Читать онлайн История одной любви бесплатно

ГЛАВА 1. АЛЕША

– Ты Иван-чай собираешь? Я – да. Полезная травка, многое лечит, я вообще только травами и спасаюсь. Рак у меня. Операцию делали.

Новорождённое лето только вступает в свои права, но солнце уже жарит к часу адово, мир, как на сковородке, плавятся травы и одуряюще пахнет распаренная полынь. Мне тяжело и лениво, я жутко устала на своём огромном огороде с непривычки, такое солнце для меня и благо и испытание. Мне бы уйти в дом, подремать, а потом начинать готовить ужин, двое моих мужиков – муж с отцом, сами не не пошевелятся ни в жизнь, предпочтут голодную смерть кухонной работе, а сосед стоит и стоит, донимает меня разговорами, истории сыпятся одна краше другой.

Он странный этот сосед. Если взять Будулая, уменьшить его в два раза, надеть на него мешковатые, грязные старые джинсы, навтыкать в нечесанные седые кудри маленьких колючек (собачек, как мы называли их в детстве) и запустить с голым торсом по узенькой тропинке с задов огородов, по которой он ходит к своей подруге бабе Варе, то получится именно он. Сосед. Алексей. Алеша, как называют его в селе, немного чудноватый, слегка не от мира сего, бывший отличный и знающий агроном и зоотехник в давно почившем совхозе, ныне пенсионер лет семидесяти, одинокий, неприкаянный, но неунывающий.

Я с ним познакомилась, когда он чистил снег у ворот соседки, той самой бабы Вари – пожилой, нелюдимой, почти не выходящей на улицу женщины. Видела я её мельком один раз, хоть мы и прожили здесь почти полгода – она выходила забрать молоко у молочницы. Печально-отрешенная, замотанная в серый, вязаный платок, в цветастом халате, торчащем из под старенького полушубка, она что-то быстро сказала, сунула деньги и сразу закрыла калитку, явно придавив её чем-то изнутри. Три её маленькие псинки разрывались от лая, а девять котов рядом сидели на завалинке, грелись на не теплом зимнем солнышке и смотрели на меня недобро.

– Алексей, поедем обязательно. Мы без вас не найдём куртин, его здесь мало, не то что на севере. Только позовите.

Алеша усмехается, кивает. У нас с ним разница в возрасте, конечно есть, но не так велика, чтобы называть его «дядей», отчество здесь не принято, а «Алешей» у меня не поворачивается язык. Поэтому, я произношу стыдливо-интеллигентское «Алексей». На вы. Получается красиво, но он смущается и очередной, чуть не сорвавшийся матерок прячет в усы.

– Тогда собирайся. Хоть сейчас. Или завтра, с утра. Будем собирать ещё чабрец, хорошая травка. Я тут все овраги, луга и леса пешком исходил. Я все травы тут знаю. Их полно, только ходи. А у вас машина. Давай, не тяни.

…

На следующий день мы, действительно, едем. Огромные, бывше-совхозные поля пустуют, заросли бурьяна уже стали естественным ландшафтом, правда, кое-где попадаются участки с торчащим прошлогодним быльём подсолнуха. Алеша крутит кудрявой головой, сообщает

– Тут раньше у нас на полях свет везде был проведён. Столбы, провода, едешь, светло, как днём. Я даже по ночам участок свой проверял, а хрен его знает, что ночью случится. Ответишь потом по всем правилам.

Я недоверчиво киваю, он разворачивается ко мне, вдруг сообщает резво, горячо, с болью.

– Всё поля были аэрированы. Раньше-то, когда совхоз был. А потом трубы растащили, расплюшили, заборы понаделали. Вороватый народец… Ты, кстати, Ирина, колбасу ешь?

Я колбасу не ем, но однозначно отвечать не стала, вдруг расстроится человек, мало ли что.

– Воооот. Тут раньше наши совхозные стада паслись. Вдоль оврагов. У нас овраги, знаешь, какие? Огоо. Тыща голов баранов только паслись. А коров? Знаешь сколько коров у нас было? Мама не горюй. Земли не видать, одни рога. А колбасы в магазинах не особо было. Мяса не хватало. А сейчас? Ты хоть одно стадо видела?

Я, действительно, не видела ни одного стада, так, единичные коровки в поле зрения попадались, и отрицательно помотала головой.

Он удовлетворённо кхекнул, спрыгнул с нашего Дастера, как цыган с коня, размял ноги.

– А колбасы завались. Скота нет, колбасы полно. Интересно, из чего она, та колбаска? А потом говорят рака полно.

Я согласно покивала, мне на данный момент колбаска была до лампочки, я любовалась потрясающим лугом, чудесным, светлым, по-июньски ярким, с нежным ароматом утомленной от солнца травы. Алеша понял и враз переключился.

– Вон, гляди Ирина, видишь кустик- это он и есть. Чабрец. Собирай, он пока не зацвел, в самой поре для чая. Зацветет, ещё раз приедем. Целебный он тогда.

Мы пробыли на лугу не долго, жарища грянула такая, что в машину мы лезли, как в доменную печь. И уже на обратном пути я его спросила про соседку, больно скрытно и странно она живёт, а познакомиться надо, соседи же. Алеша неопределённо махнул рукой в сторону её двора и сообщил мужу.

– Туда меня подвези. К бабке пойду кофий пить. А потом на рыбалку, в ночь.

И, обернувшись ко мне, сказал тихонько.

– Хорошая она женщина, ваша соседка. Исключительная. Трудяга. Вот только болеет все. Восемьдесят, не шутка.

И лицо у него, пока он говорил было таким нежным, глаза такими светящимися, что встреть его где-нибудь в толпе с таким лицом, честно, не узнала бы.

…Мы пили чай с мужем, Алеша не выходил у меня из головы.

– Слушай. А что это за странная дружба? Каждый день, по три раза он ходит к этой старухе? Может он ей родственник какой?

Муж посмотрел на меня хитро, подмигнул.

– Нет, Ирка. Не родственник. Хотя, в какой-то мере… Он её у мужа отбил. Сто лет тому назад…

ГЛАВА 2. ВАРЯ

– Алеша, ах, Алешка… Красивенький какой. Маленький. Давай целоваться, сладкий мой. Ух!!! Яблочко!!!

Три молодухи лет двадцати пяти загнали симпатичного, крепкого, невысокого паренька в угол между полуразваленным прилавком на рыночной площади и беленой известью стеной крытого здания рынка, обступили его, хохоча пощипывали крепкими пальцами, как молодые гусыни, норовили чмокнуть в нос. Самая озорная – соседка Варвара, высокая, стройная, да такая, что в талии можно перервать, если неаккуратно схватить, перекинула тугую темно-каштановую косу на пышную загорелую грудь, зазывно приоткрытую нескромным вырезом цветастого сарафана (пока возилась, тяжёлый пучок из косы, свернутой улиткой развалился, разметав шпильки по серой, горячей от полуденного солнца земле, а теперь поправлять его было некогда – парнишка ускользнет), ухватила Алешку за крепкие плечи, притянула близко, обдав горячим, отдающим сладкой ванилью, дыханием. Она сунула ему в руку размякшую молочную карамельку и крепко сжала его пальцы, притянув враз взмокший мальчишеский кулак к своему крепкому бедру.

А он, заглянув в её карие глазищи, в них провалился, как в омут, начал тонуть, почти теряя сознание.

– Уйди, дура. Не лапай, охальница. Я вот сеструхе скажу, а она твоему мужику обскажет. Посмотрим тогда…

Алеша, покраснев, как рак, неловко выкручивался из Варькиных горячих рук, Настасья с Натальей фыркали, чуть отступив назад, чтобы не мешать подруге – хулиганке. Наконец, Варвара отпустила паренька, свистнула, засунув два пальца в рот, как заправский голубятник.

– Ох, маленький. Я б тебя съела целиком, ты ж ещё молоком пахнешь. Любава моя.

Алеша вырвался из плена, выскочил на тропинку, ведущую к рыночным воротам, остановился на безопасном расстоянии, погрозил кулаком.

– Я вот вам. Куры! Лапают ещё, бесстыдницы. Чтоб вам!

Варвара сделала вид, что бежит за мальчишкой, расстопырив руки, как курица крылья, и он пырскнул босыми пятками, выбивая пыль из каменно слежавшейся земли.

…

Варвара – самая красивая девка в селе – замуж выходила по любви. Степан, её муж, женихался недолго, потому что Варя – смешливая баловница, любимица старенького отца (мать похоронили давно, сразу после войны, второго ребёнка не выносила, умерла после выкидыша), влюбилась в здоровенного, всегда залихватски весёлого парня ещё школьницей. А он на неё и внимания не обращал, пока вдруг не прозрел, встретив нежную, белокожую, как берёзка, темноволосую красавицу на почте. А как увидел, сразу решил – моя. Ну и выпалил из всех орудий, осаждая эту крепость, но крепость и сопротивлялась недолго, пала на милость победителя, обвилась повиликою вокруг любимого, не оторвать. Как околдовали Варю, ни дня, ни ночи без своего Степана не мыслила, разума лишилась, а когда очнулась – округлый, крепкий животик уже трудно было спрятать, лез он всем в глаза. Отец чуть не умер от стыда и растерянности, но Степан, в один из февральских метельных вечеров заявился к ним домой нарядный и пьяненький, привёл мать – скромную, тихую, как мышка, забитую тётку Саню, деловито обговорил условия их дальнейшей жизни, и через неделю, получив штамп в паспорте Варя переехала в дом к мужу. Вот только жизнь, которая началась в этом доме совсем не была похожа на её девичьи мечты. Степан, как оказалось, обожал выпить, сутками пропадал у друзей, плевать хотел на хозяйство, и вся работа легла на плечи молодой жены. Свекровь очень болела, гематома в голове, которую ей устроил благополучно потонувший по пьяни муж, отец Степана, сдавила важные сосуды, и большую часть времени тётка Саня проводила в постели, сжав от боли зубы и завязав платком голову. Через месяц семейной жизни, Варя ночью проснулась в луже крови, вызванный свекровью фельдшер отвёз её в больницу, а потом долго крыл матом притихшую свекровь – Варя одна передвинула тяжёлую бочку с солёными помидорами, и ребёнка сохранить не удалось.

А потом так и пошла их жизнь – не шатко не валко, в одном доме, в одной кровати, но каждый сам по себе. Степан пил все сильнее, по пьяни нёс ревнивую чушь, но руки не распускал, в этом Бог Варю миловал, по трезвому лез в постель и долго, хмуро, как будто выполнял трудную работу имел жену – мечтал о ребенке. Но ребёнка не получалось, как он не старался – то ли пьянство сделало своё дело, то ли Варя что-то повредила в себе, и через семь лет они остались один на один со своей неприкаянной жизнью – свекровь покинула этот мир радостно, как будто этого ждала. Отец Вари тоже умер, и остались у неё только воспоминания, подружки и разлюбленный полностью муж – алкоголик. Но она не унывала, цвела, как роза, и по прежнему не было красивее, радостнее и озорнее бабы в селе. Сколько по ней сохло молодых ребят, да и мужиков взрослых – одному Богу известно, но она держала себя честно, Степану не изменяла, вела хозяйство крепкой рукой и была счастлива по своему – простым русским бабьим счастьем.

…

– Лёшк! Это что? С ума ты сошёл, что ли? Ремня давно не нюхал, рано я тебя драть перестал. Чтоб я этого не видел, узнаю что, убью.

Григорий Иванович, отец Алеши, приземистый, косматый, кривоногий, полжизни проведший в седле при выпасе овечьих отар (показаковал вволю) навис над сыном мрачнее тучи, грохотал басом подобно дальнему грому, вот-вот и начнётся гроза. Он бросил на стол мятую бумажку, так швыряют мерзкое ядовитое насекомое и Алёшка узнал – это та самая фотография Варьки, которую он втихаря вырезал из старой клубной стенной газеты – лучшие передовые работницы совхоза. Там она смотрела так лукаво и кокетливо, что у Алешки заходилось сердце и щипало в груди. И если бы не его дурацкие шестнадцать, он бы украл эту чортову заразу, увез бы на край земли и любил бы так, как никто другой.

ГЛАВА 3. ГАЛЬКА

Алешка спрыгнул с поезда, с удовольствием подставил лицо свежему степному ветру, поправил китель, и, как тот мальчишка, которого он оставил здесь, в селе ровно два года назад, свистнул переливисто и тут же смутился. Нет больше этого мальчишки, глупого Алешки, нет, пропал, домой приехал совсем другой Алексей – умный, бывалый, серьёзный, взрослый мужик.

– А свистеть при людЯх некрасиво. Такой большой солдатик, а фулюганишь. Ай-яй – яй.

Алешка резко обернулся на низкий скрипучий голос – позади стояла бабка лет ста, не меньше. Настоящая баба Яга, прямо, как из сказки сбежала, седая, патлатые лохмы торчком из-под назад повязанного цветастого платка, скрюченная и с клюкой. Маленькие, умные мышиные глазки смотрели из под нависших бровей лукаво и хитро, узкий рот, почти спрятанный между подбородком и носом-сливой ухмылялся. Алешка ещё больше смутился, неловко поправил воротник, хрипло оправдался

– Я, бабусь, нечаянно. От радости. Домой вот приехал.

Бабка кивнула, как будто прощая великодушно, подошла поближе, от неё пахнУло старым сундуком и хозяйственным мылом.

– Да, понятно, милок. Я ж пошутила. Ты б мой чумодан помог донесть, а то дед, старый дурак, вишь, не встретил. Дни перепутал, не иначе, осел этакий. А внучка в город уехала, наверное, по делам. А этот чумодан мне и не допереть. Тут недалече, под холмом. Пять минут ходу.

Алешка закинул свой рюкзак на плечо, подхватил бабкин чемодан и чуть не крякнул от натуги – бабка Яга, наверное, везла там булыжники, не иначе. Кое – как выперев адову тяжесть на тропку, он, чуть покачиваясь, пошёл вниз, за старухой, которая, не смотря на клюку, перла впереди на полной скорости, только развевались оборки длинной юбки, выглядывающей из-под короткого, старомодного пальтишка.

Дошли они, действительно, быстро. Небольшой домушка затерялся в зарослях вишни и сирени, пока голых и бесприютных. В покосившимся палисаднике бушевал прошлогодний бурьян, и на откосе окошка, чудом примостившись, грелся котяра – огромный, мохнатый, седой, как хозяйка. Бабка резко затормозила, юзом пролетела вдоль палисадника, остановилась у калитки, сплюнула, потом развернулась на сто восемьдесят градусов, и с криком: " Опять у Вальки чаи гоняет, щас прямо по хребтине старой клюшкой, греховодники!», – понеслась по тропинке к соседскому дому, нарядному, свежепобеленному, сверкающему на уже вошедшем в силу солнышке, хорошо промытыми окнами. Алешка растерянно поставил чемодан и хотел было идти восвояси, но из калитки вышла девушка, совсем юная, полненькая, небольшого росточка, с круглым румяным лицом и толстой рыжей косичкой, перекинутой через плечо.

– Привет. Ты чемодан в дом занеси, а то мы его не вопрем, она опять из города всякой всячины привезла, хоть что говори, все по-своему.

Алешка затащил чемодан в сени, отдышался, присел на лавку.

– Воды дай, если не жалко. Тебя как зовут?

Девушка ещё сильнее зарумянилась, хихикнула, принесла кружку с ледяной водой, бросила кокетливо.

– Галька. Галина, в смысле. Галя. Может чаю тебе вскипятить?

Алешка мотнул головой, залпом выдул всю кружку, выдохнул.

– А что же ты, Галина, бабусю на вокзале не встретила? С таким – то чемоданищем за ней телегу надо было бы прислать. А она пешком. Нехорошо.

Галя откинула косицу, допила остатки воды, села напротив, уставилась на Алешку зелёными, в рыжих мохнатых ресницах, круглыми, как у птицы, глазюками

– А ты, думаешь, что? Она правду говорит, про дату? В смысле, когда приедет. Не в жизнь! Всегда врет, хочет деда с поличным застукать. А он и правда к соседке чай ходит пить, пирожки любит. Она его на пирожки с капустой да вареники с вишнями заманивает. А он – пожрать мастер! Вот и все дела.

На крыльце послышалась возня, потом дверь распахнулась, и бабка с воплями буквально втолкнула в сени маленького, черненького, похожего на жука деда. Он смущенно жужжал что-то в своё оправдание, и одно ухо на шапке опустилось вниз и виновато подпрыгивало в такт старухиному крику.

Галя проводила Алешку до калитки, накинув огромную, старинную пуховую шаль, встала в в проёме, перегородив проход, и когда Алешка попытался пройти, подалась пышным телом вперёд, вроде нечаянно. Алешка вылетел, как пробка, остановился поправить съехавшую фуражку, буркнул.

– Вот, дурная. Чуть не задавила.

– Да ладно тебе. Седня в клубе кино и танцы, приходи. Придёшь?

Алешка глянул на деваху – стоит этакая, рыжуха, лыбится, как тёлка, усмехнулся.

– Поглядим. Может и приду.

…

– Ну, ты сына, мужик. Молодца, повзрослел, красавец. Прям хоть сейчас в совхоз, трактористом, рук у нас не хватает. Ты чего планируешь, трудиться хочешь?

Отец за два года здорово постарел, пригнулся к земле, чёрные, разбухшие от работы руки висели, как клешни, тёмное лицо ещё глубже изрыли морщины – совсем старик. Зато сеструха Елизавета не старела – высокая, дородная, кровь с молоком, в модном городском брючном костюме, в туфельках на каблуках, щурилась на брата ярко-голубыми глазами, поглаживала наманикюренными пальчиками кожаную сумку – братнин подарок.

– Ты, папка, к нему не лезь, сразу-то. Пусть осмотрится, подумает, девок потискает. А там и решит. А то ты его прям завтра на трактор готов загнать, успеешь. Глянь, Лёшк, что у меня есть…

Она жестом фокусника выдернула из-за огромной хлебницы запотевшую поллитру, отец крякнул, заулыбался, кинул на сундук кепку, подаренную сыном, полез в холодильник за салом. И, когда посидев, как следует, раскрасневшись так, что от их физиономий можно было прикуривать, они вышли на крыльцо, закурили Алешкин «Родопи», отец благосклонно выслушал сына.

– Я, отец, учиться на агронома хочу. Меня земля тянет, хочу её красивой делать. В район поеду в училище поступать. Как ты?

– Это, сына, дело хорошее. Отличное, просто, дело. Учись. Потом приезжай, работай, на хозяйство становись. Женись. Ты, кстати, трычку эту, Варьку, не видел ещё? Нет? И не надо. Ведьма прямо, зараза. Из-за неё Матюха, ветеринар наш, чуть не повесился, из петли достали. Страшная сила у бабы. Ты к ней не лезь, добром прошу. Поезжай…

…

Весенняя ночь была тихой, ласковой, в середине марта было ещё прохладно по-зимнему, но уже другие запахи и звуки не давали уснуть. Лёшка смотрел в ночное окно, и что это было – сон или явь, в темном стекле он видел отражение тонкого и гордого женского профиля – точеный подбородок, высокая, нежная шея и тяжёлый пучок, оттягивающий чуть назад красивую голову.

ГЛАВА 4. ТАНЦЫ

– Ты, Алешенька, никак на танцульки собрался, красивый такой? Два года тебя ждали, еле дождались, так ты мимо не проходи, обрати внимание на моё страдание. Я ж теперь вдова, мой допился, наконец, помер, так свободной женщине у нас в селе и прислониться не к кому. Иль не подхожу?

На лавке у клуба развалилась Настасья – сочная, как августовская груша, белая, румяная, с кудрявой овечьей стрижкой выбеленных перекисью волос. Пальто распялила до пояса, пудовую грудь, обтянутую тонкой кофтенкой вывалила на Божий свет, да так, что маленькие жемчужные пуговички еле сдерживали напор, и вроде весёлая, лыбится, а глаза тоскующие, жалкие, как у побитой собаки. Алешке что то прям жалко её стало, присел рядом, подержал за локоток, спросил ласково

– Что, Насть? Плохо тебе? Может зайти, по хозяйству что помочь? Только так, по дружбе, я по этому – самому погожу пока, присмотрюсь.

Настасья всхлипнула, то ли всплакнула, то ли засмеялась, прижалась к парню упругим плечом, хмыкнула.

– Да ладно. Помощничек. Сейчас Варьку увидишь, ум потеряешь, все вы одинаковые. Только зря. Не по зубам орешек. Ещё не один Щелкунчик не раскусил. Только зубы ломают.

Алешка усмехнулся, поправил воротничок белоснежной рубахи, встал, по военному согнал складки назад, поиграл мышцами крепких рук, проверил ровно ли расположена пряжка узкого ремня на модных брюках.

– А, что, Настюш? Варя в клубе?

– Вот-вот. И этому Варю подавай. Помешались.

Настасья тоже встала, запахнула пальто, вздохнула, по утиному пошлепала вытянутыми губами, крякнула резко, басом.

– Нету в клубе Варвары. Замужние приличные бабы по танцулькам не таскаются. Иди, девок щупай, теленок молочный. Варьку ему!

…

В клубе было душно, несмотря на холодный мартовский вечер, пахло печкой, духами, откуда то тянуло табаком. Народу уже подвалило, все толпились группами, мужики важно беседовали о своём, женщины тоже хихикали в стайках, нарядные, жеманные, этакие красотки. Музыка, которую включали с определённой периодичностью, разбивала группы и стайки на пары, а потом снова образовывались кучки, и все это было похоже на странную игру. Алешка осмотрелся, потом подошёл к свободному стулу у сцены, сел.

– Ба!!! Леха!!! Откинулся!! А поляна где? Ишь ты, жук. Думал так проехаться.

Петруха, самый шебутной парень в их бывшем классе, здоровый, неуклюжий, настоящий иноходец, покинул томную блондинку, повесившуюся у него на шее и заглядывающую ему в глаза, подкатил к Алеше, шибанул по плечу. Лёшка поймал его руку, сжал, почувствовал, как теплом окатило его сердце – наконец! Он дома!

– Да погоди. Дай очухаться. Всех соберу. А это кто с тобой?

Петруха стрельнул хитрым глазом, повернулся к блондинке, шепнул

– Так это ж Инка. Ты что, не узнал? Такая оторва стала, так и лезет. Как клещ – вцепится, не оторвешь.

Алеша обалдел – Инна, тоненькая, стеснительная отличница, которую было в классе не слышно, не видно – это она? Хотел присмотреться, но не успел – завели томную, тягучую мелодию, и кто – то постучал его по плечу – легонько, дробненько, как будто птичьей лапкой.

– Вас можно пригласить? Белый танец.

Птичкой оказалась Галина, та самая, бабкина внучка-рыжуха, вот только сейчас её было не узнать. Толстенькое тело было затянуто в узкое платье – огромные ромашки на изумрудном поле (вырви глаз), ножки – бутылочки кокетливо втиснуты в узкие лодочки. Галина смотрела кокетливо, щурила зелёные, ярко подведенные глаза, покачивала туго завитыми рыжими кудрями. Жирно накрашенные ресницы, и так, длиннющие, казались просто коровьими, конопатые щеки, напудренные и нарумяненные превращали девчонку в куклу. Алешка, с трудом сдерживая смех, кивнул, обнял Галину за талию-бочонок и чуть не задохнулся от сладкого запаха противных духов.

Когда закончились танцы, Галина подкараулила Алешку во дворе клуба. Тихий снег падал сплошной белой, тяжёлой завесой, вроде впереди целая зима, долгая, снежная, бесконечная, и сейчас не конец марта, а сказочный декабрь. В белой пелене трудно было разглядеть что-то даже на шаг, и Алёшка не сразу признал девчонку, в шапочке, облепленной снегом и в серой шубейке, она была похожа на заблудившуюся Снегурочку, правда, если бы не чёрные дорожки туши на мокрых щеках.

– Ты чего, Галь? Плачешь, что ли?

Галина сняла варежку, потерла пухлой ладошкой щеку, помотала головой.

– Да ну, Леш. Что это я плакать буду. Это от снега, тушь поехала. Ты домой?

Алешка достал платок, сунул девчонке в руку.

– Пошли уж. Провожу. Темно вон.

Бабка выскочила, как мышь из норы, только стоило им подойти к палисаднику. Как будто весь вечер сидела у окна и караулила – настоящая баба Яга. Ухватив Алешку сухонькими, но крепкими пальцами за рукав, вытащила на свет, падающий из окна, вгляделась, довольно хмыкнула

– Ааа. Вот кто к нам пожаловал. Проходи-проходи. Мы хорошим людЯм завсегда рады. Я чайку заварила, да на травках, выпьешь, прям богатырем себя почуешь. Да с вареньем малинишным. А Галька с утра ватрушек напекла, вкууусные. Пошли, парень. Не топчись.

Домой Алёшка выбрался далеко за полночь. Отец открыл дверь, промолчал, только недовольно поднял бровь. Алешку долго качало на кровати – то ли от усталости, то ли от впечатлений, то ли от бабкиных трав. И, уже засыпая, он видел, как кружится перед глазами что – то рыжее, лисий ли хвост, Галькины ли кудри…

ГЛАВА 5. ВСТРЕЧИ

Вечеринка в честь Алешкиного дембеля удалась на славу – таких плясок, что аж земля ходуном, село не видывало давно. Самогон лился рекой, толстая соседка Евдокия, расстаралась на славу, да и отец, видно, не поскупился, заплатил сполна. Чуть не все девки заявились разнаряженные, как на свадьбу, стреляли глазами по сторонам, а как же – ведь особо мужиков в селе не надыбаешь, а тут целый жених – бери готовенького. Настасья напирала своими дынями, норовила прижать в углу, Галина вся из нового платья вылезла, как гусеница из кокона, но Алешку что-то прямо вот забрала Инна. Забрала до печенок, или, вернее сказать до самого этого, от которого стыдно боком стать, заметят любовь выпирающую.. И правда, за километр несло от этой пай-девочки грехом, да таким диковатым, сладким, исконным, как у течной cyчkи, что Алешка разум потерял. Так и тянуло коснуться прохладной нежной кожи у сгиба её локтя – яблочно-крепкой, тугой, смугло-румяной. А что она творила взглядом, какие зовущие были её пухло-бесстыдные губы… И волосы её пахли свежо и пряно, и в вырезе модной блузки метались свободные, не ограниченные ничем, небольшие, но полные и тугие груши. Короче Алешка даже забыл про Варю, тем более, что она и не пришла. Следил глазами за своей любавкой, а при последнем танце с ней полностью изнемог, и даже не понял, как они оказались на полупустом сеновале и почему они не замёрзли, валяясь нагишом – на дворе пал отчаянный, последний весенний мороз, да такой, что звенели стены сарая.

На утро Алешка чувствовал себя свиньёй. Ему и даром не нужна была Инна, вспоминать об этой дурацкой, пошлой ночи было до жути стыдно, а вот девушка так не считала. Со всем пылом и настойчивостью бывшей отличницы, она вцепилась в своего нового рыцаря, и оторвать её можно было, наверное, только с кровью. Дня не было, чтобы она не заявлялась к Алешке домой, стояла у палисадника часами, замерзая до дрожи в челюсти, лезла во двор, а парень смущался и пускал. И дело бы, скорее всего, кончилось для Алешки печально, свадебкой, но будущая невеста поступила неблагоразумно, любвеобильность её подвела, и она изменила жениху с приезжим бульдозеристом. И эта история получила такой размах, что при очередном посещении красотки, отец Лешки озверел, схватил вилы и дико заревел, выкатывая красные белки глаз

– Еще увижу тебя, курва, в доме, так и въеду вдоль хребтины. Ишь, пробы ставить некуда, вся деревня отметилась в её месте сладком, а туда же, к парню лезет. И тебя, дурак, охожу. Мало девок нормальных, так он эту – прости Господи нашёл. Пошла вон, фря.

Так и разладилось у них, а между тем весна катилась колобком по степному краю, накатывала талой водой на луга, потом поджигала их жёлтым огнём одуванчиков, цвела черемухой и ландышем, дурманила сиренью. Алешка совсем освоился в селе, поступил на работу помощником зоотехника, достал с чердака старые дедовы сети, начал браконьерить потихоньку, да в такие места забирался, в каких и чертова нога не ступала, ничего не боялся, сам, как черт стал. Стриженная башка отросла густыми русыми кудрями, старинные, тоже дедовы сатиновые косоворотки неожиданно стали любимой одеждой, сменив модные, городские, в совхозе выдали ему коня и носился он по лугам, то гоняя отары, то проверяя стада. Хозяйство было огромное, скота тысячи, зоотехник с ног сбился, помощнику такому был рад, как манне небесной. А все бабы села шептали друг другу на ушко: «Смотрите-ка! Молодой Гавря то ли чудной, то ли вумный, как вутка, все у него не как у людей. Гавриловы, они все из ума да дури слеплены.

Уже и май почти иссяк, растрепался чумовыми ветрами, слился грозовыми дождями, и предиюнье подкралось исподволь теплом, ароматами созревающих трав, свежестью нагретой за день речной воды. Однажды в такой погожий, духмяный вечер, когда усталое солнце, подкрашивало огнём и так алые маки, в окошко кухни кто то постучал дробно и сухонько, как будто ворона лапкой. Отец уже спал, раззявя чёрный рот, Алёшка одним прыжком перелетел к окну, высунулся. У палисадника стояла та самая бабка, Галинина, из под надвинутого на костлявый лоб чёрного платка блестели в ярком лунном свете мышачьи глазки.

– Привет, богатырь. Поговорить надо. Дело есть.

Алешка не стал пускать старушенцию в дом, вышел сам, как был, в майке, стал, подперев калитку, ожидающе поднял бровь.

– Здравствуйте, бабушка. Что за дело?

Старуха ловко оседлала лавку, поправила платок, сообщила.

– Бабой Катариной меня зови. Мы тут пришлые, нездешние, не особо нас любят – то. К любому не обратишься, носы кривят, убогие. Вот я к тебе и с просьбой, больше и не к кому. Ты мою Гальку на работу возьмёшь? А то совсем захирела девка, похудела в три раза, кожа да кости. Смотреть не на что.

Алешка пожал плечами, сказал, вроде, как извинился.

– Так поглядеть надо, что умеет.

Бабка встала, поправила платок, ухмыльнулась.

– Так приходи, кто тебе мешает. И гляди.

…

Галина стояла напротив окна, и беспощадные солнечные лучи пронизывали ее тоненькое ситцевое платье насквозь, поджигали рыжие пряди, превращая невинные кудряшки в пылающий костёр. Она и вправду похудела раза в два, не меньше, осунулась, стала маленькой и шуплой. Да ещё этот ловящий взгляд, так и кажется, попадёшься на него, прилипнешь, как муха к клейкой ленте. Алешка недовольно сморщился, но подошёл ближе, спросил.

– Умеешь что?

Галина стеснительно помотала головой, потом собралась с силами и выпалила

– Всё!!

ГЛАВА 6. ВЕДЬМА

Река была чёрной, дегтярной, как будто кто-то сверху, этакий хулиган, перевернул огромную бочку с дегтем, выплеснул его в воду, размешал здоровым черпаком, да так и оставил. А потом взбил остатки гулливерским венчиком и развесил дегтярную плотную пену на небе, тщательно, не оставляя ни щелочки ни дырочки. И эта дегтярная чернота сверху и снизу начала тянуться друг к другу, а потом столкнулась бешено, упруго, и от этого столкновения то тут, то там вставали столбы синего огня с руку толщиной, вызывая в душе ужас и восторг одновременно.

Алешка обожал такие ночи. Его сам дьявол тянул в это время на рыбалку, толкал взашей, не давал покоя. И он хватал первую попавшуюся снасть – удочку, так удочку, косынку, так косынку, прыгал в свою «щучку» (так любовно он называл маленькую, верткую деревянную лодочку с одним веслом) и гнал ее вверх по течению, зло воюя с начинающимся ветром и чувствуя, как поднимается внутри и расправляет крылья весёлая, непобедимая сила. А потом, среди серебристо-сине-черного, сверкающего, бушующего ада, среди взрывающих воду электрических ломаных столбов, он стоял в лодке, задрав голову к небу и чувствовал себя дьяволом.

Эта ночь была особенно сумасшедшей. Все вокруг потеряло разум от грозовой круговерти, но рыба клевала, как сбесилась. Вытащив пару здоровенных голавлей, еле удержав удочку, усмиряя язя, Алешка свернул ловлю и повернул лодку к берегу. Гроза прекратилась так же резко, как началась, последний деготь туч вылился в реку и огромная луна осветила песчаную отмель, ту самую, где всегда купались девки и женщины села. И от картины, которую эта бесстыдная луна высветила, у Алешки что-то порвалось в животе горячо и неудержимо сладко. Он одним мощным гребком загнал лодку в шалаш, который образовали опустившиеся в воду ветки старой ивы, затаился, как вор и, стараясь не дышать, привязал лодку к стволу, тихонько раздвинул ветви и обомлел. Варька (а это точно была она, разве может принадлежать это точеное тело, светящееся золотым перламутром в лунных лучах другой женщине) исчезла, как будто приснилась. Но она точно была здесь, выходила из сияющей воды, выжимая распущенные, длинные, почти до круглого, крепкого зада, волосы, мыла небольшие изящные ступни, избавляясь от песка. И вдруг – пропала. Алешка высунулся посильнее, закрутил головой, но тут лодка резко накренилась, брыкнулась, как молодая кобыла и выкинула его в воду.

Когда он вынырнул, отплевываясь от водорослей, у лодки уже была другая хозяйка, и её, вытканное серебром на чёрном атласе, тело требовательно и жадно изгибалось, трепетало, звало.

– Варька. Ты ведьма. Изыди, сила нечистая, пропали.

Варька коротко засмеялась, потом зябко дрогнула, обняв нежные плечи руками, немного жалобно шепнула.

– Озябла я, Алеша. Согрей.

И оставшаяся ночь полыхала огнём и казалось, что под их горящими телами тлела мурава.

…

Неуклюжая, сутуловатая фигура Галины на удивление органично выглядела в коровнике, как будто она век тут стояла. Вязаная мохнатая шапка, которую она, почему-то надела в такую жару, скрывала рыжие кудряшки, мешковатый халат, который ей выдали, свисал с худых плеч, края голенищ резиновых сапог огромного размера скрывались по полами халата, и от этого и так коротковатые ноги девушки казались особенно короткими. Но зато глазки горели весёлым огнём, длиннющие ресницы трепетали бабочками, а розовый, влажный рот был приоткрыт и ловил каждое слово. Алешка провел её по длинному коридору между стойл, показал, как наполнять кормушки, как менять воду в поилках, как вычищать подстилку.

– Ну как, Галь? Не тяжело? Справишься? Да шапку эту сними свою, косынку надо, у нас работницы все в косынках. А то, гляди, бычки злятся, они не привыкли к таким мохнатым головам.

Галина стащила шапку, мотнула головой, обдав Алешку запахом земляничного мыла и осветив рыжим огнём кудряшек, улыбнулась.

– Всё нравится, Алешк. А после работы бабка просила зайти, ручку у колодца починить. Зайдёшь?

Алешка нехотя кивнул головой и пошёл в дом.

Отец довольно кивал, слушая Алешкин рассказ о работе. Немного не такого хотел для сына, да ладно, зоотехник в селе человек уважаемый. Отучится, так вообще – на всю округу прославится, молодец. Заварив чай, он подсел ближе к сыну, чуть прихлопнул его корявой ладонью по крепкому плечу, хитро блеснул глазом.

– А чо, Лёшка, народ говорит Галина Катаринина к тебе клонится. Одобряю. Хорошая девка, хозяйственная, хоть и чужая в селе. Давай, не теряйся. У осени и окрутим.

Алешка поморщился, смачно откусил пряник, хлебнул чая.

– Ладно отец. Поглядим….

ГЛАВА 7. ОБРУЧЕНИЕ

– Заходи, родненький, заходи, хороший. Без мужика и жизнь несподручная, ни гвоздь забить, ни дров порубить. Я старая, Галинка слабенькая у меня. А старый, вишь, больше за юбками бегает, лунь седой. Чтоб ему глаза повыпучило. Идол.

Бабка Катарина, нарядная, как на пасху, стояла у ворот, ждала. Юбка до пола, таких уж и не носят, переливалась на солнышке, как перламутр, ткань, видно, старинная, редкая, дорогая. Да и кофта, белая, чуть пожелтевшая от времени, с расшитыми дивными узорами рукавами, тоже была непростой- уж больно тоненькая, нежная, благородная, из старых резных сундуков. Безрукавка с баской вообще казалась произведением искусства, так вещи расшивали цветным шелком только в старину, сейчас и рук золотых нет таких, вывелись. Алешка залюбовался бабкиной красотой, даже рот раскрыл. Катарина заметила, улыбнулась довольно, погладила парня крошечной сухой ладошкой по плечу.

– Видишь, понимаешь. А Галинка, свистушка, все новомодные больше наряды подбирает, вырядится, как клоун в штаны и довольна. Не понимают ни бабы, ни мужики нынешние истинной красоты женской, бродят уродцы среднего полу. Тьху. Пошли, миленький, ручку покажу.

Алешка и не помнил, как в доме у них первый раз было, зато сейчас, как вошёл, так и обалдел. Снаружи домик старенький, бедный, да и внутри обстановка не богатая, но зато вылизано все, начищено, намыто, аж сияет. Даже половники, висящие на стенке маленькой кухоньки, медные, блестящие отражали вечернее солнышко, как рыжие зеркала. Стол, накрытый вязаной скатертью, ломился от пирогов, вазочек с разными вкусностями, стояли крошечные хрустальные рюмочки, и две тяжёлые бутылки тёмного стекла тоже картину не портили.

– Ты, Лешенька, пока поработай, а мы с Галинкой стол до конца соберём, я её в погреб за огурчиками послала, уж больно хороши вышли, малосольные. Сейчас придёт. А у меня именины сегодня. Вот и покушаем вкусного, а наливка моя – просто огонь. Разок попробуешь, никогда не забудешь.

Алешка и опомниться не успел, как угодил за стол. Пирожки таяли во рту, особенно его любимый – с зелёным лучком и яйцами, нежные, поджаристые, душистые. А наливка, это вообще волшебство какое-то, ароматный газ, в который она превращалась во рту, обволакивал душу, делал её мягкой и податливой. Алешка совсем поплыл, сидел, откинувшись на спинку стула, млел, глядя, как странный, тёплый туман клубится по комнате, и в этом тумане круглое, как у матрёшки, лицо Галины, казалось нежным и очень красивым. Как она умудрилась остаться такой круглолицей при нынешней худобе, загадка, или это в затуманенном сознании Алешки она была такой, не важно, но загадочный блеск глаз, влажный рот, тёплая мягкая грудь, которой она слегка прижималась к Лешкиной руке, и запах молока, смешанного с земляникой, дурманили его голову, отнимали разум, околдовывали.

…

Душное утро заглядывало в Галинину крошечную спаленку сквозь нависшие над селом чёрные, тяжёлые тучи. Нынешнее грозовое лето никак не могло успокоиться, сыпало дождём, душило туманами, грохотало и безумствовало, как будто слетело с катушек.. Алешке было трудно дышать, он скинул с себя тяжелое одеяло, сел на кровати, с трудом соображая, где он и что. Тихое сопение сзади сменилось похрапыванием, он обернулся, стараясь не производить лишних движений – румяный колобок Галининого лица с короткими черточками на месте глаз, носа и рта, уютно утопал в пуховой подушке и сладко сопел. Алешка встал, хотел было тихонько натянуть штаны и ретироваться, но задел стул и тот с грохотом завалился, попутно задев вазу на низенькой тумбочке у кровати. Колобок раскрыл сонные глаза, с потягом зевнул и потянулся.

– Куда ты, миленький, родненький? Сейчас встанем, чай будем пить. У нас торт с малиной, я сама пекла, а ты даже не попробовал. Не торопись.

…

Отец жёстко и твёрдо стоял на своём – все должно быть по человечески, сваты, обрученье, свадьба. Галина с Алешкой устали убеждать его, что это прошлый век, что стыдно, что людей смешить не нужно, но мужик упёрся, хоть трактором его тяни. Поэтому в сватов поиграли, с юмором, шутками, да прибаутками, но поиграли, обрученье тоже устроили – с самогоночкой, сальцем, свежезасоленными октябрьскими помидорами, а свадьбу назначили на середину ноября. Хотели попозже, перед рождественским постом, но тянуть было нельзя, животик у Галины, хоть и крошечный, но уже угадывался, особенно, когда она его выпячивала специально. Станет боком к собеседнику, ноги чуть расставит, живот выкатит, руки на него сложит, ну просто вот-вот рожать. Счастливая бегала, об лицо-сковородку хоть блины масли, так и блестит, аж сияет. Алешка и сам не понимал, что творится у него в душе – и горя вроде нет, но и радости с грошик. Так и бродил растерянный, смотрел под ноги, как будто искал этот самый грошик. Но не находил…

В то утро он пошёл к реке, нарубить кольев для нового скотного двора, они с отцом готовились к новой Лешкиной жизни серьёзно, по настоящему. Уже и дошёл почти, но чуть в сторонке, под огромным дубом, на спиленном ребятами толстом бревне сидела женщина. Лёшка сразу понял – Варя. Он приостановился, рванул было к любимой, но Варя встала, тяжело, вроде как ей на плечи тяжесть навесили, протестующе покачала головой и пошла в сторону, чуть покачиваясь, как уточка. И Лёшка понял – там, под её туго натянутом на живот пальтишке, спит Степаново дитя.

ГЛАВА 8. ДРАКА

– Ну что, стервь? Путалась с кем, не иначе. Вон, Петруха ляпнул, что коль столько лет дитей не было и вдруг – бац, не бывает. От кого, говори!

Степан был сам не похож на себя. Пьяный, до такого состояния, что стоять мог только упершись задом в косяк, с белыми, выкаченными от бешенства глазами и серым оскаленным ртом, он тянул руки со скрюченными пальцами к лицу Вари и орал. Но дотянуться у него не получалось, как только отрывал задницу от подпорки, так сразу заваливался набок, хорошо успевал придавить стенку плечом, удерживался. Но рожа у него была страшная, вот – вот удавит. Варя стояла напротив мужа, но ей не было страшно, наоборот, внутри вспыхнуло пламя злой силы, такой, когда море становится по колено. Она подошла поближе к мужу, прищурилась, яркие бесстрашные глаза бросали искры, чуть и подпалят.

– А ты бы меньше дураков с пропитыми мозгами слушал. Да и вообще, пошёл бы ты лесом. Всю жизнь на тебя угробила, толку от твоей штуки поганой никогда не было. Пропил ты её, да прогулял. Сгинь, поганец.

Степан даже сквозь туман самогоночный понял, что жена зарвалась. Он снова протянул крючковатые лапы, пытаясь вцепиться Варе в горло, но она развернулась сильным точеным телом, прикрывая живот руками, резко толкнула плечом мужа в грудь, да так. что он аж квакнул открытым ртом и завалился навзничь, руша тяжелой тушей хлипкие стулья.

– Ещё протянешь ко мне свои сраные лапы – отравлю. Подмешаю отравы в борщ, сожрешь и околеешь. Сволочь.

И развернулась, как королева, плавно и с достоинством, вышла в сени.

…

Алешка, как был, в тонком свитере вышел на улицу покурить. Курить он вдруг начал разом, месяц назад, а как будто смолил всю жизнь. Хотелось ему, заглушало это пустоту в душе, которая сосала под ложечкой, как глист, безжалостно высасывая душу. С молодой женой жизнь не получалась, хотя Алешка старался изо всех сил. И ласковым был, и внимательным, все соседи смотрели вслед, как он отнимал у Галинки даже маленькую сумочку, поддерживал под локоток, чтоб не упала, вон, живот – то уже до небес. Судачили, повезло, мол девке с мужиком, не каждой такой билет счастливый выпадает, даром лицом да фигурой не удалась, зато судьба такая. Людям – то и невдомек, что Галинка рыдала ночами, кусая подушку – уж больно любила она своего Алешку, уж больно чувствовала, как он не любит её.

– Что, парень? Своя жена не сладка, на чужую заришься? У соседа воруешь, свинья, зенки бесстыжие. Щас я тебе струмент твой вонючий попорчу, чтоб ты его пользовать не смог больше.

Степан, выскочивший, как черт из коробочки, из ивовых кустов у палисадника был трезв и злобен. В расстегнутом полушубке, огромном, дедовом он казался огромным, а месяц, вдруг выглянувший из-за чёрных туч, делал это ощущение особенно ярким. В руках у него что-то блестело, опасно отливая в серебристых лунных лучах, и Алёшка каким-то седьмым чувством понял страшное, сконцентрировался и одним точным ударом ноги выбил нож из рук идиота. Степан взрывел, они сцепились, как два бешеных кота, и с ревом покатились по грязной ноябрьской дороге, насмерть, наверное до последней крови.

…Григорий вскочил, как заполошный от визга двух баб, бросился к окну, а потом, одним прыжком выскочил во двор, прихватив вилы, но он уже запоздал, мужики разнимали двух драчливых кобелей. Алешка подбирал разорванным рукавом свитера кровь, потоком льющуюся из разбитой губы, старался высвободиться из цепких рук, повисшей на нем жены, … утопал в тоскующем свете Варькиных глаз, стоящей за спиной мужа, и не мог от них оторваться…

…

Утро проходило в гробовом молчании. Отец, угрюмо и быстро покидав в рот свой завтрак, собрался и молча вышел, Галинка, поджав губы, собирала посуду. От неё так и веяло злобным удовольствием, и Алёшка, уже немного изучив жену, понимал, что что-то здесь не так. Наконец, он допил чай, встал из-за стола, хотел было пойти перекурить, хотя дико болела разбитая губа, но Галинка перегородила ему дорогу, выкрикнула, скривив губы, прямо в лицо.

– Твою красотку утром в район отвезли. Роды у неё начались, да никак, ребёнок ножками встал, ни туда, ни сюда. Вертолёт вызывали. Так то.

Алешка, с трудом справляясь с приступов, вдруг накатившей дурноты, упал на стул, стащил уже повязанный шарф. Галинка продолжала язвительно и злобно

– Вот – вот. Бог он все видит. Бабы сказали, что коль нормально разродится, в городе останется, вроде у неё там тётка. И Степан с ней поехал. Там будут жить.

Алешке хотелось отмахнуться от назойливого голоса жены, зажать руками уши, потому что у него в воспаленной голове мерно бил колокол. Но голос проникал в самый центр сжавшегося мозга, Галина уже не говорила, кричала

– Думаешь, я не знаю? Что у тебя с ней шашни были, вся деревня говорит, гудит, прямо. Может, у неё и ребёнок от тебя? А? Что молчишь, гад?

Алешка молча смотрел в красное лицо жены, потом тихо, почти неслышно прошелестел

– Ты же знала, Галь. Я видел, знала. Так на что ты надеялась? Да, я её любил и сейчас люблю. Но живу с тобой, стараюсь, плохо тебе? Я тебя не бросаю, забочусь, чего ты хочешь от меня? Любви? Нету у меня любви. Её всю Варька высосала, вместе с душой.

Галина вдруг отпрянула, как будто налетела на каменную стену, ойкнула и, схватившись за живот, сползла на пол.

ГЛАВА 9. ЖЕНА

Пустые глаза Галинки пугали. Они были похожи на оловянные ложки, только старые, траченные временем, мутные. Даже яркая, казавшаяся непобедимой зелень чудом исчезла, как будто её залило свинцом, так и смотрели эти остановившиеся глаза куда-то, одним им ведомо куда.

Когда её выписали из больницы – пустую, опустошенную, сдувшуюся, как проткнутый воздушный шарик, она больше не проявляла никаких чувств – ни злости, ни отчаяния, ни любви. Ходила заводной куклой по дому, убирала, готовила, стирала, все молча, все равнодушно, все механически. Вот только однажды она вдруг ожила, когда открыла шкаф, увидела приготовленные детские вещички, аккуратно сложенные, любовно упакованные, тщательно подобранные. Вот тогда, единственный раз взревела раненной медведицей, схватила мешок, сгребла все одним разом и выскочила на двор. Алешка замешкался, а если честно, то просто не пошёл за ополоумевшей от горя женой, струсил, смалодушничал, и выскочил только тогда, когда почувствовал запах гари и страшный женский визг. Эту картину он, помирать будет, не забудет никогда. Отец с бабкой Катариной тащили от пылающего во дворе костра жену, у неё тлели распущенные по плечам волосы и одежда, благо отец сообразил и кинул на неё ватное одеяло, укрывающее приготовленную к рубке капусту.

…

Вся их, после этого начавшаяся жизнь была похожа на тоскливый бег в беличьем колесе. Лешку изгрызло чувство вины, ему казалось, что он стал дырявым, как испорченный термитами старый пень, и в эти дыры полностью улетучились все оставшиеся чувства. Но они с Галинкой старательно строили благополучную семью, строили холодно, равнодушно, скрупулезно.

Все у них получалось, огород давал все, что от него требовалось, скотина росла, как на дрожжах, закрома полнились, дом был полная чаша. Такому дому бы хозяйку живую, весёлую, а не эту – пустую, равнодушную, с мёртвым лицом. Ну уж, что есть, то есть.

В тот вечер Алешка задержался в совхозе, возвращался поздно. Апрельский вечер ласково ложился на отдыхающее село, обволакивал первым теплом и ароматами, обманывал нежным ветерком, и Алешке вдруг показалось, что жизнь вовсе не кончилась. Что она будет ещё, эта самая жизнь, настоящая, полная и радости и горя, но живая, истинная, а не это существование неживых тел. Дом был ярко освещен, хотя обычно Галинка тщательно везде гасила свет, и не из-за экономии, а просто потому, что так, в темноте, ей спокойнее было, понятнее. Алешка удивился – отец был на дежурстве в ночь, жена гостей не принимала, а тут. Он прошёл в сени, открыл двери, хотел было крикнуть жене, чтобы та забрала банку с подсолнечным маслом, что он купил у тётки Александры, но то что он услышал (а Катарина говорила громко, не стесняясь) заставило его остановиться, прислушаться.

– Так ты от него и не родишь. Хоть тресни, даже не пробуй. И не потому, что ты не можешь, или он не может. Нет. Просто вы больше не соединитесь. Никогда. Хочешь родить, ищи мужика. Ему и знать будет не обязательно, тебя, вон, в санаторий посылают, ты и поезжай. А там не зевай. Там мужик голодный, найдёшь. А как лучше обрюхатиться, я научу.

Галинка что-то отвечала, терпеливо, согласно и Алёшка понял, она не против. Вернее даже не так, она сделает это. Обязательно.

…

Из санатория Галинка приехала совсем другой. Зелень глаз вернулась, но только стала немного другой, не яркой, бесшабашной, а чуть грустноватой, тайной, лиричной. Она немного поправилась, скорее, чуть округлилась, и это ей шло, красило, делало её тело упругим и заманчивым. И вообще, какой-то явный колдун провел над женщиной своей колдовской палочкой, заменил, осветил, дал жизнь…

Алешка все понимал, но молчал. Ему измена жены была совершенно не важна, не трогала. Если она вообще была. Но и выяснять это он не собирался.

– Слушай, Алешк. Я бы на работу вышла, как думаешь? Только посерьёзнее чего, не то что ты мне навязал тогда. Хочу расти, может, потом учиться буду.

– У нас должность осеменителя коров свободна. Пойдёшь? Это профессия, тебя учить будут.

Галинка прыснула, как девчонка и Алёшка невольно улыбнулся в ответ, тыщу лет он не видел, чтобы она улыбалась.

– И ничего смешного. Что ты ржёшь – то. Ещё не каждый сможет.

– Я и не ржу. Пойду.

ГЛАВА 10. ГОРОД

– Ты, Леха, вот чего. Манатки сложи, в техникуме ждать не будут, сами позвонили, говорят, что коль есть у меня кандидатура, так слать. А ты самая что ни на есть кандидатура, зоотехник второй нам позарез. Так что, быстренько, собрался. Поехал.

Николай Михалыч, председатель, шутить не любил, быка брал разом за рога, и хватка у него была железная. Алешка понял, ему не отвертеться, да и вертеться ему не очень-то хотелось, потому что вдруг, ненавязчиво и само собой сбывалась его мечта. Он кивнул, стащил с себя фартук и халат, пошёл было к дверям, но Николай Михайлович окликнул его.

– Ты, это, свои дела женке передай. Она хваткая у тебя, хорошо взялась. Уже и профессию освоила, глядишь и её учиться отправим. Нам учёные нужны, время такое.

…

Галинка сняла огромные перчатки, размером, наверное с неё саму, вытерла о замызганное полотенце вспотевшие ладони, устало села на табуретку. Здоровенная корова, стоящая в станке, обернулась и удивлённо посмотрела на Алешку, хрипло мыкнув. Галинка смачно сплюнула в сторону и зычно гаркнула в сторону шуплого парнишки-помощника.

– Отгоняй, что стал, как вкопанный, поторапливайся. Недотепа.

Алешка вдруг остро понял, как изменилась его жена, стала крепкой, мощной, с несгибаемым костяком, настоящая деревенская баба. Она отрезала волосы, да так коротко, что просвечивала кожа, а на крутом, выпуклом лбу ровная прямая чёлка выглядела приклеенной, красила свои зелёные пуговки ярким чёрным карандашом, толстой линией обводя их по контуру, душилась чем-то резко-пряно-сладким, короче стала совсем чужой. Да ещё этот живот…

– Ну, что муж Алексей. Поезжай, конечно. Учись. Плакать не буду, наплакалась. Приедешь, будем дитё воспитывать, наше с тобой. А там и я поеду. Вещи сам сложи, у меня ещё три штуки рогатые топчется, вон, в очереди, да и устала я. Иди, давай.

Алешка молча развернулся, пошёл было, но Галинка окликнула его – странно хриплым басом.

– Там, небось, красоту свою встретишь? А как же. Она ребёночка родила, со Степкой в обшаге живёт, он на завод пристроился. Говорят, как кошка с собакой лаются, каждый день. А тут ты нарисуешься. Ну, что ж. У каждого своя судьба.

Алешка хотел что-нибудь сказать, оправдаться, что ли, но… почему-то не захотел.

Такого дождя, который вдруг грянул к вечеру, сельчане не видели лет тридцать, точно. Нет, грозы и дождики здесь всегда были нешуточными, но чтобы вот так, за десять минут дороги превратились в бурлящие реки, такого не было давно. Алешка сидел у окна и вглядывался в сбесившуюся мокрую темень, поезд у него был через четыре часа, но по такому аду может и не пойдёт. А Алешке бешено хотелось уехать. Он просто чувствовал, как пульсирует жизнь за пределами их, пропахших огурцами и помидорами сеней, и думал глупо, таясь сам от себя, как мальчишка

– Не пойдёт поезд, пешком пойду. На попутках доберусь. Не зима.

Действительно, начало сентября было тёплым, ласковым, правда, очень дождливым. Мокрый город встретил Алешку моросящим дождиком, блестящим новым асфальтом, кое-где запятнанным жёлтыми плевками облетающих листьев, запахом гари, резины и плесени, шумом и гамом множества глоток. Алешка, накрывшись кое-как дешёвым плащиком, долго шёл вдоль дороги, пожадничав на такси, и когда, наконец, добрался до училища, на нем не было сухого места. Стуча зубами от вдруг поднявшегося ветра, он влетел в вестибюль, сунул документы вахтеру и… вдруг успокоился. Здесь он – совершенно на месте. Здесь он – абсолютно свой…