Читать онлайн Антимагеллан бесплатно
Посвящается группе "The Cure", с особой благодарностью за композицию "Three Imaginary Boys", а также Siouxie & the Banshees, с восхищением.
. . .
Я сижу на зелёном полу и вижу перед собой то, чего я так долго боялся. Красота переплетения этих чёрных волокон в первый момент ошеломила меня, но первый шок прошёл, и теперь мне уже всё равно, что со мной будет.
Только бы не потерять их виду её ноги. Хотя бы её ноги. Если я не потеряю из виду её ноги, то не потеряю и всё остальное. Не могут же ноги существовать отдельно от всего остального. Мои мысли прыгают как мячик, подброшенный вверх, и теперь хлоп, хлоп, хлоп, хлоп – но колебания, как все колебания в этом мире, затухают. Я подбрасываю его снова. Я вижу огонь. Теперь ключевое слово – "огонь". Я ещё не знаю, что это за огонь. Может быть, это и не огонь вовсе. Но я вижу огонь, это факт. Если иметь хорошую память, то она иногда успешно заменяет ум и всё остальное. "Всё остальное" уже было ключевыми словами. Повторение, хождение кругами – красная лампочка сигнала "курс на вырождение". Значит, я вырождаюсь. Делать скоропалительные выводы – признак инфантильности. Значит, я ребёнок. Ребёнок, который вырождается. Когда я превращусь в яйцо, она возьмёт меня в руку и, ударив ножом, выльет моё содержимое на сковородку. Я буду шипеть, зажариваясь в масле. Надеюсь, я не пригорю, а впрочем, это уже не моя проблема. На сковородке с тефлоновым покрытием можно жарить без масла. Край её халата, закрывающий от меня углубление, соответствующее коленному выступу с другой стороны ноги. Не отвлекаться. Я умею не отвлекаться, когда мне кричат в ухо, что я должен бежать. Бегать при помощи ног. Если я сохраню ключевое слово, я вернусь на землю. Шарик, который завис в воздухе, привлекает внимание. Я не хочу привлекать внимание. Она не слышит, как тикают часы на моём запястье, а я слышу. Я знаю о себе больше, чем она; она даже не знает, что я смотрю на неё отсюда. Она что-то готовит, стоя ко мне спиной. Переплетение шёлковых нитей, и красные капли неизвестного происхождения. Окно может быть похоже на прорубь, затянутую льдом. В инфекционном отделении персонал носит марлевые повязки, которые закрывают рот. Все мы дышим инфекцией. Я заразился ею. Она как другая планета, а я прилетел на ракете как космический красавчик, а я и есть такой. И я заразился ею, я подхватил инфекцию. Я смертельно болен. Я так долго боялся заболеть смертельной болезнью, и вот, это произошло. Люди, загримированные под ангелов, срывают куш, а я остаюсь со своим жалким бутербродом без кетчупа. Потому что кетчуп кончился. Потому что все сошли с ума. А я с другой планеты, космический красавчик, и сейчас меня разобьют ножом и выльют на сковородку. Они дёргаются всем телом. Они собираются в большие толпы и дёргаются всем телом, а вокруг ничего нет. И на них ничего нет. Я вижу её ноги. Только её ноги. Попробуй не думать о том или об этом, и ты пропал. Я знаю вкус многих трав. Они собирают травы, а я приношу собакам поесть. Собаки хотят пить и пьют холод звёзд в лужах. Любоваться луной, когда у тебя отключили свет. Кричать в окно, что все идиоты, и называть это общественной жизнью, так сколачиваются состояния. Я так долго боялся, что не стану богатым, и моё место займёт кто-то другой, и вот, я заразился неизвестной болезнью на неизвестной планете, и я умираю. Этот зелёный ковёр похож на что угодно ядовито-зелёного цвета. На ней красные кожаные сапоги, которые я придумал, чтобы было не так больно смотреть, как она пританцовывает, приподнимая пятки и перекатываясь с пятки на носок. Или это чулки, или я сошёл с ума. Но я не сошёл с ума, это мир сошёл с ума, а я не могу сойти с ума. Разве яйцо может сойти с ума? Но я ещё не стал яйцом. Это тикают часы микроволновой печи, отсчитывая секунды моей жизни. Я ребёнок, который вырождается, и то, что я об этом вспомнил, лишь подтверждает, что так оно и есть. Я бежал по тёмной в ночи дороге, с трудом отрывая ноги от грязи, и ритмично сопел носом, и вот, обогнавшая меня машина резко, неожиданно развернулась, и в лицо мне ударил свет фар. Потом я увидел что-то синее и красных жуков, метавшихся как бактерии в солёной воде, если смотреть на них сквозь предметное стекло микроскопа. И я увидел сеть, в которую меня поймали. "Это ловушка",– подумал космический красавчик. Я увидел её ноги и понял, что это ловушка. Те, кто живут здесь, не болеют этой болезнью. У них иммунитет, а каково мне? Они очень похожи на людей, только дёргаются всем телом при вспышках света. Может быть, это я не человек, а они – люди? Может быть, и так – умирающему всё равно. Я знаю только, что рыбу лучше ловить при ветре – так меня кто-то учил. И ещё я знаю, что в речной воде полно всяких микробов. В особенности, если это чужая планета. Она любит меня. Кто его знает, что у них здесь называется любовью, может быть, именно это. А потому лучше думать, что она любит меня. Не так страшно умирать, если знаешь, что тебя любит такая женщина. Значит, она женщина. Стоп – она только похожа на женщину. Я не могу утверждать, что она женщина. Но ноги, определённо, женские. А если она состоит из одних ног? Я боюсь посмотреть на неё вверх, мысль о том, что я могу увидеть одни только ноги, уходящие в перспективу туманной дали, парализует мою волю. Я хочу посмотреть, и не могу. Впрочем, здесь, внизу, интереснее. Я начинаю соображать связнее – признак сумасшествия. Постепенно картина выстраивается в чёткой последовательности – я космический красавчик, я прилетел на эту планету и заразился неизвестной болезнью со смертельным исходом, который наступит, когда перестанет тикать таймер микроволновой печи, которую я не вижу, но догадываюсь, что это печь, по доносящемуся запаху майорана. Итак, я заболел смертельной болезнью, я умираю, превращаясь в ребёнка, который, выродившись, превратится в яйцо, после чего мою скорлупу разобьют ножом и выльют меня на сковороду, где я буду жариться до появления золотистой корочки. Так, что же дальше? А потом меня съедят. Меня нельзя есть – я заражённый. Можно, если хорошенько прожарить. А кроме того, люди на этой планете не болеют этой болезнью – у них иммунитет. Стоп – они только похожи на людей. Я не могу утверждать, что они люди, на том только основании, что они внешне напоминают людей. Я шёл по дороге, и меня ослепила фарами машина. Потом я бежал через лес, потом упал и стал что-то кричать. Вот тогда-то я и увидел сеть. Я всегда говорил, что память не может исчезнуть так просто, что всё гораздо сложнее. Лучше уж думать, что всё гораздо сложнее, чем признать, что ты полный дурак. Значит, меня поймали не сразу, а спустя некоторое время. За мной следили? Возможно. Меня заманили сюда? Возможно. Меня поймали в сеть или не поймали? Возможно. Или ещё не поймали? Смотреть на ноги. Это не мои ноги. Мои мужские, а это женские ноги. Я возвращаюсь к древнейшим инстинктам, а это значит, что они живы и, наверное, будут жить ровно столько, сколько проживу я. Сейчас я прыгну. Проявить волю и не прыгать? Нет. Я прыгаю. Вот, я прыгаю. Я прыгаю – – – Я прыгнул. Хлоп, хлоп, хлоп – если яйцо положить в уксус, скорлупа растает. Если мячик укусит большая собака, то мячик больше не будет прыгать. Если женщина отойдёт от стола, я перестану видеть её ноги. Мне было страшно. Я бежал через лес, и мне было страшно. Чем быстрее я бежал, тем бесстрашнее становился. Но вот я остановился и прислушался. Машина уехала, на небе мерцали звёзды, я шумно дышал. А потом я увидел красного паука размером с экскаватор. Он протянул ко мне свои волосатые лапы, и я побежал прочь. Как долго продолжалось путешествие в безмолвии космической ночи? Я очнулся на зелёном ковре, кто-то лизал меня в ухо. Я поднял голову и увидел собачью морду. Потом я увидел ноги. Много ног, как на тротуаре в толпе, но лишние исчезли, и остались только эти, и что-то красное. Может быть, это красное и есть я. Меня не удивляет, что я вижу себя со стороны, ведь я могу находиться в состоянии клинической смерти. Но что же тогда лизала собака? Моё ухо. Значит, ухо, как и душа, может существовать отдельно от тела. А кто говорит, что нет? Я наблюдаю себя со стороны, как если бы я был своим ухом, отделённым от остального тела. "Остальное тело" – почти то же самое, что и "всё остальное" – ключевая фраза. Если бы я сказал, что я – это моё ухо, то это значило бы, что я готов принять любую чушь за правду, как при маразме. Это значило бы, что я попался. Но я сказал "как если бы", значит, я ещё не попался. Или я просто утешаю себя? Лучше думать, что ты уже попался, нежели бояться, что тебя вот-вот поймают. Да ещё на другой планете. Значит, вот это красное и есть я? А куда, кстати, оно делось? Я не могу посмотреть по сторонам – я должен смотреть на ноги. Может быть, меня уже нет, только и осталось что ухо, которое вот-вот превратится в яйцо для яичницы. Это если у неё нет на мой счёт других планов – например, сделать из меня гоголь-моголь. Она повернулась. Я слышу её смех, если это не мой смех. Ухо не может смеяться. Но смех мужской. Кто я? Кто она? Я медленно поднимаю глаза. Любовь. Я говорил, я всегда говорил, что любовь – это смертельная болезнь на чужой планете. Нет, я понял это только сейчас. Любовь – это смертельная болезнь на чужой планете.
Таймер умолк.
Я вижу её лицо. Теперь я мёртв.
. . .
– Прекрати смеяться.
Смех смолкает. Она строго смотрит на меня.
– Почему ты сидишь на полу?
– Я смотрел на твои ноги,– отвечает кто-то. Проходит секунда молчания, прежде чем я понимаю, что этот кто-то – я.
– Что у тебя с ухом?
– …
– Я спрашиваю, в чём ты выпачкал ухо?
– Что-то красное?.. Оно оторвалось.
– Это мой крем!– кричит она в ужасе.
Она бросается к холодильнику и, распахнув его, смотрит на полку.
Она поворачивается ко мне.
– Где торт?
– …
– Он стоял здесь. Почему у тебя ухо в креме?
Она чуть не плачет.
Я смотрю на свои руки. У меня есть руки.
– Где мой торт?– говорит она тихо. Она старается держать себя в руках.
Она закрывает холодильник.
– Иди мой руки,– устало говорит она.– Мы остались без сладкого.
Она опускается на табуретку.
Мне хочется утешить её, но я не знаю, как.
Я ухожу из кухни, чтобы вымыть руки перед ужином.
Это было на кухне. Я иду в ванную.
Всё происходит слишком быстро.
.............................................................................................................
Я слишком устал.
Я лежал в тёмной комнате и смотрел на звёзды, мерцавшие так далеко в огромном пустом небе.
Я услышал, как на том конце коридора спускают в унитаз воду.
Я слушал шаги.
Это слишком много для одной жизни, а значит, никакой жизни не было.
Я придумывал её каждый день, как придумывал, что буду есть на ужин, я устал от этих проблем, я устал.
Дети играют среди выставленных в витрине манекенов.
Я лежал один в своей огромной постели и слушал их смех. Я слушал шаги.
Мне страшно.
Я слишком устал.
Собака съела торт. Мне страшно.
У меня ухо в креме.
Почему ты не пришла ко мне, когда я лежал один в своей умершей комнате и смотрел на чужие мне звёзды, я плакал от одиночества и тоски.
Почему ты не пришла?
Ты была на кухне, и ты не пришла.
Я слушал шаги, доносившиеся с другого конца коридора, я плакал.
Я сполз на пол и пополз туда, где был свет.
Полоска света под дверью моей комнаты, где я умирал, обливаясь потом после таблетки аспирина. Я чувствовал сквозняк. Я полз к тебе.
Плача от усталости и тоски я полз к тебе, а ты не слышала на своей кухне, ты не слышала.
И я увидел тебя. Ты стояла ко мне спиной.
И, обернувшись, ты увидела меня и сказала: "Почему ты здесь?"
И я услышал смех.
А потом ты сказала: "Прекрати смеяться".
Я слишком долго полз к тебе. Я устал.
Прости.
Я не знаю, почему всё так. Может быть, всё могло бы быть по-другому.
Я не знаю, почему у меня ухо в креме.
Ты даже не спросила, как моя температура, и не забыл ли я выпить таблетку аспирина на ночь.
Где ты была?
Где ты теперь?
Что всё это значит?
Наверное, я слишком устал. Прости. Я иду мыть руки.
. . .
Осень, осыпаются бульвары листвой, на крышах голубиный помёт, я охвачен тоской и играю в прятки со своей тенью. Она умеет прятаться, когда нет солнца, она хитрее меня, а я всегда оставался один, когда все успевали разбежаться, и весь дождь обрушивался на мои плечи, я видел, как газеты на скамейках превращаются в папье-маше, и строчки сообщений плывут, теряя связность, и грязными ручейками впадают в мелководные реки тротуаров, аллей и городских магистралей. Только в темноте мы с ней на равных, и тогда меня ищут другие. Я прислушиваюсь к звукам их шагов в коридорах, стараясь дышать тише, и в эти минуты я похож на человека, скорчившегося на унитазе в апогее пищеварительных проблем, а в туалете нет шпингалета, и дверь в любую секунду могут открыть снаружи. А ещё в туалете нет света. И до двери нельзя дотянуться рукой, чтобы попытаться воспротивиться вторжению, если что. Если что, звони. Страницы записной книжки склеились от холодной воды, пролившейся дождём и промочившей мои одежды. В ботинках хлюпает, хотя обычно я ношу кроссовки. Значит, это кроссовки, или это не я. Может быть, моя тень, не знаю. Я очень удивился бы, увидев свою тень разгуливающей по улице под осенним дождём, ведь она так хорошо умеет прятаться, когда нет солнца. А ещё в темноте, когда меня ищут другие. Я сижу как младенец, скорчившийся в утробе. Они говорят: "Где ты так долго прятался?" Или демонстративно не замечают меня, и я всякий раз тороплюсь уйти, но всякий раз не успеваю скрыться, когда начинается дождь. Они пытаются приручить своих кошек и называют кошками своих женщин. А что делают женщины? Они умеют вот так стоять к тебе спиной, не замечая, что ты здесь, и всегда оказываться снаружи клетки, хотя всегда остаются внутри. Те, кто проверяют, надёжно ли закрыт замок, что они знают о тех, кто звонит по их телефонам! Это всё нервы. Один человек берёг выключатель и никогда им не пользовался. Что значит, беречь нервы? Она входит к тебе, чтобы пожелать спокойной ночи. и ты тянешься обвить руками её шею и поцеловать её в губы, и вдруг вспыхивает свет как в день катастрофы, и ты видишь, что это нельзя. Тебя учили слушаться, опасаясь за твои нервы. Они как электрические черви перед грозой, если только такие бывают. Говорят, что есть остров, на котором женщины живут в гнёздах, а мужчины едят их помёт. А ещё есть остров, где разговаривают на языке жестов, и каждый наш жест что-нибудь означает на их языке. Например, вот этот.... Или вот этот..….... Как же они разговаривают в темноте? А зачем разговаривать, спать нужно. Прекращайте разговоры, спать! – и она гасит свет. Ты слышишь, как её шаги удаляются по коридору мимо стеклянных дверей, и холодок пробегает от мысли, что ты можешь встать и пойти за ней следом так, чтобы она не видела тебя. Пусть она сделает вид, что не знает о том, что ты следишь за ней. Пусть ей станет тебя жалко, или пусть она влюбится… Да! Пусть она влюбится в тебя, но побоится тебе сказать и, радуясь в душе тому, что ты подкрался и следишь за ней, сделает вид, что не подозревает об этом. А потом она… сладкий холодок страха и предвкушения. Так уютно здесь, под одеялом, в тепле, и никто не знает. Никто не знает, что ты здесь; если только случайно кто-нибудь подойдёт и заглянет сюда. Они суетятся вокруг стола в парадной гостиной, расставляют тарелки, несут бутылки и кувшины с компотами, они приносят посуду. Они вспоминают про недостающие стулья и спорят, нужно ли вытащить из бутылок пробки, чтобы потом не мучиться, когда все уже будут за столом. Кого-то забыли пригласить. На кухне в духовке пропекается торт. Ещё не изобрели микроволновой печи, ещё не изобрели запахи, которые будут потом, и, наверное, ещё не открыли существование бета- и гамма- излучения и чёрных дыр в космосе. И не придумали телевизор размером с пустой конверт от письма. Они суетятся, и никто не решается пошутить. Если пойдёт дождь, нужно будет занести с балкона. Я не люблю вспоминать, а ещё, когда про меня вспоминают, а я не успел. И я стою один, и идёт дождь, а в окнах задёргивают шторы, чтобы я не мог подглядеть. Никто не садится спиной к зеркалу, чтобы нельзя было подсмотреть его карты. Я заработаю много денег и уеду в Америку, где про меня будут думать, что я здесь живу. А потом я раздам свои деньги, и все про меня забудут, а я возьму и снова заработаю ещё больше! Только бы переждать этот дождь. Только бы пережить эту зиму. И ночь, когда нельзя объяснить, чего ты хочешь, даже жестами. Есть очень откровенные жесты и простые желания. Есть мысли, в которых легко заблудиться, и есть паршивые трусы. Можно делать вид, что ты Гарри Купер, из скромности не желающий быть узнанным. Он прячется за машинами и подглядывает из темноты. В таком состоянии связно соображать – признак сумасшествия. Это мир спятил, причём тут ты, кто ты, вообще, такой, чтобы сойти с ума… Да, конечно… Кто ты такой, и что ты тут делаешь?.. Я?.. Да, ты. Ты уверяешь, что не хотел. Ты боишься посмотреть, ты смотришь, спрятавшись за машинами. Тебе обидно, когда про тебя говорят так, как будто тебя нет вовсе, или как будто ты неодушевлённый предмет, яичница на тарелке, хотя ты понимаешь, конечно, что это слишком много для тебя чести, чтобы она съела тебя. И всё это за один вечер, не слишком ли много? Как бы они удивились, умирая от скуки, что через два века кто-то будет страстно мечтать о том, чтобы быть одним из них сейчас, и с отвращением оглядываясь вокруг, будет говорить о романтическом прошлом и грезить об этих женщинах. Если бы его мечты сбылись, мир обогатился бы ещё одним поводом для самоубийства, если только можно обогатиться отсутствием денег. Если только можно придумать что-то более новое чем забвение и более свежее чем протухшие яйца. Они же ещё вчера были свежие! Если бы в мире существовало совершенство, на планете Маленького Принца водились бы куры.
Есть люди, которые правы, полагая, что они умнее других, или почти правы, ведь нет в мире совершенства. Зато есть пулемёты, фирменные салоны-магазины и многое другое. Но всё это несовершенно. Можно добиться многого, но никогда того, чего ты хотел тогда.
В темноте расстояния измеряются звуком, в темноте легче поверить, что всё это – вопрос времени. Если очень долго прыгать на одной ножке, то что-нибудь изменится. Только вот будет ли тебе от этого легче? Будет ли тебе когда-нибудь легче? Если пройдёт дождь, пройдёт зима, и настанет лето, если беременная сука ощенится, если на деревьях вырастут листья, если ты, наконец, найдёшь то, чего так долго искал – чемодан, набитый деньгами, будет ли тебе от этого легче? Ведь он, наверное, тяжёлый. И надо будет его где-нибудь спрятать. Когда-нибудь всё так и будет. Может быть, не на этой планете. Может быть, не с тобой. Ты будешь жить на крыше, питаться голубиным помётом и курить, сколько захочется. Можно утешиться малым, нужно только уменьшиться до соответствующих размеров. Стать ребёнком, яйцом. Стать ничем, свернуться калачиком и стать ничем. И пусть она так никогда и не узнает, пусть никогда не узнает, как ты любил её, когда она была большой.
– Ты слишком долго мыл руки, я уже всё съела.
Я сажусь за стол и придвигаю к себе пустую тарелку.
. . .
Она предложила мне новую идею: мы будем спать по очереди, по два часа, или как получится. Тогда ей будет завидно, что я сплю, и она уснёт сама.
Она очень боится успокоительных таблеток, потому что может привыкнуть к снотворному и совсем не сможет спать без него.
Я согласился.
Она уснула первой.
Я не боюсь привыкнуть к таблеткам, просто я не знаю, где они у неё лежат, а спросить как-то неудобно.
Я знаю, что бы она сказала, если бы я признался ей в этом.
"А спать тебе со мной удобно?"
Или что-нибудь в этом духе. Она редко думает, когда говорит, а говорить она начинает раньше, чем думать.
Я не жалуюсь, я привык к ней, как привыкают к успокоительным средствам.
Если бы я подумал немного дольше, я придумал бы более удачное сравнение, но я не люблю придумывать, что сказать.
Утром она всегда выглядит обиженной, так она уверяет. Может быть, это и правда, ей виднее, я всегда просыпаюсь позже, чем она.
И она съедает мой завтрак.
Если бы в мире не было кофе, я бы изобрёл кофеин и, наверное, прославился бы. Но лучше уж пить кофе, чем изобретать кофеин в надежде прославиться, или хотя бы взбодриться.
Когда она остаётся одна в комнате, её красота становится совершенной. Но этого никто не видит, и поэтому никто кроме меня не скажет вам, что она совершенна. Сама она не скажет вам этого из скромности.
На первый взгляд её трудно заподозрить в скромности, но это только на первый взгляд.
Убедить себя можно в чём угодно – это вопрос времени.
Я познакомился с ней позавчера, а уже говорю так, как будто знаю её долгие годы, дольше, чем разлагается в воде ствол лиственницы.
Любое рекламное агентство первое время занято тем, что рекламирует само себя, а уже потом оно рекламирует… например, мыло или новинку сезона: пластмассовых тараканов.
Я люблю её руки. Эти руки когда-нибудь закроют мне глаза, в последний раз на этой планете, в этой жизни, которая на тот момент уже кончится.
Всё когда-нибудь заканчивается – жизнь, гарантийный срок холодильника, календарь на этот и следующий год, многосерийный фильм, который, кажется, никогда не кончится, и даже стук молотка в стену.
Всё когда-нибудь кончится.
Даже про то, что никогда и не начиналось, скажут, что оно кончилось.
И эти руки закроют мои глаза, если только я не погибну при загадочных обстоятельствах, если я не уйду из дома, если будет что закрывать, если… если… если… Зачем я утешаю себя?
Зачем я пытаюсь себя утешить?
......................................................................................................…………………………
Жить по очереди, кто первым предложил эту идею? И почему не прославился?
Когда она спит, и я вижу её лицо, такое расслабленное и сытое, её волосы, её руки, плечи и… или это мне грезится?.. сияние вокруг её головы, что покоится на мягкой подушке, мне не нужно ничего больше, только лечь рядом, положить усталую голову на её подушку и, вдыхая запах её духов, расслабить своё тело и замереть, уснуть и пролежать вот так, без движений, без мыслей и боли до конца дней и дольше, чем потребуется червям, чтобы сожрать моё тело в земле, если меня не кремируют, и моим костям чтобы сгнить.
Я хотел бы, чтобы меня кремировали.
Зачем я себя утешаю?
........................................................................................................
Если она захочет съесть мой завтрак, пусть ест.
Она говорит, что ей теперь нужно больше калорий.
Она говорит, что я был пьян и поэтому ничего не помню. Наивная, она думает, что мужчина может забыть, если что-то было. Пусть даже он был пьян.
Через неделю она скажет, что это была шутка.
Она говорит, что я был пьян.
Я пытаюсь понять, как я оказался здесь, вспомнить тот вечер,– инстинкт собственника или инстинкт труса, разве это не одно и то же?
Я помню перед собой её ноги.
Было темно, я шёл. Я помню свет фар, ударивший мне в глаза.
Как же это могло случиться, ведь я никогда не знакомлюсь с девушками на улице? С женщинами, с мужчинами, ни с кем.
И как могло получиться, что я ещё жив?
Она говорит, что я был пьян, и теперь ей нужно больше калорий.
Когда ты теряешь память, ты оказываешься в роли умирающего, богатого и бездетного – все хотят воспользоваться ситуацией. И все уверяют, что любят тебя. Поди проверь.
Сколько у меня было при себе денег?
Зачем Наполеон объявил России войну?
Когда было открыто бета-излучение? Кто основал Трою?
Зачем она так шутит? Если бы что-то было, я бы помнил хотя бы это.
Кто она?
Я знал, что это когда-нибудь случится со мной, и боялся.
Она сказала, что нельзя жить, замкнувшись в своей скорлупе.
А я сказал, что всегда хотел умереть, не жить. Но на самом деле я просто боялся.
Как это было на самом деле?
Ночью мысли подобны снам. А сны подобны салфеткам, уложенным в коробку специальным образом. Выдернешь одну – показывается край другой. И так, пока они все не кончатся, и не настанет утро.
Всё когда-нибудь кончится, даже сны.
Спи.
А как же… Ничего, спи.
Она спит.
Спи.
........................................................................................................
Да спи же ты, наконец!..
. . .
Как часто приходится хитрить, чтобы сказать правду. Искусство говорить – это искусство недосказывать. И вовремя уходить – до свидания. И неважно, куда ты уходишь, неважно, что там, куда ты уходишь, не лучше чем здесь. Но ты уходишь. Пусть это иллюзия, и как образно замечено, нельзя уйти из дома, переходя из кухни в ванную и обратно, но ведь говорят же, и не глупые люди, что жизнь – это не состояние, а процесс. Вот Лао Цзы, мудрый был человек, сказал, между прочим, что нельзя войти в одну реку дважды. Это… ну с чем бы это сравнить… да хоть с электроном – меняет орбиту и излучает квант энергии, то бишь, свет. Сегодня здесь – завтра там – как Фигаро. Если ещё петь научиться, так совсем красота. А если петь не умеешь, так говори по-человечески, чего тебе надо. Вот этого? Нет? А чего? Вот этого? А знаешь, сколько это стоит? Нет? А деньги у тебя есть, вообще? Ты чего сюда пришёл? Что? Вот этого? Ты деньги сначала покажи! – – А я и хочу-то немногого – выращивать капусту, как один римский император, и орехи кушать, как один миллиардер, американский, кажется. Просишь-то ведь немногого. Ну, не желаете вы ничего этого знать, ну, наплевать вам на то, что я тут раскапываю – ладно, дело ваше. Надоело всё, заработать бы побольше денег да удрать… Умри! Умри, и уйдёшь от нас на все четыре стороны, или сколько там измерений во Вселенной, согласно новейшим научным исследованиям. Умри, и катись! Так дайте же умереть. Что тебе дать? Ты фильм видел про Клеопатру? Умереть он хочет по-красивому, ишь, какой полководец нашёлся. Сети, душно мне, сети. Сети!
Сети, душно мне!
Я задыхаюсь, она говорит, что это пройдёт.
Что я был пьян, что это пройдёт. Надо только ещё чуть-чуть выпить.
Душно мне.
– Изучай "Бхагавад-гиту".
Вот. На, читай. "Бхагавад-гиту" – пять долларов за штуку плюс почтовые издержки. Можешь за рубли. Что? А деньги у тебя есть?
Ты ведь хитрый, гадёныш. Тебе ведь не капуста нужна, а императором быть, не орехов тебе хочется, а миллиардов этих. А потом видали тебя с этими миллиардами.
Видишь, погода плохая? Сиди дома.
Сиди дома, возделывай сад семейных радостей.
Возделывай китайский сад пыток.
Возделывай сады Семирамиды, возделывай поле под вязами.
Так я же сказал про эти миллиарды, чтобы вам понятнее было, про императора, чтобы понятнее было.
– Да ты что нас, за дураков держишь?
Я уже вторую ночь не могу уснуть, что-то со мной сделалось. Пытаюсь вспомнить – страшно. Какие-то кошмары в голову лезут, вроде паука размером с танк и с красными волосатыми ногами, или того хлеще.
Лучше не вспоминать.
Лучше не вспоминать, как ты оказался здесь, на этой планете, почему ты здесь. Лучше верить им на слово, чем пытаться придумать новый язык.
Может быть, там, где ты жил, изъясняются при помощи жестов, и никакого другого языка там нет, ведь ты не знаешь. Ты пытаешься изобрести язык твоей планеты, а его и нет вовсе.
Ты придумываешь то, чего нет, и не можешь вспомнить, потому что этого нет!
Ведь ты не знаешь!
Что, страшно?
А ты поищи. Поищи там, где страшно. – – Это секрет.
Просто сейчас все спят, никто, кажется, не подслушивает, если только через какие-нибудь микрофоны или скрытой камерой, хотя между нами, пусть подслушивают, всё равно не поймут. Это секрет. Ищи там, где страшно.
– Так значит, вспоминать, как это было?
А что это, между прочим, за диалог такой идиотский? Что, раздвоение личности началось?
Она не говорила мне, что я выгляжу сумасшедшим. Может быть, не хочет меня травмировать?
Если бы она боялась меня травмировать, она не стала бы врать про то, что я переспал с ней, и теперь ей нужно больше калорий.
Так не говорят, если не хотят травмировать.
Я-то знаю, что это шутка.
........................................................................................................
Они пришли на его выставку, а он носился по залу с палитрой и то и дело, расталкивая глазеющих посетителей, пробивался к какой-нибудь из своих картин и под негодующие выкрики или благоговейный шёпот подправлял в ней что-нибудь. Кончилось тем, что его арестовали за порчу шедевров.
Когда он умер, все, наконец, облегчённо вздохнули. Теперь он больше не сможет испортить спектакль, испортить им вечер, костюм, уронить мороженое на вечернее платье, уронить себя в их глазах. Ах, вы бы только слышали… ах!.. И это при дамах!
Он боялся ослепнуть, этот страх преследовал его всю жизнь, его кошмар. Он пытался забыться, тщетно – он только сильнее натягивал невидимую нить. Он и пил-то от страха, а выходило ещё хуже…
– Что, братец, каково теперь?
– Это вы про кого?
– Да так, был тут один.
........................................................................................................
Ощущение пустоты.
Лёгкий толчок неизвестного происхождения, утро без имени.
Все спят, ещё никто не проснулся.
Зелёная поверхность ковра пахнет псиной.
Батарейки сели. Наушники валяются на покрывале кровати.
Белые стены кухни.
Расстояния измеряются звуком, лишь тишина безмерна.
У него ещё нет имени, даже имени.
И, наверное, памяти.
У него ещё нет памяти.
Когда-нибудь она объяснит ему, как он появился на свет, а мне будет даже нечего возразить.
Слова как слизь, не имеющая вкуса – всё дело в приправе.
Сейчас где-нибудь заверещит будильник.
Они станут просыпаться, будить друг друга, хлопать дверями, занимать очередь в туалет, громко разговаривать............….
И она проснётся.
........................................................................................................
. . .
Пелена тумана, скрывающая сигнальные огни сторожевых башен побережья, тёмные волны, смутное беспокойство. Берег странных садов, где живут звери, много раз описанные в текстах пергаментов, где подробно объясняется, почему никто и никогда не видел их, и как они выглядят.
Ловчий успокоится лишь тогда, когда увидит что-то похожее на то, что он видел раньше, и тогда он построит стены и станет расписывать кувшины. И пить от скуки или от жажды; вода нашептывает ему сны, что бегут быстрее чем тени от света и пугливее самых чутких зверей.
Только сытый станет изучать повадки несъедобных рыб.
Сытый рыболов, что, позёвывая, читает в газете о похождениях голодных героев. Он знает, какой пустырь застроят в первую очередь.
Здесь территориальные воды, сюда нельзя заходить на судах, если у вас вместо ушей коровьи хвосты, или вместо головы чайник.
И вообще, вам здесь нечего делать.
Кролики, наряженные охотниками, ставят капканы на волков и ловят мышей при помощи хитроумных ловушек. Они курят на ветру папиросы и стряхивают пепел в зелёный мох, пахнущий гнилью. Лопочут между собой и поглядывают на предрассветное небо как офицеры одной армии за минуту до начала войны.
Я прячусь в траве, хотя проще было бы уйти и спрятаться в тумане.
Грязь чавкает под ногами заблудившихся на болоте туристов.
Кривые деревца растут где попало. Ловчие спят, убаюканные мемуарами первопроходцев; я смотрю на них с завистью. Не знаю, почему я упрямлюсь и не выпью таблетку – здесь их продают в каждом киоске. Всё обрывочно.
Не видно никакой связи, и мне скучно как в слишком большом музее, когда картины падают одна на другую как при погроме и образуют громадную кучу, живописность которой символизирует хаос и головную боль. У некоторых это получается – привязывать шарик к его собственной тени и с безмятежной улыбкой заявлять, что он никуда не улетит, если только правильно выполнять дыхательные упражнения.
Дыхательные упражнения в противогазе.
Уравнение с множеством неизвестных, где две основные константы означают высоту потолка и время, за которое ты успеешь добежать до туалета.
Всё обрывочно и бестолково.
Как с крыши дома в городе, где ты никак не можешь проснуться. Ты долго сверяешься с рисунком на пергаменте и, наконец, проделываешь вот так – ..... – раз! – и исчезаешь. А потом они начинают тебя искать, но находят, как кто-то из них и предвидел, слишком поздно – ты уже успел задохнуться. И ты просыпаешься уже в другом сне, но всё в том же кошмаре.
Хочется чего-нибудь… чуда.
Хотя всегда останется сомнение в том, что это не фотомонтаж. Разве бывают кролики с такими усами? И почему у них такие странные лапы? Кролики не курят папирос, они заботятся о здоровье своих лёгких, а значит, это не папиросы. Папиросы не могут гореть так долго.
Вот так и придумываешь что-нибудь таинственное, наводящее смутное беспокойство, как дурак с плетью нагоняет рябь на поверхность сгнившей от скуки лужи, пытаясь как-нибудь очень неожиданно напугать самого себя, заставив поверить, будто всё это очень странно,– пощупай, кажется, печень увеличена. – – Нет?
. . .
Мы высиживаем свои страхи как яйца.
. . .
Она спит, и я пытаюсь отгадать её сны как повод для торжества по выражению лиц сидящих за столом гостей, уже изрядно выпивших.
– – День рождения?
........................................................................................................
Совершить ошибку – иногда это единственный способ узнать, что же было правильным. Не совершать ошибок – значит, поступать правильно. Действие и знание. Соединяя знак "плюс" со знаком "минус" получаем короткое замыкание во всём доме – кто-то так и замер с вилкой, поднесённой ко рту.
Тушите свет – я вышел из комнаты.
Унесите меня, положите меня на носилки, украшенные цветущими ветвями, и унесите. И погасите свет, ведь это просто скандал, так ярко жечь свет.
Мы все подсоединены к одному мусоропроводу, подключены к единой системе канализации. Великое единение людей.
Какой яркий свет в этих комнатах! – каждую муху видно.
Каждого паучка, каждое пятнышко на люстре, каждую вилку в руке и то, что на неё нацеплено.
А кто-то весь вечер занят только тем, что бегает из кухни в столовую, из столовой в кухню, из кухни в столовую… Пока те, кто уже съели, говорят речи для тех, кто ещё не съел.
Пока они сидят на своих стульях, склонившись над своими тарелками. Пока не пустили ток, пока не выключен свет.
Какую гору посуды предстоит мыть!
Тушите свет – я вышел из комнаты.
........................................................................................................
Дети, привыкшие спать, не просыпаясь, в своих постелях под шум, доносящийся из столовой, которая полна гостей,– звяканье приборов, разнобой голосов, звуки передвигаемых стульев…
Они видят сны.
С горящими глазами тени, их души, бродят вслепую, они не видят меня. Я невидим! Они проходят сквозь стены, они исчезают и появляются снова в тёмной комнате, окружённой карнизами лунного света, они проходят мимо и сквозь меня, я невидим.
Только бы не произвести шум, нужно двигаться тише.
Я сижу на полу и, стараясь не производить шума, разбираю паркет.
Под полом темно,– я откладываю последнюю дощечку – теперь люк достаточно для меня широк,– я медлю ещё секунду и, наконец, набравшись духу, быстро перебрасываю в отверстие ноги и оттолкнувшись руками, прыгаю вниз.
Дух перехватило – до чего же быстро я падаю!
Я падаю, я невидим!
Теперь можно расслабиться. Я расслабляюсь. Можно закрыть глаза.
Я закрываю глаза.
Я падаю.
Далеко внизу появляется светящаяся точка, но я не вижу её, потому что мои глаза закрыты.
Я открываю глаза и смотрю вниз. Между тем, точка приближается и превратилась уже в кружок размером с самую маленькую монетку, какую только чеканят в этой стране.
– – Теперь я могу уже разобрать, что это – это освещённая арена!
– – Нет! Это танцзал, заполненный, как площадь города в разгар карнавала, праздничной толпой в скандальных нарядах… так ярко…
Надо мной раскрывается парашют, и падение внезапно обрывается. Надо мной распахнулось небо.
Значит, внизу земля.
Меня сносит ветром в сторону побережья, где пелена тумана скрывает сигнальные огни сторожевых башен, как на болоте костры отступающей армии.
Невидимая стрелка солнечных часов отмеряет время моего падения, которое столь внезапно превратилось в прыжок с парашютом.
Теперь совсем скоро.
Если я упаду на болото, я, видимо, пожалею, что не надел сапоги, а если упаду в море, мне будет уже всё равно… Я не успеваю зажмуриться.
Я падаю в подол её юбки и, пронзённый внезапной болью, вскрикиваю… и умираю.
Сколько раз нужно умереть, чтобы наконец поверить, что ты мёртв!
........................................................................................................
– Глупый, зачем ты здесь спрятался! Тебя же найдут.
Я смотрю на её руки. Она вдевает нитку в игольное ушко, смотрит на меня.
Я чувствую, что улыбаюсь.
У неё нет глаз, их выклевали птицы. Я целую край её юбки, она протягивает ко мне руку и гладит меня по волосам.
Я поднимаю с земли ружьё и слышу голос, говорящий мне о птицах.
– Вон они. Видишь эти чёрные точки?
Далеко в небе чёрные точки птиц, в которых я буду стрелять.
Я целюсь в них. Они становятся ближе.
– Они выклёвывают лежащим на болоте трупам глаза. Целься хорошенько.
Я передёргиваюсь от отвращения и стреляю.
Стреляю.
Я стреляю по ним, и они падают.
На моих пальцах кровь с прилипшими к ней пёрышками.
Я смотрю, как ветер колышет их.
Она поднимается и идёт ко мне. Чёрная тень на бледном карнизе лунного света с горящими угольями глазниц.
Горный хрусталь – камешки на её ладонях.
Маркитантка отступающей на болотах армии, убитая по ошибке пулей, метившей в одну из этих красных птиц, замерзающих у чахлых ночных костров,– солдаты обречённой армии,– зачем она здесь?
........................................................................................................
Я задыхаюсь, барахтаясь в подоле её юбки.
........................................................................................................
Ткань расползается, и я проваливаюсь глубже.
Скользкий холод шёлка – её нижнее бельё.
Я падаю глубже… размеры форм увеличиваются, я падаю вглубь…
Она будет другой. Она будет совсем другой!
Вязкое дно тепла крови..... это буду уже не я.... не..... я!…
........................................................................................................
Роди меня!.... Нет!… Нет! Нет!!!… Нет!!!..
Как темно вокруг..... огоньки углей..... арены костров всё дальше… глазницы статуй их полководцев....... птицы.... Стреляй!
– – Небо вокруг чёрных гор.
. . .
Ещё один дом, новое солнце для новой луны. Остались минуты – ты пришёл раньше времени,– каких-нибудь несколько минут. Ещё никого нет, в комнатах пусто.
Белесый свет на панелях стен. Тишина.
Вокруг пусто. Никого нет.
Утро для нового солнца,– они не пришли ещё, ты один,– ещё без имени.
Ты можешь остаться здесь и подождать.
Замереть вот так, без движений…Как ползёт по газону стрелка часов, которой ещё нет.
– – Теперь совсем скоро.
– – Чья это кровь?
. . .
Человеку, нашедшему самородок, дозволено не быть золотоискателем, ведь цена золота на мировых торгах от этого не зависит. Спорят те, кто ищут – вот для них важно, кто из них настоящий золотоискатель, а кто просто турист,– иначе для чего они так усердно выясняют это между собой,– а тем, кто нашёл, не нужны споры. Названия имеют значение лишь для тех, кто живёт в придуманном мире.
А золото – вот оно.
И это настоящее.
А потому мне не нужно быть литератором, чтобы сказать о том, что я переживаю в эти дни – они мои, независимо от того, как я буду произносить своё имя по телефону.
И нет разницы, как зовут эту женщину, что лежит сейчас на диване и спит… Она спит, и мы должны говорить тихо, чтобы не разбудить её. Она спит.
Я не литератор, и могу, не следуя условностям и традиции, говорить о том, что переживаю. И те, другие, что ходят за стенами или спят под тиканье своих будильников, не видят этого. Кто же из них скажет, что я не прав?
Во всём мире, кто?
Это называется писать письма. Каждый, если он умеет писать, может писать письма. Это не называется литературой. Да какая мне разница, как это называется!
Значит, я пишу письма.
Так сказал он – тот, кто сидит сейчас в моём кресле спиной к окну с открытыми шторами в комнате, где на диване спит женщина и будет спать ещё ровно четыре с половиной часа – эти таблетки действуют с педантичностью убийцы-маньяка – ровно восемь часов сна без сновидений.
А вот мои таблетки действуют иначе – никогда нельзя предсказать, как они подействуют на этот раз, что-то вроде ЛСД, как это описывают в литературе и те, кто испытал это на себе. Когда я попробовал их в первый раз, это произвело эффект шока. Я словно бы умер или потерял память вследствие мощного потрясения.
Я, и правда, не помню, как оказался в этой комнате с этой женщиной, а расспрашивать теперь как-то неловко.
К тому же, она сама мне всё рассказала, но… как это было с ней.
А вот как это было со мной?
Что я видел в те часы, минуты, когда всё это происходило? Я никогда не знакомлюсь на улице… Это было что-то другое…
Да и так ли это всё важно?
Куда интереснее вот это – обычный с виду пузырёк, без этикетки, без какой-либо информации на крышке, наполовину наполненный маленькими белыми таблетками. Что это? Не снотворное. Может быть, какой-то наркотик?
Я всё ещё наивно полагаю, что если я вспомню, как ко мне попал этот пузырёк, я вспомню и всё остальное. Например, что это за таблетки в нём.
А впрочем, и это неважно.
Так стоит ли нагонять на себя важность и говорить, что я, мол, такой-сякой, умнее себя самого… И произносить какие-нибудь названия. Что, вообще, важно?
– Я мог бы сформулировать мысль,– отвечает мне человек, который сидит в моём кресле,– и это соответствовало бы какой-нибудь теории из уже существующих. И всегда нашлись бы оппоненты, которые стали бы утверждать обратное тому, что сказал я. Но вот представьте себе такую картину: вы оказались в месте, где живут близорукие – они не видят дальше, ну скажем, пяти метров. То есть совсем ничего. Вы смотрите перед собой и видите, что дороги, по которой идёте вы, и по которой идёт каждый из них,– причём, каждый из них – по своей,– впадают одна в другую, как ручьи впадают в одну реку, одни раньше, другие позже… А они этого не видят. Ведь это далеко впереди – через десять, двадцать, сто метров. И они спорят с вами, какая из дорог правильная, а какая – ложная. Вы пытаетесь объяснить им, что этот спор лишён всякого смысла. Но ведь и они по-своему правы, когда смеются над тем, что вы говорите им – ведь они видят, что вы стоите здесь, а они – там. Вы – там, а они – здесь. Это вам всё равно, как сказать, но попробуйте объяснить это им. Экий вы, однако, глазастый, да? Но уж так получилось. Так что же важно? То, что вы говорите сейчас? Или то, что вы скажете через сто метров? Или сам ваш путь? Вы не скажете ничего нового в этом мире, всё уже сказано. Ничего нового! Вы не придумаете ничего кроме, разве что, своей жизни, которую и придумывать не нужно, она происходит, она есть. Так что же важно? Разве не сам ваш путь, путь от одной банальности к другой, соединяющий их уникальным образом,– и в этом уникальность вашей жизни или, пользуясь более удачной терминологией, оригинальность вашей жизни,– вот это-то соединение мест, которые и открыты-то не вами, и не вами названы, посредством вашего пути и есть дорога. В этом мире нет больше неоткрытых стран, есть только неоткрытые дороги…
– – Так-то. Нет в мире неоткрытых стран, есть только неоткрытые дороги.
А потому, мой друг, не старайтесь сказать что-то новое – просто идите по своему пути и пройдите его до конца, если он только есть на земле или на небесах…
Хотя, с другой стороны, никто не может запретить вам посылать открытки с видами местности, где вы живёте в отеле,– в небольшой комнате с диваном, на котором спит, приняв накануне вечером снотворное, женщина,– никто не может запретить вам писать письма.
Если вам есть, кому их адресовать…
Он умолкает, и я долго смотрю в окно, на небо, уже предрассветное, слушая шум электричек…
Наверное, он прав.
Он знает, что говорит.
А я и могу-то всего только что писать письма. И хорошо, легко от того, что это не нужно называть литературой…
– – И снова вопрос: кто был этот человек, и куда он исчез?
Письмо 1
Я сижу за кухонным столом, предварительно убрав с него всё, что на нём было, как-то – чашки, чайничек, сахарницу и блюдце,– и пишу это письмо. За окном вид на гаражи и железную дорогу. Сейчас утро.
Милый друг, мы живём под игом доктрины равенства,– увы, это всё ещё так,– а потому, прежде чем сказать что-нибудь разумное, следует двадцать раз извиниться за то, что ты не дурак. И, не дай бог, кого-нибудь обидеть! Это всё равно, как если бы какой-нибудь из библейских пророков стал на каждом шагу рассыпаться в извинениях за то, что он пророк. Вы, разумеется, и сами всё это понимаете, и даже больше, чем я, ведь вы умнее, лучше, и вас так много… Ну, и всё такое.
– Да что он о себе возомнил!
Вот так и живём.
А впрочем, всё в этом мире зависит от места и времени.
Ночью в этой части города был дождь.
Я выглядываю в окно – ряды гаражей, деревья, вдалеке – высотные дома, шоссе с ползающими по нему точками автомобилей, внизу за деревьями железная дорога,– и никаких следов дождя! А ведь был дождь.
Что-то странное происходит.
Вообрази. Я принимаю таблетку, и только. Ничто вокруг не изменяется,– это как если бы я, к примеру, умер – всё остаётся на своих местах. Вроде бы, ничто не изменилось. Но вот, начинают происходить какие-то события – я сжигаю квартиру, открываю формулу турбулентности, выигрываю миллион в лото и так далее… наконец, наступает утро. Я пытаюсь вспомнить, что я делал этой ночью и… не могу. То, что я вспоминаю, никак не могло происходить в действительности. Ну как, скажи на милость, я мог сжечь эту квартиру, когда вот она – в целости и сохранности! Даже ни одного окна не выбито, ни единой трещины на унитазе, ни единого пятна на обоях, которого бы не было вчера… Поразительно!
Но что-то я всё-таки делал этой ночью.
Я не спал.
Я не сплю уже которую ночь.
Я спрашиваю себя, откуда взялись эти пустые бутылки на полу, почему отключен телефон, и кто эта женщина на диване.
И не могу вспомнить.
В романтических новеллах обычно обыгрывается одна и та же ситуация – герой попадает неким мистическим образом в сказочный мир, совершает там какие-то поступки, а после, вернувшись в мир привычных явлений, с удивлением обнаруживает, что действия, совершённые им там, не остались здесь без последствий, вполне реальных. Достаточно, если для примера я приведу новеллу Готье "Ножка мумии" и "Щелкунчика" Гофмана?
И заметь – прямые последствия.
То есть, он не спал, всё это ему не привиделось, это происходило на самом деле.
А теперь другая ситуация – герою кажется, что он совершает такие-то и такие-то поступки, после чего он как бы просыпается и пытается вспомнить, что же он делал на самом деле в эти ночные часы, когда он как бы спал. И последствия его действий могут оказаться самыми неожиданными, как приятными, так и неприятными.
Получается, что он действовал как лунатик?
И при этом не выходил из комнаты, это легко проверить.
Но мир изменился, как если бы, скажем, он отправился в прошлое (по Брэдбери или Азимову) и, совершив там какое-нибудь незначительное действие, ну, например, раздавив бабочку, совершенно преобразил тем самым реальность настоящего и, вернувшись, с изумлением стал осматриваться по сторонам. Хорошо, если есть, куда вернуться.
– – А всё дело в этих таблетках.
Не спрашивай меня, что это за препарат, я и сам не знаю. Помню только, что шёл по дороге, была ночь, темно. Помню фары машины, ударившие мне в глаза нестерпимо ярким светом. Потом я куда-то бежал… или не бежал… помню красного паука размером с бульдозер. И вот я сижу на полу, а ухо у меня в креме.
Я и в глаза не видел никакого торта!
Ты спрашиваешь, не страшно ли мне отправляться вот так, в неведомое, не зная, чем это кончится?
Ты знаешь, нет, почти не страшно; вот возвращаться – да, страшновато.
Но к этому привыкаешь как к мысли о том, что когда-нибудь умрёшь. Просто перестаёшь об этом думать.
Это как наркотик. А может, это и есть наркотик, не знаю. Это будет видно, когда таблетки закончатся.
Ха-ха.
Я смотрю на часы – пора. Сейчас я закончу писать, спрячу бумагу и ручку, верну столу прежний вид и, на цыпочках прокравшись в комнату, тихонько разденусь, лягу в свою постель и притворюсь спящим. Через несколько минут она проснётся и отправится на кухню завтракать.