Читать онлайн Сто лет на ёлке. Рассказы бесплатно
Иллюстратор Любовь Безбах
© Любовь Безбах, 2023
© Любовь Безбах, иллюстрации, 2023
ISBN 978-5-0059-7448-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
РОДНЯ
Отец Василия и Михаила был молдаванином, а на сахалинскую каторгу угодил за двойное убийство: зарезал загулявшую жену и её ухажера, своего соседа. Когда Адриан Сырбу отработал часть срока на каторге и ушёл на поселение отбывать оставшиеся несколько лет, власти выделили ему приличный земельный участок, да не за тридцать вёрст от Александровска, а как-нибудь поближе. За счёт казны ему выдали топор, лопату, мотыгу, пару фунтов верёвок, семена для посева и провизии на месяц. Дали и поросёнка, но Адриан его съел, всё равно кормить нечем. Землица досталась глинистая, посеянная рожь ростков не дала, но мелкая картошка и лук, капуста и морковка толщиной с палец всё же уродились. Спустя год власти выделили и сожительницу из числа сосланных на каторгу преступниц – везде повезло Адриану! Женщин на Сахалине было мало, и жена доставалась не каждому. Молдаванин, недолго думая, отвел Авдотью в церковь и обвенчался. По случаю брака оба молодожёна получили из казны по пятнадцати рублей, Адриану ещё и корову ссудили как трудолюбивому поселенцу.
Авдотья истомилась на каторжных работах, хоть и не слишком продолжительных. Как только счастливый муж привёл её в хлипкую избёнку, она зевнула во весь рот, завалилась на нетопленую печь, да так на ней и осталась. Адриан же, страстно мечтая скопить денег и вырваться с Сахалина после окончания срока, яростно обрабатывал огород. Дунька слезала с печи только по нужде и чтобы поесть, пропуская мимо ушей недовольное ворчание усталого мужа. Адриан даже бить её пробовал, но жена пригрозила уйти к другому, и поселенец смирился. Пусть хоть такая баба будет, чем совсем никакой!
Скопить не удалось. Мечта о родных краях с тучными пастбищами, с бесконечной радугой в небе и свежей мамалыгой на обед так и осталась мечтой. Хоть бы раз детишек своих повидать, чай, повырастали уже! Дунька быстро нарожала ему ещё четверых, из них выжили два сына-погодка, Василий и Михаил, а сама так и померла на печи. Когда сыновья выросли, постаревший молдаванин поделил между ними земельный участок, старательно вымеряв его шагами, да отдал одному топор, другому лопату – что осталось от казённого имущества. Больше делить было нечего. После он сразу сдал, ушёл однажды из дома и умер на берегу моря, упрямо глядя на запад. Там, за горизонтом, остались недосягаемыми и долгое жаркое лето, и любимая мамалыга.
Сыновья же никуда ехать не помышляли. Непонятно, куда ехать, и, главное, зачем. Сбивчивые отцовские рассказы о землях на западе слушали, как сказки, к тому же с годами сказки становились всё красочнее, и сыновья потеряли к ним интерес.
Михаилу от отца досталась чёрная шевелюра и чёрная же с синевой борода. Его зрачки, словно обмасленные, вязко катались в налитых кровью белках. Сейчас молдавские очи полыхали от бешенства, как раскалённые уголья в печи. Оставив лопату, которой он вскапывал свою часть огорода, Михаил вплотную приблизился к брату Василию и схватил его за грудки.
– Чего ты лезешь, а? Чего ты лезешь на мою землю? – ревел он. Басовитые перекаты кувыркались через штакетник и скакали по единственной улице посёлка.
– Дак я это… это… – испуганно бормотал старший брат.
– Это моя земля! Твоя – вон! Вона! Вона, видишь? Ослеп, что ли? Вона где!
– Дак я…
Михаил протащил Василия по вскопанной земле и оттолкнул:
– Вона где!
– Миш, Миш, батя-то это…
– Чего батя?
– Я чего толкую-то тебе: батя-то неправильно поделил.
– Опять тебе батя поделил неправильно? Надоел ты мне, Васька, с этими разговорами. Большевики, что ли, правильно делить научили? А ну-ка сам пройди, посчитай!
– Считали ведь уже, сам видишь, что неправильно. На моей половине ещё и изба с двором и сараем, а у тебя-то изба отдельно. Батя-то делил, когда мою избу не построили ещё, – объяснял Василий, то и дело беспокойно отирая грязным рукавом трясущиеся губы и часто моргая.
– Ну и что с того? Не буду ничего менять, как батя порешил, так и останется. Ишь, умник какой, кусок земли догадался у меня отнять! Руки сожжёшь!
Поодаль с вилами стояла жена Михаила Анна, молча слушала перепалку мужчин. Поджала бесцветные губы, брови подняла скорбными домиками. Зубов не было больше половины – муж выбил, обучая нехитрой этике супружеской жизни, оттого губы выпячивались и морщились, как у старухи.
– Дак батя-то ногами мерил, а глазами-то не смотрел, я ж тебе сразу об энтом толковал, когда избу ставили, – продолжал Василий. – И в прошлом годе опять толковал. Тебе смотри, какой участок батя выделил, на нём всё растёт, а у меня каменья одни. Тебя-то он больше любил, Мишка, потому что ты в него пошёл, вот и землицей не обидел.
Последнее Василий высказал с застарелой детской обидой. Сам он удался в мать – волосы мышиного цвета, да кожа, красневшая на солнце и линявшая потом лоскутами. Отец звал Мишку по-своему, по-молдавски – Михай, а Василия на молдавский манер – Василику – никогда.
– Бери свои каменья и вытаскивай с огорода, а мой участок не трогай! – проревел в ответ Михаил.
– Да сколько ж можно таскать их, окаянных?! Они лезут и лезут с-под земли, чтоб им пусто было! Мишка, заберу я у тебя этот кусок! – решительно заявил Василий и двинулся вперёд. – У тебя детей двое всего, дочь и то замуж уйдёт, хватит вам, а у меня семеро, да умерло сколько, оттого, что кормить нечем. Совести у тебя нет, Мишка!
– Чего? – взъярился Михаил, подошёл к испуганной жене, забрал вилы и бросил их в сторону брата. Вилы воткнулись у самой ноги Василия, и тот остановился, как вкопанный. Михаил продолжал грохотать:
– Вот пойду в милицию и скажу, как ты в прошлом году с коммуняками якшался, мигом в тюрягу загремишь! Вспомнишь, как с лозунгами ходил тут, и вот по энтому огороду ходил, выкрикивал, пока начальник милиции в Александровске не заявил, что советской власти у нас нет! Года не прошло, что, забыл? Я-то помню!
Василий опасливо оглянулся, взялся за черенок чёрными руками, и, раскачивая вилы, завыл:
– Что ж ты делаешь, Мишка? Что ж ты делаешь? Я же твой брат родной!
– Какой ты мне родной, подлюга! Ты ж у меня землю отобрать задумал, шельма ты записная! Ты у меня попляшешь ещё, родственничек нашёлся! Завтра же в милицию схожу!
Василий оставил вилы, повернулся, сгорбился и побрёл с огорода.
– Вот так-то лучше, – прогудел ему в спину младший. – Брат! Одно название, что брат. Только отвернись – последнее утащит.
Не в силах успокоиться, он вернулся к лопате и продолжил вскапывать огород. Жена быстренько пробежала на земельную половину деверя, выдернула вилы, и, как прежде, стала цеплять ими вскопанную землю, ворошить и вытаскивать корни, и откуда только они берутся в таком множестве в тяжёлой, скупой на урожай земле?
Василий, толкуя младшему о неправильном разделе земли, был недалёк от истины. Когда он женился, братья в четыре руки поставили новой семье избу по другой стороне участка, построили сарай с огороженным углом для кур и коровник. Тогда-то Василий и всполошился, когда дом с постройками занял приличную часть земельной половины. Михаил оказался несговорчивым, где сядешь, там и слезешь. Своим чередом женился и младший, братья тогда снесли ветхий отцовский домик и срубили новый. Корову Василий держал одну, а Михаил две. С размахом сдобренная навозом земля давала неплохие овощи. Новые власти от Правительства Колчака, без особого шума сменившие Советскую власть и набравшие полную силу прошлой осенью 1918 года, скот и птицу не отбирали, но изрядно потрясли население, забирая бельё, назвав это мудреным словом «реквизиция». За бельё давали деньги.
Голос жены Василия докатился до огорода раньше, чем показалась она сама.
– Ты чего удумал, а, Мишка? – крикнула Лукерья с другого конца огорода. Подобрав юбку, точно фрейлина, она пошагала прямиком к деверю. Михаил и ухом не повёл и даже не остановился, когда Лукерья встала перед ним и подбоченилась.
– Ты чего удумал? Какой с него коммуняка, ты скажи? С него даже хозяин, и тот непутёвый вышел!
– Твоя правда, – неохотно буркнул Михаил, взрывая лопатой землю прямо под ногами невестки. – Только и горазд, что детей строгать.
– Тебе-то что? У тебя их двое всего, и то пупок чуть не развязался! Без твоих советов обойдёмся. Чего удумал, я тебя спрашиваю?
– А то и удумал, что пойду в милицию и сдам твоего дурня! – снова разозлился Михаил. – Всё равно от него толку никакого.
– Брата родного! – всплеснула руками Лукерья.
– Какой он мне брат? Ворюга он! В мать пошёл, чтоб ему пусто было! Пойду в милицию, да и дело с концом!
Увидев перекошенное от злобы лицо деверя, Лукерья сообразила, что дело серьёзнее, чем она предполагала.
– Погубить нас хочешь? – крикнула она со страхом. – Меня без мужа с семерыми детьми оставить?
– Врёшь, баба, с шестью! – ответил Михаил. – Старшего ещё в марте к Колчаку в армию забрили!
– Типун тебе на язык – с шестью! Молчи, пока не сглазил, – выругалась Лукерья, встала боком и выпятила приметное пузо:
– А это что? Душегуб проклятый!
Луша убрала пузо и взмолилась:
– Мишка, ты это брось! Никакой он не коммунист! Была дурь, да вся вышла. Не до коммунизма ему, с голодухи бы не помереть. Мы уже четверых детей схоронили, сам знаешь.
– Дак радуйся, что схоронили, чем бы их кормили?
– Чему же тут радоваться? Того и гляди, ишо помрут. Слабенькие они, болеют без конца. Андрюшка помереть может, и-и-и…
Слёзы поплыли по проторенным дорожкам на щеках Лукерьи, и женщина прикрыла лицо такой же чёрной, как у мужа, рукой. За спиной Михаила послышался подозрительный звук, тот обернулся и бросил на жену исполненный злобы взгляд. Губы у Анны дрожали, и она отвернулась, чтобы не злить мужа ещё больше.
– Чтобы вас приподняло, чёртовы бабы! – выругался Михаил и крикнул на невестку:
– А ну пошла домой, нечего тут!
Далее Лукерье слушать было нечего и не надо. Униженная, она повернулась и поплелась домой, всё же сказав на прощанье:
– Ты в милицию не ходи, Миша, не по-людски это. Пожалей нас, мы и так…
Женщина вздохнула и ушла, унеся свои тревоги, не получившие утешения.
За день Михаил перекопал больше половины своего участка. Анну он отпустил раньше, чтобы та наварила картошки к ужину. Печь в доме растопила старшая дочь Наталья.
Брат так и не появился.
Закончив работу, Михаил отряс лопату, прочистил горло и плюнул аккуратно между своим участком и братовым. «Забор поставлю. Давно надо было! Кто же знал?» Прошёл вдоль границы и плюнул ещё пару раз. Пересёк свой участок и на другом конце плюнул – моё!
Михаил устало переступил порог дома, с удовольствием вбирая жаркий воздух печи, насыщенный картофельным влажным духом, и озадачился: где малОй?
– Малой где? – бросил он жене. Та в ответ развела руками, чуть слышно прошамкала беззубо: «Не жнаю».
– А Наталья иде? Тоже не знаешь? А чего ты знаешь, шельма? Мало тебя драл. Петька, поди, по посёлку шныряет, ищет, чего б спереть. Выдеру шельмеца!
Михаил вышел из избы и увидел через забор соседа.
– Петьку моего не видал?
– Видал твоего Петьку, как же, – радостно ощерился сосед, и его широкая улыбка Михаилу шибко не понравилась.
Петька между тем поросёнком визжал в милицейском участке, потому что его привязывали к скамье, силой удерживая лежащим на животе. Собственный визг не помешал десятилетнему сорванцу услышать, как в воздухе дважды свистнул в руках милиционера вымоченный в воде ивовый прут. Двое взрослых с трудом управились с брыкливым мальчишкой, прут рассёк воздух и шлёпнулся на голую Петькину спину. Пацан зашёлся в отчаянном крике. Присутствующие недоумённо переглянулись. Прут шлёпнулся на спину ещё девять раз, и охрипшего отрока стали отвязывать от скамьи. Петька продолжал сопротивляться, один из взрослых потерял терпение и дал ему подзатыльник с напутствием:
– Уймись, а не то в карцер посадим. Посидишь – поумнеешь. Мало того, что вор, ещё и трусливый, как баба!
Петька замолчал. Следом на скамью уложили перепуганного друга Андрюху, до сих пор не издавшего ни звука. Его тоже привязали и отшлёпали розгой. Петька жадно наблюдал за экзекуцией и жестоко раскаивался – не в том, что на рынке тащил у людей из карманов, и даже не в том, что попался, а в том, что орал, как резаный, хотя батя лупил гораздо больнее, чем эти дядьки милиционеры. Чего орать было, и что он, в самом деле, как баба? Андрюха молчит вон, как воды в рот набрал, и смотрят на него даже как-то уважительно… Петька и на Андрюху обиделся, что тот проявил при наказании невиданную стойкость.
После экзекуции мальчишек отпустили.
– При Советской власти не наказывали, – осторожно пробубнил Андрюха, натянул штанишки до самых подмышек и раза два шмыгнул носом. Петька хотел похвастаться, что милиция бьёт совсем не больно, не то, что батя, да вовремя вспомнил, как визжал, снова надулся на мужественного друга и напустил на себя заносчивый вид, а тонкие губы вытянулись в ниточку, да так и поехали набок.
Домой возвращался с опаской: наверняка батя уже прознал, что сынок попался, наказание может продолжиться и будет более суровым.
Так и есть, прознал! Батя ввинтил в сына пронзительный взгляд, а глаза у него вращались, значит – жди беды! Лучше б он, Петька, чесслово, в лесу заночевал!
– Задери-ка рубашку! – велел отец.
Петька медленно потянул рубашку к подбородку.
– Спиной повернись, шельмец!
Так же медленно Петька повернулся и задрал рубашку, явив худую белую спину с остро выступающими позвонками и рёбрами. Поперёк позвоночника розовели отчётливые полосы.
Батя презрительно фыркнул:
– И это всё? Ты когда по чужим карманам шарить перестанешь, шельмец? Руки поотламываю! Жрать сегодня не получишь!
Если на этом всё, значит, жить можно. Главное, лупить не будут. Петька тихонько вздохнул и опустил рубашку. Михаил с досадой смотрел на маленького, худого сына, больше похожего не на него, отца, а на дядю Василия, будто Васька его отец. Похож был светлыми глазами и волосами неопределенного мышиного цвета, но ходил он по-отцовски вразвалку, с несвойственной вообще никому из родни наглой кривой ухмылкой, с нахальным прищуром, а глаза так и стригли вокруг – что бы украсть? Бабка Авдотья загремела на каторгу за искусное воровство, в неё и попёр внучек! Батя дубасил его за шальные руки, тащившие всё, что плохо лежит, за то, что исправно шарил по чужим огородам; разок влетело и матери Анне – за то, что сын похож на родного дядьку, а не на отца, хотя знал, что жена подолом никогда не трясла и в соседний дом тишком не бегала.
Михаил то и дело прохаживался по тесной избе и всматривался в темнеющее оконце.
– Ставни-то закрыть, батя? – спросил провинившийся сын.
– Погоди чутка, – отозвался отец.
Анна понимала, что муж, с виду равнодушный, ждёт дочь. Наталье пошёл шестнадцатый, по весне её сосватали за соседского парня, и осенью собирались отыграть свадьбу. Если подросшая Наталья вздумала гулять, отец не пощадит и её. Хоть бы зубы дочери не выбил, без зубов тяжко, совсем никуда… Анна в беспокойстве поджала губы и подбросила в печку дров – пусть будет теплее спать, ночи в конце мая на Севере Сахалина холодные и сырые, скорее бы только закрыть ставни. Потом затеплила лучину и села за шитьё, щуря слезящиеся глаза, да задумалась о предстоящих свадебных хлопотах и расходах. То царская власть, то Советская, то Колчаковская, потому и исчезли в лавках товары, даже самые необходимые, а те, что остались, сильно вздорожали. Суда стали посещать Сахалин совсем редко, и Анна слышала, будто торговцы припрятали товар. Прикупить бы посуды на приданое да отрез на платье, но до чего стало дорого! Что там отрез – мука почём продается, только вздыхать!
Наташа неслышно вошла в избу и напоролась на взгляд отца, обжигающий даже в полумраке. Словно отброшенная взглядом, она торопливо прошла вдоль закопчённой стены с затыканными тряпьём щелями, плюхнулась на сундук и вдруг заревела в голос.
– Ох, беда, беда, – выдохнула мать и засуетилась вокруг дочери.
– Чего ревёшь, дура? – рявкнул отец.
– Загулял Митька-то, будь он проклят! – выкрикнула Наташа.
– Это какой Митька, твой, что ль? – удивилась мать.
– «Мой Митька»! Никакой он не мой! Он с Нюркой гуляет!
– С какой Нюркой? Той, что Новых?
– Нет, с нашей! С Сырбу!
– Вот беда-то, – охнула Анна.
– Нашли беду, дуры, – сказал Михаил, поднимаясь с самодельного табурета. – Всё-то у Васьки не так, как у людей, даже дочку толком не воспитал. Нехай гуляет твой Митька, женю – обломаю, будет ишо гулять! А с Нюркой пусть батька с маманей разбираются.
– Не хочу, не пойду! Нюрке надует пузо и на ней женится!
– С чего ты взяла, что он пузо ей надует?
– Видела, – говорила Наташка, рыдая и закашливаясь от слёз, – проследила за ними, всё видела. Они как кобель с сучкой!
– Тьфу! – плюнул Михаил и отошёл от дочери, начисто забыв, что собирался оттаскать её за чёрную косу, не со зла, а так, для порядку. – Другого жениха подыщем, нечего чужие объедки подбирать.
– Не хочу другого, за Митьку хочу! – зарыдала Наташа с новой силой.
– Так хочешь или не хочешь? – разозлился отец, и без того взвинченный. – Чтоб тебе провалиться! За кого скажу, за того и пойдёшь! А теперь баста, заворачивай слёзы, и чтобы тихо тут было.
Наташа, послушно задавливая рыдания, зашлась в икоте. Анна топталась рядом, утирала дочке лицо ветхим полотенцем и с опаской оглядывалась на мужа, силясь рассмотреть в потёмках его лицо: злится или не злится?
– Мама, убью, – шептала Наташа и плакала уже беззвучно.
– Кого убьёшь, дочка? – шёпотом спросила Анна.
– Её убью. Нюрку. Предательница! Убью её. А Митьку не трону. Люблю его.
– Господь с тобой, дочка, – ужаснулась мать, перекрестила её в темноте и перекрестилась сама. – Батя вон брата родного в тюрьму посадить хочет, а ты и вовсе убивство задумала. Господь с вами!
– А ну, цыц! – прикрикнул Михаил. – Раскудахтались, сущий курятник.
К ночи думы о вероломном брате и такой же вероломной племяннице, о вороватом сыне, о свадьбе, которая может не состояться, на время отодвинулись. Михаил ворочал в голове мысль о дряхлом засыхающем тополе, растущем в лесу недалеко за посёлком. Тополь, заскорузлый от старости, с каждым годом всё ниже кренился над лесной речушкой, сбегающей по расщелине между сопками, такой узкой, что солнце туда почти не заглядывало. Распиленное на чурбаки дерево придётся втаскивать на крутой склон, зато потом тропинка почти всё время вела вниз до самого посёлка. Вот и замыслил Михаил спилить на дрова этот тополь, пока та же мысль не пришла к кому-нибудь из соседей или тем паче к Ваське. Вспомнив о брате, Михаил сердито заёрзал на табурете, привлекая настороженное внимание жены. «Сдам паскуду, – вновь подумал он с ожесточённым наслаждением. – С утра возьму Петьку, свалю тополь, а потом схожу в милицию. Шороху бы там навести, что сына без меня наказали, так ведь не сунешься: власть! Раньше под Советской властью ходили – была милиция советской, а теперь власть колчаковская, и милиция тоже колчаковская, а люди всё те же, работают, как ни в чём не бывало».
Утром Михаил разбудил сына, и, пока тот зябко топтался во дворе, пошёл в сарай за инструментами. Топора на месте не было. Михаил обыскал весь сарай, даже в курятнике пошарил, всполошив спящих на насесте кур, осмотрел и баню – нет топора! Удивился, забрал пилу, вышел во двор и рыкнул на сына:
– Куда топор дел, шельмец?
– Я не брал, батя! – вытаращил нагловатые глаза Петька. – Вот те крест, не брал.
– А если выдеру?
– Да не брал я, батя! На кой ляд он мне сдался?
– Смотри у меня, паршивец, – пригрозил отец.
Анна в коровнике доила коров, тоже топора не видела.
Так и пошли в лес без топора: впереди батя с пилой, в старой шинели и стоптанных сапогах, следом мальчонка в куртке не по росту с подвёрнутыми рукавами, с неизменной ухмылочкой и в дырявых сапожищах, которые ещё дед Адриан в своё время не сносил.
Михаилу даже в голову не пришло, что топор могла взять дочь. Наташа опередила отца и брата. Убить соперницу она задумала сгоряча, когда подсмотрела тайное свидание, и за ночь она вовсе не остыла. Прислушавшись к любовному лепету, она выяснила, что Нюрка-разлучница ни свет ни заря собирается в лес за черемшой в надежде, что с ней пойдет и Митька. Парень отнекивался, опасался, что родители подловят, а влюблённой Нюрке было, кажется, всё равно. Чуть свет Наташа утащила из сарая топор и, вытягивая сапоги из густой подсыхающей грязи, пробежала до избы, где жила семья дяди Васи. Ей удалось проследить путь сестры от самого дома до Митькиной избы и остаться незамеченной. Залаял цепной пёс, тут подключились все окрестные собаки, и Нюрка поспешила отойти прочь, пока её не заметили. Наташа подумала, что сейчас сестрица уйдёт домой и убийство не состоится, но та, помявшись, пересекла посёлок и углубилась в лес. Наташа, вынужденная сильно отстать от неё в посёлке, испугалась, что потеряет её в лесу, и побежала следом.
И без пробежки сердце так и проламывалось сквозь рёбра, воздуха не хватало, горло распирал тугой ком, челюсти сводило, топорище скользило в мокрой ладони. Издали Наташа видела, как подпрыгивает на Нюркиной спине жиденькая коса соломенного цвета, и из самого нутра тяжело поднималась вязкая горячая муть, желчью горчила на выдохе, стягивала кожу на лице, так, что обнажались зубы, застилала глаза красноватой пеленой. Может, было бы Наталье чуточку легче, если бы девчата не росли вместе. Сколько себя Наташа помнила, рядом всегда была Нюра, и это было так же естественно, как существовали на свете сопки, деревья, земля и небо, так же, как мать и отец, а потом и Петька. Сёстры даже ругались между собой, сидя на скамеечке во дворе и тесно прижавшись друг к другу – потому что холодно, а вместе теплее.
Было у сестёр любимое местечко, где они шептались и секретничали – закуток в сарае дяди Васи, Нюркиного отца. Там, в сарае, и рассказывала Наташа Нюре о своей любви, потому что чувства так и рвались наружу, и хотелось говорить только о Митьке, какой он высокий и сильный, какие у него руки, и как он посмотрел на неё сегодня и как вчера. Не матери же о любви рассказывать, вдруг та ругаться будет! Нюра слушала сестрины откровения и широко раскрывала голубые глаза с розоватыми веками в светлых ресницах. В детстве Наташа завидовала светлым волосам и глазам, хотела себе такие же, но отец как-то раз за обедом всмотрелся в лицо дочери и довольным тоном произнёс: «В меня попёрла, шельма! Ишь, глазища-то так и жгут! Красивая дочка у нас уродилась, а, Анют? А то на чертёнка была похожа! Смотри у меня, а то высеку!» «За что, батя?» – изумилась в испуге Наташа, судорожно роясь в памяти, чего такого могла наделать за полдня. «Знаю, за что, – улыбнулся отец, и улыбка его была доброй. – За то, что красивая шибко, не то, что сестрица твоя любимая. Она супротив тебя, что мышь, не видно её». Наталья, хоть и мечтала втайне о светлых волосах сестры, всё же любила смотреться в мамино зеркальце. Нравились ей тонкие чёрные брови, маленький прямой нос и чуть выпяченные яркие губы. После отцовского замечания Наталье о Нюркиной тоненькой косе больше не мечталось, но всё же хотелось бы иметь такую же белую кожу вместо своей, смуглой и гладкой, с едва уловимым синеватым отливом.
Топорище скользило в запотевшей ладони, Наташа переложила топор в другую руку и вытерла ладонь об юбку. Вспомнила с досадой, как маялась от нетерпения, потому что никак не могла зазвать Нюрку в сарайчик, чтобы выплеснуть чувства к Митьке хоть словами. Нюра в сарайчик не шла, ускользала, а Наташа со своей любовью ни о чём больше не думала, а надо было – с чего это сестрица словно избегает её? Два дня назад вечером сёстры, улучив немного времени между делами, болтали около забора, а тут и Митька коров гонит с пастбища, где уже зеленела молоденькая трава. Красив Митька – высокий, длиннорукий, скуластый, улыбчивый, у Натальи аж дух зашёлся, и невеста, порозовев, опустила глаза. Любимый поздоровался. Наташа подняла голову и вдруг увидела, что Митька смотрит на Нюрку, а Нюрка на него… Лицо сестрицы так и светилось розовым, а губы приоткрылись. Наталья, испугавшись чего-то, снова взглянула на Митьку, но тот уже отвернулся и погнал коров дальше. И тут он оглянулся… Его взгляд, брошенный в Нюркину сторону, остался в памяти болезненным ожогом. «Нюр», – окликнула Наташа севшим голосом. Та вздрогнула, взглянула на неё, ещё больше покраснела и опустила голову. «Нюр, ты чего?» – требовательно спросила Наташа, удивившись собственному хриплому, напряжённому голосу. Нюрка на миг вскинула мокрые от слёз глаза, резко отвернулась, так, что сильно мотнулась тонкая коса, и, закрыв лицо руками, убежала. «Нюра, как же это, а?» – прошептала Наталья одереневевшими губами. Ноги подкосились, пришлось даже за штакетник ухватиться, чтобы не упасть.
Прячась от сестры за выступающими углами заборов и с ненавистью глядя ей вслед, Наташа всё пыталась представить, как с размаху воткнёт в спину топор, и будто натыкалась на глухую, серую, непробиваемую стену. Зато перед глазами отчётливо маячило Нюркино лицо, слабо светящееся в полумраке сарая, её блестящие глаза, когда сёстры тайно шептались о своём; помнилось, как тесно они прижимались друг к другу, а потом – тяжёлый запах прошлогодней соломы Митькиного коровника, сбивчивое дыхание из темноты, торопливое перешёптывание, а потом громкий скрип двери, которую перепуганная Наташа стыдливо прикрыла трясущейся рукой. И как тяжело было переставлять ноги, когда Наташа пыталась поскорее уйти оттуда – сначала левую ногу, потому правую…
Она остановилась между деревьями, задержала хриплое дыхание и прислушалась к звукам, силясь определить, в какую сторону ушла соперница. Сердце туго толкнулось под самое горло, кувыркнулось и ухнуло в живот.
– Уф-ф, – невольно выдохнула Наталья и взялась за грудь свободной рукой. Да что ж это на напасть такая? Ох, Митька, Митька…
Из леса послышался удаляющийся шелест – Нюра беспечно уходила по узенькой тропинке. Наташа снова переложила топор из руки в руку, отёрла ладонь и устремилась в погоню. Она больше не скрывалась, слишком измотало её скрытное преследование в посёлке и волнение, граничащее с истерикой.
Нюра между тем ни о чём не догадывалась. Она ничего и не слышала вокруг, переживая сорвавшееся свидание, и не замечала, что вымокла от росы. Ноги несли её по узкой тропинке, руки отводили ветки прочь. Она бы не пошла в лес без Митьки, но обещала матери, что наберёт черемши. Вернись она с пустыми руками – мать наверняка пристанет с вопросами, ещё и заподозрит чего. Тропинка оборвалась на склоне, круто уходящем вниз и почти не заросшем. Внизу бойко шумела речушка, зажатая между склонов, на берегах грязно белел снег, где-то недалеко рокотал хор лягушек, над недосягаемыми верхушками деревьев, растущих на сопках, радостно голубело небо, а здесь царили сумерки, словно между сопками зловеще затаился совсем другой мир.
На противоположном берегу накренилось старое дерево, нависло над кипящей водой – вот-вот рухнет! Нюрка, не выпуская любимого Митьку из цепких девичьих грёз, скользом спустилась к речушке, разулась и ступила на большие мокрые камни, чтобы перебраться на другой берег, к дереву. Она знала, что надо подняться вверх по течению, а там недалеко и до богатой поросли черемши. Можно нарвать и крапивы, хотя надоело уже крапиву есть…
До берега осталось два прыжка по камням, когда Нюра услышала непонятный пугающий звук. Она остановилась и повертела головой, пытаясь понять, откуда звук идёт и что несёт с собой. Митька вдруг исчез, и Нюра обнаружила себя в сыром, холодном, неуютном месте. Стало страшно. Звук нарастал и шёл, кажется, отовсюду. Вокруг заметно потемнело, и Нюра сообразила, что происходит: старое дерево падает, и падает прямо на неё! Сверху надвигался толстый, дряхлый, морщинистый ствол, а голая крона заслонила голубенькое небо. Земля у ствола будто взорвалась, освобождая искривлённые корни.
– Мамочки! Мама! – завизжала Нюра, выронила сапоги, присела и закрыла голову руками.
Ствол пронёсся мимо, а на девушку обрушились ветви и сбросили её в воду. Сверху навалилась жёсткая, непреодолимая тяжесть. Рот открылся в крике, и Нюра захлебнулась. Упёршись ладонью в каменистое дно – другая рука оказалась притиснутой к груди – девушка задёргалась под ветвями. Сверху перед вытаращенными глазами светилась бурлящая кипень воды, исчерченная чёрными ветвями, придавленные руки-ноги не двигались, в рот и нос вместо воздуха полилась беспощадная вода, а крик ушёл внутрь тела, сотрясая его в отчаянном протесте.
Бегущая по тропинке Наташа слышала неясный скрипящий шум, но не придала ему значения. Нюркин крик её изрядно напугал, и девушка приостановилась. «На склоне оступилась, падает», – решила она и устремилась вперёд. Внезапно тропка оборвалась, и Наталья едва успела остановиться, чтобы не скатиться. Внизу она увидела упавший поперёк реки тополь, а под водой, под ветвями вдруг угадала человеческий силуэт. «Померещилось… Нет, ох, нет… Лицо белеет…» На голове Наташки неприятно зашевелились волосы, словно змеи. «Нет, нет! Только ведь кричала, и уже всё… Ох, ужас-то какой! Нет!»
– Нюрка! – крикнула она, понимая, что та не откликнется из-под воды. «Так ведь только что кричала», – снова подумала Наталья, машинально огладила шевелящиеся волосы и ринулась вниз к поверженному лесному великану. Нога подвернулась, и часть склона девушка преодолела кувырком, обронив топор. Она бросилась в ледяную воду, присела и обеими руками приподняла Нюру за плечи. Ветви не позволили приподнять голову над водой, пришлось встать на колени и упереться в спину сестры всем телом. Голова поднялась над поверхностью, страшно мотнулась и упала на лицо Наташи, отчего та со страху едва не выпустила Нюркино тело. Ветви не давали ни вытащить его, ни хотя бы придать сидячее положение. Где топор?! Наталья, по-птичьи дёргая головой, оглядела окрестности и заметила топор далеко на берегу.
– Ох ты, господи, господи, – повторяла она, не зная, что делать.
А вдруг Нюрка уже мёртвая, а она, Наташка, держит её?
Сверху по склону посыпались камешки.
– Люди, – прошептала Наташа и даже улыбнулась, продолжая наваливаться на бездыханное тело, чтобы лицо не ушло под воду.
– Помогите! – крикнула она, изнемогая от усилий. Крик получился негромкий, поломанный, но камешки сверху посыпались сильнее. Наталья, отплёвываясь от Нюриных волос, так и не смогла разглядеть, кто спускается к речке. Главное, спускается быстро, торопливо!
– Наташка, ты, что ли? – раздался батин голос. – Ты чего здесь делаешь? А это кто? Вы что там, топите друг друга?
– Батя… – из последних сил простонала Наталья. – Топор, там топор. Ветки руби! Ох, не могу…
– Вижу, чтоб тебя разорвало! Петька, шельмец, ты где? Удрал, гадёныш. Ну, попадётся он мне!
Отец шумно вошёл в воду среди ветвей, выругался, и топор так и замелькал. После нескольких взмахов Михаил бросил его на берег, отодвинул измученную дочь, подхватил утопленницу подмышки, с великим трудом вытащил из-под ветвей и волоком вытянул из воды. Неграмотный крестьянин, сын каторжника-поселенца, Михаил понятия не имел, как следует спасать утопленников, но всё же догадался перевернуть племянницу на живот. Изо рта вылилась вода. Подумав, Михаил встал на одно колено, на другое положил утопленницу, и из неё снова полилась вода, да так много, что Михаил подивился и сильно усомнился, стоит ли уже возиться с ней, а то, может, оставить здесь и идти в посёлок? Сильно потолкав её в спину, отчего изо рта толчками вылилось ещё немного воды, Михаил уложил её на камни и оглянулся на дочь.
Наталья выглядела плачевно. Она скрючилась на берегу, зажала руки между грудью и коленями и безудержно тряслась. Отец, хоть и дрожал от холода после купания, снял с себя шинель и набросил на спину дочери.
– Ноги не гнутся, – сиплым басом сообщила Наташа, а её синие губы едва шевельнулись. – Вода ажно кипяток, жгётся.
Она посмотрела на соперницу, некрасиво скуксилась и заплакала.
– Радуйся, чего ревёшь, дура? – беззлобно выругал её отец. – За Митьку своего замуж выйдёшь.
– Не хочу, – всхлипнула Наталья. Голова у неё тряслась, как у старухи.
– Опять «хочу – не хочу»? Смотри, высеку, как раньше!
– Не высечешь, батя. Пусть бы с Нюркой поженились, – плакала Наталья, – только бы не померла. Она померла, да, батя?
Михаил растерялся и оттого промолчал.
– Пусть бы любились друг с другом, только бы не померла…
Плачущая дочь вдруг показалась Михаилу похожей на Ваську, но только маленького, в детстве. Мишка тогда лежал в горячке и плохо понимал, что вокруг происходит, а рядом сидел Васька, совал ему свою единственную игрушку, деревянную некрашеную лошадку, и ревел в полный голос. За эту злополучную лошадку, подаренную Василику каким-то ссыльным учёным, братья, помнится, дрались. Всё-то позабыл Михаил, а теперь вот вспомнилось, да так, что тошнота подступила.
Тут утопшая Нюра взялась кашлять и с бока перекатилась на спину, Наталья аж гавкнула от неожиданности. Михаил подошёл и заботливо вернул племянницу на бок, и изо рта Нюры вновь полилось.
– Надо же, воды сколько, – вслух подивился Михаил. – На всю жисть нахлебалась, поди.
Наташа перестала всхлипывать, заулыбалась и снова заплакала.
– Пошли домой, тебе в тепло надо, – сказал отец.
– Я посижу тута, батя. Мы с Нюркой вернёмся.
– Ну, как знаешь. Найду сорванца – попилим это чёртово дерево.
Михаил поднял побросанные инструменты и полез вверх по склону. Только поднявшись на сопку, озадачился: откуда взялся топор? И ещё одно: где малОй?
Малой, сбежавший со страху при виде «мертвяка», между тем гоголем прошел через посёлок, но никого не встретил, чтобы рассказать новость. Тогда он направился прямиком к милицейскому участку. Ему не давал покоя пережитый вчерашний позор, и к зданию милиции тянуло непреодолимо. «Развалочка» сменилась осторожной поступью, губы криво съехали на левую щёку, да так, что ехать дальше некуда, а нагловатый прищур сузился ещё больше. Сорванец прокрался вдоль забора, нашёл дырку от выпавшего сучка и, придержав нетерпеливое сопение, закатил в дыру любопытный глаз.
Домой Петька вернулся тише воды, ниже травы. Батя копал огород, но, увидев сына, отставил лопату и поманил его пальцем. Тот послушно потрусил к отцу.
– Где тебя всё черти носят? Бери вон топор, пошли в лес. Чего сбежал? В кого ты такой трус уродился, в мамашу, что ль?
Петька поднял на отца посерьёзневший взгляд и сказал:
– Батя, там коммуняков поймали.
– Чего? – насторожился Михаил.
– Чего-чего… Смотрю я – коммуняков двух ведут, руки за спиной связаны. Конвоиры болтали между собой – расстреляют их.
– У нас тут сроду никаких коммуняков не расстреливали, – произнёс Михаил и кашлянул. Нехорошо ему стало, будто Ваську проклятого уже сдал, хотя в милицию так и не пошёл, передумал. А если б сдал? Коммунисты знай себе сидят в единственной оставшейся на Севере Сахалина тюрьме в Александровске, и никто их не расстреливает. Родные и друзья передачи носят. А кто их знает, эти власти – шлея перчёная попадёт под хвост, и расстреляют. Штакетник так и поплыл перед глазами. Чуя некоторую слабину в ногах, Михаил деревянно прошагал мимо сына с огорода в дом. Там он сел на табурет и застыл бездумно. Анна, отскребавшая пол, выпрямилась, не вставая с колен. Стареет, что ли, муж-то? – подумалось ей.
Михаил шевельнулся, поднялся, скрипя суставами, и полез в подпол за самогоном. Вскоре оттуда раздался свирепый рык, от которого Анна так и замерла:
– Где мешок с картошкой?
Муж выбрался из подпола багровый и злой.
– Куда картошку дела, шельма?
Анна выпрямилась, подняла руки, заранее защищаясь от ударов, и промямлила беззубым ртом:
– Отдала я картофку-то, Лукерье отдала.
– А ты меня спросила, можно ли им картошку давать? Да я этой сволочи капли воды не дам!
Анна перестала пятиться и чуть-чуть опустила руки. Скорбно поднятые домиком брови сдвинулись к переносице.
– А хучь и сволочь, – с надрывной твёрдостью сказала она. – Это твой брат родной. Им ешть нечего, шовшем нечего! Шемья большая, жа жиму вшё подъели. Андрюшка у них шовшем шлабенький, того и гляди, помрёт. Бешшердечный ты, Мишка!
От неожиданности Михаил опустил руку, поднятую для удара, потом прошёл по хате туда-сюда.
– Совсем есть нечего? – буркнул он недовольно. – Им не впервой.
– Вашька скажал – хучь петлю намыливай. Корову забить шобралшя, а куда беж коровы-то? Шовшем беда. Пожалела я их, прошти, Миша.
Бровки снова изломались скорбными домиками. Михаил походил по избе туда-сюда, потом набычился и потопал в кладовую. Там стояли два мешка с мукой, и Михаил, остановившись в потёмках, в некоторой задумчивости погладил мешок. Было ему так муторно, будто убил кого. Он оттёр со лба пот и развязал мешок, чтобы пересыпать половину в пустой, но вместо этого выпрямился. Руки у него крупно затряслись. «Не по-людски это, права Лушка, – подумал он. – Всё не по-людски, пропади оно пропадом».
Михаил понёс родным «коммунякам» целый мешок, и Анна тихонько перекрестила его спину.
Скоро он вернулся, вынес из подпола самогон, из кладовки – ещё какой-то куль, и снова ушёл к Василию.
Вернулся он оттуда только к вечеру и хмельной, мимоходом погладил дочь по голове и тяжело оплыл на табурете. На костлявых коленях двигались шишковатые пальцы рук, опутанных жилами, чёрная с редкой проседью борода легла на грудь, тёмные веки притушили пламя молдавских очей.
– Нюрка-то как? – осторожно спросила Анна, метнув взгляд на дочь.
Михаил встрепенулся, ответил:
– Отлежится, чего ей сделается. Мёрзнет только да сильно кашляет. Завтра сходи к ним, Лушка просила.
И, повысив голос, сообщил:
– Митька у них был.
Голова дочери дёрнулась.
– Пускай себе, ничего, – сипло произнесла Наталья, а сама так и льнула к горячей печке. Концы её губ съехали вниз, чёрные брови изломались подозрительно знакомыми домиками, а рука то и дело слепо шарила под левой грудью.
– Простила, значит? Ну, будет, будет тебе, не плачь… С такой красотой, чай, в девках не засидишься. В Александровске тебя сосватаю, королевной будешь ходить! Васька-то с Лушкой поначалу не знали, куда рожи девать. А Митька-то, паскуда, как меня увидал – еле ноги унес. Аж бушлат в гостях забыл, чтоб ему пусто было!
Михаил невесело рассмеялся, смех тут же оборвал и вздохнул. Анна принесла стёганое одеяло, заботливо укутала дочь, тихонько нашёптывая слова утешения.
– Малой-то где? – привычно спросил Михаил.
– Не жнаю, – так же привычно ответила Анна.
– С три короба шельмец наболтал. Коммуняк-то казнить не будут. В Александровск повезли, Пантелея и Ваньку Серого. Сроду бы на них не подумал.
Отец снова застыл, только пальцы шевелились на коленях. Потом задумчиво произнёс:
– Беда…
– Беда, – глухо поддакнула жена. – Андрейка у Лушки помрёт, наверное.
– Уже не помрёт, – отозвался Михаил. – С Петькой нашим беда. Драть его надо, а как драть, уж не знаю.
СТО ЛЕТ НА ЁЛКЕ
Любит Антошка попить чайку. Большинство сотрудников в лесничестве предпочитают кофе, а Антошке, кроме чаю, никаких кофеёв не надо. Встанет к батарее, обопрётся спиной о подоконник – батарея греет, из окна свежо – чай пьёт. Рядом работает на компьютере Светлана Васильевна, тётенька за тридцать. Антошка, прижмурив рыжие ресницы, громко сёрбает из большой кружки вкусный несладкий чай, шумно вздыхает от удовольствия, ожигается и выдыхает горячий, как у Змея Горыныча, воздух. Некрасивое, круглое, сплошь покрытое веснушками лицо так и лучится, как солнышко, которое шлёт в окошко щедрые сентябрьские лучи и играет золотом в рыжих волосах парня. В рот попадают крупные чаинки, жевать их неинтересно, и Антошка отплёвывается. Светлана Васильевна тут же поднимает голову:
– Опять на стол плюнул?! Пошёл вон отсюда!
Антошка перестал улыбаться и виновато заморгал. Светлана Васильевна между тем снова уткнулась в свои отчёты и тут же о нём забыла. Эх, будь она помоложе лет на десять да не замужем, он бы замутил с ней что-нибудь… Но сотрудница знай себе тарабанит по звонкой «клаве» пухлыми пальчиками, и нет ей никакого дела до нечаянных Антошкиных мыслей.
В контору зашёл охотовед Сергей Архипыч, оглядел Антошку цепким насмешливым взглядом и осведомился:
– Куда нарядилась, барышня? Иди, переодевайся, в лес едем.
На «барышню» Антошка приобиделся и пробурчал:
– Так ведь не предупреждали!
От невозмутимо-едкого ответа спасла Светлана Васильевна, которая живо обернулась на разговор:
– А когда тут кого предупреждают? Кстати, Антошка, завтра школьное лесничество, будь по форме одежды, пожалуйста. Вам кофейку сварить, Архипыч?
Вот и славно! Уж лучше в лес, чем сидеть в четырёх стенах.
Год назад Антон впервые переступил порог конторы лесничества и тогда же познакомился с Сергеем Архипычем, которого знал как грозу браконьеров. Удивлялся Антошка, почему его, старого невзрачного дедушку, так опасаются нерадивые охотники. Архипычу уже под семьдесят, росточку он небольшого, седая борода по самые глаза. На вид – обычный мужичонка из огорода. Главный лесничий представил сотрудникам нового работника, и тут Антон словно попал под прицел. Глянет на Архипыча – тот сидит себе, посмеивается, и глаза с прищуром не отводит. Неспокойно сидит, не может он сидеть в конторе, ему в лес хочется. Смотрит дед вроде миролюбиво, но стоит Антошке отвернуться, как в спину снова втыкается изучающий, колкий, как ножик, взгляд, от которого сводит лопатки и становится не по себе. Два дня Архипыч сверлил его взглядом, потом «прицел» снял и взял с собой на рейд. С тех пор на отводы лесных участков Антон ходил с главным лесничим и с другими сотрудниками, а с Архипычем вёл учёт животных и ездил на рейды шерстить охотников. Так новый сотрудник стал напарником старого охотоведа.
Если в конторе Архипыч относился к Антошке с грубоватым добродушием, то в лесу становился требовательным и жёстким. Он обучал молодого напарника не только обязанностям по работе, но и практике выживания в лесу и при этом совершенно с ним не церемонился, мог изругать на все корки, а то и ткнуть в ребро кулаком или больно треснуть по уху, чтобы парень не зевал и не забывал о деле. Ходили они и с ночевками. С дедом в ночном лесу Антошка чувствовал себя в полной безопасности и побаивался, пожалуй, только одного – самого Архипыча.
Антошка как-то даже пожаловался Светлане Васильевне на деда: мол, натер ногу в лесу, хромал, так Архипыч никакой скидки не сделал, гонял как сидорову козу, то есть как обычно. На это семейная тётка сказала совсем не то, что ожидал Антошка:
– У каждого человека есть, скажем так, контур сочувствия, но у некоторых этот контур еле теплится. Есть люди, у которых это чувство вообще атрофировано, но таких мало. Это отморозки.
– И зачем они нужны?
– А ни зачем. А вот люди с низким уровнем сочувствия нужны, это надо для выживания всего вида в целом. Архипыч вряд ли тебя пожалеет, когда нужно заниматься делом, но в другое время – пожалуйста. А вообще это не тот человек, к которому можно обратиться за жалостью.
– Да не нужно мне жалости, – буркнул Антошка. – Просто он… как это…
– Три шкуры дерёт? Так спасибо ему скажи. Вообще никто не ожидал, что он будет кого-то обучать, не по его это части. Ты потерпи, наверняка он оттает к тебе со временем.
Ага, терпеть… Зато с Архипычем можно вместе прихлёбывать чай в своё удовольствие, что они и делали, когда встречались в конторе.
На следующий день Антошка с фотоаппаратом через плечо пошел не в контору, а прямиком к сельской школе. Фотоаппарат у парня был не абы какой, а профессиональный, дорогущий, фирмы «Canon». По весу тяжеловат, зато снимки даже на большом удалении получаются отличные. Около школы уже стоял автобус с детьми из школьного лесничества. Детей собралось человек двенадцать, с ними учительница. Подошла и Светлана Васильевна. Учительница показала пустые мешки. Все уже знали, что поедут «рейдовать», и кого в лесу встретят из охотников или отдыхающих – дадут мешок под мусор, а заодно и объяснят, что мусорить не надо. Проверят и места «древних стоянок» любителей отдыха «на природе», соберут брошенные бутылки да консервные банки. Если кого увидят с костром – посмотрят, правильно ли костёр разведен или есть нарушения.
Ехать от поселка не слишком далеко. Все, кроме водителя, вышли из автобуса, дети поначалу сильно шумели, но в лесу поутихли. Группа сначала поднималась в сопку, потом спускалась по крутому склону к бойкому ручью, сильно затенённому деревьями и заросшему шиповником, дальше снова последовал подъем, дети запыхались и говорили мало. Затем путь стал проще, и школьники оживились. И Светлана Васильевна, и Антошка хорошо знали все растения и объясняли детям: это элеутерококк, это бересклет, этот потрясающий гигант с большими листьями – краснокнижный диморфант. Парни попытались взобраться на него, но обнаружили выше на стволе шипы, похожие на перевёрнутые кнопки, что послужило причиной для смеха. А вот это деревце с ягодками – на самом деле сахалинская яблоня, и не ягодки на ней, а крошечные яблочки величиной с полногтя, и где ей ещё расти, как не на Сахалине. Девчата постарше украдкой поглядывали на молодого госинспектора и хихикали между собой. Но главным было не это, а то, что дети с интересом слушали Антошку и называли его по имени-отчеству, Антоном Александровичем. В конторе его иначе как Антошкой никто не называл.
Антону Александровичу нравилось показывать школьникам, чем отличается пихта от ели, объяснять, что за птичка старательно выводит ноты в зарослях, и кто рассыпал помёт рядом с побегами ивы. Была у Антошки возможность махнуть после института в любую часть страны, где и потеплее, и солнца больше, и фрукты растут прямо на деревьях, но он предпочёл вернуться домой на Сахалин.
Один из школьников помладше спросил:
– А медведи здесь водятся?
– Навалом, – заверил его старшеклассник.
Дети посмотрели на Антона Александровича, и тот солидно кивнул головой, подтверждая: да, мол, медведи имеются.
– Да вы не бойтесь, – сказала Светлана Васильевна. – Вы же галдите на весь лес! Медведи слышат нас за три килОметра и обходят стороной. Кому охота связываться с компанией в пятнадцать человек? Даже медведю не хочется.
И в самом деле, кому охота связываться?
– А мне сегодня медведь приснился, – вспомнил сон Антошка. – Он сказал: «Не ходи в лес, а то залома-аю!» А голос у него был женский!
– Так это медведица была! – звонко откликнулась одна из старшеклассниц, и девчата засмеялись, словно колокольчики рассыпались. Следом загоготали парни, как гуси, сами не зная чего, тут и школьники помладше подключились, а голоса у них одинаковые, что у девочек, что у мальчиков.
Недалеко от места, где бродило школьное лесничество, росли посадки лесных культур, и Светлана Васильевна показала их детям. Школьники с умилением разглядывали ряды малюсеньких ёлочек, девочки немедленно засюсюкали, как над детками, и Антошка не преминул объяснить, что на этом участке посажена ель аянская, которая приживается не так хорошо, как ель европейская, она же обыкновенная, и что посадки были сделаны три года назад. Заодно и детей сфотографировал.
– Прошлым летом мы с участковым лесничим видели, как по посадкам джиперы катаются, – с негодованием сказала Светлана Васильевна. – Джиперы решили, что это дорога, и посадки уничтожили. Объяснять бесполезно, только ржут в ответ! Ничего не сделаешь, сотня машин, гонки устроили!
– А в полицию если? – спросила одна из девочек.
– А полиция этим не занимается, – вздохнула Светлана Васильевна. – Никакой управы нет.
– Увижу – номера сфотаю – и в природоохранную прокуратуру, – пригрозил Антошка.
Учительница повздыхала и покивала в полном согласии.
Дети собрали мусор на «древней стоянке» и энергично обсудили со взрослыми бессовестных «любителей природы». До сих пор им никто не встретился, и вручать пакет было некому.
Всё шло хорошо до тех пор, пока на группу не выскочил медвежонок. Величиной с крупную лохматую собаку, он потешно приподнялся на задних лапах и стал с любопытством разглядывать людей, водя носом.
Разговоры вмиг смолкли.
– Дети, спокойно отступаем и уходим отсюда, – вполголоса скомандовала Светлана Васильевна.
И тут из-за деревьев, из зарослей бамбука вырвалась медведица. Она рявкнула, медвежонок послушно опустился на передние лапы и косолапо потрусил к родительнице.
– Ой, мамочки, – взвизгнула одна из девочек, и школьники как по команде бросились наутек. Учительница, взмахивая руками, как наседка, заметалась между деревьев с испуганным квохтаньем:
– Дети, дети!
Медведица зарычала, отвесила шлепок сыну, отчего тот так и покатился, и поднялась на задние лапы.
Ноги Антошки дали слабину. Что делать-то? Бегать от нее бессмысленно, она погонится, как за добычей. Идти, что ли, пешком и детей собирать до кучи, чтобы не бегали? Антошка и сам удивился этой глупейшей мысли, но в голову больше ничего не приходило.
– Антон! – крикнула Светлана Васильевна, и парень очнулся. – Антон, уходи!
– Иди детей по лесу собирай! – гавкнул вдруг Антошка с настоящей злостью. – Я, что ли, с ними возиться буду?
Это было так неожиданно, что Светлана Васильевна осеклась и задом двинулась прочь, не спуская с медведицы глаз. Та заревела, опустилась на все четыре и двинулась на людей. Женщина, пятясь, споткнулась об забытый мешок с мусором, опрокинулась на спину, быстренько подобралась, и, судя по шелесту и треску, побежала. «Сейчас за ней погонится», – в панике подумал Антошка, закричал и запрыгал на месте, размахивая руками. Медведица на ходу изменила маршрут и двинулась к нему. Куда делся детеныш, парень не заметил.
– Ай-яй-яй, – растерянно проговорил он, переступил с ноги на ногу, будто стреноженный, потом нерешительно шагнул назад и вбок. До носа долетел тяжёлый запах огромного зверя. Антошка крутанулся на одной ноге и ринулся в лес. Он отчетливо понимал, что длинные ноги не спасут, да ещё откуда-то из глубины леса призрачно доносились детские голоса, а женщины должны быть и вовсе неподалёку. Сзади безнадёжно нагоняла медведица. Парень на бегу прицельно выбрал подходящий ствол, достаточно толстый, чтобы выдержать вес человека, и вскарабкался на дерево с ловкостью обезьяны. Дерево попалось хвойное, но Антошка совсем не чувствовал, как царапаются иголки и ветви.
Высоко забраться не удалось, потому что выше сидел злополучный медвежонок.
– Иди отсюда! – крикнул Антошка, пихнул его снизу и едва успел отдёрнуть руку, потому что тот огрызнулся и попытался укусить.
Дальше ходу не было.
И тут Антошку снизу настигла разъярённая медведица. Раздирая когтями ствол, она дотянулась до ноги в кроссовке и впилась зубами в стопу. Небо сжалось в крошечное пятно с размытыми краями, а верхушки деревьев так и замельтешили перед глазами, как в калейдоскопе. Мирно шелестящий, посвистывающий птичками лес разверзся затяжным молодецким воплем. Медвежонок перепугался и полез выше, но Антошка не мог этим воспользоваться, потому что медведица с остервенением тащила его к себе, дёргала ногу и причиняла такую боль, какую несчастный и представить себе не мог. Говорил же Архипыч русским по белому: всегда бери с собой в лес нож! А он взял… фотоаппарат. А что может случиться в собственном родном лесу, в двух шагах от дома?
Фотоаппарат! Антошка рискнул отнять от ветвей руку, сразу проиграв зверю полметра, сдёрнул с плеча «Canon» и бросил вниз. Приём сработал: увесистая техника прилетела прямо в морду медведицы, та отпустила ногу и вцепилась в фотоаппарат. Парень торопливо полез наверх, вскрикивая, когда нечаянно опирался на мутовку пострадавшей ногой. Он добрался до медвежонка, услышал где-то под ногами разочарованный рёв и глянул вниз. Медведица полезла было следом, но взобраться на ствол ей не удалось, и тогда она облапила его и принялась раскачивать. Ствол поддавался неохотно, зато макушка так и затряслась, так и заходила ходуном. Медвежонок испуганно заревел, а Антон схватился за ветки и ствол мертвой хваткой.
– Мам-м-м-ма-а… – стонал он, до смерти опасаясь падения.
Меховой куль на макушке мотылялся туда-сюда и вопил. Слыша призыв сына, мамаша оставила дерево и досадливо заревела. Медвежонок ответил. Завязался звериный разговор: медведица проревёт что-то, а медвежонок вытянет губы и отвечает: «мук, мук…». Антошка словно сквозь пелену вслушивался в медвежью беседу, и полуосознанное изумление пробилось наверх сквозь боль и страх, будто из глубины трясины. Медведица, поразмыслив, снова взялась ругаться и раскачивать ствол, опять заревело бедное чадо, мотавшееся туда-сюда на фоне неба, а пленник завыл от ужаса. Сообразив, что сыну грозит бОльшая опасность, чем человеку, мамаша бросила упражнения и уселась неподалёку.
От тряски с ветвей съехал на блестящих стропах большой желто-красный паук. Он раскачивался на толстой, из нескольких нитей, паутине перед самым лицом, и Антошка некоторое время наблюдал за ним бессмысленным взглядом, целиком уйдя в боль. Паук от сильной качки растопырил лапки, а когда качка унялась, сжался и стал торопливо карабкаться по стропам. Антошка, проследив за ним, подумал: надо бы ему тоже что-то предпринять для спасения.
Предпринимать, однако, было нечего. Антошка провел дрожащей рукой по лицу и обнаружил, что оно мокрое. «Слёзы, что ли?» – удивился он, задрал майку и неловко обтёрся. Промокнул и грудь – от пота промок весь. «Наши уже наверняка созвонились, – начал размышлять он. – А если ещё нет? Сколько я здесь торчу? Полдня, кажется». Он осторожно вытянул из заднего кармана телефон, стараясь не уронить из тряских рук.
– Всего пятнадцать минут?! – вслух изумился он. – И когда это наши будут?
Антошка смотрел время на «древней стоянке», группа была там всего полчаса назад. Пока училка со Светкой соберут разбежавшихся детей, пока дойдут до автобуса, пока доедут до зоны действия связи… Он вспомнил рассказ сатирика Михаила Задорнова, как «наши за границей» отсылали SMSки там, где «не берёт»: они набирали текст и подбрасывали телефон. SMS уходили. Антошка решил попробовать. Клейкими от смолы пальцами он кое-как, через пень-колоду набрал сообщение Архипычу: «Медвед сижу елк помоги сроч» и зашвырнул телефон в небо. Сотовый ушел в точку, затем точка стала увеличиваться, телефон метеоритом пронёсся сквозь ветви мимо и канул в сахалинском бамбуке. Медведица подскочила к месту падения и начала с рычанием разгребать бамбук, да так, что только клочья полетели. Разочаровавшись, она посопела и направилась прочь. И растворилась в лесу…
Ушла SMSка или нет, осталось неизвестным, но, главное, путь казался свободным: слезай, человече, и иди своей дорогой…
Антошка не купился на медвежью уловку и продолжал сидеть на дереве, хотя соблазн был не просто велик – он был мучителен. Ничего не стоило слезть и убраться подобру-поздорову, но здравый смысл подсказывал, что зверюга тайно следит за ним, и Антон, с тоской оглядывая с дерева тихие заросли, аж зубами скрипел. Кстати, а на какое растение его занесло? Молодой госинспектор убедился, что попалась ему не мягонькая пихточка, а обычная ёлка, то есть ель обыкновенная, она же ель европейская, колючая, как злая тётка на проходной. Антошка осторожно потрогал ободранное запястье, поднял голову, глянул недобро на медвежонка, да и рявкнул:
– Долго ты тут рассиживаться будешь? Пшёл вон отсюда!
Медвежонок в ответ протестующе замычал.
– У-у, морда из тряпок!
Стало немного легче, даже боль чуть-чуть отступила. Снизу парень видел мохнатые штанишки и маленькую тёмно-серую подошву лапы. «А ведь он меня всего когтями располосует, если сорвётся, – сообразил Антошка. – Архипыч, только скорей! Хоть все уши мне отбей, только выручи из этой передряги!» То, что при встрече с охотоведом у него ни одно ухо не уцелеет, Антон не сомневался.
Долго ли, коротко ли, вернулась медведица и продолжила осаду. Припекало сентябрьское солнце, гораздо более щедрое, чем в июне, болела истерзанная нога, и Антон то и дело начинал выть и костерить на чём свет медведей. В глазах угрожающе темнело, и парень на всякий случай пристегнулся ремнём, хотя поза стала и вовсе неудобной: то рука затечёт, то нога, то шея, ещё и поясница отламывается. Невыносимо хотелось пить. Озеро бы выпил, только бы дали! Потеря дорогого и нужного фотоаппарата и до крайности необходимого телефона ощущалась, словно сквозь ватную дымку, и почти не беспокоила. Медведица бродила неподалеку, выжидала, когда у человека иссякнут силы.
Тут она насторожилась и приподнялась на задних лапах, что-то высматривая в зарослях. Внезапно грянул выстрел. Антошка сильно вздрогнул и с новой силой схватился за ветки, медведица дёрнулась и страшно заревела, тут же заревел медвежонок и полез выше, на самую макушку. Та изогнулась дугой и обломилась, и медвежонок кулем рухнул с ёлки. Антон был занят тем, чтобы не сорваться, и потому не увидел, как медвежонок «собрал» по пути все ветви, брякнулся на землю и побежал прочь, высоко подкидывая зад. Грохнул второй выстрел, и медведица, не прекращая реветь, понеслась за сыном.
К ёлке выбежал Архипыч с ружьём, крикнул: