Читать онлайн Тегеран-82. Мир бесплатно

«Не пребывай в спокойном равнодушье –

Неверен мир, продаст тебя за грош»

Рудаки

Памяти моих родителей

От автора

Мир – продолжение рассказа о приключениях советской школьницы в Тегеране в первые годы после победы в Иране исламской революции.

О чем уже было рассказано в 1-й части «Тегеран-82. Начало»:

В 1978-м году меня ждало самое грандиозное приключение моего детства – путешествие в сказочную Персию, в процессе обернувшуюся революционным, а затем исламским и охваченным войной Ираном. Моего папу отправили туда по работе, он взял с собой маму и меня. Если для моих родителей возрастом немного за 30 срок в 5 лет был просто «длительной командировкой», то для меня, прожившей на свете всего-то 8 лет, это была не поездка, а часть жизни, сопоставимая по значимости с предыдущей. Считается, что ребенок начинает свое «путешествие в социум» (наблюдает, оценивает и впитывает вибрации окружающей среды не только внутри своей семьи, но и вне ее), примерно с трехлетнего возраста. То есть, на момент отъезда в Тегеран из своих восьми я прожила 5 сознательных лет в Москве. А потом ровно столько же в Тегеране. Таким образом, к 13 годам Москва и Тегеран были для меня одинаково родными и привычными. Именно поэтому я и называю иранскую «пятилетку» не поездкой, а важной частью своего детства, оказавшей на меня влияние не меньше советской его части.

Теперь уж можно признаться, что именно я в 1979-м году завезла на территорию молодой Исламской Республики Иран две бутылки советской пшеничной водки. Они были в туловищах двух больших шагающих кукол из «Детского мира» на Дзержинской. Накануне мне исполнилось девять, и кукол из моих девчоночьих грез подарили мне на день рождения. Я так трогательно прижимала своих любимиц к груди на таможенном досмотре, что иранским пограничникам даже в голову не пришло проверить, нет ли у них чего в животе.

Мы как раз возвращались в Тегеран из отпуска. До исламской революции в подобной контрабанде не было нужды: иранская столица изобиловала ресторанами и ликер-шопами. Но после того как новая власть ввела сухой закон, лучшим подарком коллегам с Родины стала русская водка.

Тогда меня использовали втемную: про горячительную начинку своих любимиц я, разумеется, не знала. И о своем подвиге во имя русской любви к зеленому змию узнала намного позже. Тогда же я была просто удивлена внезапной щедростью родителей. До поездки в Иран я больше всего на свете мечтала о дивной, волшебной кукле, которая умеет шагать, если ее поставить на пол и взять за руку! Я увидела такую сначала у подружки, а потом ее нескольких в витрине «Детского мира», и потеряла покой. Но тогда, как я ни выпрашивала, шагающую куклу мне не купили. Все-таки Лена – та, которая немного пониже и менее нарядная, стоила целых двенадцать рублей. А роскошная Нина – все шестнадцать!

Но прожив год в дореволюционном Тегеране, я перевидала и перещупала столько разных «барби», которые и гнулись, и пели, и имели собственные дома и авто, что куклы из «Детского мира» больше не поражали мое воображение. Но верно говорил Ходжа Насреддин: чтобы что-то получить, надо очень сильно… расхотеть! Когда я перестала мечтать о шагающей кукле, мне вдруг купили сразу двоих – и Лену, и Нину. Их мне разрешили взять с собой в Тегеран, несмотря на то, что они занимали много места, и год назад мама выложила из чемодана почти все собранные мною игрушки. А уж кто именно из моих родителей собирал Лену и Нину в дорогу, мне неведомо.

Мы с родителями жили в том самом посольстве в центре Тегерана, где в 1829-м году убили российского посла Александра Грибоедова (позже я разъясню этот момент, вызывающий бурные споры у тех, кто знаком с историей гибели русского классика), а в 1943-м заседала «большая тройка». Мы, посольские дети, игравшие на исторических лужайках, знали немного больше, чем дети обычные: где ночевал Сталин, что пил Рузвельт, как развлекался Черчилль, куда делся императорский фарфор Грибоедова, и что опять задумала британская разведка.

До исламской революции тегеранский адрес советского посольства некоторым казался странным – «Посольство СССР, Тегеран-Иран, Черчилль-стрит, угол с Рузвельт-авеню, 39».

Советское посольство оказалось одним боком «на Черчилле», а другим «на Рузвельте» по причине того, что во время легендарной Тегеранской конференции в 1943-м Рузвельт остановился в советском посольстве – в том самом здании, где проходила сама конференция. А Черчилль ночевал в своем посольстве, которое, как шутили наши дипломаты, «всегда под боком». Тегеранские старожилы рассказывают, что дипломатические миссии СССР и Великобритании, несмотря на отсутствие каких-либо явных связей, в Персии всегда держались рядышком. И стоило советскому, а до него и царскому диппредставительству, слегка изменить дислокацию, как вскоре под каким-либо предлогом поблизости оказывался и английский сосед. Даже свою летнюю резиденцию посол Ее Величества распорядился устроить по соседству с Зарганде, куда мы переезжали на лето во главе с нашим Чрезвычайным и Полномочным. Британское посольство в Тегеране и по сей день находится по соседству с российским.

Разумеется, после таких сановных ночевок три самые ближние к эпицентру исторического события улицы получили имена участников «большой тройки». Главный въезд на нашу территорию был с Черчилль-стрит, а малый вход – с Рузвельт-авеню, поэтому адрес посольства и звучал так странно. А напротив нашего малого входа, на противоположной стороне Рузвельт-авеню, расположилось посольство США.

Естественно, не обошлось и без Сталина: он, как у нас шутили, лежал прямо перпендикулярно Черчиллю». Его именем назвали улицу, на которой стоял наш посольский клуб, в здании которого в 43-м заночевал советский вождь. Она начиналась от главных ворот посольства и шла в сторону изящной торговой авеню Надери, названной в честь персидского Надер-шаха.

Учитывая близкое соседство тегеранского «дипломатического анклава», мы находились буквально через забор в тот роковой ноябрьский день, когда в заложники захватили 66 сотрудников американского посольства. И в тот радостный январский, когда их освободили (захват произошел 4-го ноября 1979-го года, а выпустили всех 20 января 1981-го). Для 52-х захваченных (за исключением 14 выпущенных ранее – женщин, чернокожих и одного тяжело больного американца) их собственное посольство стало тюрьмой на долгие 444 дня.

И хоть американцы идеологически считались нашими врагами и собирались бойкотировать нашу Олимпиаду-80, мы их жалели. У них так же, как и у нас, были семьи, дети, школа… А потом остались только заложники – и мы невольно примеряли их судьбу на себя. Хотя до захвата их посольства нам казалось, что нас, иностранцев, происходящее в Тегеране особо не касается. Мы будто смотрели боевик через решетку посольских ворот. Тем более что первая попытка захвата американского посольства случилась еще при шахе, в феврале 1978-го, и ничем не увенчалась. Нападающих быстро обезвредили, а в организации «хулиганства» местная пресса обвинила некую крохотную группировку «сбитой с толку коммунистическими идеями молодежи» из числа студентов тегеранского университета. Мы поверили, ведь за год (без одного дня) до захвата американского посольства, 5 ноября 1978-го года, весь советский дипкорпус завороженно наблюдал, как студенческая демонстрация громит рестораны и магазины, торгующие спиртным, на соседней с нами улице Лалезар. Они выливали спиртное прямо на дорогу, и весь наш квартал еще долго дышал перегаром той демонстрации. Несколько банок импортного пива демонстранты кинули через забор нашего посольства с криками: «Подавитесь своим ядом, шайтаны!»

«Шайтаны» в лице наших охранников с удовольствием выпили эти банки за здоровье Хомейни. Еще бы: доброго немецкого пива в Союзе тогда в глаза не видели.

После этого какое-то время на нашей территории стоял взвод шахской армии. Молоденькие солдаты, хоть и были шахскими, но, видимо, тоже подозревали в нас шайтанов. Мы с девчонками специально ходили к комендатуре их дразнить, но они стояли с каменными лицами, как стойкие оловянные солдатики. И мы очень удивились, когда дня через три увидели, что шахские солдаты гоняют по площадке мяч с нашими мальчишками. На девчачьи приставания они не реагировали, но перед предложением сыграть в футбол не устояли. После дружеского матча солдаты даже давали нашим мальчишкам подержать свои ружья.

Тогда военное правительство, назначенное шахом, якобы сумело остановить молодых революционеров, разъяснив им мировые правила дипломатических отношений. И мы надеялись, что больше на иностранных дипломатов покушаться они не будут, помня о нашей неприкосновенности. Но не тут-то было, ровно через год все повторилось.

Прямо на следующий день после захвата американских заложников, 5 ноября 1979-го, захватчики ворвались к нашим соседям-англичанам. Окна нашего жилого дома выходили на территорию английского посольства и тут уж мы все – от мала до велика – высыпали на балконы и наблюдали нападение своими глазами. Пока толпа штурмовала ворота, из главного здания британской миссии повалил дым, это англичане сжигали свои секретные документы. Потом ворота рухнули и черная толпа, как огромная туча, накрыла собой все английские лужайки. Особенно страшно было, когда захватчики заметили нас на балконах, с фотоаппаратами в руках, и крикнули: «Чего фотографировать, вы следующие, сами все увидите!». К счастью, британцев они не стали брать в заложники, но посольство им все разгромили. Они потом еще долго возились у себя на территории, устраняя повреждения.

Были мы поблизости и в январский день, когда из страны бежала шахская семья (16-го января 1979-го), и в февральский, когда в Иран после 15-летней эмиграции вернулся духовный лидер революционеров аятолла Хомейни, и исламская революция была объявлена победившей. Наши тогда удивлялись, что всего год потребовался старцу Хомейни, что свергнуть шаха, власть которого казалась незыблемой, несмотря на все беспорядки.

Начиная с 1-го января 1980-го, за один только год мы пережили три нападения на наше собственное посольство и начало ирано-иракской войны с бесконечными авианалетами, жутким воем сирен и светомаскировками. В первые месяцы войны Ирак не уставал бомбить иранскую столицу, причем делал это с самолетов с красными звездами на борту, купленных у СССР.

Но для нас, пятерых детей, по чисто семейным причинам не эвакуированных в Советский Союз, в силу возраста все это были всего лишь будни «на районе», и наши детские игры невольно перекликались с суровой недетской реальностью. Так вместо традиционных детских казаков-разбойников мы играли в хомейнистов-тудеистов (сторонников аятоллы Хомейни и рабочей партии Ирана ТУДЕ). А когда нас начал бомбить Ирак, мы стали играть «в Саддама». Тем для подвижных игр у детишек, для которых чужая революция и война стали будничной повседневностью, было предостаточно.

Изменила исламская революция и топонимику нашего района. После ее победы мы вместе с французским посольством оказались по адресу Нёфле-ле-Шато, 39. Однако новый режим переименовал нашу улицу Черчилля на французский манер вовсе не в угоду французским дипломатам, а в честь парижского предместья, ненадолго приютившего беглого имама Хомейни. В этом городке в северном французском департаменте Иль-де-Франс аятолла прожил три месяца в 1979-м году, когда Ирак его уже выпроводил, а Иран назад еще не ждал. Прямиком оттуда святой старец и вернулся в Тегеран, ознаменовав тем самым победу в Иране исламской революции.

28-го декабря 1979-го года закончился начатый 25-го декабря ввод советских войск в Афганистан, а 1-го января 1980-го, с утра пораньше, в советское посольство в Тегеране, снеся ворота, ворвались толпы бородатых мужчин. Первым делом они сорвали и подожгли советский флаг. А на высокий флагшток перед центральным въездом в посольство СССР водрузили белое полотнище с черной надписью «Аллах-о-Акбар!» – Аллах велик!

Пока советские дипломаты отходили от новогодней ночи, варвары крушили все на своем пути и швыряли камни в наши окна, крича, что они «афганские патриоты, возмущенные военным вторжением шайтана-шурави на их родину».

В тот раз на помощь охранникам нашего посольства подоспели пасдары (pasdaran-e-engelob – стражи исламской революции) и нападение удалось довольно быстро отразить, не допустив особо масштабных разрушений. Только всю комендатуру разнесли в пух и прах: мебель, телефоны, камеры слежения, система тревожного оповещения – все было разнесено в щепки.

Ворота потом починили, окна вставили, мусор убрали и предположили, что это была провокация. Пока нас хотели только попугать. Скорее всего, нападающие сами получили приказ сверху не усугублять ситуацию. Иначе зачем бы пасдары стали помогать «маленькому шайтану» в нашем лице?! И что без них смог десяток наших охранников против разъяренной толпы религиозных фанатиков?!

Наш дипкорпус собрали на экстренное собрание, где объявили, что пока нас только пугают, а худшее, конечно, впереди. Так же все начиналось и с американцами, которые до сих пор томятся в заложниках.

О происходящем вокруг мы, дети, узнавали из разговоров наших родителей и обсуждали между собой, как насущные новости – других-то не было.

На второй день нового 1980-го, олимпийского для Москвы года, поползли слухи, что в Москве предвидят повторные нападения, и наш посол получил команду ближайшими рейсами отправить в Союз всех детей и женщин, не командированных Москвой, а приехавших в качестве жен и мам.

Взрослые снова вспомнили несчастных американских дипломатов, томящихся взаперти в двух шагах от нас, в нашем же посольском районе Тегерана, и признали, что мера эта оправданная. Судя по всему, повторное нападение на наше посольство следует ждать очень скоро.

Тогда мы еще не знали, что первая попытка захвата нашего посольства будет совершена 27-го апреля, в годовщину Афганской революции и через два дня после того, как с треском провалится военная операция американцев по спасению заложников. В тот раз наше посольство разгромят немного сильнее, чем 1 января 1980-го, но пасдары Хомейни вновь помогут нашим охранникам выпроводить беснующихся варваров.

Зато под следующий новый год, в годовщину ввода советских войск в Афганистан, помогать нам уже никто не станет.

27-го декабря 1980-го на нашу территорию, в очередной раз снеся ворота, которые за истекший уже дважды укреплялись и в итоге стали полностью металлическими, ворвалась толпа в сотни раз больше, чем год назад. В этот раз дело обстояло намного серьезнее. К студентам, религиозным фанатикам и наемникам гастарбайтеров добавились афганские беженцы, возмущенные захватом их страны.

Гигантские толпы разъяренных людей, похожие на тучи черной саранчи, крушили все на своем пути с криками «Марг бар шурави!» («Смерть Советам!» – перс.), «Марг бар Амрика!» (Смерть американцам!) и «Аллах-о-Акбар!».

Они продирались сквозь колючую проволоку на нашем заборе, не чувствуя боли и безжалостно скидывая и давя друг друга. Это была страшная в своей нелепости куча-мала, вооруженная дубинками, камнями и ножами, и в полотняных шароварах, какие сегодня носят курортники,. Они напоминали бы сказочных разбойников, когда бы это не было так страшно.

Как нам потом рассказывали, в советской программе «Время» новость заняла три секунды: «В Тегеране государственному флагу СССР было нанесено оскорбление, а зданию посольства причинен ущерб». На деле вторжение продолжалось несколько часов.

Нападающие изрезали и сожгли наш красный флаг, а потом, в самый разгар рабочего дня, ворвалась в главное здание посольства, в тот самый зал приемов, где проходила историческая тегеранская встреча большой тройки в 1943-м. Для начала разбили мраморную мемориальную доску, посвященную этому историческому событию, а потом принялись крушить все, что попадало им под руку. Разбили коллекционный фарфоровый сервиз, из которого в 43-м угощались Сталин, Черчилль и Рузвельт и сбили люстру, которая помнила еще Грибоедова.

Привыкшие за последнее время к бомбежкам, светомаскировкам и нападениям, советские дипработники прямо под носом у беснующихся фанатиков растащили на сувениры осколки раритетного осветительного прибора. А вот ценную живопись из знаменитого посольского зала никто из наших домой не потащил, и варвары изрезали раритеты ножами.

А в промежуток между этими двумя нападениями для меня уместился целый мир. Об этом я и написала свою книгу «ТЕГЕРАН-1360» (1360-й год по принятому в Иране солнечному календарю (хиджре) – это начала 80-х годов ХХ века по календарю европейскому).

Здесь имеет смысл остановиться и дать разъяснения по поводу конкретного места гибели русского посланника Грибоедова.

Аннотация к роману «ТЕГЕРАН-1360» гласит, что я жила «в том самом посольстве в центре Тегерана, где в 1829-м году убили российского посла Александра Грибоедова, а с 28 ноября по 1 декабря 1943 года прошла первая за годы Второй мировой войны конференция „большой тройки“ – лидеров трёх стран – Сталина, Рузвельта и Черчилля».

Первая часть этой фразы, равно как и люстра, «помнящая еще Грибоедова» вызывает недоверие и замечания со стороны тех, кто изучал совместную российско-персидскую историю. Мол, в 1829-м году российского посольства на описываемом месте и в помине не было, стало быть, ни убить Грибоедова там не могли, ни люстры, его помнящей, быть там не могло.

Поясняю.

Первым делом подчеркиваю, что я не историк, зато целую пятилетку «варилась» в тегеранских реалиях, пусть и ребенком. Соответственно, не претендуя на истину в последней инстанции, передаю, как история Грибоедова преподносилась нам, советским сотрудникам, работающим за рубежом, и их детям.

Для всех советских людей, работавших в Тегеране в 70-80-е годы прошлого века, Грибоедов был не просто писатель из школьной программы, а ориентир, человек, который работал там же, где и мы. Даже посольским детсадовцам показывали памятник и объясняли, кто это и почему он сидит именно тут. Что это русский классик – поэт, композитор и дипломат – Александр Грибоедов, он был тут послом и тут же погиб во имя долга и Родины.

Мы, дети, ассоциировали его с нашим действующим послом, который был самым главным человеком в посольстве, и понимали, какой не только важный и ответственный, но и опасный у него пост.

Вполне вероятно, что в этой героической картинке имелись свои идеологические и топографические искажения в угоду морали строителей коммунизма, однако истина определенно где-то рядом.

Бронзовый Александр Сергеевич Грибоедов и сейчас сидит в Тегеране на своем привычном месте – в посольском парке, в кресле напротив входом в бывший главный, а ныне мемориальный зал старого здания посольства.

А возле входа в этот зал висят две мемориальные доски, напоминающие о произошедших в этом месте событиях, повернувших русло истории. Одна из них посвящена легендарной встрече «большой тройки» в Тегеране-43, а другая сообщает, что здесь ранним утром 11 февраля (по старому стилю 30 января) 1829-го от рук разъяренной толпы, напавшей на российское посольство, погиб посланник Александр Сергеевич Грибоедов.

Но вообще по поводу того, на каком именно месте в XIX веке было русское посольство и, соответственно, где именно встретил свою гибель Грибоедов, споры ведутся уже второе столетие. Дело в том, что после резни в здании русской миссии в 1829-м году не осталось ни одного живого свидетеля трагедии – за исключением одного предателя, который, возможно, все это и подстроил.

Немногие уцелевшие документы того времени, как место, где находился тот самый «особняк русской миссии», где роковым февральским днем 1829-го произошла смертоносная резня, указывают некий переулок Баге Ильчи (в переводе с фарси – Сад Посла). В этом переулке, согласно этим источникам, находился дом одного из иранских вельмож, предоставленный Грибоедову и сопровождающей его делегации российских дипломатов только на время их визита в Тегеран, так как постоянная резиденция русской дипмиссии в то время располагалась не в Тегеране, а в Табризе, который в то время был столицей Персии).

Во время написания книги я расспрашивала тегеранских старожилов, знают ли они, где находится Баге-Ильчи? Но они такого переулка не знают. Равно как и не могут показать ни тот особняк, ни даже его развалины. Знают только, что, кажется, «русского посла убили где-то в районе базара Бозорг (большой базар – перс.)». Но Бозорг и есть в самом центре Тегерана, недалеко от места, где наше посольство находится сейчас.

После убийства посланника Грибоедова персидский шах в знак примирения послал к русскому царю гонца в лице собственного внука с множеством дорогих подарков, среди которых был и знаменитый алмаз «Шах» (желтый алмаз в 88,7 карата, добыт в Индии, первый владелец приобрел его примерно в 1000-м году). Получив столь щедрый дар, Николай I ответил посланцу шаха Фетх Али, что «кровавый инцидент навечно забыт». В свете этого новый российский посол, сменивший растерзанного буквально в клочья Грибоедова, не занимался выяснением болезненных моментов в виде точного места и обстоятельств гибели своего предшественника. И не велел делать это своим подчиненным, чтобы лишний раз не бередить зыбкий российско-персидский мир.

Дипломаты Советской России, сменившие после революции царскую дипмиссию, якобы унаследовали эту позицию от предшественников. Хотя, что более вероятно, особенно и не интересовались конкретным местом резни. Правда, один из советских послов брежневских времен, чтобы не напоминать иранским чиновным визитерам об учиненном их стороной варварстве, даже убирал памятник Грибоедову от входа в мемориальный зал. Бронзового Александра Сергеевича тогда переносили к жилому дому сотрудников – к счастью, ненадолго.

А тот особняк, где произошла резня, унесшая жизнь Грибоедова, вероятнее всего, разрушили сами персы. С той же целью – не хранить тяжелых воспоминаний и не сыпать соль на едва зажившие «раны» русско-персидских взаимоотношений.

А раз и та улица, и тот дом бесследно исчезли с карты Тегерана, то лично я не вижу смысла ломать копья в спорах о выверенных до градуса координатах гибели российского посла на карте Тегерана. Тем более мой роман и не претендует на точность исторического пособия. Для меня важнее всего, что и советские, а теперь и российские дипломаты бережно хранят память об Александре Сергеевиче Грибоедове – памятник, мемориальная доску, а трагической резне в российской миссии в посольской школе по-прежнему посвящен отдельный урок.

И сегодня для соотечественников, работающих в Тегеране, и для их семей и детей Александр Грибоедов – не просто классик, но и коллега, погибший при исполнении своего служебного долга.

Не случайно, когда на советское посольство нападали уже на моей памяти – сначала 1-го января, а потом 26 апреля и 27 декабря 1980-го года – всей советской колонии первым делом вспоминались обстоятельства гибели Грибоедова. К нам тоже врывались разъяренные толпы религиозных фанатиков, круша все и всех на своем пути. И вот ирония судьбы – именно они уронили и разбили в 1980-м знаменитую «грибоедовскую» люстру.

Откуда же она там взялась?

Опять-таки не претендуя на истину в последней инстанции, просто перескажу, что говорилось о ней в посольстве СССР в Тегеране образца 70-80-х годов прошлого столетия. И что рассказывалась нам, детям, чтобы мы чувствовали исторический дух места, в котором находимся, и могли гордиться и ощущать себя причастными к великим делам. И, следовательно, больше интересоваться родной историей.

Вскоре после трагической гибели русского посла российская дипмиссия окончательно перебралась из Табриза в Тегеран, так как туда переехал шахский двор и, соответственно, перенес столицу. Вместе с прочим имуществом миссии из старой резиденции в новую перевезли и так называемую «грибоедовскую» люстру. В посольской школе нам рассказывали, что этим громадным и громоздким сооружением из особо ценного хрусталя русский царь наградил своего посланника в Персии за какие-то особые заслуги. Нас даже водили в мемориальный зал смотреть на эту люстру как на музейный экспонат, ведь она была такая старинная, что помнила на своем веку даже свечи и газовые горелки. А вися в зале переговоров российского посольства, «наблюдала» множество вошедших в историю особ – от своего дарителя российского императора Николая I, персидского шаха Фетх-Али и его сына принца Мирзы-Аббаса, с которыми вел переговоры дипломат Грибоедов, до всех последующих правителей Персии и Чрезвычайных и Уполномоченных посланников России в Тегеране.

Городские – а вернее, посольские – легенды, передающиеся от смене к смене посольского состава, ходили не только о люстрах и сервизах в мемориальном зале, но и о самом старом здании посольства.

Меня в первые месяцы после приезда просветила на этот счет девятилетняя подружка, которая на тот момент жила с родителями в этом посольстве уже третий год.

Новое офисное здание советское посольство построило только в 70-х годах прошлого века. До этого все наши дипломаты ютились в одном помещении – овеянном богатой историей, но не слишком просторном. Тогда нынешний мемориальный зал служил не только для торжественных приемов, как сейчас, а был обычным рабочим помещением посольства.

Как поведала мне подружка, для возведения нового служебного корпуса, который планировалось соединить со старым зданием длинным коридором, пригласили местных строителей, а следили за ними наши сотрудники в большом количестве. С утра до вечера на площадке толпилась целая куча народа – советские специалисты по строительству, представители хозяйственного и инженерных отделов посольства и аппарата военного атташе. И все они, по словам подружки, своими глазами видели покойников!

Останки нескольких человек обнаружились сразу, когда бульдозер только начал рыть котлован.

– Видимо, это были самые свежие трупы! – предположила Элька зловещим шепотом. – А потом как пошли откапываться скелет за скелетом! Это уже давнишние. На том месте стоооолько убитых оказалось в землю зарыто! Я теперь вообще боюсь туда ходить!

– А как же наши папы там работают? – разволновалась я. – Им же, наверное, страшно!

– Да им-то что! – махнула рукой Элька. – Сидят себе на костях да бумажки свои строчат.

Подружка рассказала, что тогдашний посольский врач предположил, что выкопанные останки пролежали в земле несколько десятков лет. Сотрудники переполошились и доложили об этом послу. Узнав, в чем дело, посол собрал весь коллектив и официально запретил обсуждать эту тему даже между собой. Дело замяли, поэтому, кто эти трупы и откуда, никто толком не знает. Но слухи, несмотря на запрет под угрозой высылки в Союз, все равно передавались из уст в уста, от поколения к поколению советских дипломатов и посольских детей…

Впечатлившись, перед сном я рассказала папе про покойников под его рабочим местом. Маму я даже не стала пугать, а вот папу сочла своим долгом предупредить. Он, правда, к моему предупреждению отнесся легкомысленно и сказал, что все это «детские сказки».

Не исключено, что часть того, что передавалось из уст в уста каждому вновь прибывшему, и впрямь на деле было больше «городской легендой» и посольской байкой. А то, что рассказывалось о совместной персидско-российской истории советским детям в школе при советском посольстве, исполняющем свою дипломатическую функцию в том самом месте, где эта история разворачивалась, было идеологически «подретушировано». Но мы об этом не задумывались: думаю, в том возрасте история отношений Персии и России мне была бы вообще не интересна, находись я в любом другом месте земного шара. Но в Тегеране каждый рассказ обретал особое очарование просто от того, что ты живешь своей обычной жизнью прямо там, где когда-то творились столь великие дела.

Знаковым в смысле местных «мифов и преданий» советского посольства в Тегеране было и Зарганде – местечко в дорогом районе на севере Тегерана, где располагалась (и расположена по сей день) летняя резиденция советского посольства. Туда мы переезжали с мая по сентябрь. Про Зарганде наши говорили, что в отличие от территории посольства, это «кусок советской земли», так эти 20 га в дорогом живописном районе у подножья гор под дачи нам предоставила не иранская сторона, а еще до революции1917-го года выиграли у персов в карты наши казаки, бригада которых стояла там на постое. На рубеже XIX—XX веков вольнонаемные части казачьих бригад русского царя действительно служили по найму в персидской армии, в Зарганде даже сохранились их старые конюшни. Шах стал нанимать их после того, как двенадцать донских казачьих полков, два черноморских полка, казаки с Кавказской линии и несколько сотен астраханских казаков победили его армию в русско-персидской войне 1826-1828-х годов. Тогда, в феврале 1828-го года, Россия с Персией подписали Туркманчайский мирный договор и более между собой никогда не воевали.

Правда это или миф, но Зарганде иранцы обходили даже во время своей революции – то есть, почти 70 лет спустя. В самые острые политические моменты они врывались на территорию посольства СССР в центре Тегерана и крушили его, но в Зарганде – никогда! Хотя прекрасно знали, что там сидят те же люди, что и в посольстве, вместе со своими семьями. Мы верили, что такое отношение – уважение персов к карточному долгу, а иную причину было сложно даже придумать.

На нашей памяти только однажды двое местных молодых парней перелезли через заргандинский забор и забрались в дачу к одной нашей семье. Все перевернули, но ничего не украли. Наверное, это были незадачливые воришки, считавшие, что советские дипломаты живут очень богато. Но перерыв все их вещи, так и не нашли ничего интересного для себя.

Глава 4. Праздничный фарвардин 1359-го

21 марта – 20 апреля 1980 г.

Фарвардин – Движущая сила

Хроника событий в месяц ФАРВАРДИН 1359-го года глазами иранской прессы:

1 фарвардина (21 марта 1980) – первый день нового 1359-го года.

12 фарвардина (1 апреля 1980) – День Исламской Республики.

13 фарвардина (2 апреля) – Сизда-бе-Бедар,13-ый день Новруза и официальный последний день его празднования.

18 фарвардина (7 апреля) – обстрел пограничного иранского города Овейзу иракской артиллерией.

30 фарвардина (19 апреля) – религиозное оплакивание мученической смерти пророка Мухаммеда.

31 фарвардина (20 апреля) – религиозное оплакивание мученической смерти имама Резы.

Хроника событий в период с 21 марта по 20 апреля 1980-го года глазами советской прессы:

07.04 – власти США разрывают дипломатические отношения с Ираном, высылают со своей территории иранских дипломатов и вводят эмбарго на все виды торговли с Ираном.

07.04 – иракская артиллерия обстреливает пограничный иранский город Овейзу.

Посольский инструктор поставил коллектив нашего бимарестана в известность, что Хомейни охватила шпиономания, и он призвал всех иранских граждан, преданных исламской революции, доносить пасдаранам на подозрительных иностранцев. А поскольку мы, шоурави, в глазах местного населения хоть и маленький, но шайтан, то доносить на нас будут в первую очередь. Что означало, что мы должны стать еще более бдительными и тщательно соблюдать исламскую мораль. Даже за закрытыми дверями – на всякий случай. Ведь в нашем госпитале полно персонала из местных, а среди них тоже могут оказаться стукачи. Инструктаж касался всех, даже детей – это было особо подчеркнуто.

Не знаю, как взрослым, а нам, детям, понравилось, что кто-то может на полном серьезе подозревать в нас шпионов. Мы предположили, что первым донесет на нас господин Мамну. И тут же стали играть в «уход от наружки», осуществляемой Мамну. Но несчастный санитар даже носа не казал из своего морга, поэтому уходить от его «преследования» нам быстро наскучило.

И тогда я решила следить за Грядкиным. Конечно, я решила не верить в россказни Артурчика. Но одно дело не верить и совсем другое – проверить.

Для слежки мне требовались помощники, а игра в шпионов – отличный повод не раскрывать, зачем мне понадобилось следить за Грядкиным. Назначить его «иностранным шпионом» я сначала предложила Сереге, объяснив это тем, что раз уж даже Артурчик случайно выследил его за интересным занятием, то мы-то и подавно узнаем всю его подноготную. Серега донес идею до остальных и мальчишки с радостью согласились, благо шпионаж – дело настоящих мужчин. Кандидатуру Грядкина в качестве «подлого шпика» поддержали единогласно. А себя мы назначили, разумеется, храбрыми советскими разведчиками, с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Я была довольна затеей, предвкушая, что теперь узнаю про любимого все.

Как говорил мой папа, кого-то цитируя: кто владеет информацией, тот владеет миром.

А от безделья дети становятся такими наблюдательными, что весь мир принадлежит им. Особенно, если мирок узкий.

Увы, ни одной книги про шпионов в наших запасах не нашлось. Зато обнаружился сборник рассказов про Шерлока Холмса. Мы быстро его прочли и начали усердно развивать в себе наблюдательность, увлеченно применяя дедуктивный метод ко всем окружающим.

Думаю, взрослых в «шпионский» период мы изрядно раздражали. Потому как замечали то, чего замечать не нужно.

Как-то мы с мамой, тетей Таней и ее подругой тетей Тамарой из гинекологии пошли в магазинчик поблизости. Тетя Тамара откопала на вешалке красивое платье, долго его вертела, примеряла и размышляла. Платье было недешевое и в единственном экземпляре. По мне, оно ей очень шло, но меня никто не спрашивал. Тетя Тамара сомневалась и хотела услышать мнение взрослых женщин. Моя мама молчала, а тетя Таня сказала:

– Не обижайся, Томочка, но это не твое! Во всяком случае, таких денег оно не стоит.

Тетя Тамара вздохнула и повесила платье на место.

Дня через два наш детский самодеятельный коллектив пришел к тете Тане, мы снова репетировали – теперь готовились к концерту на Новруз 21 марта. Новруз наш бимарестан тоже отмечал банкетом: чем не праздник, у пациентов все равно новогодние каникулы. А иранцы в две недели Новруза болеть переставали, плохая это примета.

Мы продолжали ставить танец умирающего лебедя в окружении кордебалета. На 8-е марта я отказалась танцевать, разочаровалась в балете. Но в свете любви к Грядкину передумала.

В процессе репетиции мне захотелось в туалет. В ванной у тети Тани я увидела сушащееся на веревке то самое тети Тамарино платье. Ошибиться я не могла: я его хорошо запомнила, в том магазине оно было одно такое яркое, с жар-птицами. А новые вещи после покупки в местных магазинах мы обычно стирали, а то мало ли, антисанитария.

Может, я бы и оставила свое наблюдение при себе, мне не было особого дела до этого бирюзового, в золотых жар-птицах платья. Но по роковому стечению обстоятельств в конце репетиции к тете Тане заглянула тетя Тамара:

– Представляешь, Танюш, две ночи не спала, все мне то платье не давало покоя! Решила все-таки купить, иначе для чего я целыми днями торчу в басурманских причинных местах?! Пошла, а моего платья уже нет! Хозяин что-то мне по-своему лопотал, я не поняла. Поняла только, что чуть ли не в тот же день купили! Обидно!

– Не расстраивайтесь, теть Тамар, – заявил ловец шпионов в моем лице. – Тетя Таня его и купила! Вон оно у нее в ванной сушится, посмотрите!

Настала немая сцена.

Тетя Таня густо покраснела. Но быстро нашлась:

– Томочка, да, это была я! Хотела тебе сюрприз сделать, подарить к банкету на Новруз! Даже уже простирнула!

Тетя Таня и впрямь сняла платье с веревки и подарила его тете Тамаре, прямо при нас. Мне по поводу столь возмутительного «предательства» она не сказала ни слова.

Оглядываясь назад, думаю, что все мы были живые люди – не без ошибок, но и не без благородства.

В тот же «шпионский» период наших игр папа взял меня вечером прогуляться до «супера», у нас кончился «панир-хомэи» (пресный плавленый сыр – перс), который я очень любила на завтрак. Конечно, я могла бы и обойтись, но папа сам предложил за ни сходить.

Мы шли по вечерней Каримхан, папа рассказывал мне про козлика Алешу, который был у него в детстве. И как он плакал, когда Алеша пропал. Его папа, мой дед, сказал ему, что его любимый козлик убежал. А мама, убирая посуду после сытного мясного обеда, вдруг сказала: «Спасибо Аллаху и козлику Алеше, что мы сегодня сыты!». Так папа узнал, что он вместе с братьями и сестрами съел своего любимого питомца, с которым гулял и играл. Он страшно плакал, а его мама стыдила его: «Война, сынок, голод, мужчины сражаются, а долг женщины – прокормить свою семью!» Дело было в Великую Отечественную войну, папе было пять лет.

Описывая, как в своем туркменском городе на краю пустыни он уходил с Алешей далеко-далеко, чтобы козлик мог пощипать что-то, кроме верблюжьих колючек, папа вдруг быстро наклонился, подобрал под деревом какой-то фантик и сунул его себе в карман.

До шпионских игр, увлеченная судьбой козлика, я бы этого не заметила. Но поскольку ежеминутно тренировала наблюдательность, то тут же отреагировала:

– Мама говорит, что поднять что-нибудь с земли – это все равно, что по доброй воле взять в руки грязную, мерзкую, кишащую кучу микробов и бактерий, похожих на тараканов из помойки!

Этот художественный образ применяла ко мне мама в рамках пропаганды чистых рук. Он возник после того, как я случайно увидела возле помойки госпиталя настоящих персидских тараканов. Они были настолько жуткими, что мне два дня было нехорошо от одних воспоминаний. С тех пор я ничего не подбирала с асфальта, даже если там валялось 10 туманов.

– Какой фантик? – удивился папа. – Этот что, ли? Мамино поручение в магазине Рухи. Я его уронил, а не поднять не мог, без листочка не помню названия крема. А нашей маме нужны какие-то специальные молодильные яблочки.

И папа достал из кармана маленькую мятую записку с каким-то мудреным английским названием. После «супера» мы зашли в ближайший к нашему бимарестану магазинчик и купили маме какой-то волшебный омолаживающий крем, который сам хозяин привозил из Саудии (так по-сказочному хаджи Рухи величал Саудовскую Аравию).

Хозяина магазинчика, в который мы все часто заглядывали по-соседски, называли не Рухи-ага, как остальных персов, а «хаджи Рухи». Папа объяснил мне, что господин Рухи совершил «хадж» – паломничество в священные для мусульман города Мекку и Медину. И теперь он немного ближе ко Всевышнему, чем остальные правоверные, поэтому они и обращаются к нему уважительно – хаджи.

Из прочитанных персидских сатирических новелл, изданных при шахе, я знала, что хаджи – это такой лицемерный святоша, который других поучает, а сам грешит. Одна из новелл так и называлась – «Господин моралист». Ее герой занимался тем, что с утра до вечера учил людей жить, ссылаясь на свою прямую связь с Аллахом. Ему верили и ехали к нему за советом со всей страны. А однажды господину моралисту с утра никто не подал привычный завтрак. Он рассердился, закричал: «Я важный человек, наставляю глупых людей на истинный путь, а мне не дали завтрак!» И тут выяснилось, что долгие годы, пока господин моралист поучал других, его кормила его старенькая родственница. Он ее не замечал и даже не знал ее имени. А в тот день она умерла, вот и не принесла завтрак. Господин моралист оглянулся вокруг и впервые за многие годы заметил, что все остальные, кроме этой доброй старушки, давно отвернулись от него. И теперь кормить его некому, а на голодный желудок не так приятно раздавать советы.

Но хаджи Рухи был совсем не таким. Он был веселым, добрым, все время улыбался, и дарил мне какие-то маленькие, но приятные подарки. Для меня он ощутимо источал атмосферу дружелюбия и праздника. Как сказали бы сейчас, у него была хорошая аура. А человеческую ауру, как полагают иранцы, лучше всего чувствуют кошки и дети до 12 лет. Если они вас любят, значит, душа ваша светла.

Пока мы покупали маме крем, хаджи Рухи пригласил меня в гости в свой дом в последнюю среду перед Новрузом. Сказал, что они устраивают праздник для детей, своих и соседских, и его дочки и сын будут мне рады. Прийти нужно к 9 вечера. Я с радостью согласилась, и папа пообещал меня привести.

Дома мы вручили маме крем и сообщили, что со среды на четверг я ночую в доме хаджи Рухи.

– Странный какой детский праздник! – подозрительно отреагировала моя мама. – Ребенка одного приглашают на ночь глядя, с ночевкой… Что она там с ними будет делать до утра в девять лет?

Папа объяснил ей, что на Чахаршанбе-сури, в последнюю ночь со среды на четверг перед Новрузом, по иранской традиции принято жечь костры и водить хороводы, а дети закутываются в платки и ходят по гостям.

– Ну что-то вроде русского колядования, помнишь, у Гоголя? – папа попытался вызвать в маме доверие к Рухи при помощи классической литературы.

– Гоголь колядовал на хуторе близ Диканьки, – строго ответила мама. – А здесь чужая страна и обычаи какие-то дикие! Уличный костер – это опасно! Это же не в пионерлагере, где все организованно! Я не разрешаю!

Тут мама пространно вспомнила все костры во всех пионерлагерях, в которых побывала за свое детство.

Я на тот момент еще ни разу в жизни не была в пионерском лагере, и мне стало обидно.

– Я пойду и все! – набычилась я.

– Тогда я тоже пойду! – заявила мама. – Без взрослых жечь костры нельзя!

– Взрослые там будут, а мы с тобой как раз вдвоем побудем, – вкрадчиво подкупил ее папа. – После революции на улицах никто костры и не разводит. Осталась только традиция собирать в эту предновогоднюю ночь детей. Их угощают, дарят подарки, а вместо костра жарят шашлыки на крыше.

– На крыше? – встрепенулась моя мама. – На крыше опасно!

Дальше папа расписывал прекрасную, надежно огороженную крышу дома хаджи Рухи, на которой есть бассейн, зимний сад и вертел для жаренья барашка.

– А откуда ты это все знаешь? – прищурилась мама.

– Она пойдет и все, я разрешил, – наконец устал плясать перед ней папа.

Мама тут же обиженно притихла. А через пять минут уже, как ни в чем не бывало, строила планы, чем они с папой займутся, когда «наконец избавятся» от меня.

Обычно «воспитательные моменты» в нашей семье примерно так и протекали. Я заметила, что «плясали» все вокруг мамы, но в итоге происходило всегда то, что изначально запланировал папа.

А я после случая с фантиком, оказавшимся маминой запиской и того, как папа отпросил меня в гости к Рухи, я устыдилась своей подозрительности и сбавила обороты в своей слежке за окружающими. Мне совсем не хотелось стать «господином моралистом», который всех поучает, а сам даже не дает себе труда вникнуть в обстоятельства, а они у людей случаются самые разные.

С этого момента под подозрением нашей компании с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками остался только «иностранный шпион» Грядкин.

Мама так обрадовалась, что избавится от меня на целую ночь, а может, во избежание порчи новых простыней, но к походу в гости на Чахаршанбе-сури и к банкету по случаю Новруза она приготовила мне сюрприз.

По ее просьбе тетя Рая из прачечной сшила мне модный сарафан из маклона и две модные многоярусные юбки – из ташлона и чего-то вроде прорезиненного штапеля – прародителя тянущейся ткани-стрейч.

В 80-м в моду как раз вошла разнообразная синтетика – от маклона и ташлона для одежды (виды искусственного шёлка) до тефлона (антипригарное покрытие) для сковородок и кастрюлек. Все это появится в Союзе только лет семь спустя.

К новым юбкам родители купили мне в «Куроше» две остромодные, синтетические же водолазки – чёрную и белую. Их тончайший нейлон обтягивал тело, как вторая кожа.

Наряжаться мне понравилось.

Под предлогом подравнять новоприобретенную челку, я заманила папу в бутик при моей французской парикмахерской, которую искренне полюбила за призрак парижского шарма. Как и любой другой призрак, своими глазами я его не видела, но была наслышана.

В бутике я узрела сарафан из черного вельвета в тонкий рубчик, по которому были разбросаны крупные малиновые розы. Это было так шикарно, что я готова была умереть на месте, лишь бы мне купили этот наряд!

Очевидно, папа заметил это по моему лицу и решил не связываться. Пробурчав, что для советского человека это неприлично дорого, он купил сарафанчик и оторвал этикетку, чтобы мама не увидела ценник.

Я была счастлива.

Папа спросил, подбросить ли меня теперь домой или я хочу прокатиться с ним по его делам? Только в этом случае мне придётся подождать в машине, пока он встретится с кем-то в городе.

Конечно, я выбрала прокатиться.

Мы проехали мейдан-е-Фирдоуси (площадь Фирдоуси в центре Тегерана) и поехали на юг.

Где в Тегеране юг, знали даже дети и безо всякого компаса. Где возвышаются заснеженные вершины, там север, а в противоположной стороне, где гор нет, юг.

Иностранцы ездили к югу от центра Тегерана только засветло. Южные кварталы города считались средоточием городской бедноты и криминальных элементов, но мне нравилось там бывать. Узкие кривые улочки, пропитанные запахом специй, старинные дома, налепленные друг на друга, мечети и хамамы (городские бани). Я будто попадала в азербайджанские сказки, которые очень любила. Вот-вот из-за древней каменной стены караван-сарая выбежит прекрасная пери с щечками как персик, губками, как гранат и очами чернее ночи. А за нею прекрасный пехлеван (богатырь) на вороном коне с уздечкой из чистого золота. Нагонит красавицу, завернет в персидский ковер, перекинет через седло и увезет в свой золоченый падишахский дворец, где бьют фонтаны и благоухает райский сад.

По мере нашего продвижения на юг города, улицы все сужались, дома подступали все ближе к обочинам и вид у них был все более обшарпанный.

Папа сказал, что здесь недалеко легендарный квартал Чалэ-мейдан с гахве-ханэ (кофейня – от «гахве» – кофе, «ханэ» – дом – перс.), описанная писателем Мортезой Каземи в его знаменитом романе «Страшный Тегеран» (см. сноску-1 внизу).

– А почему Тегеран страшный? – удивилась я.

Мне город всегда казался приветливым, даже в самых неприглядных его кварталах, потому что горожане везде вели себя доброжелательно.

– Это метафора, – пояснил папа. – Каземи имел в виду не то, что сам город некрасивый, а что бывают страшные времена и страшные люди. Он их описал, поэтому так и назвал роман. А знаешь, что такое «чалэ»? Это по фарси «яма». Яму в Чалэ-мейдане выкопали по приказу древнего персидского шаха Тахмасба, оттуда брали землю для строительства крепостных стен вокруг Тегерана. Сейчас их уже нет (см. сноску-2 внизу).

– А сейчас работает та гахве-ханэ в яме?

– На юге много старых гахве-ханэ, – улыбнулся папа. – Теперь уж не поймешь, где та самая. Но я тебе могу показать место, где стояли крепостные стены Насреддина (см. сноску-3 внизу).

– Ходжи Насреддина? – оживилась я, вспомнив уморительного персонажа с осликом. Поучительные истории из его жизни папа рассказывал, когда не хотел прямо высказывать свое мнение, чтобы никого не обидеть. Чаще всего опыт упрямого ходжи применялся ко мне в воспитательных целях. И еще в тонком деле убеждения нашей упрямой мамы.

– Нет, это персидский шах Насреддин, он очень любил фотографироваться и при его дворе был русский фотограф. Он вел фотолетопись правления Насреддин-шаха и только своих жен шах фотографировал сам. У него их было 84 (см. сноску-4 внизу).

Я представила, если бы у моего папы было 84 жены, а у меня 84 мамы, и ужаснулась:

– А зачем ему было так много?

– Ну, шаху так положено, это называется гарем, – ответил папа. – Жены жили в отдельной, гаремной, части дворца. А однажды шах Насреддин побывал в Санкт-Петербурге, который сейчас Ленинград, сходил там на балет и решил устроить такой же у себя. Нарядил свой гарем в балетные пачки и заставил их показывать себе представления.

Я вспомнила наши марлевые пачки от тети Раи из прачечной и танец маленьких лебедей. Представить себе в таких нарядах персиянок, которых я редко видела без платков, мне было трудно.

– Его жены не носили чадор?

– Конечно, носили, но только на людях. Но в своей гаремной части они наряжались, как хотели. И исполняли все капризы своего мужа.

Я представила себе, как моя мама по капризу моего папы наряжается в марлевую пачку и показывает балет в компании других его жен – и мне стало смешно.

– Наша мама никогда бы не согласилась!

– Это точно! – вздохнул папа. – Посмотри, вот здесь были крепостные стены, рвы и 12 ворот. Мы стоим на месте Хорассанских.

Папа остановил машину с краю небольшой площади. В воздухе висел зной, чем дальше от гор, тем в Тегеране всегда жарче. На площади шла хаотичная торговля с лотков, сновали взрослые торговцы и босоногие мальчишки. За чинарами виднелся полумесяц мечети.

– Видишь вон ту старую чинару? – папа указал на дерево на другом конце площади.

– А как ты определяешь, старая чинара или нет? – недавно я вычитала в учебнике природоведения, что возраст дерева можно определить только спилив его, по кругам на разрезе ствола.

– А тут все чинары старые, – выкрутился папа. – Видишь возле нее почтовый ящик, желтый такой? Сбегай, пожалуйста, брось в него письмо. А то здесь опасно машину без присмотра оставлять, мальчишки тут же за магнитолой влезут, а ближе не подъехать.

– Конечно! – согласилась я. – Чего тут бежать-то, два шага.

Папа вручил мне чудной иранский конверт, совсем не такой, как у нас, все надписи на фарси, а на марке Хомейни.

Я подбежала к желтому ящику под старой чинарой и замерла в недоумении. Московские почтовые ящики были синими и висели на стенах домов, а этот, желтый, был намного больше и стоял прямо на асфальте. И на месте, где у советских ящиков была прорезь для писем, у этого не было ничего.

– Папа, папа! – завопила я на всю площадь, чтобы не бежать назад. – Куда здесь бросать, не пойму?

Из-за шума на площади папа меня не слышал. Как назло, в этот момент он сосредоточенно копался в бардачке. И даже окно прикрыл, хотя было очень жарко. Наверное, боялся, что шустрые мальчишки могут стащить из «жопо» магнитолу даже при нем.

Тут я сама увидела отверстие для писем по-тегерански. Оно, как и сам почтовый ящик, было намного больше привычного, и располагалось сверху, а не спереди, как у нас.

Мимо шел какой-то сгорбленный старик, похожей на нищего, их в старой части города бродили целые толпы. Поравнявшись со мной, он вдруг поднял голову, из-под лохмотьев на меня сверкнул острый взгляд человека не старого и не изможденного нищетой и болезнями, и он произнес на чистейшем английском:

– Я тебя уже видел у Хорассанских ворот.

– Когда? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

Но «нищий» уже ушел. Я немного растерялась: уж больно эта картинка была похожа на сцену из фантастического ужастика, который мы недавно посмотрели в нашем самодельном бимарестанском кинозале.

Когда мог видеть меня этот старик? Полчаса назад в машине, когда папа показывал мне Хорассанские ворота? Или в одной из прошлых жизней?

Смущенная, я прибежала назад. Папа продолжал копаться в бардачке. Я дернула дверцу с пассажирской стороны, она оказалась закрыта. Возмущенная, я постучалась в стекло. Папа поднял голову и открыл мне дверь.

– Ты чего от меня заперся? – обиделась я. – Тут ко мне старик какой-то приставал, говорил, что уже видел меня у Хорассанских ворот. Как такое могло быть?

– Да сумасшедший какой-нибудь, забудь, – папа не проявил любопытства к моему загадочному старику. – А заперся я не от тебя, я тут инструкцию к «жопо» изучал, увлекся, а кнопку опустил, чтобы хулиганы тем временем через пассажирскую дверь не вытащили твою сумку.

– Ой, спасибо, папуль! – обрадовалась я. Свою новую модную сумку с британским флагом, недавно подаренную мне ходжи Рухи, я действительно небрежно бросила на пассажирском сиденье.

Папа тронулся с места, а я принялась живописать, как применила дедуктивный метод, чтобы обнаружить в чужеземном ящике щель для писем. Папа посмеялся и похвалил меня.

Мы проехали совсем немного и остановились в тени чинаров неподалеку от какого-то старого мрачноватого здания.

– Это публичные бани Геблех, – пояснил папа. – На Востоке бани не только для мытья, но и важное место для мужских встреч.

– И что они там делают голые? – захихикала я.

– Они не голые, а в полотенцах. Проводят деловые встречи и тайные переговоры. При Насреддин-шахе, например, там казнили визирей, уличенных в измене правителю.

Я вспомнила, как мы помиловали в сценке про шахскую жизнь «визиря-изменника» Макса. Все-таки мой Грядкин благородный, раз настоял на этом. И, конечно, Артурчик все про него придумал! А вот настоящий шах казнил бы нашего бедного Макса в этой жутковатой бане, где все в полотенцах.

– А мама говорит, что опозорилась в публичной бане со своим полотенцем!

Эта история еще была свежа в моей памяти. Накануне 8-го марта торгпредские женщины пригласили мою маму в сауну, которая была на их территории. Мама собралась, как в московскую баню, в которую иногда ходила с подружками – взяла махровое полотенце, мыло, мочалку и резиновые тапочки. А баня в советском Торгпредстве оказалась скорее банкетом: женщины в красивых шелковых кимоно сидели за празднично накрытым столом в банном зале приемов, угощались, выпивали и лишь изредка заглядывали в сауну. На групповых фото того торжественного банного приема в честь Женского дня одна моя мама обернута в полотенце и не накрашена. А рядом улыбаются нарядные торгпредские дамы.

Потом мама долго ругала папу за то, что он ее не предупредил, и «выставил дурой». Папа уверял, что понятия не имел, как парятся торгпредские жены, и сам бы пошел в одном полотенце, если бы его позвали. Но мама не успокоилась, пока не купила себе шелковое кимоно – на случай, если ее вновь позовут на банную вечеринку.

– Ну, у вас, женщин, все по-другому, – ответил папа. – Мужчинам и в полотенцах нормально. Я сейчас отойду на пару минут, посидишь? Я в тенек машину поставил и хулиганов тут нет. Но все равно запрись изнутри на все кнопки и стекла подними. А то мало ли…

Папа ушел, а я рассматривала сквозь кроны вековых чинаров изъеденный столетиями каменный бок старинной башни и фантазировала. Вот если бы мой папа был персидским шахом, я бы точно уговорила его выдать меня замуж за Грядкина! Я слышала, что в Иране не выдают девушек замуж очень рано, как в других исламских странах, но сосватать могут заранее. Даже в 9 лет. И тогда жених будет верно ждать совершеннолетия своей невесты, чтобы сыграть свадьбу. А до этого будет приходить к ней в гости с подарками. Меня бы это очень устроило…

Вскоре мне стало душно. «Жопо» раскалился, несмотря на тенек от чинаров. Я приоткрыла щелку в окне. Я бы включила холодный обдув, но папа забрал ключи от зажигания. От жары расхотелось фантазировать про Грядкина. Мне стало казаться, что папы нет очень давно. Что он вообще забыл обо мне. Или с ним что-то случилось в этих его дурацких банях. Разболелась голова, потом вдруг стало страшно одной сидеть в машине посреди города, языка которого я не знаю. А что я буду делать, если папа не вернется до вечера?! Куда пойду, кого позову? Нет, я не могу выйти из машины, я должна ее сторожить!

А если хулиганы уже наблюдают за мной из-за чинаров, видят, что я одна в машине, и сейчас явятся, чтобы украсть магнитофон?! С этой мыслью я схватила с заднего сиденья ««Эттелаат» (местную газету), испещренную мелкой вязью, пересела на водительское место и закрылась газетой. Пусть воры думают, что я мужчина и местный, раз читаю на фарси. Может, я просто маленького роста, как наш господин Аршали!

Эту картину и застал вернувшийся папа:

– А я иду и думаю, что за иранского дядьку с газетой ты пустила за руль?!

– Тебя не было очень долго! Я думала, ты обо мне забыл! – возмущалась я.

Папа посмотрел на часы:

– Тебе из-за жары показалось, что долго. А я, на самом деле, один батман здесь, другой там. Пойдем кушать?

Я сразу растаяла. Уж очень я любила ходить в местные ресторанчики. Это мы делали только вдвоем с папой, втайне от мамы. Мама со своим навязчивым страхом антисанитарии этого не одобрила бы.

Мы зашли в софре-ханэ в подвальчике старинного жилого дома, в южной части города они были крохотными, семейными, зато очень уютными (см. сноску-5 внизу).

Стол в софре-ханэ – почти как дастархан (традиционный «постамент» для трапезы, где едоки сидят на уровне скатерти) в Туркмении, только скатерть кладут не прямо на топчан между сидящими на подушках гостями, а на низкий столик, установленный на топчане. Так кушать гораздо удобнее, чем когда тарелка и вовсе у твоих ног. А сидеть по-турецки мне всегда было удобнее, чем на стуле.

Хозяин поприветствовал нас и усадил на топчан.

Мы заказали челоу-кебаб из «гушт-е морг» – куриного мяса. «Челоу» на фарси рис, а кебаб – это как наш шашлык, только в Тегеране он казался мне совсем иным.

Хозяйские детишки резво притащили вазочки с фруктами и пиалушки с орешками. К фруктам – маленькие ножички и отдельные блюдца. Фрукты, даже те, которые порой «выбрасывали» на нашей родине, здесь были словно в квадрате. Апельсины, грейпфруты, бананы, абрикосы, персики – в разы ярче, румянее и слаще. Пока мы ими закусывали, ветерок доносил аппетитные запахи мангала.

Вскоре хозяин водрузил в центр нашего стола гигантское чеканное блюдо с желтой горой рассыпчатого шафранового риса, сверху щедро усеянной золотистыми кругляшками мяса.

Золотистым оно становилось от того, что его мариновали в масте (иранский густой кисломолочный напиток консистенции простокваши) с шафраном, а круглым – потому что разделывалось на мелкие кусочки для жарки на вертеле. Но в детстве я была уверена, что в Иране просто другие курицы. В отличие от отечественных, у иранских «морг» (курица) нет бледных зеленоватых ножек и костлявых прозрачных крылышек, они крепко сбиты из ярко-желтых упругих кругляшков и почти бескостны.

Жена хозяина принесла серебряный поднос с «сабзи» (зелень) и поставила перед каждым из нас по пиале «маста» и по блюдечку с «карэ» – индивидуальной упаковкой голландского сливочного масла.

В далеком 80-м нам, советским подданным, эти блестящие прямоугольные пачки с лоснящейся коровой на этикетке казались диковиной. На нашей родине сливочное масло продавалось вразвес: его криво рубала на прилавке недовольная продавщица и с хрустом (и, как мне казалось, с ненавистью), заворачивала неровные куски в глухо шелестящую белую бумагу. Порционные упаковки масла у нас появились гораздо позже, и то только в поездах и самолетах. Но те, что выдавались в Тегеране к каждому челоу, были намного больше. А на мой взгляд, еще и намного вкуснее.

Иранский челоу без маста и карэ немыслим, но их количество угощающая сторона всегда оставляет на усмотрение гостя. Поэтому и выдаются они каждому по отдельности.

В Иране я настолько привыкла к этим личным пачкам сливочного масла, что впоследствии меня еще долго удивляло масло в общей масленке. Как, впрочем, и отношение соотечественников к приему пищи в целом. Застольная деликатность иранцев настолько совпала с моими смутными чаяниями, что тоже стала существенной частью моей детской свободы.

Тегеранский общепит, равно как и походы в гости к местным, к которым мы тоже иногда заглядывали, нравились мне главным из-за здешней традиции самому накладывать себе из общего блюда, сколько считаешь нужным. В этом мне и виделась свобода выбора. Дома размер моей порции определяла мама и возмущалась, если я не доедала. Предполагала, что я заболела, раз плохо кушаю. И никак не хотела понять, что кушаю я хорошо, просто для сытости мне требуется меньше, чем кажется ей. И надо всего лишь не решать за меня, насколько я голодна.

У иранцев же пичкать и дергать – верх неуважения к вкушающему трапезу. Иранский столовый этикет исключает диктат, даже под знаком гостеприимства. Наблюдать, кто сколько положил себе из общего блюда и кто сколько съел, считается неприличным. И уж тем более это комментировать, даже из самых лучших побуждений. Это я подозревала еще задолго до приезда в Тегеран, а тут обрела понимание. За иранским столом даже детям оказывалось доверие и уважение к их вкусу и выбору. Они сами клали в свои тарелки то, что хотели, и сколько хотели.

А вот русские хозяйки не доверяли даже взрослым: сами наваливали в их тарелки свои коронные блюда, и если гости эту тарелку не вылизывали, напоказ огорчались. И при всех приставали с неудобными вопросами: невкусно, да? Ты не болеешь, а то аппетит плохой? Признайся, ты на диете? А, может, у тебя аллергия?

Выразить я тогда не умела, но кожей ощущала бестактность подобных ситуаций. Это каким же невоспитанным надо быть, чтобы вслух заявить, что невкусно?! К тому же, может, это мне невкусно, а другим очень даже нравится? Обманывать некрасиво, правдивый ответ обидит хозяйку, но зачем же тогда она пристала как банный лист со своим неловким вопросом?!

Уж какое невероятное количество раз в московских гостях я из вежливости через силу запихивала в себя угощения, чтобы не обиделась очередная тетя, которая это наготовила! Иногда это бывало вкусно, но всегда полтарелки назад! И только в Тегеране, в свои неполные десять, я, наконец, обрела то, чего смутно жаждала – возможность самоопределения за столом. А с ней и привычку неторопливо прислушиваться к организму: насколько он голоден, чего хочет в данную минуту?

Вернувшись в Союз, я еще долго удивлялась отношению к еде моих сверстников, оно казалось мне лишенным самоуважения. Советские дети отказывались от пищи напрочь, если дома их пичкали, и объедались до колик в животе тем, что им не давали дома.

В конце трапезы хозяин принес в кувшине воду с лимоном и лично омыл гостям в нашем лице руки. В подвальчике было прохладно, да и на улице зной слегка спал.

– О, гляди, солнце явно уже намылилось на ночевку к себе за Эльбурс, – сказал папа, когда мы вышли на улицу. – Пора и нам честь знать, а то стемнеет, не успеем оглянуться. Что скажем маме?

– Что ездили в дальний «Курош» и сарафан там купили, – бойко отрапортовала я.

Папа засмеялся. Я была сытой, сонной и довольной и полностью позабыла все свои страхи, испытанные перед баней Геблех.

 *      *      *

В последнюю среду перед Новрузом папа привел меня к дому Рухи, к 9 вечера, как и договаривались.

Семья господина Рухи жила рядом с нами, на улице Каримхан, в симпатичном двухэтажном особняке на две семьи. В Москве я не видела таких жилых домов, где у каждой семьи по этажу с отдельным входом, общий внутренний дворик с бассейном и садом и общая плоская крыша, на которой тоже бассейн с шезлонгами, зимний сад и площадка для катания на скейтах и роликах. Самые маленькие гоняли по крыше на великах.

До войны Тегеран большую часть года жил на своих крышах. Я бы тоже на такой жила: днем там можно загорать и купаться, а с наступлением вечерней прохлады на крыше приятно пить чай, любуясь огнями города. Но с началом войны сидеть на крышах запретили, да и городских огней не стало.

На Чахаршанбе-сури 1359-го до войны оставалось ещё полгода. И хотя, как говорили взрослые, иракцы уже обстреляли какой-то приграничный иранский город, никто тогда не думал, что дело дойдёт до бомбежек Тегерана.

Папа позвонил в интерком (слова «домофон» мы тогда ещё не знали) и сказал что-то на фарси ответившему в микрофон мелодичному женскому голосу.

– Сейчас девочки выйдут за тобой, – сообщил он мне. – А я побежал. А то они будут приглашать в дом и обижаться, если откажусь. А если не откажусь, мама мне этого не простит! Я за тобой завтра зайду к вечеру и тогда и посижу с Рухишками.

Папа называл семью хаджи Рухи «рухишками», подразумевая, что в ней много детишек и вся жизнь вертится вокруг этих детишек.

Скоро я в этом убедилась.

Едва мой папа скрылся за ближайшим поворотом, а он и впрямь не пошёл, а бросился наутёк, из дверей, радостно вереща, выскочили мои подружки Ромина и Роя.

Обе худенькие, подвижные, смешливые и совсем не похожие на московских девчонок. Наши тоже часто хихикали, но обязательно над кем-то. Когда не ссорились, шушукались между собой, старших стеснялись и хлопали глазами. Роя с Роминой были совсем другими. Может, мне так казалось, потому что я не понимала, о чем они говорят между собой на фарси. Но не ссорились между собой они точно и взрослых не стеснялись совершенно. Да и взрослые вели себя с ними на равных, я бы даже сказала – уважительно. Не дергали каждую секунду и не делали замечания при посторонних. Увидев маму подружек, я с тоской вспомнила свою, которая любила в гостях показать мне вытянутый средний палец. Это значило: «Выпрями спинку!»

Марьям-ханум, жена хаджи Рухи, была из тех женщин, по которым сразу видно, что они добрые. Я до сих пор не знаю, как именно я это определяла, но никогда не ошибалась. У добрых людей особый взгляд, от них исходит тепло и ощущение радостного спокойствия. Еще у добрых людей есть запах. Они пахнут уютом, плюшками с ванилью и корицей и свежее-отглаженным бельём. Так пахла моя московская няня тетя Мотя.

Марьям-ханум в длинном платье с восточным рисунком и с высокой прической показалась мне похожей на Софи Лорен в кино. Она обняла меня и прижала к себе как любимую родственницу, хотя видела впервые в жизни. По-английски она не говорила и подружки перевели ей, что я рада с ней познакомиться.

Подружки были постарше меня: Ромине было 12, Рое 13, а их старшему брату Хамиду, у которого я вымогала сладости при помощи волшебной фразы "пуль фарда" – 15.

У Рои была прическа «сессон», как у меня, а у Ромины стрижка «под мальчика». Она объяснила мне, что сейчас это очень модно, и все ее одноклассницы так подстриглись.

Семья Рухи по тегеранским меркам принадлежала к не бедной интеллигенции. Хаджи Рухи происходил из аристократического азербайджанского рода Дарьян из Тебриза – того же города, где корни шахбану Фарах Диба.

При шахе Ромина с Роей ходили в дорогую школу в Саад-Абаде, возле резиденции Пехлеви. Но в последний год их перевели поближе к дому – на английское отделение армянской гимназии для девочек. При шахе в ней имелось даже русское отделение, а обучение было совместным. Но после исламской революции школа стала только для девочек, что было, конечно, скучновато.

Я и сама ходила в эту школу, но только на уроки английского в свой 3-й класс, четыре раза в неделю. Об этом мой папа за небольшую мзду договорился лично с учителем английского, ведь официально посещать иностранную школу советским детям запрещалось.

В 3-й класс армянской гимназии по уровню английского меня определили только потому, что в ней было 12 классов, а не 10, и в детей не торопились впихнуть все и сразу. Но уже в 4-м классе школьники говорили на английском так же легко, как на родном.

Свободно общались на нем и Роя с Роминой. При мне вся семья перешла на английский, а своей маме переводила Роя. Мне иногда не хватало слов, но понимала я все. Поэтому в гостях у «Рухишек» мне было комфортно. И все они казались мне будто сошедшими с киноэкрана или обложек иранских дореволюционных журналов, которые в изобилии валялись на последнем этаже нашего жилого дома.

Хаджи Рухи напомнил мне шаха Мохаммеда Пехлеви, каким я увидела его на фото в журнале шахских времен, освещающего светскую жизнь Тегерана. А если на хаджи ещё надеть парадную военную форму с золочеными эполетами, то и вовсе не отличишь! Хозяин дома все время улыбался. И даже когда не улыбался, глаза его смеялись, как у моего папы.

Таких просторных квартир, как у Рухишек, в Москве я тоже никогда не видела. Они занимали весь первый этаж дома. Прихожая вела сразу в большой зал, где почти не было мебели кроме огромного телевизора на напольной тумбе, длинного низкого дивана из белой кожи и напольных светильников. На стенах висели старинные картины. Ромина объяснила, что её отец коллекционирует живопись, и если бы не революция, она бы поехала учиться на художницу в колледж искусств Сан-Мартин в Лондоне. Но теперь ничего не выйдет: ислам запрещает изображать людей. Сказала об этом она довольно беззаботно.

Зал соединялся с кухней, где суетилась Марьям-ханум и ещё какая-то женщина. Девочки познакомили меня с ней, сообщив, что её зовут Фереште и она помогает Марьям-ханум по дому.

– Ее имя значит «ангел» и теперь оно запрещено законом! – заявила Ромина.

– Как это? – не поняла я.

– Шариат запрещает давать людям божественные имена, как у нашей Ангел-ханум. Еще соседка наша по имени Эллаха – богиня – тоже теперь вне закона. Мы же теперь живем по шариату.

«Запрещенная» шариатом Ангел-ханум только рассмеялась и шутливо замахнулась на Ромину кухонным полотенцем.

Роя осталась помогать на кухне, а Ромина стала показывать мне дом.

Квартира оказалась поделена на две части: в одной были личные помещения – спальни, комнаты и кабинеты. В «общей» части располагался зал, библиотека, кухня и веранда с выходом во внутренний дворик с бассейном. Рухишки, как и все тегеранцы, называли его на итальянский манер – патио.

В комнате Ромины меня больше всего поразило, что при ней имелась отдельная ванная с туалетом. Я сказала, что ей повезло, а у нас вся семья ходит в общий туалет в коридоре. Ромина очень удивилась и уточнила, ничего ли я не путаю?

– Как в спальне может не быть ванной? А умываться где по утрам? Душ принимать?

– В общей, на всю семью, – пояснила я.

– Но там же будет занято, особенно утром, когда все собираются на учебу и работу! Папа, брат, сестра, мама… – стала загибать пальцы Ромина. – Не, так я в школу опоздаю!

На это возразить мне было нечего.

Еще в подружкиной комнате обнаружилась масса восхитительных вещей – огромные наборы фломастеров, настоящий мольберт, какие-то невероятные пеналы с нарисованными на них девочками в джинсах, огромный двухкассетный магнитофон с колонками и куча кассет в специальных крутящихся подставках.

Мне показалось, что во всем доме Рухи даже пахнет как-то по-особенному – то ли буббл-гумом, то ли разноцветными и ароматными японскими школьными ластиками, которые у Ромины валялись по всей комнате. А какие красивые у нее были тетрадки! Не зеленые из шершавой бумаги, как у нас, а глянцевые, приятные на ощупь, в ярких обложках с наклейками, источающие восхитительный запах свежей бумаги!

Во всем этом великолепии Ромина вела себя так, будто оно ее не удивляло и не радовало! Да если бы у какой-нибудь московской девчонки были такие несметные богатства, она бы тут же задрала нос!

Все в комнате подружки меня удивляло, все хотелось потрогать и даже понюхать.

Обомлев от восторга, я похвалила синее мохнатое чудище с глазами-пуговками, болтающееся у Ромины под потолком. Подвешенная на пружинке мягкая игрушка порхала по комнате как синее привидение.

Ромина тут же подставила стул, ловко отцепила пружинку от крючка на потолке, раскачала на ней синее волосатое привидение и с размаху ударила им о пол. В ответ раздался громкий раскатистый хохот, моя мама назвала бы такой «гомерическим» и «неприличным». Никогда не понимала, при чем там Гомер, но словечко запомнила.

Диковинная игрушка скакала на пружинке и зловеще хохотала мужским голосом, как самое настоящее привидение, дикое и ужасное!

Я замерла от изумления, а Ромина тут же ловко скрутила пружинку, засунула привидение в черный бархатный мешочек с его же изображением и вручила мне со словами: «It’s yours!» («Оно твое!» – англ). Я пыталась вернуть ей привидение, но она только качала головой и повторяла, что оно мое.

Этот гомерический хохот довел до белого каления не одного учителя первой английской школы в Сокольниках. Еще года два после возвращения в Союз я таскала синее привидение в портфеле и на особо скучных уроках тихонько его там встряхивала, отчего оно начинало громко заливаться мужским смехом. Учителя не могли определить источник звука и одного за другим выставляли из класса всех мальчиков.

На самом деле, игрушка называлась «мешок смеха» и в Тегеране была привычной, но в Москве даже не представляли, что так натуралистично гоготать может какое-то устройство. Года через два «мешок смеха» появился у мальчика из параллельного класса, и тогда свой я носить в школу перестала. Мне нравился эксклюзив, хоть тогда я и не знала этого слова.

Как выяснилось позже, папа забыл меня предупредить, что хвалить в персидском доме ничего нельзя – тебе тут же это подарят.

Когда на следующий день я пришла из гостей с мешком подарков, словно Дед Мороз, папа рассказал мне про иранский тааруф, попутно рассказав, как однажды был вынужден уйти из гостей с ковром. Находясь в персидском доме, он мимоходом из вежливости похвалил ковер. А когда собрался уходить, обнаружил этот огромный ковер свернутым в рулон и стоящим у двери. Когда папа стал прощаться, гостеприимные хозяева вручили ему рулон со словами: «Он ваш!» Папа рассказал, что пытался отбояриться от ковра под предлогом, что он большой и тяжело тащить, но хозяева тут же заявили, что до папиной машины ковер донесет их старший сын.

– Если иранец уже объявил, что дарит тебе вещь, отказаться, смертельно его не оскорбив, уже невозможно, – пояснил папа. – Но если иранский хозяин спрашивает, не подарить ли вам эту вещь, отказаться нужно не менее трёх раз, не то все равно подарит.

Мои отказы принять в дар «мешок смеха» прервала Роя, позвавшая нас с Роминой к столу.

В еще час назад полупустом зале откуда-то появился большой стол и стулья с высокими спинками, как в кино про аристократов прошлых веков.

Фереште очень уговаривали поужинать с нами, но она наотрез отказалась, и Марьям-ханум отпустила её домой, сказав, что со стола уберёт сама.

Стол был сервирован в полном соответствии с книгой «Как себя вести», читать которую заставляла меня мама. Это пособие, переведенное с чешского, содержало в себе инструкции по хорошему тону на все случаи жизни. Больше всего мне нравились картинки: они иллюстрировали дурные манеры и потому были смешными.

Например, толстый дядька с салфеткой за шиворотом, как у малыша, размахивающий вилкой, зажатой в правом кулаке, и разговаривающий с набитым ртом. Он даже не замечает, что от него во все стороны летят кусочки пищи, и соседи по столу прикрываются салфетками. Мама добавляла, что русская поговорка «Когда я ем, я глух и нём» с точки зрения этикета тоже неправильна. За столом следует вести легкую ненавязчивую беседу, но высказываться только когда прожевал. «Кто некрасиво ест, – говорила моя мама, – по тому сразу видно, что он невоспитанный человек!»

Все Рухишки оказались воспитанные: вилку держали в левой руке, нож в правой, не утыкались носом в свои тарелки с оголодавшим видом, торопливо поглощая свою порцию, не лезли к жующим с расспросами и не навязывали свои угощения, а только спрашивали, что передать с другого конца обширного стола.

Главным блюдом был иранский плов с курицей и сухофруктами. Не знаю, как это им удалось, но огромная гора плова оказалась завернутой в лаваш. Его так и подали – в виде огромного хлебного шара, а развернули уже на блюде и порезали на куски, как пирог. Ближе к лавашу шафрановый рис с курагой запекся в сладкую корочку, вкуснее которой я в жизни ничего не ела.

Пока мы кушали, видео показывало нам на большом телевизоре концерт турецкой певицы Ажды Пеккан. Через песню турчанка появлялась в новом обтягивающем платье – то в золотом, то в серебряном. В каждом наряде плечи и спина у нее оставались совершенно голыми, и я задавалась вопросом, как платье вообще на ней держится?!

Каждый ее выход хаджи Рухи качал головой и приговаривал:

– Какая красивая женщина! И поет, как соловей!

Скажи это мой папа, моя бы мама точно заметила, что петь и плясать – не мешки ворочать, и наверняка у этой Ажды заботливый муж, который взял на себя все хлопоты по хозяйству, не то, что некоторые…

Но Марьям-ханум только улыбалась и интересовалась главным образом мной. А вот Ромина прокомментировала:

– А вот вы бы, хаджи, вместо того, чтобы женщин разглядывать, лучше бы кушали, а то вам завтра рано вставать и весь день нас возить.

Все за столом засмеялись.

Я подумала, что если бы такое заявила в 12 лет советская девочка своему советскому папе, то вышел бы конфуз. В семье Рухи не было привычного мне общения, когда старшие указывают младшим и без конца одергивают их из серии: «Не перебивай!», «Сядь прямо!», «Кушай, а не отвлекайся!» и отпускают прочие замечания, призванные показать, что твое мнение тут никому не важно. Твое дело сидеть прямо, красиво кушать и не возникать. При этом мои подружки и их брат, не дожидаясь отдельных просьб, помогали матери и отцу. Такое впечатление, что здесь были не хозяева дома и их дети, а пятеро хозяев этой просторной красивой квартиры, двое больших и трое поменьше.

Пока все доедали плов, брат Рои и Ромины раcкочегарил самовар – пузатый и блестящий, как в тульском краеведческом музее. Я вслух предположила, что русский самовар Рухишкам подарил кто-то из нашего госпиталя.

Все присутствующие очень удивились, услышав, что я считаю самовар русским изобретением. Выяснилось, что персы пьют чай из самовара с самых древних времен и русские могли только позаимствовать у них эту привычку. Спорить я не стала, решив сначала уточнить у папы, кто же изобрел самовар первым – мы или персы?

Чай разлили в пиалушки, к нему подали свежие пирожные из соседней армянской кондитерской при церкви, туда ходил весь наш квартал. Еще фисташки, фрукты мою любимую кукурузу в карамели.

– О, пуль фарда! – обрадовалась я, увидев знакомое лакомство из магазинчика Рухи.

Хамид закрыл лицо руками, шутливо показывая, как ему стыдно, что он тогда меня сдал. Я ответила в полном соответствии со втыком, полученным тогда от родителей: что я ему благодарна, потому что и сладостей поела, и поняла, что дело не в том, что кому-то их жалко – господину Рухи, Хамиду или моему папе – а в том, что я поставила в неловкое положение сразу троих людей. И уж тем более себя, потому что действовала при помощи лжи.

Услышав такую тираду, хаджи Рухи приложил правую руку к левой груди, где сердце (этот жест у иранцев значит что-то вроде «от души») и заявил, что рассуждаю я с мудростью, достойной Саади, и не зря во мне наполовину восточная кровь.

Ходжи предложил мне освоить еще одну удобную фразу на фарси – «Иншалла фарда!». В буквально смысле она означает: «Бог даст, завтра!» А в переносном – это вежливая форма отказа, если вас просят сделать нечто, чего делать вы не собираетесь. Но и просителя обижать не хотите.

Я даже сразу представила, в каких случаях эта фраза может оказаться мне полезной. К примеру, мама задает мне свой фирменный риторический вопрос: «Ты когда-нибудь станешь нормальной девочкой?!» А я ей: «Иншалла фарда!»

После чая к нам прибежали дети семьи, занимающей второй этаж – одноклассница Ромины со своим младшим братом. Я еще подумала, как это классно – жить с подружкой практически вместе. Еще я решила бы, что это не девочка, а симпатичный мальчик, не успей Ромина рассказать мне, что все девчонки в их классе сделали себе «гарсон» – стрижку под мальчика.

– Жанет! – представилась соседка.

– Ух ты, французское имя! – восхитилась я.

Все присутствующие снова удивились – не меньше, чем тому, что самовар русский.

– Janet – это распространенное в Иране имя, означает «сады Эдема», – пояснил хаджи Рухи так же терпеливо, как и мой папа (см. сноску-6 внизу). – Жанет у нас не просто хорошая девочка, а райские кущи!

Жанет была такая же подвижная и смешливая, как Роя и Ромина. Она щебетала, как птичка, вилась вокруг Марьям-ханум и что-то возбужденно ей рассказывала, показывая на стол.

Младшего братика Жанет звали Икрам, он был примерно моего возраста. Его сразу усадили на диван, включили диснеевский мультик и принесли фисташкового мороженого.

Марьям-ханум кивала, потом погладила Жанет по голове и, видимо, попросила ее перейти на английский, чтобы я тоже понимала, что происходит.

Мне объяснили, что сейчас нам раздадут чадры и железные миски и ложки, с ними мы пойдем по соседним домам на нашей улице. Считается, что в ночь на Чахаршанбе-сури пробуждается Аша Вахишта – святой дух Огня – и посылает своих гонцов по домам. В те дома, где этих гонцов встретят ласково и угостят вкусным, Аша пошлет достаток и счастье. А тем, кто гонцов обидит, творец Огня придумает наказание. «Гонцами Аша Вахишта» в праздничную ночь обычно выступают дети. А поскольку традицию все знают, и с духом Огня ссориться никто не хочет, то нам везде будут рады. Хотя сначала и сделают вид, что испугались, так уж положено.

Я вспомнила рождественские колядки в исполнении Гоголя, потому что в реальности никогда их не наблюдала. А про существование Хэллоуина тогда еще не знала.

Марьям-ханум вынесла шесть бело-сиреневых чадор – для своих троих детей, двоих соседских и меня.

Хаджи Рухи предположил, что это ее «девичий гардероб», так как светлые обычно носят незамужние. Всего год назад Марьям-ханум вообще не носила никакую чадру и даже платок, поэтому про «девические чадры» всем было смешно, даже мне.

Маленький Икрамчик первым схватил чадор и сразу же ловко в нее завернулся, будто делал это каждый день. А старший брат Рои и Ромины Хамид заявил, что чадру не наденет и вообще никуда не пойдет. Сказал, что лучше ляжет пораньше спать, ведь завтра у него ответственный день. Он будет сменять отца за рулем, потому что у нас дальняя и обширная программа. Нас тоже разбудят рано, и на нашем месте он бы не гулял до рассвета.

На это хаджи Рухи заявил, что Хамид стал таким ответственным лишь потому что по соседству нет девчонок, которые ему бы нравились:

– А живи тут рядом Лейла, он бы побежал к ней в чадре, стуча в кастрюлю, как миленький!

Все захохотали, а Хамид покраснел. Видно, ему и впрямь нравилась какая-то Лейла.

А мне ужасно нравилось, что в семье Рухишек все общаются на равных, много смеются и взрослые на полном серьезе принимают участие в подготовке нашего похода по соседям, который моя мама назвала бы «безобразием».

Для нас с Икрамчиком покрывала оказались слишком длинными. Я завернулась и попробовала пойти, но споткнулась о подол и чуть не упала.

– Ты зубами придерживай! – подсказала мне Ромина. – А еще говорят, что мы сами просим чадру!

Все опять засмеялись. Персиянки и впрямь вынуждены иногда закусывать чадор зубами, если им нужно что-то сделать руками. Чадра же никак не прикреплена к телу и если ее не держать, сразу спадает.

Моя мама как-то обратила внимание на прогулку местного семейства по магазинам улицы Моссадык. Жена шла впереди, придерживая чадру унизанной золотыми перстнями, рукой, а муж тащил за ней на себе кучу сумок, пакетов и детей.

– А неплохо персиянки устроились! – прокомментировала моя мама. – С этой чадрой никакую сумку не понесешь, разве что кошелек! А наши женщины, хоть и без чадры, зато увешаны авоськами так, что за ними половую принадлежность не разглядишь! Советская хозяйственная сумка лишает женственности похлеще этой тряпки, а еще и потяжелее будет!

Роя притащила с кухни три металлические салатницы, две кастрюли и набор половников разной величины. И снова все хохотали, что самый маленький Икрамчик выхватил самый большой половник, а с чадрой он управляется ловчее любой искушенной ханум.

Мне досталась маленькая кастрюлька, в такой моя мама варила «Доктора Квакера», и средней величины половник.

Марьям-ханум давала нам какие-то наставления по фарси.

– Волнуется, – коротко перевела мне Ромина. – Пошли!

Мы вышли на ночную улицу. Для меня это было захватывающим приключением! До этого я никогда не гуляла по ночным улицам без взрослых – ни в Москве, ни в Тегеране. А уж тем более в чадре. Больше всего я боялась споткнуться о ее подол и свалиться, громыхая своей кастрюлей с половником.

Мы пошли не в сторону Каримхана, где была оживленная магистраль, а свернули в ближайший переулок, ведущий вглубь квартала. Узкая улочка поднималась на север, потому что впереди замаячили глыбы гор, в ночи похожие на жирные кляксы. По обе стороны переулка вплотную стояли белые двухэтажные дома, похожие на дом Рухишек. Если бы меня в тот момент оставили одну, я бы точно запуталась, в каком именно из этих домов я в гостях.

В свете ночных фонарей улочка казалась таинственной. Ни машин, ни пешеходов в такое время внутри жилого квартала не было. Но из окон домов то и дело доносились возбужденные голоса и смех.

– Сюда не пойдем, ну их! – махнула рукой Ромина на первые два дома в ряду.

У входа в третий мы остановились.

– Запоминай, – шепнула мне Ромина, – как только войдем, начинай как можно громче стучать ложкой по кастрюле и подвывать вот так: «Зарди-йе ман аз то, сорхи-йе то аз ман!»

– Подожди, – испугалась я, – я не запомнила!

– Не беда, – отмахнулась Ромина, – просто повторяй за мной! Так просят духа Огня о всяком приятном – близким здоровья, тебе подарков… Только загадай заранее, чего ты хочешь!

– Парня тоже можно загадать, – вставила Жанет, – если тебе какой-нибудь нравится.

– Все бы тебе парней! – шутливо осадила ее Роя на правах старшего товарища. – Загадай лучше, чтобы тебя отпустили с нами на Каспий на Новруз!

– Никто ее не отпустит! – заявил маленький Икрамчик. Оказывается, он тоже говорил по-английски. До этого он все время молчал, и я подумала, что он просто не понимает, о чем мы говорим.

– А ты стесняйся дальше! – буркнула брату Жанет и на секунду приуныла. Видимо, родители и впрямь ее не отпускали.

– Она не сдала тест по математике за полугодие, – пояснила Роя.

В моей школе тесты были только по инглишу, но я догадалась, что иранские подружки так называют итоговую контрольную.

– А мы всей семьей поедем на берег Каспийского моря, – похвасталась Ромина. – Там у нас дом. Жанет мы бы тоже взяли. И тебя тоже можем взять, – обратилась она ко мне. – Тебя отпустят?

Я вспомнила свою маму и ответила, что вряд ли.

Ромина нажала на кнопку интеркома.

– Бале! («Да!» – перс) – отозвался женский голос.

– Зарди-йе ман аз то, сорхи-йе то аз ман! – протрубила Ромина в микрофон утробным голосом, как заправское привидение.

Интерком тут же пискнул, а входная дверь щелкнула.

Ромина потянула за ручку и мы вошли в подъезд. Он, как и в доме Рухи, был не подъездом в московском смысле этого слова, а скорее, прихожей. В ней стоял диван и кресла, на полу ковер и кадки с цветами, а дальше еще одна дверь. Из этого входа можно было войти только в апартаменты первого этажа. У жильцов второго этажа был свой вход. Правда, в квартире Рухи была внутренняя лестница на второй этаж, где жила семья Жанет. Ромина мне ее показала и сказала, что они дружат семьями, поэтому этот вход открыт. Но есть и такие соседи, которые вешают на внутренних лестницах друг от друга замок. Сказала это она таким тоном, что я постеснялась рассказать, что в Москве все запираются друг от друга на три замка и часто не знают, как зовут соседей по лестничной клетке.

Ромина приложила палец ко рту и, словно дирижер, жестами показала, чтобы мы построились гуськом друг за другом и приготовили свои кастрюли. И одновременно ударили в них, когда она откроет внутреннюю дверь.

Едва Ромина коснулась дверной ручки, как мы разом грохнули по своим кастрюлям и послушным зычным хором свое прошение к духу Огня.

Из-за двери показалась какая-то ханум в длинном шелковом халате и тюрбане на голове, всплеснула руками, закрыла лицо, будто от ужаса, и убежала куда-то вглубь квартиры.

За ней выскочил какой-то господин, увидев нас, запричитал «О, Аллах, Аллах!», и тоже убежал. Потом один за другим выбежали разные дети, большие и маленькие, они показывали на нас пальцами и что-то кричали на фарси.

В какой-то момент мне показалось, что, несмотря на заверения семьи Рухи, эти люди не в курсе традиции про пришествие гонцов духа Огня, испугались всерьез и сейчас вызовут полицию.

Но тут снова появилась ханум в шелковом халате с пятью пакетами в руках. Когда она успела их собрать, одному Аллаху известно, но каждый был полон угощений.

С первого взгляда мне показалось, что там только сладости и фрукты, но дома выяснилось, что там еще и «цепляющиеся» игрушки – несбыточная мечта каждого советского ребенка того времени. Куклы и игрушечные животные, которых при помощи приделанных к ним липучек можно было прицеплять к мягкой мебели, занавескам и даже к спине другого человека. Мне досталась липучая длинноногая Линда из породы Барби в розовом купальнике и длинная плюшевая собака, похожая на желтую сосиску с коричневыми ушами.

После вручения подарков ханум, ее муж и их дети перестали нас бояться, расцеловали всех пятерых и стали что-то оживленно говорить на фарси, хватая Рою и Ромину за руки.

Мои подружки по очереди твердили «Хейли мамнун!», прикладывая правую руку к левой груди, и мотали головой. Я знала это выражение, его часто употреблял мой папа, и я запомнила, что оно значит «Очень вам признателен!» А если к нему прибавить «Бебахшид!» («Извините!» – перс) оно значит вежливый отказ. И когда мои подружки произнесли и это слово, я поняла, что нас всячески приглашают в дом, а мы вежливо, но упрямо отказываемся.

Наконец мы снова вышли на улицу.

– Если к Зухра-ханум зайти, то она будет угощать до утра, больше никуда не попадем! А у нас еще два дома в плане, – пояснила Роя.

– У Зухры-ханум всегда вкусное мороженое, она сама его делает в специальной мороженице! – вспомнила Жанет и причмокнула.

– Не напоминай мне про мороженое! – взмолилась Ромина. – А то я сейчас вернусь к ней и мы больше никуда не пойдем!

– Дальше будет еще вкуснее! – важно заявил Икрамчик.

Мне было ужасно весело в их компании! Ничего подобного раньше я не делала и не видела.

Потом мы зашли на второй этаж того же дома. Нам тоже сразу открыли, сделали вид, что испугались, когда мы забарабанили в свои кастрюли, но тут Роя с Роминой дали знак, что заходим. Там была большая семья, но у меня в голове уже все настолько смешалось, что я не запомнила, как кого зовут. В большом зале горел камин, и все домочадцы сидели вокруг него и любовались пламенем.

Нас усадили туда же, хозяйка принесла кучу угощений, а потом тоже пакеты с подарками каждому из нас. Тут говорили по-английски только дети. Симпатичный мальчик лет 13 перевел мне, что говорит его отец:

– Раньше в эту ночь костры жгли на улице до самого утра, мужчины прыгали через них, а девушки водили хороводы. Но теперь это нельзя. Но на живой огонь все равно надо смотреть на Чахаршанбе-сури, он приносит счастье! – и хозяин дома указал на красивые языки пламени в камине.

– У нас тоже есть похожий обычай, только летом, в ночь на Ивана Купалу, – важно поддержала я обмен культурными ценностями.

Про Ивана Купалу я тоже вычитала, кажется, у Гоголя.

В третьем доме все повторилось – притворный испуг, угощения, подарки.

Опытная Ромина надела на себя под чадру школьный рюкзак, иначе бы мы не смогли утащить все мешки со своими подарками.

В четвертом доме мои глаза уже слипались от усталости, избытка впечатлений и необходимости говорить и понимать на английском.

Мои подружки, кажется, это заметили. Во всяком случае, меня перестали дергать бесконечными рассказами, усадили в кресло перед очередным столиком с угощениями, и на какое-то время оставили в покое.

В этом доме были две дочки постарше Рои и Ромины. На вид им было лет 17-18, обе показались мне очень красивыми. Я поняла, что здесь живут какие-то родственники семьи Жанет и Икрама.

Маленький Икрамчик только в этих гостях перестал быть серьезным и даже позволил ханум, которая тут хозяйничала, взять себя на руки и потискать.

Тем временем сестры, у которых мы гостили, Роя, Ромина и Жанет почему-то стали высовываться в окно и к чему-то прислушиваться. Каждый раз, вывесившись в окно по пояс, они на секунду замолкали, а потом раздавался взрыв хохота.

Я вспомнила, что аналогичный смех я слышала из разных окон, пока мы шли по улице. Видно, не только мои подружки так делали.

Ханум-хозяйка, отпустив Икрамчика, тоже вдруг вылезла в окно и через секунду громко расхохоталась.

– Эй, мама, у тебя уже есть муж! – крикнул ей по-английски хозяин дома.

Мне стало любопытно.

– Что там такое смешное происходит на улице? – спросила я Икрамчика.

Вместо него ответила возвратившаяся от окна хохочущая ханум:

– Это старинный обычай «фаль-гуши»: загадываешь желание и подслушиваешь, о чем говорят соседи. Первое, что услышишь, это ответ на твой вопрос. На нашей крыше сейчас парни собрались, гостят у соседского сына и девушек громко обсуждают, все слышно, поэтому и смешно. Я спросила, будут ли у меня деньги в этом году? А сверху донеслось: «Нет, она слишком толстая!»

Прибежала разрумянившаяся от смеха Ромина и сообщила, что не ее вопрос, какой у нее будет муж, «дух Огня» в лице мальчишек сверху ответил: «Этот Хоссейн такой жадный, даже кошка от него ушла к соседям».

Зато хозяйские дочки таинственно сообщили, что им сверху пришел хороший знак. Обеих в новом году ждет большая любовь. Но пояснить, что именно в мужском разговоре на крыше навело их на такую мысль, отказались.

Последней от окна вернулась Жанет. Вид у нее был обескураженный.

– Три раза спросила дух Огня, как мне сдать тест по математике! И три раза мне ответили, что какая-то Бехназ обязательно поцелует какого-то Бехруза!

– А как зовут твоего учителя по математике? – осведомился маленький Икрамчик. – Случайно не Бехруз?

– Но я же все равно не Бехназ! – резонно возразила брату Жанет.

– В общем, ты сдашь математику, если Бехназ поцелует Бехруза, – заключила Роя. – Найди двоих с такими именами и заставь их целоваться, чтобы тебя отпустили с нами на Каспий!

Я уже устала смеяться!

На прощанье нам снова выдали мешки с подарками.

К дому Рухи мы явились часа в три ночи. С Жанет и Икрамчиком расцеловались возле их входа.

Марьям-ханум ждала нас в зале, господин Рухи и Хамид уже отдыхали.

Мама подружек расцеловала каждую из нас и сказала, что уже постелила мне в комнате Ромины. На постели меня ждала красивая ночнушка, похожая на «платье», которое мы с мамой купили в «Куроше».

Когда мы с Роминой переоделись, Роя и Марьям-ханум зашли к нам пожелать спокойной ночи. Мама Ромины принесла нам уютный глиняный кувшинчик и сказала, что в нем айран, если ночью нам захочется пить. А Роя вручила мне новую зубную щетку в красивой упаковке. Она была до того красивая, что я подумала: интересно, а можно ли будет забрать ее с собой?! Но спросить постеснялась.

Я умылась и приготовилась вырубиться, чувствуя, что впечатления меня переполняют и надо их «переварить», разложить по полочкам. А это утром, потому что сейчас уже нет сил.

Только я улеглась, как Ромина прошептала:

– Подожди спать! У нас еще есть дело в эту ночь! Надо только дождаться, пока все уснут!

Любопытство заставило меня разлепить веки. По знаку Ромины мы минут 15 полежали в полной тишине, потом она встала, приоткрыла дверь в коридор и прислушалась!

– Спят! – удостоверилась подружка и достала откуда-то из-под кровати запасенную кастрюлю, в которую стучала, пока мы ходили по гостям.

– Это зачем? – удивилась я.

– Увидишь! – загадочно отозвалась Ромина.

Она перелила в кастрюлю айран из принесенного ее мамой кувшина, ополоснула его под раковиной и жестом пригласила меня к окну, выходящему на задний двор. Там, на маленькой забетонированной площадке торчал гигантский радиатор кондиционера, из которого тихо капала вода. В то время такие в Тегеране были повсюду и мне они очень нравились. Если под него засыпать, кажется, что на улице идет дождь. Дождей в Тегеране почти не было и, в отличие от зимы и снега, по дождичкам я немного скучала.

Ромина схватила кувшин, размахнулась и с силой швырнула его на бетонную площадку. Раздался треск, это кувшин разлетелся вдребезги.

– Что ты делаешь??? – ужаснулась я. – Тебе же попадет!

– Попадет! – удовлетворенно улыбнулась подружка. – Но это будет завтра. А сейчас дело сделано!

Она сообщила мне, что специально выпросила у мамы на ночь айран, зная, что она нальет его в глиняный кувшин, так положено. И припрятала кастрюльку, потому кувшин нужен для «кузе-шекани». Это примета такая на Чахаршанбе-сури. Если в ночь на последний четверг старого года выбросить в окно старый кувшин, в новом году в дом придет богатство.

– Утром мама, конечно, будет ругаться, – серьезно пояснила подружка, – но когда придет богатство, еще спасибо мне скажет! Подумаешь, кувшин!

«Какое ей еще богатство?! – думала я, засыпая. – У нее и так все есть, даже собственная ванная!»

Наутро Роя разбудила нас в семь и сказала, что ничего, выспимся в новогодние каникулы.

Мне очень хотелось спать и я чуть не сказала, что у меня-то на Новруз нет никаких новогодних каникул! Но потом вспомнила, что у меня и школы-то нет!

Стол был уже накрыт к завтраку: омлет с сабзи, тосты с моим любимым плавленым сыром панир-хомэи, похожим на очень густые сливки, и чай со свежими ширини, уже принесенными Хамидом из армянской пекарни.

За столом Марьям-ханум качала головой и что-то тихонько втолковывала Ромине на фарси. В ответ Ромина только улыбалась и разводила руками – мол, ну что теперь поделаешь?! Я догадалась, что мама отчитывает ее за кувшин.

И я снова подумала, какие все же славные эти Рухи! Если бы я нарочно разбила дома кувшин, моя мама ругалась бы куда громче. И едва ли я могла бы беспечно улыбаться, как Ромина, выслушивая то, что она обо мне думает.

Хаджи Рухи объявил, что на сегодня у нас большие планы. Сначала мы поедем в загородный клуб кататься на лошадях.

– Ты ездишь верхом? – спросил меня Хамид.

Для меня это прозвучала как в кино про жизнь аристократов: «Кстати, вы играете в теннис?»

Мое знакомство с лошадьми на тот момент сводилось к тому, что однажды, гуляя со мной по парку Сокольники, папа завел меня на территорию спортивного общества «Урожай», где мы немного поглазели на занимающихся в манеже всадников. Запомнился острый конский запах, щелчки хлыста и резкость тренера, которая уже ассоциировалась у меня с любым «большим» спортом. Если тренер не кричит и не ругается, значит, это не серьезные занятия, а так – группа здоровья. На «Урожае» все было серьезно. Хотя бы потому что нас с папой вскоре выгнали, сказав, что посторонним на тренировки нельзя. А если мы желаем сами скакать, то по воскресеньям с утра работают группы проката для «чайников».

Вспомнив все это, на вопрос Хамида я просто отрицательно помотала головой.

– Наши лошадки – полностью заслуга Хамида! – сказал хаджи. – Он их навещает и выгуливает. Благодаря ему, они ухоженные красавицы.

При этих словах отца Хамид заметно приосанился. Уход за лошадьми явно был его гордостью. Наверное, он ходит в секцию верховой езды. На «Урожае» нам с папой тоже объяснили, что, помимо непосредственно катания, каждый всадник должен уметь ухаживать за лошадью – почистить, оседлать, покормить. Правда, я не поняла, при чем тут хаджи Рухи и почему он говорит про лошадей «наши»? От любопытства я даже напряглась и вспомнила, как будет по-английски «оседлать».

– Ааааа, он их чистит, кормит и седлает? – догадалась я.

– Да, он все это умеет, – не без гордости признал господин Рухи. – Но, конечно, каждый день это делает конюх, шорник и берейтор, потому что Хамид учится и помогает мне в магазине.

Хамид снова приосанился.

– Но сын каждую неделю навещает наших любимиц, – продолжил отец семейства, – проверяет, все ли нормально и забирает каждую на длительную прогулку в поля, чтобы они побегали на воле. Все выходные там проводит! – добавил хаджи, глядя на сына с одобрением.

Марьям-ханум тоже закивала головой в знак восхищения сыном. Хамид весь сиял.

– С тех пор как наш папочка сделал эту покупку, – вставила Роя не без ехидства, – вся семья имеет по ней обязанности, а не только Хамид! Мы с Роминой тоже ездим их выгуливать! А я еще их и чищу!

– Два раза чистила за все время! – уточнил Хамид.

Ромина, накануне бывшая заводилой, с утра притихла. Наверное, не выспалась. За завтраком она, не стесняясь, клевала носом. Обычно бойкая на язык, тут она включилась только на хамидовы «два раза». Она приоткрыла один глаз и заявила:

– Неправда! Мы с Роей все прошлые каникулы там проторчали! И почти всегда ездим с Хамидом!

– Все молодцы, – примирительно молвил их отец, – все помогают родителям с лошадьми.

Марьям-ханум снова одобрительно закивала.

А я окончательно зашла в тупик. Что это за лошади такие, с которыми надо «помогать родителям»?!

Я решила не стесняться и задать вопрос прямо. А то мы к этим лошадкам едем, вдруг я тоже должна буду с ними «помогать»? А я не умею и надо об этом предупредить! Может, после этого Рухишки расхотят брать меня с собой? Хотя к лошадкам мне очень хотелось. Но я была честной девочкой, поэтому грустно сообщила:

– А я не умею ни чистить, ни седлать, ни кормить! Теперь вы не возьмете меня с собой?

Все захохотали. И даже Марьям-ханум – еще до того, как ей перевели мои слова. Я заметила, что Марьям-ханум, хотя сама и не говорит по-английски, но почти все понимает и без перевода. То ли она все-таки знает язык, просто не хочет говорить, то ли дело и вовсе не в языке, а в ее природной чуткости и в искреннем интересе к беседам своих детей со мной. Я тоже ловила себя на том, что порой понимаю, о чем идет речь на фарси, хоть и не знаю языка.

Посмеявшись, хаджи Рухи сказал, что я могу не волноваться, меня всему обучат.

Ромина снова приоткрыла глаз, видно, решив меня успокоить:

– Вы мне сейчас запугаете подружку! Папа два года назад приобрел шесть лошадей, – пояснила она мне. – Они стоят на конюшнях в Душан-Таппе, куда мы сейчас поедем. Папочка наш оплачивает их полное обслуживание, так что, на самом деле, никто ничего не должен. Просто нам нравится ездить кататься, а заодно мы все научились ухаживать. Это же интересно! И в Душан-Таппе красиво!

– Там шах Насреддин любил охотиться! – подтвердил хаджи Рухи.

– Это тот, у которого 84 жены в балетных пачках? – уточнила я, вспомнив папины рассказы.

Все снова засмеялись и признали, что да, это тот самый шах, он очень любил все красивое, а женщин и лошадей – особенно.

Пока мы допивали чай, Роя и Ромина собрали сумки. Я помогла им уложить их в багажник большой семейной «мазды». У семейства Рухи было две машины, обе стояли в гараже под домом. Фургончик «мазда», как объяснила мне Ромина, используется для загородных прогулок, на нем же они скоро всей семьей поедут на Каспий. В остальное время на нем ездит Хамид по хозяйственным поручением отца. На элегантном длинном «додже» ездит по делам хаджи Рухи, а когда Роя с Роминой учились далеко от дома, на нем Марьям-ханум возила их в школу.

Все это было для меня удивительным: и лошади, которых можно «купить», и машины, которые могут водить 15-летние мальчики и мамы. На родине я видела только одну тетю, которая водила «жигули». Это была мамина подружка юности родом из Баку, работавшая в Москве. Но эта тетя Лала и во всем остальном была необычным человеком: она работала хирургом и писала научные работы. Моя мама говорила, что Лалочка такая умная, что иногда даже страшно. Ни у одной моей подружки мама не водила машину, даже шикарная Катькина тетя Нина-актриса. А про 15-летних мальчиков я и вовсе молчу. Права в Союзе выдавались только с 18 лет.

Я попала в совсем иную жизнь. Но ценности в ней были мне привычными. А вовсе не такими, как нравы «лунных капиталистов», которые описал в «Незнайке на Луне» детский писатель Носов.

Там говорилось, что в мире капитализма, где можно все купить и продать – хоть дом, хоть лошадь – все становятся жадными, хитрыми и бесчеловечными. У Рухишек был красивый дом, две машины, несколько магазинов и, как выяснилось, еще и шесть лошадей, но они казались мне любящими, добрыми и заботливыми.

Хаджи Рухи подогнал машину к подъезду. Хамид сел рядом с ним, а Марьям-ханум вышла нас проводить. Как мне объяснили, она остается дома «ждать барана». Я не очень поняла, какого барана и зачем, но после конфуза с лошадьми переспросить постеснялась. Кто их знает, может, господин Рухи и баранов скупает.

Нас снова было пятеро. Жанет, по словам Ромины, родители заставили готовиться к пересдаче теста по математике. Но она обещала прийти к нашему возвращению, уже без братишки, а с подругой.

– Вечером у нас будут взрослые дела! – таинственно пообещала Ромина, протянув мне подушку. – А пока можно и вздремнуть!

С этими словами она свернулась уютным калачиком на третьем, самом последнем, сиденье их громадного авто и мгновенно уснула. Мы с Роей тоже с удобством устроились на среднем сиденье, благо запасливая Ромина прихватила подушки для всех.

Наверное, я тоже заснула. Потому что когда открыла глаза, мы были уже на живописном холме, покрытом ярко-зеленым лугом. Смеющаяся Ромина сообщила, что я проспала авиабазу Душан-Таппе, которую она хотела мне показать, и мы уже на месте, название которого переводится как «Кроличий холм».

Оказалось, мы ехали несколько часов – и все это время я мирно проспала!

Справа, над ломаной линией гор, возвышалась, подпирая облака, одинокая синяя вершина. Я засмотрелась на нее, щурясь на ярком утреннем солнце.

Ромина протянула мне темные очки, а хаджи Рухи пояснил, указывая на гору: «Это наш красавец Демавенд!»

На холме там и сям были разбросаны невысокие деревянные постройки. Сейчас я бы назвала их «шале в альпийском стиле», но тогда таких слов не знала. Мы оставили машину на паркинге, где было еще несколько авто.

По лужайке гуляли семьи с детьми. Дети бегали, играли в мяч и бадминтон, в стороне виднелись теннисные корты и крытый бассейн в полностью стеклянном здании-кубе.

– Тегеранцы приезжают сюда на новогодние каникулы, – рассказала Роя. – Живут вот в этих деревянных домиках. Здесь хорошо, можно гулять, дышать воздухом, кататься верхом, плавать…

– Сауна есть, – добавила Ромина, – это для кожи хорошо. А вон там – наша конюшня! – подружка указала на деревянное строение неподалеку.

Все вокруг мне очень понравилось. Я подумала, что у этого шаха Насреддина губа и впрямь была не дура.

Мы пошли к конюшне. Все, кого мы встречали в пути, радостно приветствовали господина Рухи и всех нас, и обязательно останавливались для небольшой дружеской беседы. А поскольку кого-то встречали мы на каждом шагу, то до конюшни шли очень долго, хотя она была в двух шагах.

В конюшне было очень чисто, и стоял тот самый, знакомый по «Урожаю» острый конский запах. На стойле каждой лошадки красовалась табличка с ее именем, датой рождения и породой на вязи и на английском.

Завороженная, я заглядывала в стойла и изучала таблички. Разноцветные лошадки высовывали морды в окошечки с поилками, и мои спутники гладили их по влажным носам. Я сначала боялась трогать их руками, но предусмотрительная Ромина выдала мне пакетик с кусочками сахара и маленькими морковками:

– Сначала угости, потом гладь!

Время остановилось и замерло, потому что я решила угостить каждую коняшку, которая высовывала ко мне свою морду с большими лиловыми глазами, которые казались мне грустными.

Может, я плохо запомнила лошадей «Урожая», но мне казалось, что здешние лошади намного крупнее. Высокие, длинноногие, грациозные скакуны, нервно подрагивающие чувствительными ноздрями и время от времени гордо вскидывающие голову, взмахнув густой гривой. Я вдруг вспомнила ахалтекинку, которой «обозвал» меня Грядкин.

– А ахалтекинки тут есть? – спросила я Хамида, раз уж в семье Рухи он считается главным по лошадям.

– Папа, – вместо ответа обратился Хамид к отцу, – Джамиля-ханум знает ахалтекинскую породу!

– Да ты разбираешься в лошадях! – воскликнула Роя.

Мне, конечно, ужасно хотелось важно кивнуть головой. Но пришлось признаться, что мне всего лишь рассказывал папа. Я уже догадывалась, что мне будет предложено прокатиться верхом. Но ближе, чем сегодня, я к лошадкам никогда в жизни не подходила. А единственный конь, на котором я скакала до этого, был тот самый серо-буро-малиновый, которого мои родители смастерили за ночь из швабры.

– О, хороший вкус! – восхитился хаджи Рухи. – У нас как раз есть одна ахалтекинка, самая дорогая в моей коллекции. Ее зовут Арезу, что значит «желание». Мы ее так назвали, потому что она своенравна, как любая красивая женщина. Арзу может бегать быстрее всех и прыгать выше всех. Но если у нее нет на то желания, никакой хлыст ее не заставит! Настоящая ахалтекинка, гордая и упрямая! Вот на нее-то мы тебя и посадим, раз это твоя любимая порода!

Видимо в моих глазах отразился ужас, потому что Хамид тут же добавил:

– Все, что говорил про Арезу отец, не относится к детям. Детей она очень любит. И как любое существо, знающее себе цену, никогда не обидит, того, кто меньше и слабее.

Почему-то я сразу успокоилась.

Единственное, меня немного смущало, что я буду выглядеть на лошади, как «тюфяк с дерьмом» (это выражение я услышала на «Урожае», тренер применил его к одной из всадниц). Тем временем Хамид вывел двух коней себе и отцу, а Роя и Ромина – по лошадке себе. Каждый из них трепал свою любимицу по загривку, называл по имени и беседовал с ней, как с человеком.

Роя объяснила, что у каждого члена их семьи есть своя «подшефная» лошадь, которую хозяин навещает и выгуливает, чтобы питомица его не забыла. Потому что конюх и берейтор, конечно, облегчают жизнь коневладельца, но животное должно знать своего хозяина, понимать, когда в седле он, а не кто-то из обслуживающего персонала. Даже у Марьям-ханум оказался свой вороной конь по кличке Араш, что в переводе с фарси «истина».

Пока Хамид держал под уздцы белого и рыжего коня, господин Рухи лично пошел за Арезу для меня, а Роя и Ромина ловко вскочили в седла и подъехали ко мне, чтобы познакомить меня со своими подшефными. На головах у девочек были каскетки, а в руках хлыстики. Мне казалось, что я попала в кино, так красиво и необычно все это смотрелось.

– Знакомься, это мой любимый мужчина, англо-тракен Шах! – заявила Ромина, сидя на высоченном гнедом скакуне и целуя его в шею. – Он очень добрый, да, мой Шахиншах?! Только на всякий случай не подходи сзади. Жеребцы этого не любят, могут и лягнуть.

От греха подальше я и вовсе отошла от этого лягающегося Шаха, хоть он был и вправду очень красив.

– Ну, мы с Шахом не станем вас ждать, – заявила Ромина, – а то больно уж вы медленные! Давай, милый! – она слегка ударила коня пятками вбок и он, минуя шаг, рванул вперед, в сторону ярко-зеленого луга, который казался бескрайним.

– Смотри, не загони Его Величество, – крикнул ей вслед Хамид. – Пошагай потом по леваде.

Не знаю, услышала ли его Ромина, так быстро она умчалась вдаль.

Тем временем Роя представила мне свою серую в яблоках кобылку:

– Ее зовут Шахназ, переводится как «гордость шаха». Отец говорит, что она твоя соотечественница – орловский рысак. Говорят, в Иране их разводят после того, как ваш русский царь подарил несколько голов Насреддин-шаху.

«Моя соотечественница» была пониже Ромининого Шаха и более коренастой, с красивой длинной челкой, падающей на глаза, прямо как моя. Но вот взгляд ее из-под челки показался мне не слишком добрым.

Роя умчалась вслед за Роминой, а меня позвал хаджи Рухи. Он стоял возле конюшни и махал мне рукой.

– Зайди в jockey-room («жокейская комната» – англ), – пояснил мне Хамид, тебе дадут, во что переодеться и стэк.

Тогда я еще не знала, что такое «jockey-room» и «стэк», но догадалась, придя по зову господина Рухи. Он проводил меня в комнату при конюшне: там на крючках висели седла и еще какие-то принадлежности, а для меня приготовили каскетку, хлыстик, плотные бриджи и высокие кожаные сапоги на плоской подошве.

– Это все Роминино, – заботливо сказал господин Рухи, – должно подойти по размеру. Если сапоги вдруг велики, крикни мне, я принесу носки. Я тут рядом, за дверью, – с этими словами он вышел, оставив меня в жокейской.

Я вдыхала терпкий запах кожи, лошадей и сена, смешивающийся в воздухе с прозрачным горным ветерком, долетавшим в окно – и этот такой простой и такой сложносочиненный аромат навсегда остался для меня запахом свободы.

Я точно знала, что будь здесь, к примеру, моя мама или строгий тренер из группы верховой езды, они бы, возможно, и позволили мне сесть в седло, но своими комментариями, замечаниями и предостережениями точно испортили бы всю красоту момента. А Рухи будто считали меня взрослой. Доверяли мне, хоть я и призналась, что никогда не сидела в седле. Они даже не сомневались, что я справлюсь, и это давало мне силы, задор и уверенность, что я действительно все могу, стоит только захотеть.

Наверное, из-за того раннего ощущения поездки верхом неизменно возвращают мне чувство свободы и осознанного выбора.

Все Роминино жокейское обмундирование мне подошло. Пока я натягивала бриджи и сапоги, разглядела этикетку, на ней стояло фирменное клеймо Guerlain. Такое же обнаружилось и на каске. У мамы были духи этой фирмы, и она часто повторяла, что они очень дорогие и дамские, чтобы я не вздумала подушиться. Но что «Герлен» заодно производят снаряжение для верховой езды, для меня оказалось сюрпризом. Это было первое, что я рассказала папе по возвращении домой. И предположила, что, может быть, это другие «Герлен», не те, что с парфюмом. Но папа сказал, что те самые, они специализируются на парфюмерии, а жокейскую экипировку производят маленькими партиями, только для своих постоянных клиентов.

– Это дорогое удовольствие, – добавил папа задумчиво. – Но раз Рухишки так любят родину, боюсь, о касках от «Герлена» им скоро придется забыть…

В жокейской висело большое зеркало. Я очень понравилась себе в униформе для верховой езды! Повертелась перед зеркалом, достала из-под каскетки свою новую челку, которой пока еще очень гордилась, и вышла пред очи господина Рухи.

Он почмокал языком, как персы обычно выражают высочайшую степень восхищения, и сказал:

– А теперь пойдем знакомиться с Арезу!

У выхода из конюшни стояла невероятной красоты лошадь – темно-коричневая и блестящая как глянец. Она пританцовывала на тонких высоких ногах, нервно подрагивая поджарыми боками и поводя чувственными ноздрями, будто в предвкушении опасности. Она источала такое беспокойство и нетерпение, будто собиралась, не дожидаясь ездока, сорваться с места как стрела и умчаться в ярко-зеленую даль, где скрылись Роя и Ромина. И я бы испугалась, но тут увидела глаза Арезу. Они были иссиня-черными, как ночь, и показались мне испуганными и печальными.

Впервые в жизни я стояла так близко к живой лошади, что чувствовала ее дыхание!

Несколько секунд мы с ахалтекинкой пристально смотрели друг другу в глаза, хотя я едва доставала головой до ее спины и ей пришлось наклонить голову, чтобы меня увидеть. Зато спустя эти считанные секунды я отчетливо поняла, что у нас с Арезу случилась любовь с первого взгляда, и дальше все будет легко.

Остальное было делом техники.

Хамид объяснил мне, где у лошади стремена и как вставлять в них ноги. Как, в каких случаях и зачем делать шенкель – ударять лошадь пятками в бока. Как пропускать поводья между пальцами руки и как натягивать их так, чтобы лошадь поняла всадника, но ей не было больно или обидно. Когда можно пользоваться стэком, а когда это только унизит или разозлит лошадь. Когда нужно проявить настойчивость и применить силу, а когда лучше потрепать по холке и ласково сказать: «Яваш-яваш!» («Тихо-тихо!» – перс).

Если лошадь вдруг «понесла» – помчалась вперед, не слушаясь всадника – надо не тянуть поводья на себя, а «заводить ее на вольт» – тянуть один из поводьев, правый или левый, чтобы она вынуждена была заходить на круг и терять скорость. Хамид пояснил, что если на скорости, желая остановить лошадь, резко потянуть поводья на себя, лошадь вынуждена будет резко запрокинуть голову назад, что может ей не понравиться и она встанет на дыбы. Это называется «свечка» и означает, что лошади не нравится тот, кто на ней сидит, и она намеренно хочет избавиться от всадника. И чаще всего ей это удается: если лошадь делает «свечку» на скорости, падают даже самые опытные наездники.

Завершая инструктаж, Хамид сказал, что поводья, стремена и кнут существуют, чтобы направлять лошадь, задавая ей нужный вектор, а не для того, чтобы дергать ее в разные стороны. Лошади – очень умные существа и всегда слушаются наездников, от которых исходит мудрость и сила. А по-настоящему мудрый и уверенный в своей силе человек никогда не будет без дела демонстрировать свою власть над лошадью – просто так тянуть поводья, давать шенкель на всякий случай, чтобы не расслаблялась, или напоказ стегать кнутом. Еще лошади чувствуют доверие к себе и испытывают уважение к ездоку, который им доверяет.

– Короче, ты ее уважаешь, она тебя уважает! – закончил лекцию Хамид. – А теперь давай садись! А то болтаем только!

Слушая Хамида, я вдруг подумала, что я тоже немного лошадь. Я не против того, чтобы слушаться, но только если наставник мудро направляет, а не просто пинает тебя в бока, показывая, кто тут главный. Или хлещет хлыстиком в профилактических целях, как ходжа Насреддин в любимой папиной истории. Мой папа любил рассказывать, как Ходжа вдруг ни с того ни с сего начал лупить свою дочь, когда она собралась к реке по воду. Никто не понял, в чем она провинилась. А Насреддин пояснил: «Такая растяпа, как моя дочь, точно разобьет по дороге кувшин, поэтому я решил наказать ее заранее!»

Хаджи Рухи подсадил меня на Арезу, а вернее, закинул. На мгновение мне стало страшно, так высоко я оказалась. Но тут же почувствовала под собой мощное тело ахалтекинки и подумала, что я ей доверяю. Она большая, красивая и сильная, зачем ей меня обижать? И я ее не обижу, я хоть и маленькая, но тоже красивая и сильная.

Хамид подтянул стремена, чтобы мне удобно было упираться в них самой широкой частью ступни, и взял Арезу под уздцы.

– А теперь давай небольшой шенкель! – скомандовал он.

Едва я коснулась пятками боков Арезу, как она вздрогнула, повела шеей и пошла вперед. Это был медленный шаг, но мне казалось, что я лечу! Я испытывала восторг полета, торжество управления живым существом и радость взаимного доверия одновременно! Эта гордая и своенравная лошадка покорно несла меня на себе и слушалась моих команд. Я могла повернуть ее влево, и вправо, и «пустить на вольт» – развернуть на 180 градусов. Все это мы проделали в леваде – огороженном загоне – куда Хамид привел Арезу под уздцы со мной в седле. Там он отпустил лошадь, но все время находился рядом со стэком в руках.

Я самостоятельно прошагала три круга. Хамид похвалил меня за красивую посадку в седле и спросил, не боюсь ли попробовать поехать рысью?

Я спросила, что это?

Хамид пояснил, что рысь бывает строевая и очень смешно попрыгал, изображая ее. И еще полевая, более размашистая – и снова попрыгал, еще смешнее. Арезу подозрительно косила на него своим иссиня-черным глазом. Когда Хамид показал галоп-карьер, помчавшись вдоль левады, как конь, я покатилась со смеху, а Арезу заржала, в самом прямом смысле. Вскинула голову и издала короткое гортанное ржанье.

– Она говорит, что у меня неправильный галоп! – перевел с лошадиного Хамид. – Ну что, пробуем?

– Пробуем! – храбро отозвалась я.

Хамид объяснил, как при рыси надо слегка привставать в стременах в такт движениям лошади, чтобы не плюхаться на нее как мешок с овсом. Тут я вспомнила «тюфяк с дерьмом», подслушанный на «Урожае», и пообещала ни за что не плюхаться!

– Это как в танце, – объяснял Хамид, – партнер ведет, дама слушается, а ритм задает музыка. А в верховой езде ты одновременно и дама, и музыка. Ты задаешь ритм, но ведет лошадь, а ты под нее подстраиваешься. Я понятно сказал? – усомнился Хамид в ясности для меня своего поэтического сравнения.

Я уверенно кивнула. Я действительно все поняла – и про танец, и про музыку, хотя еще ни разу в жизни не танцевала с партнером. Ну, кроме нашего группового танца маленьких лебедей в марлевых пачках.

Это было настоящее волшебство: Хамид отпустил поводья, я дала Арезу легкий шенкель и мы с ней в едином порыве вспорхнули полетели вдоль левады. Это было восхитительно! Я быстро вошла в такт движениям Арезу и не испытывала неудобства. Было немного страшно от того, что она высокая, но я чувствовала, что нарочно Арзу меня не скинет. А сама я не упаду, потому что крепко держусь за поводья и ощущая сталь стремян серединой ступни – все, как учили.

Я не знаю, сколько прошло времени. Я бы так и скакала до бесконечности по этой восхитительно-мягкой леваде, на этой мощной, но послушной ахалтекинке, и неестественно-зеленый холм Душан-Таппе с его игрушечными домиками крутился бы вокруг меня, как в танце. Я ощущала внутреннюю мощь лошади, она передавалась мне будто изнутри, ветерок в лицо давал ощущение полета, взгляд ни во что не упирался, кроме бескрайних зеленых просторов и гор на горизонте… Это было глубокое, серьезное и совсем не детское чувство. Испытав его единожды, я пронесла его через всю свою жизнь. И верховая езда в ней стала чем-то особенным, ни с чем не сравнимым.

Когда Хамид снял меня с Арезу, ноги меня не держали. Это было неожиданно. Сидя в седле, я не ощущала никаких неудобств. А тут они будто разъезжались в стороны. Хамид сказал, что это с непривычки и скоро пройдет. Он усадил меня на скамеечку у левады, сказав, что скоро приедут его сестры и накроют обед. А пока они с отцом тоже проедутся.

Хамид и господин Рухи ловко вскочили в седла и умчались в сторону дальнего луга. Я смотрела вслед ладным фигурам всадников на статных, будто точеных, лошадях и думала о том, как прекрасно быть сильным, мудрым и красивым. И чтобы вокруг вот так сияло солнце, и зеленел луг, и люди улыбались и шутили, и говорили друг другу только хорошее.

Вскоре прискакала разрумянившаяся Ромина, лихо спешилась и сообщила, что сейчас у нас будет пикник в дальней беседке под чинаром. Сейчас только она отведет Шаха в стойло и сбегает в машину за корзиной с ланчем. Я вызвалась ей помочь, но не смогла даже встать, ноги меня не слушались. Подружка ушла, ведя Шаха под уздцы, и ласково поглаживая его по холке.

Когда Ромина вернулась, я сладко дремала, привалившись к ограде левады. Так она мне потом рассказала. Я была настолько полна новыми ощущениями, что мне снова потребовалось их «переварить» и разложить по полочкам. А я в этих случаях всегда засыпаю, проверено не раз.

Пока хаджи Рухи и Хамид были в лугах, вернулась Роя, завела свою Шахназ в конюшню, и пришла на помощь сестре, которая уже тащила из машины здоровенную корзину.

Мы переместились в уютную беседку, увитую диким виноградом, над журчащим арыком. Воздух был настолько сладким, что я не чувствовала ни усталости, ни голода, меня только клонило в сон. В полудреме я наблюдала, как обе мои подружки на удивление ловко соорудили из припасов, собранных Марьям-ханум, полноценный обед.

В корзинке нашлась даже скатерть, ее постелили на деревянный стол в беседке. На столе оказались аппетитные сэндвичи с яйцом, помидором и курицей, несколько сортов сыра, лаваш, домашний паштет из говяжьей печени, много зелени, овощи и фрукты.

Как только вернулся Хамид, его послали за кока-колой в магазинчик, который был тут же, между деревянными домиками. Он принес целый ящик. И снова все смеялись, как мы его выпьем?

Тут подоспел хаджи Рухи и бодро утешил:

– Что не выпьем, загрузим с собой в багажник! Вечером пригодится!

И снова на меня повеяло свободой. Моя мама все время ругала папу, если он покупал мне разом больше двух бутылок «коки» или «пепси». Его доводы, что от пяти бутылок покупать выходит дешевле, она обрубала одной и той же фразой:

– Тебе что дороже, здоровье ребенка или туманы эти несчастные?!

Каждый подобный раз я испытывала обиду. Не потому что в другой раз мне купят меньше «колы», а потому что обо мне при мне говорят в третьем лице. И еще я не понимала, почему, к примеру, у Сережки и Сашки оба родителя настоящие врачи, а не любители, как моя мама, но им всегда покупают «колы» сколько хочешь?! Или им не жалко здоровье собственных детей?

Для семьи Рухи «кола» явно не была врагом, и это заставило меня полюбить их еще больше.

Правда, сам господин Рухи пил соленый айран, сказав, что очень любит «колу», но в его возрасте это грозит изжогой.

За ланчем Рухишки рассуждали о преимуществах жеребца над мерином, о конкуре и выездке. Разговор шел по-английски, но половину я не понимала из-за специальных терминов, к тому же засыпала на ходу. Сэндвич показался мне необыкновенно вкусным, я его похвалила трижды, прямо по тааруфу. Господин Рухи сказал, что это потому что в Душан-Таппе особый воздух. Здесь даже у самых отпетых малоежек просыпается аппетит.

Еще я спросила у Ромины, чем жеребец отличается от мерина. Она сказала, что объяснит мне это в машине на ушко. Ответ меня устроил, и я снова задремала, переместившись в гамак, подвешенный в беседке.

Я проснулась, когда часы на административном здании заповедника показывали пол-третьего дня. Со стола все уже было убрано, Хамид с господином Рухи прогуливались по тропинке поодаль, Роя дремала в соседнем гамаке, а Ромина тормошила меня за плечо.

– У них мужские беседы, – показала она на отца с братом. – А мужская беседа не закончится никогда, если ее не прервет женщина – так говорит моя мама. Поэтому вставай, Рои тоже касается, и мы идем к машине! Мы должны заехать еще в три национальных парка, а к семи нам необходимо быть дома.

– В три парка??? – испугалась я, вспомнив про свои ноги.

– Не бойся, – рассмеялась Ромина, – гулять по паркам мы будем бегом.

Мы пошли к машине. Ноги мои немного ожили, но теперь нещадно гудели.

Увидев, что мы уходим, Хамид и господин Рухи сразу же прервались и пошли за нами следом.

– А мама-то права! – торжествующе констатировала Ромина.

В машине она и впрямь растолковала мне на ушко, в чем отличие жеребца от мерина. Видимо, мы так громко хихикали, что дремавший на переднем сиденье хаджи Рухи (теперь машину вел Хамид) догадался, о чем речь, повернулся к нам и заметил:

– Жеребец быстрее бегает, но реже приходит первым.

– Как это? – удивилась я.

– Потому что у него больше бестолковой суеты и меньше опыта и разума. Мерин берет мудростью.

– К тому же, он не отвлекается на посторонние вещи! – вставила Ромина.

И все снова засмеялись.

Часа через два мы уже были в первом из намеченных парков, в Саад-Абаде (см. сноску-7 внизу).

Ромина с Роей сказали, что это резиденция шахской семьи и раньше они ходили в школу, расположенную на территории этого парка.

Мне рассказали, что в Саад-Абаде прохладно даже в самый жаркий день, благодаря горным арыкам и платанам. Вдоль каждой аллеи парка с обеих сторон почетным караулом выстроились вековые платаны, которые я так любила. Их голые, гладкие, нагретые на солнце стволы источали запах покоя и мудрости, а зеленые раскидистые кроны давали тенистый приют уставшему путнику или играющим в солнечный денек детишкам.

Каждую аллею сопровождал звенящий горный арык. В Тегеране арыки прилагались к каждой улице, но чем ближе к горам, тем чище, прозрачнее и резвее они были. Постоянная близость воды дарила ощущение свежести и приятной задумчивости. Над арыком хорошо было сидеть и размышлять: вода журчала под ногами, непрерывно обновляясь, и сбегая от гор вниз, в утомленный дневной жарой город.

Вверх от тенистых аллей Саад-Абада убегали извилистые горные дорожки и на их излучинах между холмами виднелись какие-о оплетенные зеленью постройки. Ромина пояснила, что это беседки для пикников, которые так любят тегеранцы.

Рухишки сказали, что на территории Саад-Абада 18 дворцов и если взяться их осмотреть, придется остаться тут на недельку. Мы посмеялись, что поселимся под одним из платанов, возле арыка, ящик «колы» у нас есть, так что не пропадем. А Хамид будет присматривать за бизнесом господина Рухи и привозить нам еду.

Я сказала, что хотела бы посмотреть на дворец, в котором жила шахбану Фарах, хотя бы издалека, уж очень она мне нравится.

– Красивая ханум! – одобрительно заметил господин Рухи.

Мы срезали путь по горной тропинке, и на одном из ее поворотов открылся вид на дом, где проводила большую часть своего времени единственная в истории коронованная персидская шахиня.

– Здесь были опочивальни и личное пространство шахини и ее детей, – указал господин Рухи на одно крыло здания, – а в этой части был рабочий кабинет шаха и зал, где он принимал посетителей.

Возможно, я ожидала увидеть золоченый дворец, как в сказке, поэтому была слегка разочарована. Шахский дворец стремился не ввысь, а вширь, оказавшись анфиладой темных одноэтажных строений кубической формы, соединенных между собой стеклянными переходами. Никаких вычурных деталей, кроме того, что некоторые стены в строении были полностью стеклянными, а в цветах, оплетающих их, усматривалась рука художника. Будто садовник тоже принимал участие в строительстве дворца.

Господин Рухи словно угадал мои мысли:

– Кенсингтонский дворец в Лондоне тоже так выглядит, и все сначала удивляются. От королей и шахов ждут мраморных стен, инкрустированных золотом и драгоценными камнями, как у шаха Джохана в Тадж Махале. Но Пехлеви стремились к западной манере и в своей частной жизни тоже. Дворец строился недавно по проекту французских архитекторов. Национального колорита во дворце совсем нет, поэтому в этом Эдеме, – Рухи обвел рукой экзотический сад вокруг, – он смотрится чужаком.

– А по мне, отличный дворец! – высказал свое мнение Хамид. – Простые геометрические формы без излишеств не отвлекают от пейзажа и не загромождают его.

– Ну, ты у нас и умник! – рассмеялась Ромина.

– Я же буду учиться на архитектора, как шахбану Фарах, – ответил сестре Хамид.

– Да, а кто же отцу с бизнесом станет помогать? – строго вопросила Ромина.

– Роя будет помогать, – спокойно свалил на сестру Хамид.

– Вот всегда так, – отозвалась Роя. – Всегда я за вами все доделываю!

Роя и впрямь была среди них самая серьезная, хотя, на мой взгляд, родителям одинаково помогали все «детишки-Рухишки».

Следующей нашей остановкой стал парк Меллат или Национальный парк.

Мне пояснили, что до революции он назывался Шахским. Шах Мохаммад Пехлеви, любивший все западное, захотел устроить в Тегеране настоящий английский парк, вроде Гайд-парка в Лондоне. В 1967-м году он выделил под парк 30 с лишним гектаров на северном окончании улицы имени себя и выписал специалистов из Англии. Тегеранский Шахский парк стал одним из самых больших на всем Ближнем Востоке.

Мы поднялись по центральной лестнице парка, с обеих сторон к ней подступали разнообразные статуи. Мне пояснили, что нас окружают увековеченные в скульптуре заслуженные иранцы. Шах распорядился ваять всех, кто внес значимый вклад в иранское искусство, науку или политику, и ставить их в Меллат-парк.

Вокруг, куда ни кинь взор, на идеально-ровных зеленых лужайках красовались группы фигурно постриженных кустарников, сверкали в солнечных лучах фонтаны, поблескивало глянцевой гладью озеро со скользящими по нему парусниками. Там и сям попадались ухоженные спортивные площадки, удобные лавочки и уютные кафе-веранды.

Все это было идеальным, как на картинке из журнала по садоводству (наше посольство выписывало французский журнал «La Maison», в нем был раздел про уход за садом). Но, если честно, Саад-Абад мне понравился больше: по мне, там было больше тени и больше жизни. А Меллат-парк показался мне слишком уж «причесанным».

Ромина предложила пойти в платную часть парка, где зверинец и аттракционы, до революции их водили туда всем классом и там очень весело. Ее предложение приняли единогласно.

Хаджи Рухи отправил Хамида ко входу в парк за билетами и, пока мы неторопливо шли по аллее, он успел обогнать нас и передать купленные билеты, куда положено. Во всяком случае, когда мы переходили на платную часть, контролер нас только радостно поприветствовал и ничего не проверял.

Я не уставала удивляться странному отсутствию в Тегеране привычных формальностей: здесь не было очередей, строгих билетеров и крикливых родителей. То есть, билетеры продавали билеты, люди их покупали, контролеры контролировали, родители воспитывали своих детей, но как-то без надрыва и недоверия, а по-свойски, будто в деревне.

Мне вспомнилось, как еще до первого класса я отдыхала с родителями в доме отдыха под Коломной. По вечерам там крутили кино, по 15 копеек за сеанс. Билеты продавались прямо у входа в кинозал: их при помощи линейки отрывала от шершавого зеленого рулона местная бабуля. Иногда к началу фильма прибегали местные дети и вместо покупки билета заявляли: «Теть Маш, денег мамка не дала, пусти так!» В ответ тетя Маша добродушно ворчала: «Ладно, входи уж, завтра сама с твоей мамки возьму, неча дитю на киню зажимать!»

Представляю, если бы я заявила так билетерше в нашем сокольническом кинотеатре «Орленок»! А она бы в ответ пожурила мою маму за жадность и пообещала бы «сама с нее завтра взять»!