Читать онлайн Русская повесть бесплатно

© Владо Зрнич, 2023

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2023

Предисловие

Вторая книга охватывает период жизни автора с момента его отъезда из Югославии и прибытия в Светский Союз. После войны Владо Зрнич, как и многие его земляки, направляются в СССР на учебу. Шестнадцатилетний подпоручик Югославской народной армии, активно воевавший за освобождение своей Родины, решает стать профессиональным военным. С большим желанием он учится в военном училище. Настойчиво изучает русский язык, читает русскую классическую литературу, знакомится с историей, культурой и бытом советского народа. В течение учебы он хочет узнать как можно больше о первой стране социализма, о могучей братской стране, на которую он и его земляки надеялись и которой верили в самые тяжелые военные годы. По возвращении на Родину он рассчитывал полученные знания и энергию отдать строительству новой жизни.

Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. Возвращение на Родину не состоялось ни во время, ни после окончания учебы, а отодвинулось на долгие годы, наполненные грустью и ностальгией.

Он стал гражданином Советского Союза, был зачислен в кадры Вооруженных сил, и его взрослая жизнь, во многом, началась в новых условиях и практически сначала. О том, какова она была и как она прожита, автор и собирается вам поведать в этой книге.

Я любю святая Рус!

1. Отъезд. Русский город Пермь

Пермь – город на Урале, куда мы едем. Пока мы садимся в поезд и едем до Москвы, а там будет видно. Русский лейтенант Макаров проверяет нас по списку, коверкая наши фамилии, и пропускает в вагон. В вагон набивается много народа. Это в основном наши и русские военные. В нашей группе десять человек, и мы размещаемся в двух купе общего вагона. Пока – оглядываемся и устраиваемся. Наш лейтенант предупреждает, чтобы мы прибрали свои вещи и за ними смотрели. Мы немного удивились, полагая, что в такой среде нечего опасаться за вещи, так как люди все военные и воров и жуликов не должно быть. Мы все возбуждены от самого факта отъезда, смотрим в окна и разглядываем все вокруг.

Владо Зрнич, подпоручик ЮНА, Белград. 1947 год

Наконец-то раздается гудок паровоза, и наш поезд потихоньку страгивается. Мы смотрим на проводниц с флажками и на перрон с немногочисленными провожающими. Мы покидаем столицу новой Югославии, в которой мы пробыли два месяца, познакомились с городом и интересно провели время в ожидании, пока кадровики подготовят документы и все остальное, что было необходимо для нашего отъезда.

Мы разместились и немного успокоились, а в соседнее купе сели русские солдаты. Один из них заглядывает к нам, знакомимся, – его зовут Ваня. Он пехотинец, молодой такой, со светлыми волосами; по-видимому, едет домой. Время вечернее, надо ужинать и отдыхать. Мы открываем наши чемоданы и пакеты, режем белые батоны хлеба и вскрываем небольшие консервы с колбасой в сливочном масле. Приглашаем и Ваню, но он отказывается: стесняется или ему сказали с иностранцами не общаться. Тогда мы этого не знали. Через некоторое время Ваня и другие русские солдаты достают свои вещмешки и тоже начинают ужинать. Но достают они буханки черного хлеба и сушеную или вяленую рыбу. Мы удивляемся этим продуктам. В пути наш лейтенант будет получать и для нас такие же продукты в специальных складах, которые были при вокзалах больших железнодорожных станций. Мы не знали, что в стране плохо с продовольствием, что существует карточная система. Мы тогда не знали и того, что наши батоны пеклись из белой муки, которая на баржах по Дунаю поступала к нам из России.

Мы улеглись на твердых полках и под стук колес быстро уснули. Что происходило в два следующих дня, я сейчас не помню. Помню только, что наш поезд проехал Венгрию, забрался и перевалил через Карпаты и сейчас мчался по бескрайным полям Украины. Я смотрел на эти поля и все думал о том, что здесь проходила война и эта земля обильно пропитана кровью советских солдат. Я думал и о том, каково же было здесь простому солдату, за что ему было цепляться? Только зубами, как пел наш замечательный поэт и певец В. Высоцкий в одной из своих песен. Картина, конечно, была унылая: поля и поля, покрытые снегом. Поэтому следов войны тоже было не видать, если не считать торчавших из снега остатков стен разрушенных зданий железнодорожных станций и прилегающих к ним построек. За трое суток мы все-таки добрались в Москву. Вот она – заснеженная, вся в огнях и морозами прижатая. Люди, одетые в шубы, в валенках и меховых шапках, вдыхая холодный воздух, спешат на работу, – они с раннего утра уже на ногах. Бренчат трамваи, раздаются сигналы такси, проталкивающихся назойливо из ряда в ряд.

Мы приезжаем на Киевский вокзал. На вокзале народу много. Мы осматриваемся и находим две свободные скамьи. Опускаем на них свой багаж, продолжая стоять и рассматривать огромные залы. Рядом на скамейке сидит девушка в военном. Я здороваюсь. Она отвечает, подает мне руку и говорит: «Нина Пичугина». Завязываем разговор, вначале просто так: кто и откуда. А затем незаметно, полушутя и про любовь.

– А вы любили? – спрашивает меня Нина?

– Да, конечно, – отвечаю я.

Она лукаво улыбается и слегка покачивает головою. Что это означало, я не понял, но, наверно, то, что я еще слишком молод и легкомыслен для таких разговоров. Нина была из Гомеля, сейчас она ехала домой в отпуск. А может быть, после увольнения из армии. Она была симпатичной и общительной. И мне было интересно с ней пообщаться. Кроме того, я хотел проверить свой русский, который я изучал в партизанской гимназии. Это было мое первое знакомство с русской девушкой, и почему-то оно мне запомнилось.

После того как наш лейтенант получил для нас продукты и оформил проездные документы, мы продолжили путь, теперь уже до города Перми, что находится на Урале. Сейчас мы едем курьерским поездом «Москва – Владивосток». Поезд идет со скоростью почти сто километров в час. Город нас встречает морозом градусов под тридцать, а мы в пилотках и без шинелей. «Как же здесь жить и учиться?» – думали мы.

Но вскоре нас довезли до училища, накормили и согрели. Впоследствии мы привыкнем к уральским, а потом и к сибирским морозам и будем не только по городу ходить, а и на лыжах и коньках кататься.

Город Пермь

Пермь является одним из крупнейших городов на среднем Урале с населением свыше одного миллиона человек. Он расположен в центре Пермской области по берегам реки Камы. Является крупным транспортным, промышленным и культурным центром, в котором размещены заводы-гиганты: знаменитые артиллерийские, моторостроительные и другие оборонные предприятия. В городе имеются: государственный университет, медицинский институт и другие учебные заведения. Драматический театр и известный в стране театр оперы и балета.

В училище нас разместили в здании его штаба, приспособив для этого помещение методического кабинета. Помещение было небольшим, но в нем легко разместили шесть двухэтажных металлических кроватей, стол для преподавателя, платяной шкаф, диван и пирамида для винтовок. В помещении было удобно, тепло и светло, рядом находилась столовая и буфет, здесь же проходили и занятия по общеобразовательным предметам.

Начальником училища в то время был полковник Черкасов. Его заместителями по политической и учебной части были соответственно полковники Леонидов и Григорьев, по строевой – подполковник Носков, а начальником учебного отдела был подполковник Турган.

Нас в группе было десять человек: Айдинович Айдин, Баракович Иосиф, Десница Гойко, Зрнич Владо, Ёванович Бранислав, Мамула Милан, Максимович Ёван, Радославлевич Любомир, Тодорович Милутин и Чордарев Милорад. Командиром отделения назначили Радославлевича, а партийным секретарем группы – меня. Эта должность была закреплена за мною еще в Белграде потому, что я был уже на политической должности и имел самый большой партийный стаж, хотя и был самым молодым по возрасту. Нашим командиром в училище был назначен лейтенант Шилюк. Он годом раньше выпустил большую группу авиатехников для югославских ВВС. Нас переодели в курсантскую русскую форму, в том числе и меня, хотя я был подпоручиком. Однако в документах, прибывших из Югославии, забыли внести изменения и, таким образом, лишили меня офицерского звания и всего с этим связанного. Я не протестовал и ничего не предпринимал, полагая, что через год во время отпуска во всем разберемся там, в Белграде. В курсантской форме с сержантскими погонами и орденскими планками мы выглядели вполне прилично. Во всяком случае, местные девушки стали сразу на нас поглядывать, чем мы вскоре воспользовались и начали заводить с ними знакомства.

Мы были готовы к учебе, о чем наш лейтенант доложил начальнику училища. Наша учеба началась с курса молодого бойца. Хотя мы все давно уже служим в армии, участвовали в войне и многие занимали руководящие должности, нам пришлось начинать с изучения винтовки, уставов и занятий по строевой подготовке. Одновременно с этим мы изучали и общеобразовательные предметы: математику, физику, химию и русский язык. Нашими преподавателями были: Юсова – русский язык, капитан Вахонин – математика, капитан Дворников – физика, капитан Чиник – химия. Все они в свое время получили в Москве университетское или академическое образование, а с началом войны были призваны в армию и теперь работали в военных учебных заведениях. Имея хорошую научную и методическую подготовку, они приступили к обучению нас, владеющих знаниями в объеме не выше седьмого класса и к тому же незнающих русского языка. Начальник учебного отдела рассказал нам содержание программы обучения и ее объем в часах. Он составлял около 3 900 часов. Мы ужаснулись, услышав эту цифру, и подумали, когда и как мы все это одолеем. Далее он сказал, что в конце каждого учебного года нам положен отпуск, что, конечно, нас обрадовало, и мы успокоились. После всех предварительных замечаний и подготовительных работ мы приступили к занятиям.

Занимались мы с преподавателями по шесть часов с утра. И два часа было для самоподготовки после обеда и дневного сна. Преподаватели наши были хорошими методистами, поэтому и занятия у нас сразу пошли хорошо. По всему чувствовалось, что они делают все, чтобы нам было ясно, что они говорят. Темп изложения был не высокий, чтобы можно вести записи. Я это использовал и во время занятий с колен читал книжки. Если возникали какие-либо затруднения с русским языком, то преподаватель просил меня перевести какое-то слово или фразу. Капитан Чиник в подобных ситуациях говорил: «Товарищ Зрнич, переведите, пожалуйста!» Я вставал, и мы вдвоем совещались и решали, что это слово будет означать на сербском языке. Но мы решили и постановили дальше писать так, не иначе! Конечно, моих скромных знаний было недостаточно, чтобы объяснить весь курс химии. Но что было делать, если мои коллеги и этого не знали? Приходилось как-то выходить из положения.

А что касается нашей жизни, то она пока была однообразной, но скучать нам было некогда, так как мы все время отдавали учебе. Правда, по праздникам и выходным нам вместе с русскими курсантами устраивали культпоходы в оперный театр. Это была хорошая традиция, благодаря которой мы прослушали все оперы и посмотрели все балеты, весь классический репертуар театра. Иногда нас водили и в драму. Так что мы получали образование не только специальное, но также и к искусству приобщались. Своим примером нас учили наши высокообразованные и высоконравственные преподаватели. Они были людьми, которые закладывали в нас основы не только естественных знаний, но также и высокой нравственности. По ним мы впоследствии, будучи педагогами и ученными, «строили себя», устанавливали для себя планку гражданственности.

С наступлением весны и лета жизнь наша стала веселее и разнообразнее. В майские праздники нас впервые пустили в увольнение. Мы с другом Любомиром Радославлевичем, будучи в городе, забрели в речной порт. Погода была теплой, и по набережной гуляла масса народа. Мы выпили по сто пятьдесят грамм водки и включились в общий поток гуляющих и, почувствовав себя более раскованными, решили познакомиться с девушками. Стали смотреть вокруг и обратили внимание на двух стройных и фигуристых девушек, идущих впереди нас в попутном направлении. Обгоняем их и небрежно оглядываемся назад, чтобы увидеть их лица. Ничего вроде. «Будем брать», – говорит Любомир. Подходим к ним, здороваемся, и Любомир говорит:

– Просим пардон, мы желаем с вами бит знакомые.

Они смотрят на нас как-то недоверчиво и ждут, что будет дальше.

– Я и мой коллега мало выпили, и сейчас мы весели, – продолжает Любомир.

– Что-то не видно, что вы мало выпили, – говорит одна из девушек.

– Мой друг хотел сказат, что ми немного выпили и сейчас веселые, – попытался я выручить друга.

– Молчи, ты еще молодой, – говорит Любомир.

Ну а дальше у нас с ними завязывается разговор, в течение которого они смеются над тем, как мы произносим и коверкаем русские слова. Мы смеемся вместе с ними и так оказываемся в центре города. Здесь мы расстаемся с девушками и направляемся домой, обмениваясь впечатлениями о том, что видели и как провели время в своем первом увольнении.

В дальнейшем нас регулярно отпускали в увольнение и мы пытались по возможности разнообразить свой досуг. Как-то мы гуляли в городском парке, а дело было летом, и было жарковато. И нам захотелось мороженого. Мы подошли киоску, и я стал в очередь. По мере подхода к окошку я достал из бумажника деньги и положил его в задний карман брюк. Мы купили мороженое и сели. Еще погуляли по парку, посмотрели разные аттракционы и довольные без происшествий вовремя вернулись в училище. На следующий день к нам заходит подполковник Носков. Мы, как обычно, подали команду «Смирно», приготовились выслушать, что он скажет. Он и раньше к нам заходил и рассказывал новости или интересовался, как у нас дела. Он подает команду «Вольно» и без всяких предисловий протягивает мне руку с какими-то документами и говорит:

– Товарищ Зрнич, это ваши документы? Возьмите, пожалуйста, и впредь будьте бдительнее!

Я опешил и не могу понять, в чем дело?

– Их нашли в парке – вчера, недалеко от киоска с мороженым. Кто-то их у вас вытащил и положил возле дерева.

Я взял пачку с документами, посмотрел. К моему удовольствию, там оказалось все на месте: фотографии, какие-то бумаги с адресами и, самое главное, удостоверенные личности. Вор забрал только портмоне из лайковой кожи. Я, конечно, был рад, что все так благополучно обошлось, но никаких выводов не сделал, так как впоследствии у меня украли в бане часы. И позже, в зрелые годы, у меня всегда что-то крали или я что-то терял.

Учеба наша проходила нормально. Особых трудностей мы не встречали, так как наши преподаватели делали все, чтобы мы могли осваивать сложную для нас авиационную науку и все прикладное, что для этого необходимо.

Ну а по жизни мы были неприхотливые. Все, что необходимо для нашей жизни и учебы, было, а если и было что-то не то и не так, мы понимали и, как говорят, стойко переносили возникающие перед нами трудности.

Вскоре нам пошили нашу форму; правда, не сине-голубого цвета, как форма в наших ВВС, а из материала цвета хаки. Но мы и в ней выглядели вполне прилично. Наверное, поэтому наш командир Шилюк, когда мы шли со строевых занятий, метров за сто до парадного входа в штаб училища подавал команду «Смирно», по которой мы брали винтовки наперевес и парадным шагом подходили к входу и по команде останавливались, лихо опуская винтовки к ноге. Питались мы в офицерской столовой, где для нас было отведено два сдвинутых друг к другу стола. Кормили нас по курсантской норме, которая вполне удовлетворяла физиологические потребности нашего организма и даже позволяла набирать вес. Так, например, у меня он впервые в жизни стал равным восьмидесяти килограммам. Хотя при этом нам постоянно хотелось есть.

В феврале 1948 года меня вызвали в Москву на совещание, которое проводило Главное политическое управление Вооруженных сил СССР. В телеграмме, полученной в училище, было написано: «Командировать тов. Зрнича В. Д. в распоряжение генерал-лейтенанта Проничева по адресу: гор. Москва, Фрунзенская набережная, 19».

Получив такую телеграмму, наш командир Шилюк забеспокоился:

– Для чего приглашают? Что бы это могло значить?

Преодолев, первое волнение я стал собираться в дорогу, а точнее – собирать стали меня. Выписали мне командировочное предписание, выдали продукты на дорогу. Жена командира испекла пирожки, положила кусочек сахара, сала и какого-то чая. Взяла кружечку и чайную ложечку и все это завернула в домашнее полотенце. И это было взято из того строго нормированного пайка, выделяемого офицерскому составу по карточкам.

А командир продолжал беспокоиться и наставлял меня:

– Дорога длинная, Москва большая, всякого жулья везде полно. Вещи не бросайте, документы берегите, от поезда не отстаньте!

– Не беспокойтесь, товарищ лейтенант! В поезде я лягу на полку и буду спать, а в Москве я разберусь запросто. Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Приехав в Москву, я на самом деле быстро нашел нужный адрес, позвонил генералу и доложил, что я, такой-то, прибыл. Он меня направил в ЦДКА (Центральный дом Красной армии), где уже собралось много народа. Это были в основном офицеры, прибывшие из училищ и академий всего Советского Союза и представляющие все виды и рода вооруженных сил. Кроме того, было много генералов из центрального аппарата и начальников некоторых учебных заведений. Наших генералов из Академии Генерального штаба почему-то не было. Нам было известно, что в то время там, на курсах, были начальник Генерального штаба ЮНА генералполковник Арсо Ёванович и еще несколько генералов.

Генералы ЮНА. В середине начальник Генштаба А. Jovanovic

Нас всех разместили в гостинице ЦДКА. Там же, в одном из залов, состоялся семинар-совещание на тему «Состояние обучения и воспитания военных кадров ЮНА и меры по повышению их качества». Оно проводилось Главным управлением кадров, Главным политическим управлением Красной армии и представителями военного и политического руководства.

На совещании были, как обычно, головной доклад, содоклады и выступления с мест. Из всех выступающих мне запомнился начальник Одесского пехотного училища генерал армии Захаров. Говоря о недостатках, он подверг резкой критике отношение слушателей к учебе: «Слушатели не проявляют настойчивость в достижении учебных целей, плохо относятся к физической закалке. Плохо отражают атаки танков, испытывают при этом танкобоязнь». Слушая эти слова, я представил себе, как наши офицеры тяжело переносят длинные марш-броски, окапывание, обкатку танками. И все это в любых погодных условиях. Все они не один год воевали, делали изнуряющие переходы по горным кручам, встречались с танками, но все это было во многом не так. Иногда было и тяжелее, но это диктовалось военной обстановкой, да и тактика у нас в соответствии с этим была другой. А сейчас они спрашивали: какая в этом военная необходимость?

Владо Зрнич, делегат 11 KNO-бригады на Съезде молодежи. Мостар. 1945 год

Я сейчас, конечно, очень смутно помню, чем и как закончился этот семинар-совещание. Но очень хорошо помню, что вдобавок к нему устроители предусмотрели и спланировали большую культурную программу. Она предусматривала посещение мавзолея, музеев и театров, завода им. Сталина и ряд других достопримечательностей. А вообще нужно сказать, что совещание было организовано достойно. Размещение, питание, экскурсии по историческим местам и досуг – все было на высочайшем уровне.

Один из последних дней нам был дан для посещения посольства и решения там своих личных вопросов. А еще один день нам был выделен для встречи с представителем ЦК КПЮ (Центрального комитета Коммунистической партии Югославии) в СССР. В то время им был Пуниша Перович. Беседу он проводил индивидуально или с небольшими группами курсантов и офицеров. Если мне память не изменяет, квинтэссенцией беседы были его советы «почерпнуть как можно больше знаний, так как они нам будут нужны». Это для нас всех было настолько очевидно, что не было никакой необходимости лишний раз напоминать. Так мы думали тогда, не подозревая наличия какого-либо другого смысла в этих словах. А он имелся, о чем мы убедимся чуть позже.

Я приехал из Москвы, доложил начальству и рассказал ребятам, что и как было, что с нас требуется, хотя об этом можно было и не говорить. Учились мы хорошо, нарушений дисциплины и порядка у нас не было. Но у меня осталось какое-то сомнение от разговора с представителем ЦК. Впечатление было такое – как будто бы он что-то недоговаривает.

Между тем наша жизнь проходила как и раньше, без особых изменений. Правда, мы уже изучали специальные предметы, ждали весны и лета, надеялись, что поедем в отпуск. Но, к сожалению, события развивались по другому сценарию.

2. «Трагедия» 1948 года

В один из июльских дней 1948 года, придя к нам на занятия, капитан Козин, преподаватель истории КПСС, поздоровался и необычным манером обратился к нам: «Товарищи курсанты, сидите спокойно!» Далее он продолжил: «Мне поручено довести до вас один важный документ». Он достал газету «Правда» и сказал, что 18 июля 1948 года в Праге состоялось совещание Информационного бюро братских коммунистических партий, на котором была принята резолюция «О положении в Коммунистической партии Югославии».

Конгресс КПЮ. Доклад И. Тито

Далее он стал читать нам содержание этой резолюции. Суть ее сводилась к тому, что руководство КПЮ (Коммунистической партии Югославии) отошло от и принципов марксизма-ленинизма и взяло курс на реставрацию капитализма в Югославии.

В подтверждение этого в статье приводились сведения о том, что югославское руководство отказалось от индустриализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства. Кроме того, в резолюции указывалось, что партия наводняется непролетарскими элементами, установлена слежка за советскими специалистами, работающими в Югославии, и всякие другие небылицы. В заключение он сообщил, что наше руководство отзывает нас и, таким образом, наша учеба и пребывание в СССР прекращаются.

Между тем руководство КПЮ отвергло обвинения в свой адрес и адрес Югославии, как не имеющие никаких оснований. Вскоре состоялся V съезд КПЮ, который также отверг обвинения в адрес компартии Югославии, принял устав и программу партии, которые определяли пути партийного строительства и социалистических преобразований страны. После этого руководство КПСС и СССР порвали всякие отношения с Югославией. Их примеру последовали и все «братские партии и страны».

Дорогие читатели, нет нужды вам говорить, о том, что это означало для нас? Это был гром среди ясного неба.

Мы были в шоке. Все, что нам сообщили, мы приняли как катастрофу, как крушение всех наших планов, надежд и идеалов.

Мы были в полном смятении, плакали и разумом не могли понять, что произошло, а душой и сердцем – принять. Настолько сильна была у нас тогда вера и любовь к СССР и его народу. Но, несмотря ни на что, надо было решать, что делать? А что делать, никто не мог знать и решить. Одни говорили, что поедут; кто-то говорил наоборот, что никуда не поедет. В нашем маленьком коллективе наступила настоящая смута. Я, как партийный секретарь, должен был всех призвать выполнять приказ и решение партии, но я не мог принять никакого решения.

Вдруг кто-то из ребят заявляет: «Я никуда не поеду». И со всех сторон раздаются такие же голоса, и незаметно обстановка стабилизируется: едет только Ёванович, все остальные остаются. Так вопрос разрешился сам собою, как-то незаметно и без взаимных обвинений и упреков. Здесь необходимо отметить, что командование училища, к его чести, не вмешивалось в наши дела.

Мы написали заявления с просьбой о продолжении учебы до улучшения отношений между Югославией и СССР.

Вот когда до меня дошел смысл слов представителя ЦК, высказанных тогда на совещании в Москве. Оказалось, что конфликт возник уже давно, и вот-вот должна была наступить его развязка. Товарищ Перович, конечно, об этом знал и намеками давал нам понять, что возможен разрыв отношений, но надеялся все-таки на лучшее и на всякий случай предупреждал нас таким «деликатным» способом.

После разрыва отношений с Югославией со страниц «Правды» и иных советских газет, а также газет других «братских стран» полились потоки грязи на югославское руководство и все связанное с Югославией. Тито представляли палачом югославского народа с кровавым топором в руках.

В нашей жизни произошли серьезные изменения: нам предоставили советское гражданство и зачислили в кадры Вооруженных сил. Более того, нас приняли в партию. Правда, прием этот длился около шести лет. Мы, как выходцы из другой партии, должны были пройти все партийные комиссии, включая и партийную комиссию при ЦК КПСС. Поэтому если мы были приняты в первичную партийную организацию в 1949 году, то партийные билеты нам были вручены только в 1955-м.

Мы тогда не представляли всей глубины этих изменений, мы не думали, что наше пребывание затянется так надолго, а возвращение не состоится, вплоть до появления третьего нашего поколения, теперь уже метисов южнославянских и российских кровей.

Несмотря на оставленный на наших сердцах еще один рубец, мы продолжали жить и учиться, но теперь уже в полном отрыве от своего родного края, родных и близких.

Нам оставалось учиться каких-нибудь полгода, наши «раны» мало по малу заживали. Да и молодость брала свое! Мы знакомились с девушками и проводили с ними время; ближе к выпуску многие из них стали более «ручными» и настойчивыми, и некоторые ребята не выдерживали их «натиска», и наступало время свадеб. У меня такой девушки не было, и мне было проще. Вернее, она была, но нас задолго до выпуска разлучили. Это была Яна, с которой мы более года дружили. Но – она меня оставила.

В один прекрасный день она мне сказала, что нам нужно расстаться. На мои вопросы «Почему? Что случилось?» был один ответ «Так надо».

– Владичек, милый, ты знаешь, что я тебя люблю! Поэтому ничего не спрашивай, так надо.

Я был удивлен и ничего не мог понять. Но интуитивно чувствовал, что здесь есть какая-то, мне непонятная, причина.

Как впоследствии выяснилось, все было очень просто. Ее мать служила в областном управлении МВД, а по их законам запрещалось всякое знакомство и общение с иностранными гражданами. Мать, по-видимому, разрешала Яне со мною дружить – до поры до времени, но не более.

Я несколько раз бывал у них в квартире, видел эту маленькую, щупленькую, всю прокуренную женщину и никогда не мог понять ни ее саму, ни ее нрава. Если бы не она, как знать – может, и наши отношения с Яной, и судьба сложились бы иначе. Но, как известно, история не признает сослагательного наклонения, и мы не в силах и не вправе ставить вопрос «А если бы?».

Все имеет начало и конец. Так незаметно пришел конец и нашей учебе. Где-то в октябре мы сдали государственные экзамены, показав при этом по решению государственной комиссии хорошие знания авиационного вооружения современных самолетов, правил и навыков его эксплуатации. Нам присвоили звания техник-лейтенантов, но назначения мы не получили. Мы его ожидали три месяца. А почему? Мы не знали и не переживали по этому поводу. Не получив ни одного отпуска за три года обучения, мы радовались возможности расслабиться и отдохнуть.

3. Мы в Сибири

В январе 1950 года пришел приказ ГК ВВС с нашими, назначениями. Я, Айдинович, Радославлевич и Мамула направлялись в Иркутское военное авиационное техническое училище. Наши товарищи: Десница, Баракович, Чордарев, Максимович и Тодорович – в Южно-Уральский военный округ в город Чкалов.

Почему мы получили такое назначение, нам никто не объяснял. Были какие-то разговоры, но из них ничего вразумительного нельзя было понять. А дело было вот в чем. Примерно в то же время или чуть раньше одна группа наших земляков закончила Энгельсское училище летчиков бомбардировочной авиации, а вторая – Чкаловское училище летчиков штурмовой авиации. Кроме того, в Харькове, Москве и Серпухове были выпущены группы офицеров по эксплуатации самолетов, их радио и приборного оборудования. Учитывая это, командование ВВС решило собрать нас всех вместе и сформировать авиационный полк. Летного и технического состава хватало на полнокровный четырехэскадрильного состава полк. Командование полагало, что так будет лучше и удобнее для всех нас, что вдали от Родины нам будет вместе лучше. Так появился 645-й отдельный смешанный авиационный полк (ОСАП), своеобразная югославская «Нормандия». Но для комплектации полка нужно было переучить часть личного состава, как летного, так и технического. Вот нас и направили в Иркутск на переучивание.

Итак, мы едем в город Иркутск. Что это за город – у нас нет никакого представления.

Да и вообще мы не знаем ни края, куда едем, ни города, где нам придется жить и учиться. Мы знаем только одно, что углубляемся в Россию и нам предоставляется возможность еще больше ее узнать. Нельзя сказать, что я ничего не знал о Сибири. Я из гимназического курса географии еще помнил, что это не страна и не край, а цельная планета, вмещающая в себя несколько десятков европейских стран. Я также помнил, что она покрыта лесами, которые называются тайгой, в которых водятся медведи и зимой бывают сильные морозы.

Город Иркутск

И вот наш транссибирский экспресс, рассекая необъятные просторы Сибири, везет нас на Восток. Мы переезжаем границу Европы и Азии. Правда, без всяких таможенных и пограничных досмотров. Две таблички с надписями «Европа» и «Азия», прибитые к полосатому столбу с разных сторон, нам показывают, что мы переезжаем с одного континента на другой. Мы едем через города-гиганты (Омск, Новосибирск, Красноярск) и просто города, пересекая великие сибирские реки: Обь, Енисей и Лену. И наконец, прибываем в город Иркутск.

Иркутск – центр Иркутской области. Один из крупнейших экономических центров Восточной Сибири. Расположен в месте впадения реки Иркут в Ангару, на удалении около шестидесяти километров от озера Байкал. Важнейший транспортный узел на транссибирской железнодорожной магистрали, судоходной Ангаре и центре автодорог, крупный аэропорт.

Город основан как острог в 1661 году на правом берегу Ангары. С 1803 года является резиденцией губернатора Восточной Сибири.

Иркутск является также крупным научным и культурным центром Восточной Сибири. В городе имеется группа институтов Сибирского отделения Академии наук СССР, университет, политехнический, медицинский, сельскохозяйственный институты и другие учебные заведения. А также драматический, музыкальной комедии, юного зрителя, кукольный театры и другие учреждения культуры.

Городок Иркутского военного авиационного технического училища располагался на удалении не более трех километров от города. В нем располагались: учебные корпуса, казармы для курсантов, жилые дома для преподавательского состава и обслуживающего персонала. Городок был большим и в нем имелось все необходимое для жизни и обучения курсантов.

Училище было одним из крупнейших в стране, готовящих техников по эксплуатации самолетов. Начальником училища в то время был инженер-полковник Щелочилин, начальником политического отдела – полковник Рогожин и заместителем начальника – полковник Эрлих.

Когда мы приехали в училище, мы увидели своих знакомых земляков, которые приехали из Москвы и Серпухова. Нас разместили в одном из помещений в курсантских казармах. Оно было небольшим, но вполне позволяло нам всем удобно разместиться. Здесь же была и курсантская столовая, в которой мы питались по курсантской норме. Нас было около тридцати человек, целый взвод. Командиром у нас был назначен лейтенант Паевич. Все мы познакомились еще в Белграде, поэтому привыкать друг к другу не было никакой необходимости и мы сразу же приступили к занятиям. Поскольку учебные корпуса находились на удалении около пятисот метров от казарм, то мы на занятия ходили строем. И так как у нас были серебряные погоны, нас называли белой гвардией. На переходах от казарм до учебных корпусов нас почти всегда встречал полковник Эрлих. Наш командир, естественно, подавал команду «Смирно, равнение направо», и мы, чеканя шаг, приветствовали его. Надо сказать, что он регулярно проводил эти разводы, что позволяло, не отрывая курсантов от занятий, проверять и поддерживать их внешний вид и строевую выправку всегда в хорошем состоянии. Сам же полковник Эрлих был человеком видным, высокого роста, астенического телосложения, с бородой. Всегда хорошо одетый и подтянутый, он являл собой лучший пример настоящего офицера русской армии. Свою работу делал в высшей степени профессионально, любил и прививал эту любовь курсантам. Его знало и уважало все население городка. Весь личный состав училища любил видеть его в строю, любоваться его движением и манерами общения. Он был интересным и добрым человеком, своего рода знаменитостью училища. Как только мы появились в училище, он нас заметил, понял, кто мы, проникся участием и добрым отношением к нам и нашей судьбе.

Нам на переподготовку отвели год, в течение которого мы должны были изучить: основы аэродинамики и теории полета самолета, основы теории двигателя внутреннего сгорания, конструкцию и устройство фронтового бомбардировщика Ту-2, авиационного двигателя АШ-82ФН и овладеть практикой их ремонта, технического обслуживания и подготовки к полетам. Кроме того, мы должны были изучить целый ряд дисциплин вспомогательного значения. Задачу эту мы выполнили вполне успешно, благодаря наличию в училище прекрасной учебной базы и высокой квалификации и методическому мастерству выделенных для нашего обучения преподавателей. К сожалению, я сейчас не смогу назвать их фамилии, потому что я их просто не помню. Вместе с тем фамилии двух из них назову.

Самолет Ту-2

Первым был капитан Левинский, читавший нам науку, которая, по его же выражению, «имеет два начала, но не имеет ни одного конца» (термодинамика, которая имеет, как известно, первое и второе начало), и базирующуюся на ней теорию двигателей. Его некоторые слушатели называли «французом», как это у нас было принято называть евреев, но это говорилось не зло, а скорее – при желании подчеркнуть его особые способности или манеры поведения.

Левинский обладал прекрасными внешними данными: симпатичный, брюнет, высокого роста, среднего телосложения, с правильными чертами лица. По взглядам и убеждениям – интеллигент-либерал. Благодаря его профессионализму и личным качествам нам удалось освоить такой сложный курс. На его занятиях было интересно, мы чувствовали себя свободно и непринужденно, взаимно острили и шутили. Правда, некоторые слушатели иногда злоупотребляли этим. Но это в целом не мешало нашей совместной работе.

Оказавшись вместе, мы легче переносили душевную травму и переживания из-за разрыва отношений с Югославией. Мы повеселели, стали шутить и разнообразнее проводить свободное время.

Занятия по аэродинамике и динамике полета самолета проводил подполковник Елькин в специализированном классе, по стенам которого были развешаны красочно разрисованные макеты и плакаты с фигурами высшего пилотажа. В этом классе лейтенант Мишчевич оказался за столом у стены, на которой висел плакат с изображением пилотажной фигуры «бочка». Так как сам он был небольшого роста и обладал солидными поперечными размерами, ему некоторые остряки стали, конечно, в шутку напоминать деревянный сосуд под названием «бочка».

Вот и сейчас, в перерыве между занятиями, мы встали, стоим, разминаемся и разговариваем кто о чем. Вдруг кто-то зовет Марко и говорит: «Посмотри, пожалуйста, какая там фигура изображена?» Марко поднимает голову и, увидев «бочку», разражается гневом и угрозами по адресу шутника, а все остальные смеются. Другой раз шутка отпускалась по другому адресу, и опять же наступала общая разрядка. Так мы шутили и развлекались на свой счет.

В свободное от занятий время по выходным и праздникам мы выходили в город и посещали театры, кино, танцплощадки и просто гуляли по городу. Наиболее посещаемая нами была иркутская оперетта. Мы посмотрели и прослушали весь ее репертуар, особенно с участием популярных в то время артистов – комиков Каширского и Загурского.

Изредка мы попадали и в Драматический театр имени Н. П. Охлопкова и смотрели там русскую классику, а также современные спектакли, которые в то время ставились. До сих пор в моей памяти остались впечатления от гастролей бурят – Монгольского театра оперы и балета. Помню, как мы слушали «Евгения Онегина». Я «Онегина» слушал и раньше и хорошо помнил основных героев, но сейчас же я не мог принять образы основных персонажей оперы, и особенно Татьяны. Я всегда был за соответствие формы и содержания. Но здесь Татьяна годилась пушкинской героине в бабушки, а о внешних данных и говорить не приходилось. А пение – тяжелое и какое-то надрывное, никак и нисколько не соответствовало льющейся в словах мелодий чувственности и состоянию души пушкинской Татьяны. Но, как говорят, отрицательный результат тоже результат – он позволил мне еще раз утвердиться в правоте своих суждений. Иногда мы посещали и концерты здешних музыкальных трупп, а также гостей, которые изредка в эти края заезжали.

На танцы мы ходили в Дом офицеров и Клуб МВД. В Доме офицеров был хороший танцевальный зал с паркетным полом и буфетом; было просторно и свободно. Но, несмотря на это, официоз и консервативные порядки, которые там существовали, делали его малопривлекательным для молодежи. Поэтому наиболее посещаемым молодежью местом для танцев был Клуб МВД. Здесь был не очень большой танцевальный зал, но зато музыка была современная (по тем временам), порядки – более либеральные и в буфете обстановка – намного проще. Все это привлекало сюда наиболее продвинутую молодежь, в том числе и молодых офицеров. Правда, начальство не одобряло посещения этого клуба офицерами, особенно в военной форме.

Но мы сразу же пошили себе гражданские костюмы. Деньги у нас были, хоть и небольшие, но на карманные расходы и на наше скромное времяпрепровождение их хватало.

Переодеваясь в гражданскую одежду, мы могли свободнее передвигаться и комфортнее себя чувствовать. Поэтому мы вскоре стали завсегдатаями этого «злачного» места. Правда, ходили в клуб из нашей группы не более, пяти-шести человек. Иногда я там оказывался одним из наших, в то время как пехотных офицеров было всегда больше. Причем они ходили в форме. Иногда возникали недоразумения и стычки вроде «Ты к этой девушке больше не подходи». Выйти из такой ситуации одному было сложно, разве только что уйти, а этого не позволяла южная кровь. Но тут всегда выручал кто-нибудь из офицеров-авиаторов, который доводил до сведения «нападающих», кто я, и тогда конфликт, как правило, заканчивался братанием в буфете. Здесь я познакомился с девушкой, которая станет моей женою, родит наших прекрасных детей, пройдет со мной по жизни и будет делить со мною все ее радости и огорчения.

4. Нина, это она самая!

Она стояла с подружками у стены зала. Это была чистая блондинка с правильными чертами лица, вдоль которого свисали локоны ее светлых волос. На ее продолговатом лице выделялись чуть пухлые и с легким румянцем щеки. Легкое крепдешиновое платье с не очень яркими крупными цветами на ней трепетало, подчеркивая все округлые части ее стройного тела. Когда я перенес взгляд вниз и увидел еще и ее стройные ноги в туфлях на невысоком каблуке, я почувствовал стук моего уже волнующегося сердца. Да, это была та девушка, в которую я сразу влюбился.

Приглашаю ее на танго, которое только заиграл оркестр. Танцуем медленно и плавно. Я подбираю темп и проверяю ее подвижность и «послушность». Знакомимся: ее зовут Нина! Испытываю при этом небольшое напряжение, думаю о том, как она воспринимает меня. Кажется, все в порядке. Все прошло гладко. Благодарю, кланяясь, и провожаю до места. Ее подруг еще нет. Они-то, наверное, решили оставить нас одних или, может быть, с кавалерами стали где-то в другом месте зала. Мы о чем-то разговариваем. Я спрашиваю:

– Вы, наверное, здесь часто бываете?

– О нет, не очень. Мы с девочками чаще ходим в «Горный» – знакомые ребята приглашают.

Мне этот ответ не понравился. «Ага! Значит, есть ребята», – думаю я. – Это уже интересно! Что это за «ребята такие?» «Что же тут удивительного? – пытаюсь успокоить сам себя. – У таких девушек всегда есть ребята, и ничего тут удивительного нет!»

Договариваемся на следующий танец, и я и она думаем, что это будет вальс. Вальс мы танцуем уже более раскованно, о чем-то разговаривая, нагибая голову друг другу, так как от музыки плохо слышно.

После танцев я провожаю Нину домой, вернее, до студенческого общежития, – она учится в финансово-экономическом техникуме. Он недалеко, и мы идем пешком. Договариваемся о встрече, и я прыгаю в трамвай.

Я, возбужденный, еду и не обращаю внимания на окружающих, а думаю только о ней. Придет ли на свидание? Опять из головы не выходят эти ребята! Но она пришла на заказанное свидание и приходила на все последующие. Мы с Ниной часто встречались, вместе проводили выходные дни, ходили по театрам, кино, различным концертам и просто гуляли. Мы привыкали друг к другу, а наши отношения становились все более близкими и теплыми.

Но в летние каникулы Нина уехала в отпуск в город Читу, где жили ее родители и родные. Мне, конечно, стало скучно и немного необычно. Однако учеба, которая все еще продолжалась, занимала основное время, и скучать было некогда.

Особых новостей и событий в нашей жизни не происходило, разве только что в один из дней нас пригласили к начальнику училища. Войдя в кабинет, мы увидели в нем, кроме начальника училища и начальника политотдела, еще и какого-то генерала. Это был генерал Смирнов, как мы потом узнали, заместитель командующего ВВС Восточно-Сибирского военного округа, штаб которого базировался здесь же, в городке.

Начальник училища поинтересовался: как дела, жизнь, учеба? После этого спросил:

– А газеты читаете?

– Да, – ответили мы робко, потому что, по правде говоря, газеты мы читали нерегулярно, некогда было!

– Какая работа товарища Сталина была напечатана на днях в газете «Правда»? – спросил вдруг генерал.

Мы стали переглядываться и шептаться, как-то общими усилиями вспомнили, что это была работа Сталина «Марксизм о языкознании».

– Ну вот, еле вспомнили, а работу эту надо изучить и знать! Но вот вы, – показал он почему-то на меня, – скажите, о чем там написано?

Я замялся, пытаясь вспомнить, хоть что-то, но он меня прервал и спросил:

– Вот скажите язык партийный или нет?

Я задумался. Сказать «нет» – рискованно, так как тогда все было партийное. А сказать «да» – опять черт его знает, угадаешь или нет?

– Нет! – сказал я.

– Правильно! На самом деле, на русском языке говорили и большевики, и меньшевики, и всякие там другие партии, – сказал генерал.

Опубликованная в то время работа Сталина различными партийными руководителями, печатью и радио интерпретировалась как выдающийся вклад в марксистско-ленинскую теорию познания. В связи с этим ЦК КПСС поставил задачу всем партийным органам и организациям обеспечить её изучение и доложить об исполнении. Насколько это было серьезно, можно судить по тому, что к нам на контроль пришел заместитель командующего округом. Вот так мы постепенно познавали суть тоталитарной советской системы, а скоро начнем познавать ее практическое воздействие на нашу жизнь.

Незаметно дело двигалось к зиме, а значит, и к окончанию нашей учебы. Началось время свадеб. Ребята женились один за другим: Мамула, Радославлевич, Мишчевич, Миркович, Цимерман и другие. Я ходил на свадьбы, но пока сам о женитьбе и не помышлял. Но вскоре приехала Нина, и наша дружба возобновилась, она стала еще теплее и незаметно переросла в любовь. Она у нас была с самого начала, что называют – с первого взгляда, но мы о ней не говорили, и в любви друг другу не признавались, словно боясь ее спугнуть.

Владо Зрнич, Иркутск. 1950 год

Наступал декабрь, последний месяц нашей учебы, мы сдавали экзамены и готовились закругляться. И вот я Нине объяснился в любви, она мне ответила полной взаимностью, и 11 декабря 1950 года мы расписались в Кировском районном бюро ЗАГС. Наши сердца соединились просто и легко, без свидетелей, машин, пышно разодетых родственников и знакомых. В это же время зарегистрировали брак мой земляк и однокашник Айдин Айдинович с Петраковой Людой, тоже родом из Читы и учившейся вместе Ниной. Мы поздравили друг друга и распили бутылку шампанского, чтобы через два дня расстаться. Мы поедем в полк, а они останутся еще год учиться.

Вот так мы женились. У нас не было ни свадьбы, ни даже первой брачной ночи. Где нам ее и на какие деньги делать? Она жила в общежитии, а я в казарме. Ее родители и родные жили в Чите, а у меня их не было, они погибли в войну. Правда, свадьбу мы все-таки отпраздновали, но не простую, а золотую – через пятьдесят лет.

Ну а сейчас мы покидали город Иркутск. Город, где я прожил только один год, один из лучших в моей жизни, нашел свою суженую, покинул его, чтобы больше сюда никогда не вернуться.

Вот так, дорогие читатели, волею судьбы мы нашли друг друга, чтобы, не расставаясь, прожить большую и счастливую жизнь. Да, именно так все было. И сейчас есть. Я, родившийся в селе Туряке на Балканах, оказался на Байкале в далекой Сибири, чтобы найти девушку, родившуюся на станции Туринская в Забайкалье. Что это? Судьба? Случайность? Скорее всего, это свидетельство того, что наши далекие предки когда-то жили вместе, говорили на одном языке и жили одним укладом жизни.

5. 645-й отдельный смешанный авиационный полк

После завершения учебы в Иркутске мы едем снова на Урал, в город Чкалов, в распоряжение командующего авиацией Южно-Уральского военного округа. Отсюда нас направляют техниками самолетов в 645-й полк.

Так мы стали частью племени, которое в авиации называлось «инженерно-техническим составом». Племени, прародители которого являются первопроходцами и создателями теории воздухоплавания и авиации. Люди этого племени – крупные ученые и выдающиеся конструкторы самолетов, авиадвигателей, авиационного вооружения и различных систем их применения. Напоминаю вам, дорогие читатели, об этом, потому что у нас сложилась неадекватная система оценки роли и труда людей инженерно-технических профессий. Впрочем, это имело и имеет место сейчас, и не только в авиации. Поэтому люди этих профессий оказалась ущербными. В силу этого о них не пишут ни в прозе, ни в стихах, а если и пишут, то очень мало и так, вскользь. В связи с этим не могу не привести высказывание по этому поводу бывшего командующего Дальней авиацией Героя Советского Союза генерал-полковника В. Решетникова.

В своей книге «Что было – то было» он написал: «Нет достойной цены величию фронтового подвига этого удивительного и прекрасного племени – технического состава боевой авиации».

Уезжая в Советский Союз на учебу, мы не знали, что представляет собою авиация. Я думал, раз училище авиационное, то, значит, будем летать. Я не хотел быть техником. Эта специальность не соответствовала ни складу моего характера, ни моему желанию. Но что делать? Сейчас уже было поздно. Пришлось выполнять приказ. Вместе с тем я все время думал, как перебраться в летное училище. И не только думал, но и пытался несколько раз это сделать. Первый раз это было в злополучном 1948 году, когда мы перестали быть военнослужащими Югославской армии и когда предстояло наше зачисление в кадры Вооруженных сил СССР. Тогда я, будучи еще курсантом, просил перевести меня в летное училище. Во второй раз меня, мягко говоря, выпроводил из кабинета командующий авиацией Южно-Уральского военного округа, к которому я обратился с той же просьбой два года спустя. Таким образом, из этой затеи ничего не вышло, а вышло то, что вышло, и о чем я сейчас размышляю и пишу. И пусть эти строки будут хоть малой толикой, восполняющей этот огромный пробел в оценке труда людей «племени» технического состава.

Наш полк базировался в небольшом районном городе Давлеканово Башкирской АССР. Полевой аэродром, на котором базировался полк, находился на удалении десяти километров от военного городка, в котором размещался штаб и личный состав полка. Здесь же имелись кабинеты для отделов и служб штаба, комнаты для рядового и сержантского состава, учебные классы, столовая и другие помещения.

К нашему приезду полк был укомплектован самолетами и летным составом и начал переучивание на самолеты Ил-10 и на Ту-2 и тренировочные полеты. Как мы уже отмечали, полк был смешанным и состоял из трех штурмовых и одной бомбардировочной эскадрилий. Полк обслуживал отдельный батальон аэродромного технического обслуживания.

Город Уфа. Памятник Мусе Джалилю

Командование полка составляли:

– подполковник Каргальцев – командир полка;

– подполковник Соболев – заместитель командира;

– полковник Жданов – заместитель по политической части;

– майор Космачев – начальник штаба;

– майор Кутейницин – старший инженер полка.

Меня определили в четвертую штурмовую эскадрилью, в которой командиром был старший лейтенант Настасич, замполитом – майор Сокрутов, заместителем командира – майор Чуйков и инженером – капитан Лискевич.

В нашей эскадрилье были летчики: Настасич, Чуйков, Сокрутов, Кнежевич, Ревчук, Милованович, Цветкович, Кукания, Благоевский, Пенде, Хрняк и Цуркан.

Технический состав составляли: техники звеньев Жуков, Красильников, Шелухо; техники самолетов Радославлевич, Вельковский, Мошкин, Зрнич, Айдинович, Текич, Мамула, Иванов, Танчевский, Таранов и Божич. Техником по радио был Качаревич, а по вооружению – Тодорович.

Прибыв в полк, мы снова стали переучиваться, но теперь уже нам предстояло в течение двух недель изучить правила технической эксплуатации самолета – штурмовика Ил-10. Нам это особого труда не представляло, так как у каждого из нас за плечами было уже по два училища. Ровно через две недели мы сдали зачеты и нас зачислили в экипажи, прикрепив за нами самолеты. Я был определен в первое звено, моим командиром был Мишка Кнежевич, а техником звена – старший лейтенант Жуков.

Моя служба в полку началась просто. В очередной выход на аэродром техник звена подвел меня к штурмовику под номером тридцать восемь и сказал:

– Вот твоя машина, сделай ей технический осмотр, проверь заправку бензином и маслом, опробуй двигатель. В общем, сделай полную подготовку к полету. Завтра с утра облет и далее полеты. Понял?

– Конечно, – ответил я.

– Да, чуть не забыл! У нее плохой трос левого элерона. Нужно его проверить и, если надо, заменить. Это необходимо сделать в первую очередь.

– Ясно, – сказал я и приступил к работе.

Вначале демонтировал элерон, снял трос и осмотрел его. Да, трос неважный. Несколько нитей его оказались перетерты. Нужно менять. «Менять так менять», – подумал я и взялся за работу. Вначале я достал кусок нового троса, отмерил нужную длину и взялся заплетать его на коуш. (Коуш – это стальное ушко, на которое заплетается трос, а затем надевается на болт тяги, причем это нужно делать с обоих концов троса.) Готовый трос я приложил к старому, и он оказался на два сантиметра длиннее. «Фу, б…» – выругался я и стал мерить и отрезать новый кусок троса. Теперь я мерю, проверяю и про себя думаю, что все это результат вчерашнего! Говорил я, что хватит, но разве этих «пьяниц» уговоришь? Но вот, слава богу, теперь длина получилась нормальной. А элерон я смонтировал на удивление быстро и взялся за подготовку самолета.

С М. Настасичем мы в небе Башкирии

В восемь часов утра, еще до начала полетов, мы с командиром Настасичем поднялись в воздух на облет, и через несколько минут моя 38-ка оказалась на высоте в прямом и переносном смысле. Командир, набрав высоту, стал её крутить. Сначала сделал левый, а затем правый виражи, разогнался и сделал боевой разворот в одну и потом в другую сторону. И наконец, перевел ее в пикирование.

После вывода сделал горку и спрашивает:

– Ну что, хватит?

– Ладно, все в порядке, идем домой!

Мы сели и поставили машину на стартовую стоянку, где уже начинались полеты.

На этой машине я проработал три года до тех пор, пока лейтенант Хрняк ее не разбил и сам при этом не погиб. А дело обстояло следующим образом. Наша эскадрилья проводила воздушные стрельбы по наземным целям на полигоне, оборудованном на окраине аэродрома. Оружейники на ровном участке земли нанесли белой краской круги и кресты мишеней, поставили оцепление – и полигон готов. Самолеты прилетали на него звеньями, становились в круг, один за другим пикировали и открывали по мишеням огонь из пушек. Полигон был так близко от старта, что все, что происходило в воздухе, нам было видно и слышно. Так мы услышали, при пикировании одного из самолетов, резкий рев мотора. Затем последовал вывод из пикирования и горка с последующим снижением, и снова небольшая горка и снижение, пока самолет не скрылся за лесом.

Раздались возгласы: «Кто? Чей самолет?» И ответ с машины командного пункта: «Хрняк, Хрняк!» Я тут же среди других людей впрыгнул в дежурную машину, и она помчалась в направлении предполагаемого места падения самолета. На месте мы увидели свалившийся на крыло штурмовик, стоящего рядом с ним воздушного стрелка сержанта Боровика и машину скорой помощи, увозящую лейтенанта Хрняка, который еще был живой. Летчик по дороге в больницу скончался, а воздушный стрелок отделался ушибами.

Комиссия по расследованию катастрофы установила, что на пикировании произошла раскрутка воздушного винта самолета, вследствие отказа регулятора его оборотов. Причиной же отказа регулятора оборотов стал его заводской дефект. Однако раскрутка винта не обязательно должна была привести к падению самолета. К падению самолета, а следовательно, и к его катастрофе привели неправильные действия летчика. После вывода самолета из пикирования летчик стремился как можно быстрее его приземлить. Но этого нельзя было сделать из-за большой скорости. Таким образом, летчик, прижимая самолет к земле, сделал несколько горок с последующим снижением, в одном из которых правым крылом задел землю и рухнул. Не будучи пристегнутым, он при ударе вылетел из кабины, ударился о землю и погиб. Сержант же Боровик из кабины самолета вылез самостоятельно, отделавшись небольшими ушибами. Это была наша первая потеря.

Милаан Настасич, офицер JNA

Вторая же потеря произошла в третьей эскадрилье, когда при столкновении двух самолетов погибли летчик Гвозденович и его техник Милованович. К счастью, больше потерь в полку не было, хотя предпосылки разного характера были.

Как вы, наверное, заметили, дорогие читатели, служба моя в полку начала складываться неплохо. Однако со временем она стала ухудшаться. Вследствие чего я стал получать взыскания и набрал в общей сложности пятнадцать суток гауптвахты. Нет! Работать я стремился хорошо, мой самолет всегда был в строю, хотя некоторые машины простаивали неисправными месяцами. Дело в том, что не стали складываться мои отношения с начальством. А причин к тому, как мне кажется, было несколько.

Во-первых, по складу характера я был лидером, привык быть первым, а здесь я оказался в ситуации, когда все мои лидерские начала подавлялись.

Во-вторых, я очень обижался на несправедливость.

В-третьи, мой холерический характер мешал мне правильно вести себя в конфликтных ситуациях.

Начнем с того, что я прошел всю войну, был членом партии, был рядовым бойцом, командиром отделения, а с 1944 года – комсоргом батальона. На войне я провел 870 боевых дней и ночей. В то же время большинство меня окружающих командиров, очень много воображающие о себе, были лишь солдатами, когда я был подпоручиком.

В том же году я записался в 10-й класс вечерней школы, потому что я понимал, что мое пребывание здесь временное и что я должен и буду продолжать свое образование. Для этого я приехал в Советский Союз, и из-за этого, главным образом, я пожертвовал чересчур многим.

В том же году я купил поддержанный мотоцикл ИЖ-350, который мне тоже доставлял немало неприятностей. Жил я пока один, Нина еще училась. Занимал, как правило, углы в комнатах частных домов. Питание техническому составу отменили, и мы питались практически два раза в день, на аэродроме нас поначалу не кормили. Правда, через некоторое время кому-то пришла в голову идея организовать привоз из городской чайной обедов на аэродром в термосах или кастрюлях. И мы, таким образом, стали получать горячие обеды на аэродроме. На зиму нам выдали один комплект: ватную куртку и брюки, подшитые валенки на все случаи жизни (и на тридцатиградусный мороз, и на оттепель). Шапка же была тоже одна – парадная, повседневная и для работы на моторе, который по своей замасленности не уступал паровозу. Одежда эта была настолько пропитана маслом и бензином, что до нее дотронуться было нельзя. В то же время в новой теплой одежде и валенках ходили люди, служившие в штабах и в разных тыловых службах.

Воспитательная работа проводилась формально, в полном отрыве от жизни, которой жил народ и армия. Хвалили партию и правительство и лично товарища Сталина за заботу о советском народе и его вооруженных силах. Поэтому и командиры всех уровней забыли о тех, кто им готовил машины к боевым полётам. За счет чьего труда доставались победы, а вместе с ними награды и высокие звания. Их сейчас мало интересовала жизнь этих людей, где и как они живут. А люди это видели, но знали, что так испокон веку было и сделать они ничего не могут. Поэтому в полку процветало пьянство среди части офицеров, особенно среди рядового и сержантского состава.

Некоторые начальники «своих» покрывали, а нас за малейший проступок наказывали. Так же поступали и командиры: проступки летному составу прощали, а нас за малейшее нарушение наказывали. В полку существовала и работала во всю мощь система слежки и доносительства, в чем была основная заслуга полкового особняка Соловьева. У его кабинета, окованного стальной дверью, всегда стоял часовой. Сам же его хозяин капитан Соловьев изредка выходил из него и усаживался на скамеечку рядом с проходной, чтобы на солнце погреться и заодно подслушать разговоры проходящих мимо офицеров. Но что он мог плохого от нас услышать, если каждый из нас своими поступками (а многие и пролитой кровью) доказал преданность нашей общей славянской прародине. Глупо и неуклюже шпионили за нами, и это было видно невооруженным глазом.

Как-то инженер эскадрильи после выпитой приличной дозы водки мне говорит:

– А Настасич-то на голову выше всех вас! Кто он есть? Почему он сюда к нам, в Советский Союз, перелетел? – И далее продолжает: – А ты знаешь, что я во время войны за разоблачение шпиона получил Красную Звезду?

Вот ведь как выходит! Его приставили к Настасичу, чтобы он за ним шпионил?

Вот в таких условиях приходилось служить мне, воспитанному и выросшему в добровольческой партизанской армии, где даже матерное слово нельзя было услышать, не говоря о пьянстве, самовольных отлучках и других нарушениях.

За малейшее нарушение следовало: «Запрещаю в школу ходить!», «Запрещаю на мотоцикле ездить!».

На построении командир эскадрильи приказывает: «Подстричься!» (В молодости я любил носить длинные волосы.) Отвечаю: «А «мне и так хорошо!» «Трое суток гауптвахты!» – следует в ответ.

Как-то я дежурил на контрольно-пропускном пункте. Это было зимой, и было очень холодно. Я сидел в маленькой дежурке, а часовой стоял в проходе. Дело было уже к вечеру, мороз крепчал, на улице было тихо, и только утоптанный снег поскрипывал под ногами редких прохожих. В этой тишине я отвлекся и думал о чем-то своем. Вдруг открывается дверь и показывается часовой. Держась правой рукой за ручку приоткрытой двери, а в левой держа винтовку, он спрашивает:

– Товарищ лейтенант, сколько времени?

Я смотрю на часы, отвечаю, и он закрывает дверь. Не проходит и десяти секунд, как дверь дежурки открывается вновь, и на входе показывается черно-серого цвета папаха. Я соскакиваю с топчана и докладываю:

– Товарищ полковник!

– Отставить! И так вижу, что нет порядка! Ищу, ищу часового, а он вон где, погреться решил.

– Товарищ полковник, часовой только спросил время, и в дежурку он не заходил, – пытаюсь я ему объяснить.

Но не тут было!

– Вас я снимаю, – говорит он часовому. – А вам объявляю пять суток гауптвахты и тоже снимаю с дежурства. Сейчас вас сменят.

Вот и весь разговор! Я был ошеломлен, такое да от замполита – никогда не ожидал. Эта история имела свое продолжение. Но о нем я, дорогие читатели, расскажу чуть позже.

А на тот момент, как вы успели заметить, мои дела обстояли плохо и неприятности меня продолжали преследовать. Так, в начале осени я получил очередное письмо от Нины. Я обрадовался, потому что только в этих добрых и теплых письмах, которые мог писать близкий и любящий человек, я находил утешения.

Однако радость моя оказалась преждевременной. Нина отказывалась от меня. Она писала, что меня не любит и что сделала ошибку, выйдя за меня замуж. Вот так, ни больше ни меньше. Это, конечно, не могло не отразиться на моем настроении, что, в свою очередь, не могли не заметить мои сослуживцы. Их реакция была различной, что вполне естественно. Друзья удивлялись, не верили, говорили, что это какая-то ошибка, что все еще образуется. Другие разными путями, включая и малоприятные, подначивали.

Я, откровенно говоря, всему написанному не верил и тоже полагал, что здесь есть какой-то подвох. А на тот момент пришлось и эту неприятность пережить, успокоиться и подумать, что делать. Я решил ничего не предпринимать, а дождаться отпуска, поехать в Читу и во всем разобраться там, на месте. Конечно, было тяжело после этого спокойно чувствовать себя, работать. Но на тот момент сделать что-либо другое просто было нельзя.

Время вначале потянулось медленно, но я немного больше времени стал уделять учебе в школе, где тоже было немало проблем. Кроме того, полеты, работа на аэродроме, наряды и другие виды занятости не позволяли скучать. Так прошла осень и началась зима, моя вторая зима в полку. На дворе завьюжило и замело, кончался 1951 год. По всем канонам мне нужно было предоставлять отпуск, так как по закону отпуск должен быть предоставлен в календарном году, а его последние деньки истекали. И по известной народной (авиационной) примете – тоже наступала пора. Помните: «Солнце жарит и палит, в отпуск едет замполит; дохнут в лесу глухари, в отпуск едут технари!»

И вот я в отпуске. Покупаю билет до Читы с пересадкой в Новосибирске и еду к «миленькой своей», которая меня не ждет. Наш поезд пересекает Уральские горы, оставляя позади Европу, мчится по бескрайним просторам Сибири. Я еду по уже мне знакомым местам, известным старинным русским городам, пересекая великие русские реки. Я здесь проезжал и еще буду проезжать и пролетать над этими краями, но никогда не перестану удивляться гигантским просторам сибирских земель, их могуществу и величию. А как же иначе? Байкал – самое большое пресноводное озеро в мире! А сибирская тайга – зеленые легкие нашей планеты!

На шестые сутки я приезжаю в Читу, город, в котором я никогда не бывал и о котором я мало что знаю. Поезд прибыл вечером, и, несмотря на то что еще не было поздно, я решил Нину не разыскивать, хотя знал, что она живет у своего старшего брата, по адресу Калинина, 48. Это была центральная улица города, и найти нужный мне адрес было несложно. Но я не стал этого делать. Ночью в чужом городе искать адрес незнакомых мне людей, да к тому же неизвестно, как ко мне относящихся? А то еще не примут, и придется ночью искать пристанище в незнакомом городе. Поэтому я решил переночевать в гостинице при вокзале, а завтра на свежую голову навестить адрес, по которому жила Нина.

Утром следующего дня я встал выспавшимся и бодрым, привел себя в порядок и направился на улицу Калинина. Нина была еще дома. Увидев меня, бросилась ко мне, мы обнялись, и она заплакала. И тут же сказала мне: «Уведи меня отсюда». Успокоившись, она в тот же день взяла отпуск и стала оформлять увольнение с работы, а на следующий день мы уехали к ее маме на станцию Туринская, что в двух часах езды на пригородном поезде. Там у них был отцовский дом. В этом доме родились четыре ее старших брата (Александр, Иван, Георгий, Владимир) и две старшие сестры (Клавдия и Надежда). Нина была самая младшая из детей. Как видите, она родилась в многодетной семье, что не могло не сказаться на ее воспитании и мировоззрении. Как младший ребенок, она в семье пользовалась повышенным вниманием и любовью родителей, братьев и сестер, но при этом эгоисткой не стала и не могла стать. В многодетной семье ей привились черты коллективизма, взаимного уважения, любви и трудолюбия. Все это ей помогало и помогает сейчас в общении с людьми, семейной жизни, воспитании детей и внуков. Удивительно еще одно совпадение. Я также вырос в многодетной семье, только нас было девять человек. И все пять поколений нашей родни жили и живут в полной гармонии с окружающим их миром.

Там, дома, в тихой и спокойной обстановке Нина рассказала, как это произошло с тем письмом, которое она мне писала. И опять было все просто. Ее невестка Любовь Петровна, жена Саши забеспокоилась, как бы выход Нины замуж за меня не помешал служебной карьере ее мужа, так как он работал в областном управлении министерства госбезопасности (МГБ). Конечно, это был плод ее фантазий и многолетняя привычка большей части людей, служивших этому монстру эпохи сталинского тоталитаризма. Вот она и стала ей шептать: «Он иностранец, рано или поздно поедет к себе на Родину, а тебя бросит. Поэтому лучше этот брак разорвать сейчас, пока еще не поздно. Он тебя до добра не доведет». Так рассуждала Любовь Петровна. Конечно, Саша об этом ничего не знал, иначе он, как честный человек, такого бы никогда не допустил. Он всю войну провоевал в войсковой разведке, а после войны, не спрашивая, его затащили в эту систему, из которой нет возврата назад. Работая ночами, допрашивая и истязая виновных и невиновных и всяких там темных личностей, привезенных из всей Европы, он потерял здоровье и ушел из жизни в возрасте сорока двух лет.

Побывав у Нины дома, я познакомился с ее мамой, братьями, сестрами и их семьями. Скажу прямо: они мне все понравились. Они оказались простыми, добрыми и отзывчивыми людьми. Они оставались такими и последующие годы, и мне всегда было приятно у них бывать или их у нас принимать. К сожалению, сейчас от этой многочисленной семьи осталась только одна Нина.

Погостив в далеком Забайкалье, я стал собираться в полк. Нину я, конечно, забирал с собой. Ее багаж мы упаковали в два фанерных ящика от сигарет и спичек. Это было ее приданое. Нина была довольна, что вырвалась из лап своей невестки, хотя сама не представляла, куда едет и как её жизнь сложится. Она полностью верила и доверяла мне, думая, что я тот мужчина, который поведет ее по жизни и с которым она не пропадет. А может, и ничего не думала? Ей на тот момент было хорошо и этого было достаточно!

Привез я Нину на квартиру, а точнее – в комнату частного дома, в которой, кроме меня, жила еще и девочка, ученица 9-го класса. Девочка была рослой, развитой и вполне симпатичной. Мы спали в одной комнате: она на какой-то кушетке у одной стены, а я на кровати у другой.

Вспоминая сейчас об этом, я не могу никак понять, почему я был к ней совершено равнодушным? Разница в годах? Наверное, нет. Так как мне только исполнилось двадцать, а она выглядела на все восемнадцать. Она часто в наших редких разговорах со смешками реагировала, когда я произносил слова «жена» и «муж», как бы провоцируя меня на какие-то действия!.. Однако эти намеки я абсолютно не слышал и на них никак не реагировал. Поэтому у нас никаких таких отношений не было. Это было удивительно. Сюда же я привел Нину, их познакомил, и несколько дней мы здесь жили. При этом не возникло никаких подозрений или неприятностей. Наоборот, Нина и эта девочка понравились друг другу, подружились, и, когда мы сменили место жительства, она приходила к нам в гости и продолжала с нами дружить.

Вскоре мы нашли себе другое жилище и перебрались в него. Это была комнатушка вроде пристройки, площадью всего метров шесть, отделенная от комнаты хозяйки дома фанерной перегородкой. Не успели мы здесь ни устроиться, ни осмотреться, как в ближайшее воскресенье к нам с раннего утра заваливаются Мишка Кнежевич, Бора Милованович и еще кто-то с ними. Это мои друзья. Стучатся, а мы еще не вставали. Пришлось быстро вставать, одеваться и гостей встречать. Да каких там гостей? Фраеров, которым не терпелось посмотреть на мою жену. Они думали, что раз она меня бросала, то это какая-то ветреная или легкого поведения «фрайла», как писал известный сербский писатель С. Сремац. Они, конечно, были приятно удивлены, когда увидели стройную, симпатичную и скромную девушку, и были рады, что ошибались.

С приездом Нины моя жизнь становилась более осмысленной и целенаправленной. Хотя к моим, постоянно меня преследующим, неприятностям добавлялись и домашние заботы. Во-первых, пока я был в отпуске, меня исключили из школы. Пришлось срочно принимать меры, чтобы восстановиться и, кроме того, наверстывать упущенное. Я ведь отсутствовал сорок пять дней. Работать нужно было много, чтобы вытянуть программу десятого класса и восполнить все пробелы и пропуски из классов, в которых я не учился. А в школу никто не отпускал. Начальство использовало малейшие промахи, чтобы запретить учиться. Чтобы как-то успевать с аэродрома в школу я купил поддержанный мотоцикл ИЖ-350. Не успел я на нем три месяца поездить, как командир полка издал приказ, запрещающий езду на мотоциклах в лагере. И приказал все мотоциклы поставить у штабной палатки под охрану часового. После этого приказал собрать всех мотоциклистов и построить тут же. Когда мы, мотоциклисты, собрались в указанном месте, перед нами открылась следующая картина. Все наши мотоциклы стояли в тени берез. Под их рамами был пропущен трос и закрыт на замок. Около мотоциклов стоял часовой.

В назначенное время нас построили перед штабной палаткой, из которой через пару минут выходит командир полка подполковник Каргальцев и начальник штаба с какими-то бумагами. Кто-то подает команду «Смирно!» и докладывает, что все мотоциклисты по его приказанию собраны.

Расставив ноги на ширину плеч и задрав руки назад, командир, не здороваясь, без всякого вступления обращается к нам:

– Я вас собрал, чтобы довести… – поворачивается и протягивает руку к начальнику штаба и продолжает: – Вот у меня в руках три приказа. Один приказ ГК ВВС – Зрничу в правую ноздрю. Второй приказ командующего округом – Зрничу в левую ноздрю. И мой приказ – Зрничу в задницу, – поворачивается и показывает куда. – Пусть он их воткнет себе и помнит, что мне накануне летного дня нужно спать. А то я только начну засыпать, и до моих ушей доносится: «Ту… ту… ту!» Это Зрнич в совхоз к бабам поехал. Все! У меня сон как рукой сняло, я уже больше уснуть не могу. Забирайте свои мотоциклы, и чтобы их ни слуху ни духу здесь не было!

Я был поражен! Откуда он знает меня? Почему он определил, что я по ночам езжу в совхоз? Если я и садился на мотоцикл, то для того, чтобы после работы или полетов в школу успеть. А так он у меня стоял около самолета, и у меня не было никакого времени на нем разъезжать. Можно сказать, я целый день на животе под самолетом ползал, чтобы Каргальцев мог завтра летать.

Я не смог воспользоваться мотоциклом, чтобы поехать на сдачу государственного экзамена. В день экзамена по иностранному языку у нас были полеты. Экзамен с утра, транспорта никакого, доехать до города было не на чем. Одна надежда была на машину, которая после полетов увозила в городок парашюты. Но пока самолеты подрулили, пока я самолет приводил в порядок, на парашютную машину сели всякие шустрые бездельники и я не успел повернуться, как ее след простыл. Что делать? Машина ушла, мотоцикл на замке. Ничего не оставалось, кроме как пешком идти. До города десять километров. «Пока дойду, умоюсь, переоденусь, да еще до школы?.. Нет! Не успеть, пропал мой экзамен, – думал я, но двинулся. – Успею так успею, а нет так нет!»

Когда я подходил к школе, я был убежден, что там никого нет, комиссия посидела час, другой и разошлась по домам. Можно представить себе, каково было мое удивление, когда, войдя в класс, я увидел стол и сидящих за ним трех человек, в том числе и нашу «немку».

– Это кто, Зрнич?

Отвечаю:

– Да, прибыл на экзамен.

Не успел я отдышаться, как она мне предложила взять билет и сесть готовиться. Я взял билет, посмотрел на вопросы и вздохнул, да так, что мой вздох был похож на вопль. Услышав его, она вдруг спрашивает:

– Что вы так глубоко вдыхаете?

– А что же еще в моем положении остается делать? – ответил я.

– Ну что вы, ваше положение не такое уж и безнадежное, – услышал я в ответ.

С горем пополам экзамен по немецкому языку я сдал, и еще одна тройка украсила мой аттестат. На всю жизнь мне запомнился этот день и экзамен. Чужие люди проявили внимание и чуткость, целые часы ждали меня, единственного ученика, а свои «родные отцы командиры» не могли, не хотели от полетов на день экзамена освободить.

Этот год у нас прошел достаточно успешно, я получил аттестат зрелости, и у меня появилась надежда на поступление в академию. В течение года я, как и раньше, много работал и часто летал на своем самолете. Это были полеты в составе пари, звена и эскадрильи. Как-то мы летели эскадрильей, и так как наш самолет был замыкающим в строю, а эскадрилья летела с левым пеленгом, то мне был виден весь строй. Это было удивительное зрелище: самолеты качались, словно чайки на морских волнах. И подумалось мне, что, наверное, всем летящим в этом строю, больше всего хотелось бы сейчас совершить посадку в Белграде, как это сделали в свое время летчики французской «Нормандии» в Париже.

Мы болели за свою эскадрилью, радовались ее успехам и все делали, чтобы они были. У нас было как бы негласное соревнование со второй эскадрильей, которой командовал майор Мартиненко. Это был человек небольшого роста, средней комплекции, необщительный и недоступный для офицеров и солдат. Он почти всегда ходил с орденом Красного Знамени на груди, подчеркивая этим свое превосходство. И хотя у него были все летчики штурмовиками, а у нас переученными бомбардировщиками, наша эскадрилья быстрее стала летать строем и всегда показывала результаты стрельб выше, чем вторая. Он, наверное, не знал, что наши офицеры, все до единого, участвовали в войне. К сожалению, у нас не было такого грозного оружия, как самолет-штурмовик. Но тем не менее подавляющее большинство из нас имели на груди медали «За храбрость» и ордена Партизанской звезды. А майор Цекич командовал партизанской бригадой и воевал с 1941 по 1945 годы, но он никак не напоминал о своих заслугах. А был прост и доступен как офицерам, так и солдатам.

Мы с Ниной пытались улучшить свои жилищные условия и еще раз сменили квартиру, перешли на этот раз в пристройку к дому, которая имела отдельный от хозяйки вход и площадь немного больше. Мы ждали ребенка, и нам хотелось иметь отдельное жилье. Но эта пристройка оказалась саманной. Печка была внутри помещения и использовалась как для отопления, так и для приготовления пищи. Переехали мы осеню, когда было еще тепло и сухо. Но с наступлением зимы мы поняли, что помещение было мало пригодно для жилья, и особенно с маленьким, которого мы ждали. Но что-либо менять уже было поздно.

Здесь мы проводили старый и встретили новый 1953 год, который принес нам много радости, – у нас 1 февраля родился сын. Не помню, как мы с Ниной вечером, уже в темноте, добирались до больницы в январскую стужу, но хорошо помню, как я ранним утром в мороз и холод подался туда же, чтобы узнать, как она. Когда я узнал, что родила сына, я от радости выскочил из больницы, побежал по заснеженной улице и стал кричать: «У меня сын родился!» Помню, как я их из больницы забирал и на санях домой вез. Привез я их в нашу саманную обитель, которую ничем нельзя было натопить, чтобы всю ночь было тепло. Приходилось и ночью вставать и подтапливать, под утро брать ребенка к себе в кровать, которая и для нас двоих была тесновата. Сына мы назвали Владиславом, не помню сейчас, почему так и кто был в этом инициатором.

Не дождавшись тепла, мы еще раз сменили жилье, но и оно не оказалось намного лучше. И только к осени мы нашли вполне приличную квартиру, то есть просторную, с деревянным полом комнату и общей с хозяйкою кухней. Правда, хозяйка дома была в разводе с мужем-пьяницей, который часто по ночам приходил, скандалил, бил ее и пугал детей. Пришлось мне выступить в их защиту, и набеги этого хулигана стали более редкими, а сам он стал вести себя гораздо спокойнее, за что хозяйка была мне очень благодарна. Она была тихая, спокойная, симпатичная и еще молодая женщина. В знак благодарности она стала относиться к нам еще лучше. Здесь мы прожили до конца нашего пребывания в этом городке.

После рождения сына мне кто-то из друзей сказал, что по случаю рождения ребенка дают три дня отпуска, что нужно идти и просить (раз положено, то должны дать) и что нужно написать рапорт и иди прямо к командиру полка. Я написал рапорт и пошел с ним, как мне посоветовали друзья, прямо в кабинет командира полка, доложил суть вопроса и подал ему рапорт. Он прочитал его и прямо тут же порвал, сопроводив словами: «В пи…у! Моя Мария Ивановна тоже рожала, но отпуска мне никто не давал». Я, как оплеванный, вышел из кабинета и подумал: может, надо мною друзья пошутили? Нет, клянутся всем на свете. Но я не стал разбираться, а еще раз понял, что, как у нас в народе говорят, «не в ту церковь попал, где Богу молятся»!

«Нет так нет и не надо!» – подумал я и продолжил службу, непрерывно получая тумак за тумаком. Но я уже знал поговорку: «Нет таких крепостей, которые бы большевики не взяли». Хотя я и не был большевиком, я не сдавался. Работал я сейчас хорошо. Самолет, все его системы, вооружение и все, что с ним связано, я знал хорошо. Не было такого в нем, что бы я не знал. Когда сдавали зачеты, я сдавал и за себя, и за своего командира. Из статей, которые печатались в «Красной звезде», и других материалов, которые мне попадались в руки, я знал все по ядерному оружию. Лекцию мог прочитать по делению ядра и термоядерному синтезу.

Через некоторое время я, по своей наивности, написал рапорт о разрешении мне поступать в академию. Естественно, получил отказ, а чуть позже узнал, что нам путь в академию был заказан. Но я готовился, полагая, что когда-то должны наступить другие времена и мы получим возможность учиться.

Но, несмотря на все это, я стал немного успокаиваться. А как же иначе? Нас теперь было трое. Наш сын рос здоровеньким и спокойным. Так что мы с Ниной теперь ухитрялись иногда в кино сходить и даже на танцы сбегать. Мотоцикл я продал, и на эти деньги мы ей купили красивую шубу и меховую шапку, а на выигранные по займу пятьсот рублей заказали и сшили ей меховые полусапожки, так называемые «румынки». И вот она, молодая, стройная и красивая, не уступала по своей элегантности самым именитым полковым дамам.

Но все командиры, как командир полка, так и замполит, не говоря о командире эскадрильи, продолжали уделять внимание моей персоне. Так, однажды замполит полка полковник Жданов решил проверить, как проводятся занятия с офицерским составом эскадрильи. Занятия были организованы как обычно, кто-то из руководящего состава читал лекции, потом проводились семинарские занятия, ведение конспектов было обязательным. При входе в класс, где мы занимались, руководитель группы подал команду «Смирно» и доложил, что в группе проводятся занятия по марксистско-ленинской подготовке. После команды «Вольно» он присел и через пару минут поднимается и направляется к столу, за которым я сижу, и просит меня показать конспект. Я отдаю конспект и с разрешения сажусь и жду, что будет дальше? В то время купить большие общие тетради было негде. Я взял и купил десяток тоненьких – ученических – тетрадок, сброшюровал, сделал обложку и на ней написал название предмета, свое воинское звание и фамилию. И все это взял в красную рамочку, а на лицевой стороне первого листа приклеил цветной портрет Сталина, вырезанный из журнала «Огонек». Открыв обложку и увидев портрет, замполит был в шоке. Оправившись от шока, он стал листать тетрадь и ее просматривать. Здесь его ожидали тоже открытия, о которых он не мог и думать. Все темы и заголовки изучаемых вопросов были написаны и подчеркнуты, цитаты вождей партии и классиков тоже подчеркнуты и били по глазам. Видно было по выражению его лица, что все, что он увидел, произвело на него ошеломляющее впечатление. У такого «разгильдяя», каким он меня считал, такой конспект, такое отношение к политучебе и, самое главное, такая любовь к товарищу Сталину? «Просто поразительно!» – был его окончательный вывод. Возвращая мне конспект, он сказал: «Молодец, хорошо ведете конспект, продолжайте так и дальше работать» – и вышел из класса. Но это еще было не все, эта история имела свое продолжение. С вашего разрешения, я ее вам поведаю и больше к замполиту, обещаю вам, возвращаться не будем.

22 февраля 1953 года мы готовились к полетам, хотя давно было известно, что после праздника, да еще такого, никто не собирался летать. Командиры составляют и доводят до летного состава задачу, дают ему время на самостоятельную подготовку, после чего можно идти готовиться к празднику. Инженеры, как правило, увозят технический состав на аэродром, заведомо зная, что в февральскую пургу никакой работы на аэродроме не будет. Но это удобно, так как в противном случае здесь нужно было организовывать и проводить какие-то занятия. А это было сложно и хлопотно.

Так вот, 22 февраля после такого планирования и работы мы возвращаемся с аэродрома. Не успел наш заснеженный «студебекер» остановиться возле проходной, как из ворот выскакивает адъютант эскадрильи.

– Не расходиться! Всем в клуб на торжественное собрание, – кричит он. – Будут читать приказ о присвоении званий, – добавляет он, чтобы заинтересовать офицеров.

– Да идите сами, вам же звания поприсваивали, вот вы и слушайте приказ, – слышен протестующий голос техника «спарки» младшего лейтенанта Таранова.

– Весь день задницы на печке грели, а сейчас забегали, – раздается еще чей-то голос.

Грязные, голодные и замерзшие, заходим все в клуб. И, ворча, рассаживаемся в задних рядах. Передние все заняты. Там – командиры, штабные и тыловые офицеры в парадной форме, при белых кашне уже расселись.

Торжественное собрание объявляется открытым, зачитывается приветственная телеграмма ЦК и лично товарищу Сталину. Поступает предложение наши аплодисменты считать за единодушное одобрение, и снова раздаются бурные аплодисменты. А далее слово для доклада предоставляется замполиту. Он по известной и давно накатанной схеме начал благодарить коммунистическую партию и лично товарища Сталина за заботу о советском народе и его Вооруженных силах. После доклада слово предоставляется начальнику штаба майору Космачеву для объявления приказа ГК ВВС. Я уже согрелся и начинаю дремать и в этой полудреме слышу, как начальник штаба произносит: «Присвоить воинское звание капитан» – и называет фамилии;

«старший лейтенант» – и опять пошли фамилии в алфавитном порядке. Меня мало интересует, кому там и какое звание присвоили, потому что уверен, что мне ничего не будет. Какой командир решится писать на меня представление с такими характеристиками? И вдруг до меня доносятся слова начальника штаба: «…Воинское звание старший техник-лейтенант – лейтенанту Зрничу В. Д.». Я сразу проснулся и никак не пойму – может, мне это приснилось? Меня Айдин толкает плечом: «Это тебе, а ты спишь». И далее пошли фамилии в алфавитном порядке. А я все не мог прийти в себя. Меня удивлял и сам факт присвоения звания, и, что еще интереснее, почему первым в списке, а не по алфавиту.

Вскоре все прояснилось, Оказывается, замполиту принесли проект представления, в котором меня, конечно, не было, и он меня своей рукой вписал. И не просто вписал, а на первом месте. Вот так высоко он оценил мое отношение к марксизму-ленинизму, а самое главное, любовь к товарищу Сталину. С этого момента я был реабилитирован. Меня больше нельзя было «преследовать», а то я мог пожаловаться, и, что самое главное, меня нельзя было ни в чем подозревать, – у меня имелись весомые вещественные алиби! Замполит, наверное, представил себя в кабинете Сталина, который задает ему вопрос: «Почему товарищ Зрнич до сих пор имеет звание только лейтенанта? Это неверно! Такие кадры мы должны ценить и заботиться о них. Это надо поправить, товарищ Жданов». Вот он и поправил!

Год 1952-й прошел боле или менее ровно и спокойно. Мы много летали и работали. Весною вылетали на бомбометание заторов на реке Белой, летом перелетали в город Чкалов и с их аэродромов вылетали на боевое применение. Там условия работы были адские: пыльные полевые аэродромы, непрерывный рев самолетных моторов, в воздухе постоянное облако пыли от взлетающих пешек и илов. Хорошо, что мы работали интенсивно, все задачи выполняли и вечером улетали на свой аэродром. Вот тут мы его оценили. У нас было зеленное поле, с одной стороны которого тянулись ряды палаток нашего лагеря, утопающих среди березовых и сосновых перелесков, с другой – сопки и поля, на которых раскинулись башкирские селения. С воздуха же открывалось сплошное большое панно, на котором было изображено все: леса и перелески, зеленые поля и колосящиеся нивы, извивающиеся между ними речки. Здесь все было в гармонии и согласии. Только вышки нефтяных буровых выглядели крупными сорняками в этом созданном природой и человеком огромном цветнике.

На окраине аэродрома стоит замаскированная в тени деревьев четверка илов с белыми полосами на фюзеляжах. Мы сидим рядом на траве, чистой и нетронутой, в которой виден и слышен целый мир насекомых: муравьев и разных букашек. У нас идут учения, и мы работаем по вызову. Сейчас там, на «линии фронта», где в «смертельной сватке» сцепились «красные» и «синие», спокойно. И авиацию никто не вызывает. Мы работаем за «синих». А вообще-то, в предыдущие дни наши летчики вылетали часто и действовали смело и дерзко. Так, на днях они перед «красными» ставили дымовую завесу и пролетели на бреющем полете так низко, что выливаемая из приборов дымообразующая жидкость не успевала сгорать и частично пролилась горящим дождем. Рассказывали, что пехотинцы в буфете Дома офицеров в Уфе потребовали у наших летчиков «компенсацию» за прожженные шинели и палатки.

Заканчивался 1952 год, чтобы уступить место, новому 1953 году, – судьбоносному не только для нас, а и для многих миллионов советских людей. Мы тогда не знали, каким он будет и что он нам принесет. А на тот момент мы продолжали жить и работать так же, как и до сих пор. Я стал более спокойным, частично поняв, что бороться с системой невозможно и что нужно опуститься с небес на нашу грешную землю и не стремиться «переделать» весь мир. Но самое главное, как мне кажется, что повлияло на мое дальнейшее поведение, – это была моя семья, Появление семьи заставляло о ней думать. И не только в данный момент, а и о ее будущем. Я понял, что единственный способ вырваться из болота, в которое я попал, и ситуации, в которой я оказался, – это учеба. Помня еще о том, что надеяться не на кого и помощи ждать тоже неоткуда, я еще раз утвердился в том, что надо работать и работать, невзирая ни на что.

Учитывая это, я написал рапорт с просьбой отпустить меня на учебу в военный институт иностранных языков, наивно полагая, что это хоть и военное учебное заведение, но оно не связано с военными и государственными секретами и, может быть, сюда меня отпустят. Но я глубоко заблуждался: в это учебное заведение, учитывая мое происхождение, меня никто и никогда не отпустил бы и не взял бы, будь у меня хоть семь пядей во лбу. Таким образом, и с этой затеей тоже ничего не вышло и не могло никогда выйти.

Наступивший новый 1953 год, как мы уже отмечали, для нас с Ниной был знаменательным и радостным, – у нас родился сын. И первые два месяца нового года прошли в заботах о ребенке, и особых каких-то других событий не было. Но зато в следующем месяце произошло событие мирового значения, – 5 марта 1953 года умер И. В. Сталин.

Хорошо помню, когда 5 марта московское радио сообщило о постигшем страну и всех советских людей величайшем горе – кончине товарища Сталина. Умер величайший из великих, отец народов, гений из гениев. Сейчас трудно вспомнить все эпитеты, которые тогда звучали. Страна погрузилась в многодневный траур. Люди ходили потерянными. Многие плакали и спрашивали, что с нами теперь будет? Словно наступил конец света.

Прозрение наступит позже, и мы поймем, что умер не отец всех народов, а злой гений, величайший из тиранов, погубивший десятки миллионов собственных граждан.

После смерти Сталина наступали серьезные перемены в стране. Они же, естественно, коснулись и нашей жизни. Уже вначале следующего года было принято решение о расформировании нашего полка. А весной 1954 года поступил приказ о прекращении полетов, подготовке самолетов к передаче в другие части. Мы сразу полеты прекратили и стали выезжать на аэродром: кто работать, а кто проветриться и просто погулять, позагорать на весеннем солнце. Техники, конечно, хоть и с небольшой охотой, но работали. Вроде и делать-то особенно было нечего, самолеты исправные до последнего момента летали. Поэтому и мы еще раз осмотрели, мелкие недостатки устранили, очистили от грязи и ждали приемщиков. Они быстро прилетели. Это была небольшая группа техников и механиков из 1-го Чкаловского училища летчиков. Они сразу полезли в ниши шасси и обнаружили трещины узлов подвески их стоек почти на всех самолетах. Трещины были небольшие и не представляли опасности для такой интенсивности полетов и такого количества посадок, которое производится в строевом полку. В условиях училища количество посадок, приходящихся на один самолет, значительно больше. Приемщики потребовали, чтобы все узлы с трещинами были заменены. Работа эта сложная, и за нее взялась полковая ремонтная мастерская. Но так как мощность ее была небольшой (она могла сделать один-два самолета в день), то работа эта сильно затягивалась. И тогда полковое начальство задумалось: что делать и как быть? Вдруг на следующий день на самолете Ли-2 прилетает группа летчиков и в течение дня забирает все наши штурмовики и перегоняет в училище.

Так они угнали наши самолеты. Так не стало нашей югославской «Нормандии». Это вызвало у нас противоречивые чувства. С одной стороны, мы радовались наступающим переменам, а с другой – нам стало грустно оттого, что скоро расстанемся. Мы ждали приказ о наших новых назначениях, собирались во дворе, обменивались мнениями, что и как оно будет, куда нас отправят. Хотелось, конечно, поехать, куда-нибудь на юг, где теплее и где фрукты есть.

Вскоре пришел приказ о наших новых назначениях. Нас назначали на те же должности в части ВВС. Как мы и ожидали, нас распределили по всем округам, начиная от Прикарпатского и заканчивая Забайкальским. Меня, Танчевского и Мамулу отправляли в 57-ю воздушную армию, в город Львов.

6. На украинской земле. 916-й истребительный авиационный полк, г. Самбор

Мы собирались в дорогу, упаковали свои вещи во все те же два фанерных ящика и отправили малой скоростью. С собою взяли самое необходимое, в основном вещи нашего сына. Сели на поезд Новосибирск – Харьков и поехали. Мы прощались с Башкирией, прекрасным краем. С краем, где мы оставили часть своей молодости, где мы впервые начали свою самостоятельную жизнь, «набили первые шишки» и кое-что начали понимать в этой жизни.

В Харькове у нас была пересадка на Львов. Какой это был поезд? Я сейчас не помню. Между поездами было время, достаточное для того, чтобы оформить билеты и пообедать. Оформив билеты, мы пошли в ресторан на обед. Не помню, что мы заказали, но помню, что, приняв наш заказ, официантка спросила нас: «А что будет есть молодой человек?» А этот молодой человек крутился у наших ног под столом. Мы спросили: можно ли манную кашку приготовить? «Конечно можно», – сказала она и отправилась выполнять наш заказ. Мы хорошо пообедали и остались всем довольны. В зале было чисто и уютно, на столах – белые скатерти, салфетки и приборы. Но больше всего нам понравилось гостеприимство и внимание. Время прошло быстро, и вот мы снова в поезде. Мы покидаем Харьков. Я тогда не думал, что мы сюда вернемся, будем здесь жить и учиться целых четыре года. Но об этом, дорогие читатели, я вам расскажу немного позже.

Во Львов мы приехали в первой половине дня. Нину и сына я устроил в комнату матери и ребенка, а сам отправился искать штаб армии. Оттуда меня направляли в 916-й истребительный полк в город Самбор. Но нам сразу ехать было нельзя, так как нужно было получить свой багаж. Но нашего багажа не было, он еще не прибыл. Не прибыл он и на следующий день, и оказалось, что он где-то потерялся. Пришлось оформлять его поиск. А поиск длился два месяца, в течение которых мне пришлось несколько раз приезжать во Львов. Не дождавшись багажа, мы поехали в Самбор без него.