Читать онлайн Штамповка 2067 бесплатно

Кастинг навылет

Когда только просыпаешься, бывает такое чувство, будто никакого "вчера" не было. Что в постели, из которой встаёшь, засыпал один человек, а проснулся совсем новый – внешне неотличимый от прежнего, но другой.

Сонно моргая, юноша глядит вокруг. Мягкий золотистый свет льётся из окна. Высотный ветер колышет шторы. Спальня полна сладкого горного воздуха.

Из ниоткуда возникает мысль: если книга начинается с пробуждения, её не стоит читать. Мысль исчезает так же мимолётно, как появилась.

Стены тонкого кремового оттенка, поблескивающие стёкла, изящная прикроватная тумбочка – всё становится всё более и более знакомым. Он дома. Это его спальня.

Юноша встаёт и одевается. Белая шёлковая сорочка, лёгкие штаны – тело всё помнит, и при этом привычная одежда ощущается по-новому.

За панорамным окном над горами поднимается солнце. Юноша потягивается, подпрыгивает на месте – тело лёгкое, отдохнувшее, полное сил. Он улыбается, беспричинно и беззаботно. Так, наверное, улыбался Адам в своё первое утро.

Что-то не так.

Подушка, одеяло, простыня – вполне обычные, такие, как он привык. Дорогая ткань ласкает ладони, но касаться её отчего-то тревожно.

…Постель тёплая. Ненормально тёплая. Разницу не уловит и самый чувствительный термометр, но на ощупь сразу ясно – это чужое тепло. Подушка примята, на ней всего один след, но это след не его головы.

Не может быть. Просто сон ещё не выветрился, и мерещится всякое. Юноша тихо смеётся над своей подозрительностью.

Всё в порядке. Прекрасное утро. Отвернувшись от кровати, он выходит из комнаты.

Мысли путаются после сна. Тело исходит дремотной истомой, но энергия кипит как после инъекции стимулятора. Чуть позже, после душа и кофе, можно будет приступать.

Приступать. Действовать. Делать.

Делать что?

Запнувшись, юноша трёт лоб, будто пытаясь рукой поймать нужную мысль. Помутнение проходит без следа. Тревога растворяется в утреннем свете.

Можно делать что угодно. Отец – хозяин транспланетарной корпорации. Это поместье в горах – их личный рай.

Коридор расходится на три стороны. Прямо – большой зал, гостевая. Направо – столовая. Налево – ванная. Все двери открыты. Всё знакомо и привычно. Везде тишина и покой. Здесь никого, кроме него.

С чего начать это утро?

Стоя в коридоре, юноша заглядывает в комнаты. Чем дольше раздумывает, тем более важным кажется ему этот выбор. Хотя нужно всего-то решить, что сделать в первую очередь.

Зеркало и умывальник призывно поблёскивают. Он идёт налево, в ванную.

Здесь всё сверкает. Ни пятнышка на белоснежном кафеле, на хромированных рукоятках смесителей, на огромном зеркале. Рассматривая себя, юноша улыбается своему отражению.

Ему вышибает мозги. Пуля прошивает череп мгновенно, поэтому тело не падает от удара и ещё целую секунду стоит – кажется, будто он просто задумался о чём-то, но густые мясистые брызги на зеркале разрушают иллюзию. Неуправляемые ноги подкашиваются, и тело валится как тряпичное, будто в нём не осталось костей.

Юноша просыпается. Мягкий золотистый свет. Окно чуть приоткрыто, высотный ветер колышет шторы. Он встаёт из удобной кровати, надевает лёгкие штаны и сорочку – они белее снега. Шёлк чист как свежий холст, ещё не тронутый кистью.

В спутанных мыслях тревога. Ей неоткуда взяться, у неё нет причин. Она – не более чем остаток мрачного сна, совсем не подходящего этому утру, этому солнцу за окном. Мир прекрасен и свеж, он сверкает как полированный кристалл.

В лице неприятное ощущение, похожее на лёгкий зуд. Юноша разминает пальцами щёки и лоб, и зуд пропадает. С умиротворённой улыбкой он выходит в коридор.

Три открытых двери: в зал, в столовую и в ванную. С чего начать это утро?

Подумав, юноша отправляется в ванную.

Сверкает подогретый кафель. Сияет начищенный хром. Пол чуть сырой, будто его недавно протёрли. Это кажется слегка странным.

Пожав плечами, юноша открывает воду, собираясь умыться. Пуля пробивает ему висок, когда он с наслаждением погружает лицо в набранную в пригоршни воду.

Люди в комбинезонах вбегают в ванную. Подхватив труп за ноги и за плечи, они быстро уходят, и их место занимают моющие машины. Мелькают щётки, брызжут ароматные струи, счищая кровь и мозги. Через минуту ванная снова сияет.

Стихают шаги людей в комбинезонах. Машины исчезают из виду. В коридоре свежо, пусто и тихо.

***

Юноша просыпается. Мягкий свет ласкает глаза. Потянувшись, он сбрасывает одеяло, выскакивает из постели, бодро подпрыгивает и одевается. Свежий воздух заполняет лёгкие, тело кипит жизнью. Пора действовать.

Три двери из коридора. Подумав, он идёт прямо.

В гостевой просторно, диваны и кресла сдвинуты к стенам, в центре свободное пространство. На столике стереосистема, динамики выглядывают из стен и потолка. Юноша несколько секунд хмурится, отчего-то путаясь в интерфейсе системы, и наконец находит обширную фонотеку.

Здесь музыка всех мыслимых жанров и направлений, на любой вкус. Он раздумывает над выбором так тщательно, будто от этого зависит его жизнь. Усмехнувшись этой мысли, он включает трек и отступает.

Из динамиков льются звуки классической симфонии. Они легки и светлы как это утро. Запрокинув голову, закрыв глаза, юноша раскидывает руки и делает пассы, дирижируя воображаемым оркестром.

Пуля попадает ему под запрокинутый подбородок. Движения рук превращаются в судороги. Он валится на бок, но не умирает – зажав рану, дёргается и хрипит, и киллеру приходится вбежать в комнату и выстрелить ещё раз – в висок, неудобно изогнув запястье, чтобы не испортить пулей пол.

Уборщики заполоняют комнату. Шорох щёток и полиэтилена мешается со звуками виолончелей и флейт. Двое торопливо разворачивают новый пластиковый мешок. Ещё один выключает стереосистему и протирает дисплей от мелких бурых капель. Команда работает как слаженный механизм. Действия каждого отполированы многократными повторениями. За ними наблюдают, и им это известно.

***

– Господин Дэй, вам не обязательно на это смотреть.

Уставшие глаза седобородого мужчины уставились в монитор. На экране команда в комбинезонах подготавливает спальню, выкладывает новый комплект одежды: сорочка, лёгкие штаны, домашние туфли. Всё в точности такое же, как на теле, которое сейчас упаковывают в мешок в гостевой.

– Обязательно, – бросает он, переводя взгляд на другой монитор.

На нём картинка из мрачного помещения с одинаковыми койками в два ряда, похожими на больничные. Некоторые из них пусты. На других без движения лежат люди. Все они примерно одного возраста, чуть за двадцать. Лица разные, но одинаково бесстрастные. Глаза их закрыты.

На соседнем экране фото юноши, пять минут назад дирижировавшего невидимым оркестром. Рядом с фотографией имя, которое седобородый мужчина не желает ни читать, ни запоминать. Пока он провожает взглядом чёрный мешок, который уносят из гостевой двое уборщиков, фотография исчезает, отправившись к другим удалённым файлам.

– Может, стоит сделать перерыв, господин Дэй?

Седобородый глядит на ряды коек на мониторе. Один из лежащих там молодых людей улыбается во сне.

– Будите следующего.

Маска бунтаря

Свет в комнате специально пригашен, в углах скопились тени. Здесь тесно даже на вид. Из кадра убрано всё, осталась только ветхая дешёвая тумбочка. Лампа на ней источает тусклое свечение, подчёркивающее изъяны штукатурки.

Человек перед камерой худощав; чёрное трико и обтягивающая футболка с рукавами делают его ещё более худым. Его лицо закрыто маской – белая личина с нарисованными усиками и бородкой, которую мгновенно узнают несколько поколений юных бунтарей.

Он произносит пламенную речь. Голос для конспирации слегка изменён на постобработке, но всё равно слышно, что он очень молод.

– Корпорации плетут вокруг нас паутину. Мы окружены сетью следящих устройств; ваш смартфон, ваш телевизор, приложения на вашем компьютере – всё помогает им собирать информацию о вас. Мы все для них лишь набор привычек, предпочтений, паролей и банковских счетов.

Человек в маске говорит с жаром. Грудь под футболкой вздымается, когда он набирает воздуха для следующей тирады.

– Они – не единая организация, не конгломерат компаний. Корпорации борются между собой, конкуренция среди них жестока, а методы бесчеловечны. Они борются и за нас тоже – за обладание нашими персональными данными, за информацией о нас, чтобы можно было наиболее эффективно нас обманывать. Чтобы можно было нами управлять. Они хотят быть кукловодами, а наши желания и слабости – для них это ниточки, за которые можно дёргать.

Он переводит дух и продолжает.

– Не думайте, что если они борются за нас, то мы для них что-то значим. Они давно уже обезличили нас. В их глазах любой – не более чем набор цифр. Уверен, в их системах у нас даже имён нет, каждому присвоен код, чтобы нас проще было интегрировать в их системы. В их картине будущего все мы – их инструменты, обслуживающие их интересы, воплощающие в реальность их идеи. В их мечтах наши рты произносят их слова.

Он повышает голос. Дешёвый микрофон ловит эхо его выкриков, отражающееся от стен дешёвой съёмной квартирки.

– Они рвут друг другу глотки – и это хорошо. Хорошо для нас, в этом наша надежда. Пусть уничтожают друг друга, пусть истребляют, пусть прореживают друг другу ряды, пытаясь выбить фигуры в их кошмарной шахматной партии – нам это только на руку. Нам следует отстраниться от них, чтобы не попасть между жерновами этой адской мельницы. Каждому нужно выйти из системы. Они стремятся влезть нам в головы, извлечь из каждого выгоду, сделать каждого ресурсом и инструментом в маниакальном желании мирового господства. Пусть подавятся своими амбициями.

– Выйдите из системы, – продолжает он. – Удалите все корпоративные приложения со своих смартфонов, с компьютеров. Они манят вас удобством и комфортом – откажитесь от них, чтобы сохранить свободу. Пользуйтесь софтом от независимых разработчиков, которые ни у кого не сидят на крючке. В описании под видео вы найдёте список такого софта. Стремитесь к свободе. Слезьте с крючка. Не становитесь марионетками. До связи. А если это моё последнее видео – знайте, что, хоть они меня и нашли, я до конца остался верен себе.

Актёр утверждён

Ещё одно тело упаковано в мешок. Мелькают щётки, пенится душистая моющая жидкость. В это же время другая группа работает в спальне, размещая новое тело на кровати. Все действуют слаженно и заканчивают одновременно. Напоследок один из тех, что занимались спальней, заботливо укрывает спящего одеялом и поспешно выходит. Тихо закрывается дверь. В комнатах снова чистота и покой.

Спящий делает глубокий вдох и открывает глаза.

Золотистый свет из окна. Горный воздух. Одежда из дорогой ткани. Всё знакомо. Всё ново.

Он одевается, повторяя движения тех, кто был до него, и не подозревая об этом.

Седобородый мужчина наблюдает за ним, устало растирая виски. Ряды коек на экране пусты. В выражении лица мужчины больше утомления, чем веры в благополучный исход.

Юноша выходит в коридор и останавливается, раздумывая. Заглядывает в кухню, не подозревая, что ему в висок нацелился пистолетный ствол. Беспечно машет рукой и идёт прямо, в гостевую, неосознанно продлив свою жизнь до следующего ключевого решения.

Встав у стереосистемы, он перебирает треки. Классика, рок, хипхоп – всё это не подходит сейчас. Прикрыв глаза, он водит пальцем по сенсорной панели, смахивая в сторону названия и имена, пытаясь найти что-то, что ему всегда нравилось, свою любимую музыку. Это почему-то сложно.

Наконец он неуверенно улыбается, кивает и тыкает пальцем в панель. Отступив на шаг, молодой человек пританцовывает под бодрый бит незатейливой поп-композиции, начинает делать импровизированную зарядку, и киллер за фальшивой стеной снимает палец со спускового крючка.

Испытуемый посреди гостевой размахивает руками и делает наклоны прямо на том месте, откуда несколько таких же, как он, отправились в морг. Динамики исторгают простенький позитив. Молодой человек с явным удовольствием продолжает свою танцевальную зарядку.

Он ещё не избежал угрозы смерти. Он всё ещё может превратиться в мишень.

Молодой человек продолжает танцевать.

***

– Успех, господин Дэй. Испытуемый выполнил всё согласно протоколу: сначала сделал зарядку, выбрав музыку правильного жанра, и только потом почистил зубы и принял душ. Кофе выпил чёрный, два сахара. На завтрак…

– Дайте чек-лист, – седобородый не глядя протягивает руку.

Он пробегает глазами протокол испытаний. Смотрит на фото, выведенное на экран рядом с пустыми койками, и быстро отводит взгляд.

– Операционная готова?

– Конечно, господин Дэй. Пластические хирурги ждут.

В сеточке благородных морщин вокруг усталых глаз впервые за много дней появляется нечто новое – надежда.

– Приступайте.

Он выходит, стараясь не смотреть на фотографию на мониторе.

Просыпайся, самурай

«Господин Дэй должен умереть».

Ритмично стучит в висках. Недавно что-то было – больной сон мучил, сжирал мозг, вытравливал что-то важное, загонял кого-то обессиленного в тёмный багажник. Потом долго – сколько? – не было ничего. Наконец в пустоте и тишине возник звук, зацикленный и великолепно бессмысленный.

Рекламное объявление. Голос вперемешку с музыкой льётся из колонок в потолке вагона.

– Тени «Анджелик» помогут вам создать неповторимый образ. Вы исключительны. Позвольте вашему внутреннему миру проявиться во всём его многообразии.

Вагон покачивается. Колёса выстукивают внутри пустого черепа. Ни одной связной мысли.

– Очки «Мэйрэй» подчеркнут вашу уникальность. Мир в новых красках – весь ваш.

Я открываю глаза. Передо мной пластиковое сиденье, оранжевое. Оно привинчено к решётчатому полу большими мятыми гайками. Захватанные поручни, в стыках скопилась грязь. Ремни с пластиковыми рукоятками болтаются в такт покачиванию. Давно не мытое стекло, в нём отражение человека.

Он мне незнаком. Я точно его не знаю. Я никогда его раньше не видел.

Это я. Я вагоне метро. Это я отражаюсь в стекле.

В воздухе застоявшиеся запахи: гарь тормозов, старая смазка, неистребимый смрад толпы. Сейчас в вагоне никого, кроме меня. Массивный мужчина в затасканном плаще, с бычьей шеей, с мозолистыми кулаками – это я.

За тёмным стеклом проплывают вереницы фонарей. Огни вдалеке – пристань, набережные, там залив. Поезд идёт по восточной ветке, от станции Героев космоса к Возрожденческой. Я в этом уверен. Я родился в этом городе и прожил тут всю жизнь.

В голове проясняется. Разрозненные картинки собираются в уме. Я начинаю вспоминать.

Они мертвы. Они все мертвы.

Женщина, девочка лет пяти – расстрелянные, в крови – это моя жена и моя дочь. Мне становится больно. Человек в отражении хватается за грудь.

Прошло уже… четыре года с того вечера. Я не могу остановиться, не могу забыть. Воспоминания причиняют боль, но они же ставят всё на свои места.

Я тогда был простым полицейским. Обычным человеком. Образцовым мужем и отцом. Жизнь была прекрасна. Настоящая сказка.

«Что ещё за сраная сказка?!» Кто-то кричит мне в ухо изнутри черепа. «Не было ничего! Очнись, дебил!»

В вагоне только я. Человек в отражении мотает головой и хлопает себя по вискам.

…Нет, не то. Неправильные мысли, неправильные слова. Правильно так: стоило мне отвернуться, и сказка обратилась в прах.

Так и надо думать. Такие мысли мне больше подходят.

Человек в мутном стекле успокаивается.

Я помню всё так ясно, будто это случилось только что. Я пришёл домой и сразу почувствовал беду, что-то зловещее в сгустившемся воздухе. Что-то недоброе в тишине, необычной даже для пригородного дома. Инстинкт сам вложил в мою руку табельный пистолет.

Я нашёл их в спальне. Эльвира и Вера, мои жена и дочка – расстреляны в упор. Брызги крови на занавесках – словно подпись безумного художника.

Двое убийц ждали меня там же. Из нас троих я оказался самым быстрым, самым метким, самым живучим. Я получил две пули, они – всё, что было у меня в обойме. Я помню наслаждение, с которым их убивал, и какую-то детскую обиду от того, что они могут умереть всего один раз.

Помню, как держал на руках тело жены. Как накрывал одеяльцем мёртвую дочку.

Человек в отражении сотрясается от рыданий. Я утираю лицо, но оно сухое – я разучился плакать давным-давно.

Я помню всё так, будто это случилось только что. Это ложь, что время лечит. Некоторые раны не заживают никогда.

Я очень изменился с тех пор – примерного семьянина и образцового копа больше нет. Теперь я весь в татуировках, набрал двадцать с лишним кило мышц. Виски и затылок у меня выбриты, в них торчат порты для кабелей и инъекторов. На улицах города вместо хорошего парня в моём лице появился бандит, безжалостный, беспощадный и опасный. Мне нечего терять.

«Мне нечего терять… Ну ты и пафосный придурок. Если скажешь такое вслух – вырви себе язык».

Внутри кто-то насмехается, но на него можно не обращать внимания. Он затихнет. Его голос не громче вздоха в урагане.

Пытаясь успокоиться, я провожу рукой по волосам – теперь у меня неряшливая короткая шевелюра вместо длинных волос и бакенбард, которые так нравились жене. Я готов поклясться, что чувствую на щеке руку дочери – она любила брать мои бакены в горсть и тянуть, и мы с женой смеялись, и дочка смеялась, и было так хорошо, так хорошо…

Их у меня отняли. Внутри у меня теперь только куча боевых имплантов – и жгучее желание отомстить.

Я быстро узнал, что всё было не случайно. Моя жена работала в корпорации «Тригон глобал» и узнала кое-что, чего не должна была знать. Она собиралась вывести их на чистую воду. Собиралась вытащить на свет божий все их грязные делишки, все преступления этой криминальной империи.

Я знаю, что приказ её убить отдал лично глава корпорации, Николас Дэй. Он звонил мне, чтобы принести извинения – на самом деле, чтобы поиздеваться. Я помню его голос – голос сумасшедшего садиста.

После случившегося я пустился во все тяжкие. Работал под прикрытием, зарываясь в преступный мир глубже и глубже, на самое дно, чтобы подобраться к Дэю и взять его за глотку. Никто не знает, что я всё ещё полицейский. Никто, кроме моего связного, по совместительству шефа и последнего оставшегося друга – Алекса.

Алекс. Я улыбаюсь, думая о нём. Мой ангел-хранитель, единственный святой в мире грешников. Только ему можно доверять. Он наставит меня на путь истинный. Он добыл информацию, как выйти на Дэя.

«Алекс?! Коп под прикрытием?! Ты что, в боевике? Очнись, тупой кретин!»

Тормоза вопят словно хор проклятых. Вагон вздрагивает в предвкушении и останавливается. Я поднимаюсь и выхожу, не оглядываясь на человека в отражении.

– Вы неподражаемы, – несётся мне вслед. – С новым…

Двери захлопываются, отрезав рекламный голос.

Улицы кишат людьми, несмотря на поздний час. Клубы пара поднимаются к небесам из канализационных люков и из раскрытых ртов – будто мы на самом дне преисподней. Ночь – время сна для добропорядочных граждан, знать не желающих о грязной изнанке города, об улицах криминальных районов, собирающих подонков будто сточные канавы грязную воду. Теперь моё место здесь, среди них. Я просачиваюсь мимо наркоманов, проституток и мелких бандитов словно большая хищная рыба.

Я не просил ни о чём подобном – беда сама нашла меня и окутала чёрной тучей. Я верну этот долг с процентами. Проходя мимо рекламы какого-то мусора от «Тригона», я разбиваю ненавистный логотип кулаком.

Я приближаюсь к цели. Всего несколько кварталов, полных скама, и я увижу Алекса. И окажусь так близко к цели, как никогда. Дэю пора привыкать к дыханию смерти у себя на затылке.

Я должен его убить. А сначала – его сына. Я отниму у Николаса Дэя самое дорогое, что у него есть, а потом убью.

Важно всё это проговаривать про себя. По крайней мере, в начале.

В начале… чего?

Какая разница. Надо думать о цели. А голос внутри черепа – его уже почти не слышно.

Начало приключения

– Даже если они меня и нашли, я всё равно до конца остался верен себе.

Видео заканчивается, и юноша в маске Гая Фокса замирает на экране. Сайд сидит, уставившись на превью неподвижным взглядом. Отчего-то вспоминается, как сильно поначалу маска мешала говорить.

Свет в комнате выключен, только мониторы на стене дают таинственное, немного тревожное освещение. Не сумев совладать с собой, Сайд открывает ещё одно из своих первых видео.

– Привет всем, у кого ещё остались мозги, – произносит голос вчерашнего юнца.

На экране снова полутёмная комнатушка. Он, Сайд, опять в капюшоне, в той же маске: чёрными штрихами выведена клиновидная бородка, брови с прищуром, ироничная улыбка. Эту узнаваемую личину, давным-давно ставшую символом протеста, по-прежнему обожают подростки независимо от того, сколько им лет – двенадцать или сорок.

– Если вас устраивает то, что происходит вокруг, если вы фанат товаров от «Тригон глобал», сидите на колёсах от «Иллакис фарм», если вам нравится, как вас имеют корпорации – закрывайте видео, и пока. Дизлайк влепить не забудьте.

Сайд на записи делает паузу, достаточно долгую, чтобы реальный Сайд успел бросить взгляд на полку и увидеть ту самую маску. В свете мониторов на гладком пластике особенно хорошо заметен слой пыли.

– А теперь, когда остались только те, с кем есть смысл говорить, я расскажу о том, что мы можем сделать, чтобы защититься от всего дерьма, которое нас окружает. Наверняка вас, как и меня, задолбала реклама в телефоне. Где бы вы ни засветили номер, вам сразу придут тонны сообщений, везде будут лезть в глаза сраные баннеры, будут просто мешать вам проскроллить экран. Я расскажу, как избавиться от этого мусора.

Сайд слушает, и ему неловко за себя пятилетней давности – за нестройную речь, за неаккуратную дикцию, за топорный монтаж – и ещё он чувствует смутную тоску. Этот парень в маске, там, на экране – он горит идеей. Он хочет перевернуть мир. Он видит ложь, лицемерие и бросается на них с факелом. Он не жалеет никого, не стесняется грубых выражений. Он жаждет расшатать систему.

– И если мы не позволим им загадить нам головы, если не позволим нами манипулировать, если не будем как куклы на леске – мы победим. Я в это верю. И вы в это верите, раз уж вы здесь. Мы победим.

Тогда на канале «ThunderVoice» было две тысячи подписчиков, набранных чуть ли не вручную, по личному приглашению. Теперь у Сайда семь с лишним миллионов фанатов. Видео стали куда более профессиональными, информация структурирована и подана куда последовательней. А стал ли лучше канал?

Видео закончилось, картинка остановилась на последнем кадре. Молодой человек в маске выглядит искренним – наивная юная честность. Высококачественный монитор не даёт отражений, но Сайд хорошо представляет, как он выглядит сейчас – почти так же, как пять лет назад, на момент этой записи, только более взрослый, более ухоженный. Лучше пострижен, регулярно высыпается, хорошо питается, поддерживает спортивную форму.

И маска теперь не нужна. Он довольно привлекателен, и знает об этом. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять – некоторые подписываются на его канал не потому, что им интересно то, что он говорит, а потому, что им нравится, как он выглядит.

Если бы монитор был зеркалом, то сейчас в нём отразился бы человек, который состоялся.

Поглядывая на рабочие VR-очки, Сайд тянется к директории с материалами для нового видео. Работать всё ещё не хочется, и он парой кликов открывает список видео на своём канале. Больше полутора сотен роликов выстраиваются рядами, замостив всё поле зрения.

«Цифровая гигиена: как не оставлять следов на сайтах». «Библия анонима: как удалить себя из сети». «ОС Shenooks: операционка для свободных». «Как сломать систему распознавания лиц». «Оружие против деанона». «Как выгнать корпорации из своего смартфона». Самые первые видео на канале – наивные, нелепые, но в них была искра.

Тогда он ничего не умел. И времени не было – его приходилось выкраивать, лавируя между лекциями, поездками к родителям, встречами с друзьями и штудированием скучных законов; время приходилось красть время у самого себя, недосыпая; приходилось ждать, пока маломощный компьютер срендерит видео, воевать с неподатливым интерфейсом бесплатных программ для монтажа, потому что на платные не было денег, ошибаться, запарывать работу и возвращаться к началу, делая всё заново.

Но всё это было интересно. Каждый раз, когда удавалось дорваться до работы над очередным роликом, всё горело в руках, мысли роились и лились из головы прямо в файл со сценарием.

И это при том, что тогда он совсем не понимал, как привлечь аудиторию. Теперь-то он знает, что делать дальше, все знают, что делать дальше – любой знает, любой из тысяч авторов-миллионников.

Брать актуальные темы. Работать по трендам. Держать нос по ветру, вовремя запрыгивать на очередной хайп-трейн. Основной видеоряд крупно нарезать, покрошить в него мемы, приправить вставками из популярных фильмов. Рендерить до готовности.

Неясно только одно: как заставить себя продолжать то, что уже давно наскучило.

Он со вздохом водружает на голову VR-очки – толстые и громоздкие на вид, но такие лёгкие, что шея от них не устаёт, а лицо их почти не чувствует.

Автоматически открывается директория с материалом для видеоряда, с видеодорожками, с кучей картинок – можно начинать прямо с того места, где бросил в прошлый раз. Сайд запускает видеоредактор, смотрит на пустую монтажную шкалу, через силу вкидывает на неё основной файл и моментально иссякает.

Нет интересной идеи. Нет ничего оригинального, свежего, захватывающего, что хотелось бы делать самому. Канал начался на голом энтузиазме, а теперь уже наработан опыт, куплено оборудование, набита рука – но энтузиазм пропал.

Сайд с минуту глядит на рабочую программу, но руки так и не поднимаются начать. Он переключается на вкладку с новостной лентой и без интереса пробегает глазами заголовки за пятнадцатое сентября две тысячи шестьдесят седьмого.

«Перестрелка между покорителями Марса: правда или вымысел? Снова неподтверждённые данные».

«Мирные переговоры в Ливии пройдут под наблюдением ООН».

«Проведена трансплантация искусственного глаза. Зрение пациента полностью восстановлено».

«Беспилотные авиалайнеры: десять лет абсолютной безопасности в небе».

«Бо Морнхофф: за последние пятнадцать лет наука узнала о мозге больше, чем за всю свою историю».

«Assasin’s Creed LXXXI выходит в начале декабря, Call of Duty 2741 – в конце года».

Новости в обозримой части ленты заканчиваются. Сайд собирается прокрутить ленту, чтобы увидеть следующую подборку, но останавливается, понимая, что просто тянет время.

Сайд смахивает окно видеоредактора и сдёргивает с головы VR-очки. Работать сегодня не получится. Вокруг просторная квартира, самая большая комната давно переоборудована под видеостудию: на стенах мониторы разных размеров, под потолком – динамики аудиосистемы, со стен глядят объективы камер. В углу гибкий держатель для микрофона, безупречно пишущего голос. На полках контроллеры всех видов – пульты, стики, перчатки, активные шлемы. Здесь есть всё, чтобы отдыхать и работать. И нет ничего, что бы помогло ответить на вопрос «над чем работать».

Он двумя движениями ставит в глаза домашние линзы-контроллеры, и в дополненной реальности комнаты появляются функциональные элементы – когда-то давно их принято было монтировать в строго определённые места, а потом чинить, если они ломались. На стене возникает выключатель – ткнув в него пальцем, Сайд зажигает свет, убирает яркость на минимум, включает монитор на случайный канал и падает в кресло.

Белая маска с усиками и бородкой глядит на него, загадочно улыбаясь.

Очень хочется вскочить, надеть маску, включить камеру и записывать – прямо так, не выставив толком свет, не написав сценарий, просто говорить, жечь, выдавать всё, что есть в голове, как было в конце каждого из первых видео.

Только для этого нужно, чтобы было, от чего вскакивать.

Нужна тема. Нужен материал. Нужно что-то большое. Мало уже рассказывать о способах противодействия деанону, о том, как создать одноразовый номер или фейковый айпишник для анонимной регистрации. Все, кто на канале давно, уже это знают, и повторяться нельзя. Нужно что-то крупное, иначе кор-аудитория перестанет в него верить и начнёт уходить.

Сайд морщится и мнёт ладонями лицо. Переживать из-за просмотров, из-за количества подписчиков, динамики канала – это так прагматично, так… по-взрослому. Сначала всё было иначе. Была абсолютная искренность.

Звенит мелодия видеовызова. Перед Сайдом возникает полупрозрачный аватар с приятным женским лицом: светлые до белизны волосы обрамляют изящный профиль, глаза умные и понимающие. Сайд узнаёт это лицо за миллисекунду, намного быстрее, чем требуется, чтобы прочитать имя «Мариса» под аватаром.

От хандры не остаётся и следа. Улыбаясь во весь рот, Сайд жмёт пальцем на виртуальную кнопку со старомодной телефонной трубкой – такие телефоны он видел только в классике кинематографа.

Аватар сменяется настоящим видео девушки.

– Привет! – выкрикивает Сайд, отвешивая шутливый поклон в камеру на мониторе, на время вызова превращённого умным домом в устройство видеосвязи.

– Здравствуй, – голос из настенных колонок подобен музыке. – Не помешала? Ты работаешь?

Её лицо в самом высоком разрешении, какое способен выдать монитор. Оно живое, подвижное, настоящее. Глаза Сайда впитывают каждое движение каждой чёрточки.

– Пытаюсь работать, – нет смысла ей врать, несмотря на желание приукрасить. – Не идёт сегодня.

– Я хотела попросить тебя помочь. Мне кажется, тебе будет полезно развеяться.

– У тебя новое дело? Конечно, я помогу! – он с картинной вальяжностью падает в кресло. – Чем в этот раз решили озадачить лучшего частного детектива в городе? Что там? Махинации со страховкой? Подделанные завещания?

– Заказ на пропавшего.

Сайд подаётся вперёд, перестав дурачиться.

– Оп, вот это да. Ты правда?.. Кто он? Что известно?

– Я могу прислать тебе всё, что у меня есть по этому делу. Или знаешь… приезжай. Если не против, конечно.

– Естественно, не против. Ты меня знаешь, я лёгкий на подъём. Через полчаса буду у тебя.

– Я знала, что могу рассчитывать на моего лучшего студента.

– У меня была лучшая преподавательница, – Сайд глядит изображению Марисы прямо в глаза.

Прошло уже четыре года, как Сайд получил диплом с внушительной надписью: «Александр Инмарсон, юрист». С тех пор диплом ни разу не пригодился, и, если бы он вдруг понадобился, Сайд даже не сразу бы сообразил, где именно он лежит. Самое ценное, что дал ему университет – знакомство с Марисой Буджардини, которая там тогда преподавала.

– Приезжай. Я жду.

– Уже еду, – Сайд выскакивает из кресла.

Монитор гаснет, всё ещё отображая последние кадры с Марисой – она почему-то кажется грустной. Линзы падают в контейнеры, а он уже бежит в ванную и придирчиво разглядывает себя в зеркале: не сбились ли волосы, на первый взгляд взъерошенные, но на самом деле тщательно уложенные в художественном беспорядке. Наскоро почистив зубы, он с сомнением смотрит на ополаскиватель, потом не жалея заливает его в рот, выплёвывает, дышит на стекло, принюхивается и, кивнув своему отражению, выбегает из ванной. Сунув ноги в кроссовки и натянув короткую курточку прямо на балахон, он хлопает дверью и сбегает по лестнице, не став дожидаться лифта. Ноги, тонкие из-за узких джинсов, быстро мелькают, отсчитывая ступеньки.

Сайд запрыгивает в свою машину, выбирает давно сохранённый адрес Марисы. Устроившись на сиденье, он выводит на внутреннюю поверхность лобового стекла проекцию приложения книжного магазина и погружается в чтение. Имя автора вверху страницы ему хорошо знакомо.

Тем Вассриг. «Закон чести», 10.09.2067

«Артём старательно облачался в доспехи. Он научился этому быстро, и теперь лишь повторял отточенные движения.

Ремни опоясывали туловище. Застёжки были треугольные, пластмассовые, ремешок выступал из них примерно на три сантиметра. Артём просунул руки в наручи – сначала в правый, потом в левый; сжал и разжал кулаки по нескольку раз, чтобы проверить, удобно ли всё сидит. Потом надел поножи, тщательно затянул ремешки – в отличие тех, что на туловище, пряжки на них были квадратные. В броню был встроен механизм автоподгонки, но Артём предпочитал прилаживать всё сам, никому не доверяя этот важный процесс. Он очень хорошо понимал, что в бою важен каждый элемент, каждая мелочь. Нужно чувствовать броню, стать с ней единым целым – тогда тело превратится в несокрушимую боевую машину, способную и пулю отбить, и киберконя на скаку остановить.

Последним Артём водрузил на голову шлем. Тщательно приладив все крепления, он покрутил головой, убедившись, что шлем будто ничего не весит, хотя весил он целых четыре килограмма с лишним. Вся броня имела массу в добрых двадцать пять кило, но Артём чувствовал себя в ней вполне свободно – многочасовые ежедневные тренировки в спортзалах, на уличных площадках ещё там, на Земле, подготовили его тело к таким нагрузкам, хоть он и представить не мог тогда, куда занесёт его судьба.

Земля… Несмотря на важность грядущего боя, Артём нашёл несколько минут, чтобы погрузиться в воспоминания.

Школа с математическим уклоном, колледж, армия, потом университет. Везде он был лучшим, всюду его отмечали. Друзья были за него горой, враги его боялись до дрожи, девчонки сами вешались ему на шею. Он и не прилагал для этого никаких особенных усилий, по природе своей будучи скорее скромным. Просто характер у него всегда был правильный. И окружающие это чувствовали. В Артёме все видели человека сильного, справедливого и надёжного, и тянулись к нему.

Теперь у него новая жизнь. Теперь его имя – Железный Артём, прославленный варлорд, также известный как Артём Несокрушимый, Артём Тёмный, Артём Мудрый, и не только. Выхватив тепловой меч, Артём взмахнул им, проверяя, удобно ли он лежит в руке, и одновременно отсекая воспоминания.

От его могучего взмаха по залу прошла, взметнув занавески, воздушная волна. Вошедший адъютант ахнул и присел – он уже множество раз видел демонстрацию недюжинной силы Артёма, но каждый раз поражался. Адъютант был одет в строгий синий камзол, усеянный сияющими пуговицами, с высоким, расшитым золотой, закруглённой по краям вязью воротником. Его сапоги сверкали, брюки-галифе были заправлены в начищенные голенища. Он был светловолос, на его лице топорщились усы, подкрученные кверху по моде, пошедшей ещё со времён Девятнадцатой Великой Войны.

– Сэр, ваш боевой дирижабль ждёт, – отчеканил адъютант. – Все приготовления сделаны, боезапас пополнен, пробоины залатаны.

– Давно пора, – проворчал Артём. – Я сам поведу эскадру в бой.

Артём шагал по длинным коридорам замка, отмечая, что все его советы по тактике были претворены в жизнь: решётки на окнах были усилены, на ворота внутреннего двора были наварены дополнительные стальные листы, на стенах толпились стрелки, которым Артём недавно показал эффективные методики стрельбы, по случаю изученные им в стрелковом клубе на родной Земле. Крепость преобразилась с его появлением, и теперь она была вполне способна выстоять под натиском врага.

Боевой дирижабль действительно ждал Артёма на вершине башни. Он был внушительный, ощетинившийся во все стороны стволами орудий, оснащённый по последнему слову здешней техники. Боевая летательная машина сильно прибавила и в быстроходности, и в манёвренности, и в огневой мощи после того, как Артём дал несколько ценных указаний по её усовершенствованию – не зря же в его красном дипломе было написано гордое слово «инженер». Теперь его «Грому», его личному боевому дирижаблю, не было равных».

Автомобиль плавно тормозит на перекрёстке, и Сайд на минуту отрывается от книги, мечтательным взглядом окидывает сияющие линии фонарей, дуги мягкой подсветки на домах, огни рекламы. Нарисованная девушка на светящемся панно подмигивает ему, но он видит перед собой совсем иное: замок, воинов, закованных в прошитую электроникой сталь, летающие армады в небе. Он возвращается к чтению. Расцвеченная огнями ночь превращается в жаркий день.

«Покончив с последними приготовлениями и отдав все необходимые приказы гарнизону крепости, Артём взошёл на дирижабль и сел в капитанское кресло. Под его руками могучая машина послушно взмыла в небо. Враги уже были готовы к атаке – состоящая из них чёрная туча густела на горизонте.

Они будут разбиты. Принцесса Иллидания в их руках, но это ненадолго. Скоро столица, удерживаемая подлым бароном Гнесисом, падёт, и Артём займёт на троне место, обещанное ему древним пророчеством.

Всё началось три месяца назад, когда Артём в московском метро отбил прекрасную незнакомку у четверых подонков. Его превосходные навыки карате безоговорочно решили исход – Артём отделался парой синяков, но вот они получили сполна. Глядя на милую, нежную девушку, одиноко стоящую среди копошащихся тел, Артём почувствовал лютую, чёрную ненависть к ним. Но один взгляд прекрасной незнакомки пробудил в нём всё лучшее, и агрессия тут же отступила, уступив нежности. Артём предложил проводить её до дома, и они вместе сели в вагон метро, но вышли совсем не в Москве, а в Болеардии – в королевстве, находящемся в другой галактике».

Машина несёт Сайда по ночным улицам, и он, не замечая ничего вокруг, увлечённо поглощает страницу за страницей.

Что сказал Мертвяк

Он не пришёл. Люди сочатся по тротуару как кровь из открытой раны, но лысая голова Алекса так и не появляется. Мои нервы гудят от адреналина, а его всё нет.

В чём дело? За ним следят, его взяли в оборот? Или он уже в каком-нибудь подвале, и из него битами выколачивают всё, что ему известно? Тогда за мной уже наверняка выехали.

Мой взгляд впивается в лица прохожих. Сквозь поры, прыщи, шрамы, татуировки я пытаюсь разглядеть их мысли, увидеть намерения в лживых зеркалах глаз. Револьвер нервно подрагивает у меня под плащом.

Или… или он меня предал. Можно ли перекупить Алекса? Хорошо ли я его знаю?

Я вспоминаю, как мы познакомились, через что прошли вместе. Сначала с памятью какие-то трудности: воспоминания дрожат будто отражения на воде, в которую запустили камнем. Но постепенно всё проясняется. Деталей я так и не вспомнил – видно, всё у нас с Алексом было вполне обыкновенно. Но в главном я уверился ещё больше: Алекс – парень надёжный, на него можно положиться. Я ни в ком не уверен, кроме него.

Не стоит вспоминать подробности – это не нужно. Следует думать о деле.

Тем более что от воспоминаний болит голова.

И вообще, если меня чему и научила жизнь, так тому, что доверять можно только себе. Своей руке, своей голове. Помощи ждать неоткуда – никто не знает, кто я на самом деле. Никто, кроме Алекса. Если он не идёт ко мне – я сам приду к нему.

Я вливаюсь в поток людей как в грязную реку – затхлую, мутную, воняющую дурными помыслами, несущую нечистые намерения. Масляные взгляды проституток скользят по мне с тротуаров. Из подворотен таращатся на меня воспалённые провалы глазниц наркоторговцев, сидящих на собственном товаре. Заплывшие глазки барыг из-за витрин оценивают, заряжен я деньгами или нет. Звериные буркалы грабителей упираются в меня с той же целью, но с обещанием совсем иного продолжения.

Я иду мимо, не глядя ни на кого в ответ. Никто не подходит ко мне – ни чтобы предложить быстрый секс или низкопробную наркоту, ни чтобы впарить подделку, ни чтобы обокрасть или ограбить. Они умеют определять, к кому лучше не соваться. Они на улицах давно. Как и я.

Наркоманов вокруг постепенно становится больше. Они жмутся к стенам, скрываются в тёмных переулках. Их тощие силуэты для меня всё равно что дорожные указатели, говорящие мне, что я на верном пути. До Алекса уже недалеко. Два поворота – и я на месте.

В цивилизованном мире это место именовалось бы клубом. В цивилизованном мире над входом была бы яркая вывеска, плещущая неоном на весь квартал. В цивилизованном мире… но здесь всё иначе. Это заведение не нуждается ни в вывеске, ни в рекламе. Кому оно нужно, те и так о нём знают. Кому не стоит здесь появляться – те сюда не заходят.

Броского названия тоже не надо. Ветхая угрюмая трёхэтажка называется просто – «Яма». Толкая обшарпанную металлическую дверь в пятнах ржавчины, я вспоминаю, как в цивилизованном мире назвали бы это место правильные копы: наркопритон.

Правильных копов тут можно не ждать. Есть только один – я, уж какой есть.

Я прохожу сквозь вялую толпу, колышущуюся под музыку словно живой студень. Бессмысленные лица, расцвеченные огнями прожекторов, обращаются ко мне и расступаются. Самых непонятливых и тормозных я расталкиваю и прохожу к лестнице наверх.

Двое амбалов неспешно вываливаются из темноты. Их раздутые плечи преграждают мне путь. Туповатые глазки глядят на меня сверху вниз, расплющенные в драках губы шевелятся – я не слушаю, что они говорят. Похожая на лопату ладонь упирается мне в грудь.

Я делаю всё быстро, не раздумывая. Короткая заминка – и я поднимаюсь по лестнице, оставив позади две туши с переломанными костями. Мне их не жаль. Они бы меня точно не пожалели. Будь я хуже подготовлен, будь мои импланты менее качественными, чем их – и на полу остывал бы я. Потирая саднящие кулаки, я преодолеваю последние ступеньки и вхожу в покои хозяина притона.

Его роль играет Алекс. Он уставился на меня, похоже, не узнавая в темноте. Худое лицо, напоминающее на череп, напряжено. Никто, кроме меня, тут понятия не имеет, кто он на самом деле. Трое быков, напрягшихся при моём появлении, знают его как Мертвяка, одного из мелких боссов криминальной империи Николаса Дэя.

Только мне известно, что он – Алекс Мерсер, полицейский под прикрытием. Обоюдоострая истина, справедливая по отношению к нам обоим.

– Крокодил, это ты? – спрашивает Алекс. Он не выходит из роли Мертвяка. Недоумение и неприязнь на его лице не отличить от настоящих. – Ты что тут забыл?

– Я пришёл, – я подхожу к нему. – Поговорим здесь, я не против.

– Ты зачем припёрся? – он уставился на меня, презрительно оттопырив губу. – Тебе чё надо? Ты как прошёл через моих внизу?

Даже самый проницательный человек на свете сейчас не узнал бы в нём полицейского. Передо мной настоящий уголовник, который владеет этим клубом, варит здесь наркотики и держит наркобизнес в нескольких районах. Только я вижу, что всё это первоклассная маска. Только я вижу за ней честного копа.

– Перетрём без лишних ушей, – я кошусь на троих бугаев, нервничающих вокруг нас. – Есть одна тема.

Алекс глядит на них, и они сходятся ближе.

– Так дела не делаются, Крокодил, – его верхняя губа ползёт вверх, обнажая жёлтые зубы. – Ты пропал на неделю. Тебя все обыскались. Прошёл слух, что ты скурвился. С копами снюхался. Что завербовали тебя. На копов теперь работаешь, да? Вломить нас собрался? С микрофоном в жопе пришёл ко мне?

Я перестаю что-либо понимать. Алекс не похож на себя. Он не такой, каким я его помню. На меня его глазами смотрит опасная тварь, готовая перегрызть мне глотку.

Дверь за моей спиной захлопывается, отрезая мне путь к отступлению – если бы я вообще хотел отступать. В одну секунду комната превращается в кровавую баню. Я отпрыгиваю из-под наставленных на меня стволов и выхватываю свой.

Револьвер «Мамонт» с барабаном на шесть зарядов – я сам счёл бы его непрактичным, устаревшим, но его пуля способна свалить разъярённого носорога. От грома закладывает уши, на фоне моих выстрелов теряется треск автоматных очередей. Патронов в барабане всего шесть, но мне хватает и трёх.

Выстрелы швыряют громил как тряпичные куклы. Тела врезаются в стены, переворачивают столы, диваны, кресла. В воздухе летает размолоченный пулями поролон. Всё получилось очень быстро. Трое подручных Алекса лежат без движения. Я поднимаюсь с пола как раз вовремя, чтобы увидеть, как сам он выбегает через заднюю дверь.

Хрустя битым стеклом, я бросаюсь за Алексом и уже на бегу замечаю, что бок у меня пробит и кровоточит, а рука быстро немеет от трёх выстрелов, сделанных подряд. Если бы не усиленные связки, отдача сломала бы мне запястье. Мой револьвер вернее было бы отнести не к стрелковому оружию, а к ручной артиллерии.

О ране я не беспокоюсь. Укреплённые кости отклонили пулю, медмодуль прямо сейчас пережимает повреждённые сосуды и вкачивает в вены нужное количество крови из встроенных в меня резервуаров, восполнив кровопотерю. Единственное, что меня волнует – что Алекс убегает через коридор, а пробитый бок меня замедляет. Я ускоряюсь, не обращая внимания на боль, но Алекс несётся так быстро, будто страх вырастил ему крылья.

Он влетает в дверь, когда я почти уже его настиг. Как раз успев зарядить револьвер, врываюсь вслед за ним и оказываюсь в лаборатории.

Нет времени считать, сколько здесь противников. Они врубаются в ситуацию медленно, и я успеваю свалить двоих, схвативших оружие, прежде чем они начинают стрелять в ответ. Бегу вдоль столов, уставленных колбами, увитых змеевиками и усыпанных химией – всё это разлетается под шквалом летящего в меня свинца. Я стреляю реже, но результативнее: один выстрел – один труп. Целясь в последнего, наугад поливающего огнём, я узнаю в нём Алекса и едва успеваю отклонить руку.

Он неудачно уворачивается, и пуля вместо плеча попадает ему в грудь.

Остановившись, я осматриваюсь. В живых тут больше никого. В развороченной лаборатории нас осталось трое: корчащийся на полу Алекс, мой револьвер с одним патроном и я.

– Алекс, что с тобой? – я возвышаюсь над ним будто судия.

– Я не Алекс!

Он говорит с трудом. В дыру в его груди пролез бы небольшой кулак. Женский. Или детский.

– Алекс, это я! – говорю так проникновенно, как только могу, и пытаюсь увидеть в нём того копа, каким он был раньше. – Я Макс Шмерц. Ты меня знаешь! Мы с тобой вместе работаем. Алекс, тебе память отшибло?!

– Я не Алекс! – он хрипит и плюётся кровью. – Меня не так зовут. Откуда ты взял это имя? Боевиков насмотрелся? Кретин поехавший…

В его словах ни капли фальши. Его лицо перекошено, глаза мутные от боли, но взгляд абсолютно честный – и в нём чистая ненависть. Он ненавидит меня так искренне, что я начинаю всерьёз сомневаться, что его просто купили. Я встаю на колени рядом с ним, ладонями беру его за виски и заглядываю в быстро гаснущие глаза.

– Алекс, скажи мне, где Дэй. Как его найти. Ради всего святого, Алекс. Ты знаешь, почему это важно для меня. Ради моей семьи. Скажи мне, как найти Дэя.

Он силится что-то произнести. Я склоняюсь к его окровавленному рту. Последние слова – их не купить, они идут изнутри, от сердца. Какой смысл в деньгах, если единственный, кому осталось заплатить – это старый лодочник Харон.

Я замираю в ожидании последнего откровения. Он скажет, куда мне…

– Пошёл на хе-е-е… – выдыхает он прямо мне в ухо.

Я сижу, ничего не понимая. Всё должно было быть не так.

– Эй, эй! – я хватаю его за грудки, трясу изо всех сил, но его голова лишь безвольно мотается. – Не смей умирать! Ты должен сказать, куда мне идти дальше!

«Он тебе и сказал». Издевательский голос такой настоящий, что я озираюсь вокруг, ища саркастичного острослова. Опомнившись, бросаю мертвеца и направляюсь к выходу.

Лучше поторопиться. Я разворошил осиное гнездо, и скоро здесь станет жарко. Лучше мне оказаться подальше отсюда. Надо найти мясника, который меня заштопает, а потом…

Как-нибудь придумаю, что делать потом. Единственного человека, которому можно было доверять, я только что убил. Теперь жалеть некого.

Герой-любовник

«Дирижабль всё же подбили. Артём сражался как лев, и чёрные корабли баронского воздушного флота сыпались вниз подобно смоляному дождю, но их было слишком много. Ярость битвы мешалась с горечью у Артёма внутри: его предали, предал его личный адъютант, сломав радио в его дирижабле и уведя большую часть войска, оставшуюся без приказов. Теперь Артём падал вниз, отчаянно пытаясь придумать, как спастись.

Даже падая, он делал всё, чтобы нанести противнику максимальный ущерб. Дирижабль изрыгал пламя и свинец во все стороны, чёрные корабли врезались друг в друга и летели вниз в огне, но этого было мало. Даже Железному Артёму было никак не выиграть эту битву в одиночку. И дирижабль было уже не спасти.

В самый последний момент землянин широко распахнул аварийный люк и выпрыгнул с парашютом – парашют он сконструировал сам, пригодился опыт прыжков ещё там, на родине, и в очередной раз Артёму сыграла на руку его любознательность – он привык всегда изучать устройство всего, чем пользовался. А его безупречная память оказалась как нельзя кстати – на чертёжном столе он без труда воспроизвёл схему парашюта, изумив местных инженеров, и не помышлявших о подобных изобретениях.

Артём приземлился в густом лесу, вдалеке от крепости. Разглядывая небо сквозь ветви, он с мрачной улыбкой отметил, что остатки чёрного флота развернулись и на всех парах улепётывают в сторону столицы. Битва всё же выиграна, и не в последнюю очередь его, Артёма, усилиями.

Несмотря на мимолётный триумф, Артём не мог не осознавать серьёзности своего нынешнего положения. Он на вражеской территории, и обратно в крепость не прорваться. Без него провести контратаку никто не сможет, поэтому рассчитывать на то, что сюда придут верные ему войска, не приходилось.

Кроме того, предательство адъютанта больно ранило Артёма. Поразмыслив, он решил больше никому не доверять и ни на кого не рассчитывать.

«Если хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам», – мрачно рассудил Артём.

Он сам пойдёт в столицу, лично освободит принцессу и расправится с бароном Гнесисом. Такое не по силам никому – никому, кроме него, выходца с Земли. В конце концов, в стране, где он родился и вырос, вся жизнь – борьба. И она закалила его как следует.

Хватит стратегий и тактик, хватит союзов и дипломатии. Он сделает всё сам. В конце концов, так меньше ненужных жертв на этой ужасной, бесчеловечной войне.

Твёрдым шагом Артём направился через лес. Пусть здесь обитает множество диких племён, а у него всего один магазин к скорострельному мушкету, да тепловой меч на поясе, да слега повреждённая броня, которую негде починить. Он справится.

– И не таких били, – прохрипел Артём, сплюнув себе под ноги. – Я никогда не сдаюсь!»

Машина останавливается, деликатной трелью оповестив о завершении маршрута. С трудом оторвавшись от страницы, Сайд выпрыгивает из мягкого сиденья, и дверь тихо закрывается за ним. Подсветка салона дважды мигает ему в спину, провожая, но он уже спешит ко входу в многоэтажный дом, фасадом напоминающий викторианский особняк. Высокие двери, декорированные под старину, распахиваются перед ним раньше, чем он успевает нажать на блестящую кнопку звонка.

Лифт своими коваными решётчатыми створками вызывает ассоциации с музейным экспонатом, и он по-старому скрипучий и медленный. Сайд ждёт, пока стрелка на лифтовом циферблате ползёт с двенадцатого этажа к первому, потом отходит к лестнице наверх. Литые перила из настоящего чугуна, с накладками из лакированного дерева, с благородными потёртостями сейчас приводят его едва ли не в трепет. Он проводит пальцами по прохладному лаку – одно из тысяч прикосновений за сотню лет. Дом не маскируется под древность – он действительно старый, один из реликтов начала двадцатого века, и многое в нём сделано не очень удобно, а что-то просто невозможно модернизировать, но Сайду здесь нравится. Не дождавшись громыхающего где-то лифта, он взбегает по ступенькам и через шесть пролётов оказывается у знакомой двери.

Звонить не нужно – дверь приоткрыта. Сайд берётся за ручку, и его сердце на мгновение замирает. Чуть помедлив, он проходит в квартиру.

– Привет, – несмело произносит он, переминаясь с ноги на ногу.

Здесь темно, все светильники погашены. Лишь из кухни льётся тусклый тёплый свет. Слышатся лёгкие шаги, и из света появляется Мариса.

– Здравствуй, – она приобнимает Сайда, и целый миг он чувствует тепло её тела и упругость плеч под лёгкой блузкой.

От неё пахнет вином и косметикой. У неё припухшие веки.

– Проходи, – она кивком указывает в кухню. – Я сейчас.

Она уходит в ванную. Сайд заглядывает на кухню: у небольшого белого стола два стула с кожаными спинками, на столе пусто. Очень тихо – ни музыки, ни бормотания телеканала. В тёплом свете, напоминающем мерцание свечей, поблёскивают наполовину пустая бутылка вина и одинокий бокал.

Из ванной доносятся позвякивание и плеск воды. Смущённо закусив губу, Сайд решает пройтись по квартире.

Нигде нет света. Из спальни растекается по полу бледное мерцание – похоже, от включенного монитора. Высокие потолки раскрашены четырёхугольниками синеватого света из окон. Здесь много свободного пространства, и оно всё дышит стариной – ступая по паркету, Сайд остро ощущает, что эта квартира много старше него самого. Всё это досталось Марисе от родителей в наследство, как и семейная преподавательская традиция.

Стена гостевой увешана электронными фоторамками. Обычно на них были тропические берега или пасторальные пейзажи, но сегодня – фотографии.

Парень в лиловой мантии и квадратной академической шапочке улыбается, демонстрируя только что полученный диплом. На соседнем фото он смеётся, откинув голову и вцепившись в поручни колеса обозрения, а ветер треплет его густые светлые волосы. На самой большой фотографии мальчику года четыре, он крутит руль игрушечной машины.

Только сейчас Сайд понимает, какой сегодня день. К чему бутылка на кухонном столе. Ему становится жутко неудобно здесь находиться.

– Идём, – Мариса неслышно возникает в коридоре.

Её лицо ничего не выражает. Оно у неё всегда такое, мраморное – совершенное, прекрасное, но малоподвижное; любое выражение на нём – словно подарок. Поймав виноватый и сочувствующий взгляд Сайда, она берёт его под локоть и увлекает на кухню.

Она ничего не говорит. Сайд пытается найти какие-то правильные слова, но ему ничего не идёт в голову – все мысли вытесняет неловкость.

– Молчи, – она усаживает его за стол и секунду раздумывает, опершись на спинку своего стула и глядя на бутылку. – Выпьешь со мной?

– Конечно, – у Сайда проседает голос, и он смущённо откашливается.

Сделав шаг к кухонному шкафу, она привстаёт на цыпочки, чтобы достать ещё один бокал, и Сайд украдкой любуется ею – точёная шея, крепкие ягодицы, икры, перекатывающиеся под упругой кожей. Невозможно поверить, что ей сорок два года. Сайд никогда не чувствовал, что она намного старше него – только в дни этих скорбных годовщин.

Мариса разливает вино по бокалам, а он всё ещё пытается найти правильные слова соболезнования. «Мариса, мне очень жаль, что твой Марк утонул», – мысленно проговаривает Сайд и тут же ругает себя. Как тактично сказать, что тебе жаль чьего-то ребёнка, которого ты даже никогда не видел?

– Никаких тостов, – она откидывает голову и делает несколько больших глотков. Сайд отпивает, стараясь не морщиться от кисловатого вкуса.

Мариса с громким стуком ставит бокал на стол.

– У нас есть дело. Я нашла объявление, там одна женщина… Вообще, давай покажу, сам прочитаешь.

Она берёт пульт умного дома и выводит на экран проекцию с компьютера в её комнате. На белой стене на миг появляется лицо смеющегося белобрысого мальчишки. Тихо выругавшись, Мариса выключает проектор, потом включает снова, быстро закрывает фотогалерею и открывает приложение с объявлениями для частных детективов-фрилансеров.

Имя в верхней части объявления бросается Сайду в глаза: Богдана Леннинг. Он пробегает текст взглядом и в конце обращает внимание на дату публикации.

– Две недели прошло. Скорее всего, этого парня уже нашли. Просто объявление забыли снять, и…

– Его не нашли. Я звонила ей. Его так и нет. Она до сих пор не знает, что случилось с её сыном.

Сайд некоторое время молчит, раздумывая. Мариса остановившимся взглядом смотрит в стену, сквозь проекцию.

– Мариса, послушай, – он кладёт ладонь на её руку. – Если прошло две недели, а это объявление всё ещё доступно, значит, за него никто не взялся. Значит, оно никому не по силам, даже самым…

– Мы возьмёмся, – она не обращает внимания на его жест. – Я возьмусь.

Сайд указывает на историю активности в нижней части объявления.

– Этот заказ брали и возвращали уже четыре раза.

– Мне всё равно.

– Этого парня…

– Его зовут Валентин. Валентин Леннинг.

Поставив локти на стол, она закрывает лицо ладонями и остаётся сидеть, опустив голову.

Понятно, почему Мариса, университетский преподаватель права, берётся за поиски пропавших. И почему её особенно интересуют дела о пропавших сыновьях. Не нужно быть большим психологом, чтобы понять причину. Но она ничего не смыслит в детективной работе – у неё ни разу не получилось никого отыскать, ни одно из пяти дел о пропавших ей не удалось раскрыть. Но она всё пытается. И сейчас Сайду страшно, что ещё одна неудачная попытка может её окончательно сломать.

Она так близко, что Сайд чувствует запах её волос. Всхлипнув, она вдруг берёт его ладонь и прижимает к своей щеке.

Не удержавшись, Сайд бросает короткий взгляд в вырез её блузки. Наклонившись к ней, он свободной рукой гладит её по волосам – осторожно, будто боясь спугнуть. Так далеко с ней он ещё не продвигался ни разу.

Может, именно сегодня, именно в этот грустный вечер всё случится?

– Мариса, я понимаю, что это для тебя важно, – Сайд старается вложить в свои слова всё участие, на какое способен. – Просто не хочу, чтобы ты разочаровалась, если не получится вернуть ей сына.

Она отнимает руки от лица и глядит ему в глаза. Её губы приоткрываются, и он собирается её поцеловать, и в его мыслях они уже идут в её спальню, но она отстраняется и произносит:

– Прости. Зря я… в общем, не стоило тебя приглашать сегодня. Просто не хотелось быть одной. Это слабость…

Она встаёт, берёт свой бокал и собирается вылить его, но потом ставит рядом с мойкой.

– Поезжай домой.

Она опирается руками на кухонный гарнитур позади себя – раскрасневшаяся от вина, хмельная, глядит на Сайда пьяным взглядом с поволокой. Ему хочется встать, подойти к ней и впиться губами в выглядывающую из распахнутого воротника шею. Несколько секунд он ещё гадает, можно ли, но по её взгляду понимает, что ничего не будет.

– Поезжай, – повторяет она. – Прости, но тебе пора.

– Правда, – он старается притвориться беспечным, но это плохо удаётся. – Поздно уже, надо спать, и всё такое.

Неловко напевая в нос какую-то дурацкую мелодию, Сайд идёт в прихожую, слыша за спиной её шаги. Натягивая кроссовки, он говорит как можно бодрее:

– Слушай, скинь мне это объявление. И разговоры с заказчицей, если ты их записывала, тоже скинь. Посмотрим, может, я что-нибудь нарою – я ведь вроде как разбираюсь во всяком таком. Слежка, защита от слежки… Ну, в общем, скинь. Я в деле.

– Спасибо, – она впервые за этот вечер улыбается.

Сайду очень хочется остаться, но понятно, что остаться он может только как друг – а этого ему хочется меньше всего. Проклятый умный дом открывает за его спиной дверь на лестничную площадку.

– Я позвоню завтра, – говорит он, выходя.

– Хорошо, – она берётся за ручку двери. – Пока.

Он ловит её взгляд до последнего, пока дверь не закрывается, и ещё некоторое время стоит, чувствуя себя неудобно и глупо. Потом разворачивается и не спеша спускается по лестнице. Из кармана раздаётся короткий звон смартфона – пришло сообщение от Марисы. Развернув письмо во весь экран, он перечитывает текст заказа, видя только отдельные предложения.

«Найдите моего сына», – умоляют буквы в конце. «Пожалуйста, найдите моего сына».

Сотворение

Вначале нет ничего. Только чернота, и в ней носится дремлющее сознание. Нельзя сказать, сколько так продолжается, потому что времени тоже нет.

Рождается свет. Он пробивается сквозь щель между веками. Если их сжать – снова тьма. Если открыть…

Большая комната, белая. Много света. Огромное окно во всю стену, свет льётся сквозь стекло, вдалеке видны горы. День, яркий день.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает кто-то.

В комнате ещё двое мужчин. Тот, что постарше, в лёгкой рубашке. Он наклонился вперёд, смотрит с участием. Гладко выбритые щёки отдают синевой, на них морщинки от улыбки.

Второй стоит подальше. Глядит настороженно, подозрительно. Тёмный костюм. Волосы с сильной проседью зачёсаны назад. Борода вся серебристая, с редкими чёрными волосками.

– Ты понимаешь меня? – мягко спрашивает мужчина в рубашке, заглядывая в глаза.

Кивок получается сам собой.

– Да, – произносит рот.

– Как тебя зовут? – строго вопрошает седобородый.

Вопрос звучит как приказ. Невозможно не подчиниться.

– Эгор, – говорят губы. – Эгор Дэй.

– Кто я? – спрашивает седобородый.

– Николас Дэй, – слова рождаются на языке, не в голове. – Президент корпорации «Тригон глобал». Мой отец.

Седобородый кивает. Его лицо становится чуть менее подозрительным.

– Ты понимаешь, где ты? – спрашивает мужчина в рубашке.

– Я у себя. Это моя комната.

– Помнишь, что с тобой случилось? – осторожно спрашивает он.

Пустота. Темно и пусто. Никаких воспоминаний.

– Ты пережил катастрофу, – говорит улыбчивый мужчина. – Твой самолёт разбился. То, что ты уцелел – настоящее чудо.

Что-то неестественное в его лице. Он не хотел говорить то, что сказал.

– Воспоминания восстановятся. Так говорят врачи. Со временем ты снова станешь таким, как был.

– Лицо, – руки, кажущиеся чужими, тянутся к скулам, ощупывают брови, подбородок. – Что с моим лицом?

– Ты сильно пострадал. Тебе сделали несколько пластических операций, но сейчас всё уже хорошо.

Слова никак не отзываются в памяти, не будят ни эмоций, ни воспоминаний. Будто говорят о каком-то постороннем.

Мужчина в рубашке подносит зеркало. Смотреть на себя почему-то не хочется. Но он очень настойчив.

– Видишь, всё в порядке, – говорит он.

Из зеркала смотрит незнакомый человек.

– Всё в порядке, – произносит отражение. – Я Эгор Дэй.

В странных глубинах

– Залатай, – говорю я в неподвижное лицо моего врача. – Но даже не вздумай что-нибудь у меня вырезать и украсть. Я замечу.

Лицо ускользает в темноту, сверкнув зеленоватыми окулярами на месте глаз. Сутулый силуэт начинает перебирать что-то на грязном столе, расставив локти так, что его тень на стене делается похожей на огромного паука. Стены комнатки, которой предстоит стать для меня операционной, облупились и потрескались, здесь грязновато, и свет тусклый и какой-то гнойный – остаётся только надеяться, что его достаточно для модулей зрения, которыми мой будущий врач заменил себе глаза. В другой ситуации я ни за что не обратился бы к нему. Но сейчас никого лучше мне не найти.

– Начнём, – он подкатывает столик, громыхающий железом, и склоняется надо мной.

Подвешенная надо мной лампа высвечивает борозды рубцовой ткани там, где кожа его головы сходится с ферропластовыми пластинами, заменяющими ему верхнюю часть лица и лоб; свет серебрит тонкие, но заметные швы в тех местах, где его собственная землистая кожа срощена с лоскутами низкокачественной искусственной ткани, делающей его лицо ещё более отталкивающим и неживым. Я не знаю, почему он так выглядит – травмы, увечья, или собственный выбор? Что мне точно известно – среди тех, к кому можно прийти с простреленным брюхом, у него исключительно дурная репутация.

Труповед – так он сам себя называет. Остальные зовут его немного иначе – Трупоед. Ходят слухи, что он ест оставшиеся после операций ткани. И самих пациентов, если им не повезло.

Именно общее мнение о нём сделало его подходящим кандидатом на роль моего хирурга – с ним почти никто не хочет работать. Ему просто некому будет настучать о том, что я у него побывал.

Револьвер я держу под рукой. Заметив мою осторожность, он усмехается, демонстрируя заточенные металлические зубы, и принимается за работу.

Я отказался от общего наркоза – вряд ли кому-то на моём месте захотелось бы доверять своё беспомощное тело такому неприятному субъекту. Местная анестезия почти не спасает, и я чувствую всё, что он со мной делает.

– Ты мне мешаешь, – говорит Трупоед. – Я не могу так работать.

Видимо, я всё-таки дёргаюсь. Тело действует само по себе, как бы я ни пытался им управлять.

– Штопай давай, – я постукиваю пальцем по револьверу. – Буду лежать смирно.

Он вздыхает и снова принимается копаться у меня в боку, время от времени ругаясь, когда я всё же вздрагиваю. Пытаясь отвлечься, я смотрю на лампу над собой. Слёзы наворачиваются от света, и боль постепенно отступает. А потом я перестаю чувствовать собственное тело. Жёлтый свет становится багровым.

…Я плыву в реке. Тело лёгкое как поплавок, руки и ноги тонкие и быстрые – так и должно быть, ведь мне всего двенадцать. Светло, свободно и беззаботно, как бывает только в детстве. Ладони чистые и белые от холодной воды, она попадает раскрытый в рот, и от этого ещё веселее.

Кто-то следит за мной из-под воды. Кто-то плывёт подо мной, не отставая и не обгоняя. Кажется, краем глаза я даже вижу тёмный силуэт в глубине.

Брызги в солнечном свете. Шум воды в ушах, переливчатый смех с берега. Серебряные капли разлетаются от рук – таких вольных, таких чистых…

Что-то хватает меня и утаскивает вниз. Я не понимаю, что это, и вижу лишь яркое солнце сквозь толщу воды. Глядя наверх, я быстро погружаюсь на дно.

Вода темнеет, становится красной и густой. Я плаваю в липкой крови. Река крови надо мной, в ней плывёт двенадцатилетний мальчишка. Солнца я больше не вижу. Мне снова тридцать четыре, и руки мои большие, тяжёлые и грязные.

Меня утягивает в кровавый водоворот, несёт по ржавой трубе, сварные швы срывают с меня кожу. Меня сливает в комнату с больным светом. Я втекаю в своё тело, отягощённое сотней мерзких дел и гнусных мыслей, и я просыпаюсь.

Лицо мокрое и липкое. Мне плохо как с жестокого похмелья. И хуже всего это чувство там, за тошнотой, за слабостью – щемящая грусть оттого, что я утратил что-то важное.

Плывущий мальчик был чист и светел. Очень хорошо было быть таким. Я вырос и сам утащил его на дно, стал таким, какой я есть. Схватил его, словно крокодил…

…Дурацкие мысли. Я думаю иначе – проще, конкретнее. Мне есть, что делать, есть цель. А это всё последствия наркоза, который мне всё-таки впрыснул клятый Трупоед.

Страшное предположение обжигает огнём, и я ощупываю и оглядываю себя: я голый выше пояса, как и до операции, на коже кроме татуировок и старых шрамов всего один новый – грубовато заживлённый шов на боку. Ничего необычного я не чувствую. Проверить, все ли внутренние органы при мне, я не могу, и только надеюсь, что не заметить такую пропажу нельзя.

Одеваясь, я вспоминаю, как вроде бы слышал, что люди могут жить без селезёнки и даже не замечают её отсутствия. Так или иначе, мне придётся принять всё как есть и положиться на удачу – мне это не в новинку. Под скомканным плащом я обнаруживаю свой револьвер, и это вселяет надежду в честность моего врача.

Когда пускаешься во все тяжкие, приходится довериться и Трупоеду.

Я нахожу его в соседней комнате, заменяющей ему приёмную. Когда я вхожу, он что-то жуёт.

– Скотина, – говорю я.

– Пожалуйста, – он пожимает костлявыми плечами.

– Ещё увидимся, – я бросаю на стол горсть купюр, и он сгребает их в выдвижной ящик.

– Вряд ли, – я слышу его ответ, уже выходя.

Меня осеняет, пока я ещё не закрыл дверь.

– Эй, любитель мертвечины, – я возвращаюсь к страшному пауку. – А менее везучие клиенты, такие, которые покидают твой кабинет вперёд ногами – куда ты деваешь их тела?

Он перестаёт жевать, уставившись на меня. По живой нижней половине его лица видно, что вопрос сбил его с толку. Сейчас он сомневается, сказать мне правду или солгать.

– Я с тобой расплачусь, – я лезу в карман, постаравшись при этом продемонстрировать револьвер. – Ответишь – получишь деньги. Не ответишь или соврёшь…

Трупоед всё понимает верно. Он не пытается прикинуться дураком и рассказывает мне именно то, что я хочу узнать.

С каждым его словом мой следующий шаг вырисовывается всё чётче.

Имена и принципы

Сайд ждал вызова, но сигнал всё равно застал его врасплох.

Он сделал всё, что мог. Прогнал личные данные Валентина Леннинга через всё поисковые системы, которые знал. Позвонил и написал всем блогерам, с которыми был знаком, и кто был способен отследить цифровой след в сети. Те, кто согласился помочь, не нашли ничего интересного. Ничего, что могло бы указать, где искать.

Расследование, поиски, пропавший человек – ещё вчера всё это манило, обещало приключение, но уже сегодня обернулось такими скучными, такими банальными действиями. Любой из книжных героев обязательно наткнулся бы на что-то, раскрыл бы заговор, вытащил бы на свет грязное бельё, покарал бы негодяев… Слушая плывущую по комнате мелодию вызова, Сайд чувствует себя школьником, который не подготовил домашнее задание и которого прямо сейчас вызывают к доске.

Прозаичность и обыденность. Вздохнув, Сайд жмёт на плавающую в воздухе кнопку с зелёной телефонной трубкой. Перед ним возникает окно видеоконференции – в ней уже двое участников. Он перекидывает конференцию на большой настенный монитор, и два аватара разворачиваются в два окошка веб-камер. На одном Мариса глядит в камеру чистыми серыми глазами, полными участия. На другом – незнакомая женщина в годах. Морщины обтянули её лицо тревожной сеточкой. Волосы, выцветшие и слабые, выбились из неаккуратно собранного хвоста. Никакой косметики, только беспокойство. В голове Сайда проносится мысль – его мама ни за что не решилась бы говорить по видео, не приведя себя в порядок.

– Привет, – говорит Мариса. – Позвольте вас познакомить: Богдана, Александр. Александр мой ассистент по техническим вопросам.

– Лучше Сайд, – он неловко улыбается в камеру. – Мне так удобнее.

– Новости пока неутешительные, – говорит Мариса.

– Я не нашёл ничего, – мямлит Сайд, отчего-то чувствуя себя виноватым. – Я не нашёл никаких сообщений, никаких записей, которые были бы как-то связаны с ним. Он нигде не засветился, ваш сын… в смысле, Валентин.

Он едва не спрашивает: «а вычурные имена – это ваша семейная традиция?», но вовремя сдерживается.

– Я знаю, – произносит мать. – Его уже пытались так найти.

– Мы не бросаем поиски, – быстро говорит Мариса. – Мы не отказываемся от дела.

Пауза становится тягостной.

– Расскажите о нём, пожалуйста, – говорит Сайд, чтобы не молчать.

– Он, ну… – она смотрит куда-то в пространство перед собой и замолкает.

Пока она собирается с мыслями, Сайд разглядывает всё, что попадает в объектив её камеры: просторная светлая комната, вытертые до блеска дощатые полы, много дерева – похоже, старый дом, какие бывают только в маленьких городках.

– Он хороший мальчик, – говорит она. – То есть, ему уже двадцать два, но я привыкла так его называть. Он всегда хорошо учился, закончил колледж с отличием, и сумел устроиться на очень хорошую работу – в компанию «Атартис», – в её голосе отчётливая гордость. – Понимаете, у нас здесь о таком можно только мечтать, в нашей глуши. А он сумел. Конечно, ему было тяжело готовиться, но я настаивала, поддерживала, и у него получилось. Он поехал к вам, в город.

Солнце заглядывает к ней в комнату, и её грусть сразу кажется светлой. У неё за спиной ветер играет белыми занавесками. Она напоминает Сайду пожилую учительницу, просматривающую фотографии своего любимого класса.

– Ему непросто у вас, – продолжает она. – Он пока на невысокой должности, только начал строить карьеру, и платят ему не то чтобы много… Но на квартиру хватает, хоть она и небольшая совсем, зато он снимает её один. В общем, он пока обживается, привыкает к городской жизни.

– А его отец… – начинает Сайд.

– Они разошлись, – быстро говорит Мариса.

– Ничего-ничего, – произносит Богдана. – Спрашивайте.

– Он мог поехать к отцу? – спрашивает Сайд.

– Вряд ли, – Богдана отвечает без раздумий. – Отец от нас ушёл, когда Валентину было шесть. Ни разу не звонил, не писал. Я даже не знаю, как с ним связаться. Думаю, Валентин тоже не знает.

Она замолкает, а потом добавляет:

– Он об отце только в детстве спрашивал. Ждал, что он придёт. Я говорила, что папа уехал. А он потом опять спрашивал, будто забыл. Но это только в детстве. Потом он привык, что отца нет. Не думаю, что он поехал его искать. Он бы мне точно сказал.

– У него много друзей? – спрашивает Мариса. – Что он о них рассказывал?

– Да ничего, в общем. Он много работает, домой приходит поздно, и дома тоже… читает что-то по работе, учится. Ему труднее, чем другим, он не из престижного частного колледжа, а из государственного, и вообще… Я так поняла, он не очень вписался в коллектив. Да и где там – они все на работе заняты, общаться им некогда. Про друзей он ничего не рассказывал.

– Где он любил бывать? – спрашивает Мариса. – Какие у него любимые места?

– Да нигде он особенно не бывал, – она становится растерянной. – В кино… наверно. Я же говорю – он всё время был у себя, всё время читал, изучал, повышал квалификацию. Даже сюда, домой почти не приезжал.

Её губы на мгновение вздёрнулись, взгляд сделался сердитым. Потом лицо снова стало печальным и встревоженным.

– Нужно осмотреть его квартиру, – говорит Мариса. – Можете дать нам адрес?

– Конечно-конечно, – она спохватывается и начинает неуклюже вставлять скопированные строчки в чат. – Здесь адрес и код доступа в квартиру. Если хозяин будет спрашивать… ну скажите как есть, вы, наверно, и сами знаете, что говорить в таких случаях. Когда вы поедете к нему?

– Сайд, ты завтра вечером занят? – Мариса глядит в камеру, но Сайд кожей чувствует её взгляд.

– Я готов, – чеканит он. – Соберусь и заеду за тобой.

– Отлично, – она дарит ему улыбку и обращается к женщине: – Как только мы что-то узнаем, мы сразу же вам сообщим.

– Хорошо, – почти неслышно говорит она. – Буду ждать.

По её лицу пробегает дрожь. Она быстро завершает вызов.

Мясо

Я терпеливо жду. Дышать тяжело. Не вижу, что происходит снаружи. Хуже всего, что нельзя двигаться.

В последний раз, когда я видел Трупоеда, он торопливо собирал вещи. Похоже, теперь ему придётся уехать подальше и залечь поглубже – вынудив его помочь, я не оставил ему выбора. Мне его не жаль. И он, и я живём в мире, где крупная рыба жрёт мелкую, и я оказался крупнее.

Грузовик подъехал, скрежеща и лязгая словно адская колесница. Старинный бензиновый двигатель замолчал, хлопнули дребезжащие двери, и две пары ног протопали ко мне. Определить кто они, я могу только на слух.

– А Трупоед где? – спрашивает прокуренный голос, жуя слова.

– А я почём знаю? – буркает в ответ другой, злой и нервозный. – Я ему сторож, что ли? – он добавляет уже спокойнее: – Может, пошёл перекусить.

Ржание двух глоток.

– Главное, клиенты на месте, – говорит Злой. – Трупоед к ним не относится.

– И то правда, – соглашается Курильщик. – Ну давай, наверно. Грузим.

Истошный скрип и стук откинутого борта. Возня и натужное кряхтение. Мне становится легче – они начинают разбирать кучу тел, в которой я лежу, и вторым снимают того, который уже битый час давит мне на грудь. Я изо всех сил стараюсь не шевелиться и молча проклинаю скупость Трупоеда, продающего мертвецов без упаковки. В пластиковом мешке изображать покойника мне было бы куда легче.

Меня берут за плечи и за лодыжки. Я едва не открываю глаза, чтобы посмотреть на тех, в чьих руках оказался. Меня раскачивают и забрасывают в кузов. Я падаю спиной на что-то мягкое – похоже, на того, кто только что лежал на мне. Теперь ему придётся терпеть, и тоже молча.

Я надеюсь, что следующий мертвец пролетит мимо, но мне редко везёт. Тело приземляется на меня – и от удара разваливается. Не знаю, что делал с ним этот мясник, но из тела вываливаются кишки, льётся стухшая кровь, выпадает что-то склизкое и холодное – и прямо мне на грудь, на шею, на лицо. Меня передёргивает от отвращения, и я едва сдерживаюсь, чтобы не выскочить из кузова.

– Ты чего так швыряешь, баран? – орёт Злой. – Он весь вытряхнулся! Упаримся собирать!

– Ну так откуда я знал? – оправдывается Курильщик. – Мы его с тобой вместе кидали, если что!

– Баран! Баран тупой! Вечно лажаешь, а потом лишь бы меня приплести!

– Ладно тебе, как есть, так и довезём. Всё равно их там так и так распотрошат.

Злой хмыкает, и они принимаются догружать оставшихся. Грузовик качается от падающих в кузов трупов. Я молча давлюсь сухими спазмами.

– Ну всё, – Злой хлопает руками, видимо, вытирая ладони. – Едем. С Трупоедом без нас рассчитаются.

– Ага, – Курильщик щёлкает зажигалкой. – Слушай, а что значит «баран»?

– Не знаю, – Злой плюёт под ноги со смачным шлепком. – В книжке вычитал.

– Ну да, – Курильщик затягивается. – Ты же у нас умный. Книжки читаешь.

– А то, – судя по тону, Злой довольно скалится.

Они садятся, раскачивая грузовик, хлопают дверьми и трогаются. Тела подбрасывает на ямах, они елозят по дну кузова на поворотах. Холодные кишки таскает прямо по мне. Воняет так, будто я оказался на бойне, которую закрыли на неделю под тропическим солнцем.

Я говорю себе, что выдержу. Не шевельнусь раньше времени. Что бы на меня ни вывалила судьба – не отступлю, не соскочу, не сдамся. У меня есть цель. Если ради неё надо умыться тухлой кровью – хорошо. Главное, что в конце Николас Дэй умоется кровью своего сына. А потом сдохнет.

Я знаю, куда мы едем, знаю, что дорога долгая, но мне она кажется бесконечной. Я даже рискую открыть глаза – темнота и безвременье невыносимы, хочется хоть как-то ориентироваться в пространстве, хоть как-то отмечать проходящие минуты. Мне снова не повезло – оказалось, грузовик крытый, и вместо ночного неба я вижу только колышущийся брезент.

Мне нельзя бездействовать так долго. Нужна цель перед глазами, иначе я начинаю думать. Темнота становится плотнее, брезент превращается в экран для проектора воспоминаний. Я вижу жену и дочку – сначала живыми, а потом убитыми; иначе не может быть, только не здесь, в этом кузове, полном мертвецов. Женская ладонь ложится мне на лоб, она ледяная и при этом знакомая. Ничего не могу с собой поделать и поворачиваю голову: жена лежит рядом, лицо синюшное и застывшее, немигающие глаза уставились на меня.

Если поворошить трупы, то я найду здесь и дочь, такую же мёртвую…

«Это всё неправда», – говорю я себе. «Её здесь нет. Моей жены здесь нет. Моей жены нет в этом грузовике».

«Моей жены нет. Вообще нет и никогда не было».

Я вздрагиваю – короткая мысль действует на меня как удар током. Хочу спросить, что имел в виду тот, кто это подумал, хочу схватить его за горло и выдавить из него правду, но единственный здесь, кто живёт и думает – это я сам.

Я весь мокрый от пота и тухлой крови. Мне нечем дышать. Если голос внутри головы произнесёт ещё что-то, я сойду с ума.

Грузовик визжит тормозами и останавливается. Я успеваю подумать, что выдал себя, но голоса моих перевозчиков вполне спокойны – они здороваются с кем-то, перекидываются парой мирных реплик, и коллективный катафалк снова трогается, но идёт уже на низкой скорости. Похоже, мы проехали какой-то блокпост и оказались там, куда я и хотел попасть.

Пора выбираться. Осторожно сталкиваю с себя располовиненного мертвеца, проползаю к кое-как привязанному брезентовому пологу и переваливаюсь через борт. Ударившись об асфальт, бросаюсь к попавшемуся на глаза контейнеру и только теперь осматриваюсь.

Я за городом, на заброшенном заводе. Точнее, официально он не работает, и обанкротившийся владелец давно распродал всё мало-мальски ценное оборудование, но я знаю, как всё обстоит на самом деле. Завод заняли торговцы органами и частями тел. Стервятники, шакалы, мясники, потрошители – их называют по-разному, но сами себя они предпочитают именовать «разборщиками».

Разборщики – одна из крупных шестерёнок в империи Дэя. Они относятся к нелегальной части корпорации, к скрытой от глаз закона части айсберга под названием «Тригон глобал». Сейчас, глухой ночью, здесь кипит работа, о которой не подозревают мирно спящие обыватели. Здесь находится тот, кто дирижирует этим оркестром мясников.

И он должен знать, как выйти на семью Дэй.

Я выглядываю осторожно, изучаю пространство перед собой тщательно как никогда. Попасть к разборщикам в руки живым – похуже смерти. Ходят слухи, что умирать в таком случае придётся долго, болезненно и страшно.

Тёмная территория передо мной выглядела бы безжизненной, если бы усовершенствованные глаза не превращали для меня ночь в блеклый серый день. Я вижу отражение ночного неба в лужах, вижу на сыром асфальте следы шин и отпечатки подошв. Ходят и ездят здесь много. И громадина завода только на первый взгляд может показаться заброшенной – в больших окнах цехов я различаю тусклые огоньки, похожие на светлячков. Там горят светильники, там трудятся не покладая рук, превращая мертвечину в доходный бизнес. Мне – туда.

Территорию патрулирует тройка сонных лентяев. Я обхожу их легко – пространство здесь огромное, укрыться есть где, а хожу я тихо. Подбираясь к калитке в цех, я гадаю, сколько времени понадобится Курильщику и Злому, чтобы обнаружить, что с их парома сошёл один пассажир.

У калитки торчит верзила, от скуки отколупывающий ногтем краску со ржавеющих ворот. Я быстро нахожу пожарную лестницу, ведущую на крышу мимо огромных цеховых окон. Окна разделены на сегменты, каждый со своим стеклом, и дыр в них не меньше чем в сыре – есть из чего выбирать.

Через окно выбираюсь на решётчатые мостки, провешенные под самой крышей цеха – должно быть, они здесь для доступа ремонтников к освещению, к вентиляции, к погружным кранам и прочему вспомогательному и обслуживающему. Исключительно удобная позиция для меня – весь цех как на ладони. Мои шаги теряются в шуме, наполняющем огромный цех, и я бесплотной тенью крадусь над головами разборщиков, занятых своим скверным и грязным делом.

Внизу множество столов, похожих на разделочные, и используют их именно по этому назначению. Пространство цеха разделено перегородками из грубо сваренных листов металла, криво отрезанных гибких панелей, кое-как сколоченных друг с другом, а где-то и просто полиэтиленом. И там режут, кромсают, вскрывают и расчленяют. Одни отделения залиты холодным белым светом, в них звенят инструменты, сосредоточенные люди в халатах и масках выполняют точные движения, делают аккуратные надрезы. Другие похожи на цеха заштатных мясокомбинатов – треск разрубаемого мяса, хруст костей, удары топоров, вой крупнозубых пил.

Смрад поднимается, собирается под крышей. Разделённые перегородками закутки кажутся мне адскими котлами. Кровь стекает по металлу, брызжет на целлофан. Здесь как на бойне: кровь, вонь мяса и вскрытых туш. Только туши человеческие.

Из тел разборщики заберут ткани – их можно будет продать для пересадок, они дешевле искусственных. Мёртвые органы накачают соответствующими составами, очистят от разложившихся участков и продадут для пересадки в клиники нищих стран. Кожа и кости прекрасно подойдут для изготовления модных аксессуаров. Пробираясь над трудягами внизу, я гадаю, сколько девиц и парней «на стиле» прямо сейчас держат в руках смартфоны в удобных кожаных чехлах, выполненных из тех, кто сидел с ними в кафе за соседним столиком.

Всё идёт в дело. Николас Дэй найдёт, что у тебя забрать, даже если у тебя уже нет пульса.

Удобные подвесные тропы, непреднамеренно подаренные мне строителями цеха, заканчиваются. Чтобы перебраться в смежный цех, мне приходится спуститься поближе к стуку топоров и зловещему жужжанию пил. Выждав удобный момент, я выскакиваю из своего тёмного угла и просачиваюсь в оставленную без присмотра дверь.

Здесь тише и чище. Я взбираюсь на верстак, чтобы осмотреться, и сразу замечаю его.

Протезы, заменяющие ему руки, поблёскивают металлом. Торс давно превращён в панцирь из титанового сплава. Ноги заметно толще нормы – усилены, чтобы выдерживать весь этот вес. Голова изрезана шрамами и усеяна портами, позволяющими управлять военной техникой и вооружением. Ветеран многих войн, со списком боевых операций длиной в километр, и с перечнем ранений чуть покороче. Людвиг Кейн по прозвищу Железяка, собственной персоной.

Он говорит с каким-то типом в халате врача. Я осторожно спускаюсь с верстака и крадусь к ним, выбирая пустые помещения. Мне приходится петлять, но время от времени я вижу гротескный силуэт Железяки сквозь мутные ленты складских штор.

Я только-только подбираюсь достаточно близко, чтобы застать его врасплох – и он уходит. Его спина удалятся по длинному коридору, в который смотрят проёмы отделов, пока я лихорадочно соображаю, как его догнать и взять, не подняв при этом тревогу. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью какого-то помещения вроде контрольной рубки. Оттуда ему виден весь цех, а я всё ещё пытаюсь найти безопасный маршрут среди перегородок и отделов.

Пробираясь через тёмное отделение, я не сразу обращаю внимание на то, что здесь вместо верстаков и столов рядами расставлены кровати. Больничные койки – дешёвые каркасы, тонкие матрасы, серое бельё. На них люди. Живые.

У этого не хватает ноги. У того от руки остался лишь обрубок плеча. Вон того лишили всех конечностей – на простыне только торс с торчащей головой. Обрубки перебинтованы профессионально, хоть и небрежно. Лишения остальных не так заметны, но наверняка ни один из них не может похвастаться полным комплектом внутренних органов. К телам тянутся трубки, шланги и провода. Машины ИВЛ раздувают свои меха, диски аппаратов для диализа крутятся, выполняя работу похищенных почек.

Бедняги меня не замечают. Их глаза закрыты, заметно только, что они дышат во сне. Скорее всего, они спят сутки напролёт в молчаливом ожидании тех, кто придёт украсть ещё что-нибудь из их тел. Их держат живыми для свежести. Чтобы, если поступит заказ, скажем, на почку, и заказчик пообещает достаточно большую плату, почку вынули бы из одного из этих несчастных. И заказчик получил бы свежайший товар за минимальное время.

Живые консервные банки. Мысленно я решаю, что если всё пойдёт плохо, то последний патрон в револьвере оставлю для себя.

Пока я раздумываю, за стенами цеха что-то происходит. Звуковой фон неуловимо меняется, наполняется суетой, отрывистыми выкриками, топотом ног, хлопками дверей. Пока слушаю, невнятный переполох приближается. У меня нет сомнений насчёт того, к какой точке двигаются торопливые ноги – к той, на которой я стою.

Видимо, мои перевозчики закончили подсчитывать свой улов, и математика у них не сошлась. Пора менять тактику.

Я врываюсь в соседний отдел, похожий на гибрид операционной и лаборатории. Глаза безошибочно определяют самого опасного в помещении, рука наводит прицел в точку между его удивлённых глаз. Револьвер рявкает в громогласном приветствии.

– Всем лежать! – ору я на ходу. – Руки за голову!

Я подхватываю выпавшую из рук мертвеца пульс-винтовку – теперь у меня два ствола, что в сочетании со стрелковыми имплантами даёт мне сектор обстрела почти в сто восемьдесят градусов. Я уложу любого, кто передо мной, едва тот дёрнется. Но никто здесь не желает рисковать. Все падают на пол как кегли, повинуясь стадной психологии, или, может, решив, что это наиболее безопасный вариант.

Вот только в этом они ошиблись. Я расстреливаю лежащих сразу с двух рук: взгляд – выстрел, взгляд – выстрел. Сверкают синие сполохи винтовки, гремит револьвер. Я их даже не считаю и отмечаю лишь того, который попытался убежать – он получает сверхзвуковую пулю меж лопаток.

Я не собираюсь никого оставлять за спиной. Я тоже не желаю рисковать.

Снаружи звучит серия хлопков, которые я ни с чем не перепутаю. Там перестрелка, и её начал не я. Кто и в кого там стреляет, если я здесь?

Не важно – я бегу к лестнице, ведущей туда, куда ушёл Кейн.

Меня пытаются остановить, выбегают отовсюду, стреляя в меня. Я действую быстрее, чем успеваю подумать: взгляд – выстрел, взгляд – выстрел. Разум для этого не нужен, он только замедляет. Достаточно обострённых рефлексов и опыта.

Мысли возвращаются лишь тогда, когда заканчиваются противники. В руках у меня дробовик – только сейчас вспоминаю, как подхватил его прямо в воздухе. Револьвер в кобуре – при всех преимуществах его неудобно перезаряжать. На полу несколько тел, на мне ни царапины. Всё вокруг изгрызено пулями. Брызги крови на пластиковых шторах сверкают в мигании светильника.

Взбегая по лестнице, я думаю, что с моей работой здесь справился бы и андроид, если бы его удалось создать. Машина без сознания, с имитацией ума, выполняющая заранее прописанные действия… Никаких лишних мыслей, только задача. Никаких сомнений.

Мотнув головой, пинком распахиваю дверь и врываюсь в условную диспетчерскую.

Кейна здесь нет. Похоже, это чей-то рабочий кабинет, и, скорее всего, его, но сейчас здесь никого. Перестрелка снаружи не утихает – наоборот, мне кажется, что я слышу стрельбу уже с разных сторон.

Заметив ещё один выход из диспетчерской, иду к нему, и из-за суматохи снаружи слишком поздно замечаю приближающиеся шаги из-за двери – я уже протянул руку к ручке. Дверь с треском распахивается – кто-то саданул по ней с той стороны так сильно, что она отбивает мне руки. Весь дверной проём занимает Железяка. Я пытаюсь навести на него ствол дробовика и не успеваю.

Удар в грудь отбрасывает меня на метр, я падаю на спину. Оружие вылетает из рук, и я слишком поздно вспоминаю, что барабан револьвера пуст.

– Да сколько вас тут, уродов?! – ревёт Кейн и бежит на меня, сотрясая пол.

Я откатываюсь и вскакиваю, едва избежав удара ногой в лицо. Металлический кулак с жутким гудением рассекает воздух над головой, усиленные конечности врезаются в выставленные руки так, что у меня лязгают зубы. Если бы не вшитые рефлексы, Кейн уже превратил бы меня в кровавый мешок с переломанными костями. Я уклоняюсь, ныряю и кручусь, пытаясь зайти ему за спину – и у меня получается взять его в захват раньше, чем ему удаётся разнести мне голову.

Вместо удушающего приёма у меня получается чёрт знает что – Кейн слишком силён, я едва удерживаюсь у него на спине и никак не могу свести руки в нужное положение. Он вертится, пытаясь то сбросить меня, то впечатать в стену. Я мешаю ему как могу, и в конце концов мы, сцепившись, вышибаем окно и падаем в цех.

При падении ему приходится хуже, чем мне, и я встаю чуть раньше. Шатаясь, пытаюсь сориентироваться; сфокусировав взгляд, вижу на полу автомат и бреду к нему, но железная рука хватает меня за шиворот и бросает в сторону. Разнося пластик и фанеру, я влетаю в операционную. Что-то тонкое и острое режет мне ладонь, когда пытаюсь встать.

Железяка вваливается в пробитую мной дыру – несокрушимый, непробиваемый, страшный, он идёт ко мне.

– Сколько бы вас ни пришло за мной, я задавлю каждого, – гудит он, глядя на меня сверху вниз.

Я вяло шевелюсь, будто бы безуспешно пытаясь подняться, а когда он наклоняется, протягивая ко мне руки, я вскакиваю и взмахиваю хирургической пилой, которую прятал за спиной.

Не издав ни звука, Кейн падает на колено, хватаясь за лицо. Из-под металлических ладоней сочится кровь. Несколько секунд он сидит неподвижно, потом валится на бок и замирает.

Занеся кулак, я с опаской переворачиваю его, но можно уже не осторожничать – его руки безвольно разваливаются в стороны. Поперёк лица зияет узкая рытвина, залитая кровью. Я зачем-то проверяю его пульс, хоть уже и понимаю, что он мёртв. Несколько мгновений ещё надеюсь, что он поднимется, что какие-нибудь чудесные импланты вернут его к жизни, но зря – поверженные злодеи оживают в последний момент только в кино. Я бросаю пилу и бессмысленно смотрю на труп.

Я этого не хотел. Собирался хлестнуть его пилой по глазам, ослепить, но, видимо, ударил слишком сильно и разрубил ему голову. Я перенервничал.

Ещё бы. Он меня чуть не убил.

Не зная, что делать, возвращаюсь в его кабинет. Вместо окна здесь дыра, на металлических стенах полно округлых вмятин – следы его кулаков. У меня немеет левое плечо и что-то нехорошее происходит с левым глазом – передо мной всё становится то размытым, то плоским, будто он время от времени перестаёт работать. Я чувствую, как наливаются кровью скула и висок – похоже, сломана бровь.

Компьютерный стол развален надвое, внутренности компьютера растоптаны. Смысла искать здесь какую-то информацию о Дэе не больше, чем пытаться выловить руками рыбу в заливе Возрождения.

В комнату вваливается бородатый тип. Я замираю, безоружный и видимый как на ладони. Вошедший наводит на меня револьвер.

– Где Железяка? – хрипит бородач.

– Там, – указываю в выбитое окно. – Он устал и просил его не будить – примерно до Страшного суда.

У бородатого вдруг подламываются колени, оружие выпадает из руки. Он оседает на пол и странно дрожит, прижав ладонь к лицу – я не сразу понимаю, что он плачет. Ещё через секунду замечаю, что он весь изрешечен пулями.

Подхожу осторожно, но он не обращает на меня внимания, даже когда я подбираю оброненный револьвер. Это «Мамонт» – точно такой же, как мой.

Незнакомец изранен так, что трудно представить, как он вообще смог куда-то дойти. Длинные седые волосы запятнаны кровью, байкерская борода вся бурая. Он давится кровью и рыданиями, пытаясь что-то сказать.

– Я… не смог, – выталкивает он. – Не получилось. Надо было… в оазис, там бы всё узнал… Простите меня. Прости, Эльвира… Прости, Вера…

Меня как током прошибает.

– Что ты сказал?! – я хлопаю его по щекам. – Откуда ты их знаешь? Откуда ты знаешь мою жену и мою дочь?!

Он молчит, глядя куда-то в пространство, не двигается и не дышит. Слёзы пополам с кровью текут по его щекам.

Его слова всё ещё звучат у меня в ушах. «Эльвира, Вера. Простите. В оазис».

Оазис. Я знаю в этом городе только один «Оазис» – бордель, ещё одна часть империи Дэя. Не представляю, кем был этот странный человек, откуда у него этот револьвер и имена моих родных, но он, похоже, сделал для меня кое-что важное – обозначил следующий пункт моего маршрута.

Выхожу другим путём – там, где я вошёл, всё ещё стреляют и орут. Похоже, мой визит удачно совпал с атакой каких-нибудь недоброжелателей «Тригона». Или к Железяке решил наведаться кто-то из его нехороших знакомых. Не хочу разбираться, кто в кого там палит.

Новый путь, которым я иду, тоже усеян трупами. Интересно, кто из них Курильщик и Злой, мои перевозчики? Мимоходом замечаю ещё одного мертвеца, сжимающего «Мамонт».

Что здесь происходит? Кто они такие, чёрт их разбери? Голова трещит от вопросов, но это не мешает мне угнать чью-то машину, припаркованную у цеха, и помчаться подальше от этого филиала преисподней. Обратно в город.

Я весь в крови, в тухлой и в свежей. Весь помят, и нужно поесть, отмыться, поспать, купить патронов… В любом случае, в «Оазис» я сейчас не успею – по вполне понятным причинам они работают ночью, а край неба над заливом уже алеет.

Сегодня вечером. У меня есть время восстановить силы, пополнить боезапас. И подумать о секретах, которые унёс в могилу бородач с револьвером.

Эдемский сад

Отражение в озере дрожит, искажается и рассыпается сотней бликов. Черт лица не разглядеть, но мне отчего-то легче видеть себя именно таким. Умываясь по утрам, я позволяю себе лишь короткие взгляды в зеркало, а когда бреюсь, стараюсь смотреть только на бритву. Я знаю, что пластические хирурги поработали на славу, и на лице не осталось ни единого шрама, но видеть себя отчего-то тяжело.

Совсем некстати возникает мысль: кошка не любит смотреть на себя в зеркало, потому что думает, что отражение – это другая кошка. Это кажется забавным лишь на несколько мгновений. Потом опять становится тревожно.

Вокруг светло, утренний сад полнится умиротворением. Яркая зелень, солнце сквозь листья, белая кора. Ароматы деревьев, озера, травы. Очень спокойно. Сад прекрасен. Огромное поместье вокруг, у самого подножья гор – они там, невдалеке. Здесь только мы – я и отец, да ещё обслуга, самые близкие из отцовских советников, да охрана. Никаких причин для тревоги здесь и быть не может.

Я летел сюда, домой, когда мой самолёт упал в предгорьях. Я чудом выжил. Меня нашли по аварийному сигналу. Две недели я провёл в больнице, без сознания. Как только моё состояние улучшилось, отец настоял на том, чтобы меня перевезли сюда.

Самого крушения не помню. Может, память восстановится со временем. Сейчас самые чёткие воспоминания начинаются после того, как я проснулся здесь, у себя, под взглядами отца и его советника.

Отец всегда был рядом. Всегда, и особенно в детстве. Когда думаю о детстве, ничего конкретного вспомнить не удаётся; странное ощущение – как пытаться поймать ладонью солнечный зайчик: его не схватить, но он тёплый, яркий, и касаться его приятно. Всякий раз, пытаясь что-то вспомнить, я чувствую это тепло.

Очень тихо, лишь листья шелестят на ветру. Трудно представить, что в сотне километров отсюда огромный город – яркая, шумная жизнь, бодрящее напряжение, приятно гудящие нервы.

Может, стоит всё же съездить туда. Увидеться с друзьями. С ними всегда весело, и их много, и они быстро сменяют друг друга. Должно быть, у меня было много их фотографий, но мой смартфон не пережил катастрофу, а компьютера у меня здесь нет. Никак не удаётся вспомнить их как следует, вместо знакомых лиц только размытые образы, и это удручает.

Конечно, мне дали бы компьютер, стоит лишь пожелать, но сейчас не хочется ни лезть в соцсети, ни кому-то писать. По дну сознания блуждает тень – только о ней и получается думать.

С того самого дня, когда я пришёл в себя, отец со мной не говорил. Мы с ним не увиделись ни разу.

Он мной недоволен. Я сам вёл самолёт в тот день, не справился с управлением, едва не погиб. Я заставил его волноваться. Может, он обижен на меня из-за этого.

Так уже бывало раньше. И был способ избавиться от груза отцовского недовольства.

В памяти возникают смутные образы: неон, полумрак, обнажённые тела. Дым, льющийся в лёгкие и перетекающий в голову. Пульсируют вены, сердце как сумасшедшее гонит по венам коктейль из самых разных веществ, и они взрывают мозг яркими вспышками.

Я часто моргаю, и видения пропадают. Странно – яркие картинки пронеслись как видеоклип, затронув только глаза, но не вызвав никакого отклика внутри, будто это всё было не со мной, будто кто-то рассказал мне об этом – безумная ночная жизнь, современная дикость, калейдоскоп удовольствий на любой вкус – хотя это всё это я совсем недавно испытывал сам. Воспоминания поблёкли и подёрнулись пылью. Они похожи на коллаж из фотографий, теряющий цвет.

Я закатываю левый рукав и всматриваюсь в свои вены. На коже должны быть следы. В вены вонзалась игла, каждый раз оставляя маленькие отметки – их не увидеть, если не знать, куда смотреть. И сразу накатывали волны экстаза. Что-то пустое внутри заполнялось, всё разочарование растворялось…

Я помню, но не чувствую никакого желания повторить этот опыт. Всё это похоже на память о болезни – бывает, иногда вспоминаешь, как лежал с высокой температурой, и находишь в этом странное удовольствие.

Я опускаю рукав и перевожу взгляд на озеро.

Когда силы восстановятся полностью, придёт пора вернуться в большой мир. Сначала в университет – закончить академический отпуск, продолжить учёбу. А потом – настоящая работа. Корпорация, которой владеет наша семья, ждёт меня. Отец покажет всё, будет учить – сам, без посредников. И это будет хорошо. Работать рука об руку. Всегда вместе, как отец и сын.

Он никуда не уйдёт. Он не бросит. Почему-то хочется думать именно так.

За спиной слышатся мягкие шаги. Тень ложится на траву. Обернувшись, я вижу в слепящем солнечном ореоле серебристую бороду, морщинистые скулы, полные силы глаза.

– Здравствуй, мальчик, – произносит проникновенный голос.

Это не он. Это Джошуа, советник отца, всегда доброжелательный и участливый. Он был с нашей семьёй сколько я себя помню, с самого детства. Только сейчас я ему совсем не рад.

– Здравствуйте.

Хочется отвернуться, но это было бы невежливо. Солнце становится чуть прохладнее.

Советник садится рядом, не спрашивая разрешения. Прогнать его не повернётся язык. Он всегда был очень добр, обходителен, заботлив – все эти дни в поместье. Всякий раз смотрел так, будто заглядывал мне сквозь лицо прямо в голову.

Раньше он обходился добрыми советами и наставлениями. Этот взгляд появился у него только сейчас.

– Как у тебя дела, Эгор?

– Нормально.

Он усмехается и отвечает привычной репликой:

– Нормально – это ни хорошо, ни плохо.

Внимательные глаза. Проницательность в каждом движении зрачков.

– Что тебя беспокоит? Скажи, как думаешь.

Трудно подобрать слова. Трудно заставить рот их произнести. Это странно – в мысленных разговорах с самим собой я очень красноречив.

– Почему он не приходит ко мне?

Джошуа раздумывает чуть дольше обычного.

– Он очень волнуется за тебя. Некоторое время все считали, что ты погиб. Но он и тогда верил, что тебя можно спасти. Он ради тебя свернул горы, пошёл на такое… Дай ему время. Как и ты, он всё ещё приходит в себя.

Если говорить, то всё. Джошуа можно всё рассказать.

– Он зол на меня? За то, что я чуть не разбился? За то, что заставил его волноваться?

Джошуа добродушно смеётся. Натянуто, наигранно… нет, показалось.

– Ну что ты! Он счастлив, что всё обошлось. И не злится он на тебя, и не обижен – не думай даже. Просто у него сейчас много дел. В компании трудности, и без него там сейчас никак. Но всё образуется!

С ним так легко, что я решаюсь сказать самое сложное.

– Я боюсь, что у меня что-то не так с головой. Наверное, отец это тоже заметил.

Джошуа издаёт смешок, изумлённо изогнув брови – так делают родители, если их чадо ляпнуло какую-нибудь глупость.

– Да брось! Так бывает, но обязательно пройдёт. Временное расстройство, Эгор, временное расстройство.

Он похлопывает меня по плечу, и я тоже усмехаюсь. Действительно, глупость.

– Не беспокойся. Я вижу, ты сам не свой. Не волнуйся ни о чём, пусть всё идёт своим чередом. Всё можно преодолеть. Со всем можно справиться.

На мгновение кажется, будто в его словах заложено что-то кроме прямого значения. Он вдруг становится серьёзнее.

Мне неуютно с ним. Я хотел побыть один, поэтому и пришёл сюда, к озеру. Это моё место. Странно, что он вообще меня нашёл.

– Я хочу прогуляться, – говорю я и встаю.

– С удовольствием составлю тебе компанию, – Джошуа тоже поднимается.

– Нет-нет, не нужно. Мне надо подумать.

Я иду в сторону леса, согнувшись и втянув голову в плечи. Очень неловко, и я ускоряю шаг, стремясь побыстрее скрыться с глаз советника. На миг очень отчётливо представляю, каково будет, если он всё же пойдёт за мной, и едва не перехожу на бег.

Лес кажется запущенным. За ним будто давно не следили: дерево упало, овраг зарос свежей зеленью, яркой и мягкой на вид. Свет пробивается сквозь кроны, раскрашивает траву и прошлогоднюю листву яркими красками.

И всё же я знаю лес как свои пять пальцев. Здесь всё так же спокойно. Запах листвы, сумрак, солнечные лучи в прогалинах такие плотные, что кажется, будто свет можно зачерпнуть рукой.

Становится так легко, что я и не замечаю, что уже бегу, не прилагая усилий, как бывает во снах. Останавливаюсь лишь тогда, когда дыхание заходится, а лоб покрывается испариной.

Надо вернуться в свою комнату и ждать, пока отец не позовёт. Но туда не хочется. Лучше пройтись. Прогуляться по поместью.

Это будет скучно. Я уже исходил тут всё вдоль и поперёк. Всё моё детство прошло здесь. Под присмотром отца.

Но в комнате я оставаться не смогу. Если не получается ничем занять голову, лучше хотя бы дать работу ногам.

Зелёные аллеи, дорожки выложены плитками – всё как я помню. Здесь ничего не меняется годами. Погода ясная, и прогулка всё же приятна. Наверное, сегодня один из последних тёплых дней в этом году. Здесь, в предгорьях, холодает рано. Может, скоро, как-нибудь поутру, ударит первый мороз.

Гаражи впереди будто игрушечные. Когда мне было лет шесть или семь, я часто играл с такими наборами-конструкторами: в них были пластмассовые деревья, аккуратные кусты, заборчики. И машинки, и домики на любой вкус, и маленькие человечки: кто-то в одежде садовника, кто-то в поварском колпаке, кто-то в фуражке водителя. Мне нравилось, что можно соединять между собой детали из разных наборов – даже если детали не подходили друг к другу, стоило чуть поднажать, и они всё же стыковались. Можно было собрать что угодно.

Больше всего я любил собирать двухэтажный домик. Он получался простенький, безо всей этой помпезности – обычный дом, таких полно за городом. И перед домом двор, обнесённый деревянным забором. А за забором дорога, грунтовая, две укатанные жёлтые колеи. А за дорогой поля с густой травой. Как хорошо было бы вернуться туда…

Всё представляется так чётко, что я даже усмехаюсь сам себе. Надо же, на что способно воображение! Не мечтал я никогда о простецких загородных домах. Мне предстоит учиться, совершенствовать навыки планирования, прогнозирования, управления. Деревенские домики пусть остаются деревенщине.

Вблизи гаражи уже не так похожи на игрушечные – на белых воротах грязные пятна, будто кто-то хватался за створки, не вымыв руки после работы. Похоже, механики, обслуживающие отцовские авто, вконец распустились. Раньше такого не было. Отец не терпит беспорядка ни в чём.

Может, он и вправду стареет? Может, поэтому он и решил плотно взяться за моё обучение? Надеется на меня, рассчитывает, что я подставлю ему плечо уже сейчас, а я взял и подвёл его, как-то не так решил его задачу?

Чушь. Вовсе он не стареет. Его хватке можно только позавидовать. Всякий желал бы хоть наполовину стать таким, как Николас Дэй.

В гараже происходит что-то необычное. Я замедляю шаг и приглядываюсь: там, внутри, светят лампы, делая гараж похожим на необычайно грязную операционную; люди в перемазанных комбинезонах трудятся над чем-то, что совсем не похоже на автомобиль. Мелькают руки, блестят ключи, шипит сжатый воздух. Крепкие мужчины в чёрной форме – они из охраны, но здесь они почему-то подают механикам ключи, тянут провода и явно помогают. Двое из них, напрягаясь, держат на весу что-то такое, что я, будь я чуть наивнее, принял бы за пулемёт.

Заметив меня, один из охранников торопливо подходит к воротам и закрывает их.

Похоже, отец готовит для меня какой-то сюрприз, подарок к выздоровлению. А я только что увидел приготовления раньше времени. Пожав плечами, иду дальше. В мастерскую.

Она у кромки леса, там, где даже самые длинные тени деревьев едва достают до стеклянных стен. Издалека она похожа на оранжерею. Но я знаю, что это мастерская художника.

Там в основном работал отец. Сам я тоже пытался писать картины, но все попытки были такими неудачными, что их даже толком не вспомнить. А вот у отца выходило отлично. У него свой собственный стиль, не похожий ни на чей другой.

Прозрачные двери, высокие и узкие, вытянутые вверх. Стены и крыша со множеством маленьких стёкол, каждое размером в несколько ладоней. Суховатые бурые стебли вьются по стенам до самой крыши. Длинные столы вдоль стен уставлены продолговатыми керамическими чашами, источающими аромат земли.

Двери уютно поскрипывают, когда я тяну их на себя. В мастерской по-осеннему прохладно, воздух прозрачный, чистый и отчётливо одинокий, будто им давно никто не дышал. Вьюн засох и пожелтел, пол устилают мелкие лёгкие листочки, и ветер, пробравшийся в открытые двери вслед за мной, осторожно шевелит их, сметая в сторону, к стенам, где неровной каймой собрались более старые, прошлогодние.

Мольберт посреди мастерской пуст – так непривычно, что кажется, будто отцовскую работу кто-то украл. На столе у прозрачной рамы перетянутая тесьмой стопка эскизов – бумага пожелтела и потрескалась по краям, словно отец забыл их здесь несколько лет назад.

Наверное, какие-то старые наброски. Похоже, он принёс их сюда недавно, а до этого хранил где-то ещё. Я был здесь две недели назад, и их не было. И тогда отец работал над картиной с оригинальным сюжетом: на эскизах мужчина с буйной седой бородой парил в воздухе, протягивая руку к юноше, полулежащем на земле. Холст на мольберте постепенно перенимал этот сюжет. Сейчас на пожелтевших страницах он же. Мне казалось, что его я и видел две недели назад, только листы для эскизов были совсем новые.

Я запрокидываю голову и гляжу вверх, сквозь стекло. Снаружи на крыше пожелтевшие листья, крупные, жёлтые, ломкие даже на вид. Листва уже начала опадать. А может, это прошлогодние.

В мастерской всё отчётливее ощущается запустение. Выходя, я с неожиданной досадой хлопаю дверьми, и стекла в рамах дребезжат у меня за спиной.

На холме впереди сооружение странной формы. Я даже не сразу его узнаю. Овальное, с большой куполообразной крышей – это же обсерватория, любимый проект отца. Как я мог забыть о ней!

Уже больше года над ней трудятся лучшие специалисты, каких только можно найти. Отец не жалеет на эту затею ни времени, ни средств. Наверняка и сейчас здесь снуют проектировщики, архитекторы, инженеры и…

На холме никого нет. Ветер треплет мутный полиэтилен, которым укрыты штабеля балок. Траншея для фундамента полна дождевой воды. Красная бечёвка, которой размечен участок, выцвела, будто пробыла под солнцем несколько месяцев, а колышки, к которым она привязана, все в рыжих пятнах ржавчины.

Рёбра купола торчат на виду, и в этом есть что-то неприличное. Несколько сегментов крыши зашиты металлом, другие пусты.

Когда здесь наступил упадок? Ещё две недели назад тут кипела работа. И купол ещё только начинали, а сейчас он уже наполовину закончен.

Я озираюсь, чувствуя себя как персонаж тех историй о перемещениях во времени, когда кто-то уходит из дома на пять минут, купить сигарет, а вернувшись, обнаруживает, что его дети уже выросли.

Не знаю, что и думать. Лучше не буду думать вообще.

Внутри обсерватории пусто. Через незаконченную крышу виден перечёркнутый балками овал неба. Строительные лестницы так и остались на своих местах, можно добраться до самого верха. Хватаюсь за прохладные поперечины и поднимаюсь, следуя детскому желанию забраться повыше.

Подошвы стучат по лестнице. Гулкое эхо гуляет среди пустых стен. Мысли не нужны. Если думать, сразу слишком много вопросов.

На самом верху сажусь на балку – она такая широкая, что можно не бояться упасть.

Ветер пахнет близкой осенью. На севере поднимаются горы. Сверху виден весь сад, он окружает поместье и с южной стороны переходит в настоящий дикий лес. За ним, в полутора сотнях километров, город. Если приглядеться, видна ведущая туда дорога. Она асфальтовая, и это неправильно. Должна быть грунтовая. И под лопатками нагретая солнцем крыша. И пахнет старым деревом, и чердачной пылью. А прямо за забором должны быть поля с высокой травой…

Нет, не так. Пахнет металлом. Балка, на которой сижу, металлическая. И бетон вокруг. И никаких полей вдалеке.

– Эгор, спускайся. Простудишься.

Джошуа глядит на меня снизу. Я молча слезаю по лестницам, радуясь, что можно потянуть время и прийти в себя. Сквозь запахи сырого бетона и металла всё ещё пробивается аромат разогретого солнцем дерева.

– Знаешь, мне нечем заняться, – говорит Джошуа, встретив меня снаружи. – Не против, если я всё же составлю тебе компанию?

Я молча пожимаю плечами и иду, не думая, куда. Советник ступает рядом. Если он спросит, куда мы направляемся, придётся что-то сочинять, но он, похоже, всё понимает.

– Знаешь, в твоём возрасте я… – начинает он, но я его прерываю:

– Сколько меня не было? Сколько я пробыл в больнице?

– Пять дней. Ты пришёл в себя на шестой день, уже здесь, в поместье.

Что-то в его словах настораживает. Но не может быть, чтобы он лгал. Просто сегодня мне повсюду мерещатся странности.

– Почему обсерватория заброшена? Это ведь мечта отца – наблюдать за звёздами прямо здесь. Ему всегда нравились звёзды. И картины. Отец любит смотреть на звёзды и любит писать картины. Темы космического и божественного.

Я произношу всё механически, как заученный урок.

– Он увлёкся другим проектом, – говорит Джошуа. – Ему стало не до звёзд.

«И не до чего вообще», – с досадой добавляет он. Я слышу его реплику, хоть он и не произносил её вслух. Я читаю всё по мельчайшим движениям глаз и лицевых мышц.

…Вряд ли. Скорее всего, показалось. С чего бы мне так разбираться в людях?

Мы идём молча. Я не знаю, о чём говорить. Краем глаза вижу, что Джошуа деликатно заглядывает мне в лицо, пытаясь угадать мои мысли. Он несколько раз порывается начать разговор, но почему-то осекается. Он осторожен, деликатен до болезненности, совсем как человек, которому нужно вытащить карту из карточного домика – он протягивает руку и тут же отдёргивает её, боясь нарушить хрупкий баланс.

Очень хочется остаться одному. Я едва не говорю это вслух и вовремя спохватываюсь. Я и без этого обхожусь с Джошуа слишком грубо. У него ведь самые добрые намерения; он видит, что я всё ещё не в себе после катастрофы, и заботится обо мне. Но даже так его забота похожа на слежку.

Так всегда и было. Всё детство прошло здесь. И всегда под присмотром. Некоторые дети выросли без отца. У меня же отец был всегда. Ни дня не было, чтобы я не чувствовал его взгляд: мы едем на деловую встречу, мы в корпоративном небоскрёбе, мы… ещё где-то, не важно. И даже если я был сам по себе, я всегда должен был сообщать, где я нахожусь и что делаю.

Может, это родительская опека. Но мне часто казалось, что это беспокойство об инвестиции в будущее.

Отец всегда был со мной. Но совсем не так, как мне хотелось.

В детстве, когда я хотел побыть один, без его надзора, то убегал в сад – он такой густой и такой большой, что больше похож на лес. Став старше, убегал уже в какой-нибудь клуб и выключал телефон.

– Я хочу прогуляться в саду, – слова выходят глухими и грубыми.

– Я тоже. Пойдём.

Ядовитый оазис

Злачный район встречает меня во всём своём порочном великолепии.

Я пришёл раньше, чем следовало – не мог больше сидеть в номере мотеля и гонять по кругу вопросы, на которые у меня нет ответов. В четырёх стенах я начинал думать о чём-то странном, постороннем; мысли возникали ниоткуда и растворялись прежде, чем я вообще успевал их понять; на старой краске стен мерещились незнакомые лица – готов поклясться, что никогда раньше их не видел. К вечеру я начал впадать в труднообъяснимое состояние: мне стало казаться, что моей головой думает кто-то другой, что он поселился внутри моего собственного черепа, захватил его. И ему не нравятся мои мысли – он считает их по-идиотски пафосными, наивными как у малолетки, пытающегося казаться взрослым. И он пытается заглушить их своими, злобными и скользкими – будто сквозь плохо настроенную радиоволну пробивается вещание другой станции.

Когда я уже всерьёз начал думать, что моя голова и вправду принадлежит этому непонятному «другому», а настоящий захватчик – это как раз я, ноги сами подняли меня с кровати. Целенаправленно отключив голову, я поехал к «Оазису», чтобы оказаться среди людей. И это помогло. Сейчас людская масса движется мимо меня, можно ощутить себя её частью и ни о чём особенном не думать.

Красивые девушки, прилизанные парни. Золотая молодёжь, за ночь втягивающая килограммы кокаина носами идеальных форм, сработанных первоклассными пластическими хирургами.

Я здесь не к месту. Я успел переодеться: джинсы, куртка и остальное на мне – новое, только что лишившееся фабричных ярлыков. И всё равно я выделяюсь среди них как бродячий пёс на выставке собак.

Наверняка я вижу всё не так, как они. Разноцветные вывески притягивают их взгляды; свет рекламных экранов, заслоняющих небо, отражается на их лицах, и они на секунду прерывают свои разговоры, чтобы, не отдавая себе отчёта, прочесть написанное яркими буквами. Их речь становится рваной, лица то и дело застывают как восковые маски, но они этого не замечают. Рекламщики знают, как привлечь их внимание: движущимися картинкам, ведь движение само по себе притягивает взгляд – наверное, это какой-нибудь полезный механизм, помогавший косматым предкам распознать подкрадывающегося хищника. Даже если они не запомнят рекламный слоган, пробежав его глазами, он вопьётся в их мозги как рыболовный крючок и в нужный момент заставит купить, купить, купить.

Интересно, они понимают, что ими управляют? Меня хотя бы жизненный опыт научил не вестись, когда мне пытаются нагадить в голову.

Все эти фонари, лампы и вывески – всего лишь ширма, показуха, декорация. Настоящие дела творятся за сценой, и они совсем не похожи на лощёную картинку для дурачков. В этих подворотнях так же могут ограбить и пришить, на здешних тротуарах полно толкачей наркоты и проституток. Те же трущобы, только в гламурной обёртке.

Я слышу смех – издевательский, презрительный, злой. Кто-то смеётся надо мной, над моими мыслями. Озираюсь вокруг, но в мою сторону никто не смотрит.

Молча послав невидимого зубоскала подальше, отправляюсь в «Оазис». Два квартала пешком – и я уже гляжу на вывеску с затейливо вьющимися буквами. Двери распахиваются от простого касания, уступчивые и податливые, готовые пропустить меня внутрь. Точно так же впускают любого и работницы этого заведения – без колебаний, не ломаясь и не набивая цену. Мне это даже нравится.

Высокодуховный моралист счёл бы существование этого «клуба» неправильным. К моралистам я не отношусь.

Красный бархатистый ворс на полу скрадывает шаги, ступать по нему приятно. Приглушённый свет ласкает глаза. Сладковатый запах в воздухе навевает мысли об изысканных удовольствиях, о воплощении тайных фантазий.

Хозяйку этого суперборделя зовут Магдалена. Действительно, как ещё её могут звать? Её имя кажется дурацким только на секунду.

Я оказываюсь на ресепшене, лишённом надоевших скучных стоек и барьеров. Это просторный зал в бордовых тонах, центральная колонна обвита ползучим растением с крупными цветами, голубые прожилки на розовых бутонах дают необычный синеватый оттенок. От колонны в стороны расходятся подвешенные под потолком балдахины, поодаль свисают до пола плотные тёмно-красные занавесы.

Навстречу мне выходит девушка, длинноногая и темноглазая. Одежда на ней состоит из колец, браслетов, лоскутков ткани и являет собой лишь формальность – такую же, как и мой предлог появиться здесь.

– Господин желает развлечься?

Взгляд из-под густых ресниц – томный и полный обещаний.

– Не только, – рассматриваю её, едва не сбившись с мысли. – У меня дело к Магдалене. Мне нужно с ней переговорить.

– У нас здесь много интересных собеседниц, – мурлыкает девушка, подойдя на полшага, так что я чувствую ненавязчивый запах её парфюма.

– На любой вкус, – ещё чей-то голос вливается мне в ухо.

Мягкие руки обвивают меня сзади. Чуткие ладони проходятся по груди, невзначай расстёгивая куртку. Я не заметил, как появилась вторая девушка – должно быть, вышла изо всех этих занавесок, а ковёр на полу обеззвучил её шаги.

– У нас можно расслабиться, – говорит та, что передо мной. – Здесь отдыхают, а дела можно оставить снаружи.

Осторожные пальцы пробегают по кобуре у меня под мышкой, замирают на миг и продолжают путешествие.

– Это тоже можно оставить здесь, – она указывает взглядом на выглянувшую из-под куртки рукоятку револьвера, и бровь её игриво приподнимается. – Большая пушка. Но у нас…

– У нас воюют другим оружием, – томный шёпот сзади, лёгкое дыхание на моей шее.

Её пальцы проходятся по моим бёдрам. Я ловлю её руки и снимаю их с себя – пусть этот обыск и самый приятный изо всех возможных, но всё приятное когда-нибудь заканчивается.

– Эта пушка для меня всё равно что часть тела, – говорю я, стараясь не вглядываться в тёмный омут манящих глаз. – Сначала дела. Проводите меня к Магдалене.

– Как вас представить? – спрашивает девушка передо мной. Та, что обыскивала меня, возникает рядом с ней – я снова не слышал её шагов. Они соприкасаются обнажёнными плечами и смотрят на меня с ожиданием.

Отчего-то мне вспоминается метафора о змее и кролике.

– Я Макс, – говорю я.

– Макс… а дальше? – её голос ласкает слух; я чувствую спиной невидимую ладонь, которая бережно подталкивает меня туда, куда я не очень хотел бы идти, но всё же…

– Макс Шмерц.

Моё имя кажется мне грубым, и произносить его здесь глупо, но сейчас мне не приходит в голову ничего другого.

Девушки переглядываются. На мгновение вся их игривость пропадает, а лица плавятся и стекают как горячий воск.

Я встряхиваю головой, и всё проходит. Они снова улыбаются, всё так же обольстительно и обещающе.

– Иди за мной, Макс.

Встретившая меня отодвигает один из занавесов и манит пальчиком. Другая берёт меня за руку и увлекает за собой, грациозно вышагивая чуть впереди.

Коридор ветвится, расходится на уединённые комнатки, утопающие в полутьме альковы. Воздух полон сладковатых запахов и приглушённых вздохов, переплетающихся с тягучей музыкой. Тяжёлые занавесы, ширмы, драпировки и воздушные шторы перемежаются с зеркалами – они здесь повсюду.

Меня приводят в отдалённые покои. Не отпуская мою руку, девушка падает на мягкий бордовый диван – чтобы не упасть на неё, приходится выдернуть ладонь из её пальцев. Она притворно надувает губки и похлопывает по дивану рядом с собой.

– Посиди со мной. Магдалену надо подождать, и мы могли бы…

– Сначала дела, – я сажусь напротив неё так, чтобы видеть вход.

Проходит всего минута, и из облака занавесок появляется та, что меня встречала. Она придерживает обманчивые покровы ткани, и в образовавшемся проёме возникает женщина – обе мои спутницы обращают к ней полные благоговения взоры.

– Макс Шмерц, – она кивает мне. – Я ждала, что ты придёшь.

Она говорит так, будто мы уже встречались, но рассматривает меня внимательно, словно видит в первый раз. Стараясь выбросить из головы странности и прочую чушь, я изучаю её.

Волосы цвета воронёной стали брошены на плечо. Обнажённые руки изящные, но сильные даже на вид. Алое платье облегает точёную фигуру, но не стесняет её движений – стиль на стыке откровенности и притягательности, и при этом никакой вульгарности, в отличие от нарядов двух других девушек. Золото браслетов и цепочек оттеняет матовую кожу. Черты лица властны и полны достоинства. Непроницаемо тёмные глаза гипнотизируют.