Читать онлайн Парижская трагедия. Роман-аллюзия бесплатно

© Танели Киело, 2023

ISBN 978-5-0059-8113-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Париж, 1779

Глубокая ночь накрыла Париж. Облака затянули небосвод, как мутная тина, покрывавшая вонючую речку, так стремительно спешащую к Сене. Тьма сковала город, но в этом районе столицы Франции тьма была всегда неотъемлемой частью жизни.

Здесь было тихо. Непривычно тихо. Только где-то вдали слышались громкие голоса и звуки музыки… и еще один звук. Легкое, но частое постукивание по мостовой, и оно становилось все отчетливей.

Дома на берегах Бевра стояли так плотно, что казалось там, и кошка не пролезет, но вдруг меж ними проскочила тень. Не останавливаясь ни на секунду, вдоль зловонной речки бежал маленький мальчик лет семи. Он был очень худеньким, бледная кожа обтягивала скелет, казалось, он вот-вот сломается, но он бежал легко и быстро, на ходу смахивая слезы с лица. Кучерявые черные, как смоль волосы падали ему на глаза. Несмотря на прохладную осеннюю ночь, мальчик был босиком, а из одежды только короткие черные штаны из грубой ткани и домотканая серая рубашка. Он бежал будто бы не видел куда. Просто бежал. Его ноги легко ступали по влажным камням, нечистотам и животному жиру, который уже просто въелся в камни этой жуткой улицы. Вонь стояла страшная, но мальчик не замечал всего этого. Он бежал, а в голове звучало только одно: «Шлюха! Чтоб ты сдохла! С меня довольно!»

Мальчик бежал вверх по Рю-Муфита, но мыслями он был в другом месте. В маленьком прогнившем домике с одним единственным окном. Он сидел, забившись в угол и обняв колени, и дрожал всем телом. Стол, стоявший возле окна, перевернулся, стеклянная бутылка, пролетев по всей комнате, разлетелась об стену, медный горшок для испражнений, следом за бутылкой, ударился об стену и с жутким звоном закружился на полу, мать, всхлипывая и закрывая лицо, металась по всей комнате и тонким от страха голосом повторяла: «Умоляю. Не надо. Пожалуйста. Я не виновата. Умоляю». Но ни один из этих звуков не был так страшен, как тот, что рвался из груди пьяного разъяренного отца. Этот звук был похож на звериный рык – низкий, полный ненависти, а сам человек на огромного взбешенного быка. Его здоровые руки, плечи и грудь поросли жесткими черными волосами, голова была лысая небольшая, а нижняя челюсть слегка выпирала вперед, придавая ему еще более устрашающий вид.

Мальчик точно знал, что за этим всем последует и потому не смел шелохнуться.

– Ты шлюха! ГРЯЗНАЯ ШЛЮХА! Ты что думаешь, я не вижу!?

– Умоляю! Я ничего не делала! Умоляю!

– Умоляешь!? Умоляешь!? – брызжа слюной, отец бросился к матери и схватил здоровенной ладонью ее за подбородок и притянул к себе, тяжело дыша ей в лицо винными парами. – Это глаза твои умоляли красавчика Жака залезть тебе между ног! Ты думаешь, я полный дурак и не вижу? Не вижу, как ты смотришь на него!?

Отец все сильней сжимал лицо своей жены. Глаза матери, полные страха, все сильней выдавались вперед, губы надулись, а щеки покраснели.

– Умоляю. Пожалуйста. Мое лицо, – еле выдавила женщина.

– Лицо? Лицо?! – отец со всей силы толкнул жену на пол. – Конечно, кому же ты будешь нужна, если я тебя изуродую? Ты ведь у нас красотка. Так может в этом вся проблема? Сейчас поправим. И посмотрим, как ты будешь дальше глазки строить. Сука!

Отец метнулся к тюфяку, набитому соломой, и вытащил из-под него свою бритву. Мать, скуля как собака, забилась в угол, закрывая лицо. Отец схватил жену за волосы и поволок к окну, куда падал неяркий свет входного фонаря. Мать билась, как в конвульсиях, пытаясь вырваться, но, когда отец раскрыл бритву, свет ласково, как поцелуй, прошелся по стали, как будто подмигнув, мальчику, и мать оцепенела от ужаса. Отец, кипя от гнева, прислонил острее к ее щеке и на, идеально ровной белой коже проступила кровь, как тонкая красная нить.

Мальчика перестало трясти, и он отпустил колени, заворожено глядя на родителей с открытым ртом. В нем не было страха. Скорее ему было любопытно, что же будет дальше. Он смотрел на кровь, и она смотрела на него.

Отец тяжело дышал, закрыв глаза, но, не опуская бритву и мать, которая уже лишилась чувств. Через мгновение он выронил бритву и отпустил волосы жены. Голова матери и бритва почти одновременно коснулись пола. Отец сидел на коленях, закрыв лицо руками, и громко дышал. Его лицо сильно покраснело, то ли от вина, то ли от ярости, то ли от того и другого. Все его тело сильно трясло и даже казалось, что он плачет. Но когда отец убрал ладони от глаз, в них была лишь ненависть.

– Шлюха! Чтоб ты сдохла! – он резко вскочил на ноги и бросился к двери. – С меня довольно!

Мальчика охватил ужас. Нет. Он не боялся, что отец примется за него. Он испугался потерять того, кого любил больше всех на свете. И он бросился к отцу.

– Папа! Нет! Не уходи! Пожалуйста! – он обхватил насколько мог мощный торс отца и тот замер. Он посмотрел в мокрые от слез глаза сына. – Пожалуйста! Не уходи! Хочешь, убей ее, но не уходи! Папа!

После этих слов скулы отца презрительно дрогнули и он, грубо оттолкнув сына обратно в угол, молча, вышел из дома, оставив дверь скрипеть на ночном ветру.

Мальчик еще долго сидел и смотрел на открытую дверь дома, как будто провожая отца, и вдруг он почувствовал, что ему не хватает воздуха. В груди все сдавило. Вонь от Бевра просочилась в его легкие, глаза начало сильно щипать. Кашляя до рвоты, он поднялся на ноги и бросился следом за отцом.

И вот он бежит вверх по Рю-Муфита, а в голове только одно: «Шлюха! Чтоб ты сдохла! С меня довольно!»

Через десять шагов улица заканчивалась, и мальчик свернул за угол, как вдруг налетел на кого-то, отшатнулся назад и, поскользнувшись на животном жире, опрокинулся на спину. Перед ним, как будто не замечая столкновения, стоял странный человек – это был молодой парень лет восемнадцати, худой, среднего роста. На нем был насыщенно-фиолетовый (непривычный цвет для этой части города) потрепанный временем с дырками от моли и местами прожженный плащ с черной подкладкой, а голову венчала черная шляпа-цилиндр (английская мода, а англичан французы не любили с давних пор), черные прямые волосы обрамляли лицо, концами почти касаясь его плеч. Но не экстравагантная одежда приковала внимание мальчика (к странному вкусу поэта-неудачника, известного на всю округу, люди уже привыкли) и даже не мертвенная белизна кожи, не высохшие потрескавшиеся губы, а глаза. Глаза были черными, как два колодца, и совершенно пустыми, лишь изредка в них пробегал фиолетовый огонек.

Мурашки пробежали по телу мальчика. Испуганно, не отрывая взгляда от живого мертвеца, он поднялся на ноги. Казалось, поэт не замечает его, как и все что вокруг. Сын кузнеца стоял, как статуя и только теперь мальчик заметил, что с его руки капает что-то темное и густое, темными каплями орошая мостовую – кровь.

Не смея делать резких движений, мальчик, не поворачиваясь к нему спиной, медленно обошел застывшего поэта и только потом бросился прочь. Он вернулся домой только к рассвету. Дверь в дом так и была распахнута настежь.

Глава 1. (По лезвию бритвы)

Париж, 1799

В этот день Собор Парижской Богоматери был полон людей. Их было так много, что заняты были не только скамьи, но и проходы. Народ толпился кучами по всему храму. Кто перешептывался, кто молился, беззвучно двигая губами, кто плакал, а кто, молча, слушал детский хорал, но все без исключения были напуганы и встревожены.

Несмотря на солнечное утро, в храме было темно и его зал освещали полторы сотни свечей, расставленные вдоль периметра. Тени от огня двигались и, казалось, что изображения на иконах тоже ожили. Солнечные лучи, попадавшие в витражное окно над самой крышей, разбивались об цветные стекла, и на западной стене образовывали радужное свечение. Тяжелые готические стены самого величественного парижского храма еще больше нагнетали обстановку. Любой человек чувствовал здесь себя ничтожной букашкой. Наверное, так и было задумано изначально. Как только переступаешь порог храма – невольно осознаешь, как ты мал и беспомощен, что над тобой кто-то есть, кто-то или что-то более великое, чем человек – Бог.

Напряжение в воздухе можно было пощупать рукой. Хорал из детей в девственно белых одеждах звучал, как музыка ангелов:

Нельзя сказать, что парижане самый верующий народ, но, когда людьми овладевает страх, и понимание, что здесь они бессильны, невольно они ищут защиту в ком-то или чем-то более могущественном. И чаще всего этим кем-то становиться Бог. Выходит, что страх порождает веру. В это самое время за пределами Франции, один из любимцев народа, Наполеон Бонапарт ведет войну. Его армия продвигается все дальше и дальше в жгучие пески Египта. Много мужчин покинули Париж, дабы сыскать честь и славу под знаменами Бонапарта, но еще больше просто пошли вслед за кумиром. Популярность Наполеона растет и потому директория предпочла отправить его подальше, но это только укрепило любовь французского народа к молодому капитану. Люди переживают за него, за своих мужчин, что рядом с ним, но они уверены, что Наполеон позаботится о своих солдатах, как о родных.

Да, шла война, но ни это стало причиной столь большой популярности божьего храма в это воскресное утро. Центральные улицы Парижа омыла кровь. Кровь пяти красавиц, девственно чистых и очень богатых. Первое убийство произошло более двух месяцев назад. Дочь первого секретаря директории была найдена на центральной площади с перерезанным горлом. Тогда это вызвало гнев общественной элиты. Они много собирались на заседания, долго обсуждали, как найти и как наказать убийцу, кричали, что просто так этого не оставят, что виновного достанут из-под земли. Они выступали с громкими заявлениями на той самой площади, где нашли тело, толкали длинные красивые речи, и народ им верил. В общем, как часто это бывает, они больше болтали, чем делали. В отличие от убийцы – он тем временем перерезал горло красивой шестнадцатилетней Аннет Жевье. Она была так молода и красива, ее любили все, кто знал. Она каждый раз, прогуливаясь по саду, собирала цветы и плела венки, которые так изящно украшали ее каштановые локоны, она была дочкой самого известного парижского адвоката Августа Жевье.

С этого момента разговоры сменили направленность. Было установлено, что обе девушки убиты одним и тем же оружием – опасной бритвой, что давало повод считать эти преступления делом рук одного и того же человека. И теперь народ гадал – было ли это случайностью или это все же серийный убийца.

Высшие чины, пытаясь успокоить остальных, утверждали, что это просто совпадение. Обычные граждане же, уповая на сходство и отсутствия мотива убийства, убеждали, что это серийный маньяк. Ну, как обычно бывает в спорах народа с чиновниками, народ оказался прав, и пока люди спорили, бритва коснулась еще одной безгрешной шейки – фонтан перед домом банкира Бевуа, окрасился в пурпурный цвет. Да, именно такого цвета становится вода, когда в нее попадает, девственная артериальная кровь. Дочь банкира была не менее прекрасна, чем предыдущие две жертвы, но, когда ее труп достали из фонтана, едва ли ее можно было считать таковой – тело все посинело и вздулось. Примечательно то, что тело пролежало в воде всю ночь.

Но Андре Бевуа отличался от родителей остальных жертв. Он не стал распыляться на публику, а прямиком пошел к капитану полиции. Он в грубой форме потребовал немедленно отыскать убийцу, на что капитан сказал, что сделает все, что в его силах, и он не соврал. Он действительно ничего не мог сделать. Жертвы есть, убийцы нет. Ни следов, ни мотива, ни даже звука. Искать маньяка дело крайне затруднительное, особенно в таком городе, как Париж. Здесь любой им может оказаться – сосед, галантерейщик, брадобрей и даже родственник. Парижане живут за счет того, что пускают друг другу пыль в глаза и потому никто не может быть уверен, что хорошо знает какого-либо человека. Да и как искать того, для кого единственной причиной для убийства является внешность? Поэтому полиция выбрала один-единственный, пусть и не весьма действенный для убийцы-тени, инструмент – установили комендантский час – после заката было запрещено выходить на улицу, и организовали патрули по основным улицам Парижа.

Но, как оказалось, патрули и убийцы ходят разными маршрутами, потому что уже на следующий день судья верховного парижского суда сжимал в своих объятиях истекающую кровью пятнадцатилетнюю дочь и плакал в парик. Четвертое убийство. Паника вынудила людей на решительные действия – они заперли своих дочерей в домах, а сами, вооружившись топорами, вилами и прочим рабочим инвентарем вышли на подмогу полицейским патрулям. Со времени начала войны, большая часть мужского населения, в том числе и полицейских, отправились за Бонапартом.

Но и этих мер оказалось недостаточно. Чем больше распалялся народ, тем с меньшей периодичностью маньяк отвечал им убийством. Еще бритва не остыла от крови судейской дочки, как убийца опять нанес удар – племянницу председателя и члена директории нашли аккуратно лежащую между кустов белых роз в саду за зданием советов. Несмотря на комендантский час, домашний арест и панику в городе, юная Жули, не смирилась с лишением свободы, к которой так привыкла, и, выбравшись через окно в кухне, она отправилась в сад мечтать о принцах и единорогах, но там ее ждал кое-кто менее приятный.

И после этого в городе воцарился ужас. Все осознали, что никто и нигде не может быть в безопасности. Каждая девушка, девственная и красивая – дочь, сестра или племянница, может быть следующей. Полиция не в силах найти убийцу, а значит не в силах защитить. И потому, большинство решили призвать на помощь Бога и именно поэтому все эти люди, сегодня пришли сюда аж с самого утра. Они молятся, плачут, просят о помощи того, кого никогда не видели, а еще пару дней назад и вовсе сомневались в существовании. Так устроен человек – когда земные силы нам уже не помогают, мы взываем к Богу.

Хорал приступил к завершающему акту. Люди слушали его с замиранием сердца и даже у мужчин на глазах выступали слезы. В этот миг все присутствующие были одним целым – комком боли и страха. И лишь один человек выделялся на фоне этих переживаний – он ухмылялся, и похоже был в очень хорошем расположении духа – его забавляло наблюдать за тем, как сильно напуганы эти люди. Он стоял, прислонившись спиной к дальней стене у выхода из собора, скрестив руки на груди. На нем был длинный фиолетовый поношенный и местами прожженный плащ с черной подкладкой, а на голове черная шляпа-цилиндр. Длинные черные волосы обрамляли его худое и бледное лицо, и он стоял, слегка опустив голову, так чтобы полы его шляпы-цилиндра закрывали черные глаза и жуткий черный шрам на правой щеке, который спускался от его глаза к подбородку, вырисовывая фигуру похожую на крест. Этот человек был поэтом, и звали его Гренгуар. Он не был похож на обычных людей и потому остальные его побаивались, пуская слухи о том, что он сын дьявола, вампир или колдун. Но из страха никто не хотел с ним связываться. В Париже ходила поговорка «Коль Гренгуар пришел на бал, значит, дьявол бал сей дал!» Поэт всегда любил большую публику, несмотря на то, что та не отвечала взаимностью. Казалось, что он играет в какую-то свою игру, где ее целью является сломать чужие души. И все это всегда на глазах у народа. Для него нет ничего святого, о его прошлом, ничего не известно. Он пришел из ниоткуда перед самой революцией и взорвал весь Париж своим поэтическим гением. Все, абсолютно все и каждый читал и цитировал вслух произведения нового светилы французской поэзии. Но народ полюбил его стихи, а не самого творца. Началом его ораторской карьеры, стало взятие Бастилии. Да, это было его слов дело (Демулен конечно тоже постарался, но именно Гренгуар открыто выдвинул предложение штурмовать тюрьму). Во время Великой Французской Революции, он не раз вынуждал людей идти на гибель, совершать казни. За все время народного восстания он не раз менял стороны, и сталкивал оппозиции на самых разных разногласиях. Каждая площадь слышала его речи в стихах, как он призывал народ совершать жуткие дела и люди слушали его. Гренгуара часто хотели казнить и не раз пытались это сделать, но он всегда уходил от гильотины. Многие даже считают, что французская революция была проведена по желанию одного Гренгуара. Говорят, он был довольно близок с Робеспьером, но куда больше его забавляло, именно забавляло, смотреть на все со стороны, играть на человеческих чувствах – боли, страданиях, злости и удовольствиях. И именно поэтому, многие считают, что сам поэт Гренгуар начал Великую Французскую Революцию, не ради народа, а для своего собственного развлечения, ведь с тех пор как революция закончилась, и воцарился мир, жить Гренгуару стало заметно скучнее и видеть его стали намного реже. Вот как раз в этот момент люди и поняли, что там, где появляется поэт Гренгуар – жди беды.

Он стоял молча, в темноте и его никто не замечал. Он как будто ждал чего-то и не успел хорал закончить молитву, как в храм ворвался взволнованный молодой человек и с криком «Убийство!», стал яростно пробираться через толпу к алтарю.

Пока вновь прибывший спешил вглубь храма, по залу прошел встревоженный ропот, как эхо сказанного объявления «Убийство!» – разнеслось под сводами Собора Парижской Богоматери.

Юноша бесцеремонно забрался на алтарь над всеми собравшимися, в своих солдатских сапогах из черной кожи, но никто не был против подобного богохульства. Благодаря короткому зеленому пиджаку с полетами и белыми, заправленными в сапоги обтягивающими бриджами, во вновь прибывшем узнавался полицейский.

– Мадам и месье! Произошло новое убийство! Жертва – Мари Фирье, внучка многоуважаемого и всеми любимого члена совета старейшин была найдена сегодня утром на берегу Сены с перерезанным горлом.

– Но как же так? Почему она оказалась на улице после заката? Как она там оказалась? Куда смотрели ее родители? – взволнованно и негодующе вопрошала толпа.

– Несмотря на столь жуткое время, Мари, под видом горничной покинула родной дом и направилась к Сене. При ней был найден мужской платок, пропитанный туалетной водой с инициалами V. G., что позволяет сделать вывод, что она спешила на свидание. На данный момент полиция выясняет, чей этот платок. Возможно, убийца, наконец, допустил ошибку.

Молодой человек был сильно взволнован и пытался отдышаться после быстрого бега. Он рукой откинул назад свои длинные темные волосы с лица, оголив взмокший лоб, серые глаза и тонкий острый нос. Его дыхание сбивалось, и потому отвечал он отрывисто, постоянно набирая в легкие воздуха. Но это волнение было вызвано не страхом, а чем-то приятным. Не трудно было заметить, какое удовольствие получал этот юноша от столь большого внимания к своей персоне, как торопился он поведать народу о произошедшем. Он был всего лишь рядовым полицейским, который безумно жаждал славы или хотя бы интереса к своей личности. И звали его Меркуцио Либертье. Настоящая фамилия де Верве. Его семья всегда была приближена к королю, и она до последнего оставалась верна Людовику XVI, в отличие от самого Меркуцио. Уже в самом начале революции, не смотря на свой род и происхождение, молодой и вспыльчивый де Верве принял сторону якобинцев. Чувствуя в них силу и, выглядывая из-за их спин, шестнадцатилетний родственник сторонников монархии открыто на публику выступал против короля. Якобинцы пользовались им, дабы сыскать себе больше сторонников, демонстрируя, что даже титулованные особы выступают на их стороне. Но как только монархия пала, а вся семья де Верве казнена вместе с королевской при попытке к бегству из страны, он стал никому не нужен, а ведь еще совсем недавно, с ним обращались как с почетным лицом, и он чувствовал себя очень важной фигурой. Оказавшись без поддержки революционеров, Меркуцио понял всю иронию последствий своих действий – вместо того, чтобы добиться славы и любви народа, в глазах рабочих он стал предателем родной семьи, бароном-оборотнем, избалованным ни на что не способным мальчишкой из богатой семьи – любителем роскоши и пышных слов. Все смотрели на него с презрением или вовсе не замечали. Остаток революции он провел, как обычный гражданин, сражаясь на стороне свободы, равенства и братства, а по окончании отказался от своей фамилии и назвался Меркуцио Либертье1, и поступил на службу в полицию – охрана спокойствия населения, поиск и арест политических преступников – не совсем то, о чем он мечтал, но в армию его не взяли из-за фамилии, данной при рождении и репутации предателя.

Прихожане взволнованно засуетились, шепот их голосов был похож на пчелиный рой и с каждой секундой нарастал. Где-то в глубине толпы слышались рыдания напуганных женщин, у алтаря, на котором стоял Меркуцио, девушка потеряла сознание и повалилась на пол, но полицейский, даже не обратил на нее внимания, он упивался вызванной реакцией его сообщения, и даже легкая самодовольная улыбка промелькнула на его губах. Впервые, за долгое время, он смотрел на людей сверху вниз и был в центре событий и более того – их осветителем.

На помощь бедной девушке пришел более зрелый и благородный юноша. Он поднял ее на руки и командным голосом громко произнес – А ну расступись!

Расталкивая плечами толпу, молодой человек вынес девушку в центр зала, подальше от алтаря, где людей было меньше, и уложил на скамью, которая с появлением Меркуцио опустела. Толпа обступила их по кругу, наблюдая за очередной драмой. Как бы ни ужасны были события, о которых только что сообщили, люди больше переживают за то, что происходит в непосредственной близи от них, и потому теперь все внимание было приковано к лишенной сознания и ее спасителю. И даже Меркуцио спрыгнул с алтаря и влился в толпу.

– Воды, – спокойно скомандовал юноша и, не отводя взгляда от девушки, протянул руку назад. – Не подходите слишком близко. Дайте ей воздуха.

Просьба не заставила себя долго ждать. Молодой служитель собора вложил флягу с водой в протянутую руку юноши. Молодой человек набрал в рот воды и со всей силой выдул ее в лицо девушки. Ее глаза широко распахнулись, и она резко села, хватая ртом воздух.

– Посмотрите на меня, – юноша участливо заглянул ей в глаза, нежно ладонями удерживая ее голову. – С вами все хорошо?

– Д-да, – девушка испуганно попыталась оглядеться, но заботливые руки заставили ее сфокусировать свой взгляд на лице молодого человека. – Спасибо. Я в порядке. Спасибо.

– Хорошо, – юноша добродушно улыбнулся и, встав, обернулся к толпе. – Внимание! Теперь послушайте меня!

Люди притихли, но молодому человеку этого показалось мало, и он запрыгнул с ногами на скамью. Он был очень красив и молод. Аккуратно подстриженные русые волосы падали ему на лоб, а голубые как утренние небеса глаза, смотрели на людей, и в них горел огонь – огонь справедливости, которую Феб боготворил, и из-за которой, не смотря на возражении матери, пошел в полицию. На нем был синий сюртук, весь расшитый красивым узором из серебряных нитей, белая атласная рубашка и черные брюки, заправленные в высокие солдатские сапоги из черной кожи, единственная вещь из стандартной формы полицейского. На серебряной бляшке ремня юноши была изображена водяная лилия, символ чистоты и безгрешности.

– Надеюсь меня всем видно и слышно! Меня зовут Фэб Шатопер, и я сотрудник полиции!

Недоверчивый шепот пролетел в толпе, но тут же стих и юноша продолжил:

– Я знаю, что городская полиция не оправдала ваших ожиданий, но паника только ухудшает данное положение. Я человек слова и признаюсь честно – убийца жесток и очень хитер, но он остается человеком, а людям свойственно ошибаться и платок, о котором сообщил мой друг и напарник, месье Либертье, это его первая ошибка и, уверяю вас, последняя. Мы найдем его. Чего бы нам это не стоило. Перед лицом свободного французского народа, я обещаю, жертв больше не будет. Я не допущу. – Фэб сделал глубокую паузу. – Мы все не допустим. Запомните, тот ужас, который охватил наш город, только объединяет нас, а когда французский народ един, в чем мы не так давно убедились, его невозможно победить.

Люди слушали полицейского как завороженные, и когда он закончил, по собору пронесся довольный гул.

– Он прав! Мы едины! Нас не победить! – восклицали люди.

– Но что будет, когда мы его схватим? Вы будите его судить? – вдруг раздался голос из толпы.

– Его будут судить. Но не я. И не судья. Его будете судить Вы – народ. И это будет самый справедливый суд! – Шатопер говорил так уверенно, что ему невозможно было не поверить.

– Гильотиной он не отделается! Зверю – звериную смерть! – донесся новый голос в толпе.

– Да! Мы его сожжем живьем на костре! – люди начали заводиться

– Лучше отправить его на дно Сены, чтобы он захлебнулся помоями! – вступил женский голос.

– А может, его лучше псам скормим?

– Не! Собаки не станут жрать такое дерьмо! Лучше свиньям!

Фэб смотрел на людей и понял, что если сейчас это не прекратить, то люди сразу отсюда отправятся вершить самосуд на улицах Парижа, как вдруг всех прервали хлопки, раздавшиеся за спиной, собравшихся вокруг Шатопера, людей.

Толпа обернулась на звук. На противоположной стороне, напротив Фэба через проход, на скамье стоял Гренгуар с издевательской улыбкой и хлопал в ладоши.

– Браво! Какая воодушевляющая речь месье Шатопер. Вы действительно смельчак – брать на себя обещания, которые не в силах выполнить.

Скулы Фэба напряглись, но он сохранил спокойствие. Но поэт видел его насквозь и, похоже, читал его мысли.

– У вас ничего нет. Платок принадлежал рассеянному повесе, который его потерял, но зато вы едины. Вас много и каждый готов умереть за идею и за нее же убить. Вы не учитесь на своих ошибках. У вас есть сила, но вы не знаете, куда ее применить и потому просто крошите стены. Вы одна большая мишень, а он – маленькая иголка в стогу сена. Но все равно ваши попытки так милы. – Гренгуар слегка склонил голову на бок.

– Осторожней, поэт. Я знаю, кто ты, – угрожающе произнес Шатопер, у которого внутри все сжалось, но он не мог дать Гренгуару себя уничтожить в глазах народа.

– Правда?! – наигранно воскликнул поэт. – И кто же я? Убийца?

– Нет. Каждая гильотина знает твой голос и немало людей погибло от твоих слов, но ты никогда не станешь пачкать руки кровью. Ты тот, кто своими словами вносит в сердца людей смуту, тот, кто играет на человеческих слабостях, провоцирует и манипулирует людьми. Тот, кто приходит туда, где страдают и страдают там, куда ты приходишь. Будь осторожней, поэт, а то эти люди начнут свой суд с тебя…

Гренгуар взорвался смехом.

– О, да! Я слышал этих приверженцев гуманизма, а многих даже видел в деле. Видно так нынче модно вести себя в современных свободных республиках. Голодные до крови, хотя лишь недавно последнюю кровь жертв революции смыли с парижских улиц. Кто-то предложил отдать убийцу собакам, кто-то свиньям. Забудьте. Они вам не понадобятся.

Безумно довольный собой поэт спрыгнул на пол, и толпа расступилась, образовав живой коридор. Высокомерно приподняв подбородок и, зло ухмыляясь, Гренгуар двинулся вперед. Он видел, как люди прячут свой взгляд, когда он проходит мимо и чувствовал, с какой ненавистью ему смотрят в след, и это невероятно радовало его.

Поэт приблизился уже к дверям собора и вдруг обернулся, глядя своими бездонно-черными глазами на Фэба.

– И последнее! Поверьте, если вы продолжите в том же духе, то крови прольется значительно больше, чем должно бы было. Это уже не просто поиск убийцы. Это война. Война за душу. Но его душа уже мертва, так что позаботьтесь о своих, – зловеще произнес Гренгуар и в его глазах мелькнул фиолетовый огонек, будто блики от плаща. Он игриво подмигнул Шатоперу, распахнул двери Собора Парижской Богоматери и весь зал озарил свет. – До скорой встречи, mon amie2. – и с этими словами поэт растворился в городской суете французской столицы, самого великого и свободного города мира – Парижа.

Свет, озаривший зал Собора Парижской Богоматери, разогнал напряженную атмосферу, созданную стенами храма и лица людей, просветлели. Слова поэта и страх перед убийцей, как будто растворились в лучах осеннего солнца, и теплый свежий воздух разогнал тревогу и злость, скопившуюся в сердцах прихожан. С рыночной площади стали доноситься голоса торговцев и покупателей, шум реки перебивал детский смех. Вдалеке, дюжина работяг в центре восьмиугольной, окруженной обелисками самых величественных городов Франции, площади Согласия возводили деревянную сцену, а молодые цветочницы украшали фасады зданий лентами и цветами – город готовился к очередному карнавалу в честь побед Наполеона в далеком Египте. Несмотря на все горести, жизнь продолжалась.

Манимые ароматом свежей выпечки и беззаботной радости, прихожане постепенно стали покидать святую обитель и только Фэб продолжал стоять и, как будто смотреть в след ненавистному поэту. В его голове продолжали звучать слова Гренгуара – «Вы действительно смельчак – брать на себя обещания, которые не в силах выполнить…», «У вас ничего нет. Платок принадлежал рассеянному повесе…», «Вы одна большая мишень, а он – маленькая иголка в стогу сена…»

Юноша никак не мог прогнать из своей головы ту мысль, что возможно поэт прав, и сейчас он, Фэб Шатопер, человек слова, пред лицом Бога и народа допустил очень большую ошибку. Он еще долго бы простоял так, смотря в никуда, если бы из задумчивости его не вывело прикосновение чей-то руки к его локтю. Фэб резко обернулся и увидел перед собой Меркуцио.

– Превосходная речь, мой друг. Эти люди верят тебе. – Либертье улыбаясь, смотрел в глаза Шатопера, но улыбка была насмешливой, будто он издевается.

– Жаль, что я сам уже не так верю в свои слова. – Фэб вновь отвернулся, хмуря брови. – А вдруг поэт прав…

– Конечно, прав! – подбадривающе заявил напарник. – Он всегда прав! Не знаю почему, но это так. Может это часть поэтического дара? Ведь не зря говорят, что лишь искусство знает правду.

После этих слов, Фэб совсем пал духом.

– Но люди верят тебе не потому, что ты говоришь им правду, – Меркуцио, обняв друга за плечо, заглянул ему в глаза. – А потому что они хотят тебе верить. Ты не можешь найти убийцу, но ты можешь заставить их верить, что все будет хорошо, даже в те моменты, когда все очень плохо. Это сложное мастерство, но очень полезное, и как любое мастерство его необходимо оттачивать. Любой может в хорошие времена вести за собой людей, но лишь единицы в одиночку могут в тяжелой ситуации вытянуть всех на поверхность. Народ напуган и ему нужен тот, кто убедит их в том, что все будет хорошо, во что бы не стало. Больше всего людям нужна вера. Именно поэтому сегодня они пришли в храм господень, а не в здание советов, где они не нашли бы ни правды, ни веры. Так, что, если тебе интересно мое мнение, ты дал им уже и так больше чем они заслужили.

Слова подействовали – Фэб гордо выпрямился, и на него снизошло озарение. Со счастливой улыбкой он резко обнял Либертье.

– Они заслужили спокойствия. Они заслужили чувствовать себя в безопасности и не переживать за своих детей. А дар поэтов – вносить сомнения в мысли людей. – Шатопер разжал объятия, держа ошарашенного Меркуцио руками за плечи. – Мы найдем этого маньяка. Ты и я.

– Но как? Платок не принадлежал убийце, а значит инициалы V. G. не его. У нас ничего нет. Или ты думаешь, поэт ошибся.

– Нет. Тут, к сожалению, я с ним должен согласиться. И то, что у нас ничего нет, он тоже прав, но не это важно…

– Что-то я тогда тебя не совсем понимаю…

Фэба охватило приятное волнение, будто он собирался поведать о какой-то очень важной тайне, которая даст все ответы на вопросы.

– У нас ничего нет, потому что мы ничего не искали…

– Но… – попытался вставить крайне озадаченный Либертье, но напарник опять его перебил.

– Любое мастерство необходимо оттачивать. Так? Любое. А убивает он мастерски.

И тут Меркуцио начал понимать, к чему ведет Шатопер.

– Ты думаешь, что до этих красоток, у него кто-то был?

– Я уверен в этом! – Фэб постепенно стал одолевать свои эмоции. – Он слишком хорош в своем деле. Это не первые его жертвы. Прежде чем заняться девушками из таких влиятельных семей, он оттачивал свое мастерство на менее заметных личностях – это могли быть пожилые дамы, молодые крестьянки и даже мужчины – рабочие, скромные торговцы или что-то в этом роде. Он мог начинать даже не в этом городе, а где-нибудь в глуши. За ним, я уверен, тянется длинный кровавый след не из шести жертв, и мы должны его найти, во что бы, то ни стало. Этот след приведет нас к нему.

– Ты действительно прав. Это же так просто. Я постараюсь. Нет. Я найду все похожие случаи. Все что хоть как-то напоминают нашего маньяка.

Воодушевленный Меркуцио, чуть ли не вприпрыжку бросился к распахнутым дверям собора.

– Мы найдем его, друг мой! Обязательно найдем! – не оборачиваясь и не останавливаясь, уже в дверном проходе напоследок крикнул Либертье и исчез в городской суете под осенним солнцем Парижа.

Глубоко вздохнув, Фэб вновь сел на скамью и опустил голову на грудь, прикрыв лицо ладонями. «Только бы все получилось. Боже, только бы найти этот след» – подумал Шатопер. Единственное что ему осталось – это надежда. Он уже раз подвел себя и весь французский народ, когда не прошел в армию своего кумира, Наполеона Бонапарта.

Фэб с раннего возраста осваивал военное искусство. Его тянуло к сражениям, и он мечтал о славе военачальника. Но окончив военное училище, так и остался в караульных при директории. Когда все его сверстники поступали на службу к молодому капитану французской армии и готовились к войне, ему, Фэбу Шатоперу, одному из самых талантливых учеников на курсе, отказали, даже не объяснив причины. Это был сильный удар для молодого лейтенанта, и он принял решение покинуть французскую армию и поступил на службу в городскую полицию, где, благодаря своим талантам, быстро дослужился до старшего полицейского центрального парижского округа. И вот очередное испытание. Но на этот раз он не позволит себя сломать. Он пойдет до конца и выполнит свой долг перед народом – он найдет этого убийцу и остановит. Любой ценной.

– Мы все умрем? – вдруг раздался тонкий женский голос из глубины собора.

Фэб резко поднял голову и посмотрел вперед, вглядываясь в полумрак, царивший у алтаря. Он увидел очертания женского силуэта в белом легком платье в пол – будто призрак. Девушка стояла к нему спиной перед статуей Христа.

Шатопер был очень удивлен, будучи уверен, что в храме Господа остались только он и его мысли. Он медленно поднялся и направился к «призраку».

– Умрем? Конечно, нет. Я не позволю этому произойти. Очень скоро я схвачу убийцу, и он предстанет перед народным судом. Обещаю.

– Я прошу прощения, месье Шатопер, но это был не вопрос. Мы все рано или поздно умрем. – Девушка повернулась к Фэбу лицом, и у него перехватило дыхание. Она смотрела на него своими ясными полными грусти голубыми глазами, золотистые волосы, аккуратно собранные в длинную косу, украшали ее ангельское лицо, которое словно было высечено из мрамора ни кем другим, как самим Творцом. Тонкое белое платье, будто снежными волнами ложилось на изгибы хрупкого стройного тела. Она была печальна и невероятно прекрасна.

Шатопер на миг потерял дар речи. Он тонул в ее глазах, захлебывался этой неземной красотой и хотел раствориться в ней, но нашел в себе силы вынырнуть на поверхность.

– Да, это так. Но разве об этом стоит думать? Тем более в столь юном возрасте. Для вас больше подходит поздно, чем рано. Так стоит ли из-за этого переживать уже сейчас?

– Те девушки тоже были юны…

– Но они не умерли… – девушка очень удивленно посмотрела на полицейского – Их убили. Это разные вещи. И ни с вами, и ни с кем другим этого не произойдет.

– Почему вы так уверены? Я не понимаю, – пристально глядя в глаза Шатопера, спросило юное создание.

Фэб на секунду замолчал, но не опустил глаз. Он хотел прижаться к ее губам, обнять, но отчаянно гнал эти мысли из своей головы.

– Потому что я дал слово. И у меня нет права на сомнения. На войне, тот, кто позволил себе сомневаться, уже проиграл.

– Спасибо, – с грустной улыбкой произнесла девушка и опустила глаза.

– За что вы меня благодарите?

– За все. Ваши слова. Ваш свет…

– Мой свет? – Фэб не мог понять, она говорит серьезно или смеется над ним.

– Да. Свет. Знаете, я почти не выхожу на улицу. – Девушка обняла себя за плечи и вновь повернулась к алтарю. – У меня огромный дом, но он хуже любой тюрьмы. Мой отец, любимый отец, все мои пятнадцать лет, не позволяет вздохнуть мне полной грудью. Он очень любит меня, я знаю, но это заточение уже невыносимо. Он все время переживает за меня и своей заботой душит. Я все чаще стала задумываться, в чем же смысл моей жизни, о неизбежности смерти, хотя я уже и так мертва… и только рядом с вами, от одних ваших слов и взгляда я почувствовала себя живой, – ее руки покрылись мурашками и Фэб, сняв свой сюртук, ласково накинул его ей на хрупкие плечи, и она обернулась, нежно глядя ему в глаза. – Знаете, месье Шатопер, от вас исходит свет. Яркий белый свет. И такой теплый как солнечные лучи. Рядом с вами я чувствую себя в безопасности. Ваш свет дарит спокойствие и веру в лучшее, – девушка, легкая как перо, упала в объятия очарованного и завороженного Фэба.

Он стоял, прижав ее к себе очень нежно, словно боясь причинить боль. Фэб чувствовал, как счастье и блаженство разливаются по всему его телу, казалось, что ни одному из них больше ничего в этой жизни не нужно – они были единым целым, которое уже давно разделили и вот они снова вместе. Шатопер даже не знал ее имя, но при этом был знаком с ней всю жизнь. Как вдруг у них над головами раздался колокольный звон, оповещающий город, что наступил полдень, Фэб разжал объятья.

– Спасибо вам за эти прекрасные минуты, месье Шатопер. – Девушка скинула с себя сюртук и протянула его полицейскому. – Я правда вам очень благодарна, но сейчас мне пора бежать. Скоро отец вернется с совета.

– Ваш отец в совете старейшин? И как же его имя? Возможно мы знакомы. – Фэб принял свой сюртук, сквозь него коснувшись руки незнакомки.

– Капулетти. Жером.

– Граф Капулетти? – Фэб стоял как пораженный молнией.

Граф Капулетти был одним из самых влиятельных людей Парижа. Он имел знакомых абсолютно во всех слоях общества. И не просто знакомых, а должников. Он всегда был богат, поэтому никогда не брал с партнеров денег. Оказывая услугу или одалживая денег, должник был обязан по первому же слову, выполнить взамен просьбу графа. Это был единственный человек, который после революции сохранил свой титул, пусть и лишь формально. Его жесткий характер и несгибаемая воля позволили ему пройти через весь ужас гражданской войны, ни разу не преклонив колено. Благодаря своей влиятельности, буржуазия признала в нем своего героя.

– Он не любит, когда его так называют. Мы все граждане свободной Французской Республики, как он любит повторять, – мило улыбнулась мадмуазель Капулетти.

– Стало быть, вы…

– Джульетта. Джульетта Капулетти.

– Тогда вам действительно пора бежать домой. С вашим отцом лучше не ссориться. – Фэб тревожно посмотрел на девушку.

– Что с вами, месье Шатопер? Вы испугались?

– Если только за вас, мадмуазель. – Фэб взял себя в руки и улыбнулся Джульетте. – Я очень хочу вас снова увидеть и потому, не хочу, чтобы у вас были проблемы с родителем.

– Вы действительно очень милы. Я буду с нетерпением ждать нашей встречи, – она улыбнулась полицейскому на прощание и легко и грациозно как лань пробежала к дверям собора и, обернувшись напоследок, выскочила на улицу и исчезла, как мираж.

Фэб так и остался стоять, гадая, было это явью или сном.

Жуткое место, этот бедный квартал. Оно как уродливое родимое пятно, как гниющая рана на прекрасном лице Парижа. Этот квартал находился на юго-западе столицы, вниз по Сене. Словно тонким черным червем квартал делился на две части рекою Бевр. В нее сливались отходы из всех окрестных домов, и потому вонь в воздухе была невыносимой для обычного человека. Запах нечистот, животного жира, разлагающейся плоти казалось, пропитали здесь все вокруг – дома, лавки торговцев, одежду, да и тела самих жителей, а также их души. Это место было садом Эдема для проходимцев, воров, жуликов, карманников, проституток и прочего сброда. Те, кто добровольно, и даже с радостью шел на войну, самые храбрые и благородные представители закона – солдаты, военачальники, полицейские, не рискнули бы даже нос сюда свой показать. Ненависть к органам власти и порядка была у местных жителей в крови и, понимая сложность сложившейся ситуации и ведение войны, директория оставила эту часть Парижа на саму себя. Но это не значит, что честных людей здесь не имелось, кто-то же должен создавать контраст для полноты картины и осознания порочности местного населения. Весь правый берег зловонной речки был заполнен лавками честных работяг – кожевники, кузнецы, галантерейщики, прачки, швеи и даже парфюмеры. Все они жили в бедном квартале с рождения и, как правило, продолжали семейное ремесло и только поэтому остальные жители их не трогали. Те же, кому повезло меньше, расположились на левом берегу Бевра. Все они жили одним днем, и главной их целью на каждый день было то, чтобы наворовать столько, чтобы ночью хорошенько развлечься и повеселиться в борделях и кабаках. Всю ночь напролет они пили и развлекались с проститутками, буянили и дебоширили, пели и выбивали друг из друга дух, превращая свой мир в хаос. Ну, если честно, сами себя они считали очень веселыми ребятами.

Конечно, большинство из них толкнула на этот путь бедность. Несмотря на новый государственный строй, где больше не было сословий, и все люди были равны, равны они были только на бумаге. В любом обществе всегда есть и будет деление на богатых и бедных, а единственное перед, чем все люди действительно равны – это смерть. Забавно, но даже после смерти видна разница между богатым и бедным – одному пышные похороны, мраморный памятник, фамильный склеп, другому неглубокая могилка, в лучшем случае, и сточная канава – в худшем. Но перед самой смертью, равны все.

И сегодня был самый обычный вечер для бедного квартала – солнце еще не скрылось за горизонтом, но на улице уже царил полумрак и туман от Бевра разбегался по закоулкам и подворотням, как будто обнимая своими мягкими руками этот мрачный кусок Парижа и стыдясь прятал его от посторонних глаз.

Возле двухэтажного деревянного дома с прогнившей крышей и выбитыми оконными ставнями стояли три девушки и оживленно болтали. Не издалека уже стали доноситься веселый смех и пьяные крики – первые звуки ночных гуляний.

– Ты что там все копаешься? Давай быстрей, Венера! – нервно торопила темноволосая девушка лет двадцати в красном потасканном платье с жуткими, сильно выступающими венами на тонких ногах-палках, самую молодую свою спутницу. – Хватит намалевывать свою мордашку. Они все равно не будут на нее смотреть. Их интересует только то, что у тебя между ног.

– А ты не завидуй, Жаннетт. Я не виновата, что ты страшилой родилась. Хотя если бы ты уделяла себе больше внимания и времени, как я, может и вышло что-нибудь… – огрызнулась Венера, с жутким восточным акцентом и демонстративно не спеша поправляла короткие блондинистые волосы, глядя на подругу у себя за спиной в маленький осколок старого зеркала.

– Ах ты, дрянь, кто тебя манерам учил? Или в Румынии старших тоже не уважают? Потаскушка малолетняя! – Жаннетт схватила Венеру за волосы и принялась ее таскать из стороны в сторону!

– Аяяяяяяй! – звонко вскричала блондинка и принялась ругаться на румынском.

– А ну успокоились! Обе! – тихо, но угрожающе произнесла третья женщина, лет тридцати в черном длинном платье и вуалью на лице, и девушки расцепились, кидая друг на друга злые взгляды. – Вы что тут устроили? Или вы забыли о цирюльнике? Может, вы и себе захотели красное колье?

– Нет, конечно… – обе девушки опустили глаза.

– Вот и хорошо. Нам надо торопиться. Солнце уже почти село, и туман сгущается, а до «Красной птички» еще прилично идти.

И девушки направились вверх по улице Рю-Муфита.

– А почему его называют цирюльник, мадам Люксьер? – прервала монотонный стук шагов по вымощенной улочке, блондинка.

– Боже, Венера, ну ты и дура. Сколько можно спрашивать одно и то же? Тебе уже сто раз рассказывали… – возмутилась Жаннетт.

– Заткнись. Я не тебя спросила. – Венера насупилась. – Мне может нравится слушать эту историю. Она так… так… возбуждает!

– Ты точно дура… – хмыкнула Жаннетт.

– Жил в нашем квартале один цирюльник, который больше всего на свете любил свои бритвы и… шлюх, тружениц любви и ночи, – тихим спокойным голосом начала женщина в черном. – Он был страстным и очень жестоким любовником. Ни одна проститутка не уходила от него невредимой. Он избивал их, рвал волосы и даже выдавил одной несчастной глаза…

– А другой отрезал язык, за то, что она была очень любопытной и спрашивала всякие глупости, – ехидно вставила Жаннетт, покосившись на Венеру.

– Заткнись! Не мешай! – одернула ее блондинка.

– Но была у него одна любимица, – продолжила мадам Люксьер, – звали ее Дезир. Он приходил к ней каждый четверг, и каждый раз оставлял ее в слезах и собственной крови. Так проходила неделя за неделей, месяц за месяцем и больше она не могла этого терпеть. Ее красивое лицо покрылось шрамами, нос был скошен в бок, а левый глаз заплыл. На ее теле не было ни единого живого места. Она стала настолько безобразной, что цирюльник стал ее единственным клиентом. И вот, одним из дождливых осенних вечеров, он вновь пришел удовлетворить свое желание, и она ждала его. И вот в самый разгар этого жестокого кровавого акта, она дотянулась до его штанов, брошенных возле кровати. Захлебываясь собственной кровью, она нащупала в них его бритву и, достав, в одно мгновение перерезала ему горло…

Ах… – вскрикнула Венера, как будто слышала эту историю впервые и даже Жаннетт заслушалась.

– Цирюльник умер, но его дух вернулся и теперь он бродит по улицам бедного квартала, пожираемый желанием мести. Как только Париж накрывает ночь, он выходит на охоту и выслеживает проституток. Он долго следит, идет беззвучным шагом за ними по пятам и перерезает им горло той самой бритвой еще до того, как они успеют вскрикнуть.

Мадам Люксьер резко остановилась под фонарем и обернулась к своим спутницам. В этот момент за спиной Венеры, будто из пустоты появилась рука и зажала ей рот. В тот же миг сверкнуло лезвие, и бритва резким движением рассекла ей горло. Алый фонтан забрызгал женщин, застывших в безумном ужасе. Еще два быстрых взмаха и их тела тоже повалились на землю, орошаемою их собственной кровью.

Из темноты появился убийца. Его черные кудрявые волосы торчали в разные стороны и падали на глаза, которые светились как два маленьких огонька. Уголки губ маньяка нервно дергались, превращаясь из ухмылки в безумную улыбку. Он жадным взором обвел своих жертв и сел на колени возле мертвой Венеры. С маниакальной страстью он вдыхал аромат еще теплого тела молодой проститутки, у которой до сих пор дергалась лодыжка. Как вдруг из темноты донесся странный звук и, не поднимаясь с колен, убийца устремил свой взгляд во тьму. Улыбка исчезла с его губ, и лицо стало напряженным.

– Снова ты! – раздраженно бросил маньяк, выпрямляясь во весь рост и вытирая бритву о полы своего кожаного плаща.

– Прости, что отвлекаю от любимого занятия, но ты становишься таким однообразным, Тибальт, – широко зевая, под свет фонаря вышел Гренгуар. – Тебе самому еще не надоело? Одно и то же ночь за ночью. Скука.

– А ты не жаловался на скуку, наблюдая за тем, как изо дня в день работает гильотина.

– Там было другое, – мечтательно произнес поэт. – Там была идея. Понимаешь? Людей убивали за идеалы. Это были вынужденные жертвы и в итоге – мы построили новое государство, а при достижении цели, казни прекратились. А у тебя нет ни цели, ни идеалов и даже идеи нет.

– Зато у меня есть подружка. Смотри, какая красотка! – Тибальт резким движением поднес бритву к щеке Гренгуара и, схватив за воротник плаща, притянул к себе. – Блестит! Нравится!?

– К сожалению, у меня аллергия на блестящие предметы, так что давай избежим моего близкого знакомства с ней, – поэт с ухмылкой, двумя пальцами отвел бритву от лица и, выдернув ворот своего плаща из рук маньяка, оттолкнул его, – но вы с ней замечательно смотритесь вместе. Я бы даже сказал:

– Ты испортил мне всю ночь, поэт! – глаза убийцы налились кровью, губы искривились и его начало трясти. – Всю НОЧЬ!

– Брось ты. Ночью больше, ночью меньше. У тебя было сотни таких ночей и еще больше жертв. Сколько ты уже убил несчастных проституток? Две сотни, три, четыре…?

– Какое твое дело!? – яростный крик Тибальта сорвался на звонкий фальцет.

Гренгуар нарушил планы маньяка и тот потерял самообладание. Первый признак шизофрении – это эмоциональная непереносимость нарушения запланированного. По сути, мы все шизофреники – кто-то больше, кто-то меньше. Но Тибальт просто впал в безумие.

– ЧТО ТЕБЕ ОТ МЕНЯ НУЖНО!? ПРОВАЛИВАЙ!

– По моим подсчетам, ты убиваешь за ночь в среднем одну-две проститутки. Ну, иногда и три, – спокойно, будто, не замечая взбешенного маньяка, продолжал поэт, взглянув на бездыханные тела. – Возьмем среднее значение – две. Итак, две проститутки за ночь, в неделю у тебя выходит около двух удачных ночей – это четыре проститутки в неделю, а это, примерно, двенадцать проституток в месяц. Выходит, в год, ты убиваешь около ста сорока четырех женщин. И занимаешься этим уже почти десять лет. Сразу вычтем те дни, когда ты болел и примем во внимание то, что начало твоей деятельности в силу неопытности было не столь активным, и лишь в последние два года ты зачастил со своими жертвоприношениями, поэтому делим число на пять. И так, по моим подсчетам, я с уверенностью могу заявить, что на твоей бритве кровь около трехсот жертв за десять лет. Конечно на фоне погибших во время революции, это кажется не столь большим количеством и все же. Триста трупов для одного убийцы – впечатляет даже меня.

Тибальт скрипел зубами и, взглядом полной ненависти, смотрел на Гренгуара.

– Ты решил поразить меня цифрами? Или своим умением считать?

– Ни то, ни другое. Это ты меня поразил, – поэт пристально посмотрел в глаза-огоньки убийцы. – Понимаешь, сегодня у меня возник вопрос, на который на данный момент, я пытаюсь найти ответ. Как можно убить триста проституток и при этом даже не потревожить власть? И в тоже время, достаточно, убить шесть молоденьких девушек из влиятельных семей, чтобы вселить ужас в весь город и поднять на уши всю «верхушку» столицы.

– Ну, начал я в тени революции, да и, похоже, власть больше заботит не количество, а качество жертв. На отбросов общества им плевать, а здесь их задели за родное. Тут просто надо правильно выбирать жертв…

Гренгуар резко схватил Тибальта за шею и прижал к стене дома.

– Тогда вопрос в другом. Какого дьявола, ты вышел за пределы бедного квартала и настроил против себя всю мощь Парижа? Тебе не хватает острых ощущений, славы? Чего ты этим решил добиться? Чтоб тебя нашли? Ты понимаешь, что ставишь нас под удар?

Маньяк улыбнулся безумной довольной улыбкой, но не мог ответить – поэт перекрыл ему воздух. Он отпустил убийцу и тот, жадно вздохнув кислорода, истерично захохотал.

– Я рад, что смог тебя развеселить. Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда тебя будут судить. – Поэт презрительно посмотрел на хохочущего Тибальта. – Хотя нет. Суда не будет. Как только они тебя найдут, то разорвут на части. Мне кажется, что ты заразил народ своей жестокостью.

– Они никогда меня не найдут! Забыл? Сам Париж на моей стороне. Он мой щит и мое укрытие. Пока я под его защитой, мне ничего не грозит, а любой дурак, который сунет свой нос в наш квартал, вряд ли покинет его живым, – с безумной улыбкой и горящими глазами произнес маньяк. – Пойми, Гренгуар. Так должно быть. Все красивое должно умереть!

– Я бы не сказал, что все твои жертвы красивы, – поэт покосился на трупы проституток. – Почти все они, страшнее самого ада, а уж я точно знаю, о чем говорю. И, хоть убей, я не вижу связи между шлюхами из бедного квартала и молодыми девушками из богатых семей.

– Это две крайности одного и того же. Как же ты не замечаешь? И те, и другие вызывают в мужчинах только похоть – они дурманят им мозг. Из-за таких женщин мужчины теряют головы и совершают непростительные ошибки с роковыми последствиями. По воли подобных красоток гибли целые империи, начинались войны и погибали сотни тысяч людей, разрушались семьи. Их тело и их красота – это самый жуткий яд, и он отравляет мужские сердца, превращает их в жалких рабов своей плоти, – выражение лица Тибальта было отстраненным, будто, поэта здесь не было, и все это он говорил сам себе.

Гренгуар смотрел на маньяка, как на душевнобольного, кем он и являлся. Резкая смена настроений, также яркий признак шизофрении – еще миг назад убийца впадал в ярость, и вот он уже спокойно рассуждает о причинах для убийства человека, будто говорит о том, почему выращивать виноград лучше, чем сажать подсолнухи.

– Ну, теперь ты все расставил по местам. А то я думал, что ты совсем с ума сошел, а оказалось-то всего лишь, что они две крайности одного и того же. Ты мне прям глаза открыл, – с нескрываемым сарказмом произнес поэт, и, сняв шляпу, отвесил поклон.

Тибальт не уловил настроение собеседника.

– Ты меня понимаешь? – с надеждой убийца посмотрел на Гренгуара.

– А как же? Тут лишь дурак не поймет. Ты главное держись подальше от центра Парижа и продолжай очищать местные улицы от этой похотливой мрази. Об остальном я позабочусь сам. Мне очень не хотелось бы, чтоб ты нас утянул на дно.

– Но я должен…

– Я тоже. Забыл? Я дал обещание, так что смотри у меня. Сегодня я был ласков, но в следующий раз… надеюсь, следующего раза не будет. А теперь мне пора. Веди себя хорошо.

И Гренгуар, ловко перешагнув через трупы проституток, направился вниз по Рю-Муфита, насвистывая незатейливую и веселую мелодию.

– Эй, поэт! – окликнул его убийца и Гренгуар обернулся. – Я знаю, от чего эти шрамы на твоем лице. Ты тоже любишь ходить по лезвию бритвы.

– Иначе жизнь того не стоит, – улыбнувшись, поэт подмигнул Тибальту и скрылся в тумане бедного квартала.

Глава 2. (Ангел и Демон)

Над городом нависла луна, будто печально глядя на него слегка прикрытым глазом. Она казалась настолько близка, словно вот-вот упадет и раздавит Париж. Тишина воцарилась в сердце Франции. На небе ни облака – все усыпано звездами, а одна, будто слезинка, скатилась по смуглому лицу небосвода и упала вниз где-то вдалеке. На земле тоже царил покой, только легкий ветерок слегка щекотал листья на деревьях. Париж уснул глубоким сном. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.

У западных ворот французской столицы возвышалось здание из белого камня, украшенное мраморными статуями печальных ангелов. Еще до революции это была церковь Святого Августа – одна из самых любимых божьих обителей Людовика XVI и его семьи. Поэтому почти сразу после свержения монархии эту церковь пытались сжечь, но то ли камень плохо горит, то ли чудо, вызвавшее сильнейший ливень, не позволило уничтожить святыню. Решив, что Господь против подобного богохульства, директорией было решено лишить церковь этого статуса и, ограничившись публичным и аккуратным снятием креста с главной башни храма, здание отдали под больницу. Но это был не обычный госпиталь, а последний приют для умалишенных – больница Святого Августа.

Гулкие шаги разносились по длинному коридору третьего этажа. Вдоль палат, которые изначально были монашескими кельями, шел высокий мужчина. На нем был длинный черный непромокаемый плащ, а лицо скрывал капюшон. Он спокойным ровным шагом двигался в самое сердце храма безумия. Из-за деревянных дверей с откидными окошками, которые тянулись по всему коридору по обе стороны, доносились жуткие звуки – яростные крики, вопли страданий, истерический плач, гулкие стоны, стук головы об дверь, как метроном, невнятное бормотание, больше похожее на одышку умирающего, шепот – пугающий и пронизывающий до дрожи. Но самым жутким звуком, сковывающим ледяным страхом, здесь был смех. Безумный, рвущий на части душу, высасывающий все силы и ввергающий в отчаяние смех.

Мужчина в плаще, не обращая никакого внимания на леденящие кровь звуки, приблизился к дремавшей на стуле возле палаты №136 медсестре и скинул капюшон. Девушка резко подскочила – к шуму больных она давно привыкла, а вот пристальный и холодный взгляд доктора Фролло каждый раз, будто вырывал ее из сна.

– Доброй ночи, доктор, – пролепетала молодая, но тучная девушка в белом халате и чепчике, туго завязанном поверх рыжих кудряшек.

Фролло ничего не ответил, только смерив ее своим тяжелым взглядом серых, почти бесцветных глаз, повернулся к двери. Девушка, понурив взгляд, принялась копошиться в связке ключей на поясе, выбирая нужный. Отыскав подходящий ключ, она еще раз робко взглянула на молчаливого врача. Ей показалось, что его и без того худое, будто не аккуратно вытесанное из камня, лицо еще больше осунулось, глаза и щеки впали, а редких волос на голове стало еще меньше. Фролло был доктором и ученым с очень сомнительной репутацией. Пятнадцать лет назад он покинул Париж и поселился в высокой заброшенной башне, недалеко от западных ворот столицы. Полностью отказавшись от общества обычных людей, он предпочел науку и компанию жуткого и горбатого уродца с перекошенным лицом по имени Квазимодо. По слухам, родители ещё младенцем отнесли его в лес, не желая растить это маленькое чудовище и надеясь на его естественную смерть. Но он выжил – ученый его подобрал и приютил у себя в башне. Он помогал Фролло проводить эксперименты и исследования, которые были, мягко говоря, аморальными, а для многих даже бесчеловечными. В своих работах ученый использовал человеческие тела. Он раскапывал заброшенные могилы, забирал мертвецов с улиц бедного квартала, вытаскивал из канав и тащил их в свою башню, но никто не знал, что происходило с телами потом. Ученый отрицал любое предположение существования Господа и народ считал его слугой дьявола, который возомнил себя выше Бога. Каждое появление Фролло и его монстра-лаборанта в стенах города встречалось жутким недовольством – им кричали в спину проклятья и бросали в след гнилые помидоры, и только из страха перед чудовищем не разрывали на части. И это была одна из причин, по которой ученый покинул родной город и избегал возвращения туда. Но по просьбе влиятельных особ, ему, как любителю нестандартных методов и объектов лечения, позволили по ночам наблюдать душевнобольных, но Клода Фролло интересовал только пациент №136.

Медсестра трясущимися руками открыла дверь в палату и Фролло, будто не замечая ее, молча, взял лампу и стул, на котором она сидела, и прошел внутрь.

– Я буду сразу за дверью, доктор, – тихо произнесла медсестра и закрыла за ученым дверь, оставив его наедине с пациентом.

В комнате царила темнота. Единственным тусклым источником света в палате была луна, свет которой проникал через небольшие окошки под самым потолком. Фролло чиркнул спичкой и поджег свечу в лампе. Подняв ее высоко над головой, он осветил все пространство вокруг. Комната, как и все здание, была из чисто белого камня, от чего казалась значительно больше и просторнее, чем была на самом деле. Из мебели здесь находилась лишь деревянная кровать с твердым монашеским матрацем, набитым песком, а отхожее место представляло собой обычную круглую дыру в полу дальнего левого угла комнаты. Посреди этой небольшой кельи, спиной к двери на коленях сидел больной. Он был невероятно худым – только кожа обтягивала его тонкие кости. Грубые серые домотканые штаны и рубашка висели на нем, как на скелете. Пациент увлеченно что-то шептал своему собеседнику, которого загораживал от Фролло своей сутулой спиной, но Клод увидел тень, упавшую на дальнюю стену – она была похожа на монстра, с огромными клыками и когтистыми лапами.

Доктор, молча, обошел вокруг больного и увидел перед ним вязаную игрушку-кролика черного цвета, с маленьким белым пятнышком на левом ухе и пуговицами вместо глаз. Аккуратно повесив лампу под самым потолком, доктор поставил стул, прямо перед пациентом, чуть позади игрушки, и сел, не сводя взгляда с этой странной сцены. Он вытащил из-под плаща толстую тетрадь в кожаном переплете и все так же, не произнося ни слова, принялся что-то записывать в нее маленьким грифельным стержнем.

Пациент был молодым юношей лет двадцати пяти, но рассудок уже покинул его хрупкое тело, а волосы были седы и стояли дыбом, будто он пытался их вырвать из головы, как безумные мысли, что с детских лет преследовали его. Глаза больного бледно-голубого цвета, как льдинки, лишенные осмысленности так и кричали о своем безумии.

Фролло закрыл тетрадь и положил её на колени. Он откинулся на спинку стула, соединив ладони у лица и, опустив веки, стал прислушиваться к тому, о чем говорит пациент, пытаясь уловить в его словах хотя бы какой-нибудь смысл.

– …тьма! Тьма приближается! Она уже близко! Она уже здесь! Она течет невидимой нитью сквозь сердца людей! Но они не видят, и не слышат и даже не хотят замечать. Смерть! Смерть танцует вальс между ними, но они не хотят замечать. Она кружит и выбирает жертв. Коса ей больше не нужна. В ее руках острая бритва. И ей она ласкает души, окрашивая Париж в алый цвет, как закатное небо. В пурпурный. Скоро живые позавидуют мертвым. Скоро. Очень скоро. Смерть сядет на трон Бога Солнца и люди сами отдадут себя в жертву новому божеству. Разверзнется земля и под знаменами войны, смерти, чумы и голода люди будут сжигать свою плоть, отрывать себе руки и выкалывать глаза. Париж рухнет в бездну, на самое дно, в самое сердце ада. И свершиться Страшный Суд, где каждый сам себе и судья, и палач… – юноша закрыл лицо руками и, повалившись боком на пол, зашелся рыданием.

Фролло знал уже эту речь наизусть. Пациент повторял ее из раза в раз, и каждый раз ученый оставлял его в истерическом плаче, но тут вдруг рыдания резко прекратились. Фролло посмотрел на больного, его лицо застыло в каком-то безумном озарении – глаза широко раскрыты, а на губах промелькнула улыбка. Глядя в никуда, юноша воскликнул:

– Знаю! Я знаю! Я знаю, что остановит смерть! Как же я сразу не понял? Ты же понял, Ляпа? Ты понял? – сумасшедший схватил игрушечного кролика и принялся его трясти. – Это ЛЮБОВЬ! Великая Любовь! Только Великая Любовь сможет победить смерть! Как любовь Христа спасла всех людей, так и моя любовь спасет наш город.

Юноша вскочил на ноги и с кроликом в обнимку принялся кружиться по палате. Фролло внимательно следил за больным и не торопился его останавливать.

– Я чувствую, как эта любовь растет у меня внутри. Я люблю и эта та самая Великая Любовь! Я чувствую это, я…

– И кого же ты так любишь, Ромео? – низкий голос Фролло гулко разнесся по комнате.

Пациент резко остановился и испуганно посмотрел на гостя, только заметив его присутствие.

– Вы? Слава Богу, вы здесь! Слава Богу! – Ромео бросился к ногам ученого.

– Так кто же твоя избранница? – Фролло холодно смотрел на пациента, который вцепился в его плащ.

– Избранница? Я… не знаю. А разве это важно? Главное это чувства. Я люблю ее! Люблю всем сердцем! Но пока еще не знаю кого. Любовь слепа, вы же знаете. У сердца нету глаз… наверно. Но оно чувствует…

– И как же твоя любовь сможет остановить смерть с бритвой, о которой ты постоянно твердишь? – лицо ученого было непроницаемым, а взгляд будто пронизывал насквозь.

– Вы мне не верите? Любовь может все! Она дарит нам крылья и великую силу. Она дает нам надежду и спасение. Любовь толкает нас на великие свершения и лишает нас страха…

– В твоем случае, рассудка, – оборвал его Фролло. – Твой разум все глубже погружается во тьму. Границы реальности и вымысла уже окончательно стерлись в твоей голове, и ты не можешь остановиться. Ты безнадежен и пользы от тебя, никакой.

Ученый встал со стула и резким движением вырвал край своего плаща из тощих рук больного.

– Больше мне здесь нечего делать. Прощай, Ромео. – Фролло взял стул, снял лампу с крючка на потолке и направился к двери.

– Вы уходите? – в панике воскликнул пациент. – Нет! Пожалуйста! Не уходите! Умоляю!

Ромео бросился к ученому и обхватил его ногу руками, пытаясь удержать своего единственного посетителя. Фролло со злостью взглянул в бледно-голубые умоляющие глаза сумасшедшего.

– Почему? Я что-то не то сказал? – жалобно, чуть не плача спросил юноша.

– Ты ничего не сказал. Ничего из того ради чего я хожу сюда каждую неделю уже очень долгое время.

Ромео непонимающе смотрел в суровые глаза ученого и тот пояснил:

– В истории неоднократно встречались безумцы с даром предвидения. И когда мне сказали, что один из сумасшедших в этой больнице еще задолго до появления маньяка на парижских улицах постоянно твердил о том, что смерть сменила косу на бритву, я действительно подумал, что и у тебя есть этот дар. Я до последнего надеялся, что может быть среди всего твоего бреда, я услышу то, что поможет найти убийцу, но все тщетно. Изо дня в день ты говоришь лишь одно и тоже и с каждым днем все сильней погружаешься в бездну своего безумия. А теперь ты еще и влюбился, сам не знаешь в кого, и рассказываешь мне про Великую Любовь. Да что ты можешь знать о любви, несчастный безумец? Я потратил на тебя много времени и все напрасно.

– Напрасно? – Ромео отпустил ногу ученого и с потерянным взглядом сел, прислонившись к стене спиной, а рукой пытаясь нащупать своего игрушечного черного кролика с белым пятнышком на левом ухе. – А как же Ангел? Он же умрет, если вы не поможете. Если вы, не поверите. Но вы можете. Можете не дать ему разбиться.

Ученый презрительно посмотрел на душевнобольного.

– Жалкая попытка. Прощай, Ромео.

Фролло повернулся к двери и слегка притворил ее, когда голос юноши вдруг стал спокойным и ровным, глаза остекленели, а пальцы разжали вязаную игрушку и она упала на пол.

– Ангел. Раненый ангел. Высоко-высоко в небе. В клетке. Крыло его перебито, и он истекает кровью. И скорбь гремит над землей песней боли. Не уследил отец. Не пощадил и дух. Не дали Ангелу летать и с радостью он встретил смерть, как свободу от проклятья. Видеть небо и не летать мук страшней не знает тот, кому Бог сам дал крылья. Она одна нужна ему, тому, кто срезает самые прекрасные цветы в божьем саду своей бритвой. Он слышит ее, он чует ее, он жаждет ее. Как зверь крадется под покровом ночи. Он близко. Очень близко. Он придет за ней, и только любовь его остановит. Но рассвет уже близко, а значит, смерть тоже не заставит себя ждать…

– О ком ты говоришь? – скулы на лице Фролло напряглись, но он не спешил оборачиваться.

– Про Ангела, – Ромео словно очнулся и заворожено смотрел на падающий из окна лунный свет.

– Ты же это придумал, чтобы я не ушел.

– Я это видел. И ждал вас. Вы должны ее спасти. Она так юна и так прекрасна,… так прекрасна… – необычно спокойным голосом продолжал сумасшедший.

– И как же ее имя? Или я должен угадать? – ученый понемногу стал терять терпение.

– Не зачем. Я знаю его.

– И…

– Я слышал голоса, которые звали ее по имени. Они так кричали, так рыдали. Это просто невыносимый крик боли, который продолжает преследовать меня и звенеть в моей голове так сильно, что хочется разбить ее об стену. Этот крик сводит меня с ума. Его невыносимо слышать. Невыносимо! – Ромео, закрыв уши руками и зажмурившись, принялся качаться взад-вперед. – Пожалуйста, хватит! Умоляю! Я так больше не могу! Они так кричат! Так кричат…

– ИМЯ! – крик Фролло, точно услышала вся больница, в отличие от тех, которые раздавались в голове Ромео.

Ученый схватил своими крепкими жилистыми руками больного за плечи, поднял на ноги, и хорошенько встряхнув его, прижал к стене и заглянул в несчастные глаза-льдинки.

– Имя, – повторил Фролло тихим спокойным голосом, с нотками металла и угрозы.

– Джульетта, – испуганно глядя в серые, почти бесцветные глаза ученого, ответил Ромео.

Из оцепенения ученого вывел вопль боли, вырвавшийся из больного. И только теперь Фролло заметил, с какой силой он сжимал плечи Ромео, вцепившись в них, как коршун в добычу. Доктор отпустил юношу и тот сполз по стене на пол. И тут же взяв себя в руки, холодно посмотрел на несчастного безумца.

– Как ты узнал о ней?

– Я не знаю,… я просто видел,… слышал… это имя. Она так прекрасна. Умоляю, доктор, спасите ее! Я знаю, вы сможете! Спасите, она не должна умереть! Умоляю…

– Она не умрет, – произнес ученый, больше обращаясь к себе, нежели к Ромео.

Фролло направился к двери, но у самого порога его окликнул пациент:

– Доктор, – ученый замер в дверях, не оборачиваясь, – спасибо.

Фролло оглянулся на больного с удивленным взглядом.

– Теперь я знаю, кого люблю. Джульетту, доктор. Больше жизни!

В глазах ученого промелькнул ревнивый огонек и, нахмурив брови, он покинул палату №136.

Яркое осеннее солнце рвалось в комнату сквозь тонкие узорчатые занавески. Лучи полуденного светила назойливо и непреклонно стремились разбудить прекрасную Джульетту, играя бликами на ее лице. Но девушка упорно не хотела просыпаться. Ее сон был так сладок, что она боялась его отпустить. Ей снился Феб Шатопер в безупречно белом мундире. Его голубые глаза весело смотрели на нее, а лицо оставалось серьезным. Джульетта плыла к нему по длинному коридору, усыпанному лепестками белых и алых роз, в длинном белом платье. В ее прекрасные светлые волосы вплетены водяные лили, а лицо закрывала фата. Она летела на встречу к своему счастью, к свету, который так ярко светил за спиной ее Феба. Но чем ближе был к ней возлюбленный, тем сильней ее ослеплял свет. И когда она уже протянула руку к своему рыцарю, готовая упасть в его объятия – яркий белый свет поглотил образ полицейского, и Джульетта открыла глаза, щурясь от яркого солнечного света.

Но даже после пробуждения Джульетта не торопилась покидать постель – она лежала, обняв свою подушку, и ее лицо светилось от счастья. Парижское солнце нежно грело ее голые ступни, показавшиеся из-под одеяла, а внутри у нее все плясало, резвилось и даже захватывало дух от одних только мыслей о прекрасном полицейском. Впервые, за очень долгое время, Джульетта проснулась, не думая о смерти. Все ее сознание и душа, каждая клеточка тела были переполнены любовью, и ей даже казалось, что сердце вот-вот разорвется на части. В ней просто не было места для других эмоций. Джульетта влюбилась без памяти и вчерашний день, казался прекрасным сном. Она вспоминала ту встречу, их разговор, его взгляд, его свет. То невероятное чувство, которое он вселил ей в душу, и оно продолжало расти с неимоверной скоростью.

«А думает ли он обо мне сейчас?» – невольно задалась вопросом Джульетта и тут же сама себе ответила – «Конечно, думает. Мы связаны. Я чувствую. Чувствую даже на расстоянии. Это судьба. Мы созданы друг для друга. Я так хочу к нему прижаться и поцеловать его губы, его глаза.»

Девушку бросило в жар, и она засмущалась от своих собственных мыслей. И в этот миг раздался стук в дверь. Джульетта, как будто ее застали за чем-то неприличным, резко села на кровати.

– Дорогая, это я! Ты проснулась? – донесся из-за двери голос отца.

– Да, папочка! Одну секунду! – девушка спрыгнула с кровати, схватила с кресла длинный хлопковый халат и накинула поверх короткой ночной рубашки из сиреневого шелка.

Расправив свои золотые локоны, Джульетта открыла дверь и граф Капулетти, довольно улыбаясь, зашел в комнату. На нем был его лучший атласный сюртук цвета индиго, пуговицы которого уже не сходились на чрезмерно упитанном животе, и белая рубашка с кружевами. Шелковый галстук лазурного цвета, будто подпирал нижний из трех подбородков Жерома Капулетти – одного из самых больших людей Парижа, во всех смыслах. Неловко нагнувшись, он поцеловал дочь в лоб и с любовь посмотрел ей в глаза с двухметровой высоты. Девушка была очень удивлена – отец редко сам приходит к ней в комнату, а тем более пребывает в таком хорошем настроении. Куда чаще, спускаясь к завтраку, она находила его за столом у себя в кабинете, где он молча хмурил густые брови, постоянно что-то обдумывая и перебирая бумаги. А в некоторые дни, он нежно гладил ее по голове и целовал в лоб, при этом желая доброго утра, когда они вместе садились за стол в гостиной. Но сегодня он был чем-то крайне доволен. «Видно заключил удачную сделку или выиграл пари. А может кому-то чем-то помог, обеспечив себя новым влиятельным должником» – подумала юная красавица и мило, как она это умела, улыбнулась отцу.

– Ты что-то сегодня разоспалась, – улыбаясь, произнес граф Капулетти, оглядывая помятую постель. – Ну и правильно. Впереди бессонные ночи полные предвкушений, волнений и мечтаний.

– Ты, о чем, папа? Я не понимаю, – Джульетта была весьма озадачена. «Неужели он узнал о Фебе? Почему он тогда так счастлив?»

– Конечно, не понимаешь. У меня для тебя очень хорошие новости. Моя девочка выходит замуж.

Все тело Джульетты онемело и внутри как будто что-то оборвалось.

– Но… – девушка стояла в изумлении, беззвучно двигая губами, не зная, что сказать.

Граф Капулетти, будто не замечая реакции дочери, продолжил:

– Сегодня с утра по делам я был в доме Жевье. И он меня познакомил со своим сыном Жаном. Очень перспективный молодой человек. Ему всего восемнадцать лет, а он уже вполне готов занять место отца. Смышленый мальчик. Джульетта, ты помнишь Жана Жевье?

– Нет, папа. Не помню. – Девушка отвечала очень отстранено, и была крайне потеряна

– А он тебя помнит. Однажды вы встречались с ним на Празднике Верховного Существа пять лет назад. Вы были еще детьми, но молодой Жевье уже тогда отметил, что ты самая прекрасная девушка в Париже. И вот сегодня он просил у меня твоей руки…

– Нет! – испугано перебила отца Джульетта.

– Что ты сказала? – улыбка исчезла с лица графа Капулетти, и на нем отобразилось замешательство.

– Нет! Я не могу! Нет! – уже более уверенно повторила девушка, которая еще ни разу до этого не перечила своему отцу.

– Что? Это еще почему? – Капулетти был сбит с толку несвойственным поведением дочери.

– Я люблю другого, отец! И кроме него мне никто не нужен!

Лицо графа покраснело, брови нахмурились, и он выдохнул.

– Причем тут любовь? Речь идет о браке, а не о чувствах.

– Но я хочу замуж по любви, папа! Хочу любить и быть рядом с любимым! Рядом с Фебом…

– Фебом? Кто такой этот Феб? Не выскочка ли Шатопер?

– Он не выскочка! – слезы навернулись на глазах Джульетты. – Я люблю его! И хочу быть его женой!

– Не бывать этому! – голос графа громом разнесся по комнате. – Я твой отец! И мое слово – закон для тебя! С мальчишкой Шатопером, у тебя не будет будущего. Он всего лишь полицейский, пусть и из известной семьи, но состояние свое они потеряли. С ним тебя ждет бедность, а вполне возможно, учитывая его службу, и вдовство. Он маменькин сынок. Мать до сих пор над ним трясется, как над младенцем. Его даже в наполеоновскую армию не взяли, потому что она попросила влиятельных друзей защитить своего ненаглядного сыночка от войны. Нет! Фэб Шатопер никогда не будет мужем моей любимой дочери. Пойми, Жевье – это лучшая партия для тебя. Поверь мне, ты будешь с ним счастлива, а потом глядишь, и любовь придет…

Слезы беззвучно текли по лицу Джульетты. Она смотрела на отца, и все ее тело содрогалось от душевной боли.

– За что? Отец, за что? Я так люблю тебя. Я всегда слушалась тебя. Но за что? Зачем ты губишь мою жизнь? Я не смогу с этим жить! Слышишь, не смогу! – голос девушки сорвался на крик и, вцепившись пальцами в свои волосы от отчаяния, она рухнула на колени к ногам отца. – Умоляю, отец! Умоляю! Я люблю его! И умру без него!

Капулетти со всей силой сжал свои челюсти, так что обвислые щеки затряслись, и грустно посмотрел на несчастную дочь маленькими зелеными глазами, но остался непреклонным.

– Не переживай. Это всего лишь девичьи влюбленности, которые, как и женские капризы проходят. Я уже дал согласие на брак Жану Жевье и через три дня состоится ваша свадьба, а до тех пор, ты не покинешь своей комнаты. Тебе остается только смириться. Поплачь – завтра станет легче.

Короткий крик боли вырвался из груди девушки, и она еще сильнее зашлась слезами. Постоянно всхлипывая от рыданий, Джульетта уткнулась лицом в свои колени.

Граф наклонился к дочери и, поцеловав ее в макушку, нежно погладил ее по растрепанным золотым волосам.

– Все будет хорошо. Вот увидишь. Я твой отец и мой долг позаботиться о тебе, – тихо на ухо произнес Капулетти и направился к выходу из комнаты.

Как только дверь за отцом захлопнулась, и повернулся ключ в замочной скважине, Джульетта вскочила на ноги и со всей злости бросилась на кровать. Она зарылась лицом в подушку и что было мочи, руками и ногами колошматила по перине, пока не выбилась из сил. Эмоционально опустошив свою душу, она провалилась в глубокий сон.

Огромная куча бумаг, так и порывалась вырваться из рук Меркуцио. Кое-как перехватив свою неудобную ношу, молодой человек освободил руку и дотянулся до дверного колокольчика – позвонил.

– Пожалуйста, можно побыстрее?! – обратился Либертье к закрытой двери. Он привык, что ждать старую Люси приходится долго, но сегодня терпением он особо не отличался.

Через пару минут входная дверь все же открылась и Меркуцио, не дожидаясь приглашения, вошел в дом, чуть ли, не оттолкнув старую гувернантку.

– Слава богу! Я уже думал, что мне придется состариться на этом пороге.

– Вы очень нетерпеливы, месье Либертье. С такой поспешностью, глядишь, вам вообще не суждено будет состариться, – хриплым и равнодушным голосом произнесла седая Люси.

– Тебя забыл спросить, старуха! – Меркуцио презрительно посмотрел на служанку. – Господин наверху?

– В этом доме больше нет господ, месье. Если помните, революция лишила всех такого титула. Хотя, уверена, уж вы, как никто другой, не забываете об этом никогда.

Лицо юноши аж покраснело от гнева и возмущения, но старушка не дала ему шанса высказаться.

– Месье Шатопер ожидает вас у себя в кабинете, – спокойно, не обращая внимания на взбешенного Меркуцио, ответила гувернантка и, повернувшись спиной к гостю, направилась на кухню.

Уязвленному и оскорбленному юноше ничего не оставалось, как проглотить свою злость. Он злобно посмотрел вслед старушке и с возмущенным лицом, постоянно перехватывая кипу бумаг, поднялся по лестнице.

Феб сидел на подоконнике и мечтательно смотрел в открытое окно. Его лицо сияло и, было полно блаженства. На губах играла зачарованная улыбка, а ветерок трепал его аккуратно подстриженные волосы. Своими мыслями юноша был далеко отсюда – он вспоминал собор и ангела на своей груди, ее золотистые волосы и грустные голубые как небо глаза. Он до сих пор слышал ее запах – чистый и прекрасный. Легкий румянец лег на щеки Шатопера. Ему хотелось кричать, прыгать, бежать к ней, но долг перед людьми, прежде всего. И в этот миг из задумчивости полицейского вывел хлопок, с которым куча бумаг упала на стол. Феб повернулся и увидел Либертье.

– Ты все принес? – Шатопер очнулся от воспоминаний и спрыгнул с подоконника, приблизившись к дубовому письменному столу.

– Все что нашел. Больше ничего там не было, – выдохнув, ответил Меркуцио, радуясь, что, наконец, избавился от этой неудобной ноши. – Здесь все более или менее похожие случаи за последние пять лет. То, что было до революции – не сохранилось, а во время нее записи, конечно, никто не вел. «И, слава Богу, а то тащить пришлось бы намного больше.» – про себя подумал Либертье.

– Ну, будем надеяться, что этого нам будет достаточно, чтобы пролить хоть немного света на этого маньяка. – Фэб оглядел кучу бумаг и папок, сваленных на стол. – Работы много. Приступим.

Шатопер и Либертье расположились в креслах за столом друг напротив друга и принялись разбирать записи полицейских протоколов и наблюдений.

Кабинет Шатопера представлял собой просторную светлую комнату с большим окном, возле которого стоял массивный стол из каменного дуба и два мягких кресла из красного дерева, обитых кожей. У правой стены, чуть ближе к двери размещался диван, облицованный темно-бордовым шениллом, а напротив него – небольшой стеклянный стол. Пол комнаты был покрыт ворсовым ковром светло-серого цвета, что делало кабинет еще более светлым и уютным. Когда-то он принадлежал графу де Шатоперу, после его смерти – графине де Шатопер, а после революции она отдала кабинет сыну, титул – истории, а состояние свободный французский народ забрал сам, но зато она сохранила свою гордость и высокомерие, и уехала на Елисейские поля в фамильный дом.

Феб и Меркуцио сосредоточенно изучали рукописи, порой натыкаясь на нечитаемые почерки малограмотных полисменов.

– Смотри-ка, Эмиль Дебре, галантерейщик, найден мертвым в собственной лавке. На теле обнаружены множество бритвенных порезов – вслух прочитал Меркуцио.

– Не то – коротко ответил Шатопер, не отрываясь от чтения.

– Хорошо. Тогда вот. Жули Семери, молодая вдова бывшего графа Семери, найдена в парке с перерезанным горлом. По-моему, очень похоже на нашу убийцу.

Фэб оторвался от бумаг и поднял взгляд на напарника.

– Это интересно. А там не сказано, чем ее убили?

– Так… Секунду… – Либертье перевернул лист. – Орудие убийства нашли возле тела… Черт… – с досадой воскликнул Меркуцио.

– И что же это?

– Представляешь? Заколка для волос – из стали с рифленым концом. Вон, даже зарисовка есть. – Полицейский продемонстрировал картинку Шатоперу.

– Ищем дальше, – разочаровано произнес Феб и вновь они зарылись в бумажки.

Они просидели так еще несколько часов, пытаясь найти хоть какую-нибудь нить, связывающую с нынешними убийствами, но результата это не дало. Солнце уже совсем близко подкралось к горизонту, когда Шатопер вскочил, чуть не опрокинув стул.

– Вот оно! Нашел!

Меркуцио с надеждой посмотрел на друга.

– Ну же! Что там?

– Люси Мамье, дочь пекаря, найдена мертвой на берегу Сены, горло перерезано бритвой. Все подходит! – радостно улыбаясь, зачитал юноша, что выглядело весьма странно, ведь речь шла об убийстве несчастной девушки, но он продолжал, светясь от счастья. – Шестнадцать лет, молодая, красивая, девственница… – к концу фразы Фэб совсем погас.

– Ты чего? Что такое? Все же подходит. То, что мы и искали! – Меркуцио тоже встал со стула и выхватил листок у напарника, пытаясь понять, почему тот вдруг поник, и быстро пробежал глазами написанное. – Ну! То, что нужно! В чем дело? Что не так?

– Прочти еще раз, друг мой. – Шатопер разочарованно посмотрел на Либертье.

Меркуцио вновь прочитал полицейскую заметку, но все также не понял в чем дело.

– Да что тебе здесь не понравилось? – Меркуцио уже слегка нервничал от непонимания.

– Она была девственницей.

– И? Все жертвы нашего маньяка девственницы.

– Меркуцио, она БЫЛА девственницей! – расстроенный Феб рухнул обратно в кресло, и, казалось, ушел в себя. – Он ее изнасиловал.

– Ну и что? Может она ему сильно понравилась или он решил разнообразить свои будни, а может это был его первый опыт…

– Нет. Исключено. – Шатопер оперся подбородком на кулак и равнодушно посмотрел куда-то в сторону.

– Но почему? – Меркуцио аж покраснел и сильно разнервничался. – Фэб, почему ты так думаешь? Ответь! Я не понимаю, хоть убей!

– Все просто, мой друг. Наш маньяк ненавидит женщин. Ему чуждо все прекрасное. Он ни за что на свете не осквернил бы себя женской плотью. Как ты этого не понял? Он убивает самых молодых и красивых, но при этом ни одну из них не изнасиловал. Почему? Он призирает своих жертв, весь женский пол и потому уничтожает самых прекрасных его представителей.

Либертье расстроено вздохнул и медленно опустился в кресло, запрокинув голову назад.

Так они и сидели в тишине, молча потупив взгляд. Еще минуту назад были полны надежды, что нашли начало клубка, а теперь – опустошены и подавлены.

– Это все? – встав со стула и повернувшись к окну, спросил Феб.

Он смотрел на закат. Все небо окрасилось в пурпурно-розовый цвет и невольно напоминало полицейскому о том, сколько уже пролилось крови и сколько еще прольется, если он не сможет выполнить обещание.

Меркуцио поднял голову и разочарованно посмотрел на усыпанный бумагой стол.

– Да. Все. Убитые вдовы, галантерейщики, изнасилованные девственницы и полсотни убитых шлюх в бедном квартале. Вот и все что мы имеем.

– Что? – Шатопер резко обернулся к напарнику. – Что ты сказал после девственниц?

– Полсотни убитых шлюх, – озадаченно повторил Либертье. – А что?

– И как же их убили? – Феб медленно, будто боясь кого-то спугнуть сел в кресло и придвинулся к столу.

– Перерезали горло…

– Бритвой?

– Да, бритвой. – Меркуцио пододвинул к напарнику толстую папку.

Шатопер открыл ее и начал перебирать протоколы. Либертье видел, как в глазах друга зажегся огонек, и он тоже придвинулся ближе и зажег ночной светильник. Феб оторвался от записей и посмотрел в глаза напарника.

– Это он! – сдавленным от возбуждения голосом произнес Феб и расплылся в торжествующей улыбке. – Это он, Меркуцио!

– Да не может быть. Наш маньяк убивает прекрасных молодых девушек из богатых семей, а этот какую-то шваль, до жизни и смерти которых никому нет дела…

– Вот именно! А раз никому нет дела, значит это отличное поле для оттачивания своего мастерства. Помнишь? Я уже говорил, что его жертвами могли быть и другие слои общества. Опять-таки, проститутки – это олицетворение женской порочности, и они как нельзя лучше подходят для маньяка-женоненавистника. А убивая их в бедном квартале, куда никто из наших добровольно не сунется, он обеспечил безопасное удовлетворение своих кровавых потребностей. Понимаешь?

Либертье сидел с широко открытыми глазами. Осознание свалилось на него как снег на голову.

– Так все это было у нас прямо под носом! Как же мы этого сразу не заметили?

– Иногда, лучше всего прятаться на виду. Истина всегда лежит на поверхности, мой друг, – на губах Шатопера на миг появилась самодовольная улыбка, но он тут же принял серьезное выражение лица. – Итак, наш убийца живет в бедном квартале, а значит мы стали на шаг ближе.

– Но как эта нищета смогла незаметно убивать на центральных улицах Парижа? Этого оборванца бы точно заметили, если бы он крутился возле богатых домов. Контраст. Понимаешь?

– Я не могу точно ответить на этот вопрос. Не знаю. Но меня это не смущает. Маньяк дьявольски хитер. Он ни разу не оставил ни следа, как тень. Поэтому рискну предположить, что перемещаться по городу незамеченным для него совсем не сложно.

– И что же мы теперь будем делать? Соберем людей и двинемся с оружием в бедный квартал? – в глазах Меркуцио вспыхнул огонек, и он сжал кулаки.

– Нет. Ни в коем случае. Мы не можем так рисковать. Это пока всего лишь хорошее предположение, но это не значит, что так оно и есть. Мы даже не знаем, кого искать, а он знает от кого прятаться. Да и ты же не хочешь устроить там кровавую бойню? Вряд ли нас там тепло встретят. Нет. Поступим иначе. – Фэб посмотрел на напарника. – Я отправлюсь туда на разведку.

– Что? – возмущенный Меркуцио резко вскочил, опрокинув стул. – Один!? Ты с ума сошел? Друг мой, да тебя там повесят, не успеешь оглянуться.

– Меня не повесят. Это я тебе обещаю. – Феб успокаивающе улыбнулся, но внутри у него кипела кровь от мыслей об этой идее и разгоняла адреналин по венам. – Я пойду туда не в таком виде. У меня есть отличный план. Я прикинусь своим – это не сложно. Нужно лишь правильно подобрать гардероб. Похожу средь местных и послушаю, что там говорят про убийства проституток. Уж они точно не могут ничего не знать об этом.

– Ты точно рехнулся, Феб! Это очень опасно…

– Не столь опасно, как на войне…

– Умереть от рук черни не столь почетно, как от вражеских пуль и штыков…

– Смотря кого считать врагами в этой ситуации. – Шатопер встал со стула и направился к дивану, на котором лежал его сюртук. – Смысла спорить больше нет. Я все решил. Просто верь мне, друг мой. Все будет хорошо.

Феб надел свой черный дорожный френч, поправил воротник белой рубашки и принялся завязывать галстук.

– Позволь поинтересоваться, куда ты собрался, на ночь глядя? Надеюсь, не прямо сейчас в логово бандитов на поиски маньяка? На тебе безумно плохая маскировка. – Либертье облокотился на письменный стол и скрестил руки на груди.

– Не сегодня. У меня есть еще одно дело, которое не может ждать, – с теплой улыбкой ответил юноша.

– Очередной безумный план? – Меркуцио недоверчиво смотрел на напарника.

– Можно и, так сказать. Ну все. Если хочешь, останься на ночь здесь, я все равно буду поздно, – и довольный Фэб покинул кабинет, а затем и дом семьи Шатопер.

Солнце уже почти полностью опустилось за горизонт, и свежий осенний воздух заполнил улицы Парижа. На небе уже проявились первые звезды, как маленькие капельки росы. Улицы были совершенно пусты, не считая одинокого фонарщика в шляпе с висящими полями, который зажигал фонари по всей улице – настал комендантский час.

По улице к центральной площади Парижа шел одинокий высокий силуэт в длинном плаще, а его лицо скрывал капюшон. Избегая встречи с полицейскими патрулями, он старался не попадать под свет фонарей, держась ближе к домам, чьи крыши и карнизы удачно прятали его от уличного освещения. Только легкий шорох сапог по вымощенной камнями улице едва мог выдать позднего путника.

Виляя между домами и временами сворачивая в узкие переулки, прохожий добрался до главной площади Парижа, в центре которой перед деревянной сценой более сотни полицейских выслушивали инструктаж своего начальника. Застыв в кромешной тьме меж домов, силуэт терпеливо наблюдал, как получив последние инструкции по поводу охраны города на сегодняшнюю ночь и разбившись на патрули полицейские покинули площадь Согласия, оставив лишь один караул из двух человек.

Эта восьмиугольная площадь, по углам которой стояли восемь аллегорических статуй, в ночное время суток – самое освещенное место, и пересечь ее незамеченным совершенно невозможно, если, конечно, не знать, что все восемнадцать домов, расположенных по радиусу площади связаны общей сетью канализационных тоннелей.

Человек в плаще постучался в закрытое ставнями окно близ стоящего дома и через минуту створки распахнулись, и появился мужчина с длинными усами и в ночном колпаке, держа над головой зажженную лампу.

– Вы? Сегодня без предупреждения. Один момент, сейчас открою.

Прошло еще несколько мгновений, и дверь черного входа распахнулась. Тень в капюшоне, не дожидаясь приглашения, скользнула внутрь. Усатый мужчина в длинной ночной рубахе из вычурно-белого шелка и с рюшками на рукавах стоял, зевая, потирал заспанные глаза.

– Я, надеюсь, вы дорогу помните? Вас не надо будет провожать?

– Нет. Приятной ночи, – буркнул незваный гость и направился в подвал.

Спустившись по гладкой каменной лестнице, он оказался в прохладном сыром помещении от пола до потолка забитом бутылками вина и коньяка в деревянных ячейках. Человек в капюшоне прошел в дальний угол винного погреба и открыл деревянный люк в полу, и слегка скорчил лицо от жуткой вони, доносившейся оттуда. Секунду помедлив, он спрыгнул вниз и чуть не рухнул, поскользнувшись на мокром и склизком камне, которым был выложен канализационный тоннель. Устояв на ногах, мужчина отдернул плащ и спокойным шагом направился по круговой системе канализации. Он знал, что на другом конце этого ужасно мерзкого места о нем уже сообщили и ждут. Усатый месье Парсуа был очень полезным человеком – очень ленивый и напрочь лишенный чувства любопытства, что совершенно не соответствует остальной французской элите, привыкшей совать свой нос везде, где только можно. Он не раз служил провожатым для тех, кому надо было встретиться с теми, кто не хотел, чтобы об их встрече знали. Система проста – через дом Парсуа человек спускается в канализацию, откуда можно попасть в любой из восемнадцати домов самых влиятельных людей Парижа. В то время как хозяин дома, дергая за одну из восемнадцати веревок, висящих в его комнате, заставлял звонить колокольчик в одном из домов, тем самым сообщая о визите конфиденциального гостя. Так устроена «парижская верхушка» – большинство встреч и контактов не должны быть обнародованы.

Человек в плаще шел по бесконечно длинному тоннелю, ступая по лужам грязи и отходов, к дому, который он очень не любил посещать и делал это крайне редко, только в случае большой необходимости, и вскоре увидел тусклый свет. Приблизившись, он оказался под открытым люком, откуда свисала небольшая веревочная лестница и, ухватившись за нее, забрался наверх.

Гость оказался в похожем подвале на тот, из которого начал свой путь, только здесь не было ни вина, ни коньяка, а лишь куча дореволюционных вещей – книги, которые не успели сжечь, шпаги, картины с изображением королевской семьи, несколько икон и даже королевская мантия. Наличие в своем доме любой из этих вещей для обычного смертного может обернуться тюремным сроком и клеймом контрреволюционера, но только не для хозяина этого дома.

Посреди комнаты босиком, от холода переминаясь с ноги на ногу, стоял небольшой мужичок с жидкой рыжей бородой и держал зажженную лампу.

– Хозяин вас ждет наверху, месье. Следуйте за мной.

«Хозяин – подумал гость. – Несмотря ни на что, они продолжают считать его своим хозяином, нежели работодателем. Оно и не удивительно. Революция много чего изменила в этом мире, но только не в этом доме».

Поднявшись вслед за прислугой, мужчина оказался в просторном холле, по обеим сторонам которого были развешаны картины, изображающие самые значимые революционные события, несомненно, нарисованные на заказ. Здесь было и взятие Бастилии, и Праздник Верховного Существа, и казнь королевской семьи и прочие моменты из истории, о которых стоило бы забыть, как о позоре гуманизма и человечности. Гость с провожатым прошли к дверям и вошли в шикарную двухэтажную гостиную. На первом этаже располагался камин, отделанный золотом виде головы льва с открытой пастью, в которой сейчас горел небольшой огонь. Поленья приятно потрескивали, постепенно прогревая прохладный воздух огромной комнаты и освещая ее богатое убранство. Возле камина стояли два кожаных кресла, больше похожие на трон. Между ними располагался высокий столик на тонкой лакированной деревянной ножке в виде фонтанной струи, с вырезанными на ней дельфинами и русалками. Этот столик был здесь для любимой игры хозяина дома – шахматы. Все фигурки из оникса с инкрустированными сапфирами стояли на своих местах. Они будто застыли перед началом битвы – смотрят друг на друга и ждут команды.

Справа от кресел с шахматами у окна во всю стену, закрытым сейчас занавесками из тяжелого серебряного аксамита, стоял овальный стол, как минимум для двенадцати персон. Под ногами лежал ковер с фамильной геральдикой хозяина дома – черный ястреб на поле цвета индиго.

– Фролло, какой неожиданный визит, – раздался голос со второго этажа гостиной и гость, сняв капюшон, посмотрел наверх.

– Не правда. Вы знали, что я приду, граф. Слухи быстро разносятся по Парижу.

– Согласен, но вы обитаете за его пределами, насколько мне известно, – Капулетти в темно-синем шелковом халате, едва охватывающим его объемное тело, стоял, облокотившись одной рукой на деревянные резные перила, огораживающие второй этаж гостиной, а другой держал бильярдный кий. – Не хотите сыграть в бильярд?

– Вы же не думаете, что я явился в этот город и прошел по туннелям канализации, чтобы сыграть с вами партию в бильярд?

– Может тогда в шахматы? У меня давно не было достойного противника, – граф облокотил кий на перила и направился к лестнице.

– Увольте. Я здесь не для того чтобы развлечь вас, Жером. И повод моего визита сложно назвать приятным, – ученый холодно, как змея следил за спускающимся к нему хозяином дома.

– Я уже догадался. Итак, что же привело вас в мой дом? Надеюсь с ним все в порядке?

– Я вряд ли дал бы ему такую характеристику, но скажем так – все без изменений. Но речь не об этом.

– Вы напряжены сильней обычного. Прошу вас, давайте присядем. – Капулетти приблизился к креслу у шахматной доски и жестом указал Фролло на соседнее. – Я так понимаю, причина вашего расстройства, в том, что вас не пригласили на свадьбу? Так вы должны понимать, что на, то есть веские причины…

– Свадьбы не будет, – резко оборвал графа ученый, присаживаясь напротив собеседника в кресло.

Капулетти удивленно, с учтивой улыбкой, посмотрел на Фролло. Тот насквозь видел лживую сущность графа. Эти улыбки и манеры – ученый ненавидел их всем сердцем. Этот спектакль, фальшь – не больше чем представление. Это чума современного Парижа. Все смотрят друг на друга, улыбаются, следят за каждым своим словом, льстят, но это все маскарад – средство для достижения цели. А граф Капулетти как никто другой в этом городе умеет получать свое. Он умен, хитер и очень решителен, он беспощаден, бесстрашен и крайне аккуратен. И теперь он сосредоточенно пытается понять, шутка ли то, что он услышал.

– Вы шутите? Да, Клод?

– Не имею такой привычки, граф.

– Тогда, я с нетерпением жду очень веских причин вашего заявления, – Капулетти слегка нахмурил свои густые черные брови.

– Она всего одна – ваша дочь в большой опасности, Жером, – серые, почти бесцветные глаза Фролло впились в графа Капулетти.

– И в чем же заключается эта опасность? В разбитом сердце? – было видно, как щеки графа затряслись от легкого напряжения.

– Убийца. Маньяк, убивающий юных красавиц Парижа еще на свободе и его следующая жертва Джульетта, – голос Фролло не дрогнул, но внутри у него все сжалось, когда он произнес это вслух.

Он – ученый, не верующий ни в бога, ни в дьявола, а только в то, что доказано наукой, поверил словам сумасшедшего. Ни это ли первый шаг к безумию? Нет. Он тоже уже думал об этом, но после слов Ромео, это как будто стало реальной угрозой.

Капулетти долго и сурово смотрел на ученого своими маленькими зелеными глазами, обдумывая полученную информацию

– Откуда вы это знаете, Клод?

Ученый был готов к этому вопросу, ведь рассказать правду о своем источнике – означало дискредитировать себя как рационального человека.

– Вы и сами об этом думали, Жером. Не так ли? Не говорите мне, что это не так. Уже месяц, как весь город в панике. Каждые отец и мать, у которых есть дочери, живут в страхе за свое чадо. И не важно, что большую часть из них даже милыми трудно назвать. Они боятся, – ученый подался ближе к шахматам и сделал ход белой пешкой на две клетки вперед. – И не зря. Пока это чудовище на свободе, они все под угрозой, ведь когда красавицы закончатся, я очень сомневаюсь, что он успокоится. Он пойдет дальше, за новыми жертвами. А то, что Джульетта, самое прекрасное создание во всем Париже, знаем не только мы с вами. Об этом знает весь город, как и то, что через два дня у нее свадьба.

– Так причем тут свадьба? Почему вы пришли и говорите мне это именно сейчас, а не месяц назад, когда о предпочтениях этого маньяка уже было всем известно? – Капулетти передвинул черную пешку на встречу белой.

– Как мы все знаем, наш убийца предпочитает девственниц, а тот факт, что вы сообщили о скорой свадьбе намеченной жертвы, дает ему понять, что через пару дней она уже не будет таковой, чего маньяк допустить не может, – ученый сделал ход пешкой и открыл ферзя.

– И он попробует убить ее до свадьбы, – закончил мысль собеседника Капулетти и сделал ход пешкой, открыв путь слону. – Хорошо. Я перенесу свадьбу на следующий год. За это время, я надеюсь, убийцу найдут.

– Уже поздно. Маньяк ищет ее. Перенос свадьбы ничего не изменит. Вы сами дали ему команду и выбрали жертву. Данный психотип определил ваше заявление, как вызов и теперь его ничто не переубедит. Он пойдет до конца. – Фролло выдвинул ферзя в центр на диагональ черного слона.

– И тут мы подобрались к сути и вашему варианту решения проблемы, – граф начал двигать слона к белому ферзю.

– Мы должны спрятать Джульетту, – произнес Фролло схватив ферзя с доски до того момента, как слон его съел.

– Спрятать? Где? – Капулетти недоверчиво посмотрел на ученого.

– Лучше вам этого не знать. Если убийца совсем отчается при попытках найти вашу дочь, он первым делом придет к вам. И будет пытать. Поэтому я прошу вас, отдайте мне Джульетту, и я все сделаю. Она будет в безопасности.

Во взгляде графа появилось осознание, и он властно откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники.

– Я понял. Вот чего вы добиваетесь, пряча все под желанием защитить мою дочь. Я все понял. И теперь послушайте меня, – Капулетти перегнулся через шахматный стол, и внушительно глядя в лицо ученого, угрожающе произнес. – Никто никогда не получит мою дочь. Ни вы, ни маньяк, никто-либо еще. Это была хорошая попытка, Клод, но она провалилась. Я раскрыл ваш план. И настойчиво советую вам больше не приходить в этот дом. А за Джульетту не переживайте, уж я смогу защитить свою дочь, как делал это все пятнадцать лет ее жизни. Вам ясно?

Каменное лицо Фролло не дрогнуло, и он медленно встал с кресла.

– Более чем. Но вы забываете о том, что у вас долг передо мной, граф. И пришло время его выплатить. И вот мои условия – я забираю Джульетту и верну ее вам, как только убийцу схватят и казнят.

Ноздри графа раздулись, а глаза покраснели, и он резким движением схватил с камина позолоченную кочергу с черным от сажи концом, и направил ее в лицо ученого.

– НИ ЗА ЧТО! – прохрипел сдавленным от гнева голосом граф. – Проваливай из моего дома, пока еще можешь.

– Вы забыли про манеры, Жером. Вы отказываетесь вернуть мне долг. Ваше право. – Спокойствие Фролло было пугающе ледяным.

Он без страха повернулся к Капулетти спиной и, накинув на голову капюшон, направился к выходу из гостиной. Граф, не опуская кочергу, с яростью смотрел в спину уходящего ученого. И вот он уже почти скрылся за дверью, когда вдруг оглянулся и, посмотрев в глаза Капулетти, произнес пророческим голосом:

– Вы совершаете большую ошибку, граф. Прощайте.

И Фролло покинул фамильный дом Капулетти тем же путем, что и пришел.

Ночь. Ночь завладела Парижем. Он стоял, укутавшись в нее на противоположной стороне улицы от дома Капулетти. Он всегда любил ночь. Она была его вечным спутником и надежным союзником. Именно ночью он чувствовал и отчетливо слышал голос Парижа. Он разговаривал с ним и понимал лучше, чем кто-либо другой. Этот город был больше, чем просто место, застроенное домами и заселенное людьми, он был живым существом. Он жил своей жизнью и вел свою игру, в которой ему, Тибальту, было отведено особое место – место палача и верного подданного, который поил столицу, таким необходимым ей нектаром алой крови. За последние двадцать лет люди приучили Париж к бесконечным кровавым пиршествам так, что он уже не мог без них обойтись. Он жаждал этого приятного, слегка солоноватого вкуса человеческой жизни, и потому всячески поощрял труд своего обитателя. И Тибальт никогда не подводил его, а Париж никогда не предавал своего преданного кормильца, и всегда оберегал его.

Тибальт стоял между двух невысоких домов, слегка покусывая нижнюю губу от возбуждения. Он чувствовал, как кровь бешено неслась по сосудам и наполняла его жгучим желанием. Непослушные кудрявые волосы падали ему на лицо, но это никак не мешало ему видеть. Его глаза пылали как два маленьких огонька, отражая свет уличного фонаря у дома будущей жертвы. Он чувствовал ее запах, и он манил его – этот прекрасный аромат проник ему в мозг и заполнял все его существо, заставляя содрогаться от малейшей мысли о соприкосновении стали с мягкой и чистой кожей. Он застыл в предвкушении и ждал. Она так близко. Совсем рядом. И сегодня она будет его. И только его. Осталось совсем немного… еще чуть-чуть…

Джульетта распахнула двери балкона и, схватившись рукой за перила, повалилась на пол, разрывая ткань ночной рубашки у себя на груди. Ей было трудно дышать, она задыхалась. Боль с неимоверной силой сжала ее грудь. Боль от непонимания и родительского равнодушия душила ее и сейчас больше всего на свете она хотела умереть, но тело не слушалось, всячески цепляясь за жизнь – легкие пытались вобрать в себя свежий осенний воздух, насытить хрупкое девичье тело жизнью, и предсмертный страх заставил боль отступить. Джульетта вздохнула полной грудью и ее тело, обмякнув от перенапряжения, осталось лежать с закрытыми глазами на полу маленького балкона, выходящего в небольшой сад с кустами белого ириса позади дома. Сердце все еще учащенно билось, но дыхание уже становилось ровнее. Тот кошмар, который заставил ее проснуться в холодном поту, уже казался чем-то далеким и ненастоящим. И мертвый Феб с дырой вместо сердца, и отец с красными выпученными глазами, дразнящий и показывающий ей язык, и даже монстр с огромными руками и перекошенной мордой, сжимающий ее в своих смертельных, как тиски объятиях расплылись в ее сознании и растворились. Все кроме того взгляда – холодных серых, почти бесцветных глаз. Она чувствовала этот взгляд и сейчас, и ранее, еще в детстве. Она помнила этого страшного человека, который всегда смотрел на нее из толпы, взглядом, желающим владеть ею. Эти глаза преследовали ее все детство, и вот сейчас, столько времени спустя, когда она уже почти забыла этот взгляд, он пришел к ней во сне.

Джульетта вновь почти провалилась в сон, как вдруг услышала звуки в саду и резко открыла глаза. Она стала прислушиваться – внизу кто-то был. Она слышала тихое шуршание травы под его ногами, но больше всего ее встревожило тяжелое дыхание пришельца. Страх вновь подступил к горлу и сковал все тело – она не могла пошевелиться, даже зажмуриться, она просто ждала, что будет дальше, как вдруг голос снизу произнес:

– Джульетта!

Девушка словно по волшебству села и резко вскочила на ноги, не поверив своим ушам.

– Не может быть. Мне это снится? – глядя в кромешную тьму сада, обращаясь к самой себе, произнесла Джульетта.

– Нет! Это не сон, – донесся приятный мужской голос из темноты.

– Фэб! Вы ли это? – с бесконечной надеждой в голосе воскликнула мадмуазель Капулетти, боясь, что это чья-то злая шутка.

– Конечно, я. Во всем Париже вы не найдете другого безумца, который в ночь полезет через забор чужого дома, ради одной лишь встречи с вами.

Когда глаза Джульетты привыкли к мраку, ночь уже не казалась столь непроглядной и почти полная луна, как ночной фонарь осветила лужайку перед балконом, и она увидела Феба, стоящего у дерева с садовыми качелями и смотревшего на нее. Ее сердце вновь наполнилось тем светлым чувством, что и в соборе, и на заплаканном лице появилась улыбка. И тут она поняла, что порванная ночная рубашка, оголила ее маленькую правую грудь. Краска бросилась ей в лицо и, смущаясь, она быстро запахнула рубашкой свою наготу. Джульетта присела, спрятавшись за ограждением балкона, так что Фэбу стало видно лишь ее лицо.

– Что вы здесь делаете, месье Шатопер? Мой отец… – наигранно грозно начала девушка, прикрывая этим свое смущение.

– Уже не сможет сделать мне хуже, мадмуазель. Я слышал в скором времени вы выходите замуж за юриста, – слова юноши, как удар молнии прошли через все тело Джульетты, и боль снова подступила к горлу.

– Вы молчите. Стало быть, напрасно я пришел и смутил вас, – грустно произнес Шатопер.

– Нет! Подождите! – испугано воскликнула Джульетта, вновь вскочив на ноги, но Феб никуда и не собирался. – Я не хочу…

– Чтобы я уходил или выходить замуж?

– Ни того, ни другого. Мой отец… это его воля… он не оставил мне выбора… но я не могу… не хочу… – девушка вновь зашлась слезами, спрятав лицо ладонями.

– Прошу вас, не плачьте! Ваши слезы разрывают мне сердце!

– Вы не понимаете! Моя жизнь кончена! Либо смириться и терпеливо ждать конца своих страданий, либо сразу самой шагнуть с обрыва вниз. Жизнь и смерть – в моем случае особой разницы нет. Но я лучше брошусь в Сену. Вода омоет мое тело и унесет мои страданья.

– Нет! Я вам не позволю! – резко, но ласково произнес Феб. – Я брошусь вслед за вами, но не позволю умереть. Я только встретил вас, и не могу вдруг потерять. Я не хочу и не смогу жить без вас. Скажите, если я могу помочь. Я сделаю все, что в моих силах и даже больше. Я готов поменять местами землю и небо, солнце и луну, я готов бросить вызов целому свету. Вы только скажите!

– Единственное, чего бы я сейчас хотела, чтобы вы были рядом, – мечтательно и нежно ответила девушка, глядя на своего прекрасного рыцаря. – Прижаться к вашей груди, хоть на миг, и утонуть в объятьях ваших рук. И этого достаточно, чтоб стать счастливой на всю жизнь. Как жаль, что вы так близко, но так далеко, но уже от этого боль моя уходит прочь и душа желает петь…

Феб больше не мог ждать и бросился к стене под балконом, которая была полностью покрыта густой и дикой виноградной лозой, резко оборвав девичье слово.

– Что вы делаете? – испуганно от неожиданности воскликнула Джульетта, перегнувшись через перила балкона. – О, Боже, вы упадете!

Но Феб уже не слышал, ни ее, ни голос собственного разума, как и тогда, когда принял решение перелезть через забор владений одного из самых влиятельных людей Парижа. Хватаясь руками за стебли лозы, и упираясь ногами в щели меж камней стен дома, Шатопер быстро поднимался на третий этаж к балкону, на котором его ждал Ангел. Лишь раз, схватившись за хрупкий стебель, юноша чуть не сорвался вниз, но успел перехватиться и уже в следующий миг, оказался рядом с любимой. Джульетта широко открытыми от неожиданности глазами смотрела в глаза юноши, потеряв дар речи. Но Фебу больше и не нужно было слов – он нежно прижал ее к своей груди и крепко обнял. Девушка закрыла глаза и будто растворилась в этих объятиях вся целиком, забыв о существовании всего вокруг. Для нее больше не было ни свадьбы, ни убийцы, ни даже отца. Она и мечтать не могла, что еще хоть раз вновь ощутит этот свет внутри себя и рядом с собой. Время будто замерло.

– Почему вы так добры ко мне, месье Шатопер? – тихо спросила Джульетта, посмотрев на Феба своими большими полными грусти глазами.

– Я люблю вас, Джульетта Капулетти! Всем сердцем и больше жизни! – со всей искренностью ответил Феб и почувствовал, как ее сердце на мгновение замерло, а глаза открылись еще шире.

Еще миг они стояли и молча, смотрели друг другу в глаза – он с любовью, она с надеждой, будто сомневаясь, что правильно услышала ответ. Через секунду их губы слились в бесконечно нежном и невероятно чувственном поцелуе. Они слились воедино, наполняя друг друга божественным нектаром любви и счастья, который уже и так бился из них через край. Они не хотели останавливаться ни на секунду, не понимая, как могли раньше жить друг без друга, но ничто не длится вечно.

– Я не хочу жениться, Феб! – резко выпалила Джульетта. – Я не могу стать женой Жевье! Особенно теперь!

– Я знаю. – Шатопер вмиг стал серьезным, но глаза продолжали улыбаться.

– И что же нам делать? Я люблю тебя и хочу быть с тобой.

Услышав это, Шатопер выпрямился во весь рост, сияя от счастья.

– Давай сбежим? Вместе.

– От моего отца? Едва ли во всей Франции есть уголок, в котором он нас не найдет.

Феб задумчиво отвел взгляд, и на него снизошло озарение. Он опять посмотрел в глаза любимой и встал на одно колено, взяв ее ладонь в свои руки.

– Джульетта Капулетти, я полюбил тебя с первого взгляда, и видит Бог, мои помыслы чисты и бескорыстны. Он сам нас свел под сводами своего храма, дабы мы полюбили друг друга и навсегда были вместе. И теперь я хочу спросить тебя. Джульетта Капулетти, ты выйдешь за меня замуж?

От неожиданности у девушки вырвался стон, и она прикрыла рот свободной рукой.

– Конечно! Конечно, выйду! Да! Да! – ошеломленная предложением, быстро повторяла мадмуазель Капулетти.

Феб поднялся с колена и страстно поцеловал свою невесту. Внутри у влюбленных все разрывалось от бури счастливых эмоций. Все произошло так быстро, что ни один из них еще не осознал всего значения произошедшего.

– А как же отцовское благословение? – наивно спросила Джульетта.

– Боюсь, мы, вряд ли сможем его получить в данной ситуации, любовь моя. И у нас всего два дня. Завтра я все подготовлю и договорюсь со священником, а послезавтра мы обвенчаемся. Дважды тебя не смогут выдать замуж, и твоему отцу придется смириться с нашим браком, а мы навсегда будем вместе.

– Навсегда? Но это, же так недолго, – полные любви глаза девушки смотрели в самое сердце полицейского. – А как же я попаду в церковь? Отец не позволит мне покинуть дом.

– Не волнуйся. Я тебе покажу. Ты ангел, а у всех ангелов есть крылья. Ты главное не бойся. Идем со мной.

Феб запрыгнул на парапет балкона, ухватился руками за край крыши и, подтянувшись, влез наверх. Он протянул Джульетте руки. Она еще секунду колебалась, но, когда их глаза встретились, все сомнения в ее душе растворились. Девушка ухватилась за руки возлюбленного, и он поднял ее наверх. Она огляделась – центральная площадь Парижа была перед ней как на ладони.

– Идем за мной. Я покажу тебе нечто прекрасное. – Феб взял ее за руку и направился к краю крыши, где совсем близко к нему стоял соседний дом, чуть ниже, чем особняк Капулетти и спрыгнул на него. Джульетта последовала за ним.

Это была самая необычная и романтичная прогулка за всю жизнь юной мадмуазель Капулетти – прогулка по крышам Парижа. Они перепрыгивали с дома на дом, все ближе подбираясь к Сене. И несмотря на то, что поначалу ей было страшно, ее уже не пугали даже большие расстояния между домами, и она ловко перепрыгивала с одной крыши на другую, безоговорочно следуя за любимым. Вскоре они добрались до крыши из красной черепицы. С нее открывался восхитительный вид на реку, которая как кровеносный сосуд питала весь город жизнью. Луна с прищуром смотрела на двух влюбленных, удобно расположившихся на крыше дома, лежа на спине и глядя в темное ночное небо, усыпанное «бриллиантами».

Сначала они долго болтали о том, на что похоже то или иное созвездие. Перебирая все известные им и придумывая названия неизвестным, они наткнулись на две ярких звезды, находившихся так близко друг к другу, что поначалу казалось, что она одна.

– Это мы! – почти в один голос произнесли влюбленные и, посмотрев друг на друга, их губы непроизвольно вновь слились в поцелуе.

Прошло много времени, но для них это показалось секундой, когда на горизонте показались первые лучи солнца и они оторвались друг от друга. Глядя на рассвет и держась за руки, каждый из них был уверен, что впереди их ждет теперь только бесконечное счастье и любовь. Но в мире нет, ничего вечного. Все заканчивается рано или поздно, также, как и эта прекрасная осенняя ночь в Париже, а значит и свидание только что помолвленных подошло к концу и пришло время возвращаться. Перепрыгивая с крыши на крышу, влюбленные вернулись обратно тем же путем.

Стоя на балконе дома Капулетти, Джульетта и Феб никак не могли расстаться. Кто-нибудь из них постоянно находил предлог задержаться – объятия, поцелуи, слова, мечты, слезы счастья, опять поцелуи. Как вдруг раздался стук в комнату Джульетты.

– Это отец! – испугано произнесла девушка. – Тебе надо бежать!

– До встречи, любимая. Завтра наш союз соединит Господь и мне больше никогда не придется убегать от тебя.

– Завтра, любимый, мы будем навсегда вместе. Ты и я. Ступай же. До встречи. Люблю тебя.

– Люблю тебя, – со всей нежностью произнес Шатопер и исчез за балконом, а Джульетта бросилась к двери.

Недалеко от Парижа, за западными воротами у самого леса возвышалась старая и мрачная каменная башня. Словно гигантское копье, она вонзалась в предрассветное небо, и одинокий ворон кружил возле ее верхушки. Эта башня, единственное, что осталось от старой крепости, построенной еще в прошлом веке при Людовике XIII. До самой середины башни не было ни единого окна и только лишь выше начинались высокие, но узкие щели, которые было трудно разглядеть даже при свете дня, потому что в них почти все время царил мрак. В отличие от самых верхних этажей, откуда время от времени доносились жуткие звуки и яркие вспышки всех возможных цветов.

Фролло добрался до своей обители уже к тому моменту, когда первые лучи солнца, озарили остроконечную крышу башни и осветили жутких каменных горгулий, расположенных по ее радиусу. Утро, который день подряд, встречало Париж безоблачным небом, но сегодня оно казалось значительно ниже и тяжелее – было в воздухе, что-то захватывающее и будоражащее.

Ученый обогнул башню по кругу и замер перед каменной стеной – у подножья того, что когда-то было крепостью, не было ни намека на существование двери. Но Фролло схватился за неприметное ржавое кольцо, свисающее со стены, повернул его и слегка надавил. Тяжелая каменная стена, как по волшебству, провалилась внутрь и открыла низкий темный проход внутрь. Ученый пригнулся и, придерживая капюшон на голове, шагнул во мрак старинной башни.

Фролло поднялся на один пролет по винтовой лестнице, которая уходила дальше ввысь до самой верхушки сооружения, и шагнул в неглубокую деревянную комнату. Он трижды потянул за веревку, свисающую с потолка, и вдруг раздался треск. С жутким хрустом комнатка стала подниматься вверх, продолжая свое движение уже внутри каменной стены. Стоя спокойно и неподвижно, ученый скинул капюшон, и уже через несколько минут внутренняя часть стены исчезла, а перед ним открылась небольшая слабо освещенная комната. Фролло вышел из деревянного лифта и перед ним вырос большой и перекореженный силуэт его подопечного.

– Ты поздно… или рано и… один? – неуклюже собирая слова в предложение, произнесло чудовище.

– К сожалению – сухо ответил ученый и прошел к круглому деревянному столу в центре идеально круглой комнаты, которая полностью повторяла очертание стен башни.

Высоко, над самым потолком этой цилиндрической комнаты было четыре высоких и узких окна, откуда и попадал сюда свет. Фролло разложил перед собой на столе ткани из разных материалов и цветов – здесь был и фиолетовый шелк, и алый хлопок, и индиговая льняная ткань, и множество прочего материала. Уродец неуклюжим движением провел ладонью, по лебедке ручного подъемника лифта хромая направился к ученому.

– И что же теперь ты собираешься делать? – медленно, растягивая слова своим хрипучим голосом, произнес монстр.

– Я сделал, все, что было в моих силах, но, увы, граф не хочет помогать, ни себе, ни нам.

– А как же девушка? Он же убьет ее,… Ты так говорил…

– Этому не бывать. Пока я жив, – спокойно и холодно произнес Фролло и его голос эхом отозвался над потолком.

– Я знаю. У тебя есть еще план. Правда?

– Принеси и зажги свечу, – не поворачиваясь, скомандовал ученый.

Чудовище замешкалось от неожиданного распоряжения, пытаясь быстрей сообразить, о чем его попросили.

– Свечу, Квазимодо, свечу! – обернувшись и пристально посмотрев в глаза собеседника, повторил Фролло.

– Да. Свечу. Да. – Уродец торопливо направился к едва заметному проходу в стене и исчез в кромешной тьме проема.

Ученый вновь обернулся к столу и, облокотившись на него руками, принялся рассматривать те ткани, что у него имелись. Через несколько минут вернулся Квазимодо, неся в дрожащей руке зажженную свечу, а второй ладонью прикрывая огонь от случайного сквозняка.

– Я смог. Я зажег. Сам. Зажег. – Насколько мог радостно, своим монотонным голосом, произнес монстр.

– Молодец. Ставь ее на стол, – почти загробным голосом отозвался на радость подопечного доктор.

Аккуратно – не дыша, Квазимодо поднес свечу к столу. Свет огня падал на лицо монстра и сделал его еще более ужасным. Каждый его глаз был разных цветов и размеров. Правый, огромный, на пол лица – темно карий, а левый, покрытый бельмом голубой глаз обычного размера, утопал под тяжело нависшей бровью. Нос несчастного был как картошка, только смещен влево от центра лица, а толстые сухие губы, постоянно двигались вместе с огромной челюстью, будто он ее не контролировал, и кривыми, торчащими в разные стороны зубами. Но самым жутким в его лице были шрамы, жуткие глубокие шрамы. Создавалось впечатление, будто его лицо сшито из разных кусков кожи, а тень от огня устрашающе играла на этом живом кошмаре.

Квазимодо дрожащей рукой поставил свечу на стол и чуть не опрокинул. Фролло успел удержать ее за подсвечник и ни одна мышца на его лице не дрогнула.

– А что ты думаешь делать теперь? – монстр в упор смотрел на задумчивого наставника.

– Костюмы, – не отрываясь от собственных мыслей, ответил ученый.

– Костюмы? Зачем? Мы куда-то идем? Я тоже? – Квазимодо нахмурил брови, его зрачки забегали из стороны в сторону – мысли, как ураган заметались в его голове.

Фролло медленно поднял глаза на своего подопечного.

– Да. Мы идем на карнавал.

Глава 3. (Карнавал)

Это было раннее утро, но Париж уже давно не спал. На улицах города было полно людей всех возрастов и достатка. Отовсюду доносились смех и веселые голоса. Дети носились среди шумной толпы и играли в догонялки, торговцы с лотками наперевес сновали меж горожан, предлагая всевозможные вкусности и украшения, побрякушки и ручные изделия. Со стороны центральной площади доносилась громкая музыка и в городе царила праздничная атмосфера. Казалось, что впервые за долгое время люди забыли о насущных проблемах – про убийства и войну… хотя нет! Про войну они как раз помнили, ведь именно в честь столь удачной наполеоновской кампании в Египте был весь этот праздник жизни. Тем не менее, страх и тревога отступили. Прекрасные молодые девушки и юноши танцевали на центральной площади задорные традиционные французские танцы. А ближе к обеду на главной городской площади появились даже цыгане, а с ними огромный бурый медведь в ошейнике на цепи. В этот светлый праздничный день даже этих бедных оборванцев толпа горожан встретила смехом и радостными криками. Медведь кружился по площади, люди смеялись и аплодировали ему, а кто-то даже угостил косолапого яблоком. Затем, из толпы цыган вышла красивая стройная девушка с жгуче черными волосами и смуглым личиком. Она сбросила с ног черные поношенные туфельки и босиком принялась отплясывать цыганочку под прекрасные звуки скрипки и флейты. Танец был настолько задорный, а музыка такой зажигательной, что вскоре все зеваки следом за ней отправились танцевать босиком по центральной площади Парижа, купаясь в теплых лучах осеннего солнца.

Феб стоял позади толпы, прислонившись к стене дома и прячась в его тени. Сегодня все полицейские были настороже. Главная задача – не допустить никаких убийств и беспорядков. Каждый сотрудник городской полиции имел свой участок охраняемой территории, который менялся каждые два часа. Шатопер все продумал, и скоро истекало время его пребывания на центральной площади, благо желающих охранять место основного празднества ближе к вечеру было предостаточно. Многим полицейским, будучи на службе, хотелось посмотреть костюмированный парад, а Фебу нужно было оказаться возле небольшой церквушки на юге Парижа, и лишь об этом он сейчас и думал.

И вот когда колокола собора Парижской Богоматери своим звоном объявили о наступлении полудня, возле Шатопера раздался голос друга:

– Пост принял!

Феб повернулся к напарнику и улыбнулся.

– Пост сдал. Смотри, мой друг, в оба глаза…

– Знаю-знаю! Ни один маньяк мимо меня не проскочит. Я буду на чеку! – уверенно и весело произнес Либертье.

– Ну, я вообще-то говорил, чтоб ты смотрел в оба глаза на местных юных особ. Мало ли, найдешь свою судьбу. Сегодня в воздухе летает много амуров и пахнет любовью, – с улыбкой ответил Шатопер.

– Уж не успел ли один из них всадить свою стрелу и в твое сердце? – Меркуцио с веселой подозрительностью посмотрел на друга.

– Как знать, как знать, – загадочно ответил Феб.

– Ладно, ступай, а то я так, действительно, прогляжу все самое интересное.

– Да, но и про маньяка тоже не забывай. Будь настороже. Не очень увлекайся созерцанием девиц.

– Да знаю я! Знаю!

Шатопер шутливо погрозил пальцем напарнику и направился на свой следующий участок – церковь Святого Франциска. Настроение было великолепным, и душа влюбленного юноши рвалась ввысь, в облака.

На улице не было ни единой души, даже казалось, что эта часть города полностью вымерла. Небольшая, но красивая церковь Святого Франциска утопала в кустах сирени, и как только Феб переступил ее порог, ему в нос ударил такой знакомый запах ладана. Раньше он часто посещал эту божью обитель, размышлял и успокаивался, мечтал и молился. Здесь еще ребенком Феб находил ответы на все вопросы. Святой отец Люсьен всегда был хорошим другом графини де Шатопер и духовным наставником ее сына. И вот он снова здесь. Но уже не для того, чтобы просить совета. Для себя Феб уже все решил, теперь вся надежда на то, что отец Люсьен его поддержит и не откажет. Но в этом юноша был почти уверен.

Феб застал священника за молитвой перед иконой Богородицы с младенцем Иисусом на руках. В приятном полумраке церкви Шатопер стоял позади отца Люсьена, не смея прервать его. Когда священник закончил молиться, он обернулся к гостю, и на измученном лице появилась легкая улыбка.

– Прошу прощения, что помешал, святой отец. – Феб виновато опустил глаза.

– Ни в коем случае. Ты как нельзя вовремя, сын мой. Ты давно не посещал мой приход, – глубоким проникновенным голосом отозвался Люсьен.

– И за это простите. В связи с последними событиями, было очень много работы. Я знаю, что это слабое оправдание…

– Не надо оправдываться. Я все понимаю. К Богу надо приходить не по расписанию, а когда душа сама тянется к нему. Но что-то мне подсказывает, что сегодня ты пришел не просто помолиться, – священник приблизился к полицейскому и мягко положил ему руку на плечо, и юноша, подняв свой взгляд, посмотрел ему в глаза.

– Вы правы, святой отец. Я пришел просить вас о помощи.

– Я слушаю тебя, и даст Бог, смогу помочь.

– Вы можете! – Феб вдохновенным взглядом посмотрел в уставшие, но добрые глаза священника. – Я прошу вас обвенчать двух людей, любящих друг друга больше жизни…

– Бог дал нам жизнь, как самый великий дар и именно его мы должны ценить превыше всего…

– Но Бог создал нас для любви и без нее наша жизнь не имеет смысла!

– И ничто не может помешать нам любить. И кого же мне надо будет обвенчать? Кто эти влюбленные, чья любовь так сильна, как ты говоришь?

– Ваш покорный слуга, сын божий, – Шатопер вновь склонил голову. – И Джульетта Капулетти.

Темные с сединой брови отца Люсьена удивленно поднялись.

– Я слышал, что она обещана другому…

– Она не любит его. Против воли ее, отец желает устроить брак дочери. – Феб поднял голову и хмуро посмотрел на священника. – Прошу вас, святой отец, вы наша последняя надежда! Лишь однажды мы можем венчаться, и вы единственный кто может спасти нашу любовь. Если мы обвенчаемся раньше, отец Джульетты не сможет выдать ее за того, кого она не любит.

Отец Люсьен нахмурился и отвернулся от полицейского, молитвенно сложа руки и глядя на икону.

– А что об этом думает мадмуазель Капулетти?

– Она молится за нас и нашу любовь! Она думает, что лишь вместе мы сможем быть счастливы! Что мы созданы друг для друга и что сам Бог свел нас в тот день под сводами своего храма, чтобы мы полюбили друг друга и навсегда были вместе. Что отец, сам того не понимая, рушит ее жизнь.

– То есть она готова пойти против воли отца?

– Да! Он не слышит ее! Прошу вас, святой отец, я готов на все что угодно…

– Вы так юны и горячи, – священник обернулся к Фебу, пристально глядя ему в глаза, в душу. – Надеюсь, вы понимаете последствия вашей просьбы.

– Понимаем и готовы их принять! – в глазах Феба читалась решительность.

Святой отец и его духовный сын смотрели друг другу в глаза, почти не моргая, пока серьезное выражение лица священника, вновь не стало мягким, добрым и уставшим.

– Хорошо, сын мой. Я знаю тебя. Ты благородный и искренний юноша и вижу, что любовь твоя сильна. Хотелось бы верить, что любовь мадмуазель Капулетти столь же крепка, сколь безрассудна. Вас ждут суровые испытания, и только вместе вы сможете через все пройти.

– Это значит, что вы согласны? – улыбка полная счастья озарила лицо Шатопера.

– Завтра в полдень. – На измученном лице священника появилась ласковая улыбка, и он прикрыл глаза в знак согласия.

Я благодарю вас, святой отец! От себя и от Джульетты! И все ангелы любви вас благодарят! Вы не пожалеете о своем решении!

– Ну, ангелы, еще ни разу меня не благодарили, – улыбаясь, отозвался священник. – Не забудьте – завтра в полдень.

– Да как же об этом забыть!? Лишь об этом мои мысли, а время тянется так медленно! – казалось, что Феб готов броситься обнимать отца Люсьена и еле сдерживал себя.

– Не стоит время торопить. Все случится в угодный Богу час.

– Да, святой отец. Как скажете. Тогда я пойду, ведь я на службе.

– Ступай, сын мой. И пусть Бог всегда освещает твой путь.

– Спасибо! Спасибо, святой отец! Спасибо! – и Феб чуть ли не вприпрыжку покинул церковь Святого Франциска.

Священник ласково, но грустно смотрел вслед счастливому юноше, которого впереди ожидает еще много испытаний, когда рядом раздался звонкий голос:

Отец Люсьен повернулся на звук, и грусть сменилась негодованием.

– Да как ты посмел осквернить дом Божий своим присутствием!?

– Дом Божий!? Не слишком ли громкое звание для столь крошечной церквушки? Вряд ли он сюда вообще заглядывал. Мне думается у него хоромы то побольше, – легко и непринужденно, не обращая ни малейшего внимания на возмущения священника, заметил Гренгуар, выходя из тени.

– Да как ты смеешь… – негодование святого отца перерастало в гнев.

– Ну вот! А говорят, двери церкви открыты для всех. Как жить? Кругом один обман! – наиграно драматично воскликнул поэт.

– Ты прислужник Сатаны, убирайся из моей церкви, а не то…

– А не то, что? – улыбаясь, поэт, почти вплотную приблизился к отцу Люсьену.

– Я не боюсь тебя, люциферов прихвостень. – Священник напрягся всем телом, но твердо смотрел в глаза Гренгуару.

– И это хорошо. Я не простил бы себя, если бы запугал божьего человека. Рано или поздно мне нужно же будет кому-то покаяться в своих грехах.

– Мне не хватит жизни на эту исповедь.

– Почему мне кажется, что вы не любите меня? – с наигранной обидой спросил поэт. – Как же заповедь Господа нашего – возлюби ближнего своего, как самого себя?

– Это не относится к приспешникам дьявола. А если честно, то и терпение, которое завещал нам Господь, у меня уже на исходе.

– Это печально. Над этим надо работать, святой отец. Вы все-таки божий человек. А знаете, что, мне кажется, что дело не в ненависти. Вы ревнуете! – Гренгуар улыбаясь, разглядывал седого и щуплого священника.

– Что? Ревную? Я? К кому? – отец Люсьен был удивлен и возмущен в одинаковой мере.

– Как к кому? К Богу, конечно! Ведь в какой-то степени я к нему ближе, чем вы.

– Да как ты смеешь!? Моя вера в Господа непоколебима! – ноздри отца Люсьена раздулись от негодования, и он покраснел.

– Об этом и речь, святой отец, – поэт с довольной улыбкой повернулся к священнику спиной и плавно направился к дверям церкви. – Вы верите, что Бог существует, а я это знаю наверняка. Подумайте об этом на досуге.

Пока отец Люсьен задыхался от возмущения не сумев подобрать слова, по крайней мере, те, которые можно было бы произносить в доме божьем, Гренгуар добрался до порога и, обернувшись, подмигнул ему, а затем исчез за дверьми церкви Святого Франциска.

Солнце уже катилось к закату, но ни один фонарь на главной Парижской улице не был зажжен и люди даже не думали расходиться. Мужчины и женщины, дети и старики, богатые и бедные, расположились вдоль дороги с обеих сторон и в ожидании смотрели в начало улицы на заходящее светило. Впервые за весь день здесь воцарилась тишина, лишь изредка был слышен детский шепот: «Мам, ну где они! Почему так долго?» Время как будто застыло и только солнце неумолимо опускалось за горизонт. И когда последний лучик, будто подмигнув на прощание, каплей жидкого золота растворился у земли, Париж накрыла кромешная тьма. Было слышно, как толпа задержала дыхание и продолжала терпеливо ждать, не смея шевельнуться.

И вот, когда уже пауза ночи затянулась до изнеможения, издалека донеслись звуки барабанов. Люди не отводили взгляда и сквозь тьму вглядывались в начало улицы. Барабанный бой приближался, но казалось, что прошла вечность, прежде чем первый огонек вынырнул из темноты, а за ним следом еще один и еще, и еще. Вскоре уже десятки огоньков плыли в сторону главной городской площади, освещая пространство улицы. И в тот миг, когда огни приблизились достаточно близко к зрителям, ночная тишина взорвалась музыкой и взглядам людей предстала пестрая карнавальная толпа с факелами, в ярких маскарадных костюмах. Шуты и таинственные незнакомки, акробаты, жонглеры, арлекины на моноциклах, фокусники, музыканты и сотни людей в масках всевозможных цветов и экстравагантных форм из павлиньих перьев, керамики, гипса, расписных тканей, кожи, дерева, и даже кости. Будто безумный, бурлящий всеми цветами радуги, поток людей несся по вымощенной камнями главной улице, захватывая в себя все и вся, что было у него на пути. А возглавлял этот красочный парад самый эксцентричный и эпатажный гражданин Франции – поэт Гренгуар в гипсовой маске клоуна с широко улыбающимся ртом, красными щеками и красным носом-помидором. Не смотря на всю нелюбовь народа, сегодня был его день. Ни один праздник не обходился без поэтического гения Гренгуара. Во все дни национальных празднеств, когда парижане забывали о конфликтах и неприязни, поэт вставал во главе народных гуляк, и толпа охотно слушалась его, и этого у Гренгуара было не отнять. Сияя от собственного величия, он шел во главе толпы, распевая песни собственного сочинения и громко читая свои творения. Народ рукоплескал. Еще в древние времена на маскарадах и карнавалах было принято забывать все личные конфликты и, скрывая лица под масками во избежание неловкостей при общении, даже рабам было позволено сидеть за одним столом с хозяевами. И вот в эти нечастые моменты, когда все надевали маски, поэт снимал свою. Ничто не доставляло ему столько удовольствия, как акт всеобщего веселья и публичной демонстрации своих талантов. Казалось, Гренгуар был создан для того чтобы вести людей в бой… в бой с бесконечной тоской, повседневной серостью и угнетающим унынием. Здесь и сейчас для этого было все – зрелище, вино и женщины.

Когда люди надевают маски, они будто чувствуют себя более защищенными и позволяют своим душевным порывам вырваться на свободу. Забавно, но именно в эти моменты они становятся теми, кем являются. Больше нет притворств, нет необходимости прятать свое истинное лицо за вежливыми улыбками и учтивыми кивками, за серьезным нахмуриванием бровей и рассудительными вздохами. Зачем, если на твоем лице маска? Она все сделает за тебя! Лишь в ожесточенном бою, сущность человека проявляется ярче, чем на маскараде. Так и выходит, что на карнавале людей видно лучше, чем в обычной жизни, где каждый играет роль, выдуманную им самим, и добровольно заковывает себя в кандалы – в рамки принципов и норм приличия, правил этикета и политкорректности. Вот она, как на ладони, та свобода, за которую сражался французский народ, за которую умирали сотни людей. Вот она – прекрасная, пьянящая и всеобъемлющая, но настолько невыносимо тяжелая и угнетающая свобода. Хуже любой тюрьмы.

Почти полная луна низко нависла над городом. Гренгуар шел впереди толпы, танцуя и громко обещая Парижу незабываемую ночь. Он повернулся лицом к толпе, продолжая следовать спиной к площади Согласия, и под одобрительные крики и смех толпы запел гимн Свободной Французской Республики (никто не знал наверняка, но ходили слухи, что его тоже написал сам поэт). Гренгуар вскинул руки и принялся махать ими на манер дирижера, и толпа в один голос принялась подпевать поэту слова Марсельезы. И вдруг среди толпы Певец Парижа заметил две странных фигуры – первый высокий и худой шел, плотно закутавшись в черную атласную накидку до самых пят в маске из стали с зеркальной поверхностью и вырезом для глаз, а второй – плелся чуть позади, будто прихрамывая. На нем была разноцветная накидка, сшитая из множества лоскутов разных тканей, полностью скрывавшая его мощное тело, а на лице у него была маска шута с золотой короной. Гренгуар никак не ожидал увидеть эту парочку среди шумной и веселой толпы, заподозрив что-то неладное. Но тут же его внимание привлек другой участник парада, медленно и хищно, передвигающийся вдоль домов с правой стороны улицы. Его длинный красный плащ развивался на теплом ночном ветру, а лицо скрывала маска мерзкой рыжей обезьяны, обрамленная мелкими черными кудрями. Не подавая виду и продолжая весело распевать гимн Франции, поэт влился в поток людей. Парад достиг своего апогея. Народ с головой погрузился в экстаз веселья и торжества и уже продолжал свое шествие по инерции, не обращая внимания на то, что лишился предводителя.

Гренгуар спокойным шагом направился сквозь толпу к человеку в красном плаще, когда тот заметил его, и тоже изменил свое направление на противоположное движению людей. Поэт ускорил шаг, желая настигнуть таинственного участника карнавального парада, но тот ловко просачивался меж людьми и все дальше удалялся от Гренгуара. Поэт старался не упустить его из виду, расталкивая народ в стороны, но вскоре объект исчез из поля зрения.

Тибальт застыл в кромешной тьме небольшого переулка и задрал маску обезьяны наверх. Вытерев тыльной стороной ладони влажные губы, убийца расплылся в безумной довольной улыбке и выдохнул. Как вдруг…

– Уже уходишь? – раздался звонкий голос поэта у него за спиной и Тибальт резко обернулся. – Самое интересное еще впереди.

– Неужто это приглашение на ваш праздник жизни? – ехидно спросил убийца.

– Оно самое. Не поверишь, но сегодня я бы предпочел быть рядом с тобой, mon amie, – насмехаясь, Гренгуар положил руку на грудь и слегка наклонил голову.

– Держишь меня за идиота? Хочешь, чтобы я был у тебя на виду? Я не доставлю тебе этого удовольствия. – Тибальт с ненавистью смотрел на безмятежно улыбающегося поэта. – Прости, но у меня другие планы на эту ночь. Так пусть каждый занимается своим делом. Ты, как истинный клоун, будешь развлекать это стадо безмозглых животных, желающих только поржать над тобой, а я… я займусь тем, что у меня получается лучше всего. Так что разрешите откланяться.

Маньяк отвернулся от Гренгуара и тут же увидел его перед собой и опешил, отшатнувшись назад.

– Не хочу тебя расстраивать, mon amie, но боюсь, сегодня не всем твоим планам суждено сбыться, – лицо и голос поэта не оставляли собеседнику выбора. – Сегодня город и его жители принадлежат мне, и я не позволю испортить мне ночь, украсив Париж прекрасными, но мертвыми телами. Он и так выглядит достаточно нарядным. Без обид.

Холодные черные глаза поэта, казалось, впились Тибальту в горло и душили его, но маньяк смог взять себя в руки.

– И как же ты думаешь мне помешать? – с неуверенным вызовом произнес убийца.

Зловещая ухмылка легла на губы Гренгуара, и он, наклонившись близко к уху Тибальта, прошептал:

– Я лишу тебя того, чего ты желаешь больше всего на свете.

Маньяк со всей силы стиснул челюсти и все его тело напряглось.

– Хорошей ночи! – уже вновь веселым и беззаботным голосом произнес поэт и, поправив воротник плаща Тибальта, небрежно натянул маску обезьяны ему на лицо.

Довольный собой, насвистывая мелодию Марсельезы, Гренгуар покинул переулок, а на его шее, обжигая огнем, вырисовывалась новая черная линия – шрам.

Тибальт так и остался, неподвижно стоять во мраке переулка, и только блик отраженной луны, пробежавший по резко выхваченному лезвию бритвы, на миг разрезал тьму.

Вся площадь Согласия вокруг деревянной сцены, которая ранее использовалась как эшафот, была заполнена людьми. Далеко не всем желающим посмотреть представление хватало места. Люди толкались, пытаясь хоть чуть-чуть приблизиться к центру, а двое особо ловких беспризорника, даже умудрились залезть на обелиски, окружавшие площадь.

Факелы в руках участников карнавала освещали всю центральную площадь, а на сцене двое мужчин в красно-оранжевых масках в форме языков пламени устроили огненное шоу. Зажженными шарами на цепях они вырисовывали в воздухе всевозможные фигуры, раскручивая их в разные стороны с огромной скоростью. Блики огня играли на завороженных лицах зрителей, а в восторженных глазах отражалось пламя. Затем пиромантов сменил фокусник в черно-белой маске, одна сторона которой улыбалась, а вторая была грустной. Он достал из рукава живого белого голубя и под восхищенные крики толпы отпустил его в небо. Следом ловкач выставил вперед кулак и мелкими движениями пальцев свободной руки, вытащил из зажатой ладони целый букет из красных тюльпанов, который тут же отправился в толпу. Но самым удивительным было, когда маг вскинул руки к небу, произнес фразу на неизвестном языке и раздался хлопок – вспышка света и на том месте, где стоял артист, остался только дым, который тут же развеял ночной ветерок – фокусник исчез. Люди принялись переглядываться и возбужденно делиться впечатлениями. За фокусником на сцене показались мимы и шуты, веселившие народ сценками про короля и его сторонников. За ними последовало выступление бродячих музыкантов, танцовщиц, дрессированных собак, жонглеров и акробатов.

Время перевалило уже за два часа ночи, когда выступления акробатов подошло к концу. Народ рукоплескал, свистел и задорно смеялся. Радость, счастье и веселье сегодня захватили центральную площадь Парижа, которая раньше носила имя «Площадь Революции» и вместо сцены на ней стояла гильотина, которая и обезглавила последнего короля Франции и всех его сторонников. Когда выступления артистов закончилось, и толпа поуспокоилась, на сцену поднялся сам граф Капулетти. Люди встретили его аплодисментами. Он поднял руку, призывая к тишине, и народ его послушал.

– Свободные граждане Франции, от лица Директории и Совета Старейшин поздравляю вас с этим чудесным праздником. Где-то далеко, в жарких песках Египта, наши соотечественники – дети, внуки, друзья и родственники, все те, за кого мы переживаем, волнуемся и ждем домой, одержали очередную победу над вражескими силами, – торжественно произнес Капулетти и народ вновь засвистел и захлопал. Граф выждал паузу, пока все вновь замолчат. – Во многом – это заслуга невероятно талантливого и многообещающего капитана французской армии, месье Бонапарта, – по толпе прокатился, одобрительный возглас, еще громче прежнего, но быстро стих. – Но все же главная причина сегодняшнего праздника и победы – это французский народ, сильный, свободный, бесстрашный, но самое главное единый. И сегодня, здесь, на этом карнавале, глядя на вас всех, я еще раз в этом убедился. Пока мы едины, мы непобедимы! УРА!

Под аплодисменты, свист и патриотичные крики Капулетти покинул сцену. Он спустился по боковой лестнице к охраняемым полицейскими членам директории и, пожав руку председателям высшего органа власти, направился сквозь толпу к своему дому. Городские полисмены, расталкивая людей, проводили графа до самых дверей его особняка.

Была уже глубокая ночь, но люди даже не думали расходиться. Они скандировали, требуя продолжения праздничного представления. И вот под довольные возгласы, крики и женский визг на сцене появился Певец Парижа – Гренгуар. Он скинул с лица маску клоуна, открыв свое наполовину изрезанное черными шрамами лицо, и народ притих.

Гренгуар, повернувшись к толпе спиной, торжественно вскинул руки к небу и весь небосвод над Парижем взорвался миллионами цветных огней. Люди застыли с открытыми ртами, восхищенно глядя на фейерверк, которого не видел ни один город мира! Залпы продолжались один за другим – один красочней другого. Толпа ликовала. Восторженные крики, пронзительный свист и сумасшедший визг с площади Согласия, наверное, был слышен даже за Парижем.

Последний залп раскрасил парижское небо синими, белыми и красными огнями – цветами флага Свободной Французской Республики, и когда последний огонек исчез в темноте ночи, толпа на площади взорвалась аплодисментами и протяжными криками восхищения. Как вдруг их прервал другой, до ужаса встревоженный, крик.

– Моя дочь! Она пропала!

Перед людьми стоял весь бледный граф Капулетти. Тишина нависла над площадью, а люди застыли в шоке и молча смотрели на Жерома Капулетти, надеясь, что им послышалось.

– МОЯ ДОЧЬ! ЕЕ НЕТ! – отчаяние переполняло голос графа.

Гренгуар смотрел на несчастного и разбитого Капулетти и чувствовал, как быстро, словно вода в решете исчезала атмосфера карнавала, а холодный, почти бесцветный гнев поднимался в его груди. Лицо поэта превратилось в камень, а глаза засверкали фиолетовыми бликами. Он сжал кулаки и глубоко вздохнул:

– Тибальт.

Гренгуар спрыгнул со сцены и растворился во взволнованной и перешептывающейся толпе. Полицейские, придя в себя, бросились к Капулетти.

– Где она была? Как это произошло?

Жиром нервно сглотнул слюну и указал пальцем на дверь своего дома.

– В саду. Я оставил ее в саду! На качелях! – граф трясущейся рукой провел по седым кудрявым волосам.

Толпа на площади подняла гул. Люди начали паниковать. Но вдруг на сцену поднялся Меркуцио.

– Народ! Мадам и месье, прошу всех сохранять спокойствие! Полиция разберется во всем, а вам лучше возвращаться по домам!

Но толпа не спешила расходиться и продолжала испуганно шуметь.

Жан Версе, начальник городской полиции, ободряюще коснулся рукой плеча Жерома.

– Месье Капулетти, вам необходимо взять себя в руки. Слышите? Мы найдем вашу дочь!

Граф поднял взгляд на капитана и посмотрел ему в глаза.

– Как? Как вы, черт бы вас подрал, допустили это?! – все лицо Капулетти исказилось от ярости, а глаза налились кровью и он, схватив начальника полиции за ворот, притянул его вплотную к своему лицу. – КАК!? Моя дочь! Моя маленькая Джульетта! Это ваша вина! ВАША!

Граф отпустил капитана и закрыл лицо ладонями. Версе обернулся к своим подчиненным.

– Двое в дом. Осмотрите его и сад. Остальные – оцепить периметр и прочесать каждую улочку, каждую подворотню. Возможно, мы сможем догнать похитителя. Все поняли?

– Да, месье! – хором ответили полицейские.

– Выполнять! – приказал капитан, и подчиненные разбежались, а он вновь приблизился к Капулетти. – Мы найдем ее. Обещаю.

– Вы труп ее найдете с рассветом! – со жгучей ненавистью в голосе произнес граф и скрылся в своем доме.

Улочка была совершенно безлюдной. Казалось, ночь укутала бедный квартал Парижа так плотно, что тьма поглотила все звуки, и эта тишина беспощадно давила на уши. Тибальту хотелось разбить свою голову о мостовую, лишь бы избавиться от этой тишины. Он хотел кричать, но не мог даже вздохнуть – что-то сзади крепко схватило его за горло. Рука убийцы настойчиво пыталась дотянуться до бритвы, но тот, кто, не издавая ни одного звука, пережал его дыхательные пути, не позволял ему это сделать. Тьма перед глазами Тибальта уже стала расплываться белыми кругами, язык непроизвольно вывалился изо рта, а все тело охватили судороги. Когда ноги маньяка подкосились, он понял что висит в воздухе и, похоже,… умирает. Странно, но он никогда не думал, что сможет умереть. Наверно потому что никогда не чувствовал, что живет. Только в те редкие моменты, когда его бритва рассекала нежную кожу женской шеи, он, будто далекое эхо со дна колодца, слышал запах жизни, но не своей, а маленького мальчика – хрупкого, напуганного едва ли похожего на него. И вот сейчас он умирает и опять чувствует этого мальчика – беспомощного и разбитого. Интересно, те же ли чувства испытывают его жертвы? Вряд ли! Для них все происходит слишком быстро. Они даже толком понять ничего не успевают… Резкая боль! Будто тысячи иголок впились в мозг! Что-то течет из глаз! Кровь? Слезы? Как вдруг все вокруг становится безумно ярким! Неестественным! Цвета слишком насыщенные, будто на картине импрессиониста – ярко-зеленый, розовый, фиолетовый, жгуче красный, небесно-голубой!

Нормальное зрение начало возвращаться к Тибальту – краски вновь стали серыми и тусклыми, и он осознал, что дышит. Резкий прилив кислорода вызвал эту цветовую галлюцинацию. Через пару секунд Тибальт осознал, что лежит на мостовой и его нос разбит, а из глаз текут слезы. Опираясь на стену соседнего дома, он встал на ноги, как вдруг у самого уха услышал знакомый голос:

– Я тоже неплохой охотник. Не правда ли?

Маньяк обернулся к заставшему его врасплох Гренгуару.

– Какого черта ты это творишь? – Тибальт коснулся кровоточащего носа и зажмурился от боли.

– Видишь ли, у меня к тебе тот же вопрос. – Поэт улыбался, но внутри его пожирал гнев. – Мне казалось, что мы поняли друг друга. Нет?

– Я не понимаю, чего тебе нужно от меня и что ты, вообще, здесь делаешь? Мне казалось, карнавал будет до утра.

– Так и было бы, если бы ты не перешел черту. – Гренгуар резким движением развернул убийцу к себе лицом и прижал к стене дома. – Где Джульетта Капулетти?

– Что? О чем ты? Джульетта? – на окровавленном лице Тибальта отобразилось недоумение.

– Хорошо. Не хочешь по-хорошему, можно и иначе. Видишь эту штуку? – поэт вытащил из кармана маленький пятизарядный револьвер и приставил его к глазу убийцы.

– Что это? Ты с ума сошел? – открытый глаз Тибальта широко распахнулся, и зрачок нервно косился на сорокамиллиметровый ствол.

– Эта штука называется револьвер. Такой еще ни у кого нет. – Поэт отвел ствол от маньяка и выстрелил в небо. Тибальт испуганно дернулся и Гренгуар приставил револьвер к подбородку убийцы. – А теперь представь, что тебя ждет, если я сейчас спущу курок? Свинцовая пуля войдет тебе в рот со скоростью более двухсот метров в секунду, а затем раздробит твой череп и застрянет в мозгу. Хотя в твоем случае скорее пройдет навылет. Как бы то ни было, через четверть секунды ты будешь уже мертв.

– Слушай, Гренгуар, ты просил меня покинуть ваш шутовской балаган, и я ушел! Чего тебе еще надо!? Ты лишил меня замечательной ночи, а теперь еще пришел и угрожаешь мне!

– Ушел? С этим не поспоришь. Но я не помню, что бы мы договаривались, что ты еще и прихватишь собой кого-нибудь, – терпение поэта было на исходе.

– Да никого я не прихватывал! Что за бред? – маньяк был напуган и старался скрыть это, но голос его предательски срывался на фальцет.

– Серьезно? Ну, тогда прости. Похоже, я ошибся. – Гренгуар дружелюбно улыбнулся, опустил револьвер и отпустил Тибальта.

Маньяк выдохнул и оторвался от стены дома, как вдруг раздался выстрел, и адская боль пронзила ногу убийцы. Вскрикнув, он вновь повалился на мостовую.

– А! Будь ты проклят, Гренгуар! – лежа на холодных камнях, прохрипел маньяк, истекая кровью.

– Скажи мне, mon amie, ты веришь в совпадения? – поэту значительно полегчало, и он с довольной улыбкой смотрел на корчащегося на земле Тибальта. – Лично я в них не верю. И тут же возникает вопрос: а могло ли быть совпадением наш разговор о том, чего ты желаешь больше всего на свете и пропажей этого самого желанного в ту же ночь? Как думаешь?

В один миг Тибальт перестал хрипеть и даже дышать. Он собрал все свои последние силы и сквозь длинные курчавые волосы, падающие ему на лоб, посмотрел на поэта снизу вверх.

– Что? Пропала Джульетта? Ты серьезно? Но как? Кто? Кто посмел? – глаза убийцы забегали, а язык, словно маятник, носился от одного уголка губ к другому. Казалось, что Тибальт больше не чувствует боль от раны и в нем закипает возмущение и гнев.

Гренгуар смотрел на маньяка, и им овладело замешательство.

– Так ты действительно не знал. Это был не ты!

– Конечно не я! Но кто же это сделал? Кто? Где она? Где теперь ее искать? Может она сбежала? – Тибальт ушел в себя, и все окружающее его мало волновало, теперь перед ним была более важная задача, которая требовала срочного решения.

Глядя на все это и вспоминая все события прошедшей ночи, Гренгуар вдруг все осознал. Все сложилось, и решение пришло, само собой. Поэт не смог, да и не хотел сдержать злорадного смеха – у Тибальта просто не было всех слагаемых.

– Ты чего ржешь? – маньяк со злобой посмотрел на поэта. – Где Джульетта, Гренгуар? Где она?

– Бедный мой, Тибальт. Сочувствую тебе, но, похоже, тебя обвели вокруг пальца. Дьявол! Да это просто невероятно! – Гренгуар довольно потер ладони. – Такого поворота даже я не ожидал. Неужели вечер перестает быть томным и впереди меня ждет великое приключение. Спасибо тебе! – поэт поцеловал два пальца и отсалютовал небу. – Ну, а с тобой нам придется проститься. У меня теперь очень много дел. Удачи тебе. Она тебе понадобится.

И поэт, похлопав убийцу по плечу, зашагал прочь следом за луной.

– Стой, Гренгуар! Вернись! Где она? Слышишь?! Я буду убивать всех подряд пока не найду ее! Так что лучше скажи! Гренгуар! Будь ты проклят! – Тибальт встал на ноги и со всей силой ударил кулаком в стену дома и, прислонившись к ней спиной, вновь сполз на землю, сплевывая кровь изо рта.

Маньяк тыльной стороной ладони вытер окровавленные губы и сделал глубокий вздох.

– Что ж, Джульетта, решила в прятки поиграть? Хорошо. Я люблю эту игру. Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать. – Дьявольская улыбка легла на губы Тибальта, а черные глаза загорелись, как огоньки.

Маньяк, опираясь на стену дома, вновь поднялся и, прихрамывая, направился в туже сторону, что и поэт.

За окном уже показались первые лучи солнца. Приближался рассвет, а граф Капулетти так и не сомкнул глаз. Он даже думать не мог о сне. Жером молча, сидел за столом гостиной, пил уже пятый бокал вина и смотрел в одну точку на стене перед собой. Полицейские, осматривающие дом, ушли уже больше двух часов назад, но граф знал, что они не найдут ее – его бесценного ангела, маленькую принцессу, единственную радость его жизни. Он не мог себе представить, что больше никогда не увидит ее живой, смеющейся. Капулетти смотрел на стену, но видел только ее – ту ради которой он жил, ту единственную которую любил больше всего на свете, больше себя. И вот ее больше нет. Зачем? Зачем он оставил ее одну? Почему не взял с собой? Все из-за их ссоры насчет свадьбы. Теперь это не имело никакого значения, и сейчас он был готов отдать все, лишь бы вернуть свою дочь живой и невредимой. Но теперь уже поздно! Жером изо всех сил пытался вспомнить последние слова, которые он ей сказал, но память подвела его, и он просто продолжал пить вино и смотреть в пустоту, пожирая себя изнутри, когда дверь в гостиную отворилась, и в комнату зашел полицейский.

– Вы нашли ее тело? – безэмоциональным голосом спросил граф и залпом допил бокал.

– Нет, месье. Извините… – робко начал полицейский. – Я…

– Мне плевать кто ты. Пока не найдете тело, я не хочу никого видеть. На все вопросы я ответил, и дом и сад мой тоже весь перерыли. Или вам недостаточно?

– Нет, месье, я не за этим…

– А если честно, то мне все равно. Осматривайте сколько хотите. Все без толку.

– Я пришел не осматривать. Я пришел к вам, – уже более уверенным голосом произнес полицейский.

Граф перевел свой уже слегка подвыпивший взгляд на посетителя.

– Ко мне? Кто вы? Что вам надо?

– Месье Капулетти, меня зовут Меркуцио Либертье и мне необходимо с вами поговорить кое о чем. Это очень важно. Это касается вашей дочери… точнее ее похищения…

– Хватит мямлить! Либо ты говоришь по делу, либо проваливай!

– Да, месье. Я думаю, что вашу дочь похитил не маньяк.

– Думаешь?! – граф резко встал из-за стола, опрокинув стул. – Намекаешь, что она сама сбежала? От меня!? – Капулетти угрожающе приблизился к Либертье и навис над ним своим тучным телом.

– Нет, месье, я не хотел вас оскорбить… – испуганно затараторил полицейский, когда рука графа сжала ворот его рубахи. – Месье, я кое-что видел прошлой ночью у вас в саду.

– Что ты делал у меня в саду? – залитые вином глаза Жерома пожирали Меркуцио живьем.

– Меня не было в саду, но я видел там его…

– Кого ты видел?

– Вашу дочь и моего напарника, Феба Шатопера.

– Что? – граф отпустил ворот полицейского.

– Феб перебрался через ограду вашего сада, а Джульетта вышла на балкон. Затем Феб поднялся на балкон по виноградной лозе, и они разговаривали…

– О чем?

– Я не слышал. Честно! Но в один момент, Феб встал перед ней на колено, будто делал предложение, и она… согласилась.

Лицо графа Капулетти выражало бесконечный шок. Он всеми силами пытался осознать услышанное, но его разум был опьянен.

– Не может быть. Этого не может быть. – Жером повернулся спиной к Меркуцио и оперся руками на стол и склонил голову.

– А затем Шатопер забрался на крышу вашего дома и поднял туда вашу дочь, и они ушли, прыгая на соседние крыши домов. – Либертье был крайне доволен произведенным эффектом и теперь говорил с полной уверенностью. – Понимаете, месье Капулетти, маньяк никогда не похищал своих жертв, поэтому я почти уверен, что это дело рук Феба Шатопера…

Граф резко повернулся лицом к Меркуцио и сжал его в своих объятиях. Он уткнулся лицом ему в грудь, а Либертье был в ступоре, никак, не ожидая подобной реакции.

– Спасибо! Спасибо! – граф Капулетти оторвался от груди полицейского и на его глазах были слезы, а на лице счастливая улыбка. – Спасибо тебе, сынок!

– Пожалуйста, месье. Я всегда к вашим услугам. – Меркуцио изо всех сил пытался не показывать, в каком восторге он сейчас находится, как счастлив и доволен этим стечением обстоятельств.

– Хорошо. Тогда мы сейчас же отправляемся к этому паршивому мальчишке. – Граф схватил со стула свой дорожный плащ и направился к выходу.

– Нет-нет! Месье Капулетти, так нельзя! – паника охватила полицейского, все пошло не по плану, и он бросился преградить путь графу.

– Это еще почему? Я иду за своей дочерью!

– Послушайте меня, умоляю! Во-первых, это просто предположение! Мы не можем так просто без доказательств ворваться к нему и обыскать его дом…

– Я – Капулетти! И я могу! – граф не собирался останавливаться, и гнев нарастал в нем с каждой секундой.

– Как вы думаете, месье, если они решили обвенчаться вопреки вашему желанию, Феб скажет, где ваша дочь? Я думаю, нет. Как вы думаете, он спрятал ее у себя дома? Я думаю нет. Где? Я не знаю. Если вы сейчас ворветесь к нему и начнете угрожать, боюсь, ничего не добьетесь. Феб слишком сильно влюблен, чтобы испугаться расправы. Да и не станете вы его убивать. Это закончится ничем, зато велика вероятность, что на следующий день, он возьмет вашу дочь и навсегда сбежит из Парижа, а то и из Франции.

– Хорошо. – Граф резко остановился у самых дверей. – И что ты предлагаешь делать?

– Дайте мне время, месье! Прошу вас! Я прослежу за ним, как сделал это вчера ночью до вашего сада и тогда смогу узнать, где он спрятал вашу дочь.

Капулетти обернулся к Меркуцио и посмотрел на него потухшим потерянным взглядом, вино окончательно выветрилось, а усталость накатила мощной волной.

– Проследи за ним и найди мою дочь.

– Обязательно, месье. Вы можете на меня положиться. Я сделаю все, что в моих силах…

– Нет! – резко перебил граф и Меркуцио застыл от неожиданности. – Ты сделаешь все и даже больше чем в твоих силах. Ты найдешь мою дочь, даже если тебе придется умереть. Ясно?

– Да, месье. Вы правы. – Либертье стало не по себе от этих слов.

– А теперь ступай и верни мне мою дочь живой и невредимой.

– Будет сделано, месье, – напоследок бросил Меркуцио и поспешил покинуть дом Капулетти.

Глава 4. (Колокольчики и колокола)

Сознание возвращалось в ее тело, будто из глубокого небытия. Она лежала на чем-то твердом, холодном и влажном. Это не было похоже на ее мягкую и теплую кровать с пуховой периной. Запах сырого дерева, смолы и еще чего-то странного давал ей понять, что она далеко не в родном доме. Память тоже не торопилась возвращаться в ее отяжелевшую голову, и она просто лежала, боясь пошевелиться и открыть глаза. Кошмар. Ночью ей приснился кошмар, и она пыталась вспомнить его во всех подробностях, чтобы осознать всю глупость и невозможность происходящего в нем.

Она сидит на качелях в саду своего дома. Ирис приятно шепчет в ночном воздухе и ветерок треплет ее светлые локоны. На ней только ночная рубашка и ночная прохлада приятно ласкает ее тело. Недалеко за домом слышны восторженные крики людей. Ей тоже очень хочется посмотреть, что там происходит, но отец запретил ей покидать сад. «Если ты не хочешь ложиться спать, то иди, подыши свежим воздухом в саду, пока я выполню свой долг перед народом. А когда вернусь, мы еще раз поговорим о предстоящем событии!» – сказал ей отец. «Конечно, папочка!» – ласково ответила она и поцеловала его в щеку. Глаза отца были полны удивления от столь резкой перемены настроения дочери, но она то точно знала, что больше ей уже ничто не грозит – ни свадьба, ни заточение в собственной комнате. Она просто качалась на качелях и снова ощущала себя пятилетней девочкой, которая сидит и ждет, когда отец вернется домой, только теперь она ждала не его, а другого – своего белого рыцаря, свое солнце. Завтра в полдень! Она предвкушала долгожданный час, когда она встанет у алтаря в белом платье и в фате, сжав руки любимого в своих ладонях, и скажет сокровенное «Да!». Завтра в полдень она покинет свой кокон и расправит крылья, чтобы взмыть в небеса, навстречу собственному счастью. Завтра в полдень! И в этот миг кусты ириса издали жуткий хруст, она быстро спрыгнула с качелей и обернулась.

– Феб, это ты?

Вглядываясь в зелень сада с белыми цветами ириса, она пыталась разглядеть незваного гостя, как вдруг из кустов показалось чудовище огромных размеров и направилось к ней.

– А! – ее крик можно было услышать и на другой стороне площади, если бы не шум и смех толпы. – Помогите!

Монстр был под два метра ростом, но сильно перекореженный – на спине гигантский горб, широкие плечи и массивные руки разной длины. Несмотря на хромоту, чудовище быстро приближалось, и она бросилась бежать, но споткнувшись босыми ногами о завалявшийся в траве камень, повалилась на влажную землю. Горбун навис над ней, и она зажмурилась от страха, не осознавая, чего ждать.

– Пожалуйста! Умоляю! Пожалуйста! Не трогайте меня! Умоляю!

– Прошу… не бойся. Я не причиню тебе зла, – скрипучим безэмоциональным голосом, будто читая по бумажке, произнес монстр.

Она лежала, зажмурившись и закрыв руками лицо, ожидая самого худшего, но ничего не происходило. Тогда она осторожно приоткрыла глаза. Чудовище стояло, подняв руки над головой, будто сдавалось.

– Я не хотел тебя напугать. Прости.

Страх сковал голосовые связки, и она не могла произнести ни слова. Будто опьяненная, она неуверенно поднялась на ноги и глазами, в которых читался ужас, смотрела на незваного гостя.

– Ч-что тебе нужно? – тихо, дрожащим голосом произнесла она

– Я здесь, чтобы помочь. Мой отец…

– Боже, ты, то чудовище из башни! – голос вернулся к ней. – Твой отец это тот ученый, который вечно смотрел на меня! Боже, не подходи! – она пятилась назад, пока не прижалась к стене.

Монстр опустил руки и виновато потупил взгляд.

– Это – Фролло. Мой отец. Он хочет защитить тебя.

– Защитить? От кого? – она не могла отвести свой взгляд от уродливого лица чудовища – разные глаза – огромный и маленький, жуткие шрамы, нижняя челюсть беззвучно двигается из стороны в сторону.

– От маньяка, конечно, – в скрипучем голосе прозвучала нотка удивления ее вопросом с таким банальным ответом.

– Это ты? Маньяк? – у нее в голове не укладывалось, что ей может потребоваться защита от кого-либо еще, кроме этого монстра. – Ты больше других похож на него.

Горбун будто инстинктивно прикрыл лицо руками.

– Я понимаю. Ты боишься меня. Я урод. Но я, правда, хочу помочь. Мы хотим. Отец спрячет тебя. Ты будешь… – монстр запнулся, будто вспоминая слово, – в безопасности. Прошу. Поверь мне. Идем со мной.

Она стояла, прислонившись к стене дома, на грани истерики и только отрицательно качала головой и молилась про себя. И в этот миг небо окрасили разноцветные огни. Фейерверк.

Горбун испуганно посмотрел в небо, потом опять на нее и опять в небо.

– Время. Прости. – Хрипучий голос эхом отозвался в ее сознании и жуткая боль, словно гром взорвалась в ее голове.

Это весь сон. Дальше только тьма.

Джульетта резко села и открыла глаза. Холодный полумрак сковывал все пространство комнаты. Она сидела на каменном влажном полу посреди небольшого пространства, огороженного металлическими прутьями – в клетке. Сердце безумно колотилось у самого горла, и страх с невероятной силой вновь охватил ее.

Джульетта вскочила на ноги и бросилась к прутьям. Она вцепилась в них руками и со всей силой начала их трясти, пытаясь вырваться на волю.

– Господи! Что же это? Помогите! Умоляю! Вы слышите меня? Помогите! Кто-нибудь! – что было мочи, кричала узница, мечась по клетке, как загнанная в угол раненая лань, как лебедь, запутавшийся в охотничьей сетке, но никто не ответил.

В отчаянии Джульетта сползла по прутьям на пол и от безысходности вцепилась руками в волосы.

– Боже, за что мне это? За что? Что со мной будет? Это все сон. Это сон. Я проснусь, – шепотом, как безумная, лепетало прекрасное дитя. – Феб. Милый, Феб. Я проснусь, и уже будет завтра. Полдень. И мы будем вместе. Я проснусь! Обязательно проснусь!

За спиной у Джульетты раздался противный оглушающий скрежет открывающейся двери, и она вскочила на ноги, прижавшись к противоположной стороне своей клетки. В комнату зашел ее похититель – огромный и неуклюжий монстр. На своем горбу он нес старый затасканный матрац.

– Я принес тебе, на чем спать, – безэмоционально прохрипело чудовище.

Он отодвинул засов и зашел в клетку. Джульетта так сильно вжалась в прутья, что казалось, будь она еще чуть поменьше, вот-вот просочится меж них. Горбун бросил матрац на пол и, стараясь скрыть свое лицо, вышел из клетки, вновь заперев ее снаружи, и направился к двери из комнаты.

Джульетта хотела, что-то сказать, но голос изменил ей, и она просто стояла, беззвучно двигая губами. Через мгновение похититель вновь вернулся, держа в руках миску с сомнительным содержимым и с жестяной кружкой наполненной водой.

– Я принес тебе поесть и попить, – все так же сухо объявил горбун и поставил емкости на пол, продвинув их между прутьев.

То ли от страха, то ли от отчаянья, но на испуганную хрупкую девушку накатила ярость – ее лицо покраснело, и она со всей силой пнула принесенную ей миску – та отлетела к стене и раскололась, опрокинув жестяную кружку с водой.

– Мне ничего не нужно от тебя! – со всей злостью закричала Джульетта. – Выпусти меня отсюда, ты, жалкое чудовище!

Узница слышала себя будто издалека, как будто это была не она, а кто-то другой в ее теле. Горбун застыл, испуганно глядя на пленницу, и даже перестал двигать челюстью.

– Что тебе от меня нужно? Мой отец тебя повесит, когда найдет! Выпусти меня, слышишь, а не то пожалеешь! Господи, что тебе нужно от меня! Умоляю! – слезы хлынули из глаз Джульетты, слезы отчаяния и, вцепившись руками в прутья своей клетки, она медленно сползла на колени, опустив голову на грудь и плача навзрыд.

Глаза горбуна, будто в панике заметались, челюсть принялась вновь ходить из стороны в сторону, а кисти рук непроизвольно сжиматься и разжиматься, словно он пытался что-то нащупать или схватить – он был в полной растерянности и не знал, что делать. Ему потребовалась еще минута, чтобы принять единственное на его взгляд правильное решение и ретироваться.

Небо над Парижем уже принялось темнеть, а далеко на горизонте, словно тонкий ручеек крови, показался закат. Тем не менее на улице все еще было достаточно светло, и лишь немногие фонари, преимущественно в центре, были зажжены. Сумерки неохотно захватывали город, но как только Феб ступил на улицу Се-Ордюр, тьма, будто охватила все пространство вокруг. Казалось, что солнце избегает этого места, будто глаз Господа, которому стыдно смотреть на местных отбросов общества – пьяниц, воров и ублюдков. Загаженные улицы, перекореженные дома, которые, казалось, заваливаются друг на друга, идеально соответствовали смраду, царившему в воздухе.

Шатопер невольно скорчил гримасу от вони, ударившей ему в лицо, и тошнота подступила к горлу, но он сдержался. Он должен быть сильным и любым способом выполнить, то ради чего сюда пришел. Ради Джульетты – его прекрасного ангела, который сейчас может быть где угодно, но он найдет ее, обязательно найдет, во что бы то ни стало. Полицейский сжал кулаки. Он дал слово и сдержит его, даже если ему придется спуститься в ад, где, как он и думал, находился сейчас. В стельку пьяный прохожий зигзагами двигался навстречу Фебу, и как бы полицейский не старался избежать столкновения, мужик, самым неожиданным образом, на полном ходу задел его плечом и чудом удержался на ногах.

– Ты куда прешь?! Сильно широкий что ли, паскуда?! – едва ворочая, языком выругался представитель местного класса и продолжил свой извилистый маршрут.

Прошли уже сутки с тех пор, как пропала Джульетта, и пока ее тело не нашли это давало надежду, что она еще жива, но в большой опасности. Даже в самом страшном сне, Феб не мог себе представить, что потерял ее навсегда. И потому без малейшего промедления и колебания, следующим же вечером после ее исчезновения направился на поиски маньяка, в самое сердце бедного квартала. Он раздобыл жесткие домотканые штаны коричневого цвета, дырявые, порядком сгнившие, сапоги из вонючей свиной кожи, холщовую рубаху, которая была велика ему на два размера и изодранную куртку серого цвета, которую снял с вора, томившегося в тюремной камере уже больше полугода. Запах от нее был соответственный, и как ни что иное на нем, придавала реалистичности его образу жителя здешних мест.

Феб брел по самым бедным улицам Парижа, даже не представляя, что или кого он ищет, но точно зная, что находится в нужном месте. Его растрепанные, под стать местным, волосы падали на глаза и ему приходилось постоянно встряхивать головой, чтобы освободить обзор.

Он прошел до конца Се-Ордюр и свернул на Рю-Муфита, довольно осознавая, что его маскарад сработал, и он превосходно вписался в здешний сброд и вне всяких сомнений, никто не сможет его разоблачить. Карнавал у всего города был вчера, а у Шатопера он слегка растянулся.

Все мысли Феба были лишь о возлюбленной, и он никак не мог ее подвести – он не может позволить себе пасть духом и опустить руки, он не может бездействовать, и он не сдастся и не впадет в уныние, он найдет маньяка и спасет свою невесту. И тогда их уж точно никто не разлучит, и они навсегда будут вместе – навсегда счастливы.

До полицейского донеслись громкие голоса и музыка, и он остановился, пытаясь понять, откуда идет звук. Пьяное песнопение доносилось с противоположной улицы, которая заканчивалась тупиком под названием Пувритен. Не теряя ни секунды, Феб направился туда, толком не представляя, что собирается делать. Но сейчас это не имело значения. Сейчас, вообще, ничего не имело значения кроме жизни Джульетты.

Оказавшись в тупике перед входом в дряхлый безымянный кабак, где музыка, пьяные крики и игривый женский визг перекрывали любые другие городские звуки – будь то звон церковных колоколов, сообщающих о наступлении комендантского часа, или даже лай бездомной своры собак, беспрестанно сновавших возле входа в заведение, и надеявшихся получить хотя бы жалкий кусок кости, Шатопер глубоко вздохнул и направился внутрь.

Спустившись вниз по деревянной гнилой лестнице в полуподвальное помещение, глазам полицейского предстал небольшой слабоосвещенный зал. Все столы были сделаны из разного дерева, различались по размерам, формам и были расставлены хаотично, так, что местами между ними нельзя было даже пройти. Поэтому к барной стойке Феб пробирался, как по лабиринту. Кабак был забит людьми до отвала. Мужчины, грязные и потные, пили, жевали весьма сомнительное мясо и во все горло горланили песни. Женщины, в крайне откровенных нарядах, заигрывали с гостями заведения и весело взвизгивали, когда те принимались их лапать и щипать за мягкие места. Некоторые из здешних девиц уже сидели на коленях у местных пьянчуг и страстно целовали их шею и небритое лицо, получая одобрительные хлопки по ягодицам.

Феб не мог скрыть своей неприязни и отвращения, и потому старался не смотреть по сторонам, молча направляясь туда, где женщина лет сорока пяти обслуживала гостей этого злачного места. Шатопер сел на высокий стул возле бара и все-таки вновь окинул взглядом зал. В дальнем темном углу сидел мужик похожий на огромного кабана, а на обоих его коленях пристроились полуголые девицы. Он уткнулся лицом в шею одной, а рукам тискал голые груди второй девочки, которой на вид было не больше пятнадцати лет и Шатоперу стало не по себе.

– Че будешь? – перекрикивая толпу, небрежно спросила женщина за стойкой, и Шатопер обернулся к ней.

– Вина, – ответил полицейский и пристально оглядел невысокую, но тучную женщину с морщинистым лбом и темными глазами.

На ней было самое простое темно-синее платье с грязным, некогда белым фартуком, а волосы крепко стянуты в пучок. Рукава ее платья были по-хозяйски закатаны по локоть, а на плече висело вафельное полотенце желтого оттенка с грязными пятнами. Она собрала все свои слюни и смачно харкнула в сторону.

– Вина? Ты серьезно? Вам красного или белого, месье? – с насмешкой в голосе, но с каменным выражением лица, поинтересовалась хозяйка.

– Красного, если можно? – неуверенно ответил полицейский, не понимая ее интонации.

– Щас. Один момент. – Женщина налила в стакан из глиняного кувшина напиток и небрежно со стуком поставила его перед Фебом, чуть не расплескав содержимое на него.

Шатопер сделал глоток. Все его горло и легкие обожгло, и он зашелся кашлем. Слезы потекли из его глаз, и полицейский принялся отхаркиваться. Женщина зашлась низким и грубым смехом.

– Вина ему, посмотрите-ка! Щас, разбежался! Ты не знаешь куда пришел? Че-то я тебя раньше не видела здесь. Ты кто, вообще, такой?

– Я сын конюха, мадам, – с трудом сглатывая слюну, с привкусом этого жуткого пойла, соврал Шатопер.

– Мадам? Ты че, издеваешься? Какая я, тебе мадам? – насмехаясь, хозяйка перегнулась, через стойку бара и посмотрела на Феба своим тяжелым карим взглядом. – Ты что здесь забыл, мальчик? И зубы у тебя, смотрю слишком белые и ровные.

– Я ищу здесь кое-кого, ма… – запнулся полицейский, вспомнив о своей ошибке. – Может, вы, знаете того, кто сможет мне помочь…

– Неа! Здесь никто не любит помогать, – перебила юношу хозяйка кабака, окинув его пренебрежительным взглядом, и направилась в подсобку.

– Я могу заплатить! – неожиданно для самого себя крикнул ей в спину Феб.

Женщина остановилась, медленно повернулась лицом, и вновь перегнувшись через стойку, схватила Шатопера за воротник куртки и притянула к себе, своими сильными мозолистыми руками.

– Слушай меня, мальчик. Люди сюда приходят пить, жрать и трахать девиц. И если ты пришел сюда что-то вынюхивать, то лучшее что я могу предложить тебе, это нюхнуть у меня между ног. Я всего лишь неделю не мылась. Ты меня понял? – угрожающе произнесла хозяйка, и юноша почувствовал отвратительную вонь из ее рта с желтыми кривыми зубами.

– Я только хотел спросить… – Феб был обескуражен услышанным.

– Нет! Не хотел! Единственный вопрос, который здесь задают – это «Че будешь?» – женщина отпустила куртку полицейского из своих цепких рук. – Шел бы ты отсюда, мальчик. Больно вид у тебя подозрительный – на шакала похож. Я бы так и подумала, если бы не понимала, что надо быть полным психом, чтобы полицейскому сюда заявиться, особенно после заката. Это все равно, что самоубийство. Хе! А ты хоть странный, но что-то соображаешь. Да, малец? – с усмешкой спросила хозяйка. – Ладно, допивай свое пойло и проваливай!

Женщина вновь направилась в подсобку, а Феб расстроено склонил голову над стаканом, даже не думая еще раз прикоснуться к этой выпивке. Он смотрел на свое искореженное изображение в темной поверхности своего напитка и хмурил брови. Он корил себя за безответственность, с которой подошел к этому важному делу – так глупо выдать себя. Он забыл! Как он мог забыть, что костюм – это только внешний вид маскарада, а он должен был переодеть и внутренний тоже. Несмотря на то, что притворство, как и для любого честного человека, не было его коньком, он должен был отыграть эту роль. Ради Джульетты! И что теперь делать!? Возвращаться с пустыми руками? Ради этого он проделал столь длинный и сложный путь? Рискнул своей жизнью ради «допивай свое пойло и проваливай»? Нет! Он не уйдет пока не найдет то, что ищет! Он не сдастся и пойдет до конца. Его жизнь не имеет значения, если его возлюбленной не будет в ней.

Шатопер вновь обернулся к столам, прислонившись спиной к деревянной стойке бара и пристально разглядывая здешних гуляк, будто пытаясь проникнуть к ним в голову, чтобы понять, кто сможет дать ответы на его вопросы.

– Ты че-то хотел, шкет? – мужчине с пышными усами в красной рубахе явно не понравился долгий и пронзительный взгляд полицейского. Он уже даже вскочил со стула и сжал кулаки, готовясь к драке, когда в этот момент рыжеволосая девушка с глубоким декольте с пронзительным и игривым визгом повисла у Феба на шее и, скорее всего, спасла его от расправы.

– Скучаешь, красавчик? – девушка с нескрываемой похотью смотрела на Шатопера своими мутно зелеными глазами. – Хочешь поразвлечься?

Блудница была в темно зеленом платье, под цвет глаз, которое сильно контрастировало с ее неестественно бледным цветом лица – огромное количество дешевой пудры комочками собиралось в уголках ее глаз, а щеки были покрыты толстым слоем румян, будто изображая солнышки на ее лице. Кудрявые рыжие волосы непослушно падали на ее загримированное лицо, которое, вполне, могло быть даже милым, но в этом боевом раскрасе больше походило на лик языческого божества.

– Э… – Феб был в замешательстве и не знал, что ему делать. – К сожалению, мне уже пора.

Он встал со стула и уже был готов направиться к выходу, но девица схватила его за запястье и вновь притянула к себе, прижавшись небольшой грудью к его телу.

– Ну, перестань. Ты что, испугался? Я не кусаюсь. Если ты, конечно, за это не заплатишь. – Девушке явно нравилось смущать скромного хорошо воспитанного юношу. – Я Флер. А как тебя зовут, красавчик? Раньше я тебя не видела. Какие белые зубы. Могу сделать тебе скидку.

– Я Виктор. Сын конюха… – у Феба перехватило дыхание, когда соблазнительница ухватила его за промежность.

– А деньги у сына конюха есть, чтобы провести незабываемую ночь с Флер ле Солей?

Шатопера будто окатили холодной водой с ног до головы, и в голове вдруг родилось прозрение. Она проститутка. Шлюха. Та, чье племя так безжалостно вырезает маньяк, убивающий красавиц. Как же он сразу не подумал об этом? Она может что-то знать. Она просто обязана что-то знать!

– Конечно, есть, – собрав все свое мастерство лицедея, подыграл ей полицейский и обнял ее за талию, перебарывая внутреннее отвращение ради возлюбленной. – Но мы же не хотим это делать на глазах у всех?

– Ну, мне-то все-равно. Можно и в угол куда забиться. Но если стесняешься, наверху есть комната, но это будет уже дороже.

– Ради незабываемой ночи с Флер ле Солей я готов и переплатить, – внутри у Феба все содрогалось от омерзения, но внешне он оставался воплощением обольщения. – Веди меня.

– Шесть десимов. – Проститутка кокетливо протянула открытую ладонь, и полицейский без колебаний вложил деньги ей в руку.

Девушка игриво хихикнула, взяла его за руку и потянула за собой. Флер перегнулась через стойку бара и положила деньги в небольшой деревянный ящик, приделанный к столу, напротив полки с пустыми стаканами и вытащила оттуда ключ.

– Жоржет, я наверх! – громко крикнула молодая продавщица собственного тела хозяйке кабака, взяла со стола зажженную свечу и, все также заигрывая, потянула Феба вверх по деревянной лестнице, ведущей к выходу и выше – к одним единственным апартаментам в этом мерзком и отвратительном заведении.

Когда дверь захлопнулась, и проститутка зажгла свечи, висевшие на стенах этой небольшой и сырой комнаты, в которой не было ничего кроме старой кровати с потертым и изъеденным молью матрацем, они вновь оказались лицом к лицу.

Рыжеволосая нимфа игриво оттолкнула Феба назад, и он, отступая сел на кровать, а она забралась на него, обхватив своими ногами его бедра и уложив на спину, нависла над взволнованным стражем порядка.

С неудержимой страстью, Флер принялась целовать его шею и грудь, запустив свои пальцы в волосы Шатопера. Она точно знала, что нужно делать, потому что Феб уже почувствовал, как его кровь приливает ниже пояса и блаженно закрыл глаза, когда вдруг осознал, что все идет не так как надо. Он резко обхватил талию распутницы одной рукой, и сильно прижав к себе, перевернул ее на спину, а сам оказался над ней.

– Ммм… Хочешь сверху? Я люблю мужчин, проявляющих свою силу, – удивленно и в то же время довольно произнесла ле Солей. – Хочешь, я буду твоей рабыней этой ночью?

– Я хочу, чтоб ты мне рассказала про убийцу, – маска обольстителя спала с лица полицейского, и он пронзительно посмотрел ей в глаза.

– Ты че, извращенец? – проститутка резко села и с отвращением отползла к изголовью кровати, прикрывая руками свою почти оголившуюся грудь.

– Я пришел не для того, чтобы развлекаться. Мне нужна информация о том, кто убивает… твоих подруг. – Феб хотел быстрей со всем покончить, чтобы покинуть это отвратительное место, где запахи грязи и пота, были самыми приятными из всего букета ароматов.

– О, боже! Ты полицейский!? – проститутка, как ошпаренная спрыгнула с кровати и бросилась к двери, но Шатопер преградил ей путь.

Он взял ее за плечи и заглянул в испуганные мутно зеленые глаза:

– Я не буду тебя трогать. Не бойся. Мне только нужна информация и я уйду.

– Не бойся!? Да ты знаешь, что здесь бывает с теми, кто хотя бы разговаривает с полицейскими? Лучше тебе не знать. Так что не надо меня тут успокаивать. Я еще жить хочу! – шлюха смерила Феба презрительным взглядом.

– Я сегодня здесь не как полицейский. Это личное. И мне нужна твоя помощь.

– Ничем не могу помочь. Отпусти меня или я начну кричать, – с вызовом произнесла проститутка, и Шатопер сразу убрал руки, освободив ей дорогу.

Презрительно фыркнув, Флер бросилась к выходу, когда вновь услышала голос нежеланного клиента:

– Я заплачу тебе.

Девица замерла в нерешительности у двери, держась за ее ручку, вот-вот готовясь сбежать из этой комнаты.

– Больше чем ты зарабатываешь за месяц, – почему-то Феб был уверен, что это сработает.

Он достал из кармана свой кожаный кошель и вытряхнул на кровать внушительное количество монет и бумажных купюр. Услышав металлический звон, проститутка резко обернулась, и ее глаза округлились от приятного удивления, когда она увидела немаленькую горсть серебра и бумажных денег. Она возбужденно сглотнула слюну и бросилась к кровати. Феб перехватил ее руку, протянутую к деньгам.

– Сначала, ты мне расскажешь все, что знаешь про маньяка, который убивает проституток на этих улицах.

– Хорошо. Я расскажу. Все расскажу. – Девушка медленно повернула голову, и как загипнотизированная посмотрела на полицейского со слегка приоткрытым ртом.

Шатопер отпустил руку Флер и она, будто боясь, что деньги могут исчезнуть, принялась быстро распихивать их по своим «карманам» – часть бумажных денег отправилось в декольте, а другая в чулки, монеты же она сложила в дырочку во внутренней стороне подола ее платья.

– Итак, я тебя слушаю, – полицейский сложил руки у себя за спиной и внимательно посмотрел девушке в глаза. – Рассказывай.

– Это Цирюльник! – выпалила Флер, запихивая последние деньги в подол и, поправляя корсет на груди.

– Цирюльник? Как его имя? Где он живет? – впервые за долгое время Шатопер почувствовал приятное возбуждение от того, что вплотную подобрался к убийце и тот почти что в его руках.

– Живет? Не. Он уже давно мертв, – совершенно серьезно ответила проститутка, глядя на Феба, как на дурачка, задающего глупые вопросы.

– Мертв? Но как? Я не понимаю… – полицейский был в полном замешательстве.

– Его убила одна из наших. Перерезала горло его собственной бритвой.

– Но этого не может быть.

– Еще как может. Он так над ней издевался, что у милашки Дезир, просто не было выбора. И правильно сделала. Я бы на ее месте ему и причиндалы его отрезала под корень…

– И когда это случилось? – Феб прислонился спиной к стене и потерянным взглядом посмотрел на Флер ле Солей.

– О! Это было давно! Лет десять назад. А теперь его призрак вернулся и жаждет мести. Каждую ночь он выходит на охоту в поисках новой жертвы…

– Ты издеваешься? – Шатопер надеялся, что он ослышался. – Мстительный призрак? Ты серьезно!?

– Конечно! Это каждая проститутка здесь знает! – девица искренне была удивлена недоверчивым тоном полицейского. – Ты мне не веришь?

– Не верю? Ты еще и спрашиваешь! Боже, какой я дурак! – Феб закрыл лицо руками и сполз по стене на пол. – Я потратил столько времени на то, чтобы услышать сказку про убийцу-призрака. Идиот!

– Это не сказка! – обиженно воскликнула проститутка. – Это очень захватывающая и печальная история. Уж точно лучше той, что рассказывает пьяный Боров внизу, пытаясь привлечь к себе внимание дешевых потаскух.

– И что же рассказывает пьяный Боров? – равнодушно спросил Шатопер, открыв свое измученное лицо.

– Иди и сам послушай. Он вечно сидит, в самом дальнем углу. Каждому собутыльнику рассказывает свою душераздирающую историю, если россказни старых пьяниц тебе интересней, – обиженно надув губы и сложив руки на груди, фыркнула Флер ле Солей.

– Что ж, раз я уже здесь, почему бы не послушать. Все равно других идей у меня нет, – полицейский медленно поднялся на ноги и, осунувшись, направился к двери.

– Ты точно не хочешь снять напряжение, красавчик? – вновь игриво окликнула его девица. – Ты заплатил кучу денег.

– Это уже не имеет значения. Ничего уже не имеет значения, – не оборачиваясь, ответил Феб и вышел из комнаты.

Пьяный Боров сидел в самом темном углу, отдельно от всеобщего веселья. Его стакан был пуст, и он, опираясь своим мощным и неповоротливым телом на стол, опустил громоздкую голову на грудь. Рядом крутилась молодая девица, сверкая своими прелестями, но мужчина не обращал на нее ни малейшего внимания, хотя еще недавно она сидела у него на коленях.

Шатопер с легким стуком поставил перед Боровом стакан с самым жутким пойлом, которое он пробовал, и тот поднял на него свой мутно-стеклянный взгляд.

– Я присяду? – больше для формальности, нежели ища одобрения, спросил Феб, которому больше нечего было терять, а надежда иссякла словно свеча, затушенная на ветру.

– Валяй, – хмуро ответил Боров и отпил из своего стакана, даже не поморщившись.

Полицейский опустился на стул справа от собеседника и равнодушно оглядел молодую проститутку.

– Смотри-ка, красивая девушка скучает, – пытаясь хоть как-то начать разговор, заметил Шатопер.

– Хе! Красивая? Как же? – с грустной усмешкой отозвался Боров. – Ничего ты не знаешь о красоте, раз заглядываешься на этих шмар. Что, рыженькая уже все? Надоела? Быстро же ты. Обычно от нее до рассвета не выходят.

– Не мое это – любовь за деньги.

– Хаха! – мужик разразился громоподобным смехом. – Любовь! Ну, ты даешь! Они предлагают свое тело и страсть. О любви и речи идти не может. Если ты пришел сюда искать свою любовь, то ты крупно облажался, малец.

– Это точно. Любовь не мой конек. Где же здесь найти красивую, добрую, заботливую…

– Когда-то у меня была такая. Жули! О, милая Жюли! – Боров вновь стал мрачнее тучи.

– А что с ней сталось? – Феб не знал, что стоит спрашивать, а что нет, поэтому выбирал вопросы интуитивно, что очень сильно напоминало русскую рулетку – одно неверное слово и… конец.

Боров смерил полицейского тяжелым и хмурым взглядом и вновь посмотрел вперед.

– Ее больше нет. Хочешь – верь, хочешь – нет, но двадцать лет назад, она была самой прекрасной женщиной в этом проклятом месте и мне все завидовали. Я был счастлив. Черт! – он вновь отпил из стакана и рукавом рубахи вытер потрескавшиеся губы. – Мой нрав, ревность и алкоголь все испортили. Как-то мы вернулись с большой гулянки. Я слегка перебрал, ну и это… поссорились мы… сильно. Пойми меня. Среди всего этого отребья и уродин очень трудно быть мужем такой красавицы как она. Понимаешь? – нервно ломая пальцы рук, Боров посмотрел на Феба глазами полными слез.

– Я понимаю. Конечно, – заверил смутившийся столь откровенным разговором полицейский.

– Я ударил ее. Боже, я ударил ее! Чуть не задушил, но вовремя осознал и… остановился. Когда понял, что мог натворить, я испугался и решил свалить от греха подальше, пока не протрезвею полностью и не остыну, но на полпути меня остановил наш сын – десятилетний мальчик. Он бросился ко мне и обнял. Я посмотрел в его глаза, и он сказал: «Папа, не уходи! Хочешь, убей ее, но не уходи!»

Шатопер с широко открытыми глазами слушал рассказ пьяного Борова и уже всей душой сочувствовал ему, не смея проронить ни слова.

– Я был в шоке! Мой сын! Ее сын! Маленький мальчик и это… в его глазах не было ничего кроме какого-то холодного огонька и мне стало жутко. Я оттолкнул его и ушел.

– Так она тогда была еще жива? – вдруг не выдержал Феб, а собеседник только едва кивнул головой, глядя куда-то внутрь себя.

– Я вернулся домой только под утро. – Шатопер видел, как все огромное тело этого сентиментального и нетрезвого рассказчика пробрала дрожь, и он судорожно сглотнул. – Она лежала на полу, там, где я ее и оставил без сознания! Но она была бела как лист, а на шее длинная и тонкая рана от бритвы. Моей бритвы! Она была мертва, а вокруг ее тела во все стороны разбегалось озеро из крови. Ее крови! – Боров резко повернулся к Фебу и, схватив его за плечо, посмотрел в глаза уже совершенно ясным взглядом. – Он убил ее моей бритвой! Он убил ее! Мой маленький сын убил ее! Тибальт!

Феб, пораженный до глубины души, не моргая и с приоткрытым ртом, смотрел на этого несчастного человека и не мог сказать ни слова.

Боров отпустил уже онемевшее плечо полицейского и вновь посмотрел перед собой.

– Больше я его не видел и даст бог, никогда не увижу. Но меня не покидает чувство, что он будто преследует меня. Двадцать лет спустя я все так же отчетливо слышу его голос «Хочешь – убей ее, но не уходи!»

Шатопер был потрясен услышанным и, как загипнотизированный, не мог отвести свой взгляд от собеседника. Из задумчивости обоих вывели чересчур оживленные крики с улицы. Феб только прислушивался в тот момент, когда дверь распахнулась, и на пороге показался молодой парень с большим родимым пятном на правой щеке.

– Эй, все сюда! Мы поймали полицейского! – крикнул юноша и вновь исчез во тьме улицы.

Толпа в кабаке подняла жуткий шум и, с довольными криками волной повалила наружу. Шатопер был ошарашен. «Не может быть! Это какая-то ошибка!» – пронеслось в его голове и он, вскочив с места и расталкивая толпу, тоже бросился к выходу.

Когда Феб все же добрался до двери и вышел под открытое небо, на улице перед кабаком уже было полно народу. Они расположились по кругу, выкрикивая угрозы и насмешки. Шатопер с трудом пытался пробраться сквозь агрессивную и возбужденную толпу, чтобы увидеть того, кто стоял в центре. И его старания не были напрасны. Он протиснулся меж двух в усмерть пьяных громил, и его взору предстало то, чего он никак не мог себе вообразить даже в кошмарном сне. Двое местных ублюдков заламывали руки уже сильно избитому юноше. Они повалили его на землю и принялись пинать ногами. Один из них – тот, что поплотнее, схватил за волосы и поднял пленника, смачно харкнув в его окровавленное лицо. Перед Фебом и всей толпой местных жителей на коленях стоял его друг – Меркуцио Либертье.

– Смотрите-ка, кто тут у нас! Сам страж закона! Наверно порядок пришел наводить! – насмешливо громко, будто это представление, воскликнул коренастый и со всей силы ударил полицейского кулаком в переносицу.

Меркуцио, захлебываясь кровью, повалился на спину. Феб стоял скованный от шока, не соображая, что ему делать. У него нет ни малейшего шанса противостоять этой толпе. Это просто самоубийство. Но в тот момент, когда второй из истязателей Либертье – худой и высокий, принялся расшнуровывать завязки у себя на штанах и, под одобрительный хохот зрителей, собираясь помочиться на Меркуцио, Шатопер не выдержал. Он выскочил в центр круга и с разбега сбил обидчика с ног, повалив на землю, и нанес пару точных ударов ему в лицо. Оставив бессознательное тело лежать на земле, Феб снова вскочил на ноги и преградил коренастому путь к избитому другу.

– Парень, ты чего? Мы же просто веселимся! – истязатель был в полном недоумении, как и притихшая толпа.

– Ты его не получишь! Как и никто другой! – Шатопер решительным взглядом обвел всех собравшихся. Адреналин бил в нем ключом и страх скрылся где-то глубоко в подсознании. – Он со мной!

– Но он же полицейский! Ты че? – раздался недовольный голос из толпы.

– Да! Как и я! – гордо и с вызовом признался Феб. Отступать уже было некуда, да он и не собирался трусливо выкручиваться.

Толпа аж взорвалась пронзительным улюлюканьем, а Шатопер бросился к другу. Он приподнял его и, придерживая голову, пытался привести в чувство.

– Боже, Меркуцио, что ты здесь забыл? Какого черта…

– Я не мог отпустить тебя одного… – сплевывая кровь, произнес полицейский. – Они украли мой кошелек… там были документы… прости…

– Ничего. Держись. Мы выберемся отсюда. Обещаю…

– Так-так-так! Кто тут у нас? Месье Шатопер, вот мы и встретились! Снова! – раздался звонкий голос, и все притихли.

Феб резко оглянулся, выпрямившись во весь рост, и увидел Гренгуара, который забрался на нагруженную ящиками телегу, стоявшую у стены кабака. Возвышаясь над всеми присутствующими, поэт с довольной ухмылкой смотрел на полицейского.

– Прошу простить мне мое любопытство, mon cher3, но какого черта вы здесь забыли? Я бы предположил, что вы заблудились, но не могу оставить без внимания ваш чудный наряд. Стало быть, вы целенаправленно направлялись сюда. Может вас, разочаровала жизнь полного достатка или вы спустили все маменькины деньги? – будто нараспев произнес Певец Парижа, и толпа взорвалась одобрительным смехом.

– Мы здесь из-за Джульетты Капулетти, – пытаясь сохранять спокойствие, честно ответил Феб.

– Серьезно? Вы вводите нас в замешательство все больше и больше, mon amie. Это насколько плохим нужно быть ухажером, чтобы она сбежала от вас сюда? – улыбка поэта становилась все шире и шире, а зрители смеялись все громче и громче, хватаясь за животы.

Злость от насмешек разрывала полицейского изнутри, и он сделал глубокий вдох, пытаясь перебороть ярость, подступившую к горлу.

– Ее похитили. И тебе это известно, поэт.

– Пусть так. И вы с другом сразу решили, что похититель кто-то из этих мест? А вот это уже обидно. – Гренгуар, надул губы, как маленький ребенок. – Эти люди лишены почти всего, что есть у вас, но уж дырок здесь и своих хватает. Да ты и сам уже в этом убедился. Не так ли? Может, спросим у Флер? – поэт оглянулся к толпе. – Милая, как тебе наш страстный любовник?

– Да он бессильный! – весело выкрикнула из толпы проститутка и толпа еще вновь зашлась смехом.

– Ну, тогда неудивительно, что твоя ненаглядная сбежала от тебя. Платоническая любовь нынче не в цене…

– Ее похитили! – терпение Шатопера подходило к концу, но и сделать он ничего не мог – одно резкое движение и его разорвут на части.

– Ладно. И у тебя есть подозреваемые? Назови имя, и я скажу тебе так это или нет. – Поэт получал огромное удовольствие от разыгрываемого представления и с наслаждением издевался над незваными гостями.

Юноша на мгновение замешкался.

– Тибальт! – выкрикнул полицейский, и все затихли. Даже у Гренгуара на секунду исчезла улыбка и Феб понял, что попал в точку.

– Дай-ка подумаю. Тибальт, Тибальт, – наигранно задумчиво произнес поэт. – Нет. Данное имя мне незнакомо.

Шатопер другого и не ожидал, но главное от этой ночи он уже получил – имя.

– Ну, раз с этим вопросом мы разобрались, пора перейти к следующему. И он заинтересует вас куда больше первого, ведь он касается вашей судьбы. Итак, – Гренгуар легко, как хищная кошка, спрыгнул со своей импровизированной сцены и, оказался в центре круга – лицом к лицу с полицейским, – в обычных случаях мы чужаков просто вешаем, но этот момент особый. И мы как цивилизованные и благородные граждане Французской Республики не можем не восхищаться вашей храбростью, граничащей с безумием. Встретить здесь полицейского, а тем более, сразу двух, большая редкость и потому сегодня вы наши почетные гости. И только по этой причине вам будет предоставлена возможность пройти испытание, и если вы с ним справитесь, то сможете беспрепятственно покинуть это место и вернуться к себе в уютное гнездышко. По-моему, это более чем справедливо! Как вы считаете? – поэт обращался ко всем присутствующим, и толпа одобрительно загудела.

– И что это за испытание? – настороженно поинтересовался Шатопер.

– О, тебе понравится, mon cher. Оно называется «Танцующий колокол». – Гренгуар улыбнулся от уха до уха, оголив свои белые зубы, и в его глазах блеснул фиолетовый огонек.

Джульетта лежала на животе, прислонившись к холодному и влажному камню горячим лбом, лишенная всяких сил. Все ее тело изнывало от боли и судорог в мышцах. Где-то вдалеке девушка слышала, как монотонно капает вода, и этот звук беспощадно разлетался по всей комнате, сводя узницу с ума. Кап-кап. Прошло уже много времени, по крайней мере, ей так казалось – ни один луч света не проникал сюда и только одинокий факел, висевший у двери, едва разгонял царивший здесь мрак. Кап-кап. Глаза юной красавицы уже привыкли к полутьме за все время пребывания в заточении, которое она потратила на бесполезные крики отчаяния и мольбы о помощи. И теперь Джульетта просто лежала, не двигаясь. Кап-кап. Ее кожа стала еще более бледной, а бесконечные слезы засохли в потухших глазах – у нее больше не было сил плакать, кричать, пытаться вырвать прутья решетки. Она больше не чувствовала ни страха, ни отчаяния. В ее голове не было ни единой мысли, кроме бесконечного и невыносимого «Кап-кап», которое эхом отзывалось в ее сознание. Она была совершенно пуста и равнодушна к своему будущему.

Где-то вдалеке очередная капля воды гулко коснулась камня, и Джульетта пересохшим ртом попыталась сглотнуть слюну, но только боль, словно ножом по горлу, заставила ее сморщить лицо. Жажда. Жуткая жажда охватила изнемождённую девушку, и она поняла, что сознание покидает ее. Она собрала остатки всех сил и прошептала севшим от крика голосом:

– Воды. Пожалуйста. Воды.

Мгновение спустя дверь распахнулась, и на пороге показалось искореженное тело ее похитителя. Держа в дрожащей руке жестяную кружку с водой, горбун робко приблизился к решетке. Он осторожно поставил кружку на пол и аккуратно, будто боясь, что девушка откусит ему руку, двумя пальцами продвинул ее между прутьев решетки к пленнице. Едва прохладная жестянка коснулась ее пальцев, Джульетта села на колени и, схватив ее обеими руками, принялась жадно глотать воду, никогда до этого не ощущая, насколько у нее приятный вкус. Когда у человека не знакомого с лишениями, в одно мгновение отбирают все, он начинает ценить даже самые ничтожные и жалкие вещи и моменты, от которых в обычных условиях с удовольствием отказался бы. И именно это испытала Джульетта, впервые за долгое время одиночества, оказавшись в компании с уродливым горбуном.

– Спасибо, – тихо произнесла девушка, опустив свой взгляд и не решаясь посмотреть уродцу в лицо.

Горбун застыл от удивления, не ожидая услышать слова благодарности, и немигающим взглядом уставился на узницу. Он пытался что-то ответить, но получилось лишь невнятное хрипение. Джульетта силилась заставить себя посмотреть на своего похитителя, но отвращение к его внешности, перебарывало все ее благородные намерения, и они продолжали молчать друг напротив друга – она, глядя в пол, а он – заворожено на нее.

Секунду спустя монстр очнулся и, снова прикрыв лицо ладонью, направился к выходу.

– Ты уже уходишь? – резко и слегка напугано спросила Джульетта, вскочив на ноги, и горбун остановился, вновь посмотрев на узницу сквозь пальцы, нахмурив брови, будто пытаясь понять, где подвох в ее вопросе.

– Эээ… Нужно что-то еще? – хрипло отозвался монстр, сбитый с толку кардинальной сменой настроения девушки – от агрессивной истерики до скромной благодарности. – Только скажи. Я все принесу. Если это есть, конечно.

Глаза девушки бегали из стороны в сторону, будто она пыталась что-то придумать.

– Если что, я за дверью. Только крикни. Или потяни за шнур. Он в правом углу. Если потянешь, в моей комнате зазвонят колокольчики, и я спущусь к тебе, – не дождавшись ответа, прохрипел горбун и вновь собрался уходить.

– Постой! – резко выкрикнула Джульетта и посмотрела уродцу в лицо.

Монстр стоял в полном замешательстве, не понимая, что происходит. Он прикрывал лицо ладонью и не знал, что сказать и куда себя деть.

– У тебя есть имя? – мягко спросила пленница.

– Квазимодо, – ответил горбун, пытаясь понять к чему этот вопрос.

– Квазимодо? Какое необычное имя.

– Мне его отец дал. Говорит, оно мне подходит. «Квазимодо» означает «как будто» – как будто я человек.

– Это очень жестоко…

– Мне нравится. Для отца я как будто человек. Для остальных – я просто чудовище.

Сердце Джульетты сжалось от жестокой правды, с которой живет это создание.

– Для меня ты человек. И не как будто…

– Ты говорила, я чудовище, – горбун никак не мог сообразить, почему девушка ведет себя и говорит не так как раньше.

– Я была напугана. Я ошибалась. Прости меня.

Квазимодо схватился за голову обеими руками и как загипнотизированный принялся повторять «Прости, прости, прости!»

– Пожалуйста, скажи мне, зачем я здесь? Почему ты меня похитил? – но горбун не реагировал на ее вопросы, а продолжал шептать себе под нос «Прости!»

– Скажи мне! Прошу тебя! Ответь! – но все было напрасно, уродец не слышал ее. – КВАЗИМОДО!

Услышав вдруг свое имя, горбун словно очнулся и посмотрел на Джульетту.

– Зачем ты похитил меня? – девушка повторила свой вопрос.

– Чтобы защитить. Убийца ищет тебя. Здесь ему не найти. Никогда. – Как само собой разумеющееся, ответил горбун.

– Откуда ты это знаешь? – Джульетта была поражена, насколько уверен в своих словах Квазимодо. – Кто тебе сказал?

– Мой отец. Он сказал, что другого варианта нет. Он приказал мне принести тебя сюда. Сказал, что здесь ты будешь в безопасности.

– И ты ему поверил?

– Отец никогда не врет. Он ненавидит лгунов. И я не могу его ослушаться.

– Почему не можешь?

– Он меня создал. Воспитал, научил говорить, читать, писать, дал мне дом и всегда защищал меня. Он единственный кто хорошо ко мне относился. Я ему нужен. Я не могу его ослушаться. Я обязан ему жизнью и никогда не должен в нем сомневаться. Он человек, а я как будто человек.

– Это неправда! Ты такой же человек, как и он! А где твоя мама? – несмотря на свое положение, девушка сочувствовала несчастному уродцу – она была в плену, из которого можно выбраться, Квазимодо же был узником собственного тела.

– У меня ее нет. Только отец.

– Ты никогда ее не видел? Она умерла?

– Нет.

– Она вас бросила? Из-за того, что ты такой?

– Нет. У меня нет мамы. Только отец. – Еще раз повторил горбун.

– Это ужасно! Твой отец никогда не рассказывал о ней?! Мать и отец есть у каждого человека! – Джульетта была в недоумении.

– Я как будто человек, но не человек, – вновь произнес Квазимодо, прикрывая лицо ладонью и глядя на девушку сквозь пальцы.

– Зачем ты прячешь свое лицо?

– Чтобы не пугать тебя.

– Перестань! Ты меня не пугаешь. Опусти руку и подойди, – доброжелательно, с сочувствующим взглядом, попросила пленница.

Квазимодо застыл в нерешительности. Он был полностью сбит с толку. Еще ни разу в жизни он не сталкивался с подобным поведением, и нестандартные обстоятельства пугали его. На него не раз орали, обзывались, проклинали, смеялись над ним и издевались, пугались его, били палками, кидали камни и тухлые яйца. Он был знаком и уже ожидал подобные реакции посторонних людей. За всю жизнь с ним разговаривал только Фролло, но и это общение сводилось к холодным распоряжениям и приказам, а в голосе Джульетты он уловил новые интонации – теплые и даже слегка нежные.

– Ну же. Не бойся. Я тебя не обижу, – уже с легкой улыбкой настаивала узница. Горбун напоминал ей побитую собаку – преданную, добрую, но не принятую обществом.

Невероятно сильное чувство захлестнуло чудовище – очень приятное и незнакомое. У него перехватило дыхание, и он опустил дрожащую ладонь, открыв свое уродливое лицо с десятками швов.

– Ну вот. А теперь подойди ко мне, – девушка протянула руку сквозь решетку.

Горбун, сжавшись еще сильнее, приблизился к ней и когда почувствовал тепло ее нежных пальцев в своих растрепанных рыжих волосах, слезы хлынули из его глаз. Слезы счастья. Еще никогда за свою жизнь он не чувствовал ничего более приятного.

– Почему ты это делаешь? – грубо смахнув слезы, спросил урод, нерешительно глядя на плененного ангела.

– Потому что ты такой же человек, как и все. А во многом даже лучше. – Джульетта без тени страха и отвращения смотрела Квазимодо в глаза. – Люди несправедливы к тебе.

– Я не хотел тебя похищать. Честно. У меня не было выбора. – Горбун, вцепившись в прутья клетки, сполз на каменный пол, и девушка тоже опустилась, сев рядом с ним.

– Я знаю. Мы все рабы воли своих отцов, а я собиралась ее нарушить. Может поэтому я здесь. Может Бог против браков без отцовского благословения? – задумчиво, продолжая трепать волосы монстра, произнесла пленница.

Квазимодо вопросительно посмотрел на Джульетту.

– Мой отец хотел выдать меня замуж за нелюбимого мною мужчину. И я решила сбежать, чтобы в тайне обвенчаться со своим возлюбленным. Завтра в полдень. – Слезы вновь хлынули из ее глаз, и она закрыла лицо руками. – О, Феб.

– Не плачь. Пожалуйста. Скоро ты вернешься. – Горбун почувствовал, как внутри у него все сжалось и стало невыносимо больно от ее слез. – Убийцу найдут. Скоро. Только не плачь. Я сделаю все, что попросишь. Только скажи.

– Выпусти меня! – девушка посмотрела на горбуна глазами полными надежды.

– Этого я не могу, – с тяжелой грустью в голосе отозвался он.

– Можешь! Я знаю! Ты можешь! Просто открой эту клетку. Отодвинь засов и отведи обратно, к отцу.

– Не могу, – его кулаки сжались, и он зажмурился. Казалось, горбун испытывал безумную боль, с которой пытался справиться. – Попроси ты меня отдать свою жизнью, я бы не спросил зачем. Но это… я не могу… отец…

Уродец закрыл лицо кулаками и неловкими движениями, бил ими себя по голове.

– Успокойся! Я понимаю! Прости! Я не должна была тебя об этом просить. – Джульетта была ошарашена услышанным до всей глубины своей души. – Я бы не за что на свете не попросила тебя отдать свою жизнь…

– Я понимаю. Я урод. Я похитил тебя. Я не заслуживаю этого…

– Нет! Наоборот! Твоя жизнь для меня также ценна, как и собственная! Разве подобное надо заслужить?

– Это большая честь. Я читал в книгах. В них пишут, что умереть ради другого человека – это достойная, правильная смерть…

– Это так мило… – Джульетта была удивлена искренностью и добрыми намерениями, того кто еще недавно для нее был олицетворением зла. – Но вряд ли я настолько дорогой тебе человек. Мы только познакомились.

– У меня больше никого нет. Никто не гладил меня по голове. За это можно умереть. – Со всей серьезностью произнес Квазимодо, и девушка не выдержала и рассмеялась.

– Глупенький. Ты что такое говоришь? В этом нет ничего особенного. За это не стоит умирать. – Джульетта не могла поверить в серьезность подобного суждения.

– Поверь, стоит. – Горбун нерешительно изобразил кривую улыбку. Он не понимал, что так рассмешило прекрасную узницу, но ее искренний и звонкий смех, словно звон тысячи серебряных колокольчиков, не мог не заставить забыть о грусти и боли.

Это был не тот издевательский смех, который привык слышать от людей горбун. Этот смех был похож на касание теплого солнечного света в прохладное утро, будто свет маяка, разгоняющего тьму, словно ангельская песнь.

– Ты слышала, как звонят колокола? – неожиданно спросил горбун, все также криво улыбаясь, будто забыл снять улыбку.

– Конечно. Я часто бывала в храмах на утренней мессе. А когда в городе праздник, так в Париже и места не найти, где не будет слышен звон церковных колоколов.

– Расскажи мне. Какой он – звон огромного колокола? – улыбка прошла, и Квазимодо с широко открытыми глазами и ртом смотрел на Джульетту.

– Он мощный. Очень мощный. Когда в соборе Парижской Богоматери звонят колокола, кажется, что земля под ногами дрожит, но на самом деле, это дрожит твоя душа, которая откликается на божественный призыв… – вдохновенная речь девушки оборвалась и она, удивленно вскинув брови, посмотрела на загипнотизированного горбуна. – Подожди,… ты никогда не слышал церковного звона колоколов? Быть этого не может!

– Увы, – в мгновение лицо Квазимодо вновь стало чернее тучи. – Сюда звон не доходит – деревья мешают.

– Но что мешает сходить в церковь?

– Нас не любят в городе. Поэтому мы там бываем редко. Лишь по ночам. Но есть другая причина.

– Какая?

– Отец. Он ненавидит Бога. Не знаю за что. Наверное, он что-то ему сделал плохое. Он говорит, что вера – это пристанище трусов и дураков. Говорит, что церкви и храмы надо сжечь дотла и засеять землю солью. Когда мы идем в город, отец обходит церкви стороной.

– А ты веришь в Бога?

– Не знаю. Хочу, но я боюсь…

– Чего же тут бояться?

– Что он меня не примет. Я же урод…

– Неправда. Богу нет разницы, как ты выглядишь, для него важна лишь твоя душа…

– Отец говорит, что у меня нет души. Он не вложил ее в мое тело…

– Он не прав! Я вижу и ощущаю твою душу. И, поверь мне, она велика и прекрасна, как ни у кого из всех, кого я когда-либо встречала.

– Ты так думаешь? – горбун с легким недоверием посмотрел на пленницу.

– Я это знаю! – уверенно ответила девушка, и Квазимодо опять слегка криво улыбнулся.

– Я хочу услышать звон колоколов, – мечтательно прохрипел огромный монстр с душою маленького ребенка.

– Ты так любишь колокола?

– Да. Мне можно держать только маленькие – не больше кулака. У меня их много. Очень много. Они в моей комнате. Я привязал их к пяти шнурам из разных комнат башни. Так отец может позвать меня. Ему нужно просто потянуть за шнурок, и моя комната начинает звенеть. Я могу по звону определить комнату, откуда зовет меня отец, – с воодушевлением рассказывал горбун.

– Это невероятно! И это один из них? – Джульетта указала на тот шнурок, что свисал в углу ее клетки.

– Нет. Это шестой. Отец не знает о нем. Прошу, не говори ему, – тревога отразилась на изуродованном лице Квазимодо.

– Конечно, не скажу. Ты его сделал для меня?

– Да.

– Боже, ты такой заботливый! – девушка не смогла сдержать умиления. Даже в этой ситуации ее похититель попытался хоть как-то сделать ее пребывание здесь более комфортным.

– Если тебе что-то будет нужно – просто потяни за шнур.

Девушка с такой теплотой смотрела на горбуна, что он, смущаясь, опустил взгляд, когда вдруг почувствовал, как ее рука коснулась его ладони и от неожиданности вздрогнул. Квазимодо, пораженным взглядом, посмотрел Джульетте в глаза, и взволнованно сглотнул слюну.

– А можно я буду звонить, чтобы ты просто пришел поговорить со мной? – очень робко спросила пленница, глядя на горбуна грустными глазами.

Квазимодо не мог произнести ни слова и потому просто качал головой с широко открытыми от шока глазами и ртом. Девушка очень мягко улыбнулась и вдруг схватилась за голову и чуть не повалилась на пол.

– Что с тобой? – Квазимодо испугался и попытался придержать ее, но она оклемалась.

– Все хорошо. Голова просто кружится, – слабым голосом отозвалась Джульетта.

– Ты не ела. Я принесу тебе поесть. Хорошо? – помня свой прошлый горький опыт с принесенной едой, спросил горбун.

– Хорошо. Спасибо.

Квазимодо поднялся с каменного пола и направился к двери, оглядываясь, будто переживая, что она может исчезнуть как мираж, как сон. Ему ни на секунду не хотелось покидать свою прекрасную пленницу. Горбун никогда в жизни не чувствовал себя настолько живым – он чувствовал себя человеком. Как будто.

Толпа отбросов общества – воров, убийц и отморозков, подобно сильному течению несла Шатопера и его напарника по трущобам бедного квартала Парижа, унося все дальше от центра города. Тьма сгущалась все сильней, вонь в воздухе заставляла слезиться глаза и, казалось, скоро начнет разъедать кожу. Чем глубже они продвигались вглубь «королевства бедноты», тем уже становились улочки – дома все больше залезали друг на друга и были настолько перекорежены, что угрожали вот-вот рухнуть на толпу. Полицейских несли на руках, словно восторженные поклонники своих кумиров. Они передавали пленников из рук в руки, с остервенением впиваясь костлявыми пальцами в тела полицейских. Часть одежды Феба уже была порядком изорвана, а мышцы сводило от нескромного обращения. Он почти не чувствовал ног и рук, в тот момент, когда их резко бросили на землю. Кое-как, овладев своим онемевшим телом, Шатопер встал и бросился помогать Меркуцио подняться. Тот едва мог стоять на ногах.

– Ну, вот мы и на месте! – торжественно воскликнул поэт. – Когда-то очень давно это было зданием суда. С тех пор почти ничего не изменилось. Лет пятьдесят назад честные люди здесь судили преступников, теперь же преступники здесь судят честных людей. Иронично, не правда ли?

– Невероятно, – оскалился Феб, бросив уничтожающий взгляд на довольного Гренгуара. – И как же нас будут судить?

– А вас уже судили, – вскинув брови, ответил поэт. – И вы виновны!

– И в чем же?

– В том, что вы служите в полиции и нарушили границу нашей территории.

– И это все?

– О, mon cher, этого более чем достаточно, но если вам нужны подробности, то вас обвинили в шпионаже. Но, даже несмотря на это, мы даем вам шанс избежать казни. Так что я бы на вашем месте был повежливей.

Полицейский смерил Гренгуара испепеляющим взглядом, но промолчал. Перед ними было трехэтажное деревянное здание, чем-то напоминавшее церковь – первый этаж был достаточно габаритным, словно основание квадратной формы, а второй и третий – узкой треугольной башней уходили вверх, и заканчивались крохотной колокольней, но самого колокола в ней не было.

– Смотрю, ты заметил, что колокольня пуста. Почему? Если честно, я думаю, что, так как колокол был вылит из бронзы, при первой возможность его сняли и переплавили во что-то более полезное или продали. Но это не значит, что она теперь все время пустует. Раз есть колокольня, должен быть и колокол, который оповестит местных жителей, что правосудие восторжествовало. Согласен? – Гренгуар с хитрым прищуром и с ухмылкой посмотрел Фебу в глаза.

– Танцующий колокол? – осознание обрушилось на Шатопера, как молот на наковальню и он, нервно сглотнув слюну, вновь посмотрел на верхушку «дворца правосудия».

Поэт ничего не ответил, и легкой непринужденной походкой направился к зданию, насвистывая мелодию, а толпа, подхватив полицейских под руки, последовала следом.

Они оказались внутри достаточно просторного зала, где не было ничего кроме деревянных обломков, песка и грязи. В центре потолка находилось квадратное отверстие, через которое можно было увидеть верхушку башни.

– Обычно шпионов подвешивают на самой верхушке, как колокол, и благородные жители с благоговением наблюдают силу закона в действии, – объяснил Гренгуар. – Но сегодня случай особый… Вы готовы?

– К чему? – Феб был озадачен. Он знал, что их ждет нечто ужасное, но что именно – боялся даже представить.

– Могу тебя успокоить, mon amie, с этим испытанием может справиться любой местный от десяти лет, так что шансов у вас много. Ну, что ж! Приступайте!

Шатопер не успел глазом моргнуть, как Гренгуар связал ему за спиной руки. Молодой худощавый парень с большим родимым пятном на лице, схватив в зубы веревку, ловко забрался на шею двухметровому амбалу, подпрыгнул и исчез в отверстии на потолке. Он перекинул веревку через перекладину под самым куполом, которая когда-то давно удерживала колокол и, держась руками за концы веревки, медленно, словно скалолаз, спустился обратно на пол. Там уже двое неуклюжих мужиков разводили костер, и когда искра соприкоснулась с сухими ветками, показался первый язычок пламени, который перепрыгивая на соседние ветки, множился с невероятной скоростью. Вскоре костер достиг средних размеров, и дым от него уходил наверх к маленькой колокольне. Одна из проституток принесла железный таз с небольшими дырками на дне, накрыв им зажженное пламя, она демонстративно поцеловала Меркуцио в лоб и связала ему руки за спиной.

– Эй, Гренгуар, кто из них будет плясать? Или может, обоих повесим? Устроим «Весы Правосудия». Они вроде, примерно, одинаково весят, – спросил коренастый, тот, что разбил Либертье нос.

– Дай подумать, – поэт наигранно задумался, проведя пальцем по черному шраму на правой щеке. – Нет. Боюсь, их двоих эта балка не выдержит. Да и выбраться из «Весов» почти невозможно. А вот честь плясуна выпадет нашему благородному Фебу Шатоперу.

Полицейский только и успевал следить за странными приготовлениями, когда с него сняли сапоги, и он понял, что его ждет.

Коренастый в мгновение завязал один конец веревки в петлю и накинул ее на шею Либертье, а громила, ухватившись за свободный конец, потянул веревку на себя и Меркуцио медленно стал отрываться от земли, поднимаясь вверх, судорожно мотая ногами в разные стороны. У Шатопера перехватило дыхание, глядя на задыхающегося друга, когда его самого схватили под руки и поставили ногами на металлический таз, который накрывал костер. Меркуцио подняли достаточно высоко, чтобы его ступни были на уровне подбородка Феба и, тогда Либертье смог найти опору на плечах своего напарника. Он встал и жадно сглотнул воздух всей грудью.

– Я думаю, условия испытания вам ясны, но на всякий случай все же объясню, – звонко произнес поэт, с восхищением глядя на причудливую конструкцию. – Испытание будет считаться пройденным, только в том случае, если вы оба останетесь живы. Сразу хочу помочь тебе, mon cher, и облегчить груз на твоих плечах – если твой друг задохнется в петле, по твоей вине, считай, ему повезло, потому что тебе потом придется куда хуже.

На Шатопера напал ступор. Он чувствовал, как неуверенно Меркуцио стоит у него на плечах, балансируя с петлей на шее и его жизнь в руках Феба. Полицейский мог бы долго так стоять, но вдруг почувствовал, что его ступни безумно горят и тут он до конца осознал суть названия этого испытания. Он принялся прыгать с ноги на ногу, словно танцуя, тем самым раскачивая своего полуповешенного друга. Толпа ублюдков во главе с поэтом хохотала во все горло.

«Должно быть, это действительно смешно выглядит со стороны» – подумал Феб, в то время как ему надо было срочно придумать план спасения, но соображать было просто невозможно. Ступни ног горели, а плечи ныли под тяжестью напарника, и все мысли крутились вокруг глупого смертельного представления, где он играл главную роль.

«Так, поэт сказал, что любой мальчишка сможет выбраться из этой западни! Соврал или действительно есть, какой-то трюк? Боже, как горячо» – мысли вихрем неслись в его голове, но он был напряжен так сильно, что не смел, открыть рта, боясь, что дикий крик боли вырвется из него наружу – «Думай же, думай! Что я могу сделать?»

Шатопер принялся растягивать веревку на запястьях и пытался отрешиться от боли жутко пылающих ступней. Он уже чувствовал, как кровь сочится из запястий, стертых веревкой. Боль от раскаленной стали была так невыносима, что он без особых страданий, разрезая веревкою кожу, освободил руки, и в душе появилась надежда на спасение. Юноша снова попытался собрать свои мысли в кучу. Он уже не видел восторженную толпу вокруг, а их голоса, крики, смех и свист, доносились откуда-то издалека. У него наступил болевой шок и мысли стали ясными и четкими. Феб словно прозрел.

«Этому зданию больше пятидесяти лет. Гренгуар сказал, что эта балка вряд ли выдержит нас двоих. Или выдержит? Варианта два – либо мы спасемся, либо я своими руками убью друга и тогда всему конец. Была, не была!»

Феб отклонился, и Либертье соскользнули с его плеч, и повис в воздухе, задыхаясь и дергая ногами. Шатопер присел и, что было сил, оттолкнулся обожженными ступнями от таза и, подпрыгнув, обхватил Меркуцио за пояс и повис на нем. Юноше казалось, что прошло уже много времени, и его план провалился, и он своими руками убивает друга. Отчаяние накатило безумной волной, и слезы бессилия хлынули из его глаз. И в этот миг ему показалось, что что-то хрустнуло в теле напарника, и они со всей силы рухнули на пол.

Когда Феб очнулся, то увидел рядом с собой Меркуцио, который судорожными руками, пытался снять с шеи веревочную петлю и надышаться воздуха. Невероятное облегчение охватило Шатопера и, светясь от счастья, он бросился к другу, заключив его в крепкие объятья.

– Мы справились, Меркуцио, мы справились! Мы живы!

Либертье с жаром обнял друга, и они разразились безумным смехом. Рядом с ними валялась переломленная деревянная перекладина, на которой держалась веревка. Юноши были столь увлечены своим торжеством, что не сразу услышали медленные хлопки.

– Браво! Честно? Это было великолепно, mon amie. Вы меня повеселили и удивили! – Гренгуар с довольной улыбкой и, хлопая в ладоши, смотрел на двух, будто заново рожденных друзей. – Поздравляю! Вы справились! Только избавьте нас от созерцания мужских ласк, а то никогда не поздно передумать…

Полицейские отвлеклись от собственного счастья и, глядя с опаской на поэта, поднялись на ноги, но Шатопер вновь рухнул бы, если бы его не подхватил Либертье. Ступни Шатопера продолжали гореть от боли, но он пересилил ее.

– Мы свободны?

– Как я и обещал! – Гренгуар развел руками в стороны. – И в следующий раз будь осторожней, mon cher…

– Следующего раза не будет. – Полицейские приблизились к поэту, с ненавистью глядя ему в глаза. – Дорогу… будьте любезны.

Певец Парижа улыбнулся от уха до уха, снял шляпу-цилиндр и, изобразив реверанс, освободил им путь – недовольная и расстроенная финалом представления толпа, тоже неохотно расступилась и друзья направились к выходу из «храма Артемиды».

– До скорой встречи, mon amie! – крикнул им вдогонку поэт и Феб, придерживаемый Либертье, не реагируя, покинул это проклятое место. Оставаться здесь еще хоть на секунду, было просто невыносимо.

Глава 5. (Из клетки на волю)

За днями шли недели и, несмотря на свое положение узницы, Джульетта больше не ощущала страха и тех жутких страданий. Она смирилась и довольствовалась тем, что ей было дано. Она верила, что ее светлый рыцарь и возлюбленный скоро схватит убийцу и она вернется домой. Девушке осталось только набраться терпения и ждать. Ей больше не было одиноко. Почти все свое время она проводила в компании доброго и отзывчивого горбуна. Она даже представить не могла, что когда-нибудь будет наслаждаться компанией уродливого подобия человека и радоваться каждый раз, когда он входит в ее темницу. Квазимодо сделал ее пребывание в заточении максимально комфортным. Он приносил Джульетте все, что она просила и даже больше, если, конечно, мог это достать. Теперь девушка спала на новом пуховом матраце, у нее был теплый шерстяной плед и мягкая подушка. Раз в три дня горбун приносил ей огромную дубовую лохань и наполнял ее горячей водой, по десять раз бегая с ведрами вверх и вниз, чтобы она могла принять ванну. Он принес ей расческу и, однажды, она даже позволила ему себя расчесать. Закончился этот небольшой эксперимент парой клоков вырванных светлых волос и совместным добродушным смехом над его неуклюжестью.

Каждое утро Джульетта просыпалась, а возле нее в глиняном горшке стояли цветы. Горбун мог часами собирать их для нее в лесу возле башни. То это были пионы, то тюльпаны, то герберы, а как-то раз, он усыпал всю ее клетку дикими розами. Квазимодо сам готовил для нее еду. Он старался изо всех сил, вкладывая в каждое блюдо всю свою душу, но выходило у него это не очень хорошо. Однако она с большим аппетитом уплетала за обе щеки пережаренную перепелку с томатами или засушенную треску в лимонном соке. На ужин Квазимодо собирал для пленницы всевозможные ягоды, которые находил в лесных дебрях, а утром приносил вареные яйца и хлеб с маслом и ветчиной. Одним словом, девушка никогда не оставалась голодной.

Квазимодо тоже был счастлив. Каждое его утро начиналось с того, что он просыпался под звон колокольчиков в своей комнате (она звала его) и как угорелый несся вниз к своей Джульетте, прыгая через пять-шесть ступеней за раз и чуть ли, не врезаясь в стены. Он готов был делать все что угодно, лишь бы увидеть ее улыбку – чистую, как слеза младенца. Горбун заботился о своем единственном друге как мог и получал от этого огромное удовольствие. Он впервые в жизни чувствовал, что кому-то нужен. Не просто, как слуга, а как будто человек. Еще никто до Джульетты не смотрел на него так, словно его внешность совершенно обычная и даже приятная. Квазимодо с удовольствием бы остался в этой темнице навсегда, чтобы провести всю свою жизнь рядом с этим ангелом. Перед сном они много разговаривали – горбун рассказывал девушке о колоколах, а она внимательно слушала, глядя на него широко открытыми глазами. Он поведал ей про самый большой колокол в мире, который отлили в далекой и холодной России и назвали «Царь-колокол». О самых первых колоколах, которые пришли к нам от язычников и которые отказывались звонить, пока их не освятили. И о многом другом. Джульетта в свою очередь делилась с начитанным горбуном своими мечтами и рассказывала ему сказки о принцессах, разбойниках и доблестных рыцарях, которые в детстве перед сном читал ей отец. И Квазимодо, в самом деле, как маленький ребенок слушал ее затаив дыхание. Они могли разговаривать до самого утра и лишь с рассветом отправиться спать. Джульетте никогда и ни с кем не было так легко и интересно. Горбун был превосходным слушателем и собеседником, несмотря на то, что зачастую ему было очень сложно формулировать предложения и подбирать слова, поэтому он старался объясняться самыми простыми предложениями.

Но бывали и другие дни. Девушка называла их «дни молчания», когда Фролло вызывал Квазимодо к себе и отправлял сына по своим делам. Тогда горбун мог пропасть на три-четыре дня и вообще не появлялся в ее комнате, а скорее всего и в башне. В эти дни ей не с кем было поговорить. Фролло молча приносил ей еду и молча уходил. Как только девушка ни пыталась с ним заговорить, он не реагировал и даже не смотрел в ее сторону, как будто ее и не существовало вовсе.

Но проходило несколько дней, и он возвращался, ее милый друг. Они успевали так соскучиться, что наперебой делились своими мыслями и чувствами – Квазимодо путал слова и порой терял мысль, но Джульетта полностью понимала, что он хотел ей сказать. Но когда она спрашивала, где он был и что делал, горбун становился мрачнее тучи и старался увести разговор в другое русло. Ему было неприятно об этом говорить. Единственное, что девушка поняла, это то, что он помогает своему отцу с какими-то опытами и достает для него то, что тому нужно для его экспериментов.

Этой ночью Квазимодо не мог уснуть, несмотря на то, что он покинул темницу Джульетты незадолго до рассвета. Он не мог даже подумать о сне и метался по своей комнате от угла к углу. Он чувствовал, как внутри у него что-то происходит – что-то в груди не давало покоя, какое-то новое странное чувство. Ему хотелось как-то показать Джульетте насколько она ему дорога и как много значит для него. Но ни слов, ни касаний было недостаточно. Даже его поступки не могли до конца передать его чувства, и вот он не может найти себе покоя, рассекая пространство своей маленькой душной комнатки, куда свет попадал лишь через небольшое окошко у самого потолка. Весь пол его небольшой каморки был завален всевозможным хламом. Здесь была гора старых тряпок, местами подгоревшие книги, сломанные настенные часы, осколки фарфора, почти использованные свечки и их ржавые подсвечники, обрывки старых газет, запчасти от механических игрушек, колбы, склянки и много другого хлама, по какой-либо причине полюбившейся горбуну. Все пространство комнаты пересекали десятки натянутых бечевок, на которых висели сотни колокольчиков разных форм, размеров из многочисленных материалов – от олова до серебра. Эта каморка напоминала логово паука, где горбун плел свою звенящую паутину.

Квазимодо искал то, что могло бы в полной мере передать его чувства к Джульетте. Цепляясь ногами за натянутые веревки и создавая оглушающий звон, (который ничуть его не отвлекал) горбун переворачивал все вверх дном. Он тяжело дышал, а его огромный глаз метался в разные стороны с огромной скоростью в поисках «того самого», но все было тщетно. Квазимодо уже начинал терять самообладание. Навязчивая идея не давала ему покоя, и отсутствие возможности ее воплощения сводила уродца с ума. Со звериным рыком полным негодования он перевернул очередную стопку безделушек и случайно задел локтем бечевку с колокольчиками. Вновь раздался звон, и горбун застыл, прислушиваясь. Осторожно, будто боясь спугнуть что-то невидимое, он вновь пальцем дернул за ту же веревку – колокольчики зазвенели, создавая вибрацию по натянутой нити «паутины». Квазимодо затаил дыхание и принялся дергать каждый колокольчик по отдельности и прислушиваться к его звуку. Он, с маниакальным вниманием двигался вдоль бечевки, аккуратно касаясь каждого участника услышанной им симфонии, чтобы найти того, кто так подходил его чувствам к пленнице. «Слишком тихий! Слишком высокий! Слишком глухой! Слишком звонкий!» Дзинь! Дзинь! Вот ОН! Тот самый звук, в котором идеально смешались пение ангелов и спокойный голос раскатов грома. Точное описание того, что происходит в его груди. То самое чувство!

Без церемоний, Квазимодо резко сорвал небольшой серебряный колокольчик с натянутой бечевки и со всех ног бросился прочь из комнаты, даже не захлопнув за собой двери. Но там уже не было ничего ценного.

Горбун бежал вниз по винтовой лестнице, перепрыгивая через ступеньки туда, где томился его ангел. Он знал, что она еще спит, ведь он только пару часов назад ушел от нее, но и ждать он больше не мог. Ему казалось, что внутри у него сейчас что-то взорвется. Он сжимал колокольчик в кулаке так, словно если он хоть чуть-чуть разожмет пальцы, то сразу же испарится, а он не мог этого допустить. Преодолев последние пять ступенек, он оказался перед дверью в темницу своей сказочной принцессы и по привычке потянулся к ключам, которые обычно висели на гвозде рядом, но их там не оказалось. Застыв на секунду в смятении, Квазимодо увидел, что дверь слегка приоткрыта и его охватил страх и внутри все сжалось. Джульетта была не одна. Внутри с ней кто-то был.

Горбун дрожащей рукой осторожно толкнул дверь. В центре клетки лежало бездыханное тело Джульетты, а перед ней на коленях стоял темный силуэт и нежно гладил ладонью по ее волосам. Страх сковал все мышцы и Квазимодо застыл, словно статуя химеры. Но вдруг он услышал знакомый холодный голос.

– Как же ты прекрасна. Ты должна быть моей и только моей. Я не отдам тебя никому. Больше не отдам, – произнес Фролло с ледяной печалью в голосе.

Он смотрел на девушку самым нежным и даже ласковым взглядом, на который было способно его черствое сердце, но было в нем и место грусти, глубокой и колющей, как океан.

Осознание накатило на уродца, словно цунами и ураган беспричинной ярости обрушился на него, разрывая на части. Он с безумной силой сжал кулаки так, что ногти впились в кожу и из груди вырвался низкий яростный рык, похожий на рычание хищного зверя, перед броском на врага.

Ученый резко поднял голову и посмотрел в налитые кровью глаза горбуна. Ни следа от чувственного взгляда не осталось на его лице. Оно вновь превратилось в надменную каменную маску спокойствия. Фролло встал с колен и направился к двери. Квазимодо развернулся и со всей силы бросился на лестницу. Он упал грудью на ступени и, яростно рыча, как смертельно раненый зверь, принялся бить кулаками по камням, разбивая руки в кровь об холодный гранит, так похожий на бесчувственный взгляд отца. Ученый вышел из комнаты и, закрыв за собой дверь на ключ, навис над взбешенным монстром, с презрением глядя на него. Он смотрел как горбун, разрываемый изнутри, калечит свое и без того уродливое тело.

– Прекрати! – приказал Фролло и Квазимодо сразу послушался его.

Он обмяк, лежа на ступенях и тяжело дышал, уткнувшись лицом в камни.

– Отец, что со мной? Я не понимаю.

– Ты страдаешь. Тебе больно, – с беспристрастием научного наблюдения ответил ученый.

– Откуда эта боль? Я не понимаю. Ты гладил ее по голове. Откуда эта злость? Мне хочется крушить и ломать все вокруг. Но ведь я не злой. Правда? – Квазимодо поднялся на колени и, с перекореженным от страданий лицом, посмотрел в серые глаза Фролло

– Нет. Не злой…

– Тогда откуда это все? Откуда отец? В меня кидали камни, били палками, смеялись надо мной, плевали в лицо, но еще никогда мне не было так больно. Это не похоже на обычную боль. Она идет изнутри. Как будто что-то внутри готово разорваться на части. Это невыносимо…

– Это называется ревность, – глядя сверху вниз на несчастного уродца, стальным голосом ответил ученый.

– Р… ревность? Что это?

– Слушай меня внимательно и запоминай. Дважды повторять не буду. – Фролло понизил голос до угрожающего шепота. – То, что происходит между вами, переходит все границы, и я не позволю этому продолжаться. Ваше общение зашло слишком далеко. Отныне я запрещаю тебе под любым предлогом посещать Джульетту и тем более… любить ее. Ты меня понял? Забудь о ней раз и навсегда.

– Любить? – Квазимодо смотрел в глаза своего отца взглядом полным безграничного отчаяния, будто умоляя сказать, что это шутка. Но Фролло никогда не лгал, а шутка – это одна из форм лжи. По щеке горбуна из большого немигающего глаза выкатилась одинокая слеза, и он еле кивнул, не сумев перебороть отцовскую волю.

Ученый направился к лестнице, а Квазимодо вновь рухнул на камни, закрыв руками голову и содрогаясь от беззвучных рыданий. Отец уничтожил его, раздавил, как клопа. Он ненавидел себя за бессилие перед ним, за свою беспомощность. Как же он теперь сможет жить? Зачем ему жить без нее – единственного лучика света в его жизни, который был ярче и теплее тысячи солнц? Неужели он больше никогда не увидит ее? Она здесь – так близко, за стеной, но так далеко, за запретом отца. Как же она без него? Кто теперь позаботится о хрупком и нежном ангеле? Неужели он ничего не может сделать? Так и есть. Это конец.

Фролло ступил на вторую ступень и вдруг обернулся.

– Что у тебя в руке?

Горбун не слышал отца. В его голове громыхали мысли бесконечного отчаяния, а в груди бушевала буря невыносимой боли и страданий.

– Что у тебя в руке, я спросил, – уже громче и жестче повторил ученый.

На миг дыханье монстра стихло, и он разжал окровавленный кулак, стесанный об камни, который до сих пор сжимал маленький серебряный колокольчик.

– Ты его сломал, – с легким разочарованием произнес Фролло, глядя на обломки некогда «материального воплощения чувств уродца к ангелу», лежащие на грубой мозолистой ладони горбуна.

Не открывая изможденное, еще более уродливое лицо, Квазимодо услышал, как отец, молча, поднимался наверх, звеня ключами от темницы Джульетты. Горбун остался один на один со своими страданиями, так и, продолжая лежать на холодных камнях и уткнувшись лицом в холодный гранит.

Война продолжалась. Русские уже перешли Альпы и вступили в Швейцарию. После того, как Суворов разгромил армии Молитора и Массена они отступили и вышли из войны. Армия Наполеона, так же теряла свои позиции и отступала из Египта.

Наступил ноябрь и близился новый век, который предвещал большие перемены в жизни французского народа. Беспросветная тьма накрыла Париж. Бесконечные дожди и туманы сделали город похожим на далекий Лондон. Люди, словно призраки передвигались по улицам, а церкви и соборы не знали отбоя от прихожан. Прихожане собирались здесь сотнями и в тусклом свете свечей молились и просили Бога защитить их и своих близких.

Страх и жуткое отчаяние овладели городом. С тех пор, как пропала Джульетта, убийства стали происходить чаще и теперь число жертв маньяка возросло до пятнадцати. Отныне опасность поджидала горожан не только на улицах, но и в собственных домах. Одну из жертв, прекрасную Адели Савье, дочь французского посла, горничная нашла с перерезанным горлом в ванне наполненной ее собственной кровью, с все еще искаженным от страха лицом.

У городской полиции, во главе с Жаном Версе, опускались руки. Горожанам было запрещено перемещаться по улицам в одиночку и оставлять своих детей без присмотра. Все двери и окна в домах закрывались на замок. Богатые нанимали личную охрану, а остальные старались как можно реже покидать свои жилища. Но, несмотря на все меры предосторожности, убийца продолжал разбрасывать труппы по всему городу – на аллеях, в парках, в подворотнях, в продовольственных лавках. Но когда священник обнаружил труп юной Одет Готьер на алтаре собора Сакре-Кер, народ впал в массовое безумие. Одни родители сами лишали невинности своих дочерей, другие прибегали к помощи врачей-хирургов, третьи отдавали свою дочь в жены первому попавшемуся проходимцу или знакомому. Одна набожная женщина предпочла задушить свою дочь во сне подушкой, тем самым досрочно отправив ее в рай, по ее мнению. Родители других прекрасных тринадцатилетних близняшек закрыли своих девочек в подвале и не выпускали оттуда, просовывая еду им в небольшое окошко в двери у самого пола. Но все продолжали молиться, еще более усердно и страстно. Тьма и зло поглотили Париж вместе с его жителями.

Но тело Джульетты Капулетти так и не нашли, и это единственная причина, по которой Феб Шатопер все еще не впал в отчаяние. Он верил, что она еще жива, ведь маньяк никогда не стал бы прятать свое произведение искусства. Полицейский понимал, что убийца играет на публику и пытается этим что-то сказать. Джульетта жива! В этом не могло быть сомнения. Убийца сам не может ее найти и его участившиеся убийства, и проникновение в дома, говорят о том, что он негодует. Юноша знал, что его возлюбленная спряталась, но единственное, чего он не мог понять, почему она не сообщила ему, или хотя бы отцу, что жива. Граф Капулетти с момента пропажи дочери превратился в ходячий труп. Он похудел, его волосы поредели и поседели, а лицо осунулось, щеки впали, глаза утратили всякий блеск жизни. Граф целыми днями сидел в своем кабинете, не зажигая ни единой свечи, и смотрел в окно, как осенний дождь вместе с ним оплакивает его утрату.

В это время Джульетта сидела, обняв свои колени и только мрачные стены темницы, и прутья решетки окружали ее. Прошло уже очень много времени с тех пор, как ее милый горбун перестал к ней приходить. Сначала она была уверена, что Фролло снова поручил ему новое задание и скоро эти «дни молчания» закончатся. Но время шло, а Квазимодо так и не появлялся. Тогда девушка принялась беспрерывно дергать за шнур, который заставлял звонить колокольчики в комнате горбуна, но как бы долго и часто она не делала это, как бы усердно и громко не звала своего верного друга, на этот призыв он не откликнулся. Волна страха и отчаяния вновь захлестнула прекрасную Джульетту.

Каждый раз, когда Фролло заходил в ее мрачную обитель в длинном черном плаще с капюшоном на голове, она бросалась к прутьям клетки и просила сообщить, где Квазимодо, но в ответ слышала только молчание. Потом ее просьбы превратились в крик и угрозы, она требовала объяснить ей, что случилось с горбуном, и снова не единого слова в ответ. В конечном итоге, она уже умоляла, стоя на коленях, сказать ей хоть что-нибудь, но ученый был непреклонен. Он, молча, ставил поднос с пресной кашей и водой перед ее клеткой и уходил.

Джульетта билась в истерике, кричала, рвала волосы на голове. Казалось, рассудок покинул ее. Она похудела еще больше, лишь кожа обтягивала ее кости, глаза впали и утратили блеск той яркой голубизны, что была раньше, превратившись в тусклый серый цвет. Когда силы и последняя надежда покинули ее, она забилась в угол своей клетки и, обняв колени, уткнулась в них лицом. Желание покончить со всем этим прочно засело в ее сердце и голове. Джульетта была на краю пропасти, из которой на нее смотрели хищные глаза безумия. Ей остался лишь последний шаг…

Джульетта совсем перестала видеть сны или просто перестала различать, где реальность, а где сновидения. Все стало серым и однообразным. Тишина давила на мозг, словно ее голову зажали в металлические тиски. Складывалось ощущение, что звуконепроницаемый купол накрыл всю ее комнату. Это было невыносимо и потому Джульетта привыкла разговаривать сама с собой.

– Интересно, какой сегодня день. Может вторник? Или среда? А может четверг? А может, какая разница? В любом случае это прекрасный день, чтобы умереть. – Джульетта сидела в углу клетки, обхватив колени руками и, прислонившись виском к металлическому пруту, равнодушно смотрела вперед. – Интересно, каково там? Наверно там вечно светит солнце, и поют птицы, а воздух пропитан запахом всех цветов мира. Должно быть, там царит покой и безмятежность, там нет боли и страданий и только слезы счастья скатываются по румяным щекам, а мягкая вечно зеленая трава приятно щекочет пальцы босых ног. А может там все из синего льда? Огромный замок Бога стоит на белых пушистых облаках, чьи пики теряются в высоте. Ледяной замок – это должно быть очень красиво. Вдыхая холодный горный воздух, ты ощущаешь благоговейный покой. Нет. Там не холодно. Там свежо и эта свежесть бодрит, делая сознание твое ярким, отчетливым и бесконечно счастливым. Наверное. Да и не важно, что там. Там в любом случае лучше, чем здесь…

Резкий звонкий звук совсем рядом напугал Джульетту, разрушив ее фантазии, словно взрыв гранаты, и она встрепенулась.

– Кто здесь? – девушка настороженно прислушалась, вглядываясь в полумрак комнаты.

В дальнем темном углу на секунду, как блик, ей померещился небольшой фиолетовый огонек, и она бросилась к прутьям клетки.

– Кто здесь? – испугано еще раз повторила девушка, но темнота больше не ответила ей.

Как вдруг она почувствовала резкую боль в ступне и, вскрикнув, рефлекторно отдернула ногу. Обхватив руками ступню, девушка почувствовала, как что-то вязкое и теплое сочится сквозь ее пальцы. Взглянув на руку, она увидела кровь.

Глубокий порез проходил от пятки до середины ступни, но Джульетта уже не чувствовала боли, она смотрела туда, где секунду назад стояла ее нога и увидел небольшой прозрачный осколок стекла размером с ее ладонь, переливающиеся в свете факела. Она медленно нагнулась и подняла его.

– Откуда он здесь? Может это знак? Он поможет мне выбраться отсюда.

Джульетта заворожено смотрела на осколок стекла с острыми переливающимися на месте разлома краями. В миг перед ее глазами пронеслись воспоминания. Отец. Феб, ее возлюбленный жених.

– Отец, прости меня. Я не была примерной дочерью. Но сердцу не прикажешь. Прости. Я люблю тебя, как и всегда любила. Мой милый Феб. Мне так жаль, что «завтра в полдень» так и не наступило. Я сожалею, что больше не смогу увидеть твой свет, сказать, как сильно я тебя люблю. Прости меня! Прости! Но я больше так не могу! Прошу не забывай меня! И я буду помнить тебя вечно! Когда-нибудь мы будем вместе и будем счастливы. Я верю! Ведь любовь она бессмертна, как наши души. Наше тело это всего лишь колокол, где любовь невидима и неосязаема, как его звон, но до дрожи пробирает наши души. Я чувствую твою любовь всем своим существом, но мой разум и тело угасает. Это место высасывает из меня жизнь, и я становлюсь совсем другой. Не той маленькой девочкой, которой ты меня встретил и полюбил. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой, но знай, моя любовь к тебе не угасла, но стала еще сильнее. Лишь благодаря ей я продержалась здесь так долго. Но… надо прощаться. – Слезы навернулись на глазах Джульетты, смотрящей в пустоту, но отчетливо видящей образ своего прекрасного рыцаря. – Мне пора. Любимый, я буду всегда любить тебя… и ждать. Поэтому ты не торопись. Мы соединимся с тобой в вечности…

Слезы, ручьями хлынули по щекам девушки, и ее голос дрогнул и осекся. Все так же глядя в никуда перед собой, она опустилась на колени и вытянула руку перед собой.

– Прощай! – Джульетта резко провела по запястью осколком.

Она вскрикнула, и в миг из раны забился пурпурный фонтан, обагряя равнодушное лицо девушки и все вокруг кровью. Как вдруг к ней пришло осознание, того что она сделала и что ее ждет. Она, в самом деле, поняла, что сейчас умрет, а жизнь останется в прошлом, и неизвестно что ждет ее дальше. Именно из-за неизвестности того, что тебя ждет по другую сторону жизни, люди так боятся смерти. И жуткий страх исказил прекрасные черты лица Джульетты. Она попыталась закрыть рану ладонью, со всех сил сжимая свое запястье и пытаясь остановить кровь, которая яростно, словно горный поток, стремилась покинуть измученное тело. Но когда девушка поняла, что это ее не спасет и она не в силах исправить то, что натворила, ее губы растянулись в безумной улыбке и с истерическим смехом, она повалилась на бок, отпустив запястье и утопая в собственной крови. Звуки доносились до нее словно во сне – издалека. Сознание покидало это прекрасное тело навсегда, но Джульетта точно слышала, что кто-то стучится в дверь ее «гробницы». Нет. Это был не стук. Кто-то настойчиво решил вынести дверь в темницу, чтобы спасти ее, но было уже слишком поздно…

Квазимодо сидел, прислонившись спиной к деревянной двери, через которую от него была та единственная, что смотрела ему прямо в глаза и видела его душу. Он проводил здесь почти все свое время, и скорбь пожирала его изнутри. Каждый раз, когда Фролло приносил пленнице еду, горбун умоляюще смотрел в глаза своего отца, но тот только окидывал уродца злобным взглядом и прогонял сына от двери, как бездомную собак. Квазимодо пытался, хотя бы мельком увидеть Джульетту в маленькую щель, но ученый плотно закрывал за собой дверь.

Горбун продолжал проводить свои дни возле темницы Джульетты. Он слышал ее душераздирающие крики, слышал, как она зовет его и плачет и это причиняло ему жуткую боль. Горбун раздирал ногтями свою кожу до крови. Все его лицо, шея, плечи и грудь были в глубоких царапинах – только физическая боль позволяла ему хоть, как-то утешать ту невыносимую пустоту внутри груди.

Когда девушка беспрестанно принялась звонить в колокольчики в комнате Квазимодо, несчастный горбун думал, что сойдет с ума. Он возненавидел колокольный звон и на третий день оборвал все бечевки в своей комнате, но продолжал сидеть возле ее двери.

В тот день Джульетта вела себя намного тише. Она устала, и до горбуна доносился только ее приятный тихий голос, когда она разговаривала сама с собой. Этот звук убаюкивал, и он задремал, прислонившись виском к холодной каменной стене башни. Как вдруг до него донесся высокий, но короткий крик и он встрепенулся, прогоняя тревожный сон. Горбун вскочил на ноги и прислушался, пытаясь понять, что происходит за дверью. Он слышал, как его сердце тяжело билось в груди, а кровь пульсировала в висках. Волнение от непонимания, что заставило девушку вскрикнуть, перерастало в цепенящий страх, а секунды для уродца растянулись на часы. Но когда он услышал за дверью истерический смех, то понял, что там, происходит что-то ужасное. Жуткая паника охватила все тело Квазимодо, и он заметался из стороны в сторону, не зная, что делать. Идея и, возможно, единственное подходящее решение пришло, само собой. Горбун разбежался и со всей своей нечеловеческой силой налетел плечом на дверь. Она слегка хрустнула, но осталась стоять. После еще трех таких отчаянный попыток дверь поддалась, и замок разлетелся на части. Сверху послышались шаги – ученый, встревоженный страшным грохотом, быстро спускался вниз, но Квазимодо не стал его дожидаться и вбежал в темницу.

Что-то в груди горбуна рухнуло вниз. Перед ним за прутьями клетки лежала она. Бледная, как мраморная статуя, в крови, которая разбегалась прочь от прекрасного ангела в грязном окровавленном платье. Не соображая, что он делает, Квазимодо рванул к клетке и своими огромными сильными руками разжал прутья решетки. Он пролез внутрь и, поскользнувшись в луже крови, упал, запачкав свои руки, лицо и одежду в липкой бордовой плазме. Кое-как, поднявшись на ноги, обезумевший горбун добрался до тела и вновь рухнул на колени. Он приподнял своего ангела и со всей жгучей болью прижал его к своей груди. Слезы градом хлынули по щекам Квазимодо.

– Нет, Джульетта. Нет. Только не это. Ты не умрешь. Джульетта, нет. Умоляю, Боже, не забирай ее у меня! Не забирай! – все тело уродца содрогалось, и он отказывался верить в происходящее.

Глаза Джульетты закатились, а губы так и застыли в легкой улыбке. В этот момент у входа в темницу показался Фролло. Он хмурил брови, еще не понимая, что произошло. Ученый вошел в комнату и приблизился к клетке. И тут к нему пришло четкое осознание случившегося. Его каменное и хмурое лицо ожило – глаза широко распахнулись, а зрачки расширились. Кровь прилила к вискам и начала бешено пульсировать. Волна страха и отчаяния, так слабо знакомая ему, окатила все его нутро.

– Но как? Почему? Что произошло? – ноги ученого подкосились, но он успел опереться на стену.

Фролло словно в трансе двигался вдоль каменной стены, пока все тело Джульетты не попало в его поле зрения, и тогда низкий стон вырвался из его груди, но он пресек его, зажав рот ладонью. На левом запястье девушки зияла кровавая резаная рана, а все вокруг было залито кровью. Небольшой осколок стекла угрожающе блестел в кровавой луже, рядом с телом.

– Она убила себя, – ученый не мог поверить в это, а тем более понять. – Но зачем? Все это было для того, чтобы защитить ее. Спасти. – Словно загипнотизированный, Фролло сполз по стене на пол. Глядя перед собой, он пытался разобраться, почему она это сделала, но не находил ни одного логичного объяснения.

Квазимодо продолжал качать тело девушки, прижимая его к груди, и постоянно повторял ее имя «Джульетта», будто надеясь разбудить.

Мысли Фролло метались из стороны в сторону, не находя покоя.

– Где я ошибся? Что сделал не так? Я думал она в безопасности здесь… – и вдруг его память вернулась к самому началу, и он вспомнил то, что ему сказал его пациент, Ромео. – Ангел раненый в крыло… не уследил отец… не пощадил и дух… Невероятно. Он был прав. Он знал. – Ученый схватился руками за лысеющую голову и резко вскочил на ноги.

Шок и осознание разрывали некогда холодного ученого изнутри.

– Он знал. Он знал! Я идиот! Это я виноват! Как же я сразу не понял…

Вдруг из самого темного угла комнаты послышались тихие ровные хлопки.

– Браво! – раздался звонкий мужской голос и с довольной улыбкой на лице Гренгуар вышел на свет. – У меня чуть сердце не разорвалось. Честно. Это было великолепно. Сколько эмоций и драматизма.

Ученый и горбун устремили свои взгляды на незваного гостя.

– Должен признаться, я не был уверен, что ты, Фролло, справишься со своей ролью, но теперь смело могу сказать, что ты был неподражаем. Оказывается, и тебе не чужды отчаяние и страх, а то я уже начинал подозревать, что ты вовсе не человек. Браво! – и довольный поэт, вновь принялся аплодировать.

Ученого словно окатили холодной водой. Он в мгновение взял себя в руки – его лицо вновь окаменело, а в глазах мелькнули огоньки холодной ненависти.

– Да как ты посмел сюда заявиться? Ты – шут сатаны! – ноздри Фролло широко раздувались, как у взбешенного быка.

– Как некрасиво. Это так ты собираешь овации и восторженную похвалу своего таланта.

Гренгуар услышал, как зубы ученого заскрипели от ярости.

– Тебе нравится смотреть на страдания других. Тебе это доставляет удовольствие. Для этого ты сюда и пришел. Но я лишу тебя этого приятного представления.

– О, поверь, я уже достаточно насмотрелся и даже больше чем ты можешь представить, – поэт улыбнулся от уха до уха. – «Ты должна быть моей и только моей. Я не отдам тебя никому». Боже, это было так мило. Как ты на нее смотрел…

– Ты… ты… – Фролло не хватало воздуха от злости.

– Да я! Я был здесь все время с того момента, как понял, что именно ты и твой милый сыночек посмели похитить дочь самого Капулетти. Это был поистине безумный, но очень смелый ход. Весь Париж сбился с ног, пытаясь найти прекрасную Джульетту, в то время как она приятно проводит время в компании уродца и сумасшедшего ученого. Это просто блестяще.

Поэт и ученый смотрели друг другу в глаза, словно противники перед решающим боем, но горбун совершенно не обращал на них внимания. Он нежно гладил мертвую Джульетту по волосам, которые когда-то сам расчесывал ей. Фролло закрыл глаза и, глубоко вдохнув, выдохнул горячий воздух, пытаясь успокоиться и не позволить эмоциям ослепить разум.

– Раз ты был здесь все это время, то должен знать, почему она это сделала, – будь на то воля Фролло, он давно задушил бы Гренгуара своими собственными руками, но он понимал, что не все в его власти.

– Почему? – поэт зашелся хохотом. – Ты серьезно, Фролло? Если бы я оказался на ее месте – полностью отрезанным от мира и обреченный общаться с романтичным уродом и слушать о том, как прекрасны колокола, да я бы на следующий день повесился бы на собственном ремне. Но это хрупкое создание смирилось и с этим. Она даже находила что-то приятное в этих извращенных свиданиях. Но я списал бы это на шок, – поэт игриво помотал головой из стороны в сторону. – А теперь оглянись и посмотри на те прекрасные условия, которые ты создал для юной и прекрасной Джульетты. Темная сырая комната из холодного камня, куда не проникает ни малейший лучик света. Клетка, будто для дикого зверя. Грязный матрац. Спасибо Квазимодо за пуховую перину и шерстяной плед, ты не позаботился бы и об этом. И этот зловонный запах. У тебя, что здесь кто-то сдох? Ну! Тебе не кажется, что эти апартаменты вгоняют в тоску? Но, несмотря на все это, несчастная узница готова была справляться и с этим, пока рядом с ней находился тот, кто скрашивал ее одиночество. Но тебе этого показалось мало, и ты лишаешь ее даже этих сомнительных маленьких радостей, и теперь Джульетта остается совершенно одна. Любой, даже самый сильный человек в таких условиях рано или поздно тронется. Должен заметить, что она продержалась дольше, чем я предполагал.

Вся злость и ярость отступила, и ученым овладело смятение. Он начал осознавать, что в словах поэта есть та логическая цепочка, которую он упустил, которая была ему незнакома. Он нахмурил брови, а глаза его бегали, пытаясь уловить то, к чему клонит Гренгуар.

– Ты убил ее, Фролло, ты! – довольно и торжественно объявил поэт.

Ученый посмотрел в глаза обвинителя ошарашенным взглядом.

– Нет… Я хотел спасти ее.

– От кого же ты ее спасал?

– От маньяка. Он шел за ней.

– Ты идиот, Фролло! – Гренгуар открыто насмехался над сбитым с толка ученым. – Ты действительно слеп. Самая страшная угроза для этого создания была в ней самой. Ты так усердно защищал ее от окружающего мира, что не потрудился заглянуть в ее собственный. Полный тьмы, отчаяния и боли. Она чувствовала себя пленницей этого мира, и все время рвалась покинуть его, рвалась на свободу. Вот где была главная проблема. В ее навязчивой идее покончить с собой, и ты видел это, не мог не видеть, но не обращал внимания, потому что сам никогда не мог допустить даже мысли о самоубийстве. А она твердила об этом весь последний месяц – кричала, угрожала, умоляла Бога покончить с ее страданиями. Искренне и самоотверженно.

И в этот момент затуманенный взгляд ученого просветлел, и он с вызовом посмотрел на поэта, который мог бесконечно продолжать свои монологи.

– Ты был здесь все это время. Почему ты не помешал ей?

– Я? Не помешал? – Гренгуар был искренне удивлен. – Зачем? Ты же слышал, что я сказал или все мои слова для тебя так же пусты, как и мольбы бедной Джульетты? Она страдала, mon amie. Ее крики и слезы разрывали мое сердце. Честно! Я не мог на это смотреть. Это было ужасно! – явно переигрывая с трагизмом в голосе, ответил поэт и, сжав рубашку на груди, опустил голову вниз. – О, как она кричала, как яростно умоляла Бога убить ее, а слезами, пролитыми этим юным ангелом, можно было оросить все поля во Франции.

– Ты этого и ждал. Так? – ученый испепелял поэта взглядом.

– О чем ты? – весь драматизм Гренгуара испарился в одно мгновение, и он удивленно вскинул брови.

– Ты ждал, когда она убьет себя. А до этого наслаждался ее страданиями.

– Какая наглая ложь, доктор! – возмущенно воскликнул поэт и вдруг слегка улыбнулся. – Только первые два дня. Через пять, меня уже начало клонить ко сну, а через семь, я уже вместе с ней стоял на коленях и умолял Бога дать ей то, чего она просит – смерть. Но Бог, как обычно, не торопился внять нашим мольбам и представление затянулось…

– Сукин ты сын! – Фролло бросился к Гренгуару и, схватив его за воротник плаща, со всей яростью прижал к стене.

Поэт не сопротивлялся. Он с легкой ухмылкой смотрел на взбешенное лицо ученого – на раздувающиеся ноздри, на пульсирующие вены на висках, на залитые кровью глаза.

– Это ты! Твой осколок! Ты убил ее…

– Спокойно, спокойно! – Гренгуар поморщился и слегка отвернул свое лицо вправо, пытаясь избежать брызжущих слюней ученого. – Я не убивал ее. Я просто дал ей то, о чем она так просила Бога, то, что помогло ей избавиться от всех мучений. – Поэт, вырвал воротник своего плаща из рук Фролло и слегка оттолкнул его, брезгливо вытирая свое лицо рукавом. – И, вообще, дорогой мой Фролло, если бы ты видел, как она страдала, ты поступил бы точно также. Уверяю. И потом, посмотри. Она улыбается. Похоже там ей намного лучше, чем здесь.

– Ты пришел глумиться над этой трагедией. Ты бездушная тварь. Смотри, она мертва. Доволен.? Все. Спектакль закончен. Проваливай. – Фролло вновь испепелил поэта ненавидящим взглядом и, направился к телу Джульетты, которое по-прежнему не отпускал из своих объятий Квазимодо.

– О, ты ошибаешься, mon amie, спектакль только начинается, – загадочно произнес Певец Парижа, и Фролло резко обернулся.

– Я знаю, как вернуть ей жизнь, – спокойно, словно сообщая о том, что знает, где стоит метла, произнес поэт.

– Ты издеваешься? Ты убил ее… – ученый не мог поверить такой наглости.

Горбун впервые за все это время отвлекся от своих страданий и посмотрел на Гренгуара.

– Ну, на этот счет наши версии разнятся, потому что по моей – в ее смерти виновен только ты, – уточнил поэт. – Пойми, я так же не желал девушке зла, но это был единственный способ указать на то, что твои действия неверны. Теперь же мы можем, опираясь на все произошедшее, вернуть несчастную красавицу и все сделать правильно.

– Ты слуга дьявола. Думаешь, я поверю в твои лживые речи?

– Ты можешь мне не верить, но если она действительно тебе так дорога, как никто другой в этом мире, то ты обязан попробовать.

В воздухе повисло напряженное молчание. Казалось, даже было слышно, как мечутся мысли ученого, пытаясь решить, что ответить.

– И как же ты предлагаешь это сделать? Продать душу дьяволу? – с вызовом спросил Фролло, не позволяя показать, что у него появилась надежда.

– Нет-нет-нет! Мы больше не будем наступать на старые грабли. Но должен заметить, что твое полное отрицание Бога, ненамного отличает тебя, от тех несчастных, что подписали контракт с дьяволом. Разница лишь в том, что твоя душа не принадлежит никому, она почти мертва, и в том, что ты ничего от этого не получил…

– Завязывай с пустой болтовней! Как вернуть Джульетту? – ученый терял терпение и повысил голос.

– Ты не нервничай. Мне кажется, ты и сам понимаешь, про что я говорю, просто не позволяешь себе допустить этой мысли… – Гренгуар наблюдал за реакцией ученого, и ему доставляло удовольствие выводить из себя одного из самых эмоционально устойчивых людей, из тех, кого он знал.

У Фролло от гнева дрожали губы, а на глаза вновь пала кровавая пелена, и поэт решил больше не тянуть.

– Здесь помочь может только один человек. Ты слышал о ней, как и весь Париж.

– Нет! Ты либо не в своем уме, раз предлагаешь мне такое, либо не понимаешь, с кем говоришь. – Ученый понял, что пытается предложить ему поэт.

– Видишь ли, я-то, как раз понимаю, с кем говорю. И в данный момент времени ты уже не каменный Клод Фролло, ученый, который отрицает все кроме науки. Сейчас ты обычный человек, загнанный в угол, который из последних сил пытается выбраться из ловушки, которую сам и подготовил.

– Нет! – резко и зло выпали Фролло. – Я сам со всем разберусь. Я не собираюсь прислушиваться к советам умалишенного психопата. Проваливай.

– Да? – Гренгуар прислонился плечом к стене и, скрестив на груди руки, улыбнулся от уха до уха. – Но, тем не менее, к словам Ромео ты прислушался. Это было действительно очень трогательно.

Фролло сжал кулаки, из последних сил сдерживая себя, чтобы вновь не броситься на того, кого он ненавидел так безумно, что один его вид вызывал желание разорвать его на части. Гренгуар был живым доказательством того, что есть вещи, которые наука не в силах объяснить.

– Отец, – вдруг раздался низкий и хриплый голос Квазимодо, который, прижимая тело Джульетты, пытался вникнуть в разговор поэта и ученого, но не поспевал за столь быстрым и сложным диалогом. – Так мы вернем Джульетту? Ты ведь это сможешь? Пожалуйста.

– Конечно. Я смогу. Есть и другой способ. – Фролло вновь повернулся к Гренгуару спиной и уверенным шагом направился в клетку, когда вновь раздался веселый и звонкий голос поэта, и ученый остановился.

– Ну, да! Конечно, есть другой способ. Твой любимый. Да, Фролло? Как там? Напомни рецепт. Хотя нет. Я лучше сам попробую вспомнить. Вот! Точно! Рецепт «Воскрешение». Разрежьте мертвое тело от груди до низа живота и залейте в него три с половиной литра свежей крови. Внимание! Количество крови варьируется в зависимости от возраста и веса мертвого пациента. После того как вы это проделаете, тело необходимо заштопать и как следует шарахнуть его электрическим зарядом, равным по силе заряду молнии. Так вроде? Я ничего не забыл? Ведь именно это ты проделал со своим милым до слез сыночком? – поэт ликовал.

Он говорил так быстро, что горбун не мог до конца понять, о чем идет речь, но судя по выражению лица Фролло, Гренгуар сказал что-то, что ученый, не мог оспорить, как бы неприятно ему не было то, что он услышал.

– Отец, мы должны попробовать. Она должна жить. Пусть даже так, как говорит он. Это наша вина. – Произнес горбун и перевел свой взгляд с Фролло на Певца Парижа.

Поэт очень сильно не нравился Квазимодо и даже нагонял страху. И потому он предпочел отвернуться и вернулся к своему мертвому ангелу.

Фролло молчал, не оборачиваясь, глядя куда-то внутрь себя, и Гренгуар продолжил свой сокрушительный монолог:

– Но в этом плане есть пара небольших изъянов. Видишь ли, на этом прекрасном теле останется жуткий шрам, а ты сам знаешь, как женщины относятся к подобным уродствам. Особенно молодые красавицы, как Джульетта. Это будет целая трагедия. Но не это самое плохое. Ведь ее еще может слегка перекосить, – и поэт шутливо изобразил конвульсии. – Но это, судя по всему, тебя не волнует. Главное вернуть ее к жизни. Правильно? Ладно, флаг тебе в руки, а свои я умываю.

Гренгуар собрался уходить, но вдруг остановился.

– Эй, красавчик! – окликнул он горбуна и тот, обернулся и посмотрел на поэта. – Веди себя хорошо и смотри сильно не увлекайся трупами. Посмотри на своего отца. Ни к чему хорошему это не приводит. – Гренгуар подмигнул Квазимодо и направился к выходу.

– С чего ты решил, что она станет мне помогать? – Фролло выпал из оцепенения и, со своим обычным холодным спокойствием, обернулся к уходящему поэту.

Гренгуар застыл в дверях, и никто не увидел, как его лицо озарила торжествующая улыбка.

– С того, что об этом ее попрошу я, – обернувшись, с ухмылкой ответил поэт.

Он стоял в небольшом проулке под проливным дожем и вдыхал аромат ириса. Раненая нога продолжала сильно ныть, но сама рана затянулась и достаточно быстро заживала. К счастью, пуля прошла навылет, не задев кость. Черные мокрые кудри падали на глаза, но это не мешало ему наблюдать горящим взглядом за окном в доме напротив, где в кромешной темноте, сидя на большом кресле, невидящим взглядом смотрел на улицу граф Капулетти.

Дыхание маньяка было очень тяжелым, казалось, что он дышит огнем. Ярость и нетерпение разрывали Тибальта изнутри. Уже почти два месяца он не может найти венец своей коллекции. Ту, что не давала ему покоя. Ту, чья красота так и кричала, молила о смерти от его руки. Тот художник, тот санитар этого грязного мира, что очищал этот город от красоты и похоти, стал неуправляем им. Тибальт потерял контроль и стал менее осторожным, а хромота осложняла передвижение, лишая его былой ловкости и скорости. Но это слабо волновало убийцу. Перед глазами маньяка всегда была только она – Джульетта, и он был готов любой ценой добраться до вожделенной цели. Убивая каждую новую жертву, он не получал удовлетворения и ему хотелось убивать еще больше. Иногда, ему казалось, что он уже не сможет остановиться. Он будто шел через непроходимую лесную чащу и прорубал своей бритвой путь к ней единственной, но она не становилась ближе. Он ложился спать, и она снова являлась к нему во сне, мучая и терзая. Эта навязчивая идея не давала ему покоя и сводила с ума. Но он не мог отступиться и опустить руки. Поэтому уже больше месяца, каждый вечер он приходит к этому дому, несмотря на непогоду и просто наблюдает. Тибальт был уверен, что если кому Джульетта и сообщит, о своем местоположении, то это отцу. Рано или поздно. А до тех пор он будет просто ждать… и убивать. Он утопит Париж в крови и заставит страдать весь город также, как страдает он, во что бы то ему не стало.

«Зачем? Зачем я послушал его? Надо было той же ночью идти за ней. Чертов поэт и его карнавал. Я же мог уже тогда поставить точку и двигаться дальше. Будь ты проклят, Гренгуар! Но ничего. Я еще дождусь своего часа. И этот момент будет еще более приятным. Еще более долгожданным и восхитительным.»

Тибальт даже подумать не мог, что его заветная мечта, его венец, его Эвридика уже мертва.

Глава 6. (Ведьма)

К югу от Парижа простирался огромный густой лес. Он пользовался дурной славой среди народа. По слухам, в этих местах пропадали люди, а живность, обитающая здесь, являлась разносчиком заразы. Про это мрачное место ходило множество разных мифов и сказаний о его фантастических обитателях. Рассказывали, что в нем прячутся оборотни, вампиры, ведьмы и прочая нечисть, поэтому люди здесь были крайне редкими гостями. Но этой ночью две человеческие фигуры приближались к первым деревьям этого жуткого и пугающего произведения природы.

Как только ученый и поэт вышли через южные ворота, Фролло заметил, как резко изменилась погода. Дождь стихал по мере приближения к лесу, и вскоре на небе уже не было ни облачка, а весь небосвод усыпало безумное количество ярких звезд, подобно колье из тысячи бриллиантов. Огромная полная луна склонилась низко над макушками деревьев, словно глаз, выглядывающий из лесной чащи и пристально наблюдающий за припозднившимися путниками.

Гренгуар остановился у первых деревьев и глубоко вдохнул прохладный свежий воздух.

– Ох! Обожаю это место. Аж мурашки по коже, – и слегка поежившись, направился вглубь леса.

Фролло, чуть помешкав, оглянулся назад. Над Парижем нависла тяжелая черная туча и беспощадно поливала несчастный город. Казалось она, да и все небо вот-вот рухнут на город, превратив его в каменные безжизненные руины, и навсегда погребут под собой столицу Свободной Французской Республики. Зрелище было поистине апокалиптических масштабов, и не могло не завораживать, наполняя душу любого человека трепещущим страхом и восхищением необузданными и непобедимыми силами природы. Где-то там, лежит тело той, чья жизнь для него была дороже собственной. Его сердце дрогнуло, и он решительно сжал кулаки.

– Я бы не советовал тебе отвлекаться и отставать, – окликнул ученого Гренгуар. – Это не самое дружелюбное место, поверь. Оно очень коварно и только ждет, когда ты зазеваешься по сторонам, чтобы запутать тропинки и увести тебя в самую чащу, а там поглотить живьем. И тогда не один смертный тебя не отыщет.

– Серьезно? – Фролло с пренебрежением посмотрел на своего сопровождающего. – Значит, ты не напрасно пошел со мной.

– Остроумно! – улыбнулся поэт. – Но мне не хотелось бы тратить время на твои поиски, поэтому было бы неплохо, если бы ты не замирал, наслаждаясь видами. А то мне придется вести тебя за ручку, как маленького.

– Хватит болтать. Пошли, – закончив обмен любезностями, произнес ученый и шагнул под своды столетних деревьев.

Лес оказался совсем не таким, как представлял себе его Фролло. Несмотря на репутацию и грозный вид со стороны Парижа, внутри он напоминал сказочный мир. Свет тысячи звезд и огромной луны падал на зеленую листву и, отражаясь, хорошо освещал большую часть пространства. Игра света и тени, создавала впечатление, что все вокруг постоянно двигается. Деревья своими ветвями, будто тянулись к путникам, с радостью готовые принять их в свои объятия, а из чащи доносились странные звуки – неразборчивый шепот, хруст веток, низкие завывания, шорох, а в какой-то момент, ученый был уверен, что рядом он услышал звонкий детский смех и резко обернулся, но никого не было. Этот лес был живым. Словно один единый организм – самостоятельный и разумный.

Гренгуар вальяжной походкой шел впереди и насвистывал какую-то мелодию, грациозно перепрыгивая через все коряги и впадины. Фролло шел чуть позади и вопреки предупреждениям поэта, осматривал это таинственное место, то и дело спотыкаясь о корни деревьев или оступаясь на неровностях почвы, а полы его длинного непромокаемого плаща постоянно цеплялись за ветки мелких кустов.

В какой-то момент, ученый вгляделся в кромешную тьму между деревьев, и увидел крошечный огонек. Затем появился еще один и еще, и еще. Всего через мгновенье сотни маленьких бледно-зеленых огоньков окружили их со всех сторон, и подобно фейерверку взмыли к острым пикам деревьев, освещая все вокруг магическим светом – светлячки. Фролло был поражен столь невероятным зрелищем, созданным природой без малейшего вмешательства человека, но постарался не показывать этого. Несмотря на то, что поэт шел впереди и не оглядывался, ученый был уверен, что тот следит за ним и не упустит возможности насмехаясь поиздеваться, лишь дай ему повод.

– Как тебе наша романтическая прогулка? Впечатляет, не так ли? – высокий голос поэта, разрушил всю атмосферу магии, царившую вокруг. – Должен заметить, что все самое красивое в этом мире происходит там, где людей не бывает. Человек убивает все прекрасное созданное Богом, подменяя ее своей лживой красотой. Человек со времен своего появления, считает своей главной целью превзойти Бога. Поколение за поколением он соперничает с Создателем, но из раза в раз только разрушает этот мир, превращая его в грязь и пыль. Но потом снова принимается за новую попытку. И так по замкнутому кругу…

– Ты не тому говоришь о боге. Да и тебе ли о нем размышлять? – резко оборвал Гренгуара ученый.

– Я поэт и волен говорить, о чем угодно, – гордо ответил Певец Парижа.

– Поэт, который продал душу дьяволу, – с презрением поправил Гренгуара его спутник.

– Вот скажи мне, Фролло, ты сам-то замечаешь ту огромную брешь в своих взглядах? – со снисходительной улыбкой, поэт слегка обернулся к ученому.

– Удиви меня.

– Ты постоянно упрекаешь меня в том, что я продал свою душу Дьяволу. То есть он для тебя существует, но при этом Бога для тебя нет. Так как же одно без другого?

Поэт опять подловил Фролло. Ученый не знал, как тот это делает, но Гренгуар всегда все обставит так, что собеседник окажется в собственной ловушке, не найдя слов для ответа.

Фролло промолчал, и они вновь продолжили путь под будоражащую, но печальную музыку таинственного леса. Какое-то время они шли молча, пробираясь сквозь густые заросли деревьев и огромных кустов со странными мохнатыми цветами, пурпурного цвета. Тропинка исчезла, и ученому казалось, что они идут вслепую, но шаг поэта продолжал удивлять своей уверенностью. Раздвигая руками упругие ветви неизвестных кустов, которые беспощадно хлестали Фролло по лицу, они, наконец, выбрались в менее густую часть леса. Окружающие деревья с черными стволами стояли на большом расстоянии друг от друга. Они были идеально ровными и гладкими, словно металл, а их макушки терялись в небесах, сливаясь с ночной тьмой. Ученый посмотрел вверх. Ветви деревьев начинались в метрах пяти от земли, но листвы на них не было. Этим деревьям должно быть тысячи лет, но они выглядели мертвыми. Несмотря на то, что эти гиганты не заслоняли собою звезды и луну, свет от ночных светил сюда не проникал, и лишь легкий синеватый дым струился по земле, будто подсвечивая ее.

Недалеко в темноте, Фролло вновь заметил два огонька, но на этот раз они были холодного белого цвета и почти не двигались. Через секунду появилась еще пара подобных огней, и ученый понял, что на него кто-то смотрит. Он услышал тяжелое свирепое дыхание и сжал кулаки.

– Эй! Ты идешь? – громко спросил Гренгуар и Фролло отвел взгляд, обернувшись к нему.

Ученый вновь посмотрел вглубь леса, но огни исчезли, и он выдохнул, как вдруг раздался длинный протяжный вой. Ученый едва вздрогнул.

– Волки? – голос Фролло звучал спокойно, но внутри у него все напряглось.

– Надеюсь, – весело отвел поэт, наслаждаясь реакцией ученого. – Но в любом случае, нам лучше поспешить.

И путники вновь продолжили свой путь, ускорив шаг и уже двигаясь наравне.

– Почему она забралась так далеко от цивилизации? – поинтересовался Фролло.

– Рискну предположить, что все это из-за того, что она… ведьма. – Гренгуар, как обычно, пребывал в отличном настроении.

– Да, но ты исчадие ада и это не мешает тебе совать свой нос в дела людей.

– Ну, это уже особенность моей натуры. Тем более я поэт и мне нужны слушатели и ценители моего гения, пусть даже ненавидящие меня за мою… исключительность. Уж тебе ли меня не понять?

– Даже не думай нас сравнивать…

– Упаси, Господь! Я даже не думал об этом. Подобное сравнение, крайне унизительно для меня. Но ты также жаждешь мирового признания, как и я. Возможно когда-нибудь мир и оценит твой вклад в науку, но скорее всего это будет уже после твоей смерти. Видишь ли, эксперименты с трупами нынче не в моде.

– Мне нет до этого дела. И все же эта ведьма…

– Колдунья, доктор, колдунья. Она крайне негативно относится к подобным вульгарным обращениям.

– Не важно. Она могла бы обжиться в более подходящем месте. Сюда же ни один человек не доберется… живым.

– Человек? – Гренгуар был изумлен, и в его глазах мелькнули огоньки, а губы расплылись в широкой улыбке. – О! Да ты не знаешь…

– Чего? – ученый нахмурил брови и вопросительно посмотрел на своего спутника.

– Тебе неизвестна эта душещипательная история несчастной парижанки, обреченной на вечное одиночество.

– Мне не интересны подобные сказки.

– Как же тебе не стыдно! Ее история растопила сердца миллионов людей. Они рыдали, как дети. Конечно, немалую роль сыграл мой поэтический гений и все же…

– Если ты только попробуешь прочитать мне свои стишки, я задушу тебя, – резко предупредил ученый поэта, бросив на него испепеляющий взгляд.

– Боишься не сдержать слез? – с улыбкой поинтересовался Гренгуар

– Боюсь не сдержать тошноту, – с презрением ответил Фролло

– Как хочешь. – Наигранно грустно поэт надул губы и вновь улыбнулся. – Тогда расскажу тебе в прозе.

Ученый закатил глаза и тяжело вздохнул. С этим оставалось только смириться и Гренгуара понесло:

– В глубине бедного Парижского квартала жила женщина и была у нее дочь, которую звали Эсмеральда. Это была милая, чуткая и безумно добрая девочка. Своим великодушием и самопожертвованием, она поражала и заставляла восхищаться собой всех жителей этого ужасного места, которым были не свойственны подобные добродетели. Она никому и никогда не отказывала в помощи – это ее и погубило.

Она росла среди отребья, но любила их всех, а они любили ее. Все без исключения: дети, женщины и даже похотливые мужики относились к ней с уважением. Она могла по ночам пройтись по всему кварталу и ни один вор или убийца не смел, прикоснуться к этому ангелу, босиком шагающему по вымощенным камнями улицам, будто паря и танцуя.

Но на шестнадцатом году ее жизни, произошло несчастье – ее мать тяжело заболела. Эсмеральда ухаживала за своей матушкой и ни на секунду не оставляла ее. Она по шесть раз за день ходила к самому дальнему колодцу, где вода была почище, чтобы принести холодной влаги и намочить тряпку, которую со всей нежностью прикладывала к пылающему лбу тающей на глазах матери. Когда женщина поняла, что скоро умрет, она попросила дочь достать из своего ветхого деревянного сундука старинную книгу. Это был огромный и толстый том в тяжелом кожаном переплете. Эта книга передавалась в их семье из поколения в поколение, от матери к дочери уже больше трехсот лет. В ней были собраны невероятное множество заклинаний и рецептов волшебных зелий. Умирая, мать наставляла дочь пользоваться этими знаниями крайне осторожно и никому не открывать свой секрет.

Конечно, Эсмеральда сначала не поверила в подлинность этих заклинаний, но вскоре интерес взял над нею верх, и она сама убедилась, что в ее руках настоящая книга магии. Через некоторое время после смерти матери, она по старой привычке заглянула к семье, что жила по соседству, чтобы узнать, не нужны ли им ягоды, которые давеча она собрала в этом самом лесу и увидела, что их сын умирает от лихорадки. Маленький мальчик лежал неподвижно, пот от жара покрывал все его тело, а глаза уже закатились. Его родители были безутешны, и доброе сердце Эсмеральды не смогло остаться равнодушным. Она вернулась домой и нашла в книге рецепт зелья, которое должно было его спасти. Девушка собрала все ингредиенты и приготовила волшебный отвар. Когда мальчишке влили это снадобье в рот, жар пошел на спад и уже на следующий день он встал на ноги и был совершенно здоров. Его родители назвали это чудом!

С этих пор все жители Парижа и соседних городов, от бедных до богатых, шли к ней за чудотворным излечением. И Эсмеральда была рада помочь. Ей, казалось, что она нашла свое призвание, свое место в этом несправедливом и жестоком мире. К ней приносили калек, которые не могли ходить, и она ставила их на ноги, незрячим открывала глаза, она исцеляла раненых и лечила всевозможные болезни, и все, казалось бы, было замечательно. Но вскоре в некоторых людях стали зарождаться сомнения. Такое бывает, когда человек не в силах что-либо объяснить. Ведь проще всего списать все на происки темных сил – дьявола.

Зависть и страх двигали теми, кто однажды окружили ее дом, когда девушка собиралась в этот лес, где собирала все необходимые травы для своих зелий. Эти люди вооружились дубинками, камнями, палками и прочими подручными средствами, и быстренько составили для нее новую родословную с корнями, уходящими к самому Люциферу. Эсмеральда едва успела скрыться за дверью дома, когда со всех сторон в нее полетели камни. Она спаслась, но люди даже не думали расходиться. Один из них поджег свой факел и бросил его на соломенную крышу ее убежища. В мгновение весь дом охватил огонь.

Чудом, а скорее всего с помощью магии, она выбралась из полыхающего здания и незамеченной бежала из Парижа, успев спасти драгоценную книгу своей матери. Единственное место, где она могла укрыться от разъяренной толпы, был этот лес. Эсмеральда знала его вдоль и поперек – каждую тропинку, каждый листочек, каждый камешек, и он с распростертыми объятиями принял ее и спрятал в своей глуши, куда не добирался ни один живой человек.

С тех пор, она почти не покидает его, здесь совершенствуя свое мастерство и дополняя свою волшебную книгу новыми заклинаниями, – Гренгуар вдохновенно посмотрел на каменное лицо ученого. – Вот такая история, mon amie. Трогательно, не правда ли?

– У меня только один вопрос, – лицо Фролло было непроницаемым.

– Какой?

– В этой книге были заклинания и рецепты зелий от всех болезней. Так?

– Так.

– Так почему же мать Эсмеральды не спасла себя с их помощью? Или хотя бы не попросила ее это сделать, если уж была так слаба?

Гренгуар и Фролло остановились и молча, смотрели друг на друга. Ученый впервые видел поэта в замешательстве и не смог сдержать легкую ухмылку.

– Какой же ты бесчувственный сухарь, Фролло! – с наигранной досадой в голосе воскликнул Гренгуар и ускорил свой шаг. – Я поэт! Мне свойственно местами додумывать.

– Надеюсь, про то, что она может вернуть Джульетте жизнь, ты не додумал, – ледяным тоном произнес ученый и последовал за Гренгуаром, впервые со смерти дочки Капулетти, ощутив в себе прежние силы.

Деревья-гиганты с гладкими черными стволами расступались все шире и становились все реже. И в скором времени взглядам путников предстал небольшой хрупкого вида домик с деревянной крышей, покрытой толстой кожей, дымовой трубой, из которой валил густой серый дым, и единственным окном, в котором, несмотря на поздний час, горел свет, и постоянно мерцали вспышки разных цветов, создававшие ощущения того, что внутри происходила бурная деятельность.

– Ну, вот мы и пришли! – торжественно произнес Гренгуар со светящимся от предвкушения лицом.

Фролло вглядывался в очертания дома. Догадываясь, что творится за дверью этого жилища, он ощутил приступ омерзения и не смог скрыть его, отобразив у себя на лице. Поэт, практически летел к двери, горя от нетерпения, а ученый не спеша следовал за ним, пытаясь отдалить нежеланную встречу с представителем магического сообщества. Но вдруг, уже у самого дома, Гренгуар резко обернулся к Фролло и нахмурил брови, словно силясь что-то понять.

– Знаешь, mon cher, для меня лишь одно остается загадкой – как так вышло?

– Ты, о чем? – ученый остановился в легком замешательстве.

– Как так вышло, что ты человек с отсутствием любых светлых чувств в сердце, в столь преклонном возрасте полюбил малолетнюю девчушку – дочь одного из самых влиятельных людей Парижа? Или же тобой движет похоть? Я впечатлен! Не многие могут в твои-то годы похвастаться наличием мужской силы…

– Закрой свой рот. – Фролло угрожающе приблизился к поэту и налитыми кровью глазами посмотрел в его черные зрачки.

– Да в этом нет ничего такого, – Гренгуар улыбнулся. – Подумаешь, захотелось покуролесить на старости лет с прекрасной и молодой нимфой. Ее юная упругая грудь, нежная попка, прекрасное личико. Тут любой соблазнится…

Удар ученого кулаком в челюсть поэта прервал его монолог и свалил с ног.

– Как интересно, – улыбаясь, Гренгуар поднялся на ноги, отряхивая штаны и пальто от земли. – Это так ты обращаешься с теми, в чьей помощи нуждаешься?

– Мне не нужна помощь, сатанинской паскуды! – пар ярости выходил из ноздрей ученого, а зубы скрипели от бешенства.

– Серьезно? – поэт слизал кровь с разбитых губ и вновь улыбнулся. – Тогда может ты сам, вернешь девчонку к жизни?

– Нет. Но и ты, жалкий кусок дерьма, это сделать не в силах, – испепеляя Гренгуара взглядом, Фролло направился к двери дома.

– Да неужели? – поэт был удивлен и рад в одинаковой степени, с широкой улыбкой и горящим взглядом провожая ученого. – Ты хочешь сам убедить ее помочь твоим пошлым замыслам? Это будет крайне увлекательно. И я, пожалуй, не стану вам мешать. Передавай привет от меня.

Фролло, не оборачиваясь, решительным шагом подошел к двери и только поднял кулак, чтобы постучать в дверь, как вдруг внутри раздался голос:

– Входите…

Ученый на секунду замер от неожиданности, и вдохнув поглубже свежего ночного воздуха, легонько толкнул дверь вперед. В лицо Фролло ударил дурманящий аромат меда, имбиря, корицы и еще чего-то сладкого с легким и свежим оттенком мяты. На миг в голове ученого все помутнело, будто он терял сознание и смотрел на свое тело откуда-то сверху, но голос хозяйки привел его в чувство.

– Может, ты все же войдешь? На улице нынче прохладно.

Фролло медленно переступил порог дома и захлопнул за собой дверь. Ведьма стояла к нему спиной, и потому ученый успел оглядеться. Во всем доме была только одна комната, которую освещали огонь в камине и полдюжины небольших костров, на которых стояли бурлящие котелки, расположенные по кругу всей комнаты. Полом этого странного жилища служила лесная земля. Этот дом был обычным кусочком леса, обнесенным деревянными стенами. Местами проглядывали небольшие кустики и совсем юные ростки деревьев. Кровати Фролло не заметил. Также помимо прочего в этой комнате находился стол, стоявший в центре круга, образованного котлами. Он весь был уставлен множеством различных сосудов и стеклянных колб всевозможных форм и размеров, наполненных жидкостями разных цветов: дымчато-белые, огненно-красные, небесно-голубые, сиреневые, мутно-черные, а некоторые даже светились. У дальней стены этой декоративной анархии, возле камина, в котором что-то догорало, располагался огромный дубовый шкаф, двери которого ходили ходуном, словно кто-то пытался оттуда вырваться. Фролло настороженно озирался – все вокруг ему говорило о том, что он оказался в стане врага и буквально каждая вещица в этом месте угрожает всем основам его личного мира. Но вдруг Эсмеральда обернулась:

– Фролло, – в голосе женщины звучало явное презрение.

Перед ним стояла высокая женщина лет тридцати, с длинными, доходящими ей до пояса неухоженными черными волосами с седой прядью. Ее смуглая кожа медного оттенка хорошо сочеталась со стальным взглядом угольно-черных глаз и с презрительной ухмылкой ее тонких губ. Было в этой холодной красоте, что-то демоническое и пугающее, что-то, что заставляло сердце замирать в груди.

– Ты меня знаешь? – ученый пристально и с настороженностью смотрел на хозяйку дома.

– Конечно. Фролло – каменное сердце. Безумец и гений в едином сосуде. Ты отрекся от Бога и объявил ему войну, создав человека из тел мертвецов. Еретик для верующих и Бог для ученых. Ну и наконец, просто несчастный человек.

– Откуда тебе все это известно? – Фролло внешне сохранял полное спокойствие и смотрел Эсмеральде прямо в глаза, чтобы не показывать своего волнения.

– У тебя это на лбу написано, – указав тонким пальцем с длинным ногтем на серое лицо ученого, произнесла ведьма.

От хозяйки дома исходила мощная энергетика и уверенность такой силы, что Фролло неосознанно, прикоснулся к своему лбу, будто пытаясь нащупать слова. Из груди Эсмеральды вырвался дьявольский смех, и ученый понял, что его провели как ребенка. Злость от унижения и раздражение охватили его, но он не подал виду, лишь желваки скул слегка напряглись.

– Разве ты не слышал, что ведьмы знают все? – с высокомерной ухмылкой спросила Эсмеральда.

Она так сильно напоминала ему Гренгуара, что он непроизвольно сжал кулаки.

– Очень странно здесь, в логове колдуньи, видеть человека, который отрицает существование всего сверхъестественного. Ты, похоже, действительно в полном отчаянии раз пришел ко мне, – ведьма пристально посмотрела на ученого своими черными глазами. – Так что тебе нужно, Фролло?

– Ты же сказала, что ведьмы знают все, – сдержанно заметил гость и в глазах колдуньи мелькнул зловещий огонек.

– Ты здесь, а значит тебе что-то нужно от меня. И судя по всему очень нужно. В этом случае настоятельно советую различать ту тонкую грань между смелостью и глупостью. Но так как ты здесь впервые, а ко мне очень редко заглядывают гости, особенно, такие как ты, эту дерзость я отнесу к разряду смелых поступков. Но лишь единожды, – голос хозяйки звучал спокойно, но была в нем нотка угрозы. – Итак, я спрошу тебя еще раз – что тебе нужно?

Фролло отыграл свои утраченные «очки» и, охваченный желанием быстрее покинуть это место, перешел сразу к делу.

– Мне нужна помощь, – эти слова дались ученому очень непросто.

– Замечательно. Но неужто тебе не могли помочь кто-нибудь из тех, кто находится поближе к Парижу?

– Нет. Мне надо… – у ученого с трудом поворачивался язык, – …воскресить человека.

– Неужели твои старые методы не работают, Фролло? – Эсмеральда удивленно вскинула брови вверх.

Клод закрыл глаза и глубоко вдохнул аромат комнаты, силясь не потерять самообладание. Он ненавидел просить о помощи и никогда не просил. Тошнота и отвращение к самому себе подступала к его горлу.

– Здесь другое. Это юная девушка. Совсем дитя.

– Уже становится интересней. Кто она?

– Какое значение имеет ее имя? Ты мне поможешь или нет? – ученый изо всех сил сжал кулаки.

– Нет. Ты не понял. Мне неважно ее имя. Я хочу знать кто она для тебя.

Фролло непонимающим взглядом посмотрел в блестящие любопытством глаза колдуньи.

– В каком смысле? Для меня она никто. Просто девушка. – Ученый был сбит с толку.

– Ты просишь помощи у той, кого презираешь ради простой девушки? Не верю! Кто она? – ведьма пристально заглянула в почти бесцветные глаза Фролло, словно пытаясь в них найти ответ, и вдруг усмехнулась. – Не может быть! Ты ее любишь!

Ученый резко отвел свой взгляд в сторону.

– Это невероятно! Неужели в мире еще остались те, кого способно любить твое каменное сердце?

Фролло стоял, молча, и не двигаясь. Эсмеральда оперлась руками на стол и наклонилась ближе к гостю, разглядывая его удивленными глазами.

– Так ты поможешь? – глядя в сторону, снова спросил ученый.

– Да. Я знаю, как тебе помочь, Фролло, но почему ты решил, что я стану это делать для тебя? В этом мире творить добро, все равно, что рыть себе могилу. Именно от таких как ты, слепых и глупых людей, отрицающих существование иной силы, я и сбежала из Парижа.

– Я сделаю все, что ты захочешь. – Клод резко посмотрел в глаза колдуньи решительным взглядом. – Все. Только помоги.

Эсмеральда вновь разразилась демоническим смехом.

– Принеси мне луну. Справишься? Вряд ли. А больше мне от тебя ничего и не надо.

– Я справлюсь. Будет тебе луна.

– Серьезно? – ведьма удивленно усмехнулась. – А вот это уже шаг на территорию глупости, нежели смелости. Хотя нет. Скорее всего, это уже отчаяние. Люди часто дают невыполнимые обещания в момент своего бессилия.

Ученый зашел слишком далеко, чтобы сейчас отступить, но других аргументов у него не было. Неужели все было напрасно?

– Я буду с тобой откровенна, Фролло. – Эсмеральда закурила сигариллу и с холодным высокомерием посмотрела на гостя. – Ты мне не нравишься. Нет. Не потому что ты бессердечная сволочь с раздутым самомнением до небес. Не поэтому. Тем более, как выяснилось, и у тебя есть сердце. Дело в том, что, когда, веря в свой великий дар, ты отверг весь мир, и возвысил себя над людьми и прочим созданиями божьими, ты сам выбрал свой путь. И я не сужу тебя за это. Я сделала тоже самое, но… – ведьма выпустила дым сигариллы прямо в лицо ученого, – …когда ты понял, что не все в этом мире в твоей власти, ты приходишь ко мне и просишь о помощи. Нет! И этот поступок я не осуждаю. Есть другое и самое важное. Посмотри на себя, Фролло, даже сейчас, ты стоишь предо мной с протянутой рукой, а в глазах твоих горит презрение. Как можно быть настолько жалким человеком, чтобы просить о помощи того, кого бы с радостью закидал камнями и отправил на костер? Это омерзительно!

Ученый понял, что колдунья права и опустил глаза в пол. Она была совершенно права. Но, несмотря на это злость закипала в его груди, и уже неясно было на кого направлена эта злость – на Эсмеральду, ответившую отказом, или на себя, не сумевшего скрыть от ведьмы своих эмоций. А ведь это всегда давалось ему лучше всего – его каменное лицо и непроницаемый взгляд.

– Но ты проделал большой путь и крайне порадовал меня тем фактом, что и люди подобные тебе способны на любовь – чистую и бескорыстную, – колдунья бросила окурок сигариллы в камин, и огонь вспыхнул пурпурным цветом. – Ты вырос в моих глазах, Фролло, и я дам тебе эликсир, который поможет смириться с твоей потерей, дабы не чувствовать боли душевной. Но другой помощи от меня не жди.

Ученый из последних сил держал себя в руках, когда дверь хижины вновь распахнулась, и раздался звонкий высокий голос:

– Ну, а если мы очень попросим?

На пороге, облокотившись на дверной косяк и скрестив руки на груди, стоял торжественно улыбающийся поэт.

– Гренгуар? – удивленно воскликнула Эсмеральда. – Так вот чья это идея. Как же я сразу не узнала твой почерк?

Фролло было стыдно себе в этом признаться, но он впервые с появлением поэта испытал облегчение и даже радость.

– Ну, здравствуй, Эсмеральда, дочь ночи и моя прекрасная королева тайн! – Гренгуар снял шляпу и изобразил низкий поклон.

– Ты как всегда неожиданно, мой сладкоголосый Певец Парижа. Я думала, ты совсем забыл про меня, – холодным, и даже слегка упрекающим, тоном приветствовала ведьма незваного гостя.

– Ты же знаешь, что это невозможно, mon chéri4!

– Как же сладко ты поешь. – Колдунья не смогла сдержать улыбки. – И чем же ты был так занят?

Фролло был поражен, как сильно изменилась Эсмеральда рядом с Гренгуаром. От ее холодного взгляда остались лишь угольки, а голос стал мягким, как у жаворонка. Рядом с поэтом ведьма выглядела юной девчонкой, без тени той дьявольской энергетики.

– В Париже было много дел. Ты же слышала, что там творится?

– Конечно. Тибальт устроил там жуткую резню. Неужто он вышел из-под твоего контроля?

– Ни в коем случае. Просто кое-кто спрятал его любимую игрушку, – Гренгуар многозначительно посмотрел на ученого. – И мне пришлось немного отвлечься от обязанностей няньки.

– О чем вы говорите? – Фролло вмешался в разговор. – Про убийцу? Вы что, его знаете? Знаете, кто он?

Эсмеральда и Гренгуар одновременно посмотрели на ученого.

– Не так близко, как хотелось бы, – совершенно спокойно ответил поэт.

– Тогда, какого черта, он все еще жив и на свободе? – в голове у Фролло никак не могло уложиться осознание того, что тот, кто знал убийцу в лицо и где он находится, все это время, был рядом и молчал. И ответ Гренгуара просто сразил ученого наповал:

– Потому что так надо, – пожав плечами, произнес поэт. – Мы можем еще долго копаться в скрытых мотивах того или иного поступка любого из нас, а можем решать проблемы по мере их важности. И ты поправь меня, если я ошибаюсь, но жизнь девчонки сейчас куда важнее наших разногласий по поводу видения судеб отдельных личностей. А времени у нас не очень много, ведь скоро ее тело начнет разлагаться. Ну, так как?

Фролло смерил Гренгуара ненавидящим взглядом, но промолчал, скрипя зубами.

– Я рад, что мы достигли взаимопонимания, – широко улыбнулся поэт.

– Итак, с каких это пор, мой милый Гренгуар, ты начал творить добро и помогать людям? – Эсмеральда внимательно наблюдала за тем, как поэт с любопытством рассматривал колбы и их содержимое на ее столе.

– Ты преувеличиваешь, mon chéri. Я не увлекаюсь делами подобного рода. Просто здесь несколько особый случай. Видишь ли, только эта девочка может остановить Тибальта. Потому я и хочу ее вернуть.

– Ты серьезно? Не увлекаешься? Посмотри на себя в зеркало, Гренгуар. При нашей последней встрече у тебя на лице было всего лишь два тонких шрама, а теперь уже одну половину лица почти не видно.

– Это ты еще не видела, что под плащом, – весело произнес поэт.

– Я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. Мне кажется, ты заигрался, – по лицу ведьмы проскользнула тревога.

Гренгуар отвлекся от изучения склянок и вплотную подошел к Эсмеральде. Он нежно обхватил руками ее лицо и заглянул в бездонные черные глаза.

– Неужели ты во мне сомневаешься? – поэт спокойно улыбался.

Колдунья еще какое-то время смотрела на него встревоженным взглядом, как вдруг, будто что-то прочла в его зрачках, и улыбка скользнула по ее губам.

– Конечно, нет. Ни в коем случае.

Гренгуар отпустил Эсмеральду и повернулся к ней спиной.

– Ну, вот и прекрасно. А чем у тебя здесь так чудесно пахнет? – поэт стал сосредоточенно принюхиваться.

– Это запах Свободы. Зелье, которое позволяет отделить свою душу от тела, – с гордостью ответила ведьма.

На лице Гренгуара Фролло впервые увидел омерзение, того даже слегка передернуло.

– Какое бестолковое зелье. Гадость!

– Может уже хватит светских бесед? – ученый сдерживал себя, сколько мог. – Ты только что говорил, что у нас мало времени.

Эсмеральда окинула Фролло недружелюбным взглядом, а потом посмотрела на поэта. Тот утвердительно кивнул.

– Хорошо, – колдунья направилась к большому деревянному шкафу, из которого все еще пыталось что-то выбраться, стуча дверьми. Она ударила ладонью по ним, и грохот прекратился, дверца открылась сама собой, и ведьма загремела стеклянными колбами. – Я дам тебе эликсир жизни и…

– Нет. Не то, – прервал ее Гренгуар, мотая головой и поджав губы. – Увы.

Фролло и Эсмеральда с удивлением посмотрели на поэта.

– Почему нет? – ведьма была озадачена.

– Насколько я помню, то, что ты рассказывала про это снадобье, оно нам не поможет, – ученый подумал, что Гренгуар издевается, но тот говорил вполне серьезно. – Неужто за все время, которое вы провели наедине, он не удостоил тебя подробностями ее смерти?

Эсмеральда стояла в полном недоумении, а Фролло закрыл глаза, проклиная про себя все то, что привело его, в этот ненавистный дом.

– И что за подробности? – ведьма нахмурила брови.

– Она покончила с собой, – ответил за поэта ученый.

– Самоубийца! – воскликнула колдунья. – Гренгуар, ты понимаешь, что…

– Понимаю. Мы готовы! – с хитрой улыбкой заверил поэт.

Фролло не понимал, о чем идет речь и к чему, судя по всему, он должен быть готов.

– Это безумие! Совершенное безумие! Я запрещаю! Ни за что! Это безумие! – Эсмеральда была возмущена идеей Гренгуара, до глубины души.

– Mon chéri, mon chéri, посмотри на меня. Ты помнишь, кто я? Что я? Кому, как не мне воплощать этот план в жизнь? Эта жизнь не менее безумна, чем то, что мы собираемся сделать. Да, это может быть опасно, но, когда на кону стоит все, чем мы живем, этот риск вполне оправдан. Это мой шанс… это наш шанс узнать кто сильнее. Мы или те, кто над нами? И, вообще, верна ли эта иерархическая цепь? Понимаешь?

Эсмеральда смотрела на поэта, пытаясь решить довериться ему или нет.

– Хорошо, – в очередной раз колдунья окинула Фролло сомнительным взглядом и достала из кармана своей длинной серой юбки небольшой флакон со светящейся фиолетовой жидкостью. – Я дам тебе волшебный яд.

Ученый насторожился. Реакция Эсмеральды на это предложение Гренгуара, заставила его очень внимательно слушать, что она скажет.

– Слушай меня и запоминай, Фролло. Тот, кто любит самоубийцу больше жизни и за нее готов умереть, должен выпить этот яд. Его тело утратит жизнь, а душа спустится в самый ад и там, среди грешников, он должен найти любовь всей своей жизни и вместе с ней вернуться в царство живых. Ему передай – все кончается в начале.

Глаза ученого забегали из стороны в сторону, и он нахмурил брови, осознавая услышанное. Весь ужас сказанного нахлынул на него как цунами, и он посмотрел на поэта, а потом на колдунью.

– Я готов. Давай флакон. Я верну ее. – Фролло взял себя в руки и со взглядом полным решимости, протянул руку к емкости.

– Нет. Ты не подходишь. – Эсмеральда впервые с сочувствием посмотрела на ученого.

– Почему? Я люблю ее… больше жизни. Я готов. – Фролло был возмущен таким ответом, ведь в его душе не было места другой любви.

– Ты слишком стар, Клод. Твое тело не выдержит расставание с душой, и ад поглотит ее навсегда.

– А если быть до конца откровенным, – добавил Гренгуар, – то и от души твоей уже почти ничего не осталось.

Ученый еще пару мгновений осознавал новые обстоятельства.

– И что же тогда делать? Все напрасно?

– Ты должен найти кого-то другого на эту роль, – пояснила колдунья.

– Но это безумие. Кто еще согласится на такое? Кто ради этой девочки, готов будет спуститься в ад? – Фролло казалось, что он в ловушке, что у этой задачи нет ответа, когда на него снизошло озарение. – Знаю. Приворотное зелье. Самое сильное. У тебя же есть такое? Я прав?

– Да. У меня есть зелья любви, но, увы, ни одно из них не поможет тебе. На такие жертвы, способна пойти только настоящая любовь. Магия здесь бессильна, – ведьма уже с жалостью смотрела на ученого, но его это уже не волновало, и он не пытался скрывать вновь нахлынувшее отчаяние.

– Что же мне делать? – последняя надежда Фролло угасла, не успев догореть. А ведь он был уверен, что все получится, но теперь в груди осталась лишь пустота. – Все было напрасно.

– Не все так плохо, – вдруг произнес Гренгуар и ученый изумленным взглядом посмотрел на самодовольного поэта. – Есть один человек, который сможет нам помочь.

– О ком ты говоришь? – Фролло был уверен, что в словах поэта есть подвох.

– Расскажу по дороге, а сейчас нам надо торопиться, – и Гренгуар протянул руку к Эсмеральде, чтобы взять флакон с ядом, но она сжала его в кулак и отдернула руку.

– Я пойду с вами, а то черт знает, что вы можете натворить.

Поэт улыбнулся от уха до уха и произнес:

– Замечательно! На это я и рассчитывал. Тогда идемте.

И все трое покинули убежище ведьмы.

Глава 7. (Полуночные гости)

Проливной дождь не утихал ни на секунду. Казалось, что кто-то сверху твердо решил отмыть улицы Парижа от того огромного количества крови, пролившейся на его вымощенных проспектах и закоулках. Ни один фонарь на улице Риволи не горел, да и глупо было даже пытаться зажигать их в такой жуткий ливень, поэтому Фролло шел сквозь беспросветный мрак, почти на ощупь. Мощные потоки дождя со всей силы пытались придавить ученого к земле, и только толстый непромокаемый плащ защищал скукожившееся тело единственного прохожего от разбушевавшейся стихии. Резкий осенний ветер со скрипом раскачивал вывески лавок и мастерских и, словно заигрывая, гонял потоки воды по всей дороге.

Ученый шел, плотно закутавшись в дорожный плащ, накинув на голову капюшон. Непогода нисколько не беспокоила его. Он просто не обращал на нее внимания, ведь все его мысли были о другом – как далеко он уже зашел и насколько далеко еще придется зайти. Каков шанс, что план, который предложил Гренгуар, не провалится? И как он, вообще посмел довериться ему и этой жуткой ведьме? Он – Фролло! Но когда вариантов не остается, разве он имеет право отвернуться от той единственной, которую любил и в чьей смерти виноват больше прочих? Какое значение имеет его гений и гордость, если внутри все сгорает от боли утраты? Если есть хотя бы один шанс из миллиона, он должен… нет… он обязан его использовать. Иначе все теряет какой-либо смысл. Все его существование, вся его жизнь теряют значение.

Ученый вспомнил, как впервые увидел ее. Она была прекраснее всего, что когда-либо он видел на свете. Он смотрел в ее голубые глаза, на ее прекрасные розовые губы. Все его нутро требовало заключить ее в объятья и крепко-крепко поцеловать, но она дочь Капулетти. И потому он может любить ее только на расстоянии. И он не раз возвращался в Париж, только для того, чтобы хотя бы одним глазом взглянуть на ангела своей любви… и вот он мертв. Нет! Теперь он точно пойдет до конца и ничто его не остановит. Он сделает все, что от него требуется и убедит любого повиноваться его воли.

Фролло даже слегка расправил плечи и решительным шагом устремился в самое сердце парижской ночи, разрезая сплошные водяные потоки небес.

Несмотря на глубокую ночь, в одном из окон дома Шатопера горел тусклый свет. Одинокий ночник на большом дубовом столе освещал кабинет полицейского. Меркуцио Либертье лежал на декоративном диване, на котором не помещался в полный рост, и задумчиво подбрасывал к потолку скомканный лист бумаги. Феб стоял у окна и смотрел, как горюет столица без его прекрасной Джульетты, беспощадно орошая свои улицы бесконечным дождем. Словно всемирный потоп. Как в Библии. Еще несколько дней такой погоды и так оно и будет. Шатопер стоял неподвижно, скрестив за спиной руки, глядя в никуда.

– Она жива, – загробным голосом произнес Феб, и Меркуцио от неожиданности замер и, поймав бумажный мячик, посмотрел на напарника.

– Ты постоянно это твердишь. Я понимаю, ты любил ее, но уже пора смириться – ее больше нет. Прошло уже больше двух месяцев…

– Нет! – резко перебил Шатопер. – Она жива. Я чувствую это.

– Хорошо. Тогда где же она может быть?

– Я не знаю. Но она жива. – Феб нахмурил брови. – Она прячется от убийцы. Или ее прячут.

– Но кто же ее тогда прячет? – Либертье сел на диван и с жалостью посмотрел на своего друга. – Это точно не отец и не ты. Но кто тогда? Кто еще в этом городе может переживать за судьбу мадмуазель Капулетти так, чтобы похитить ее из отчего дома? Пойми, Феб, я твой друг. И мой долг, как друга открыть тебе глаза на правду, какой бы горькой она не была. Ее больше нет!

– Ты ошибаешься. Да, я не знаю, кто прячет ее, но я знаю, когда ее отпустят. Когда мы схватим маньяка. Тибальт.

– Боже, опять этот Тибальт! – Меркуцио вскочил с дивана и подошел к столу, глядя Шатоперу в затылок. – Ты повторяешь это имя каждый день с тех самых пор, как мы спаслись из лап головорезов, но мы ни на миллиметр не приблизились к его поимке. У нас нет ни малейшего доказательства, что это действительно тот, кого мы ищем. Только рассказ пьяного бедняка, который, судя, по твоим словам, не особо-то и с головой дружит. Но даже если принять это за чистую монету, мы не знаем, как он выглядит и где его искать. У нас есть только это проклятое имя и все.

– И что ты предлагаешь? – Шатопер резко обернулся к напарнику. – Сдаться? Смириться и жить в страхе перед сумасшедшим извергом, убивающим людей?

Меркуцио слегка опешил от резкого и эмоционального тона Феба.

– Нет. Конечно, нет. Я предлагаю начать искать убийцу, не зацикливаясь на россказнях бедноты и уж точно не возвращаться в их логово.

– И у тебя есть предложения? – Шатопер с вызовом посмотрел на друга, но тот только отвел глаза. – Вот и ответ на весь вопрос. Итак, Тибальт. Я уже оповестил всех ремесленников и торговцев, чтобы они, если что-нибудь услышат о человеке с этим именем, сразу сообщали мне. Глядишь, что-нибудь да найдется.

Феб, сел за стол, в очередной раз, принимаясь за бумаги, собранные ими по делу маньяка, когда в дверь кабинета тихо постучали.

– Да! Войдите! – громко произнес Шатопер, не отрываясь от документов.

– Прошу прощения, месье, – старая гувернантка Люси, в ночной рубашке и со светильником в дрожащей руке, вошла в кабинет. – Но к вам пришли.

– Сейчас? Кто? – Феб с искренним удивлением оглянулся и посмотрел в окно, словно оценивая, не изменилась ли погода.

– Он не представился, месье. На нем длинный черный плащ и капюшон. Не хотелось бы драматизировать, но, когда я открыла дверь, будто сама смерть стояла на пороге.

– Надеюсь, вы его пригласили? – легкая тревога отобразилась на лице Шатопера, и они с вопросительным удивлением переглянулись с напарником.

– Конечно, там же такой ливень, но месье отказался проходить дальше прихожей и очень грубо потребовал поговорить с вами наедине. У вас все друзья так плохо воспитаны, месье? – старушка кинула презрительный взгляд на Либертье.

– Так он внизу? – Феб встал из-за стола и с тревожно бегающими глазами, заметался по комнате.

– Да, месье, я же об этом и говорю.

– Скажите гостю, что я сейчас спущусь, и идите спать. Все хорошо. Спасибо, Люси, – бросил Шатопер и достал из шкафа свой дорожный френч.

– Ничего хорошего. По такой погоде и в такой час хорошие новости не приносят, месье, – прохрипела напоследок гувернантка и покинула кабинет, бормоча себе под нос что-то неразборчивое.

Как только дверь за ней захлопнулась, Меркуцио рванул к выходу из кабинета, на лестницу, ведущую в прихожую, но путь ему преградил Феб.

– Стой!

– Да, я просто хочу посмотреть, кто там заявился под таким дождем, – глаза Либертье горели от любопытства.

– Не стоит. – Шатопер застыл, словно прислушиваясь, надеясь получить хоть какой-то намек на то, кого он там встретит, но внизу была полная тишина. – Я спущусь один, а ты жди меня здесь и не высовывайся. Когда вернусь, все расскажу.

– Ладно, – Меркуцио был заметно расстроен, но не сопротивлялся.

Феб накинул френч поверх белой рубашки, схватил галстук, но тут же передумал и отшвырнул его на диван.

– Для незваного ночного гостя сойдет и так. – Он глянул на свое отражение в зеркале, висящем на шкафу, поправил воротник рубашки, схватил со стола ночник и скрылся за дверью кабинета.

Старая гувернантка медленно спускалась по лестнице, скрипя половицами и осторожно ступая на каждую ступеньку, освещая себе путь дрожащей лампой.

– Подождите, пожалуйста. Месье сейчас к вам спустится, – хрипло сообщила старушка. – Может, вы все же пройдете в гостиную? Там камин. Обсохните.

– Нет, – сухо ответил Фролло. – Я дождусь месье Шатопера здесь.

– Ну, как знаете, – проворчала себе под нос служанка и подобно призраку, проплыла мимо ученого и скрылась за небольшой черной покоцанной дверью.

Через несколько минут сверху послышались быстрые шаги и ученый поднял голову, скинув капюшон. По лестнице спускался Феб. Он осветил прихожую тусклым светом ночника, и когда ему открылось лицо гостя, замер на полпути.

– Месье Фролло? – полицейский был поражен столь неожиданным визитом.

– Месье Шатопер, – ученый слегка кивнул головой в знак приветствия.

– Что привело вас к нам в столь поздний час? – совладав с эмоциями, спросил Феб, спустившись к припозднившемуся гостю. – На улице жуткий ливень.

– Да, я это заметил, – с легким пренебрежением ответил ученый.

Клод Фролло был известен на весь Париж, и говорили о нем крайне нелестные слова. Феб слышал, что ученый проводит бесчеловечные и безбожные эксперименты в своей башне, и что надо держаться от него подальше. Он так и делал, и никак не мог ожидать, что тот сам явится к нему домой.

– Я понимаю, что я не самый приятный гость в вашем доме, месье Шатопер. Должен заметить, что и мне этот визит не доставляет большого удовольствия, но дело очень серьезное. Я думаю, вы и сами понимаете это.

– Да, конечно. Только я прошу продолжить нашу беседу в гостиной. – Фэб жестом пригласил гостя в соседнюю комнату и Фролло больше не стал сопротивляться.

Гостиная в доме Шатопера представляла собой достаточно просторную комнату с камином, в котором уже с легким потрескиванием догорали угли, а над ним висела картина с изображением графини де Шатопер в самом расцвете своих лет. Рядом располагались два мягких кресла обитых потрескавшейся слоновой кожей, стоявшие друг напротив друга. На полу лежал роскошный восточный ковер, а на нем стоял прямоугольный обеденный стол с резными ножками. Стулья были плотно придвинуты к столу и, вообще, все в этой комнате было в идеальной чистоте и порядке. Старая Люси хорошо знала свое дело.

Феб поставил ночник на стол и направился к камину, чтобы подбросить в него поленьев. Фролло последовал за ним.

– Прошу вас, присаживайтесь, – полицейскому было не по себе от столь сомнительной компании безумного ученого, но он не забывал про хорошие манеры и вежливый тон.

– Благодарю, но я лучше сразу перейду к делу. А вам действительно лучше присесть.

Шатопер, помешивая поленья кочергой, замер и настороженно посмотрел в холодные глаза ученого.

– Так что же за дело у вас ко мне, месье Фролло? – Феб отставил кочергу в сторону и медленно опустился в кресло.

– На что вы способны ради любви, месье Шатопер? – пронзительным взглядом ученый смотрел в глаза полицейскому.

– К чему этот вопрос? И я не думаю, что собираюсь его обсуждать с вами. – Феба охватило замешательство.

– Это очень важный вопрос. И мы его обсудим, ведь иначе вы никогда не получите ответ на свой, – настойчиво произнес гость.

– На свой? Но у меня нет вопроса.

– Правда? Вы не задаетесь вопросом, почему я здесь?

Шатопер хмурил брови, пытаясь понять, что хочет сказать ему ученый. Разговор начался весьма странно.

– Итак, на что вы готовы ради любви, месье Шатопер? – вновь повторил Фролло.

– На все, – не задумываясь, ответил полицейский.

– Мне кажется, вы подошли к ответу недостаточно осмысленно. Что означает ваше «на все»? Вы готовы достать звезду с небес или забраться на самую высокую башню собора Парижской Богоматери и крикнуть «Я люблю тебя!»? А может, вы готовы умереть ради любви? Вы понимаете, что слова «на все» могут подразумевать все что угодно?

– Так и есть, – уверенно произнес Феб. – Если ради любви потребуется сделать все перечисленное, я это сделаю. В любом порядке. Вы все правильно поняли, месье Фролло, ответ «на все» подразумевает все что угодно и не меньше.

Ученый еще более пристально посмотрел на собеседника, пытаясь понять, не шутит ли он, но уверенный взгляд полицейского убедил его.

– То есть даже умереть?

– Если это будет необходимо, – без колебаний ответил Феб.

– Вы очень молоды, месье Шатопер. Я не думаю, что вы понимаете, о чем говорите. В вашем возрасте свойственно бросаться подобными заявлениями и преувеличивать ценность любви. Вы сами когда-нибудь любили, чтобы убеждать в возможности подобного самопожертвования других?

– У любви не бывает прошедшего времени. – Феб поднялся с кресла и с вызовом выпятил грудь. – А раз вы так говорите, то, похоже, вам не знакомо это чувство так, как мне.

Каменное лицо ученого не дрогнуло, но глаза словно ожили.

– И кто же она, эта счастливица, которой достался столь ценный экземпляр?

– А это уже вас не касается, – уже достаточно резко ответил полицейский.

– Вы будете удивлены, когда я скажу, что это напрямую касается того дела, ради которого я к вам пришел, – в глазах Фролло вспыхнул огонек и Шатопер вдруг понял к чему был весь этот разговор.

Дыханье перехватило, и на лицо полицейского вновь вернулась тревога.

– Вы что-то знаете о Джульетте?

– Она у меня, – спокойно ответил ученый, глядя в ошарашенные глаза юноши.

– Как? Откуда?

– Мой сын, Квазимодо, похитил ее во время карнавала по моему приказу.

– Похитил? Но… зачем? – Фебу, казалось, что он спит, что все это ему снится.

– Потому что только я мог спрятать ее так, чтобы убийца не нашел ее.

– Она у вас! Она жива! Я знал! Я знал! – безмерная радость переполняла душу Феба, но до конца он не мог осознать реальность происходящего, и вдруг вновь с тревогой посмотрел на Фролло. – Она ведь жива?

Но ученный промолчал, лишь желваки напряглись на его лице, и послышался тихий скрежет зубов, но юноша все понял.

– Нет. Нет. Этого не может быть. Я не верю! – страх, безысходность, боль и отчаяние охватили Феба, и он словно загипнотизированный опустился в кресло. На его лице отсутствовало любое проявление рассудка, а глаза превратились в стеклянные льдинки, которые начинали таять, наполняясь слезами. – Как это случилось? Он нашел ее?

– Нет, – Фролло сжал кулаки. – Она не смогла перенести боль разлуки.

– Разлуки? Конечно… Ее отец…

– Нет. Разлуки с тем, кого любила больше жизни, – эти слова с трудом слетали с губ ученого.

Шатопер вновь посмотрел непонимающим взглядом на ученого и непроизвольно со всей силы сжал подлокотники кресла.

– Разлуки с вами, месье Шатопер, – пояснил Фролло. – Она нашла кусок стекла и вскрыла себе вены.

Низкий глухой и пропитанный жгучей болью стон вырвался из груди полицейского.

– Но не ради этого я пришел сюда. Все еще можно исправить, – ученый сделал глубокий вздох – с уверенностью говорить о том, в чем он сам не был уверен, доставляло ему жуткие мучения.

– Что? – Феб посмотрел на Фролло, как на душевнобольного, и тот не мог его в этом винить. – Можно исправить? Вы издеваетесь? Боже, это бред какой-то!

– Вы верите в чудеса, месье Шатопер? – ученый ненавидел весь этот разговор от начала и до конца. Он чувствовал себя полным идиотом, а осознание, что он выставляет себя таковым перед юнцом, просто сводило его с ума. Ему хотелось провалиться сквозь пол. – Лично я не верю ни во что, кроме того, что доказано наукой. Ни в бога, ни в дьявола, ни в ад, ни в рай, ни тем более в магию.

Полицейский вслушивался в слова Фролло, пытаясь понять, к чему он ведет, а из глаз непроизвольно выкатились созревшие слезы.

– Но сегодня, – продолжал гость, – оказавшись лицом к лицу со смертью самого дорого мне человека и не имея, ни единого рационального варианта спасения его жизни, я решил рискнуть и поверить. А готовы ли рискнуть и поверить мне вы?

Ученый темной тучей навис над юношей, глядя ему прямо в глаза.

– Вы говорите, что у вас есть волшебный способ вернуть жизнь девушке, которая покончила с собой? И спрашиваете, готов ли я в это поверить и помочь вам?