Читать онлайн Леди Клементина Черчилль бесплатно

Глава первая

12 сентября 1908 года

Лондон, Англия

Я всегда ощущаю себя не такой, как все, не похожей на других. В каких бы кругах я ни вращалась, всегда чувствую себя чужой. Даже сегодня. Особенно сегодня. Тусклое, ранее сентябрьское солнце пытается пробиться сквозь сумрак холодного утра. Бледные лучи освещают огромную спальную, отведенную мне моей благодетельницей, леди Сент-Хелиер, падают на белое атласное платье, висящее на манекене, напоминая, что оно ждет меня.

Когда я провожу пальцем по вышитому тонким узором корсажу с квадратным вырезом из скользящего венецианского шелка, нежнее которого я в жизни не носила, меня охватывает чувство более сильное, чем обычная оторванность от мира сего, что так часто одолевает меня. Я жажду связи с ним.

Я ищу одежду, которую горничные достали из моего багажа, разложили по ящикам и развесили в зеркальном большом шкафу, когда я приехала на Портленд-плейс 52 две недели назад. Но не нахожу ничего кроме корсета и нижнего белья, которое предполагается надеть сегодня под белое платье. Значит, горничные наверняка снова упаковали мои вещи для последующего путешествия. От одной мысли о «последующем» меня бросает в дрожь.

Туго завязав пояс своего серого шелкового халата, я на цыпочках спускаюсь по большой лестнице особняка леди Сент-Хелиер. Когда я замечаю в гостиной служанку, стоящую коленях перед каминной решеткой, понимаю, что вот она-то мне и нужна.

Звук моих шагов пугает бедную девушку, и она вскакивает на ноги.

– Доброе утро, мисс Хозьер. Могу я чем-нибудь помочь? – говорит она, отирая черные от сажи пальцы о тряпку, висящую поверх передника.

Я медлю. Не наврежу ли я девушке, если попрошу ее помощи? Хотя леди Сент-Хелиер простит мне сегодня любое нарушение этикета.

– Вообще-то да, мне нужна ваша помощь. Если это не сильно вам помешает, – мой голос полон вины.

После рассказа о моем затруднительном положении девушка, предположительно моя ровесница, убегает по заднему коридору в сторону кухни. Сначала мне показалось, что она не так поняла мою просьбу или решила, что я сошла с ума. Тем не менее я следую за ней, и когда она стремительно мчится по грубому деревянному полу кухни к лестнице для слуг, до меня доходит ее план.

Морщась от топота ее рабочих башмаков вверх по лестнице и по коридору верхнего этажа, где находятся спальни слуг, я жду, молясь, чтобы ее шум не всполошил остальных. Я боюсь, что, если они выйдут на свою утреннюю работу и обнаружат меня на кухне, кто-нибудь из них доложит леди Сент-Хелиер. Когда девушка возвращается с узелком в руке – и никто из слуг не следует за ней по пятам – я облегченно вздыхаю.

– Как вас зовут? – спрашиваю ее, протянув руку к узелку.

– Мэри, мисс, – отвечает она, коротко присев.

– Я навсегда у вас в долгу, Мэри.

– Рада услужить вам, мисс Хозьер, – она одаряет меня заговорщической улыбкой, и я понимаю, что ей нравится ее роль в этом дерзком плане. Возможно, это единственное развлечение в однообразии ее будней.

Когда я поворачиваюсь и иду обратно к большой лестнице, Мэри шепчет:

– Почему бы вам не переодеться в кладовке, мисс? Шанс, что вас там найдут, куда меньше, чем если вы вернетесь наверх. А я уж постараюсь вернуть вашу одежду в вашу спальню прежде, чем кто-то ее заметит.

Девушка права. С каждым шагом по этой скрипучей большой лестнице я все ближе к шансу разбудить хозяйку дома и ее слуг. Воспользовавшись советом, я вхожу в кладовку, где по стенам тянутся полки, уставленные банками, и лишь прикрываю дверь, чтобы в закрытое помещение проникал хоть какой-то свет. Я позволяю моему халату стечь к моим ногам и разворачиваю узелок. Достаю оттуда на удивление симпатичное хлопковое платье в цветочек длиной в пол и натягиваю его, а затем шнурую черные ботинки, которые предусмотрительно прихватила Мэри.

– Вам прямо впору, мисс Хозьер, – говорит девушка, когда я снова выхожу в кухню. Она снимает с крючка пальто и подает мне со словами:

– Доброго пути!

Я спешу к двери для слуг в задней части дома и выхожу в переулок, что тянется за рядом роскошных георгианских[2] домов по Портленд-плейс. Я прохожу мимо кухонных окон, в которых слуги уже начинают зажигать лампы, готовя дом для своих хозяев. За особняками леди Сент-Хелиер и ее друзей лежит суетный мир, но поскольку я всегда вхожу в парадные двери, я никогда не видела того, что находится позади.

Переулок выходит на Уэймут-стрит, к остановке автобуса. Он ведет в Кенсингтон, и я знаю маршрут достаточно хорошо, поскольку несколько раз приезжала к леди Сент-Хелиер с другой стороны. Шерстяное пальто Мэри слишком тонкое для прохладного утра, и в ожидании автобуса я плотно запахиваю его в тщетной надежде согреться. Как же Мэри зимой ходит в таком тонком пальто?

У простой шляпки, которую ссудила мне Мэри, очень узенькие поля и, соответственно, лица мне не скрыть. Когда я сажусь в автобус, водитель сразу узнает меня по фотографиям, которыми в последние дни пестрели газеты. Он пристально смотрит на меня, но молчит. Наконец, он быстро произносит:

– Вы явно не туда пришли, мисс…, – он понижает голос до шепота, осознавая, что ему не следует выдавать моего имени, – Хозьер.

– Я нахожусь там, где и намеревалась оказаться, – отвечаю я тоном доброжелательным, но, надеюсь, твердым. Он не сводит взгляда с моего лица, беря у меня деньги, которыми ссудила меня Мэри из своих сбережений, и я намерена вознаградить ее стократ. Но не говорит ни слова.

Я опускаю взгляд, чтобы скрыть лицо от любопытных зевак, которых привлекла странность реакции водителя и моего поведения. Как только автобус подъезжает к Эбингдон Виллас, я выскакиваю, и по мере приближения к кремовому оштукатуренному дому под номером 51 мне становится легче. Ощутив в руке тяжелый латунный молоток, я облегченно вздыхаю. Сразу никто не отвечает, но это неудивительно. Здесь нет толпы слуг, готовых сорваться с места по стуку в дверь или по звонку хозяйки. За всех слуг работает одна служанка, а обитатели дома делают остальное.

Я жду, и спустя несколько томительных минут мое терпение вознаграждено, дверь открывается. Появляется лицо моей любимой сестры Нелли, все еще помятое ото сна. Она бросается обнимать меня прежде, чем успевает удивиться моему появлению и замереть.

– Что ты делаешь здесь, Клементина? И в такой одежде? – спрашивает она. Вид у нее озадаченный. – Сегодня же твоя свадьба!

Глава вторая

12 сентября 1908 года

Лондон, Англия

Меня окутывает успокаивающий уютный запах заваривающегося чая, пар согревает лицо и руки. Нелли не требует от меня ответа на свой вопрос. Пока нет. Я знаю, скоро она начнет настаивать на объяснении моего неожиданного визита, но пока что у меня есть возможность наслаждаться временной тишиной гостиной. Минут тишины, проведенных здесь, дома, наедине с сестрой, может хватить для того, чтобы я пережила этот день.

– Ты же не думаешь о том, чтобы отменить свадьбу, Клемми? – нарушает тишину робкий шепот Нелли. Ни ей, ни мне не хочется будить хоть кого-то в спящем доме, менее всего нашу мать.

– Нет-нет, Нелли, – шепчу я в ответ. Тянусь к ее руке, костяшками пальцев провожу по столу, за которым мы с сестрой часами занимались шитьем для швейной мастерской кузины Лены Уайт: необходимость, позволявшая оплачивать расходы на хозяйство.

На лице сестры читается облегчение. Я и подумать не могла, насколько ее пугает мысль о том, что я могу отменить эту свадьбу. С моей стороны было жестоко сразу же не объяснить свое появление.

– Ничего подобного, моя дорогая. Мне нужно было ненадолго оказаться в знакомой домашней обстановке. Просто чтобы немного успокоить нервы.

– А из-за чего ты нервничаешь? Из-за свадебной церемонии? Или из-за человека, чьей женой ты станешь? – Нелли, моя младшая сестренка, близнец моего единственного брата, поражает меня своей проницательностью. Я слишком долго считала ее юной и неопытной, не той наперсницей, какой могла бы стать неукротимая Китти, если бы она, моя прекрасная бесстрашная старшая сестра, не умерла от тифа в шестнадцать лет. Мне не стоило недооценивать Нелли.

Вопрос сестры заставляет меня вспомнить первую встречу с моим нареченным. Это случилось на приеме в особняке леди Сент-Хелиер, том самом, откуда я только что сбежала. Обед должен был состояться холодным мартовским вечером. Сперва я не хотела принимать приглашения от своей благодетельницы. Я жаловалась матери на то, что все мои подходящие к случаю платья нуждаются в починке, к тому же у меня не было чистых белых перчаток. На самом деле меня совершенно вымотал длинный дневной урок французского, но я не смела сказать об этом напрямую: мама терпеть не могла напоминаний о том, что ее девочкам приходится вносить свой вклад в ведение домашнего хозяйства. Она предпочитала верить в то, что ее титул и аристократическое происхождение должны волшебным образом приносить деньги на жилье, еду и прислугу – что странно противоречило ее свободным от условностей взглядам на нерушимость супружеских обетов и явному пристрастию к внебрачным отношениям, которые интересовали мать больше всего прочего в жизни, не исключая и нас, ее детей. Разумеется, она не собиралась принимать никаких отговорок: я не могла отказаться от приглашения моей щедрой, богатой опекунши, которая приходилась матери тетей и с удовольствием помогала молодежи войти в высшее общество. Словом, мать одолжила мне свои перчатки, я надела простое белое атласное платье покроя «принцесс»[3], принадлежавшее Нелли, и послушно, хотя и с небольшой задержкой, отправилась к тетушке.

Хотя я и опоздала, мой сосед справа так и не появился даже ко второй перемене блюд. Я уже отчаялась услышать хоть что-то кроме утомительных разговоров о погоде, которые вел пожилой джентльмен слева, когда дверь в столовую с шумом распахнулась. Прежде чем дворецкий объявил о запоздавшем госте, круглолицый мужчина с застенчивой полуулыбкой уже подошел с извинениями к леди Сент-Хелиер, а затем устроился в богато украшенном резьбой кресле рядом со мной. Звук отодвигаемого кресла заглушил голос дворецкого, объявлявшего имя гостя. Я взглянула на него. У него были гладкие щеки мальчишки, но лоб прореза́ли морщины, свидетельствовавшие о взрослых заботах.

Кем был этот джентльмен? Он казался мне знакомым, но я не могла вспомнить, где видела его. Возможно, на каком-нибудь светском рауте? Их было так много…

– Мисс, я сожалею о неудобствах, которые причинило вам мое опоздание. Пустое место за столом на торжественном обеде – не самое приятное дело. Прошу меня простить, – проговорил он, глядя на меня с обескураживающей прямотой.

Не ожидая подобной откровенности, удивившись, я ответила прямо:

– Никакого неудобства, сэр. Я пришла всего за несколько минут до вас, меня задержала работа, – и тут же пожалела о своих словах: девушкам моего класса иметь работу не полагалось.

Теперь он казался удивленным.

– Вы работаете?

– Да, – с некоторым вызовом ответила я, – репетитором французского.

Упоминать об основном источнике доходов – шитье, которым занимались мы с Нелли, я не решилась.

Его глаза загорелись энтузиазмом:

– Это… это восхитительно, мисс. Умение работать, знание мира – это бесценно.

Он это серьезно? Или это просто насмешка? Я не знала, как реагировать, а потому выбрала нейтральный ответ:

– Как скажете, сэр.

– Именно так и скажу. Это оригинально. А ваше регулярное погружение в язык, в культуру Франции, о… в этом я вам завидую. Я всегда ценил вклад Франции в культуру и политику Европы.

Похоже, он говорил искренне, а его взгляды совпадали с моими. Я рискнула ответить в тон:

– Совершенно согласна с вами, сэр. Я даже думала о том, чтобы изучать Францию, ее культуру и политику в университете. Директор школы меня в этом поощряла.

– Правда? – он снова казался удивленным. Возможно, не стоило так откровенно говорить о моих юношеских устремлениях. В конце концов, я не знаю ни этого человека, ни его взглядов.

Я решила, что немного юмора может сгладить впечатление:

– О, да. Но в итоге мне пришлось удовольствоваться проведенной в Париже зимой, где я ходила на лекции в Сорбонне, посещала картинные галереи и обедала с Камилем Писарро.

– Не такое плохое утешение, – с улыбкой заметил мой собеседник, не отводя от меня взгляда. Мне показалось, или в его светло-голубых глазах я заметила искорку уважения? В неярком свете свечей эти глаза меняли цвет, от бледно-аквамаринового до цвета утреннего неба.

На мгновение мы замолчали. Кажется, к этому моменту в беседах всех прочих гостей – а это было неординарное собрание политиков, журналистов и даже одной странной американской наследницы, также наступила пауза. Впрочем, возможно, все это время они молча слушали нас. Только тут я поняла, что, увлекшись беседой с моим соседом, я совершенно забыла обо всех прочих присутствующих.

Мой сосед не продолжал разговора, и, чтобы скрыть смущение, я сосредоточилась на совершенно остывшем цыпленке на своей тарелке. Я чувствовала, что этот джентльмен смотрит на меня, но не повернула головы. Для первой встречи наша беседа оказалась необыкновенно личной, и я не знала, как ее вести дальше.

– Прошу простить меня, мисс, – слова прозвучали неожиданно.

– За что, сэр?

– За непростительный недостаток манер.

– Не знаю, о чем вы говорите.

– Такая женщина, как вы, заслуживает самого вежливого обхождения. Я только сейчас понял, что даже не представился, ограничившись объявлением дворецкого. Это непростительно, в особенности потому, что я прибыл слишком поздно для обычных формальностей. Вы позволите мне представиться сейчас?

Я кивнула, размышляя над тем, что он имел в виду, говоря «такая женщина, как вы». И какой же женщиной он меня считал?

– Мое имя Уинстон Черчилль.

Я невольно вздрогнула. Теперь понятно, почему мне была знакома его внешность. Я полагала, что это была какая-то случайная встреча несколько лет назад, но его лицо было мне знакомо не по светским собраниям: я видела его в газетах. Сидевший рядом со мной джентльмен был видным членом парламента; ходили слухи, что вскоре он займет должность министра торговли, став, таким образом, одним из самых значительных людей в правительстве. Его продвижение по служебной лестнице вызывало неоднозначное отношение: несколько лет назад он перешел из партии консерваторов в либералы, выступая за свободную торговлю и более активные действия правительства по созданию законодательства, защищающего благосостояние граждан. Это широко освещалось в газетах, в том числе в интервью, которое дал «Дейли Кроникл» автор «Дракулы» Брэм Стокер.

Если память мне не изменяла, за несколько лет до этого мистер Черчилль проголосовал за проект закона о предоставлении женщинам избирательного права. Эта тема была мне очень близка. Когда я училась в Беркхамстедской школе для девочек[4], Беатрис Харрис, наша директриса, привила мне вкус к идее женской независимости. Ее рассказы о суфражизме[5] пали на благодатную почву: я выросла с матерью, которая декларировала свою приверженность идеям нонконформизма, но на деле в жизни полагалась на статус аристократки и связи в высшем обществе, мне же хотелось иметь цель в жизни и, по возможности, быть независимой. И вот сейчас передо мной сидел один из немногих политиков, открыто поддержавших первые попытки дать женщинам право голоса. Я занервничала, но при этом ощутила воодушевление.

Прочие гости за столом окончательно умолкли, но мой сосед, кажется, не заметил этого; шумно прочистив горло, он продолжил:

– Надеюсь, имя Уинстона Черчилля вас не отпугнуло. В последнее время я стал изгоем во многих домах.

Я почувствовала, как жаркая кровь прихлынула к моим обычно бледным щекам. Причиной тому были не его слова, а то, что, не узнав его, я могла, сама того не желая, попасть в неловкое положение. «Не сказала ли я чего-то неуместного?» – я лихорадочно прокручивала в голове нашу беседу. Кажется, нет. Конечно, если бы на моем месте была Китти, она вела бы беседу с апломбом и юмором, не нервничая и не делая неловких пауз…

Наконец, я решилась ответить.

– О нет, сэр, вовсе нет. Я нахожу, что ваши взгляды вполне соответствуют моим собственным, и рада познакомиться с вами.

– Однако, кажется, не настолько рады, чтобы назвать свое имя.

Я покраснела еще сильнее.

– Я мисс Клементина Хозьер.

– Очень приятно, мисс Хозьер.

Воспоминание вызывает у меня улыбку. Не успеваю я ответить Нелли, как в комнату врывается ее брат-близнец Билл, мой младший брат, офицер флота Ее Величества, но все еще нескладный, как школьник. Брат увлеченно грызет огромное яблоко, которое тут же летит на пол, когда он видит меня.

– Какого черта ты здесь делаешь? Надеюсь, это не потому, что ты решила снова увильнуть от своих обязательств?

Вскочив на ноги, бью его по руке за напоминание о двух моих отвергнутых женихах, Сиднее Корнуоллисе Пиле[6], внуке бывшего премьер-министра, сэра Роберта Пиля, и Лайонеле Эрле[7]. Оба были титулованными особами и занимали высокое положение в обществе, оба могли бы обеспечить меня, с обоими меня ждала жизнь в строгих рамках приличий без малейшего намека на смысл и цель. Хотя беспорядочная жизнь, какую ведет моя мать, не привлекала меня, я поняла, что не могу связать свою судьбу ни с одним из этих превосходных джентльменов: замужество обеспечило бы мне положение, я же хотела, чтобы в моей жизни был смысл и, осмелюсь сказать, чувства, несмотря на то, что благополучие, которое обещал брак с любым из них, было весьма заманчивым.

Нелли, Билл и я начинаем хохотать; меня охватывает чувство невероятной легкости. Тяжесть одиночества, которую я испытывала в долгие часы перед рассветом, исчезает. В присутствии сестры и брата путь к алтарю и дальше, в новую жизнь, уже не кажется таким непосильным. Пока в комнате не появляется мать.

Впервые на моей памяти мать не находит слов. Ни неодобрительных рассуждений на ее любимые темы, ни требования публичных извинений за проявление неуважения, ни замечаний по поводу буржуазных знакомств, поизносившихся шепотом, но так, чтобы слышали все. Самое невероятное заключается в том, что прямолинейную леди Бланш Хозьер заставила умолкнуть я, наименее любимая из ее детей, та, которой столь часто пренебрегали.

Нелли, в отличие от меня, любимая дочь, мгновенно встает на мою защиту:

– Клемми только ненадолго зашла к нам на чай, мама.

Мать выпрямляется в полный рост и, наконец, обретает дар речи.

– Зашла? На рассвете? В день своей свадьбы? – визгливо, с насмешкой вопрошает она.

Все молчат. Эти вопросы не требуют ответа.

Растрепанные белокурые пряди обрамляют лицо матери, сохранившее следы красоты. Она обводит взглядом всех нас по очереди и облекает свое осуждение в новый риторический вопрос:

– Может ли хоть один из вас представить себе нечто более неподобающее?

Мне с трудом удается сдержать смех. Моя богемная мать, никогда не следовавшая правилам общества, церкви или семьи, рассуждает о неподобающем поведении своих детей. Она, чье поведение давно противоречит всем традициям супружества и воспитания детей, с ее множеством одновременных внебрачных связей и долгими отлучками. И мы, цепляющиеся за условности как за спасательный круг в бурном море, созданном нашей матерью.

Взглянув на Нелли и Билла, замечаю проступающее на их лицах выражение испуга; это напоминает мне о том, что значит сегодняшний день для меня, для нашей семьи. Вместо того чтобы отступить перед раздражением матери в надежде на то, что выражение раскаяния развеет ее дурное настроение, я придаю своему лицу веселое выражение. Сегодня мне уготована значительная роль, и это моя первая попытка дать ей понять, что баланс сместился.

– Ты же не осуждаешь свою дочь за то, что в день своего бракосочетания она совершила короткую поездку по городу, чтобы навестить семью? – с улыбкой спрашиваю я. Пытаюсь говорить с интонациями бабушки, которую тоже зовут леди Бланш[8]. Как истинная Стэнли из Элдерли, рода владельцев замка Эйрли, бабушка воплощает силу и уверенность, которыми славились женщины семейства Стэнли, включая мнение о необходимости образования для женщин. Впрочем, мать в своих убеждениях следует ее примеру: она придерживается нетрадиционных взглядов почти во всем, кроме женского образования. Я не могу понять этого, но предполагаю – дело в том, что главным для матери являются ее отношения с мужчинами, а они в большинстве своем считают образованных женщин чем-то отталкивающим.

Сначала мать не отвечает. Она не привыкла к тому, чтобы ей давали отпор. Затем она нарушает молчание, тщательно подбирая слова.

– Разумеется, нет, Клементина. Но я попрошу, чтобы в течение часа за тобой прислали карету: ты вернешься к леди Сент-Хелиер и завершишь приготовления к сегодняшнему дню. В конце концов, больше тысячи человек увидит, как ты прибываешь в церковь Святой Маргариты, чтобы пойти к алтарю.

Глава третья

12 сентября 1908 года

Лондон, Англия

Часы на камине успевают отмерить час, а я все еще сижу смирно, и вокруг меня хлопочет личная горничная леди Сент-Хелиер. Пока она занимается моими волосами, укладывая тяжелые каштановые пряди в сложную прическу «помпадур», я разглядываю свое лицо в зеркале. Миндалевидные глаза и профиль, который часто называют «римским» или «точеным», что бы это ни значило, выглядят так же, как в любой другой день. Только сегодняшний день не похож ни на какой другой.

Я смотрю, как часы отсчитывают минуты. Не верится, что многие знакомые мне женщины вот так проводят значительную часть дня. Проходят часы, пока служанки помогают им сменить один наряд на другой, одну укладку на другую по пути от одного светского раута к другому. Кочевой, зачастую нищенский образ жизни моей матери приводил к тому, что в тех случаях, когда меня приглашали на собрания, требовавшие замысловатых причесок и вечерних платьев, мне приходилось самой выполнять работу горничных, так что обычно я ограничивалась блузоном с воротничком, юбкой и самой простой прической. Теперь я понимаю, что даже если моя будущая жизнь в качестве миссис Уинстон Черчилль позволит держать множество горничных, я не стану так легкомысленно тратить время.

Дневной свет отражается от крупного камня в моем обручальном кольце. Шевелю пальцами: свет вспыхивает и играет на гранях рубина и обрамляющих его бриллиантов. Я вспоминаю о том, как Уинстон сделал мне предложение. В зеркале вижу, как при этом воспоминании на моих губах проступает улыбка.

К середине лета в наш дом в Эбингдон Виллас потоком хлынули приглашения посетить Уинстона в Бленхейме[9] – одном из самых больших особняков в Англии и единственном не принадлежащем королевской семье дворце. Блейнхем принадлежал кузену и близкому другу Уинстона, герцогу Мальборо по прозвищу Санни[10], которое он получил по своему титулу, графа Сандерленда. Часть лета Уинстон проводил у него в гостях. Поначалу я отказывалась, и не потому, что не хотела его видеть: меня приводила в отчаяние мысль о том, что для такого торжественного случая у меня попросту нет подходящих платьев.

Однако он продолжал слать приглашения, и в конце концов я уже не могла отказывать, не оттолкнув человека, к которому неожиданно для самой себя привязалась. За последние четыре месяца письма и визиты Уинстона убедили меня в том, что он прекрасный собеседник, совсем не похожий на того бесцеремонного политикана, каким рисовали его газеты. Длинные письма, которые он писал мне, когда мы с матерью ездили в Германию, чтобы забрать Нелли после лечения от туберкулеза, были полны живости и идеализма: политика, история и культура вызывали у него те же чувства, что и у меня. В его обществе я чувствовала себя в самой гуще событий, словно сама становилась важной шестеренкой в сложном внутреннем механизме Англии.

Еще одно роднило меня с ним: чувство одиночества в мире. Оба мы были воспитаны матерями, пренебрегавшими условностями и не любившими нас. Моя мать заключила несчастливый союз с полковником Генри Хозьером прежде, чем вступить в возможно гораздо более счастливые отношения с несколькими мужчинами, которые до их развода успели стать отцами четверых ее детей. Его мать, родившаяся в Америке, утонченная леди Рэндольф Черчилль, урожденная Дженни Джером, по количеству романов могла бы посоперничать с моей: воспитание Уинстона и его младшего брата она препоручила их любимой няне Эверест. Наши отцы – если, конечно, бывший муж моей матери мог считаться моим отцом с учетом его сомнительного отцовства и того, как редко мы встречались за годы после развода, – играли в нашей жизни еще меньшую роль, чем матери. Похоже, лорд Рэндольф особенно не любил своего старшего сына и весьма явно демонстрировал это в те редкие часы, что они проводили вместе, постоянно критикуя его. Таким образом, в том, что касается нашего происхождения и положения в обществе, мы с Уинстоном были в неопределенном положении; но к обоюдному удивлению и радости это ощущение пропадало, когда мы были вместе.

По мере того, как поезд приближался к дворцу, пробегая по сельской местности среди вздымавшихся волнами холмов, я все больше нервничала по поводу своего визита в Бленхейм, поместье, о котором давно уже говорили, что роскошнее его нет, если не считать владений королевской семьи. С чем я столкнусь в этом великолепном доме? Уинстон ничего не говорил мне о своих планах на выходные, только упомянул о том, что там будет его кузен, правда, без жены, Консуэло, поскольку они разводятся. Будет там и его мать, леди Рэндольф, с которой, как напомнила мне мама, я несколько раз виделась на светских раутах. Я радовалась, что увижу Уинстона, но по поводу остальных не была так уверена.

«Брогам»[11] забрал меня со станции; когда мы отъехали уже довольно далеко, водитель обратился ко мне:

– Сейчас будем проезжать Дитчли-гейт, мисс.

Выглянув из окна, я увидела возвышавшиеся перед нами богато украшенные чугунные ворота между двумя каменными столбами. Когда из домика появился привратник, намереваясь открыть для нас этот впечатляющий въезд, я мельком увидела длинную аллею, обрамленную липами, идущую через широкое поле. «Должно быть, – подумала я, – это и есть дорога ко дворцу». Однако, въехав в ворота, мы продолжили путь по мосту, перекинутому над извилистым озером, и миновали несколько больших зданий: судя по всему, ни одно из них не было конечной точкой нашего путешествия. «Когда же мы доедем до Блейнхеймского дворца?» – спрашивала я себя. Мои нервы были напряжены до предела.

– Через мгновение будем у главных ворот, мисс, – снова обратился ко мне водитель.

«О, слава Богу, – подумала я, – почти приехали». Дорога здесь была другой, я с радостью услышала хруст щебня под колесами, видя в этом знак того, что мы наконец-то приближаемся ко дворцу. «Брогам» проехал под невысокой аркой, прорезанной в стене из песчаника, и замедлил ход. Я приготовилась – одернула юбку, пригладила прическу и проверила шляпку.

И, наконец, покинув салон «брогама», я оказалась в громадном дворе с самым потрясающим домом, какой когда-либо видела в своей жизни. Прямо передо мной был широкий портик с колоннами, по обе стороны возвышались статуи воинственного вида, а с обеих сторон раскинулись огромные крылья дворца. Четверо слуг возникли словно ниоткуда, бросились ко мне, подхватили мои чемоданы и проводили меня к лестнице, по которой мне предстояло войти в величественные двери Блейнхейма.

Я поднялась по крутым ступеням, сердце мое бешено колотилось от напряжения и предвкушения, а меж тем двери огромного холла при моем приближении раскрылись словно по волшебству. Едва войдя, я увидела Уинстона, стоявшего среди друзей и родственников, – по крайней мере, я полагала, что это его друзья и родственники, поскольку заметила среди них леди Рэндольф, чувствовавшую себя совершенно непринужденно под огромной аркой в конце коридора, показавшегося мне бесконечным. И все эти люди готовы были поздороваться со мной. Среди собравшихся не было только Джека[12], любимого брата Уинстона, и его новой жены, леди Гвенделин Берти, которую ласково называли «Гуни»: они недавно поженились и уехали на медовый месяц. Бога ради, что же задумал Уинстон?

Я направилась к хозяевам: мои каблучки стучали по черным и белым мраморным плитам, и звук, эхом отдававшийся под украшенными фресками восемнадцатиметровыми сводами, среди массивных колонн, поддерживавших скругленные потолочные арки по всей длине зала, заставил меня поморщиться. Уинстон светился широкой улыбкой, и я предпочла смотреть в его сияющее лицо, вместо того, чтобы разглядывать произведения искусства, скульптуры и древнее оружие – часть семейной истории Уинстона, одной из которых было достаточно, чтобы любого повергнуть в трепет.

Он шагнул ко мне, уверенно и успокаивающе коснулся моей руки и принялся представлять мне тех, кого я не знала: его кузена Санни, его близкого друга и соратника Ф. Э. Смита[13] с супругой и среди прочих секретаря Торговой палаты. Затем он настоял на том, чтобы я прошла в свою комнату и переоделась к ужину, куда я и направилась в сопровождении двух горничных его матери. Мои щеки вспыхнули, когда я поняла, что кто-то из его родни заметил, что у меня нет собственной горничной, и поспешил исправить эту оплошность.

Пока горничные распаковывали мои чемоданы, я неторопливо прогуливалась по спальне с невероятно высокими потолками и кроватью из лакированного дерева с балдахином, с удивлением обнаружив, что, несмотря на теплую августовскую погоду, в камине пылает огонь: ненужная роскошь. Однако всего через несколько мгновений горничные набросились на меня со щетками, гребнями и шпильками, готовясь превратить мой простой шиньон в изысканную модную прическу. Возможно, они решили сосредоточить усилия на прическе, когда поняли, что с моим небогатым гардеробом ничего нельзя поделать.

Стоило мне переступить порог сверкающей золотом парадной столовой, пройти мимо фресок и гобеленов, прославляющих подвиги рода Мальборо на поле боя, мимо семейных портретов, созданных такими гениями живописи, как Джошуа Рейнольдс[14], Джон Сингер Сарджент[15] и Томас Гейнсборо[16] – и та уверенная в себе, спокойная, разговорчивая молодая женщина, какой я была с Уинстоном все эти месяцы, куда-то исчезла. В его мире я чувствовала себя ненастоящей. Меня равно пугали навязчивые напоминания об исторической важности рода Черчиллей и легкая шутливая беседа, которую вели между собой Уинстон, его мать и Санни. Я предпочла отступить на второй план: моя старая привычка еще с тех времен, когда Китти была жива, а я следила из тени за своей прекрасной сестрой, очаровывавшей всех обаянием и умом.

После обеда мужчины и женщины разошлись. Уинстон приблизился ко мне. Я боялась, что мое молчание за столом могло вызвать у него озабоченность, может, даже разочарование, но вместо этого он попросил у меня прощения.

– Дорогая моя Клементина, простите ли вы меня за то, что я совершенно монополизировал застольную беседу? Я столько говорил с матерью и Санни, что вам не удалось ни слова вставить.

Я попыталась припомнить, о чем же они так увлеченно беседовали: признаться, обстановка и картины в обеденном зале меня несколько отвлекли. Разговор вертелся вокруг предстоящей встречи между королем Эдуардом и кайзером Вильгельмом, где должно было обсуждаться увеличение германского флота. Нужно было сказать что-то на эту тему.

– Уинстон, уверяю, нет ни малейшей нужды в извинениях. Меня чрезвычайно заинтересовали ваши замечания о военно-морской экспансии и попытках Германии соперничать с Англией в военно-морской сфере. Я совершенно согласна с тем, что наша страна должна сохранять главенствующее положение на море и не дать Германии возможности бросить нам вызов.

Его круглое лицо озарилось широкой улыбкой:

– Вот что я люблю в вас, Клементина. В отличие от большинства молодых женщин, у которых от подобной беседы глаза стекленеют, вы слушаете, понимаете и проникаетесь важными моментами современности. Ваш интеллект привлекает, как и благородство ваших мыслей.

Я поняла и оценила сделанные мне комплименты, но в то же время все мои мысли занимало сейчас одно слово: «Люблю». Он что, действительно сказал «люблю»? Ни один из нас прежде не произносил этого слова. Я не могла – не смела – ответить, только кивнула, бросив на него взгляд из-под опущенных ресниц.

– Знаете, – то, что у него считалось шепотом, звучало вовсе не так уж тихо, – давайте мы с вами прогуляемся по розовым садам Бленхейма завтра поутру, и вы мне скажете, заслуживают ли они своей славы. Также обещаю показать вам озеро.

– С удовольствием, – ответила я.

– Прекрасно, – он нежно погладил мою руку. – Скажем, в десять в малой столовой?

Я согласно кивнула, и мы пожелали друг другу хорошего вечера. Легко ступая, в приподнятом настроении я присоединилась к леди Рэндольф и миссис Смит за десертом, надеясь несколько улучшить не слишком блестящее впечатление, которое, должно быть, произвела на них ранее.

Следующее утро. Десять, начало одиннадцатого, почти одиннадцать… Уинстон и никто другой так и не появились. Куда же он подевался? Разве мы не договаривались на этот час побродить по розовым садам? Я уже отведала предложенные на завтрак блюда, выбрав из всего изобилия яйца-пашот, летнюю клубнику со сливками и крепкий чай, и стояла перед окнами, разглядывая ухоженные сады Бленхейма, когда кто-то, наконец, вошел в столовую.

Я обернулась на звук шагов, рассчитывая увидеть смущенного Уинстона. Вместо этого в арочном проходе возник изумленный Санни. По выражению его лица я поняла то, что должна была сообразить раньше, а именно, где же Уинстон – поскольку он успел признаться мне в том, что привык работать до рассвета, а потом отдыхать почти до полудня. Уинстон все еще спал. Я пришла в ярость: как он мог поставить меня в такое неловкое положение! – и собиралась было уже молча выйти из зала. Ну и что, что передо мной стоит герцог Мальборо.

– Мисс Хозьер, меня послали пригласить вас в поездку по поместью, – Санни явно был готов прикрыть своего дорогого друга и кузена. – Совершенно очевидно, что Уинстон задержался. Понимаете, работа…

Должно быть, на моем лице явно читалось недоверие, но Санни тем не менее продолжил:

– Он надеялся, что вы найдете возможным встретиться с ним в час. К этому времени он должен закончить работу; к тому же в любом случае розами лучше любоваться в это время.

То, что я чувствовала, все больше противоречило тому, как я должна была себя вести. С одной стороны, я чувствовала себя оскорбленной, с другой – я была гостьей стоявшего передо мной уважаемого человека и испытывала глубокое чувство к тому, кто сейчас все еще спал в своей постели. Я решила ответить сердечно, но так, чтобы было ясно, чего я жду.

– Это было бы чудесно. Но могу я надеяться на то, что увижу Уинстона в большом зале точно в час?

Санни посмотрел мне в глаза, и в его взгляде мне почудилось одобрение.

– Могу вам это обещать, – ответил он, подкрепив свои слова энергичным кивком.

Когда я спустилась по большой мраморной лестнице рядом с большим залом в одну минуту второго, Уинстон уже ждал меня. На лице его было то сконфуженное выражение, которого следовало ожидать несколько часов назад. Подойдя к нему, я выпрямилась во все свои пять футов семь дюймов, оказавшись чуточку выше Уинстона. Я хотела, чтобы он понял, что я ожидаю от него уважения и предупредительности.

Он взял мои руки в свои со словами:

– Чувствую, я всегда буду извиняться перед вами.

– Иногда вы извиняетесь, когда нет необходимости, – ответила я, надеясь, что он понял по тому, как я подчеркнула слово иногда, что сейчас не тот случай.

– Да, мое поведение требует наказания, – наполовину заявил, наполовину попросил он.

– Да, – сказала я, и сделала паузу перед моим приговором. – Но я прощаю вас. – Он громко облегченно вздохнул.

– Пойдемте в сады?

Я улыбнулась, показывая, что инцидент исчерпан, и мы направились к задней части дворца и вышли из неприметной двери, выходящей на покатый холм. Он держал меня под локоть, и мы вступили в золотой свет летнего полудня. Пока мы двигались по холму к четко проложенной дорожке, Уинстон немного рассказал о создании дворца Бленхейм и о земле, на которой он был возведен и которая была пожалована королевой Анной первому герцогу Мальборо в 1704 году за победу над французами.

– Семейное предание говорит, что по приглашению четвертого герцога Мальборо в 1763 году ландшафтный архитектор Капабилити Браун[17] подписал контракт по устройству парка Бленхейм, полностью уверенный, что на проект уйдет всего пара лет. Он задержался на десять лет.

– Капабилити? Ничего себе имя.

– Бедняга. Его настоящее имя было Ланселот, хотя я не вижу, чем Капабилити лучше.

Я от души рассмеялась. Нелли и Билл часто называли такой мой смех гоготом. Мать ненавидела мой смех и часто заставляла меня сдерживаться на людях. Но Уинстон рассмеялся вместе со мной, и я ощутила, что ему и правда нравится мой отнюдь не утонченный смех.

Он продолжает.

– Когда бедный Капабилити закончил, – мы опять захихикали при упоминании этого имени, и снова, взяв себя в руки, Уинстон продолжал, – он посадил тысячи деревьев, устроив настоящий лес, который кажется природным, но на самом деле таковым не является. Искусно используя плотины, он также создал Большое озеро, которое вы можете увидеть справа, и Большой каскад, один из самых изумительных водопадов, которые я когда-либо видел. Мы обязательно должны туда как-нибудь пойти.

– Это было бы чудесно. От красоты этих мест дух захватывает, Уинстон, – сказала я, сжимая его руку. – И все здесь в прекрасном состоянии, учитывая, что дворец построен в 1700-х.

– Ну, – кашлянул он, – за восстановление Бленхейма надо благодарить Санни. Здесь все было в печальном состоянии, пока он не взял дело в свои руки.

«На деньги Консуэло», – подумала я. Конечно, до меня доходили слухи о разваливающемся браке Санни с американской богатой наследницей Консуэло Вандербильт[18], которая вышла замуж за Санни в 1895 году по настоянию ее матери. Они никогда особенно не любили друг друга, и в 1906 году разрыв стал неизбежен. Но пока газеты публиковали ехидные репортажи об их разрыве, Санни казался мне милым парнем, а Уинстон просто обожал его.

Мы шли по тропинке в приятном молчании. Уинстон показал на озеро, где он поймал свою первую рыбу при помощи любимой няни Нэнни Эверест. Хотя Бленхейм принадлежал Санни, не Уинстону, невозможно было не отметить его привязанности к этому поместью. С ним была переплетена его личная история. В конце концов, он родился в этом доме.

Ни один дом так не овладевал мной. Порой что-то в одном доме или другом напоминали мне один из наших лондонских съемных домов или городской дом в Дьеппе, в котором мы прожили почти год. Но это были здания, а не дом, временное жилище, которое будет брошено, когда мать захочет переехать. Или когда новые отношения потребуют изменения сценария.

Когда тропинка повернула, мы увидели кусты пурпурного и алого цвета. Я высвободила руку и подошла к крепким розовым кустам в полном цвету. Наклонившись, чтобы вдохнуть сильный аромат, я ощутила, как рука Уинстона скользнула по моей затянутой в корсет талии и вздрогнула от удовольствия. Он прикасался лишь к моей руке, даже когда мы танцевали. И, конечно, мы были на виду у всего света.

Выпрямившись, я повернулась к нему. Щеки его пылали гораздо сильнее, чем от ходьбы.

– Клем, Клем, – забормотал он, с ним случалось такое, когда он нервничал.

Без предупреждения, даже без тени сгущающихся туч послышался раскат грома. Мы оба подняли взгляд. Жуткая черная туча клубилась на севере, угрожая затянуть небо.

Он схватил меня за руку.

– Нам надо побыстрее вернуться в дом. Летние грозы бывают сильными.

Взявшись за руки, мы быстро пошли к Бленхейму по тропинке, по которой пришли всего несколько мгновений назад. Что Уинстон хотел сказать? Казалось, он хотел сказать что-то важное, судя по его раскрасневшимся щекам и по тому, как он, запинаясь, произносил мое имя. Вдруг он хотел поговорить о своих намерениях? «Уж слишком быстро для предложения», – подумала я. Мы всего пять месяцев были знакомы, и общение наше состояло в написанных от руки письмах вперемешку с несколькими визитами всегда в компании других людей. А еще оно прерывалось нашими поездками – моей в Германию и его в места куда более далекие по требованиям его работы.

Поначалу дождь был легким, но вскоре он превратился в ливень. Мы бежали по дорожке, пока Уинстон не потянул меня за руку, и мы не свернули в небольшое строение. Я поняла, что это был маленький греческий храм с четырьмя ионическими колоннами, поддерживавшими треугольный фронтон. Внутри была маленькая мраморная скамейка, и Уинстон жестом пригласил меня сесть.

– Храм Дианы, – он обвел рукой маленькое помещение, украшенное каменными барельефами с изображением богини и сел рядом со мной. – Как понимаю, он был построен как «искусственная руина» в XIX столетии в честь римской богини Луны, охоты и… и…, – он снова начал заикаться прежде чем выпалил: – непорочности.

Уинстон протянул мне платок, и мы хихикали, пока он вытирал наши лица. Дождь барабанил по крыше храма, и мы отдыхали под его кровом. Из храма открывался прекрасный вид на Большое озеро сквозь деревья, но вместо того, чтобы восхищаться, я молчала. Мне хотелось, чтобы Уинстон вернулся к прежней, прерванной дождем теме.

По усыпанному листьям полу полз паук, и я сосредоточилась на его неровном следе, чтобы успокоить нервы. Краем глаза я заметила, что щеки Уинстона снова вспыхнули, но я решила сидеть молча и ждать, пока он не заговорит первым.

Наконец, он прокашлялся.

– Клементина.

Я оторвала взгляд от пола и посмотрела ему в глаза.

– Да, – ответила я с теплой улыбкой и подбодрила его кивком.

– С младых лет у меня было безошибочное ощущение, что моя судьба и судьба Великобритании неразрывно связаны. Что страна призовет меня на помощь в ужасные времена. – Его щеки стали еще краснее. – Вы, наверное, думаете, что я питаю какое-то грандиозное заблуждение и хочу удрать в ужасе.

Я поспешила разубедить его, стараясь не выдать своего разочарования тем, что явно не могло быть прелюдией к предложению.

– Вовсе нет, Уинстон. Я восхищаюсь вашей преданностью нашей стране, – я едва позволяла себе думать о том, как восхитительно было бы, если бы мы поженились, если бы я разделила его великие стремления. Я глубоко желала традиционного, устойчивого брака с этим человеком, отличающегося от пустоты маминой богемной жизни с ее постоянной переменой мест, нестабильным финансовым положением и недостатком внимания из-за капризов ее постоянно меняющегося списка любовников. Не говоря уже о том, какой осмысленной будет жизнь с Уинстоном по сравнению с жизнью с другим человеком, с которым я прежде была помолвлена.

Краснота ушла с его щек, и они стали бледными как всегда.

– Ох, Клементина, как хорошо, что вы понимаете. Надеюсь, вы также поймете, что мне необходима рядом сильная, благородная женщина, – сказал он, выжидательно глядя на меня.

Казалось, он ждет ответа, но я понятия не имела, что сказать. Я догадалась, что он подводит к какому-то заявлению; я даже посмела надеяться, что это будет предложение. Но заявление о необходимости «сильной, благородной женщины» вряд ли равно предложению руки. И все же я не хотела разочаровывать его, если предложение скрыто в этих словах, потому я еще раз подбодрила его кивком и стала молча ждать.

Он снова прокашлялся и заговорил.

– За эти месяцы я очень привязался к вам. Нет, не так, гораздо больше. Осмелюсь сказать, что я влюбился в вас, Клементина, – он помолчал, затем, сверкая глазами, спросил: – Смею я надеяться, что вы тоже такое ощущаете?

Наконец-то он сказал слова, которых я так ждала. Я рассматривала этого человека, который был старше меня более чем на десять лет, важного, пусть и противоречивого, члена парламента, и видела впечатлительную натуру, скрытую под нелепой внешностью, того, кто понимал и разделял мое ощущение непохожести на других. В этот момент я с предельной четкостью поняла, что смогла бы прожить с ним жизнь. Эта жизнь не будет легкой – нет, она будет полна борьбы и честолюбивых замыслов, но она будет важной и будет иметь цель.

– Да, Уинстон, – ответила я, чувствуя, как от наплыва эмоций горят мои собственные щеки. Во время двух прежних неудачных помолвок я ни разу не признавалась в любви к мужчине и никогда не ощущала таких чувств ни к одному из них. То, что я испытывала к Уинстону, было совершенно иным и куда более сильным.

– О, Клементина, вы не представляете, как я счастлив, – он взял мои руки в ладони и глубоко вздохнул. – Я знаю, что мое ухаживание было коротким, но я хочу спросить, не окажете ли вы мне чести стать моей женой. Это не будет обычный брак, но он будет великим.

Не выпуская его напряженного взгляда, я немедля ответила:

– Я стану вашей женой, Уинстон Черчилль.

Глава четвертая

12 сентября 1908 года

Лондон, Англия

Колокола церкви Св. Маргариты вызванивают мягкую мелодию, так подходящую изящной красоте этой белокаменной церкви XVI века, устроившейся между Вестминстерским аббатством и зданием парламента. Эта музыка успокаивает мои нервы, пока дрожащий, мужественный звук колокола Биг-Бена не начинает отбивать время. Его бой заглушает нежную песнь Св. Маргариты, и на миг я теряюсь в какофонии спорящих колоколов и их протяжных раскатах. Затем внезапно становится тихо, и странная пауза повисает в воздухе.

– Пора, Клемми, – шепчет Билл.

Я смотрю на младшего брата, великолепного в его морской форме. Это единственный мужчина, которого я представляла ведущим меня по церковному походу к алтарю, даже если бы мой предполагаемый отец, которого я едва знала, был жив. В высоком уравновешенном джентльмене, сидящем рядом со мной, едва можно узнать того маленького мальчика, всегда последнего в выводке Хозьеров, тянущихся за матерью, пока мы мотались между Англией и Францией. Пока мать искала свободы от общественных ограничений и бегала от кредиторов, пока наша семья переезжала с места на место, мы, дети, жаждали стабильности и порядка в каждом новом доме. Билл, наконец, нашел все это во флоте, и мне было любопытно, обрету ли я это все сегодня, с Уинстоном.

Мой брат прав, конечно. Колокола перестали звонить, и мы должны выйти из кареты и пройти сквозь толпу людей, фотографов и журналистов, собравшихся вокруг церкви Св. Маргариты. Все это внимание, начавшееся с момента нашего объявления о свадьбе, было ужасно неприятным. Сначала я волновалась, что это просто грязный интерес, связанный с различием между нашей семьей и другими аристократическими семьями. Различие в финансах. В слугах. В соседстве и домах. В отцах. В матерях. Я была в ужасе от того, как много пристальный и внимательный глаз может раскрыть при ближайшем рассмотрении. Но проходили дни, статей и снимков становилось все больше, и я начала понимать, что в целом публика смотрит на меня совсем сквозь другие очки, чем те, через которые на меня смотрят равные мне. Для мира в целом я была красивой аристократкой, происходящей из старинного рода. Никто, казалось, не знал, что некогда я жила в квартире над торговцем рыбой в Дьеппе, или большой вопрос – кто мой настоящий отец. Журналисты и народ, столпившийся вокруг Св. Маргариты, хотели только мельком глянуть на невесту, чья свадьба называлась самой важной в году. Но в этот момент кажется, что все происходит с кем-то другим, не со мной, и я ощущаю, что не могу двигаться.

– Клемми, ты меня слышишь? – говорит Билл чуть громче.

Медленно, глядя на него словно сквозь туман, я киваю.

– Хорошо. Сначала выйду я, затем помогу спуститься тебе, – он одаряет меня самой победной улыбкой, открывая дверь кареты. – Разве я могу позволить красивой невесте споткнуться перед всеми этими камерами, правда же?

Эта ласковая подколка должна вывести меня из оцепенения. Но его шутка порождает настоящий страх, и я хочу дать Биллу тумака, словно он все еще маленький мальчик. Но вместо этого я беру его за руку и выхожу из кареты, щурюсь от солнца осеннего утра и ярких вспышек множества камер.

Как только я спускаюсь на мощенную брусчаткой площадку перед входом в церковь Св. Маргариты, я бросаю взгляд направо, чтобы убедиться, что все мои подружки вышли из своих карет. Я испытываю облегчение, когда вижу улыбающееся лицо Нелли. Сомнительно, что я смогу прожить хоть минуту сегодняшнего дня без Нелли и Билла рядом со мной.

За спиной Нелли стоят четыре остальные мои подружки – кузина Уинстона Клэр Фрюэн[19], мои двоюродные сестры Венеция Стэнли и Мэдлин Уайт и моя дорогая подруга Горация Сеймур, чей отец был личным секретарем премьер-министра Уильяма Гладстона[20]. В своих платьях из янтарного цвета атласа, черных шляпках с розами и камелиями и с букетами розовых роз эти девушки казались одинаковыми частями единого целого.

У меня сводит живот при виде моей кузины Венеции. Я обожаю Венецию, но ее присутствие напоминает мне о драме, разыгравшейся вокруг ее лучшей подруги, Вайолет Асквит, двадцатиоднолетней дочери начальника Уинстона, нового премьер-министра от Либеральной партии, Герберта Генри Асквита[21]. Уинстон подружился с Вайолет за год до нашей с ним встречи. Она была очарована интеллектом и политическим здравомыслием Уинстона. Так вот, за два дня до нашей свадьбы Вайолет, которая впала в истерику при известии о нашей помолвке и приславшая Венеции письмо с разносом меня в пух и прах, ушла на закате по тропинке вдоль утеса с обрывом высотой в шестьдесят футов близ замка Слейнз, который Асквиты сняли на летние каникулы. Когда она не вернулась к ночи, ее отец организовал поисковую партию из гостей, слуг и местных жителей. Спустя четыре часа поисков в безлунной ночи Вайолет нашли целой и невредимой на ровной лужайке недалеко от замка с готовым объяснением, как она поскользнулась и упала на острые скалы, потеряв сознание. Когда известия об этом инциденте достигли Лондона, свет кипел предположениями о том, было ли «падение» Вайолет попыткой самоубийства, случайностью или преднамеренной уловкой. Как бы то ни было, тень Вайолет маячила на нашей свадьбе, что, как я уверена, с самого начала было ее целью.

Нелли вырывается из строя подружек невесты и подходит ко мне. Полагаю, она увидела встревоженное выражение моего лица, и я уверена, что она хочет обнять меня и пожелать мне счастья. Вместо этого она поднимает руку поправить мою тюлевую фату и флердоранжевый венок. Она легонько целует меня в щеку как раз в тот момент, когда орган в церкви Св. Маргариты начинает играть «Веди нас, Отец Небесный, веди нас». Это знак для меня.

Сжав мои белые туберозы почти так же сильно, как руку Билла, я вхожу с ним в двери церкви. Каждая скамья в обширной церкви, убранная белыми цветами, как я и просила, до предела забита гостями. Когда Уинстон назначил наше венчание через месяц после нашей помолвки, я была отчасти уверена, что он настоял на этой дате – времени, когда большинство аристократов и членов парламента традиционно в отъезде на каникулах, – чтобы его противники, у которых все еще болело после того, как он сменил политическую партию, не получили шанса напоказ пренебречь его приглашением. Однако, судя по толпе перед церковью, мало кто отказался. Для меня имеет значение только то, что приглашение отклонила Вайолет. Я наверняка споткнулась бы, идя по длинному церковному проходу под ее ревнивым злым взглядом.

Когда я вступаю в притвор, гости поворачиваются к нам. Я стараюсь не отводить взгляда от витражного окна за позолоченным алтарем в восточном конце церкви – какой шедевр, пока мы с Биллом идем по длинному проходу. Мы проходим первую из многочисленных готических арок, осеняющих проход, без инцидентов, пока я не узнаю в толпе достопочтенного лорда-канцлера, Дэвида Ллойд Джорджа[22]. Я медлю.

– Дыши, Клемми, дыши, – шепчет мне на ухо Билл.

Когда дыхание мое не становится глубже, а шаги замедляются, он снова шепчет, подражая легкому шотландскому мелодичному акценту нашей бабушки:

– А то в ухо дам.

Слова его настолько неожиданны и неуместны, что я начинаю хихикать. Мои плечи вздрагивают в знакомом семье приступе хохота, но прежде, чем он вырывается наружу, Билл щиплет меня за руку.

– Даже не пытайся, Клемми, – шепчет он.

Благодаря брату я беру себя в руки. Мы двигаемся дальше по проходу, порой кивая гостям, которых узнаю. Когда мы подходим к первому ряду скамей, я вижу, каким взглядом смотрит на меня мать Уинстона. Ее новый муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, почти ровесник Уинстона, подозрительно отсутствовавший на уикенде в честь нашей помолвки в Бленхейме, даже не удосуживается повернуть ко мне голову. В отличие от него мне тепло улыбается брат Уинстона Джек, такой красивый со своими пышными усами, и его новая жена Гуни с красивым тонким лицом, обрамленным блестящими темно-каштановыми волосами. Мои родственники, не столь многочисленные по сравнению с семьей жениха, расплываются в сияющих улыбках по мере моего приближения, включая мою величественную бабушку, чье поведение обычно полно шотландского стоицизма, и леди Сент-Хелиер, которая усмехается мне, наслаждаясь той ролью, которую она здесь играет. Даже мама, очаровательная в шелковом платье сливового цвета, отороченном белым мехом, улыбается, хотя я скоро нахожу более вероятный источник ее радости, чем собственная дочь. Она переставила сиденья в церкви так, чтобы рядом с ней, на самом видном месте находился Олджернон Бертрам Фримен-Митфорд, первый барон Ридсдейл; он муж сестры моей матери и человек, которого слухи долго называли моим настоящим отцом.

Билл сжимает мою руку, без единого слова понимая мою реакцию. «Я не дам маме испортить мой день», – думаю я, когда мы подходим к алтарю. И я поворачиваюсь к Уинстону.

Сквозь облако моей фаты я рассматриваю нареченного. Рядом со своим шафером, усатым лордом Хью Сесилом, Уинстон сморится скорее плотным, чем высоким, как я его себе представляю, но это неважно. Подмигивание и полуулыбка – только для меня одной. И с его живым умом, горячими идеалами и покоем, который мы находим друг в друге, он – мой дом. Тот, который я искала всю жизнь.

Мы улыбаемся друг другу как дети, и все тревоги нынешнего дня исчезают. Несколько секунд существуем только мы двое.

Наш молчаливый разговор – в настоящей тишине всей церкви – прерывает, намеренно прокашлявшись, сочетающий нас браком епископ Уэллдон. Как бывший директор частной школы в Харроу, он хорошо знает Уинстона и начинает длинную речь о моем будущем муже и святости брака. Я боюсь, что он может даже не упомянуть меня в этой речи в день моего венчания, ни больше, ни меньше, но, наконец, я слышу свое имя и слово «жена», но только в контексте незаметного влияния, которое жена может оказать на своего мужа-политика.

Мы с Уинстоном ждем завершения длинной речи епископа Уэлдона, больше монолога, чем проповеди, чтобы обменяться клятвами. Когда Уинстон повторяет свой обет влюбленным голосом, я вижу слезы в уголках его глаз, и мне приходится сдерживаться, чтобы не разрыдаться самой. Церемония заканчивается коротким поцелуем, после которого мы с Уинстоном стоим с пылающими щеками и, сияя, смотрим друг на друга. Пока епископ не прерывает нас, решив, что алтарь в день нашего венчания – подходящее место поговорить со своим старым учеником.

Пока я вежливо жду конца их несвоевременного разговора, я смотрю вдоль прохода поверх голов наших гостей на витражное окно в восточном конце церкви. Яркий портрет королевы Елизаветы I немигающе смотрит на меня. Самая долго царствующая монархиня Англии никогда бы не потерпела, чтобы ее вот так заставляли ждать, и мне кажется, будто она отчитывает меня за то, что я позволяю епископу вот так испортить мой день.

Я думаю о том, как епископ описывал мое будущее – как скрытую силу ради блага моего мужа. Неужели все только этого ожидают от моей жизни? Может, мне всего двадцать три по сравнению с тридцатичетырехлетним Уинстоном, может, у меня нет образования, воспитания или благородного происхождения, как у моего нареченного, но моя жизнь не будет служить только невидимой опорой для мужа.

Глава пятая

14 октября 1908 года

Лондон, Англия

Пока наш пульмановский вагон приближается к вокзалу Виктория, я считаю здания, которые мы проезжаем, надеясь найти спокойствие в их знакомом виде. Город кажется мне серым и туманным после нескольких недель обжигающего итальянского солнца. Это возвращение в тусклый Лондон означает завершение нашего медового месяца, и я ощущаю волну печали из-за того, что наши томные дни и ночи должны закончиться.

Я вспоминаю, как мы с Уинстоном сидели на балконе нашего номера в отеле Лидо Палаццо на берегу Лаго Маджоре в Италии. Мы наслаждались видами сапфирово-голубого озера и окружающих его гор, местами все еще покрытых снежными шапками. Мирная тишина окутывала нас, и мы сплетали наши пальцы и поднимали лица к полуденному солнцу. Когда широкие солнечные лучи согревали нас сквозь белую льняную одежду, я испытывала божественное ощущение мира и духовной близости – и любви, – какого не переживала раньше. Этот момент я хочу сохранить в душе после нашего возвращения.

Недели нашего медового месяца, проведенные только в компании друг друга, были временем нашего настоящего ухаживания. В первую неделю мы наслаждались роскошью дворца Бленхейм без присутствия Санни или других членов семьи, и я начала осознавать, насколько повлияло на Уинстона его одиночество в детстве, вылившееся в результате в яростное обожание всего наследия Черчиллей. Потом были восемь дней в Айхорне в Австрии, в моравском замке барона Арнольда де Фореста[23], где мы бродили по древним изумрудным лесам и начали уже отрываться от наших тщательно созданных публичных образов. Исступление шести дней в Венеции, восхищение ренессансными мадоннами, палаццо и стремительными черными гондолами помогли снять остатки наших фасадов, но лишь в последнюю великолепную неделю в Лидо с нас сошел последний слой наших мирских оболочек, и мы отдались себе. Там мы были друг перед другом уязвимы и открыты, там мы стали настоящими мужем и женой. Я поклялась в душе, что буду защищать наш союз. Но мы возвращаемся в Лондон со всеми его требованиями и социальными конструктами, и я беспокоюсь, кем он станет. Как мне сохранить это слияние душ, которого мы сумели достичь?

– Котенок? – шепчет Уинстон, прерывая мои размышления.

– Да, мой Мопсик? – отвечаю я прозвищем на прозвище.

Мы наслаждались физической любовью во время нашего медового месяца, первой для каждого из нас. Во время этих интимных моментов между нами возникала определенная робость, и мы привыкли называть друг друга ласковыми прозвищами, вероятно смутно отсылающими к нашей истинной природе.

На лице Уинстона возникает кривая улыбка и, вероятно, вдохновленный собственными воспоминаниями о медовом месяце, он тянется к моей руке. Я касаюсь обнаженными пальцами его пальцев, одного за другим, прежде чем скользнуть рукой в его ладонь. Он притягивает меня к себе, пока я не оказываюсь на его колене, в его объятиях. Мы целуемся, и я ощущаю прилив жара. На мгновение отстранившись, чтобы перевести дух, я понимаю, что мы приехали на вокзал Виктория и остановились рядом с полным, ждущим отправления железнодорожным вагоном, и все пассажиры пялятся на нас.

Мы разражаемся смехом, мы настолько экстравагантно счастливы, что чужие взгляды нас не смущают. Мы продолжаем хихикать, пока я одергиваю светло-серый шерстяной жакет моего дорожного костюма от Фредерика Босуорта, и мы выходим из поезда к карете, которая ждет, чтобы отвезти назад в холостяцкий дом Уинстона. Карету мотает по городским улицам, ухабистым от мешанины дерева, щебенки, гранита и порой брусчатки, от чего меня неожиданно начинает тошнить, и все веселье развеивается. Только когда мы приезжаем на Болтон-стрит 12 и я заглядываю в сияющие глаза мужа, этот дискомфорт исчезает, и я понимаю, что впервые в жизни я дома.

– Перенести тебя через порог? – предлагает он, протягивая руки, стоя перед массивной дверью.

На моем лице при этом замечании появляется улыбка, но я качаю головой, якобы протестуя.

– Это же выглядит довольно варварски, верно? В конце концов, ты же не похитил меня из деревни, и я не отбиваюсь и не ору. Мы выбрали друг друга добровольно.

– Это так, – шепчет мне на ухо Уинстон. Затем он целует меня снова и снова. Не говоря ни слова, мы сплетаем руки, молча решая переступить наш порог вместе.

Мы вступаем в просторный вестибюль его узкого, но высокого дома, в котором, как он мне сказал, четыре этажа и цоколь. Пока мы идем по обеденному залу и маленькой столовой первого этажа, затем поднимаемся по лестнице в салон и библиотеку, я радуюсь простой дверной фурнитуре цвета слоновой кости, искусным картинам на стенах и акценту красного дерева на лестницах, узорным каминным решеткам и мебели столовой, сияющей электрическими лампами. Но затем я замечаю, что все столы в библиотеке заставлены миниатюрными версиями войны – металлическими солдатиками, пушками, лошадьми – словно мы прервали какую-то битву, и в каждом кресле возвышается угрожающая упасть груда книг. Мужская библиотека, по сути дела, украшенная кожей и яркими морскими цветами, сильнее всего напоминает мальчишескую спальную, и я недоумеваю, как мы вообще будем допускать гостей в такие места. Понятно, что Уинстон вращался в обществе в других домах или своем клубе. Жаль, что этикет не позволял мне посетить его дом до свадьбы, поскольку я могла бы решить кое-какие вопросы с этим декором.

Он обводит рукой библиотеку:

– Она ждет женской руки, как сама видишь.

Он выглядит робко и почти виновато, и я подбодряю его поцелуем.

– Она чудесна. И мы сделаем ее нашим домом. Подожди и увидишь, Мопсик.

– Все это время я ждал тебя.

Наш жаркий поцелуй продолжается, пока мы не слышим кашель. Мы отскакиваем, и я недоумеваю, кто мог нас прервать. Любой разумный слуга понимает, что в такой личный момент надо молча удалиться.

Только тогда я вижу ее. Она стоит в дверях библиотеки. Это мать Уинстона, великолепная в полосатом павлиново-изумрудном платье по последней моде. Она благосклонно улыбается, словно одно ее присутствие должно наполнить нас радостью.

– Мама? – говорит Уинстон, в голосе которого мешаются шок и радость.

– Леди Рэндольф? – восклицаю я, ошарашенная ее присутствием.

– Вы теперь член семьи, Клементина. Пожалуйста, называйте меня Дженни, – говорит она с очередной безмятежной улыбкой.

«Неудивительно, что улыбка леди Рэндольф – то есть, Дженни – так похожа на улыбки Мадонн», – думаю я. Она привыкла ожидать от своего сына восхищения только потому, что она есть. Даже в неподходящий момент.

– Я не ошиблась, кто-то сказал «ожидала женской руки»? – заявляет она, явно довольная собой. Я не слышу никакого извинения за ее вторжение в нашу частную жизнь.

– О чем ты, мама? – спрашивает Уинстон, грозя пальчиком своей матери как противной школьнице.

После краткого фарса с поцелуями и поздравлениями нас обоих она заявляет:

– У меня есть сюрприз для новобрачных. Пока вы шатались по Европе, я занималась делом.

Я настораживаюсь. Во время нашего медового месяца Уинстон много рассказывал мне о своем одиноком взрослении, и, хотя он никогда не поминал свою любезную матушку недобрым словом, я слышала о том, как он писал ей множество писем, умоляя о внимании, в то время как она путешествовала по свету со своими любовниками. Она ни разу не ответила на его просьбы, не защитила его от нападок отца из-за шепелявости или слабого сложения. Тот же откровенно и неприкрыто отдавал предпочтение младшему брату Уинстона. И только когда Уинстон стал взрослым и сам сделал себе имя, она начала выказывать ему хоть какую-то приязнь, да и то лишь тогда, когда могла получить выгоду от их родства. Я легко определяю ее эгоизм, зная его достаточно хорошо на примере собственной матери.

– И какой? – довольный тон Уинстона не таит смешанных эмоций, которые испытываю я. Так долго ожидая ее внимания, он никогда не позволит себе критиковать ее. Я ощущаю лишь удовольствие от заботы, которую она нам оказывает.

– Идем, я вам покажу.

Она ведет нас по крутой лестнице наверх к двери в конце коридора третьего этажа. Дверь приоткрыта, и она легонько толкает ее. Окинув комнату взглядом, я понимаю, что это хозяйская спальня, и поворачиваюсь к Уинстону, чтобы понять его реакцию на то, что его мать – не он – первым показывает мне наше брачное ложе.

Поскольку на его лице ошеломление, я быстро понимаю, что его поражает декор.

– Мама, какой сюрприз!

Широкая улыбка расцветает на ее подобных розовому бутону губах, и она смотрит прямо в лицо Уинстону.

– Тебе нравится, дорогой? Хозяйская спальня требовала переделки с налетом той самой «женской руки», о которой ты упомянул. Нельзя же было привозить Клементину в дом, где эта надоевшая морская тематика наполняет твою старую спальню.

Моего мнения о декоре никто не спрашивает. Такое неуважение обычно раздражает меня – ведь это комната, которую мы с Уинстоном будем делить как муж и жена, в конце концов, но не в этом случае. Я понимаю, что, если бы меня спросили, я не смогла бы скрыть своего ужаса перед этим чрезмерным изобилием рюшечек и атласных оборочек, воланов и муслиновых покрывал в цветочек. Это напоминает комнату в доме с плохой репутацией. Или так она выглядит в моем представлении.

Я ощущаю, что мне трудно дышать в этом приторном окружении, но, по счастью, нас прерывает горничная, постучав в открытую дверь. Уинстон оборачивается, подняв бровь.

– Да? – спрашивает он неожиданно резко.

На лице девушку на миг возникает виноватое выражение, и мне становится ее жаль. Она всего лишь выполняет свою работу.

– Прошу прощения, сэр, но пришел человек с письмами из парламента. Говорит, что очень срочно.

Глаза Уинстона вспыхивают, на лице ни намека на раздражение.

– А, долг и все такое.

Когда внимание сына отвлекается от Дженни, она обращает свой расчетливый взгляд на меня. Я встречаюсь с ней глазами, видя в этой женщине то, чем она является на самом деле. Это убранство нашей комнаты передает степень ее желания встревать в нашу жизнь даже в самые интимные моменты. Теперь я понимаю, что она отстаивала наш брак потому, что считала меня серой мышкой, которая будет оставаться в тени, пока она будет манипулировать Уинстоном. Во время нашего медового месяца мы с Уинстоном сумели создать круг доверия, и мне нужно укрепить этот круг именно сейчас. Если я этого не сделаю, то попытка Дженни вылепить не только наш дом и карьеру Уинстона, но и наш брак и даже меня, останется лишь вопросом времени.

Этот круг охватывает и политику. Во время ухаживания за мной Уинстон писал мне, что его жизнь сосредоточена на политике, но я не понимала до нашего медового месяца, насколько. Теперь я знаю, что если хочу играть значительную роль в его жизни, я должна быть вовлечена в его политический мир, построить вокруг нас крепкую крепостную стену. Для меня это настоящий подвиг, поскольку я глубоко погружена в тему прав и отношений как женщин, так и мужчин.

Я оставляю Дженни и беру Уинстона под руку.

– Идем, Уинстон. Просмотрим письма вместе. Если работа зовет тебя, то она зовет и меня.

Глава шестая

15 ноября 1909 года

Бристоль, Англия

Я иду легко. С каждым шагом вперед скованность беременности, сами роды и долгое, порой одинокое восстановление после всего сползают как ненужная кожа. Конечно, я слышала, как другие женщины описывают родовые муки, но пока не испытала сама, я не могла и представить, насколько разными они могут быть. Теперь я знаю. И с каждым шагом я оставляю их позади. Я снова вместе с Уинстоном в работе, которую мы с ним сделали частью нашего брака.

Идя по проходу к ступенькам из вагона на перрон, где на вокзале мы встречаемся с местными политиками, я принимаю образ жены, который Уинстон требует от меня. Я решительно настроена вернуться к единому целому, которым мы были со дня нашей свадьбы дома и на работе. Пока моя беременность не помешала. Я помню слова его августовского письма, полученного, пока я приходила в себя в поместье Блантов в Сассексе после рождении Дианы Джули: «Выздоравливай, моя Кошечка, поскольку мне понадобится твоя помощь на предстоящих выборах. У меня для тебя припасена ключевая роль». Его слова укрепили мою решимость, ускорили мое выздоровление и теперь толкают меня вперед.

Таких моментов долго ждешь. После рождения Дианы я некоторое время провела одна ради восстановления, сначала в Сассексе в поместье Уилфрида Скавена Бланта[24] Ньюбилдингз, а затем в Олджерли-парк в Чешире, в поместье моего кузена Стенли, оставив малышку в Лондоне под опекой няни и под присмотром Уинстона. Я полагала, что после возвращения немедленно вернусь к роли политической поверенной и спутницы в обществе. Я и правда готовилась к этой роли во время восстановления, старясь быть в курсе текущих событий и изучая десятки политических книг, которые выдал мне Уинстон, включая головоломную «Жизнь пчел»[25]. Но когда я вернулась в конце августа в наш новый дом на Экклстон-сквер, я обнаружила, что Дженни проникла во все стороны ежедневной жизни нашего дома, а также в обычную жизнь Уинстона и Дианы – от меню до распорядка уборки, от убранства нашего нового дома до режима сна Дианы, от гардероба Уинстона до списка приемов. Освобождение от ее следа – и в конечном счете ее самой – заняло несколько недель, да и тогда мне удалось достичь цели лишь потому, что ее муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, вызвал ее.

Но отъезд Дженни совпал с отъездом Уинстона. Германский кайзер Вильгельм II вызвал моего мужа в длительную поездку для военной инспекции и посещения немецких бирж труда. Сразу после возвращения Уинстона с континента избиратели потребовали его присутствия в Данди. Когда он вернулся в Лондон после всех поездок, его поглотили заброшенные парламентские дела, и вскоре я услышала, что Вайолет Асквит начала сопровождать отца на митинги в надежде встретиться с Уинстоном. Я была бессильна помешать Вайолет, но понимала, что должна вернуть себе свое место рядом с мужем.

В Лондоне стояла удушливая жара – слишком жарко для ребенка, потому я предложила: я перебазируюсь в Крест-отель в Сассексе с Дианой и няней, а он будет в одиночку навещать нас по выходным. Живописные пейзажи вокруг отеля, напоминающие Шотландию, создавали манящий фон для страстных ночей Кошечки и Мопса и для обсуждения политических вопросов днем, только между нами.

Уинстон сменил Дэвида Ллойд Джорджа на посту главы председателя совета по торговле и формально, и по сути. Мы с Уинстоном были полностью согласны в том, что либеральные программы социального обеспечения Ллойд Джорда должны продолжаться. Мы вдохнули новую жизнь в планы по улучшению условий труда и созданию бирж труда и пенсий для рабочих, и когда Уинстон возражал, что единственным способом субсидировать эти программы будет налог на роскошь и землю в ущерб его аристократическим друзьям и членам семьи, я убеждала его не отказываться от своих убеждений. Мы согласились, что каждый должен вложить свою долю.

Единственное наше политическое разногласие в эти долгие сассекские вечера проистекало из влияния, которое оказали недавние кампании суфражисток на публичную поддержку Уинстоном избирательного права для женщин. Их воинственные акции, подстегиваемые Женским социально-политическим союзом, включали битье стекол в правительственных зданиях и магазинах, поджоги домов, нападения на государственных служащих и даже взрывы общественных зданий. Хотя я не оправдывала действий суфражисток, я продолжала поддерживать избирательные права для женщин, и Уинстон волновался, что разочаровал меня. Я понимала, что, по его мнению, поддержка суфражисток есть поддержка их тактики, поэтому я вытянула из него обещание пересмотреть проблему избирательного права для женщин, если они откажутся от своих нынешних методов.

Но когда я насовсем вернулась в Лондон вместе с Дианой и няней, время, когда Уинстон бывал в поездках или работал в парламенте, казалось просто бесконечным. Я одна заканчивала обустройство нашего нового дома на Экклстон-сквер, обороняясь от вмешательства Дженни и оставляя Диану под присмотром няни или Гуни, которая недавно родила мальчика. Я чувствовала себя одновременно перегруженной своими обязанностями и изолированной от Уинстона и центра политической работы. Наконец, я поняла, почему моя мать считала, что детей надо держать на расстоянии, вплоть до того, чтобы найти дом для нас и нашей гувернантки рядом, но отдельный. Я начала задаваться вопросом, почему никто не рассказывал мне, что материнство подходит не всем женщинам. Не то чтобы я не любила Диану. Любила, но забота о ребенке опустошала меня. Когда Уинстон, наконец, вызвал меня для помощи для переизбрания в парламент в начале ноября, это было как помилование.

Прежде, чем я успеваю выйти из вагона, Уинстон тянет меня за руку сзади. Жесткая темно-синяя юбка моего дорожного костюма шуршит, и я оборачиваюсь навстречу знакомой полуулыбке моего супруга. Он привлекает меня к себе, чтобы поцеловать и шепчет:

– Эта поездка – первая с тех пор, как мы были по-настоящему одни в Италии.

Я хихикаю при его намеке на тот факт, что я забеременела во время нашего итальянского медового месяца, и к моменту нашего возвращения в Англию нас уже было трое.

– Как я хочу вернуться туда, – дышу я ему в шею.

– Если бы важные государственные дела не требовали нашего внимания, – отвечает. Хотя в его голосе слышны нотки тоски, я знаю, что на самом деле он живет этими «государственными делами» и жаждет всегда быть в центре государственных событий. – Но поскольку они требуют, я счастлив, что ты со мной. Ты очень поможешь мне, Кошечка, победить на выборах. Это будет наш первый политический триумф.

Взявшись за руки, мы выходим на перрон станции Бристоль Темпл Мидз. Интерьер вокзала не имеет ничего общего с величественной тюдоровской красотой его фасада, который мы заметили, подъезжая. Оживленный вокзал с пятнадцатью путями, из которых восемь пассажирских, кишит торопящимися туда-сюда людьми. Из-за толпы нам машет группа людей.

– Посмотри туда. Это наверняка представители Якорного общества[26], которые отвезут нас в Колстон-холл, – предполагает Уинстон. Мы протискиваемся сквозь толпу к избирателям, которые отвезут нас в аудиторию, где Уинстон выступит с речью, и где состоится моя первая публичная дискуссия, к которой я очень готовилась. Всеобщие выборы в предстоящие месяцы означают, что кресло Уинстона в парламенте под угрозой, и он планирует на этом событии представить меня как часть своей избирательной кампании. Я должна поддержать не только его парламентские претензии, но также планы правительства Ллойд Джорджа, особенно широко обсуждаемый Народный бюджет[27].

Я киваю, и мы вместе идем к этим джентльменам. Я держу Уинстона под руку и чувствую гордость от того, что я рядом с ним и участвую в важном деле на благо страны. «Представить только», – думаю я, на миг застыв. Мой муж, совета которого просят как короли, так и кайзеры, ищет моего совета и полагается на меня в своей кампании и принятии политических решений. Я все меньше волнуюсь насчет желания Вайолет привлечь его внимание, даже когда она подкатывает к нему на публичных мероприятиях, ведь ко мне – не к ней – он обращается за руководством.

Уинстон и эти люди представляются друг другу, и после того как беседа затихает, я говорю:

– Я чрезвычайно уважаю деятельность вашего общества по помощи беднякам и старикам в округе Бристоля.

Уинстон одобрительно кивает, но мужчины удивлены. Моими словами или тем, что я вообще заговорила? Жен политиков редко видят и еще реже слышат. Те, с которыми я встречалась, словно культивировали незаметность, предпочитая компанию равных себе политическим креатурам, с которыми работали их мужья. Но я хочу играть более значительную роль, чем мои предшественницы и современницы, и Уинстон подбадривает меня – нет, требует, чтобы я взяла на себя более высокую роль, какой бы непривычной она ни была.

Какой женой политика я стану после сегодняшнего ланча? Пока я обдумываю варианты, а мужчины обсуждают логистику, я вижу молодую женщину, которая целенаправленно идет по перрону. Она одета в форму суфражистки – белую блузку, галстук и черную юбку, я так сама некогда одевалась, когда работала репетитором французского в Беркхэмстеде. Кажется, она направляется не к какому-то поезду, а к нам. В ее правой руке какой-то длинный, непонятный предмет.

Что она делает? Конечно же, она идет не к нам, а бежит на поезд. Все эти разговоры о суфражистках и их угрозах довели меня до грани. Меня охватывает страх, но я не хочу показаться типичной истеричкой. По крайней мере, мужчины не обеспокоены. Кажется, они даже не замечают эту женщину.

Прежде чем я успеваю привлечь внимание к этой женщине, она бросается к Уинстону. И когда дама взмахивает тем предметом, что был у нее в руке, она выкрикивает:

– Это за всех женщин во всем мире!

Только тогда я осознаю, что у нее в руке плеть. Щелкнув ею в воздухе, женщина умело взмахивает и бьет Уинстона по груди. Когда она снова заносит руку, он пятится.

Неужели никто не поможет? Собирается толпа, но никто не спешит на помощь Уинстону. Мужчины из Якорного общества не двигаются, только ахают. Поначалу и я цепенею от шока, но затем я вижу, что эта женщина – несомненно, суфражистка – теснит Уинстона к перрону, к путям, по которым приближается поезд. И я понимаю, что, если не вмешаюсь, мой муж упадет на рельсы, под поезд.

В действие вступает инстинкт. Я перепрыгиваю через груду багажа, наваленного передо мной, и вклиниваюсь между Уинстоном и этой женщиной. Кончик плети попадает по перрону, не по Уинстону. Суматоха выбивает его из равновесия, и когда он начинает опрокидываться спиной на рельсы, я хватаю его за лацканы и тяну к себе.

Мы держимся друг за друга, пока поезд с шумом мчится мимо, и от этого несколько прядей выбиваются из моей прически. Когда я гляжу в бледно-голубые глаза Уинстона, я вижу, что он смотрит на меня в восхищении.

– Ты спасла меня, Клемми.

Благодарно обнимая мужа, я вижу свое будущее с Уинстоном. Возможно, мне еще не раз придется спасать его. Проницательный взгляд моего мужа видит все, кроме непосредственной угрозы, и мне кажется, что я смогу в дальнейшем оберегать его личное пространство и быть хранительницей и наших общих идеалов, и нашего брака.

Глава седьмая

22 июня 1911 года

Лондон, Англия

Одинокий листок бумаги летит по ветру и тихо опускается мне на колени. Я отрываюсь от текущей мимо толпы и смотрю на окаймленный красным листок в моей руке, затянутой в белую перчатку. Глянув на буквы, как печатные, так и прописные, я понимаю, что ветер украл у кого-то с трудом добытый пропуск в Министерство внутренних дел, что дает владельцу доступ к одной из пятидесяти вожделенных зрительских трибун, той, которая ближе к Арке Адмиралтейства. «Бедняга», – думаю я. Вместо того, чтобы посмотреть на парад сверху, ему придется толкаться в толпе лондонцев, собравшихся посмотреть на коронационную процессию.

Я поднимаю взгляд от билета и снова смотрю на толпу, сдерживаемую полицейским ограждением в круглых шляпах и со штыками. За этим барьером стоят лондонцы всех сословий в надежде краем глаза глянуть на короля Георга V и королеву Марию в золотой королевской карете, изысканной игрушке, в которой отправлялись на коронацию все британские короли с 1760-х годов. Люди терпеливо смотрели на прохождение двух отдельных длинных процессий – четырнадцати карет для иностранных царственных семей и пяти парадных ландо для британской королевской семьи, разделенных конными взводами, лейб-гвардейцами и королевской конной гвардией – прежде чем успела появиться третья процессия государственных чиновников, наша процессия. Этим непоколебимым патриотичным лондонцам придется еще потерпеть и смотреть на нас, пока не появится двадцать пятая, последняя карета.

В этой карете с открытым верхом едет новый министр внутренних дел, самый молодой из тех, кто занимал этот важнейший государственный за последние сто лет, Уинстон, и рядом с ним я. Мы едем по широким улицам Лондона, каретой правят два роскошно одетых кучера и тянут ее две безупречно ухоженные каурые лошади. Мы приближаемся к высоким башням западных ворот Вестминстерского аббатства, где пройдет коронация. Открытый верх позволяет увидеть тысячи воодушевленных британцев, а им – нас.

Хотя мы ехали по этому маршруту почти час, я внезапно ощутила на себе взгляды людей. От одной мысли, что я еду в коронационной процессии у меня кружится голова, и я слегка ошеломлена и сжимаю руку мужа. Он улыбается, польщенный тем, что подарил мне такой опыт. Когда я согласилась выйти за Уинстона, я знала, что даю обещание амбициозному человеку на подъеме, но не осознавала, к каким вершинам он стремится – и каких достигнет. Меня охватывает гордость, когда я смотрю на людей, многие из которых пострадали от быстрого промышленного подъема государства в прошлом веке, и думаю о великом деле, которое Уинстон делает для них. При моей поддержке он закрепил стандарты безопасности и надлежащих условий труда для рабочих и предложил закон о страховании здоровья и пособии по безработице. Мне нравится думать, что я настояла посмотреть пьесу Джона Голсуорси[28] «Справедливость», и это побудило его добиваться больших социальных реформ, чем раньше. Если бы только вопрос суфражисток мог решиться так же легко, мы были бы в полной гармонии.

Ветер поднимается снова, шелестит перьями моей большой шляпы. Когда я хватаюсь за поля, Уинстон тоже придерживает свою громоздкую треуголку. Когда ветер утихает, я разглаживаю юбку моего бледно-голубого шелкового платья, вышитого серебряной нитью, и оцениваю состояние редко носимой Уинстоном формы Королевского флота, в которой он выглядит одновременно и красиво, и неуютно. Мы не можем позволить, чтобы хоть одна складочка или помятость испортила наш внешний вид в такой значимый день.

«Как чудесно мы смотримся», – думаю я. И все же величие этого дня контрастирует с реальностью моей обыденной жизни. Если подумать, то всего три часа назад я нянчила нашего очередного ребенка в доме на Экклстон-сквер, малыша Рэндольфа, или Жевуна, как мы с Уинстоном любим его называть, с растрепанными волосами и наполовину надетым платьем. Малышка Диана звала няню, но ей пришлось удовлетвориться поглаживанием по головке, поскольку из-за недостатка слуг няне приходится выполнять несколько ролей, и это одна из причин, почему няни у нас долго не задерживаются. Диана привыкла всех их называть Нанни. Я мало думала о деньгах, когда согласилась выйти за Уинстона, зная, что его состояние будет больше, чем то, от которого зависела я в юности, и, конечно, у него были связи с Мальборо и дворцом Блейнхейм. Поэтому я не беспокоилась. Благородная кровь Уинстона дает много связей, но не денег, и как домохозяйка я должна управлять домом высшего класса на средненькое жалованье министра внутренних дел. Только после свадьбы я это поняла. Мы держимся на плаву – но едва-едва – благодаря книгам и статьям, которые пишет Уинстон, чтобы обеспечивать наш доход, поскольку ни у кого из нас нет семейных денег, как у большинства равных по происхождению Уинстону.

Меня начинает трясти от сдерживаемого смеха. Пропасть между моим состоянием утром и величием моего внешнего вида так широка, что никто в такое бы не поверил, особенно те, кто видел меня выступающей с речью рядом с Уинстоном или от его имени во время политических мероприятий. Но я не должна позволить неприличному гоготу вырваться из моей груди и перебираю в голове серьезные темы, чтобы отвлечься.

– Что такое, Клемми? – шепчет Уинстон.

– Ничего, дорогой. Полагаю, нервы сдают не вовремя.

Более громким и суровым голосом он снова напоминает мне:

– Клементина, от сегодняшнего дня многое зависит. Я полагаюсь на тебя.

Этот выговор бесит меня, как и то, что он называет меня моим формальным именем. Я ему не ребенок. Он что, правда считает, что я разочарую его? Он забыл, как усердно я последние три года готовилась работать вместе с ним? Несмотря на две беременности и изолированность я продолжала изучать стопки политических книг и ежедневные газеты, которыми он заполнял мое обрывочное образование до того, как я начала посещать Беркхэмстед. В самые свободные периоды между беременностями я избавлялась от своей природной неразговорчивости – точнее, моей иногда деструктивной нервозности, оттачивая мои навыки разговорной речи, вела первую кампанию для Уинстона и потом встречалась с группами рабочих на мероприятиях Либеральной партии. И все это время я принимала гостей так, как должно принимать в доме президента совета по торговле и позже министра внутренних дел, подавая дорогое шампанское «Поль Роже» которое Уинстон очень любит, как бы это ни было накладно для нашего маленького бюджета, вполовину меньшего, чем нужно для подобных ролей, при сокращающихся гонорарах за книги Уинстона. Я сотни раз сглаживала ситуации за нашим обеденным столом, когда его поведение было оскорбительно, я завязала теплые отношения, которые сослужат ему хорошую службу. Эта Вайолет с длинным лицом и узкими глазами, которой, как я знаю по личному опыту, не хватает утонченности. С ее кусачим характером никогда бы не достигла такого за столь короткое время, если бы вообще достигла. Я делала все, что было в моих силах, чтобы создать домашнюю жизнь его мечты и стать политической напарницей, в то же время родила ему двух детей и быстро оправилась после родов.

Как он смеет меня недооценивать!

Я редко гневаюсь, но уж если меня охватывает гнев, то он вырывается почти бесконтрольно. Хотя я и сознаю, что на нас смотрят тысячи глаз, злые слова готовы сорваться с моих губ.

Глядя на меня, Уинстон осознает свой промах и быстро берет меня за руку.

– Прости, Котик. Я знаю, что ты понимаешь важность нынешнего дня. Важность твоей роли, – его голос, обычно такой твердый, звучит смиренно. Он понимает, что зашел слишком далеко.

Но я вижу, что раскаяние не заставило его утратить контроль над языком. Он знает, что мое домашнее имя смягчит меня. Я хочу зацепиться за свое негодование, но сегодня у нас куда более высокая цель. И все же я не отвечу на его грубость нежностью; не будет ему Мопсика.

– Я рада это слышать, Уинстон. Прошу больше не сомневаться во мне.

Он морщится от моих слов и своего формального имени. Хотя на людях Уинстон держится чересчур уверенно, в личном общении он жаждет умиления и бескорыстного тепла. В юности ему недоставало родительской любви, и внутри у него образовалась пустота, которую постоянно надо заполнять. Но я не могу винить его в этом, поскольку я такая же и требую того же от него.

Я отворачиваюсь от его умоляющего взгляда и смотрю, как наша карета приближается к Вестминстерскому аббатству, где пройдет коронация. Мы подъезжаем к пристройке, возведенной специально для этого события и в том же архитектурном стиле, что и аббатство. Вместе с членами королевской фамилии и прочими высокопоставленными гостями мы выходим из кареты под арку пристройки и скрываемся от глаз толпы.

Перед нами стоят пары знаменитых гостей, ожидая своей очереди войти в аббатство. Мое внимание привлекает знакомый профиль, и я пользуюсь случаем незаметно рассмотреть Вайолет, которая присутствует на коронации как гостья своего отца. Она в платье, соответствующем по оттенку ее имени[29], ее волнистые каштановые волосы забраны назад в неожиданно идущем ей стиле, более подходящем, чем ее обычный строгий шиньон. Словно ощутив мой взгляд, она оборачивается и обжигает меня злым взглядом. Я подавляю свой гнев по поводу ее непрекращающихся попыток навязаться моему мужу и вместо этого мило ей киваю. Я никогда не позволю себе показать прилюдно, что ее присутствие меня раздражает.

Я перевожу взгляд на гостей, пытаясь понять, кто из них те высокие французские почетные гости, с которыми Уинстон хочет, чтобы я поговорила. Недавно, несмотря на то, что он занимается внутренними делами, фокус его интересов сместился с внутреннего фронта, на котором Британия пребывала в долгом периоде спокойного изобилия, на международную сцену. Этой весной возникла напряженность между Францией и Германией, когда Франция, у которой было соглашение с Германией по поводу господствующих интересов Франции в Марокко, развернула войска в Агадире, где вспыхнул мятеж, а в ответ Германия стала грозить военными действиями, если не получит территориальных компенсаций. Уинстона давно беспокоили усиление Германии и ее имперские устремления, и эта недавняя агрессия встревожила его. Он тревожился, что Тройственная Антанта, трехсторонний союз между Францией, Британией и Россией, может оказаться недостаточно сильной перед лицом германского экспансионизма. Уинстон был уверен, что любые связи, которые мы могли бы установить с ведущими французскими игроками, могут оказаться неоценимыми в укреплении этих отношений, и он хотел, чтобы сегодня я использовала свой превосходный французский с пользой.

Неожиданное появление вдалеке леди Сент-Хелиер отвлекает меня от моей задачи. «Как же давно я не виделась с моей старинной благодетельницей, – думаю я, – и сколько же изменилось с тех дней, когда она ввела меня в общество». Словно подслушав мои мысли, она оборачивается ко мне и одаряет меня удовлетворенной улыбкой, словно довольна своей работой, и мы обмениваемся любезностями и новостями.

Возвращая меня к настоящему, Уинстон сжимает мою руку, кивает в сторону элегантно одетой пары, входящей в аббатство где-то за шесть пар до нас. Моя задача стоит передо мной, и я не провалю ее. Я не допущу поражения.

Глава восьмая

14 ноября 1911 года

Лондон, Англия

Я взлетаю по черной лестнице, оставляя за спиной ошеломленных кухарок. У меня нет другого выхода, кроме как добраться до моей спальни таким непривычным образом – по парадной лестнице пройти невозможно. Гости уже начинают собираться в холле – как и во всем остальном доме, сводя на нет нарядность желтой шелковой обивки стен и богатых алых ковров, пронизанных обязательным синим морским, – и я не могу позволить им увидеть меня в таком неподготовленном состоянии.

Моя спальня в самом дальнем конце длинного коридора наверху, и в данный момент она кажется невероятно далекой. В октябре, после того как Уинстон был назначен первым лордом Адмиралтейства, на ключевой пост, поскольку британский флот не отделим от статуса Англии как морской державы, мы не сразу переехали в Дом Адмиралтейства, пятиэтажное желтое кирпичное здание возле парламента, в котором два тридцатифутовых салона для мероприятий, библиотека и семь спален. Я оттягивала переезд, поскольку знала, что стоимость содержания такого дома будет намного выше, чем то, что мы тратили на дом на Экклстон-сквер. Это и так уже выходило за рамки нашего ограниченного бюджета.

Когда мы, наконец, переселились, я выбрала именно эту спальню в вездесущих оттенках морского синего с мужской мебелью, которую какой-то прежний адмирал счел наиболее подходящей для его официальной резиденции, поскольку она была далеко от детской, где семимесячный Рэндольф и Диана двух с половиной лет спали под бдительным присмотром Нанни, и поскольку она была рядом со спальней Уинстона. Мой муж в любой час дня и ночи спрашивает мое мнение, и я поощряю эту привычку, но постановила, чтобы он не беспокоил меня после полуночи. Вскоре после нашей свадьбы я поняла, что если мы будем спать в одной спальне, его привычка работать по ночам приведет к тому, что мой сон постоянно будет прерываться. Личная спальня стала необходимостью.

Но необходимость спать в разных спальнях не означала, что мы не разделяли постели. Часто вечером, как раз перед тем, как он готовится к ужину, я оставляю Уинстону записочку на комоде, приглашая посетить меня после трапезы. Порой в такие вечера он совсем не возвращается в свою спальню.

Я толкаю дверь в мою спальню и нахожу Хелен, уже подготовившую парадное платье цвета слоновой кости и рубиновое ожерелье – свадебный подарок Уинстона, который я выбрала для сегодняшнего ужина. Моя личная горничная, доставшаяся мне вместе с домом, прекрасно понимает, какая лежит на мне ответственность за нынешний прием. Несмотря на новое назначение и соответствующее повышение жалованья, наши финансы ограничены, и мне приходится содержать урезанный штат прислуги. Чтобы снизить расходы, я сама выполняю роль экономки, сегодня это просто подвиг, поскольку это наш первый прием в Доме Адмиралтейства. Хелен бросается переодевать меня, затягивает мой корсет и помогает надеть платье.

Во время торопливого знакомого процесса одевания и причесывания я слышу грохот шагов Уинстона в коридоре. Что он до сих пор тут делает? Он должен быть в холле, приветствовать гостей, очаровывать их в своей велеречивой манере. От них многое потребуется в грядущие дни, и улещивать их надлежит ему.

– Клемми! – грохочет его голос в моей спальне, хотя дверь еще не открылась. – Ты здесь?

Сначала я не отвечаю, надеясь, что он забудет о том, что привело его к моей двери и вернется к исполнению своего долга. Уинстон получил назначение на высокий адмиралтейский пост, когда флот не сумел представить правительству ясного плана действий Британии в случае войны с Германией во время Агадирского кризиса[30]. С учетом того, что он предупреждал правительство о росте морских сил Германии и ее жажде завоеваний, а эти предупреждения наталкивались лишь на отрицание и упрямство флотского руководства, он показался лучшим претендентом на этот пост. По крайней мере, Асквит так считал. Он назначил Уинстона, чтобы он подготовил флот к любому варианту развития событий с Германией.

Несмотря на то, что мне не хотелось уходить от важнейших социальных проблем, которые решал Уинстон как министр внутренних дел, я посвятила себя тому, чтобы стать, по моему мнению, идеальной женой лорда-адмирала. Конечно, я была ни на кого не похожа, поскольку моих предшественниц редко видели или слышали, как большинство жен политиков. Я давала имена боевым кораблям, посещала верфи, репетировала речи с Уинстоном и, конечно, присутствовала на бесконечных раутах и ужинах, предназначенных для того, чтобы укрепить связи Уинстона с фигурами, важными для достижения наших целей. Я только не испытывала энтузиазма по поводу переезда в Дом Адмиралтейства.

– Клемми, – умолял Уинстон. – Мы должны переехать в этот дом как можно скорее. Как корабль должен получить имя, так и я как лорд Адмиралтейства должен получить этот дом. Люди этого ждут.

– Уинстон, – твердо ответила я, – мы должны оттягивать этот переезд как можно дольше. Как мы можем позволить себе жить в этом огромном, продуваемом сквозняками старом доме? В нем потребуется минимум двенадцать слуг, а мы можем позволить себе девять в лучшем случае. Не говоря уже о том, сколько будет стоить отопление этого чудовища. Мы едва вытягивали стоимость содержания дома на Экклстон-сквер.

– Но жалованье будет больше, Клемми. Конечно, мы можем себе это позволить, – возражал он, всегда сознательно не вникая в финансовые аспекты содержания дома.

– Но не в шесть раз. И это лишь приблизительно во сколько раз больше будет стоить содержание Дома Адмиралтейства.

– Я ограничу свои расходы, – заявил он.

Лицо его было серьезным, но я не могла сдержать смех.

– О, милый мой Мопс. Я не думаю, что ты понимаешь смысл слова «экономить».

– Я обещаю, Котик, – он приблизился, зашептал мне на ухо. – Больше никакого шампанского. Никакого шелкового белья. И не всегда я должен иметь самое лучшее. – Его обещания, которые он не способен сдержать, насколько я знаю, заставили меня рассмеяться еще сильнее.

Взяв себя в руки, я спросила:

– Мы можем чуть задержать переезд и провести торжество по поводу твоего назначения на борту «Энчантресс»? – Я была уверена, что эта элегантно нарядная, в четыре тысячи тонн водоизмещением паровая яхта, дававшаяся в придачу к посту, может легко послужить местом для приема, сильно снизив наши затраты. И, что важнее всего, это задержит переезд.

Но, задавая этот вопрос, я уже знала ответ и мысленно начала готовиться к переезду в Дом Адмиралтейства. Даже при попытках Уинстона снизить наши расходы – эти большие частные приемные предназначены только для официальных мероприятий и потому не съедят часть нашего бюджета – постоянная экономия правит моими днями, а он этой темы усердно избегал.

Уинстон даже не удосужился постучаться. Дверь моей спальной с грохотом распахивается и он, полуодетый, вваливается в комнату. Хелен подскакивает, и крючки с петлями, которые она с трудом застегивает, расходятся. Почему он здесь?

Когда он влетает ко мне в комнату, я рассматриваю его – вихрь лохматых золотисто-рыжих волос, пронизанных серебром, развязанный черный галстук, расстегнутый жилет, в руке несколько бумаг. Мой муж не понимает, какую я проделала работу – намного больше той, что мои современницы соизволили бы взвалить на себя, чтобы организовать этот вечер, и у него нет желания вникать в частности. Я поощряю эту рассеянность, интуитивно понимая, что если я буду посвящать его в детали, и он увидит, как я хлопочу за кулисами, то это может подорвать его высокое мнение обо мне. Он может увидеть во мне типичную домохозяйку и перестанет просить меня быть рядом с ним в его работе.

– Уинстон, разве ты не должен быть внизу, встречать наших гостей? – я не добавляю «и одеться», поскольку одно требует другого.

– Подождут пятнадцать минут. Стюард разносит шампанское.

– Шампанское? – я строго приказала подавать только вино, а не это заоблачно дорогое шампанское, уинстоновское любимое, от которого он обещал отказаться.

Он пропускает мимо ушей мой вопрос, вместо этого требуя:

– Мне надо, чтобы ты послушала мою речь.

Пока Хелен затягивает меня в платье, Уинстон начинает свое выступление, фокусируясь на полномочиях, предоставленных ему Асквитом. Он требует, чтобы флот готовился противостоять воинственным амбициям Германии. Этот приказ – отход от прежнего руководства флотом, наверняка всполошит уже и так встревоженных руководителей, которые справедливо полагают, что некоторые из них будут смещены. Уинстон уже заверил меня, что в ближайшем будущем он будет просить об отставке первого морского лорда сэра Артура Уилсона и заменит его сэром Френсисом Бриджменом.

Слушая его речь, я удерживаюсь от желания поправить его легкие преткновения в присутствии Хелен. Мы с ним работали над его произношением буквы «с», которую он в возбуждении произносит как «ш», поскольку это снижает посыл его речи. Но я обязана быть в этом осторожна и, конечно, никогда не поправлять его в присутствии других. Со стороны его уверенность может показаться непоколебимой, но я слишком хорошо знаю, на каком шатком основании она построена.

Но он не испытывает такой неуверенности по поводу моих предложений насчет формулировок в его речах. Я акцентируюсь на его многословности, постоянном использовании авторитетных команд.

– Мопс, – начинаю я с его прозвища, чтобы смягчить свои слова, – это инаугурационная речь перед твоими главными морскими офицерами, чья поддержка в ближайшем будущем тебе понадобится. Это твой первый шанс ввести твоих людей в сферу нового флота. Весь этот приказной тон – особенно в контексте новой миссии – может показаться им грубоватым.

– Х-м-м, – он смотрит на бумаги в руке. – И что ты предлагаешь?

И я даю совет, который, как я знаю, он примет только от меня.

– У тебя есть все качества великого лидера. Почему бы не вдохновить людей захотеть идти за тобой при нынешнем положении дел? Если им понравится новая директива, и они поверят, что сами выбрали путь, ты получишь послушный флот, а не тот, что нехотя выполняет твои приказы.

– Мудрый совет, Клемми, – говорит он с одобрительным кивком. Протягивает мне речь и спрашивает: – Что бы ты исправила?

До того, как спуститься по большой лестнице Дома Адмиралтейства к нашим слегка выпившим гостям, мы успеваем не только изменить слова в его речи, но также, как только Хелен покидает комнату, прослушать ее. Я уверена, что высказывания Уинстона по поводу Германии упадут на благодатную почву, и люди увидят в моем муже того вдохновляющего лидера, которым он может стать.

Глава девятая

2 января 1912 года

Лондон, Англия

Когда я смахиваю слезы смеха с глаз, Нелли говорит:

– Помнишь, как мы прятали наш новый крокетный набор от бабушки на лужайке за домиком садовника? Чтобы она не увидела, как мы играем?

Мы с Венецией разражаемся хохотом от воспоминаний. Когда я, наконец, беру себя в руки, я говорю:

– Бедная миссис Милн! Мы играли в крокет, бегали туда-сюда под ее бельем на веревке, и ей приходилось нас гонять.

– А все потому, что бабушка считала, будто крокетные ворота портят вид лужайки перед замком Эйрли, – добавляет Нелли. – Не говоря уже о ее уверенности, что крокет не подходит для юных леди.

В небольшую гостиную лондонского дома семейства Стэнли заходит горничная, чтобы обновить наши послеобеденные напитки – чудесное завершение роскошного ежегодного праздничного семейного ужина. Мы прерываем разговор и подаем наши стаканы за добавкой изысканного ликера Стэнли. Когда горничная закрывает за собой дверь, Венеция спрашивает:

– Она тебе и на велосипеде кататься запрещала?

Мы с Нелли обмениваемся удивленными взглядами, и Нелли отвечает:

– Конечно. Мама разрешила нам привезти велосипеды из Дьеппа в замок Эйрли именно потому, что бабушка считала непристойным само упоминание о женских велосипедах. Но когда мы приехали, мама сочла, что у нее не хватит духу спорить с бабушкой по поводу велосипедов. Поэтому мы тайком ездили за три мили рыбачить на Лох-Линтратен.

– Мы уезжали на такие расстояния, чтобы бабушка считала, что мы очень быстро ходим, – встреваю я, улыбаясь воспоминаниям.

Венеция, вся в длинных жемчужных бусах, хихикает.

– Мы делали то же самое во время летних поездок в замок Эйрли из Олдерли-парк.

Я продолжаю улыбаться, но упоминание Венеции о ее огромном семейном доме в сельском Чешире напоминает мне об огромной экономической пропасти между воспитанием Венеции и моим собственным, между детством большинства наших знакомых и нашим.

Веселые воспоминания о поездках к нашему общему матриарху, бабушке Стэнли, кажутся немного нечестными, поскольку ее здесь нет, чтобы защитить себя. Но поскольку она предпочла снова провести праздники одна в этом вечно продуваемом ветрами замке Эйрли, значит, она сама сделала себя законной добычей. Рассмеявшись, я вдруг ощущаю укол неожиданной грусти. Как Китти понравился бы этот момент. Хотя уже больше десяти лет прошло с тех пор, как она умерла от брюшного тифа, я так и не оправилась до конца после ее смерти, в частности потому, что так и не попрощалась с ней, поскольку мама отослала прочь нас, меня, Нелли и Билла, пока ухаживала за Китти.

Наш смех затихает, и я бросаю взгляд на Нелли, чьи строго причесанные на прямой пробор каштановые волосы делают ее жестче с виду, чем на самом деле. На ее губах еще играет милая улыбка, но глаза выдают мимолетную печаль. Она тоже подумала о Китти? Хотя остальные члены семьи не присутствуют на этом ежегодном празднике у Стэнли – Билл и мама не смогли из-за работы и романтических обязательств соответственно – любая семейная встреча кажется горьковатой без нашей бойкой сестренки, которая руководила такими событиями со своим остроумием и смелостью. Невозможно представить, что ее нет уже более десяти лет. Все было бы иначе, будь она жива.

Как же изменилась за это время моя жизнь. Брак, двое детей, бесчисленные появления на публике вместе с мужем и политические маневры от его лица. Поверил бы кто-нибудь, что я способна на такое, когда я шла по проходу в церкви в день моего венчания? Я искоса смотрю на Нелли и Венецию, думая о том, какими застывшими с виду кажутся их жизни с того дня, как они были подружками на моей свадьбе. Но я знаю, что перемены управляют и их жизнью.

Нелли встречается со мной взглядом, и я снова вижу тень меланхолии, явно вызванной призраком Китти. Но мы не говорим ни слова. Присутствие Венеции, ее серые глаза, кажущиеся более стальными, чем обычно, в тени ее тяжелых бровей, странно давят и не позволяют нам довериться друг другу.

Мы переходим к обсуждению необходимых обновлений и ремонта в замке Эйрли, но беседу прерывают вопли Рэндольфа. Я знаю, что Нанни вот-вот загонит детей в гостиную и готовлюсь встретить его ярость.

При виде Нелли малыш Рэндольф вырывается из рук Нанни и тянется к моей сестре. Как она так легко находит общий язык с моим сыном, который мне кажется слишком впечатлительным и живым?

Нанни глазами умоляет меня позволить им уйти, и я уступаю.

– Я вызову карету, Нанни. Возможно, вы сможете отвезти детей домой и приготовить их ко сну. Я тоже скоро приеду.

– Благодарю, мэм, – она с радостью приседает. Я понимаю, как трудно заставлять детей вести себя тихо и прилично за пределами наших апартаментов в Доме Адмиралтейства.

Когда она забирает Диану и Рэндольфа из комнаты, Венеция отпивает из бокала и спрашивает с невинным лицом:

– Уинстон не присоединится к нам?

Я понимаю суть ее вопроса. Когда премьер-министр завершит встречу с моим мужем? Внезапно я вспоминаю, что мое родство с сидящей передо мной женщиной – не просто отношения кузины или сестры, а куда сложнее.

– Да, – встревает Нелли. – Уинстон присоединится к нам за десертом? Воскресенье же, в конце концов. И я сто лет его не видела.

– Как я была бы рада, если бы он появился сегодня. Но как он обычно напоминает мне, – я пародирую гулкий голос Уинстона, – «работа лорда-адмирала не кончается никогда, поскольку солнце над британскими морями никогда не заходит». Я могу лишь надеяться, что он вернется домой поправить одеяло на детях. Он не любит пропускать их отход ко сну по воскресеньям. Это его единственный шанс почитать им.

По вечерам в большинстве случаев, каким бы суетным ни был мой день, я пытаюсь читать детям вслух сказку на ночь прежде, чем Нанни уложит их в постель, и мы с Уинстоном поужинаем или посетим прием. Я обожаю эти короткие моменты с моими сладкими, только что вымытыми детишками в пижамках. По крайней мере, пока крики, плач и брыкания Рэндольфа не накрывают милую, спокойную Диану, и наша встреча не идет прахом. Кажется, что даже в столь юном возрасте Рэндольф намерен занять все пространство в комнате.

Венеция и Нелли вежливо хихикают над моей неловкой имитацией Уинстона, затем Венеция смотрит на ручные часы. Я напрягаюсь. Я знаю, что она считает часы до конца встречи в Адмиралтействе, чтобы улизнуть на свое тайное рандеву. Ходят слухи, что моя кузина водит шашни с очень даже женатым лидером нашего государства, премьер-министром, который также начальник Уинстона, хотя можно только гадать, физическая это связь или эмоциональная.

– Иногда я опасаюсь, что и работа жены лорда-адмирала никогда не заканчивается, – шепчет Нелли.

На лице моей сестры забота, но я не хочу обсуждать все это при Венеции. Я точно знаю, с кем она поделится слухами, и не могу позволить, чтобы такие разговоры достигли слуха Уинстона.

– Все это часть работы, Нелли.

– Сестренка, я беспокоюсь о тебе. Я боюсь, что эти поездки и приемы, не говоря уже о твоей политической работе, – нагрузка на твое здоровье. Ты знаешь, что я восхищаюсь Уинстоном, но он слишком требователен.

– Чушь, Нелли. Я бодра как огурчик. Недавно я занялась теннисом и охотой, – резко отвечаю я, глянув на нее. Она что, не понимает, что Венеция расскажет о моих жалобах своей дорогой подруге Вайолет Асквит и самому премьер-министру? И оба они передадут это Уинстону?

– Я слышу твои слова, но я буду следить за твоим физическим состоянием, – она встречает мой взгляд, а затем расплывается в беспечной улыбке.

Когда я улыбаюсь в ответ моей милой младшей сестре, в разговор вклинивается Венеция.

– Это вульгарно.

Я не ослышалась? Она точно считает это вульгарным? Сама страстная спортсменка, она не может так говорит о теннисе и охоте.

Я поворачиваюсь к моей кузине и спрашиваю:

– Ты вообще о чем?

Она фыркает.

– Все эти кампании и составление политических речей. Это непристойно, Клемми. Совсем не по-женски.

Я шокирована и оскорблена. Как она смеет!

– Вульгарна ты, Венеция. По нынешним временам ты вряд ли можешь судить о том, что пристойно, не так ли?

Она вспыхивает, бросает взгляд на Нелли. Неужели она думает, что Нелли не в курсе ее взаимоотношений с премьер-министром Асквитом? Половина парламента знает, что она пишет ему письма по три раза на дню, даже во время важных заседаний.

– По крайней мере, никто не видит, как я агитирую кандидатов. Это мужская работа, Клемми. Работа выборного чиновника. Насколько я помню, никто тебя на должность не назначал, и ты не мужчина.

Неужели Венеция думает, что я оставлю ее шпильку без ответа? Хватит ходить на цыпочках вокруг ее внебрачных интрижек.

– Как интересно, Венеция. Насколько я помню, ты даже не в браке с выборным чиновником, и все же премьер-министр делится с тобой важными государственными секретами в любовных записочках, спрашивая твоего совета.

Нелли ошарашена. Я догадываюсь, что она все же не была в курсе откровенной связи Венеции с премьер-министром.

– Генри называет меня своей путеводной звездой, знаешь ли, – говорит Венеция, краснея. – И у нас чисто интеллектуальные взаимоотношения.

– Ни одно ласковое прозвище не скроет того факта, что твой Генри – премьер-министр – женатый мужчина.

– Я знаю твое мнение на этот счет. Ты такая моралистка, Клементина. Генри и Марго больше даже не спят вместе. Ты единственная в нашем кругу, кто не желает рассматривать внебрачные связи любого вида, даже эмоциональные. Ты и твой муж-ханжа.

– И я даже помыслить не могу о том, чтобы кто-то из нас вступил в такие грязные отношения. Можешь пойти и передать это своему драгоценному Генри и твоей лучшей подружке Вайолет.

Невеселый смех слетает с тонких губ Венеции.

– О, нет, никто не может обуздать Вайолет. Но тебе нечего бояться ее уловок, Клемми. Твой драгоценный Уинстон без ума от тебя.

Я больше не могу терпеть присутствия Венеции. Я встаю, беру сумочку и говорю:

– Так и должно быть. А я – от него.

Глава десятая

28 марта 1912 года

Лондон, Англия

Я не позволю этому состоянию выздоровления сдерживать меня. Четыре недели приказного постельного режима оторвали меня от Уинстона, вернули в домашнее заточение к пронзительным голосам Дианы и Рэндольфа, причем последний постоянно закатывает истерики. Доктор настоял, чтобы никаких речей, митингов, светских мероприятий, и Уинстон согласился. Он, по его словам, отправился в плаванье в одиночку.

Неужели напряженная поездка в Белфаст была причиной выкидыша и последующей болезни, что заточила меня в этой комнате? Конечно, Нелли приписывает мои недуги Белфасту. Эта мысль угнетает меня, но я не изменю своего решения сопровождать Уинстона, даже зная о последствиях.

Мое необщепринятое участие в делах Уинстона по Адмиралтейству заставляло делать большие глаза не только Венецию, но и многих других светских дам. Поездка же в Белфаст вызвала тревогу у моей сестры и невестки, Гуни. Белфаст, как заявляла Нелли, опасный город, посещение его не входит в обязанности жены, и Гуни соглашалась с ней. В душе я понимала, что они правы, но они не знали о близорукости моего мужа, и ему необходимо мое руководство, особенно когда из-за визита Уинстона в Белфаст возникла угроза беспорядков.

Волнения в Ирландии назревали по поводу вопроса о гомруле[31], заключавшегося в том, чтобы дать этой стране собственное правительство, но под контролем Англии. Лидеры правительства либералов хотели, чтобы Уинстон посетил Белфаст не как лорд-адмирал, а как член парламента от Либеральной партии, и выступил в поддержку самоуправления. Мы прибыли в Белфаст паромом компании «Странрар и Ларне». Остановившись в «Гранд Сентрал отеле» на ланч и попробовав местной рыбы, мы быстро вышли под проливной дождь к ожидавшей нас машине. Во время спуска по Ройал-авеню я поплотнее укуталась в мое черное отороченное мехом пальто-кокон. Мы с облегчением улыбнулись друг другу. Возможно, опасения насчет беспорядков и протестов профсоюзов при наличии полиции и армии были не обоснованы.

Но подъехав ближе к стадиону Кельтского футбола, где Уинстон должен был произнести речь, машина остановилась. Улица была перекрыта не машинами и экипажами, а людьми. Толпа взревела, узнав нашу машину – их предполагаемую цель.

В открытые окна старались просунуть руки, перекошенные ненавистью лица прижимались к стеклам. Машина начала вздрагивать от того, что в нее швыряли всякое, а потом стала раскачиваться под напором толпы. Переднюю часть машины оторвали от мостовой, и наш водитель стал орать. Меня охватил ужас, и мне самой захотелось завопить. Но я встретила взгляд Уинстона и поняла, что нам надо не терять хладнокровие и присутствие духа.

– Пожалуйста, уберите руки от машины, сэр, – я произнесла это громко, но вежливо, и встретилась взглядом с рабочим с верфи, который осыпал бранью Уинстона с другой стороны моего окна.

Он прищурился, по-видимому, впервые заметив меня.

– Там баба в машине, – крикнул он людям, окружавшим нас. Качка прекратилась, и толпа, окружавшая машину, расступилась. Мы выехали прямо на футбольное поле и выступили с речами, словно ничего не случилось, но внутри меня трясло. Только потом я услышала краем уха, как лорд Пирри[32], принимавший нас, шепотом обмолвился Уинстону об этом неприятном происшествии, что если бы я не обратилась к разъяренной толпе с такой твердой, но вежливой настойчивостью, то нашу машину перевернули бы, и неизвестно, чем бы все закончилось.

Удар в дверь и характерный стук сказали мне, что это Уинстон. Я пригладила волосы, расправила шелковый вышитый пеньюар, нащипала щеки, чтобы на них появился здоровый румянец, и открыла книгу, лежавшую у меня на коленях. Я не хочу показаться бездеятельной. Оставалось шесть дней постельного режима, и я решительно настроена немедленно броситься в драку.

– Войдите.

Уинстон, во фраке, заглядывает в щелку.

– Клемми, как ты, моя дорогая?

Почему он в вечернем туалете? Я слежу за календарем светских событий и не помню ни о каком мероприятии сегодня вечером. Возможно, он планирует заехать в клуб поиграть в карты.

– Очень хорошо, Мопсик. Садись.

Он садится на самый краешек моей кровати, словно у меня заразная болезнь.

Одарив меня полуулыбкой, он говорит:

– На твои щеки снова вернулся румянец, Котик. Думаю, ты выздоравливаешь.

– О, я на это надеюсь, Уинстон. Ненавижу покидать тебя.

– Не о чем беспокоиться, Котенок. Мистер Мопс может позаботиться о себе… хотя он всегда счастливее и намного успешнее, когда рядом с ним мурлычет Кошечка.

Его слова успокаивают меня. Откинувшись на груду подушек, я спрашиваю:

– Ты уходишь в Другой клуб[33]? – Когда Уинстон и его близкий друг Ф. Э. Смит были занесены в черный список клуба из-за их кажущегося нахальства и, в случае Уинстона, за дезертирство из Либеральной партии, они организовали собственный клуб – Другой клуб. Теперь в нем состоял Ллойд Джордж, двадцать четыре члена парламента и пестрая смесь авторитетных представителей высшего света.

– Нет, не сегодня. Смит нет, – он выглядит смущенно, и я замечаю, что он не ответил на мой вопрос прямо.

– Тогда куда при всем параде?

– К Асквитам.

Если он одет по-вечернему и идет к Асквитам, я понимаю, что это значит. Вайолет.

Во мне закипает ярость. Как он смеет проводить вечер у Асквитов, когда я прикована к постели? Он знает, как я к этому отношусь, и он обещал мне, что на мероприятиях, где есть Вайолет, я всегда буду при нем. Когда она случайно появляется на рабочих встречах, я ничего не могу поделать. Я замолкаю, не желая позволять своему гневу выплеснуться наружу.

Но мое молчание красноречиво.

– Кис, тебе незачем волноваться.

– Не ты причина моего недоверия.

– Но меня вызвал премьер-министр.

– Не по работе, Уинстон.

– Работа требует хороших отношений, а их можно сформировать только на прочном фундаменте взаимного гостеприимства вне работы.

– Останься со мной. Подожди с общением с Асквитами, пока я не оправлюсь достаточно, чтобы быть с тобой.

– Клемми, ты же понимаешь, что я не могу. Меня ждут.

Уинстону много раз приходилось разлучаться со мной и отсутствовать по необходимости, я привыкла к такой жизни. Но здесь другой случай, как будто меня оставляют одну намеренно. Он целует меня в щеку и медленно закрывает за собой дверь. Я остаюсь наедине с душной смесью беспокойства и гнева.

Через несколько минут я снова слышу стук в дверь и, надеясь, что это Уинстон с извинениями, вытираю слезы. Но в комнату заглядывает Нанни. Я киваю, и она запускает ко мне Диану и Рэндольфа, чтобы я поцеловала их перед сном и пожелала доброй ночи. Слава Богу, на сей раз Рэндольф спокоен, и я вдыхаю запах их чистой, теплой кожи.

Но дети не успокаивают меня. Образы Уинстона и Вайолет наедине на Даунинг-стрит в то время как премьер-министр занимается украдкой с другой гостью, Венецией, мучают меня. Вайолет согласится со всеми смешанными взглядами Уинстона на избирательное право среди прочего, оставив дыру, в которую сможет проникнуть сама.

На моем ночном столике лежит «Таймс», открытая на статье, которую я планировала обсудить с Уинстоном сегодня вечером. Это оскорбительное письмо выдающегося биолога сэра Алмрота Райта[34], в котором он декларирует, что женщинам не следует давать право голоса или позволять играть роль в политике из-за наших предполагаемых психологических и физических недостатков. Но если Уинстон настаивает на посещении Асквитов, оставив меня наедине с моими мыслями по этому поводу, то я поговорю с теми, кто будет меня слушать. Ему придется обратить на меня внимание. Мне можно помешать, но молчать я не буду.

Глава одиннадцатая

30 марта 1912 года

Лондон, Англия

Газета между нами как третья персона за столом. Я одергиваю свое светлое серовато-зеленое платье и отпиваю горячего чая. Внешнее спокойствие скрывает, что у меня на душе. Мой желудок сжимается в ожидании реакции Уинстона. Тому еще предстоит продемонстрировать свои чувства, кстати, и по поводу моего решения покинуть постель за пять дней до разрешения доктора.

Он потягивает свой портвейн, глядя на свои карты для виста. Мы как ни в чем не бывало сидим за игровым столиком, деланно не замечая сложенный номер «Таймс» в центре стола уже почти полчаса. Я полагаю, что он уже прочел газету по своей привычке просматривать ее до последней страницы перед тем как отправиться в парламент. И даже если по какой-то странной причине он нарушил свой ритуал, уж конечно, его коллеги по парламенту ее прочли.

Он откашливается и допивает портвейн.

«Ну, вот», – думаю я.

– Знаешь, тебе нет необходимости писать передовицу в «Таймс» чтобы привлечь мое внимание, Котенок, – говорит он, не отводя взгляда от карт. Его голос – сама безмятежность, но я ощущаю в нем другую нотку. Намек на гнев? Или это изумление? Я молча молюсь, чтобы это было второе, но остаюсь настороженной.

– Да? – невинным голосом говорю я, раскрывая карты.

– Конечно, нет, – он кладет свои карты на стол и тянется к моей свободной руке.

– Как это я не догадалась, – отвечаю я, держа пальцы на его ладони, но не пожимая ее в ответ. И я не смотрю ему в глаза.

– Я понимаю, что болезнь тяжело сказалась на тебе и признаю, что я не должен был идти к Асквитам без тебя. Но у тебя нет причин для подозрений. Мое сердце полностью принадлежит тебе, и я никого никогда не полюблю кроме тебя. – Он подносит мои пальцы к губам и целует их один за другим. – В этом ты можешь быть уверена.

– О, дорогой мой Мопс, спасибо тебе за заверения. Иногда эта ужасная семейная история неверности – с обеих сторон – не выходит из головы.

– Со мной тебе нечего опасаться, Котик.

Облегчение проходит по моему напряженному, жесткому телу, и я рада, что мое послание было принято и понято. То, что я не потерплю неверности, физической или эмоциональной. Теперь Уинстон знает, если не знал раньше, что я выложусь до конца, чтобы быть с ним и вести наш дом, ухитряясь скрывать наше финансовое положение, но я не позволю ему срываться прочь по зову другой женщины, пока я больна.

Даже если отец этой женщины премьер-министр.

– Твоя статья произвела фурор в парламенте.

Я чувствую, как мои брови удивленно поднимаются, и это заставляет его продолжать.

– О, да, Клемми. Ты умеешь захватить читателя с первых строк, – он выпускает мою руку и тянется к газете. – Я хочу сказать, это же просто гениально – перефразировать вопрос, который поднимает сэр Алмрот Райт в своей абсурдной статье с «можно ли дать женщине право голоса» на «может ли женщина существовать вообще по причине своих дефектов», которые, по мнению сэра Алмрота Райта, не позволяют им голосовать. Это раскрывает глупость его доводов.

Он смеется, и я вместе с ним. Затем он цитирует первые строки моей бомбы из «Таймс», и они звучат иронично и мощно – нет, не вычурно, как я опасалась. Интересно, хорошо ли приняли члены парламента остальную часть статьи.

Он продолжает читать статью вслух. Смех вырывается у него из груди, когда он зачитывает часть, в которой я делаю вывод с учетом списка недостатков и дефектов, которые сэр Алмрот Райт приписывает женщинам. Согласно его доводам нам надо просто уничтожить женщин.

Громкий хохот срывается с моих губ, пугая Уинстона. Я что, правда это написала? «Как смело с моей стороны», – думаю я. Это не казалось настолько дерзким, пока я набрасывала статью, но тогда мной двигала ярость.

– Ох, Клемми, следующий фрагмент просто наотмашь, – комментирует с нескрываемым восторгом Уинстон и снова читает вслух на сей раз раздел, в котором я ставлю вопрос, можем ли мы продолжить людской род без женщин, раз уж согласно сэру Алмроту Райту они так фатально неполноценны. – Блестяще, хлестко, Клемми. Премьер-министр тоже так думает.

– Правда? – я поражена. Асквит не проявлял ни капли симпатии к избирательному праву женщин, и я думала, что Уинстону от него достанется, когда он узнает – как и все, несомненно, что «КСЧ», анонимный автор статьи, на самом деле жена его собственного лорда Адмиралтейства. – Не подумала бы, что его взгляды на избирательное право для женщин настолько широки.

– Не надо быть суфражисткой, чтобы понять, что этот сэр Алмрот Райт полный дурак и заслуживает порки.

– Полагаю, ты прав.

– Асквит пошел даже дальше, Котик. Он намекнул, что это лучшая статья по женскому вопросу за долгое время.

– Неужели правда?

– Да. Хотя вряд ли она изменила его позицию по поводу женских избирательных прав.

– Он знал, что автор – я?

– После того, как я ему сказал, – отвечает он с озорным блеском в глазах. Теперь я вижу, что Уинстон ждал реакции премьер-министра, а потом сообщил ему эту новость.

У меня вспыхивают щеки от удовлетворения. Моя статья, написанная в приступе досады, оказала даже более сильное влияние, чем я предполагала. Возможно, если премьер-министр в конце концов публично выскажет свое одобрение, Вайолет будет вынуждена последовать его примеру и оставить свои притязания на Уинстона раз и навсегда. И не только Уинстон, но и Вайолет поймут, что меня нельзя недооценивать.

Глава двенадцатая

12 и 18 мая 1913 года

Яхта «Энчантресс» и Афины, Греция

С моей выгодной позиции на палубе я наблюдаю за тем, как, похоже, вся команда из 196 человек занята перетаскиванием на борт нашего багажа. Неужели мы привезли все эти чемоданы на поездах от Лондона до Венеции? Кажется невозможным, чтобы они вместились в железнодорожный вагон, но это так. В конце концов, леди среди наших гостей придерживались светских норм, четырежды в день меняя платья, пока мы жили в Венеции, и я готова поклясться, что ни разу не надевалось одно и то же платье дважды.

Прикрыв глаза от яркого солнца Венеции, я изучаю маршруты членов экипажа к разным каютам. Я так увлечена этим, что подпрыгиваю от неожиданности, когда чувствую чью-то руку на талии, на которой корсет ослаблен из-за жары. Я оборачиваюсь к улыбающемуся Уинстону, выглядящему нарядно в своей темно-синей форме лорда-адмирала, в белых палубных туфлях и с биноклем. Словно читая мои мысли, он произносит:

– Котик, не волнуйся насчет того, что команда разнесет чемоданы не по тем каютам. Эти люди профессионалы до мозга костей.

Я криво улыбаюсь и говорю:

– Мопс, я сомневаюсь не в профессионализме команды. Меня тревожит скользкая мораль наших гостей и ее влияние на размещение.

Он хмыкает.

– Венеции на борту нет, так что вряд ли тебе следует волноваться насчет любовных интрижек.

– Верно. Полагаю, бдительность вошла в привычку.

– Бдительность порождена необходимостью, – соглашается он, намекая на многократные попытки Венеции и премьер-министра Асквита скрыть свою связь, какой бы она ни была, используя ее дружбу с Вайолет. Он не хуже меня знает, что наши гости в этом средиземноморском круизе на Мальту через Венецию и Афины дали нам повод для подозрений и про прошлые поездки.

В этом путешествии на «Энчантресс» нашими гостями будут Дженни, Джеймс Мастертон-Смит, личный секретарь Уинстона, и Асквиты – премьер-министр, его жена Марго и, конечно, его дочь Вайолет. Мать Уинстона в щекотливом положении, поскольку она в процессе развода со своим мужем, Джорджем Корнуоллисом-Уэстом. Законным основанием разрыва послужила его измена, хотя на самом деле это лишь предлог. За четырнадцать месяцев, прошедших с публикации моей статьи в «Таймс», наши отношения с Асквитами переросли почти в дружбу. Мы стали чуть ли не регулярно играть в гольф и бридж. Однако осторожность в данном общении терять нельзя: неискушенному человеку их слова и взгляды и могут показаться добрыми и сердечными, но я-то знаю, как они мелочны и всегда готовы уцепиться за малейший промах. Венеция часто с удовольствием делится личным мнением Асквитов о моей персоне, а именно то, что хотя они и находят меня привлекательной и пылкой, но считают, что я недостаточно эрудирована и культурна для них – она же избегает возражать что-либо на это. Вайолет продолжает тосковать по Уинстону, и, хотя я все еще слежу за ней, в последнее время ее поведение не дает оснований для тревоги.

Уинстон и я беремся за руки и смотрим на сверкающее море. Мы обсуждаем поездку на гондоле два вечера назад и пикник, что был у нас в итальянской деревне. Мы сравниваем здешнее солнце с солнцем Лаго-Маджоре, где провели свой медовый месяц. Я думаю о том, как эти редкие моменты наедине поддерживают меня. Довольная, я свободной рукой сжимаю его руку. В этом путешествии я напишу ему много записочек с просьбами посетить меня вечером, и в большинстве случаев мы будем просыпаться в объятиях друг друга, что так редко случается в нашей обыденной жизни.

Мое внимание отвлекают члены команды, продолжающие таскать вещи на борт. Это уже не чемоданы, а знакомые ящики.

– Что в этих ящиках, Мопс? – спрашиваю я, стараясь говорить ровно.

Он мнется.

– Напитки для путешествия.

– «Поль Роже»? – спрашиваю я, уже зная ответ.

– Да, – смущенно отвечает он. – Но не волнуйся, Котик. Это не за наш счет.

С чего он взял, что единственным, что поставлено на карту покупкой этого дорогого шампанского, является наше финансовое положение?

– Мопс, ты же знаешь, что использование нами «Энчантресс» обсуждалось членами парламента. Ты правда считаешь разумным предаваться роскоши?

– Каждый потраченный нами фунт стоит того, – решительно говорит Уинстон. – С тех пор как я стал лорд-адмиралом, этот корабль прошел около девятнадцати тысяч миль и посетил со мной почти каждый порт на Британских островах, хоть как-то связанный с интересами нашего флота. Во время этих поездок мы проинспектировали от шестидесяти до семидесяти военных кораблей и крейсеров, все флотилии эсминцев и подводных лодок, и я присутствовал почти на сорока флотских учениях. И сейчас «Энчантресс» идет на Мальту, чтобы я мог провести военную инспекцию вместе с фельдмаршалом Китченером[35] ради обеспечения безопасности в Средиземном море. Как еще я могу убедиться, что мы строим сильнейший в мире флот?

Я чуть ли не смеюсь над его сложным оправданием, но затем замечаю выражение его лица. Он совершенно уверен в своих заявлениях. «Уинстон говорит как тори, – думаю я. – Совсем не как либерал, которым, как утверждает, является. Что происходит с человеком, за которого я вышла замуж?» — удивляюсь я.

Я отстраняюсь от Уинстона и смотрю ему прямо в глаза.

– Я не парламентский комитет по расследованию использования «Энчантресс». Я твоя жена, и единственная моя цель – защищать нас.

Хмурое выражение его лица смягчается, как и его голос.

– О, Клемми, конечно. Твои стремления всегда благородны.

– Возможно, ты переоцениваешь меня, Мопс, – я думаю о детях, оставшихся в Лондоне со своими няней и учителями, но без родителей. Оставила бы благородная мать своих отпрысков на попечение других людей ради роскошной поездки? Сосредоточившись вместо них на своем муже и его карьере?

Он берет меня за руку.

– Нет, Котик. Ты благороднейшая из женщин.

По палубе цокают женские каблучки, и Уинстон говорит:

– Вот и наши гости прибыли. Ты готова?

Я прячу поглубже мои тревоги и изображаю улыбку.

– Как всегда.

На его лице возникает коварная усмешка.

– Как и к «Полю Роже»? Не можем же мы подавать министру дешевое шампанское.

– У нас есть время посмотреть на Парфенон в лунном свете? – спрашивает Дженни голосом, хриплым от вина, выпитого за ужином в британской миссии в Афинах. Поскольку вояж «Энчантресс» имеет военные цели, британские чиновники приветливо распахивают перед нами двери, и так будет продолжаться по всему нашему маршруту – Афины, Сицилия, Корсика и, наконец, Мальта.

– Мы выходим утром, мама, – отвечает Уинстон с чуть заметным замешательством. Из опыта наших поездок я знаю, что по возвращении на судно ему придется встретиться с капитаном.

– Ну, пожалуйста, Уинстон, – умоляет Дженни, беря Уинстона под руку. – Луна такая яркая.

Мы уже побывали в древнем храме, посвященном богине Афине, но наши хозяева из британской миссии заявляли, что «надо обязательно увидеть его в свете луны». А Дженни всегда должна сделать то, что обязательно.

– Ну, хорошо, – в его голосе слышатся нотки раздражения, но я знаю, насколько он ценит возможность порадовать мать, особенно сейчас. Пресса раздувает историю о том, как молодой муж бросил Дженни, развеяв ее репутацию неотразимой женщины, и она повсюду рассказывала о своих страданиях. Даже я прониклась сочувствием к моей обычно суетной и тщеславной свекрови.

Акрополь возвышается перед нами как призрачная женщина. Идти недолго, но я дивлюсь выносливости Дженни и Марго, особенно учитывая то, сколько мы ходили и карабкались наверх сегодня днем. Также меня волнует, не споткнутся ли они в темноте.

– Может, нас заберет экипаж, Уинстон? – спрашиваю я.

– Незачем. Мы же справимся? – обращается он к остальной группе с вопросом, который скорее звучит как приказ.

Асквиты, рука в руке, с непривычно спокойной Вайолет отвечают:

– Конечно, – никто не обращает внимания на Марго, ворчащую, что до Парфенона придется карабкаться по разрушенным ступеням Акрополя и крутому холму.

Когда мы добираемся до Панафинейского пути в западной части Акрополя, ведущего к Парфенону, я слышу, как Уинстон отвечает на вопросы Асквита по поводу «Энчантресс». Мой муж хватается за возможность превознести достоинства своей любимой яхты, от искусства исполнения ее двойных винтов и массы в четыре тысячи тонн до ее способности идти на скорости в восемнадцать узлов. Раньше он еще упоминал, что ее строили знаменитые «Harland & Wolff», но поскольку они еще и создатели «Титаника», он перестал распространяться о ее происхождении.

Их разговор резко обрывается, когда Уинстон видит обломки рухнувших дорических колонн.

– Боже, посмотрите на эти сокровища. Какой ужас, что греки позволили им превратиться в руины.

Асквит цокает.

– Как жаль.

Я удерживаюсь от того, чтобы напомнить джентльменам тот факт, который они уже должны бы знать, – вряд ли нынешнее греческое правительство ответственно за состояние Акрополя и Парфенона. Разрушение произошло за много столетий до того. Возможно, правительство оставило свидетельство былого разорения и войн преднамеренно, как памятник превратностям истории. В конце концов, некоторые из величайших движимых сокровищ Парфенона – мраморные статуи и фризы – были вывезены графом Элджином[36] сто лет назад и помещены в Британский музей.

– Почему бы нам не послать группу моряков и не поднять колонны? – предлагает Уинстон.

– Ах, Уинстон, кто знает, как воспримут это греки? Не будем устраивать международный инцидент из-за того, что вам невыносим вид разрушенного памятника искусства, – отвечает Асквит, затем начинает долгий подъем на вершину Акрополя с Вайолет по правую руку и Дженни по левую.

Марго приходится взбираться по крутым, неровным мраморным ступеням в одиночку. Хотя она известна своим острым языком и наверняка осмеяла бы наши попытки помочь ей, мы с Уинстоном медленно идем рядом, чтобы в случае чего помочь. Я с благодарностью думаю, о том, что женская мода недавно отказалась от объемного S-силуэта в пользу более узких, более удобных юбок. Иначе и мне было бы тяжело.

– Эти чертовы ступеньки, – бормочет она, опускаясь на лестницу и вытаскивая веер из маленькой бисерной сумочки на запястье. Этот аксессуар – единственный изящный элемент ее облика. – Как цивилизованный человек может карабкаться сюда по такой жаре?

Уинстон садится рядом с ней, и снятой шляпой обмахивает обоих, а затем, когда Марго раздраженно отталкивает его руку, откладывает ее в сторону. Я поднимаю шляпу, надеваю ее набекрень и, в попытке развеять обстановку, широко им улыбаюсь.

Марго одаряет меня слабой улыбкой, но Уинстон неодобрительно смотрит на меня и резко тянется за шляпой. Я вздрагиваю от его грубости, меня охватывают обида и гнев. Как он смеет! Я долгие годы была ему верной женой и политическим агентом. И я не могу себе позволить минутной веселости? Легкомыслия? Все мои слова и поступки должны диктоваться требованиями его политического успеха и его личного комфорта?

Не говоря никому ни слова, я ухожу, поднимаясь по оставшейся лестнице к Парфенону. Мне нужно место, чтобы отделить мои собственные мысли и чувства от его. Шагая по площадке на вершине Акрополя, забыв и о виде Афин, и о прославленной симметрии Парфенона, я думаю о своей роли и месте в мире. Как давно я принимала решение или даже произносила слово, не думая о реакции Уинстона? Его интересы – как постоянный шум на заднем плане моей жизни.

Когда я вхожу в целлу, внутреннюю часть Парфенона, я слышу шаги у себя за спиной. Это Уинстон. Освещенный луной сзади он выглядит совсем не романтично.

– Ты в порядке? Ты ушла, не сказав ни слова, – он говорит одновременно взволнованно и как ни в чем не бывало. Как такое может быть? Интересно, он притворяется или уже так привык, что мой мир вращается вокруг него, что действительно не понимает?

– Ты не знаешь, почему я ушла? – спрашиваю я, выверяя его реакцию. Как бы то ни было, этим искусством я овладела хорошо.

– Нет, – он кажется искренне озадаченным.

– Не помнишь, каким стало у тебя лицо, когда я надела твою шляпу? Забыл о том неуважении, которое ты продемонстрировал мне, твоей жене, за маленькую вольность? Как потом ты грубо вырвал у меня шляпу? Это не просто неуважение ко мне и моим трудам, но и чудовищное унижение на глазах у Марго.