдет, привал для обогрева людей и отдыха стал жизненно необходим. В этой бескрайней степи они все могут остаться навсегда и лишь от его правильных решений зависят теперь их жизни. Но остановка здесь, сейчас, чревата верной гибелью отряда. Нет сил ни ждать, ни терпеть, не идти дальше. Еще немного мучений и всем станет все равно, куда и зачем бессознательно бредут промерзшие ноги…

Еще по вечерам, за чаем, за частыми разговорами с капитаном парохода «Пермяк», штабс-капитана занимали рассказы опытного и бывалого речника о старообрядцах не так давно ставших строить свои поселения в таежной глуши Приобья, сторонясь и чураясь местных жителей, по жизни занимающихся охотой и кочующих повсюду. Внимательно слушая его, Киселев многое почерпнул о вынужденных жителях Васюганских болот и их окрестностей. В глухой тайге и непроходимых лесах надеялись их семьи скрыться от преследования царских властей. Так и оказались они в Нарымских краях. По верховью Васюгана и впадающих в него рек, появились эти трудолюбивые крестьяне из Российских Губерний. Старообрядцы-раскольники настроили себе поселения, завели пашню и скотину, жили себе, тайно предаваясь своему фанатическому молению. Только вот где все они, где их скиты и стоянки? У них, пожалуй, можно было бы сейчас укрыться, переждать морозы и двигаться дальше, спасти погибающий отряд. Всюду властвовал холод и ни единой селькуповской юрты, словно бы не кочевали они здесь, а откатились южнее, к Колпашево, до которого еще далеко. Попытки поисков береговых жителей верховым, головным дозором, были тщетны. Тропы, пробитые по холмам и лесным гривам, в зиму были почти неузнаваемы и лишь на открытых ветрам просторах, на выдутом снегу, можно было усмотреть редкий и хитрый след когда-то побывавшего здесь охотника.

Глядя при слабом, лунном свете на маршрут, которым они следовали, Николай все больше склонялся к вынужденной стоянке в единственном охотничьем поселении, обозначенном речниками на карте. Существовало ли оно в реальности он не знал. Других деревень вплоть до Нарыма не было. Расчеты показывали, что обоз где-то совсем рядом с Нижне-Лумпокольским юртовым поселком селькупов. Остятские, хантыйские юрты, в которых издавна проживали местные жители, надежно защищали их от здешних морозов, порой доходивших до сорока и более градусов. С рассветом, сориентировавшись на местности, Киселев обнаружил ответвлявшуюся по левобережью старицу, за ней река плавно загибала вправо. Сравнил местность с картой. Выходило, что селькупы всего в трех, может четырех верстах пути. Всем было объявлено о предстоящем привале. В надежде на отсутствие поблизости «красных», в небольшом охотничьем и оленеводческом хозяйстве можно будет отдохнуть и набраться сил, считал он. Стоило лишь немного поднапрячься и достичь желанной стоянки, хоть на какое-то короткое время, забыть о тяготах пути…

Глава пятая

Софья и солдат

Все в кирпичных кружевах, здание железнодорожного вокзала было маленьким, двухэтажным и беленым снаружи. Со стороны станционных путей, перед ним имелся навес на фигурных, видимо чугунных, столбах. Пассажирские поезда проходили под ним и люди в непогоду не мокли от дождя, ожидая прибытие поезда. Внутри вокзал разделялся на три части: зал кассовый, зал ожидания, с массивными дубовыми диванами, на их высоких спинках были вырезаны буквы «МПС» и ресторан. Ближе к двери на перрон, висел изрядных размеров колокол, в который обязательно звонил дежурный, выходя встречать пассажирский поезд. Перед вокзалом со стороны города – площадь со сквером, фонтаном и множеством кустов сирени. В центре чаши фонтана, лежа на камнях, дремала высеченная из камня олениха, а над ней в настороженной позе стоял такой же олень с ветвистыми рогами. Вокзал и площадь отделялись от города шеренгой мощных тополей, посаженных видимо еще в прошлом веке.

В периоды лихолетий, наверное, все города, а в особенности их вокзалы, выглядят одинаково; хмурые, хоть и беленые, но потухшие блики стен, чем-то схожи с обеспокоенными взглядами суетливо бегущих мимо прохожих, горожан и приезжих. Белая армия откатила на восток, оставив после себя развал и хаос войны, какой воцаряется при любом поспешном выводе войск, отступлении или бегстве. Поражение, которое потерпел Колчак на Урале отбросило его отступающие армии в глубину Сибири. И Тюмень, куда с трудом добралась Софья, встречала ее нахлобучено и равнодушно. Что ждало ее там, в далеком Петрограде, куда она стремилась добраться, преодолевая голод и бессонницу последних беспокойных дней, она пока не знала. Но то было где-то далеко, не здесь и потому оценивалось и ощущалось иначе, с долей благой надежды, способной позволить думать о тяготах военного времени, иначе. Газеты пестрили заголовками: «При наступлении на Петроград был разгромлен Юденич», под жесткими ударами Красной армии на юг отступали Белые части деникинских войск. Народ был настроен по-пролетарски и даже Софья, по-своему равнодушная к войне, но не безразличная к страданиям людей, как никогда чувствовала настроение народных масс. Ей даже пришел на ум отрывок из недавно печатавшегося в газетах, стихотворения Советского поэта нового времени, Владимира Маяковского: «…Мы голодные, мы нищие!.. С Лениным в башке, с наганом в руке!..»

По старинной аллее их высоких тополей, в обе стороны, скользя по снегу, проносились санные повозки и кибитки, запряженные лошадьми, от которых клубами валил пар, и они казались Софье теми же паровозами, только маленькими и живыми. Мимо, с песней, прошагали сроем солдаты, держа за плечами винтовки выставившие свои острые жала штыков в самое небо. Софья прижалась к толстым тополям и пропустила колонну вперед. В Москве и Петрограде голодно: «Пусть ни один спекулянт не появляется в городе!» – гласил висевший у здания напротив плакат. И ей стало одиноко и страшно от того, что здесь ее никто не ждал, и новое, пришедшее с пролетарскими идеями и чаяниями время, в ней совсем не нуждается, а живет само по себе, глядя лишь в грядущее Коммунистическое будущее, которое предстоит еще построить и только тогда в нем жить…

И как же быть ей, когда нет ни гроша за душой, и лишь памятные драгоценности прошлого согревают сердце. А ведь с ними наверняка придется расстаться. Где она сможет продать дорогие вещи, когда за это могут арестовать и посадить в тюрьму, а может и того хуже… Но без денег не продают билеты и на поезд трудно будет попасть. Такую добрую, отзывчивую, хоть и крикливую старушку, которую она даже полюбила, наверное больше не встретить и придется решать самой; кому доверять, а кого сторониться. В чужом городе и люди, и стены были чужими, да и сама она, больше доверяла Белому движению, которому верой, и правдой служил ее любимый Николай. С грустью и болью в сердце вспомнив о нем, она остановилась; ей вдруг расхотелось куда-либо идти, понапрасну тратить силы, бесцельно бродя окрест вокзала, откуда громко доносились отрывистые гудки паровозов, должно быть зовущие ее в новую, непонятную еще жизнь…

В павильоне из двух касс, со всех сторон одержимо штурмуемых людьми желавшими уехать, билеты не продавались, их попросту не было в том, необходимом количестве, а сверх норм продажа была запрещена. В здании вокзала людно и шумно…

Хаотично тычась по углам, Софье удалось наконец-то найти место на крайнем, массивном дубовом диване и прижавшись к нему спиной, расслабив гудевшие, усталые ноги, немного отдохнуть. Одолевала сонливость, но спать было нельзя, она слышала от людей, что возможно к вечеру или раньше подадут Московский и тогда у нее появится совсем малая, крохотная возможность попытаться любым, пусть даже невероятным, способом проникнуть на поезд. Она все же лелеяла слабую, но надежду; за предложение дорогого кольца уговорить одного из многих контролеров или может быть даже конвоиров, следящих за порядком, пропустить ее на посадку. Пусть это не безопасно; ее могут задержать и навсегда лишить возможности увидеть Петроград, но Софья надеялась ее поймут правильно, хотя огромный риск был, а выбора нет… И что же делать, когда его нет?.. Помощи ждать не от кого, а упущенная возможность может надолго лишить ее желанной встречи. Вопрос не стоял; она в любом случае пойдет на риск, оставалось лишь дождаться момента и начать действовать. После штурма Тобольской пристани, ей было с кого брать пример и учиться преодолевать преграды любой ценой…

Не прошло и полутора часов напряженного ожидания, как раздался тревожный звон колокола. Софья вздрогнула. Дежурный по вокзалу извещал о прибытии поезда. Откуда и куда он следовал можно было узнать лишь на перроне, у людей, которые лучше любого справочного бюро знали ответ. Под навесом толчея, у самой кромки первого пути, скопился народ. Серая, очень подвижная масса людей, тянула головы вправо. Именно оттуда, окутанный клубами белого пара, черной громадиной, подобно туче, наползал паровоз. Пар метнулся под крышу, расползся по перрону, временно поглощая суету. За ним, пестрой змейкой тянулись вагоны; один за другим, всего их было восемь. В последний раз пыхнув паром, паровоз протянул вперед еще с десяток метров и замер. Народ заголосил, пришел в движение… Однако, у каждого входа в вагоны встал конвойный, успокаивая своим воинствующим видом взволнованных пассажиров. Места в вагонах наверняка не предусматривались; главное было войти, остальное утрясалось и, укачивалось в пути.

Софья растерянно стояла в стороне, боясь даже подумать о возможности решительно ринуться в толпу и подобно той, ретивой старушке, проторить себе дорогу. Как же возможно было в такой ситуации с кем-либо договориться? Она спешно достала материно колечко из кармана и, боясь случайно обронить, надела его на безымянный палец; оно оказалось большим, быстро перекинула на средний – подошло. Три последних вагона, были предназначены только для военных и раненых, которых стали подносить на носилках откуда-то со стороны прилегавшего к вокзалу здания. Софья, то и дело сторонясь, невольно оказалось рядом с одним из таких вагонов. Она с растерянностью смотрела на раненых и покалеченных войной людей. Ей стало страшно видеть, как в окровавленных повязках, стонущие, страдающие и ждущие помощи люди, мужественно терпели дорожные неудобства.

– Посторонись, девка, чего встала! – услышала она за спиной и тут же кто-то просто отстранил ее в сторону, не дожидаясь ее выбора. Погрузка затягивалась разного рода трудностями и у входа, в ожидании посадки, столпились солдаты держащие в руках носилки. Раненые, способные передвигаться сами, шли на посадку через двери с другого конца санитарного вагона.

– Эй, подойди сюда! – услышала она со стороны, испуганно глядя на обратившегося к ней солдата. – Не пугайся, подойди! – настаивал усатый солдат, улыбаясь. Софья растерянно приблизилась.

– Держи носилки!.. Держи давай, не тяжелые они!.. – девушка в недоумении и суете подхватила носилки. – Вот так пропустят. Мне, дочка, не в тыл, а на фронт нужно. К своим я, не в пору мне медбратом тут быть, – и, сняв с рукава марлевую повязку, с нашитым на ней красным крестом, быстро повязал ее на руку Софье. Опешившая, ново испеченная «санитарка», не успев как следует возразить, даже не заметила, как солдат исчез и искать его глазами уже не имело никакого смысла. Человек спереди потянул носилки и Софье пришлось напрячься, чтобы вместе с раненым, как штатной единице, оказаться в вагоне.

– Давай, сестренка, помогу! – чьи-то сильные руки вовремя подхватили носилки и ее тоже, одна она бы не управилась.

С одной стороны, подвернувшийся случай все же давал ей возможность проникнуть в вагон, следовавший до Москвы, а с другой пугал ответственностью за пусть неумышленный, но обман, который мог легко вскрыться и, по законам военного времени, обернуться для нее плачевно. Однако, даже подумать об этом времени не представилось и она ненароком поддалась воле случая.

Так, до нелепого неожиданно, Софья попала на Московский поезд в качестве санитарки. Боясь хоть на миг отойти от раненого, к которому ее словно бы привязали, она смирилась с участью: «Только бы поскорее добраться до столицы и вновь раствориться в толпе!.. Только бы больному не стало хуже!.. Только бы не обнаружить себя!.. – молила она. – За такое могут высадить где-нибудь на попутной станции или даже арестовать; тогда все пропало!..»

Солдат, помогавший Софье при посадке, стоя неподалеку в проходе, то и дело поглядывал на нее, и она долго не могла понять; по случаю или с интересом. Ей до него не было никакого дела, однако она все чаще ощущала на себе его любопытный взгляд. Он был молод, высокого роста, аккуратного, сильного телосложения и даже не ранен: «От чего же тогда он не рвется на фронт, как другие, а едет с больными в тыл, наверняка в Москву?..» – размышляла Софья, будучи благодарной ему за помощь. На одной из остановок, состав дернуло и пробудившись, раненый солдат, что лежал на носилках, попросил пить. Софья заволновалась; воды у нее не было. И опять ей помог солдат, стоявший в проходе. Он протиснулся ближе и, протянув фляжку с водой, под явным предлогом расположился рядом.

– Вы можете мне довериться, я помогу если будет необходимость. А флягу держите у себя, вам нужнее. Нам все равно сходить вместе, военный госпиталь в Москве и все раненые направляются туда. Меня Игорем зовут, а Вас?.. – ненавязчиво и спокойно говорил случайно появившийся помощник.

– Софья… – настороженно и коротко ответила «санитарка», – спасибо за воду, я бы одна не справилась.

– А вы Москвичка? – выдержав паузу и видимо решив продолжить общение, спросил Игорь.

Софья немного смутилась, ей не особенно хотелось вести разговор, прежде всего из соображений безопасности, нежели по-человечески. Она боялась оказаться аферисткой, разоблаченной на глазах у раненых бойцов, пусть даже Красной армии, хотя сейчас этот существенный, казалось бы, факт, перестал для нее иметь какое-либо значение.

– Нет, я из Петрограда, – просто и уверенно ответила Софья, пристраивая флягу воды рядом с раненым и совершенно забыв о дорогом кольце, совсем не сообразно обстановке, красовавшемся на тонком пальце «санитарки». Солдат пристально посмотрел на кольцо и еще раз на Софью. Чувствуя неудобство, она мгновенно убрала руку в карман.

– Удивительное совпадение! Я ведь тоже из Петербурга! Ой, вернее уже из Петрограда. Но мой родной город всегда останется для меня иным, таким, каким я помню его с детства. Правда сейчас он сильно изменился. Вернее сказать, его изменили, революция изменила… – Игорь хотел словно что-то добавить, но промолчал.

Софья внимательно посмотрела на солдата; ей отчего-то нравились его рассуждения и открытый взгляд, нравы не совсем грубого солдата, и вовсе не военного человека, но задавать лишние вопросы совсем не хотелось. Их случайно возникшая беседа и без того вынуждала ее быть настороже. А тут еще это кольцо, оно явно насторожило собеседника и поэтому Софья, как только улучила удобный момент, сразу его сняла, сунув во внутренний карман пальто. Игорь этого не заметил. Спустя время его отозвал сослуживец и они оба надолго ушли.

Ночью почти не спалось; поезд то и дело мотало по стрелочным переводам и переездам; состав останавливался, потом шел в обратную сторону и казалось, этому не будет конца. Видимо проехали крупную станцию, а какую Софья не знала, да это было и не важно: до Москвы все одно еще далеко… Лишь утром, под ровный, монотонный стук колес, появилась возможность погрузиться в сон, пусть тревожный и чуткий, но необходимый. Однако благостное забытье продлилось совсем недолго. Разбудила очередная стоянка и до Софьи долетело волнительное известие, что к вечеру будет Казань и на станции снимут раненых бойцов, большей частью лежачих. Взглянув еще раз на прикрепленного за ней больного, она поняла, что ее это может коснуться в первую очередь. Сходить с поезда совсем не хотелось, но решала здесь не она и поэтому нужно было что-то предпринять еще до остановки в Казани.

До сих пор ей, каким-то образом, всегда помогал счастливый случай, происходивший с ней словно бы по незримому вмешательству благосклонной судьбы, именно тогда, когда она в этом очень нуждалась. Кто помогал, кто подталкивал, подводил ее к нужному месту и моменту, она не знала, но верила в неотвратимость провидения, которое, наверное, таким образом себя и проявляет. Однако на этот раз все было спокойно, и даже ее новый знакомый отчего-то всю ночь не появлялся. Конечно же у этих военных всегда свои дела, рассуждала сосредоточенно Софья, но сейчас она чувствовала себя так, что наверняка могла бы обратиться к нему за советом и поддержкой.

И опять странности не замедлили проявить себя; не успела она подумать об Игоре, как в проходе появился тот самый солдат из Петрограда и, уловив по ходу ее взгляд, даже немного улыбнулся. Софья смутилась, что все это могло значить?.. Она напряглась с волнением ожидая предстоящего разговора.

– А вот и я!.. – каким-то удивительным образом, можно сказать шустро, пристроившись рядом с уже знакомой ему «санитаркой», солдат достал из кармана свернутый из бумаги, серый кулек. – Это Вам!.. Честно сказать, больше ничего не нашел… И здесь голод, но думаю в Столице будет попроще…

Ничего не ответив, Софья приняла маленький сверток и развернула. Там были обычные сухари, но они удивительно вкусно пахли и изголодавшаяся за два дня пути «санитарка», положив сухарик в рот с невысказанной благодарностью посмотрела в глаза солдату. Он воссиял в ответ и вновь улыбнулся.

– Вам нравится?..

– Очень, очень вкусно!.. Спасибо! Где же вы их взяли или может это из ваших запасов?..

– Была остановка… А это так, разведка боем… Простите меня за отлучку. Думаю, до Казани остановок не будет, разве что в Арске ненадолго, так что у Вас есть время рассказать мне о себе, ну или мне, Вам обо мне… – Софья улыбнулась забавному каламбуру, продолжая грызть сухарики.

– Ну чтобы Вас не отвлекать, расскажу пока о себе, – встрепенулся было Игорь, но не успел продолжить. Басовито и простуженно вмешался голос соседа:

– Ты его, дочка, не слушай, он тебе наговорит, небось бабу то только издали и видал. Ишь, вон как стелет, с сухарей начал, а закончит знамо чем!.. – несколько сидевших рядом солдат хором рассмеялись шутливому замечанию бывалого, пожилого бойца.

Но Софье вовсе не было смешно, озабоченная больше размышлениями о предстоящей стоянке, нежели до глубины продуманной сутью сказанной шутки, она с серьезным видом обратилась к Игорю.

– У меня к Вам будет небольшая просьба. Только, только я не знаю… – Софья замешкалась и не смогла законченно выразить терзавшую ее мысль.

– Что случилось? Вы чем-то озабочены? – придав серьезность лицу, мгновенно спросил Игорь. – Я сделаю все, что в моих силах. Говорите и не обращайте внимания на солдатские шутки, здесь все мастера их отпускать, особенно когда рядом дама, тут им только дай высказаться. Ничего, скоро угомонятся… – Игорь замолчал и все внимание сосредоточил на просьбе девушки.

– Дело в том, – неуверенно принялась объяснять Софья, – что при посадке, какой-то солдат попросил меня лишь подержать носилки, а сам, нацепив на мой рукав эту повязку, враз исчез и не вернулся. Так я оказалась здесь, в вагоне, – объясняла она смущенно. – Мне хотелось доехать на этом поезде до Москвы, но я не думала, что так сложится. А теперь не знаю, что делать?..

– Ну, во-первых, надо успокоиться, – ровным голосом, словно ничего не случилось, ответил Игорь.

– Как же я могу оставаться спокойной, если меня в любой момент могут снять с поезда и это еще не самое худшее, – переходя на шепот, не желая быть услышанной еще кем-нибудь, продолжала осторожничать Софья.

– Скажите, кто-нибудь, за время моего отсутствия, с вами общался?

Столь неожиданный вопрос хоть немного и обескуражил Софью, но она отчего-то доверилась Игорю и вовсе не пыталась что-либо утаивать.

– Нет, я просто спала…

– Вот и хорошо! А едете Вы в Москву или все же в Петроград?

– Вообще-то к тете, в Петроград. – Софью продолжали удивлять вопросы Игоря, однако, не оставив себе иного выбора, она отвечала на них правдиво.

– Ну, если быть предельно откровенным, то масса народа именно сейчас вовсе не стремится в город на Неве, а напротив, бежит из него; там насилие, бандитизм, голод и разруха. Жители разбегаются буквально во все стороны. Вы очень рискуете, Софья, и я бы не советовал вам сейчас туда ехать. Вы что-нибудь знаете о своей тете? Когда вы в последний раз виделись или получали от нее весточки? Я уверен, это было еще до революции. А ведь после всех, грянувших позже событий, неразберихи и перемен, многое в ее жизни могло поменяться, не так ли?..

– Да, Вы правы, последнее письмо было еще летом семнадцатого, после смерти мамы; ее сестра глубоко соболезновала мне и звала переехать жить к ней.

– Ну вот видите; сейчас это уже не Петербург, а Петроград и настроения в городе далеко не располагают вашему появлению. Я бы советовал вам остановиться в Москве, тем более что у меня для вас есть маленькое поручение. Но об этом позже… А вот теперь, Софья, слушайте меня внимательно, – Игорь наклонился ближе и стал говорить полушепотом. Ничуть не отпрянув, девушка внимательно слушала.

– Вы сейчас подниметесь с места, пройдете в тамбур вагона и станете молчаливо ждать первой станции. Как только поезд остановится, вы сойдете с него.

– Как сойду?.. – не вытерпела Софья, взволнованно глядя на Игоря.

– Не волнуйтесь, я буду Вас там встречать. И не снимайте повязку с рукава, остальное моя забота. Вы только обещайте мне, что непременно сойдете.

Софья удивленно посмотрела на солдата и в знак согласия кивнула головой.

– Скоро будет Арск или даже Казань, я точно не знаю. Запомните! Сходить на первой же стоянке – это важно!.. А сейчас идите, я за вас подежурю.

Софья поднялась, и с трудом протискиваясь вперед, направилась к тамбуру. Понуро стоявшие вдоль прохода солдаты и раненные, не задавая лишних вопросов, безропотно пропускали медработника вперед. Игорь тут же занял ее место и, достав из внутреннего кармана шинели сложенный вчетверо лист бумаги, сделал какие-то записи. После чего, сложил его и, сунув обратно, стал ждать.

Вскоре поезд сбавил ход и отрывисто прогудел, потом еще два раза и наконец пополз совсем медленно. Среди плотно стиснутой публики тамбура, где кашляли и курили, Софье было трудно дожидаться остановки, но пришлось смириться. Пошли разговоры о подъезде к Казани.

– Здесь надолго, если совсем не отцепят, – бросил кто-то из стоявших у дверей.

Софья забеспокоилась, пытаясь пройти к выходу.

– Стой смирно, девка!.. Пропустят как встанем. Солдатам за кипятком край… Хоть его похлебать до Москвы и то радость…

Остановились, стали выходить. И Софья за теми, кто за кипятком: «Только бы поскорее, побыстрей выйти из душного вагона!.. Только бы Игорь ждал ее там!.. А если нет?» – И уже не важно было знать Софье, что она станет делать дальше в Казани, сойдя с поезда на полпути. Важно забыть волнение, снять с рукава повязку санитара, и стать наконец свободной гражданкой. Поскорее раствориться, исчезнуть в людской толпе, скинув с плеч не только тяжкое бремя причастности к болям и страданиям причиненным людям войной, но также личные опасения, не покидавшие ее в течении всей тревожной ночи.

Игорь спокойно протянул руку, помог сойти с подножки и спокойно отвел в сторону от толпы.

– А как же я?.. А что теперь?.. – глубоко вздохнув, попыталась прояснить обстановку Софья, норовя хоть что-то разгадать в уверенном взгляде Игоря, который достал из кармана свернутый вчетверо лист бумаги и протянул его со словами:

– Вот это письмо передайте моей маме в Москве, там есть адрес. Она будет очень рада и поможет вам определиться с поездкой в Петроград. Не стремитесь попасть к тете именно сейчас, помните, о чем мы говорили – это небезопасно. Надеюсь, мы когда-нибудь встретимся на набережной Невы, и я покажу Вам совсем другой город. Вы согласны, Софья?..

– Хорошо, я сделаю как Вы просите. Спасибо Вам, Игорь, только как же я, – в растерянности Софья не успела договорить.

– Сейчас надо спешить!.. Идите за мной, а повязку санитара снимете только в Москве. Если что, ссылайтесь на соседний вагон. Я буду там… На этом мы расстаемся, был очень рад нашему знакомству. И еще, – Игорь улыбнулся, прощаясь, – в пути кольцо может навредить; вызывает нездоровый интерес… – Софья настороженно кивнула и пошла следом.

Расталкивая толпившийся у гражданского вагона люд, Игорь быстро оказался у входа. Софья не слышала, о чем разговаривал с охраной ее знакомый, но их быстро пропустили внутрь. Ей оставалось лишь добраться до Столицы, о большем думать не хотелось. Она была безмерно благодарна новому проявлению доброй воли, явившей себя на этот раз в образе интересного, но странного солдата, меняя ее судьбу и балуя не только удачей, но и вкусными сухариками. Доедая в дороге хрустящие корочки, Софья с грустными и влажными глазами, всю ночь напролет, думала о Николае, только с ним желая делиться случайными удачами и радостями.

Глава шестая

Путь к Нарыму

Заснеженное, словно брошенное людьми, хранимое лишь духами поселение, встретило одиноко бредущих среди белой пустыни, странных и необычных людей, настороженным любопытством местных жителей. Запорошенные снегом юрты походили на горы больших и высоких сугробов с торчавшими, устремленными к небу пиками жердей. Поодаль паслись олени с кривыми, однобокими рогами. Рядком стояли укутанные потертыми шкурами сокжоев, почти заметенные снегом, нарты.

Издали, поселок казавшийся немым и безлюдным, быстро ожил. Как выяснилось, о существовании где-либо поблизости Красных отрядов, селькуповцы не слышали. В одинокое хозяйство оленеводов давно уже никто из посторонних, не заглядывал. Ото всюду стали подходить здешние жители. В отдалении виднелась полуразвалившаяся церквушка и сугробы снега, навеянные с ее подветренной стороны, превращали ее вход в подобие грота, уводящего в белое, снежное царство зимы. И какому же Богу молились местные селькупы и эвенки в ее спрятанных кельях?.. Снег окрест, снег всюду… Три крестьянских дома, еще старой русской постройки, можно сказать украшали центральную часть поселения. В округе, в разброс, стояло десятка полтора больших и малых юрт, в них бесспорно было тепло, которого так не хватало промерзшим насквозь людям. Их обмотанные тряпьем ноги и головы, вызывали у местных жителей недоумение и даже любопытство. Так небрежно одеваться зимой они не умели. Для многих это казалось верхом несовершенства и плохого отношения к здоровью, и самой жизни. Разве можно жить без тепла в теле и порядка в душе, без уважения к духам, которые в стужу закружат и уведут к смерти… По их понятиям: «На чужое место не ходи; ничего получаться не будет, а Тэтти лоз обязательно куда-нибудь заведет, потом пугать будет… Зачем такой человек сюда зимой пришел; не охотник, без оленей, ногами по большой реке?.. Что же, теперь приютить надо, отогреть надо, кормить надо: человек глуп когда голова замерзнет, совсем не думает…»

Старожилы и местные охотники жили ожиданием зимней ярмарки. Каждый год в здешних местах она проходила в декабре. Съезжалось много охотников и шла бойкая торговля пушниной, одеждой из меха, которую селькуповские женщины делали на славу, украшая орнаментом. Они слыли большими мастерицами по сшиванию в самых различных сочетаниях беличьих и собольих лапок. Из искусно подобранных лоскутов шились даже шубы. Над изготовлением шкурок трудились долго, поэтому они получались красивыми, прочными и были дорогими.

Как оказалось позже, поселение селькупов было обжитым; имелась церковная Инородческая управа, хлебозапасный магазин, хозяйственные амбары, а для детей школа грамотности. И что оказалось немаловажным, фельдшерский пункт, в помещении которого сразу же разместились люди с обморожениями и простудившиеся, которые за последние дни с санных повозок уже почти не сходили. Появилась надежда, что в скором многие больные и слабые встанут на ноги и можно будет продолжить намеченный путь к Нарыму. На долгое время в поселении оставаться было небезопасно; охотники разнесут молву и тогда встречи с кочующими Красными бандами или партизанами не миновать. Пусть не сразу, советовали бывалые охотники, но их след могут отыскать не только лесные, голодные волки, лучше иного человека чувствующие, что война и смерть бродят всегда рядышком, но и люди, которые не всегда готовы делиться добром и проявлять чувство сострадания, почти утраченное братоубийственной бойней.

Не смотря на сутки отдыха и хорошую, сытную еду, к выходу были готовы не все. Три человека лежало в фельдшерском доме с обморожением ног и четверо были сильно простужены и непременно нуждались в тепле, покое и хорошем питании. Понимая, что оставлять их в поселении селькупов небезопасно, а брать с собой еще более рискованно, штабс-капитан Киселев искал решение, от выбора которого зависели жизни не только больных, но и всех тех, кто волей судьбы обязан был идти дальше.

За помощь и услуги, за продовольствие, которое брали с собой с запасом, за несколько мешков с овсом для лошадей и за теплый приют, Киселев платил золотом. Увидев царские червонцы, местные торговцы соглашались, однако не в ущерб своим жизненно важным интересам. В преддверии ярмарки товар в амбарах был и оставшиеся в строю двадцать три офицера к походу в суровых условиях зимы были готовы куда лучше прежнего. Многие приобрели одежду из меха и пимы вместо сапог, оказавшихся совсем непригодными для длительного нахождения на холоде. Киселев и для себя присмотрел хорошую парку, но для выхода предпочел остаться во френче. Иное дело открытая степь, без тепла и уюта, тогда меховая одежда станет просто незаменимой.

– Оленя бежит быстро, но везет мало, а народ большой с тобой, вон сколько, – торговался один из селькупов, – Столько оленя не дам… Два дам и нарта одна дам, мясо дам… – И тут же, рядом, другой торговец со своим приставал:

– Патрона совсем мало дал… Водка мало… Дай еще… Шапка дам, соболь дам. Тепло надо тебе… Голова никак нельзя морозить, правильно думать не будет – пропадешь…

Прощаясь с остающимися офицерами конвоя, командующий велел каждому действовать по обстоятельствам. Приказывать им более он не мог, не имел морального права, а вот совет дал лишь один; ждать весны, а в случае прихода «красных» поступать как велит совесть и долг офицера. Не смотря на молодость и жажду жизни, они солдаты, присягнувшие Царю и Отечеству, поэтому спрос с них могут учинить соответствующий.

– Ты правильно иди, берега держись, – вновь советовал подошедший селькуп, – Большая река есть – рыба есть… Тайга не ходи, волк найдет не отстанет. И, медведь еще не весь спит… Зима быстрый пришел, не успел лечь – шибко злой…

На нарты погрузили продовольствие и, легко скользя по над берегом, упряжь с оленями пошла в голове колонны. Верховой дозорный всадник ускакал в заснеженную даль и вскоре совсем исчез из вида. Тронулись и остальные, печально поглядывая на хранившие уют и тепло юрты, с прежним таинством выставившие устремленные худые рога жердей в затянутое морозной пеленой небо. Впереди ждал трудный переход, длинною в триста верст, до Нарыма.

Война – это отмена всех законов, обычаев, отмена жалости и сострадания, а братоубийственная гражданская война считается еще, и самой жестокой. Мощным подспорьем для побед Красной армии явилось партизанское движение. Среди партизан было немало зажиточных крестьян, которые видели в этом действии единственный способ избавиться от диктатуры Колчака. Ближе к осени Сибирские, партизанские отряды насчитывали уже около двух десятков тысяч человек. А страшны они были для Белой армии еще и тем, что порой не имея даже оружия, они обладали страшным желанием побеждать, будто теряли при невозможности победить, что-то свое, кровное. Это был даже не патриотизм или стремление стоять за Советскую власть до конца; откуда среди малограмотного крестьянства было ему взяться, а больше желание приобрести или даже силой забрать у богатеев или купцов то, к чему по жизни доступа не было.

Регулярная армия – это поход за тысячи верст от родного порога с неизвестными перспективами, а партизаны всегда здесь, у себя под боком, к тому же и дело прибыльное; всегда в дом принести можно, то, что удавалось награбить при очередной вылазке в соседних или дальних деревнях…

К возникновению и развитию партизанского движения во многом привели преследования крестьян и бывших красноармейцев, активных сторонников Советской власти. Недовольство значительной части населения порождалось восстановлением дореволюционных порядков. Реквизиция и конфискация имущества, продовольствия, проводившиеся белогвардейскими властями и отрядами, пришедшими с Колчаком, были не по душе местным жителям, ровно, как и насильственная мобилизация крестьянской молодежи в Белую армию.

Что всего более поражало в партизанском движении Томской Губернии; это его обладание свойством «воскрешения», быстрого обновления и возрождения после почти смертельных ударов со стороны Белогвардейских войск. Другим фактором живучести Красных партизан стало недовольство крайне низким земельным обеспечением беднейших элементов с одной стороны, и налоговыми повинностями – с другой. В большинстве этих районов на крестьянах лежали тяжкие недоимки и долги по ссудам, что никак не давало им возможности свободно хозяйствовать на их исконных землях.

Штабс-капитану Киселеву в какой-то степени были известны непосильные нужды крестьянства, безысходность мужиков вынужденных бросать землю и идти воевать за ту или другую стороны, но партизанщины он понять не мог. Дикий разгул и грабеж таких же людей какими они, по сути, являлись и сами; что правило их поступками и какими устремлениями они оправдывали свои деяния, заблуждаясь в выводах и не осознавая, не чувствуя за собой вины. Плохая осведомленность и управляемость, бесчинства одного отряда, превратившего себя, по сути, в банду, действующую без целей и задач, вызывало гнев и месть другого, по статусу ничем не отличавшегося от первого. Пусть в условиях отступления Белой армии они и оказывали необходимую «красным» помощь, нарушая планы противника, но сейчас Киселеву никак не хотелось столкнуться с подобными отрядами партизан где-нибудь на подходах к Нарыму. Эти места, славившиеся своей каторжанской историей, необходимо было обойти, сделав крюк по левобережью Оби. В надежде на то, что только так обоз сможет сохранить свою секретность и не навлечь на себя естественную немилость и преследование разбойничающих в округе партизан, командующий конвоем тщательно изучал карту местности. Еще из наставлений Пепеляева он хорошо знал, что многие партизанские формирования, располагаясь вдоль стратегически важной Транссибирской магистрали, постоянно нападали на станции, выводили из строя железнодорожные пути, мосты, обрывали телеграфные провода, организовывали многочисленные крушения поездов, нарушая движение и срывая планы командования «белых». Однако, оказавшись сейчас не в Томске, вместе с остальными частями армии, а в суровых тисках ледяной Сибирской пустыни, с малым отрядом отрезанного от жизни конвоя, Киселев стремился остаться преданным долгу и выполнить миссию до конца. Он верил в свои силы, проявляя терпение и мужество ежедневно, плечом к плечу со своими сослуживцами, шел к цели, которая пусть медленно, но приближалась.

Прикладывая неимоверные, почти нечеловеческие усилия, отряд преодолел уже почти две третьи пути. По изгибам реки, которые только и служили ориентирами при определении места нахождения группы на карте, Киселев делал свои пометки. Дождавшись возвращения головного дозора, он приказал обозу остановится для привала в одной из проток плотно заросшей по обеим сторонам прибрежным тальником. Велено было развести костры, обогреваться, готовить пищу, поить лошадей и по возможности раздобыть сухой травы, другого корма для изнуренных животных просто не было. Олени находили корм сами, искусно работая рогами, они то и дело извлекали что-то из-под снега и блаженно пережевывая ничуть не были озабочены проблемами поиска корней ягеля, мха или просто травы. Где их привязали к дереву, там они и справляли свою извечно скромную трапезу. С лошадьми было сложней; они все же требовали человеческой заботы и участия.

С быстрым приходом вечера, горизонт на западе вновь полыхнул розовым отсветом ползущих по над болотами облаков. Ночь и день сулили быть холоднее прежнего. Спросишь любого – ответят: «Куда же более…» В настоящий, должно быть, тридцати градусный холод, который вот уже третий день висел над поймой Оби, в рваной, быстро выходившей из строя, обуви обмотанной потрепанными шкурками когда-то пушных зверьков, ноги промерзали и приходилось все чаще жечь костры, чтобы отогреваться. Понимая, что тепло ушло навсегда, многие теряли самообладание и кляня судьбу, ненавидели Сибирь. В пути конвой потерял одного из офицеров; подпоручик Волошин, простудившийся еще до той единственной стоянки у селькупов и решивший, не смотря на болезнь легких, продолжить поход с основной группой, не выдержав сильных холодов и отсутствия водки, помогавшей согревать тело, скончался двумя днями ранее. На возницах, без проявления признаков жизни лежало еще трое. В пути следования штабс-капитан то и дело справлялся об их состоянии, но посильной медицинской помощи оказать был не в состоянии. Девятнадцать державшихся на ногах офицеров терпели и несли на своих плечах все тяготы нечеловеческих мук. Благо продовольственные запасы от селькупов еще не закончились и, на все более частых привалах, они способствовали поддержанию сил.

К сожалению, как и предполагалось, до начала декабря до Томска обоз не добрался. На момент остановки, по расчетам Киселева, было уже двадцать восьмое ноября, а они лишь возле Нарыма. Все эти выводы штабс-капитан делал поспешно, сидя на санях в ожидании скромной вечерней трапезы и непременного горячего чая из местных трав и мороженной клюквы, которую в изобилии находили под снегом вблизи болот. С западной стороны, почти к самой пойме реки, поджимали мари и бескрайний простор Васюганской равнины. По правую руку, по течению Оби, простирались склоны, заросшие еловой и кедровой тайгой с березняками. Множественные изгибы и повороты, встречавшиеся на всем протяжении течения большой реки, отчасти помогали ориентироваться, но и в значительной степени удлиняли дорогу. Однако, пусть извилистый, но свободный от лесных буреломов и непролазных чащоб путь, для санного обоза был проще и много надежней слепых блужданий по зимнику. Опасность встречи с партизанскими отрядами «красных» и ранее была не исключена, но до Нарыма они все же дошли без вооруженных столкновений. И штабс-капитан Киселев был благодарен Господу только за то, что до сих пор он оберегал отряд, отводя опасности и беды Гражданской войны, ничуть, однако, не щадя его в безжалостных поединках с силами природы.

Лишь под утро, отдыхая поочередно и неся вахту, без которой часы необходимого отдыха могли быть вероломно нарушены, обоз продолжил свой путь. Близость труднодоступного, окруженного болотами Нарыма, на чьей территории располагались тюрьмы политзаключенных да поселения каторжан, вокруг которого гуляли голод, холод, болезни и смерть, не могла не внушать беспокойство. Группа белых офицеров конвоя прошла мимо; люди не видели далеких огней поселка, не почувствовала его тепла, как бы всем того не хотелось. Да и жило ли оно в нем, желанное, человеческое тепло о котором наверняка давно забыли обитатели и изгои старого мира, неугодные жизни вольнодумцы… Господствовала ли здесь Белая власть или она сменила свой цвет на красный, штабс-капитан Киселев не имел ни малейшего представления.

Измученные безысходной судьбой забытого, брошенного всеми обоза, ушли в ночь, подальше от Нарыма, к которому брели почти десять долгих дней, к которому стремились утомленные переходом души людей, носивших на своих плечах погоны офицеров Белой армии адмирала Колчака.

Глава седьмая

Раскол

Головной дозор, состоящий из единственного всадника, задолго до рассвета покинул расположение. Бывшему подъесаулу Степного конного корпуса, Первой стрелковой дивизии, дислоцировавшейся когда-то в прошлом под Уфой, Григорию Семченко нравилось быть при дозоре и при добром скакуне. Он исправно исполнял обязанности равного по рангу офицера, и штабс-капитан Киселев всегда с вниманием относился к «живой» информации, добытой столь малочисленной разведкой. Вновь поступающие сведения были для Киселева важнее любых противоречивых мнений. Точными данными из послужного списка подъесаула, он не располагал. Единственно правильным, можно было считать предположение, что после летнего переформирования Первой степной Сибирской стрелковой дивизии, подъесаул казачьего конного подразделения Семченко, оказался в рядах Тобольского гарнизона и был назначен в секретный конвой, как боевой, обладающий смекалкой офицер. В этом надежном человеке Киселев был уверен и поэтому ничуть не утруждал себя сомнениями в честности и преданности однополчанина.

На утренней зорьке, штабс-капитана удивило и даже обрадовало внезапно затянувшееся густой, непроглядной, туманной мглой, небо… Морозную стену словно отодвинуло к северу и какие-то десять, пятнадцать градусов ниже нуля, показались для всей команды конвоя, счастливым дуновением забытого юга. На лицах отчетливо читались улыбки и долгожданная надежда на избавление от ледяных оков арктического холода. Воспрянувшие духом, обретшие миг тепла и счастья люди, благодарили Господа за ниспосланную с небес благодать оттепели и с новыми, невесть откуда взявшимися силами, двинулись вперед, к далекой и заветной цели. Напрягая силы, пользуясь моментом окутавшего пойму реки тепла, изнуренные люди устремились вперед и в каждом из них, с новой силой возрождалась надежда, оживало и ширилось едва теплящееся желание, уверенно идти дальше. Около полудня проглянуло яркое солнце. Его забытое тепло, коснувшись остуженных холодом, обветренных лиц, мягким прикосновением живых лучей, пусть скромно, но напомнило о том, что оно есть…

Неожиданно для всех, разорвав окрестную тишину, где-то в отдалении, далеко впереди, прогремело два выстрела. Глухим, скупым и хриплым эхом отозвалась, совсем не привыкшая к шуму, стылая тайга. Обоз замер, движение прекратилось. Штабс-капитан спешно поднялся с саней и подошел к головной колонне.

– Всем приготовиться!.. – громко скомандовал он. – Поручика Никольского ко мне, живо!..

Спустя мгновения поручик уже спешно подходил к командующему.

– Возьмите двух человек и срочно отведите подводы назад, прижмитесь к берегу, займите там оборону и ждите! Всем остальным вытянуться в цепь, дистанция пять метров, залечь и приготовиться к бою!..

Команда была выполнена незамедлительно и участок заснеженной реки шириной около восьмидесяти метров превратился в непреодолимый, скрытый рубеж обороны. Все мгновенно врылись в снег и замерли, с напряжением всматриваясь в белую даль горизонта. Волнение нарастало… Разобрать, что происходило далеко впереди было трудно и лишь наличие бинокля помогало уловить слабое, едва узнаваемое, движение черных точек за дальним поворотом реки, почти слившимся с лесом в одну тонкую линию. Вскоре, Киселев уже различал небольшой конный отряд, усиленно преследующий оторвавшегося от группы одинокого всадника. Догадаться было не трудно; скорее всего головной дозор наскочил на засаду и теперь, изо всех сил, старался уйти от преследования. Прогремело еще два громких, отчетливых выстрела и всему заградительному отряду стало ясно, что с набегавшей лавиной конницей предстоит вступить в бой. Вскоре цепь преследующих всадников вытянулась, и Штабс-капитан насчитал восемь наездников, стремительно скачущих в галоп за несущимся прочь подъесаулом.

– Приготовиться к бою! – прозвучала команда, и конвой, отчетливо различая противника приготовился к отражению атаки. – Пропустить всадника! Огонь по команде!..

И стоило только Семченко проскочить условный рубеж, как грохнула револьверными залпами округа. От неожиданных выстрелов конница опешила и заметалась. Две сбитые с ног лошади и четверка ездовых, кубарем покатились на заснеженную гладь широкой реки. Начался скоротечный и губительный для нападавшей стороны, бой. Двое всадников тут же повернули обратно, но сбитые прицельными выстрелами, безвольно повисли на стременах ошалело несущихся прочь лошадей. Двое других наездников, набегая на конвой, в растерянности подняли вверх руки. Однако, один из нападавших, держа высоко над головой блеснувший клинок, был прицельно снят с лошади последним, одиночным выстрелом.

– Прекратить огонь!.. – скомандовал Киселев, глядя на замершего в недоумении всадника, с красной, косой лентой на папахе. Лошадь послушно остановилась, словно бы и ее касался категоричный выкрик человека. Фыркая и топая на месте копытами, она разгоряченно мотала головой, явно не ощущая слабину провисших удил.

– Спешить его, связать и к саням! – распорядился штабс-капитан, обратив внимание, как со стороны к нему торопливо бежит один из офицеров конвоя.

– У нас потери, господин капитан! – доложил тот, – Убит подпоручик Гаврилов; тяжелое ранение в голову. Он сказал, что для него честь умереть в бою. Я пытался помочь, но…

– Мне очень жаль, господа… Займитесь им и похороните с честью. Соберите всех убитых, а бродячих лошадей изловить и к повозкам.

Подошел раненый Семченко; его левая рука, чуть ниже плеча, кровоточила, оставляя на светлом английском френче алый, заметный след.

– На вылет, господин капитан, ранение легкое. Перевяжу и могу скакать дальше, – шутливо улыбнулся подъесаул.

– Молодцом, однако, мчались!.. Хвалю!.. а рукой займитесь непременно. Что там впереди случилось? Может нас засада ждет или отряды «красных», наверняка это могла быть только передовая группа?

– Надо бы допросить пленного, господин капитан! Вдруг я кого не приметил… Ой быстро уходить пришлось. Недоглядел, случайно наскочил; из-за леска, что за утесом, отряд вышел. Виноват, господин капитан!.. А конь мой тех золотых стоит, не обманул тунгус…

Пленному «красному» бойцу было велено говорить, в противном случае ждала участь его погибших товарищей. Крепкий телосложением, с одутловатым круглым лицом, сибиряк, оказался на удивление покладистым, смирным и разговорчивым партизаном. Откровенно заявил, что он вовсе даже не командир и жизнь для него поважнее любой идеи будет, потому как дома баба с детишками ждет, а в отряд вон, сельчане идти подбили. А чего, говорит, дело большого ума не требует, оно и прибыльно порой бывает; разжиться можно, гульнуть там: «Мы далече не захаживаем, свою округу оберегаем…» Но даже по мере того, как борьба за будущее России приобретала все более ожесточенный характер, боец немногочисленной конницы и представить себе не мог наличие «белого», офицерского отряда, в тылу у господствующих по всей Сибири Красных партизан. Он был наслышан, что «белые» давно откатили к Томску и город под натиском Пятой Красной армии вот-вот будет оставлен. А все более участившиеся столкновения их передовых частей с единственным и успешным в окрестностях, многочисленным отрядом «белых», под командованием полковника Олиферова, вынудили того уйти в сторону Красноярска. Будто поговаривают, даже и там, он по-прежнему, упрямо продолжает сопротивление, не давая покоя партизанам.

– Есть ли формирования «красных» в Колпашево или его окрестностях? – прозвучал очередной вопрос командующего конвоем.

– О партизанах мы не слыхивали… Те, ну то есть мы, больше восточнее, вдоль речки Кеть промышляем. Там и деревушек по более да болот меньше, а то влетишь по запарке на коне в полынью какую, не только скакуна, но и себя сгубишь. Кругом-то марь одна, вот троп и держимся.

– Ты мне не про вашего брата говори, а о регулярных формированиях Красной армии растолкуй, что знаешь! – настаивал командующий.

– Так я же вот и говорю, что к Томску «красные» вроде как подались, хотя слыхивал, большой отряд, по разнарядке должно, к Нарыму движется. А самый короткий путь, стало быть, вдоль Оби, по большой реке, чего им по тайге кружить, небось не лето. Ежели вы с имя не встретились, то ждите гостей… Вам, господин командир, уходить бы от реки надо… Ежели не в тягость, меня за собой таскать, то укажу куда двигаться безопасней. Иначе прямиком в лапы и угодите, а бойцов у них много, вашими наганами не перебить…

– Правду говорит, давно с этой реки в лес уходить надо было, тащимся на виду у всех, – неожиданно вмешался в разговор поручик Бельский, вызвав тем самым одобрение некоторых офицеров.

Заговорили, перешептываясь отдельные, а то и откровенное недовольство выплескивать стали, да так, что общее волнение трудно было утаить от наблюдательного командира.

Чувствуя замешательство в настроениях бойцов отряда, даже сам арестант оживился, теша слабую надежду, выжить:

– Вот и я о том же, – тут же продолжал он предлагать свою помощь, как знающего и верного проводника, для хорошо знакомой местности, – чего вслепую идти, коли мне все тропы ведомы. Проведу вдоль Тогурской Кети мимо Колпаша, прямиком на восток, там в протоках есть где затеряться. Красные туда не сунутся, на Нарым пойдут. Оно и вам легче… К примеру вон, до Марьиной Гривы ведь целая дорога из бревен выложена. Куда проще и быстрее с обозом идти, нежели буреломами да болотами напрямик пробиваться.

– Ты же сам только что говорил, что отряды «красных» там во всю гуляют? – уточнил командующий.

– И то верно, отгуляли вот, вы же всех моих дружков и постреляли. Почитай наш отряд, да Копыловский в округе и был, остальные вдоль Чулыма шустрят, сюда ни ногой. Сам то я, господин командир, из Новоселово. Занесло вот почитай за шестьдесят верст к северу, чего уж; решили и до Парабели прогуляться, а тут ваш всадник на нас прямиком прет; так вот в засаду и привел. А речка Кеть уж точно от нашего брата до самой Марьиной Гривы свободна, там ведь сам Олиферов днями с отрядом по более двухсот сабель прошелся. Кому там быть-то?.. – воодушевленно и убедительно, уповая на милость «белого» офицера, разъяснял обстановку местный партизан.

– А откуда про дорогу знаешь? – интересуясь, спросил Киселев.

– Так ведь когда канал до Енисея пробить по реке норовили, почитай все обозы-то мимо нашей деревни прямиком и шли. Тогда этот тракт и строили. Эвенки с Кети злых духов на них насылали; там их капища да могилы предков устроены, очень святые места, земля где они обряды исполняют, а тут вольный разгул; обозы с русскими, от которых звон по всей тайге идет… Старообрядцы, хоть ранее и селились окрест, но те с верой и уважением, так безобразно себя не вели, как каторжане-невольники, да охранка, что по деревням, в чумах да лабазах квартировали…

Очень схожие с правдивыми, умозаключения местного Красного партизана, вызывали ответные, не менее откровенные высказывания и симпатии, чувствующих возможность отдыха, уставших от длительного перехода людей. Тем более, что предложения от него исходили самые реальные, способные помочь выйти из смертельно трудного положения, чреватого гибелью измотанного отряда. С его слов выходило, что, сделав крайне необходимую передышку в селе, где напоят, накормят и обогреют, можно будет набраться сил и по проложенному, надежному тракту, без блужданий по безлюдной и гибельной тайге, выйти к Енисею, а там и до Красноярска недалеко. Особенно настораживала и тревожила все более растущая вероятность встречи с регулярными формированиями Красной армии. Зачем продолжать следовать вдоль реки, зная о движении противника навстречу? Для многих офицеров предложения откровенного крестьянина, готового помочь, казались весьма перспективными и соблазняли своей практичностью. При вынужденной, подкупающей к общению паузе, его заверения слушались как вполне реальный шанс скорого отдыха, который воспринимался блаженным, желаемым чудом.

Выкладки партизана выглядели очень достоверно и все больше начинали убеждать поручика Бельского в решимости идти другой дорогой: «А что, если утром ударит мороз и холод? Тогда вновь обрушатся тяготы преодоления, которые непременно еще грядут, если не делать нужных выводов и не быть идиотом, способным ради долга, и утративших свою актуальную силу приказов, идти на верную гибель, и вести за собой остальных, – рассуждал он, – Ведь до этого времени он не знал как подчинить себе значительную часть группы конвоя и куда следует ее вести. А вот теперь план созревал стремительно и быстро, оставалось лишь высказать публично свое мнение и тем самым завоевать поддержку многих офицеров, обрести единомышленников, вызвав тем самым столь необходимое ему своевременное брожение, и раскол в отряде. Внедрившись довольно успешно в свиту контрразведки адмирала Колчака, он был уверен, что о секретном задании, порученном ему самим командармом Блюхером, разумеется, не было известно никому. Стало быть, пришло время действовать тем более, что шустрый крестьянин, наверняка поспособствует и поможет ему в последствии связаться со штабом „красных“, чтобы сообщить о результатах его тайной операции. В накалившейся до предела атмосфере безысходности, терпение не каждого способно выдержать упорство командующего, упрямо стремившегося придерживаться данных ему распоряжений, без малейшего учета возможного трагического развития событий. Именно сейчас, необходимо было проявить гибкость, чтобы спасти отряд, но Киселева видимо этому не учили.» – Ситуация позволяла, и Бельский решил действовать:

– Господин штабс-капитан, – неожиданно для командующего, обратился он от имени офицеров, – в сложившихся обстоятельствах я бы счел предложение местного проводника разумным. Пробиваться всеми силами к Томску, возможно уже занятому «красными», рискуя опять же столкнуться с неприятелем где-нибудь в районе Колпашево, опрометчиво и безответственно. Команда истощена и обессилена, людям требуется отдых. Морозы вот-вот с новой силой обрушатся на нас и я, как, наверное, и многие, не уверен, что нам удастся обойтись без потерь на пути длинною в триста верст. Чем не вариант: привести себя в порядок, передохнуть в поселке и набравшись сил продолжить движение по тракту в сторону Енисея и Красноярска. Наверняка можно будет в баньке помыться и как следует отогреться на предстоящую долгую дорогу. По-моему, все без исключения были бы этому только рады, разве я не прав? – более чем убедительно завершил свою речь Бельский под явные одобрения собравшихся.

Вторя своевременному и рассудительному предложению, стали высказываться и другие, считая доводы поручика Бельского спасительными для всего потерявшегося в снегах отряда, до которого и дела-то никому нет:

– Правильно говорит, чего нам под пули идти, когда есть разумный выход из положения. Да и отдых с обогревом никому не помешает. Разве в этом нет логики, господа? – своевременно поддержал Бельского сослуживец.

– Верно, тут и спору нет. Идти нужно, пока нас вновь здесь не накрыли «красные», – высказался другой конвойный, давая понять и остальным, что многие согласны с мнением поручика.

Загомонили собравшиеся офицеры, одобрительно поддерживая внесенное предложение. Отчего бы не отдохнуть, не привести себя в порядок, скоро месяц, как в пути, осознавали трагичность положения многие из конвоя, да и больных, что в лежку уже четверо, кому как ни нам позаботиться об их здоровье. Всем грозит неминуемая гибель, если пренебречь появившейся возможностью. Главное выжить, требовательно выступали отдельные офицеры, а не идти напролом сквозь бури и морозы, не считаясь с собственной жизнью.

Внимательно выслушав позицию поручика и реплики, высказанные в поддержку вновь родившейся, схожей с саботажем, авантюры, Киселев распорядился увести арестованного, заключив ранее сказанное в жесткие рамки дозволенного:

– Кто Вам дал право, господин Бельский, так открыто и безответственно делиться планами движения отряда с откровенным врагом. Позвольте мне решать подобного рода задачи. Я готов выслушать ваши соображения по этому поводу, но будьте любезны изъясняться только в присутствии офицеров подразделения. Что касается меня лично, то я категорически против не выполнения приказа командующего Первой Сибирской армией относительно пункта нашего назначения. А им является не Красноярск, до которого вдвое дольше пути, а Томск, где по всем имеющимся сведениям расположены наши части и вести демагогию в отношении сдачи города считаю излишней и не позволительной. Это касается всех офицеров вверенного мне подразделения, без какого-либо исключения.

Гул недовольства нарастал и в голосах были слышны даже ноты раздражения к мнению командующего. Бельский не счел нужным возражать и сдержался, позволил высказать командующему свое, в корне разнящееся мнение. Полагая, что этим еще больше укрепит желание большинства отряда, идти в сторону Марьиной Гривы.

Что-то явно не нравилось Киселеву в обстановке нервозности и вынужденных нравоучений в отношении подчиненных ему офицеров. Скрытая нотка разлада и несогласия с его позицией уже прозвучала и была более чем продуманной. Она отчетливо читалась на многих лицах и разрешение ситуации не в его пользу, сулило людям лучший выход из трудностей последних недель, лишивших многих мужества и сил.

– Я уже однажды, говорил всем присутствующим, – продолжил штабс-капитан, – что в сложившихся тяжелых обстоятельствах, не имею морального права, используя свое положение командующего конвоем, подчинять личный состав строгому и неукоснительному соблюдению Устава. Однако, к исполнению обязанностей конвоя и долгу офицера, беспрекословно следовать приказам своего командира, отношусь с предельной серьезностью. В создавшихся условиях никто не слагал ответственности за завершение возложенной на нас миссии. Вы носите золотые погоны офицеров, господа, и нам не до сантиментов. В откровенных высказываниях поручика речь идет о невыполнении приказа. Однако, любого рода принуждения вплоть до наказания были бы излишними. Я лично, считаю необходимым продолжить движение к Томску и выполнить поставленную перед нами задачу. Надеюсь, при любого рода разногласиях, мне будет предоставлена такая возможность и верные долгу офицеры последуют за мной. Честь имею, господа!.. – нервно высказался командующий.

Киселев отошел в сторону, чтобы немного успокоиться, прочесть карту и определиться с предстоящим маршрутом… Он никак не ожидал расхождения во мнениях офицеров с его взглядом. Чувствовался раскол, его неизбежность начинала просматриваться и все больше тревожить Киселева. Поэтому своим жестким решением, полагая что большая часть конвоя предпочтет все же достойный вариант развития событий, он в чем-то даже предопределил его. Однако ему суждено было ошибиться…

Разошедшиеся по сторонам сослуживцы, мало-помалу начинали вновь собираться группами, чтобы по возможности прояснить для себя; намерения командующего конвоем, и мнения несогласных с ним офицеров. Несмотря на наставления, многие все же не были согласны с жестким решением командующего. Хотелось высказаться в кругу равных по ответственности близких товарищей и найти некое общее мнение, а не идти сквозь Сибирские бураны на поводу ставших неактуальными, приказов командующих армий, не имеющих об их положении ни малейшего понятия. О каком-либо отступничестве от идеалов и приверженности Белому движению, речи не было; преданные делу и служению Отчизне офицеры, с доблестью готовы были продолжать терпеть лишения во славу Царя и Отечества, преследуя реальные цели. Решено было обратиться к поручику Бельскому, больше других разбиравшемуся в создавшейся ситуации, ссылаясь опять же на его инициативу, идти в сторону Марьиной Гривы. Пользуясь темным временем суток, ничто не мешало значительной группе офицеров уединиться; чтобы, «расставить все точки над i».

– Вы совершенно правы, господа, – объяснял создавшуюся ситуацию Бельский, – разве не ясно, что миссия по большому счету завершена и речь идет о наших жизнях, и поиске любых возможностей выхода из почти безнадежного положения, в котором мы все оказались. Продолжать движение на встречу противнику, я так же, как и вы, считаю абсурдным. Прежде всего командующий конвоем должен проявлять отеческую заботу о каждом вверенном ему офицере и не ограничиваться рамками только лишь устава и приказов.

– Да кто из нас ратует за нарушение устава? Нет таких!.. У нас один вопрос; где его человечность, с которой он как командующий должен подходить к подчиненным, учитывая губительное положение отряда, – высказал свое мнение один из обратившихся за разъяснением конвойный.

– Правильно, вот и я о том же!.. – продолжил осуществлять свой коварный замысел поручик Бельский. – Упрекать нас в несоблюдении кодекса офицерской чести, без учета мнений своих сослуживцев, может лишь одержимый личными целями и амбициями, командующий. И вести сейчас отряд на неминуемое столкновение с «красными», на бессмысленную и верную гибель, считаю безрассудством.

Чувствуя и слыша голоса одобрения, Бельский осмелился в тесном кругу офицеров, выразить свое кардинально разнящееся с Киселевым мнение и готовность, пользуясь услугами проводника, возглавить и вести группу единомышленников, в направлении Марьиной Гривы, и далее на Красноярск. Все присутствующие были единодушны во мнении и оговорив детали, решено было до полуночи хранить полное молчание.

Ночь оказалась теплее дня, поэтому отдав команду на отдых, штабс-капитан распорядился рано утром продолжить движение. Из-за сложившейся нервозной ситуации, Киселеву не спалось и, отойдя от дремавшего лагеря в сторону, он предпочел поразмыслить наедине. Хотелось еще раз взвесить и определить свою позицию; может быть даже усомниться в правильности выбранного решения, проверить и убедить себя, что это не так. Воротившись, он прилег на санях, удобно устроившись вблизи укрытого брезентом саквояжа; наверное, только его присутствие о котором никто не догадывался давало ему силы строго придерживаться приказа и данного им слова. Рядом, вповалку, словно намаявшиеся младенцы, крепко спали еще двое офицеров; из-за отсутствия спальных мест, годилось и это. Далеко за полночь, окутанный тьмой безлунной ночи, он глубоко и внезапно, провалился в сон…

Проснулся от толчка в плечо; его так никогда не будили…

– Господин капитан, проснитесь!.. Беда!.. Они уехали, никого нет!.. – в панике, возле единственных саней, сиротливо стоявших по середине замерзшего русла реки, метался конвойный офицер. В отдалении, у берега, словно ища пропажу, бродили еще двое его подопечных. Уже рассвело и по всем его расчетам обоз должен был двигаться в направлении Парабели. Но сани стояли на том же месте, что и с вечера:

«Что могло случиться, где же все остальные? Неужели вчера, почти вся команда поняла и истолковала его речь неверно, совсем не так, как он себе представлял? Но куда они все ушли? Почему? Зачем так внезапно, не предупредив своих же товарищей?..»

За исключением трех офицеров и единственной оставшейся в упряжи лошади, от конвоя не осталось и следа. Как мог он так просчитаться, упрекал себя Киселев, полагая, что сам дал офицерам право выбора, а не строгого подчинения его приказу. Тогда вряд ли кто-либо отважился нарушить его. Киселеву стало не по себе…

Все выглядело как раскол, как предательство, гнусное и подлое не имеющее под собой основательной почвы, но возымевшее большое действие на людей. Так хитро и вовремя спровоцировать бунт мог только Бельский и в этом он прекрасно убедился еще вчера. Вряд ли кто-либо еще отважился на такое. Понимая, что сила и крепость отряда в единстве, поручик умело внес раскол, зная, что разрозненные группы, потеряв свою цель и лишившись командира не выживут и будут обречены…

Выходит, спекулируя на чувствах изможденных людей, устремившихся к легкому, непродуманному выбору, способному лишить цели и завести в тупик, Бельский хитро заманил отряд в ловушку и он, командующий конвоем, стал не исключением. Киселев ужаснулся… Его предположения оправдались – Бельский враг, хитро маскирующийся и коварный. И даже тот странный сон, оказавшийся вещим, подтверждал факт предательства и чуткое подсознание, предвидевшее раскол, уже знало будущее…

И пусть их дороги развела война, отныне его новая цель – это разоблачение подлого предателя, погубившего конвой, и он будет бороться, чтобы сохранить жизнь себе и оставшимся верными делу офицерам. Это его священный долг, долг чести…

– Быстро собери остальных, – отдал распоряжение штабс-капитан, стоявшему в растерянности конвоиру.

Вскоре все трое стояли перед штабс-капитаном. Среди прочих был и поручик Никольский, преданно хранивший тайну, сокрытого под брезентом и остатками соломы, саквояжа. Пожалуй, он был единственным, к кому Киселев по-прежнему питал доверие и симпатию. Как выяснилось, никто ничего не заподозрил; все спали крепким сном, единственным еще имевшимся средством, способным восстановить и укрепить силы оставшихся в строю бойцов.

– Господин штабс-капитан, позвольте выразить свои соображения, – обратился с докладом поручик Никольский.

– Говорите, поручик, я вас слушаю…

– Поздней ночью, еще до того, как заснуть, мне по личным надобностям необходимо было отлучиться. Так вот, как только я отошел, мне показалось, что возле повозки какое-то время крутился один человек. Разглядеть я его не мог, он быстро исчез и мне подумалось, что такого рода хождение по лагерю, схоже с обычной суетой и ничего более. А вот сейчас, когда основная часть конвоя, откололась; надо бы перепроверить, все ли на своих местах, нам как-никак еще долгая дорога предстоит.

Саквояж, наличие которого Киселев уже не скрывал, оказался, к счастью, на месте, а вот довольно увесистый мешок с золотыми червонцами и личным дневником, который штабс-капитан всегда вкладывал вовнутрь, и дорожил им, пропали. Догадываясь, что исчезновение царских монет, дело рук поручика Бельского, потому как возвращая невостребованное золото еще в Сургуте, он один знал о месте хранения червонцев, то, стало быть, и дневник, с точной картой тайника, теперь его добыча. Пусть воспользоваться полученными знаниями ему будет не просто, успокаивал себя штабс-капитан, но даже сам факт владения подробной картой, делал его человеком исключительным и опасным.

Без царских червонцев, приобретение у местных жителей продовольствия, становилось делом совсем не простым и представить дальнейшую судьбу малочисленного обоза было невозможно. Кроме того, в случае столкновения с любой группой военных или Красных бандитов, они становились жертвой, без каких-либо шансов на помилование и никчемной возможности отбиться; патронов у каждого на два выстрела, и не более. Естественную озабоченность вызывал саквояж с его несомненно бесценным содержимым. Возникла срочная необходимость отыскать надежное место и упрятать оставшиеся ценности. В условиях риска, когда впереди еще более двухсот верст утомительного пути по тылам противника, иметь при себе важный груз, являлось верхом беспечности. Понимая это, Киселев принял решение закопать саквояж в ближайшем лесном массиве на берегу реки. Невдалеке такой массив просматривался отчетливо, поэтому сразу же двинулись к нему. Однако вскоре произошло событие, которое вынудило надолго забыть штабс-капитана Киселева о срочных планах, заменив их более насущными.

Из заснеженной дали, в их сторону мчался всадник. Все выглядело так, словно события повторялись во времени, разыгрывая все тот же, вчерашний сценарий с одной лишь разницей; преследователей за наездником на этот раз Киселев, не обнаружил: «Кого это еще несет в их сторону?» – озадачился штабс-капитан, не на секунду не переставая смотреть вдаль.

«Но как же это?.. Что происходит?..» – Он не верил своим глазам.

Навстречу растерявшемуся остатку конвоя, мчался в галоп, верховой всадник; и им вновь, как ни странно, был все тот же Семченко…

Глава восьмая

Атунда – сын шамана

Изредка соболь с камней и кедрача в пихтач спускается. А тут; вот он, осмелился, а то может и оттепель выгнала зверька по старым запасникам пройтись. Онемела тайга, обильно засыпанная снегом. На одном из увалов пересек-таки Атунда след соболя, но тот возьми да к подлеску уйди, а там верхами, не угнаться. Эх, не молод уж Атунда, а за черным Нарымским пройдохой готов далеко идти от юрты, где остались ждать его возвращения молодая жена Ойта с дочерью и старый отец. Уж больно мех у темного ценится, с обычным, нормальным, дымчатым соболем не сравнить, да и добытчик опять же в почете; привези на ярмарку отливающую черным блеском шкурку, любой с уважением чарку охотнику предложит.

Шел осторожно, умело огибая крупные колодины, все больше по над краем пихтача, пока след не увел в таежные крепи. Остановился охотник на тверди, в прогалине, размял ноги у высоких стволов пихт, глядя по вершинкам; приметил снежную пыль. Обломанные соболем веточки и иглы хвои на снегу подсказывали след и направляли Атунду.

– Ух, и хорошо же здесь! Вот бы удачу найти, выследить соболя… – восхищенно подумал бывалый охотник, а глаза уж рисовали темного, искристо-мглистого зверька.

Описав дугу в воздухе, соболь вдруг слетел со ствола на снег и быстро пошел низом, упал на след хорька и перекрыв по нему десятка два шагов, метнул вверх и затаился на самой маковке кедра. Однако, скоро перемахнул на соседний ствол и вновь пошел верхом, норовя затеряться в пушистой зелени заснеженных вершин. И вот на одной из них соболь наконец-то затаился. Замер и Атунда, уловил взглядом темный клубочек и торчащие ушки.