Читать онлайн Ангел войны бесплатно

Ангел войны

Выживет слабый. И ангел Златые Власы
в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,
в час, когда челюсти дней на запястье смыкая,
остановились часы.
Выживет спящий под лампочкой желтой едва,
забранной проволкой – черным намордником страха.
Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха
он задрожит, как трава.
Выживет смертный, ознобом души пробужден.
Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.
Ангел склонится над ним, и восходят в орбитах
две одиноких планеты, слезами налитых;
в каждой – воскресший, в их темной воде отражен.

1971

1960-е

«Прошла война и кончилась блокада…»

Прошла война и кончилась блокада,
И скверики разбиты на местах,
где до войны – дома, обычные с фасада,
где люди, обитавшие в домах —
таинственной породы существа —
кто с голоду, кто сдуру, кто с бомбежки…
Так вот они – деревья и трава,
твой воздух, Ленинград, насыщен ими,
мы состоим из них, мы носим их же имя
в пластмассовом футляре наготове.
И до сих пор с конца второй войны
повсюду к нам относятся особо,
как будто мы с блокады голодны,
как будто мы – восставшие из гроба, —
и равнодушие, стяжательство и злоба
для нас не существуют, не должны
существовать…

«От фабричного запаха серый…»

От фабричного запаха серый
влажный воздух – улыбка твоя…
Посреди полукруглого сквера
изогнулась над чашей змея.
Две скамейки и символ дурацкий
сквозь больничный туман ленинградский,
где с блокады еще и войны,
даже стены заражены.
Мы приходим сюда на свиданья,
за оградой – больничное зданье,
и в улыбке твоей виноватой
тот же голод и хлеб сыроватый,
слабый хлеб на ладони и ветер,
тот же голос – и год сорок третий.

1967

«Чехословакия, мой друг…»

Чехословакия, мой друг,
так далеко в Европе,
что если в пыль ее сотрут —
у нас и пыль не дрогнет.
Из-под колес грузовика
седое облако клубится,
проходят серые войска,
толпятся люди у ларька
и пыль на них садится.
Такая тихая тоска —
но было б чем напиться,
когда газета шелушится,
как вобла плоская горька.

«Были дни в начале сентября…»

Были дни в начале сентября,
как шуршанье в мертвых листьях воробья,
как пятнистого асфальта шевеленье…
Были дни – и люди в них парили —
сгустки воздуха нагревшегося или
света и теней переплетенья.
Но при этой двойственной погоде
были по-особому странны
толки, возбужденные в народе
страхом и предчувствием войны.

Осень 1968

1970-е

«Мне камня жальче в случае войны…»

Мне камня жальче в случае войны.
Что нас жалеть, когда виновны сами! —
Настолько чище созданное нами,
настолько выше те, кто здесь мертвы.
Предназначенье вещи и судьба
таинственны, как будто нам в аренду
сдана природа, но придет пора —
и каждого потребует к ответу
хозяин форм, какие второпях
мы придали слепому матерьялу…
Предназначенье вещи – тот же страх,
что с головой швырнет нас в одеяло,
заставит скорчиться и слышать тонкий свист —
по мере приближения все резче.
Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,
Окаменеть навеки – мертвый чист.

1970

«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»

Лепесток на ладони и съежился и почернел
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону,
но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…
Словно черви летают они над садами!
Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,
лишь тому приоткроется: рядом —
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города – ужас его и блокада.
Одиночество родины в неком пространстве пустом.

1971

Флейта времени

О времени прохожий сожалеет
не прожитом, но пройденном вполне,
и музыка подобна тишине,
а сердца тишины печаль не одолеет,
ни шум шагов, бесформенный и плоский…
Над площадью, заросшею травой, —
гвардейского дворца высокий строй,
безумной флейты отголоски.
Бегут козлоподобные войска.
Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку.
Вот музыка – не отдых, но одышка.
Вот кожа содранная – в трепете флажка!
Прохожий, человек партикулярный,
парада прокрадется стороной…
Но музыка, наполнясь тишиной,
как насекомое в застылости янтарной,
движенье хрупкое как будто сохраняет,
хотя сама движенья лишена…
Прохожему – ремни и времена,
а здесь возвышенная флейта отлетает!
И зов ее, почти потусторонний,
ее игла, пронзающая слух,
в неслышном море бабочек и мух,
на грядках рекрутов, посаженных в колонны,
царит и плачет – плачет и царит…
И музыки замшелый черный ствол
в прохожего занозою вошел,
змеей мелодии мерцающей обвит.

Январь 1972

Хор

Многоярусный хор на экране
в одиноком эфире влачит
песню-глыбу, тоску пирамид
и песков золотое шуршанье…
Как невнятны слова-египтяне,
как бесформенны всплески харит!
Над казенной армадою глоток —
только лотоса хрупкий надлом,
только локоть, мелькнувший тайком,
только шелест соломенных лодок…
Но военный Египет пилоток —
наша родина, поле и дом.
Да, я слушаю пенье базальта,
и в раствор многотысячных губ,
в бездну времени, в море асфальта
с головой погружаюсь, как труп.
Лишь бессмертник-душа, в похоронный вплетаясь венок,
по течению черному песни течет на восток.
– Государь ты наш сирин!
пес-воитель и голос-шакал!
Хор в бездонном пустынном эфире
пел над падалью, пел – не смолкал.

Март 1972

«Строят бомбоубежища…»

Строят бомбоубежища.
Посередине дворов
бетонные домики в рост человека
выросли вместе со мной.

Страх успокоится, сердце утешится,
станет надежный кров.
Ляжет, как луг, угловая аптека —
зазеленеет весной.

Шалфей и тысячелистники —
ворох лечебных трав,
пахнущих городом, пахнущих домом подземным,
принесет завтрашний день.

И отворятся бетонные лестницы
в залитых асфальтом дворах…
Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,
медленно сходим под сень

гигантских цветов асфоделей,
тюльпанов сажи и тьмы…
Бункер, метро или щель —
прекрасен, прекрасен уготованный дом!

Лето 1972

Клио

Падали ниц и лизали горячую пыль.
Шло побежденных – мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,
Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, —
шли победители – жирного быта обоз,
шла побежденная тысяченожка, и рос
горьких ветров одинокий цветок среди поля.

Клио с цветком. Голубая старуха долин.
Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,
Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,
всех отходящих целуя – войска, и народы, и страны
в серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

Лето 1972

«И убожество стиля, и убежище в каждом дворе…»

И убожество стиля, и убежище в каждом дворе
возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы
неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,
отсидеться в норе —
но любая возможность омерзительна, кроме одной:
сохранить полыханье последнего света на стенке,
да кирпичною пылью насытить разверстые зенки —
красотой неземной!

1973

Стихи на День Победы 9 мая 1973

Шоколадное дерево праздника слабой фольгой шелестит.
Отзвенел патриот, возвратился домой постояльцем.
Что за сладость растаять, прильнуть
к обескровленным пальцам,
что за липкие дни! – и о чем очевидец грустит?
Клейкой – как говорится о зелени мая,
будто правда приклеенной птичьим полетом к стволам, —
клейкой зеленью, значит, но с голубизной пополам
праздник полит обильно, и толпы текут, омывая
исполинские ноги с угрюмым упором ступней.
Как шевелятся пальцы – и люди снуют между ними —
кто по ногтю скользит, кто с колена сползает… Пустыми
всех обводит глазницами вышняя груда камней.
Что же грустен стоит очевидец в сторонке?
Шоколадное дерево праздника плавится, тает за ним…
Вот оркестр полковой прошагал пауком площадным,
но еще напряженно дрожат барабанного дня перепонки.

Май 1973

Наследующему – 9.5.75

Наследующий ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому.
Послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину —
и темя освещает седину
теплом и светом внутренним… Лежит
апрельский снег на голове старух.
Наследующий ложь находит по следам
свой материнский дом, где голубиный пух
кружит по комнате, слетается к устам.
Забьется в глотку столько тишины,
что рад заговорить, воспомянув
минувшую войну – ее железный клюв,
вскормивший смесью крови и слюны
грудное сердце! Рад бы обсказать,
заговорить огнями, словно Куст, —
но полон рот, но слышен хруст
костей – и голубиная тетрадь
для записи единственной чиста.
Раскроешь – там лежит Наследующий ложь,
он площе фотографий, он похож
на дырку в основании креста.
Вокруг него, истекши из ступней,
извечной крови струйки запеклись…
Как дерево креста, лишенное корней,
он вырос из земли, где мы не прижились,
но блудными детьми вернемся к ней.
Он только след и ржавчина гвоздя —
насквозь его, все явственней сквозя,
все чище и бедней,
минуя речки, пристани, мостки,
ведя наверх и вдаль послушные зрачки,
растет земля холмов и невысоких гор —
так незаметно голос входит в хор,
условный разрывая волосок —
границу горных – горниихъ высот.

Май 1975

Стихи на День авиации и космонавтики

Крошево или судьба? Украшение праха
больно рисуют – как послевоенные дети,
голубые от недоеданья и страха,
синими карандашами по рвущейся возят газете.
Сквозь разрывы клеенка цветет
колокольчиками и васильками —
тысячекратный букетик, осколок высот,
полузатерт, а иного себе не искали…
Крошево или судьба? Неочиненный грифель
не оставляет следов – только в тучах просветы.
Синий сквозит самолет – и в прекрасную гибель,
словно морская звезда с бугреватым излучьем, – воздета!
Так любить неживых не дано
никому – как любили! Как если б
на клеенке прожженная дырка сводила в одно
место всех, кто еще не воскресли.
Если же это судьба, то житейского краха
не убегают – но сгорбясь и голову в плечи,
как выходящая из-под воды черепаха
или же летчик – земле, что рванулась навстречу.
Как мелькает! как мельком! как мел
синевы нутряной не скрывает,
если яркое солнце и ясно увидеть успел —
чем кончается боль роевая!
Как я давно превращен, как надолго я вдавлен
точкой невидимой в тонкослоистую почву,
где и любовь неземная питается давним —
дафниями сухими да мотылем непорочным!
Рисовали бы царствие рыб
либо цельный брикет океана,
или только детей, синеватых и ломких на сгиб,
или водоросли, аэродромы и аэропланы…
Нет! не судьба, не аквариум – нечто напротив!
Автопортреты меня окружают, как точку зиянья.
Стол пробуравлен. В отверстие воздух выходит.
Все нарастающий свист. Разбеганье созвездий. Сиянье.

12 апреля 1975

Тринадцать строк

Как забитый ребенок и хищный подросток,
как теряющий разум старик,
ты построена, родина сна и господства,
и развитье твое по законам сиротства,
от страданья к насилию – миг,
не длиннее, чем срок человеческой жизни…
Накопленье обид родовых.
Столько яду в тяжелом твоем организме,
что без горечи точно отвык
даже слышать, не то чтобы думать о чем-то,
кроме нескольких горечью схваченных книг,
где ломается обруч, земля твоего горизонта,
как Паскалев тростник!

Январь 1976

Запись видения
(фрагмент баллады)

Полигоны отчаянья и озарения,
полуграмотные правдоискатели
(палец на тексте),
встретимся – обязательно
в эвакуации, в море гражданского населения,
два свидетеля бедствий.
Я не бредил.
Я в полноте сознанья своего
сначала не увидел,
но ощутил: четыре дня пути
и голода чужое существо.
Шоссе – в направлении Пскова.
У обочины, возле дренажной канавы,
я вижу отчетливо нас:
капли эвакопотока людского,
капли пота на лбу, или брызги великой державы,
мы – свидетели бегства,
и смертные наши тела
меньше наших расширенных глаз.
Да, я знал его перед войною.
С вечной Библией и деревянной гримасой,
с проповедью косноязычной
в ожиданьи Судного часа,
он казался нелепым и скучным.
Но столкнула судьба —
словно зренье вернулось двойное.
– Мы глаза, – он сказал, – не свои:
нами смотрит любовь на страданье земное…
Я сидел на грязной земле.
Я шептал – не ему – «смотри».
ЭТО медленно двигалось:
люди, машины, тележки.
Город пенсионеров и служащих
вытекал без единого слова,
с молчанием жертвенной пешки.
Длинный гул на Востоке.
Шоссе в направлении Пскова,
а у самого горизонта,
над лесом, – крест и крыло.
– Это ангел, – сказал он, —
ангел смерти, карающий зло.
Я разулся.
Я ступил голубыми ступнями
в полужидкую прорву канавы.
Я – черствая тварь, – я ответил:
– Это ангел, конечно,
это памятник чьей-то воинственной славы,
эта баба чугунная над головою
подняла автомат.
Если издали кажется: крест,
значит, истинно: КРЕСТ
в небо выставлен предгрозовое…
Мы тронулись дальше.

Февраль 1978

«Хиромант, угадавший войну…»

Хиромант, угадавший войну
из ладоней, где линии жизни
пресеклись посредине, —
о, я помню о нем, прилипая к окну:
Подо мною круги световые повисли —
над макушками трех алкашей
и мента, говорящего с ними.
Это видно и больно.
Только под ноги можно смотреть, не рискуя
натолкнуться на лица, покрытые марлей
или тряпкой рогожной… только
под ноги, падая в пыль золотую…
Да и то невозможно!

1978

Стихи, написанные в Станиславе. 1979

«кто защитит народ не взывающий к Богу…»

кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков – одна синева и плывучий
гул – одно непрерывное имя
для картофельной почвы – сплошная вибрация, Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль открытую сердцу замыкая в единый
щит всевидимый – в незащитимый
диск печали

1979

«Есть и у целого народа…»

Есть и у целого народа
трудноскрываемый порыв
к самоубийству. Затворив
ходы, и выходы, и входы,
дыхательная несвобода
свое пространство сотворит
по карте, скатанной в рулон,
когда материки шершавы
на ощупь – ни одной державы
не угадаешь, только слом
картона или же бумаги
разрыв проходит посреди
какой-то – лучше не гляди,
какой земли! пускай во мраке
теряются ее зигзаги
как неразгаданные знаки
твоей же собственной судьбы

«Энергичные жесткие лица старух…»

Энергичные жесткие лица старух.
Обесцветшие губы теряются в складках
отмирающей кожи… Корнями тяжелыми рук
погружаются в землю. Скрипит, надрываясь, песок
под ногтями такой желтизны,
словно мозг пожелтел и усох,
словно мир, что вокруг, не опомнится после войны,
не распустит хотя бы слегка
напряженный по ниточке рот,
где улыбка старух синей судорогой губы сведет —
и отвалится, геометрично-горька…
Сгорбленные в очередях,
в толпах памяти, в топях засохшего теста
неподвижно сидят
вечерами у тусклых подъездов…
Связками голосовыми
переплетаясь, похрустывают и скрипят
петли дверей в коммунальной квартире,
всхрапывает водопровод – и затихает опять, —
и в такой тишине, что дрожанье вольфрама
в электрической лампочке стиснуло слух —
отовсюду мне слышатся скрипы и хруст —
голоса и суставы старух —
и чужие, прошедшие жизни гноятся на мне,
кровоточа – раскрытые раны.

1980-е

«возможно ли? победа из побед…»

возможно ли? победа из побед
победою поражено
поколение послевоенных лет
железной кружкою никто не обнесен
пьют победители квадратное вино
стекающее со знамен
все меньше праздника все тише толчея
как бы сквозь вату бухнул барабан
и вот победа – словно бы ничья
мрачнее пьяного не пьющий ничего
но лучше бы он был смертельно пьян
о, лучше б вовсе не было б его!

1981

«немногорадостный праздник зато многолюдный…»

немногорадостный праздник зато многолюдный
пороха слаще на площади передсалютной
темный пирог мирового огня
и александровская четверня

детство мое освещали надзвездные гроздья
зимний дворец озарялся и потусторонняя гостья
астра или хризантема росла и росла

Вход для пользователей

Меню