Читать онлайн Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II бесплатно

Редактор Сергей Владимирович Мишутин

© Борис Григорьев, 2023

ISBN 978-5-0059-9467-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

П Р И Л О Ж Е Н И Е

к произведениям М.Е.Салтыкова-Щедрина

От автора

Российские губернаторы…

Эта тема живо волнует наше современное общество, раскрываясь главным образом своей негативной стороной: взятками, казнокрадством, воровством, злоупотреблением властью. Одних только судебных дел, в которые последнее время были замешаны российские губернаторы, насчитываются десятки…

С момента введения в 1708 году института губернаторов при Петре Великом жизнь и дела этих государственных чиновников становятся объектом самого пристального внимания. Тогда восемь губернаторов стали уполномоченными представителями царя, воплощали и практически бесконтрольно осуществляли его самодержавную власть на местах. После реформы 1727—1728 гг., корректирующих указов Анны Иоановны и административной реформы 1775 года, проведенной Екатериной II, стала развиваться законодательная база, ставившая губернаторов в определённые рамки, и наметились кое-какие сдвиги в лучшую сторону. Но искоренить произвол, мздоимство и беззаконие, творившиеся уже в 55 губерниях, так и не удалось. Все последующие правители уделяли совершенствованию института губернаторов и надзора над ними большое внимание, но результат был несоразмерен с усилиями. Законы принимались неплохие, но контроль за их исполнением на местах был по-прежнему из рук вон плох.

Наш талантливый сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин написал о деятельности царских губернаторов немало «картин маслом» – одни «Помпадуры и помпадурши» чего стоят! Михаил Евграфович сам служил вице-губернатором и как никто иной знал жизнь губернаторов изнутри.

Не могу не указать на, казалось бы, существенную разницу между царскими и нынешними губернаторами: если царские губернаторы были преимущественно представителями дворянского (эксплуататорского!) класса, то их современные братья все вышли исключительно из самой гущи народа. А воруют не хуже голубокровых! Российские «помпадуры» оказались на редкость живучи. Выходит, классовая принадлежность тут ни при чём?

Переработав достаточно представительную подборку материалов, автор не может не заметить также ещё один печальный момент, характеризующий деятельность провинциальной администрации – подбор кадров. Удивительно, но факт: и Александр I, и его преемники с какой-то маниакальной последовательностью часто останавливали свой выбор на заведомо неподходящих кандидатах в губернаторы. Их предшественников – Петра I, Елизавету Петровну и Екатерину II – ещё можно было как-то извинить за это, если принять во внимание нехватку в империи подготовленных и образованных администраторов. Но в XIX веке достойных для этого дела людей уже было предостаточно, только порочная система замещения должностей не позволяла им выдвинуться на первые места.

Автор, затронувший лишь небольшой слой истории, предлагает современному читателю познакомиться с конкретными фактами – теми самыми «мелочами жизни», о которых кровью сердца писал наш знаменитый классик. Большую благодарность выражаю своей жене Григорьевой Н. Г. за неутомимые поиски материалов в Интернете, а также МВД России за выпуск полезнейшего сборника «Губернии Российской империи. История и руководители 1708—1917».

Пролог

…16 марта 1721 года перед зданием Юстиц-коллегии в Санкт-Петербурге собралась толпа. Она окружила грубо сколоченный накануне помост с виселицей, со всех сторон ограждённый плотной цепью солдат. В первых рядах разношёрстной толпы с хмурыми лицами стояли крупные петровские сановники, явившиеся либо из любопытства, либо по прямому повелению Петра. За ними, дыша в спины вельможам, сгрудились любопытствующие купцы, мещане, жильцы, лакеи, работники и прочий люд столицы. Все, затаив дыхание, ждали казни.

Это была не просто казнь какого-нибудь вора или разбойника – казнили 62-летнего «птенца» Петра, первого сибирского губернатора князя Матвея Петровича Гагарина, до этого бывшего нерчинского воеводу, главу Сибирского приказа и Оружейной палаты, коменданта Москвы, свата канцлера Г.И.Головкина и вице-канцлера П.П.Шафирова.

Казнили за лихоимство.

Матвея Петровича, оказавшего России, Сибирской губернии и государю неоценимые и многочисленные услуги, держали в подозрении в течение последних семи лет1. Как всегда, на губернатора поступил донос, главным доносчиком и следователем выступал обер-фискал Нестеров. Гагарина обвиняли в казнокрадстве, взяточничестве, утаивании налоговых сборов, в кумовстве и покровительстве своих друзей и даже в сепаратизме – был пущен слух, следствием, правда, недоказанный, о том, что Гагарин с помощью шведских военнопленных хотел отделить Сибирь от России и организовать своё Сибирское царство.

В 1715 году Гагарин был оправдан, но через два года организованная при сенате т. н. Расправная палата опять активизировалась, следствие возобновилось, и тогда он вернул в государственную казну 215 тысяч рублей. Казалось бы, дело кончено, ан нет: в 1721 году вяло текущее перешло в активную фазу и быстро подошло к своему логическому завершению. По всей видимости, свою роль сыграли настроения Петра I: слишком много в последние годы он обнаружил вокруг себя казнокрадов, лихоимцев и взяточников. Один светлейший князь Меншиков чего стоил, а тут ещё вице-канцлер Шафиров «прокололся» на взятках и жульничестве.

11 марта князя пытали, а на 16 марта была назначена его казнь путём повешения. Ф. Бергхольц, камер-юнкер герцога Голштинского, сообщает, что царь накануне казни приходил к Гагарину и обещал его помиловать, если тот признается в совершённых преступлениях, но Гагарин якобы признать свою вину отказался и был казнён.

Труп Гагарина болтался на ветру, мок под дождём и поджаривался на солнце перед Юстиц-коллегией целых 7 месяцев. Можно с уверенностью предположить, что он должен был послужить предостережением для ближайших сподвижников Петра, в первую очередь для Алексашки Меншикова, беззастенчиво запускавшего руку в государственную казну. На Петра это было похоже: припадки жестокосердия посещали его довольно часто.

Барельеф «Матвей Петрович Гагарин». Открыт в Тобольске в 2012 году.

Если судить по справедливости, то кандидатов на «шейный галстук» в окружении царя было более чем предостаточно, причём среди них были и такие, заслуги которых просто меркли перед заслугами князя Матвея. И первым кандидатом был светлейший князь А.Д.Меншиков, за которым в очереди стояли вице-канцлер П.П.Шафиров, сенатор Я.Ф.Долгоруков, вице-губернатор А.А.Курбатов и многие другие.

Кстати, в 1722 году за лихоимство, кражу и похищение казны был отдан под суд воронежский губернатор и приятель Меншикова С. А.Колычов. Его, как и Гагарина, подвергли пыткам, на которых присутствовал сам Пётр. Следствие показало, что размах воровской деятельности Степана Андреевича был сравним лишь с «деяниями» полудержавного властелина Меншикова. Было установлено, что с Колычовым, кроме Меншикова, был тесно связан адмирал Апраксин. Следствие длилось два года, а в 1724 году, после коронации супруги Екатерины, Пётр неожиданно отдал Колычова на поруки.

24 января 1724 года был подвергнут публичной казни ярославский фискал А.И.Никитин, которого изобличили в получении взяток на сумму 111 рублей и бочонка вина. Его приговорили к смертной казни, но потом царь его тоже помиловал. Ему вырвали ноздри, наказали кнутом и отправили в ссылку в Рогервик.

Д.О.Серов пишет, что Пётр в отношении взяточников часто проявлял либерализм и смертную казнь заменял на ссылку и наказание кнутом, и дело тут не только и не столько в сострадании, а в осознании им бесспорного и страшного факта: взяточничество и казнокрадство сверху донизу пронизали административную систему России, и если строго придерживаться закона, то наказывать следовало всю чиновную братию. И с кем же остался бы наш реформатор при управлении государством? Отметим только, что устрашающего эффекта казнь Гагарина на царских чиновников не возымела ни при Петре, ни в последующие времена. Пришедший на место Колычова губернатор Пашков был ничуть не лучше. Пример предшественника его ничему не научил.

Возможно, по этим причинам казней губернаторов в России больше не было. Более того: и серьёзных наказаний за упущения в их деятельности тоже отмечено не было, если, конечно, их отставку или отстранение от должности можно было считать серьёзной карой. Да и как можно было наказывать губернаторов, если место губернатора до Павла I официально (а не официально, по умолчанию – до Николая II) считалось синекурой. В ходатайствах о назначении на губернаторский пост претенденты открыто указывали мотив – «кормление», т.е. возможность «поправить» своё материальное положение. Ярким примером тому может служить назначение на губернаторский пост нашего прославленного пиита Г.Р.Державина: «по простоте своей» он так и объяснил Екатерине II, что просит места «кормления ради»2.

Как бы то ни было, считает Серов, Пётр заложил в России основы самого понятия «взятка», подкрепил борьбу с мздоимством соответствующим законодательством При этом в качестве главного орудия царь стал употреблять – особенно в последнее десятилетие своего правления – гвардию. Гвардейские сержанты, поручики, капитаны и майоры наделялись неограниченными полномочиями, начиная с розыска и кончая наказанием виновных. Как пишет Я. Гордин, в Россию вернулась опричнина, но куда в более грозной и жестокой форме, нежели при Иване Грозном.

Помогло ли это хоть в малейшей степени достигнуть намеченной цели, другой вопрос.

Губернаторы галантного века

Большею частью из сенаторов и сильных людей в

губернаторы были назначены…

В.Н.Татищев

Восемнадцатый век, названный галантным, не оправдывал своего названия ни в Европе, ни в России. Действительность была суровой, жизнь сложной, а человеческая жизнь стоила копейки. В обществе правила сила, и правым оказывался всегда сильный. Парики и камзолы царские губернаторы надели, но если хорошенько было их потереть, то за всем этим можно было обнаружить и боярскую спесь, и дремучую безграмотность, и угодливость перед высшим начальством и презрение к своим согражданам, и желание запустить лапу в казённый карман. Из кого было Петру I выбирать своих слуг?

Первые петровские губернаторы фактически не управляли подвластными им губерниями – они обеспечивали. Обеспечивали русскую армию, сражавшуюся со шведами; обеспечивали строительство Петербурга, десятками тысяч сгоняя туда крестьян. Пётр I требовал от губернаторов рекрутов, провиант, фураж, лошадей, деньги, рабочих в Петербург. И губернаторы, как могли, старались выполнить его требования. О заботливом их отношении к губерниям, провинциям и их населению речи не было. Назначенному в Архангельск вице-губернатору А.А.Курбатову (1711—1714) царь обещал дать звание губернатора в том случае, если он построит 3 корабля. «Давай-давай» – вот каким лозунгом руководствовались губернаторы и воеводы на протяжении всего царствования Петра. И после него тоже.

Губернаторские должности предоставляли неограниченные возможности сколачивать состояние. Но не будем, однако сгущать краски: не все губернаторы воровали, брали взятки или творили беззаконие. Были среди них и честные люди, хорошие администраторы и настоящие государственники. Отметим, что все губернаторы, как правило, принадлежали, к высшей дворянской и чиновничьей прослойке. Преобладающее большинство их было генералами, поскольку военные в описываемое время были наиболее образованными и культурными людьми в империи. Исключения из этого правила были редкими – на память приходит лишь один «разночинец» Сперанский и несколько «цивильных» губернаторов в более поздние времена.

И последнее: к сожалению, все царские губернаторы поголовно были «варягами», т.е. не происходили из областей, которыми они должны были управлять, и имели об особенностях вверенных им территорий самые смутные представления. Историк Ю. Готье, глубоко исследовавший административное управление России, смог в качестве исключения назвать лишь один пример.

За образец административного управления Пётр взял Швецию.

Немец Хейнрих фон Фик (1679—1750), который ранее много потрудился над устройством коллегий, был фактическим автором переустройства местных органов власти. 18 декабря 1708 года появился куцый указ царя: «Великий государь указал… в своём Велико-Росийском государстве для всенародной пользы учинить 8 губерний и к ним расписать города». Заметьте: царь руководствовался при этом интересами народа!

И расписали: Московскую губернию с 39 уездами, а Ингерманландскую с 29, Киевскую с 56, Смоленскую с 17, Архангелогородскую с 20, Казанскую с 71, Азовскую с 77 и Сибирскую – с 30 городами. Пять приморских губерний включали в себя области, находившиеся на сотни километров от моря. Зачем? А чтобы из них черпать средства для строительства и содержания флота – ведь ни Ингерманландская, ни Архангелгородская губернии достаточных людских и материальных ресурсов для этого не имели. Поскольку губернаторами царь назначил генералов, то эти огромные по своим территориям губернии, пишет С. Князьков, являлись по существу военным округами.

Губернатор без разрешения царя не мог покинуть свою губернию. Их селили в казённых домах, которые должны были строить строго по инструкции: дома должны были состоять из восьми покоев, а в доме «чтоб были промежду углов зал 10 аршин, прочие же покои от 8 до 6 аршин… их людям свободным 3 или две избы, промежду углов по 8 аршин, поварня с хлебной печью, погреб сухой и ледник, баня с предбанником – всё то в длину на 10 в ширину на 6 аршин… И те губернаторские дворы строить одним добрым, плотничьим, топорным мастерством, а столярного никакого украшения, избегая казённого убытка, не употреблять». Царь-большевик неустанно стремился уложить Россию в прокрустово ложе регламента.

Власть губернатора на бумаге ограничивалась особыми коллегиями выборных от дворянства членов – т.н. ландратами. По закону губернатор по отношению к ландратам был «не яко властитель, но яко президент», а на деле… Ещё в 1699 году уезды были переименованы в провинции, во главе которых стояли воеводы. Но в 1710 году воеводы крупных городов стали именоваться обер-комендантами, а более мелких – просто комендантами. Всё было на военный лад.

К концу Северной войны, с 1719 года административная реформа всё ещё не имела конца. Теперь провинции, которые по своей территории превосходили многие нынешние губернии, поделили на дистрикты, во главе которых поставили земских комиссаров. Провинциальным воеводам определили штат и всё с иноземными названиями: ландрихтеры (судебные чины), земский секретарь (правитель воеводской канцелярии), камерир (начальник финансов провинции), рентмейстер (казначей), собиравший и хранивший деньги в рентерее, то бишь, казне. Потом шли фискалы, землемер, вальдмейстер, т.е. лесничий, гевальтигер (!) – по-русски тюремный староста и прочая и прочая. От одних иноземных названий у народа воротило скулы. Реформа споткнулась уже только на них. С.М.Соловьёв писал, что Верховный тайный совет уже сразу после смерти Петра отмечал, что народу все эти новшества не нравились: люди считали, что старое воеводское управление одним человеком было проще, эффективнее и дешевле.

Не отменив деление на губернии, Пётр ввёл в «знатных порубежных» провинциях звание генерал-губернаторов, в других провинциях – звание просто губернаторов. Им подчинялись вице-губернаторы, обер-коменданты и коменданты. При этом провинциальный воевода практически не подчинялся губернаторам губерний, если не считать некоторых военных аспектов, например набор рекрутов. Затем в 1722 году воеводы были сделаны президентами высших надворных судов, который подчинялся губернскому надворному суду, во главе которых стояли губернаторы.

Одним словом, Пётр «наворочал» такое, что переварить это было невозможно – сам чёрт голову сломит!

Ко всему прочему занятие вакантных мест в губерниях и провинциях, не говоря уж о дистриктах, шло с большим трудом и очень медленно. Главная причина состояла в отсутствии кадров и в нежелании чиновников уезжать в какую-нибудь Тмутаракань. Но и прибывшие на место воеводы не смогли работать так эффективно, как было придумано на бумаге. Объём и характер стоявших перед ним задач был настолько велик, что с ним не смогли бы справиться и десяток воевод. А подчинённые в лучшем случае могли читать- писать и складывать-вычитать, а вот делить-умножать они уже могли с трудом, если это не касалось собственного кармана. Делить петровские чиновники скоро научились, и делали это настолько ловко, что никакие ревизоры не смогли обнаружить результаты этого «арифметического» действия.

Занятые главным образом сборами податей и исполнением повинностей, воеводы физически не имели возможности озаботиться обеспечением безопасности населения или правосудия. Денег на здравоохранение, образование, организацию торговли и промышленности у них просто не оставалось – всё или почти всё забирал Петербург.

Историк М. Богословский даёт следующую картину повседневной жизни воеводы Пошехонской провинции подполковника Матвея Ивановича Хитровó.

Ранним утром мы застаём его в канцелярии за присутственным столом. Первым делом он просит земского секретаря доложить «интересные дела», т.е. все указы, поступившие из всех коллегий, касавшиеся интересов Его Величества. Воевода слушает, комментирует их, а секретарь делает на документах пометы с резолюциями начальника.

Указов было несколько. Военная коллегия писала о высылке в Петербург капралов Азовского пехотного полка, проживавшим в отпуску по своим деревням. Хитрово накладывает резолюцию: «Послать о том указы земским комиссарам». Комиссары разыщут нужных капралов в своём дистрикте и вручат им копию указа.

Далее шёл указ из Сената о взимании пошлины при возвращении пойманных беглых крестьян помещикам. Потом секретарь зачитал указ из Штатс-конторы. Контора сердито вопрошала, почему при отсылке в Петербург казны рентмейстер провинции не дослал 46 рублей 22 алтына и 3 деньги. Воевода посчитал, что дело терпит и приказал записать содержание запроса в специальную книгу. Штатс-контора уж не такая важная инстанция, чтобы бросить всё и писать ей ответ. Подождёт. А пока надо переговорить с рентмейстером и камериром. Ответ будет дан не ранее, чем после вторичного запроса.

Коммерц-коллегия прислала правила для обработки пеньки. Их тоже записали в книгу «на потом». Последним был указ из Герольдмейстерской конторы с просьбой прислать список проживавших в провинции отставных дворян, которые ещё могли бы пригодиться «к посылкам и делам», т.е. на должности в гражданской службе.

Покончив с «интересными» делами, Хитрово подписывает две бумаги – доношения в Ярославский надворный суд.

Пока воевода занимался бумагами, в присутствии накопились посетители. Это были в основном крестьянские ходатаи, их выборные старосты, приказчики, бедные помещики – люди маленькие, «неважные». «Важные» к воеводе не пойдут, да их и не было в наличии – все служили за пределами Пошехонья.

Первым воевода принял Василия Егунова, «человека» капитан-лейтенанта Преображенского полка Мурзина. Егунов подал челобитную о нападении прошлой ночью разбойников на мельницу, принадлежавшую его хозяину. Мельника Макара избили, мучили, жгли огнём и, забрав его пожитки и деньги, скрылись. Егунов приложил к челобитной опись украденного имущества и «предъявил» избитого мельника. Выслушав жалобу, воевода приказал записать её в ту же самую заветную книгу. Мельника осмотрели, описали его раны и отпустили восвояси.

Затем выступил «человек» князя Касаткина-Ростовского Фёдор Кропачёв. Он подал копию московского надворного суда по делу о беглом крестьянине и ходатайствовал записать беглого за князем. Князьков комментирует, что дело князя не простое, а это значит, что челобитчик ещё долго будет «обивать пороги» воеводской канцелярии, пока там не составят выписку из подлинного решения суда, пока до неё не дойдёт очередь нового доклада воеводе и пока дело не получит его окончательный приговор. Значит, опять пометка в книге.

Третьим и последним был сельский выборный. Он привёл с собой беглого рекрута, которого подполковник с выражением на лице, не обещавшей рекруту ничего хорошего, приказал «допросить». (Кавычки на последнем слове автор поставил не случайно: допрашивать будут с пристрастием). Проходящим мимо обывателям предстоит долго креститься и слушать ругань солдат, исполнителей «допроса», и вопли несчастного рекрута. «Допрашивали» кнутом или батогами.

И так день шёл за днём, разнообразие случалось только из-за количества «интересных» дел и ходатаев. Кроме того, воеводе часто приходилось подключаться к сложным делам камерира. Нужно было присматривать за тем, чтобы налоги взимались правильно, чтобы собранные средства и хлебные запасы были в сохранности, для чего воеводе приходилось ревизовать рентерею и провиантские склады. Воевода должен был контролировать расходы, которая должна была нести провинция, следить за своевременной отчётностью, присматривать за государственным имуществом и их надлежащей эксплуатацией, не забывать смотреть за тем, чтобы леса не были «весьма искоренены», наблюдать за фабриками и заводами, получавшими казённые субсидии.

Правой рукой воеводы выступает камерир, который, однако, «совет и мнение воеводы должен в надлежащее рассуждение принимать». Следующим по важности чиновником шёл, конечно, рентмейстер, подчинённый камериру. Ключи от рентереи, кроме самого казначея, имели воевода и камерир.

Спустимся на одну административную ступеньку и заглянем в т.н. дистрикты. Комиссар дистрикта практически имел те же самые обязанности, что провинциальный воевода. В его ведении находилась выборная сельская полиция: старосты, сотские и десятские, избиравшиеся на крестьянских сходках на один год соответственно от сотни или десятка домов. Их приводили к присяге в воеводской канцелярии и им выдавали инструкции. Сотские и десятские смотрели за порядком в деревнях, за появлением в них подозрительных лиц; они могли производить аресты, ловить беглых и прочих преступников, сторожить арестантов, конвоировать их при пересылке в высшие инстанции. В судебные дела комиссары не вмешивались – тут впервые в России царь Пётр произвёл разделение исполнительной и судебной власти.

Непосильной задачей для пошехонских комиссаров было содержание в надлежащем порядке дорог и содержание проходивших мимо или остававшихся на зимние квартиры воинских частей. Постой войска и его прокорм был повинностью комиссара и жителей дистрикта. Нужно было встретить военных, с помощью выборных дворян распределить их равномерно по деревням и поместьям и без задержек обеспечивать провиантом. В случае промашки комиссара – угроза сверху: «А ежели в марше учинится остановка, то жестоко на тебе взыщется».

Петровское войско, хоть и дисциплинированное, но требовало пропитания. Прокормить и удовлетворить другие требования военных было не так просто. Это было большой обузой для властей и непосильным бременем для жителей дистрикта. Комиссары по возможности старались «спихнуть» военных постояльцев на комиссаров соседних дистриктов, а потому часто писали такие письма: «Благородный господин Семён Степанович! Послан ко мне указ из Угличской провинции, повелено мне разставить на зимние квартиры Слютенбургский (т. е. Шлюссельбургский) батальон, а людей в нём 718 человек. А в моей доле, который батальон Тобольской определён в вашу долю, и онаго батальона вы в мою долю в село Молоково 130 человек, а вам сего указом не повелено, дабы ваше благородие повелел из нашей доли вышеупомянутаго Тобольскаго батальону солдат вывесть и показать им в своей доле квартиры. И о том, ваше благородие, к нам ответствовать позволь письменно. Слуга ваш, государя моего, С. Извеков».

Не легче было исполнять и другие повинности, налагаемые государством. Все деньги, собираемые в дистрикте, комиссар обязан был – до копеечки – сдать в рентерею дистрикта. Деньги на нужды самого дистрикта, как уже упоминалось, не предусматривались, в том числе и на канцелярские надобности. Комиссары были вынуждены осуществлять незаконные поборы с поселян «на покупку писчей бумаги, сургучу, сальные свечи и на прочие необходимые нужды, без чего пробыть невозможно». Как всегда: реформу провозгласили, а средств на её обеспечение не предусмотрели. Практически государство само поддерживало беззаконие на местах.

Вернёмся к военным постоям.

В 1713 году полковник Сухарев привёл в Тамбов полк и расквартировал его как в самом городе, так и по окрестным помещичьим имениям. Своего адъютанта «с солдаты многолюдством» он послал на «дворишко» помещика Болтина. Позже Болтин подал на постояльцев жалобу, в которой плакался, что: «тот адъютант, пришед на дворишко мой, людишек моих и крестьянишек смертным боем бил, в хоромишках двери и окна выбил и жену мою бил же и всякими неистовыми словами ругал; и он же взял у меня с конюшни лошадь мерина-чала и других лошадей многое число…»

Смелые и наглые по отношению к мирному населению, воинские начальники пасовали перед тамбовскими разбойниками и часто бежали от них, спасая свою жизнь. «Нудно было тамбовскому населению в XVIII веке», – пишет тамбовский краевед И.И.Дубасов, – «но настоящая местная народная туга пришла к нам при императоре Петре Великом». Народ обнищал, но из него выколачивали последние копейки и били, били и били… «То было время беспощадное», – заключает Дубасов.

Бедный дистриктский комиссар практически становился подчинённым воинского начальника, ставшего со своим подразделение на квартиры в дистрикте. Какой-нибудь подполковник или майор брал в свои руки полицейские функции, и ему вменялось в обязанность уездных людей «от всяких налогов и обид охранять». Майор выдавал паспорта крестьянам, убывающим на заработки, он же судил все конфликты обывателей со своими солдатами. На батальонный двор приводили пойманных воров и подозрительных лиц. Майор снимал с них допрос и отправлял к провинциальному воеводе. А если вместо майора в провинции «орудовал» полковник, то и воевода становился жертвой его произвола. А когда полковому начальству было указано смотреть за воеводами и губернаторами, дабы они выполняли указы сената и коллегий, то жизнь местных администраторов стала вообще невыносимой. Бывало, что какой-нибудь капитан, исполнявший должность убывшего в отпуск полковника, приказывал воеводе явиться к нему и дать отчёт в том-то и том-то, как точно указано в предписании из Петербурга.

«Трудно себе представить», – пишет Богословский, – «более унизительное и зависимое положение, в каком очутилась провинциальная администрация».

К 1723 году выяснилось, что у правительства катастрофически не хватало средств на содержание 200-тысячной армии и флота. В Петербурге ничего лучше не придумали, как 9 февраля указать «искать способу отколь оную сумму взять; а когда никакого способу не найдётся, тогда нужды ради разложить оную сумму на всех чинов государства, которые жалованье получают». В апреле у чиновников стали отбирать четверть жалованья, а остальные три четверти – выплачивать неисправно. В августе сенат распорядился выдавать жалованье чиновникам сибирскими мехами.

Результат такого решения был предсказуем. Чиновники, оставшись без жалованья, стали обирать население. Занимались поборами и грабежом все: воеводы, камериры, комиссары, судьи. Брали и тогда, когда жалованье выплачивалось – по привычке. В результате к концу правления Петра административная реформа зачахла на корню, приказав долго жить. Впрочем, иначе и быть не могло.

Но Петербург пыжился, заимствовал у Европы всё, что блестело, пахло и звенело, выжимал последние соки из России и бесконечно чванился и издевался над своим народом. Вот как изъяснялся, выдавая отпускную грамоту тамбовскому помещику, драгуну и князю Девлеткильдееву, «полудержавный властелин» А.Д.Меншиков: «Мы, Александр Меншиков, Римскаго и Российскаго государства князь и герцог, наследный господин Аранибурха и иных, его Царскаго Величества всероссийскаго первый действительный тайный советник, командующий фельдмаршал войск и генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской и многих провинцей его Царскаго Величества, кавалер святаго Андрея и Слона и Белаго и Чёрнаго орлов, и прочая, и прочая, и прочая…»

Екатерина I в 1726 году официально расписалась в беспомощности государства, распорядившись выплачивать жалованье только президентам, «а приказным людям не давать, а довольствоваться им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле». Взятка была узаконена официально.

Портрет XVIII века. Екатерина I (Марта Самуиловна Скавронская, в браке Крузе; после принятия православия Екатерина Алексеевна Михайлова); 5 (15) апреля 1684 – 6 (17) мая 1727. Императрица Всероссийская с 1721 года (как супруга царствующего императора), с 1725 года как правящая государыня; вторая жена Петра I, мать императрицы Елизаветы Петровны

Бедность и убогость провинциальных городов, которые лишь на словах считались городами, была характерной чертой послепетровской России. Шацкая провинциальная канцелярия в 1729 году доносила в «высокий» Сенат о том, что здание воеводы и канцелярии были настолько ветхими, что находиться в них было опасно для жизни. В канцелярии не было дров, чтобы отапливать помещения в зимнее время, не было также ни свеч, ни бумаги, ни чернил, ни сургуча: «Сего нам не отпускается». Сенат отреагировал «мудрыми советами»: на дрова и строительный материал пустить дубовую рощу, а на канцелярские и прочие цели выделил аж 300 рублей. Рощу вырубили, дрова сгорели, а деньги через год истратили, и положение было таково, что в пору опять писать в «высокий» Сенат.

Реформаторы не задумывались над тем, какие средства следовало выделить на её проведение, сколько компетентных кадров для неё следовало бы обучить и подготовить. Дело доходило до того, что провинциальное начальство чуть ли не силой стало отнимать друг у друга чиновников. Камерир Калужской провинции отнял у воеводы подьячего Тимофея Астафьева и писца и, несмотря ни на какие просьбы воеводы вернуть его обратно отказывался. Воевода отправил к камериру просьбу вернуть ему хотя бы писца, но камерир встретил воеводского чиновника бранными словами и угрозой «шпагою наскрозь просадить». Воевода отправил на выручку подьячего и писца военный отряд, но камерир отбил это нападение.

Чтобы реформа работала, нужно было бы соответствующим образом подготовить само население, культурный и общеобразовательный уровень которого никоим образом не соответствовал шведским образцам, но об этом тогда не думали.

В кругах провинциального начальства царили разброд и несогласие. Старший начальник «поедом поедал» младших. Все они, пишет Князьков, приобрели ранги с иностранными названиями, оделись в немецкое платье и стали брить бороды, но остались при прежних предрассудках. Документы того времени пестрят описанием эпизодов, в которых то воевода обругает площадными словами камерира, то камерир побил воеводу, то воевода вместе с камериром били смертным боем комиссара, в то время как комиссар «имел скорое касательство» до уха и шеи обывателя. В сенате вице-канцлер Шафиров брызгал слюной на обер-прокурора Скорнякова-Писарева, в соликамской канцелярии рентмейстер Шетнев, выпимши, бранил асессора за его бедность, на устюжского камерира жаловался местный преосвященный…

Список эпизодов и хамоватых чиновников можно было продолжить.

А когда никакие меры сдвинуть пробуксовывающую реформу с места не удались, царь прибегнул к направлению в коллегии и провинциальные канцелярии гвардейских сержантов и офицеров с чрезвычайными полномочиями. Они должны были следить за неуклонным исполнением губернаторами, воеводами и комиссарами предписаний из Петербурга. Непослушных и строптивых чиновников гвардейцы заковывали в железо или сажали на цепь и под караулом отправляли на дознание в столицу. Страх перед гвардейцами был настолько велик, что мало кто пробовал им перечить.

Московский вице-губернатор, заслуженный бригадир Воейков, не выдержал указаний от командированного из столицы Преображенского сержанта, замахивался на него тростью и кричал, угрожая выпороть и в оковах обратно отправить в Петербург. Сержант струсил и убрался обратно к тому, кто его прислал. И что же? На усмирение Воейкова отправили солдата Поликарпа Пустошкина. Поликарп сумел справиться с заданием лучше сержанта и посадил бригадира Воейкова на цепь. Он не разбирался в том, в каком состоянии находились бумаги и дела бригадира. Он просто рвал и метал.

Подводя итоги вышеизложенному, мы можем только повторить слова историка Князькова: «…От правительственной петровской реформы сохранились только ея, так сказать, идейные основы…»

Теперь читатель может более-менее непредвзятым взглядом посмотреть на дело несчастного князя Гагарина.

После смерти царя-реформатора российская провинция погрузилась в трясину безвластия и беззакония. Тамбовский краевед И.И.Дубасов пишет: «Представления относительно общественного блага утратились совершенно. Высший чин давил низшего и в этом видел непогрешимую прерогативу своего звания. Губерния побивала провинции, провинция гнула воеводские округи… Бессилен был Петербургский режим для поднятия культурного уровня наших провинций, зато силён… был в деле всяких изнурений». В административную и канцелярскую службу шли люди полуграмотные, грубые, а в моральном отношении – сомнительные. Обстановка в провинциях стала явно хуже допетровской. Ужасней всего была рекрутчина. Новобранцев заковывали а кандалы и держали под караулом, чтобы не разбежались. Многие сопротивлялись, бились ножами, вилами и рогатинами с вербовщиками и уходили в лес. Стон стоял по всей земле русской. Нищета и убожество быта было повсеместным.

Во время т.н. «бироновщины» на истощённую в Северной войне Россию низверглась новая беда: из Петербурга пришло указание собирать с населения недоимки, накопившиеся с 1718 года. Сборы происходили с соблюдением самых жестоких мер – в основном битьём и тюрьмой, и в результате страна, т.е. главным образом крестьяне, стали ещё беднее, ещё более «недоимочными». Крестьяне бросали насиженные места и уходили в бега – благо Россия-матушка была велика и необъятна и давала возможность спрятаться всем желающим. К тому же многие помещики занимались укрывательством беглых, да и власти тоже занимались этим прибыльным делом. Так саратовский воевода Родионов двадцать лет укрывал в своём имении беглых крестьян и не платил им ни копейки.

Анна Иоановна продолжала содержать большую армию, для чего в первую очередь требовались рекруты. Набор рекрутов походил на карательную экспедицию, потому что крестьяне в массовом порядке разбегались по лесам, а застигнутые врасплох прямо на глазах начальства калечили себе руки или ноги. Многие оказывали физическое сопротивление, так что при рекрутских наборах часто были жертвы. «Забритые» в рекруты тоже пытались убежать, а потому их заковывали в колодки под усиленным караулом доставляли на сборные пункты.

Еще одной существенной статьей расходов при Анне Иоановне были увеселительные мероприятия. На рисунке из журнала конца XIX века Ледяной дом, построенный для свадьбы шутов.

Не лучше дело с набором рекрутов обстояло и при Елизавете Петровне. Тамбовский краевед И.И.Дубасов свидетельствует, что в 1742 году Елатомская ратуша отправила на поимку бежавших рекрутов нескольких десятских и сотских. Экспедиция окончилась плачевно: одного из них непокорный рекрут убил ножом, другому топором проломили голову, третьего искалечили, перебив ему руки и ноги. После этого рекруты разбежались кто куда и присоединились к разбойничьим шайкам. Один из них – Леонтий Селиверстов – избрал оригинальную форму протеста – он удалился в лесную чащу, «имени своего не сказывал, креста на себя не полагал, пред иконами не молился, ходил в чёрном платье с нашитыми на рукавах и на полах зелёными крестами и крючками, на голове носил вышитую красными крестами и крючками скуфью» и при случае выражал недовольство существующими порядками. Он сформировал вокруг себя шайку разбойников, питавших особую ненависть к государственным и церковным устоям и порядкам.

Некоторые более-менее зажиточные крестьяне занимались покупкой, а то и воровством чужих детей. Они привозили их в свои дома, помещали под строгий надзор и кормили-поили их до рекрутского возраста. Уже на излёте «блестящего правления» Елизаветы в 1760 году за этим занятием застали старост тамбовских деревень Введенской и Спасской Герасима Трофимова и Естифея Фёдорова. От этих «ловких» и предприимчивых мужиков не отставали и местные помещики. Они «спасали» от солдатчины свои крепостные души и покупали или воровали чужие. Цены на людей были крайне низкими: так Спасский помещик Рогожин продал темниковской коллежской регистарторше 6 душ «с хоромным их строением и пожитками, скотом и хлебом» всего за 15 рублей. При Екатерине Великой цены повысились: так за здорового парня брали по 30 и более рублей.

От домогательства властей бежали и дворянские недоросли. В 1726 году в Шацкую провинцию была снаряжена экспедиция, которой надлежало ловить этих недорослей. «Урожай» оказался на редкость богатым: из лесных дебрей и непроходимых болот были извлечены десятки «утеклецов», в том числе князь Тенишев. Некоторые недоросли достигали 30-, а то и 50-летнего возраста, и все они были безграмотными.

Жизнь в те времена не стоила и копейки. Одним из прибыльных промыслов были доносы, потому что при подтверждении сведений доносчик получал мзду в виде денежной или вещественной части имущества жертвы доноса. В большинстве своём доносы были лживыми, но люди шли на них сознательно, зная, что их ждёт жестокое наказание. Тамбовский архитектор Фёдор Васильев в 1718 году «сказал за собой ˮслово и делоˮ» и, естественно, попал под пытку. Под кнутом он сознался, что сделал донос «беспамятством и дуростию». За это ему ещё добавили батогов и отпустили. Последний раз в Тамбовской губернии «слово и дело», по сведениям Дубасова, сказали 25 ноября 1762 года.

А поборы с населения, обиды и несправедливость продолжались, как ни в чём не бывало. Только при Екатерине Великой административная деятельность Российской империи начинает упорядочиваться и приобретать более-менее устойчивые и понятные формы. Реформой 1775 года Россия была поделена на 40 наместничеств или губерний. В губернской администрации появились казённая, уголовная и гражданская палаты. Казённая палата состояла исключительно из чиновников, в то время как уголовная и гражданская палаты со временем стали выборными. Екатерина заложила в губернскую реформу важные принципы разделения административной и судебной власти, коллегиальности и совместного участия в административных и судебных делах представителей сословий.

В стране стало заметно больше порядка. Это отмечает и Дубасов, который пишет, что жизнь Тамбовской губернии стала меняться в лучшую сторону только с прибытием туда 4 марта 1786 года губернатора Г.Р.Державина. Но за внешним блеском правления Екатерины Великой, пишет краевед Дубасов, скрывалась всё та же «тёмная, бедная и бесправная жизнь народной массы, слишком дорого платившей за внешний государственный блеск». На практике вышеупомянутые принципы управления выполнялись плохо, и самоуправство и лихоимство наместников и их подчинённых устранено не было. Империя расширялась, не вылезала из войн, и в казне, как всегда, не хватало денег.

В 1760-х годах на всю Шацкую провинцию был один лекарь. На выплату ему годового жалованья в размере 30 рублей 9 копеек деньги собирали со всех провинциальных городов. Обслуживать он должен был 500-тысячное население, разбросанное на тысячи квадратных километров. Поскольку он просто физически был не в состоянии «обслужить» всех, то многие города отказались от его услуг и от выделения денег на его жалованье. Отказывались платить лекарю помещики, ссылаясь на отсутствие у них болезней и на возможность при случае обращаться за медицинской помощью во время своих наездов в Москву. Крестьяне вообще выражали своё отношение к нему резко и откровенно: «к содержанию абтеки, дохтура и лекаря желания не имеем по бедности своей».

В развитие административной реформы Екатерины II в начале 1770-х годов по России прошли церемонии возведения многих населённых пунктов в статус городов. «Московские ведомости» в №69 за 1772 год поместили отчёт об открытии города в Осташково, принадлежавшем Новгородской губернии.

Руководить торжественной церемонией в Осташково 23 июля прибыл новгородский губернатор генерал-поручик Яков Ефимович Сиверс. Объявив – пока неофициально – о высочайшем решении, Сиверс в тот же день утвердил линию городового вала, а 24 июля, «после божественной литургии» прочёл соответствующий указ Её Императорского Величества. После литургии проходили крестный ход вокруг полуострова «на великом числе малых лодок» и вдоль новой линии городового вала, а в 4 часа пополудни в местной церкви «пет был благодарственный молебен». 25 июля «Его Превосходительство господин Губернатор», выслушав желание осташковских обывателей перейти в мещане, привёл их к присяге. По окончании процедуры разбивки на гильдии приступили к выборам городских судей, которые закончились 27 июля. В этот же день Я.Е.Сиверс открыл Осташковскую воеводскую канцелярию и магистрат. В соответствии с заранее заготовленным проектом губернатор объявил также об открытии в Осташковском уезде водных коммуникаций по рекам Явони, Поле и Лозати, а далее по озёрам, которое было призвано обеспечить связь с другими соседними уездами и населёнными пунктами, включая Старую Русу и Новгород.

Яков Ефимович Сиверс (Jakob Johann Graf von Sievers), 1731—1808.

Согласно газете, жители Осташково были безмерно счастливы и благодарны за оказанные высочайшие милости и его превосходительству господину губернатору и, естественно, матушке Екатерине.

А. Болотов3 оставил нам описание того, как в декабре 1777 года открывали Тульское наместничество.

Для такого торжественного случая в Туле собралось практически всё местное дворянство. Общее заседание происходило в красной палате (Кремля? Б.Г.), которая, конечно, не могла вместить всех желающих. Зрелище, как утверждает присутствовавший на нём Болотов, было пышное, торжественное и приятное. У самой передней стены был сооружён императорский трон, на котором стоял портрет императрицы, сделанный во весь рост, а на ступенях трона, под балдахином, стоял наместник Матвей Васильевич Муромцев. Он обратился к присутствовавшим с приветственной речью. По обеим сторонам стояли все его приближённые, губернатор и прочие чиновники, гости из соседних губерний. При первых же словах речи Муромцева все встали и выслушали его до конца стоя.

С окончанием обращения наместника процедура открытия наместничества была завершена, после чего наместник предложил выбрать губернского предводителя. Для придания выборам веса и основательности, были предложены три кандидатуры. Выборную и счётную комиссию представлял губернский прокурор Небольсин. Предпочтение было отдано генералу Д.В.Арсеньеву, но поскольку он сделал отвод, то предводителем стал другой генерал – Юшков4.

На следующий день в красной палате дворянство выбирало уездных предводителей дворянства и членов судебных органов. В течение всех этих праздничных дней наместник делал дворянам угощение, пока не настал день для открытия всех судов, палат управления (казённой, уголовной, гражданской), приказа общественного призрения. Вечером это событие было снова отмечено балом и маскарадом, а также пышным фейерверком. Зал, в котором был бал-маскарад, как-то быстро опустел. Сначала уехал наместник, а за ним потянулись домой уставшие от собраний и праздников дворяне.

Г.Р.Державин оставил нам воспоминания об открытии города Кеми в Олонецкой губернии. Державин пишет о том, как генерал-губернатор Тутолмин в исходе летних месяцев 1775 года, в самую распутицу, приказал ему ехать в город Кемь для его освящения и официального открытия. Кемь лежал в заливе Белого моря неподалёку от Соловецкого монастыря и добраться до него можно было только зимой, «и то только гусем». Поручение было и ненужным, и неисполнимым, но Державин понимал, что если он не поедет, то Тутолмин, сославшись на непослушание, примет все меры к его увольнению с должности.

И Державин поехал. Рискуя жизнью, он то верхом на крестьянских лошадях, то на лодках и челноках по рекам и озёрам, преодолел 1500 км бездорожья, болот и прочих преград, но когда приехал в Кемь, то никого из чиновников или военных из штатной команды в городке, вопреки уверениям Тутолмина, не обнаружил. Убедившись, что церемонию открытия города проводить было не для кого и некем, Гаврила Романович велел сыскать местного священника. Его с большим трудом нашли через два дня на островах – батюшка косил там траву. Губернатор оставил священнику приказ отслужить обедню, а потом молебен с освящением воды, после чего он должен был обойти всё селение, окропить святой водой все дома и постройки, торжественно назвать этот населённый пункт городом Кемью и доложить обо всём в Синод.

Со своей стороны Державин послал соответствующий рапорт в Сенат. Противостояние между генерал-губернатором и губернатором продолжались.

Годы правления Екатерины II считаются самыми счастливыми и благоприятными для России. Какими только эпитетами не награждали их современники! На наш взгляд, эти высокие оценки оправдываются только наполовину. Всё было не так уж просто и хорошо, особенно на местах, в губерниях. Фаворитизм и отсутствие строгого контроля за деятельностью губернских чиновников приводили к произволу и беззаконию, к масштабному воровству и казнокрадству – особенно в последние годы правления императрицы. Воровали и грабили государство все, начиная от губернаторов, и кончая последним уездным подьячим.

Некто Г. Добрынин, вспоминая «добрые» екатерининские времена, оставил нам своё «истинное повествование» о том, как он исполнял свои служебные обязанности. Его, уездного стряпчего земского суда, перевели в Могилёв, где он стал уже губернским стряпчим. И первым помыслом его было найти способ обогатиться, как это сделал его предшественник. Ищущий всегда обрящет, и скоро Добрынин познакомился с неким чиновником З., который указал ему на одно «интересное» дело, организованное неким Б., секретарём директора экономии. Б. организовал в казённых лесах вырубку и сплав мачтовых сосен в Ригу под видом частных, помещичьих. Его начальник, директор экономии, либо ничего не знал об этих махинациях, либо имел причину не замечать их.

Добрынин поблагодарил З. за информацию и пообещал не дать мошенникам воспользоваться казённым добром. И правда: при встрече с Б. Добрынин сказал, что ему всё известно о махинациях с лесом и что он так это дело не оставит. Нисколько не смущаясь, Б. предложил Добрынину «аванс» в размере 500 рублей, а остальную сумму пообещал выплатить через две недели. Взамен Добрынин должен сделать вид, что он о делах Б. ничего не знает и никаких действий предпринимать не станет. «Дело сделано, и имевший ревность открыть похищение с похитителями поладил. Честь, нравственность уступили место пороку», – с пафосом «рвёт рубаху» на своей груди автор «истинного происшествия». Но раскаяние его и гроша ломаного не стоило, потому что в следующих строках он сочиняет себе своеобразную индульгенцию. Оказывается, он покрыл преступление Б. не из корыстолюбия – Боже упаси! Он, видите ли, всего-навсего хотел поддержать свой статус губернского чиновника. Ну что это за губернский стряпчий, скажите на милость, который не может «одеться по приличию своего звания» и не в силах держать ни стола, ни дрожек! И вообще, Б. его обманул и обещанных денег не выплатил, а потому он чувствует себя человеком нравственным и достойным, тем более что он всё-таки донёс куда следует о краже казённого леса.

Вот такими «героями» была наполнена вся губернская Россия.

Екатерина, конечно, хорошо знала о нравах своих губернских чиновников. Она даже издавала закон, запрещавший брать взятки, но особого эффекта от него не ожидала. На взяточников она смотрела сквозь пальцы и с известной долей иронии. Так князя Романа Воронцова она звала «Роман—большой карман», другому вельможе связала кошелёк для складывания взяток, а Державину говорила, что новые губернаторы хуже долго служивших: последние уже наворовались, и убытка от них казне меньше.

В письме к тобольскому (сибирскому) губернатору Денису Ивановичу Чичерину (1763—1780) от 19 мая 1764 года Екатерина, «имея материнское сердце», сообщает о прощении всех тех виновников злоупотреблений, которых в Сибири выявила комиссия лейб-гвардии секунд-майора Щербачёва. С виновных в злоупотреблениях по отношению к иноверцам чиновников императрица приказывает взять обязательство, чтобы они «впредь от таковых неистовств воздержались». «Материнское сердце» Екатерины прямо-таки кровоточило от известий о массовом воровстве и «неистовстве» чиновников.

В 1767 году Чичерин доложил ей о злоупотреблениях служителей солеваренных заводов при Туруханском Троицком монастыре (надо думать, замешаны в них были и служители культа). Виновных оказалось 256 человек! Сердобольная императрица указала губернатору выделить из них семерых наиболее виновных и наказать их по закону, а остальных 249 человек – простить «с тем увещеванием, чтоб они, чувствуя наше милосердие, впредь от таких законам противных поступков воздерживались».

Как водится, губернатор Чичерин преподносил императрице всякого рода подарки. Так он высылал ей меха, в том числе птичьи, образцы флоры Сибири и предметов быта сибирских народов. Уведомляя о направлении в Петербург предметов местной одежды и прочих «курьёзных вещей», Денис Иванович в качестве «бесплатного» приложения к ним предлагает одного местного жителя, на что Екатерина в марте 1766 года отвечает, что хотя она «и любопытна всё это видеть», но просит никого к этой поездке не приневоливать. Что касается «птичьих мехов», то они, судя по всему, произвели на императрицу настоящий фурор. К тому же цена на них в Петербурге была в 40 раз выше той, по которой они были приобретены в Тобольске. Так что Екатерина просит присылать меха и в дальнейшем и выбирать их «попестрей». Для наглядности она отправила Чичерину сшитую из таких мехов муфту, чтобы тот знал, какие меха понравились государыне.

Денис Иванович Чичерин (1720—1785). Сибирский губернатор в период 1762—1780 гг.

…Отправимся теперь в Тамбовскую губернию, куда наместником был переведен Г.Р.Державин. Тамбов представлял собой тогда большую деревню: губернаторский дом был деревянный, два каменных казённых здания выглядели полуразваленными и обветшавшими, а остальные две тысячи домов представляли собой самое жалкое зрелище. По улицам после дождя проехать было невозможно. Грубость быта и нравов приезжих столичных жителей шокировала. Державин так характеризовал тамбовских дворян: «Тамбовское дворянство было так грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться как должно благородному человеку не умели, кроме некоторых, которые жили в столицах».

Петербург, понимая, что помочь смягчить местные нравы могло бы образование и просвещение, выделил тамбовскому приказу общественного призрения 15 тысяч рублей, в том числе для устройства школ, но время шло, и ни одной школы в Тамбове открыто не было. В 1783 году генерал-губернатор (1782—1785) Рязанский и Тамбовский генерал-поручик Михаил Федотович Каменский напоминал тамбовскому наместнику генерал-майору П.П.Коновницыну (1781—1784) об этих деньгах и предложил ему учредить хотя бы одну школу. Пётр Петрович проявил исполнительность: он безотлагательно собрал всех работников упомянутого приказа и стал с ними совещаться. Нет, не о том, как выполнить рекомендацию Каменского, а как «отписаться». Чиновники не могли придумать ничего лучшего, как написать, что «в полном собрании членов приказа предложена была подписка на открытие школы, но все отказались от оной подписки». Так всё и продолжалось, пока в Тамбов не приехал Державин.

И.И.Дубасов в своём труде даёт не только безрадостные картины повседневной жизни российской провинции, но и помещает материал о весьма позитивной деятельности генерал-губернатора фельдмаршала князя Михаила Фёдоровича Каменского (1782—1785), курировавшего Рязанское и Тамбовское наместничества. Тамбовский краевед, осознавая довольно противоречивый характер личности Каменского, тем не менее, рисует привлекательный образ екатерининского вельможи и приводит на этот счёт убедительные примеры, подтверждая известное положение, что русский человек вмещает в себя всё – и хорошее, и плохое5.

Итак, о хорошем. Дубасов пишет, что служебная деятельность генерал-губернатора «отличалась весьма гуманным и практичным характером… Каменский задумал и привёл в исполнение несколько таких мер, которые несомненно содействовали гражданственности и порядку в Тамбовском крае». Генерал-губернатор не сидел в кабинете и не руководил наместничествами бюрократическими указаниями – он лично инспектировал состояние дел во вверенных ему губерниях и скрупулёзно вникал во все мелочи их уездной жизни, требуя соблюдения законов и строгой отчётности.

Вступив в должность, Каменский обнаружил среди своих подчинённых «одну лишь форму»: асессор казённой палаты Хлюпкин постоянно пьяный, «таковой же и рязанский асессор, который явился представляться новому генерал-губернатору в нетрезвом виде. «Вот наши помощники», – писал он генерал-прокурору А.А.Вяземскому. – «Пришлите мне прокурора верхнего земского суда, изберите его сами… Любите меня, я, право, мужик изрядный…»

В 1784 году учитель де-ля-Тур в имении помещика Сабурова поссорился с поручиком Мартыновым, и поручик побил учителя палкой. Об этом узнал Каменский и приказал взыскать с Мартынова – «с обидчика и своевольника» – по всей строгости закона. В 1783 году задонский врач обнаружил в имении липецкого помещика Хотяинцева каких-то «скитающихся унгарцев под названием лекарей» и приказал их арестовать их и доставить в Тамбов, а врачебную практику – запретить. «Скитающиеся унгарцы» оказались австрийскими фельдшерами, и узнав о действиях Михайлова, Каменский распорядился «унгарцев» освободить и разрешить их медицинскую деятельность. Михаил Фёдорович справедливо полагал, что «лучше хоть какая-нибудь помощь болеещему народонаселению, чем никакой».

Каменский решительно выступил против чиновников, притеснявших простой народ. В 1781 году он ревизовал Борисоглебский уезд, и 19 Новохоперский мещан подали ему жалобу на уездных начальников, не плативших им жалованье за перевоз через реку Хопёр. Каменский наложил на бумагу резолюцию: «По сей просьбе городничий изъяснится письменно на обороте». Испуганный городничий подполковник Страхов стал сваливать вину на казначея прапорщика Салькова, который якобы задерживал деньги и не выдавал их городничему. Казначей ссылался на отсутствие указаний сверху. Начались обычные приказные уловки, но Каменский в них хорошо разбирался и принял кардинальное решение, уволив обоих с должности.

Тамбовская казённая палата стала обижать государственных крестьян, отдавая их собственную землю в оброчные статьи, вместо пустующей, и получая за это мзду от заинтересованных лиц. Каменский немедленно разделался с виновниками и по всем присутственным местам своего генерал-губернаторства разослал циркуляры с строжайшим запрещением обирать простой народ. Вернувшись в Рязань, Каменский направил во все уезды землемеров для точного определения крестьянской и пустующей земли.

Об искренней заботе Каменского о простых людях свидетельствует отрывок из его письма к князю Вяземскому: «Слыша жалобы коронных крестьян и совершенное порабощение бедных богатыми, а особливо своеволие старост и сотских, которые явно почти торгуют людьми и продают своих собратий посторонним селениям под видом худого поведения, и со оных получа деньги пропивают, не отдавая в мир, или делят по себе: и я для пресечения сего неустройства положил всемерно предупреждать лживые приговоры при рекрутской отдаче; и для того посулы старостам за продажу прекратились… А хотя жалобы на меня по сему были, но я их не опасаюсь, ибо те жалобы будут приносить одни грабители…»

Каменский приобрёл такое влияние у местных купцов, что они обратились к нему с жалобой на его преемника графа Р.И.Воронцова, который «забирал у нас товары в долг, а денег и по сие время не платит». Вот у кого, оказывается, учился жить городничий из гоголевского «Ревизора» – у графа Романа Илларионовича!

Дубасов приводит пример парадоксального поведения Каменского: будучи сам ярым крепостником, князь способствовал ослаблению крепостных уз в Тамбовском крае. Возвратившись с первой турецкой войны, многие тамбовские помещики привезли с собой пленных турок, арабов, татар и болгар и сделали их своими крепостными. Генерал-губернатор, узнав об этом, приказал всех пленников освободить.

Освоившись с обстановкой и наведя в генерал-губернаторстве относительный порядок, «изрядный мужик» князь Каменский писал генерал-прокурору уже в более мажорных тонах: «А мои сослуживцы жалованье берут не даром, ибо я неустройства по Тамбову усмирял и укрощал…»

Михаил Федотович ввёл в генерал-губернаторстве сбор статистических данных о посевных площадях и об урожае зерна, о количестве рождённых и умерших по сословиям. В городах заниматься статистикой было вменено городничим, а в уездах – капитан-исправникам. Тем и другим помогали священники. Каменский приказал учреждать в Рязанско-Тамбовском крае хлебные магазины (склады), при нём начала исправно работать «правильная почтовая гоньба», улучшены дороги, а по главным трактам построены мосты и перевозы. При проведении дорог между тамбовскими городами генерал-губернатор требовал, чтобы дороги были в ширину не менее 30 сажен, обрыты канавами шириной не меньше аршина и глубиной в пол-аршина и обсажены деревьями. Он пояснял, что это должно быть сделано не для красоты, а для безопасности проезжающих, особенно во время зимних метелей. На устройстве дорог Каменский в 1783 году задействовал крестьянский труд, которые работали даром по наряду нижних земских судов. В ноябре 1783 года по новым дорогам уже помчались почтовые тройки, звеня колокольчиками. А землемеры Реткин, Немцов и Лопачёв ещё в марте этого года составили первую почтовую карту Тамбовской губернии.

Наконец, при Каменском в Тамбове и уездах были построены многие присутственные здания, а чиновники оделись в единообразные мундиры, основаны банк и приказ общественного призрения. Он способствовал развитию промышленности и укрепил коневодство, традиционное занятие тамбовцев со времён Петра I. Во время известного Крымского путешествия Екатерины II Тамбовский край поставил для обеспечения проезда императрицы 1423 выносливых, красивых и резвых рысака.

У Каменского были деревни во Владимирской губернии. В 1806 году он приехал в своё ковровское именье, посетил всё уездное начальство, а потом у себя в деревне обнаружил т.н. недоимочного рекрута. Он немедля исправил ошибку и лично доставил рекрута во Владимир. «…Поступок его не только был редкий, но и единственный», – пишет И.М.Долгоруков. Фельдмаршал, бывший генерал-губернатор и бывший военный губернатор Петербурга, одетый в простой армейский сюртук и с котами на ногах, жестом попросил губернатора Долгорукого сесть, когда тот поспешил ему навстречу. Ему подали кресло, но он не сел и всё время стоял у окна и защищал физические качества своего рекрута, когда медик стал было сомневаться в его годности к службе. Когда медосмотр был закончен, и рекрут признан годным, Каменский «отвесил нам всем большой поклон, какой бы сделал его староста» и покинул присутствие. В сенях он столкнулся с плачущей матерью рекрута. «Как быть старуха, у тебя ещё два сына дома, а у меня всего два и оба в походе».

В день отъезда из деревни он прислал к Долгорукову своего старосту, 16-летнего парня, и попросил заплатить ему деньги за поставленного рекрута, поскольку ему якобы не на что было выехать в Москву. Деньги ещё не были собраны, и губернатор заплатил ему из своего кармана, благо сумма была незначительная. «При всех фарсах графа Каменского не худо было бы, если б в России побольше видели таких бояр», – комментирует встречи с Каменским князь Долгоруков. – «Ими, их правдой и простотой держатся царства».

…Сколько ни усмирял и ни укрощал Каменский губернские и уездные неустройства, но уже сразу после его отставки они выросли снова, как поганки в лесу. Усмирять и укрощать российские неустройства нужно было долго и нещадно, распространяя «усмирение» на всю империю. И браться в первую очередь нужно было за правительство. Но Каменский не был карбонарием и вольтерьянцем, он был изрядным русским мужиком и действовал и мыслил по-русски. Екатерине Великой нужно было создать ОБХСС, но время для этого в России ещё не наступило.

На место Каменского пришёл генерал-поручик граф Иван Васильевич Гудович (1785—1796), который быстро растерял накопленный предшественником «багаж» и первым делом выжил из Тамбова деятельного наместника Державина.

Другим прогрессивным екатерининским администратором считается Алексей Петрович Мельгунов (1722—1788), бывший генерал-губернатором в Ярославле. Как пишет его биограф, Мельгунов «с честностью соединял в себе достоинства образованного администратора». Он любил литературу и покровительствовал ей. Он открыл в Ярославле народное училище, организовал первый в Ярославском крае литературный альманах «Уединённый пошехонец» и долгие 11 лет пытался отучить ярославских, костромских и вологодских чиновников и от лихоимства, и от жестокого обхождения с населением: «Подчинённые Мельгунова мало того что имели пушок на рыльце» – они славились ещё и кровожадностью, мастерски владея кулаком, ножом, кинжалом и плетью. Алексей Петрович выполнил задание Екатерины II по вывозу членов т.н. брауншвейгского семейства в Данию, отнёсся к ним со всем вниманием и почтением и оставил у них о себе самую добрую память.

Судебные чиновники годами вели дела, которые валялись в пыли и ждали своего решения. Приказные служебное время проводили в кабаках, и Мельгунов приказывал сажать таких чиновников под арест и снимать с них сапоги, дабы они не смогли выйти из здания суда. На языке того времени это называлось «воздержанием». Если «воздержание» не помогало, чиновник, если он был физически здоров, «уходил под красную шапку», т.е. в солдаты. За свои попытки облегчить жизнь «сельской простоты», т.е. крестьянства, генерал-губернатора обвиняли в масонстве. Он последовательно выполнял наказ Екатерины отделять в своей деятельности «всё колобродное», т.е всё, что подрывало устои самодержавной власти – например, идеи Новикова-Радищева.

Тогда в России повсеместно стали появляться всякого рода учителя и наставники, так хорошо напоминавшие фонвизинского Вральмана и своей профессиональной непригодностью воспитывавшие ни к чему негодных Митрофанушек. Генерал-губернатор издал приказ, согласно которому все учителя должны были зарегистрироваться в приказе общественного призрения и получить от его директора патент на преподавание.

Прибыв в Ярославль, Мельгунов обнаружил недостаток в зданиях для присутственных мест и в чиновниках. Помог ему в этом архиепископ ярославский и ростовский Самуил (1731—1796), который «имел великое к особе генерал-губернатора почтение и нелицемерное усердие». Самуил отдал под губернское учреждение семинарию и уволил в приказное звание множество дьячков, семинаристов и пономарей.

Конечно, Мельгунов был продуктом своей эпохи, и ничто человеческое ему не было чуждо. Как многие чиновники, он поддерживал добрые отношения с сильными мирами своего, например с генерал-прокурором Вяземским, Безбородко и князем Потёмкиным-Таврическим. Вяземскому и особенно Потёмкину он часто посылал подарки в виде стерлядей, осётров и чёрной икры. Обращаясь к Потёмкину с просьбой «доставить» сыну место командира полка, Алексей Петрович к письму приложил 10 стерлядей. Стерляди князь исправно скушал и попросил присылать ещё, а сын Мельгунова получил в командование Ярославский полк. Мельгунов продолжал оказывать фавориту и другие услуги, как-то: покупка в Ярославской губернии деревень и помощь в поддержании князем винного откупа. Сам светлейший не опускался до переписки с генерал-губернатором и все дела вёл через своего секретаря Мину Лазаревича Лазарева.

Князя Вяземского Мельгунов тоже «улещивал» подарками: то серебряной табакеркой устюжской работы, то десятком холмогорских коров, то двумя бычками «для заводу», то поёным молоком телёночком, которого просил скушать во здравие, то живой рыбой сёмгой замороженной», то оленьим мехом «в рассуждении его редкости, лёгкости и теплоты». Зато и Вяземский внимательно относился к просьбам Алексея Петровича, не задерживал чины и ордена по представлениям генерал-губернатора и назначал его протеже на выгодные должности. Кстати, Мельгунов выезжал в Холмогоры и организовывал выезд брауншвейгского семейства в Данию. Братья и сёстры погибшего царя Иоанна Антоновича усердно благодарили Мельгунова за оказанные им внимание и услуги. Андреевский орден возблагодарил Мельгунова за это дело. Между прочим, Мельгунов пользуясь уважением наследника Павла Петровича за его былую верность к отцу, Петру III, не теряя кредита у императрицы Екатерины. Ещё один честный и прогрессивный губернатор Екатерины II в Новгороде Я. Е.Сиверс (1776—1781) считался Мельгуновым в качестве и учителя, и друга.

Алексей Петрович был большой жизнелюб и любил веселиться. Как веселились русские дворяне в те времена, хорошо известно. Они ни в чём не знали меры. В 1787 году Мельгунов одряхлел и заболел, и 2 июля 1788 года он умер на своём посту. Последнее письмо генерал-губернатора были адресованы вологодскому губернатору Мезенцеву, в котором он интересовался информацией о появлении в Вологде какого-то неизвестного американца6.

К. Массон пишет, что конец царствования Екатерины Великой был гибельным для народа и империи: «Все пружины управления попортились: каждый генерал, каждый губернатор, каждый начальник округа сделался самостоятельным деспотом. Места, правосудие, безнаказанность продавались за деньги: около двадцати олигархов разделял между собой Россию под покровительством фаворита, они или сами грабили государственные доходы, или предоставляли грабить другим…»

И. Дмитриев описывает, как некий воевода Бекетов, уйдя в отставку, приехал в Петербург благодарить Екатерину II.

– А много ли ты, Афанасий Алексеевич, нажил на воеводстве, – спросила она его.

– Да что, матушка Ваше Величество! Нажил дочери приданое хорошее: и парчовые платья, и шубы – всё как следует.

– Только и нажил? – удивилась императрица.

– Только, матушка. И то, слава Богу!

– Ну, добрый ты человек, Афанасий Алексеевич. Спасибо тебе!

Спасибо, что не наворовал больше – так считала матушка Екатерина.

Из числа не ворующих екатерининских губернаторов особняком стоит генерал-аншеф Пётр Дмитриевич Еропкин. Будучи московским главноначальствующим в 1786—1790 г.г., он отказался от губернаторского жалованья и представительских апартаментов и жил в собственном доме на Остоженке7. Екатерина неоднократно пыталась вознаградить бескорыстного, умного, честного и деятельного администратора, но Пётр Дмитриевич каждый раз отвечал, что он не заслужил никаких наград и что деревеньки ему совсем не нужны, поскольку детей у них с женой не было, а на житьё им вполне хватало доходов с собственных имений.

Другой екатерининский генерал-аншеф, калужский генерал-губернатор Кречетников М. Н. (1776—1793) запомнился калужанам собственными «потёмкинскими деревнями». Желая впечатлить проезжавшую на юг императрицу, он украсил дорогу для её кортежа снопами с не обмолоченным хлебом, а при въезде в Калугу воздвиг из снопов целую триумфальную арку. Триумф на поверку оказался дутый: в губернии был неурожай и прикрыть голод крестьян арками из снопов Михаилу Никитовичу не удалось. Впрочем, Екатерина слегка пожурила Кречетникова, а тот, как нашкодивший школьник, пообещал, что «больше не будет». И остался губернаторствовать ещё много лет.

Павел I, взойдя на трон, был шокирован той неурядицей и тем произволом, которые царили в управлении губерниями, и принялся наводить порядок – разумеется, в ручном режиме. В 1796 году он отменил генерал-губернаторства, отнял у генерал-губернаторов представительскую серебряную посуду и употребил её на отделку кирас у кавалергардов, а просто губернаторов сделал полноправными хозяевами губерний и подчинил их себе и Сенату.

Об эффективности работы администрации при Павле свидетельствуют следующие опубликованные в 1799 году данные о количестве решённых дел за предыдущий год:

а) по сенату конской и хозяйственной экспедиции, герольдии и у генерала рекетмейстера – 25.517:

б) по межевой канцелярии, департаментам и конторам в двух столицах – 144.916:

в) по присутственным местам в губерниях – 777.563;

г) по канцелярии генерал-прокурора8 – 28.617, а по всем местам итого – 976.613, что на 215.246 дел больше, чем в 1797 году.

Император зорко следил за положением в провинции и немедленно реагировал на те или иные нарушения законов. Рассмотрим некоторые его указы за первую половину 1797 года.

Услышав, что проезжавший через Ригу князь Зубов был тепло принят рижскими обывателями, Павел возмутился9 и 26 февраля 1797 года направил рижскому губернатору Б.Б.Кампенхаузену указ, в котором напоминал, что Зубов как частное лицо ни на какие почести рассчитывать больше не может, и предлагал Балтазару Балтазаровичу сделать выговор рижскому мещанству, «на поступке коего видится одна лишь подлость».

Московскому военному губернатору Н.П.Архарову император вменяет в обязанность обратить внимание на жестокое обращение с крестьянами московских помещиц полковницы Паниной и Головиной.

Следующий указ от 9 марта 1797 года Павел отправил генерал-лейтенанту Апраксину. «Я считал», – пишет император, – «что время исправило вас от тех поступков, в кои вы прежде впадали и что, наконец, сделались благоразумнее; но из просьбы, которую вы мне подали, имею причину заключить противное тому…» Государь проявляет терпение и предлагает Апраксину исправиться, если тот не хочет лишиться царского благоволения.

А вот костромской губернатор Б.П.Островский (1797—1798) провинился очень сильно, отказав генералу Декастро-Лацерду в квартирах для него, а также кордегардии и караулов Староингерманландского мушкетёрского полка. «Делая вам за сей поступок выговор, надеюсь, что вы не доведёте себя до такой смены, какая в Москве за вами последовала». Чтобы этого не произошло, Павел рекомендует Борису Петровичу лучше исполнять свою должность.

Настоящим перлом деловой переписки императора можно считать его указ от 12 апреля 1797 года курляндскому губернатору генерал-майору и д. с. с. Г.М. фон Ламздорфу (1796—1798). Приводим его полностью: «Находя пустым представление ваше от 31 марта, я оное с наддранием10 вам возвращаю и принуждён сказать вам в последнее, что если вы не воздержитесь от подобных не дельных представлений, то сами причиною будете, лишась места своего». Трудно сказать, сделал ли Густав Матвеевич из этого «наддрания» соответствующие выводы. Во всяком случае, он продержался на своём посту ещё один год.

Смоленский военный губернатор М.М.Философов (1797—1798) получил императорский «втык» за плохое состояние моста в Пневой слободе. Минского губернатора З.Я.Корнеева (1796—1806) император выругал за то, что в деревне Наче, где Павел остановился на ночлег, крестьяне «в противность законов» подали ему жалобу. Император приказывает Захару Яковлевичу строго наказать трёх арестованных по его приказу ходатаев.

Воистину терпелив был батюшка Павел Петрович по отношению к своим губернаторам!

Конечно, Павел не успевал усмотреть за всеми губернаторами. Свои замечания и неудовольствия он передавал генерал-прокурору Обольянинову. Генерал-прокурор в письме к тамбовскому губернатору И.С.Литвинову (1798—1800) от 28 февраля 1800 года напоминает «штатские чины и приказные служители и все отставные отнюдь не носили жилетов, курток и панталонов и толстых галстуков и никаких фраков и других платьев, кроме мундиров по высочайше опробованным образцам». Ивану Семёновичу предлагалось дать ответ о результатах исполнения это предписания. Но уже в апреле он был уволен с места и, надо полагать, в Тамбове чиновники вряд ли ходили в платье, сшитом по «высочайще утверждённым образцам». Литвинов, кстати, в 1798 году заслужил благодарность императора за свою деятельность в борьбе с разбойничьим шайками во вверенной ему губернии.

В 1799 году титулярный советник Беллинсгаузен составил проект об избавлении жителей губернских и уездных городов от корыстолюбия, но власти оставили проект «без уважения» как «не имеющий должнаго основания и не показывающий надёжных способов к искоренению сего зла».

Генерал-губернатор и фельдмаршал граф И.П.Салтыков решил отличиться своим бдением о благонадёжности вверенной ему Московской губернии и 4 октября 1798 года доложил генерал-прокурору П.В.Лопухину об обнаружении у московского купца 3-й гильдии Анисима Смыслова запрещённых книг. Донёсший на купца мещанин Семён Сахаров утверждал, что ящик с книгами Смыслов зарыл в землю, но предпринятые московским полицмейстером розыскные меры «клада» с книгами не выявили. В доме Смыслова были найдены двухтомник с биографией Мирабо да рукописная тетрадка под заглавием «Исповедание веры честнаго человека или разговор монаха с честным человеком», «преисполненная вольнодумства против религии христианской и противная всем преданиям церковным».

Полицию как к делу не принадлежащую, от следствия устранили и поручили его тайной московской экспедиции. Смыслов утверждал, что получил тетрадку уже давно, а от кого – не помнит. Читал её раза два-три, но потом как зловредную и православной вере противоречащую хотел сжечь, да не успел. Салтыков многозначительно пишет, что «хотя в сем деле дальнейшей важности и не предусматривается,… однако ж за нужное почёл я о сём вашему высокопревосходительству, а также и подлинную тетрадь препроводить на разсмотрение ваше, на что и буду ожидать от вашего высокопревосходительства уведомления». Купца Смыслова он приказал из тайной экспедиции выпустить, но обязал подпиской о невыезде из Москвы.

Генерал-прокурор уведомил генерал-губернатора письмом от 16 октября, в котором сообщил о счастье «всеподданнейше докладывать» дело Павлу, от которого получил ценную рекомендация для купца Смыслова: вместо того, чтобы заниматься чтением пустых книг, употреблял бы своё время на что-нибудь более полезное.

Так и напрашивается мысль о том, чтобы и генерал-губернатор, и фельдмаршал нашёл бы себе более полезное занятие.

Спустя 53 года губернаторы продолжали усердно искать вольнодумство на просторах Российской империи и, надо признать, находили-таки! Оренбургский губернатор Владимир Афанасьевич Обручев (1842—1851) в последний год своего правления был озабочен назначением в форт Александровский, что на Мангышлаке, хорошего священника. Когда к нему явился один из кандидатов, он попросил его прочитать заранее составленную проповедь.

Священник прочёл, и всем присутствующим она показалась хорошей, но только не Обручеву. Ему не понравились слова «итак, православные, вы сами видите, как далеко проникло христианство, и если Богу будет угодно, то оно ещё далее пойдёт». При этих словах генерал-губернатор вскочил как ужаленный и начал кричать, обзывая священника вольтерьянцем:

– Как смеете так выражаться перед солдатами! Мало ли что будет Богу угодно! Сейчас же вычеркните эти слова, а вместо этого напишите: «если на сие последует высочайшее соизволение». Тогда, нет сомнения, христианство проникнет и далее за Гималай в Индию.

Вот как ранее понимали высочайшее соизволение.

Мрачную картину произвола царской администрации в Сибири второй половины «галантного» века нарисовал декабрист барон Владимир Иванович Штейнгель (1784—1863). Список сибирских помпадуров (барон называет их сатрапами) возглавлял губернатор И.Ф.Якобий (1783—1787) – сатрап-сибарит, оставшийся в памяти иркутян своим весёлым и пышным житьём. За вопиющие злоупотребления властью Ивана Варфоломеевич попал под суд, дело длилось около 10 лет и кончилось ничем. Его сменил не менее одиозный генерал-поручик Иван Алферьевич Пиль (1787—1793), который, по словам Штейнгеля, «имел своих тварей и допускал неправосудие».

Наместник генерал-майор Илларион Тимофеевич Нагель (1791—1797) оказался губернатором деятельным, честным и справедливым. Он ознаменовал своё правление тем, что восстановил т.н. кяхтинскую торговлю с Китаем. За свою честность и принципиальность он стал жертвой интриг и доносов. За ним из Петербурга прискакал фельдъегерь, само появление которого в губерниях наводило ужас. Бедного Нагеля без всякого объяснения причин «упаковали» и на перекладных повезли на восток. Можно лишь себе представить состояние Иллариона Тимофеевича, томившегося неизвестностью весь долгий путь до столицы.

Его привезли к Павлу I. Император гневно взглянул на трясущегося от страха губернатора и спросил:

– Не тот ли ты Нагель, который в таком-то году служил в таком-то гусарском полку?

Нагель сознался, что так оно и было.

Тогда Павел бросился на него, крепко обнял и сказал:

– Я знаю тебя: ты честный человек, тебя оболгали.

Император тут же поздравил Нагеля с присвоением звания генерал-лейтенанта и подписал указ о назначении военным губернатором в Ригу. При проводах в дорогу Павел наградил Нагеля орденом Александра Невского.

Новый генерал-губернатор Сибири Иван Осипович Селифонтов (1803—1806) явился в Иркутск в качестве ревизора, призванного разобраться в ссоре военного губернатора Б.Б.Леццано (1798—1800) со своим подчинённым генерал-майором Новицким. Последний предлагал заселить Камчатку полком ланд-милиции – военными поселенцами, работавшими на земле и служившими в качестве защитников края от внешних посягательств. Идея была вполне здравой, но ушла в песок11.

Селифонтов взял сторону Новицкого. Его вызвали в кабинет к Селифонтову, а через десять минут он вышел оттуда с Анненской лентой через плечо – случай уникальный, если не единственный в истории русской администрации. Потом Ивану Осиповичу предложили подумать, как можно было улучшить управление сибирским краем, и он придумал разделить Сибирь на три губернии и объединить их под началом генерал-губернатора. Александр I пришёл в восторг от идеи и назначил ревизора генерал-губернатором Сибири.

Сибиряки, в отличие от императора, восторга от Селифонтова не испытали. Явился он в Иркутск, по словам Штейнгеля, как испанский вице-рой: всё пало ниц и безмолвствовало. С ним приехал сын Павел Иванович, а следом за ними в Тобольске появилась жена его. Она осталась в Тобольске, а в Иркутск приехала помпадурша мадам Бойе с дочерью и поселилась в генерал-губернаторском доме. «Отношения сей матери и дочери к отцу и сыну не долго оставались двусмысленными», – пишет Штейнгель. – «Тотчас догадались, через кого надобно обделывать дела, и обделывали, что хотели и как хотели». Честный иркутский губернатор Н.П.Картвелин (1804—1805) пытался противостоять бесчинствам генерал-губернатора, но был вынужден признать своё поражение и попроситься в отставку. Аналогичная участь постигла моряка А.М.Корнилова (1805—1806).

В это время в Иркутск прибыло посольство графа Ю.А.Головкина, направлявшееся для переговоров в Китай. На графа была возложена попутная обязанность обревизовать посещаемые им губернии, и благодаря усилиям Корнилова и особенно его бойкой жены Александры Ефремовны Головкин получил полную информацию о положении в губернии. Судьба Селифонтова, не оказавшего при этом должного уважения послу, с этого момента уже была предрешена. Он решил навестить свою законную супругу в Тобольске, но из Тобольска к месту службы уже не вернулся – попал под суд. Кончил свою жизнь Иван Осипович в ярославской деревне, где его разбил паралич.

Путешествие императора Павла по Ярославской губернии

Цари! Я мнил, вы боги властны…

Г.Р.Державин «Властителям и судиям»

Император Павел был человеком дотошным и не всегда верил докладам своих подчинённых, поэтому иногда лично выезжал «на местность», чтобы удостовериться в истинном положении вещей. Настоящую «картину маслом» нарисовал краевед С. Трефолев в своей статье, помещённой в «Русском архиве» и посвящённой поездке императора Павла летом 1798 года в Ярославскую губернию.

Император Павел I (1754—1801).

Страна уже была наслышана о крутом нраве Павла Петровича, а потому, получив ещё в феврале уведомление генерал-прокурора князя А.Б.Куракина об этом «радостном» событии, вся губерния во главе с губернатором Н.И.Аксаковым (1797—1799) дрожала от страха. Император должен был нагрянуть в Ярославль на обратном пути из Казани и заранее предложил свой маршрут.

Вот этот-то маршрут и поставил в тупик ярославское начальство. Дело в том, что он проходил через местность, доступную только в зимнее время – летом там были сплошные непроходимые болота, и рисковать жизнью, не говоря уж о неудобствах, было опасно. Государь вместе с сыновьями, великими князьями Александром и Константином Павловичами, могли там не только вымазаться в грязи, но и отдать Богу душу.

Н.И.Аксаков, посовещавшись с членами губернского правления, отправил на местность землемера Коренева с поручением найти для императора более надёжную дорогу. Указом №3896 от 24.2.1798 года ему вменялось в обязанность разузнать мнение местных жителей, а чтобы они отнеслись к этому со всей ответственностью, землемер должен был эти мнения заносить на бумагу. На всякий случай и губернатор, и его помощники страховались от возможных в будущем обвинений: мол, виноваты во всём бестолковые крестьяне или, в крайнем случае, землемер Коренев.

Одновременно губернатор известил о предстоящем событии все уезды и предупредил уездное начальство, чтобы «каждый из служащих был совершенно исправен к своей должности». В первую очередь тут имелось в виду пристрастие ярославских чиновников к горячительным напиткам – известно, как Павел не любил пьяниц.

Приехал землемер и доложил соображения об изменении первоначального маршрута, который Аксакову удалось согласовать с Петербургом. Но и новый маршрут представлял собой убогую по всем меркам дорогу, и губернатор срочно организовал её починку, для чего со всей губернии были согнаны сотни мужиков. Ретивый исправник из Молога Дмирий Михайлов предложил даже «для удобства высочайшего шествия» сносить стоявшие на пути крестьянские избы, но губернатор запретил это делать, предложив сделать объезды. Впрочем, пишет Трефолев, с казёнными домами церемонились меньше: так при въезде в Рыбинск было снесено несколько ветхих строений.

Устроив кое-как дороги, стали согласовывать с Петербургом сроки приезда императора и станции, т.е. места его остановок на маршруте. С этим проблем было меньше, срок приезда Павла наметили на начало июня, а перечень станций был быстро согласован. И тут губернский предводитель А.О.Кожин (1793—1804) неожиданно «вылез» с тревожным сообщением, что на одной из станций, в деревне Киндяки, имеется зловонный пруд с гнилой водой, да и грязные и ветхие избёнки киндяковских мужиков не походили для отдыха государя и его свиты. Александр Осипович предлагал заменить Киндяки соседней более благополучной деревней Анисимово, но губернатор воспротивился: «выходить наверх» и согласовывать новую станцию было более, чем хлопотно. Он потребовал устроить объезд злополучного пруда, а под «столовую» для высоких гостей приспособить какой-нибудь сарай, сделав из него «галерею», а для отдыха приказал отправить в Киндяки две палатки, способные вместить до 50 человек.

В апреле А.Б.Куракин сообщил Н.И.Аксакову новую вводную: государь император повелел, чтобы на каждой станции было заготовлено не менее 250 лошадей «с потребным числом ямщиков и упряжью». Сверх этого Петербург просил иметь и некоторое количество запасных лошадей. Впоследствии число лошадей возросло до 535 на каждой станции, что на всём маршруте составило около 3 тысяч этих животных! Решали эту задачу «генерально», т.е. путём мобилизации всех возможностей губернии с включением в её исполнение и крестьян, и городских мещан, и местных помещиков, и даже фабричных рабочих. Для «наблюдения» за состоянием конно-ямщицких команд на каждой станции были выбраны комиссары – расторопные дворяне «из лучших фамилий» по 2 человека на каждой станции, «дабы замешательства отнюдь бы не было, люди были бы привычные, а лошади смирные».

Выборы комиссаров везде прошли гладко, кроме города Рыбинска. Предложенные две кандидатуры отпали: один уехал в Москву, а второй сказался больным. Замена одного из них – прапорщик Андрей Свитин – оказался человеком малопригодным: «вместо надлежащего присмотра за лошадьми и кучерами» стал нещадно бить кучеров и, несмотря на неоднократные увещевания со стороны рыбинского предводителя князя Н.А.Вяземского, продолжал исправно «в пьяном образе» заниматься рукоприкладством. Прапорщика заменили секунд-майором Жоховым, но Свитин сдавать свою должность Жохову отказался и продолжал «руководить». Потребовалось вмешательство самого Н.И.Аксакова, чтобы устранить буяна и убрать его с глаз долой.

О недовольстве крестьян непосильными заданиями, о склоках между дворянскими предводителями, поставлявших негодных лошадей и кучеров, о пошехонском исправнике Небольсине, вдруг вступившемся за обиженных мужиков, о запрете губернским чиновникам участвовать во встречах императора и о нежелании ярославских помещиков вылезать из своих поместных нор для встречи государя, о спорах в каких мундирах следовало встречать Павла – в дворянских или военных, о заготовке припасов, посуды и мебели (Куракин из Петербурга «спускал» соответствующие подробнейшие указания о меню) мы здесь сообщать подробно не будем – от них у губернатора и его подчинённых голова шла кругом.

Мологский предводитель А.С.Мусин-Пушкин с сокрушением докладывал, что в Мологе «лимонов свежих, спаржи, шампиньонов, капусты цветной» днём с огнём «сыскать не можно», что графинов, стаканов и рюмок, да вин столовых и красных, не говоря уж о портере тоже «отыскать здесь негде». От этого донесения Аксаков и ярославские чиновники пришли в ужас и приказали Алексею Семёновичу «чрез благонадёжных и опытных дворян» добыть необходимое во что бы то ни стало – хоть в соседних губерниях! Иначе… Иначе всем будет плохо! В помощь Мусину-Пушкину Ярославль выслал целых 250 рублей. И вправду: добывали необходимое, разослав «эмиссаров» во все окрестные города и веси, включая Москву. Были назначены также комиссары по кушаниям.

Высочайший поезд состоял из 4 карет, 37 колясок и 2 кибиток. Император и великие князья сидели в трёх отдельных колясках. Особые экипажи предусматривались под гардероб, для камердинера, парикмахера, для аптеки и аптекаря, для сенатского экзекутора Катенина и «сенатского батальона офицера Поскочина», а также для поклажи лейб-кучера, для казны и проч. Восемь колясок занимали повара и кухня. Девять персон свиты ехали в отдельных экипажах, менее важные члены свиты ехали по двое в каждом экипаже.

Между тем секретарь Павла, известный поэт Ю.А.Нелединский-Мелецкий 3 июня из соседней Нерехты обратился к Аксакову с письменной просьбой никаких «приуготовлений» к приезду императора как в Ярославле, так и по дороге не делать, а где сделано – следы оных уничтожить. «Более же всего», – писал Юрий Александрович, – «накрепко втолковать градским жителям и поселянам, чтоб во время приезда Его Величества отнюдь ˮура! ˮ не кричали…» но «стечению народному нигде не препятствовать, равно как и встречам с хлебом и солью или поднесением чем-либо по добровольному …соизволению, но не делая к тому не только принуждения, а даже и малейшего внушения… Честь имею пребыть…»

После этого у Николая Ивановича и его окружения голова пошла кругом, а мысли все перепутались. Боже мой, что за напасть такая – высочайший приезд! Конечно следы «приуготовлений» уничтожать не стали, в случае чего решили говорить, что «у нас так всегда бывает», а вот с предупреждениями не кричать «ура» во все уезда поскакали курьеры…

Наконец, 4 июня поезд с Павлом Петровичем пересёк границу Ярославской губернии. С императором прибыл сын Константин, день рождения которого как раз совпал с пребыванием в Ярославле, и «туземный» поэт Санковский написал по этому поводу оду. Архиепископ Верещагин произнёс витиеватую речь, за что преосвященный был почтён от государя и награждён кавалерией, т.е. орденом.

Поселили императора в деревянном доме, в котором жили ярославские генерал-губернаторы. На его починку были истрачены большие деньги – целых 1152 рубля и 29 копеек, но, как пишет Трефолев, ремонт этот был совершенно незаметен, так что следы его уничтожать не пришлось. При встрече в городе гудели колокола, но криков «ура» слышно не было. Вот в Нерехте народ предупредить не успели, он кричал «ура» и тем вызвал гнев Павла Петровича. Аксаков получил какой-то орден, но особо «почтён» не был.

Казённых денег на организацию угощения свиты императора не хватало, так что пришлось раскошеливаться местным помещикам, что и было сделано на Киндяковской станции тремя комиссарами по кушаниям вместе с местным предводителем. Губернское управление отнесло усердие сих персон «в похвалу». В Рыбинском уезде император, отобедав в доме одной вдовой крестьянки, одарил её 25-ю рублями. В самом Рыбинске император пробыл всего несколько минут, его встретили с хлебом-солью, Как писал местный краевед священник Матвей Гумилевский, «почти весь город был ещё чёрным углём, и на местах лучших жилищ свистели резвые ветры и играли пышным пеплом». Дело в том, что Рыбинск годом ранее сгорел от пожара, и уничтожить следы подобного «приуготовления» город даже за целый год не успел. «Российское солнце, с небесным солнцем как бы согласясь, вместе покатились к западу через Млогу», – витийствует Гумилевский. – «Казалось, что тогда не только русская земля веселилась о царе своём, но и самые небеса сорадовались и ликовали с нами…»

К вечеру 5 июня высочайший поезд остановился на ночлег в Мологе. Через Волгу Павла переправил специальный катер с 14 гребцами под начальством лейтенанта Вараксина. Лейтенанту император пожаловал золотые часы, а гребцам – 100 рублей. Свиту перевозили на двух паромах, на двух лодках и на одной барке. Городничий коллежский асессор Глебов с умилением потом рапортовал Аксакову, как Павел «у ворот же дома моего изволил выйти из коляски и семейству моему изъявил благоволение, и в доме моём изволили возыметь Его Величество и Их Высочества ночлег»12. Вместе с императором в доме городничего «возымели ночлег» любимцы и фавориты императора: Иван Кутайсов, Григорий Кушелев и Аркадий Нелидов.

Мологский градоначальник, пишет Трефолев, был человеком тонким и политичным. Сначала он испугался ответственности и хотел «слинять», но Николай Иванович Аксаков заставил его остаться на месте, а потом и сам Глебов смекнул, что из исполнения своих обязанностей при императоре можно извлечь пользу. Так оно и вышло. Глебов пошёл к Кутайсову и попросил у него содействия в представлении самому императору. Иван Павлович повёл Глебова в «царские покои» коллежским асессором, а вывел обратно в чине надворного советника. Вот так!

Утверждая Глебова в чине надворного советника и ведя с ним милостивый разговор, Павел выглянул в окно и увидел на улице стоявшего на коленях премьер-майора Толкачёва. Такого раболепия Павел не выдержал и отдал приказ отправить Толкачёва «за караулом в деревню». Вообще этот Толкачёв своим поведением уже раньше вызвал подозрения у Мусина-Пушкина, о чём тот доложил обер-гардеробмейстеру И.П.Кутайсову. Кутайсов якобы ответил, что коли не слушается, то надобно оставить его. И вот в суматохе предводитель не усмотрел за бедным Толкачёвым, и получилась накладка.

На следующий день император проснулся рано, в то время как новоиспечённый надворный советник от радости и глаз не сомкнул. Его ждали новые милости: «Его Величество изволил пожаловать мне 6 июня чрез Ивана Павловича Кутайсова золотую табакерку с эмалью. А при выходе из дворца (так пишет Глебов о своём доме) я принёс всеподданнейшую благодарность, и государь император удостоил меня жалованьем к руке…» После службы в Мологском храме государь изволил покинуть город и отправиться вместе с небесным светилом в западном направлении.

Катер, на котором перевозили императора через Волгу, решили сохранить для потомства. Как пишет Трефолев, он 72 года простоял в сарае у купчихи Бушковой и в 1864 году сгорел вместе с городом.

При выезде из Мологского уезда случилось непредвиденное: в Брейтовской волости мужики хотели подать императору жалобу на то, что у них отняли землю, но в последний момент они под страхом наказания от подачи жалобы отказались и встретили государя с хлебом-солью. Правда местной власти пришлось поволноваться и уговорить мужиков воздержаться от «бунта». Одно только намерение пожаловаться на произвол властей приравнивалось тогда к бунту.

Но, отказавшись от подачи «форменной бумаги», мужики решили пожаловаться императору словесно и пытались прорваться в дом, где тот изволил отобедывать. Обер-камер-гоф-фурьер Крылов попытался отогнать мужиков и ударил тонким сухим прутиком одного из них, на что те закричали: «Ваше Императорское Величество, бьют понапрасну, обижают!» Подали государеву коляску, и мужики схватили лошадей под уздцы и закричали, что императора хотят везти «не по той улице», мимо дворца.

Форейторы мужиков отбили, но шум услышал Павел и поинтересовался, что происходит. Хозяин «дворца» Федосей Егоров объяснил царю, что народ желает подать жалобу на Мусина Пушкина об «отобрании у них земельки» и сказать царю, что для него был приготовлен другой «дворец», но господа его утаили. Павел ответил в своём духе:

– Где я – там и дворец.

И вышел на крыльцо.

Мужики пали на колени и стали кричать и излагать свои обиды. Их попросили замолчать, и Павел приказал одному из них подойти ближе и изложить просьбу. Крестьянин Кузьма Семёнов изложил суть жалобы, на что император спросил, есть ли у них хозяин. Кузьма твердил своё, что дело господа решили не в пользу мужиков.

– Стало быть, вам земля не следует по писцовым книгам и по межеванью. Кто ею владеет, тому она и следует.

«И оного Кузьму отослать изволил прочь», – писал губернатору Мусин-Пушкин.

А народ, между тем, стоял на коленях и кричал:

– Помилуй, государь!

Павел приказал им встать с колен и замолчать, но мужики его не послушались. Царь сошёл с крыльца и повторил приказание, но мужики не унимались. Император сел в коляску и приказал в третий раз уняться – те не унимались.

– Палкой вас, – бросил Павел и поехал. Ему перегородили дорогу, но представители власти расчистили её, и земное светило вновь покатилось вместе с небесным. Мусин-Пушкин пребывал в страхе, потому что взволнованные мужики препятствовали ему забирать обратно «свои мебеля». Впрочем, пишет Трефолев, никакого наказания крестьянам не последовало.

А насчёт тонкого сухого прутика которым якобы воспользовался обер-камер-гоф-фурьер Крылов для разгона мужиков, мологские власти явно покривили душой: Крылов пользовался суковатой палкой и ударов нанёс ею несколько.

– Палкой вас!

«Благодарные мужики», пишет Трефолев, помогали лошадям подняться в крутую гору коляске императора, в результате чего выбившийся из сил крестьянин Артамон Сергеев попал под копыта лошадей и был задавлен насмерть.

Губернское правление в Ярославле, рассмотрев доклад земского суда, занял во всём этом деле такую позицию: брейтовские крестьяне проявили дерзость и непослушание, земля вместе с крестьянами находится в ведении поручика Мусина-Пушкина, поэтому вести какие бы то ни было дела в отношении них может только он.

В конце июня в Брейтово с секретным поручением от императора Павла прискакал бригадир Никулин. Он осмотрел «дворец», кухню и галерею, построенную для проезда императора, поговорил о чём-то с крестьянами Мусина-Пушкина и, не заезжая в Мологу, ускакал обратно. Зачем он приезжал и о чём беседовал с брейтовскими мужиками, осталось неизвестным. Может, император вспомнил, как они стояли перед ним на коленях, и решил оказать им какую-либо милость?

«Брейтовские крестьяне должны были считать себя счастливыми уже по одному тому, что остались целы и невредимы», – заключает на грустной ноте свою историю Трефолев.

Назначения

Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что

карьера ваша здесь кончилась.

М.Е.Салтыков-Щедрин «Губернские очерки»

Процедура назначения губернаторов, на наш взгляд, не лишена интереса. Если Пётр назначал их лично, то потом роль императоров в этом деле по вполне объективным причинам снижалась, и обязанность эту цари переложили на сенат, обер-прокуроров и министерство внутренних дел. Но и в МВД главным кадровым инициатором выступал не министр, а департамент общих дел, а фактически – директор департамента.

Блинов пишет, что в деле назначения губернаторов не было никакого порядка. О том, чтобы губернатор разбирался в административном праве и знал жизнь провинции во всём её многообразии, никто в Петербурге не думал. Ориентировались, как правило, на чин кандидата и на частные рекомендации и ходатайства. Попав однажды в обойму губернских чиновников, лицо оставалось на этом поприще, мало чему обучаясь, до конца своей служебной карьеры. «Ротного командира не назначат членом окружного суда и столоначальника, даже образованного, инспектором или директором гимназии», – замечает Блинов, – «но… губернаторов …назначают из разных …чиновников, прокуроров, директоров учебных заведений, батальонных командиров, агрономов и проч.»

И.И.Колышко сообщает нам, что министр внутренних дел граф Д.А.Толстой (1882—1889), сам рязанский помещик, подбирал кандидатов в губернаторов из своих рязанских соседей13. Главным критерием его выбора была успешная хозяйственная деятельность помещика. «Достаточно было помещику прославиться племенным скотом, породистыми семенами, выписанной из-за границы новой жнейкой, Толстой посылал за ним, и дело кончалось назначением». Однажды, проезжая мимо имения зарайского помещика А.Г.Булыгина, Дмитрий Андреевич залюбовался на колючую изгородь, и этого было достаточно, чтобы помещик оказался в губернаторской «обойме» министра. Александр Григорьевич успешно просидел на двух губернаторских постах – в Калуге (1887—1893) и Москве (1893—1902), а потом сделал сногсшибательную карьеру в правительстве.

Князь Сергей Дмитриевич Урусов, получив в конце 1903 года предложение о замещении поста губернатора в Бессарабию (Кишинёв), чистосердечно признавался, что о Бессарабии он знал столько же, сколько о Новой Зеландии, если не меньше: Кишинёв был знаком ему только по названию и то благодаря сообщениям в газетах о погромах евреев 7—9 апреля 1903 года, – пишет он в своих воспоминаниях. Опыт общения с евреями он получил когда-то в Калужской губернии, заходя в магазин к торговцу Зусе Калманову Трейвасу. Впрочем, проблемы управления губернией волновали его меньше, чем внешняя сторона нового положения: как приехать, как принять представителей чиновничества, кому нанести визит и т. п.

Что же можно было говорить о предшественниках Урусова?

Г.Р.Державин, не ужившись с олонецким генерал-губернатором, попросился на другое место, в чём ему, по утверждению Бриллианта, помог находившийся у Екатерины «в случае» фаворит Ермолов. Гаврила Романович «подмазал» Ермолова обещанием купить ему в Тамбовской губернии рысака и подобрать для покупки подходящую деревеньку. (Державин в своих «Записках» пишет, что переслать коня Ермолову не успел из-за быстрого падения фаворита).

Гавриил Романович Державин (1743—1816). Поэт и государственный деятель Российской Империи, действительный тайный советник.

Князь Иван Михайлович Долгоруков, внук печально известного князя Ивана Алексеевича Долгорукова, фаворита императора Петра II, в 26 лет «наскученный» военной службой в гвардии и пребыванием в столице, в 1790 году был уволен к статской службе бригадиром – чиновником 5 класса по табели рангов, и был безмерно счастлив. Попасть в таком молодом возрасте в «генеральскую обойму» было дано не каждому! Вместе с молодой женой и малолетним сыном он покинул столицу и поселился у отца в Москве. «Попорхав» по московским салонам и растратив небольшие накопления, он вдруг осознал, что карман его пуст, что отец не настолько богат, чтобы содержать его с женой и сыном, и понял: что-то надо делать. Вариантов не было: надо было снова ехать в Петербург и искать место в штатской службе. Между тем, пишет он, штатская служба «после военной казалась мне гробом всех удовольствий моего возраста».

Гроб – не гроб, а «молодость не позволяла мне ещё проникнуть в тайны благополучия», а потому князь решил ехать в Петербург искать себе место. Надо сказать, что надежды на «проникновение в тайны благополучия» у молодого князя были. Благодаря своей жене, вышедшей из Смольного института и поступившей фрейлиной к великой княгине Марии Фёдоровне, князь Иван пользовался благосклонностью «молодого двора» и самого наследника великого князя Павла Петровича. Более того: Мария Фёдоровна и Павел Петрович устроили свадьбу своей безродной фрейлины на родовитом, но обедневшем княжеском сынке.

Прежде чем тронуться в путь, бригадир Долгоруков написал письмо-ходатайство императрице Екатерине Великой. В последний момент он передумал ехать в Питер и попросил своего влиятельного приятеля Ададурова проконтролировать ход рассмотрения своей просьбы. Прошло две недели, и от Ададурова в Москву прискакал курьер с известием о том, что князь Иван «по именному указу определён в Пензу в вице-губернаторы». Второе место в губернии и почти первое по важности в штатской службе! – восклицает князь в своих мемуарах. «Удача редкая, примерная! Вот как умела Екатерина заставить себя любить во всех углах своего государства».

Как потом выяснилось, Екатерина получила письмо Ивана Михайловича в тот момент, когда ей доложили об отставке пензенского вице-губернатора Копьева. На освободившееся место она тут же назначила Долгорукова. На место Копьева претендовали некоторые другие «тяжеловесы», причём им протежировали влиятельные родственники и приятели. Как пишет сам Долгоруков, между известием об освобождении вакансии и получением его письма Екатериной прошло около четверти часа, так что всем другим ходатаям просто не хватило времени, чтобы вмешаться в процесс.

Так или примерно так, большей частью через связи, шло назначение губернаторов, вице-губернаторов и прочих важных губернских чиновников. В данном случае князю Долгорукову и в самом деле здорово повезло: никакой «руки» у Екатерины у него не было, а если императрица и советовалась с кем-либо о кандидатуре Долгорукова, то им вряд ли был её сын или невестка. Екатерина II многим дала шанс в карьере, и Долгоруков был одним из них.

Нужно отдать должное новому вице-губернатору Пензы: мысль о том, как он, не имея никакого понятия о своей должности, будет её исполнять, глодала его душу. Как бы то ни было, перед отъездом в Пензу Долгоруков счёл необходимым съездить в Петербург и засвидетельствовать своё почтение нужным и важным сановникам.

К генерал-прокурору А.А.Вяземскому его просто не пустили. Александр Александрович, некогда умный и деятельный человек, превратился в старческую высокомерную развалину. Он с трудом передвигался, а в присутственное место его возили в коляске. Его в 1792 году сменил граф Самойлов – по характеристике Долгорукова, «человек глупый и никаких сведений не имеющий». Мемуарист снабжает это назначение язвительным комментарием: «Екатеринина голова могла заменять многих, под ней всякий всему был мастер».

Государственными финансами в империи должен был заниматься государственный казначей, но должность его пустовала. Екатерина пока не подыскала на неё подходящего кандидата, так что де-факто функции казначея выполнял Вяземский. Екатерина тактично продолжала сохранять за ним место. Долгоруков встретился с начальником 4-й экспедиции казначейства А.И.Васильевым, человеком деятельным, умным и внимательным14. Он надавал Долгорукову массу полезных советов и обещал всяческую поддержку.

На всякий случай Долгоруков попросился на аудиенцию к графу А.А.Безбородко (1747—1799), который официально занимался внешними делами, но частенько совал свой нос и в дела внутренние. Его приняли. Александр Андреевич сидел за карточным столом, Долгоруков постоял некоторое время у стола, понаблюдал за игрой и молча удалился. Безбородко «был умён, сведущ, прозорлив, но сладострастен, ленив и тщеславен», – написал потом князь Иван в своих мемуарах.

Интересен оказался визит в 1-й департамент Сената, в котором сосредотачивались документы губернских казённых палат и сидели сенаторы, которые фиксировали на них резолюции обер-прокурора Зубова, отца братьев-фаворитов Платона и Николая. «Этот старый пролаз понимал дело и был словоохотен», – резюмировал Иван Михайлович, – «но аргументы у нас были противоположные. Он любил цедить казённую бочку, в неё вливалось в Пензе с тамошних винокуренных заводов до трёхсот вёдер вина, а я готовился её затыкать, чтобы из неё не выдыхался спирт». Они друг друга, естественно, не поняли – один залезал в казённый карман, а другой хотел его туда не пускать, но приём был оказан вежливый. Визит к Васильеву был не единственный – за ним последовали ещё несколько посещений 4-й экспедиции казначейства. Они, пишет Долгоруков, стали единственным светлым воспоминанием о поездке в столицу и единственным полезным источником информации о будущей работе.

И, наконец, Иван Михайлович должен был быть представлен государыне. В воскресенье при выходе её из кавалергардской церкви он стал на колени «и с живейшим чувством благодарности поцеловал её руку».

Затем последовал процесс посвящения в вице-губернаторы. В Сенате при полном присутствии чиновников 1-го департамента был зачитан указ императрицы о назначении Долгорукова в Пензу. Характеристика «полный» действительности не соответствовала: большая часть сенаторов по болезни, по лени или по занятости якобы другими делами при процедуре посвящения не были. Присутствовали обер-прокурор, граф Зубов и сенатор барон Фитингхоф. После чтения указа Долгоруков в сопровождении Зубова прошёл в Исакиевскую церковь и принял там присягу.

Нужно было собираться в обратный путь. Оставалось только нанести прощальные визиты большому и малому двору, но тут случилось непредвиденное: в Петербург пришло известие о смерти князя Потёмкина-Таврического. Екатерине было не до приёмов каких-то вице-губернаторов. После консультации с Зубовым-старшим Иван Михайлович попрощался с в. к. Павлом и его супругой в. к. Марией Фёдоровной, и покинул Петербург.

Прежде чем выезжать из Москвы в Пензу, Долгоруков написал своему приятелю Чемесову, чтобы справиться о своём жилье. Тот сообщил, что Копьев уже освободил вице-губернаторский каменный дом, но он стоит совершенно пустой, и Чемесов предложил Долгорукову пожить первое время в доме у его отца. Уезжал князь один, оставив жену с детьми у своего отца в Москве в расчёте пригласить их в Пензу после устройства своего постоянного жилища. Получив благословение отца, он в половине ноября 1791 года выехал со слезами на глазах «и плакал ещё, когда записывался на заставе».

Ехали через Владимир, где представился двоюродному дяде по жене генерал-губернатору Владимирскому и Костромскому генерал-поручику Ивану Александровичу Заборовскому (1788—1796) и получил первое представление о провинциальной жизни. Заборовский оказал Долгорукову внимание, ввёл его в местное общество, повёл на концерт церковной музыки и в «клоб», где он от души танцевал. «Вся публика казалась мне довольна моим обращением, и один только старичок Языков, председатель гражданской палаты, увидя меня в плясовой зале в контреданце, заключил решительно и громко произнёс, что я только горазд прыгать и кланяться».

Иван Михайлович не обиделся, а поблагодарил его мысленно за правду-матку

Погостив три дня во Владимире, он отправился в Нижний Новгород. Хотя Нижний был не по пути, но в нём жил его начальник генерал-губернатор Иван Михайлович Ребиндер (1783—1791). Нужно было обязательно ему представиться, а заодно посмотреть на состояние деревень, которые его отец имел в этой губернии. Ребиндер встретил своего подчинённого со всем гостеприимством и милостиво разрешил ему пожить в Нижнем неделю, дабы познакомиться с губернским образом жизни. Князь Иван злоупотребил гостеприимством Ребиндера и задержался там на десять дней. Он, по его собственным словам, вообще бы оттуда не уехал, если бы его не выдворил генерал-губернатор. Всё объяснялось его отчаянным и скоропалительным романом с мадам Ф.Д.Прокудиной, в которую он успел влюбиться по уши.

Сразу по прибытии в Нижний Новгород Долгорукого ожидал курьер из Пензы, «оборванный солдат статной (штатной, Б.Г.) команды, беззубый инвалид, который вручил мне кучу пакетов из Казённой палаты» – ведомости и таблицы, составляющие сокращённую статистику Пензенской губернии.

В Нижнем был и «вице-губернатор г. Елагин, тучное животное, перенимая у людей, давал иногда и сам жирные столы. У него случилось мне быть в Екатеринин день на торжественной вечеринке. Много было карт, свеч, шуму, а удовольствия ни слабой тени», – сообщает не лишённый чувства иронии пензенский вице-губернатор, ещё не добравшийся до места своего назначения. Эту информацию Иван Михайлович получил из уст разговорчивых нижегородцев.

Познакомился нижегородский гость и с директором местной Экономии г-ном П.И.Прокудиным, которого он три года спустя выведет в своей пьесе «Дон Педро Прокодуранте» (наш герой был большим поклонником театра, любил играть на сцене, а также писал пьесы, стихи, печатался). Достаточно сказать, что Прокудин сам называл себя шельмой, а Долгоруков прибавляет: «таков и был на самом деле». «Прокодуранте» содержал богатый дом, всегда открытый для гостей, он с женой сидел на бархате и ел на серебре, содержал церковь с певчими, – одним словом, был местным магнатом. Брат его в Пензе тоже заведовал Экономией, так что читатель имеет все шансы встретиться с ним.

Пообщавшись с местным обществом и заглянув в родовые деревни, Иван Михайлович через Саранск выехал в Пензу. Тут он «увидел первые признаки моей знати: встреча городничего с драгунами, рапорты приставов и казначея, сходбище на квартере у меня всех городских чинов и тех праздных дворян, кои для того только живут иногда по городам, чтобы играть в карты по грошу и ходить на поклон к приезжим знатным особам». Все эти мелкие почести вице-губернатора он воспринял равнодушно.

3 декабря он, наконец, добрался до Пензы. Войдя в дом Чемесова, он снова расплакался, сразу поняв, что только привычка могла смирить его с пензенской действительностью.

Спустя много лет после вице-губернаторства в Пензе и нескольких лет работы в Соляной конторе Москвы наш герой снова стал проявлять беспокойство о своей застопорившейся карьере. Если многие чиновники маскировали свою просьбу о повышении в чине в форму проектов, суливших «большую государственную пользу», то Иван Михайлович Долгоруков решил действовать напрямки. В 1801 году он отправил Александру I ходатайство, написанное в стихотворной форме. Вот строфа из этого уникального стихотворного прошения:

Великий государь! Ты благ и правосуден;

Я двадцать лет служу – невинно обойдён.

Тронись и дай мне чин, сей дар тебе не труден,

Две строчки напиши – и буду я блажен.

Трудно сказать, чего в этом стихе было больше: наглости или наивности. Стих был передан государственному секретарю Трощинскому, а тот доложил его императору. Александр пришёл в негодование и формой, и содержанием такого ходатайства.

Успех явился совершенно с другой стороны. Директор Соляной конторы Мясоедов сжалился над своими обойдёнными в карьере подчинёнными и написал в сенат ходатайство о предоставлении князьям Долгорукову и Волконскому должностей, соответствующих их чину тайного советника. И ответ не замедлил сказаться: Александр «тронулся» и предложил князьям на выбор место губернатора.

Но щепетильный Долгоруков выразил недовольство решением императора попросил сенат лучше оставить его в Москве, нежели заставлять его подыскивать себе место. В крайнем случае, он был согласен возглавить Экспедицию Кремлёвского строения или место куратора Московского университета, если генерал-прокурор А.А.Беклемишев посчитает пребывание его в Соляной конторе неудобным. Тем более что Беклемишев был рядом, в Москве, куда он в конце лета 1801 года приехал в связи с коронацией Александра I. И Долгоруков зачастил к нему с визитами.

Несколько недель прошли в бесполезных толкучках в приёмной генерал-прокурора, где балом правил начальник его канцелярии Безак – по словам Долгорукого, грубая, беспардонная личность. Долгоруков приезжал в приёмную в 6 часов утра, встречал там восход солнца, дожидался приезда остальных посетителей, толкался с ними в общей зале, болтал и так убивал время до 12 часов. В это время появлялся Беклемишев, который обычно торопился во дворец к императору: «Он обыкновенно, никого не выслушав, двум-трём скажет что-нибудь язвительное или грубое, остальные раздвинутся, и он сквозь трёхсот человек пролетит в карету и помчится во дворец». Устав от бесплодных визитов, Иван Михайлович через свои связи добился, наконец, аудиенции у Беклемишева. Войдя в кабинет, Долгоруков не мог произнести ни слова – он только плакал. Генерал-прокурор всё понял без слов и пообещал ему помочь. И скоро о своём обещании забыл.

Атака в лоб не удалась, и тогда Долгоруков снова, как когда-то при устройстве в Соляную контору, послал свою верную супругу Евгению Сергеевну в Петербург просить, обивать пороги, умолять, – одним словом, действовать через связи. Связи «работали» во всех государствах и царствах и во все времена. Спустя 80 лет Салтыков-Щедрин в своих знаменитых «Помпадурах и помпадуршах» ярко описывает, как петербургский лоботряс Митенька Козелков, используя свою полоумную тётушку княжну Чепчеулидзеву-Уланбекову и её друга, бывшего камергера князя Оболдуй-Тараканова, добивается назначения губернатором в Семиозёрскую губернию.

Евгении Сергеевне удалось «пробиться» на аудиенцию к императрице, причём на этом пути ей встретился и император Александр Павлович, и его брат Константин Павлович, которые оказали ей все знаки внимания, но высказать свою просьбу о муже она им не отважилась. Получив от императрицы знаки «площадной приветливости», Долгорукова решила пойти на поклон к генерал-прокурору. «Жене – просить об муже, и чего? Награждения по службе!» – лицемерно сокрушается муж в лучших традициях греческой трагедии. Он понимает, что виноват в этом сам, но тут же находит себе оправдание: «А что делать, если ему уже отказали? А женщине, глядишь, и дадут скидку на её пол».

Евгения Сергеевна, прождав напрасно два часа (а не несколько недель, как муж), аудиенцию у Беклемишева, «к удивлению всей публики», не получает и едет в его дом вечером, где генерал-прокурор давал просителям вечернюю аудиенцию. Княгиня смирно просидела весь вечер в его прихожей, но никто к ней так и не подошёл и не спросил о её деле. Она уже собиралась уходить, когда сердобольные просители остановили её и сказали Безаку о том, что княгиня Долгорукова ожидает приёма у генерал-прокурора.

«Грубая и беспардонная личность» Безак доложил, но Беклемишев её не принял, потому что принимал посетителей в халате, а в таком виде принимать даму было не принято. Он назначил ей аудиенцию на восемь часов следующего утра, явно рассчитывая на то, что княгиня проспит, но Евгения Сергеевна приехала на приём заранее и сама, без доклада, прошла к Беклемишеву и доложила ему суть дела. Генерал-прокурор обещал доложить Александру I. В третий свой визит к генерал-прокурору Евгения Сергеевна получила, наконец, ответ: пусть её муж ждёт освобождения должности, не выезжая из Москвы. Это уже был результат. Во всяком случае, Иван Михайлович был благодарен своей «геройской» жене.

Ждать Долгоруков не хотел и написал письмо вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, которая когда-то вместе с Павлом благословила Долгорукова на брак с Евгенией Сергеевной, и «решительно просил сенаторского достоинства». Письмо было написано с такой желчью и дерзостью, что автор сам удивлялся, почему оно было оставлено без наказания. Вероятно потому, что Марии Фёдоровне было не до ходатайства какого-то князя: у неё совсем недавно умерла дочь Александра, и малый двор был в трауре. Впрочем, она дала ответ, что число сенаторов ограничено её сыном-императором, и ничего сделать не может. На этом все возможности стать сенатором у Долгорукова были исчерпаны. Оставалось только ходить по «большим господам» и напоминать им о себе – глядишь, и вспомнят!

После коронации Александра I Мария Фёдоровна неожиданно пригласила княгиню Долгорукову с четырьмя детьми к себе в Петербург. Надежда снова взыграла в сердце Ивана Михайловича, но… увы! Вдовствующая императрица оказала внимание княгине и одарила её детей. Но что это были за подарки! «Она из бумаги с конфектами вынула несколько бумажек с леденцов и раздала детям моим, повторяя каждому ласки и поцелуи», – возмущается князь, находя их не только царскими, но и просто обидными.

Пришлось забыть о сенаторском достоинстве и просить графа Васильева поговорить с Беклемишевым, что он, князь Долгоруков, согласен (так уж и быть!) стать губернатором. Он был согласен на всё, кроме Калуги – тамошние чиновники, которых недавно инспектировал Державин, славились своим сутяжничеством. Например, место в Нижнем Новгороде его бы устроило. Но губернатор Нижнего Новгорода Кудряшов оставлять синекуру не торопился, коронационные торжества между тем закончились, и петербургские сановники с берегов реки Москвы потянулись обратно на Неву. Долгоруков продолжал сидеть в Соляной конторе. Ему предложили Пензу, но возвращаться на место своего позорища15 он ни под каким видом не согласился.

В конце 1801 года император объявил конкурс на замещение десяти губернаторских мест. Долгоруков делает по этому поводу язвительное замечание: мол, Александр I предъявил к кандидатам такие высокие качества, с какими по всей империи и двух человек было не найти. Но стал ждать – его кандидатура была включена в список.

Спустя месяц, когда князь играл на сцене любительского театра и произнёс согласно роли фразу «Я могу увидеть себя облачённым какой-нибудь блестящей должностью», зал разразился бурными овациями. Он недоумевал над чрезмерной реакцией зрителей, но недоумение разъяснилось, когда он сошёл со сцены. Ему сообщили, что он назначен губернатором во Владимирскую область. Придя домой, он расплакался, сам не зная отчего: от радости или печали. Таковы были люди конца галантного века – с тонкой чувствительностью, искренними и в радости, и в печали и без зазрения совести требующих себе почестей и власти.

3 марта 1802 года новый владимирский губернатор был приведен к присяге в Успенском соборе обер-секретарём сената, а на следующий день, собрав котомку, приложившись к домашним образам, крепко обняв супругу и заручившись благословением матери, «бросился в коляску». Евгения Сергеевна, естественно, оставалась в Москве, пока супруг не устроит во Владимире семейное гнездо. Слёзы лились рекой из очей Ивана Михайловича и капали на капот сопровождавшего его до заставы приятеля. Пока был кто-то рядом, князю всё не верилось, что он покидает Москву надолго, ему всё казалось, что вот он пообедает с приятелем в трактире и вернётся с ним домой. Но нет, на заставе подняли шлагбаум, рогожский ямщик свистнул, лошади рванулись вперёд, и фигура провожавшего уплыла в небытие. 5 марта «из царства роскоши, довольства и свободы» он въехал в благословенный город Владимир, в котором проведёт целых десять лет.

Все губернаторы обычно получали 3 тысячи рублей подъёмных16, но князю Ивану по каким-то причинам их не выдали. Все вещи уже были заложены в ломбарде, и закладывать было нечего, так что ему пришлось одолжить две тысячи рублей у родственного князя Ю.В.Долгорукова, да тысячу рублей ему подарила тётушка княгиня Шаховская.

Согласно этикету, на границе Московской и Владимирской губерний нового губернатора встретил исправник г. Покров В. И.Ларионов. В Покрове ему передали целую кипу бумаг, касающихся текущих дел губернии, но князь Иван не удостоил ни одну из них своим вниманием. «Небольшой круг жителей города поторчали передо мною, потряслись раболепно, прятали пальцы в камзольные петли и, пожелав мне счастливого пути, разошлись по домам славить жёнам своим и домашним, с кем новый губернатор молвил, на кого взглянул, от кого отвернулся», – пишет он со снисходительным высокомерием об уездных жителях. Покров, во всяком случае, оживился, стал наполняться слухами, а кумушки – плести сплетни.

Проверив казённую кассу городка, заглянув в тюрьму к колодникам, он на следующее утро поехал во Владимир. Исправники других уездных городов, как и Покрова, исправно встречали Долгорукова, а во Владимире его ждали губернаторская карета и полицмейстер М.А.Трусов. Пока он ехал по городу, полицмейстер ввёл его в курс местных дел и событий, так что Иван Михайлович почувствовал, что въезжает в хорошо знакомый город. Изо всех окон на него глядели любопытные владимирцы, на квартире его ждали чиновники с тугими папками документов, но он, проехав через весь город, вошёл в собор, приложился к мощам трёх великих князей, которых он ошибочно считал своими предками17, затем заехал к архиерею и, получив благословение, отправился, наконец, на свою временную квартиру к вице-губернатору князю С.Н.Хованскому (1798—1802), с которым познакомился ещё в Москве. Супруга его предшественника д. с. с. Рунича Павла Степановича (1797—1802), переведенного в Вятку, ещё не выехала из губернаторского дома.

Как мы уже знаем, князь Иван привыкал к новым местам трудно. Входя в курс губернских дел и событий, он продолжал тосковать по Москве, супруге и детям. «Все глядели мне в глаза, доктора щупали пульс, архиерей делал поучения, Хованский тешил картами, – всё было не по мне, не на нрав», – вспоминает он о первых днях пребывания во Владимире. Он вызвал к себе сестру Елизавету с детьми и, не желая более стеснять семью Хованского, въехал во 10-ти комнатный флигель, располагавшийся на губернском дворе. И стал привыкать к «новому состоянию».

Менялись времена, меняли друг друга на троне Романовы, но процедура назначения губернаторов в целом оставалась неизменной вплоть до 1917 года: всё те же интриги и непрозрачность выбора, всё та же многозначительность выражения на лицах министров внутренних дел, всё те же волнения в губернских городах и первые шаги «новой метлы».

При Александре I гражданские губернаторы были подчинены МВД, в то время как восстановленные генерал-губернаторы своё подчинение императору сохранили. При Николае I возникли генерал-губернаторства, наделённые не только военно-административными и хозяйственными полномочиями, но и дипломатическими. Генерал-губернаторства располагались по границам Российской империи.

Вице-губернаторы председательствовали в казённых палатах, управлениях имуществом и финансами, а с 1837 года они стали председателями губернских правлений.

Третьим должностным лицом в губерниях стали дворянские предводители – институт, создание которого обязан усилиям Екатерины II. Они появились впервые в 1767 году, избирались на срок 3 года и постепенно приобретали всё большие значение и вес. К концу XIX века они на практике стали вторыми лицами губернии.

Ну а дальше шли директора и председатели экономии, казённой и уголовной палаты, статские и надворные советники, полицмейстеры, судьи, заседатели, городничие, капитаны-исправники, становые и прочая и прочая, кончая последним писцом.

Губернатор являлся представителем императора и обладал всей полнотой власти во вверенной ему губернии, но это не значило, что его власть на губернских жителей действовала автоматически и беспрепятственно. Он был также исполнителем политики и министерства юстиции, и министерства финансов, и министерства внутренних дел, и военного министерства. Роль этих министерств в формировании губернаторского корпуса к началу ХХ века только усилилось, а влияние на этот процесс у императоров соответственно уменьшилось.

Говоря современным языком, своей команды вновь назначенные губернаторы не имели и иметь не могли, поэтому им нужно было найти опору в подчинённых ему чиновниках, которые отнюдь не все отличались покорным послушанием и мягким характером. Губернское чиновничество представляло собой спаянный и по-своему дружный коллектив, всегда настороженный по отношению к губернатору-новичку и готовый затормозить любое его начинание, если оно угрожало их благополучию и возможности безнаказанно «стричь купоны». А без поддержки хотя бы части губернской канцелярии, судебной и казённой палат, полицмейстера, воинского начальника и предводителя дворянства губернатор рисковал «повиснуть в воздухе», а то и просто стать жертвой сговора или доноса и «загреметь из губернии под фанфары». Как пишет князь Долгоруков, в губернии было больше политики, чем при императорском дворе.

Нельзя забывать и о том, что над каждым губернатором стоял генерал-губернатор, который курировал несколько губерний и тоже проводил свою политику. Наличие ровных, деловых или дружеских отношений с наместником было для губернаторов залогом спокойной и длительной службы.

И ещё: в противовес губернаторской власти был создан институт дворянских предводителей. Блинов пишет, что столкновения дворянства с губернаторами чаще всего происходили на почве выборов дворянских представителей. В ведении уездных и губернских предводителей находились вопросы дворянского самоуправления, а также участие – в качестве членов различных комиссий – практически во всех губернских и уездных делах18. Со временем роль предводителей только увеличивалась, по важности своей роли в губернских делах они постепенно с третьего места, после вице-губернаторов, переместились на второе. Поэтому поддержание добрых отношений с губернским предводителем являлось насущной необходимостью каждого губернатора. Отсюда и их стремление повлиять на ход выборов и попытки продвинуть в дворянские предводители своего человека.

Странное положение складывалось также с назначением вице-губернаторов. Кошко пишет, что поскольку вице-губернатор назначался так же, как и губернатор, самостоятельно, и мнением губернатора о кандидатуре вице-губернатора в Петербурге не интересовались, то уже априори подчинённость вице-губернатора губернатору являлась если не фиктивной, то половинчатой. Награждения и меры наказания по отношению к вице-губернатору тоже осуществлялись петербургским министром, и губернатор в них никакой роли не играл. Всё это создавало напряжённость в отношениях между двумя главными губернскими чиновниками и сказывалось на результатах их работы. Часто, слишком часто, происходило между ними настоящее противостояние. Да, пишет Кошко, губернатор может отдавать вице-губернатору приказания, «но Боже упаси, если они выльются именно в форму приказания, надо покорнейше просить, иначе вы нанесёте смертельную обиду. Вы имеете право требовать исполнения приказания, но попробуйте это исполнение не одобрить, раскритиковать – этим вы наживаете себе явного врага». Тут от губернатора требуется максимум дипломатии.

Уезжая из губернского города, губернатор сдавал свои обязанности вице-губернатору. Возвратившись из поездки, он обнаруживал, что болезнь власти уже поразила вице-губернатора, сладость первенства забывалось трудно. В беседах с сослуживцами он теперь допускает недовольство и критику в адрес начальника, это немедленно передаётся губернатору, тот, естественно, возмущается, и возникает ещё один узел противоречий и недоразумений. «Вот и пошла писать губерния!» – делает Кошко грустное заключение.

В итоге губернатор подвергался определённому давлению и снизу, и сверху, и сбоку. Другое дело, что на практике влияние чиновников и предводителей на губернатора часто оказывалось незначительным, и губернатор умел воспользоваться своей властью. При Александре Благословенном губернатор стал самым занятым лицом в империи, если считать его занятием чтение и подпись бумаг и документов, оборот которых многократно возрос. Губернатор и его подчинённые буквально тонули в бумагах, которыми их усердно заваливал Петербург.

О том, каким принципом при подборе кандидатов на губернаторские должности пользовался министр внутренних дел граф П.А.Валуев (1861—1868), пишет Никитенко: «У меня нет губернаторов, а есть мои агенты».

Д.с. с. Иван Степанович Жиркевич, специалист по артиллерии, после увольнения из армии в 1833 году, как и князь Долгоруков, оказался не у дел и без средств существования и начал искать «место». Ему в этом помогал князь А.С.Меншиков, имевший тогда вес при дворе Николая I. Иван Степанович поставил князю условие, чтобы денежное содержание было не меньше 6 тысяч рублей в год. Пока суть да дело, Жиркевич заболел и лежал дома, мучаясь зубной болью. И вдруг из министерства внутренних дел к нему прибывает курьер с запиской, в которой сообщается, что он назначен губернатором Симбирской губернии. Жиркевич пишет, что «известие сие так потрясло чувства мои, что жестокая боль …в ту минуту миновала совершенно, и я шесть лет после того не страдал уже флюсом». Таким лечебным эффектом, оказывается, могло быть назначение на губернаторскую должность.

Министр внутренних дел Блудов рекомендовал Жиркевичу предварительно ознакомиться с состоянием дел в губернии и пройти «стажировку» у бывшего губернатора А.Я.Жмакина (1826—1831), а также у министра императорского двора князя Волконского и у его подчинённого Л.А.Перовского (1792—1856), вице-президента департамента уделов19. Главная особенность Симбирской губернии состояла в том, что её казённые крестьяне были переведены в удельные20. Жиркевичу сказали, что он не должен был принимать дела в Симбирске, пока не усвоит всю особенность управления удельными крестьянами. Иван Степанович честно признался, что понятие «казённый» и «удельный крестьянин» он услышал впервые.

Новоявленному губернатору нужно было явиться к государю императору, и тут получилась заминка: Жиркевич сказал, что у него нет мундира. Блудов, рассудив, что на шитьё мундира уйдёт много времени, а приступить к должности нужно было не медля, посоветовал Ивану Степановичу к старому мундиру пришить новый воротник.

При въезде в город Ардатов, стоявший на границе Симбирской губернии, Жиркевича никто не встретил. Более того, его приняли сначала за самозванца. Впрочем, всё скоро прояснилось, и по Ардатову городничий уже катал его в собственном экипаже под названием «тарантас», который он видел в первый раз в своей жизни. Когда городничий предложил Жиркевичу сесть в тарантас, он подумал, что городничий над ним над ним смеётся – настолько несуразно по сравнению с привычными каретами выглядел тарантас.

На пути из Ардатова в Симбирск губернатор потерпел аварию. Было половодье, и объезжая застрявший в рытвине экипаж, кучер Жиркевича тоже попал в яму. Послали за помощью в соседнюю деревню Баратаевку, принадлежавшее когда-то бывшему правителю наместничества генерал-поручику Петру Михайловичу Баратаеву (1780—1789), а теперь его сыну, бывшему губернскому предводителю штаб-ротмистру Михаилу Петровичу Баратаеву (1820—1835). Прошло много времени, прежде чем из деревни явилось около 30 крестьян, которые начали помогать, т.е. кричать и бегать без всякого толка. Впрочем, к утру всех перевезли и перенесли через скрывшийся под полой водой мост, и навстречу Жиркевичу вышел бывший губернский предводитель. Князь М. П.Баратаев приветствовал Жиркевича каламбуром:

– Ваше превосходительство не можете жаловаться, что вас в Баратаевке встретили сухо.

В Симбирск Жиркевич приехал тихо и, никого не беспокоя, устроился в «самой лучшей» гостинице города. Ему предложили прямо занять губернаторский дом, но он отказался. В номере не было даже зимних рам, некоторые стёкла разбиты, и прорехи были заклеены бумагой. Стоял конец марта, номер был не топлен, по грязному и рваному матрацу ползали клопы, а по голым стенам – пруссаки, т.е. тараканы. Иван Степанович просидел в нём до утра, а потом отправился к смещённому губернатору А.М.Загряжскому (1831—1835), ещё не выехавшему из губернаторского дома. Алексей Михайлович совсем недавно получил уведомление о своей отставке и освободить дом не успел. Он предложил Ивану Степановичу поселиться в своём законном доме, но тот наотрез отказался, чем вызвал несказанную благодарность и Загряжского, и его растроганной супруги.

Рязанский вице-губернатор М.Е.Салтыков, уже известный в России как автор «Губернских очерков», въехал в Рязань 15 апреля21 1858 года на простом дорожном тарантасе, как обычный обыватель, чем несказанно удивил местное чиновничество. На службу Михаил Евграфович явился без всякой помпы – дежуривший у входа в губернское правление швейцар принял его за обычного посетителя и спросил:

Как о вас доложить?

На первом же приёме служащих Михаил Евграфович, имея за плечами восьмилетний стаж служения в канцелярии вятских губернаторов, заявил:

– Брать взяток, господа, я не позволю и с более обеспеченных жалованьем буду взыскивать строже. Кто хочет со мной служить – пусть оставит эту манеру и служит честно. К тому же, господа, я должен сказать вам правду: я уже обстрелянный в канцелярской кабалистике гусь и провести меня трудно.

Михаил Ефграфович Салтыков-Щедрин (1826—1889).

Началась долгая и нудная борьба с взяточничеством, воровством и другими безобразиями. В Рязани взяткой считали только грубое вымогательство. Всё остальное называли «доходом». Стряпчий с годовым жалованьем 480 рублей имел «доход» в размере 2000 рублей.

Николай I был сильно недоволен саратовскими губернаторами, за каких-то 10 лет он сменил четырёх губернаторов, но положение в губернии от этого не улучшалось. Император дал указание министру внутренних дел А.Г.Строганову подобрать в Саратов «хорошего» губернатора. Тот представил ему двух кандидатов, но они показались Николаю не очень подходящими, и тогда он обратился к министру имуществ графу Киселёву. Граф указал на Фадеева. У Строганова при этом известии непроизвольно открылся рот – кандидат не имел никакого опыта работы на будущем поприще. Но нужно было срочно «затыкать дыру» в Саратове!

А.М.Фадеев (1841—1846), как всякий новичок на губернаторском поприще, решил досконально изучить наставление, специально составленное графом Д.Н.Блудовым, но обнаружил, что «во-первых, никакой человеческой силы не станет выполнить его в точности, а, во-вторых, что бóльшая часть указаний в нём суть фантазия». При своём назначении в Саратов обнаружил, что предшествующая губернская администрация «была такова, что лучше бы было, если ея вовсе не было».

Первым делом Андрей Михайлович занялся делами раскольников, которые сильно размножились в Саратовской губернии. Занимаясь мерами противодействия раскольничьим гнёздам, Фадеев попутно обнаружил неменьшее зло, угнездившееся в иргизских монастырях, в том числе и в женском. Монастырь подвергался регулярной «стрижке» со стороны уездной власти и был для неё, по словам губернатора, настоящим золотым руном. Монастырь разбогател на рыбной ловле в р. Иргизе, и с местными рыбаками у монахинь установились специфические отношения. От настойчивых притязаний рыбаков монахини откупались либо деньгами, либо «натурой». Как пишет Фадеев, «закинутые сети и невода доставляли на берег не только лещей и окуней, но и остатки трупов и костей новорожденных младенцев». Вещественные доказательства деяний отнюдь не праведных инокинь монастырь старался погасить щедрыми приношениями и взятками чиновникам Николаевского уезда. Фадеев выяснил, что одновременно иргизские монастыри являлись «средоточием, подпорой и орудием к распространению и утверждению раскола в России».

Фадееву надлежало привести указанные монастыри в единоверие. Многие губернаторы пытались это сделать, но были вынуждены отступить из-за фанатичного и упорного сопротивления и монахов, и паствы. Андрей Михайлович решил действовать иначе. Засунув рескрипт императора за пазуху, он явился в монастырь и заявил, что если монахи будут противиться воле государя, то он будет вынужден применить силу и вызвать войско. И тогда несогласные будут привлечены к строгой ответственности. Старообрядцы кинулись на колокольню, чтобы поднять народ, но обнаружили там двух жандармов и обрезанные верёвки на колоколах. Старообрядцы опешили и сдались. Все три монастыря в один день перешли в лоно официальной церкви.

В Петербурге были поражены успехом Фадеева, и Николай I поблагодарил его за службу. Дело, длившееся десятки лет, было закончено.

Потом губернатору пришлось преодолевать сопротивление саратовских крестьян, не желавших сажать картофель. Возникший бунт ему пришлось ликвидировать вместе с воинской командой и пушками. Впрочем, пускать в ход оружие не пришлось и обошлись розгами. В последующие 2—3 года картофель стал повсеместной и даже любимой культурой саратовского люда.

Затем Фадеев отправился искоренять зло в уезды. «Везде находил я множество беспорядков от дурного чиновничества. Делал, что мог к уменьшению зла, но, разумеется, успевал мало», – пишет он в своих воспоминаниях. Усердие «новичка» Фадеева вполне компенсировало отсутствие у него опыта, и он оказался на месте.

Пензенский губернатор и польский шляхтич В.П.Александровский (1862—1867) сделал свою карьеру у кавказского наместника князя М.С.Воронцова в качестве чиновника по особым поручениям. Как писал о нём председатель пензенской казённой палаты и писатель М.Е.Салтыков-Щедрин, Василий Павлович, «имея значительный рост и атлетические формы, приглянулся княгине», а уж княгиня смогла повлиять на мужа так, что Михаил Семёнович стал поручать Александровскому самые щекотливые дела. Ему пришлось расследовать дело богатого откупщика Посполитаки, который одновременно был фальшивомонетчиком. Александровский, уличив грека в преступлении, предложил ему на выбор два варианта поведения: или идти в Сибирь, или отдать за него свою дочь с приданым. Естественно, Посполитаки выбрал второе, а Александровский закончил следствие мужем девицы Посполитаки, принесшей ему в приданое 6 миллионов.

За Александровским числились и другие делишки, вроде присвоения чужих денег, но в Пензе он тоже сумел отличиться, выкрав из казённой палаты крупную сумму. Салтыков, естественно, не оставил это без внимания и доложил об этом министру финансов. Началась судебная тяжба, пребывание Салтыкова в Пензе стало невыносимым, и в 1866 году ему пришлось уйти с места председателя казённой палаты.

Самарский губернатор Владимир Васильевич Якунин (1906—1910), как и Жиркевич, тоже не мог пожаловаться на «сухой» приём, поскольку прибыл в место назначения на пароходе. У пристани его встретили вице-губернатор И.Ф.Кошко (1906—1907) и несколько чиновников. Приводить в состояние готовности пограничные уездные власти и торжественно встречать вновь назначенного губернатора на границе губернии уже стало не модным – над империей задули ветры либерализма и показного демократизма.

На следующий день всем чиновникам были разосланы повестки о том, что Якунин желает представиться своим подчинённым. Насмешники, пишет Кошко, уже назвали эту торжественную церемонию «большим выходом». Для знакомства с новым начальством были приглашены руководители всех учреждений и отделов и старшие чиновники губернского правления, дворянские предводители, представители земства и города – всего около 100 человек. Все, естественно, явились в мундирах. Кошко прошёл в соседнюю комнату и доложил Якунину, что все в сборе. Якунин в придворном мундире нервно прохаживался из угла в угол – было видно, что он волновался и робел. Трудно сказать, какие чувства обуревали в это время Якунина – ведь он прибыл на смену только что убитому эсеровскими террористами губернатору И.Л.Блоку. Наконец, он вышел из внутренних комнат в зал и произнёс краткую приветственную речь, после чего стал обходить собравшихся. Каждого из них представлял вице-губернатор. После этой церемонии Владимир Васильевич мог считать себя полноправным начальником губернии. А потом он около четырёх лет исправлял должность губернатора в Екатеринославской губернии.

Князь С. Д.Урусов получил в 1903 году назначение в Бессарабию по рекомендации министра внутренних дел В.К.Плеве (1902—1904), который предложил царю стабилизировать обстановку в губернии после еврейских погромов «культурными средствами». Урусов, получивший к этому времени богатый опыт работы в земских учреждениях и вице-губернаторства в Тамбове (1902), между тем, решил занять по отношению к всесильному министерству внутренних дел независимую позицию, полагая себя непосредственным слугой императора. Во время стажировки в министерстве он не стал заискивать перед его чиновниками и приглашать их в петербургские рестораны, чтобы заручиться потом их поддержкой. В его голове давно засел скептицизм по отношению к петербургским канцеляриям и любил рассказы о князе В.А.Щербатове, прекрасном администраторе, который будучи губернатором Саратовской губернии (1863—1869) стола все секретные пакеты с припиской «В собственные руки» складывал в ящик нераспечатанными, и их нашли только после его отставки. Зайдя на беседу к одному директору департамента и услышав от него поучения о том, что «губернатор должен быть скалой, о которую разбиваются все течения», Сергей Дмитриевич сразу «соскучился» и под предлогом занятости поспешил с этой беседы ретироваться.

Потом в июне была беседа с В.К.Плеве, который возомнил себя спасителем трона и которого прозвали русским герцогом Альба22. И.И.Колышко называл Плеве всероссийским Держимордой и палачом России. По словам Урусова, Плеве к 1903 году уже отработал манеру «осаживания» губернаторов и принял «стажёра» сухо и сурово. «Насколько он был прост, весел и любезен во время нашего последнего свидания в январе, настолько же он оказался величав, холоден и сдержан в июне», – отметил Урусов на аудиенции. Сергей Дмитриевич поблагодарил министра за оказанное ему доверие, и Вячеслав Константинович улыбнулся в ответ слабым движением губ. Поговорив о кишинёвских погромах, министр сообщил о том, что в Кишинёве будет заменен вице-губернатор и что Урусову нужно будет представиться Николаю II. Слава Богу, никаких поучений не последовало.

Сергей Дмитриевич Урусов (1862—1937).

Кроме Плеве, Урусов был ещё у нескольких министров, но ничего примечательного о беседах с ними он потом вспомнить не мог.

13 июня он получил уведомление о том, чтобы явиться к царю. К уведомлению был приложен билет на поезд в Петергоф и расписание поездов. На Балтийском вокзале он в 10.00 сел в поезд и поехал во дворец. В вагоне был ещё один пассажир – министр путей сообщения князь Хилков. На Петергофском перроне Урусова встретил лакей и посадил его в ожидавшую карету. В Петергофе Урусова поселили в одном из дворцовых зданий, предоставив в его распоряжение номер со спальней, кабинетом и приёмной. Подали чай и предупредили, что в распоряжении Урусова 20 минут.

Выпив чашку чая, Урусов снова сел в карету и поехал на аудиенцию. Его ввели в маленькую гостиную, примыкавшую к кабинету Николая II, где уже сидел министр путей сообщения. Из кабинета государя вышел Витте, когда до назначенного времени оставалось около 20 минут. Витте поприветствовал Хилкова, подал руку Урусову, сказал несколько слов флигель-адъютанту и ушёл. Первым в кабинет пошёл Хилков, а потом настала очередь Урусова. О содержании разговора с государем Урусов в своих записках многозначительно умалчивает.

По окончании высочайшего приёма Урусова в карете отвезли в номер, подали завтрак с вином и кофе и лакей опять сопроводил его до поезда.

Перед отъездом Сергей Дмитриевич снова посетил Плеве. Разговор касался общих вопросов и ничем примечательным новому губернатору не запомнился. Запомнилась только заключительная часть беседы, в которой Урусов сказал, что первое время ему придётся жить вне губернаторского дома, потому что его предшественник Р.С.фон Раабен (1899—1903) дом ещё не освободил и собирается пожить в нём ещё пару недель.

– Напрасно вы церемонитесь, – заметил Вячеслав Константинович. – После этого всякий посторонний заберётся к вам в дом, и вы будете его терпеть? Раабен уволен, и ему нечего делать в казённом доме, может переехать в гостиницу.

На прощание министр порекомендовал губернатору проявлять больше самостоятельности и ответственности. Последние слова были такие:

– И, пожалуйста, поменьше речей и поменьше сентиментального юдофильства.

Эти слова врезались Урусову навсегда в память. Проницательность Плеве, славившегося умением читать сердца, оправдалась в полной мере: Урусов, по собственному признанию, произносил в Кишинёве много речей и уехал оттуда с прочной репутацией юдофила.

Встреча нового губернатора – это, как уже убедился читатель, особая песня.

Урусов, несмотря на попытку ограничить число встречающих пятью-шестью главными чиновниками губернии, уже на вокзале в Бендерах увидел толпу, запрудившую перрон. Особенно много было евреев, которые, когда губернатор вышел на площадку вагона и отдал честь, устроили ему овацию. То ли вице-губернатор В.Г.Устругов (1892—1403) допустил утечку информации о времени прихода поезда, то ли ловкие кишинёвцы сами добыли эти сведения, но скромно въехать в Бессарабию у Урусова не получилось.

И.Ф.Кошко пишет, что наиболее болезненно назначение нового губернатора переживали губернские полицмейстеры и правители канцелярий. По мнению мемуариста, эти должности обычно сочетали в себе сплетение личных и деловых интересов губернатора, а потому вновь назначенный администратор губернии обычно менял и полицмейстера, и правителя канцелярии. Прежних добросовестных чиновников уволить бывает трудно, и тогда губернатор прибегает к испытанному средству, предлагая им повышение по службе.

В Кишинёве Урусов переехал в коляску и поехал по городу. На тротуарах густой толпой стояли мужчины, женщины и дети, они кланялись, махали платками, а некоторые даже падали на колени, что губернатора сильно поразило. Первым делом заехали в собор, потом в губернаторский дом, где Рудольф Самойлович фон Раабен ждал преемника с завтраком. После завтрака – визиты: архиерею, викарному епископу, армянскому вице-епископу, вице-губернатору, трём генералам, губернскому и уездному предводителям дворянства, председателю и прокурору суда, председателю губернской земской управы, управляющему казённой палаты, городскому голове. А на следующий день, в 11.00 Урусов назначил время для представления всем желающим. В 7 часов вечера губернатор вышел ознакомиться с городом, чтобы увидеть следы прошедшего еврейского погрома.

Сергей Дмитриевич пришёл к выводу, что еврейская проблема среди других дел обещала оставаться для него доминирующей. Евреи составляли половину 140 тысячного населения Кишинёва и после погрома, по информации Устругова, вели себя вызывающе: служебные обязанности игнорировали, на работу не ходили, на работу к себе христиан не принимали, носили траур и на общих гуляньях не показывались. В атмосфере города чувствовалось сильное отчуждение, рознь и вражда между христианами и евреями.

В поезде Урусов изучал справочник Кишинёва и узнал, что город стоит на реке Бык. Во время прогулки ни реки, ни какого бы то ни было ручейка он не обнаружил. Это была первый, но не последний сюрприз для Сергея Дмитриевича.

На следующий день, в 11 часов пополудни, в дворянском доме, в котором когда-то танцевал Пушкин, собрался народ, чтобы представиться новому губернатору. Он обошёл всех собравшихся, произнёс тщательно составленную речь и поблагодарил за честь познакомиться с ними. Вся процедура заняла 45 минут.

Потом Урусов отправился с визитами. Ему предстояло посетить 60 адресов, но хорошо, что не все оказались дома, так что к 16.00 процедура была закончена. Не обошлось без накладок: он хотел оставить визитную карточку у отсутствовавшего дома товарища прокурора Кенигсона, но по ошибке оставил её у присяжного поверенного Кёнигшатца. В Петербурге этой ошибки ему не простили: Кёнигшатц считался одним из самых неблагонадёжных лиц Кишинёва!

Как нам представляется, Урусов напрасно волновался по поводу «внешней стороны дела» – представление в городе прошло гладко, по всем правилам «песенного» искусства. А вот существо будущей работы представило для него куда больше волнений, хлопот и проблем. Вероятно, по этим причинам он продержался на посту менее полутора лет.

Одним из первых решений Урусова было вывод всех войсковых частей из Кишинёва и разрешение мирного шествия евреев по городу. Ему пришлось выдержать сильную критику и недовольство Петербурга, но эти меры, как ни странно, стабилизировали обстановку в губернии и обеспечили губернатору доверие еврейской общины23.

Чиновничьи нравы

Без ссор жить в провинции невозможно.

И.М.Долгоруков

Итак, усевшись в губернаторское кресло, новый губернатор, говоря словами нашего сатирика, начинает создавать «новую эпоху»: он либеральничает, политиканит, стоит на страже; он устраивает союзы, объявляет войны и заключает мир. «Принимая в соображение одно, он не упускает из вида и другое, причём нелишним считает обратить внимание и на третье. В отношении одних действует мерами благоразумной кротости, в отношении других употребляет спасительную строгость. Он пишет обширнейшие циркуляры, в которых поощряет, призывает, убеждает, надеется, а в случае нужды даже требует и угрожает».

Впрочем, «создание эпох» стало уделом администраторов более позднего времени, когда в Россию стали задувать либеральные ветры. В конце XVIII— в начале XIX века губернаторами владели более простые и прозаические мысли.

Последуем в Пензу за вновь назначенным вице-губернатором И.М.Долгоруковым. Что представляла собой Пенза в описываемое время? Ф. Вигель пишет, что из некогда захолустного провинциального городка Пенза превратилась в довольно благоустроенный губернский город: «Правильные улицы, и из них иные мощённые, украсились каменными двух- и трёхэтажными домами и каменными лавками, а в них показались товары, кои прежде, хотя с трудом, можно было только выписывать из Москвы; явилась некоторая опрятность, некоторая бережливость, некоторый вкус… Гений и улыбка Екатерины творили чудеса».

Иван Михайлович по приезде в Пензу конечно же сразу нанёс визит своему непосредственному начальнику – губернатору или правителю наместничества генерал-поручику Ивану Алексеевичу Ступишину. Ещё в Петербурге он наслушался о нём самых противоречивых мнений, и вот теперь с любопытством приступил к его изучению. «Первая наша встреча была очень дружелюбна, мы взаимно полюбились один другому», – пишет Иван Михайлович, – «он хвалил меня, я прославлял его, и оба мы далее и далее друг в друге ошибались». Кто весть человека, токмо дух, живущий в нём, философски резюмирует вице-губернатор. К делам Ступишин был не способен, и вакуум власти заполнила его тёща, ставшая фактической хозяйкой Пензенской губернии. Тёща, пишет Долгоруков, «мыкаясь то в Питер, то в Москву, умела пронырством ума своего запужать его какими-то своими пустыми в столице связями», которые якобы могли доставить зятю пост генерал-губернатора всего южного края. Действовали тёща и жена через подьячего Полдомасова: в то время как женщины руководили головой Ступишина, Полдомасов водил его рукой, когда тот подписывал документы. Три брата Врасских – один был никуда негодным советником у Долгорукова, другой – прокурором, а третий – председателем Уголовной палаты и самым большим уголовным преступником Пензы – втёрлись в доверие недалёкого Ступишина и делали всё, что хотели.

Губернаторша, пригожая и ловкая дама, сразу взяла Долгорукова под своё покровительство, и он, «по навыку… в волокитстве не замешкал к ней пристраститься».

Председатель Гражданской палаты Жездринский давал Ступишину обеды, получая взамен возможность ничего не делать по службе и днём и ночью играть в карты. «Угождая испорченной нравственности губернаторских самок» (т.е. жены и тёщи Ступишина, Б.Г.), Жездринский снабжал их всякими сплетнями и слухами о тех, кто им не нравился.

Вице-губернатор, как мы знаем, обычно стоял во главе казённой палаты. Долгоруков, будучи довольно молодым человеком (ему было чуть за тридцать), в президентском кресле смотрелся «как дитя в колясочке» – во всяком случае, таким он представлялся своим подчинённым, да и себе тоже: «Живость моя, тонкий стан и молодость лица не соответствовали ни покрою, ни величине, ни убранствам позлащённых этих старинных кресел, на которых подагрик с отвислым зобом гораздо бы казался меня величавее…» О работе возглавляемой им палаты он имел самое смутное представление. Но Иван Михайлович был человеком смелым. Он перекрестился и, слегка надувшись, сел. Ему тут же выложили стопку тетрадей, из-за которых была видна лишь широкая его губа, придававшая «сановитость».

Князь, обладавший литературным талантом, оставил нам яркие характеристики главных лиц палаты. Директор экономии Неофит Прокудин, по его наблюдениям, «был человек самых развращённых правил, лукав, бесчестен, льстив, жаден к прибыткам, ума наглого, ленив к делам, пронырлив с начальниками, груб и самовластен с подчинёнными, – словом, детина удалой в черноте порока». В Петербурге все считали его вором, но он имел сильную защиту в лице г-на Зубова, отца известного фаворита Екатерины Великой. Прокудин заблаговременно уволился, не найдя в Петербурге одобрения своим попыткам подкопаться под вице-губернатора, зато вместо него в 1793 году появился Василий Николаевич Зубов, дядя екатерининского фаворита, который с не меньшим рвением и упорством вступил в борьбу с Долгоруковым.

Остальные 13 членов палаты не уступали в своих делах и поведении Прокудину. Кого только среди них не было: морские офицеры, поповичи, камер-лакеи, немцы и даже один 60-летний надворный советник, никогда не учившийся грамоте! Его рукой при подписи документов водил подьячий. Все они сидели за столами с красным сукном и «вершили» дела.

Долгоруков углубился в изучение наказов, регламентов и инструкций, направлявших его на путь неуклонного соблюдения законности и справедливости. Они «учили порядочно думать и рассуждать, открывали пути к правде и поощряли к подвигам чести», но вместо этого, пишет он, ему «надлежало прибирать хитрые обиняки, коверкать чистые идеи под титлом политики, навыкнуть ябедничать, крючкотворством заменять логику, пронырством мудрость, велеречием надутым простое природное чувство, сноравливать сильному, волочить нищего и зажмурясь смотреть на расхищение казённых кладовых».

Но не так был Иван Михайлович воспитан – во всяком случае, таким он предстаёт в своих мемуарах. Главным правилом он взял блюсти как зеницу ока целость царских доходов, не отступать от правды, соблюдать справедливость. Дела в палате и отчётность были запущены, сам Долгоруков был совершенный профан в делах, но он смело вступил в руководство палатой, полагая, что со временем всему научится. С первых же дней он обнаружил повальное и наглое воровство, поддельные отчёты, запущенность дел и полную некомпетентность практически всех чиновников палаты. Исключение составлял только один дельный и честный чиновник, да и тот грешил пристрастием к вину. Сражение с этими административными язвами, как мы увидим, оказалось ему не под силу.

Чиновники, обнаружив «неразумность молодого повесы», вздумавшего мешать им в своих тёмных делишках, прибегли к испытанному средству – поссорить его с губернатором. И быстро преуспели в этом. Искра неприязни была высечена из казалось бы пустякового дела. Наместническое управление – а Ступишин после неожиданной смерти генерал-губернатора И.М.Ребиндера стал врио генерал-губернатора – было за какие-то нарушения оштрафовано сенатом и должно было внести штраф в казённую палату. Ступишину внушили, что во всём виноват новый вице-губернатор, настаивавший на том, что бы деньги были непременно внесены в кассу палаты. Штраф в сумме 1000 рублей был взыскан, но отношения между губернатором и вице-губернатором стали более холодными.

Потом супруги Долгоруковы, любители Мельпомены, устроили в Пензе домашний театр, а после спектакля – ужин, на который, кроме четы Ступишиных, были приглашены представители местного общества, включая нескольких купцов. Недоброжелатели Долгорукова тут же пустили слух, что они пригласили на ужин «всякий сброд» в насмешку над губернатором!

Холодок в отношениях между двумя главными лицами губернии плавно перешёл в распрю, и распря расширилась и углубилась. Поводом для неё послужило празднование Петрова дня. Штаб-лекарь пригласил Долгоруковых к себе на бал, в то время как давал у себя обед председатель Верхнего земского суда Колокольцов. Иван Михайлович посчитал организацию любимого им праздника не совсем удачным и решил устроить торжественный обед у себя, но предварительно осведомился, не устраивает ли обед сам Ступишин. Губернатор обеда не планировал, но, узнав, что вице-губернатор имеет на такой обед виды, решил опередить его и обед у себя всё-таки организовал. Но настроение губернатора было уже испорчено – выходило, что Долгоруков вынудил его пойти на расходы и прочие неудобства, так что обстановка на обеде была напряжённой, все молчали, досадовали про себя, никто не танцевал, все ходили из угла в угол и о чём-то перешёптывались. Губернатор требовал от Долгоруковой каких-то объяснений. Одним словом, праздник был испорчен.

Потом прокурор подал на вице-губернатора донос, и Иван Михайлович, пытаясь оправдаться, вступил в долгие объяснения с Сенатом. Губернатор под видом сохранения мира и спокойствия в своём хозяйстве стал призывать вице-губернатора к примирению с доносчиком. Ивану Михайловичу это показалось и несправедливым, и оскорбительным, а потому стал возражать. Мало-помалу спор между ними стал приобретать жаркий характер, а потом Иван Михайлович просто хлопнул дверью и покинул кабинет Ступишина. Н.В.Гоголь ещё даже не родился, а материал к его повести о том, как поссорились Иван Алексеевич с Иваном Михайловичем уже был готов. Впрочем, Ступишин вёл себя в рамках приличий и подспудную борьбу со своим вице-канцлером вёл по всем правилам этого искусства.

На дворянские выборы в Пензу приехал князь Александр Куракин и «своим вельможным сиянием» осветил губернский город. Он усердно взялся за примирение Долгорукова со Ступишиным и достиг в этом деле некоторых успехов. Во всяком случае, видимость нормальных отношений между ними была на некоторое время восстановлена.

Кстати о выборах. Выбирали членов суда и предводителей дворянства, срок действия которых истекал каждые три года. Выборы 1792 года, как всегда, знаменовались шумными пирами, торжественными балами, роскошными обедами, сопровождавшимися неумеренными возлияниями, скандалами, ссорами и даже драками. Поскольку дворянского дома в Пензе тогда ещё не было, то для собраний и баллотировки голосов Ступишин отдал верхний этаж своего дома.

Каждое четвёртое утро дворяне, получив от полупьяного гарнизонного офицера повестку, собирались в губернаторском доме, шумно обсуждали кандидатуры и бросали белые шары в пользу того, на кого им через своих стряпчих указывал губернатор. Стряпчие открыто подходили к каждому выборщику, шептали ему на ухо нужную фамилию и указывали ящик, в который ему следовало бросить шар. «Если же кто дерзал иметь свою собственную волю, то таковой притеснялся, назывался преступником закона и подвержен бывал за упорство нередко несчастию», – сообщает нам свидетель Долгоруков.

Выбранная кандидатура подлежала утверждению губернатором. В процесс выборов губернатор не должен был вмешиваться, но на практике губернаторы сплошь и рядом, используя административный ресурс, нарушали закон. В Пензе по поручению Ступишина действовал всё тот же Полдомасов. Выборы благополучно закончились в три часа утра, всё прошло без сучка и задоринки, потому что Полдомасов заблаговременно составил список с нужными фамилиями и со своими подручными успешно обработал дворянских выборщиков. В губернские дворянские предводители был избран отставной артиллерийский капитан А.В.Мошков, Полдомасов, стряпчий по уголовным делам и никакого отношения к дворянским выборам не имевший, составлял акт и подсовывал его Ступишину. Тот, не глядя, ставил на нём свою подпись. Всё запили шампанским и не только шампанским – праздничные обеды после этого длились целые две недели – и, наконец, разъехались по домам, чтобы снова появиться в Пензе через три года.

Один из таких обедов давал местный откупщик купец Печерин. Но Печерин был подставным лицом, истинным откупщиком был князь Куракин. Сей мнимый откупщик то ли по собственному рассуждению, то ли по совету патрона, решил упоить приглашённое общество до смерти. «По несчастной необходимости» на обед был приглашён и князь Долгоруков. Гости сели за стол в два часа пополудни и закончили пить через четыре часа. От обилия напитков и блюд Иван Михайлович уже мысленно распрощался с жизнью, но Бог не дал умереть. Пили так, что князь Куракин при всех орденах и регалиях под гусли пустился в пляс с купцами и лихо отплясал «бычка». Иные, пишет Долгоруков, от умиления прикладывались с крестным знаком к его орденам, какой-то пьяный судья, прижав уже бесчувственного губернатора в угол, стал его целовать и чуть не задушил от избытка переполнивших его чувств.

Вечером князь Куракин, как ни в чём не бывало, в бодром и приподнятом духе, играл в карты. Долгоруков отходил от обеда всю ночь. «Умели мы перенять недостатки предков», – замечает он, – «а добродетелей их не заняли». Вот если бы с таким же усердием дворяне исполняли свой служебный долг!

Примерно так же проходили выборы и на местном, уездном, уровне.

После выборов Пенза опустела, притихла и затаилась снова, но ссора Долгорукова и Ступишина разгорелась с новой силой. Иван Михайлович решил отпроситься в отпуск, чтобы поехать в Петербург и попросить нового генерал-прокурора Самойлова либо перевести его в другой город, либо найти от нападок Ступишина хоть какую-нибудь защиту. Выполнить своё намерение Ивану Михайловичу удалось лишь в марте следующего 1793 года. Надежды на поездку возлагались большие, но всё случилось по сценарию, содержавшемуся в русской пословице: «Дурак бросит камень в воду, а десять умных не вытащат».

Вернувшись из Петербурга и не найдя там защиты или возможности перевестись в другой губернский город, Долгоруков продолжил борьбу с расхищениями, обманом и головотяпством своих подчинённых. Больше всего он расстраивался из-за того, что чиня ему препоны и подвохи, враги его вредили не столько ему самому, сколько делу и службе. Директор Экономии В. Н.Зубов настрочил на него донос, согласно которому вице-губернатор якобы расхитил деньги винокуренного завода на сумму в 1 миллион рублей. Из-за злости на начальника Зубов сильно переборщил с суммой: доход завода ограничивался суммой на 400 тысяч рублей меньше. Долгорукому не составило труда показать истинное состояние дела, и донос Зубова остался втуне. Доносчик был выгнан со службы своим племянником, фаворитом Екатерины Платоном Зубовым. А Долгорукого пока оставили в покое, и всё пошло по-старому.

Зубов ушёл, и на его место пришёл некто Плюсков и привёз с собой сильное подкрепление – два рекомендательных письма: одно – от самого графа Безбородко, который любил мутить воду в чужих епархиях, а другое – от своего тестя, кривого откупщика богача Мещанинова. Вторая рекомендация, иронизирует Долгоруков, должна была свести на «нет» первую, но в Пензе всё восприняли иначе. Плюсков был человек молодой, энергичный и сведущий в домоводстве – главным образом, в своём, добавляет наш ядовитый мемуарист.

Плюсков начал свою деятельность с соблюдением осторожности и «мужичков щипал помаленьку». Это был уже третий директор экономии при Долгорукове, а поскольку по христианскому закону человеку более трёх жён иметь запрещается, то у Долгорукова возникло предчувствие, что он уйдёт со своего места раньше Плюскова. Предчувствие это полностью оправдалось: вице-губернатор скоро потерял своё место, а директор экономии остался в Пензе.