Читать онлайн Река Времени бесплатно

Петр Леонидович Капица

Всем известна история, как Капица вышел из атомного проекта, написав письмо Сталину, где он высказался в адрес Берии, курировавшего этот проект, что «не может работать под руководством дирижера, не умеющего читать партитуры». На самом деле все было сложнее. Во время войны и сразу после Капица руководил Главком по производству жидкого кислорода, применявшегося в металлургической промышленности. Кислород получали на турбодетандерах, изобретенных и внедренных в производство Капицей. Этот метод потеснил старую технологию поршневых детандеров, и прежние административно-технические руководители производства принялись писать доносы на Капицу, объявив его саботажником и вредителем. Тучи над ним сгущались, и упомянутое письмо к Сталину было отправлено в предчувствии готовящегося ареста. После получения письма Сталин вызвал Берию и в присутствии генерала Хрулева, находившегося в кабинете (нужен был свидетель), сказал, обращаясь к Берии:

– Я тебе этого Капицу сниму, но ты мне его не трогай.

И с этими словами положил письмо Капицы в сейф. Был получен компромат на не знающего партитуры руководителя атомного проекта.

Так Капица вышел из атомного проекта, был отстранен от всех руководящих постов, но не был арестован.

Капица был уволен отовсюду, но продолжал читать лекции на физико-техническом факультете Московского университета, созданном вскоре после войны при его активном участии. Идея создания Высшей физико-технической школы, где студенты с самого начала учебного процесса приобщались к работе по современным направлениям науки и техники, выдвигалась еще до войны. Теперь же факультет надо было создавать еще и потому, что прибывшим из эвакуации ведущим физикам страны не оказалось места на физическом факультете. Там правили бал борцы с квантовой механикой и теорией относительности – охотнорядцы, как в своем дневнике назвал их Сергей Иванович Вавилов.

Первым деканом физтеха был Сергей Алексеевич Христианович – выдающийся ученый и мужественный человек. Лекции на его факультете читали Ландау, Ландсберг, Лаврентьев, Капица… Так продолжалось до 49-го года, когда праздновали 70-летие Сталина и Капица не явился на торжественное заседание, посвященное юбилею вождя. Анна Алексеевна, жена Петра Леонидовича, рассказывала, что он не пошел просто потому, что не хотел видеть лица и ставить в неудобное положение людей, которые бы побоялись с ним здороваться. Так поступал Михаил Зощенко после разгромного выступления Жданова: встречаясь на улице со знакомыми, он переходил на другую сторону улицы, чтобы не ставить их в неудобное положение. Приказом ректора МГУ в 49-м году Капица был отстранен от преподавания на физтехе.

После своего изгнания из института Петр Леонидович проживал под домашним арестом у себя на даче на Николиной Горе, где занялся созданием СВЧ-источников. Он надеялся таким образом разогреть водородную или дейтериевую плазму до сверхвысоких температур, нужных для поддержания термоядерной реакции. По возвращении к директорству в Институте физпроблем он полностью погрузился в эту проблему и создал отдельную Физическую лабораторию, своего рода институт в институте для работ по разогреву плазмы. В какой-то момент он обратился к теоретикам, надо было рассчитать эффективность предложенной методики. Результат был отрицательным: плазма оставалась холодной, до термоядерных температур не хватало несколько порядков. Именно Горьков озвучил Капице сей неутешительный вердикт, и, как черный вестник, впал в немилость.

Когда Капица вернулся из своего изгнания и приступил к директорству в Физпроблемах, он вызывал по очереди всех старших научных сотрудников и требовал доложить, чем они тут без него занимались. Дошла очередь до Ландау. Дау сказал Абрикосову:

– Я его боюсь. Ты, Алеша, пойдешь со мной и будешь рассказывать. Ты – дитя, а дитя он не съест…

Они пошли, и рассказ Абрикосова длился несколько часов, прерываемый множеством вопросов Капицы. Дау молчал. В конце аудиенции Капица сказал:

– Шустрый юноша. Вот он и будет у нас ученым секретарем.

В числе многих проблем, которыми занимался Капица, было исследование ударных волн, для чего в институте была построена аэродинамическая труба. Во время показа ее теоретикам к трубе подошел сын Петра Леонидовича Сергей и, обращаясь к отцу, посоветовал:

– Хорошо бы приделать к ней вот тут некое приспособление.

Ответ отца был незамедлителен:

– Я девушку привел, поставил, а ты ее е…ть пристроился?!

Есть легенда, что, когда Капицу в 1934 году не выпустили из России в Англию, советское правительство выкупило все оборудование Мондовской лаборатории, где он работал. На самом деле Резерфордом выслано было только старое оборудование, в том числе огромный магнит, на котором Капица получал импульсные поля до 60 тесла и открыл свой знаменитый закон линейного магнитосопротивления. Новое оборудование, предназначенное для работ с жидким гелием, которые Капица только планировал, осталось в Кембридже. Все это хозяйство было сделано заново в Москве. A огромный магнит прибыл в Москву и стоял в холле на первом этаже Института физических проблем и пылился. Как-то раз Андрей Станиславович Боровик-Романов – главный магнитчик страны спросил директора, можно ли поработать на этом магните, поднялся страшный крик, что-де ходят тут разные и глаз свой норовят на чужое добро положить!.. Так с тех пор его никто никогда не использовал.

Оборудование, сделанное Капицей для работ с гелием, осталось в Кембридже, а его ставка в Кавендишской лаборатории была поделена пополам. На одну половину Резерфорд пригласил теоретика Рудольфа Пайерлса, на другую экспериментатора, работавшего с гелием, – доктора Аллена из Канады. Он и продолжил эксперименты на оставленном оборудовании. Тут можно вспомнить высказывание Капицы, адресованное сыну по поводу сконструированной им аэродинамической трубы.

Капица не дал себя обогнать. После того как ему запретили вернуться в Англию, он успел построить институт, создать заново низкотемпературное оборудование и проделать изумительные по изяществу эксперименты. Содержащие открытие сверхтекучести статья Капицы и статья Аллена и Мизенера были опубликованы в одном номере Nature в начале 1938 года.

В Институте физических проблем старшие сотрудники, конечно, знали эту историю, намекая молодым, что произносить вслух имя Аллена в институте рискованно.

Много позже за открытие сверхтекучести Петру Леонидовичу была присуждена Нобелевская премия. Свою Нобелевскую речь Капица посвятил источникам СВЧ, над которыми он работал последнее время, заявив, что сверхтекучесть была открыта так давно, что он уже забыл подробности. Спустя некоторое время на Западе отреагировали на это событие так: одно открытие, две работы, три автора и один нобелевский лауреат… После ухода ПЛ в мир иной жаждущие жареного журналисты от науки не успокоились, разыскали Аллена и спросили его, кто же открыл сверхтекучесть? Аллен ответил – Капица.

После открытия сверхтекучести исследование этого явления интенсивно продолжалось. Удивительно красивые эффекты были обнаружены группой Мендельсона в Оксфорде. Можно спросить, почему не в Москве? А в Москве в это время Капица занимался вызволением из тюрьмы Льва Давидовича Ландау, посаженного по доносу поэта Павла Когана. Ландау был выпущен под ответственность Капицы.

Капица и Семенов дружили со времен своей юности. На портрете тех времен кисти Кустодиева они изображены вместе. Институт физпроблем, где директорствовал Капица, отделял от Института химической физики Семенова невысокий забор в глубине старого парка на Воробьевых горах. В заборе была калитка, и ключ от нее был и у Петра Леонидовича, и у Николая Николаевича. Как это случается со многими маститыми стариками, в какой-то момент Николай Николаевич завел молодую пассию и развелся со своей пожилой супругой. В тот же день Капица вызвал институтского слесаря и приказал сменить замок в калитке, а ключи от нее принести ему…

В Институте физпроблем кабинет директора находится на втором этаже. Капица не пользовался лестницей, ведущей на второй этаж от главного входа. В здании была еще одна лестница, ведущая со двора прямо в кабинет директора. Не пользовался, но были и исключительные случаи, например, когда из Штатов приехал наш знаменитый соотечественник инженер-механик Степан Прокофьевич Тимошенко и спросил внизу, где тут можно найти Петю Капицу…

Но когда Анна Алексеевна упала и ушиблась в саду Физпроблем и ее принесли в нижний вестибюль института, вызванный Петр Леонидович только перегнулся через перила лестницы на втором этаже, посмотрел вниз и, убедившись, что жена жива, вернулся в свой кабинет…

Состарившись, Капица иной раз искусно прикрывался стариковской немощью и чудачествами. Как-то в конце ученого совета ученый секретарь Людмила Андреевна Прозорова объявляет, что есть предложение выдвинуть Моисея Исааковича Каганова на премию имени Ландау. Капица на своем председательском месте мирно дремлет, но при последних словах просыпается и говорит высоким старческим голосом:

– Да, но ведь премия Ландау присуждается только теоретикам?!

– Петр Леонидович, – напоминает Прозорова, – Моисей Исаакович – теоретик!

– Тогда тем более нельзя, – фальцетом произносит Капица и тут же засыпает.

Вопрос был исчерпан.

Капица был удивительный мастер. На террасе его дома в институтском парке стоял стол его работы. Под ножку стола можно было что-нибудь подложить. Естественно, стол начинал качаться, но вращением столешницы столу возвращалось устойчивое положение. Подкладывали обычно какой-нибудь том из курса теоретической физики Ландау и Лифшица. Тут сказывалось отношение Капицы к теоретикам.

Капица был главным редактором «Журнала экспериментальной и теоретической физики». Как-то раз в редакцию практически одновременно поступило около десятка статей одного автора. Реакция главного редактора была: «Только свинья может опороситься сразу десятью поросятами». Некоторые статьи все же были опубликованы.

Заместителями главного редактора ЖЭТФ были Е.М. Лифшиц и И.Е. Дзялошинский. В редакцию была прислана статья известного теоретика N. Рецензировал ее Е.М. Лифшиц, и на заседании редколлегии статья была отклонена. Через некоторое время в редакцию поступила другая статья, где практически воспроизводились результаты отклоненной статьи. Автором ее был И.М. Лифшиц. Дзялошинский возмутился и высказал свое мнение Е.М. Лифшицу. Тот настаивал на публикации. Дзялошинский пошел к Капице.

Вердикт главного был: «Отдайте это им».

Во время оно сотрудникам академических институтов, выезжающим за границу, выдавалась определенная сумма в валюте той страны, куда они были командированы. Была и определенная норма расходов. Перерасход в иностранной валюте переводился по курсу в так называемые «золотые рубли» и умноженный на семь превращался в сумму в обычных советских рублях, которую нужно было вернуть в кассу Академии. В 60-е годы Петр Леонидович поехал в Англию получать золотую медаль имени Эрнеста Резерфорда. По возвращении обнаружился перерасход. Капицу вызвали в иностранный отдел Академии и потребовали вернуть недостающую сумму. Петр Леонидович поехал к президенту Академии М.В. Келдышу. После обычного разговора о текущих делах Петр Леонидович вынул из кармана кусачки, медаль с изображением Резерфорда и сказал: «Мстислав Всеволодович, откусите сами столько, сколько нужно». Вопрос о перерасходе больше не возникал.

При приеме в аспирантуру Института физических проблем все – и теоретики, и экспериментаторы – держали экзамен. Задачи к экзамену Капица всегда придумывал сам. Как правило, надо было найти объяснение реальных явлений. Например, жена в присутствии мужа разговаривает по телефону с любовником. На каком расстоянии от мужа должен стоять телефон, чтобы он не мог разобрать, о чем идет речь? Получившему задание студенту можно было пойти в библиотеку и пользоваться любой литературой. Через несколько часов надо было предъявить решение экзаменационной комиссии во главе с Капицей. Его больше всего интересовал не ответ, а сам подход к решению задачи. Поступая в аспирантуру, Боря Думеш, посидев в библиотеке, сильно волновался и, выйдя пред светлые очи экзаменационной комиссии, произносил что-то не очень вразумительное. Капица остановил действо и попросил Боровика-Романова, научного руководителя диплома Бори, сходить за его личным делом. Ознакомившись с ним, он произнес:

– Еврея могли бы и получше найти.

В аспирантуру Думеша приняли.

На физтехе учились шесть лет. Но не все. Петр Леонидович ценил самостоятельность и инициативу. Когда студент Сережа Веденеев, почитав литературу, сам сделал лазер, Капица пришел, посмотрел и сказал:

– Хватит вам учиться. Немедленно защищайте диплом и начинайте работать.

Из cлов и дел Исаака Марковича Халатникова

Кто старое помянет— тому глаз вон, кто забудет – тому оба.

Народная мудрость

Накануне 8 марта 1965 года после лекции по статфизике, которую ИМ читал нам, тогда студентам второго курса, мы спрашиваем его, отчего столь большая разница в доле женщин и мужчин, работающих в разных научных дисциплинах. Видно было, что о женском уме в сравнении с мужским он высказываться явно не хочет, однако берет в руки мел и рисует график. По оси абсцисс идут науки: биология, химия, физика, прикладная математика, математика, плавно переходящие друг в друга. По оси ординат – доля занятых в данной науке женщин. Напротив биологии кривая близка к единице, потом падает вниз и около физики почти обращается в ноль, затем возле прикладной математики опять подрастает и вновь падает в районе чистой математики. Халат с удивлением смотрит на это произведение и говорит: «Товарищи, да это же Ван-дер-Ваальс получается…»

А за месяц до этого в этом же зале Петр Леонидович Капица, напутствуя ИМ перед длинной дорогой во главе только что созданного Института теоретической физики, говорил: «…это птенцы, которые вышли из нашего гнезда и вьют свое собственное. Теперь Халатникову придется заботиться об этих птенцах. Добывать для них дома отдыха, заботиться об их детях. Думать о том, чтобы кукушка не подкладывала чужие яйца…» Дорога оказалась действительно длинной. ИМ приходилось не только отгонять кукушек или вызволять из милиции подгулявших сотрудников, но и удалось создать в советских условиях совершенно уникальный научный оазис. Про это созидательное начало в работе ИМ хорошо рассказано в воспоминаниях Н.Н. Николаева.

В истории руководимого ИМ института вспоминается разное. Во время оно в Ленинграде появился некий прохиндей Герловин, объявивший создание теории, содержащей уравнение, из которого, как частные случаи, следуют уравнения Максвелла, уравнение Шредингера и уравнения общей теории относительности. Он был настолько убедителен и неотразим для невежд, что Адмиралтейство издало его труд отдельной книгой, напечатанной на мелованной бумаге. История дошла до министра обороны Д.Ф. Устинова, тот позвонил президенту Академии А.П. Александрову и потребовал разобраться. Дело было спущено к нам в институт. Отказаться нельзя. И вот назначается специальное заседание ученого совета, куда прибывает господин Герловин в сопровождении двух капитанов первого ранга. Он выходит к доске и начинает морочить нам голову. Академик Мигдал было пытается вступить с ним в дискуссию, но Халат, мгновенно оценив ситуацию, прерывая Мигдала, обращается к докладчику: «Напишите уравнение, а мы на него посмотрим». Герловин понимает, что он влип, но и тут не теряется и говорит, что он не может нам его предъявить, ибо уравнение секретное. Тогда Халат говорит, что у нас нет допуска к государственным секретам, и закрывает заседание. Герловин гордо удаляется в сопровождении двух капитанов.

Столь же быстрая реакция бывала у Халата и в не столь критических ситуациях. Помнится, на его 90-летии после многочисленных поздравлений от разных лиц и организаций поднялся с огромным букетом роз начальник административно-хозяйственного отдела Черноголовки. Но он даже не успел открыть рот, как Халат вскочил, отобрал у него розы и сказал: «Мы все про вас знаем – вы прекрасно наладили хозяйственные работы в поселке».

Начальнику оставалось только ретироваться.

Другой случай. После одного из семинаров Мигдал, с присущей ему вальяжностью, сообщает, что он написал популярную книжку по физике, психологии научной работы и прочее, и обращается ко всем присутствующим с просьбой предложить заглавие, обещая бутылку коньяка автору удачной идеи. Речь Мигдала еще не успела смолкнуть, как из задних рядов приходит сложенный листок бумаги. Записка попадает в руки Халата, стоящего рядом с Мигдалом. Тот просит передать ее ему. Но Халат расправляет листок, читает и, складываясь пополам от смеха, прячет его во внутренний карман пиджака. Мигдал требует отдать ему название его книги. Но Халат не отдает. По окончании в кулуарах узнаем от автора записки Славы Каменского, что же в ней было. Три части книги предлагалось назвать: «Малые земли физики», «Возрождение физических идей» и «Физическая целина» – парафраз заглавий трех частей мемуаров Леонида Брежнева, вышедших об эту пору.

В какой-то момент, когда я уже был заместителем Халата, он издает приказ по институту: «На время моего отсутствия назначить В.П. Минеева исполняющим обязанности директора института». Проходит полчаса. Он подходит ко мне с командировочным удостоверением и говорит: «Подпишите, пожалуйста». Я говорю: «Не подпишу». С криком «Почему???!!!» он испепеляет меня таким взглядом, что, кажется, я начинаю дымиться, а потолок в пятой комнате Физпроблем, где происходит разговор, чернеет от дыма. Отвечаю, что завтра будет защита дипломных работ студентов Физтеха, вы, Исаак Маркович, – председатель Государственной экзаменационной комиссии, а Капица в таких случаях никого из членов ГЭКа в командировку не отпускал. Пришлось ему смириться. Свидетели этой истории мне потом рассказывали, что ИМ, вспоминая порой этот случай, добавлял: «Ведь Капица в подобной ситуации никого не отпускал…»

Колоритных высказываний было много. Вот одно, о законах сохранения на лекции по физической кинетике: «Как? Вы этого не знаете? Мы это впитали с молоком матери». Нетрудно угадать имя научной матери ИМ.

Как-то в Бакуриани, где каждую зиму проводились конференции, в зал заседаний с листом бумаги в руках входит Сашка Дюгаев, накануне несколько надерзивший директору. Завидев его, Халат тут же произносит: «Саша, что это за бумажку вы несете? Давайте ее сюда, я собираю на вас досье».

Мы с ИМ выходим с сессии Отделения общей физики и астрономии, где В.Л. Гинзбург держал какую-то невнятную речь про ситуацию с журналом «Вестник Академии наук». Я выражаю недоумение. В ответ слышу: «Что вы хотите? Мой друг Витя оказался немного идиотом…»

Когда вышла книга ИМ «Дау, Кентавр и другие», Халат дарил ее многим, и каждый получал ее со своей, адресованной только ему дарственной надписью. Он ни разу не повторился, а вручая книгу мне, спросил: «Как вы думаете, мог бы я работать в газете? Придумывать заголовки. Говорят, за это хорошо платят».

Некоторые высказывания звучали рефреном. Так, в адрес докладчика на семинаре или ученом совете ИМ любил цитировать товарища Сталина: «Сам запутался. Других запутал». Или из другого источника: «Цели определены, задачи поставлены. Канайте!»

Как-то раз я ему пересказывал некоторые результаты современной эволюционной теории, изложенные в популярной лекции Константина Северинова, и отозвался с одобрением о знаниях этого длинноволосого плейбоя.

Тут же прозвучало: «Не преувеличивайте. Вы это выучите за один вечер…»

При выходе из мэрии после вручения медали почетного гражданина города Гренобля: «Интересно, где бы можно было продать эту медаль?»

О сотрудниках: «Поглядите на них… они сумасшедшие… Я директор сумасшедших. Если вызвать психовозку, всех, ну всех заметут до одного…»

На выборах в Академию, когда не то Ю.М. Каган, не то Ю.А. Осипьян обскакали его, с раздражением: «Эти люди на ходу подметки режут».

О шведских женщинах, одетых по моде 1981 года: «Странные брюки носят местные дамы. Совершенно непонятно, что там у них внутри».

Однажды в минуту размышлений на свободные темы: «Многое понятно. Но есть мировые загадки. Например, куда Абрикосов девает деньги?»

Четверговый теорсеминар в Физпроблемах. Халат председательствует, докладчик А.Ф. Андреев. Он рассказывает свою новую работу, что-то из релятивистской квантовой теории. Зал полон. Все сначала идет гладко. Но в зале Владимир Наумович Грибов. Замечательный физик и удивительный критик, способный мгновенно увидеть самую суть докладываемой работы. Что-то ему не нравится. Он высказывает это докладчику. Андреев возражает. Постепенно обсуждение превращается в вихрь вопросов и ответов на сильно повышенных тонах. Дальнейшего продвижения доклада нет и не предвидится. В какой-то момент некто из задних рядов не выдерживает и кричит: «Прекратите! Дайте докладчику продолжить». Но тут встает председатель и говорит: «Не вмешивайтесь. У нас здесь свой монастырь и свой устав».

Бой титанов продолжается.

Во время оно во всех советских организациях должен был быть ежемесячный или по крайней мере ежеквартальный идеологический семинар, где нужно было обсуждать работы классиков марксизма-ленинизма, постановления партсъездов и тому подобное. В нашем институте он тоже был, но под этим соусом подавались совсем другие блюда. Обычно на такие семинары к нам приезжали наши коллеги-гуманитарии и вели речь на самые разнообразные и интересные темы. Вспоминается, приехал как-то раз Сергей Аверинцев. Потомственный филолог, знаток многих восточных и древних языков, человек глубокой гуманитарной культуры. Он рассказывал про предмет классической филологии – науки, каковая на основе изучения древних текстов должна донести до нас, как жили люди в те времена, во что они верили, что для них было важно, как они общались друг с другом, любили, страдали, переживали… Это был упоительный рассказ большого мастера, влюбленного в свое дело. Когда он кончил и уже собрался уходить, Халат вдруг спросил: «Сергей Сергеевич, приезжайте к нам еще раз и расскажите нам про Фройда, мы здесь про Фройда ничего не знаем». Он почему-то произнес фамилию Фрейда на немецкий лад. Не знаю, какая связь у психоанализа с классической филологией, но тут Дзялошинский произнес, заикаясь: «Уж ты-ты, ты-ы, Иса-а-ак, – эт-то т-т-очно…» Все утонуло в смехе. Сергей Аверинцев к нам больше не приехал. Лекцию про Зигмунда Фрейда на одном из следующих идеологических семинаров прочел Дзялошинский сам. Он был редактором изданных впервые после 20-х годов «Лекций по психоанализу».

Как в Бакуриани зимой, каждое лето в Черноморке, пригороде Одессы, были летние школы по физике, организуемые А.А. Абрикосовым. Не помню, что случилось: то ли надо было заплатить за аренду зала, то ли внести деньги за кого-то из еще не приехавших участников. Администрация требует деньги немедленно, а их у нас нет. Идем к Халату, он тут же вынимает из кармана 100 рублей – деньги по тем временам немаленькие – и говорит: «Идите, соберите недостающую сумму, тут среди участников есть еще богатые люди».

Насколько я помню, контакты с «богатыми людьми» большим успехом не увенчались, но выйти из положения как-то удалось.

Мила Прозорова как-то рассказывала, как сотрудники Физпроблем возвращались с какой-то конференции. Халат пошел к Капице, который ехал в отдельном купе, играть в шахматы. Когда он вернулся, она его спросила: «Ну, как? Выиграли?» Ответ был незамедлителен: «Разве я похож на сумасшедшего?»

Рассказ про ИМ будет неполным, если хотя бы чуть-чуть не коснуться его страсти к комбинированию. Троцкий писал про Ленина, что нельзя обыграть человека, который думает о революции 24 часа в сутки. ИМ думал об институте и обо всем, что с ним связано, похоже, столько же. В конце перестройки настало время, когда для директоров институтов предполагалось ввести ограничения по возрасту. ИМ предлагает Льву Петровичу Горькову сменить его на этом посту. Тот соглашается при условии, если он получит одобрение научного коллектива. Казалось бы, чего проще объявить о предстоящей смене директора на ученом совете, а затем провести тайное голосование на общем собрании научных сотрудников. Но все идет по другому сценарию. Неизвестно, кто из старших членов ученого совета был посвящен в этот план, но в какой-то момент Эммануил Иосифович Рашба предложил двум научным сотрудникам (докторам наук) произвести тайный опрос всех сотрудников на сей предмет. Эти наивные души соглашаются. Опрос закончен. Горьков получает полное одобрение. О чем информируют его и директора. На следующем ученом совете Халат встает и, как ни в чем не бывало, произносит, что он поговорил с А.М. Прохоровым (тогдашний академик-секретарь Отделения общей физики и астрономии и директор Института общей физики) и тот ему сказал-де – не стоит беспокоиться: «Мы с тобой вечные». Можно представить себе чувства Льва Петровича Горькова…

К концу перестройки ИМ, предчувствуя грядущие перемены и желая предотвратить разъезд сотрудников из нашего института по всему миру, пытается организовать несколько зарубежных филиалов сначала в Италии, затем во Франции, Израиле и США, но эти усилия, успешные поначалу, в конечном итоге не срабатывают – птенцы разлетаются из золотых клеток. Слишком велика разница научных интересов.

С падением железного занавеса институт понес большие потери. В дальние края уехали многие именитые сотрудники. Тут же налетели стервятники. Институт и прежде вызывал зависть академического сообщества, а тут стали раздаваться голоса, поющие за упокой. Характерно суждение академика Ж.И. Алферова, промелькнувшее в одном из его многочисленных интервью, что Институт Ландау из-за отъезда ведущих ученых за рубеж теперь существует практически только на бумаге. Халатников уже не мог по возрасту возглавлять институт, и он, подобно Медее, начал губить собственное детище, предлагая то призвать на директорство варягов, то вообще расформировать институт, разбросав сотрудников по разным институтам, направив большую его часть обратно в теоротдел Института Капицы, откуда он в свое время вышел. Положение усугублялось постоянным отсутствием директора института Володи Захарова, получившего постоянную полугодовую позицию в Аризонском университете. Такая делокализация директора академического института плохо вписывалось в традиции Академии. Было организовано специальное заседание Президиума Академии наук, посвященное Институту Ландау. Особенно горел желанием потопить Институт Ландау наш старый завистник – академик В.Л. Гинзбург. Пришлось мне, как вице-директору института, выступить и доказать, что и после отъезда старой гвардии институт по-прежнему – лучший в Отделении общей физики и астрономии по числу и уровню публикаций, защит диссертаций, проведению отечественных и международных конференций, работе со студентами и аспирантами. Бедным злопыхателям во главе с президентом РАН Ю.С. Осиповым, и иже с ним, возразить было нечего. Институт был спасен. Существенной оказалась позиция, занятая вице-президентом Академии Александром Федоровичем Андреевым и, особенно, академиком-секретарем нашего отделения Леонидом Вениаминовичем Келдышем, которые поверили мне, что институт сможет успешно функционировать и в отсутствие Захарова.

Так оно и было, и Исаак Маркович оказал в этом существенную поддержку. Он организовал для студентов Института Ландау, Института Капицы, Института Лебедева и Института физики твердого тела стипендии немецкого общества имени Гельмгольца, служившие серьезной материальной поддержкой в это голодное время. Стипендии для граждан другого государства, не облагаемые налогом, – совершенно беспрецедентная инициатива, реализованная лишь благодаря международному научному авторитету, да и личному обаянию И.М. Халатникова. Кроме этого, продолжали функционировать программы научного обмена с Центром научных исследований Франции, Вейцмановским институтом в Израиле, связи с итальянским научным сообществом, также установленные по инициативе ИМ.

Делокализацию директора и связанные с ней разброд и шатания в рядах сотрудников удалось победить лишь десять лет спустя. К этому времени меня уже в России не было. В этот раз ИМ решительно выступил за сохранение и укрепление института и приход к руководству новой администрации во главе с Володей Лебедевым. Институт вступил в новую пору.

Поставив в этой истории точку, скажу, что представленные лоскуты воспоминаний не отражают самую сильную черту Халата, отличающую его от всех научных директоров. Это – любовь и поддержка способной молодежи, любовь к ярким мальчикам (про девочек отдельная история). Поэтому он и создал уникальный институт. До самых его последних можно было заметить, как у него светились глаза, когда он слушал технически сложную работу в исполнении молодого человека, которого он видит, возможно, впервые.

Герасим Матвеевич Элиашберг (Сима)

Горьков и Элиашберг были первыми сотрудниками нашего института. Они уже жили и работали в Черноголовке в Институте химической физики до создания Института теорфизики в 1965 году. Горьков уехал из Москвы не в последнюю очередь потому, что после развода с женой ему надо было где-то жить, а Капица не включил его в список на получение жилья после истории с термоядом. К тому времени Николай Николаевич Семенов создал в Черноголовке филиал своего Института химической физики и пригласил Льва Горькова возглавить теоротдел этого института. Горьков пригласил присоединиться к нему Элиашберга, работавшего в Ленинградском физтехе. Вспоминается рассказ Элиашберга, как они пришли на заседание ученого совета института, где исполненный энтузиазма Семенов обрисовал круг задач для вновь созданного теоротдела. Горьков тут же отреагировал:

– Николай Николаевич, неужели вы думаете, что мы будем заниматься этим дерьмом?

Семенов не обиделся и оставил теоретиков в покое.

В это время Горьков и Элиашберг работали над статьей о статистике энергетических уровней в мелких металлических частицах. По словам Симы, рабочий процесс был организован следующим образом. Они с Горьковым лежали на животах на полу. Перед ними были листы бумаги, исписанные формулами, пара рюмок и бутылка водки. После каждого продвижения в вычислениях они выпивали по рюмке и работали дальше. Не знаю, как на это смотрела жена Горькова Ляля. Нынче эта работа признана классической.

Также в лежачем положении проходили первые семинары нашего института в одной из квартир на девятом этаже недавно построенного дома. Стульев не было, и, как моржи, все лежали на полу и слушали докладчика, стоявшего у доски. И место, и процедура носили название «лежбище». Позже семинары института проходили в так называемом Дубовом зале рядом с директорским кабинетом в Институте химфизики. Как-то перед началом семинара все уже вошли в зал, но еще рассаживались и, как водится, что-то живо обсуждали между собой. Тут в дверь заглянул Семенов, улыбнулся и сказал:

– А-а-а, бандерлоги…

Так Киплинг в сказке «Маугли» называл обезьян, всегда сбивавшихся в шумную стаю.

Жили тогда весело. Сима и Дзялошинский вспоминали, что как-то они шли по Первой и единственной тогда улице и увидели молодых женщин, выглядывавших на улицу через балконную дверь на втором этаже. Кто-то из них игриво крикнул:

– Девушки, покажите ваши профиля!

Женщины что-то кокетливо ответили, но тут из подъезда выскочили несколько мужчин и принялись бить наших теоретиков со словами:

– Мы вам покажем портфеля… Уж мы-то знаем, какие такие у них портфеля…

Как-то раз наши теоретики допоздна засиделись в гостях у Халата. Время было позднее, и хозяева оставили всех у себя ночевать. Ночью Сима проснулся и в чем мать родила отправился в туалет. Пробираясь по коридору в незнакомой квартире, он столкнулся с женой Халата Валентиной Николаевной. Раздался гневный шепот:

– Сима, немедленно иди в постель! Ты представляешь, что будет, если нас увидит Халат?!

Сима защитил кандидатскую диссертацию в Ленинграде. С докторской защитой он не спешил. Однажды, в году этак 1970-первом, перед началом регулярного четвергового теорсеминара я стоял в коридоре Института физических проблем. Рядом стояли Сергей Иорданский и Элиашберг. Вдруг появился наш директор Халат. Он подошел к Элиашбергу и сказал:

– Сима, если ты в течение месяца не напишешь докторскую диссертацию, я тебя уволю.

Сима был несколько обескуражен, но текст диссертации через месяц был представлен.

Вскоре после защиты Элиашберг вместе с Юрой Бычковым и Ильей Привороцким начали преподавать на Физтехе. Добраться из Черноголовки в Долгопрудный к девяти утра, к началу занятий, – настоящая проблема. И наши профессора решали ее, делая промежуточный шаг. Занятия на Физтехе были по субботам, и они проводили ночь с пятницы на субботу в гостинице «Москва», расположенной в центре столицы. В те времена это был самый престижный отель, где останавливались в основном крупные партийные работники, секретари обкомов, члены ЦК, приезжавшие в Москву из провинций. В пятницу вечером они разъезжались по своим городам и весям, в гостинице освобождалось много комнат и падали цены. Элиашберг с друзьями обычно останавливались в трехкомнатных номерах люкс. Одна из комнат представляла собой кабинет с огромным письменным столом, на котором стояло несколько телефонных аппаратов разного цвета. Проверка показывала, что все телефоны были на один номер. Администрация отеля заботилась о том, чтобы их постоянные клиенты чувствовали себя в привычной обстановке. Наши друзья проводили там веселые вечера.

Сима был удивительно светлым и добрым человеком. Общение с ним оставляло какое-то чувство мудрой благожелательности и в то же время достоинства, к которому невольно приобщались собеседники. Тут не надо было настраивать душу на любовь, как пел Окуджава, она сама на нее настраивалась. Помнится, однажды он рассказывал нам о тех временах, когда после окончания университета его направили работать на завод «Красный химик». Он в общем-то не очень был там и нужен, это была своего рода «ссылка», типичная для шедшей полным ходом в начале 50-х кампании гонений на «космополитов». В какой-то момент на производстве возникли некие технологические трудности, и Сима, пораскинув умом, понял, что нужно сделать. Он пошел в радиомагазин, купил на свои деньги необходимые детали и сделал своими руками нужный узел, после чего все в цеху пошло как по маслу. Услышав эту историю, Симина жена Лида удивленно спросила:

– Симочка, как же так, почему же ты затрудняешься, когда надо включить мобильный телефон, компьютер или проигрыватель??

В ответ прозвучало:

– Я специалист не в этом…

Не избежал подобной «ссылки» и младший брат Герасима Матвеевича Яков Элиашберг. Его по окончании Ленинградского университета направили работать в Сыктывкар. По возвращении он работал в Ленинградской Стекловке. Сима рассказывал, что, когда Якова пригласили сделать доклад на международном математическом конгрессе и директор института Людвиг Фаддеев не выпустил его за границу, разразился скандал. Все участники конгресса ходили с пришпиленными на груди листочками бумаги с надписью «Выпустите Якова Элиашберга». Через некоторое время он уехал, а позднее стал лауреатом премии Крафорда Шведской королевской академии – одной из высших премий по математике. Братья Элиашберги напоминают мне двух других братьев, Яна и Ника Тинбергенов, один из которых нобелевский лауреат по экономике, другой – нобелевский лауреат по физиологии и медицине. Когда кого-то из них спросили, что это, наверное, гены, он ответил:

– Ну что вы! Это простое совпадение…

Сима бережно и заботливо относился к окружающим и в то же время был довольно беспечен в отношении собственной персоны. Каждое 8 Марта он покупал много цветов, складывал их в корзину и навещал знакомых женщин, создавая радость и хорошее настроение.

Когда он приходил к нам домой, наш пес Джим всегда радостно встречал его и даже делился своими горестями, протягивал Симе свои больные лапы, явно понимая, что найдет у него сочувствие. К иным приходящим к нам людям Джим относился индифферентно, а некоторых даже сопровождал, грозно рыча, не давая прикоснуться ни к одному предмету в квартире.

В человеке уживается многое, в Симе уживалось только хорошее.

С его уходом в нашем мире стало заметно меньше доброты.

Гагарин

12 апреля 1961 года Юрий Гагарин полетел в космос и благополучно вернулся на Землю, а через пару дней была объявлена торжественная встреча в Москве.

Я учился в девятом классе, и мы, понятное дело, сбежали с уроков. Как это так, все будут встречать героя, а мы будем сидеть за партами? И дружно пошли в центр. На Красную площадь нас, разумеется, не пустили, и мы оказались на Манежной, постепенно заполнявшейся прибывающими радостными москвичами. Это был какой-то пик народного ликования, всеобщей радости, гордости за страну, за нас самих…

Но все пошло не совсем так, как нам представлялось. Появившаяся конная милиция и отряды солдат стали постепенно выжимать людей с площади на улицу Герцена (ныне Большая Никитская). У нас ведь не может быть стихийной народной радости, все должно быть заорганизовано, ведь чем черт не шутит, в ликующую толпу может затесаться вооруженный преступник, который потом на Красной площади откроет стрельбу… Да, и кроме этого, неорганизованная толпа, поддавшись внезапному порыву, может создать толкучку, что приведет к гибели людей. Все это при спокойном размышлении выглядит разумно, но людьми, полными энтузиазма, по зову души пришедшими встречать Гагарина, это было воспринято как неоправданное насилие. Никто не хотел уходить с Манежа. Люди взяли друг друга под руки и образовали цепи, упорно сопротивлявшиеся наступавшим солдатам. Через некоторое время безуспешной толкотни наступавшие сменили тактику, стараясь вырвать отдельных людей из сомкнутых цепей, чтобы ослабить сопротивление. В какой-то момент схватили меня, и я повис в воздухе, растянутый между наступающими и упирающимися. Наша взяла, и я был спасен.

Но все-таки через некоторое время кони победили людей, все с площади были вжаты в улицу Герцена и вливающиеся в нее переулки.

А от Никитских ворот уже подходили организованные колонны с московских предприятий. По краям шли дружинники с красными повязками и не пускали посторонних влиться в ряды. Но в колоннах шли такие же люди, как мы, они были полны теми же чувствами, той же радостью, что привела нас сюда. Несколько мужиков из колонны оттеснили в сторону дружинников и, подхватив меня, спрятали в глубину колонны.

Так я в этот день все-таки прошел по Красной площади и видел Гагарина.

Вы в какой стране живете?

На Физтехе учились самые разнообразные мальчики. Одни были из кончивших физматшколы в разных городах страны, другие из обычных школ, из техникумов и после службы в армии. В общем, такая вот смесь, вроде футбольной команды, где часть игроков пришла из спортшкол, а другая часть со дворов и пустырей.

Лешка Андреев был родом из башкирской деревни. Учился сам и поступил в Уфимский университет. Пока учился на первом курсе, узнал, что есть такой легендарный Физтех, куда поступить очень трудно. Трудно, но зато там преподают ведущие ученые страны, и решил, что если учиться, то надо учиться именно там.

После отличного окончания первого курса физмат факультета в Уфе и успешно пройдя собеседования по физике и математике, Лешка был принят на первый курс Физтеха и оказался в нашей группе. Жил в общежитии, ни с кем особенно не дружил, учился на одни пятерки. Случались и конфликтные ситуации, да и не могло быть иначе – слишком разный бэкграунд был у городских мальчиков и юноши из деревенской глубинки.

На третьем курсе часть нашей группы с кафедры при Институте Капицы была переведена на другие специальности. Надо было делать свой выбор. Так, Серега Метельский ушел в биологию, Колька Сперанский перевелся на географический факультет МГУ, я решил поступать в теоргруппу… С Лешкой творились странные вещи. Он почти забросил учебу, целыми днями где-то пропадал, много читал, стал брать у меня разные книги из библиотеки моего деда, не издававшиеся у нас с 20-х годов… Затем он исчез.

Через некоторое время получаю предписание явиться в КГБ для дачи свидетельских показаний с обычной припиской, что неявка наказуема согласно закону и т. д. Прихожу на Малую Лубянку. Иду длинными коридорами, стены которых много чего повидали на своем веку. Следователь, молодой человек в штатском, начинает интересоваться, что за человек Алексей Андреев, какие у него были интересы, что он читал, с кем общался… Спрашиваю, в чем дело. Отвечает: ваш друг был арестован при попытке перехода государственной границы с Китаем. Даю показания, что-де был обычный студент, хорошо учился, был несколько замкнут, ну, в общем ничего особенного…

Через год я получил от Лешки письмо из лагеря строгого режима где-то в районе Комсомольска-на-Амуре. Некоторое время мы переписывались, что-то, помнится, я ему посылал. Потом, еще через год, открываю дверь, и на пороге в телогрейке, стриженный наголо, но слегка обросший, стоит Леха. Бежал из лагеря. Помыли, одели, покормили, положили спать. Спал он почти двое суток, и когда проснулся, то никак не мог поверить, что на дворе не завтра, а уже послезавтра.

Сидел он в лагере для психически больных, куда был направлен после того, как, испугавшись высшей меры, прикинулся больным. Сидел в одной камере с людоедом и бывшим палачом, приводившим в исполнение смертные приговоры.

В ночь побега Лешка сумел преодолеть ограждения с колючей проволокой и ушел босиком по растаявшим с поверхности замерзшим болотам так, что собаки не могли взять его след. Вышел к людям. Люди у нас добрые. Дали хлеба, какую-то обувь и телогрейку. После добирался две недели до Москвы в товарных вагонах по Транссибирской магистрали. Первую ночь в Москве, чтобы не арестовали на вокзале, провел в электричках на Савеловской дороге. Потом пришел ко мне…

Когда он проснулся, а было это 9 мая, мы немного поговорили, и я пошел в магазин купить продукты и чего-нибудь спиртного. В нашем районе все магазины были закрыты, и я поехал в центр. Когда вернулся, Лешки уже не было, пришли двое в штатском и забрали его. На наивный вопрос Татьяны «Как вы нас нашли?» один из них усмехнулся и ответил вопросом на вопрос:

– В какой стране вы живете?

По моей телеграмме из Питера приехал Лешкин старший брат, капитан второго ранга, бывший штурман атомной подводной лодки. Он собирался пойти в отдел прокуратуры по надзору за следствием в органах государственной безопасности с целью добиться пересмотра Лешкиного дела. Рассказывал, что был на даче, а когда вернулся и вошел в свою квартиру, у него на кухне сидели лица в штатском и пили чай…

Прокуроры уважили подводника. Лешка был переведен в лагерь общего режима в Смоленской области, а через некоторое время выпущен под опеку старшего брата. Затем закончил какой-то инженерный вуз, уехал на Урал, где работал инженером, а потом главным инженером на теплоэлектростанции. По прошествии лет связь с ним была потеряна.

Правильно понимаете…

Демократия уравняла в правах ложь и правду, ликвидировала монополию правящей партии на ложь. Теперь заливисто врут все.

Леонид Шебаршин

Дело было в старые времена при советской власти. Это теперь так называемая «свободная пресса» пишет о чем угодно, от крупных событий до происшествий в соседнем дворе, а через пару дней уже забывает об этом, принимаясь за набежавшие новые новости. Эдакая птица сорока. Раньше было не так. Советскому человеку отпускалась строго отмеренная и четко сформулированная информация о главных событиях в нашей стране и за рубежом. Главным рупором служил орган ЦК КПСС газета «Правда», излагавшая официальную точку зрения на происходящее в мире.

Другие газеты, как правило, повторяли эту информацию, иногда своими словами, но не уклоняясь от «линии партии».

Желающие знать больше слушали зарубежные радиостанции, так называемые «голоса» из-за бугра, освещавшие события в ином свете. Зачастую, однако, в этом не было нужды. Помогало умение читать между строк, воспитанное годами вдумчивого чтения советской прессы. Понять, как на самом деле обстоит то или иное событие, разобраться в подоплеке происходящего до известной степени оказывалось возможным и без дополнительных источников. До известной степени, но не до конца и не все. А иной раз хотелось.

Мой брат Сашка, физик, впоследствии переключившийся на журналистику и консультации власть предержащим, рассказал такую историю. После ужина они вели с отцом неспешную беседу. Отец работал на Старой площади, и, конечно, ему было известно, как и что обстоит на самом деле, но он никогда не делился с нами своими знаниями. Как, впрочем, никогда не подталкивал нас к вступлению в партию, об этом просто не было речи.

Так вот, Сашка говорит, что-де он прочел сегодня в газете, что некое событие, произошедшее на днях, трактуется так-то и так-то, а он думает, что «Правда» наводит тень на плетень и понимать это надо иначе. Отец с интересом смотрит на него и говорит:

– Правильно понимаете…

Затем Сашка приводит другой пример и предлагает свою интерпретацию. Вновь слышно:

– Правильно понимаете…

Еще один пример.

– Правильно понимаете…

И тут Сашка рассказывает то, о чем он на самом деле хотел узнать, и предлагает свою интерпретацию. Следует мгновенный взрыв:

– Неправильно понимаете!!! – а затем рассказ, как с этим обстоит на самом деле.

Будущему политологу только того и надо было.

Мы не церковь

Вреводами, кто репетиторством, кто разгрузкой ваго-мои юные годы все подрабатывали кто чем – кто пе-нов. Летом многие ездили на шабашку, так называлась возможность подработать на стройках в сельской местности. Были и совершенно необычные источники заработка. Так, Серега Метельский устроился сопровождающим грузов на самолеты по маршруту Москва – Певек на Чукотке.

Валера Коростелев был культурист. Он регулярно качал мышцы, поднимая разные тяжелые железяки. Под стать этому занятию он и подрабатывал, раскатывая большие листы теста в мацепекарне Московской синагоги. Естественно никакого писаного договора об оплате этих работ не было, просто по окончании работы ему была обещана довольно крупная сумма. Валера даже засомневался получит ли он столько денег. Ответ раввина был полон достоинства:

– Мы не церковь, у нас денег хватит.

Когда нужное количество мацы было изготовлено, Валеру попросили прийти с какой-нибудь емкостью. Он удивился, но захватил с собой хозяйственную сумку и вышел из синагоги с сумкой, полной медных денег. Справедливости ради нужно заметить, что там попадались и никелевые монеты.

Дело сделано, и надо отметить успешное завершение. Валера пошел в ресторан. Отдыхал, ел, пил, а когда пришло время уходить, попросил принести суповую тарелку. Официант удивился, но тарелку принес. Валера зачерпнул из сумки мелочи и наполнил тарелку…

Кого ты к нам привел?

Внаш директор Халатников попросил помочь ему с пе-стародавние времена, я еще тогда был аспирантом, реездом. Жил он в «доме на набережной», и для тех, кто не читал роман Юрия Трифонова, поясню, что речь идет о доме на Болотной площади, во время оно известной как улица Серафимовича. Построен он был в конце 20-х – начале 30-х годов по проекту архитектора Иофана, которого наш тогдашний председатель совнаркома Рыков вывез из Италии.

– История повторяется, – говорил Халат, – Екатерина привезла в Россию Растрелли и Кваренги, а большевики – Иофана.

В том доме жили старые большевики, крупные партийные работники, военачальники. Во времена Большого террора дом опустел, затем покрылся мемориальными досками безвинно погибших и реабилитированных. Халат жил там, так как он был женат на дочери легендарного героя Гражданской войны Валентине Николаевне Щорс.

Мы пришли с Лешей Бялко, и первым делом хозяйка нас усадила за стол и налила нам борща. Борщ был великолепен, я выразил свой восторг и тут же получил:

– Халат, кого ты к нам привел?! Эти люди называют борщ супом!!

За борщом последовали котлеты того же превосходного качества. Ну и наконец мы приступили к тому, зачем пришли. На мою долю выпало отвинтить люстру, которая висела под потолком в туалете. А потолки в этом доме были на пятиметровой высоте, и когда я спустился с огромной высоченной стремянки с люстрой в руках, пальцы у меня еще дрожали от напряжения, я выпустил люстру, она брякнулась на кафельный пол, и одна из лапок из металлокерамики отвалилась. Халат был очень расстроен – сломали его любимую люстру. Валентина же Николаевна просто ликовала:

– Наконец этой уродине пришел конец!

Но Халат не был готов расстаться с антиквариатом.

– Я поеду в Физпроблемы, и Шура Шальников все склеит.

Академик Александр Иосифович Шальников был величайший рукодел.

С этими словами Халат взял люстру и пошел вниз, где у подъезда, как обычно, стояла «Волга» и в ней его шофер Слава Гусев. Только он вышел, и мы слышим:

– Пока этот идиот будет ехать, я позвоню Шуре и скажу, чтобы он ничего не клеил!

Проходит час, и торжествующий Халат возвращается. В руках его люстра, лапка на месте.

– Я же говорил, Шура все склеит!

В этот момент пальцы у него разжимаются, люстра падает и разлетается на мелкие кусочки…

Изучение осколков показало, что лапка, склеенная Шальниковым, осталась целой.

Коммунистические дамы

ВБакуриани, горную деревушку в Грузии неподалеку от Боржоми, мы ездили каждый год. Там был дом от Института физики Грузии, а неподалеку в горах обсерватория, где занимались изучением космических лучей – частиц, прилетающих к нам из космоса. Каждый год в феврале там проводились конференции по физике низких температур, сверхпроводимости, сверхтекучести.

Народ с утра катался на горных лыжах, а после обеда слушал и обсуждал доклады. Всему хорошему рано или поздно приходит конец, и надо собираться и возвращаться в Москву. Обычно институтский автобус нас отвозил прямо в аэропорт в Тбилиси. Но однажды так получилось, что уехать в Тбилиси можно было только за день до отлета в Москву. Надо там переночевать.

А у Лени Межова в Тбилиси была родня, и он любезно предложил мне остановиться у них. Утром я уехал в Тбилиси. Сам Леня задержался, но должен был прибыть туда к вечеру.

Приезжаю в Тбилиси, снабженный адресом: улица Клары Цеткин, дом такой-то. Иду туда. Спрашиваю, никто даже и не слыхал про Лениных родственников. Ну, думаю, ошибся номером дома. Прочесываю всю улицу. Ничего. На спине тяжелый рюкзак, в руках горные лыжи. А в конце февраля в Тбилиси погода как у нас в Москве в мае. Обливаясь потом, присаживаюсь на какой-то камень, закуриваю, и тут в голову приходит мысль: Леня перепутал – улица-то, наверное, не Клары Цеткин, а Розы Люксембург. Смотрю на карту. Город Тбилиси расположен на двух берегах реки Куры, и улица Клары Цеткин на правом, а Розы Люксембург – на левом берегу Куры. Делать нечего, беру лыжи и иду на левый берег. Уже вечереет. Обхожу всю Розину улицу – и опять ни Лени, ни его родни. Вдруг на перекрестке с каким-то переулком слышу веселые голоса… узнаю голос Лени, поднимаюсь по лестнице, за столом сидит Леня среди своей родни и радостно спрашивает:

– Как ты меня нашел??? Ведь это улица Карла Либкнехта…

Бакуриани

В Бакуриани все жили в Доме физики – четырехэтажном строении, где размещался приезжий люд, а внизу была столовая и конференц-зал. Иной раз мест не хватало, и молодежь, то есть нас, отправляли жить в лабораторный корпус – так назывался обшарпанный сарай во дворе. В один из приездов жили мы там втроем с Гришей Воловиком и Сашкой Дюгаевым. Спали в большой комнате. Днем на улице все таяло, ночью подмерзало, но не сразу, и с потолка в нашей комнате капало. Нас это не сильно смущало, и, отходя ко сну, мы обычно вели длинные разговоры на разные темы. Это сейчас, в старости, нам кажется, что все уже ясно, что почем и кто чего стоит, а тогда каждый из нас еще не был одет броней «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Обсуждалось многое, скажем, подход к науке.

Дюгаев, со свойственной ему горячностью, доказывал Грише, что физика – наука конкретная. И грош цена научному результату, если он не доведен до числа, до прямого выхода на эксперимент. Гриша же спокойно возражал, что общие теории более важны, ибо они отсекают то, что может быть, от того, чего в принципе не бывает.

Разумеется, оба были правы. С потолка меж тем постоянно капало, и в этот раз прямо на Гришку, на что он не обращал внимания, укрывшись своим драповым пальто. Когда полемика утихла и мы начали потихоньку засыпать, Гриша вдруг встал, с грохотом отодвинул свою кровать в сторону от капели и улегся вновь. Только он успел проделать это и укрыться своим изрядно подмокшим пальто, как от потолка оторвался огромный кусок штукатурки и грохнулся на то место, где только что стояла Гришина кровать… Проникшись уважением к Грише, вовремя распознавшему намек свыше, мы отошли ко сну.

С утра до научных заседаний мы много гуляли по окрестностям и как-то раз дошли до соседнего греческого села. Греки эти сбежали в Грузию из Турции во время очередной резни. Кто-то нам рассказал, что в лесу неподалеку от этого села есть горячий источник. Конечно, мы не могли упустить возможности искупаться зимой. Шли мы туда по пояс в снегу. Пришли, увидели яму, из которой шел пар, а на стенках – о чудо! – сидели и квакали лягушки. Разделись, полезли купаться. Вода была не сильно теплой, на обратном пути изрядно замерзли. Но тут, при входе в село, какой-то добрый самаритянин, заметив наши синие лица, пригласил к себе в дом. Дальше – больше. Закон гостеприимства на Кавказе неумолим, нас пригласили к столу, пришли соседи и родственники. Женщин за столом не было, еду с кухни носили и прислуживали за столом молодые парни и мальчики. Только когда стол был накрыт, на минуту вошла мать семейства, посмотреть, все ли сделано как должно. Потом ели, пили, произносили тосты. Греки рассказывали про свое житье-бытье, жаловались на притеснения со стороны грузин. Затем нас отвезли в Бакуриани. В центре деревни, как обычно вечером, было полно молодежи. Еще не остыв от застолья, Сашка Дюгаев подошел к какому-то местному парню и с ходу залепил:

– Вас, грузин, тут много, а греков мало, а вы их обижаете – это не по-мужски!

И тут же получил по морде. Ну и в долгу не остался. Завязалась потасовка, мы с Гришей как-то пытались унять, но и нам досталось. Вдруг, как из-под земли, возник наряд милиции, и нас препроводили в отделение. Спросили, кто такие. Позвонили в Дом физики. Грузинского я не понимаю, но из телефона авторитетный голос произнес что-то вроде:

– Это пьют, кому надо пьют!..

И нас отпустили.

Ясно, что остановиться на этом было невозможно, мы купили вина – ведь целый день мы угощались за чужой счет, а это не по-мужски, и пошли домой. В нашем сарае в соседней комнате жили девушки – дипломницы физического факультета в Тбилиси. У них был проигрыватель, и мы устроили танцы. Остальное я помню плохо.

Проснулся я на своей кровати голый по пояс. Потом рассказывали, что я заснул у девиц в комнате и все долго не могли найти ключи от нашей комнаты. Потом, отчаявшись, выбили нижний квадрат из филенчатой двери и, втащив меня волоком, положили на кровать. Брюки девушки снять постеснялись. Наутро я обнаружил ключи в кармане своих брюк…

Мой рассказ нашей старшей дочери Кате накануне ее свадьбы

Мы с мамой справляли свадьбу дома, в крошечной квартире бабушки Агриппины. Я вынес из «большой» комнаты в 14 квадратных метров (!) всю мебель на лестничную клетку. Столы стояли буквой Т, верхнюю перекладину которой образовывал большой обеденный стол, к нему был придвинут письменный. Он был накрыт дверью… Все это я ворочал с утра в день свадьбы, пока мать на кухне с сестрой Надей строгала салаты. Посуду взяли напрокат. Стулья у соседей. Чтобы усадить родню со стороны невесты, я сделал лавки, на которых впору было спать… Досок тогда днем с огнем было не сыскать, но я их все же раздобыл в столярной мастерской где-то возле Черемушкинского рынка. Дело было в феврале, и одежда гостей возвышалась до потолка на диване в маленькой комнате. Там же на самодельной полке стоял проигрыватель. Пластинки с танцевальной музыкой были куплены специально по случаю. Танцевали на полутора квадратных метрах в прихожей и на лестнице.

Вино я привез из Тбилиси. Обошлось тоже не без курьезов. По дороге из Бакуриани в Тбилиси я должен был сойти с нашего автобуса по нужде и отстал. Но так случилось, что я тут же сел в рейсовый автобус и добрался до Тбилиси не позже наших. На дворе стоял 1976 год, и вина в Тбилиси нигде не было. Но, как и в случае с досками, задачу надо было решать, и я как-то сумел договориться с генацвали… Когда я появился в аэропорту с рюкзаком «Киндзмараули», «Ахашени», «Мукузани» и «Гурджаани»… наш народ слезно просил продать им хоть по одной бутылке того-сего. Но я сказал, что они все выпьют впустую, а у меня более серьезные намерения… Объяснение было встречено с пониманием и сочувствием…

Туфли за 10 рублей были куплены в «Детском мире», и мать нашила на них цветочки… Платье она кроила себе сама ночью перед свадьбой, а утром его строчила бабушка Нюся и пришивала к нему кружева. Это было платье макси до земли с вырезом на груди. Бабушка Люба критиковала декольте, объясняя человечеству, что платье невесты должно быть скромнее, ибо не в вырезе невестина суть… Позже мама отплясывала в этом платье на Новый год. Это было через год, и мать отрывалась последний разочек на своей работе, уже беременная тобой. Потом пришлось взять больничный, чтобы не было выкидыша…

ЗАГС был в соседнем квартале. Когда мы пришли к нашему дому пешком, я снял с матери Надину дубленку (своей-то никогда не было), поднял маму на руки и внес ее по лестнице на третий этаж в нашу квартиру… Свидетели сзади несли цветы.

Гостей было человек 20, может, чуть больше: мы с мамой, бабушка Агриппина, наши родители, наши братья с женами, Машка с живейшим интересом и пальцем во рту, бабушка Люба, тетя Рита, дядя Сеня, Надежда и Галя, наши свидетели Ира Лосякова с Володей Карцевым и Сергей со Светой Гордюнины, Дюгаев со своей первой женой Тамарой…

С тамадой у нас проблем никогда не было. К незабываемым тостам относятся слова дедушки Пети, сказавшего, что наша свадьба происходит в исторические дни ХХV съезда КПСС, с которого он только что прибыл… Также блеснул красноречием Карцев, пожелавший нашим головам состариться на одной подушке, на что я ядовито осведомился, можно ли менять наволочки…

Перед нами на столе стоял торт с шоколадным зайцем, и Машка подползла к нам под столом и спросила, можно ли ей съесть ушки у зайца. И мать, наша мать (!), пожалела рушить этакую красоту и предложила Машке съесть хвостик. Хвостик бедная Машка кушать не пожелала. Так заяц навсегда и остался с ушами, ведь никто не решился на них замахнуться.

Из подарков запомнилась сковородка от Светы Гордюниной, которой мы пользуемся по сию пору, да детская игрушка – кораблик, который нам преподнесла Машка. В нем лежали 180 рублей от родни со стороны невесты – деньги по тем временам немалые, предназначенные на покупку байдарки RZ-85, которая только вошла в моду вместо осточертевшего «Салюта». Каково же было разочарование родни, когда мы купили на эти деньги, объездив всю Москву (!), кухонную мебель, остатки которой вы потом могли наблюдать на Ленинском проспекте, где колонка из той мебели висела у нас в туалете, набитая моими инструментами.

Вот пришлось все это вспомнить, что мы вместе с матерью и сделали не без удовольствия. Она даже лукаво спросила:

– Ты доволен, что на мне женился?..

– Ну, как не быть?!

Владивосток

Уже сильно после защиты кандидатской у меня был какой-то «кризис жанра», и я решил начать жизнь сначала, покончить с Москвой и податься куда подальше. Решил ехать во Владивосток. В те времена дальше уже ехать было некуда, разве что в Магадан. И вот я поехал встречаться с ректором Владивостокского университета. Он был какой-то профессор истории КПСС, а в это время в Москве в Институте марксизма-ленинизма проходило совещание ихнего брата, и он туда приехал. Я как-то вошел в это здание, куда никого не пускали, разыскал моего ректора, мы с ним поговорили, и он сказал:

– Приезжайте.

Еду домой. А этот институт находился где-то рядом с ВДНХ или с новым Ботаническим садом. Вхожу в метро и еду вниз по эскалатору. А наверх из метро поднимается Гришка Воловик, и он мне машет рукой, мол, поднимись обратно. Я поднимаюсь, и он мне показывает последний номер Physical Review Letters и говорит:

– Смотри, какая статья!

В те времена интернета не было и в наш институт американские журналы приходили авиапочтой, я так думаю, на деньги наших членов Академии. По приходе нового журнала он попадал немедленно в библиотеку, чтобы все могли с ним ознакомиться. Выносить журналы из библиотеки было запрещено. Но в день прихода нового журнала первый, кто его увидит, мог взять его домой на одну ночь. И вот Гришка взял этот журнал.

В статье было показано, что в сверхтекучем Не-3 течение не потенциально, что было совершенно необычно для сверхтекучей жидкости. Я попросил дать мне этот журнал до утра. Наутро у меня было готово решение, описывающее линейные вихри, заканчивающиеся в объеме такой жидкости. После этого дело действительно пошло значительно лучше.

Отмычка

Работа с Гришей Воловиком про описание вихрей и дисклинаций вызвала определенный интерес у научной общественности. Использование топологических методов в физике конденсированного состояния было по тому времени весьма необычно. Меня, как и Гришу, стали замечать и задавать вопросы мэтры нашей науки Евгений Михайлович Лифшиц, Яков Григорьевич Синай и другие. Не обошлось и без курьезов.

Как-то мне позвонил известный математик Альберт Соломонович Шварц. Он не представился, но поздоровался и сразу спросил, не могу ли я ему рассказать о применении топологии в физике твердого тела. Мне показалось, что я слышал раньше этот голос – голос тещи Димы Хмельницкого.

– Здравствуйте, Эсфирь Абрамовна, – говорю я, а сам думаю: она ведь старый адвокат, когда же старуха успела выучить топологию? Альберта Соломоновича такое приветствие нисколько не смутило, и мы перешли к научной беседе.

Другой звонок был от Иосифа Соломоновича Шапиро, известного физика, открывшего несохранение четности, но не решившегося опубликовать это открытие. Он пригласил меня в гости и в процессе беседы, как бы пытаясь понять, как нам с Гришей удалось сделать такой революционный шаг, сказал:

– У вас в руках была отмычка, которой у других не было.

Другими словами, мы были теми, кто просто знал топологию, и, когда появилась потребность в топологических методах, мы ее тут же применили. На самом деле все было гораздо интереснее, но я не стал его разубеждать.

Весной 1976 года мы с Гришей обнаружили, что в одной из недавно открытых сверхтекучих фаз гелия-3 возможны вихри, оканчивающиеся в объеме жидкости, – объекты, похожие на монополь Дирака. Ситуация была настолько отличной от обычного сверхтекучего гелия-4, что стало ясно – надо понять, в чем состоит фундаментальная разница между той и этой сверхтекучей жидкостью, да и между другими конденсированными веществами: обычными и жидкими кристаллами, магнетиками и прочими. Про монополи и скирмионы мы уже слышали от Саши Полякова, но пока тыкались в разных направлениях, как слепые щенки. Никакого исходного знания топологии у нас не было.

Летом мы с братом Сашкой и его тестем строили дом на нашем дачном участке. Утром я проснулся и обнаружил, что левая нога не сгибается в колене. На штанах изнутри была кровь. Накануне вечером я расщеплял бревно металлическими клиньями, загоняя их в дерево ударами обуха топора. Видимо, от головки клина отлетел осколок, пробил штаны и вонзился в колено. Разгоряченный работой, я ничего не заметил. Чудеса. Делать нечего, надо ехать в Москву сдаваться врачам. Опираясь на большую палку, доковылял три километра до электрички и приехал на Рижский вокзал, а оттуда на троллейбусе добрался до Института Склифосовского. Сделали рентген. Говорят:

– У вас во внутреннем мениске инородное тело. Вы кто по профессии? Говорю:

– Физик-теоретик.

– Да… – говорят, – похоже, вы работали не по специальности… Оперировать не будем, нужно, чтобы инородное тело закапсулировалось. Приходите через три дня.

– Куда же я пойду? Идти я не могу, делайте операцию сейчас.

– Ну, ладно, – говорят, – тогда ждите.

Ждать пришлось шесть часов, бригада оперировала девочку, попавшую под поезд. Я позвонил домой и, к возмущению Ольги, сказал, что ночевать сегодня не приду. Затем все же пришлось объяснить причину столь вольного поведения. Потом усталые хирурги вскрыли коленку, и привлекательная врачиха-анестезиолог вручила мне завернутую в вату железку миллиметров восемь длиной.

Несколько дней я лежал в палате вместе с десятком людей без рук, без ног. Сестра обходила больных, давала таблетки и делала уколы, дезинфицируя место укола ватками, смоченными в спирте. Сосед слева просил сестричку не выбрасывать ватки, говорил:

– Я их хоть пососу…

А я лежал и читал факсимильное издание курса лекций по алгебраической топологии Сергея Петровича Новикова, который я у него попросил и Олька принесла мне в больницу. Гриша тем временем изучал книжку Л.С. Понтрягина «Непрерывные группы». Постепенно неведомая нам доселе премудрость постигалась. К осени ответ на поставленный вопрос был найден.

Play money

Дело было в Аспене в штате Колорадо летом 1977 года. Наша группа физиков из Института Ландау приехала в Штаты на пару месяцев, чтобы пообщаться и поработать с американскими коллегами. Аспен – это курортное местечко в Скалистых горах, куда летом приезжают многие физики в свободное от преподавания время. Организует все Аспеновский физический институт, приглашая на определенные сроки людей, работающих по близкой тематике. Жизнь там довольно вольная. Кроме работы можно ходить в горы, бродить по лесу, кататься на велосипеде… В один из дней наши друзья Равендра Бхат и Ширли Джексон предложили мне и Грише Воловику съездить в Гранд-каньон. Сказано – сделано, мы арендовали автомашину и покатили в Аризону. Ночевать собирались в мотелях по дороге.

Прямо перед отъездом подходит к нам Игорь Орестович Кулик – теоретик из Харькова, который тоже был с нами в Аспене, и интересуется, во что нам обойдется наша поездка. Отвечаем: примерно по 150 долларов с носа.

– Да вы что! – говорит Игорь. – Да на эти деньги можно купить 10 пар джинсов!

В те времена, не в пример нынешним, джинсы в Америке стоили дешево, а в России их просто не было. И с точки зрения Кулика (его еще звали и. о. кулика), наш поступок был неслыханным расточительством. Анатолий Иванович Ларкин, который стоял рядом, ехидно заметил, что съездить в Аризону из Харькова обойдется много дешевле…

Мы поехали, посмотрели грандиозный Большой каньон, чудесный оранжево-красный Брайс-каньон и Зайонпарк в штате Юта. По дороге родилась мысль подшутить над Игорем. Купили пачку долларов, которыми расплачиваются, играя в настольные игры. Они как настоящие, но только на каждой банкноте стоит штамп: Play Money. Пачку мы аккуратно перевязали широкой лентой, так что этой надписи не было видно. На ленте я написал «Bank of Nevada» и размашисто расписался. Легенда была такова, что-де по дороге мы заехали в Лас-Вегас в штате Невада и сыграли в рулетку. Удача нам улыбнулась.

По приезде мы сначала решили испробовать нашу шутку на Ларкине, показав ему пачку и красочно привирая про Лас-Вегас. Не на таковского напали. Ларкин сразу раскусил липу. Дело в том, что на поверхности пачки была 1000-долларовая банкнота. Таких дензнаков никто в глаза не видел.

– Ребята, – сказал Ларкин, – чтобы история выглядела правдоподобной, уберите такие деньги, оставьте 100-долларовые бумажки.

Мы так и сделали и положили пачку в большой Гришин бумажник.

Встречаем Кулика, рассказываем о поездке и как бы невзначай упоминаем заезд в Лас-Вегас.

– И что? – насторожился Кулик.

– Конечно, – говорим, – мы не могли упустить такой случай и сыграли на рулетке.

Напряжение возросло.

– И как?

Тут Гриша достает свой портмонет, приоткрывает его так, что виден край пачки 100-долларовых банкнот. Кулик просто похолодел.

– Что вы собираетесь с этим делать? – спросил он с дрожью в голосе.

Тут следует напомнить, что в те времена всю или почти всю валюту, заработанную советскими гражданами за рубежом, следовало сдавать либо в наше посольство, либо по приезде. А я небрежно отвечаю, что теперь мы фрахтуем самолет и летим в Йеллоустонский национальный парк смотреть на гейзеры. После чего мы сворачиваем разговор и удаляемся.

Проходит день, другой, при каждой встрече Кулик осведомляется о деньгах, похоже, они не дают ему покоя. Шутка затянулась, от денег надо как-то избавляться, и Гриша при очередной встрече с Куликом говорит ему, что денег больше нет. Кулик совершенно потрясен.

– Как нет? – спрашивает он.

– А так, – говорит Гриша. – Я хожу по вечерам в шахматный клуб, там играют на деньги. И вот за три вечера я все спустил…

На Кулика было больно смотреть, легкость, с которой мы расстались с крупной суммой, была непереносима…

Ты, парень, откуда?

В Аспене в воскресные дни мы ходили в горы, поднимались на 12-тысячники, так в футах там называют горы выше четырех тысяч метров, купались в горных озерах. Но в один из уик-эндов мне захотелось самому взглянуть на окрестности. Я взял в институте велосипед и запасся картой окрестностей. Аспен расположен в горах на высоте больше двух километров над уровнем моря. К западу от него дорога идет без особых подъемов и спусков, и я решил, что без особых усилий прокачусь по ней. Выезжаю поутру, и, к моему удивлению, дорога идет постоянно вверх, и тут я начинаю замечать, что и солнце светит не с той стороны, и еду я не на запад, а на восток. Достаю карту и обнаруживаю, что север на ней нарисован не сверху, а снизу, и, соответственно, запад с востоком поменялись местами. Проклятые американцы – все у них не как у людей… Столь же шоковое состояние было у меня, когда в той же Америке как-то раз я увидел на руках у женщины часы, стрелки которых вращались в обратную сторону. Ну да ладно, не поворачивать же назад. Стал делать остановки и, полеживая на обочине, наблюдать чудесных малышей – бурундуков. Через пару часов, практически выбившись из сил, въезжаю на перевал. Смотрю, рядом табличка «Independenсе Pass» – самый высокий перевал на пути с восточного побережья Соединенных Штатов на западное.