Читать онлайн Белый лист бесплатно

© Андрей Латыпов, 2023

ISBN 978-5-0059-9184-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Утро.

Жена спит.

Ребенок с ней.

Тишина.

…Вторник, среда, четверг, пятница, восход, закат, секунда, минута, пылинка, взмах крыла, стук сердца, связь всех мгновений каждого момента, всех мыслей, направленных на впереди идущее и неумолимо наступающее будущее.

I

Утро, являющее солнечный свет, ознаменовало рождение нового дня, пробудив в людях спящую потребность жить. Все суетливое и лишнее однообразие, которое выдумал человек, ведя спор с природой за право быть наиважнейшей ее частью, временно прекращено…

Свет, лениво заползающий из маленького окна в комнату, лег на лицо, вынудив его обладателя понемногу возвращаться в реальный мир. Еще довольно туманное ощущение нового дня заставляло спящее тело подниматься быстрей, словно трубя тревогу о несогласии с хоть какими-нибудь стрессовыми переменами. Ясность его ума, так сильно и усердно затуманиваемая вчера вечером, приходила, понемногу капая маленькими каплями и превращая пустыню мыслей в оазис.

Через открытую форточку доносился вой рожденного города, его первый вздох, крик, говорящий о том, что он живой и по его жилам течет новая, свежая кровь. Рев мотора бульдозера, дети, проходящие мимо, организованным хором создающие бурлящее обрывистое многоголосье, шум проезжающих рядом и вдалеке машин сливался в общий монолитный фон, иногда нарушаемый разными меломанами, любящими слушать музыку слегка громче.

Евгений смотрел на небо. Оно было наполнено сочными и спелыми белыми облаками, освещаемыми со всех сторон, они были видны во всех деталях и мельчайших подробностях; на мгновение он даже представил и себя, лежащего на облаке, белом, теплом, мягком… Он закрыл глаза.

За окном вдруг раздался шорох. Открыв глаза, Евгений увидел в свете слепящего солнца фигуру парящего человека, спускающегося с самого неба. Предшествующие размышления, созерцание облаков навели на мысль (хотя очень мимолетную, стоило только моргнуть) об ангеле, ниспосланном свыше, дабы уменьшить его страдание.

Фигура опускалась все ниже, пока не показалась полностью, явив его взгляду не только вид земного создания, но и тросы, за которые оно было подвешено. Земное существо явило ему «свыше» еще одно чувство, чувство обоняния, запустив в открытую настежь форточку резкий, отталкивающий своей химией запах монтажной пены, добавив к уже существующему чувству слуха казнящие его звуки молотков, бьющих по стенам, и падающих кусков штукатурки, гремящих барабаном по карнизу и громоподобным эхом отдающихся в его голове. Образ ангела был разрушен, снизойдя до вида злобного демона, рушащего его только еле наладившееся хорошее настроение.

Он с силой, до боли закрыл глаза.

Евгений чувствовал себя избитым, истекающим кровью, брошенным в глухой, еле просветной чаще леса среди могучих высоких деревьев с их огромными зелеными, уходящими в небо кронами, одинокого шума ветра, словно ищущего себе друга, холодной зеленой травы, ковром укрывающей землю, и в вышине маленького кусочка неба, голубого, чистого, манящего – этого бездушия одиноким, где заданные в полном отчаянии истощенной души вопросы, облитые слезами сумасшедшей тоски, не находили просветление ответа, где потерянные мысли и сердце утопали в непонимании своей сути…

Один где? Почему? Когда?

Его настроение унес холодный ветер, темные серые тучи закрыли солнце, дающее что-то большее, чем тепло и свет, оно ушло, нагоняя тень на его расшатанные мысли. Евгений видел великую пустоту, мрачную и вечную. Одиночество окутывало его голое тело холодом и забвением. Мрачность познания была недосягаема для света близости родственной души, и вдалеке снова пробежала ее тень… Предательский шквальный ветер судьбы пронизывал его дрожащую суть, отчаянно испытывая серостью, слякотностью бредового бормотания своих оправданий. Еле пробивающаяся через темные лабиринты души, захламленные всеми ужаснейшими нечистотами человеческой жизни, крохотная, затерянная в великой пустоте, зовущая к себе сквозь сон дрожащая надежда, вздрагивая, тихо шептала: «Последняя, последняя…»

Евгений внезапно с подозрительностью обратил внимание на только что пойманную тишину. Молотки палачей, которые били, нарушая тихое течение его существования, затихли. За окном раздался гром, по карнизу и стеклу окна застучали капли, ветер задул, склоняя мелкие городские деревья к земле, город принимал стихию покорно, с серым безразличием. Стихия, принесшая с собой не только дождь и ветер, но ощущение обновленности, начинание с нового, чистого листа, свободу полета, чистый запах свежести, очищенный от городской затхлой надменности, сказала свое веское, звучное, понятное всем слово, уступив право действия… Ливень смыл грехи, вихрь унес сквернословие, природа протянула человеку руку, которую он не только отказывается замечать, но, всячески ругая, стремился надеть на нее кандалы, заключив в вечное повиновение своей воле.

Ушедшее раскалывающееся бытие дня раскрыло двери долгожданной ночи, мягко одевшей на зевающий город темное сырое успокоение, лень и туманные мысли о цитате великого человека на раздутом от гордости административном здании, пронзающей будущее монументально тяжелым вопросом: «Кто мы, откуда, куда мы идем?» Евгений старался думать абстрактно и разбить его, эту глыбу, на три части.

«Кто мы? – думал он. – Большинство всю жизнь не могут понять, кто они, и лишь избранным „счастливчикам“ удается понять себя, взглянув с высоты прожитых зим, рядом с дышащей в затылок и хлопающей по плечу своей костяной рукой смертью».

Перед обдумыванием следующей части глыбы, осознав ее мощь, он отвлеченно, все еще лежа в кровати, посмотрел за окно и, закрыв глаза, до боли надавил на них пальцами, массируя напряженные сморщенные веки.

«Куда мы идем?» Стиснув растянутые губы, Евгений покачал головой в стороны, но уже через мгновение опустившаяся на лоб ладонь успокоила ее, а пальцы, разгибаясь, медленно погрузились в русые волосы. «Идем? – подумал Евгений, ухмыльнувшись с теплой ладонью на лбу. «Мы вовсе не идем, – думал он, – нас одновременно тащит в разные стороны, меняясь во времени, мы постоянно изменяем сами себе, а потом еще это настроение – сегодня одно, а завтра… И еще интересней, – он тихо сел, закрыв свое лицо сомкнутыми ладонями, – что все это уносит бурным, колоссальным течением поток, своей страшной силой сметающий целые государства, не считаясь с жертвами… Этот вопрос должен задаваться только ему, причем чем чаще, тем лучше». Подняв голову и смотря на потолок, на мгновение замерев в бесконечности сложных размышлений, он глубоко вдохнул и выдохнул, опять лежа в своей теплой кровати.

Неожиданно ему стало легче, потому что он знал откуда. Это он знал точно и считал, что он из детства – интересного, сложного, цветного, пропитанного, как мокрая половая тряпка, запахом перемен, тучи, сгустившиеся над его детством, лили слезы миллионов брошенных на выживание людей.

Люди были будто поставлены бездушной программой на режим выживания, отбрасывающей в своих дьявольских настройках слишком сложное, большое, душевное, размеренное созерцание сочных красок добра. Цветность всех ощущений была сведена на минимум, с еле пробивающимися оттенками нормальной человеческой жизни.

Евгений вспомнил речь соседского деда, внятно, членораздельно произнесшего только первые слова.

– Я свободный человек, и ты, сынок, тоже свободный! И не обращай внимания, что я немного выпил. Я мыслю, значит, что?.. Ааа, – слегка шатаясь, он добродушно пригрозил черствым массивным указательным пальцем, – существую. Понимаешь, в чем подвох? Понимаешь? Мыслить – это только полбеды, нужно правильно это делать! – И он, снова пошатываясь, улыбнулся светлой, растянутой в полном добродушии, пьяной, жующей улыбкой и подмигнул с глубоким отцовским подтекстом. – Мы не умеем обращаться, правильно распоряжаться птичкой… все норовим, понимаешь, влезть… хм, хм. – Он поднес мясистый, сморщенный дедовский кулак ко рту и слегка прокашлялся. – Ну ты попал, сынок, да? – сказал он удовлетворенно. – Свобода, даа… – Он остановился в секундной задумчивости, будто отрезвев и больше не раскачиваясь, затем опустил голову и, ухватившись за нее двумя руками, с негромким зудящим мычанием и легким покачиванием седой головы произнес: – Свобода, мм… – Он стал в спешке хлопать себя по оттопыренным карманам куртки и, нащупав, что-то аккуратно вытащил. Это была небольшая стеклянная фляжка с жидкостью цвета насыщенного чая, пропитанного манящим солнечным светом. Отхлебнув два глотка, дед уверенно продолжил: – Мы не знаем, что это и с чем ее едят… Нас не учат правильности, а, наоборот, задуряют! Эта система гниет, она воняет. Они просто тянут время…

Можно сослаться на достоверные источники, раскрывающие историю в мельчайших подробностях, но нужно было чувствовать, видеть этих потерянных людей, старающихся приспособиться к новому глобальному похолоданию. Ведь лишь тому, кто имел толстую шкуру с дородной прослойкой жира, повезло больше, а тому, кто был сух и не имел достаточно средств, пришлось перебиваться, ища любую работу, чтобы просто накормить свою семью. Порою натянутые до предела нервы лопались, вскрывая желчь злой человеческой натуры с запахом изгнившей плоти.

Казалось, сумасшествие охватило всю землю, которая целиком вошла в гигантскую космическую туманность безумия, сводя с ума, искажая добрый, ясный, живой солнечный свет, который теперь стал другим, и предметы, и люди в его лучах были уже не такими, как прежде. Они увидели в других слабости, мелкие изъяны, другой язык, другие лица, глаза. Злой свет открыл в самих себе невидимую прежде зависть и удивительно какую-то новую, ползающую и извивающуюся, словно пойманная в руке змея, боль с запахом пустого стола, холодной постели и свистом ветра неизбежных перемен.

Несмотря на всю временную серость, в душах людей все же горел огонек надежды на лучшее, и, несмотря на всю обрушившуюся грязь, они с трепетом хранили, держались его пламени, которое вело, словно нить Ариадны, через лабиринт доподлинной лжи, трусливой лести, абстинентного трепета и проснувшегося голодного страха. Время качало людей из стороны в сторону, это было время перемен, то самое время, в которое не хотел жить китайский мудрец. Ветер нового смутного времени сгибал одинокие души-паруса, и, только объединившись, некоторые могли быть…

Евгений всегда с теплотой вспоминал новогодние праздники, они были тем магнитом, что сближал значительную часть его большого семейства, включавшего родных дедушек, бабушек, дядей и тетушек и их многочисленных детей. Новогодняя эйфория на время отодвигала скучную серость повседневности. Яркий огонь, тот что разгорался во время искрящегося брызгами добрых надежд веселья, искреннего добра, которое растекалось по жилам пьющих и вкушающих разнообразные салаты, развлекающих себя увлекательными улыбчивыми забавами людей, отгонял сырость реальности, окутывая теплом сплоченной дружной семьи.

В такой праздничный вечер Евгений прочитал собравшимся родственникам восьмую главу поэмы «Мцыри» Лермонтова. Будет совершенно справедливым заметить то, что она совершенно не новогодняя и читать ее он вовсе не планировал. Попросту его родная тетя принесла небольшие подарки всем присутствующим детям и взамен попросила прочитать стихи, что стало для него разоружающей неожиданностью. Ему ничего не оставалось, как прочитать то, что он недавно выучил в школе. Вся случайность его прочтения в тот вечер окутывает его в одеяло предначертанной исключительности того времени, неотвратимости предсказанности, оно подчеркивало весь окружающий мир, вынося ему приговор.

Оно характеризует это хмурое время перемен, когда души метались в стенах храма, смотрели за эти стены, ища себя, свою суть, часто в тщетных попытках вырваться из удушающей тесноты, во время, наполненное грозами, дождем и бескрайним ветром. В этом храме был свет, были надежды, но семя детства, выращенное в месте любви и семьи, разъелось под стихией кислотной мерзости из глубин вечного человеческого голода, того, что всегда прикован стыдом тайных мыслей к его жизни, дающей выбор, но не оставляющей места для отступлений.

Иногда прислушиваясь к себе, Евгений видел перемены своего настроения, с замиранием ощущая, словно исполинская волна, с неминуемой легкостью перекатывая через могучие горы, топила его цветущую долину. И каждый раз он надеялся, что великие горы выстоят, уберегут, но огромная волна всегда оказывалась сильнее, хладнокровно накрывая последнюю надежду, принося свои правила, новую жизнь, вознося на святой престол другого мрачного я.

Он пробовал найти ответ, услышать еле колышущиеся струны своей надломленной души, задеть которые сможет (как он думал) рука Бога, веры, церкви, у которой есть ответы на все сложные времена. Он верил. Верил в высвобождение чувства жизненного тупика, чего-то смутно ощутимого, тихо затаившегося в глубинах своей мысли, там, где рождается действие созидания и разрушения, прежде чем оно, вырвавшись, разорвет его всего на темные мелкие воспоминания.

Переминаясь в расслабленном ожидании на автобусной остановке, он смотрел на мягкий утренний город, мягко освещенный только взошедшим солнцем. Город вяло потягивался, стряхивая с себя ночную теплую сонливость, он дышал спокойствием, наслаждался размеренностью, неспешностью своих мыслей, впускающих только самое хорошее. Редкие машины не спеша проезжали мимо по светлым пустым улицам.

Люди, стоявшие рядом, ждущие свой счастливый номер, неспешно ходили, иногда вглядываясь в даль дороги, или молча сидели, отстранившись от всего, прослушивая любимую музыку в наушниках, пребывая в своих музыкальных фантазиях, «попутчики» стояли компанией из четырех человек, что-то с улыбчивым интересом обсуждая, иногда выходя к центру остановки, громко предлагая свои услуги недорогого быстрого транспорта до соседнего города.

– Я устал без войны, – послышался голос сзади.

Евгений с интересом повернулся, его сильно заинтересовала эта настораживающая своей внезапностью фраза.

Сказавший это сидящий человек был спокоен, лицо загорелым, глаза философски, с интересом смотрели в сторону собеседника. В руках жаждущего войны была алюминиевая банка пива.

– Если полетят ракеты? – продолжил он, с ухмылкой бормоча (себе под нос) полушепотом. – У нас есть подлодки… – Протягивая вперед руку с пивом и отводя в сторону, видимо, пытаясь показать этим жестом все это множество подлодок, проплывающих в его пугающем воображении. Его возрастное лицо было полно удовлетворения. Он чувствовал, что его понимают. Поток его слов, произносимых приглушенно, с бормотанием, с видом внутренней удовлетворенности, даже стоя рядом, разобрать получалось далеко не все.

– Я страшный человек, – с прищуренными от солнца глазами и довольным лицом сказал он, не выдавая на себе ни одной черты злого расположения духа. И наконец, радостно, громко, разводя руками: – Ты представляешь, они приедут! – обращался он к внимательному собеседнику, затем затих и через мгновение снова забубнил полушепотом поток непереводимой, еле понятной информации.

Смотря на «страшного» человека, Евгений чувствовал его внутреннее удовлетворение, сказанное им вознаграждалось полным пониманием, не успев слететь с его губ, банка пенного напитка, которую он иногда держал на коленях двумя руками, словно свечу, защищая ее пламя от ветра, была наполовину полна. Но было еще то, что задело его понимание. Евгений видел глубже за всей этой маской удовлетворенности сломленность его души, искалеченность судьбы, насмешку природы, отрешенность от настоящего времени, уединение в себе самом, отрицание реальности, отшельничество силы. Его собеседник был немногословен, как и полагается утреннему ветру…

Где тот дух, что исцелит его, тот свет, что пробьет его разум, ветром развеяв туман горя?

Солнце озаряло купола светом, но не свет наполнял их, но купола наполняли свет бесконечным прозрением, давая жизнь, ее святое снисхождение на головы страждущих, ищущих ответы на вопросы, порою которые они не могут выразить в словах, изливая в страсть мольбы, в устном желании надеясь на полное понимание языка их надломленной души.

Для него эта церковь была олицетворением правды. В церкви была «рука», которая откроет его книгу жизни и без лишних его объяснений прочтет все его мысли, стремящиеся к добру, его плохие поступки, за которые он, стыдливо извиняясь, просит прощения, борясь с каждым из них, откроет перед ним двери, ведущие из этого лабиринта непонимания абстрактности счастья, злого добра и доброго зла.

Над входом во двор церкви на приходящих смотрел добродетельный лик Христа с оттенком хмурой строгости.

Подходя к нему, Евгений перекрестился, проговаривая в мыслях: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа…» Он надеялся, что это был ключ, который он поворачивает в правильном направлении.

Ступив во двор церкви, он почувствовал мелкую дрожь нетерпеливости, как человек, ждущий гостей на свой день рождения. Здесь была атмосфера, пропитанная сонным умиротворением, усаженная кустами, клумбами, дорожками, выложенными гранитной плиткой, запах цветов проникал в мысли, раскрашивая их в насыщенный желтый, ало-красный…

Здесь не было суеты, спешки опаздывающих и задерживающихся. Время здесь не бежало и даже не шло, оно медленно текло по всем дорожкам, протекало мимо каждого цветка, выслушав их истории о начале дня, мимо каждого куста, разговаривающего с ветром, каждого камня, скрывающего свою тайну. Затекшее сюда время забывало свою суть, свою истину, свою цель.

Тени мягко ложились на землю, которая была пропитана чем-то воздушным, легким, мягким, ступая по ней, он ее не чувствовал, не замечал ее твердости, как будто каждый его шаг был предвиден и на месте его будущего следа стелился мягкий эфир.

У главных ворот храма он перекрестился еще раз перед иконой Девы Марии, доброй святой матери, любящей, ждущей, направляющей, прощающей, понимающей, и, самое главное, в ее взгляде читалось, что она видит тебя насквозь, что ты сделал, делаешь и все, что только собираешься, будешь делать. Она его ждала. Евгений зашел, открыв душу, он распростер ее гигантским флагом, молча крича: «Убежища! Убежища! Убежища!» Его взгляд-пружина, сдавленный прошлыми тяжелыми днями, выпрыгнул и теперь метался от стены к стене, от пола к потолку. Он ждал знака. Он с сияющим трепетом медленно зашел в главный зал, наполненный запахом горящих свечей, чувством немого крика и святого ожидания (в этот будний день в церкви было ожидаемо мало людей, лишь только два человека заблудшими телами растворяли полное одиночество). Он здесь. Он пришел раствориться в легком дрожании огня свечей, спрятаться за шагами ищущих, укрыться в одеяло познания. Сев на большую лакированную лавку около окна, Евгений на несколько секунд глубоко вдохнул, после чего контролируемо медленно выдохнул.

Он впитывал пустоту этого места, он дышал ею, ел ее и отчаянно, с наслаждением, до боли бил ее. Какая-то часть его души была спрятана в далеком уголке самой себя, в великом негодовании она требующе звала, словно вулкан, расплевывая раскаленную лаву (сжигающую все на своем пути), но все вопли этой малой частички были словно на неизвестном, бормочущем языке, совершенно непонятном для остальной части. Евгений опьяненно ждал, что-то скомканно чувствуя, но это что-то было далеко в плавающих лабиринтах логической расстановки замоленных свечей, сторон за здравие и упокой, среди вяжущего спокойствия, в этом дребезжании огней заведомого дружелюбия, предвзятой святости, за добродетельной строгостью взглядов прихожан, за запахом безвременья, за ликами святых, в вечности строго прощающих и наказывающих, за распластанным эхом пустоты и молчания. В растерянности оцепенения он не смог найти Рождение, почувствовать, уловить первый вздох частички нового себя. И лишь спустя годы он понял, что это был плач о помощи и тепле, стенания любви и ласки. Рождение…

В мгновения грузного молчания он думал тысячи слов, спрашивал и отвечал. Он пытался быть замеченным, услышанным, спасенным.

Евгений был спокоен, словно не осознавая себя в этом мире, стирая себя и свои мысли, высушивая мечты. Объединяющая усталость склеила его с воздушной легкостью проплывающего духа одиночества.

II

Катерина появилась на свет во время большой светлой весны, живых улыбок и искренних слез. В ее день весенним солнцем бежали чистые резвые ручьи, только для нее, девочки, наполненной безграничной вселенской желанностью. Милое создание, дитя веры, искренности, распахнутой души и беспечной наивности, которая часто сопутствует людям, наполненным свежей серьезностью в тумане ранней влюбленности.

И описание ее глаз будет попросту пропитано неестественностью, неправильностью, отрицанием капризного духа случайной природы, что, не догадываясь, дает ей сполна наивный человек. Потому как они были наполнены чистым, девственным светом, рожденным, летящим сквозь вечный космос только к ней, чтобы стать частью ее живого тепла. В их глубину уже были погружены все моменты того первого объятия с ее матерью, плоть от плоти, клубящиеся потоки тепла, согревающие их солнечную палату, четко вырисовывавшиеся тени пятиэтажных домов на сонных узких улицах, каждая из миллиона торжественно падающих капель со сверкающих сосулек на разжижающуюся весеннюю землю, скрывающийся за поворотом теплый оранжевый автобус и даже случайный взмах руки пятилетнего мальчика, услышавшего строгие слова папиного воспитания, молча свисающие ветки деревьев, окутывающие асфальтовую тропинку в загадочный хмурый тоннель, бегающие по этажам родильного дома люди в белых халатах, кислые мысли дворовой собаки, пристально уставившейся на протянутую ей руку, и длинная, уходящая в загадочную широчайшую даль дорога, образующая бледную выбоину в бесконечно туманном уральском горизонте.

Она есть. Здесь, она медленно дышит. Спит, ее крохотные красные пальчики, укутанные плотными слоями пеленок, дрожат в наплыве частого пульса. Милое игрушечное личико, еле высунутое из белой хлопчатобумажной ткани, уже жило своей новорожденной жизнью, легкий пушок на ее лице незримо шептался с теплотой весеннего света. Ей открывалось легкое качание волн воздуха, щиплющего ее нос неизведанными, таинственными, сказочными запахами жизни.

Так много рук, слов, движений роняли тень на только растрескавшуюся скорлупу сознания, еще бурлящую в котле вкушения жизни. Оно, словно чужеродное и отторгаемое бытием, отделяясь от небытия, с пронзительным воплем превращалось в мыслящее чудо жизни.

Все потоки света ее тела давали этому рождению часть себя.

– Кто ты? – спросил ее первый луч.

И в глубине материнского сердца откликнулось:

– Катерина.

Ее назвали в честь родной бабушки, когда-то работавшей врачом. При каждом удобном случае или в обед она заглядывала к ним домой проведать свою любимую внучку. Она тщательно мыла руки, иногда надевая медицинскую маску. Она учила с внятным усердием, объясняя своей дочери тонкости пеленания и кормления грудью.

– Не бойся, – говорила она, уверенно кладя маленькую Катерину на чистую пеленку, показывая техничными умелыми движениями бывалой матери азы укутывания, не очень-то церемонясь с красным морщинистым комочком. – Вот так… так и так… ручку держи, прижимай плотно…

В глазах дочери это были словно недосягаемые азы виртуозности, при ней разворачивалась необъяснимая, слаженная до мелочей симфония четких движений и итог – аккуратный пакетик, из недр которого высовывалось личико ошарашенного ребенка.

– Ничего, научишься, – уверенно говорила бабушка с чуть покрасневшим лицом. – Я вас раньше вообще свивальником перевязывала.

– Для чего это? – с недоумением интересовалась дочь.

– Ну, раньше так было принято, – растянуто говорила бабушка, – чтобы ручки и ножки прямые росли.

– Ужас, – качая головой, отвечала дочь.

– Ну, это раньше было, – оправдывалась бабушка. – Да ничего, все здоровы, ни одного там… – сказала она, отмахнувшись рукой. – Все нормальные, все молодцы, а нас у моей мамы девять было, попробуй за каждым уследи, перемотает, молоком накормит, и мы спим все, так и выросли.

Татьяна очень нуждалась в помощи матери, в ее поддержке и советах, которые ценила, считая их в высшей степени правильными.

Муж Татьяны иногда любил выпить, а сейчас, когда у него родилась дочь, намеревался продолжать с друзьями торжественно отмечать это знаменующее его наиответственнейшее первое отцовство событие.

– Выпьем с друзьями, – кряхтя, говорил он, собираясь, сидя у порога на мягком бархатном пуфике в согнутом положении и аккуратно завязывая заранее развязанные шнурки. Его легкие белые волоски на тыльной стороне ладоней и ломких покрасневших пальцах слегка дрожали нервной голодной дрожью.

– Дай десятку, – бурляще-выдавленно произнес он, обрушив на нее хорошо ей знакомую и ожидаемую просьбу.

– Сейчас посмотрю, подожди, – тихо ответила Татьяна, развернувшись. – Не шуми только.

По пути Татьяна зашла в маленькую детскую комнату и, взглянув на мило спящую Катерину, слегка поправив одеяло, медленно вышла, плотно закрыв за собой дверь. Зайдя в зал, она взяла из стола простенький тряпичный кошелек, найдя в его недрах разными купюрами двадцать пять рублей.

– Куда так много? – сказала она громким шепотом, выходя из комнаты. – Ты что, улицу спаивать всю собираешься? – и, опять опустив прищуренные глаза и порхающие тоненькие пальчики, наигранно и разочарованно произнесла словно судья, выносящий обвинительный приговор: – Нет, нету у меня. – Продолжая массировать свой кошелек, она издавала заманчиво позвякивающие звуки очень большого состояния. – Вот, – она протянула руку с помятой голубоватой купюрой, – только пять есть, больше не дам, нам еще неделю до зарплаты жить. Берешь? – Она замерла с протянутой к нему рукой, с хмурым в ожидании взглядом.

– Вчера же были, как так? – сказал он, бросив на нее вопросительный взгляд, выпрямив слегка вспотевшую спину, от досады разведя руками.

– Ну да, ну да, – сказал он, вставая и сильным шлепком ударив ладонями по своим обеим ногам. Сделав полшага к ней и встав рядом, он посмотрел сверху вниз, пронизывая ее рентгеновским взглядом.

– Посмотри, может, есть? – сказал он, кивая в сторону чуть приоткрытого в ее руке кошелька.

– Получше посмотри, – говорил он разборчиво четко.

– Да нету, что там смотреть-то, – говорила она, тряся в стороне кошельком и протягивая ему купюру. – Ну ты берешь или нет?

– Ладно, – ответил он разочарованно, аккуратно взяв купюру, – хорошо.

– Во сколько придешь-то? – спросила она, размашисто горько утрамбовывая в себе слезную истерию.

– Ужин хоть греть? – прозвучало угнетающе. Она задала этот вопрос, хорошо зная на него неумолимый ответ.

Наступившее короткое безмолвие на мгновение сковало их руки, губы, мысли. Близкие сигналы машин, вонзающие в уличную пустоту свои восклицательные знаки, уносились куда-то в беззвучную бесконечность.

– Не знаю, – и после мига молчания, – может, у Сереги останусь, – говорил он, делая все, чтобы не смотреть ей в глаза, застегивая молнию куртки, убирая еле заметную нитку с ее рукава, хлопая по своим карманам вспотевшими ладонями.

– Ладно… – и он что-то импульсивно захотел поднять из темноты своего отрицания, но в ту же секунду осекся и только поспешно вышел, громко хлопнув дверью, оставив Татьяну во мраке вдумчивого одиночества. А она резко почувствовала, будто это не он ушел, а будто в нем что-то перевернулось и она сейчас одна там, в беззвучном, бесцветном нигде.

Сразу захотев забыться, отвернувшись от двери и прихожей, она с дрожащими губами посмотрела на домашние цветы, покачивающиеся на теплом сквозняке. Она как могла отталкивала свои ранящие мысли, но их все раздувающийся размер и громоздившийся вес обрушились на нее своей бессмысленной липкой беспощадностью. «Одна», – думала она с красными глазами, «мерцающая книжная полка, серая громоздкая чугунная батарея». «Одна! Нет, нет», – думала она, смотря на кремовые, колышащиеся в пол шторы, простенький узор взволнованных линий.

Сидя в забытьи, она оставила себя и со всплывающими всхлипами заложенного носа бездумно разглаживала мятый край домашнего халата.

– Ничего, ничего, – она с трудом шептала, тихо успокаивая себя и спящую в кроватке Катерину, – все будет хорошо…

Татьяна, будто пьянея от этих слов, почувствовала полнейшую опустошенность сил, безмерную тяжесть туманной головы, раздробленность своей обокраденной души. Закрыв свои каменные веки, она, медленно оставляя последние силы, сползла на пол, тихо улегшись рядом с вдоволь наполненной ангельским посапыванием, бесконечно родной детской кроваткой. Она отдавала себя всю без остатка, она заботливая мать, она дитя своей… Она, конечно же, будет… Ее мысли истекли в мягкий светлый сон, колышущиеся слова – в свободно легкий выдох и в сладкий, цветущий белыми бутонами юных роз вдох.

Ее отец сходил с ума, выпитое меняло его. Он видел угрозу в прямых трезвых лицах, от которых пахло неизвестностью.

– Они думают, я пьяный! – кричал он ей, шатаясь, держась одной рукой за стену, а второй размахивая указательным пальцем невпопад во все стороны. – Нет, нет! Я умный, умнее их всех. – Его глаза, бегающие будто в поисках назойливой мухи, иногда резко замирали в одном месте (точке), наполняясь настороженностью.

– Слышишь? – он резко, дергано поворачивал ухо в сторону входной двери. – Шш, слышишь, они идут. – За дверью было слышно приближающиеся громко топающие по бетонной лестнице шаги. – Идут, иидуут! – И он, шатаясь, опираясь руками, быстрыми шагами залетал на маленькую кухню, уверенно выдвигал полку под кухонным столом и, дергано суетясь, гремя кухонным железом, хватался за небольшой кухонный нож.

– Да ты что! – в страхе подбегала Татьяна, но страх этот был не за свою жизнь. Татьяна уже незаметно для себя выработала в такие моменты крайнего шока иммунитет безразличия, в ветрах его диких стихий ее робкая стройная женственность, словно по щелчку пальцев, слетала с нее бледным платком, оставляя один костяк прочных жил и крепких костей. Алая кровь, гонимая с высот злой отрешенности, становилось тягучей серой массой, служившей теперь только для смазки узлов, шарниров, шестерней, но этот страх был целиком направлен к нему, за него она боялась в эти моменты, мгновения, полные безумия, квартирной духоты с запахом тягучего перегара, опасно и глупо плывущего меж хлипких натуженных дыханий, кухонного ножа, словно взъерошенный флюгер, поймавший ветер, то крутился волчком, затем замирал на пару секунд, снова стараясь поймать непредсказуемость стихии, и после двух-трех резких поворотов по сторонам снова сходил с ума и, словно потерянный, с дрожью смотрел по сторонам, ища себе дорогу в далекое холодное забытье.

В ее глубине вскипал вулкан, перемешивая ее женскую суть.

– Ты что!.. Выбежишь на площадку… Вызовут милицию… – произнесла Татьяна, кряхтя дробным натягом, обвив одной рукой его запястье и впиваясь другой меж пальцев, удерживающих нож. – Ты что, не соображаешь?

В эти мгновения ей было его искренне жаль, в ней из глубины времен вскипал обезумевший, словно загнанный в угол материнский инстинкт, и она полностью выплескивала его на сохранение и оберегание этого, как ей в эти сумасшедшие минуты казалось, маленького мальчика, запутавшегося и ищущего выход, немо зовущего ее на помощь, и в эти порывы высших чувств она ничего не могла с собой поделать. Она бесстрашно преграждала собой его острые порывы на лестничную площадку.

– Заходите! Ну, давай, давай! – громко говорил он, заносчиво дергая подбородком вверх.

Татьяна бетонной хваткой вцеплялась в него, еле разжимая горячие пальцы, на пороге аффекта сжатую ладонь. Она оттесняла его от двери, прижимая ладонь к косяку, и все еще в пылу своего жалостливого вулкана выскребала нож из упрямой руки.

– Нет, нет! Мало не покажется, всех порежу! – говорил он, смотря на входную дверь красными от злости глазами. – Пущу кровь!

– Ты что… ты что, – из глаз Татьяны потекли слезы отчаяния, ее тщетные попытки вытащить нож на секунду стали слабее. – С ума сошел? – Стыдливо отвернувшись, она быстро вытерла тяжелой ладонью бегущие слезы с обеих щек и резко просунула влажные пальцы к ручке ножа.

Шаги за дверью настороженно стихли.

Воздух, пропахший отчаянной бессмысленностью слов, забыто тяжелел душным свинцовым ожиданием, он пронизывался вязкостью, ударами тихого пульса секундной стрелки настенных часов. Его онемевшая рука растворилась в забытьи. Изможденность век легла на медленный выдох. И тишина, тишина, тишина…

В конце концов, ее отец так долго и назойливо уходил от себя, что в итоге ушел не только от себя, но и от терпящей его пьяные сумасбродные выходки жены и шестилетней дочери, смотрящей на мир светлыми карими глазами, которая тянулась к нему маленькими пухленькими ручками, бормоча себе под нос что-то очень важное со скрученными словно в узел чувствами невинного существа.

Ее время лилось, не прячась за обстоятельства, она была, дышала, она была, чувствовала, она плыла вместе с нами и порхающе торопилась на отходящий в светлое будущее завтрашний день, тик-так, тик-так – невозможно остановить.

Семилетним ребенком Евгений видел ее гуляющей со школьной подругой, беззаботно болтающей самыми живыми словами.

– Да, да, – говорила звонко Катерина, не спеша раскачиваясь на качелях вместе с подружкой, – ну подумаешь, забыла учебник, ерунда.

– Ерунда, – отвечала уверенно, беззаботно в легкой задумчивости подруга, качаясь чуть сильнее.

Теплые тени лета мягко закрывали половину детской площадки.

– Э-эх, – кошкой спрыгнула Катерина со своей качели и, точно рассчитав взмахи качели подруги, подбежав с коварной тихой улыбкой, стала раскачивать ее еще сильнее, не выдержав после первого толчка и рассмеявшись вырвавшимся на свободу детским гласным смехом.

– Аа… нет-нет, – оглядываясь в улыбчивой растерянности, загоготала подруга и, неуклюже спрыгнув после третьего толчка, схватила школьный портфель и со словами «Догоняй, догоняй!» рванула в сторону хлебного магазина.

А когда они возвращались, он выдел ее довольную улыбку, прищуренные от пронзительного солнечного луча глаза, легкость детской походки и беспечное выражение светлого лица, обремененное детской безрассудностью хорошего настроения.

Она держала в руке шар (с большое яблоко) воздушной кукурузы, склеенный глянцевой желтоватой карамелью и облитый темной шоколадной глазурью. Чуть откусывая, она улыбалась и протягивала руку с лакомством подруге.

Когда они подошли, этот все еще шар, облитый шоколадом, казался ему неизведанной вершиной вкуса, которая тянула к себе, не отпуская его голодных глаз.

– Дай мне немного попробовать, – сказал Евгений, завороженный красотой близкой сладости.

– Нет, не дам, – категорично-спокойно прогремело изо рта Катерины. – Нам и так мало. – И она кокетливо откусила еще один маленький кусочек.

– Ну, чуть-чуть совсем, – просил он, упоенный покачиванием сладостями в ее цепких паучьих пальцах.

– Нет, – отвечала она, даже не смотря на маленького Евгения. И после секундной задумчивости: – Покупай, – спокойно, сухо сказала Катерина, смотря то на сладость, то на подругу. – Ты знаешь, сколько это стоит?

– Сколько? – с въедливым интересом спросил Евгений, ожидая приемлемой суммы в несколько рублей, естественно, не обладая вообще хоть какими-нибудь деньгами.

– — Ха-ха, – удивленно усмехнулась Катерина. – Хм, хм, шестнадцать, – прогремела она. – У тебя есть шестнадцать рублей?

Евгений понимал, он отчетливо видел, что весь мир уплывает, отдаляясь от него, и он чувствовал, что больше никогда не дотянется до этой и до других, каких бы то ни было сладостей, он видел, как меркнет свет.

Посмотрев на Евгения, Катерина прислушалась к своему мысленному шепоту, снисходительно, жалостливо выпалив в ответ: «Ладно, бери», и, улыбнувшись подруге, протянула ему небольшой кусочек счастья.

Уже скоро и далеко на окраине города, в десяти километрах, и совсем близко, на соседней зеленой улице, вечерний алый закат легко омывал угрюмую облицовку укромных квартир, трудолюбивых горожан, этих свидетелей вездесущей божественной повседневности.

Вечная дева, кто ты? Фиолетовые волосы, укрывающие бледную кожу головы, желтые глаза и бездонно-синие зубы, обрамленные бирюзовыми пухлыми губами, это ты?

И два миллиона лет, одно это мгновение, это ничто без ничего, даже без пустоты. Шаг, шаги, шагов, семь, пять, три и жужжанье запертой пчелы, юное солнце, и я требую, я хочу, мне нужно, прости, я плачу, нужно. Я боюсь признаваться, кричу. Я боюсь сказать. Я боюсь, мама, милая мамочка, ты мир, ты тянущая мне руку, дающая и укрывающая.

Крашеная синяя лампа, вечер…

Поздней вечереющей осенью, когда при уличном выдохе изо рта шел белеющий пар, а на дорогах лежал тонкий панцирь изо льда и снега и подкрадывающуюся тихую поступь зимы можно было назвать прохладной свежестью, Катерина предложила Евгению, сначала, конечно же, спросив разрешения у всех родителей, пойти под ее уже взрослым предводительством в кино. Накануне подруга, с которой она должна была пойти, по неизвестным ему причинам отказалась, остальные, ссылаясь на занятость или странное название фильма, тоже отказались, в итоге по странному стечению обстоятельств выбор пал на него.

Евгений с взволнованной заинтересованностью расспрашивал сестру о сюжете, названии: «Ну что там, интересно?», но на его навязчивую назойливость Катерина отвечала заманчиво.

– Да, – говорила она, смакуя его нетерпеливость, – про войну. Тебе понравится, я уже один раз смотрела.

И Евгений, надевая куртку, уже с порога начал представлять огромные баталии. Сражение набегающих друг на друга огромных волн солдат, танков и всадников под высокой, устрашающей тенью сотен самолетов, сбрасывающих свои толстые бомбы. И взрывы с взметающимися в воздух клочьями земли. И бесстрашие, и доблесть.

И где с первых секунд начала его трепещущие чувства постепенно начинали стекать в русло непонятного и странного удивления от бодрой веселой музыки и бодро поющих марширующих солдат, поющих за чудаковатым занавесом, смешного солдата с приклеенной, замершей и сияющей практически во все лицо улыбкой полного кретина. И искренне негодуя, он ворчливо буркнул сестре:

– Что за ерунда?

Он совмещал и сравнивал. Его еще не растоптанное ожидание, ища компромисс, то разбивалось о стены непримиримости, то, словно феникс, сгорая, рождалось, цепляясь за невидимую нить интриги.

– Ну где, ну где?

– Сейчас, сейчас, – всплывало в его голове.

Евгений все еще надеялся и ждал сражений, пламени, атаки и подвигов. Он сидел тихо, послушно вслушиваясь и всматриваясь в глядящие по сторонам тени из своего кресла в уступчивой тишине полного зала, иногда вцепляясь, словно когтями, в свой левый подлокотник. Евгения мучительно сильно томило ожидание начала, которое лукаво играло свою роль, незримо готовя его к апофеозу наивного безрассудства. И как будто незаметно из темноты кто-то залез в его распахнутые мысли и поднес к его заряженному сердцу горящую спичку. И Евгения словно прорвало, он засмеялся, наверное, первый раз в жизни, искренне выбрасывая в атмосферу все накопленное, сжатое, спрессованное в его душе, что даже было нельзя назвать отрицательным, а просто все то желаемое, то несбывшееся, мечтаемое, но не осуществившееся. Он смеялся девственно-чисто в том моменте, когда главный герой, выдавая себя за главного злодея, пытался спеться с полненькой фройляйн Гретхен фон Шмехермен. В безрассудном экстазе Евгений ухохатывался, заливая горловым смехом ближайшие ряды, и колотил по спинке переднего кресла невпопад дергающимися ногами.

– Перестань пинать, – сконфуженно, шепотом бросала ему сестра, – успокойся, – и искренне говорила: – Извините, пожалуйста, – взволнованным соседям, недовольно бурчащим вполоборота. – Может быть, хватит?

Евгений, признавая свою провинность, тут же успокоившись и взяв себя в руки, искренне просил прощения, но, снова взглянув на экран, веселую физиономию и веселые подвиги Питкина, через минуту забывшись, бил снова и еще задорнее быстрой хохотливой дробью по двум спинкам сразу. И сестра, снова невидимо краснея, с шутливой пристыженной улыбкой театрально строго повторяла: «Хватит… успокойся… Извините…», на что измотанные соседи уже не отзывались вовсе, они просто отслонили свои измятые спины и сведуще ждали скорой развязки. Он смело смеялся, когда герой спасся от расстрела. И к окончанию был тихо, взволнованно горд его заслуженным триумфальным повышением. О, гений! О, смех!

Когда они вышли из кинотеатра, на опустевшие улицы уже опустились поздние холодные сумерки. На простуженной земле лежал тонкий слой белого снега, и, не спеша возвращаясь по асфальту тротуара домой, они оставляли вслед за собой четкие темные следы.

– Понравилось? – с заинтересованным взглядом спросила Катерина.

– Мне очень понравилось, – воодушевленно отвечал Евгений, осматриваясь по сторонам на медленно падающие в сказочном свете уличных фонарей пушистые снежинки.

Идя с ней рядом, Евгений чувствовал необъяснимую радость. Он был истощен и наполнен новыми образами.

– А помнишь, как он ее облил? – спросил он, снова рассмеявшись.

– Конечно, помню, – с легкой укоризной ответила она. – Ты полфильма проколотил ногами передние кресла. – И на ее лице проступила маленькая, но светлая улыбка.

– Я знаю, извини, – произнес он, кивая и набрав полные легкие, замерев на одном месте. – Я старался, честно, но было так смешно, – сказал он, снова ступая по мягкому снежному одеялу и всматриваясь в отпечатки своих подошв. Евгений заметил теплый прощающий взгляд сестры, смотрящей на него, и грустно задумчивый, направленный вдаль улицы, в глубь времени, вовнутрь себя.

Она была на семь лет старше Евгения, она была его любимой двоюродной сестрой, она была девушкой, она была одинока.

Как-то раз нескольким детям в классе, в числе которых была Катерина, дали задание на одну очень странную, но интересную и загадочную тему – написать пару статей на плакате, желательно дополненных красочными рисунками. Тема этой работы была до жути интригующей и звучала вроде «О неопознанных летающих объектах и пришельцах, посещающих Землю».

Евгений стал чутким свидетелем запомнившегося ему на всю жизнь действа и с упоением лицезрел мудрую дискуссию и сдержанную полемику над еще чистым листом белого ватмана.

– Вот, – говорила Татьяна знающе, держа подборку из нескольких мистических журналов, полностью посвященных теме всего загадочного, более того, на обложке одного из них Евгений увидел кричащую надпись, что где-то рядом, не то в соседнем районе, не то в городе или около него, в лесу упала та самая загадочная тарелка с очень зелененькими человечками и что даже были те люди, вступившие с ними в контакт. – Надо выбрать самое интересное.

Открыв один из них, Евгений сразу попал в мир, пробегающий холодными мурашками по его побледневшей коже. Автор незаурядного текста был категорически уверен, что пришельцы, посещающие Землю, разные. Вот, например, эти лесные, с чуть вытянутым черепом и небольшими, чуть больше человеческих, тремя глазами, где третий вычурно располагался на лбу, покрытые шерстью, открывающие рот в голодном зевке, невпопад напичканный акульими зубами, передвигающиеся на двух ногах (когда не в тарелке) и чуть согнувшись, медленно размахивая крепкими руками с четырьмя пальцами на каждой.

– Они самые опасные, – тихо сказала ему Катерина, показывая на фотографический рисунок, слегка постучав по нему пару раз своим указательным пальцем. – У них гипноз, осторожно!

И эти слова сразу пробрали Евгения до глубины сознания, его прорвал легкий дрожащий озноб.

Взглянув еще раз и сглотнув с пересохшим горлом, он стал листать дальше, Евгений искал тех, кто добрее, тех, кто хотя бы обладал спокойной внешностью, без торчащих зубов и, насколько это вообще возможно, добрым взглядом. Из всего перечня этого журнала, приблизительно семи сортов пришельцев Евгений нашел лишь одного, который относился к землянам нейтрально.

Угрюмый гуманоид, слегка пухлый, с коротковатыми ногами, невысоким ростом чуть больше метра, живет на альфе Центавра и прилетает ради изучения здешних форм жизни.

Белый ватман понемногу заполнялся аккуратными рукописными островками пугающего характера. В голове Евгения лопались игристые пузырьки приторно зыбкой реальности, наполненные холодом сладкого страха.

– О, смотри, давай и это вставим, – с горящими глазами указывая на интригующий заголовок. – Они ближе, чем ты думаешь, – сказала Катерина. – Мне нравится, вроде бы интересно, на, посмотри, мам, – протянула она выгнутый в нужном месте маленький журнал.

Нахмуренная Татьяна, пробежавшись глазами по замудренному тексту, с неодобрительным удивлением произнесла:

– Это? Да нет, доченька, что тут вообще… Вот я нашла, смотри. – Татьяна подала ей свой журнал, мягко указывая открытой ладонью на стройные столбцы мелкого шрифта, разбросанные на двух глянцевых страницах.

– Мама, – с легким возмущением произнесла Катерина. – Так много, нет, – и, осознав масштаб, качая головой с выпученными глазами, посмотрела на Татьяну. – У меня же все не влезет.

– Ну, зачем же… – начала было возражать Татьяна, но ее слова неожиданно пересек щебечущий звонок входной двери.

– Я открою, – сказал Евгений, энергично направившись к входной двери.

– Это, наверное, Вика, – громко, вдогонку произнесла Катерина. – Пусть заходит.

Открыв дверь, Евгений увидел худенькую, невысокого роста девочку, удивленно глядящую в ответ.

– Здравствуйте, – быстро произнесла Вика. – А Катя дома?

– Да, – тихо отрикошетил Евгений, пряча в быстроте свою застенчивость.

В мимолетной вопросительной тишине он, скрывая, касался ее расспрашивающими взглядами, а когда их глаза сливались, Евгений чувствовал себя раскрытым и прочитанным.

– Заходи, Вика, – послышался голос Катерины из глубины.

И она молча, не глядя, проскользнула мимо Евгения.

– Здравствуйте, – сказала Вика, увидев сидящую Катерину, ватман и журналы, и расцвела солнечной улыбкой.

– Нашли что-нибудь? – сказала Вика, заходя в комнату.

– Да, смотри, – ответила Катерина, – как много у нас тут журналов!

– Здравствуй, Вика, – дружелюбно сказала Татьяна, слегка подергивая головой, – проходи, помогай давай, – и снова бросила беглый взгляд на предложенный ею текст.

– Подожди, а зачем же тебе все переписывать? – мягко настаивала Татьяна, – возьми немного вначале, вот, – она указала раскрытой ладонью, – в середине и в конце. – Татьяна, взглянув на Вику, протянула ей раскрытый журнал. – Прочитай вот, скажи, интересно же, да?

– Мм, – тихо произнесла Вика, по ходу чтения синхронно покачивая головой. – Да-да, мне нравится, очень интересно, – ответила Вика.

– А мой? – сказала Катерина, протянув свой журнал. – Посмотри у меня.

И в той же манере, быстро прочитав, она поджала губы, задумчиво глядя в сторону.

– Это тоже интересно, – одобрительно ответила Вика Катерине, – но у вас, – она посмотрела на Татьяну, – мне нравится больше, там подробнее.

– Вот, смотри, – победоносно сказала Татьяна, – пиши это вначале, – и указала на свою статью, – а свое после напишешь.

Нахмурившись, Катерина с недоверием оглянула сплюснутые строчки, – Ну… – и, недовольно, но покорно буркнув: – Ладно, – положила перед собой журнал.

И в вечерней затаенности комнат, окружившей Евгения своим гулким монолитом одиноких пещер, ему открылась пугающая, до дрожи голая космическая тайна, он был словно заперт в этой громадной клетке глобуса. Он чувствовал себя раскрытым, обнаруженным донага и положенным на мягкое зеленое блюдо земли. Он ощущал свою плоскую человеческую беспомощность и незащищенность всех близких ему людей, и ужасная роковая встреча тогда казалась ему лишь вопросом скорого времени.

– Мама, иди сюда! – громко позвала Катерина ушедшую на кухню Татьяну.

– Что случилось? – растерянно улыбаясь, пришла Татьяна, держа скомканное белое вафельное полотенце и вытирая им свои покрасневшие мокрые руки.

– Неправда, смотри, – сказала Катерина и возмущенно показала пальцем предпоследний абзац. – Читай.

Татьяна прищуренно, за несколько секунд пробежалась над строго указанным пальцем по уже хорошо знакомому ей тексту.

– И что тут? – удивленно спросила Татьяна. – Все ведь нормально?

– Как нормально, мам? – Катерина постепенно стала читать с уничижительной тональностью недоверия. – «И по опросам очевидцев события, в основном все склонны считать это аварией вертолета…» Вертолет, мам, – сказала Катерина, возмущенно отойдя от текста и подчеркнув дерганой жестикуляцией руки. – «Ошиблись ли местные жители деревни Кукуево… Поспешно ли приняли шлемы пилотов за головы пришельцев…» – Закрыв глаза и подняв брови, она обессиленно покачала головой.

– Подожди, – возмущенно улыбаясь, сказала Татьяна, – так его же сразу увезли.

– Кого? – поинтересовалась Вика.

– Вертолет этот, – ответила сама не верящая во все это Татьяна, но искренне стараясь выглядеть наоборот.

– Нет, мам, нет! – показательно строго сказала Катерина. – Я так долго писала, и что, все это неправда, да?

– Хм-хм, – с улыбкой вырвалось из Татьяны, – но это-то зачем писать, не пиши. Я же говорю, пиши из последнего, вот. – Она наклонилась, вкрадчиво читая под своим торжествующе покачивающимся указательным пальцем: – «После загадочной аварии неизвестного объекта некоторые местные жители стали замечать в ближайшем лесу пугающие странности… Старожилы деревни напуганы отметинами на домашнем скоте…» И вот самое интересное, – продолжала разгоряченная Татьяна. – «Главный очевидец аварии говорит, это был не вертолет». Вот видишь, хорошо ведь получается, а это оставь, – она отмахнулась ладонью, – не пиши.

– Нет, мама, – сказала Катерина и, насупившись, взяла белую стирательную резинку, – я не хочу это писать.

– Да что тут писать? – с удивленной растерянностью ухмыльнулась Татьяна. – Последний абзац остался.

– Нет, мам, – сказала наотрез Катерина, опустив на уже написанное аккуратным карандашным почерком сухую резиновую гильотину, – я решила.

– Ладно, смотри сама, – ворчливо буркнула Татьяна, и приподняла руку в сторону настенных часов, тут же опустив ее со шлепком. – Уже семь вечера, не успеешь – получишь двойку, – предрекающе сказала она, разворачиваясь и уходя на кухню, шаркая об линолеум старыми тряпичными тапочками.

Спустя десять минут все, что было излито в горниле прилежности и послушания, безвозвратно сорвалось в вихре истоптанных дорог, там, где желание собственной правды превыше легкой девичьей мысли.

Катерина оставила лишь свои драгоценные крохи, общий заголовок и двухабзацевую статью о двухметровом гуманоиде, прилетающем на Голубую планету каждый третий парад планет.

Катерина услышала далекое эхо, она взяла древнее право голоса. В ней рождался истошный гул манящего света, и от этой безмерной точки расходились рябящие раскаты ее взрывающейся юной, но уже зреющей души.

Близкое молчаливое знание, единственное правильное и ведущее к краху, оно где-то рядом.

Вдумчивая Катерина с раннего детства начала познавать цену маленьким разноцветным бумажкам, заманчиво переливающимся на свету с мелкой паутиной четко выверенных линий. Через нежную кожу еще детских пальцев она познавательно впитывала их радость. Маленькая Катерина часто брала темный кожаный кошелек Татьяны, не глядя аккуратно погружала руку в его потаенные недра, бултыхала прохладные монетки, заслушиваясь запретным искрящимся металлическим позвякиванием.

– Ай-яй-яй, – говорила Татьяна, грозя мило пальчиком, снова застав Катерину со своим кошельком, – доча, кошелек трогать нельзя. – И Татьяна аккуратно вынимала его из маленьких пухленьких рук, с морщинистой угрюмостью вежливо приговаривая: – Каака, каака.

Как-то пяти-шестилетней она без спроса взяла кошелек на улицу и за несколько часов растратила почти все содержимое, увлеченно играя со своими подружками в магазин, щедро покупая торты из песка, красиво разукрашенные осколками разноцветного стекла и аппетитно воткнутыми маленькими зелеными стебельками травы, шедевры печенья и неотразимых супов в похожем кулинарном стиле и маленькие камешки-сладости, которые через мгновенье могли превратиться в бесценные брильянты, жемчужины или сапфиры.

Однажды, придя к ней в гости, проходя мимо зала, Евгений увидел Катерину вдумчиво сидящей на разложенном диване рядом со своей отдыхающей матерью, медленно вяжущей зимние носки, серьезно и внимательно пересчитывающей бумажные деньги.

– Пятьдесят пять, шестьдесят, – не спеша считала Катерина, аккуратно кладя одну купюру на другую, – шестьдесят пять, семьдесят.

Досчитав до последней, она тихонько пододвинула стопку измятых купюр прямо перед собой и вопросительно, с наигранной серьезностью, удивленно посмотрела на отстраненно-спокойную Татьяну, ушедшую с головой в свое вязание.

– И вот, – громко сказала Катерина, подождав несколько секунд, пока Татьяна не соизволила посмотреть в ее сторону. – Это все, что у нас осталось? – Она взяла тоненькую стопку купюр в руку и легко потрясла. – Как мы будем жить, занимать придется?

– Зачем занимать? – спокойно ответила Татьяна, снова опустив расслабленное лицо в свое теплое вязание. – Доживем как-нибудь, зарплата через неделю, – закончила она, еле заметно, вдумчиво улыбнувшись.

Хитрый, пытливый ум Катерины требовал все больше места, действий, ее сердце стучало ритм смело шагающей жизни. Душа толкала туда, где глаза были слепы, через джунгли ошибок, в беспросветную дождливую мглу, где ей грезился далекий райский мираж.

Осенний ветер лениво наполнял воздух печальной задумчивой промозглостью. Осень, осень, еще одна осень, длинная дорога дребезжащих луж, продирающего до жил порывистого ветра, несущегося, как говорят синоптики, обширным циклоном, выхолащивая еще недавно рожденные тени улыбок. И знакомый запах холода, уличной грязи, дождя и разбитых дорог. Но глаза… глаза людей, вкушающие серую, обволакивающую трясущимся ознобом растерянности, иссушающую, колющую повседневность этого времени года, рождали в их грешных душах огонь, согревающий их уютные кухни, просторные комнаты, широкие кровати. Полная несовместимость, сливаясь, рождала истину, миг, наполненный бесконечностью чувств, называющийся скромно «жизнь». Здесь и сейчас.

Утреннее уральское солнце далеким размазанным шаром тоскливо выкатывалось из горящего рыжими пятнами холодного одеяла еще спящего леса. Проснувшись под сумрачным осенним небом, Катерина с большой медленной неохотой вынырнула из своего теплого, ароматного одеяла, соблазняющего ее, «еще минутку». С наивной опаской превозмогая себя, она тихонько опустила свои теплые розовые пальчики на холодный линолеумный пол, поблескивающий пустым глянцевым одиночеством. Все еще сидя на кровати, она с соблазнительной зевотой медленно растянула худенькие руки по сторонам, вдыхая запахи квартиры и своего спелого тела. Она встала, смотря на далекое скучное облако, на прилипшие капли на стекле окна, стены соседних домов, и покачивающее дребезжанье меж их золотых кустов и деревьев, и серость мокрого асфальта для нее сейчас попросту были еще более невыносимо пусты. И, проходя через сонную лень, отвлеченно запустив под свои русые волосы ловкую ладонь, она приподняла смятую прическу, расчесав гудящую сухую кожу под ней, и голышом направилась в ванную. Зайдя в ванную, она с улыбчивым оскалом посмотрела на себя в зеркало, не глядя потянувшись за зубной щеткой. И в одно лишь мгновенье легкие пальчики сегодняшнего утра, забравшиеся в ее безрассудную девичью голову, отчетливо пробудили в юном создании: «Я окончательно приняла решение взрослеть». Незамедлительно этот путь был продолжен вверх. И, как на воздушном шаре, где иногда, чтобы взлететь, приходится что-то сбросить, Катерина избавилась от нежного баловства, детской занудности, она, не зная об их сакральной ценности, забыла детские грезовые пути. В то утро, смотря на свое обнаженное тело, она произнесла с улыбкой, исполненной тайного удовлетворения, сакральное до покрывших ее тело холодных мурашек, великое и запутанное в своей витиеватой абстрактности слово «Рождение». Она возвышенно вложила в него свой путь, она дочь истины, дочь правды, дочь любви и желаний, дочь однозначности. Она, лишь она.

Маленький город накрыла сплошная облачная пелена, она неосязаемо спрятала все тени, равномерно рассеяв сумрачный уральский свет.

Недавно проснувшийся Евгений, все еще лежа на своей поскрипывающей панцирной кровати, думал о предстоящей сегодня работе. Накануне ему позвонила тетя и попросила о помощи: ему предстояло помочь убрать листья, подмести тропинки, убрать старые, отцветшие, бесцветно-пластиковые цветы и, наконец, просто побыть с ней вместе, около стиснутой под дремлющими березами кладбища могилки ее Катерины. Погода была сухой, слегка ветреной, мысли Евгения – пасмурно-взволнованными…

В обычные будние дни кладбище, окруженное смешанным лесом, было почти безлюдным. Около домика сторожа шевелилась какая-то нудная возня со стоящим около него трактором с длинным мятым прицепом, полностью забитым большими черными мусорными пакетами и старой, уляпанной давней высохшей грязью, сильно поржавевшей около колес темно-синей грузовой газелью, привезшей в своем могильном кузове голые, безымянные мраморные плиты. Евгений ощутил на своем лице несколько мелких капель. Подняв голову вверх, все еще продолжая идти, он раскрыл левую ладонь, с удивленным вопрошающим взглядом подумав, задавая вопрос хмурой небесной канцелярии: «И это все?» В небе раздался глухой далекий гром, и на его теплую ладонь упала еще пара капель. Небо было сплошным, серым, и солнечный свет, просачиваясь сквозь все мельчайшие лазейки, понемногу расплескивался во все стороны, растворяя в своем колдовстве пасмурную утреннюю тьму. Над кладбищем витал вечный дух тишины. Сойдя с широкой асфальтовой дороги, Евгений повернул на отходящую влево грунтовую, ее середина была влажной глиняной жижей с мелкими блюдцами луж, и, чтобы не извозиться и не промочить ноги, он шел по краю, прижимаясь впритык к оградам могил. Он шел, аккуратно окруженный оборвавшимися датами рождения и смерти, взглядами с выцветших фотографий. Смотря на них, Евгений не чувствовал никакого давления, страха или какой-нибудь отталкивающей неприязни, в глубине души он чувствовал лишь сожаление, беспомощность и утрату.

– Здравствуй, Жень, – прищуренно, чуть в спешке поздоровалась Татьяна. – Давай посидим немного, – сказала она, держа в правой руке черную мокрую тряпку, с которой тонкой прерывистой струей стекала вода, в другой была зеленая полуторалитровая пластиковая бутылка с продырявленной в нескольких местах белой крышкой. – Не торопись, ты поздоровайся пока, – говорила она в легкой суете. – А я еще за водой схожу. Работы много… Я еще покушать взяла немного. – Она показала на белый пакет, лежащий рядом под большой старой березой. – Потом покушаем.

– Хорошо, – послушно ответил Евгений, – хорошо, – медленно подходя к могиле Катерины.

– Не торопись, – повторила она бодро, затем повернулась и пошла в сторону домика сторожа, держа в руке пустую пластиковую бутылку. Он плавно обошел могилку, смиренно встав возле мраморного надгробия. Евгений молча смотрел на фотографию Катерины, собираясь с расплывшимися мыслями, ему казалось, что эта девушка на изображении вот только-только, буквально секунду назад, задала какой-то очень важный вопрос. Он смотрел на ее лицо, на ее грустные глаза и каменные губы, вечно замершие в ожидании ответа, затем протянул к плите кисть и постучал три раза.

– Ну, здравствуй, Катерина, – тихо произнес он скорбно, растерянно, сдавленно.

Окантованные гранитом края могилы по обе стороны находились в тесной близости с другими, особенно была близка могила с левой стороны, до которой было не больше тридцати сантиметров, из-за чего могилка Катерины казалась неестественно втиснутой, будто нарочно, злостно вдавленной в общее серое бесформенное нагромождение холодной земли, памятников и оградок.

На буром прямоугольнике могильной земли из желтых опавших листьев растущей в паре метров старой раскидистой березы безжизненно торчали выцветшие искусственные цветы: тюльпаны, розы, гвоздики. Тропинки, окружавшие могилу Катерины, были заметены толстым слоем старых почерневших листьев, мелкими ветками, комковатой бесформенной грязью. Евгений увидел грабли и метлу, лежавшие связанными около березы. Неподалеку через участок, согнувшись в белом платке над старым ржавым надгробием, что-то невнятное причитая, одиноко работала немного полноватая пожилая женщина.

– Ну что, – сказала Татьяна, быстро вернувшаяся с полной бутылкой воды, – готов к работе? Сейчас, сейчас. – Она взяла связанные инструменты возле березы и, размотав, вручила Евгению старые, видавшие виды грабли. Их покрытый столетним глянцем от прикосновений тысяч рук черенок был изогнут почти как лук и вдобавок ко всему был издевательски коротким, так что, собирая с помощью этих граблей опавшие листья, Евгению приходилось время от времени разгибать затекшую спину и, качая головой, искренне удивляться этому чудо-инструменту.

Евгений быстро определил фронт своей работы. Взяв грабли, он усердно стал убирать черные запрелые слои сложенных листьев, под напором его отчаянного труда они легко отходили от влажной земли, но, где-то местами стараясь убрать все подчистую, он не понимал, где заканчиваются листья и начинается земля. Объем собранных листьев в итоге получался довольно-таки внушительным, так как Евгений не мог остановиться, словно по линейке, у границ, указанных ему Татьяной, и он решил убрать немного за их пределами. Его грело то, что он знал, что делает доброе дело, убирая тропинки около других могилок. Облагораживая чужие тропинки, он понемногу приближался к женщине в белом платке, наводившей порядок, на кажущемся почти заброшенном участке без ограды. Евгений, аккуратно посмотрев на надгробие, предположил, что, возможно, это ее усопшие родители.

– Ну как так? – возмущенно причитала женщина. – Кто разрешил?

– Что случилось? – поинтересовался Евгений.

– Ну вот что, – ответила женщина, разочарованно разводя руками в стороны.

Евгений увидел, что рядом со старым железным надгробием возвышался небольшой, грубо присыпанный свежий холм новой могилы, из-за чего старое надгробие немного покосилось. Могилы получились настолько близко, что почти сливались в одну. Свежая глина новой могилы клубами рассыпалась по бурой земле и выцветшим пластмассовым цветам старой.

– Видишь, ну кто так делает? – возмущалась женщина, показывая вытянутой рукой на новый холм глины. – Без разрешения рядом подкопали и похоронили.

– Родственники? – поинтересовался Евгений.

– Нет-нет, – утвердительно ответила она, прищурено смотря на новое железное надгробие без фотографии. – Вообще не знаю, кто это.

Вернувшись обратно, Евгений рассказал все Татьяне.

– Ну что, – тихо сказала Татьяна, – видишь, у них оградки нет, оградку обязательно делать надо. Тут, видимо, еще когда снег был, подкопали, наверное, из-за снега границ не увидели. Ну что сейчас сделаешь? – сказала она, оттирая мраморное надгробие мокрой тряпкой. – Уже ничего не сделаешь.

– Кстати, – осмотревшись, сказала Татьяна, – а где она сама?

– Пошла к сторожу, – ответил Евгений, – сказала, разбираться будет.

Евгений сгреб все листья, мусор и грязь в несколько больших куч, и после вместе со своей тетей они усердно накладывали все это в большие черные полиэтиленовые пакеты для мусора.

И когда последняя охапка листьев была утрамбована в пакет, под слегка рассеянными тучами, пропускающими немного больше света, Татьяна, подойдя поближе к нему и смотря в сторону женщины, усердно разгребающей совковой лопатой разделительную борозду, хоть как-то разделяющей две могилы, тихим голосом исповеди с отчаянно уставшими глазами сказала:

– Знаешь что, я ведь, когда Катерина умерла, ничего не соображала вообще, вообще ничего не понимала. – Уголки ее рта немного грустно подтянулись, глаза погрузились внутрь пелены ее мыслей. – Не задумывалась как-то особо, остановились… здесь хороним… – Она показала на ближнюю могилу. – Спросили у родственников, они разрешили, хотя никто из них не пришел, – тихим тоном бегло говорила она, – ничего не показал. А потом, когда похороны закончились, полгода уж как прошло, кто-то начал возмущаться, мол, почему так близко. Конечно, близко. – Татьяна взяла тряпку и намочила ее водой из бутылки. – Конечно. – Она показала рукой с тряпкой на свою голову и покачала ею в стороны. – Если бы я соображала тогда хоть чуть-чуть, я бы, конечно, скорее всего, другое место выбрала, – сказала она, с сожаленьем поджав губы.

Над землей кладбища витал молчаливый дух одиночества. Свет мягко ложился на раненую почву новых могил, освещая все пронзительные взгляды на всех надгробиях ушедших – они ушли, оставив этот прощальный взгляд. «Она уже напечатана? – испуганно подумал Евгений. – Моя фотография, какая? Когда? Мой взгляд, мое прощание, они живые…» Свет мягко ложился… «Там лежат не они… Встал дух… Дух улетел, прах истлел…» Вечная память…

Вчерашние тени не вернутся? Звук ее шагов в ночном городе на заброшенном вторнике. Ее озябшие красные руки понедельника. И снова поет май… Я слышу ее вечный голос. Прости меня, что я ребенок, прости меня, что я глуп, прости, что слаб.

Ее влекло внутреннее неизведанное желание, которое толкало ее вперед, в сырую ночную погоду. В тщете она искала потерянный голос, потерянное лицо, летя через грязь, ветер, холод в бездушной пустыне, исполненной далекими миражами.

Порой ей кто-то что-то шептал, быстро, пискливо, временами заискивающе невпопад, тараторя обрывки заикающихся слов, сдержанно, через долгие молчаливые часы и дни вдумчивой задержки, витиевато и двусмысленно, будто бы скрывая настоящий смысл, словно не говоря то, что хотел, а произнеся то, что больше становилось неподъемным, словно гора, заслоняющая солнце, закрывающая обрывки снов и все мелкие мысли, оставляющая лишь темный сумрак, заставляя понимать себя по темным расплывчатым силуэтам, шороху дрожащих пальцев, прикасавшихся к темной облезлой повседневности.

К двадцати у Катерины появилась страшная подруга – она пристрастилась к наркотикам. Порою в поисках денег на новую дозу Катерина крала и продавала любые, хоть что-то стоящие вещи из квартиры своей матери. Иногда Татьяна даже просила Евгения переночевать в ее квартире, пока она уходила на работу в ночную смену, опасаясь, что в ее отсутствие, как это часто бывало, что-нибудь пропадет. Перед уходом на работу у порога, сморщив брови с озабоченным видом, она давала Евгению напутственные советы.

– Ты включай иногда, – говорила она слегка взволнованным дрожащим голосом, – свет в зале на полчасика, и можешь дальше спать, если хочешь, спи в другой комнате. – Она повернулась и указала ладонью на входную дверь. – Видишь, они увидят, что кто-то есть, и не зайдут.

– Они? – удивленно спросил Евгений.

– Конечно, а ты что думал, – сказала Татьяна, – она телевизор одна потащит? С дружками приходит, – недовольно, но сдержанно говорила она. – На кухне все раскидают, все съедят, приходишь после работы, поесть нечего. Погуливанят полночи весело, все вещи раскидают, выспятся, ага-ага. – Она печально улыбнулась. – Непонятно кто, я потом все постельное перестирываю. А утром уходят, ага, думают, – она продолжала улыбаться, но Евгений прекрасно понимал, что эта улыбка прикрывала опустошающую дикость ее растерзанной жизни, – что мы, зря приходили что ли, и телевизор возьмут. У меня из вещей ничего практически больше нет, – сказала она, серьезно смотря в никуда. – Драгоценности как только пропадать стали, золотые сережки первые пропали, я сразу сестре все отдала. Ладно, спасибо тебе, что пришел, – сказала она с облегченностью всего высказанного, не спеша подходя к входной двери. – Ты, главное, не бойся, это они боятся всего.

И, одиноко бродя по заброшенной сумеречной квартире, он с тревожным напряжением прислушивался к каждому сонному шороху, случайным стукам ночного подъезда, лишь пару раз на несколько минут выключив свет. Из запертой темноты квартиры он пристально вглядывался в пустоту ночных улиц, наполненных лишь нелепостью, сыростью и холодом. Ему казалось, что изредка мелькающие около дома в моросящем дожде скукоженные люди – это они, те, кто безумен, голоден, в угаре извечно сонных глаз.

Через некоторое время, прогуливаясь по светлому торговому залу большого супермаркета в поисках новой добычи в виде хлеба и молока, Евгений случайно повстречался с ней, с той, чье распухшее, отекшее лицо было вдобавок изуродовано большим расползшимся синяком на правой скуле. Он непонимающе видел фиолетовый оттенок ее лица, дрожащий в похмельном треморе ее рук крепкий алкоголь. Во всем этом Евгений растерянно искал то, что когда-то было ее мечтами, что было ее улыбчивой девичьей наивностью.

– Привет, – растерянно произнесла она.

– Привет, как там тетя Таня? – ответил Евгений, стараясь держаться, будто ничего не замечая. – Работает сегодня?

– Не знаю, – равнодушно ответила она. – Я там больше не живу.

Он это знал.

– А ты как? – сразу продолжила она. – Как родители, они все еще живут там?

– Да, – все еще скрывая взволнованность, отвечал Евгений, облегченно цепляясь за отвлеченную тему. – Им нравится, кажется, они там уже года три живут.

В зале было малолюдно, и все одинокие, горящие глянцем полки ждали своих новых рук. Ее глаза, раздраженные нежданной задержкой, начинали искать выход.

– Ладно, молодцы, – поспешно ответила она, двигаясь в сторону кассы. – Передавай им привет.

– Хорошо, – с облегчением ответил Евгений. – Обязательно.

Его спасительное облегчение было абсолютно отрешенным, и в нем совершенно не было какой-либо человеческой неприязни. Ее грязный, дурно пахнущий внешний вид вызывал острую обескураживающую боль его души. «Это не она, – думал в нем испуганный маленький мальчик. – Я ее не знаю, кто это? Катерина?»

III

Нас окружают великие стены молчаливых квартир, стены вынужденного отчуждения, стены плача, стенаний, раскаяния.

Дорога медленно шла, она видела Евгения идущим. Она несла его на своих пыльных ладонях в даль времен и размытого пространства. Евгений хорошо видел расстояния метров, но расстояния минут оставались для него за горизонтом понимания. Из ряби временности и всего созданного человеком с упорным, кропотливым усердием перед ним образовалась открытая его жадным взглядам узкая улица. Растущие в летнем настроении вдоль ее и подрезанные в свое время тополя, уже успевшие обзавестись молодыми ветками, махали зелеными лопатами листьев. От них пахло радостью лета. Солнце дарило себя, щедро разглаживая своим дневным теплом серый мягкий асфальт. Он шел по скромной Музыкальной улице, которая начиналась уснувшим в обрамлении своих углов, серости стен ушедшей эпохи пятиэтажным зданием, его ноги ступали уверенно, не замечая себя. День дышал верой, надеждой, любовь была еще впереди. Евгений шел не торопясь, стараясь впитать взглядом как можно больше ускользающих в небытие моментов и не планируя четко проложенного пути (в отличие от цели, которая была определена), стараясь идти, опираясь на собственное, еще не проснувшееся запутанное настроение. На дом спускался теплый свет, обеляя его до цвета чистого облака. Он был голоден, но, чувствуя темную пустоту своего желудка, он ощущал яркую наполненность своих глаз. Евгений видел воздух, текший невидимой рекой меж домов, деревьев, людей, его святую наполненность жизнью. Люди, рождающиеся тут же на глазах и плавно уходящие в аквариумную неизвестность магазинов, смело исчезающие с хлопком в сумраке подъезда, пропадающие тихо за бетонными углами домов, – все они играли симфонию бытия на струнах его времени. Зеленые островки наполняли его город спасительной блуждающей тенью, оставаясь все же в тени равнодушной будничной суеты.

Евгений смотрел в лица идущих навстречу людей: усталые, задумчивые, притягательные, в глаза, смотрящие на него одно мгновение, ловя порхающие в сладком глянце губы молодой особы, съедая модно растрепанную прическу грустного юноши и случайно подслушав громкое щебетанье двух новорожденных мам, идущих с колясками, нетихо обсуждающих что-то деловитым тоном с кротким пафосом знатока о режиме сна малышей и устало-сложных отношений со свекровью.

Проходя мимо небольшой старой школы, он видел ее сдержанный монументальный фасад, замерший в горделивой позе. В этот блуждающий день она молча смотрела на него – тень, медленно идущая к солнцу.

В конце улицы, поодаль, стоял единственный городской кинотеатр «Ласточка», его громоздкие темные латунные ручки больших входных дверей блестели в местах частых прикосновений прихожан. Некоторые из них с неистовой прилежностью все время пребывания в нем убеждали себя в бытие спасителя, который придет с неба в образе симпатичного молодого юноши в обтягивающем одеянии, несущий гибель злодеям и истинную благодать праведникам.