Читать онлайн Красота – это горе бесплатно

Красота – это горе

© Марина Извекова, перевод, а́018

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2018

© “Фантом Пресс”, оформление, издание, 2018

* * *

Вычистив же доспехи, сделав из шишака настоящий шлем, выбрав имя для своей лошаденки и окрестив самого себя, он пришел к заключению, что ему остается лишь найти даму, в которую он мог бы влюбиться, ибо странствующий рыцарь без любви это все равно что дерево без плодов и листьев или же тело без души.

Мигель де Сервантес, Дон Кихот[1]
Рис.0 Красота – это горе

1

Рис.1 Красота – это горе

Воскресным мартовским днем Деви Аю встала из могилы спустя двадцать один год после смерти. Пастушонок, спавший под плюмерией, со страху обмочился и поднял крик, а все четыре его овцы бросились врассыпную меж каменных и деревянных надгробий, будто за ними гнался тигр. Началось все с шума из заброшенной могилы – могила была безымянная, но все знали, что покоится там Деви Аю. Умерла она в пятьдесят два, а двадцать один год спустя воскресла, и с тех пор все потеряли счет ее годам.

На крик пастушонка сбежались жители соседних домов – кто с ребенком на руках, кто с метлой. Запыленные от работы в поле, подоткнув полы саронгов, сходились они под вишнями, ятрофами и бананами. Подойти близко никто не решался, просто слушали звуки из могилы, как слушали по понедельникам на рынке крики торговца снадобьями. Зрелище было страшное, но толпа от души наслаждалась, а ведь случись любому из них увидеть подобное в одиночку – пришли бы в ужас. Все даже ждали какого-нибудь чуда, не просто шума из могилы, ведь покойница в войну была подстилкой под японцами, а кьяи[2] всегда учил, что тех, кто запятнал себя грехом, в загробном мире непременно ждет кара. Наверняка это ангел-мститель бичевал свою жертву, но публика вскоре заскучала и стала ждать еще какого-нибудь чуда, хоть маленького.

А когда дождались, то изумлению не было предела. Содрогнулась и разверзлась земля, будто на дне ямы взорвалась бомба, вызвав небольшое землетрясение, а заодно смерч – и пригнулась трава, попадали могильные камни, а из-за пыльной завесы вышла старуха с лицом застывшим и негодующим, одетая в саван, будто вчера похоронили. Люди в ужасе разбежались, точь-в-точь как незадолго до того овцы, и крики отзывались эхом в далеких горах. Одна женщина со страху швырнула в кусты младенца, а отец стал вместо ребенка укачивать связку бананов. Двое залегли в придорожной канаве, несколько человек рухнули без чувств на обочину, а остальные бросились прочь, да так и бежали пятнадцать километров без передышки.

Деви Аю, удивленно озираясь посреди кладбища, лишь откашлялась тихонько. Верхнюю пару узлов савана она уже развязала и взялась за нижние, чтобы освободить ноги. Волосы у нее отросли до земли, как у сказочной девы; тряхнула головой – заструились на ветру, поблескивая, будто черные водоросли в толще речной воды. Кожа ее, хоть и изрезанная морщинами, сияла белизной, а ожившие глаза наблюдали с любопытством, как понемногу выходят из укрытий зеваки, – половина тут же опять разбежались, остальные попадали в обморок. Деви Аю посетовала про себя: вот злые люди, похоронили ее заживо!

Первая мысль ее была о ребенке – тот, конечно, давно уже вырос. Умерла она двадцать один год назад, спустя двенадцать дней после родов, родилась у нее безобразная девочка, до того безобразная, что повитуха сперва приняла ее за ком дерьма, ведь между двумя отверстиями расстояние меньше мизинца. Но младенец сморщился, заулыбался, и повитуха убедилась, что перед ней человек, и сказала матери, лежавшей без сил на кровати и не изъявлявшей ни малейшего желания взглянуть на ребенка, что родился он здоровым и жизнерадостным.

– Девочка, да? – спросила Деви Аю.

– Да, – кивнула повитуха, – как и три старшие.

– Четыре дочери, одна другой краше, – отвечала Деви Аю в крайнем недовольстве. – Мне впору публичный дом открывать. Скажи же, и эта красавица?

Туго запеленатая девочка пискнула, завозилась у повитухи на руках. Сновала туда-сюда служанка, выносила окровавленное тряпье, выбрасывала послед, и с минуту повитуха молчала, ведь не назовешь же красивым младенца, похожего на черный ком дерьма! Будто не услышав вопроса, сказала она:

– Лет вам уже немало, вряд ли вы сможете кормить грудью.

– Верно. Меня три старшие до дна высосали.

– Да еще сотни мужчин.

– Сто семьдесят два мужчины. Старшему девяносто, младшему двенадцать, свежеобрезанный. Всех как сейчас помню.

Девочка снова пискнула. Надо искать кормилицу, сказала повитуха. А если не найдем, то искать молоко – коровье, собачье, да хоть крысиное.

– Да, надо, – отвечала Деви Аю.

– Бедная крошка, – вздохнула повитуха, глядя в жалкое личико. Слов не было, чтобы его описать, но про себя она подумала: исчадие ада, про́клятое с рождения. Кожа черная, как у сгоревшего трупа, тело все искореженное. Нос не нос, а розетка электрическая. Рот будто щель у свиньи-копилки, уши как ручки у кастрюли. Пожалуй, не сыщешь на свете создания противней несчастной малютки; будь я на месте Бога, думала повитуха, лучше убила бы ребенка, чем оставлять в живых, жизнь будет глумиться над ней немилосердно.

– Бедная крошка, – повторила повитуха, собираясь на поиски кормилицы.

– Да, бедная крошка, – отозвалась Деви Аю, ворочаясь с боку на бок. – Как только я не старалась тебя убить! Разве что гранату не глотала – разнесло бы в клочки мою утробу, вот и весь сказ! Ах, бедное про́клятое дитя, – про́клятые, как и злодеи, страсть как живучи!

Повитуха вначале прятала лицо младенца от набежавших соседок. Но едва она сказала, что ребенку нужна кормилица, те, расталкивая друг друга, стали подбираться ближе – все, кто знал Деви Аю, любили поглядеть на ее красивых деток. Повитуха, не устояв перед натиском, дала-таки отдернуть с лица девочки пеленку, и когда все закричали в невыразимом ужасе, она улыбнулась: сами, мол, виноваты, я как могла прятала!

Когда страсти поулеглись и повитуха торопливо ушла, соседки так и остались торчать на месте с бессмысленными лицами, будто у всех разом память отшибло.

– Убить ее, и дело с концом, – сказала одна из женщин, та, что опомнилась первой.

– Я уже пыталась, – ответила Деви Аю, представ перед гостями в измятом домашнем платье, с тряпицей вокруг живота, растрепанная, будто чуть не угодила быку под копыта.

Соседки глядели на нее с жалостью.

– Правда, прелесть? – спросила Деви Аю.

– Ммм… да.

– Нет страшнее проклятия, чем дать жизнь красивой девочке среди похотливых кобелей.

Все молчали, только смотрели на нее сочувственно, зная, что это ложь. Розина, немая девушка-горянка, что давно прислуживала Деви Аю, повела ее в ванную, где уже приготовила горячую воду. Пока Деви Аю грелась в ванне с душистым желтым мылом, немая служанка умащивала ей волосы маслом алоэ. Среди хаоса лишь немая хранила спокойствие, притом что знала о маленьком чудовище, ведь когда повитуха принимала роды, Розина была на подхвате. Она потерла хозяйке спину, накинула ей на плечи полотенце, а когда та вышла, прибралась в ванной комнате.

Кто-то, пытаясь развеять мрачное настроение, сказал Деви Аю:

– Надо ей имя дать хорошее.

– Да, – кивнула Деви Аю. – Ее зовут Чантик, Красота.

Все заохали и ну ее отговаривать.

– А может, Язва?

– Или Рана?

– Боже сохрани!

– Ну ладно, Красота так Красота.

И Деви Аю ушла к себе в комнату одеваться, а все беспомощно смотрели ей вслед. А потом с грустью переглянулись: вы подумайте, черномазую уродину с носом-розеткой зовут Красота! Стыд, да и только!

Да, Деви Аю пыталась избавиться от ребенка, когда поняла, что, прожив на свете полвека, снова беременна. Кто отец, она не знала, как и у трех старших, однако на этот раз совсем не хотела, чтобы ребенок выжил. И приняла пять сверхмощных таблеток парацетамола, что дал ей сельский врач, и запила раствором соды – сама едва не померла, а ребенку хоть бы что. Задумалась она об ином средстве, позвала повитуху, и та ввела ей в матку лучинку, чтобы изгнать плод. Два дня и две ночи шла у нее кровь и выходили щепки, а ребенку опять хоть бы что. Еще полдюжины способов испробовала она, но тщетно, и наконец сдалась, горько сетуя:

– Эта девчонка – настоящий боец, куда матери с ней тягаться?

И Деви Аю смотрела, как наливается ее живот, и на исходе седьмого месяца устроила селаматан[3], а когда родила, то даже взглянуть на ребенка не пожелала. Три ее старшие дочери были как на подбор красавицы, под стать друг другу, будто тройняшки. До смерти надоело плодить таких детей – ну точно манекены в витрине, думала она – и не захотела видеть младшую, наверняка похожую на остальных. И разумеется, ошибалась, не зная, до чего уродлив ее последыш. Даже когда соседки шушукались, что девочка – помесь обезьяны, лягушки и варана, ей и в голову не приходило, что толкуют о ее ребенке. А когда судачили, что прошлой ночью в лесу выли дикие собаки, а совы на ночлег слетелись в город, она не приняла дурные приметы на свой счет.

Одевшись, снова легла она в постель; как же все-таки тяжко прожить на свете полвека с лишним и родить четверых, думала она. А затем с грустью осознала, что раз ребенок умирать не желает, значит, должна умереть мать, чтобы не увидеть, как девочка превратится в девушку. Она встала, заковыляла к дверям, глянула на соседок, что, сбившись в кучку, болтали о новорожденной. Вышла из ванной Розина и встала рядом, ожидая распоряжений.

– Купи мне саван, – велела Деви Аю. – Я уже выпустила в этот проклятый мир четырех девчонок. Настало время для моих похорон.

Женщины загалдели, вытаращились на Деви Аю. Стать матерью уродца – позор, но еще больший позор – бросить его на произвол судьбы. Но никто не сказал этого прямо, все лишь отговаривали ее от столь нелепого шага – мол, люди и до ста лет живут, и дольше, рано еще Деви Аю умирать.

– Если доживу до ста лет, – отвечала Деви Аю спокойно и веско, – то успею восьмерых наплодить. Многовато будет.

Розина купила для Деви Аю отрез белоснежного ситца, и та в него завернулась не мешкая – да разве от этого умирают? И пока повитуха сновала по округе в поисках кормящей женщины (впрочем, поиски ни к чему не привели, пришлось ребенку давать ополоски из-под риса), Деви Аю безмятежно лежала в саване на своем ложе и терпеливо ждала, когда слетит к ней ангел смерти.

Когда же время рисовых ополосков миновало и Розина стала кормить ребенка коровьим молоком (что продавалось в магазинах с этикеткой “Медвежье”), Деви Аю так и лежала в постели и никому не разрешала приносить ей девочку по имени Красота. Но весть о безобразном младенце и его матери, лежащей в саване, разнеслась как чума, и стекались люди не только из окрестных селений, но и из самых отдаленных деревень – посмотреть на чудо, чуть ли не рождение святой. Вой диких собак сравнивали с Вифлеемской звездой, а мать, облаченную в саван, – с измученной родами Девой Марией – сравнение, мягко говоря, далекое от истины.

С перекошенными испугом лицами, будто дети, ласкающие тигренка в зверинце, позировали гости уличному фотографу, взяв уродца на руки. А до этого точно так же фотографировались с Деви Аю, так и лежавшей в неизъяснимом покое, будто и нет ей дела до суеты вокруг. Потянулись больные с тяжкими, неизлечимыми недугами – в надежде коснуться ребенка и исцелиться, но Розина сразу же это пресекла, а взамен выносила им ведра с водой, в которой купали Красоту. Иные являлись с надеждой на удачу в сделке или лотерее. Для подобных случаев немая Розина, с самого начала взявшая на себя заботы о ребенке, припасла коробочки для пожертвований, и те быстро наполнились рупиями. Дальновидная девушка, опасаясь, что Деви Аю и в самом деле умрет, решила воспользоваться столь редким случаем и извлечь прибыль, чтобы не беспокоиться ни о “медвежьем молоке”, ни о том, на что жить ей вдвоем с малышкой, ведь трех старших сестер Красоты домой можно было не ждать.

Но конец шумихе вскоре положили полицейские, а с ними и кьяи, усмотревший тут ересь. Вне себя от ярости, кьяи приказал Деви Аю прекратить безобразие, даже саван велел снять.

– Про́сите проститутку раздеться, – презрительно бросила Деви Аю, – тогда гоните монету!

Кьяи, бормоча молитву, поспешил прочь и больше не возвращался.

И снова осталась с Деви Аю только юная Розина, терпеливо сносившая все хозяйкины чудачества, лишний раз доказав, что она одна по-настоящему понимает эту женщину. Еще задолго до попыток избавиться от ребенка Деви Аю обронила, что наскучило ей рожать детей, так Розина и узнала о ее беременности. Вздумай Деви Аю заявить о таком соседкам, жадным до сплетен, – кинуть им кость, как собакам, – те усмехнулись бы презрительно и разразились пустой болтовней: мол, хватит собой торговать, вот и не страшна будет беременность. Но открою вам секрет: скажите это другой проститутке, только не Деви Аю. Никогда не считала она своих троих (а теперь уже четверых) детей наказанием за разврат; нет у девочек отцов, говорила она, значит, нет; не в том дело, что они неизвестны, и уж точно не в том, что ни разу она не стояла с каким-нибудь парнем перед деревенским старостой. Деви Аю верила, что дети ее – дьяволово отродье.

– Сатана ведь тоже любит тешиться, как и Бог или боги, – объясняла она. – Как Дева Мария родила Сына Божьего, а две жены Панду[4] зачали детей от богов, так и в мою утробу извергают семя демоны, и я рожаю демоново племя. Сил моих больше нет, Розина.

Розина, по обыкновению, только улыбнулась в ответ. Говорить она не умела, лишь невнятно мычала, зато умела улыбаться, и улыбалась охотно. Деви Аю души в ней не чаяла, особенно за улыбку. За это и прозвала она Розину слоненком, потому что слоны, как бы ни злились, всегда улыбаются – взять хоть балаганных, что привозят в город почти каждый год. Собственным языком жестов, которому не учат ни в одной школе для немых, девушка объяснила Деви Аю, что уставать той пока рановато – ей и до двадцати детей еще далеко, между тем Гандари[5] произвела на свет целую сотню кауравов![6] Деви Аю от души рассмеялась. Ей было по нраву детское чувство юмора Розины, и сквозь смех она ответила: Гандари не приходилось сто раз рожать, за один раз отмучилась – родила ком плоти, а из него и выросли сто кауравов!

Так и хлопотала Розина, весело, нисколько не выбитая из колеи. Нянчилась с ребенком, дважды в день стряпала, каждое утро затевала стирку, а Деви Аю лежала неподвижная, будто ждала, когда могилу выроют. Проголодавшись, вставала поесть, да и мылась дважды в день, утром и вечером. Но всякий раз возвращалась на ложе, облачалась в саван и лежала не шелохнувшись, вытянув ноги, скрестив руки на груди, со слабой улыбкой на губах. Кое-кто из соседей пытался за ней подглядывать в раскрытое окно. Каждый раз Розина гнала их, но зеваки не уходили и спрашивали, почему Деви Аю попросту руки на себя не наложит. Вместо того чтобы съязвить, как обычно, Деви Аю молчала и не шевелилась.

Долгожданная смерть настигла ее на двенадцатый день после рождения уродливой Красоты – так, по крайней мере, говорили люди. Предвестники скорой кончины появились утром, когда Деви Аю попросила Розину, чтобы на могильном камне не писали ее имя, а высекли эпитафию, одну-единственную фразу: “Родила четверых и умерла”. Слух у Розины был чуткий, читать и писать она умела и записала фразу слово в слово, но в просьбе ей наотрез отказал имам в мечети, который вел церемонии похорон, – счел просьбу блажью, лишь усугублявшей грех, и велел на могильном камне ничего не писать.

Обнаружила Деви Аю после обеда одна из соседок, что подглядывала в окно, – та лежала в тихом забытьи, какое бывает лишь незадолго до смерти. Но было и кое-что еще: в комнате пахло бурой. Розина купила ее в булочной, и Деви Аю окропила себя этим консервантом для трупов (иногда буру еще добавляют во фрикадельки баксо́[7], чтобы хранились подольше). Розина терпела любые сумасбродства помешавшейся на смерти хозяйки, и прикажи ей Деви Аю вырыть могилу и закопать ее живьем, она бы послушалась, списав все на своеобразное чувство юмора своей госпожи, – но совсем иное дело соседка, любопытная невежа. Та влезла в окно, решив, что Деви Аю спятила окончательно.

– Слушай же, шлюха, всем мужьям нашим подстилка! – сказала соседка со злобой. – Решила помереть, так помирай, только не вздумай себя бальзамировать – кому твой труп вонючий сдался? – И тряхнула Деви Аю, но та не проснулась, лишь набок перекатилась.

Вошла Розина и знаками показала: должно быть, умерла.

– Померла шлюха?

Розина кивнула.

– Померла?! – И тут она себя во всей красе показала, эта плакса, – убивалась, будто по родной матери, а между всхлипами приговаривала: – Восьмое января прошлого года – самый счастливый день для нашей семьи. Мой муж нашел под мостом несколько рупий, и отправился в бордель к мамаше Калонг, и переспал вот с этой шлюхой, что лежит сейчас подле меня мертвая. Вернулся домой, и это был единственный день, когда он с семьей обращался по-доброму. Никого из нас и пальцем не тронул!

Розина смерила ее презрительным взглядом – дескать, кто бы стал винить ее мужа, ведь руки так и чешутся отколотить такую липучку – и отослала ее прочь, поручив ей всем рассказать о смерти Деви Аю. Саван покупать не понадобилось – Деви Аю его купила двенадцать дней назад; обмывать ее тоже не требовалось – сама обмылась, даже сама себя забальзамировала. “Она бы и молитвы заупокойные по себе прочла, – призналась Розина имаму из ближайшей мечети, – если бы могла”. Имам, глядя с ненавистью на немую девушку, ответил, что и сам не станет читать молитвы над мертвой проституткой, он и хоронить-то ее не станет.

– Раз мертвая, – продолжала Розина (разумеется, на языке жестов), – значит, уже не проститутка.

Кьяи Джахро, имам мечети, сдался и согласился похоронить Деви Аю.

До самой смерти, скоропостижной, для всех неожиданной, Деви Аю так и не увидела ребенка. Это и к лучшему, говорили люди, ведь для любой матери неслыханное горе произвести на свет такое чудище. И не знать ей тогда покоя ни в смертный час, ни после смерти. Одна лишь Розина не считала, что Деви Аю так уж расстроилась бы, ведь не было для нее зрелища печальней хорошенькой девочки. Знай она, как безобразна ее младшая, была бы сама не своя от радости. Немая девушка всегда слушалась хозяйку беспрекословно, вот и накануне ее смерти не навязывала ей младенца, хоть и понимала, что Деви Аю, увидев малышку, возможно, повременила бы со смертью хотя бы год-другой.

– Вздор, только Бог решает, кому когда умереть, – отрезал кьяи Джахро.

– К смерти она готовилась двенадцать дней, и вот умерла, – знаками показала Розина с упорством, достойным своей госпожи.

По завещанию покойной Розина сделалась опекуншей несчастной девочки. Взяла на себя она и безнадежное дело – известить трех старших дочерей Деви Аю, что их мать умерла и будет похоронена на городском кладбище Буди Дхарма. Ни одна из дочерей не приехала, а похороны устроили на следующий день, такие пышные, каких не видели много лет и еще много лет не увидят. И все потому, что почти все, кто хоть раз переспал с Деви Аю, провожали ее воздушными поцелуями, а дорогу, по которой несли гроб, усыпали букетами жасмина. А вдоль дороги выстроились жены и любовницы, ревниво зыркая из-за мужниных спин – как бы эти кобели не перегрызлись за право снова обладать Деви Аю, даже мертвой.

Несли гроб четверо соседей, а следом шла Розина. Краешком черной вуали прикрывала она спящего ребенка. Рядом шагала соседка, та самая плакса, с корзинкой лепестков. Розина брала пригоршню и бросала в воздух вместе с монетками, которые тут же подбирали дети, шмыгавшие возле самого гроба, рискуя угодить в оросительный канал или под ноги скорбящим, певшим славу Пророку.

Похоронили Деви Аю в дальнем углу кладбища, рядом с другими несчастными, – на том порешили кьяи Джахро с могильщиком. Здесь были похоронены злодей-разбойник, живший еще в колониальную эпоху, да маньяк-убийца, да несколько коммунистов, а теперь еще и проститутка. Люди верили, что эти пропащие души на том свете обречены на вечную муку, вот пусть и лежат подальше от благочестивых сограждан, чтобы те покоились с миром, разлагались с миром, кормили себе с миром червей и спокойно вкушали ласки райских дев.

Едва завершился пышный обряд, люди забыли о Деви Аю. С того дня никто ни разу не навещал ее могилу, даже Розина с Красотой. Надгробный камень точили океанские ветра, заметали сухие листья плюмерий, скрывала буйная слоновая трава. У одной лишь Розины был веский повод не ухаживать за могилой. “Потому что убирают только могилы мертвых”, – растолковывала она девочке-уродцу (на языке жестов, которого та не понимала).

Как видно, Розина могла предвидеть будущее, скромный этот дар она унаследовала от мудрых предков. В город она приехала пять лет назад, с отцом, стариком-рудокопом, страдавшим от жестокого ревматизма, а было ей тогда всего четырнадцать. Зашли они в комнату Деви Аю в заведении мамаши Калонг. Вначале Деви Аю будто не замечала ни девочки, ни ее отца – нос крючком, как клюв у попугая, копна седых волос, морщинистая кожа отливает медью, походка осторожная – кажется, тронь его, и рассыплется. Но вскоре Деви Аю его узнала:

– А ты ненасытный, старик! Ты же у меня был всего две ночи назад!

Старик улыбнулся стыдливо, точно подросток при виде возлюбленной, и кивнул.

– Хочу умереть в твоих объятиях, – признался он. – Заплатить мне нечем, забирай вот эту немую девочку, мою дочь.

Розина стояла рядом и улыбалась приветливо. Худенькая, вышитое платье мешком висит, ноги босые, волнистые волосы стянуты резинкой. Кожа гладкая, как почти у всех горянок, личико простенькое, взгляд умный, нос чуть приплюснутый, а губы легко складываются в обаятельную улыбку.

Деви Аю вопросительно глянула на старика: на что ей девчонка?

– У меня у самой три дочери, куда мне еще и эту?

– Читать-писать она умеет, хоть и не говорит, – сказал отец девочки.

– Все мои дети и читать-писать умеют, и говорить, – усмехнулась лукаво Деви Аю. Да только старик любой ценой решил умереть в ее объятиях, а взамен отдать немую девочку. Пусть Деви Аю что хочет, то с ней и делает.

– Можешь ею торговать, а заработок пусть отдает тебе всю жизнь, – продолжал старик. – А коли никто на нее не позарится, разруби ее на куски, а мясо продай на рынке.

– Вряд ли найдутся охотники есть ее мясо, – ответила Деви Аю.

Старику было невтерпеж – ну точь-в-точь малыш, готовый штанишки намочить. Нет, Деви Аю не жалко было подарить ему пару дивных часов на своем ложе, да только очень уж странной казалась ей сделка, и она поглядывала то на старика, то на немую, и девочка наконец указала на карандаш и бумагу и написала: “Быстрей, у него каждая минута на счету”.

И Деви Аю легла с ним, не потому что согласилась на сделку, а из-за слов девочки. Пока они возились на кровати, немая девочка ждала на стуле под дверью спальни, сжимая узелок с одеждой, что несколько минут назад держал в руках ее отец. Времени Деви Аю потеряла немного и, как сама же призналась, почти ничего и не почувствовала, лишь легкий зуд внутри. “Будто стрекоза пупок щекочет”, – описывала она. Старик налетел на нее с яростью, без лишних слов, как батальон голландцев, чья задача – разрушать; двигался он свободно, начисто забыв про ревматизм. Его поспешность быстро принесла плоды: он коротко застонал, по телу пробежала судорога. Деви Аю решила, что он испускает семя, – но нет, вместе с семенем старик испустил заодно и дух. Так он и умер, распластавшись на ней, с влажным, набухшим жезлом.

Похоронили его тихо, в том же углу кладбища, где скоро будет лежать и Деви Аю. За ее могилой Розина никогда не ухаживала, зато могилу отца навещала исправно, в конце каждого месяца поста, выдергивала сорняки и молилась, хоть и не была набожна. Деви Аю взяла ее в дом не в уплату за злосчастный вечер, а потому что у девочки никого не осталось – ни отца, ни матери, ни другой родни. С ней мне будет не так одиноко, решила Деви Аю, пусть ищет у меня в волосах да присматривает за домом, когда я ухожу в заведение.

Розина ожидала увидеть шумный дом, полный людей, но ее встретили тишина и нехитрая обстановка. Облупленные бежевые стены, пыльные зеркала, заплесневелые шторы. И на кухню хозяйка, казалось, почти не заглядывала, разве что кофе иногда сварит. Лишь просторная ванная да хозяйская спальня выглядели ухоженными. В первые же дни доказала Розина, что она сокровище. Пока Деви Аю дремала после обеда, девочка и стены перекрасила, и полы отдраила, вычистила оконные рамы опилками, что раздобыла у плотника, сменила занавески, а весь двор засадила цветами. Впервые за долгие годы Деви Аю разбудил аромат трав и пряностей из кухни, и перед ее уходом они поужинали вместе. Розину нисколько не пугало, что дом запущен и требует постоянного труда; странным казалось другое – дом такой большой, а живут они здесь вдвоем. Деви Аю тогда еще не успела выучить язык жестов, и Розина написала: “Вы сказали, у вас три дочери?”

– Да, – подтвердила Деви Аю. – Упорхнули отсюда, едва научились расстегивать мужскую ширинку.

Эти слова вспомнились Розине через годы, когда Деви Аю призналась, что не хочет снова забеременеть (при том, что уже была беременна) и что плодить детей ей до смерти надоело. Они любили поболтать после обеда. Глядя, как роются во дворе Розинины куры, Деви Аю, как Шахерезада, рассказывала диковинные истории, в основном о своих красавицах-дочках. Так они подружились и стали понимать друг друга с полуслова, и когда Деви Аю пыталась всеми способами избавиться от ребенка, Розина ей не препятствовала. Даже когда Деви Аю совсем отчаялась, Розина в который раз показала себя мудрой не по годам, дав хозяйке совет:

– Молитесь, чтобы ребенок родился уродом.

Деви Аю повернулась к ней и ответила:

– В молитвы я давным-давно не верю.

– Что ж, смотря кому молишься. – Розина улыбнулась. – Некоторые божества скуповаты, спору нет.

Деви Аю попробовала молиться. Молилась она всюду, где придет охота, – в ванной, на кухне, посреди улицы; даже если на ней пыхтел какой-нибудь толстяк, она, бывало, спохватится вдруг и попросит: эй, кто-нибудь – бог или демон, ангел или злой дух, – услышь мою молитву, сделай моего ребенка уродом! Даже стала воображать всякую мерзость. Представила черта рогатого, с кабаньими клыками – вот бы родить такое дитя! А однажды, взглянув на розетку, вообразила ребенка с таким носом. А заодно представила уши как ручки у кастрюли, рот как щель у свиньи-копилки, волосы как прутья у метлы. А увидев в уборной безобразную кучу дерьма, так и запрыгала от радости и взмолилась: хочу такого ребенка, пусть будет у него кожа как у варана, а лапы как у черепахи! Воображение у нее распалялось день ото дня, меж тем ребенок во чреве все рос и рос.

Самое удивительное случилось в седьмое полнолуние беременности, когда Розина купала хозяйку в цветочной воде. В эту ночь будущие матери загадывают, каким будет ребенок, и рисуют на кокосовой скорлупе его лицо. Женщины обычно рисуют Друпади, Ситу, Кунти[8] или самых красивых героинь ваянга[9], а те, кто мечтает о мальчике, рисуют Юдистиру, Арджуну или Биму[10]. А Деви Аю – возможно, никто на свете до нее так не делал, вот она и не знала наперед, чем все закончится, – нарисовала углем страшную образину. Пусть ребенок и вовсе не будет похож на человека – скорее, на дикую свинью или обезьяну. Вот и нарисовала мерзкое чудовище, подобного которому никогда не видела и не увидит до гробовой доски.

Но дочь свою она все же увидела спустя двадцать один год, в день, когда воскресла из мертвых.

Уже смеркалось, с неба лило – близился сезон дождей. Хрипло завывали в горах аджаки[11], заглушая призыв муэдзина к вечерней молитве, – впрочем, призывал он напрасно, ведь мало кому охота выходить из дома в сумерках, под проливным дождем, под волчий вой и стоны призрака в истлевшем саване.

От городского кладбища до дома Деви Аю путь был неблизкий, но любому водителю оджека[12] проще было удрать, бросив мотоцикл в кювет, чем подвезти Деви Аю. Ни один микроавтобус перед ней не остановился. Даже продуктовые киоски и придорожные магазинчики закрылись раньше времени, двери и окна на запор. Ни души не осталось на улице, даже бродяг и юродивых, одна воскресшая старуха. Лишь летучие мыши носились, шумно хлопая крыльями, да то и дело выглядывали из-за занавесок бледные от ужаса лица.

Деви Аю дрожала от холода, да и голод замучил. Несколько раз стучалась она в двери к тем, кто еще мог ее помнить, но никто не отзывался – то ли попрятались, то ли лежали без чувств. И Деви Аю возликовала, завидев наконец вдалеке свой дом. Со дня ее похорон он ничуть не изменился: ограда за пеленой дождя увита бугенвиллеей, под ней мирно цветут хризантемы, теплый свет струится с веранды. Деви Аю нестерпимо соскучилась по Розине и от души надеялась, что дома ее ждет ужин. При этой мысли она ускорила шаг, будто бежала вдогонку за поездом или автобусом, и саван распахнулся на ветру, обнажив тело, но Деви Аю, подхватив ситцевое полотнище, вновь завернулась в него, как в полотенце после ванны. Она тосковала по дочери, по младшей, мечтала увидеть, какой та стала. Видно, правду говорят: крепкий сон может принести перемену в чувствах, тем более если уснуть на двадцать один год.

На веранде, в призрачном круге света, одиноко сидела девушка – на том самом месте, где Деви Аю с Розиной любили отдохнуть после обеда, поискать друг у друга в волосах. Девушка будто ждала кого-то. Деви Аю подумала, что это Розина, – но нет, незнакомка. И с трудом сдержала крик, разглядев, до чего та безобразна, вся будто в шрамах от ожогов, а внутренний голос злорадно нашептывал ей, что не на землю она вернулась, а блуждает в аду. Но у Деви Аю хватило ума понять, что не чудовище перед нею, а просто несчастная девушка; она даже обрадовалась: хоть кто-то не убежал, увидев под дождем старуху в саване. Дочь свою она, конечно, пока не признала, ведь она не поняла еще, что прошел двадцать один год, вот и решила поздороваться для начала, а уж потом разбираться.

– Это мой дом, – объяснила она. – Как тебя зовут?

– Красота.

Деви Аю невежливо расхохоталась, но тут же все поняла и одернула себя. Она села напротив девушки за накрытый желтой скатертью стол, на котором стояла недопитая чашка кофе.

– Как у коров: теленок еще мокренький, а уже на ножки встает, – потрясенно заметила она и, указав на кофе в чашке, вежливо спросила: – Можно я допью? Я твоя мать, – добавила она с гордостью, ведь дочь уродилась такой, как она мечтала. Если бы не голод и дождь, если бы ярко светила луна, Деви Аю забралась бы на крышу и там заплясала от радости.

Девушка ни слова не сказала, даже не взглянула на нее.

– Ты почему на веранде сидишь, ведь ночь на дворе? – спросила Деви Аю.

– Жду своего принца, – отвечала девушка, так и не повернув головы. – Жду, когда он придет и избавит меня, несчастную уродину, от проклятия.

На прекрасном принце она буквально помешалась, едва поняла, что люди вокруг не так безобразны, как она. Розина, когда еще носила ее на руках, пробовала ходить с ней в гости к соседям, но никто их на порог не пускал – не дай бог дети будут весь день плакать, а старики свалятся в лихорадке и через день-другой отойдут. Отовсюду их гнали, а когда настало время отдавать девочку в школу, ни в одну ее не приняли. Розина пошла на поклон к директору, но тот больше заинтересовался немой девушкой, чем девочкой-уродом, и грубо лапал Розину за закрытой дверью кабинета. Было бы желание, будут и возможности, подумала мудрая Розина, если надо расстаться с девственностью, чтобы пристроить Красоту в школу, так тому и быть. И в то же утро очутилась она голой в крутящемся директорском кресле, и ровно двадцать три минуты занимались они любовью под гул вентилятора, но в школу Красоту так и не взяли – никто из детей не хотел с ней учиться.

Не теряя надежды, решила Розина учить девочку дома, хотя бы грамоте и счету. Но, не успев даже взяться за дело, с удивлением поняла, что девочка безошибочно считает, сколько раз прокричит геккон. И еще больше удивилась она, когда Красота взяла стопку книг, оставшихся от матери, и стала читать вслух, во весь голос, а ведь грамоте ее никогда не учили. Не к добру все эти чудеса, думала Розина; а началось все еще давно, когда, к ее изумлению, девочка вдруг заговорила. Розина устроила за ней слежку, но дальше ограды Красота не ходила, и ее тоже никто не навещал. Только и было у нее общества, что немая прислуга, говорившая жестами, и все же откуда-то знала она имена всех вещей, видимых и невидимых, и всех тварей, снующих по двору, – кошек и ящериц, кур и уток.

Чудеса чудесами, но оставалась она жалким уродцем. Розина часто заставала девочку у окна – та жадно глядела на прохожих, а когда собиралась за покупками, то ловила на себе ее взгляд, будто девочка просила взять ее с собой. Розина и рада бы, но Красота сама отказывалась, отвечала жалобным голоском: “Нет, лучше не пойду, а не то людям на всю жизнь аппетит испорчу!” Из дома выходила она по утрам, когда все еще спали, только зеленщики спешили на рынок, крестьяне в поля, а рыбаки домой, – лишь они ей попадались навстречу, кто пешком, кто на велосипедах, но в предрассветных сумерках не видели ее лица. В эти часы она и познавала мир – смотрела, как возвращаются в гнезда летучие мыши, как воробьи садятся на ветки зацветающего миндаля, как вылупляются из куколок бабочки и летят к цветам гибискуса, как потягиваются на ковриках котята; чуяла запахи стряпни из соседских кухонь, слушала гомон петухов, далекий гул моторов, проповедь по радио, а главное, видела, как полыхает на востоке Венера, – всем этим любовалась она, сидя на качелях, привязанных к ветви карамболы. Даже Розина не знала, что маленькая яркая звездочка зовется Венерой, а Красота знала, как знала и все знаки зодиака, и все связанные с ними приметы.

С восходом солнца исчезала она в доме, как прячется в панцирь испуганная черепаха, потому что у калитки вечно толпились любопытные школьники, ждали, не мелькнет ли она в дверях или в окне. От стариков они наслушались, что здесь живет страхолюдная Красота и за малейший проступок им головы отрежет, а за любые капризы проглотит живьем, – и жутко, и хочется ее увидеть, убедиться, что мерзкое чудище не выдумка. Но увидеть ее так и не получалось – выбегала Розина с метлой наперевес, и дети бросались кто куда, осыпая немую девушку бранью. И не только дети высматривали Красоту у калитки – оборачивались и пассажирки бечаков[13], и те, кто спешил на работу, и пастухи, гнавшие овец.

И Красота выходила во двор только по ночам, когда школьников из дома не выпускали, а взрослые укладывали спать детей, и попадались одни рыбаки, спешившие к морю, с веслами в руках и сетями за спиной. Красота сидела в кресле на веранде, попивая кофе. На вопросы Розины, что делает она здесь в такой поздний час, отвечала она точно так же, как ответила матери: “Жду, когда придет мой принц и избавит меня, жалкую уродину, от проклятия”.

– Бедная ты моя девочка, – сказала ей мать в ту ночь, когда они встретились. – Счастья своего не понимаешь, а должна бы плясать от радости. Пойдем в дом.

И снова испытала на себе Деви Аю доброту Розины: немая девушка сразу приготовила ей ванну с желтым мылом, пемзой, кусочками сандалового дерева и листьями бетеля, и Деви Аю, освежившись, вышла к столу. Розина и Красота дивились, как жадно та ест, будто изголодалась за двадцать с лишним лет в могиле. Она проглотила миску супа, две тарелки риса и два целых тунца, с хребтиной и костями. И запила прозрачным бульоном из ласточкиных гнезд. Покончила она с ужином первой. Тут в животе у нее забурчало, и, звучно пустив ветры, она спросила, утирая салфеткой рот:

– Сколько же лет я пролежала в могиле?

– Двадцать один год, – ответила Красота.

– Простите, что так долго, – горько вздохнула Деви Аю, – под землей будильников нет.

– В следующий раз возьми будильник, – вежливо предупредила Красота, – да не забудь москитную сетку.

Будто не слыша ее тоненького, писклявого голоска, Деви Аю продолжала:

– Двадцать один год – сущее недоразумение, ведь даже тот волосатик, которого на кресте распяли, через три дня воскрес!

– Слов нет, недоразумение, – согласилась девушка. – Когда снова воскреснешь, не забудь нам телеграмму отправить.

Голос ее почему-то действовал Деви Аю на нервы, в нем чудилась враждебность. Но Красота, поймав ее взгляд, только улыбнулась, точно слова ее продиктованы лишь заботой. Деви Аю повернулась к Розине, ища подсказки, но немая служанка тоже улыбнулась, будто без всякой задней мысли.

– Как время летит, Розина, тебе уже сорок! И глазом моргнуть не успеешь – станешь старой, сморщенной. – Деви Аю произнесла это с тихим смешком, пытаясь разрядить обстановку.

– Как лягушка, – знаками показала Розина.

– Как варан, – пошутила Деви Аю.

Обе повернулись к Красоте – что скажет та? – и долго им ждать не пришлось.

– Как я, – сказала Красота. Коротко и страшно.

В первые дни Деви Аю пропадала у знакомых, которым не терпелось послушать истории о загробной жизни, и ей было не до чудовища в доме. Даже кьяи, что в свое время отказывался ее хоронить и смотрел на нее брезгливо, как юная девица на дождевого червя, теперь явился ее проведать и трепетал перед ней, будто перед святой, и сказал от всего сердца, что ее воскрешение – не что иное, как чудо, и даруются подобные чудеса лишь чистым.

– Ясное дело, я чиста, – беспечно сказала Деви Аю. – Двадцать один год меня никто не трогал.

– Ну и каково это, быть мертвым? – полюбопытствовал кьяи Джахро.

– На самом деле очень даже приятно. Вот мертвые и не торопятся сюда возвращаться.

– Но вы-то вернулись, – возразил кьяи.

– Я затем лишь вернулась, чтобы с вами поделиться.

Отличная тема для дневной пятничной проповеди, подумал кьяи и ушел радостный. Он не стыдился, что навестил Деви Аю (пусть много лет назад кричал, что заходить в дом проститутки – грех, а кто откроет калитку, тому гореть в аду), правильно же сказала она, за двадцать один год никто ее не тронул, значит, она больше не проститутка, и уж поверьте, отныне к ней точно никто не прикоснется вовек.

Больше всех страдала от шумихи вокруг воскресшей старухи Красота – ей приходилось запираться в комнате. На ее счастье, дольше нескольких минут никто в доме не задерживался – гости чуяли темный ужас, исходивший из-за закрытой двери спальни девушки. Оттуда задувал зловонный сквознячок, просачивался в дверную щель и замочную скважину, пробирал до костей. Почти никто из знакомых никогда Красоту не видел, разве что младенцем, когда повитуха носилась по городу в поисках кормилицы. Но от одной мысли, что она здесь, за дверью, у них волосы вставали дыбом, а от гулкой тишины и зловонного ветерка их бросало в дрожь. Тут уж не до рассказов Деви Аю. Гости что-то мямлили и, допив залпом остатки крепкого чая, вскакивали и с извинениями спешили домой.

– Даже если вам любопытно узнать о Деви Аю, воскресшей из мертвых, – отвечали они всякому, кто начинал их расспрашивать, – к ней в дом заходить не советуем.

– Почему?

– Перепугаетесь до смерти.

Когда поток гостей иссяк, Деви Аю стала замечать за Красотой и другие странности, кроме привычки сидеть на веранде в ожидании прекрасного принца и умения предсказывать судьбу по звездам. Однажды среди ночи она услышала в спальне дочери возню и, встав с постели, двинулась по темному коридору и замерла у нее под дверью, напряженно прислушиваясь, и чем дальше, тем больше тревожили ее звуки из спальни безобразной девушки. Тут подошла Розина, посветила ей в лицо фонариком.

– Знаю я, что это за звуки, – шепнула Розине Деви Аю. – Как из комнат борделя.

Розина кивнула.

– Звуки любви, – продолжала Деви Аю.

Розина снова кивнула.

– Осталось узнать, с кем она там любится. Точнее, кто на такую польстился.

Розина покачала головой: нет у Красоты никакого любовника. А если и есть, то мы никогда не узнаем кто, потому что никого там не увидим.

Деви Аю застыла, потрясенная хладнокровием немой девушки; ей вспомнились времена ее безумия, когда одна Розина ее понимала. В ту ночь они сидели вдвоем у очага и ждали, когда вскипит вода для кофе. Пламя лизало сухую растопку – веточки какао, пальмовые листья, кокосовые волокна, – а Деви Аю с Розиной болтали, как в прежние времена.

– Ты ее уже научила? – поинтересовалась Деви Аю.

– Чему? – переспросила Розина одними губами.

– Ласкать себя.

Розина мотнула головой. Красота не ласкает себя, у нее есть любовник, но кто он, мы никогда не узнаем.

– Почему?

Розина покачала головой: потому что я и сама не знаю.

Она рассказала Деви Аю о чудесах, о том, как маленькая Красота научилась говорить, а в шесть лет – читать и писать, и как ее и вовсе не пришлось ничему учить – девочка умела все, даже то, чего не умела Розина. В девять лет – вышивать, в одиннадцать – шить, не говоря уж о стряпне – что ни попросишь, все приготовит.

– Кто-то ее научил, – сказала озадаченная Деви Аю.

– Но к нам никто не заходит, – жестами ответила Розина.

– Неважно, как он приходил и почему ни ты, ни я не узнали. Но он пришел и научил ее всему, даже любви.

– Да, он приходит, и они занимаются любовью.

– Этот дом кишит призраками.

Розина никогда не верила, что в доме живут привидения, но Деви Аю считала так неспроста. Однако к делу это не относилось, и Деви Аю не желала обсуждать это с Розиной, по крайней мере в тот вечер. Она поспешно встала из-за стола и вернулась в постель, забыв и про кипяток на плите, и про кофе.

Несколько дней не спускала Деви Аю глаз с уродливой девушки, ища чудесам земное объяснение, – ей не хотелось верить, что тут замешан призрак, даже если он и впрямь обитает в доме.

Однажды утром Деви Аю с Розиной застали у пылающего очага дряхлого старца, дрожавшего от утреннего холода. Его всклокоченные волосы были стянуты сухим листом; он смахивал на партизана, и сходство усиливали впалые щеки, будто он годами недоедал, и темная одежда, вся в грязи и в пятнах запекшейся крови. На кожаном поясе у него болтался небольшой кинжал. Высокие башмаки на шнуровке, как у гуркхских солдат[14] времен войны, были ему велики.

– Кто вы? – спросила Деви Аю.

– Зовите меня Шоданхо, – ответил старик. – Я замерз, позвольте мне погреться у очага.

Розина искала всему разумное объяснение. Наверное, он и вправду командовал когда-то шоданом; может быть, даже служил в батальоне в Халимунде, участвовал в мятеже против японцев, потом скрывался в лесах. Видно, застрял в джунглях надолго и не знает, что голландцев с японцами давным-давно разогнали, что теперь у нас республика, и флаг свой, и гимн. Розина, ласково глядя на него, церемонно-вежливо подала ему завтрак.

Но Деви Аю смотрела на гостя с подозрением: уж не он ли принц, которого ждет по вечерам дочь, и не он ли посвятил ее в тайны любви? Но на вид ему за семьдесят, мужскую силу наверняка утратил – и подозрения Деви Аю улеглись. Она даже пригласила его пожить у них – одна комната в доме пустует, а идти ему явно больше некуда.

Шоданхо, чье состояние было весьма плачевным, согласился. Случилось это во вторник, спустя три месяца после воскрешения Деви Аю, и в тот же вечер нашли они Красоту, беспомощно распростертую в спальне на полу. Деви Аю помогла ей подняться, и вместе с Розиной они уложили девушку в постель. Вдруг позади них вырос Шоданхо:

– Взгляните на ее живот, беременная она, на третьем месяце.

Не веря услышанному, Деви Аю смерила Красоту взглядом, в котором не осталось ни тени сомнения, а только гнев, и спросила строго:

– Как ты умудрилась забеременеть?

– Так же, как ты беременела четырежды, – ответила Красота. – Раздевалась и ложилась с мужчиной.

2

Рис.2 Красота – это горе

Странная приключилась история – однажды ночью старика силой заставили жениться на Деви Аю, тогда еще девочке-подростке. Он крепко спал и похрапывал во сне, когда к дому подкатила “колибри” и его разбудил среди ночи надсадный хрип мотора. Не успел старик, которого звали Ма Гедик, опомниться, как налетел ураган: выскочил из машины молодчик с мачете за поясом, пнул дремавшую на крыльце дворнягу. Пес зашелся в лае и вскочил, готовый к драке, но охранять дом ему так и не пришлось – водитель “колибри” пристрелил его из винтовки. Дворняга взвизгнула и издохла, а молодчик вышиб фанерную дверь лачуги, и та закачалась на верхней петле.

Темная хижина больше походила на приют летучих мышей и ящериц, чем на жилище человека. Луна тускло освещала спальню, где застыл на краешке кровати ошеломленный старик, и кухню с печуркой, полной золы. Все было затянуто паутиной, кроме дорожки, протоптанной от кровати мимо очага к двери. Молодчик, задыхаясь от вони – мочой здесь пахло хуже, чем в хлеву, – схватил охапку пальмовых листьев из груды возле очага, свернул пополам и поджег, как факел. Заплясали на стенах причудливые тени. Летучие мыши, вспорхнув, разлетелись прочь. А старик так и сидел на краю постели, тупо глядя на незваного гостя.

И вот так штука: молодчик протянул ему доску с надписью мелом, сделанной опрятным почерком школьницы. Читать старик не умел, как и гость, но тот помнил слово в слово, что здесь написано.

– Деви Аю хочет за тебя замуж, – объяснил он.

Это, должно быть, шутка. Место свое он знает – он уже старик, прожил на свете полвека с лишним, и даже дряхлые вдовы, чьи мужья сгинули в Дели или в Бовен-Дигуле[15], предпочли бы готовиться к загробной жизни, творя благие дела, чем выйти за него, простого возчика. Он уже и забыл, как это, жить с женщиной, не говоря уж о том, что с ней в постели делать. Много лет не переступал он порога публичного дома, даже сам себя не ласкал давным-давно. И с наивностью деревенского дурачка признался он гостю:

– Я даже не уверен, смогу ли быть мужем.

– Неважно, кто ее лишит невинности, ты или хрен собачий, ей приспичило за тебя замуж, и все тут, – рявкнул молодчик. – А если откажешься, господин Стаммлер скормит тебя аджакам на завтрак.

Старика передернуло. Многие голландцы держали диких собак для охоты на кабанов, и всех неугодных туземцев отдавали аджакам на растерзание. Но даже если ему грозит смерть, жениться на Деви Аю не так-то просто, да и непонятно зачем. А главное, он уже дал обет безбрачия, в знак вечной любви к Ма Иянг, что взлетела однажды в небеса и пропала без следа.

Но это уже другая история, история любви столь возвышенной, сколь и быстротечной. Ма Гедик и Ма Иянг росли вместе в рыбачьем поселке, виделись каждый день, вместе купались в заливе, вместе ели рыбу, и не было никаких препятствий к их браку, кроме возраста – оба были еще детьми. Ма Гедик, даже когда подрос, всюду носил с собой бамбуковую бутыль с материнским молоком. Однажды Ма Иянг спросила из любопытства, почему он в свои девятнадцать до сих пор пьет молоко матери, ведь оно давным-давно несъедобное.

– Потому что мой отец пил молоко моей матери всю жизнь, до глубокой старости.

Ма Иянг все поняла. В зарослях пандана скинула она блузку и дала юноше пососать свои прелестные торчащие грудки. Молока из них так и не вышло, но с той поры Ма Гедик перестал носить с собой бутыль, а девушку полюбил на всю жизнь. Так и продолжалось, но однажды вечером Ма Иянг повезли куда-то в повозке, запряженной лошадью; была она разодета, как танцовщица синтрен[16], и до того прекрасна, что смотреть больно. Ма Гедик, который обо всех новостях узнавал последним, бежал за повозкой вдоль берега моря, а догнав, спросил на бегу:

– Ты куда?

– В дом к голландскому господину.

– Зачем? Ни к чему тебе идти к голландцу в служанки.

– А я не в служанки пойду, – отвечала девушка. – Я в наложницы. Теперь называй меня Ньяи Иянг[17].

– Тьфу! – вскричал Ма Гедик. – Зачем тебе идти в наложницы?

– Если откажусь, моего отца и мать скормят аджакам.

– Но разве ты не знаешь, что я тебя люблю?

– Знаю.

Так и бежал он рядом с повозкой, и оба плакали перед разлукой, и видел их слезы только кучер и, чтобы хоть немного их утешить, сказал:

– Ну и любите на здоровье, даже если друг другу не принадлежите.

Что ни говори, слабое утешение; рухнул Ма Гедик в придорожный песок и зарыдал над своим горем. Девушка велела кучеру остановиться, вышла из повозки и встала с юношей рядом. И, взяв в свидетели старика-кучера, да клячу, да хор лягушек, да сов, да москитов, да ночных бабочек, дала обет:

– Через шестнадцать лет голландец натешится мною. Жди меня на вершине вон той скалы, если до той поры не разлюбишь меня, не побрезгуешь голландскими объедками.

С тех пор они не виделись и никаких вестей друг о друге не получали. Ма Гедик даже не узнал, кто тот господин-голландец, что из безмерной похоти отобрал у него любимую в полном расцвете ее пятнадцати лет. Ма Гедик, которому было тогда девятнадцать, поклялся любить Ма Иянг, пусть даже ее вернут домой изрубленную на куски.

И все же потерять любимую – тяжкое испытание. За годы ожидания сделался он безумней всех безумцев, глупее всех глупцов, безутешней всех скорбящих. Друзья-возчики и портовые грузчики советовали: женись на другой, а он прожигал жизнь за игорным столом и являлся домой, еле держась на ногах от арака. Друзья зазывали его в бордель – может быть, женское тело утолит его тоску. Бордель тогда был всего один, в дальнем конце пристани. Построили его для голландских солдат, что жили в казармах, но, когда начался сифилис, они почти перестали туда заглядывать, каждый завел себе наложницу, а спустя время туда потянулись портовые рабочие.

“Ходить в веселый дом – тоже измена, как и жениться на другой”, – упрямо твердил Ма Гедик. Но через неделю друзья затащили его, в стельку пьяного, в бордель, где дневную выручку он потратил на койку и на толстуху с дырой как мышиная нора, и, войдя во вкус, он заговорил иначе: “Спать с проституткой – не измена, ведь расплачиваешься деньгами, а не любовью”.

С тех пор зачастил Ма Гедик в портовый бордель и имел там женщин, шепча имя Ма Иянг. Приходил он по выходным с компанией друзей, те относились к нему с прежней теплотой. Когда денег хватало, каждый брал проститутку, но иногда из экономии впятером делили одну. Так продолжалось годами, пока его приятели не переженились. Ма Гедика это подкосило: друзьям теперь не до борделя, у них есть жены, с которыми спят по любви, а не за деньги, а одному ходить к шлюхам – тоска невыносимая. Когда становилось невмоготу, он ублажал себя сам, но лишь больше мучился и все-таки спешил среди ночи в бордель, а возвращался под утро, еще до того как придут с промысла рыбаки.

Со временем сделался он странен, а вскоре и вовсе настроил против себя людей: не раз сбегались соседи на шум в хлеву – а он насилует корову или даже курицу, покуда кишки ей не выпустит. Бывало, отгонит прочь пастушонка, схватит овцу и ну ее обрабатывать посреди пастбища. Однажды увидела его женщина с корзинкой ямсовых листьев, да как завизжит – и бросилась прочь через рисовое поле. Все от него шарахались. Он перестал мыться, уже не ел ни риса, ни другой пищи, питался лишь собственным калом да навозом с банановых плантаций. Родные и друзья, всерьез беспокоясь о нем, позвали из дальних краев дукуна, кудесника и целителя, – о нем шла слава, что он способен вылечить любой недуг. В белом одеянии, с длинной бородой он походил на мудреца-апостола. Ма Гедика он осматривал в козьем хлеву – уже девять месяцев тот сидел там связанный, питаясь одними испражнениями. Дукун спокойно сказал встревоженной толпе:

– Этого безумца излечит только любовь.

Но как излечить его любовью, ведь Ма Иянг ему не вернуть. И все махнули на него рукой и оставили связанным: пусть дожидается своего часа.

– Они поклялись ждать друг друга шестнадцать лет, – ворчала мать Ма Гедика, – но он не дождется, сгниет заживо. (Это она велела его связать, добив шестую курицу, найденную с вываленными кишками.)

Сгнить он, однако, не сгнил, а, напротив, лучился здоровьем и тем больше расцветал, чем ближе был назначенный срок. Босоногие школьники окружали козий хлев в разгар дня, перед тем как уйти пасти скот, и он с шутками учил их, как дрочить, поплевав сперва на свое хозяйство, – учителя и близко к нему подходить запретили. Но его наука пошла впрок: некоторые тайком пробирались в хлев по ночам и хвастались, что научились “пи`сать” по-новому, – так куда приятней, чем обычным способом.

– А с девочкой еще приятней.

После того как один крестьянин застал за этим делом в пандановых зарослях двух девятилетних детей, разъяренные односельчане заколотили досками козий хлев, и остался Ма Гедик один-одинешенек впотьмах.

Наказание тем не менее не сломило его дух. Запертый и связанный, стал он горланить похабные песни, от которых краснели кьяи, а соседи просыпались среди ночи, вздрагивая от омерзения. Длилась эта месть несколько недель, и когда односельчане решили заткнуть ему глотку незрелым кокосом, весьма кстати свершилось чудо. В то утро он вместо похабщины запел вдруг дивные любовные баллады, и многие, слушая его, плакали. Во всей округе люди бросали работу и замирали, будто ждали, что с неба слетят райские нимфы, и кто-то сообразил: настал конец долгому ожиданию Ма Гедика. Сегодня встретится он с возлюбленной на вершине скалы.

Все, кто знал его, сбежались отдирать доски от двери сарая. Когда лучи солнца заглянули в козий хлев, зловонный, как крысиная нора, Ма Гедик лежал связанный, но с песней на устах. Его развязали и привели ко рву с водой, обмыли, точно новорожденного или покойника. Окропили благовониями, от розового масла до лаванды; дали ему хорошую одежду – даже костюм раздобыли с голландского плеча – и обрядили, как труп перед погребением. Когда все было готово, один из старых его друзей восхищенно подметил:

– Да ты просто красавчик, как бы жена моя в тебя не влюбилась!

– Куда ж она денется! – прихвастнул Ма Гедик. – В меня даже овцы и крокодилы и те влюбляются!

Правду сказал дукун, его исцелила любовь, как исцеляет любые недуги. Больше никто за него не опасался, все забыли его прежние грехи. Даже молоденькие девушки подходили к нему без страха, что он их облапит, а люди набожные не боялись услышать из его уст похабщину. Его нежданное выздоровление мать решила отпраздновать – приготовила тумпенг[18] из желтого риса и курицу, зарезанную как положено, без выпущенных кишок, и пригласила кьяи для благодарственных молитв. Славное было утро в рыбачьем поселке; над дальним краем Халимунды еще стелился туман; долго будут помнить люди это утро, будут рассказывать детям и внукам историю о двух влюбленных, чистых и преданных.

Но ожидание длиною в шестнадцать лет обернулось несчастьем. Едва начало припекать солнце, показались откуда-то люди, кто на машине, кто верхом, они гнались за наложницей, бежавшей в сторону отвесной скалы, – вне всяких сомнений, Ма Иянг. Взяв чужого осла, пустился Ма Гедик вдогонку за голландцами и любимой, а следом, будто хвост гигантской змеи, тянулась толпа односельчан. Наконец остановились голландцы в долине, и взвыл Ма Гедик, призывая возлюбленную.

Совсем крошечной казалась Ма Иянг на вершине скалы, куда не добраться ни верхом, ни на машине. В гневе грозились голландцы бросить ее в клетку к аджакам, если поймают. И полез на скалу Ма Гедик, но путь оказался таким опасным, что все только диву давались, как забралась туда женщина. После жестокой борьбы очутился Ма Гедик рядом с возлюбленной, весь так и кипя от страсти.

– Я и сейчас для тебя желанна? – спросила Ма Иянг. – Голландец меня обмусолил с головы до пят, он имел меня тысячу сто девяносто два раза.

– Ну а я имел двадцать восемь разных женщин четыреста шестьдесят два раза и ублажал самого себя тысячи раз, и это не считая скотины, так чем я лучше тебя?

И будто дух похоти завладел обоими: сплелись они в объятиях, целуясь под жарким тропическим солнцем. И, чтобы утолить страсть, накопленную за долгие годы, сняли они все одежды, прилипшие к телу, и полетели одежды в долину, кружась на ветру, как цветки красного дерева. Люди почти не верили глазам, иные кричали, голландцы краснели. А эти двое без стыда любили друг друга на плоском уступе, у всех на виду – как в кино, так казалось людям в долине. Женщины стыдливо прикрывали вуалями лица, мужчины все как один возбудились и не смели глаз друг на друга поднять, а голландцы повторяли: “Правду говорят, туземцы что обезьяны”.

Настоящая трагедия разыгралась, когда они насладились друг другом и Ма Гедик предложил возлюбленной спуститься в долину, к нему в дом, – и сыграют они свадьбу, и будут жить вместе и любить друг друга вечно. Не бывать этому, вздохнула Ма Иянг. Если сойдут они в долину, бросят их голландцы в клетку к аджакам.

– Так что я лучше полечу.

– Это же невозможно, – вскинулся Ма Гедик, – крыльев-то у тебя нет!

– Если веришь, что можешь взлететь, то взлетишь.

И в доказательство Ма Иянг, нагая, вся в бисеринках пота, сверкавших на солнце, словно жемчужины, подпрыгнула, взлетела над долиной и растаяла в тумане. Слышались лишь жалобные крики Ма Гедика, бежавшего вниз по склону, искавшего возлюбленную. Искали все, даже голландцы с аджаками. Всю долину прочесали, но Ма Иянг так и не нашли, ни живой ни мертвой, и все поверили, что она и впрямь улетела. Поверили и голландцы, и Ма Гедик. А скалу назвали в честь той, что вознеслась в небеса: скала Ма Иянг.

На болоте, куда не совались голландцы, страшась малярии, построил Ма Гедик хижину. Днем возил он на телеге в порт кофе, какао-бобы, а иногда копру и ямс и, не считая других возчиков, говорил только сам с собой или с духами. Все решили, что он опять помешался, хоть скот он уже не насиловал и нечистот не ел.

Как только Ма Гедик построил хижину, его примеру последовали другие, и вырос на болоте новый поселок. Голландцы обходили его стороной, лишь однажды приехал чиновник провести перепись, и спустя неделю нашли его в съемной комнате мертвым – скосила малярия; больше Ма Гедика никто не навещал много лет, до той ночи, когда водитель “колибри” пристрелил его пса, а молодчик выломал дверь и огорошил его новостью, что Деви Аю выбрала его в мужья. На что он ей, Ма Гедик понять не мог, и зародились в душе подозрения. Не в силах унять дрожь, спросил он молодчика:

– Она беременна? – Видно, решили ее выдать за него, чтобы скрыть позор голландской семьи.

– Кто беременна?

– Деви Аю.

– Раз она решила за тебя выйти, – объяснил молодчик, – это для того, чтобы не забеременеть.

Деви Аю встретила жениха радушно. Велела ему вымыться, принесла красивую одежду – вот-вот придет деревенский староста, объяснила она. Но Ма Гедику было вовсе не радостно. Вся жизнь его рушилась, и чем ближе час свадьбы, тем больше мрачнел он.

– Улыбнись, милый, – велела Деви Аю, – а не то аджак съест.

– Объясни мне, зачем тебе за меня замуж.

– Ну вот, заладил, зачем да зачем, – нахмурилась Деви Аю. – Думаешь, у других есть веские причины жениться?

– Женятся люди обычно по любви.

– А у нас с тобой все наоборот, мы друг друга ни капельки не любим, – сказала Деви Аю, – чем не причина?

Ей недавно исполнилось шестнадцать, и собой она была хороша, как многие полукровки. Волосы черные как смоль, а глаза голубые. Тюлевое свадебное платье, изящная тиара – точь-в-точь принцесса из сказки. Весь дом Стаммлеров теперь остался на ней, с тех пор как ее родные собрали чемоданы и вслед за другими голландскими семьями потянулись в порт, чтобы, пока не поздно, сесть на корабль в Австралию. Японцы захватили Сингапур, и хоть до Халимунды пока не дошли, наверняка добрались до Батавии[19].

О войне поговаривали уже несколько месяцев, с тех пор как по радио объявили о боях в Европе. Деви Аю тогда училась во францисканской школе, той самой, где много лет спустя ее внучку Ренганис Прекрасную в кабинке туалета изнасилует дикий пес. Деви Аю решила стать учительницей лишь затем, чтобы не идти в медсестры. В школу ее подвозила тетя Ханнеке, воспитательница в детском саду, на той самой “колибри”, что вскоре примчится за Ма Гедиком и чей водитель пристрелит его пса.

С ней занимались лучшие в Халимунде учителя – монахини учили ее музыке и истории, языкам и психологии. Иногда приходили из семинарии священники-иезуиты, читали закон Божий, историю церкви и теологию. Ее природный ум восхищал педагогов, а красота тревожила, и кое-кто из монахинь убеждал ее принять обеты бедности, безбрачия и целомудрия. “Вот еще! – фыркала она. – Если все женщины дадут обеты, люди вымрут, как динозавры!” Ее дерзость пугала даже сильнее, чем красота. Что ни говори, в религии только и было для нее занимательного, что истории о чудесах, а в церкви ей нравился лишь серебристый колокольный звон, призывавший к молитве “Ангел Господень”.

В первый год ее учения грянула война в Европе. Сестра Мария поставила в классе радиоприемник, и услышали они тревожные вести: войска Германии захватили Нидерланды всего за четыре дня. Как зачарованные слушали ученицы: идет всамделишная война, это вам не сказки из учебников истории. Мало того, война разыгралась на родине их предков, и Нидерланды потерпели поражение.

– Сначала Франция их захватила, теперь Германия? – возмутилась Деви Аю. – До чего жалкая страна!

– Почему жалкая, Деви Аю? – переспросила сестра Мария.

– Торговцев пруд пруди, а воевать некому.

В наказание за дерзость Деви Аю заставили читать псалмы. Однако из всего класса только она радовалась новостям о войне, и у нее даже повернулся язык предсказать: дойдет война и до Ост-Индии, даже до Халимунды доберется. И пусть Деви Аю по-прежнему вместе с монахинями молилась о безопасности родных в Европе, на самом деле ей было все равно.

Но все же с начала войны тревога поселилась и у нее дома – ее дед и бабушка, Тед и Марьетье Стаммлер, волновались за свою многочисленную нидерландскую родню. Без конца справлялись они, нет ли из Голландии писем, но никаких писем не приходило. А больше всего тревожились они о родителях Деви Аю, Генри и Ану Стаммлер, сбежавших когда-то из дома. Исчезли они однажды утром, шестнадцать лет назад, никого не предупредив и ни с кем не простившись, бросив новорожденную Деви Аю. И пусть побег их привел родных в ярость, те никогда не переставали о них беспокоиться.

– Надеюсь, они счастливы, где бы ни были, – вздохнул Тед Стаммлер.

– А если немцы их все-таки убьют, пусть они будут счастливы на небесах, – добавила Деви Аю. И сама себе ответила: – Аминь.

– За шестнадцать лет весь мой гнев улетучился, – призналась Марьетье. – Молись, чтобы тебе с ними свидеться.

– Конечно, бабуля. Они мне должны шестнадцать подарков на Рождество, шестнадцать – ко дню рождения, а пасхальные яйца и вовсе не в счет.

Историю своих родителей, Генри и Ану Стаммлер, она уже знала. Кто-то из слуг на кухне проболтался, и узнай об этом Тед и Марьетье, не миновать виновным порки. Но Тед и Марьетье вскоре поняли, что Деви Аю все известно – начиная с того, как ее нашли однажды утром в корзинке на крыльце. Она сладко спала, завернутая в одеяльце, а рядом записка с именем и словами, что ее родители отплыли в Европу на корабле “Аврора”.

С самого детства ее удивляло, что у нее нет родителей, а только бабушка с дедушкой да тетя. Но, узнав историю о побеге, она ничуть не огорчилась, напротив, пришла в восторг.

– Настоящие искатели приключений! – сказала она Теду Стаммлеру.

– Начиталась ты, детка, сказок, – ответил дед.

– Они, должно быть, очень набожные. В Библии есть история, как мать оставила младенца на берегу Нила.

– Это совсем другое дело.

– Конечно, другое. Меня не на берегу оставили, а на крыльце.

Генри и Ану были детьми Теда Стаммлера. Росли они в одном доме, но никто не знал, что они влюбились друг в друга, – стыд, да и только! Генри, сын Марьетье, был на два года старше Ану, дочери Теда от туземки-наложницы Ма Иянг. И пусть у Ма Иянг был свой дом с двумя охранниками, Тед сразу после рождения Ану решил забрать девочку к себе. Марьетье сперва закатила скандал, но что тут поделаешь, почти у всех мужчин есть наложницы и незаконные дети. В итоге она согласилась взять девочку в дом под своей фамилией, чтобы в клубе не раздували сплетен.

Дети росли вместе, и времени, чтобы влюбиться, было у них предостаточно. Генри был славный малый, отличный футболист, пловец и танцор, охотился на кабанов с борзыми (которых доставляли прямиком из России). Между тем Ану выросла красавицей, играла на рояле, пела приятным сопрано. Тед и Марьетье отпускали их на ночные ярмарки и танцы – пусть развлекаются, а там, глядишь, и пару себе присмотрят. Но это и привело к катастрофе – однажды, проплясав до полуночи и напившись вкусного ресторанного лимонада, они не вернулись домой. Тед, вне себя от беспокойства, взял двух охранников и отправился на поиски на ночную ярмарку. Но застали они лишь пустую карусель с погашенными огнями, наглухо запертый “дом с привидениями”, безлюдную танцплощадку, закрытые киоски да спящих на земле продавцов. Генри и Ану и след простыл, и Тед принялся расспрашивать их друзей. Кто-то сказал:

– Генри и Ану пошли к заливу.

Бухта в этот час была пуста. На берегу ютилось несколько гостиниц, Тед обыскал их сверху донизу и застал парочку нагишом в номере. Ни слова не произнес Тед, но домой они больше не вернулись. Куда они отправились, никто не знал. Может, нашли приют в одной из гостиниц, перебиваются случайными заработками, а то и вовсе подачками друзей. Или укрылись в лесу, живут собирательством и охотой на кабанов. Вроде бы видели их в Батавии, работают в железнодорожной компании. Тед и Марьетье не знали, где они и что с ними, пока однажды утром Тед не обнаружил на крыльце корзинку с подкидышем.

– В корзинке была ты, – объяснил Тед. – Назвали они тебя Деви Аю.

– А на “Авроре” у них родились еще дети… наверное, в Европе на каждом крыльце по корзинке, – заметила девочка.

– Бабушка твоя, когда узнала, чуть с ума не сошла. Бросилась бежать очертя голову – никто догнать не мог, ни верхом, ни на машине. Нашли ее на вершине скалы, но она так и не спустилась. Улетела.

– Бабушка Марьетье улетела? – удивилась Деви Аю.

– Нет, Ма Иянг.

Наложница, ее вторая бабушка. Дедушка сказал, что если выйти на заднюю веранду, то увидишь вдалеке две вершины. С западной и улетела в небо Ма Иянг, так и назвали скалу в ее честь. История удивительная, но до чего же грустная! Деви Аю любила сидеть одна на веранде, глядя на скалу и высматривая бабушку – вдруг та еще парит в вышине, как стрекоза? Отвлекла ее лишь война – теперь Деви Аю все чаще сидела возле радиоприемника, слушая сводки с фронта.

Хоть война была далеко, эхо ее отзывалось и в Халимунде. Тед совместно с несколькими голландцами владел плантацией какао и кокосов, крупнейшей в округе. Война нанесла урон всей мировой торговле. Доходы упали, семьи оказались на грани разорения. Все затянули потуже пояса. Марьетье покупала продукты только у разносчиков. Ханнеке перестала ходить в кино и тратиться на пластинки. Даже мистер Вилли, полукровка-индо[20], служивший у них охранником и механиком, экономил на патронах для ружья и бензине для “колибри”. А Деви Аю пришлось переселиться в школьный дортуар.

Двери пансиона открылись бесплатно – так монахини-францисканки помогали людям в годы войны. Теперь на всех уроках с тревогой говорили о войне, которая была уже совсем рядом. Однажды Деви Аю, устав от бесконечных речей, поднялась и спросила во весь голос:

– Чем сидеть да болтать, почему нас не учат стрелять из винтовок и пушек?

Монахини отстранили ее от занятий на неделю, и лишь потому, что шла война, дедушка не придумал для нее наказания посерьезнее. В школу она вернулась как раз после атаки на Перл-Харбор, и сестра Мария, которая всегда вела историю с улыбкой, на этот раз мрачно заметила:

– Пора бы Америке вмешаться.

Все понимали, что война у порога – крадется ящерицей, заливает землю кровью, усеивает пулями. Сбывалось пророчество Деви Аю, только наступали не немцы, а японцы. Как тигр метит территорию, так и они все помечали своими флагами: флаг Страны восходящего солнца взметнулся над Филиппинами, а вскоре и над Сингапуром.

А дома час от часу не легче: Тед Стаммлер, далеко еще не старый человек, получил повестку в армию, как все взрослые мужчины. Это куда страшнее, чем нехватка денег. Ханнеке в слезах совала ему амулеты, а Деви Аю дала мудрый совет: “Лучше попасть в плен, чем быть убитым”.

Когда Тед уходил на фронт, никто не знал, куда его отправят – скорее всего, на Суматру, где японские войска стремительно приближались к Яве. Вместе с товарищами, в основном выходцами из семей плантаторов, Тед покинул Халимунду и родных. “Богом клянусь, он мазила, за всю жизнь даже в свинью не попал”, – говорила в слезах Марьетье, провожая его на городской площади. Став главой семьи, выглядела она такой страдалицей, что дочь и внучка как могли старались ее поддержать. Мистер Вилли навещал их почти каждый день. В армию его не забрали, был он полукровка, нидерландского гражданства не имел, к тому же прихрамывал – его покалечил на охоте кабан.

– Успокойся, бабушка, японцы своими глазами-щелками Халимунду на карте не разглядят. – Конечно, Деви Аю всего лишь пыталась подбодрить бабушку, но сказала это без тени улыбки.

Город погрузился в отчаяние. Ночной базар закрылся, клуб пустовал. Танцев больше не устраивали, а контору плантации охраняла кучка немощных стариков. Виделись люди только в бассейне – плавали рядом в мертвом молчании. Тем временем из Халимунды исчезли все тамошние японцы. Фермеры и торговцы, один фотограф, пара акробатов из цирка – все вдруг куда-то делись, и поняли люди, что все это время их окружали шпионы.

И только туземцы занимались своими делами, будто происходящее вовсе их не касалось. Возчики, как всегда, ездили в порт, ведь торговля не прекращалась и грузовые суда продолжали прибывать. Крестьяне по-прежнему работали в поле, а рыбаки каждую ночь выходили на промысел. Регулярные войска прибыли в Халимунду, крупнейший порт на южном побережье Явы и возможный пункт для массовой эвакуации в Австралию. Халимунда возникла как рыболовный порт в широком устье реки Ренганис, и мореходство там не было развито. Туда стекались люди и с побережья, и из глубины острова для обмена товарами. Рыбу, соль и креветочную пасту рыбаки меняли на рис, овощи и пряности.

А еще раньше на месте Халимунды был всего лишь клочок заболоченного леса – сумрачная ничейная земля. Принцесса, последняя из рода правителей королевства Паджаджаран[21], сбежала в здешний край и дала ему имя. Ее потомки основали здесь селения и города. Сюда ссылали опальных правителей государства Матарам[22], а голландцев здешние места вначале вовсе не интересовали: на болотах малярия, с наводнениями бороться невозможно, дороги ужасные. Первый корабль, английский парусник “Ройял Джордж”, зашел сюда в середине восемнадцатого века – не для торговли, а запастись пресной водой. Голландские власти, однако, встревожились, заподозрив, что англичане покупают здесь кофе, индиго, а возможно, и жемчуг или даже переправляют оружие в военный округ Дипонегоро. И наконец прибыла первая голландская экспедиция, чтобы изучить местность и составить карту.

Небольшой голландский гарнизон – лейтенант, два сержанта, два капрала и человек шестьдесят вооруженных солдат – первым обосновался в Халимунде. Было это после восстания принца Дипонегоро[23], когда ввели “систему принудительных культур”[24]. Еще до гарнизона, до того как голландцы вынудили местных сажать какао, основными товарами были кофе и индиго, их перевозили по разделяющему Яву тракту в Батавию. Дело было рискованное: товар быстро гнил, а на дороге страшно досаждали разбойники. Когда в Халимунде разместился гарнизон и открылся порт, товары стали сразу грузить на корабли и отправлять на продажу в Европу. Проложили широкие улицы, чтобы проходили повозки и фургоны. Для защиты от наводнений прорыли каналы, в порту построили склады. И хотя по значению Халимунда всегда уступала северным портам, колониальные власти обратили на нее внимание, и порт наконец открыли для частной торговли.

Первой в городе начала работать Голландская Ост-Индская судоходная компания, владевшая парусниками. Стали открываться и частные склады, особенно когда остров пересекла с запада на восток железная дорога. Однако расцвета здешняя торговля так и не достигла – колониальные власти, разместив здесь первый гарнизон, превратили Халимунду в форпост. Сделано это было из стратегических соображений: в случае войны единственный крупный порт на южном побережье мог бы служить лазейкой для эвакуации голландцев в Австралию, минуя Зондский пролив и пролив Бали.

Вдоль берега стали строить бастионы, установили пушки для защиты порта и города. На вершинах лесистых гор, на том самом мысе, где жила когда-то принцесса королевства Паджаджаран, выросли дозорные вышки. В городе разместили сотню артиллеристов. Спустя два десятка лет установили двадцать пять пушек Армстронга, а расцвет оборонной мощи пришелся на начало двадцатого века, время строительства новых казарм. Много новшеств появилось тогда в Халимунде: публичные дома, закрытые клубы, больницы, попытки искоренить малярию – и в город хлынули голландские торговцы; многие завели здесь плантации какао и обосновались на долгие годы.

В начале войны, когда Германия захватила Голландию, все военные объекты Халимунды были усовершенствованы, в город ввели еще больше солдат. Затем по радио объявили, что японцы потопили два английских военных корабля, “Принц Уэльский” и “Рипалс”, а Малайский полуостров захвачен врагом. Японцы продолжали свое победное шествие. Вскоре после захвата Малайского полуострова генерал-лейтенант Артур Персиваль, главнокомандующий малайского командования, подписал акт о капитуляции Сингапура, оплота британских сил. Дела шли все хуже и хуже, вплоть до того утра, когда в город прибыл начальник противовоздушной обороны района со страшной вестью: “Японцы бомбят Сурабаю”. В городе остановилась и работа, и торговля. “Надо эвакуироваться, госпожа”, – сказали Марьетье Стаммлер, и ни она, ни Ханнеке, ни Деви Аю не нашлись что ответить.

Город наводнили беженцы – прибывали на поездах, приезжали на машинах, оставив их за городом или бросив на обочине, ждали очереди на теплоход. Около полусотни военных кораблей пришли в порт эвакуировать жителей. Всюду царил хаос, поражение Ост-Индии казалось неминуемым. Узнав точно, когда им можно сесть на корабль, оставшиеся Стаммлеры принялись в спешке собирать чемоданы, как вдруг Деви Аю огорошила всех: “Никуда не поеду”.

– Не глупи, детка, – увещевала ее Ханнеке. – Японцы тебе тут житья не дадут.

– Что бы ни случилось, кто-то из Стаммлеров должен остаться, – не сдавалась Деви Аю. – Вы не хуже меня знаете, кого нам надо ждать.

Доведенная до слез ее упрямством Марьетье причитала:

– Тебя же в плен заберут!

– Бабушка, меня зовут Деви Аю – всякому понятно, что это туземное имя.

Разбомбив Сурабаю, японцы двинулись к следующей цели, Танджунг Приоку[25]. Первыми эвакуировались здешние чиновники. Марьетье и Ханнеке наконец сели на исполинский пароход “Заандам”, ничего не зная о судьбе Теда и оставив Деви Аю по ее же просьбе. “Заандам” перевез уже не одну партию беженцев, но этот рейс для него оказался последним: он и еще одно судно встретились с японским крейсером и были потоплены без боя. Для Деви Аю, мистера Вилли и охраны наступили дни траура.

Часть японской сорок восьмой пехотной дивизии высадилась в Крагане после битвы за Батаан на Филиппинах. Половина отбыла в Маланг через Сурабаю, а другая половина, именовавшая себя бригадой Сакагути, разместилась в Халимунде. Уже кружили над городом японские самолеты, сбрасывали бомбы на нефтеперегонные заводы, принадлежавшие Батавской нефтяной компании, на дома рабочих, на конторы плантаций. Бригада Сакагути сражалась против КНИЛ, голландской колониальной армии, которая продержалась на подступах к городу всего два дня, когда генерал П. Мейер получил известие, что Голландия капитулировала в Калиджати. Ост-Индия пала. Генерал П. Мейер в городском совете передал Халимунду под контроль Японии.

Деви Аю всему была свидетелем, но, пока длился траур, ни с кем не говорила, лишь молча сидела на веранде позади дома, глядя на вершину, названную, по словам Теда, в честь Ма Иянг. Как-то раз вышел на задний двор мистер Вилли с борзой, оставшейся, видимо, еще от Генри, отца Деви Аю. Впервые с начала траура Деви Аю заговорила:

– Одна улетела, другая утонула.

– Что с вами, мисс? – встрепенулся мистер Вилли.

– Да так, бабушек вспоминаю, – объяснила Деви Аю.

– Надо браться за дело, мисс, а то слуги совсем растерялись. Вы ведь теперь хозяйка, разве нет?

Деви Аю кивнула. В тот же вечер, едва закатилось солнце, велела она мистеру Вилли собрать всех слуг: поваров, горничных, садовников, охрану. И объявила себя единоличной хозяйкой дома. Все должны подчиняться ей беспрекословно, и никто не смеет ослушаться. Сечь она никого не станет, но если вернется Тед Стаммлер, всех непокорных он выпорет и бросит в клетки к аджакам. Первый же ее приказ не был труден, но всех смутил и озадачил.

– Сегодня же вечером привезите из поселка на болоте старика Ма Гедика, – велела она. – Завтра утром у нас с ним свадьба.

– Полно вам шутки шутить, мисс! – всполошился мистер Вилли.

– Думаете, я шучу? Смейтесь на здоровье!

– Но священник сбежал, а церковь разбомбили!

– Сойдет и деревенский староста.

– Вы ведь не мусульманка, мисс!

– Нет, но и давно уже не католичка.

Вот что предшествовало свадьбе Деви Аю с Ма Гедиком. Новость облетела Халимунду: жалкий старик женится на юной красотке – даже японцы, в городе без году неделя, и те слышали. Между тем голландцы, не успевшие сбежать, через слуг передавали друг другу письма – спрашивали, правда ли это, и вспоминали скандал с ее родителями.

– А если я откажусь на тебе жениться, что тогда? – спросил наконец Ма Гедик перед самым приходом деревенского старосты.

– Попадешь к аджакам на ужин.

– Так пусть едят!

– А гору Ма Иянг прикажу сровнять с землей.

Перед лицом этой страшной угрозы он безропотно женился на Деви Аю около девяти утра, когда японцы начали праздновать оккупацию города. Гостей на свадьбе не было, только слуги и охрана. Свидетелем был мистер Вилли, а Ма Гедик дрожал, заикался, и брачная клятва никак не шла у него с языка. Под конец он рухнул замертво, и староста объявил их мужем и женой.

– Бедняга, – вздохнула Деви Аю, – был бы мне дедушкой, если бы Тед не взял в наложницы Ма Иянг.

Позже, когда Ма Гедик пришел в себя и понял, что его женили на Деви Аю, он уставился на нее как на дьяволицу. Прикасаться к ней он отказывался, а стоило ей приблизиться, кричал и кидался в нее чем попало. Когда Деви Аю сдалась, он скорчился в углу, весь дрожа и плача, как младенец. Деви Аю покорно ждала, сидя подле него, по-прежнему в свадебном наряде. То и дело просила она его подойти ближе, приласкать ее или даже лечь с ней, ведь они теперь муж и жена. Но стоило Ма Гедику вновь раскричаться, она оставляла попытки его соблазнить и опять становилась само терпение – сидела тихонько и ждала, время от времени улыбаясь.

– Почему ты меня боишься? Я просто хочу, чтобы ты коснулся меня, и спать с тобой, конечно, хочу, ведь ты теперь мой муж.

Ма Гедик не ответил.

– Представь: мы муж и жена, а ты со мной не спишь, – продолжала Деви Аю. – Я никогда не забеременею, и пойдут слухи, что хозяйство твое никуда больше не годится.

– Не искушай меня, дьяволово отродье, – выдавил наконец Ма Гедик.

– Я прекрасная соблазнительница, – поправила Деви Аю.

– Ты не девственница.

– Ничего подобного! – с легкой обидой воскликнула Деви Аю. – Ложись со мной – и убедишься, что не прав.

– Ты не девственница, да еще и беременна, а на меня решила вину свалить.

– Неправда.

Спорили они до глубокой ночи, а потом до утра, и оба стояли на своем. Когда взошло солнце и залило светом спальню новобрачных, Деви Аю, утомившись от безумных воплей старика, оставила его в покое. Сняла свадебный наряд – и белое платье, и тиару – и швырнула на кровать. Встала нагая возле плачущего старика и крикнула ему в самое ухо:

– Давай же, убедись, что я невинна!

– Клянусь Сатаной, я к тебе не прикоснусь, я ведь знаю, что ты не девственница!

И Деви Аю, прямо перед носом у Ма Гедика, вставила средний палец себе между ног, да поглубже. Девушка вскрикивала от боли и вздрагивала при каждом движении пальца и, наконец вытащив его, показала Ма Гедику. На кончике дрожала капля крови, и Деви Аю провела через все лицо Ма Гедика алую черту, от лба до трясущегося подбородка.

– Что ж, теперь ты прав, – сказала она. – Я больше не девственница.

Она ушла искупаться, а потом уснула на брачном ложе, не стесняясь старика, все дрожавшего в углу. Целые сутки провела она без сна и теперь уснула крепко и даже не шелохнулась, когда слуги стали будить ее к обеду. Проснулась она далеко за полдень и, будто забыв о Ма Гедике, отправилась прямиком к столу и ела молча, жадно, а слуги, обступив ее, ждали приказаний. Когда она вернулась в комнату, старик куда-то исчез. Всюду искала она его – в ванной, во дворе, на кухне, – но нигде не нашла. Наконец спросила одного из охранников у ворот.

– Он убежал и все кричал так, будто ему дьявол явился, мисс.

– И вы его не поймали?

– Он бежал во весь дух, точь-в-точь как Ма Иянг шестнадцать лет назад, – отвечал охранник. – Но мистер Вилли пустился в погоню на машине.

– И догнал?

– Нет.

Бросилась Деви Аю в конюшню, вскочила на лошадь и пустилась в погоню верхом. Она предположила – хоть и не совсем верно, – что старик побежал к скале, откуда взлетела Ма Иянг и исчезла в тумане. Но не на ту скалу направился Ма Гедик, а на другую, чуть восточнее. Деви Аю расспрашивала встречных по пути, и следы “колибри” привели ее к подножию. Там увидела она мистера Вилли. Он сидел на бампере и, судя по всему, дальше дороги не было.

– Он там, наверху, поет, – сказал мистер Вилли.

Задрав голову, Деви Аю увидела Ма Гедика: стоя на валуне, он пел, как оперный певец на сцене. Песню было слышно издалека, но не знала Деви Аю, что это та самая, которую пел он давным-давно, когда истекли шестнадцать лет ожидания Ма Иянг.

– Ей-богу, прыгнет, как его любимая, – предположил мистер Вилли. – И улетит под облака, и растает в тумане.

– Нет, – возразила Деви Аю, – разобьется о скалы и превратится в фарш.

Тем и кончилось – допев песню, прыгнул Ма Гедик со скалы. В первый миг казалось, будто он и вправду взлетел; таким счастливым не видели его много лет. Он махал руками, как крыльями, но удержаться в воздухе не мог и сорвался вниз, все набирая и набирая скорость. Даже зная, что его ждет, он все равно улыбался и радостно кричал. И ударился он о скалы, и разбился на мелкие кусочки, как и предсказывала Деви Аю.

Его останки – даже не тело уже, а то ли тесто, то ли фарш, – привезли домой и похоронили с почестями. Скалу, что виднелась рядом со скалой Ма Иянг, Деви Аю назвала в честь Ма Гедика и устроила недельный траур. В конце траурной недели ей сообщили, что Тед Стаммлер пал в боях за Батавию, в последней битве перед капитуляцией Нидерландов. Тело домой так и не привезли, но Деви Аю продлила траур еще на неделю. Когда окончился срок, Деви Аю, радуясь, что нет новых скорбных вестей, сбросила черные одежды. Принарядилась, подкрасилась и как ни в чем не бывало пошла на рынок. Но когда вернулась домой, то услышала новость, поразившую ее сильнее, чем очередная весть о чьей-нибудь смерти.

Мистер Вилли, в пиджаке и при галстуке, в начищенных кожаных ботинках, обратился к ней якобы по важному делу. Видно, решил уйти, подумала Деви Аю, искать работу в Батавии или вступить в японскую армию. Но не угадала. По лицу мистера Вилли, красному и смущенному, ничего нельзя было прочесть, и наконец он заговорил. Речь его была короткой, но Деви Аю, выслушав, так и ахнула.

– Мисс, – сказал он, – выходите за меня замуж.

3

Рис.3 Красота – это горе

Деви Аю упустила из виду, что если японцы выиграли войну, значит, им все известно, в том числе ее голландское происхождение. Выдавали ее не только черты лица и цвет кожи – все архивы города теперь в распоряжении японцев, и никто не поверит, что она местная, пусть даже имя у нее яванское.

– Вот так-то, – говорила она. – Точно так же про Мультатули[26] всем известно, что он был пьянчужка и никакой не яванец.

Она сидела одна, тоскуя о прошлом, слушала дедушкины любимые пластинки – “Неоконченную симфонию” Шуберта, “Шехеразаду” Римского-Корсакова – и думала, какой ответ дать мистеру Вилли. Он славный малый – когда-то она даже надеялась, что он женится на тете Ханнеке. Неизвестно еще, что хуже – обидеть хорошего человека отказом или сгоряча выскочить за него замуж, но, как бы там ни было, после скоропалительного брака с Ма Гедиком под венец ее больше не заманишь.

Мистер Вилли появился в Халимунде вместе с “колибри”, которую дедушка заказал в Батавии, в салоне “Велодром”, взамен старенького “фиата”. Хозяин фирмы Брест ван Кемпен по доброте душевной продавал людям автомобили в рассрочку. Теду Стаммлеру рассрочка была не нужна, но от друзей он узнал о выгодном предложении “Велодрома” – вместе с машиной предоставлялась бесплатная страховка от несчастных случаев, услуги одной из лучших автомастерских, а заодно личный водитель, он же механик. Домой Тед вернулся с мистером Вилли, водителем и механиком, – весьма кстати, кто-то же должен содержать в порядке технику на плантации. Был он лет тридцати, среднего роста, ходил в вечно распахнутой рубашке, весь в пятнах от машинного масла, за поясом пистолет для стрельбы по крысам и кабанам. Деви Аю было тогда всего одиннадцать – и вот спустя пять лет мистер Вилли к ней сватается.

– Подумайте хорошенько, мистер, – сказала Деви Аю. – Я ведь психованная.

– С виду не скажешь, – возразил мистер Вилли.

– Когда погиб Ма Гедик, я поняла, что вышла за него только от злости, что Тед ему жизнь поломал. Ну разве я не сумасшедшая?

– Вы немного взбалмошны, только и всего.

– Взбалмошная – читай сумасшедшая, мистер.

И тут пришла к ней спасительная мысль: бежать, тогда уже не придется давать ответ! Утро еще только начиналось, и не успела доиграть последняя пластинка, как Деви Аю увидела вдоль берега ряд армейских грузовиков, готовых забрать оставшихся голландцев и увезти в лагерь военнопленных. Еще накануне солдаты обошли все дома и велели уложить вещи. В ту ночь Деви Аю, ни слова не говоря никому, прежде всего мистеру Вилли, собралась в дорогу. Взяла она немногое – чемодан с одеждой, одеяло, тоненький матрас и документы на собственность семьи. Ни денег, ни драгоценностей брать не стала, все равно стащат. А сделала иначе: взяла бабушкины ожерелья, браслеты и бросила в унитаз – нет убежища надежней канализации. Оставшиеся драгоценности разложила по конвертам и раздала слугам – будет им на что жить, пока ищут работу. А под конец проглотила шесть колец с нефритами, бирюзой и бриллиантами. Теперь за них можно не опасаться, они у нее внутри, а когда выйдут, она их снова проглотит – и так пока не окажется на свободе. Но уже пора: один из грузовиков остановился у ворот, и двое солдат со штыками наперевес поднялись на веранду, где ждала Деви Аю.

– Эй, ребята, а я вас знаю, – сказала она. – Вы фотографы, на повороте дороги работали!

– Да, повеселились на славу! Всех до одного здешних голландцев сфотографировали, – отозвался один.

Вмешался другой:

– Собирайтесь, мисс.

– То есть мадам, – поправила Деви Аю. – Теперь я вдова.

Она отпросилась ненадолго, проститься со слугами. Те уже знали, что хозяйка уезжает. Одна из поварих, Ина, плакала. На кухне Ина была полновластной хозяйкой, и бабушка всегда поручала ей готовить кушанья для гостей. Больше не отведать Деви Аю ее рийстафель[27] – может быть, никогда в жизни; хороший повар – для любой семьи настоящее сокровище, но семьи больше нет, последнюю из рода забирают в лагерь военнопленных. Когда Деви Аю дарила Ине золотое ожерелье, ее захлестнули воспоминания. В детстве Ина учила ее готовить, доверяла молоть пряности и раздувать огонь в очаге. Деви Аю накрыла тоска, даже еще сильней, чем после известия о гибели бабушки и деда.

Рядом с Иной стоял мальчик-слуга, ее сын. Звали его Муин. Ходил он всегда щеголем, носил шапочку-блангкон[28] – голландцы и те любовались. Он следил за домом, но больше всего бывал занят во время завтрака, обеда и ужина – накрывал на стол и переменял блюда. Тед Стаммлер научил его обращаться с граммофоном, просил то сменить пластинку, то найти нужную песню. Муин рад был стараться – переворачивал пластинки и переставлял иголку, будто для этого родился на свет. Он переслушал много классики и, видимо, от души наслаждался.

– Забирай, это все твое. – Деви Аю указала на граммофон и полку с пластинками.

– Не могу, – смутился Муин. – Это нашего хозяина!

– Ты уж мне поверь, мертвецам музыка ни к чему.

Спустя годы, когда кончилась война и провозгласили республику, Деви Аю встретила Муина снова. К тому времени голландских семей почти не осталось и держать целый штат прислуги никому было не по карману. Деви Аю знала, что Муин почти ничего не умеет, только на стол накрывать да заводить граммофон; и вот стоит он посреди рыночной площади, крутит хозяйские пластинки, а ученая обезьянка снует туда-сюда то с тележкой, то с зонтиком или танцует под Девятую симфонию ре минор, а зрители швыряют в блангкон мелочь. Деви Аю смотрела издали и улыбалась: неплохо устроился!

Вдобавок Муин разносил почту: домашних телефонов в те годы еще не было и “письма” писали мелом на дощечке. Деви Аю любила посплетничать таким способом с одноклассницами. Муин мчался с дощечкой в дом ее подруги и ждал, когда та нацарапает на обороте ответ. А пока ждал, его угощали прохладительными напитками и пирожными; ел он с аппетитом и возвращался домой с ответом и ворохом сплетен от слуг. Поручения эти ему нравились, что ни день Деви Аю гоняла его с письмами.

И только одно послание не доверила она Муину – последнее в ее жизни письмо на дощечке, письмо Ма Гедику, которое отвезли ему в хижину мистер Вилли с охранником.

– И дощечку тоже забирай, – сказала она Муину.

Настал черед прощаться с Супи, судомойкой, повелительницей мыла и водяной колонки. Когда Деви Аю была маленькой, старуха-судомойка всегда укладывала ее спать, пела ей колыбельную “Нина Бобо”, рассказывала сказку о Лутунге Касарунге[29]. Муж ее служил садовником, всюду расхаживал с мачете за поясом и с серпом в руке, а домой часто приносил какую-нибудь диковину – дикого котенка, варана, змеиные яйца – или гостинец: гроздь бананов, крепкое сметанное яблоко, мешочек манго.

Подошли и охранники – сторожа дома, сада, скотного двора, – и Деви Аю всех по очереди обняла. И впервые за много лет заплакала. Расстаться с ними все равно что руку себе отрубить. Наконец повернулась она к мистеру Вилли.

– Я сумасшедшая. Чтоб на мне жениться, надо быть таким же психом, – сказала она ему. – А за психа я замуж не пойду. – Она поцеловала его и двинулась следом за двумя японцами, не желавшими больше ждать. – Смотрите за домом, – сказала она слугам на прощанье, – если эти ребята его не заграбастают.

Перед домом ждал грузовик, и Деви Аю забралась в кузов. Еле влезла – грузовик был уже битком набит женщинами и плачущими детьми. Махнула слугам, сбившимся в кучку на веранде. В этом городе прожила она шестнадцать лет и никогда его не покидала, разве что ездила пару раз на каникулы в Бандунг или Батавию. Борзые с лаем выбежали на газон, где любили поваляться; дом утопал в жасмине, у забора желтели подсолнухи. Для собак здесь рай, а с мистером Вилли они не пропадут. Грузовик тронулся; Деви Аю чуть не задохнулась в толпе. Она все махала, глядя в сторону, откуда несся лай.

– В голове не укладывается, что мы бросаем свои дома! – причитала женщина, стоявшая с ней рядом. – Надеюсь, ненадолго.

– А я надеюсь, что наша армия разобьет японцев, – отозвалась Деви Аю. – Иначе станем мы товаром, как рис и сахар.

Вдоль дороги толпились местные, равнодушно глядя, как увозят на грузовике людей. Но вскоре некоторые заплакали, разглядев в толпе знакомых голландок, замелькали в руках платочки. Местные отличались добротой и кротостью, были простодушны, чуть с ленцой. Некоторых Деви Аю узнала – они работали на дедушкиной плантации, и в детстве она частенько пропадала в их хижинах. Эти люди ей нравились: они знали много волшебных историй – сюжетов ваянга и сказок о великанах, – любили посмеяться, наряжали ее в саронги и кружевные блузки-кебаи[30], собирали ей волосы тугим узлом на затылке. Все это были бедняки; кино они смотрели “наизнанку”, стоя по ту сторону экрана, а в клуб или на танцплощадку приходили не танцевать, а подметать.

– Вот что, – обратилась Деви Аю к другой своей соседке, – они, должно быть, ничего не понимают: два чужих народа их землю не поделили.

Ехали они, казалось, вечность; путь их лежал к тюрьме в западной части небольшой дельты реки Ренганис. До сих пор там держали лишь настоящих преступников – убийц, насильников, политзаключенных, в основном коммунистов, ждавших отправки в Бовен-Дигул. Женщины изнемогали под палящим тропическим солнцем – без зонтиков, без воды. На середине пути грузовик остановился; радиатор охладили водой, а людям напиться не дали.

Деви Аю, устав сидеть крючком и глядеть на дорогу, отвернулась, облокотилась о борт кузова и, вглядевшись в толпу, узнала многих – соседок, школьных подруг. Голландцы жили тесным кружком. Дети почти каждый день купались вместе в заливе. Молодежь встречалась в танцзале, кино и на представлениях комиков, взрослые – в клубе. Деви Аю увидела подруг. Обменялись горькими улыбками, а одна в шутку спросила у Деви Аю:

– Ну, как дела?

Деви Аю горячо ответила:

– Хуже не бывает. Нас везут в лагерь.

Это всех чуточку развеселило.

Звали шутницу Дженни. Раньше они вместе ездили на пляж – плавали на старой автомобильной камере, что хранилась у Деви Аю в машине. Счастливое было время, до того как грянула война. Молодые парни стояли у воды, а старики устраивались под зонтиками на песке, попыхивая трубками, и глазели на девушек в купальниках. Знала Деви Аю и то, чем занимаются они в раздевалке. Да и раздевалка – одно название: закуток у ручья чуть в стороне от пляжа, отгороженный бамбуковыми циновками. Женская и мужская половины были разделены, но Деви Аю часто замечала, как сквозь щели в циновке кто-то подглядывает. В ответ она, тоже глядя в щель, кричала: “Ой, ну у тебя и фитюлька – смех один!” Парни обычно в ужасе разбегались.

Иногда купальщиков обращал в бегство акулий плавник, но акулы ни разу ни на кого не нападали. Халимундская бухта была мелководной, и обычно хищники уплывали обратно в море. Бывало, акулы помельче запутывались в рыболовных сетях, но рыбаки всякий раз их выпускали: принести домой акулу – к несчастью. Боялись здесь не только акул: ближе к устью реки водились крокодилы, и людьми они не брезговали.

Теперь в заливе с ласковыми волнами плещутся туземные ребятишки – босоногие, вечно чумазые, раньше они всегда уступали место, когда купались юные леди и джентльмены. Интересно, в лагере есть где поплавать? – подумала Деви Аю.

– Молитесь, чтобы мы не наткнулись на крокодила, – сказала немолодая женщина с ребенком на руках.

И верно, на пути к тюрьме, расположенной на острове в дельте, их ждала переправа. После тяжелой дороги остановились у воды. Японские солдаты сновали по берегу, что-то крича на своем языке, никому из женщин не понятном.

Всех погрузили на паром, где было еще страшнее, чем на грузовике, – того и гляди перевернется, а река кишит крокодилами, и вплавь от них не уйти. Паром двигался невыносимо медленно, петляя, чтобы не становиться носом против течения. Из трубы вырывались черные хлопья дыма. Взлетали спугнутые цапли, устремляясь к мелководью, однако здешних красот никто не замечал; наконец показалось из-за кустов старинное здание – судя по всему, его освободили специально для военнопленных. Это был Блоденкамп, тюрьма с кровавой историей, даже матерым преступникам внушавшая ужас. Отсюда не сбежишь, разве что можешь быстрее крокодилов переплыть реку шириной в милю.

Когда паром причалил, японцы с криками согнали женщин на берег. Поднялся переполох, заплакали дети; полетел в реку чемодан, а его хозяйка вымокла, пытаясь достать имущество; упал в лужу чей-то матрас, а под конец в толчее затоптали ребенка, отбившегося от матери. Пленных повели в тюрьму через железные ворота с часовыми, потом другие, третьи. Перед входом выстроились они в очередь у стола, где сидели двое японцев с каким-то списком. Рядом стояла корзина для денег и ценностей. Кое-кто из женщин уже снимал украшения и бросал в корзину.

– Живей, пока вас не обыскали, – пригрозил на чистом малайском один из солдат.

“Ну и пожалуйста, в дерьме моем поковыряйтесь!” – подумала про себя Деви Аю.

В тюрьме было хуже, чем в хлеву. Крыша протекала, на стенах темнели брызги засохшей крови, в щелях росли мох и сорняки, а на грязном полу кишели блохи, тараканы, пиявки. Шныряли потревоженные крысы, толщиной с ногу ребенка, а женщины с визгом увертывались. Стали занимать места – в свободные углы швыряли чемоданы, устраивались, безутешно рыдая. Деви Аю застолбила пятачок посреди общей камеры, расстелила матрас и рухнула без сил, подложив под голову чемодан. К счастью, у нее нет никого на руках – ни пожилой матери, ни ребенка, – и она не забыла хинин и прочие лекарства – здесь можно подцепить малярию или дизентерию: туалет не работает.

Ужина в тот вечер не было. Остатки еды, взятой в дорогу, закончились к полудню. Кто-то спросил у японцев про еду, и те ответили: завтра-послезавтра. Спать легли голодными. Деви Аю выскользнула из камеры и отправилась в поля – тюремные ворота нараспашку, из крепости можно выйти. Еще когда подъезжали к тюрьме, Деви Аю заметила стадо коров. Видимо, они принадлежали здешним охранникам или крестьянам из дельты. Расчищая себе в камере местечко, Деви Аю набрала пиявок в жестянку из-под маргарина. Присмотрев на пастбище корову пожирнее, выпустила на нее пиявок. Невозмутимая корова лишь разок подняла на нее глаза, а Деви Аю села на валун и стала ждать, когда пиявки, насосавшись коровьей крови, посыплются на землю, как спелые яблоки. Пиявки разбухли, стали жирными. Деви Аю собрала их в жестянку.

Деви Аю развела костерок и сварила пиявок в жестянке на речной воде. И, ничем не приправив, понесла в камеру, в свой новый дом. “Ужин подан!” – позвала она женщин и детей, своих новых соседей. Есть пиявок никому не хотелось, а одну из женщин при этой мысли едва наизнанку не вывернуло. “Мы не пиявок будем есть, а коровью кровь”, – объяснила Деви Аю. И, вскрыв пиявок карманным ножом, принялась доставать сгустки крови и есть, нанизывая на острие. Никто не спешил присоединиться к ее дикарской трапезе, лишь когда спустилась ночь и голод сделался невыносимым, попробовали они коровью кровь. На вкус оказалось пресновато, но недурно.

– С голоду не умрем, – заключила Деви Аю. – Есть ведь еще гекконы, ящерицы, мыши.

– Да, – поспешно закивали женщины, – очень вкусно, спасибо.

Первая ночь была ужасна. Тьма наползла быстро, как всегда бывает в тропиках. Электричества не было, но почти все взяли с собой свечи, и мерцали крохотные огоньки, плясали на стенах тени, пугая детей. Жалкие и несчастные, все растянулись на матрасах, и никто не мог уснуть. Мыши шныряли в темноте по одеялам, гудели над ухом москиты, носились под потолком летучие лисицы. Еще страшнее было, когда заходили японские солдаты, ища, кто припрятал деньги или украшения. Настало утро, но ни проблеска надежды оно не принесло.

В Блоденкампе размещалось тысяч пять женщин и детей, собранных отовсюду. Единственный лучик надежды зажгла гадалка – раскинув карты, сообщила: американские летчики бомбят японские казармы. Деви Аю выбежала в туалет, но там уже змеилась очередь, и, набрав воды в жестянку из-под маргарина, она вышла в поле. Там, в зарослях ямса, выкопала ямку и испражнилась по-кошачьи. Сполоснулась, оставив немного воды про запас, и, порывшись в кучке, отыскала шесть колец. Чуть поодаль проделывали ту же унизительную процедуру другие женщины, но никто не подозревал, что Деви Аю прячет сокровище. Сполоснув кольца остатками воды, она проглотила их снова. Неизвестно, что будет после войны. Может быть, отберут у нее и дом, и плантацию, но кольца она поклялась сберечь. Деви Аю вернулась в камеру, не зная, удастся ли сегодня искупаться.

В то утро новичков выстроили в поле, под палящим солнцем; дети плакали, а женщины едва не теряли сознание, пока ждали коменданта со свитой. Вышел комендант – усатый, за поясом самурайский меч, башмаки начищены до блеска. Он объявил заключенным, что по приказу Кэйрэй![31] нужно кланяться всем японским солдатам низко, в пояс, и выпрямляться нельзя, пока не дадут приказ Наорэ![32] “В знак уважения к Японской империи”, – объяснил он через переводчика. А нарушителей ждет наказание: наряд вне очереди, порка или даже смерть.

Вернувшись в камеру, некоторые из женщин, боясь случайных ошибок, тут же стали учить приказам детей. И когда те кричали Кэйрэй! и Наорэ! – Деви Аю хохотала до слез.

– Самих япошек перещеголяли! – воскликнула она.

Тут и матери засмеялись.

Скука в лагере царила смертная. Деви Аю, вспомнив, как готовилась стать учительницей, собрала малышей и в пустом углу камеры устроила школу: учила детей грамоте, арифметике, истории и географии. А по вечерам рассказывала им народные сказки, библейские истории, сюжеты прочитанных книг или разыгрывала сцены из “Махабхараты” и “Рамаяны”, которые знала от местных. Рассказы ее никогда не приедались, и дети ее любили. Так она и забавляла их каждый вечер, пока матери не позовут спать.

Японцы требовали держать камеры в чистоте, и женщины разбились на группы, в каждой выбрали старшую, распределились, кому когда дежурить. Стряпали по очереди в общей кухне, ходили за водой, мыли инструменты, подметали двор, таскали на склад дрова, мешки с рисом и картошкой. Деви Аю, несмотря на юный возраст, выбрали старшей. Зрелости, чтобы руководить, у нее хватало, и никто не вмешивался. Среди заключенных отыскала она врача, и в придачу к маленькой школе устроили больницу – без коек, без лекарств. Кое-кто из женщин просил найти священника, но мужчин держали в другой тюрьме, и Деви Аю нашла монашку – сойдет и монашка. “Раз уж свадеб здесь не ожидается, то и не нужен нам священник, – заявила она уверенно. – Лишь бы кто-то проповеди читал и вел молитвы”.

Однако не все шло гладко. Мальчишки совсем от рук отбились – сколачивали банды и дрались, барак на барак. Проще было наткнуться на дерущихся пацанов, чем на разъяренного японского солдата. Матери шли на крайние средства, лупили детей, да что толку? Японцы не пресекали стычек, а, напротив, стравливали детей, радуясь новой забаве.

Кормежка тоже была хуже некуда. Продуктов не хватало, чтобы прокормить тысячи заключенных. Узников держали на голодном пайке: на завтрак – горсть подсоленного риса, в обед – объедки, а позже – овощи с грядки за бараками. На ужин выдавали по куску белого хлеба. О мясе и речи не шло, а всех животных в Блоденкампе быстро переловили. Сначала мышей – на первых порах никто их есть не хотел, но вскоре во всей дельте их почти не осталось; потом исчезли ящерицы и гекконы. Затем перевелись лягушки. Дети ходили иногда на рыбалку, но далеко их не пускали, приходилось довольствоваться рыбешками с мизинец или головастиками. Однажды удалось где-то раздобыть бананов – неслыханная роскошь; но их раздали малышам, а женщины дрались за банановую кожуру.

Стали умирать младенцы, потом старухи. Болезни не щадили ни детей, ни юных девушек, ни молодых матерей – каждый мог умереть в любую минуту. Поле за бараками превратилось в кладбище.

Деви Аю дружила с девушкой по имени Ола ван Рийк. Знали они друг друга с детства. Отец Олы тоже владел плантацией какао, и девочки часто гостили друг у друга. Ола, двумя годами моложе Деви Аю, попала сюда с матерью и младшей сестренкой. Однажды Деви Аю застала ее в слезах.

– Мама умирает, – сказала Ола.

Деви Аю пошла узнать, что случилось. И верно, мадам ван Рийк лежала в жестокой лихорадке, бледная, дрожащая. Казалось, надежды нет никакой, но Деви Аю велела Оле бежать за комендантом, требовать лекарств и еды из солдатских пайков. Ола вздрогнула при одной мысли, что надо заговорить с японцем.

– Иди, или твоя мама умрет, – сказала Деви Аю.

Наконец Ола ушла, а Деви Аю накладывала на лоб больной холодные компрессы и нянчила сестренку Олы. Минут через десять вернулась Ола, в слезах и без лекарств.

– Ничего нельзя сделать, – прорыдала она.

– Что ты сказала? – переспросила Деви Аю.

Ола вяло мотнула головой, вытерла рукавом слезы.

– Ничего не выйдет, – отрезала она. – Комендант выдаст лекарство, только если я соглашусь с ним переспать.

– Дай-ка я с ним поговорю! – в гневе ответила Деви Аю.

Комендант сидел в кресле у себя в кабинете, рассеянно глядя в чашку кофе со льдом и слушая радио – точнее, помехи. Без стука влетела к нему Деви Аю. Комендант обернулся, дивясь ее смелости, и по разгневанному лицу видно было, что с ним шутки плохи. Не дожидаясь, пока он взорвется, Деви Аю выступила вперед, теперь их разделял лишь письменный стол.

– Я пришла вместо той девушки, комендант. Я согласна с вами переспать в обмен на лекарства и врача для ее мамы. Врача, обязательно!

– Лекарства и врача? – Комендант уже выучил несколько фраз по-малайски. Девочка прехорошенькая, лет семнадцати-восемнадцати, не больше, наверняка еще нетронутая, – и предлагает себя всего лишь в обмен на лекарства и врача! Гнев его мигом улетучился: надо же, в такой скучный день – и вдруг счастья привалило! Он улыбнулся лукаво и хищно, радуясь своему везению, и встал из-за стола, а Деви Аю ждала с обычным хладнокровием. Широкая ладонь накрыла ее лицо; пальцы забегали, как лапки ящерицы, по губам и кончику носа, задрали подбородок. Грубые руки, привычные к самурайскому мечу, спускались все ниже и ниже, ощупывали шею, ключицы, вырез платья.

Комендант залез к ней под одежду, и Деви Аю слегка вздрогнула, и не успела она опомниться, он уже тискал ей грудь, все настойчивей и настойчивей. Платье он ей расстегнул так же лихо, как проводил смотр своим войскам, и стал ласкать ее жадно, будто жалея, что у него всего две руки.

– Быстрей, комендант, а то она умрет.

Комендант, будто в знак согласия, молча сгреб ее в охапку, разложил на столе, сдвинув в сторону чашку кофе и транзисторный приемник. Мигом раздел девушку, разделся сам и стал ее терзать, как кот рыбешку.

– Не забудьте, комендант: лекарства и врача, – напомнила на всякий случай Деви Аю.

– Да-да, лекарства и врача, – отозвался комендант.

И без лишних слов свирепо набросился на девушку. Деви Аю зажмурилась: как бы там ни было, впервые в жизни ею обладал мужчина; она слегка дрожала, но все-таки вытерпела этот ужас. Комендант так яростно ее тряс, что никак не получалось закрыть глаза, удавалось лишь кое-как увертываться от поцелуев. Наконец, извергнув семя, перекатился он набок рядом с Деви Аю, хрипя и отдуваясь.

– Ну что, комендант? – спросила Деви Аю.

– Потрясающе, аж земля дрожала!

– Я про лекарства и врача.

Минут через пять, к радости Деви Аю, привели доктора-индонезийца, добродушного, в круглых очках, и она мысленно поблагодарила судьбу: больше ей не придется иметь дела с японцами. Доктора она привела в камеру, где жили ван Рийки, и в дверях столкнулась с Олой, а та тут же спросила:

– Ты с ним переспала?

– Да.

– Боже! – вскрикнула Ола и безудержно зарыдала. Доктор поспешил к больной, а Деви Аю утешала Олу:

– Подумаешь, велико дело! Это как сходить по-большому не в ту дырку.

Доктор, обернувшись, сказал:

– Она умерла.

С того дня стали они жить втроем, одной семьей: Деви Аю, Ола и младшая, девятилетняя Герда. Отца сестер забрали на фронт, как Теда, но никаких вестей о нем не было, девочки не знали, жив он или убит, на свободе или в плену. Встретили первую в лагере Пасху без крашеных яиц, первое Рождество – без рождественского дерева, к празднику кончились даже свечи. Вместе боролись они за жизнь, поддерживали друг друга, видели болезни и смерть. Деви Аю строго-настрого запретила маленькой Герде брать чужое, как было заведено у других детей. Каждый день ломала она голову, чем им питаться. Коровы в дельте уже не паслись, не было и пиявок.

Однажды Деви Аю увидела у воды детеныша крокодила и, зная, что на суше крокодил опасен только с хвоста, запустила ему в голову булыжник. Бедняга был ранен, но еще жив и, мотая туда-сюда хвостом, пополз к воде. Схватив заостренный бамбуковый шест для швартовки парома, Деви Аю, не надеясь на удачу, выбила крокодилу глаз, а еще одним ударом проткнула живот. Хищник погиб в муках. И скорей, пока не подоспели крокодилиха-мать и вся прочая родня, Деви Аю потащила его за хвост в лагерь. Наконец будет чем попировать, крокодиловым супчиком! Деви Аю благодарили, хвалили за храбрость.

– В реке их полно, – беспечно бросила она, – угощайтесь на здоровье!

Ее с детства учили ничего не бояться. Несколько раз дедушка брал ее с собой и охранниками охотиться на кабана. Она даже была рядом с мистером Вилли, когда его покалечил дикий кабан. Она знала, что делать, если на тебя несется вепрь, – бежать не по прямой, а зигзагами, ведь поворачивать кабаны не умеют. Этому научили ее охранники, научили и как справиться с крокодилом и с аджаком, что делать, если тебя душит питон, или укусила гадюка, или присосалась пиявка. До того как она попала в Блоденкамп, никто из этих тварей ей не угрожал, но уроки эти она держала в голове всегда.

Научили ее охранники и заклинаниям против злых духов. Деви Аю никогда их не произносила, но от одной мысли, что знаешь их, на душе спокойней. Знакомая яванка-торговка приходила пешком с горы за сотню километров – продавать голландцам фрукты из своего сада. От ее дома до города было четыре дня пути. Ночевала она обычно на складе, и бабушка Деви Аю приносила ей ужин и кофе, а наутро та пускалась в обратный путь. Домой возвращалась с деньгами и одеждой с голландского плеча, и зверей в джунглях никогда не боялась, а все потому что читала заклинания.

Но Деви Аю никогда в них не верила по-настоящему, не знала она и какой прок от молитвы. Но при том, что сама никогда не молилась, Герду она все равно наставляла: “Молись, чтобы Америка выиграла войну”.

По лагерю ходили слухи о скорой победе США и поражении Японии. Надежда, хоть и слабая, согревала узников, но шли дни, недели, месяцы. Наконец наступило второе Рождество, и Деви Аю не стала бы праздновать, если бы не Герда. И все-таки она отломила ветку баньяна, росшего у лагерных ворот, украсила бумажными гирляндами, спела “Бубенцы, бубенцы”, и у нее вдруг потеплело на душе, оттого что рядом Ола и Герда, и ненадолго забылись все тяготы лагерного житья.

Заговорили о том, что будут делать на свободе, чем бы ни закончилась война. Деви Аю сказала, что вернется домой, приведет все в порядок и заживет как прежде – может статься, что и не совсем, если индонезийцы провозгласят республику и учредят свои порядки, но жить она все равно будет у себя дома. И Олу с Гердой к себе позовет. Но Ола резонно заметила: наверняка дом перепродали кому-нибудь японцы. Или заняли местные.

– Мы его выкупим, – заверила Деви Аю. И рассказала о сокровище, только не стала говорить, где оно спрятано. – Даже если дом разбомбили японцы и превратили в груду обломков, все равно мы его выкупим.

Герду ее рассказ порадовал. Ей уже исполнилось одиннадцать, но была она очень худенькая и за эти два года почти не выросла. Но все они подруги по несчастью, все одинаково осунулись и исхудали. Деви Аю была уверена, что потеряла килограммов десять-пятнадцать.

– На полсотни мисок супа хватило бы! – хихикнула она.

Настоящее безумие началось спустя почти два года лагерной жизни, когда японцы взялись составлять список девушек от семнадцати до двадцати восьми лет. Деви Аю было уже восемнадцать, почти девятнадцать, Оле – семнадцать. Вначале они думали, что им поручат работу потяжелее, но однажды утром к дальнему берегу подъехали армейские грузовики и кучка офицеров села на паром до Блоденкампа. Они уже приезжали несколько раз, то для проверки, то зачитать новый приказ, а на этот раз им поручено было собрать всех девушек от семнадцати до двадцати восьми лет. Как только девушки поняли, что их разлучат с родными и друзьями, лагерь погрузился в хаос.

Некоторые, в том числе Ола, загримировались старухами, но хитрость не помогла. Другие прятались в туалетах, забирались на крыши, но всех переловили японцы. Одна пожилая женщина, страшась разлуки с дочерью, стала возражать: раз молодых забираете, тогда уж забирайте всех. Двое солдат избили ее до полусмерти.

Наконец всех девушек выстроили рядами посреди двора, и они стояли, дрожа от страха, а чуть поодаль сгрудились матери. Деви Аю увидела: Герда одиноко стоит у столба, глотая слезы, а Ола, не смея поднять глаз, уставилась на свои стоптанные башмаки. Слышны были плач и молитвы. Подошли офицеры, оглядели девушек одну за другой – становились напротив каждой и, ухмыляясь, осматривали с головы до пят. Некоторым заглядывали в лицо, взяв за подбородок.

Затем последовал отбор. Некоторых забраковали, и всякий раз, когда отпускали девушку, та стрелой летела к кучке матерей. Лишь половина девушек осталась посреди двора, в их числе Деви Аю и Ола; выдержали они и второй отбор – жалкие пешки в нелепой игре японцев. Всех оставшихся по одной подзывали к старшему офицеру, и тот осматривал их еще внимательнее, щуря и без того узкие глаза. После заключительного отбора осталось двадцать девушек; держась за руки, но не решаясь друг на друга взглянуть, застыли они посреди двора. Отобранным девушкам – юным, красивым, здоровым и крепким – приказали немедленно собрать вещи и явиться в контору лагеря. Их уже ждал грузовик.

– Я возьму с собой Герду, – сказала Ола.

– Нет, – возразила Деви Аю. – Если мы умрем, пусть хотя бы она выживет.

– Или наоборот?

– Или наоборот.

Герду доверили знакомой семье. И все же Ола не могла смириться с разлукой, и долго сидели сестры в уголке обнявшись. Деви Аю уложила вещи, свои и Олы, помогла отобрать то, что останется Герде.

И обратилась к Герде:

– Ну все, поскучали два года, и хватит, пора и попутешествовать. Привезу тебе сувенирчик.

– Не забудь путеводитель, – пошутила Герда.

– Ты не девчонка, а умора, – отозвалась Деви Аю.

Двадцать девушек сгрудились у ворот, и лишь одна Деви Аю держалась так, будто их ждет увеселительная поездка. Остальные застыли, печальные, испуганные, глядя на тех, кого покидали. Офицеры ушли вперед, а девушек погнали к парому солдаты. С палубы девушки могли видеть тюремные ворота и людей за ними. Взвились в воздух белые платочки, и все вспомнили день, когда японцы увозили их из родных домов. И вот опять пора в дорогу. Но вскоре паром отчалил, скрылись из виду ворота и люди. И девушки заплакали, заглушая и гул двигателя, и сердитые окрики солдат.

На другом берегу их пересадили на грузовик. Все устроились на корточках вдоль бортов, одна Деви Аю стояла подле двух вооруженных конвоиров, прислонясь к задней стенке кабины и глядя на знакомую с детства дорогу в Халимунду. За два года в лагере почти все девушки успели перезнакомиться, однако сейчас на разговоры никого не тянуло, и все дивились хладнокровию Деви Аю. Даже Ола не могла угадать, о чем та думает, и сгоряча решила, что той не о ком беспокоиться – она-то ни с кем не разлучалась.

– Куда нас везут, сэр? – спросила Деви Аю у солдата, хотя и сама видела, что грузовик огибает город с запада. Охране, судя по всему, запретили говорить с заключенными, и солдат, будто не услышав вопроса, обратился по-японски к товарищам.

Девушек привезли в большой дом с широким двором, усаженным деревьями и кустарниками; посреди двора зеленел могучий баньян, а вдоль ограды – пальмы и китайские кокосы. Дом двухэтажный, наверняка в нем больше двадцати комнат, прикинула Деви Аю. Девушки, выбравшись из кузова, остолбенели: из лагерной грязи и тоски попали они в уютный, если не сказать роскошный особняк. Странное дело – похоже, их по ошибке привезли не туда.

Кроме двух конвойных здесь были еще солдаты, одни патрулировали обширное поместье, другие сидели за картами. Вышла из дома немолодая индонезийка с пучком на затылке, в мешковатом платье с развязанным поясом. И улыбнулась девушкам, робко застывшим посреди двора, как крестьянки-замарашки перед королевским дворцом.

– Это ваш дом, мисс? – вежливо спросила Деви Аю.

– Зовите меня мамаша Калонг, – ответила женщина. – Я существо ночное, как калонг, летучая лисица. – Она спустилась с крыльца и, подойдя к девушкам, попыталась развеселить их шуткой и улыбкой. – Раньше здесь была дача владельца лимонадной фабрики из Батавии. Как его звать, не помню, да и неважно, дом теперь ваш.

– Что мы здесь будем делать? – удивилась Деви Аю.

– Думаю, вы и сами поняли. Будете помогать больным солдатам.

– Как добровольцы Красного Креста? – подала голос Ола.

– Умничка! Как тебя зовут?

– Ола.

– Ну хорошо, Ола, зови своих подружек в дом.

Внутри дом оказался еще роскошней, чем снаружи. На стенах картины, в основном идиллические пейзажи. Всюду искусная резьба, нисколько за годы войны не пострадавшая. Вот семейный портрет – три-четыре поколения на одном диване. Может быть, им удалось сбежать, а может, кто-то из них томится в Блоденкампе или все они погибли. В углу большой портрет королевы Вильгельмины[33], прислоненный к стене, – наверное, сняли японцы. Глядя на все это, Деви Аю мысленно распрощалась со своим домом – его, должно быть, заняли японцы или разнес на куски шальной снаряд. Здесь, однако, все хранило отпечаток чьих-то заботливых рук, наверняка мамаши Калонг, и, заглянув в одну из спален, Деви Аю будто вступила в брачные покои. Просторная кровать, мягкий матрас, москитная сетка цвета румяного яблочка, в воздухе разлит аромат роз. Шкафы ломятся от одежды. Мамаша Калонг сказала девушкам: это все ваше. “После двух лет в лагере кажется, будто это сон”, – заметила Ола.

– Что я говорила? – подхватила Деви Аю. – Мы здесь на экскурсии!

Каждой девушке отвели отдельную комнату, и роскошь на этом не закончилась. Мамаша Калонг с двумя служанками накрыла для них настоящий рийстафель, и изголодавшимся девушкам показалось, будто ничего вкуснее они в жизни не ели. Но тревога за близких, оставшихся в лагере, мешала многим из них насладиться в полной мере.

– Герду бы сюда! – вздохнула Ола.

Деви Аю утешала ее:

– Если не отправят нас на оружейный завод, можем ее забрать.

– Хозяйка сказала, мы будем добровольцами Красного Креста.

– И что? Какая разница? Ты и раны-то перевязывать не умеешь, а Герда на что сгодится?

Что правда, то правда, но девушки уже размечтались о работе в Красном Кресте. Пусть даже это значило бы сотрудничать с врагом, но все-таки лучше голодной смерти в лагере. Все обсуждали наперебой, как оказывать первую помощь. Одна из девушек похвалилась, что была в отряде скаутов и умеет останавливать кровотечение и даже знает, какими травами лечить болезни – понос, лихорадку, отравления.

– Но вот в чем штука, японцам средства от поноса ни к чему, – заметила Деви Аю, – им нужна ампутация головы.

И, покинув подруг, ушла к себе в комнату. Хоть она и не была старшей, за самообладание ее признали вожаком. И все девятнадцать увязались за ней в спальню, расположились на ее кровати и стали обсуждать, как ампутировать голову японцу, если она прострелена и ни на что уже не годна. Деви Аю не слушала этот вздор, а радовалась новой кровати, как ребенок новой игрушке – взбивала матрас, поглаживала одеяло, кувыркалась и даже прыгала, сотрясая перину и пугая подруг.

– Что ты делаешь? – удивилась одна.

– Проверяю, выдержит ли кровать, если ее тряхнуть от души, – отвечала на лету Деви Аю.

– Землетрясения уж точно не случится, – заметила другая девушка.

– Кто знает, – ответила Деви Аю, – если она такая хлипкая, что ночью подо мной провалится, уж лучше на полу спать.

– Ну и чудачка, – удивились девушки и потихоньку разошлись по спальням.

Оставшись одна, Деви Аю открыла окно. Увидев снаружи толстую железную решетку, буркнула: “Отсюда не сбежишь”. Затворила окно, легла в постель не раздеваясь и натянула одеяло. И, прежде чем закрыть глаза, помолилась и сказала: “Тьфу ты, вот что такое война!”

Наутро девушек ждал завтрак: жареный рис и глазунья. Все искупались, но одежду снова надели старую, застиранную, как посудные тряпки. Глаза у всех были на мокром месте. Одна Деви Аю решилась надеть наряд из шкафа: платье с короткими рукавами, кремовое в белый горошек, пояс с круглой пряжкой. Припудрилась, подкрасила губы, побрызгалась лавандовыми духами. Все нужное нашла она в ящиках туалетного столика. Чистенькая и нарядная, точно именинница, среди унылых подруг она выглядела чужеродно. Все смотрели на нее с укором, будто уличили предательницу, но после завтрака разбежались по своим комнатам, тоже быстро переоделись – и залюбовались друг другом.

Ближе к полудню застучали по дому тяжелые шаги: японцы приехали. Девушки тут же вспомнили, что они в плену, – и не верилось, что еще недавно они так беззаботно веселились. Помрачнев, расступились они перед японцами, вжались в стены. И только Деви Аю бойко приветствовала одного из гостей:

– Как поживаете?

Он лишь на миг задержал на ней взгляд, ничего не ответив, и пошел искать мамашу Калонг. Обменявшись с ней парой слов, он вернулся, пересчитал девушек и вышел. Дом затих, девушки снова остались одни, под присмотром мамаши Калонг да пары часовых.

– Он нас считал по головам, как солдат! – возмутилась одна.

– Он комендант, это его работа, – объяснила мамаша Калонг.

Весь день маялись они от безделья – сидели в гостиной да слонялись по комнатам. Когда иссякли воспоминания о счастливом довоенном детстве, говорить стало не о чем. О Красном Кресте больше речи не шло – не похоже, что их возьмут в добровольцы. Японцы о Красном Кресте ни словечка – впрочем, они и вовсе ничего не объясняли. Настоящих добровольцев должны обучать, а их, похоже, попросту решили сгноить в четырех стенах, среди нелепой роскоши. Мало того, если подумать, сказала одна из девушек, то и фронт далеко, где-то на Тихом океане или в Индии, но уж точно не в Халимунде. Раненых в городе нет, кому нужен здесь Красный Крест?

– Палачи здесь нужны, головы ампутировать, – бросила Деви Аю.

На этот раз шутка никого не рассмешила, тем более из уст беззаботной Деви Аю. Она всему радовалась и налегала на фрукты – яблоки, бананы, папайю.

– Ты так оголодала или просто жадничаешь? – спросила Ола.

– И то и другое.

На другой день ничего не изменилось, и чем дальше, тем больше терялись девушки. Ола тешила себя надеждой, что их обменяют на других военнопленных, вот и держат в хороших условиях, кормят, одевают – чтобы никто не заподозрил, будто с ними плохо обращаются. Ни одна из девушек ей не поверила. Когда в доме появились японцы с фотографом, решили их расспросить, но те не знали ни слова ни по-английски, ни по-голландски, ни по-малайски, лишь знаками велели девушкам привести себя в порядок: сейчас их будут фотографировать. Нехотя, с натянутыми улыбками выстроились девушки перед камерой – хорошо, если Ола права и близится обмен, а фотографии нужны для репортажа о военнопленных.

– Давайте спросим у мамаши Калонг, что да как, – предложила Деви Аю.

Они обступили мамашу Калонг.

– Вы же говорили, нас возьмут добровольцами в Красный Крест!

– Добровольцами – это да, – подтвердила мамаша Калонг, – только не в Красный Крест.

– А куда?

Она повернулась к девушкам, а те смотрели на нее наивными глазами, полными надежды; они всё ждали, а мамаша Калонг лишь вяло головой покачала. И устремилась прочь, а девушки увязались за ней, требуя:

– Скажите же что-нибудь!

– Вы военнопленные, больше я ничего не знаю.

– Зачем нас кормят на убой?

– Чтобы вы с голоду не померли. – И ушла на задний двор. Куда она собралась, девушки не знали, а догнать ее не смогли – японские солдаты преградили им путь.

Когда они вернулись, их возмутил вид Деви Аю: та, сидя в кресле-качалке, преспокойно грызла яблоки и что-то мурлыкала. И усмехнулась, увидев их гневные лица.

– Смешные вы! – заметила она. – Как куклы тряпичные!

Подруги окружили ее, но она молчала, и наконец заговорила одна из девушек:

– Разве ты не чуешь подвоха? Неужели тебе ни капельки не страшно?

– Страшна только неизвестность, – отозвалась Деви Аю.

– Так ты знаешь, что с нами будет? – спросила Ола.

– Да, – отвечала Деви Аю, – сделают из нас проституток.

Все это знали, но у одной Деви Аю хватило мужества сказать вслух.

4

Рис.4 Красота – это горе

Бордель мамаши Калонг открылся вместе с огромными казармами голландских колониальных войск. А до этого мамаша Калонг, тогда еще девчонка, была на побегушках у своей злой тетки-трактирщицы. Подавали в трактире рисовое вино и тростниковый туак[34], и солдаты были там завсегдатаями. И пусть из-за их наплыва торговля шла бойко, девушка все равно еле сводила концы с концами. Работать ей приходилось с пяти утра до одиннадцати вечера, за харчи дважды в день. Но вскоре она придумала, как заработать в немногие свободные часы.

Когда закрывался трактир, шла она в казармы. Она знала, что нужно солдатам, а те знали, что нужно ей. За деньги сидела она голышом у них на коленях. Трое-четверо покрывали ее, а домой она возвращалась с деньгами. У нее была деловая жилка. Однажды, после взбучки за то, что заснула на работе, ушла она от тетки и открыла свой трактир на пристани. Торговала рисовым вином, тростниковым туаком, а заодно своим телом. В казармах она больше не появлялась, солдаты сами ходили к ней в трактир. К концу месяца наняла она двух девчонок лет двенадцати-тринадцати – официантками и проститутками. Так она стала содержательницей притона.

Спустя три месяца в доме было уже шесть девиц, не считая ее самой, – и трактир расширили, пристроив несколько комнат с плетеными бамбуковыми стенами. Однажды приехал на заставу полковник и зашел в бордель – не к проститутке, а для проверки, годится ли заведение для солдат.

– Здесь у вас как в хлеву, – поморщился он. – Солдаты здесь умрут от грязи еще до первого боя.

Мамаша Калонг с подобающей случаю учтивостью бойко ответила:

– А если будут ждать, когда откроют заведение почище, умрут от воздержания.

Полковник написал хороший отзыв – мол, заведение поддерживает боевой дух войска, – и через два месяца военные власти велели построить что-нибудь более основательное. Снесли бамбуковые переборки, разобрали крышу из пальмовых листьев, положили цементные полы, возвели стены прочнее крепостных. Почти все кровати были из тикового дерева, а матрасы набиты отборнейшим хлопком. Мамаша Калонг радовалась, получив даром всю эту роскошь, и каждого гостя-солдата встречала словами:

– Любитесь на здоровье как у себя дома!

– Не смешите меня! – ответил один. – Дома у меня только мать да бабка!

С той поры с каждым гостем здесь носились и нянчились. Девицы были краше самой королевы – нарядные, нарумяненные, под стать светским дамам-голландкам.

Когда началась эпидемия сифилиса, по настоянию мамаши Калонг и солдат была построена больница – военный госпиталь, но приходили сюда лечиться и штатские. Бордель чуть не разорился, но хозяйка все-таки выкрутилась – вызвалась достать для солдат постоянных наложниц. В поисках девушек, готовых пойти в содержанки, обошла все окрестности, вплоть до самых глухих высокогорных деревушек.

Держала она их в борделе, но к каждой допускала всего одного солдата. И быстро разбогатела, ведь девицы не разносили дурную болезнь. Если кто-то из солдат, чтобы его не обирали до нитки, решал жениться на своей наложнице, мамаша Калонг требовала баснословный выкуп. А старых своих проституток по-прежнему предлагала всем подряд. Покупали их теперь не солдаты, а моряки и портовые рабочие.

В последний год колониальной власти мамаша Калонг сделалась первой богачкой в Халимунде. Скупала землю у крестьян, разорившихся за игорным столом, и им же сдавала в аренду. Вскоре ее владения растянулись на всю длину побережья, до предгорий, и уступали разве что голландским плантациям.

В городе она слыла королевой, все ее уважали – и голландцы, и туземцы. Всюду разъезжала она в конном экипаже – по всем делам, из которых главным оставалась торговля живым товаром. Одевалась она очень скромно, в саронг и блузу-кебаю, а волосы собирала в пучок. За эти годы она, конечно же, раздобрела, и все вокруг вслед за ее подопечными стали ее называть мамашей. А потом, с чьей-то легкой руки, – мамашей Калонг. Прозвище пришлось ей по душе, и вскоре ее настоящее имя забыли все, даже она сама.

– Все королевства пали – а здесь, в Халимунде, новое королевство, – распалялся пьяный голландский солдат, – королевство мамаши Калонг!

Хоть она и была скуповата, но на девицах никогда не экономила. Напротив, баловала их, как заботливая бабушка внучек. У слуг всегда была наготове горячая вода для омовений после жарких любовных утех. Иногда она устраивала девицам выходной, вывозила их на пикники к водопаду. Нанимала для них лучших портных, а превыше всего пеклась об их здоровье.

– Потому что, – объясняла она, – здоровое тело дарит самые утонченные наслаждения.

Голландских солдат вскоре сменили японцы. Но даже в это неспокойное время в борделе мамаши Калонг все оставалось по-прежнему. Японских солдат она обслуживала столь же любезно, как и прежних клиентов, даже выискивала для них девиц помоложе да посвежее. Однажды здешние власти вызвали ее на краткий допрос. Ничего страшного, просто высшему офицерскому составу нужны личные проститутки, не те, что обслуживают младших офицеров, и уж тем более не рыбацкие девки. Нужны новенькие, еще нетронутые, холеные – и мамаше Калонг поручили их найти, иначе, по ее же словам, офицеров погубит воздержание.

– Отыскать таких, сэр, – отвечала мамаша Калонг, – ничего не стоит.

– Скажите, где же?

– В лагерях, – коротко ответила мамаша Калонг.

Днем, когда начали прибывать японцы, девушки засуетились. Они искали хоть какую-то лазейку для побега, но на каждом углу дежурила охрана. Обширный двор окружала высокая стена с воротами впереди и калиткой сзади, и все было надежно заперто. Некоторые из девушек пытались залезть на крышу, как будто оттуда можно улететь или забраться по веревке на небо.

– Я уже все перепробовала, – сказала Деви Аю. – Отсюда не сбежать.

– Сделают из нас проституток! – взвизгнула Ола и зашлась в рыданиях.

– Нет, хуже, – заметила Деви Аю. – Еще и бесплатных.

Другая девушка, Хелена, тут же обратилась к вошедшим японским офицерам: вы попираете наши права, нарушаете Женевскую конвенцию. Не только офицеры, даже Деви Аю рассмеялась ей в лицо.

– Какие конвенции, детка? Кругом война! – сказала она.

Хелене было тяжелее всех смириться с неизбежным. По иронии судьбы, до того как грянула война и все пошло кувырком, она мечтала стать монахиней. Она одна взяла с собой молитвенник и сейчас во весь голос стала читать перед японцами псалом, будто надеясь обратить их в бегство, изгнать, как бесов. Но японцы, как ни странно, держались с ней вежливо и в конце каждой молитвы отзывались: “Аминь”. Разумеется, сквозь смех.

– Аминь, – повторила Хелена и без сил рухнула в кресло.

Офицер раздал девушкам какие-то листки. Там было что-то написано по-малайски – оказалось, названия цветов.

– Ваши новые имена, – объяснил он.

Деви Аю просияла, увидев свое имя: Роза.

– Берегитесь, – сказала она, – нет розы без шипов.

Кого-то из девушек назвали Орхидеей, кого-то – Далией. Ола получила имя Аламанда.

Им велели разойтись по комнатам, а японцы выстроились в очередь у стола на веранде. В первую ночь цены заломили бешеные, полагая, что девушки еще нетронутые. Никто не знал, что Деви Аю успела потерять невинность. Вместо того чтобы разойтись по спальням, девушки собрались в комнате Деви Аю, а та все испытывала на прочность матрас и наконец заметила:

– Чую, будет сегодня на нем землетрясение!

Солдаты принялись отлавливать девушек по одной, с легкостью одерживая над ними верх, – хватали, как хилых котят, и сколько те ни бились, все напрасно. В ту ночь Деви Аю слышала из соседних спален крики и шум борьбы. Кое-кому из девушек удавалось вырваться голышом в коридор, но солдаты их настигали и снова швыряли на постель. Деви Аю слышала даже, как Хелена выкрикивала псалмы, пока японец дырявил ее насквозь. А с веранды доносился смех других японцев – их забавляла возня.

Одна Деви Аю не сопротивлялась, даже не пикнула. Достался ей дюжий офицер, жирный, как борец сумо, с самурайским мечом за поясом. Деви Аю легла на кровать и уставилась в потолок, а на него и не взглянула, и, уж конечно, не улыбнулась. Она напряженно прислушивалась к звукам за стеной. Лежала она неподвижно, как труп.

Когда японец рявкнул: “Раздевайся!” – она не шелохнулась и даже как будто не дышала.

В гневе японец выхватил меч и, повторив приказ, махнул им в воздухе, ударил Деви Аю плашмя по щеке обнаженным клинком. Но Деви Аю осталась неподвижной и даже не дрогнула, когда ее царапнуло острие меча, оставив на щеке кровавую отметину. Не мигая смотрела она в потолок и будто прислушивалась к отдаленным звукам. Разъяренный японец отшвырнул меч и ударил Деви Аю по щеке раз, другой; от удара остался алый след, Деви Аю чуть дрогнула, но сохранила вызывающее безразличие.

Смирившись с неудачей, здоровяк-офицер сорвал с девушки одежду и швырнул на пол, теперь она лежала перед ним нагая. Он развел ей пошире руки-ноги, распластав ее, словно лягушку. Смерив оценивающим взглядом неподвижное тело, быстро разделся сам, вскочил на кровать и навалился на Деви Аю. Та оставалась безучастной – не меняла позы, не отвечала на объятия, даже отбиваться не пыталась, предвидя исход борьбы. Не закрывала глаз, не улыбалась, лишь продолжала смотреть в потолок.

Ее холодность возымела неожиданное действие: вся процедура не заняла и трех минут. Две минуты двадцать три секунды – Деви Аю сверялась по старинным напольным часам в углу. Японец перекатился на край кровати и вскочил, что-то бурча под нос. Торопливо оделся и молча вышел, хлопнув дверью. Лишь тогда Деви Аю зашевелилась, потянулась и сказала с улыбкой:

– Ну и скучища!

Деви Аю оделась и пошла в ванную. Там уже плескались другие девушки, будто надеясь смыть грязь, позор и грехи этой ночи. Друг с другом они не перемолвились ни словом. Их страдания еще не кончились – ночь была в разгаре, и не всех японцев еще успели обслужить. После душа пришлось расходиться по комнатам, и снова девушки отбивались и плакали – кроме Деви Аю, хранившей прежнее спокойствие.

В ту ночь у каждой перебывало по четверо-пятеро. Деви Аю мучило даже не беспрестанное насилие, обращавшее тело в камень, а крики и плач подруг. “Бедные вы, – думала она. – Нет ничего хуже борьбы с неизбежным”. А потом настал новый день.

Утро выдалось суетливое. Хелена в отчаянии обрезала волосы – обкорнала так, что Деви Аю пришлось подравнивать. На третью ночь Ола чуть не погибла – пыталась в ванной вскрыть себе вены. Деви Аю потащила ее в спальню, бесчувственную, мокрую до нитки, а мамаша Калонг побежала за доктором. Олу спасли, но Деви Аю поняла, что ужас, который пережила ее подруга, был еще невыносимей, чем думала она вначале. Когда Ола слегка оправилась, Деви Аю сказала ей:

– “Олу изнасиловали, и она умерла” – совсем не такой “сувенирчик” хочу я привезти Герде.

Даже спустя несколько дней такой жизни не все девушки свыклись с несчастьем, и Деви Аю по-прежнему тревожили ночные крики. Две девушки все еще прятались в коридорах или на ветвях саподиллы позади дома. Деви Аю посоветовала им брать с нее пример.

– Надо лежать трупом, пока им не наскучит, – наставляла она, но девушкам это показалось еще ужасней. Как можно лежать неподвижно, когда оскверняют твое тело? – Или присмотрите того, кто вам не совсем противен, и старайтесь для него вовсю. Пусть привяжется к вам, и приходит каждый вечер, и остается на ночь. Ублажать одного куда проще, чем спать со всеми подряд.

Это звучало не так ужасно, но для подруг Деви Аю все равно было немыслимо.

– Или сказки им рассказывайте, как Шахерезада, – продолжала она.

Хороших рассказчиц среди девушек не нашлось.

– Или предложите в картишки перекинуться.

Играть в карты никто из них не умел.

– Ну, раз так, тогда поменяйтесь ролями, – сказала, отчаявшись, Деви Аю. – Сами их насилуйте!

Со временем, несмотря ни на что, зажили они вполне сносно, без забот. В первую неделю им стыдно было смотреть друг другу в глаза, и они запирались на ключ и плакали часами, каждая у себя в комнате. Но прошла неделя, и стали они собираться вместе после завтрака – утешали и развлекали друг друга, говорили о чем угодно, кроме ночных ужасов.

Деви Аю много времени проводила с пожилой туземкой, мамашей Калонг, и завязалась между ними странная дружба – лишь благодаря тому, что Деви Аю хранила спокойствие, не пыталась бунтовать и не доставляла хлопот. Мамаша Калонг честно призналась Деви Аю, что держит бордель на пристани. Многих женщин туда угоняют силой, обслуживать младших японских офицеров. Все ее девицы из местных, кроме обитательниц этого дома.

– Радуйтесь, что вам не нужно работать круглые сутки, – говорила мамаша Калонг. – Вдобавок нижние чины – тот еще сброд.

– Что нижние чины, что японский император, все одно, – возражала Деви Аю. – Всем дыру подавай.

Мамаша Калонг привела массажистку, полуслепую старуху-туземку. Каждое утро приходили девушки на массаж, поверив мамаше Калонг, что это способ избежать беременности. Исключение составляла Деви Аю – она любила поваляться в постели до завтрака, а в массаже нуждалась лишь время от времени, когда чувствовала себя совсем разбитой.

– Беременеют от того, что спят с мужчиной, а не от того, что пропускают массаж, – говорила она беспечно.

Деви Аю шла на риск, а спустя месяц жизни в публичном доме первой из девушек забеременела. От ребенка надо избавиться, советовала ей мамаша Калонг.

– О семье подумай, – твердила она.

На что Деви Аю отвечала:

– А я и думаю о семье – этот ребенок и есть моя семья.

И Деви Аю смотрела, как ее живот наливается, выпячивается, растет день ото дня. Были у беременности и хорошие стороны: мамаша Калонг переселила ее в дальнюю комнату, а японцам объявила, что Деви Аю в положении, и запретила к ней прикасаться. Да и не находилось теперь охотников с ней спать, и она посоветовала подругам брать пример.

– Видно, правду говорят: дети – это счастье.

Но никто не желал рисковать, как Деви Аю.

Спустя три месяца никто не отказался от ежеутреннего массажа, и больше ни одна из девушек не забеременела. Им проще было каждую ночь терпеть ужас, чем отправиться назад к родным с животом.

– Что я сказала бы Герде? – спросила Ола.

– Сказала бы: “Герда, я привезла тебе в животе сувенирчик”.

Днем свободного времени было хоть отбавляй. Девушки собирались вместе, поболтать и посплетничать. Одни играли в карты, другие помогали Деви Аю шить одежки для малыша. Они радовались, что одна из них скоро родит, и с трепетом ждали, когда малыш выйдет в жестокий мир.

Говорили и о войне. Ходили слухи, что союзники готовят атаку на районы, занятые японцами, – хорошо, если в их числе и Халимунда.

– Пусть всех япошек перебьют, кишки им выпустят, – сказала Хелена.

– Попрошу без грубостей, мой ребенок все слышит, – осадила ее Деви Аю.

– Ну и что?

– А то, что у него папа японец.

Все горько рассмеялись.

Они жили надеждой на приход союзников. И когда в дом залетел приблудный почтовый голубь, одна из девушек поймала его, и они написали союзникам письмо: “Просим вас о помощи! Нас втянули в проституцию; двадцать девушек ждут своих героев-освободителей”. Затея была дурацкая, они не представляли, как голубь отыщет союзные войска, и все-таки выпустили его с письмом.

Нашел ли он союзников, неизвестно. Но когда он вернулся без письма, девушки поверили, что кто-то где-то прочитал их послание. И на радостях написали новое. И так почти три недели.

Союзники так и не пришли, зато появился незнакомый японский генерал. Когда он нагрянул внезапно, часовые, охранявшие самые дальние уголки, не хотели его пускать. Двое солдат во время допроса тряслись от страха, ноги у них подгибались.

– Что здесь? – спросил у них генерал.

– Притон разврата, – опередила их Деви Аю.

Генерал был высокий, статный – возможно, из древнего самурайского рода, – с двумя мечами за поясом. Строгое, холодное лицо обрамляли пышные бакенбарды.

– Вы все проститутки? – спросил он.

Деви Аю кивнула.

– Печемся о душах больных солдат, – объяснила она. – Вот так из нас сделали проституток, насильно и задаром.

– Ты беременна?

– Вы, генерал, будто не верите, что японский солдат способен обрюхатить девицу.

Не обратив внимания на слова Деви Аю, он напустился на всех японцев в доме, а когда стемнело и стали прибывать завсегдатаи, распалился еще сильней. Всех офицеров созвал на совещание в одной из комнат. Видно было, что его не смеют ослушаться.

А девушки смотрели на своего спасителя с радостью и благодарностью, будто он был наградой за письма, что они отправляли без устали.

– Неужто ангел может явиться в образе японца? – удивлялась Хелена.

Перед тем как вернуться в штаб, генерал вышел к девушкам в столовую. Встал перед ними, обнажил голову и отвесил глубокий поклон.

– Наорэ! – крикнула Деви Аю.

Генерал выпрямился и впервые при девушках улыбнулся.

– Если эти болваны вас еще раз хоть пальцем тронут, напишите мне снова.

– Почему вы так задержались, генерал?

– Если б я поспешил, – сказал он мягко, вкрадчиво, – то застал бы дом пустым.

– Как ваше имя, генерал? – поинтересовалась Деви Аю.

– Мусаси.

– Если родится у меня мальчик, назову его Мусаси.

– Молись, чтобы родилась девочка, – сказал генерал. – Я не слыхал еще, чтобы женщина изнасиловала мужчину. – И, сев в грузовик, ждавший возле дома, укатил, а девушки махали вслед. Едва он скрылся из виду, офицеры, стоявшие и утиравшие с лица испарину, тоже заторопились прочь.

В эту ночь, впервые за все время, девушек никто не домогался. Вечер был спокойный, мирный, и они решили отпраздновать. Мамаша Калонг вынесла три бутылки вина, а Хелена разлила по рюмкам, как священник перед причастием.

– Да хранит Бог нашего генерала, – провозгласила она. – Он такой красавчик!

– Если бы он мной овладел, я бы не сопротивлялась, – заметила Ола.

– Если будет у меня девочка, назову ее Аламандой, в честь Олы, – сказала Деви Аю.

Все кончилось внезапно – никто больше не покушался на них, не выстраивались по вечерам японцы в очередь за их телами. Лишь одно пугало многих из девушек – скорая встреча с матерями: как рассказать им о том, что они здесь пережили? Некоторые репетировали перед зеркалом – собирались с духом и говорили своему отражению: “Мама, теперь я проститутка”. Нет, так не пойдет, надо по-другому: “Мама, я была проституткой”. Но и так не годится – и они говорили: “Мама, меня заставляли заниматься проституцией”.

Но одно дело сказать такое отражению в зеркале, другое – матери. На их счастье, японцы, как видно, не собирались отправлять их обратно в Блоденкамп, а просто держали здесь, в доме, но уже не как проституток, а как военнопленных. Солдаты по-прежнему зорко их охраняли, а мамаша Калонг все так же о них заботилась.

– Шлюхи у меня живут как королевы, – хвалилась она. – Даже если они уже на пенсии.

Шли дни, недели, месяцы, а они возились с Деви Аю, которая все готовила малышу приданое. Из старых вещей, найденных в шкафах, вместе нашили почти полную корзину крохотных одежек. Так коротали они время, дожидаясь конца войны; и вот однажды мамаша Калонг привела повитуху.

– Она принимала роды у всех моих шлюх, кто забеременел, – объяснила мамаша Калонг.

– Но, надеюсь, не только у шлюх она роды принимала, – сказала Деви Аю.

Во вторник, не прошло и года с тех пор, как их привезли сюда из лагеря, Деви Аю родила девочку и назвала Аламандой, как обещала. Девочка была прехорошенькая, вся в мать. С отцом-японцем только и было сходства, что раскосые глаза.

– Белая девочка с азиатским прищуром, – заметила Ола. – Только в Ост-Индии такое возможно.

– Жаль, она не генеральская дочь, – вздохнула Хелена.

В доме на малышку не могли нарадоваться, даже японские солдаты приносили ей кукол и в ее честь устроили праздник.

– Как ни крути, они должны ее уважать, – сказала Ола. – Офицерская дочь как-никак.

Деви Аю радовалась, что Ола понемногу забывает о своем страшном прошлом и становится прежней. С утра до вечера нянчилась Ола с малышкой, как и остальные, – все они называли себя “тетушками”.

Однажды на рассвете в комнату Хелены вломился японский солдат и попытался ее изнасиловать. Все сбежались на ее крики, а солдат скрылся в темноте. Кто виновник, они так и не узнали, пока наконец утром не появился генерал. Он схватил одного солдата, выволок во двор и сунул ему в руки пистолет. Солдат выстрелил себе в рот, и мозги разлетелись по двору. Больше к девушкам никто не приближался.

Между тем войне все не было видно конца. От мамаши Калонг и от приходящей прислуги они слышали, что японцы прорыли вдоль южного побережья окопы. Мамаша Калонг тайком принесла девушкам радиоприемник, и узнали они, что на Японию сбросили две бомбы и готовятся сбросить третью, – новость взбудоражила весь дом. Японские солдаты, судя по всему, уже знали. Несколько дней они томились без дела в саду, а потом один за другим исчезли неизвестно куда. Когда закружили над Халимундой самолеты союзников и стали сбрасывать листовки о скором окончании войны, японцев-охранников при доме осталось всего двое.

При такой слабой охране девушки потому лишь не пытались бежать, что очень уж быстро все менялось. Мало того, они слышали по радио, что в городах хозяйничают британские войска, и оставаться в доме было намного безопаснее, чем ходить по улицам. Япония войну проиграла, и девушки дожидались своих спасителей-союзников. Но в Халимунду те не торопились, будто и вовсе забыли, что есть такой город на свете; вскоре, однако, вернулись самолеты, стали сбрасывать ящики с печеньем и пенициллином, а следом появились отряды особого назначения. Первыми пришли подразделения, сформированные из голландских бригад. Назывались они Koninklijk Nederlands Indisch Leger, Королевская Нидерландская Ост-Индская армия, сокращенно КНИЛ, и вместо японского флага перед домом сразу же водрузили свой. Двое последних японских солдат покорно сдались.

Но совсем не ожидала Деви Аю в одной из бригад встретить мистера Вилли.

– Я вступил в КНИЛ, – признался он.

– Что ж, хорошо, что не к японцам, – отозвалась Деви Аю. И показала ему дочурку. – Все, что от них осталось, – хихикнула она.

Вскоре привезли из Блоденкампа их родных. Герда совсем истаяла, а на ее вопрос, как жили они все это время, Ола ответила уклончиво: “Путешествовали”. Но Герда все поняла, едва увидев крошку Аламанду. Дом теперь охраняли голландские солдаты, сменяясь на посту. Для Деви Аю настали нелегкие времена: мистер Вилли по-прежнему заверял ее в безграничной любви и, несмотря на то что однажды уже встретил отказ, готов был выдержать и второй.

И вновь Деви Аю спасло несчастье.

Однажды вечером, когда мистер Вилли и трое его сменщиков охраняли дом, напали на них партизаны с пистолетами, украденными у японцев, мачете, ножами и ручными гранатами. Внезапный налет удался, и все четверо голландских солдат были убиты. Мистеру Вилли отрубили голову, подкравшись к нему сзади в гостиной, где он болтал с Деви Аю; голова покатилась по столу, а кровь брызнула на маленькую Аламанду. Другого солдата застрелили в уборной, где тот сидел орлом, еще двоих убили во дворе.

Партизан было больше десятка, и всех заключенных согнали во двор. Увидев, что здесь одни женщины, к тому же голландки, партизаны совсем обезумели. Нескольких девушек связали на кухне, остальных потащили в спальни, насиловать. Девушки кричали еще жалобней, чем когда их насиловали японцы, и даже Деви Аю пришлось отбиваться яростней, чем когда-либо: партизан выхватил у нее ребенка, порезав ей руку ножом.

Помощь пришла не сразу, но едва подоспела, как партизан и след простыл. Четверых убитых солдат похоронили на заднем дворе.

– Если бы ты ушел в партизаны, – сказала Деви Аю, положив цветок на могилу мистера Вилли, – хотя бы мог меня изнасиловать. – И зарыдала, оплакивая его.

Однако налеты повторялись не раз. Солдат, охранявших дом, было всего четверо, и вооруженные партизаны всегда превосходили их числом. Здешний комендант не мог предоставить охрану побольше, ему самому не хватало людей. Лишь когда пришли британские войска и навели в городе порядок, девушки вздохнули свободно. Часть солдат были гуркхи, остальные – из Двадцать третьей индийской дивизии, что высадилась на Яве. Всюду поставили они пулеметы, а на заднем дворе устроили пост. Когда партизаны явились в очередной раз, то встретили яростный отпор; во двор их не пустили, один был убит. С тех пор дом оставили в покое.

Под защитой британских войск жизнь потекла мирно и безмятежно. Девушки устраивали вечеринки, чтобы скорей забыть о своих злоключениях. Иногда их вывозили на пляж – на армейском джипе, с вооруженной охраной. Нашлись среди офицеров те, кто влюбился в девушек, и некоторым ответили взаимностью. Девушкам тяжело было вспоминать о прошлом, но самое страшное осталось позади, и жизнь понемногу налаживалась. Однажды пригласили местный народный ансамбль и устроили еще одну скромную вечеринку, с вином и тортом.

Спасательные операции продолжались. Прибыла миссия Красного Креста, и всех узников решено было немедленно переправить самолетами в Европу. Здесь оставаться было небезопасно, особенно тем, кто три года провел в лагерях. Коренные жители провозгласили независимость, и город наводнили вооруженные ополченцы. Все были партизанами из окрестных деревень, одни называли себя Национальной армией, другие – Народными солдатами. Почти все во время оккупации прошли японскую школу, а противостояли им здешние жители, обученные голландцами и вступившие в КНИЛ. Борьба еще не закончилась, она только разгоралась, и местные жители называли ее войной за независимость.

Девушки и их родные собирались лететь в Европу рейсом Красного Креста – все, кроме одной, на все имевшей особое мнение. Деви Аю.

– В Европе у меня никого нет, – объясняла она. – У меня есть только Аламанда да вот этот ребенок в животе.

– А еще я и Герда, – сказала Ола.

– Но здесь мой дом.

Мамаше Калонг она уже сообщила, что покидать Халимунду не собирается, а останется в городе, пусть даже снова придется торговать собой. Мамаша Калонг на это ответила:

– Живи у меня, как раньше. Дом теперь мой, голландская семья уже не потребует его обратно.

И когда все уехали, Деви Аю осталась с мамашей Калонг и слугами. Она ждала второго ребенка, от одного из партизан, и читала “Макса Хавелаара”, забытого Олой. Книга была ей уже знакома, но пришлось перечитать – больше делать было нечего, от любой работы ограждала ее мамаша Калонг. Когда наконец родилась вторая дочка – Аламанде было тогда почти два года, – Деви Аю назвала девочку Адиндой, в честь героини романа.

Несколько месяцев прожила Деви Аю у мамаши Калонг и все чаще подумывала вернуть себе и старый дом, и спрятанное в канализации сокровище. Дом мамаши Калонг снова превратился в бордель и наполнился женщинами, ублажавшими японцев во время войны. Девушек, которые стыдились вернуться домой, нашлось немало, и все устроились как принцессы в королевстве мамаши Калонг. Солдаты КНИЛ были здесь завсегдатаями. Мамаша Калонг разрешила Деви Аю с детьми занять одну из комнат бесплатно, на неопределенный срок. Деви Аю принимала ее доброту с благодарностью, но все равно твердо решила вернуться домой: как-никак дом терпимости – для детей не лучшее место.

Чтобы прокормиться, ей не нужно было себя продавать, ведь она сберегла шесть колец, которые глотала всю войну. Одно, с нефритом, продала она мамаше Калонг, и вырученных денег ей хватило на первое время. В лавке старьевщика купила она подержанную коляску и, посадив туда дочек, в первый раз отправилась на прогулку в сторону Халимунды. Маленькая Адинда лежала под пологом, а сзади восседала Аламанда в свитере и шапочке. Деви Аю – с высокой прической, в длинном платье с поясом – уверенно шла, толкая коляску, а карманы были набиты слюнявчиками, подгузниками, бутылочками с молоком.

Вокруг царили разруха и запустение. Почти все мужчины, по слухам, ушли в джунгли, к партизанам. Лишь старик-парикмахер на углу маялся от безделья, поджидая клиентов, да кое-где солдаты КНИЛ на постах читали старые газеты и тоже умирали от скуки. Одни сидели в кабинах грузовиков и джипов, другие – на танках. Завидев белую женщину, тепло приветствовали ее и предлагали проводить: опасно голландской даме ходить одной, того и гляди партизаны нагрянут.

– Нет, спасибо, – отказалась Деви Аю. – Я иду искать клад и делиться ни с кем не желаю.

Она шла по тропе, что навеки впечаталась в память, в сторону квартала, где жили когда-то голландские плантаторы. Дома жались к самому берегу, веранды выходили на узкую набережную, а задние крылечки – на ярко-зеленые поля и плантации, за которыми высились две горы. По дороге вдоль моря Деви Аю шла спокойно, не опасаясь, что из воды вдруг вынырнут партизаны. Дом ничуть не изменился. Все те же пышные хризантемы вдоль забора, все та же карамбола возле дома, а на нижней ветке болтаются качели. Бабушкины цветы в горшках по-прежнему стоят рядком на веранде, только алоэ засохло, а бегонии разрослись слишком уж буйно. Ни за газоном, ни за орхидеями, что свисают до земли, явно никто не ухаживает. Видно, прислуга и охрана бросили дом, даже борзые и те разбежались.

Деви Аю завезла во двор коляску, и ее удивила чистота на веранде, не иначе как кто-то подмел. Деви Аю толкнула дверь – та оказалась не заперта. Деви Аю завезла коляску в дом, хоть девочки и захныкали. В гостиной было темно, и Деви Аю щелкнула выключателем. Электричество в доме не отключили – комнату залило светом. Вся обстановка была на местах: столы, стулья, шкафы – все, кроме граммофона, который забрал Муин. На стене Деви Аю увидела свой портрет: пятнадцатилетняя девочка, новичок францисканской школы.

– Смотри, вот это мама, – обратилась она к Аламанде. – Один японец сфотографировал, другой изнасиловал – он, возможно, и есть твой папа.

Втроем обходили они дом, наконец поднялись на второй этаж. Деви Аю делилась воспоминаниями, рассказала девочкам, где спали бабушка с дедушкой, показала фотографию Генри и Ану Стаммлер, совсем юных и еще не влюбленных. Девочки, конечно, ничего пока не понимали, но Деви Аю все равно нравилась роль гида, и тут вспомнила она о сокровище, спрятанном в канализации. И пошла вместе с девочками осмотреть туалет – счастье, что он вообще сохранился.

– Голландка возвращается в молодую республику.

За спиной она вдруг услышала голос:

– Что вам тут нужно, милочка?

Деви Аю обернулась и увидела грозную старуху-туземку, в саронге и потрепанной кебае, в руке клюка, рот полон бетелевой жвачки. Она смотрела на Деви Аю злобно, будто вот-вот ударит клюкой, как приблудную собачонку.

– Вот, видите, здесь висит моя фотография. – Деви Аю указала на портрет пятнадцатилетней девочки. – Это мой дом.

– Я просто не успела вместо нее свою повесить.

Старуха погнала ее прочь, но Деви Аю клялась, что у нее есть документы на дом. Старуха в ответ лишь рассмеялась да рукой махнула.

– Дом ваш конфисковали, милочка, – сказала она. И, выпроваживая незваную гостью, объяснила, что в конце войны дом заняли японцы, затем – партизанская семья, ее собственная. Ее мужу отрубили руку по локоть самурайским мечом, а потом он с пятью сыновьями ушел в джунгли, и вскоре его застрелил солдат КНИЛ, погибли и двое их сыновей. – Этот дом достался мне по наследству. А фотографии, если хотите, забирайте, денег я с вас не возьму.

Как видно, словами старухе ничего не докажешь. Деви Аю с коляской сразу ушла, но твердо решила отвоевать дом. Ходила в штаб армии и временного правительства, встречалась с командующим КНИЛ, спрашивала его совета. Тот ее разочаровал: вернуть дом в обозримом будущем и не надейтесь. Пока нельзя, уверял он, всюду партизаны. Если дом заняла партизанская семья, остается его выкупить или смириться.

Но деньгами она не располагала. За пять оставшихся колец никто ей столько не даст. Единственная ее надежда – сокровище, что спрятано в туалете, но чтобы до него добраться, нужно заполучить дом. Она отправилась к мамаше Калонг, зная ее отзывчивость, и рассказала все как есть.

– Мамаша, одолжите мне немного денег, хочу выкупить дом.

Мамаша Калонг, с ее деловой жилкой, никогда не упускала выгоду.

– А как ты со мной расплатишься?

– Фамильными драгоценностями, – объяснила Деви Аю. – Перед войной я спрятала все бабушкины украшения в тайнике, и никто о нем не знает, только я да Бог.

– А если Бог их забрал?

– Вернусь к вам в заведение и отработаю.

На том и порешили. Мамаша Калонг даже предложила свои услуги посредницы: а вдруг старуха не продаст дом Деви Аю напрямую? Местным жителям ее европейская внешность доверия не внушает, а у мамаши Калонг немалый опыт скупки жилья у тех, кто нуждается в деньгах. Она пообещала торговаться до последнего.

Почти неделю шли переговоры. Что ни день бегала мамаша Калонг к сердитой старухе. Партизанская мать согласилась уступить дом в обмен на другое жилье, с доплатой. Мамаша Калонг справилась отлично, и Деви Аю наконец велела старухе покинуть дом и больше не возвращаться. Вместе с мамашей Калонг Деви Аю с дочками приехала домой на армейском джипе одного из клиентов борделя, офицера КНИЛ. Хорошо вернуться домой, зная, что никто тебя не выставит.

– Так когда ты со мной расплатишься? – спросила наконец мамаша Калонг.

– Дайте мне срок месяц.

– Что ж, на раскопки хватит, – согласилась та. – Если кто-то тебя побеспокоит – сразу ко мне! У меня в друзьях партизаны, и с солдатами КНИЛ я тоже на короткой ноге. Это всё мои клиенты.

Деви Аю не сразу взялась копать. Первым делом она стала искать для девочек няню – и нашла в горном поселке старуху Миру, служившую до войны у голландцев. Деви Аю заверила, что она не голландка, а местная, даже имя у нее туземное. Мира помогла ей найти садовника, чтобы привести в порядок запущенный участок. Лишь спустя неделю, когда двор и сад приняли прежний ухоженный вид, она вздохнула свободно.

“Счастье, что ни японцы, ни союзники его не тронули”, – твердила она себе.

Тогда же получила она весточку от Олы и Герды. Они нашли бабушку с дедом, и даже их отец оказался жив – вернулся из лагеря военнопленных на Суматре. Ола обручилась с британским солдатом, свадьбу назначили на семнадцатое марта в церкви Святой Марии. На праздник Деви Аю приехать не смогла, зато послала фотографии дочек, а в ответ получила свадебное фото. И повесила на стену: пусть Ола увидит, если приедет когда-нибудь в гости.

Как только жизнь в доме наладилась, Деви Аю задумалась о раскопках. К садовнику по имени Сапри она сразу же прониклась доверием и теперь, вызвав его к себе, рассказала о своем плане обыскать канализацию. Иначе, говорила она, ей будет нечем платить ему жалованье. И садовник принес лом и мотыгу, а Деви Аю, надев дедовы брюки и засучив рукава, помогла Сапри разобрать пол и докопаться до канализационных труб и отстойника. Работу облегчало то, что туалетом с начала войны не пользовались. Вместо свежих зловонных испражнений здесь была рыхлая, кишевшая червями земля.

Копали они весь день, пока Мира присматривала за девочками; передохнув немного и перекусив, продолжали разбирать цементный пол и рыться в перегное. Но ничего так и не нашли. Трубы они вычистили полностью – ни следа спрятанных драгоценностей. Ни ожерелий, ни золотых браслетов – лишь груды земли, бурой и влажной. Не может быть, чтобы драгоценности сгнили вместе с нечистотами; и Деви Аю оставила работу со словами:

– Бог их забрал.

Во времена революции у всех на устах были громкие лозунги – ими пестрели стены, плакаты, даже школьники царапали их в тетрадках. Вот и мамаша Калонг решила переименовать заведение в том же духе, чтобы новое название выражало самую ее суть. Перебрав несколько названий – “Люби или умри”, “Люби сейчас, люби всегда”, – она в итоге остановилась на “Люби до смерти”.

Увы, название себя оправдало: здесь погиб на ложе любви солдат КНИЛ от партизанского ножа; погиб в постели партизан от пули солдата КНИЛ; умерла посреди любовных утех проститутка – ее целовали так рьяно, что она задохнулась.

Здесь, в “Люби до смерти”, и стала работать Деви Аю. Жила она не в борделе, а у себя дома. Приходила вечером, а с рассветом возвращалась к себе. У нее было уже три дочки: Аламанда, Адинда и Майя Деви, на три года моложе Адинды. Вечером за детьми присматривала Мира, а днем Деви Аю заботилась о них, как самая обычная мать. Девочек она отдала в лучшие школы, водила в мечеть, где они молились с кьяи Джахро.

– Проститутками они не станут, – говорила она Мире, – разве что сами захотят.

Деви Аю никогда не признавалась, что стала торговать собой по призванию, – напротив, всегда повторяла, что ее вынудили обстоятельства.

– Точно так же и царями становятся, и пророками – волею обстоятельств, – объясняла она дочкам.

Она стала лучшей проституткой в городе, всеобщей любимицей. Почти каждый гость переспал с ней хоть раз, и денег не жалели. Не оттого что все мечтали побывать в постели с голландкой, а потому что Деви Аю владела искусством любви в совершенстве. Никто не обращался с ней грубо, как с другими проститутками, – а если бы кто посмел, за нее отомстили бы, как за свою жену. Ни на одну ночь не оставалась Деви Аю без работы, но всегда брала на ночь лишь одного гостя. За такую исключительность мамаша Калонг набивала цену, а разницу забирала себе, королева-полуночница.

Поистине, мамаша Калонг была в городе королевой, а Деви Аю – принцессой. Вкусы у них были схожи: обе следили за собой, а одевались куда скромнее порядочных женщин. Мамаша Калонг любила батик – заказывала в Соло, Джокьякарте и Пекалонгане, – носила кебаю, а волосы собирала узлом на макушке. Этот строгий наряд носила она и в борделе и только во время отдыха переодевалась в свободное домашнее платье. А у Деви Аю все наряды были со страниц модных журналов, и даже порядочные женщины тайком ей подражали.

Обе дарили радость всему городу. Без них не обходилось ни одно торжество. Каждый год в День независимости мамаша Калонг и Деви Аю сидели на почетных местах, рядом с мэром Садрахом, членами городского совета и, разумеется, Шоданхо, когда тот вернулся из джунглей. Порядочные дамы люто их ненавидели, не желая ни с кем делить мужей, однако на людях были с ними вежливы (а за спиной злословили).

И вот однажды нашелся тот, кому вздумалось заполучить принцессу в личное пользование, – он даже хотел на ней жениться. Никто не смел ему перечить – все знали, что он непобедим. Звался он Бешеный Маман, или Маман Генденг.

Так закончилось счастье всех мужчин Халимунды, зато на лицах их жен и подруг засияли улыбки.

5

Рис.5 Красота – это горе

До сих пор помнят люди, как появился в Халимунде Маман Генденг однажды ветреным утром, еще при жизни Деви Аю, помнят и его драку с рыбаками на берегу. Все его подвиги знают здесь наизусть, как притчи из Священного Писания.

С юных лет был он воином, из последних великих мастеров – единственный ученик Мастера Хисела с Великой горы. Перед концом колониальной эпохи отправился он искать счастья, но ни друзей не встретил, ни врагов не нажил, пока не пришли японцы. Тогда вступил он в Народную армию, а во время революции сам себя произвел в полковники. Но после реформы армии пополнил ряды уволенных солдат, остался ни с чем, кроме славы ветерана. И все же он не унывал, продолжил странствия и успел до конца войны заработать новую славу – славу лихого бандита.

Тягу к грабежу породила в нем ненависть к богачам, а богачей ему было за что ненавидеть. Был он незаконным сыном регента. Мать его служила в регентском доме стряпухой, как и мать ее, и бабка, и прабабка. Никто не знал, когда началась тайная связь матери и хозяина дома, зато всем было известно, что регенту, с его ненасытностью, мало было жены, наложниц и любовниц. Каждую ночь уводил он в свои покои кого-нибудь из служанок. Не повезло и матери Мамана Генденга, и она в итоге забеременела. Жена регента, прознав об этом, прогнала стряпуху, чтобы не позорить семью. И даже не посмотрела на то, что все родные бедной девушки – от родителей до бабушек и прабабок – служили им верой и правдой. Несчастная девица, у которой только и было богатства, что дитя под сердцем, пробиралась сквозь джунгли и заблудилась на подходе к Великой горе. Там и нашел ее Мастер Хисел, старик-гуру, и принял у нее роды под пальмой-аренгой.

1 Перевод Н. М. Любимова.
2 Кьяи (киаи) – ученый-богослов, мусульманский учитель, религиозный наставник высокого ранга. – Здесь и далее примеч. перев.
3 Селаматан (сламетан) – ритуальное угощение ближайших соседей и родственников, сопровождает все важные моменты в жизни человека. Первый селаматан в честь ребенка устраивают во время беременности матери, обычно на седьмом месяце. Его цель – обеспечить благополучные роды. Кроме собственно угощения, приглашенная знахарка или родственница проводит омовение роженицы и ряд ритуалов.
4 Панду – персонаж популярного в Индонезии древнеиндийского эпоса “Махабхарата”, царь, отец братьев пандавов. Пандавы – пять сыновей Панду, а также их родственники и сторонники, олицетворение добра и справедливости.
5 Гандари (Гандхари) – персонаж эпоса “Махабхарата”, жена Дрестараты (Дхритараштры), мать ста кауравов.
6 Кауравы – главные отрицательные герои эпоса “Махабхарата”, девяносто девять сыновей и одна дочь Дрестараты (Дхритараштры), двоюродные братья и сестра пандавов и их противники в борьбе за престол; символизируют зло и несправедливость.
7 Баксо́ – блюдо индонезийской кухни, фрикадельки из любых видов мяса, рыбы и морепродуктов.
8 Друпади (Драупади) – общая жена братьев пандавов. Сита – героиня эпоса “Рамаяна”, супруга Рамы. Кунти – жена Панду, мать трех старших из пяти братьев пандавов.
9 Ваянг – народный кукольно-теневой театр, использующий сюжеты мифологии.
10 Юдистира (Юдхиштхира) – старший из пяти братьев пандавов. Арджуна – третий из братьев пандавов, мифический предок яванских правителей, символ доблести и красоты. Бима (Бхима, Бхимасена, “грозный”) – второй из братьев пандавов, приемный сын Панду и сын Кунти и бога ветра Вайю.
11 Аджак – красный волк (Cuon alpinus).
12 Оджек – наемная вело- или мотоколяска.
13 Бечак – наемный трехколесный велосипед; велорикша.
14 Гуркхи – добровольнические британские войска, набиравшиеся из непальцев, были созданы для подавления восстаний в колониях.
15 Бовен-Дигул – концлагерь в джунглях Новой Гвинеи, созданный после подавления восстания коммунистов 1926–1927 гг.
16 Синтрен – яванские ритуальные танцы и игры.
17 Ньяи – туземная наложница белого человека.
18 Тумпенг – сваренный особым образом рис, поданный на стол в виде конуса (традиционная форма приготовления риса для торжественных и ритуальных трапез).
19 Батавия – прежнее, колониальное название Джакарты.
20 Индо (индоевропейцы) – потомки от смешанных браков между европейцами и местными женщинами.
21 Паджаджаран – могущественное сунданское государство на Западной Яве, VIII–XIV вв.
22 Матарам – шиваитское княжество на Яве, VII–VIII вв.
23 Восстание на Яве против голландских колонизаторов 1825–1830 гг. под руководством Дипонегоро (1785–1855), принца Джокьякарты.
24 “Система принудительных культур” (нидерл. Cultuurstelsel) – система колониальной эксплуатации в Нидерландской Индии в 1830–1870 гг. Предусматривала соглашение с общиной крестьян о выращивании на ее земле экспортных культур (кофе, сахарного тростника, индиго) и сдаче урожая колониальным властям по низким ценам вместо уплаты земельного налога. Колониальная администрация фактически использовала бесплатный труд местного крестьянства.
25 Танджунг Приок – морской порт, исторический район и административный подрайон в Джакарте.
26 Мультатули (“Многострадальный”, наст. имя Эдуард Дауэс Деккер, 1820–1887) – нидерландский писатель-гуманист, автор романа “Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы Нидерландского торгового общества”.
27 Рийстафель (нидерл. rijsttafel, “рисовый стол”) – комплексный обед, традиционный для индонезийской кухни колониального периода, сочетает элементы различных национальных кухонь.
28 Блангкон – мужская шапочка у яванцев из аккуратно переплетенных полосок батика, плотно облегающая голову.
29 “Лутунг Касарунг” – индонезийская сказка о принце, который был проклят и превратился в большую черную обезьяну.
30 Кебая – узкая распашная блуза без ворота, сшитая из легкой ткани, часть традиционного женского костюма Индонезии.
31 Вежливый поклон (яп.).
32 Вернуться в исходную позицию (яп.).
33 Вильгельмина Елена Паулина Мария (1880–1962) – королева Нидерландов, царствовавшая с 1890 по 1948 г.
34 Туак – алкогольный напиток, традиционный для многих областей Индонезии и Малайзии. Большинство видов туака изготавливают из пальмового сока или рисового сырья.
Читать далее