Читать онлайн Игры с адреналином бесплатно

От автора

Дорогой читатель. Особенно не очень молодой. Этак лет за 70. Я должен перед тобой извиниться. Ибо я представляю, с каким интересом ты приобрёл эту книгу. Ещё бы! О сексе для тех, кому за 70! Ты ожидал, что наконец-то тебе разъяснят, что же это такое – секс за 70!

Однако, увы, ничего «этакого» в книге ты не найдёшь. Просто рассказывается о развитии отношений людей уже преклонного возраста. При этом я старался уйти от описания необходимых интимных подробностей, которыми пестрят все газеты, журналы и прочие современные российские издания.

Что касается других рассказов, то их особенность – практически всё взято из жизненного опыта автора, за исключением уж совершенных фантазий.

Но… всё проходит. «Птицы с юга прилетают…»

И ты будешь счастлив, дорогой читатель.

Вперёд!

Брак по-французски

Память наша устроена странно. Сегодня сидишь с приятелем, пьёшь. Ну, скажем, кофий, и всё чётко и ясно расставляешь по своим местам. А проходит несколько дней – и всё. Весь наш разговор разлетелся на кубики, шарики, треугольники. Что-то вспоминаешь из беседы. Что-то оказалось – это совершенно другой человек обсуждал с тобой. Да и ругался. Вот пойди пойми ты эту самую память.

Всё это я к тому, что стал вспоминать рассказ моего приятеля, который давно живёт в Париже и всё грозит, что обязательно пригласит меня к себе в гости. Будет и шашлык. Вот только дай время, жена уедет, и уж тут…

Мой приятель жмурился, хитро улыбался: «Позовём девочек из Молдавии и такого фуршета закатим, что любо-дорого».

Но – жена приятеля не уезжала, фуршета не было, и девочки из Молдавии старились прямо на глазах.

Ну-с, о приятеле. Он во Франции жил давно. Так давно, что, казалось, он вообще всегда жил в этой чудесной стране.

Был он большой, весёлый, хорошо пел и ещё лучше показывал фокусы. Потому что в СССР он был профессиональным фокусником. Что его занесло во Францию, мне кажется, не знает и он сам, ибо во время наших посиделок нёс какую-то обличительную чушь. Типа – погнался за колбасой. Или тёплым унитазом.

Самое интересное, что меня и интриговало, и даже внушало зависть некоторую, – при полном стремлении не работать он каким-то образом ухитрялся иметь деньги. И не очень маленькие.

Меня, как каждого нормального эмигранта, это его свойство доводило до бессонницы. Вот этими бессонными ночами я прокручивал все его действия. Ибо дружил и знал многое. Да и чего не знать. Он открыт и ничего не скрывал.

Но нет. Не понимал я, как это так. Помахал руками – и вот они, 150 евро, тут как тут.

Я несколько раз с ним вместе совершал поездки по стране. Вместе с раззявами-туристами из России. Он, приятель мой, просто взмахивал рукой и говорил: C’est cheval[1]. И р-раз – в руке 180 евро. Все – по двадцатке. Нет, что ни говори – фокусник.

Жена его, крупный профессор по гинекологической медицине в прошлом, а ныне просто красивая дама, в нём души не чает. А всё просто. Женщины, даже ежели и очень образованные, всегда наивны и ждут чудес. А мой приятель ей, своей жене, показывает фокусы, то есть чудеса, каждый вечер. То с кубиками. То с шариками. То с косынками, верёвочками и прочим.

Ну как всему этому умению не завидовать.

Ну-с, я своего приятеля описал достаточно. Теперь перейду к сути рассказа. И про память.

Просто мы сидели как-то в кафе «Лила», что на Монпарнасе, пили на самом деле хороший кофий и обменивались информацией о житье. Что стало это житьё труднее, что зажимают, где только возможно, и уж кое-как оформить документы на проживание во Франции не катит. В смысле – не дадут.

Не то что в старые добрые времена. И рассказывает мне мой приятель Б. такую вот своего рода историю.

– Как ты думаешь, что такое еврейская жена?

– Ну, как что такое, – отвечаю я. – Это яснее ясного. Форшмак. Холодец с чесноком. Кнедлики. Постоянно – протирка пыли. Почти всё время недовольство. Например, смотри, у Фимы дети уже на рояле и скрипке. А наш оболтус… И всё. Это всё твоё воспитание. Ну и так далее.

– Вот и нет. Еврейская жена – это способ передвижения. Когда многие, в том числе евреи, хотели смотаться из СССР, то какой только один путь и был? Верно, еврейская жена. Вот через неё и выезжали, в основном люди совершенно других национальностей и конфессий. Ладно. А что такое французская жена?

– Ну, – отвечаю, – всем известно. Шарм, Карден, всё время амур. В общем, ком тужур. Чё говорить-то, французская жена, она и есть французская.

И мне показалось, что в воздухе кафе запахло шанелью и ещё чем-то неуловимо сладостным. А в окне промелькнула тень с тонкой пахитоской и красного дерева стеком. Мелькнуло. Исчезло.

– Да нет, опять ты ошибся. Французская жена – способ легализации. Вот что это такое. И не более того.

Я со своей женой Леокадией, а попросту Лёкой, приехал сюда на самой заре перестройки. Когда у нас всё рухнуло в одночасье. Жрать нечего. Главное – работы никакой.

Поверишь, я на Арбате приспособил ящик из-под яблок и показывал фокусы. Конечно, и напёрсток был. С вечным «вот шарик есть, а вот его нет…». Кстати, зарабатывал кое-что. На питание хватало. Да ещё Лёка нехилый врач. В общем, можно было бы влачиться, но и меня и Лёку как комар в причинное место. Мол, что – так вот и жить до скончания? Нет и нет. Да к тому же подошла свобода в полном объёме прав и требований. Ну, мы и рванули. Вроде турпоездка. Это до Парижа на автобусе – турпоездка. А приехали – как тараканы все посыпались. Только кого и видели. Какая тут башня Эйфеля. Какие Инвалиды с Наполеоном Бонапартом.

Мы с женой – кстати, не расписаны – сняли комнатушку, и я – по ресторанам. Петь научился. А Лёка в бубен бьёт и в нужном месте «гэп-гэп чавэлы» В общем, по вечерам оба воем. Зачем смотались? Чего не видели? А главное, оба без документов. Нелегалы. Я всё представлял, что я теперь – или Рудольф Абель, или Конон Молодый, или Штирлиц, либо ещё какой легендарный советский разведчик.

Конечно, ошибался. Так как уж у них что документы, что легенда – в полном ажуре.

Короче, начали серьёзно думать, как эту легализацию устроить. В Марселе арабские товарищи предлагали вид на жительство. Дёшево. Но мне друзья сказали – до первого полицейского. Пробьёт в компьютере твой вид – и едешь в тюрьму. Да не на короткий срок. Ибо это – проникновение и проживание с нарушением таких статей и параграфов, что выговорить страшно. Короче – везде клин.

Но. Я ведь из Страны Советов. В общем, все мы мастера эти советы давать. А уж за границей наши сородичи, хлебнув полностью и в полном объёме комплекса своей неполноценности, изгалялись в части советов как могли.

И, конечно, присоветовали. В том смысле, что есть только один путь. Верный. Честный – по сравнению с другими. Не ловленный. Брак. С французской женщиной. Фиктивный. За деньги.

Мы с Лёкой, посидев, поразмыслив и в очередной раз обматерив от души наше идиотское, лоховское решение уехать из СССР, пришли к выводу, что путь натурализации только один – через тело французской женщины. Но – фиктивно. Особенно на этом настаивала, естественно, моя Лёка. Даже сдуру сказала, что нужно, мол, заключить контракт об этом самом фиктивном действии.

Я, правда, ей пояснил, что вместе с таким контрактом нужно писать заяву на себя в полицию и приходить на «фиктивную» встречу уже с вещами для отсидки.

* * *

В общем, решение было принято. А наши друзья-советчики сразу высыпали кучу рекомендаций. В основном негативного свойства. Во-первых, есть риск. Что дама-участница потребует денег больше и станет шантажировать. Поэтому нужно срочно делать фото: ты – в семье. Ты – в душе. Ты – на кухне (готовишь омлет). Ты с «женой» в консерватории или, на худой конец, в театре.

Во-вторых, твой реципиент может просто банально забеременеть от своего друга. Но исполнение по воспитанию и финансированию возложить на такого лоха, как «фиктивный» русский.

И, наконец, главное. Сумма результата. Какая она? И где её взять? Фокусами и бубном на фиктивный брак не заработаешь.

Короче. Решение состоялось. В том смысле, что друзья ищут верную, порядочную, немолодую, не очень уж нищую, но скромно нуждающуюся девушку лет этак за 50 (Лёка просила, что лучше уж за 70). Разведённую и желательно со взрослым ребёнком. Я же – ищу деньги. Ибо друзья, кроме советов, ничем больше помочь не могли.

Как известно, вода камень точит. Постепенно собрал предполагаемую сумму. А друзья нашли объект легализации. По их рассказам, дама оказалась почти то, что нужно. По возрасту – проходит. Где-то около 60, может, с небольшим. Предпенсионная, в общем. И цели её ясны – хочет немного, но сразу, добавить, когда выйдет на заслуженный отдых.

Разведена давно. Сын взрослый.

И главное – сумма взноса вполне терпимая. Я планировал худшее.

Друзья к тому же подтверждают, так сказать, чистоту эксперимента. То есть дама работает секретарём в ответственном госучреждении и ни на какие отвратительные авантюры не способна.

На это же противоправное деяние соглашается практически из чистого альтруизма. Вроде как гуманитарная помощь развивающимся странам. Ну, таким, как Руанда, Уганда, Ангола, Россия.

Наконец состоялось первое знакомство. В кафе, недалеко от Люксембурга, на улице Муфтар.

Встретились. «Моя будущая» оказалась подтянутой, стройноватой шатенкой. Портил немного жёсткий рот и нос большого размера. Но мне-то что, думал я беспечно. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и я француз. Да и первые минуты знакомства нас сблизили.

Мою суженую звать Алоиза. И пришла она с маленькой собачкой на руках. Я же, как галантный вообще, да в прошлом – цирковой, сразу накатил первый шар.

Ах, говорю, мадмуазель, какая у вас чудная собачка. Конечно, от волнения всё перепутал и вместо chien[2] сказал cheval[3].

Но получилось хорошо. Непринужденно. С хохотом, с заказом кофе и пирога с яблоками. За мой счёт. Ладно, думаю, всё окупится. Я уже одной ногой шагнул в законную, легальную и такую весёлую французскую жизнь.

А веселье продолжалось.

Через несколько дней в том же кафе мы повстречались вновь. Процесс развивался. Алоизу я стал называть Лизой, что ей очень понравилось. Меня она почему-то решила называть «мой маленький Бычок».

Все эти фамильярности меня не то чтобы настораживали, но какой-то незначительный дискомфорт начал ощущаться. Но и прошёл немедленно, ибо Лиза достала лист бумаги, на котором были изложены основные позиции нашей сделки.

Я рад был безмерно. Всё подтверждается. Дама деловая. Строгая. Не вертихвостка. Ура, вперёд!

«Так вот, мой Бычок, – начала Лиза, – я не хочу и себе, и тебе неприятностей. Поэтому всё должно быть чётко, нам с тобой понятно. Осторожность же везде не повредит. Даже в России, к которой ты уже скоро не будешь иметь никакого отношения. N’est-ce pas?[4] Итак. Во-первых, ты должен познакомиться с моей мамой», – что не входило в мои планы.

«Во-вторых, ты должен сфотографироваться у меня в доме: в ванной, в клозете, в зале, с братьями и соседями», – это входит в мои планы. Нет, далеко не дура, подумал я, пристально разглядывая её фигуру.

На следующей неделе я нанёс визит домой к Лизе. Она жила в большом, очень добротном доме рядом с Парк-де-Со.

Для тех, кто не знает, будет интересна следующая информация: в окрестностях Парижа существует так называемый «буржуазный треугольник»: город Бур-ля-Рен – город Антони – Парк-де-Со.

После описания дома Лизы и места его нахождения мои друзья вынесли ориентировочную стоимость – не менее шести миллионов франков.

Лиза жила там с мамой, которой я и наносил визит. Старушке было уже 97 годов. Но отменной энергии, резвого ума и жёсткого взгляда.

Конечно, всё было чинно и чопорно. Салфетки, которые не гнулись от крахмала. Хрусталь. Серебро. Позолота бокалов.

Про себя я думал, вкушая окорок с дыней, на кой ляд этой Лизе вся затея с браком. Фиктивным. Да с небольшими деньгами. Нет, как Бог свят, здесь что-то нечисто.

Да и Лёка стала волноваться и нервничать. Особенно после моего рассказа про дом, Парк-де-Со, серебро и старушку аж 97 годов.

У меня у самого в голове такие тараканы забегали, что я не знаю, как я буду ответствовать в свой Судный день.

Процесс мой развивался, но только очень медленно. Лиза заявляет – теперь встречаться будем дома. Нечего тратиться на кафе где ни попадя.

«Да и ты, мой Бычок, маме понравился».

Я решил, наконец, поставить всё на свои места.

«Лиза, – говорю, – мне любовь твоей мамы до фонаря. Мы всё для перестраховки проделали. Ежели “брак” – то давай, идём, наконец, в мэрию. Если нет, то нет».

И Бог с кофием и сдобой. Что упало – то пропало.

Но Лиза не взволновалась. Смеялась даже. Всё будет, как тебе нужно. Мне же, говорит, нужно железное алиби. Поэтому теперь, до мэрии – а это через три недели – прошу у меня бывать дома каждую субботу. И с цветами для мамы. (Где же я денег-то на цветы наберу! Пока одни расходы. Приход – только от Лёки, да что там, пустой мизер.)

Но делать нечего. Отбываю субботы. И развлекаюсь. Да не только. Бабулька оказалась на редкость азартна. Я, конечно, организовал ей после обеда небольшой сеанс с напёрстками. Право, я не ожидал. Бабка до вечера от стола не отходила, а я вернул часть затрат на кофе и цветы.

Лизе сказал, что больше играть в напёрстки с её мамой не буду. Но Лиза уговорила. Ещё бы. После десятилетий монотонной жизни в этих хоромах такой всплеск адреналина.

«Нет и нет, мой Бычок. Мама и слушать ничего не хочет. Считает дни до субботы. И просит меня уговорить, чтобы ты ей этот секрет продал. Она оставшихся подруг собирается пустить по ветру».

Наконец подходит день свадьбы. Вдруг Лиза заявляет – я в мэрию только в белом платье и фате. Я об этом дне, можно сказать, все свои немолодые годы мечтала. Или фата, или расторгаем помолвку.

Хорошо. Согласился на фату. Заплатил! Шампанское. Заплатил!

И ура! Свершилось. Поставили подписи. Лиза заставила меня присутствовать на семейном торжественном обеде.

Лизина мама рассказала присутствующим про напёрстки. Всем захотелось попробовать. Ушёл с прибылью, окупив фату и шампанское.

* * *

Теперь уже пошёл отсчет браку. Ибо мы договорились. Делаем документы, и через шесть месяцев развод. По несходству политических воззрений и полной неспособности Лизы к изучению великого и могучего русского языка.

А пока хожу к Лизе и её маме. Правда, Лиза как-то оговорилась, что хотела бы познакомиться и с моей мамой. Которая в Томске. В глухой Сибири.

Это меня насторожило. Но – молчу. Сейчас только тишина. Только документы. Только время. Терпенье. Ждём-с.

* * *

Через несколько месяцев я получил искомые документы и стал гражданином уже теперь любезной мне Франции. Уррра!

Но Лиза моя стала вдруг меняться прямо на глазах. Во-первых, не взяла с меня причитающейся суммы. Во-вторых, требует более частых визитов. И, наконец, начинает требовать исполнения супружеских обязанностей.

Лёка моя говорит:

«Да Бог с ней. Я даю добро. Останься и исполни эти обязанности, но только заставь поклясться, что развод – не за горами».

В доме у Лизы полный бедлам. В зале толчея старушек. Это я передал фокус с напёрстками бабке, и она теперь чистит своих подруг в хвост и гриву. Ругань. Слёзы. Бабка мне долю выделяет.

И опять в голове тараканы – ох, уж больно дом хорош. И бабка – не вечна. А Лиза – что Лиза. Да, лицо с изъянами, но фигура – вполне. Утешаю себя фигурой.

* * *

Но всё это – лирика. Я честно дождался шести месяцев и перестал появляться у моей «супруги». Да не тут-то было. В моём рассказе появляется самое трагическое.

Лиза меня вычислила и приехала с мамой. В мою квартирку нищую не заходят, а стоят на улице и кричат:

«Верните моего мужа! Эта женщина (про Лёкочку) отняла у меня самое дорогое. Моя мама разлуки с зятем не выдерживает. Я покончу с собой, мой Бычок, если ты не вернёшься немедленно».

Я же сижу запершись, но вижу, какое удовольствие это сумасшедшая Лиза доставляет гардьену, соседям и прохожим.

Ну-с, ладно. Мы с Лёкой меняем квартиру. Скрываем от всех свой адрес и телефон. Я готовлю «бракоразводный процесс». Но – получаю неожиданно письмо (как адрес-то, сволочи, узнали?) от месье Рени, сексопатолога.

Приглашает меня посетить его кабинет в такое-то время. Лёка говорит, что, хотя она никаких жалоб в мой адрес не высказывала, идти надо. И подозревает мою «законную».

Доктор Рени оказался рыжим, но арабских кровей. Вначале он меня внимательно изучал, особенно рассматривая почему-то моё левое ухо и волосы.

Затем выяснилась и суть приглашения.

«Месье, мне поступила жалоба от моей постоянной пациентки, мадемуазель, вернее, уже мадам Алоизы Буффет. Коротко суть жалобы состоит в том, что вы, месье, исполняете супружеские обязанности ненадлежащим образом. Или совсем их не выполняете. Что привело организм мадам Алоизы в состояние тахикардии, небывалого давления, неконтролируемого мочеиспускания.

Месье, дело серьёзное, ибо я должен дать мадам Буффет своё заключение, которое послужит основанием для открытия процесса против вас. Вам это нужно? Вот и я думаю – нет. Поэтому ответьте мне правдиво на мои вопросы, а я подумаю, что можно сделать для примирения сторон.

Итак, скажите мне…» – далее он начал задавать мне такие вопросы, что волосы дыбом и уж на женщин точно смотреть не хочется.

Я же разозлился. Мне вся эта комедия начала надоедать, и я заявил, что развожусь и ни в какие обсуждения моих особенностей интимного свойства вступать не собираюсь.

И подал заявление о разводе. К этому моменту видеть друг друга мы уже не могли. Суд в первой инстанции отказал. А на все суды, на всех адвокатов нужны деньги. Где их взять!

Как ни странно, выручила меня Лиза. Вот пойми их, этих баб.

Кажется, судимся. Я ей говорю всё, что думаю о ней, её маме, её Париже. Плачу.

Кстати, деньги на процесс она мне передает от мамы – доля напёрсточного бизнеса старушки – и при этом заявляет, что никогда, что никогда, ни при каких условиях она мне, её дикому Бычку, согласия на развод не даст.

И показывает мне адрес моей мамы в Томске. Куда летом она собирается поехать.

* * *

Два месяца я, слава Богу, Лизу не видел. Но легче мне не было. Леокадия вдруг заявила мне, что нашла вариант фиктивного брака с французом и хочет меня с этим претендентом познакомить.

Час от часу не легче. Пока я уговаривал Лёку не торопиться и действовать только в тандеме, была получена открытка на моё имя от мамы из Томска.

Мама расхваливает Лизу, которая жила у неё два месяца. Научилась готовить пельмени и вообще стала поклонница сибирской кухни. Да не в этом же дело. А в том, что мама благословляет «наш брак» и просит на венчание приехать в Томск.

«Уж и отец Михаил так возрадовался, что и мочи нет. А ведь он тебя и крестил. Приезжай, сынок, a то какие мои годы».

Это был первый удар. Второй последовал от Леокадии.

Она заявила мне, что эта «фиктивная тягомотина» ей надоела. Что я, мол, никак не могу её разрешить, и она начинает действовать.

И тут же предъявляет мне результат действия – французского мужчину неопределённых лет и ещё более неопределённой наружности.

Да и не в том дело, что был лыс. Меня обеспокоили его глаза. Они смотрели куда угодно, только не на собеседника.

Но я уж, как ты видишь, в «фиктивных аферах» стал опытен. Поэтому выяснил всё. И получил удовлетворительные ответы. Клиент был вдов. Возраста – умеренного. Детей – нет. Жильё – имеется.

И дал согласие Леокадии этот «брак» заключить. Особенно и не волновался. Во-первых, мужик-то лядащий, а во-вторых, фиктивно ведь.

* * *

Прошло два года.

Я живу у своей Лизы в доме близ Парк-де-Со. Мама её скончалась, а моя – живёт теперь с нами. Они с Лизкой – лучшие подруги.

Леокадия живёт в Париже у своего «фиктивного» мужа, который неожиданно для меня стал вовсе не фиктивным. К тому же оказался владельцем небольшой фермочки в Нормандии, куда мы летом с моей Лизкой ездим на викенды. Поедая там свежие куриные яйца и биоморковку.

10.12.2011–09.03.2012

Марселька

Марсель, дама далеко за 80, проживающая в одном из буржуазных парижских пригородов, проснулась, как давно уже это с ней происходит, в четыре часа утра.

Она знала, что приблизительно до восьми часов утра ей не заснуть. Да особенно и не беспокоилась. Такая размеренная жизнь её вполне устраивает. В десять вечера Марсель начинала ужинать. Ежедневно это был ритуал, который, заведённый её покойным мужем, не менялся десятилетиями. Ужин происходил в большой зале, со свечами обязательно, с собакой пуделем по прозванию Гала, с зеленью и легко прожаренным бифштексом, с вином, конечно. Вино предпочтительно 2003 года, год тот выдался жарким и для виноделов – просто подарок.

За ужином Марсель обычно то смотрела футбол, до которого была весьма охоча, то тихонько разговаривала с Галой, делая ей существенные замечания по поведению за текущий день, то рассказывала мужу, ушедшему в мир иной, как уже упоминалось, о проблемах, которые решать ей приходится одной. Ибо советоваться не с кем. Сёстры – злые и противные. Уж отчего – неизвестно. Адвокаты дерут деньги, и «чем больше, тем, естественно, для них лучше». Бескорыстного советника, увы, нет и нет. Приходится самой, а это ой как нелегко. Особенно после безмятежной жизни за прочной и обеспеченной спиной мужа. Но делать нечего. Французские женщины привыкли бороться с житейскими проблемами и делают это даже с определённой элегантностью. Вот и Марсель унынию не поддавалась. А пыталась разбирать огромное количество бумаг с требованием платить за газ, свет, гараж, квартиру, страховку, медицину, ещё одну квартиру, дом на побережье и тому подобное. И жаловалась за ночными ужинами мужу просто потому, что собеседников иных не было. А поговорить очень хотелось.

После ужина был отход ко сну, и в четыре утра – начало лёгкой бессонницы.

Бессонницу тоже нужно чем-то занимать. Обычно она продолжала в темноте ночи давнишнюю и, она это прекрасно знала, безрезультатную борьбу с фискальными органами, кооперативными синдикатами, адвокатами, нотариусами и прочими организациями или иными членами сообщества, которые своей основной целью жизнедеятельности ставили содрать с Марсель как можно больше денег.

Но уже несколько последних лет ночные её бдения стали принимать иной характер.

Просыпалась она всё в те же четыре часа утра. Но уже всё реже и реже предавалась тяжёлым и унылым раздумьям о своей борьбе с фискальным государством, которое уж точно норовит её обобрать. И оставить доживать свой век в какой-нибудь богадельне, как это происходит со многими её подругами. Нет, нет и нет! Нужно бороться. Вот эти русские, например, не борются, и что? Сидят в нищете, да при таком богатстве. Марсель глубоко вздыхает и чему-то улыбается в ночи. И знает чему. В её монотонную, размеренную жизнь ворвались «эти русские», как их называют в округе досужие и любопытные француженки. Впрочем, как и все дамы любых национальностей, вероисповеданий и даже политических пристрастий.

А дело всё в том, что несколько лет назад в квартире двумя этажами ниже поселилась семья русских. «Эти русские» – так их прозвали кумушки дома, обмениваясь впечатлениями о новых соседях. А в какой стране, любезный читатель, и в каком дворе это обсуждение не происходит? Вот то-то же.

Поначалу, конечно, все были насторожены. Каким бы ты равнодушным французом ни был, но уверен, отложилась в тебе информация об этой огромной, нелепой, зловещей и безалаберной стране. С её спутниками и ГУЛАГами, балетом и КГБ, кино и мафией и тому подобное.

Марсель же отличалась от кумушек двора тем, что читала Достоевского и рассказывала дамам, замирающим от ужаса, про братьев Карамазовых и про старуху-процентщицу, убиенную каким-то Раскольниковым. Кто же он такой, этот Раскольников, Марсель прояснить дамам не могла. Объясняла, что он навроде их французского Растиньяка.

Конечно, после всех этих обсуждений о русских мнение сложилось определённое. Вот и стали их называть «эти русские».

А «эти русские» состояли из пожилой пары да весьма престарелой собаки, породу которой во Франции уж точно установить невозможно. Но собака к своим 16 годам, будучи глухой и полуослепшей, проявляла чудеса активности и куртуазной любезности при встречах с французскими собаками женского полу. Что тоже было отмечено двором: мол, у «этих русских» и собака под стать их стране – малопредсказуемая, в любви ненасытная, равно как и в питании. Ибо поедает всё, что ей ни дают. Как объясняет хозяин, собака, мол, голодного военного детства. Как, мол, и он – её хозяин. Во дворе, зная, что в России всегда идёт какая-нибудь война или иная подобного рода заваруха, с этим соглашались и особенно не уточняли, какого они, эти русские, голодного военного детства. В том смысле – какой войны: афганской, чеченской, украинской, прибалтийской, осетинской или ещё какой-нибудь, ими не прояснённой.

Марсель, или, как стал называть её «этот русский», Марселька, теперь просыпалась в четыре часа утра, как обычно, но с совершенно иным настроением. «Ночная» борьба с государством в защиту своих доходов отошла куда-то в тень. Теперь в предутренние часы она дискутировала с «этим русским», пытаясь как-то его цивилизовать. Или, по крайней мере, привести к пониманию, что прилично, а что здесь, во Франции, среди людей определённого круга, просто не укладывается ни в какие рамки.

Дело же всё в том, что она, Марсель, сама того не ожидая, не стремясь, видит Бог, но подружилась с «этим русским». Не с его супругой, что было бы, как вы понимаете, естественно, а именно с ним, с этим варваром, как иногда она его называла про себя, конечно.

И русский тоже, к её удивлению и некоему смущению даже, стал оказывать ей определённые знаки внимания. Забегая вперёд, скажем прямо, эти знаки внимания у нормальной пожилой французской дамы вызывали оторопь, дрожь и отторжение. Но на то и есть они, воспитанные пожилые французские дамы, чтобы не показать своего негодования и крайнего изумления манерами «этого русского».

Началось же всё с собак. Марсель и её Гала, равно как русский и его Джим, гуляли в одинаковых временных рамках. Собачники же всегда найдут о чём поговорить.

Футбольных фанатов, политиков и собачников всегда можно отличить от иных особей рода человеческого. Они стоят часами, и, кивая головами, как дятлы, каждый, не слушая партнёра, рассказывает о проделках своего собачьего кумира.

Вот Марсель и сблизилась на почве собак с русским. Правда, первые годы разговор был практически односторонним. В том смысле, что русский французского языка не знал и вроде бы даже и не стремился особо его изучить.

Марсель же по причине некоторого дефекта слуха, в связи с возрастом, довольствовалась только своими рассказами. Вначале о собачке. Затем – о мадам, которая приходит убирать три раза в неделю. А дамы, которым за 80, оказываются зачастую привередливы, нетерпеливы и, как бы помягче выразиться, не очень благодарны.

Вот Марсель и высказывала всё, что накипело, русскому. И всё шло хорошо до тех пор, пока русский не стал учить язык. Тогда у Марсель и начался этот «интеллектуальный» шок, от которого прийти в себя она не может.

Оказалось, что русский не воспитан совершенно. Он находится где-то в веке варваров, и современная цивилизация его практически не затронула. «Как и других в их стране, очевидно», – думала Марсель в ночной бессоннице. Ну как же!

Вот он, русский, сделал себе, вернее, ему во французской клинике сделали операцию по удалению катаракты.

Марсель, уже на правах доброй соседки, посетила, так сказать, больного послеоперационного и, как это и принято у приличных людей, начала вести с ним беседу на темы, ему, должно быть, в этот момент близкие. То есть об операциях, послеоперационных осложнениях и жизни вообще. На что, к её изумлению, русский ответствовал совершенно неожиданно: «Марсель, у меня теперь вместо двух три яйца».

Сказать, что Марсель была в шоке, значит не сказать ничего. За всю свою долгую, и удачную, и счастливую жизнь с мужем ничего подобного она не слышала. И только супруга русского, дама, прошедшая, очевидно, с ним, как говорится, и «воду, и медные трубы», разъяснила в шоке находившейся старушке, что он, этот русский, перепутал. Хотел сказать: «У меня теперь три глаза», – а получилось, в силу «языковых» барьеров, «у меня теперь три яйца». Всё, мол, дело в совершенно невозможном французском произношении.

А эта история с ключицей! Марсель начинает тихонько смеяться. Вот бы услышал всё это «мон шери». Уж безусловно, негодованию бы не было предела. Вся же история произошла с Марсель ночью. Крепко уснув, она упала с кровати и сломала ключицу. Гипс. Гулять с собакой стало трудно, и русский вызвался утром и вечером Галу забирать на краткий выгул. А там, во дворе, другие собачницы. А русский, этот варвар, этот невоспитанный мужлан, возьми да и ляпни: «Вот мадам Марсель, чтобы не падать во сне с кровати, нужно с левого бока укладывать меня, га-га-га»!

Дамы вежливо смеялись, а Марсель, узнав об этом, первое время при появлении русского испуганно закрывала дверь в спальню. Большого труда стоило супруге «этого русского» объяснить Марсель, что это просто шутка.

А так всё шло нормально. И даже эти, равно как и другие, шутки русского вносили какой-то определённый шарм в их отношения. А УЖ ЖИЗНЬ Марсель стала совершенно другой. Утром ей стало интересно просыпаться. Русский всё чаще стал появляться у неё дома. Вначале она терялась и пыталась объяснить, что существует телефон. Что нужно определить, когда он придёт: то есть или на завтрак (второй), или на чай, или на полный ужин. Потом поняла – это бесполезно. Восприятию приличных условностей русский не поддавался. Он приходил, когда придётся. Неожиданно просил кусок колбасы. Или чаю.

Или сыру. Конечно, Марсель все эти просьбы удовлетворяла, не успевая удивляться варварской непосредственности «этого русского». Чего стоит, например, история с её постоянной уборщицей. Русский вдруг взял манеру хлопать её по попе. А она – из Индии. И замужем. То есть для неё это была катастрофа огромного значения. И Марсель значительного труда стоило уговорить и убедить девушку в том, что у русских это традиционный, национальный обычай. У них, мол, похлопывание дамы по попе – как у французов поцелуи при встрече и расставаниях. В этом ничего, мол, нет. Национальные обычаи. Да, немного варварские. Но и сама страна, ты посмотри, говорила Марсель, она-то ещё где-то в каменном веке. Ей ещё до Индии развиваться и развиваться. И сама Марсель была довольна своими дипломатическими успехами донельзя. И индийская фам де менаж[5] успокаивалась и уже как-то даже игриво посматривала на русского. Что с него взять. Из такой отсталой страны приехал. И ей становилось приятно за свою Индию. Со священными коровами, обезьянами, Тадж-Махалом, слонами и атомными бомбами.

Постепенно они – русский и Марсель – сдружились. Дома, у Марсельки, даже сложился некий ритуал. Во-первых – футбол. Смотрели оба, и русский, как это в их обычаях, своих чувств не сдерживал. Кричал. Вскакивал. Хлопал Марсель по спине. И она, тоже любительница футбола, начинала потихоньку ойкать, охать и понукать свою поникшую команду: «Вази», мол, «вази». Да: «Вит-вит!»[6]

Конечно, не обходилось без бокала. Ну какой же вечер без красного, наполненного солнцем долины Луары бургундского. Иногда, когда вечером забегал русский, образовывался и другой ритуал.

Марсель так вопросительно-задумчиво на русского глядела. Он, сидя в кресле, важно кивал головой. И появлялись тонкие пахитоски, серебряные, старинной работы пепельницы. И, конечно, бокалы бургундского. И свечи. Русский научил её некоторым выражениям их дикого языка. «Кайф» – вот это что! Так она и говорила супруге русского: «Ах, голубушка, вчера я от вашего супруга такой кайф получила».

И не понимала, что в этом смешного. А во дворе все понимали иначе. Всё-таки менталитет. Вот в этой связи и появилась однажды у Марсель её родная сестра, которая годами с ней не встречалась.

«Ты что это выдумала», – ринулась в атаку сестра. Она, как рассказывала Марсель, всегда отличалась некой агрессивностью. «Что это мне во дворе рассказывают. На старости лет. Позор! Да как ты можешь. Что бы сказал твой покойный муж. Какой-то русский! Да кто он такой? Что он возомнил? Что ему надо? Впрочем, что ему надо, я отлично представляю. Но ты-то! Хороша, нечего сказать. Не слышишь, с палкой, хромая. А туда же. Поздравляю, ну просто поздравляю!»

Марсель от изумления лишилась речи.

– Погоди, погоди. При чём здесь русский? И что ты вообще имеешь в виду? Да, он гуляет с моей собакой. Да, мы смотрим футбол. Ну и что?

– А вот что. Сейчас же идём к нотариусу. Пока я не получу завещания, я отсюда не уеду. Ишь, с собакой он гуляет. Представляю я всё это вполне, нечего мне ерунду болтать. Едем к нотэру немедленно.

Но тут нашла коса на камень.

– Никуда я не еду. Нотэр успеет. Не убежит. И ты свои гадкие мысли брось. И о русском я и не думаю вовсе. И убирайся. Не волнуйся – всё завещаю твоим детям, не дура. А сейчас – убирайся.

Вот так закончилось это свидание двух родных сестёр, лет же им в сумме было более 160.

А «этот русский» ничего такого и не подозревал. Они по-прежнему смотрели футбол, пили вино понемногу, обсуждали дворовых дам. Правда, русский продолжал время от времени поражать Марсель своими экстравагантными поступками, но, во-первых, она к этому уже понемногу привыкла, а во-вторых, как ни странно, ей многое стало нравиться в этом малокультурном и уже «совершенно не комильфо» русском.

Шло время. Время текло неумолимо. Марсель со старенькой уже Галой всё реже и реже появлялась в своей роскошной квартире. Большую часть времени теперь она проводит в России, в Москве, где купила небольшую квартиру недалеко от «этих русских».

Почти все вечера – она с ними. И счастлива. Уже достаточно хорошо говорит по-русски. Во всяком случае, точно различает и правильно пользуется такими расхожими литературными выражениями, как «кайф», «музон», «лабуда», «залудить», «шняга» и некоторыми другими. А чему её дальше обучит «этот русский», кто ж его знает.

15/V 2006

Антони, Франция

Страшная месть

Вначале немного о русской эмиграции нынешней. Собственно, нынешней эмиграции во Франции и не существует вовсе, в том самом эмигрантском понимании. Когда чемоданы не распаковывались, власть советская проклиналась, а по березкам, да усадьбам сожжённым, да особнякам родным очень даже тосковали. И только оказавшись в благословенной Франции и имея возможность в любую минуту уехать назад, в Россию, начинаешь понимать, какая страшная, безысходная тоска охватывала наших настоящих эмигрантов. Ещё того, первого разлива.

Нынче же всё пока (пока!!!) по-другому. Россияне, во Франции проживающие и приехавшие сюда в годы перестройки, плюрализма и полной демократии, чувствуют себя вовсе не эмигрантами, от родины навсегда отторгнутыми. Они вроде бы приехали в командировку разного периода длительности. Как, например, кто-то взял да и переехал жить и работать, или просто проживать, или доживать из Москвы в Ростов, или Самару, или даже во Владивосток.

Всё нынче можно. Благодать!

Правда, переезд во Францию, например, связан с определёнными формальностями. Это трудно. Даже тяжко. Но – решаемо.

Как говаривал мой знакомый Нугзарчик: «Что не могут сделать большие деньги, могут сделать очень большие деньги».

Но даже и без них (а лучше бы с ними) можно, поверь, читатель дорогой, можно жить в этой благословенной Богом Франции.

Вот наши россияне и живут. Но всё-таки, конечно, скучают. И пытаются общаться. Правда, народ российский своеобычный, и общаются в основном методом «блуждания». Не то что раньше, когда у первой волны, да и второй тоже, были твёрдо установившиеся салоны и рауты, где граф к графу, князь к князю, барон к барону; да и военные имели свои организации и помогали друг другу, как и чем могли.

Нынче всё не совсем так. Вернее, всё совершенно не так. Ни салонов, ни иных сборищ нету. Собираются, правда, потомки военных первой волны, честь им и хвала!

Но вот последние прибывшие россияне блуждают по городам и весям Франции. Некоторые активные дамы пытаются, правда, устроить свои «салоны». Ох, однако, как им далеко до Мережковских, Тэффи и иных, уже давно ушедших. Поэтому это всё – «салоны»-однодневки. И народ собирается разный, непонятный не только собравшимся, но зачастую и самому себе. Так вот и бродят. Кто кого соберёт. И все эти встречи, что в «Графомане», что в «Островке» или ином месте, крайне скучны и инертны. Нет огня, но много занудства. И общество распадается в этих вечеринках так же быстро, как и собирается.

Вот таким образом я однажды оказался приглашённым в пригород Парижа, где решили отметить Татьянин день.

Было, правда, мило. Гитары призывали к каким-либо подвигам, стол ломился от винегретов. Я сразу вспомнил наше студенческое московское время: ведро винегрета, три бутылки «Агдама», и вечер, считай, удался на славу.

И здесь, в этой пёстрой компании, вечер тёк своим порядком. Я уже пожил в Парижах и побывал на различного рода таких вот «салонах». Поэтому был спокоен: драки не будет. Не будет и оскорбительного поведения, вроде того, что я так часто встречал в России, где за долгую жизнь свою в каких только компаниях не перебывал. И был спокоен. Никто не скажет: «Ну, ты, брат, м…к, дай я тебя поцелую, ты ведь знаешь, как я тебя люблю».

Но зато я познакомился с дамой, которая очаровательно пела и была очень даже хороша. Назовем её Вика, Виктория то есть. Из Новосибирска. Но это было давно, в другой жизни, как она мне отметила. В общем, познакомились.

И очень мне не захотелось эту даму, к тому же прелестно певшую под гитару, потерять. (Правда, я её ещё и не приобрёл.) Поэтому я получил её телефон. И начал медленную (в моём всё-таки возрасте) осаду крепости. По всем канонам куртуазного обхождения этак 1950-х годов. То есть звонки. Не очень частые встречи в кафе. Визиты в картинную галерею. Конечно, при расставании поцелуи ручки. А хороша была эта Вика-Виктория. Когда она уходила, я с удовольствием смотрел вслед: такую попу я не встречал ещё или не встречал давно. И раньше уж точно бы вослед не смотрел. Но то раньше. Вот они, годы!

Так мы постепенно стали, к моему удивлению, друзьями. Оказалось, что мы, как говорили в старину, одного круга. Вот и проводили часто время в кафешке.

Хозяин кафе и прислуга, конечно, судачили на наш счёт. Сначала решили безапелляционно – любовники. Но затем мнение переменили. Мол, уже долго встречаются, а всё так же нежны друг к другу, особенно он – это значит – я. Нет, эти – не любовники. Но и не трансвеститы. И не голубые. И не лесбиянки, уж я на эту роль со своей лысиной точно не подходил. И хозяин, и обслуга совершенно успокоились, только узнав, что мы – русские. «Это другое дело, – удовлетворённо думали они. – От русских ожидать можно всего, даже самого невероятного». И оставили нас в покое своим вниманием.

А мы продолжали наш «кафейный роман», который уже давно и незаметно перешёл в нормальные дружеские отношения. Мы обсуждали всё – от спорта и политики до секса и революции. Мы помогали друг другу советом, и здесь я несколько первенствовал – всё-таки родился и прожил всю почти сознательную жизнь в Стране Советов.

Правда, нет-нет, а стремился я эти отношения наши несколько изменить в понятную читателю сторону. Но встречал милый, этакий элегантный отказ. Даже не отказ. Просто уход в сторону, незаметно так, но я понимал, скорее чувствовал – пережимать не надо. На мой вопрос, не мешает ли кто-нибудь нашим встречам, получил от Вики ответ в чисто французско-парижском стиле:

– Дорогой друг, у женщины не нужно спрашивать, есть ли у неё друг или как там это назвать. Мужчина это поймёт сам, обязательно.

Ну и что мне оставалось. Да, вы правы, заказать ещё чашечку кофе. Ей – шоколад, она его любит и по сю пору.

Как-то раз разговорились мы о поэзии советских времён. Вспоминали всех: Галича, Высоцкого – конечно, Евтушенко, Окуджаву. Я мог ещё цитировать кого-то, читал стихи, иногда и нескромного содержания. В общем, был в ударе. И Вика моя веселилась, и, видно, вся вот такая дружеская обстановка и толкнула её на интересный рассказ. Не могу не привести его.

– Знаешь, милый друг, конечно, хороши Евтушенко и Вознесенский. И Луговой из старых – неплох. Но вот знаешь ли ты поэта X?

И она назвала поэта, которого мы, все советские ребята, любили и знали; кроме этого – он был знаменит своими многочисленными Сталинскими премиями, борьбой за мир и любовью к слабому полу.

– Конечно, ну кто же не знает мэтра нашей поэзии X.

– Так вот, мой друг, расскажу тебе мой роман с ним. Хочешь?

– Ну ещё бы.

– Было это давно, ещё в советские времена. Я только что приехала во Францию. Сам знаешь, как трудно на первых порах. Слава Богу, выручал меня голос. Меня сразу взяли петь в «Распутин», и жить было можно. И даже неплохо. Публика меня принимала, а я лихорадочно учила язык и, что лукавить, всё смотрела, когда, где и как появится тот богатый, добрый, красивый и сильный, кто станет моим богом и кому я с радостью буду рожать детей и вот утру нос этим француженкам-задавакам. И вот однажды в наш «Распутин» заходит компания посольских, а их всегда от всех в то время отличить было можно по мятым костюмам, и с ними такой высокий, седой, красивый до невозможности. Конечно, я его узнала, мы ещё в школе его стихи учили. Поэт X.

Мне как вожжа под хвост попала. Я пела, плясала, снова пела, читала его стихи. Как только их вспомнила. Ну и как ты думаешь, чем это кончилось? Конечно, в тот вечер он на посольской машине довёз меня до моей мансарды и… исчез. То есть исчез для посольских и для официальных мероприятий. Для меня же никаким образом. Оказался у меня в мансарде, и я только успевала бегать в лавку за ветчиной, круассанами и шампанским. Я, друг мой, потеряла голову совершенно. Мы две ночи и два дня занимались только любовью, едой и снова любовью. И чтением, конечно, его стихов. Как он, уже немолодой человек, это выдержал, я не знаю. А у меня всё-таки, как ни то, а медицинское образование.

На второй день он сделал мне предложение. От которого я не отказалась, нет. Тем более что он давно был холост, много лет назад, по его рассказам, расставшись с посторонней ему женщиной…

Виктория засмеялась, попросила крепкого чаю и задумалась. Я же молчал. Боялся спугнуть Викин рассказ.

– Вот такими сумасбродными и жаркими до любви были эти две ночи. Да и дни. В первую ночь он написал на моей груди стихи.

Она весело рассмеялась.

– Вот ведь запомнила на всю жизнь. Слушай:

Вот ведь как. Пожилой уже, откуда только силы брались.

И я бросила все расчёты. И все думы. Даже не загадывала, как буду жить. Знала только, чувствовала – эта широкая спина мне пропасть «в этом мире бушующем» не даст. Вот как бывает.

Но, конечно, всё кончается. У меня уж очень неожиданно. Просто раздался утром звонок. Я сдуру, ещё вся взлохмаченная, голая, дверь открыла, и в комнату нашу ворвалась полная женщина. Очень даже полная.

Начался такой визг, что я растерялась. А мой поэт X, которого эта тётка называла «Николай Николаевич», растерялся ещё больше. Несмотря на всю трагедийность положения, я не могла не рассмеяться. Поэт никак не мог надеть трусы, они у него всё путались, и он в отчаянии их бросил и надел брюки.

А дама продолжала орать благим матом одно и то же, как заведённая: «Коля, подтверди, это провокация. Это американцы срывают нашу дружбу. Коля, ну что же ты молчишь? Коля, эта белогвардейская б… тебя провоцирует, ведь так, ведь верно? Миленький Василий Иннокентьевич, ну что же вы молчите? Ну подтвердите: это же провокация». Тут только я заметила за дамой неприметную фигуру. Лысую. В очках.

На меня вдруг накатила истерика.

– Если ты, с…, ещё хоть слово скажешь, я оболью тебя серной кислотой, – заорала я. При этом совершенно голая. И держа в руке стакан с водой, которую и пила до этой вспышки в целях успокоения.

Реакция произошла молниеносная. Все трое, в том числе мой любимый поэт X, то есть Николай Николаевич, вылетели из моей студии, забыв трусы, заколку от галстука и недопитую очередную бутылку шампанского.

Реветь и биться в истерике мне не дали мои девчонки, соседки по нашим мансардным квартирам. Отнеслись к происшедшему они с пониманием и спокойно: «Здесь это часто бывает», – объяснили мне певички и танцовщицы разных кабаре и ресторанчиков.

Я была в каком-то полусне, но вечером, со своей неразлучной подругой-гитарой, поплелась в «Распутин». На жизнь нужно было зарабатывать.

Хозяином «Распутина» был в то время князь Гагарин. Тоже не первой молодости, но вёл себя как истый аристократ. То есть позволял, чтобы его обворовывали, и щипал официанток за попки. И ещё он мило картавил, грассировал, и вообще, речь была у князя кашеобразная. Но это так, к слову.

Вот князь и говорит: «Ах, Вихтория, гоубушка. Мне советский культурный центр на сегодня заказали певичку гомансов гусских. И платят хогошо, ты уж постагайся. Там у них какой-то поэт пгиехал стихи читать о советском паспогте, так ты должна эти стихи гусскими гомансами гаспаблять. Выгучи уж меня, стагика, гоубушка».

Ну что делать? Деньги нужны, да я, как бывший врач, знаю, стресс снимать только стрессом же.

Согласилась.

И вот сижу я на сцене. Занавес ещё не поднят. У столика мой Николай Николаевич, слегка помятый, но вид нет, не опущенный. Даже задиристый. Со мной поздоровался спокойно. И тут же извинился за поведение своей жены. Совсем прямо странное поведение.

Я, правда, говорю: «Да какая же жена, Николай Николаевич? Вы же говорили, что её вовсе и давно совершенно нет».

А он даже не смешался. «Да, – говорит, – вроде бы нет, ан вот она тут как тут», – и ручками так разводит.

Тут я обиделась и разозлилась. Договорилась быстренько с рабочим сцены. Мол, занавес только по моей отмашке и говорю поэту:

– Ладно, Николай Николаевич, давайте хотя бы отметим конец нашего романа по-гусарски.

А сама достаю бутылку шампанского, снимаю туфель и протягиваю поэту. «Гусар» мой вытянулся насколько позволила фигура и возраст и застыл с туфлем в руках. Я, взобравшись на стол, одной рукой стала наполнять шампанским импровизированный бокал, при этом щедро поливая шипящим напитком голову и костюм поэта. Другой рукой даю отмашку. И занавес пошёл…

Что-о-о было! Сначала кто-то начал аплодировать, кто-то засмеялся. Смех стал гомерическим, но я это уже слышала из коридора, когда бежала с гитарой в мой родной дом, в мой «Распутин».

«Как, гоубушка, так гано», – встретил меня князь. И я не выдержала, разрыдалась и всё, всё-всё князю рассказала.

Реакция была неожиданная. Князь начал хохотать, потом позвал музыкантов и ряд посетителей – ну, там Оболенских, Олсуфьевых, Юсуповых, Мещерских – и пересказал им всё это с различными комментариями. «Распутин» так поздно никогда не закрывался!

А посетители тут же организовали комитет в мою защиту. Назвали «Большевистские руки прочь от тела Виктории». И даже немного денег собрали.

Вот права пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Во-первых, назавтра все газеты Парижа, да и не только – Лондона, Западного Берлина, Вены и прочее, – вышли с аршинными заголовками типа: «Их культура», «Большевик-функционер в роли стриптизёра», «Чем Советы хотят нас запугать» и тому подобное.

Во-вторых, в «Распутине» появился так называемый атташе по культуре советского посольства. Он подробно обо мне расспрашивал, и я начала бояться уже по-настоящему. История с похищением Мюллера и Кутепова была свежа в памяти всех эмигрантов. Однако выручил меня князь Гагарин. Просто однажды вечером в перерывах между пением меня позвал в свой кабинет князь. Там сидело двое молодых людей. Внешности самой неприметной. А я по-французски-то ещё почти никак. В общем, дали они мне подписать какую-то бумагу. Князь покивал так, мол, подписывай, голубушка, не сомневайся. Подписала. Спросила потом, что это за бумага. Князь так хихикнул и сказал: «А это чтоб не приставали», – и ущипнул меня, конечно, за попку.

Через 20 дней мне пришло письмо от президента Франции. Меня президент поздравлял с вступлением во французское общество. То есть я стала гражданкой Франции.

А эти же двое молодых людей встретились с нашим культурным атташе. И пожелали ему больше французской гражданкой, то есть мной, не интересоваться. Не 30-е, мол, сейчас годы.

Вот и весь мой поэтический роман, милый друг…

И Вика тронула мою руку.

Не заказать шампанского после такой истории было бы грех непростительный, которого я избежал. Шампанское было заказано.

* * *

Через несколько лет, совершенно по иному поводу работая в Центральном архиве КПСС, я наткнулся на документ, который меня поразил. Привожу его целиком.

Постановление Политбюро ЦК КПСС

«О недостатках партийно-воспитательной работы

в Союзе советских писателей»

сентябрь 197… год

№ 89 п. 237

ЦК КПСС отмечает, что за последние годы Союз советских писателей утратил наступательную мотивацию в советской литературе, художественные произведения являются малоинтересными, на недостаточно высоком идейном и художественном уровне.

Зачастую при контактах с зарубежными деятелями искусства ССП не даёт должного отпора на провокации последних.

В этой связи показательна провокационная история с секретарём СП, Н.Н.Х.

Последний, будучи в служебный командировке в Париже, был взят в разработку матёрыми разведчиками США совместно с эмигрантскими белогвардейскими отщепенцами (такими, как певица Виктория Н., князь Гагарин и др.). Провокация в отношении дискредитации тов. X удалась не полностью. Он благополучно вернулся в СССР.

ЦК КПСС постановляет:

1. За проявленное мужество в условиях оголтелой провокации секретаря ССП тов. X наградить медалью «За трудовое отличие».

2. Принять предложение Коллегии Минкультуры СССР не посылать в загранкомандировки тов. X в течение 5 лет.

3. Освободить от обязанностей секретаря ССП тов. X в связи с переходом на руководящую работу в Министерство пищевой и лёгкой промышленности.

Копию этого документа я передал Виктории при возвращении в Париж. Конечно, выпили шампанского.

* * *

Вот, дорогой читатель, к чему иногда приводят стихи, написанные в пароксизме страсти в преклонном уже возрасте на груди любимой девушки.

4/III 2007 Antony

Мужчина и Барышни

Он уже давно жил во Франции. Но скучал. Родина, то есть Россия, нет-нет да манила его то несуразными происшествиями, то редкими звонками телефонными. Голоса были узнаваемы, и это нашего героя волновало. Тревожили его также многочисленные заказные убийства, мрачная статистика которых никак не уменьшалась. Волновали и оставленные, в связи с отъездом, приятельницы. Как они там, без присмотра. Глядишь, уж давно разбежались, как куры, неожиданно потерявшие петуха.

В общем, было от чего переживать нашему герою за оставленную Родину. Давайте назовём его. Просто назовём его Мужчина. Как в известном фильме старой, доброй Франции.

Так вот, был ему произведён звонок с покинутой Родины. Из звонка явствовало, что две девицы научного разлива желали бы остановиться на один-два дня проездом, так сказать, у Мужчины. Цель же – овладеть бессмертным наследием искусства и науки в центре культурной жизни мира – Париже. А заодно посетить Пляс Пигаль, «Мулен Руж», Сексодром и Могилу Неизвестного Солдата. И всё это – за двое суток, что вполне разумно и, главное, достижимо.

Как потом выяснилось, конкретная программа освоения Парижа была разработана для них специалистом – профессионалом по Франции, некой Анжелой. Она несколько лет назад установила рекорд посещения окрестностей, за одни сутки освоив 26 церквей, 3 монастыря, 7 музеев (музей вина в том числе) и ещё успев откушать в китайском ресторанчике под загадочным названием «Крыша для русских». Какую рестораторы имели в виду «крышу» – выяснить не удалось.

Давайте назовём и наших научных визитёров. Тоже сделаем просто. Назовём их – Барышни.

Вот Барышни и приехали. Но их приезду предшествовала долгая, тревожная и суетливая подготовка к этому действу Мужчины. Мужчина давно жил один. Себе – не готовил. Ел в кафешке недалеко от дома, где все его знали и почитали большим оригиналом. Во-первых, потому что уж поживши во Франции пять лет, можно было бы выучить хоть что-нибудь. Хоть как-нибудь. Увы, этого с нашим героем не произошло. Во-вторых, его методы питания приводили всю команду рестораторов в определённое замешательство. Например, он мог прийти в любое, совершенно нетрадиционное для Франции время, нарушая все святые для каждого француза традиции. И, наконец, заказы. Меню! Его еда была дикой и варварской, с одной стороны, и совершенно непредсказуемой – с другой. Утром, на завтрак, он мог заказать две рюмки водки и круассан. И всё! Или на ужин заказать утку-гриль и всю, да-да, именно всю её съесть. Или вдруг сидеть за столиком, есть один багет целиком, не запивая ничем и смотря в никуда.

Смотрит на прохожих. Не общается. Правда – не может, и это его извиняет в какой-то мере. Но владельцы кафе довольны. У каждого такого заведения должны быть свои знаменитости. В Москве в кабаках привечали юродивых и прочих разных идиотов.

Поэтому зачастую вечером француженка и говорила мужу, другу или просто подруге:

– Пойдём сегодня к Луи. Посмотрим на русского. Очень уж он большой оригинал.

Вот этот наш оригинал и вышагивал суетливо километры в своей квартире, пытаясь привести мысли и чувства из хаотического состояния в любое другое. И заставить себя наконец не повторять бесконечно русское «…а если, то…», а взяться за дело. То есть за подготовку визита Барышень.

Пересилить себя и вековую русскую лень удалось. Процесс, как говорил наш первый президент, пошёл.

Итак, к приезду Барышень квартира была убрана, запас продуктов закуплен, постельное бельё приготовлено. Ждали-с. Барышни оказались деятельные. Так, к удивлению Мужчины, душ и ванна им не понадобились совершенно. «Ну, может, у современной молодёжи так принято. То есть в том смысле, чтобы небольшая телесная отдушка от неумывания была бы. Это по-своему возбуждает», – думал Мужчина, в некотором замешательстве приготовляя для Барышень утренние гренки.

Этот приезд Барышень Мужчину волновал. Во-первых, ему хотелось поговорить. По-настоящему он разговаривал с собакой, которая приехала из России вместе с ним. Больше никто в его окружении русского языка не понимал. Поэтому и темы были намечены: культурная жизнь столицы, литературные новинки, политика, жизнь вообще и дружба в частности.

Последнему направлению беседы, дружбе то есть, Мужчина придавал особое значение. Он разработал тончайший и вернейший, в его понимании, план овладевания Барышнями. Полное отсутствие «женского полу» сделало Мужчину нервным, легкоранимым и подозрительным.

«Теперь, – думал он, – в эпоху ихней сексуальной революции доступ к телу Барышень будет, думается, возможным и не очень сложным».

Барышни же этих мыслей Мужчины не знали и были заняты исключительно задачами двухсуточного овладения Парижем по схеме «нон-стоп». При обсуждении планов и программ экскурсий всё время слышалось: «Анжела это не велела. Анжела сказала: сюда – в последнюю очередь. Ох, Анжела этого не одобрит». И так далее.

Мужчина сделал вывод, что Барышни боятся начальницы, Анжелы. Судя по всему, дама была сурова, жестока и требовательна. Барышни же, вернувшись после первого дня овладения столицей Франции без ног, естественно, тихонько готовили ретираду. Иначе говоря, по старому студенческому, да ещё и российскому, обычаю было ими решено начальника Анжелу надуть. Самым бессовестным образом. Поэтому в список увиденного за эти сутки было внесено: прогулка на пароходике, Бурбонский дворец, Вандомская площадь, Гранд-опера, дворец Шайо, Дефанс, Дом инвалидов, Елисейские Поля, Консьержери, Лувр, Мадлен, мост Александра III, Музей д’Орсэ, статуя Генриха IV, Нотр-Дам, Отель Клюни, Пантеон, Эйфелева башня.

Барышни решили, что всё это они прочтут по путеводителю для доклада строгой Анжеле, а сами отправились в кафе, где и провели почти весь следующий день, попивая чай и кофий, поглощая круассаны и активно пользуясь бесплатным туалетом. Что говорить, жизнь есть жизнь.

А планы Мужчины постепенно рушились. В первый вечер собеседования о русской литературе, театральной Москве и политической жизни столицы практически не состоялось. На все вопросы Барышни, лихо пробуя суп, сваренный с огромным трудом Мужчиной, отвечали ему на каком-то своём, птичьем языке.

Из литературы отметили какую-то Дашкову – «прикольно». И Улицкая тоже у них пошла «в кайф».

О консерватории отметили, что недавно там «залудили» симфонию Шостаковича, ну прямо «в стеб». В общем, по их рассказам, скорее чириканью, получалось, что жизнь в кайф, нужно только залудить музона и стебаться по полной.

Мужчина слушал всё это с испугом, но послушно кивал головой, всем своим видом показывая, что, мол, тоже не отстал от молодёжи, что всё в кайф и стебаться так стебаться – кто же против. Что всё это значит, он не понимал, но держался из последних сил. Ещё бы – впереди была ночь! Была разработана программа обольщения. Уж Бог с ним, с этим «приколом и кайфом», лишь бы программа была выполнена.

Ночь наступила же сразу и внезапно. Барышни разошлись по гостевым комнатам, а Мужчина отправился в свою опочивальню, оставив дверь открытой. Перед отходом в сон беседа им всё же была проведена. Было рассказано с душещипательными подробностями о полном и жутком одиночестве. Отсутствии какого-либо внимания по части интимности с французской стороны. А жизнь-то – вот она. Мол, она идёт, а мы не молодеем. В том смысле, что не стареем, мол. И всё же… Подобную ахинею Мужчина излагал в течение минут сорока. Барышни вежливо ахали, охали, возмущались, как же, мол, так. Вы же ещё совсем хоть куда. Куда, мол, смотрят эти недалёкие француженки. Конечно, всё это не в кайф. А просто какая-то лабуда.

Мужчина радовался и напоследок отметил, что дверь, мол, в его «светёлку» открыта и гостьям, или скорее гостье, будут более чем рады.

Ночь наступила.

Мужчина не засыпал и потихоньку терзался мыслью о соответствии желаний с возможностями. Всё-таки уже не 30. И даже не 50. И даже не 70. А если?! А вдруг?! А как?! Но все волнения и страхи улетучились, когда около двери в темноте послышалось шлёпанье босых ног и нежный шёпот Барышень:

– Нет, ты иди первая.

– Нет, ты.

– Да ты давай, ты посмелее. И тихонько, а то разбудишь неожиданно. Можно так напугать, что всё остальное не в кайф будет.

Мужчина напрягся весь как скрипкина струна. Только одна запоздалая мысль беспокойно металась по черепной, достаточно облысевшей, коробке: «Только бы не выпали челюсти в процессе любви». Он точно решил, что кричать не будет. Будет мычать. Так оно даже сексуальнее. Топтание босых ножек продолжалось какое-то время, пока шум спускаемой воды и прочие звуки не подтвердили самые худшие опасения Мужчины. Барышни, говоря ихним птичьим языком, залудили в туалет. А осторожничали в силу остатков полученного в детстве хорошего воспитания, растерянного по институтам да университетам, по дискотекам да тусовкам, когда всё было прикольно, жизнь была в кайф и ещё не знали Барышни, что жизнь может быть и «шнягой».

И постепенно все уснули. Даже Мужчина. Огорчённый до крайнего предела, он просто провалился в ночь и только под утро осознал, что же произошло.

После дружного посещения барышнями туалета все и вся постепенно, по-разному, начали погружаться в сны.

Мужчина от шока и эмоционального стресса засыпал быстро. Вернее, не засыпал, а проваливался в никуда, иногда уже в полусне тихонько всхлипывал. Так же тихонько всхлипывал и постанывал старый пёс. Его место на диване было занято одной из Барышень, и он переживал очень. Бродил по комнатам, кряхтел, вздыхал, ложился то под стол, то в угол, но хорошо и комфортно ему не было. Нет, не было. Уж шестнадцатый год пошёл. Не мальчик, стало быть. Пёс страдал.

А Барышни тихонько шептались. Их разговор касался напрямую хозяина квартиры, но он, естественно, их разговора слышать не мог. Да ежели бы и не засыпал, всё равно – не слышал. Слух последние годы у Мужчины начал барахлить.

– Нет, ты знаешь, всё-таки мы что-то не доделали. Какое-то у меня ощущение недосказанности, что ли. Нет, нет, не возражай, полностью кайф мы не словили, точно нет. Интуиция мне подсказывает: точку на визите мы не поставили. А она, интуиция, меня ещё ни разу в этих делах не подводила.

– Да ты о чём? – полусонно шептала другая Барышня.

– Да всё о том же, о том самом. Вспомни, как хозяин на нас смотрел в этот последний вечер. Не заметила, как словно невзначай он руку то на коленку, то на плечико? И рука хоть и старческая, но видно – натренированная. У меня на эти самые тренированные руки глаз очень даже намётан. А как со слезой он рассказывал про своё горькое французское проживание. Правда, с прекрасным бургундским и с острыми сырами, что уж говорить, но тем не менее. И всё тут.

– Погоди, погоди, да ты о чём? Что это тебе в голову на сон грядущий мнится? Окстись, подруга. Ты что это предлагаешь-то, а?

– Да, да, то самое и предлагаю. А чё? Он мужик, видишь, страдающий. Нас принял. Душевно. Супчик изготовил. А мы что-то не доделали, я это чувствую. Вот и давай доделаем.

– То есть ты хочешь сказать, что нужно залезть к нему в кровать, что ли?

Барышня, которая всё это произносила, раскипятилась. Кровать под ней прямо ходуном заходила. Пёс проснулся и с надеждой подошёл к дивану. Вдруг его место освободится. Но место было занято прочно.

– А ты не подумала, стёбная твоя башка, во что всё это может вылиться. Как мы своим мужьям в глаза посмотрим. А ещё что с хозяином произойдёт? Шняга какая-нибудь. Всё-таки не студент уже. Представь, инфаркт, например, или инсульт. И что мы делаем! Я уже не говорю о морали! Нет и нет, и в голове не держи этих дурацких мыслей.

– Ну, во-первых, не кипятись уж так. Знаешь, ещё Жириновский говорил: «Эх, один раз – не пидарас!» И смотри на это проще. Вроде даже и не измена и не секс, а просто благодарность. Этак вроде даже мимоходом, вроде бы московский вам, мол, сувенир, любезный вы наш хозяин. И всё! И забыли! А мужья! Ну, что мужья. Мы при встрече им смотреть будем не в глаза вовсе, а в совершено другое место. Ты-то понимаешь! И всё. И ничего такого.

– Ну и ладно. Раз ничего такого, то ты, пожалуйста, и действуй. А я полежу. Послушаю, как вы там «московскими сувенирами» обмениваетесь. Уж меня, попрошу, в эту авантюру не втягивай. Мне ещё детей растить. А может, и рожать еще. Как Бог управит.

– Ах, вот в том-то и дело, подруга, что я-то как раз и не могу. Да если бы я могла, разве стала с тобой тары-бары разводить. Раз, да и всё. И забыли. Спали бы давно крепким девичьим сном, без этих дурацких торгов. Ан вот и нет. Не могу. И объясняю, почему да отчего. Да ты и сама поймёшь, не маленькая, поди. Во-первых, я страстная. Это ты прекрасно знаешь. И просто я боюсь. Ну, приду к нашему деду. Да вдруг я заведусь. Ведь это точно стопроцентный для него инфаркт или инсульт. Вот и поди расхлёбывай. Полиция-милиция, то да сё. Оно нам нужно? А во-вторых, уж я открою тебе мой интимный секрет. Но только никому, я тебя умоляю! В институте просто проходу мне не будет. Ну, слушай. В седьмом классе мы, дуры, пошли и сделали себе тату. Я, уж точно не от большого ума, сделала тату на причинном месте. Царский орёл сделала двуглавый и подпись по самому интимному: «За веру, царя и Отечество». До сих пор ругаю себя, а что сделаешь. Когда рожала, так весь персонал роддома прибежал. И до сих пор у гинекологов, когда я прихожу, лёгкое смущение нравов и мыслей. А уж от мужа натерпелась!

Он разглядел всё в медовый период и привязался: «Кто делал?» Вплоть до развода. Мне пришлось подругу уговаривать. Она ему и рассказала, что это всё, во-первых, она делала. А во-вторых, это очень полезно для сексуальной жизни женщины.

Мол, там точки разные, и вот от этого я и есть такая страстная. Ничего. Успокоился.

Теперь понимаешь, вдруг дед наш у меня всё это разглядит. Или хлопнется, или в институт звонить начнёт. Директору, не приведи господь, расскажет. Вот я и не могу. Ты уж пострадай, голубушка. Да и что на самом деле? Ерунда, да только. А уж тогда точно мы и поездку достойно закончим, и приехать сможем, когда захотим. Ещё и мужей с детьми возьмём. Смекаешь?

Разговоры и шепотки ещё долго продолжались. Были раздумья. Пока наконец не раздалось шлёпанье босых ножек, и вот одна из наяд отправилась на заклание. Всё затихло. И тишина продолжалась долго. Уж под утро кровать одной из Барышень заскрипела. Это она тихонько вернулась с жертвоприношения.

Ни её подруга-искусительница, ни собака не проснулись. Что говорить. Под утро сон бывает крепкий. Особенно у молодых барышень, людей очень преклонного возраста и старых собак.

А было ли что-нибудь? Уж этого никто никогда не узнает. Мужчина молчит по причине полного изумления. Он не может осознать, что ночью с ним приключилось. И приключилось ли вообще что-либо. И ежели да, то которая из Барышень?

Барышни молчат по причине полного равнодушия и небрежности к произошедшему. Которое происходило ли.

«А был ли мальчик?»

Пёс же молчит по причине полнейшего наслаждения. Он наконец лежит на своём диване и нашествия Барышень не ожидает. Надеется, что нового заезда не состоится.

Вот все и счастливы. Как для этого нужно мало, а?

P. S. Правда, Мужчина время от времени мается. Есть у него вопросы, которые его тревожат. Всё хочется ему узнать, точно ли в тот вечер к нему Барышня приходила. И если приходила, то долго ли оставалась? И главное – зачем она приходила?

Ау, ответьте! Нет ответа.

18/IV 2006 Антони

Всем должно быть весело и хорошо