Читать онлайн Траектория страсти бесплатно
ТРАЕКТОРИЯ СТРАСТИ
Виталий ничуть не стремился быть праведником, но правила и приличия, хоть и с усилием, соблюдал. Глаза его порой выхватывали из толпы привлекательную особу, и где-то в глубинах души, не подконтрольных сознанию, разыгрывались наскоро феерические спектакли, однако, покашляв сурово, герой перебрасывал взгляд на супругу, да этим все и завершалось. Жизнь то текла, то бурлила, шлифуя привычки. Сезоны сменялись по расписанию.
Этот год проявил себя южным почти темпераментом.
Лето склеивало нещадным пеклом пальцы и веки. Сосредоточить внимание на делах удавалось лишь в струях кондиционера. Бесконечные действия, изо дня в день похожие друг на друга, сливались в полосу неясного очертания, подобно несущемуся мимо платформы железнодорожному составу. И сколь бы интересен ни был предмет жизнеобеспечивающего труда, мысли то и дело утекали разогретой квашней в дальние страны, хлюпали безвольно по морям-океанам. Прок от работы стремился к нулю, а жаркий июль куражился, сутуля людей, разжижая им волю и выматывая до потери желаний.
Усевшись в духовку своей машины, Виталий раскрыл окна, пока из системы климат-контроля не подует холодный воздух. Он позвонил жене обозначить время. Час предстоящей дороги в пробках был настолько привычен, что, несмотря на жару, претензий к судьбе не возникло. Однако, к моменту высадки возле дома над мыслями безраздельно властвовали горячая слякоть на пояснице, покрытые слоем пота ладони и ощущение отсутствия перспектив.
Темно-зеленый подъезд старого кирпичного дома утешал прохладой. Даже в столь густые жаром летние дни, притворяя за собой массивные входные двери, вошедший оживал, словно незримый ручей обволакивал его тело, принимая в свой дивный мир. Маленькое, но гулкое эхо дробно дразнилось в пространстве, развлекаясь шлепками шагов и вторя произнесенным словам совиным вокалом.
Виталий Григорьевич нарочито упругой походкой бодрился, считая ступени группами по четыре, что совпадало с принудительно ритмичным дыханием. На четвертом этаже его встретит жена, в ноздри ворвется ароматный пар своевременно приготовленного обеда, тапочки примут в свой мягкий покой натруженные ноги. Все в порядке. Без отклонений.
На площадке верхнего этажа скрипично пропела дверь, и, задорным стоккато шагов заходя на вираж между маршами, сверху выпорхнула Юлечка, мимолетно застыла в краткой паузе, распознавая против света идущего вверх человека, и встрепенувшись цветастой юбкой, продолжила праздничный спуск.
– Здрасьте, Виталий Григорьевич, – Юлечка обтекаемо улыбнулась, словно выглянув из окошка отдельного, иного, радужного мирка своих мыслей. Сумочка ее поспевала вослед хозяйке по самостоятельному замысловатому маршруту, вихляя и спотыкаясь об ветер, летящий комками в обворожительной турбулентности.
– Здравствуйте, – сосед посторонился, фиксируя шаткое положение кобчиком о поручень, и в полуобороте ноздрями втянул до глубин встрепенувшегося сорокавосьмилетнего тела тот воздух, что фейерверками выплескивался из потока, увлекаемого соседкой.
Юлечка порхала и творила вокруг себя загадочные, как показалось Виталию Григорьевичу, облака, румяно-горячие вихри. Ему представилось, что вот, совсем рядом есть параллельный космос, где время и пространство существуют по отличным от наших законам, иная энергия движет там жизнью… Как фильм о причудливых лесах Амазонки дозволяет тебе целый час ощущать себя жителем джунглей, пить их терпкие ароматы, вибрировать, расточая адреналин перед сумраком, таящим гипотетические укусы и непредсказуемые события.
Виталий Григорьевич в свои зрелые годы был вполне успешным, состоявшимся человеком. Фортуна умеренно благоволила к нему, одаривая заслуженным достатком, но всегда оставляя на потом что-то недосказанное. И эта незримая неопределенная остаточная доля мнилась самой желанной, сладчайшей и способной, наконец, довершить искомую гармонию. Это что-то, чего не случилось изведать до сей поры, являлось ключом к неземному восторгу, к заветной тайне мироздания. Виталий пока еще молод. Почти. По крайней мере, грядущей жизни пока еще есть, куда попетлять. Впечатления. Вот ведь… Где они? От чего впечатляться? Голод по чуду давно укоренился и стал привычкой. Виталий не думал даже искать выхода. Все нормально… а вот вдруг споткнулся. А может быть, просветление снизошло?
Виталий Григорьевич, наконец, повернулся лицом в сторону лестничного подъема, закрыл рот и несколько тяжелее, с ехидно подкравшейся усталостью продолжил одолевать ступени.
«Не иначе, как тепловой удар», – Виталий ухмыльнулся.
Он иногда сталкивался с соседкой во дворе или на лестнице… и проходил, поздоровавшись, мимо. В своей колее.
Юлечка не была юной девочкой. Разница в возрасте с Виталием составляла лет десять-двенадцать. Какова она? Это знал лишь Создатель. Глазами Виталия Григорьевича, в очень субъективной интерпретации она вдруг предстала не просто человеком и женщиной, но явлением стихии, притягающим берегом где-то среди островов Полинезии. Это видение оказалось, словно подсмотрено через узкую щель приоткрытой на миг двери. Чужое. Недозволенное. Но, ах!..
Юлечка проплыла по лестнице абсолютно воздушно, будучи в самом деле телесно щедра. Рыжие кудри своей откровенной звучностью выявляли, нет, напоказ выставляли зефирную кожу, которую озорно веселили веснушки, игриво раскинувшиеся, как украдкой взмечталось Виталию, по всему телу. Легкое, знаменами трепещущее вокруг сокрываемых линий платье, ввергало в поэзию, которая незаметно мутировала, становясь фантазиями весьма плотскими, и, если бы Виталий Григорьевич не гнал их покуда, краснея наедине с собой, эти грезы могли расцвести, раскалиться и ввергнуть в неистовство.
Поднявшись домой и зайдя в ванную, чтобы вымыть руки, Виталий взглянул в зеркало и отвел взгляд. Однако, устыдившись испуга и слабодушия, опять посмотрел себе прямо в глаза. Наедине. В самую глубину.
«Мне не так уж и много лет. Я мужественный. Я силен и решителен. Я не могу не нравиться. А уютная жизнь – да и что ж? Разве она пошатнется? Да и сколько людей… Неужели это – испытание? Вот бред!» – Виталий провел ладонью ото лба до шеи. Возникла неловкая пауза.
«О чем это я? А, может быть, это и есть «золотой ключик»? И дверь в параллельные миры…»
На кухне тарелки и вилки звонили к обеду.
Обожаемая Виталием курочка хвасталась чесноком, а огурчики звонко хрустели, да и пиво пузырчатое в запотевшем бокале должно бы было влечь задорными микроскопическими аплодисментами. Но пережитое наедине с собой еще мутным шлейфом тянулось из ванной, рассаживалось по углам, витало вокруг головы.
– Как дела на работе, – жена разместилась напротив, локтями ступив на стол.
– Как обычно. Нормально все, – муж уголками рта обозначил улыбку, – Дети не звонили?
– Звонили. Ничего примечательного.
– Ага, – Виталий старался смотреть в тарелку. Еда заполняла желудок, не радуя душу.
Видимо, желая подтвердить, что все, как обычно, Виталий нарочито беспечно бросил взгляд в окно, по сторонам, на потолок. Ему не помогло.
«Румяное облако…» – мысли были в другом измерении.
– Надо бы к маме съездить, – жена отошла от стола.
У мужа в мозгу разукрасились солнцем лесные поляны. Птичье безумство доводило до беспричинного ликования. Мрак пахнущей мхами чащи манил, но рябь бликов на пляшущих листьях рушила архитектуру мира. И тело наполнялось счастьем. Спина распрямлялась, руки тянулись, суля превратиться в крылья. И лес наполняла Она. Она невесомо ступала по краю поляны…
– Два месяца уже, как дверца болтается. Того гляди, отвалится…
Виталий очнулся от грез и поджелудочно ощутил несправедливую злобу. Сколь долго жена говорила в его душевное отсутствие? Спасением было только холодное пиво.
* * *
Остаток дня вел обратный отсчет, надеясь быть нужным. Впустую. Пора было спать.
Сон не шел. Открытые глаза блуждали по плоскостям стены, потолка и следовали за случайными пятнами света, непрошено проникавшими с улицы.
Размышления выстроить не получалось. Рассуждать из воображенного пространства перед собственным мыслимым клоном, лежащим тупо в кровати с растопыренными глазами, представлялось нелепым и никчемным. Спиной Виталий чувствовал жаркую массу жены, но это не имело значения.
– Юленька, – влажно беззвучно продвигал губами Виталий, – и это умилило его, и давно поджидавший глубокий сон вторгся, ничем не обозначив своего начала.
* * *
Новым днем угораздило им вновь столкнуться в подъезде. Виталий, не контролируя того, что вершится в его голове, окаменел на подъеме, застыв, точно перегораживая траекторию Юлиного полета. А в голове у него электрические разряды рушили все подряд, и крепкие устои мудрости громыхали, хаотически падая, подобно костяшкам домино по цепи.
Юлечка расхохоталась беззлобно, здороваясь с ним, и огибая сияющего восторженной улыбкой соседа, будто успокаивая, коснулась рукой его плеча, окунув свой взор в глубину одуревших зрачков мужчины.
Виталий Григорьевич таял безвольно. В звуках ее имени ему вальсировали колокольчики первозданности и, само собой, неискушенной искренности. Мужественная сущность Виталия, размягчаясь, определила, что в Юлечке, Юленьке загадочно сокрыта несметная нежность. И кроме него, этого не ведает никто, он один в состоянии уловить эти незримые волны ауры, прикоснуться к которым – наслаждение. Он поплыл. Этот потенциал наслаждения смущал его, озадачивал, и Виталий Григорьевич тщился найти объяснение, нет, оправдание смутным подрагиваниям души, да и тела… где-то в неведомых потьмах.
Юля. Источник радушия. Глаза будто погружаются до самого вашего дна своим бронзоватым светом. Без всякой хитринки, вроде бы, без корысти. Она просто смотрела, а Виталий болезненно чувствовал, как солнечные зайчики прыгают на самом дне его суверенного доныне Я, подымая стыдливые взрывчики мутного залежавшегося годами ила.
Довершали эти еще не осознаваемые мучения такие пряные, маскирующиеся под летний дождь или под юные травы, ароматы, что воля оказывалась парализована, хотя никто его ни к чему не принуждал.
* * *
Возвращаясь домой, Виталий Григорьевич продолжал плыть в далеких водах бескрайнего восхищения.
Неправильно было бы считать, что Виталий не любил жену. Она была частью его, столько лет без штормов, катастроф и революций. Они были теплы друг к другу, чутко взаимно контролируя малейшие колебания струн настроения, омуты в плавности бега величаво текущей реки. Как густо и маслянисто, почти снисходительно вода в могучей реке шествует по перекатам, так и совместное их существование нивелировало неровности, уважая внимание и заботу, стабильность, да впрочем, и нежность.
Вот он, дом. Виталий обнял жену и зарылся носом в ее шею. Вдыхая аппетитные запахи приготовленной снеди, заблудившиеся в ее волосах, муж почувствовал себя виноватым и крепче прижал супругу.
Глаза его, внезапно повлажневшие, рыскали по углам прихожей, желая, наверное, спрятаться.
Жена постаралась деликатно оттолкнуться, выскользнуть из неожиданной нелепости, каковой представилась ей сцена встречи. Утром виделись. Не месяц прошел. Она снизу вверх вгляделась в глаза супруга.
– ???
– Устал сегодня. Жарко, – в общем-то, не соврал Виталий.
Весь вечер он присутствовал, отсутствуя. В домашний мир, собранный по кирпичику до уюта, то и дело каверзными искорками влетали Ее голограммы, обыденные разговоры спотыкались о внезапные, как порывы настырного ветра, осязательные симптомы. Ее рука на его плече, эта бледно-румяная кожа, такая беспечно обнаженная в летнем платье без рукавов, такая неукротимо желанная. До какого безумия способно краткое тактильное впечатление вознести капитулирующее сознание! Окружающая реальность отступает из фокуса, и ее размытые очертания и сливающиеся в мерный гул звуки лишь мешают сосредоточиться на дрожащем электрической дугой ощущении, которое есть животворное начало, искомое спасение, высшая цель, неистовый вирус, ввергающий в дрожь пальцы, игла, заставляющая вдруг подскакивать из мерно струящегося комфорта, нарезая круги по периметру комнаты. И холодный пот на висках.
Виталий судорожно по-броуновски метался в скорлупе тела, оказавшегося тщедушным. Периодами наступало тотальное онемение, и он тщился вывернуть локоть или варварски вытянуть волосы в слабой надежде такой примитивной болью выпроводить себя из транса. Но всполохи ветра, несущего навязчивый образ, сливались в сплошной сквозняк. И в ледяном потоке он обретал нирвану, восходил до белизны пламени, однако, поглощающая его черная дыра порождала молчаливую истерику, сотрясающую недра где-то глубоко в самой сердцевине его существа.
Оставалось сказаться больным, плеснуть в себя жгучего коньяка и уйти помирать в постель.
* * *
Пространство куражилось, меняя местами координаты. Сон не шел. Сон лукавыми шажками вытаптывал неразумные кривые, огибая своего пациента, держась на таком расстоянии, что терпкие его запахи заставляли терять ориентацию, хотя, вместе с тем, и не растворяли разум. Виталий балансировал на тонком и бритвенно остром пороге меж восприятием яви и каверзной пляской мнимых событий.
Хлопнула, многократно дробясь эхом, дверь где-то наверху. Вероятно, там, откуда спускалась всегда Она. Ласковая прохлада лестницы, томящая загадочной своей невозможностью предстать перед взором целиком. За спиной – многозвонность листвы, доступная слуху по причине снотворной пропажи стены. Кусты, потерявшие спокойствие, разлохмаченные ветром, разбрызгивающие предгрозовой озноб. Длинные, неимоверно длинные и прямые, как линейка, лучи солнечного света, проколовшие стены и вспугнувшие древнюю пыль. Вот они впереди. А за спиной мрак. Марши лестницы, разветвившиеся в случайных направлениях, словно свершившие революцию и освободившиеся от ханжеской практичности архитектора. Конструкции – части великанского тела, медлительные тектонические движения которого подчинены лишь неведомым биологическим процессам, руководимым чуждыми и непостижимыми законами.
Виталий лбом прислонился к стене, теплой и мягкой, вопреки разуму. Ее прозрачность оказалась искомой. Он обозрел пустоту за пределами лестницы, синюю, темно-вишневую, черную. Под мокрыми ладонями и стена, и поручень ограждения, цепко схваченный за спиной, оказались смяты, скомканы. Он обрел эту пустоту. Душная ночь затопляла вселенную. Клейкая мутноватая масса, наполненная нелепо веселыми радужными пузырьками, или наоборот, пленившая их своей вязкой назойливой природой, лениво, но неотвратимо шествовала по ступеням вниз. Такая же нерадивая субстанция, видимо, стремилась соединиться с ней, напирая снизу. В отдельных ее извивах восторженно возникали шальные завихрения и создавали молочную пену, которая пахла фантазией, насыщенной спелыми африканскими фруктами и бесстыдными человеческими выделениями, замаскированными в медовые и приторно-цветочные ароматы. Сверкающие влагой пухлые шары, сросшиеся по два, по три, норовящие игриво проникнуть друг в друга, парили чуть выше лица и от внезапных колокольчиков смеха, играющих в прятки всегда где-то за спиной, лопались, брызгая прямо в лицо запретной и солоноватой упоительной сыростью. Не знающие границ и приличий молекулы страсти. Эти микроскопические капельки, то создающие фигурные облака сомнительного абриса, то изливающиеся весенней моросью, казалось, несли в себе Ее феромоны. Она подтверждала свои права на присутствие в его сне. Разбойничьи, но физиологически неотвратимые права. Ладонью скользя из сумерек по щеке Виталия, мимолетно возникая вплотную к его губам фантомом женственного плеча, такого вкрадчиво обнаженного, такого развратно-застенчивого, рассеивая за спиной ароматы-намеки. Он по-звериному точно, молниеносно поворачивался на малейшую вибрацию атмосферы, но ловкости его катастрофически не хватало. Стремительные броски оборачивались неуклюжим барахтаньем, и добычей неосознанно становился он сам. Вакханалия исполнялась рондо, вариируя от одного витка спирали к другому оттенками мимикрирующих капканов, но непоправимо выстраивая все уловки в прямую, как примитивная палка, линию всепобеждающей животной стратегии.
* * *
Бледно-желтое душное утро началось с прилипших к спине простыней, с тяжести в голове и острой потребности срочно встретить Ее. СРО-ОЧНО! Случайно, конечно. Но… преднамеренно.
Не проснувшимися еще руками Виталий расплескал из чашки горячий кофе. Обжегся слегка. Не задержал на этом внимание. Поглощение завтрака осталось неосознанным. Собрался на работу раньше на двадцать минут. Слава Всевышнему, жена продолжала спать.
Вот она, лестница. Здесь совершалось все. Целую ночь. Шабаш. Виталий, закрыв за собой дверь, замер. Закрыл глаза.
Он слышал только собственное дыхание. Открыл глаза. Взгляд метнул в одну сторону, в другую. Как осязаемо! Но, ничего определенного даже во сне не состоялось… Однако, спрятанные во мрак уголки пространства усмехались соучастнически: все останется между нами. Декорации знали, какое действо вершилось среди их плоскостей, умеющих нарушать законную геометрию, способных менять свою сущность в особых случаях в угоду особым желаниям.
Мерный гул тишины пульсировал единым с героем трепетанием жизни.
Где-то в верхних этажах скрипнула неведомая дверь, и Виталия сплюснул вакуум. Внутри него захлопали бесчисленные двери, воображаемые стены вдруг содрогнулись от разгульного топота сотен ног, заплясавших под необузданную музыку барабанов, кто-то мелкий, но очень нахальный пронесся от темени до несчастного паха, задорно и щедро разливая адреналин по бокалам растерянного организма.
Вот. Шанс…
На площадке одним маршем выше показалась Наталья Федотовна, бабушка кого-то из сорванцов, имени которого Виталий не мог упомнить.
– Доброе утро, – откашлялся он, покидая мираж.
* * *
Душный рабочий день не сумел добиться от Виталия желаемого внимания. Трудящийся честно и самоотверженно принуждал себя сосредоточиться. Морщил по-театральному лоб, остервенело всматривался в страницы текста какого-то документа и обнаруживал раз за разом одно и то же: слова на листах не имели смысла. Совсем. Значение слов также неминуемо ускользало и из фраз сослуживцев. Глаза Виталия вроде бы устремлялись на звук… Но звук замолкал, а содержание оставалось неопознано. Осязание сна, принесенного с собой в голове, изолировало от реальности. Все силы уходили на повторяющиеся попытки поймать в этом сюрреалистическом хаосе что-то, что звало, манило, но пряталось издевательски, распадалось, словно в осколках зеркала, на крохотные частицы, каждая из которых подрагивала на грани ее узнавания, мнилась ключом к постижению истины, но оборачивалась пародией и обидной ошибкой.
– Черт, я же мужик! – тер кулаками виски Виталий.
Мужик пропустил обед. Очнулся в пустеющем офисе, в окна которого бесцеремонно вваливался рыжий закатный свет, мутный, горячий, сжирающий остатки кислорода. День оставлял, уходя, густой шершавый осадок, кислую сухость в горле и растерянный зуд в глазах.
Домой идти не хотелось. Не потому, что там плохо. Нет. Дом по-прежнему был Отчизной. Там все правильно, уютно, вкусно, тепло, ароматно, обустроено… Но достоинства все неожиданно сбились в бесформенную пеструю массу, не сберегшую цельность. Из нее был вытащен стержень. Костяной такой, прочный, осмысленный и гармоничный. Вождь несгибаемый. Дирижер.
И оркестр без дирижера жалобно заскулил какофонией, словно брошенная волынка, под собственным гнетом испускающая последний дух.
* * *
Как внезапна бывает хворь! Как ломает, подкашивает, спрессовывает и перемалывает. Был человек. Стал фарш.
Бацилла. Заноза. Токсин. Нейропаралитический гормон.
Виталий пробовал рассуждать. Из косматой нечесаной шерсти взбаламученных чувств весьма неохотно и неубедительно извлекались тщедушные блохи христоматийных до пошлости аргументов. Попытки самоперевоспитания свершались стоически и артистично. Однако, соврать себе не удалось, пришлось сознаться, что спектакль игрался по принуждению гнусавой зануды-совести. Пришлось развести руками, пришлось развернуться к зеркалу сутулой спиной и зашаркать куда-нибудь в угол, что потемнее.
Капитуляция была неизбежна, и неизбежность ее была очевидна. Химия вожделения, как наука точная, не терпела проповедей и казуистики. Виталий сдался. Достаточным могуществом для спасения обладала только Она, Юленька, черт побери!
* * *
Мучительно и вязко, лязгая своими неподъемными, словно чугунными, деталями, проволоклись две недели. Разум был затуманен. То, что должны бы были видеть глаза, скрывал полупрозрачный слой накладных изображений, суетно сменяющих друг друга вне всякого порядка, и теснящихся разнузданной толпой. Ласковое дуновение пейзажей, подстилающих изысканные па почти балетных фантазий, сияющих амбициями чистой эстетики, сменяли разукрашенные малиново-серым адовы антуражи. Здесь горячечный ритм глушил робкую беззащитную нежность. По каменным стенам и сводам подвалов беспорядочно разлетались капли пахучего пота. Плоть воображаемая раскрывалась вопреки своей скучной анатомии жаркой изнанкой, в которую жадные грезы впивались бесстыдно губами. Ладони мокры, дыхание сипло, глаза бесноваты. Ногами герои стоят в непонятной жидкости, будоражащей их своим наглым теплом.
Короткие паузы среди нескончаемой киноленты бреда давали слабую возможность очнуться, и в эти моменты Виталий бросался на поиск логических построений, направленных лишь на решение того, как оказаться реально в своей нескончаемой радужно сочиняемой вакханалии. И попытки его, так похожие ложной практичностью на спиритические сеансы, ввергали сознание снова в кульбиты прострации.
Эмоции размножались делением, и бесячья их популяция стремительно расползалась по мозгу, в том числе, по спинному. И места им в теле Виталия апокалиптически не хватало. Он стравливал неуемное давление сквозь тесные дырочки разума – руки тянулись к стихосложению. Утром Виталий читал, что случалось наваяно ночью. «Кусачий жар гноящихся желаний…» – слизывал его взгляд с бумаги…
– Боже, ну, что ж так бездарно! – автор комкал листы.
Все бесило. Приходилось фальшиво мямлить жене что-то о неважном самочувствии, о диком количестве работы… Еда загружалась в тело по нужде сквозь специально предусмотренное природой отверстие – рот. Процесс шел механически, и, слава богу, жизнедеятельность организма каждый раз оставалась поддержана.
Брожение поглощенных калорий вызывало подобие умиротворения, и Виталий скользил по мечтам о случайных неожиданных встречах с Ней, после которых все так чудесно складывалось. Они рассекали на яхте всю в бликах поверхность моря, наслаждаясь друг другом, звоня бубенцами радости. Они окунались в симфонии жаркой листвы среди леса на щедрых подушках мха, шаля не по-детски в ребячливом чистом восторге. Они метафизически перемещались в потоках абстрактного сумрака, трансформируясь постоянно, совершая телесные чудеса, и видеть друг друга им позволяло лишь безудержное сияние эйфории…
* * *
Затянувшийся срок мучений требовал действий. Собрав свою волю в горсть, Виталий начал сосредоточенно планировать шаги. Реальные. Генерировать нервный сыск. Ему жизненно необходимо стало прорвать эту сферу галлюцинаций, стены камеры пыток, пусть сладких, но влекущих его к истощению, при котором мягкий, безвольный разум оползает отгнившими ломтями, они отделяются, падают вниз и совершают унылый шлепок, пополняя и без того бесконечную, вялую лужу отчаяния.
Утром в день его пробуждения жена, по счастливой случайности, уехала рано. Дела. Виталий позавтракал, чувствуя, как набирается сил. Распахнув окно, глубоко вобрал в себя утренний воздух.
Одет элегантно. Парфюм. Выдернуть из брови обесцветившуюся волосину… Все. Готов завоевывать страны и континенты!
Теперь предстояло томиться тупым ожиданием возле дверей. Ну, не таким уж тупым, если учесть, что решалась теперь сверхзадача. Внимание! Он слышал свой пульс, спазматическое дыхание. Прерывистое шпионистое шипение, тщащееся сокрыться, чтоб не мешать засаде. И все обратилось в слух. Где-то там вверху надо не пропустить заветный скрип. Или щелчок. Или легкий порхающий бег. Не шаг. Бег. Озорной перестук каблучков. Катящуюся по клавиатуре волну, готовую обернуться восторженным вихрем, вырасти в шквал и зазвучать в апогее аккордами коды.
Но Она пока об этом и не подозревает…
Не подозревает? Так не бывает!
Флюиды Виталия, электрические разряды ауры. Они могли пронизать перекрытия, стены и презреть расстояния. А тут ведь совсем близко. Неужели звенящая, такая накаленная и сияющая фиолетовой дугой лихорадка не раскачала еще пространство? Не подозревает …
Вот дверь-хлопушка! Стартовый пистолет. Герой задохнулся. Кроведвижущая помпа внутри него сорвалась с места, обгоняя сама себя. Пульсация, казалось, заставляла вздрагивать образующие единый свод черепа кости, отчего голова то и дело меняла размер, пульсируя в такт сердцу. Горло распухло, сдавив баритон до жалкого посвиста. Паника охватила Виталия…
Неведомой в миг мобилизованной извне энергией он смирил свое тело, парадно расправил спину и, торжественно распахнув дверь, устремился навстречу судьбе.
* * *
Она опускалась с небес своего этажа неизменно воздушно. Однако, Виталию Григорьевичу, человеку зрелому и во многом искусному (он щеголевато провел ладонью по волосам), недопустимо было потакать сейчас мальчишеским судорогам влюбленности.
Глаза ее, вновь заструившие из морских глубин вкрадчивый свет, выразили вопрос. Юля замедлила шаг, вынуждая вселенную снизойти до интимной плавности, что, конечно, дарило возможность Виталию расшифровать ее формулу ожидания.
– Юлечка, с добрым утром, – голос показался чужим, фраза заученной, а порядок слов и вовсе бездарным. Ведь так много хотелось уместить в восклицании… Душа, да нет, сущность Виталия рвалась наружу, расплескивая на ходу все несметные чувства, от которых натерпелся он за последние дни.
– С добрым утром! – пропела Она. Миновав неспешными шагами героя, Юлечка занесла свою ножку на спуск.
– Юленька!.. – Виталий вздрогнул всем телом от собственной откровенной интерпретации ее имени.
Она обернулась, приоткрыв, словно для вопрошения, рот. Губы ее разомкнулись и… заворожили Виталия.
– Юленька, – совершал снова подвиг Виталий, – Вы очаровательны и легки, как утренний воздух, – он явственно осознавал примитивность и пошлость слов, но что-то подсказывало ему, что это совсем не важно. Важны были ринувшиеся вслед за пробившими брешь словами флюиды.
Юлечка повернулась, закрутив свои ножки спиралью. Выражение лица ее совершило восход солнца. Она мило расхохоталась.
– И Вы в этот чудный день на работу? – продолжил форсировать начавшееся общение Виталий, – могу подвезти.
Мимика Юленьки растерялась. Она последовательно исполнила легкое, но благодарное удивление, мимолетное подозрение в несерьезности предложения, незлобную усмешку и, наконец, нашла свое место в лукавстве, игривом, еще неосмысленном, но уже формирующемся в образ ласкового капкана.
– А Вам по пути?
– С Вами… конечно, – новоиспеченный обольститель входил во вкус и, как ему мнилось, раскидывал сети.
Амазонка продела рукой его под локоть, и короткое замыкание состоялось.
* * *
Время в автомобиле, увы, заполнилось разговорами обо всем, весьма бесцельными, в то время, как наш герой то и дело собирался с силами, внутренне репетировал пламенную решающую фразу. Он мучительно искал и выстраивал те слова, которые неким волшебным образом позволили бы сразу перенести его в искомое завтра их еще не начавшихся отношений. Поиск шел безалаберно, по наитию, спотыкаясь каждую минуту о необходимость вести праздную легкую беседу. Ох, и не легка же была такая задача!
Утешительным призом, хоть как-то восполнившим тщету неказистых потуг, стало прикосновение к ее руке, на которое Виталий решился, прощаясь. Он подвез ее. Он выскочил со своего места. Он описал круг, чтобы раскрыть ей дверь. Он подал руку, помогая выйти.
Это был маленький подарок самому себе. Да, его не могло не быть. Видно, планеты выстроились в нужном порядке.
– Спасибо, – вызвонил колокольчик ее голоса.
– Это Вам спасибо, – пыхтя, изверг из себя Виталий, – Вы скрасили мой унылый путь.
Юля улыбнулась, однако, улыбка ее оказалась слегка озадаченной. Она пока не могла классифицировать происходящее. Разговор не о чем… Правда, помогая ей выйти, кавалер задержал ее руку в своей чуть дольше, чем того требовала простая учтивость. Цепкость его проявила оттенки невнятной нежности. Странноватый, но настырный окрас.
Последовавший вопрос Виталия словно дал толчок улыбке Юлечки переключиться на чуть большую яркость.
– Может быть, я заеду за Вами в конце дня? Вы от чашечки кофе не откажетесь?
* * *
К пяти часам Виталий был на посту. Весь его день стал не более, чем вынужденной нежеланной паузой в преддверии счастья. Никогда ранее он не интересовался положением стрелок на часах столь часто. И каждый бросаемый на циферблат взгляд был исполнен скулящей надежды… Порой, Виталий неосознанно перепроверял достоверность показаний, отыскивая глазами часы на стене. Но эти стенные будто бы сговорились с теми, что на руке.
Наконец, он дождался. Юлечка подплывала к машине, несомая дуновением ветерка. Счастливый герой распахнул раскаленную солнцем дверцу с торжественностью, достойной Святого Петра, отворяющего врата рая. Юля приостановилась. Что сулило его проворство?..
Пещерный покой кафе поглотил их раскаленные тела, и теперь в полумраке за столиком, Виталию Григорьевичу предстояло свершать свою магию. В отличие от любой женщины он не умел ворожить бессознательно, и это его заставляло ощущать неуверенность, однако, остановить набирающий скорость состав было уже невозможно.
Правильно выбрать место. Сбоку от нее. Не напротив. Сесть достаточно близко, открывая тем самым лазейку для «нечаянного» прикосновения.
Как же он чувствует всей поверхностью своей несчастной кожи ее присутствие! Так рядом!
Виталий с трудно скрываемым усилием умерил сейсмику своего восхищения, и негромкая беседа потекла плавно, заполняя случайные русла беспечных, на первый взгляд, тем.
* * *
А назавтра случилась еще одна встреча. Не сама случилась, конечно. Снова кафе. Снова галереи словесных скульптур. Его красочные рассказы о путешествиях, которые, слава богу, не было нужды сочинять. Виталий описывал реальные свои впечатления, только выстраивал их, словно расстилая перед Юлей полотна шедевров. Она слушала, и совпечатлялась. Она будто бы заносила ножку ступить в эти дивные картины. Она ощущала готический сумрак, гудящий органом, возносилась сознанием по изящным нервюрам сводов до радужных витражей. Она осязала ногами белый горячий песок и слышала шум прибоя, сотворенный в пространстве кафе вдохновенной речью собеседника. Виталий колдовал словесно, ворожил, и слабая женщина уже забывала о том, что вчера еще это был лишь сосед, что в хорошенькой ее головке вчера еще не было никаких таких вспышек…
А Виталий распелся. Хрипловатый вокал становился бельканто. Он окончательно обрел силу, и так это стало уже легко. Все стало легко.
Горячая его ладонь накрыла руку Юлечки. Он пальцами уже перебирал ее мизинец. Ласково, многообещающе, требовательно…
И она не отняла свою сдавшуюся в восхитительный плен длань. Она даже перевернула ее ладонью вверх и обхватила его большой палец. Эволюция страсти, как бы невзначай, отметила свою первую ступень.
* * *
Временами Виталия ненадолго покидала порабощающая страсть, и он истязал себя самокопанием. Совесть? Сочувствие к жене? Жена в такие моменты ощущалась неким персонажем. Неотъемлемым, но безликим и безымянным. Да, он не мыслил себя без нее, но сейчас это было лишь аксиомой, все положения которой существовали математически, нарицательно, без осязания их поверхностью тела, а тем паче, исподом души. Та часть его, которая жила до взрыва новой вселенной, оказалась за гранью атаковавших его восторгов и плыла параллельно сей новой жизни в ином измерении, за серой и непрозрачной мембраной, рассекшей пространство.
Скудный и неохотный, навязанный какими-то воспаленными рефлексами самоанализ заканчивался одним кривоватым выводом: эта внезапно явившаяся благодать – не иначе, как компенсация ему за все недочувствованное, недоликованное…
Такая лукавая логика его убеждала и успокаивала. «Невиновен!», а значит – прав.
Да и, в конце концов, сотворил же его Создатель именно таким.
* * *
Их беседы за кофе терпели метаморфозы. Это было уже воркование. Заговорщические интонации, полушепот. Он не мог не склоняться шепнуть что-то на ухо Юле. Его притягал аромат, источаемый кожей. Его волновал так игриво щекочущий щеку завиток ее рыжих волос. И Виталий обмирал, жадно впитывая эту щекотку, которая распространялась от щек и до паха, где гнездилась особенно прочно и уже направляла все мысли, не признавая сомнений.
Само собой, они давно уже перешли на «ты». Они поверяли друг другу реальные или придуманные секреты. Они сами были их общим секретом. Они балансировали уже на краешке бездны, манящей чудесами, не требующими объяснений и комментариев.
Он касался уже не мизинца, а локтя, плеча обнаженного, вводя ей сквозь кожу инъекцию жаркой энергии, клокочущей в нем самом. Она двумя нежными пальцами снимала пушинку, севшую ему на веко. И в этом движении, сдержанном, но интимном, прорывался на свет оглушительный голод, который не велено до поры объявлять… (Кем не велено?) …который предательски увлажняет ладони, а со дна человечьего тела, из сумрака, в котором таятся неведомые химеры, извлекает взрастающий в грохот хор. Хор сначала робких и застенчивых, но, как вспорота оболочка, – неуправляемых, дерзких и распинающих безжалостно страстей.
Оставался один шаг…
* * *
Розоватый закатом парк, блики озера, чью поверхность настырно ласкает ветер. Юля стоит у березы, зажмурив глаза и вдыхая прохладу вечера. Виталий у нее за спиной. Вдох до судорог в горле. Он руками берет ее за плечи и мягкими губами льнет к ее шее. Перебирая губами к плечу, шепчет:
– Юленька…
Она поворачивается. Быстро… очень быстро… играя глазами испуг… Но в глубине зрачков – омут, ее поглощающий… и его.
Ладони ее вроде бы уперлись ему в грудь, отталкивая. Но в ненастойчивом нажиме – скорее желание усилить прикосновение.
И на этот раз он приникает губами к ее губам.
* * *
Течение жизни раздробилось на нетерпеливые отрезки – от одной встречи с ней до другой. Виталий вне одуряющих свиданий существовал теперь механически. Дом его был его домом, но это мыслилось настолько очевидным, что утратило интерес. Все его естество просто маниакально тянулось туда – в запретный мир, с ослепительно яркой надеждой материализации беспорядочных и беспредельных фантазий. Треснувшее стекло его мироощущения преломляло обыденный свет, распыляя вокруг мириады цветных огоньков. И сквозь судорожно прерываемый вспышками пунктирный сон, и при свете дня, пеленая поверхность рутины блаженным обманом видений, в каждый вдох проникала она, Юленька.
Дом, который оказался на обратной стороне вновь открытого мира, становился все более чужд. Внутри Виталия от любого соприкосновения с домом словно мгновенно закрывался некий главный клапан, отсекающий его от реальности.
«Иметь бы способность выключать одну жизнь и включать другую…», – плыл в прострации горе-герой, – «Раздвоиться… С женой поживет мой клон…».
Мозг Виталия начал решать мучительную задачу: как исхитриться быть с Юлей, не меняя в семье ничего. Этот вопрос удушал, заставлял коченеть, расползался по организму и ныл в суставах. Пища утратила вкус, планета утратила красоту.
* * *
Как из космоса наблюдаемые облака, спиралями, разорванными кольцами и несусветными извивами проникали они друг в друга дрожащими электрическими полями душ. Но обречены были скитаться в пространстве. Бездомное завихрение чувств. Вне правил, лишь упиваясь запретной сладостью этого нового «мы».
Прогулки, кафе, безымянные сеансы в кино, и по кругу: прогулки…
– Виталик, но это же – тупик?!
И он ощущал, что фраза ее не образумить способна, а только толкнуть его к поиску рискованного решения. Но Виталий пока не решался преодолеть последнюю ступень. Его временами мучило и потрошило нелепое, подростков достойное сомнение, что эта сводящая его с ума женщина вовсе не жаждет его плотски. По крайней мере, уверенность где-то спала, а ежеминутное созидание бога, коим мозг его был переполнен, исключало цинизм, и тонул наш герой, не имея к спасению шансов.
– Виталик, но так же неправильно!.. – Юлечка грациозно вывинчивалась из объятий, еще все-таки больше бережных, нежели властных.
Но слова выцветали, теряя тот час же смысл, потому что фейерверк ароматов, взрываемый этаким танцем, Виталия рушил вконец. И взмах ее платья, прозрачного в расплавленной стали заката, предъявлял ему жаркое и влекущее совершенство ее силуэта, и чудо сокрытых дотоле черт, и искус деталей, что Виталий не мог не домыслить.
Она безрассудно дразнила растерянного своего раба. Она говорила разумные вещи, но значение их и от нее уже начинало ускользать.
В отсутствие Юлечки раб находил резоны, чтобы смирить свое изумительное помешательство. Он аккуратно, методично по-ученически складывал кубики собственных доводов и угрызений в некое кособокое строение. Но по убогой картинке скользил, заслоняя ее собой, Юлечкин образ. И стены из неубедительных кубиков рушились, и сомнения Виталия распадались на пиксели, и он опаленной изнанкой души осязал ее жаркую влажную наготу, пока еще лишь воображенную.
Место занудного и провального сеанса покаяния теперь уверенно занимали крепнущие надежды, и Виталий направил свой разум на планы практические. Сомнамбулические фантазии следовало реализовать.
* * *
Свидание! Лимузин, пол которого устлан белыми хризантемами. Теплый вечер. Вся терраса роскошного ресторана откуплена для двоих. Ужин весьма экзотичен, но это не важно. Шампанское шалит пузыриками и уверяет в скором приходе мечты. Чары блюза сплетают вокруг непроницаемый для посторонних занавес. Есть только ОНА, есть только ОН. Глаза в глаза. И таинство началось…
Виталий читает стихи. Виталий плещет штормами и ошеломляет глубинами ваяемого мира. Он – создатель и покоритель, но он и раб, в чем отвержено признается. Он – даритель и искуситель, и невозможно существовать вне его. И она говорит:
– Да…
* * *
Банально придуманная командировка. Утро, серое вялым дождем, и пятнистые, обещанием полные облака. Влагой насыщено все: плащ нелепый, асфальт на платформе вокзала, завитки ее пламенных вздорных волос и спотыкающиеся то и дело мысли. Не хватает дыхания. Капли метят в лицо, и это его веселит. Он целует ее в исступлении голода, столь же мокрого, сколь и дождь. Целует коротко, но вцепившись ей в мысли своим нетерпением, обнаженным и ярким, робко трепещущим, но бесстыдным.
Уже поезд давно оглушает плясовой своих тяжелых колес, но анархия звуков бессильно неистовствует, оставаясь вне сферы, которая скрыла героев от мира. Даже не пройдя в салон вагона, они стоят посреди надрывающегося грохотом тамбура, не в состоянии оторваться друг от друга хотя бы на долю секунды. Переплетаясь взглядами, мыслями и руками и мерцая улыбками. В какофонии поезда слыша лишь искорки смеха, разгорающегося в их магнитном дрожании. Они вырвались из пространства реальности. Пусть толкаются суетные пассажиры, чей путь пролегает поперек их отдельного необитаемого острова. Они не замечают того, что выпало в параллельный мир. Их ждет целая жизнь, продолжительностью в три дня. Необъятных три дня, бесконечных и полных чудес… покуда все еще впереди.
* * *
Дробным вздохом отверзлась и задрожала дверь, пропуская их в дом. Теплый, чистый и пахнущий хвоей коттедж встретил свечением рыжих бревен необшитого изнутри сруба. Юля крадучись сделала первый шаг, на цыпочках осваивая неизвестность. Виталий позади нее, выронив на пол сумки, скинул плащ, протянул руки к ее плечам.
– Юленька, – он будто тихонько напел мелодию ее имени.
– А? – она обернулась, вздрогнув слегка от нарушенной тишины, вздохнула, освобождаясь от последних пут повседневности, и окунулась в объятия спутника.
Это было поэмой шелеста. Шелест леса в открытой двери вторил шелесту боязливого дыханья. Сладкие оковы раскрепощения. Нарастающий жар и озноб. Губы, такие мягкие, пробегают по мочке уха. Жадный, разорванный на отрезки вдох. Влажность шеи, тщетно прятавшейся в вырез платья. Влажность горячая, искушающе ароматная и властная, требовательная, лишающая рассудка.
Зрачки распахнуты во весь глаз, но пальцы видят больше. Трепет плеч и отчаянно жаркой спины. Клавиатура пуговок, нота за нотой отступающих и сдающих границы. Ухватившиеся друг за друга поцелуем, они двигались наугад вглубь дома, совершая затейливые движения сорвавшимися с цепи руками. Слова были лишними. Слова даже не успевали формироваться в мозгу, они были инородны в потоке возникшего смерча. Только имя ее тонкой струйкой, страдающей виолончелью прорывалось сквозь грохот дыхания, когда Виталий выстанывал его, будто молитву.
Растоптанная в бессмысленный ворох одежда пугливо уворачивалась от хаотического перемещения ног. И он, и она, как в лихорадочной спешке, словно в страхе, что их друг у друга отнимут всего через миг, перебирали губами и ладонями по поверхностям тел. Казалось, что им мало было бы даже распластаться, обвиться и обернуться друг вокруг друга, а хотелось вывернуться изнанкой и таким вот невероятным анатомически противоестественным образом свершать таинство соприкосновения.
Вот складочки стеснительно-скромные, скрывающие очередной секрет. Вот тяжесть округлой плоти. Вот пух золотистый от кисти и до локтя. И магия женской подмышки… Эти спрятанные от досужих взоров фрагменты шедевра природы. Они вожделенны, как вечная тайна, и зреть их – уже полпути к обладанию. Руки убраны вверх, и она беззащитна в метущемся воображении. Ее истязает жар, и влага сладостного страдания, прорывается здесь на свободу. Почему температуру человеческого тела измеряют именно тут? Зона откровения. Ямочки потаенные, как и те, что еще предстоит познавать.
До ожога рецепторов они втягивали фейерверками извергаемые феромоны, их рты пожирали друг друга. Пленяюще жарко. Чарующий в сумасшествии вкус пота. Каждым жестом и он, и она творили безудержный шабаш, каждым шагом и он, и она совершали прыжок в бездну, паря в невесомости и падая в неизвестность. Тело словно отверзлось щедростью спелых фруктов, тонкая шкурка которых лопнула, и миру явилась дарующая сок мякоть. Иногда затихая до трепетной вибрирующей тишины, собирая кончиками пальцев прозрачные паутинки и радужные капельки, разоблачающие подступающую агрессию сквозь стыдливую пелену первого узнавания, иногда взвиваясь причудливым танцем в бесовских аккордах откровения, их выстраданная встреча цвела в амплитуде симфонического оркестра.
И сокрушительное фортиссимо яростной вспышкой окрасило коду страстей.
* * *
Ночь влилась синим космосом через открытую все еще настежь дверь – невесомым, но осведомленно-насмешливым запахом лилий, прохладой далеких миров и лунной рапсодией, перебираемой по клавишам листьев. Планета сложила ладони в уединенную колыбель и отпустила ее в плавание на далекие мили от суеты. В мире сейчас не существовало ничего, кроме зыбкой гармонии, украденной ненадолго в угоду воспаленной фантазии.
Юлечка улеглась щекой на пушистой груди Виталия, потакая дремоте, а он созерцал пустоту над собой и вбирал всей поверхностью тела Юлин пульс, измеряющий теплыми пухлыми волнами время.
* * *
Пыльно-серый невнятный рассвет близоруко ткнулся в стену и клочками тумана попытался проникнуть в проем. Виталий отворил глаза. Юля спала, ее губы были влажно-мягко и сонно-жарко разомкнуты. В дальних закоулках своего капризного существа он различил предательский огонек, однако, не повинуясь ему, голову повернул набок, и мыслями овладело похмелье.
Неужто, достигнув болезненной маниакально мечты, он утратил способность к полету? Вершина покорена, и дальше – пусто? А где же победная эйфория хотя бы? Похмелье…
«Ну и нужно было все это?
Послезавтра домой ехать… В трескучем вагоне…
А дома сейчас спокойно… нормально… без взрывов и вихрей… Жена спит в уверенности, что Виталий, бедняга, в делах…»
Неуютный стыд вдруг оскоминой вырос во рту.
Виталий воровато отполз от Юли на край кровати. Он посмотрел в сумерках на свои колени, костляво и виновато торчащие из-под одеяла.
«Как-то неловко, но придется с Юлей разными тропами подбираться к дому. Нелепо».
И в лиловой подслеповатой комнате неожиданно ясной прорисовалась мысль о том, что события все необратимы, и вернуться в тот липкий от зноя день, когда ужалила Виталия эта притягающая новизна, не дано.
Ему вдруг непреодолимо захотелось скрыться все равно, где. Пропасть. Телепортироваться домой. Проснуться и удивиться, каким реалистичным может быть сон…
Юлечка сладостно потянулась, выныривая из сна. Реальная, жаркая, во плоти…
Она пододвинулась вплотную к Виталию, руками обхватывая его и полоня, пальцами тонкими, но настырными пробегая все самые беззащитные точки, взрывные точки, порабощая и взвинчивая опять…
Он не мог не сдаться. Виталий поворачивался к своей сирене, и во взгляде его металась обреченность, которая, однако, уже бесповоротно захлебывалась и тонула в новом приступе шторма…
* * *
Три дня пронеслись неделимым сеансом. Виталий гнал из себя мысли, прорывавшие диссонансами сладостный транс, одурение, в коем они прибывали. Дикий танец, фантастическая гимнастика душ и тел создавали вращение мира, то взлетавшего неуправляемым шаром ввысь, то пикирующего во мрак первозданного доисторического хаоса. Там в корнях человеческой эволюции путался разум, и зримы оставались лишь ощущения, переливающиеся по неровностям голой планеты раскаленными желеобразными сгустками. Времени суток не стало. Шквалы сменялись бризом, а потом мерное кружение вод вновь вскипало до гейзера, плещущего неукротимо… Временами внезапный сон принимал их в глубины покоя, но смирить это буйство и он не умел надолго.
В третье утро чудодейственная энергия стала вдруг угасать, и Виталий не смог уже гнать вторжение строгой реальности. Неожиданно наш герой всем нутром заторопился домой, стараясь, конечно же, скрыть этот факт. Но в горле его сбился комом почти истерический нетерпеж. Хотелось за волосы подтащить время, которое оказалось вдруг лишним, избыточным. Хотелось скорее выбраться из самодельного рая, чтобы скинуть с согбенных плеч ставшую теперь грузом радость. Тяжесть окаменевшей эйфории была пока неосознанна, но всеми мыслями, гримасами и движениями овладела противная суета, эгоистичная и почти непристойная. Поцелуи стали лживыми, а улыбка – сухой и ломкой. И Виталием завладел стыд и перед Юлечкой, и перед самим собой, и перед жизнью, страной и цивилизацией.
Кое-как запихав пожитки в дорожные сумки, они выкатились из мнимой свободы в свободу навязанную и зашагали в молчании на вокзал.
* * *
Электричка. Юлечка отрешенно-ясным прозрачным взглядом совершает полет по лугам и озерам, что проносятся за окном. Ее горячая ласковая рука ухватила его кисть, то ли еще по инерции, то ли готовая до исступления бороться, если придется, не желая отдавать. Виталий осел всем усталым телом, доверяя вагонной скамье судьбу. Он мыслями дома. Он занят. Он ищет тот правильный тон, ту мимику, те интонации, что позволят сокрыть правду. Неудобную истину.
Глазами из внутренней пустоты он бродит по полупустому вагону. В поисках чудо-решения? В неумелых потугах найти оправдание? Или надеясь исправить ошибку? Какую ошибку? Ошибок он не совершал.
Через ряд у окна сидит девушка. Худенькая удивительно. Темненькая. Волосы ее всклокочены. Она кутается в непомерно большой воротник своего пальто. Она не роскошна, даже невзрачна. Но… нова! Нарицательная ЖЕНЩИНА. Глаза ее кажутся ему в этот момент просто невероятными, и Виталий вдруг ловит себя на том, что струится флюидами к ней, проникает за воротник, разбегается мыслями, подобными полчищам муравьев… нет, живучей неукротимой плесени… по неведомому, зовущему в иные миры и сулящему запредельные чудеса сокрытому телу, и он тонет…тонет в новом приступе шторма, который, теперь он вдруг понял, в повторах своих не уймется совсем.
Злобная усмешка традиций
Casa sulla Roccia. Когда смотришь снизу, задрав голову до боли в упрямом затылке, причудливый силуэт Дома на Скале прикидывается мудрым и гордым. Но озорные вспышки солнца, выставляющего лучами рожки из-за черной глыбы, нахально дразнят наблюдателя, игнорируя чин и возраст.
Некогда в незапамятные средние века созидающая мысль канонически невоспитанного удалого зодчего произвела на свет нечто… Усмешку Господню. Видно, заказчик, кичась безразмерным кошельком, либо попросту спьяну, предписал архитектору бросить вызов пугливому стаду придавленных жизнью богомольцев. Дом, рядящийся сказочным замком, бесстыже выперся над обрывом, да так и застыл вопреки приличиям. Случайные башенки топырились словно сытые щеки, вычурные лестницы и чудные балконы ожерельями опоясали здание. Старушки-аборигены крестясь сплевывали в сторону, проезжие скалились, иноземцы считали своим долгом посетить диво и сфотографировать его для коллекции.
Русские люди любят Италию по-разному. Кто-то трепещет от прикосновения к патине веков, сознавая причастность к истории. Кого-то пучит гордостью, даже не гордостью, а бахвальством, когда он вразвалочку топчет античные мостовые, чувствуя себя как дома, забывая, что все-таки в гостях. Финансовый достаток позволяет подкрепить хозяйское поведение имуществом.
Сергей ощущал Италию своим домом. Без лишнего хамства, без демонстрации исключительности. Так сложилось, что шесть лет назад он женился на итальянке, у которой в четвертом колене русская кровь удачливо смешалась с музейно-вялыми соками романского генеалогического древа, окрасив в оттенок душевной широты ее южный жаркий характер. Удивительное понимание, взаимно пробудившееся в Сергее и его избраннице, стремительно привело к решению связать себя браком. Европейский уклад жизни почти превратил Сергея в Серджио. Именовал он себя теперь исключительно так. Но без малого тридцать лет становления в отечестве не вытравливались. Да он и не усердствовал чрезмерно. Живость ума в едином букете с русской сметливостью, да легкий характер, лелеемый удачей, сотворили в итоге этакого баловня судьбы.
Друзья искренне радовались за него, что не мешало, однако, извлекать некоторый интерес из контактов с бывшим соотечественником. Нет, никто не эксплуатировал дружбу. Просто она приобрела новые формы. Простенький бизнес, основанный на кичливом спросе русских покупателей к итальянским товарам, давал возможность иногда баловать друзей гостеприимством, ничуть не ущемляя себя.
Ближайший друг Сергея и его деловой партнер, Кирилл, любил Италию, как место, где заботы сдувает ветер. Он был холост. Дома интенсивные будни перемежались подчас разгулом, но истинно отдыхал душой он лишь, выезжая к другу. Здесь и отдых менял окраску. Не хотелось ни бань, ни водки. Изысканные вина обволакивали ароматами и стимулировали метаморфозы. Хрустящие рубашки, кинематографические жесты, негромкая беседа в тени травертиновой колоннады преображали Кирилла, и все его существо внутренне пело, звучало многоголосым органом. Мир Старого света был могущественно сладок, и так мечталось врасти в его мудрые мостовые своими тощими, бледными, но до обморока страждущими цепкими корешками.
Коммерция приносила плоды, сначала ручейком, а спустя несколько лет – потоком. Открывшиеся возможности манили сменить статус.
– Серега, подыщи мне графский замок, – затеял серьезную тему Кирилл.
– Именно замок? Почему не коттедж на берегу моря? – Серджио откинулся в мягком кресле и поднес к губам свой бокал с Brunello.
– Да степенности захотелось. Понимаешь? Почувствовать себя не купцом новоиспеченным, а человеком с традициями.
Разговор состоялся перед очередным отъездом друга домой.
Всего через месяц без малого Сергей сообщил Кириллу, что есть на примете строение. Не громадное, но внушительное, достаточно древнее для утоления амбиций и в то же время по вменяемой цене.
Опустим скучные юридические детали, да и описание причин, по которым прежний хозяин решился избавиться от имущества. Через некоторое время Кирилл стал полноправным владельцем Casa sulla Roccia. Радость его проявила себя в размеренном дыхании, прямой спине и посещении знаменитой Via Condotti для приобретения полудюжины костюмов, подобающих случаю. Даже не случаю, скорее новому образу жизни, как ему мнилось.
Конечно, впереди ожидали многотрудные хлопоты. Замок требовал реставрации. Обстановка залов обветшала, мебель невозможно было назвать антиквариатом, она была попросту старьем. Отклеившиеся перекладины у ножек, лопнувшая обивка, царапины и бесконечная пыль, пропитавшая собой и ткани, и дерево.
Сергей охотно согласился сопровождать Кирилла, когда тот отправился оценивать масштабы проблемы.
Надо сказать, что Дом над Скалой, торчавший над этой скалой разлаписто и тоскливо и, наконец, купленный русским героем, долгие годы служил необычной достопримечательностью. С позабытых времен хозяева его в преддверии каждого Рождества следовали укоренившейся итальянской традиции. Утварь и предметы мебели, опостылевшие владельцам, сбрасывались с громадного балкона или, правильнее сказать, с террасы вниз. Никому неудобства это не доставляло, поскольку терраса, словно щедрой дарующей ладонью, торчала над обрывом, под которым не пролегала ни дорога, ни даже тропа.
За несчитанные десятки лет на площадке под обрывом сложилась свалка. И свалка эта в отличие от нынешней обстановки самого дома щекотала интерес антикваров и притягивала искателей случайной прибыли, а то и зевак, коими все чаще становились туристы. Приложив старание, здесь можно было откопать комод с утраченной фурнитурой, хромой стул или загадочный предмет утвари, под патиной которого угадывалось узорчатое бронзовое тело. Конечно, все сколько-нибудь ценное давно было растащено усердными искателями. Что-то, претерпев насилие реставрации, помпезно раскорячило гнутые ножки в салонах. Что-то добралось даже до сомнительного пошиба аукционов. Оставшаяся же под обрывом все еще необъятная гора старья сохраняла способность питать корыстные надежды.
Степан не выделялся завидной образованностью, вел простой, здоровый образ жизни, но с самого детства был катастрофически любознателен. Именно катастрофически, поскольку любой вопрос, пробуждавший его интерес, вырывался, высовывался, выпячивался среди житейских проблем на передний план и заставлял Степана для своего решения преодолевать любые преграды, поступаться любыми запретами или условностями, растрясая по пути залихватскую дурь, теряя чувство меры и ощущение реальности. А увлекало любопытство парня все подряд. Круг его интересов не имел очертаний. Это была познавательная всеядность, не имеющая ни цели, ни практического приложения. К счастью, ущерба никому гипертрофированная пытливость его рассудка не причиняла. Единственным результатом описанного свойства представали штабеля фотографических альбомов, заселившие собой шкафы и стеллажи, поверхности тумбочек и столов в квартире Степана. Любой предмет интереса запечатлевался им на камеру во множестве ракурсов, послойно и поэлементно. Фотографии со всем тщанием ретушировались, сортировались, а затем занимали отведенное место, после чего благополучно стирались из памяти, уступая место новым затеям.
Этой осенью Степана угораздило заболеть Италией. Спонтанно. Беспричинно. Тяжело. Поездка стала необходимой. И неотвратимой. Путь выпал на Рождество.
Количество городов, намеченных к посещению, значительно превышало количество дней, отпущенных на путешествие. Но, несмотря на то, что ознакомление при этом шло бегом, Степан ухитрялся увековечивать на фото все до никчемных вовсе и даже чужеродных подчас деталей. Фотостенограмма процесса. Свидетельство загадочной и вычурной хвори рассудка.
Дисциплинированная группа туристов беззлобно подтрунивала над товарищем, который постоянно отставал и догонял, забирался в случайные закоулки и полости, норовил преодолеть заборы и стены в неустанном стремлении утолить горячечную жажду ненужных знаний. Фотоаппарат Степана выхватывал реальность под немыслимыми неожиданными углами, в самых экстремальных разворотах.
– Сегодня у нас намечено посещение неординарной достопримечательности, – объявил с утра экскурсовод.
Глаза Степана блеснули и болезненно увлажнились. Углы рта потянулись к сощуренным глазам в этаком маньяческом предвкушении.
День выдался ясным. Сергей с Кириллом звонко отомкнули ключом входные ворота, и хозяин ступил во владения. Стены, степенные в своей прохладе, казалось, застыли в выжидательном поклоне, внимая покорным молчанием гулким шагам нового графа. Двери услужливо распахивались, лакейски поскуливая петлями. Солнце рвалось в окна, стараясь произвести впечатление.
Залы и комнаты поменьше портретно представлялись (позвольте отрекомендоваться) сквозь дымку плотно застоявшегося в одиночестве воздуха. Лучи ясного дня веерообразно топырили лучи в вялом тумане вспугнутой пыли, продырявливая пространство, зазывая посетителей вглубь. Усталые ткани портьер прятали в тяжелых густых тенях свои никому не интересные тайны. Брошенная на произвол судьбы мебель сонно пускала корни в полы и брюзжала недовольно, если ее пытались подвинуть. Седоватый полумрак не выказывал вторженцам ни враждебности, ни дружеского расположения. Его незримая мина скорее была надменной и пренебрежительно-безразличной.
Познавание затейливых лабиринтов, образованных каменными, штукатурными, а то и дощатыми поверхностями, венчалось ежеминутно удивлением. Арочный анатомически ошибочный проем, принуждавший отвесить поклон, раскрывался ширью скрипучего зала. Помпезный портал с массивными резными кронштейнами под потолком вдруг приводил в крохотную тупиковую комнатушку неясного назначения. Коридоры, изменяя по ходу ширину и высоту, выписывали виражи, периодически подставляя под ноги ступени в совершенно неожиданных местах: за поворотом, в проеме, у столь же случайной боковой дверцы. И ступеней этих всегда оказывалось не более трех. Автор проекта будто бы издевался над будущими обитателями. Допустить, что такие причуды следовали пожеланиям заказчика, здоровое сознание просто не могло. Фраза «это можно переделать» рефреном пульсировала в голове Кирилла, облегчая его мелкие чесоточные страдания от знакомства с абсурдом, усмехающимся в лицо очередному хозяину.
Покуда Сергей с Кириллом в молчаливом сосредоточении часовщиков разведывали детище воспаленной архитектурной мысли, автобус с российскими туристами, среди которых непоседливо приплясывал на сидении Степан, неотвратимо двигался в сторону Casa sulla Roccia. Наш путешественник вращал головой, успевая зарегистрировать глазом каждую закорючку антуража, и поминутно вытягивал шею, хватательно всматриваясь в картинку за лобовым стеклом, лихорадочно торопя появление обещанного чуда.
По сторонам слитной полосой нудно скользили мандариновые деревья вперемежку с придорожным кустарником, вздрагивая время от времени торчащими вторыми этажами частных домов. Иногда стена растительности проваливалась в разверзшиеся просторы, невольно целуя лоб наблюдателя оконным стеклом автобуса, и вдалеке обязательно являлась незначительная церковка, кое-как доминируя в композиции. Застой в спине и постепенно сгущающаяся исподтишка дрема были сметены внезапным поворотом дороги, распахнувшим зрелище.
Автобус прокатился еще с сотню метров и плавно затормозил. Туристы стали подыматься с мест, будя уснувшие суставы, и дисциплинировано топтаться в направлении выхода. Степан, нетерпеливо пыхтя, продвигался наощупь, ибо зрение его всецело было занято уже состоявшимся предметом любопытства, столь некомфортно и фрагментарно наблюдаемым в окна. Наконец, споткнувшись совершенно закономерно на ступенях, перебираемых ногами так же вслепую, он одурманено вывалился из транспорта, засеменил в попытке сохранить равновесие и устремился к искомому чуду, будучи с ним уже абсолютно наедине, оставив попутчиков с гидом где-то в параллельном измерении.
Пестрая толпа о сорока головах, временно сплоченная повествованием экскурсовода, рассчитанным с точностью до минут, шагом двинулась к основанию скалы. Считалось, что площадка под обрывом одарит путешественников и выгодной видовой перспективой, и возможностью приобщиться косвенно к традициям, наблюдая свалку, детище культурной эволюции. Кроме того, сам дом все-таки являлся частной собственностью, что значительно сужало перечень допустимых ракурсов.
Сергею с Кириллом, преодолевающим пространство тремя десятками метров выше, открывались в то же самое время иные картины. Заросли планировки, наконец, расщедрились залом, внезапно раздавшимися в стороны стенами и взлетевшими сводами. Зал сочно звучал красками, будоражимыми обилием солнца, плещущего сквозь целых пять окон. Высоченные проемы радостно предъявляли вошедшим живой мир, о котором те почти что забыли. В центральном проеме шириной с ворота стояла массивная дверь, и по чьей-то неразумной забывчивости обе створки ее оставались раскрыты. Ослепительно желтая и ошеломляюще широкая полоса света прорезала закутавшийся в паутину покой дома, словно шоссе в новую жизнь. И по этому шоссе внешний мир вливался торжественно, мягко и радостно.