Читать онлайн Теория грязевых ванн и другие истории бесплатно
Теория грязевых ванн
Суббота. Предобеденное утро. Проснулся. Глаза не открываю. Прихожу в сознание. Точнее, сознание пытается прийти в меня. Я чувствую, как оно, сутулясь, сидит в кресле напротив моей кровати, нога на ногу и руки замочком обнимают коленку. Оно безотрывно и с прищуром смотрит на меня. Однако в этом взгляде нет осуждения. В нём щемящая сердце жалость, как у большого лохматого пса, который безропотно ждет, когда же хозяин выведет его на прогулку.
Похмелье в зените. В голове тектонические сдвиги серых пород мозга, ощущаются первые толчки. Мысли мои одиноки и сразу из множества областей. Они разлетелись в разные стороны, словно бабочки. Поймать их практически невозможно. Я добыл сачок, бегаю по поляне, мну цветы голыми пятками, отчаянно пытаюсь схватить хотя бы одну бабочку. Поймал! По странному стечению обстоятельств бабочкой оказался Володька Ленский, с которого всё началось, и который довел меня до потери человеческого облика.
– Послушай, пойдем уже! – вспоминаю я. – Если будешь вечно сидеть над книгами – сойдешь с ума.
С этой фразы в памяти начинает восстанавливаться цепь событий вчерашнего дня. Картина рисуется такая: я полулежу на подоконнике в своем номере в общежитии, изучаю справочник по теплометрии; мой неугомонный друг уже полчаса стоит рядом и нудит про очередную нестандартную пятницу.
– С каких это пор геомеханик стал специалистом по психологии? – спрашиваю я.
– С тех самых: прослушал на первом курсе лекцию о значении плюса и минуса в жизни, о том, что день обязательно сменяет ночь и если за приливом не последует отлив, то Земля соскочит к чертям со своей оси. Законспектировал – теперь руководствуюсь.
– Володь, отстань. Ты со своей примитивной философией готов любую кислоту себе в мозг влить. Тебе нравится – трави себя, сколько влезет. А меня оставь в покое.
– Да кто тебе сказал, что клуб – обязательно кислота?
– В чём ты хочешь меня убедить? Я тебя не первый день знаю и насквозь вижу. Ты же один из тех совестливых типов, которые каждый раз, отправляясь в загулы, держат в своей голове мысль: нет, я не такой, я только так – на время. А на самом деле, я с высшим образованием, почти с ученой степенью и работа у меня интеллектуальная. Я вот поразвратничаю, а после этого вернусь домой, раскрою на пятой странице «Самое само», постараюсь осилить инобытие вещи, вновь ничего не пойму из прочитанного, но зато – приобщусь. Потом что? В театр – на классику. На следующий день – в Третьяковку и Пушкинский. В понедельник на работу. Внесу вклад в общее благо, поговорю в коллективе о высоких материях, о ситуации на сырьевых рынках, ближневосточном урегулировании и гендерной политике. И в целом за неделю через такие медные трубы пройду, что очищусь от всей этой гламурной скверны и информационных потоков, которые льют на меня клубная жизнь и дядя СМИ. Вот так. Успокаивай себя дальше и иди один.
– Фил, не преувеличивай.
– Это я еще преуменьшаю. И вообще, Володь, давно хотел тебе сказать – смени образ жизни и заодно фамилию, иначе до тридцати не дотянешь.
– Зануда! – сказал Ленский и ушел. Дверью, однако, не хлопнул.
Вспомнив этот диалог, я открыл глаза. Пошевелил рукой. Бабочка упорхнула. Свет из окна мне не понравился и, моргнув полтора раза, я снова погрузил себя во тьму.
* * *
Все‑таки пришлось с ним пойти: в противном случае он бы меня в покое не оставил.
Пришли в клуб. Заняли столик. Сделали заказ. Володька неторопливо выпивает, я неторопливо закусываю. Шум от музыки вокруг неимоверный. Пытаемся о чем-то друг друга перекричать. Не получается. Он куда-то исчез. Я остался один. Из праздного любопытства оглядываю зал и задаюсь вопросом, кто из пришедших искренне веселится и выплескивает избыток энергии, накопившейся за рабочую неделю. С трудом в это верю. Но убеждаю себя, что – да, судя по всеобщему гомону, веселятся, что-то выплескивают и, похоже, делают это не без удовольствия. Ибо всего через край – алкоголя, табачного дыма, полуобнаженных тел, криков и хохота, замутненных взглядов, перепачканных носов. Вся эта гремучая смесь под названием Содом и Гоморра начинает по воздуху проникать мне в мозг, в легкие, в кровь, искажая восприятие реальности, несмотря на то, что к спиртному я ещё не притронулся.
Бабочки между тем всполошились неимоверно. Они потеряли плавность хода и словно мухи стали резко прочерчивать хаотичные линии в воздухе, оставляя за собой шлейфы из разноцветной пыльцы. У меня закружилась голова. Я отложил сачок в сторону и перестал охотиться. Присев на густую мягкую траву, я обнял свои колени двумя руками и, положив на них подбородок, принялся наблюдать за этим чешуекрылым безумием. Взгляд мой самопроизвольно стал перескакивать с одной бабочки на другую. Если бы кто-нибудь увидел, с какой бешеной скоростью в это время бегали мои глазные яблоки за опущенными веками, то немедленно бы разбудил меня и принес стакан воды. Но никого рядом не было, и я продолжил то ли спать, то ли мучительно бредить, всё глубже погружаясь в воспоминания.
Снова осматриваюсь в зале. Не без удивления отмечаю наличие в клубе несколько спокойных столиков. Там сидят ещё трезвые люди; почему‑то испытываю за них неловкость; сочувственно машу им рукой. Минут через пятнадцать возле меня появляется веселая и довольно-таки симпатичная барышня. Желает познакомиться и пообщаться. Не возражаю. Чем занимаюсь? Разведкой. Ух, ты, очень интересно! Но, когда выяснилось, что речь идет о разведочной геофизике, ей стало не то чтобы «очень интересно», а вроде как даже скучно. Угости меня лучше коктейлем и пойдем танцевать, говорит. Мой уклончивый ответ устроил её еще меньше, чем рассказ о вихревых и магнитных аномалиях. «Ну и дурак!» – сказала она. Не возражаю.
Девушка ушла. А жаль: я начал уже лелеять надежду на то, что ощущение неуюта и моего бессмысленного нахождения в этом месте с её появлением вот-вот рассеется. Но, нет – оно только укрепилось. И дело было, очевидно, во мне. Я знал, что нужно как-то соответствовать обстановке, но пока ничего не получалось. Чувствовал себя виолончелистом, пришедшим в баню во фраке со своей виолончелью и прямо так, не раздеваясь, вошел с ней в парилку. А там – люди с вениками, и я среди них весь такой чистый и музыкально возвышенный. И понимаю, что не к месту, и разделяю осуждающие взгляды. Но я с другом, он любитель пара, я – нет. Я, видите ли, пожертвовал для него своим временем, но виолончель, братцы, не отдам, не просите. И просить, говорят, не будем – сломаем о твою голову. Позвольте, отвечаю, я же никого не трогаю и на веники не претендую. Они – мне: «Пейзаж портишь». Ну, что ты с ними будешь делать? Стал сопротивляться. Пустил в ход смычок. Если бы не подоспевший Ленский, принялся бы разматывать еще и струны. Короче, всех разогнал.
Ух, что-то мне жарко. Совсем взопрел. Еще бы – попробуйте во фраке в бане не взопреть…
* * *
– Фил!.. Фил!.. Эй, Филипп, очнись! – пытается привести меня в чувство Володька. – Да ты, ваше сиятельство, никак выпивал тут без меня?
– Я не пил. На меня надышали, – говорю я и убираю со своего плеча его тяжелую лапу. Медленно возвращаюсь в реальный мир, оглядываю себя и вижу, что фрака на мне нет. Смотрю по сторонам – и виолончель тоже исчезла. Все-таки спёрли.
– Пошли, пересядем на улицу, – предложил Володька. – Там тише и дышать легче.
Понуро опустив голову, я стал просачиваться сквозь толпу из любителей танцпола и, как во время сплава через пороги, зигзагообразно огибать столики. Пока я так безнадежно курсировал, в голове непроизвольно нарисовался вопрос: любопытно, а кому принадлежат эти ослепительно белоснежные длинные ноги, семенящие между мной и Ленским? Не скажу, что ответ в эту минуту для меня был более важен, чем сами ноги, но именно благодаря этим светлым маячкам я не сбился с пути в угаре клубного тумана и выбрался наружу.
Кислород мне был необходим как воздух. Я стал глотать его как рыба, которую выбросило на берег и теперь она даже не дышит, а, широко открывая рот и причмокивая губами, буквально откусывает большими ломтями этот воздух. Отдышавшись, я почувствовал сквозь похмельный сон, что мои бабочки начали затихать и словно опадающие кленовые листья плавно опускались на полевые цветы.
– Я ухожу, – формально буркнул я себе под нос и повернулся в сторону пешеходного перехода с твердым намерением уйти.
– Стоять! Раз уж ты согласился на этот эксперимент – доведи его до конца, – скомандовал Володька и, надавив руками мне на плечи, усадил меня за новый столик под навесом при входе в клуб. – Куда ты пойдешь? Это же просто неприлично: я же вас еще не познакомил. Вот, пожалуйста, это Фил – мой друг и по совместительству эксперт в области зондирования Земли. Фил, это…
Возникла неловкая пауза.
– Светлана, – помогла ему обладательница длинных ног.
– Да, Фил, это Света. Она лингвист, – подтвердил её показания Володька.
Я неуверенно привстал и поклонился. Володя выдвинул из‑за стола кресло, усадил девушку и сам сел рядом с ней. Я тоже опустился на свое место, т.е. напротив них. Поставив локоть на стол, и подперев ладонью подбородок, я загрустил и от нечего делать стал рассматривать новую знакомую Ленского: прошелся взглядом по её волнистым и довольно непослушным локонам, на какое-то время остановился на блеске изумрудной сережки в ухе, от него скользнул по тонкой шее и спустился к декольте… Думаю, взгляд мой при этом был настолько придурковато-добрым, туманным и безобидно-отрешенным, что она нисколько не смутилась от такой откровенной бесцеремонности; а может, впрочем, как знать, ей было даже лестно, что юноша с интересной бледностью на лице всё своё внимание уделяет только ей. «Володя, конечно, эстет. Этого у него не отнимешь, – встрепенулись бабочки у меня в голове. – Стакан минералки бы сейчас не помешал… Нет, нужно все-таки встать и валить отсюда… Ноги, мои ноги, почему вы меня не слушаетесь? Какую дрянь распыляют в этом клубе?.. Ноги, ноги… Приятно всё же, когда у женщины красивы не только ноги».
Пока я пребывал в полузабытьи, Володя и Света наладили диалог.
– А в чём, собственно, состоит эксперимент? – спросила она.
– Я его, – Володька ткнул пальцем в сторону моего носа, – убеждал, что один такой бесшабашный вечер прочищает мозг лучше, чем годовой курс приема у психотерапевта. А он мне в ответ поведал историю о парашютисте, который неудачно приземлился в навозную яму и потом долго не мог отделаться от аромата органики. Последствия были катастрофическими. Затяжной прыжок привел к серьезному разладу в семье этого несчастного Икара, вплоть до развода. Жена оказалась у него созданием нежным, тонко чувствующим, и ушла к парикмахеру. Наш бедняга затосковал и во время очередного полета забыл надеть парашют. Вот такая притча о падении и воздаянии. Мол, смотри, по жизни, куда летишь и натягивай вовремя стропы.
– Ужас какой! – не смогла сдержать эмоции Света. – Надеюсь, это не правда.
– Не знаю. Но это не повод, чтобы не помянуть парашютиста.
Володя цинично куражился и, заказав чего-то крепкого, предложил, не чокаясь, выпить. Света не возражала. Я отказывался.
– Пей! – настаивал он. – Иначе через полчаса совсем размякнешь и превратишься в медузу, уж поверь мне. С одной рюмки ещё никто не умирал. Считай, что это лекарство. Это я тебе как доктор говорю.
– Разве ты доктор? – спросила Света.
– Потенциально – да. Кандидатский минимум уже сдан!
– Выпейте, Филипп. Вам станет полегче, – сказала Света и, сочувственно посмотрев на меня, добавила: «Наверное».
Я с прискорбием сделал глубокий вдох и медленный выдох. Потом стал нехотя подносить стакан к губам, но Володька остановил мою руку.
– Поставь. Сними очки, – сказал он.
– Чего ради?
– Сними, говорю.
Я поставил бокал на стол и снял очки. «Неужели будет бить?» – подумал я.
– Всё, Светочка, формальности улажены. Теперь к Филу ты тоже можешь смело обращаться на «ты».
– Идиот, – сказал я и, надев очки, немедленно выпил. Бабочки мои приободрились и запорхали, показывая невиданную доселе легкость и осмысленность в движениях.
– Всё же я так и не поняла суть эксперимента, – произнесла Света после того, как вместе с Володькой «помянула» парашютиста.
– Всё очень просто, – ответил Володя, небрежно понюхав дольку лимона. – Фил дописывает кандидатскую. А поскольку он у нас идеалист, максималист и вообще с претензией на гениальность, то меньше чем на Нобелевскую премию не рассчитывает. Не мудрено, что с таким подходом что-то долго у него там не срастается. Жалко было на него смотреть. Я же как думаю: талантам нужно помогать – бездарности пробьются сами. Вот и говорю: Фил, вспомни об одном проценте гениальности. На 99 ты уже натрудился. Дальше ворочать камни смысла нет. Забудь про причинно‑следственные связи, самого главного логикой не высидишь. Невозможно узнать верный путь, ни разу не сбившись с него. Так же невозможно ощутить истинное благо во всей его полноте, не ведая противного. Прими, говорю, «грязевые ванны». Погрузи себя в среду, противоестественную всем твоим высоким принципам. Вот увидишь, твоя натура восстанет против этого и тебя осенит на следующий же день. Проснешься, прозреешь и то, что ты целый год пытался вымучить в трудах праведных, разрешится само собой. Как-то так. И вот мы здесь. Экспериментируем.
– Дикость какая-то, – фыркнула Света.
– Почему это, позвольте полюбопытствовать? – озадачено спросил Ленский.
– Не знаю. Я тоже люблю поразвлечься, даже иногда через край. Просто потому, что люблю. Скорее всего, по молодости, а может, если честно, и по глупости. Ты же в это какой-то демонический смысл вкладываешь да ещё других искушаешь. Я-то, уверена, перебешусь, а вот ты, не ровен час, подсядешь на это дело. Моргнуть не успеешь, как ради успеха начнешь с дьяволом кровью контракты скреплять.
– Вот ты молодец, Света! Ты что, уже успела с Филом сговориться против меня? К чему такие преувеличения?
– Это я еще преуменьшаю. Испугался? – улыбнулась Света.
– Фу на вас всех, черти полосатые! – обиженно произнес Володька.
– А чего ты обижаешься? – подключился я к беседе. – Света права. И я тебе о том же говорил. Откуда ты вообще взял эту теорию? Ты же каждую пятницу её на себе обкатываешь, и – что? Озарение снизошло? Я не слышал, чтобы ты свою работу досрочно защитил.
– А мне много не надо. Я и без премий проживу. И что ты меня отчитываешь? – щетинился Володька. – Я же для тебя стараюсь.
– Успокойся, Вова. Никого я не отчитываю. В том, что ты говоришь, очевидно, что-то есть, иначе я с тобой вообще бы никуда не пошел.
– Ага! – приободрился мой обидчивый друг, почувствовав перемену ветра.
– Я как-то тоже задался вопросом, – пропустив мимо ушей его междометие, обратился я к Свете. – Почему некоторые люди, у которых всё вроде бы хорошо, которые просто светятся от счастья и чуть ли не начинают парить над землей от переизбытка чистой крови у себя под кожей, нет-нет, да и перемажут себя всякой дрянью? Причем сознательно и добровольно. Однозначно ответить пока не могу.
– Так и я о том же, Филя, – сказал Володька. – И я про тех же самых людей толкую, которые намереваются эволюционировать в ангелов. Я ведь как думаю: вот мы все из плоти и крови. А когда люди из плоти и крови питаются одной амброзией или, как там ещё – манной, то у них прорезываются крылышки и они начинают нарушать законы гравитации. Их организм в ответ сопротивляется вплоть до всевозможных расстройств психических. Только представь, что они в своих нимбах будут передвигаться по земле прыжкообразно, как по лунной поверхности. Это же, по меньшей мере, не комфортно и будет странно выглядеть. Вот и нужно как-то заземляться.
– То есть пить, курить и дебоширить? – спросил я.
– Да. И не только, – загадочно ответил Ленский и с улыбкой посмотрел на Свету.
– Знаете что, мальчики? Завязывайте с этими разговорами. Или я уйду, – сказала Света, делая ударение, скорее, на конструктивном предложении, нежели на угрозе.
– Иди, – поддержал я её порыв.
– Я тебе пойду! Я тебя теперь вообще никуда не отпущу! – воскликнул Володька и подозвал официанта к нашему столику. – Желание дамы для меня закон. Меняем тему!
К нам подошел молодой человек. Ленский начал объяснять ему свою просьбу, совершая какие-то кругообразные движения руками над столом. «Дружище, сделай-ка нам вот это…» – сказал он. Однако ничего внятного из этого у него не получилось и, закончив махать руками, он добавил: «Ну, в общем, ты сам всё знаешь».
Я почувствовал, что «вот это» до добра не доведет. Бабочки мои напугано притаились, уловив подозрительную сейсмоактивность в манипуляциях Володькиных рук. И оказались правы, потому что я совсем не помню, чем закончились «поминки парашютиста» и как мы покинули столик под навесом.
* * *
– Володя, по-моему, Филу не хорошо. Фил, are you Ok1? – сказала Света и, как белокрылый мотылек, замахал на меня своими крылышками.
– Oui, Madame, je suis en forme2. Я в порядке.
– Фил, не ругайся при дамах.
– Зачем ты меня напоил?
– Э, нет! Я тебе предложил выпить всего один раз. Дальше ты уже сам. У меня и свидетель имеется, – сказал Ленский и лукаво добавил. – Уверяю тебя, ты даже не догадываешься, как я могу напоить… Ладно, старичок, не кисни. Мы уже близко.
«Близко? Близко к чему? – подумал я. – К превращению бесчувственного тела в безжизненное?»
Мы, оказывается, уже куда-то шли. Я постарался оглядеться, но ничего не получилось. Что за ерунда? Ничего не вижу. Я ослеп! А, вот оно что: это Света, когда о чём‑то там спрашивала и потряхивала меня как градусник, надышала мне в очки и теперь они запотели. Ну, слава богу, не всё так безнадежно. Я снял очки, убрал их в карман и движением рыцаря, опускающего забрало на своём шлеме, с усилием провёл ладонью ото лба вниз к подбородку. После этого я посмотрел по сторонам и догадался, куда мы идём: в троллейбусный парк.
Я знал про Володькину страсть к троллейбусам. В неё он вкладывал даже какую-то философию. Дескать, в отличие от трамвая троллейбус имеет свободу выбора, может маневрировать и изменять траекторию движения. Но, вместе с тем, если сравнивать его с автобусом, эта свобода все же была ограничена благодаря его связи с некой высшей силой через посредство рогов троллейбуса, подключенных к электропроводке. Пока мы шли, он мучил этими витиеватыми баснями несчастную Свету.
– А известно ли тебе, Света, что один из потомков Достоевского был водителем троллейбуса? И не кажется ли тебе, как лингвисту и просто умной женщине, что в этом есть какой-то глубокий смысл? Я бы даже сказал – символ.
Меня подташнивало. Слова Ленского мелкой дробью колотили мне по черепной коробке и сотрясали мозг на уровне нейронов. Слушать эту болтовню по десятому кругу становилось просто невыносимо, поэтому я решил резко вклиниться: «Автобус он водил, а не троллейбус».
– Да ладо?! Откуда знаешь? – со всей серьезностью спросил Володька.
– Нет, трамвай, – хитро улыбаясь, предложила свой вариант Света.
Завязалась дискуссия. Володя уловил нашу иронию и начал злиться; сказал, что повода для шуток не видит, что управлять троллейбусом – его чистая детская мечта, издеваться над которой не позволит ни трезвому, ни пьяному, ни другу, ни врагу, ни мужчине, ни женщине, будь она даже самой красивой представительницей Москвы и Московской области. Я же ему сказал, что хобби не может быть мечтой, что он не способен ради мечты на жертву, что его легкому увлечению грош цена: мол, нравится девушка – женись, а не ухаживай за всеми подряд. И так далее в том же духе.
– Так, всё – тишина! Пришли, – резко оборвал он наши прения.
Мы остановились около проходной в депо. Володя достал телефон, набрал номер и в течение минуты слушал длинные гудки. После того, как они прекратились, он заговорил: «Саня, привет, это Ленский… Что?… Ленский… Каково лешего ты спишь, Саня?»
– Кому это он звонит? – спросила меня Света.
– Это же очевидно, Светочка. Сейчас сюда явится Харон-паромщик и перевезет нас на другой берег Москва-реки прямо в ад, – ответил я.
– Неужели тот самый Харон? Если так, то я не хочу ехать с могильщиком, – запротестовала она.
– Всё нормально, это водитель троллейбуса, – попытался я её успокоить.
Володя, услышав наш разговор, закрыл рукой телефон и сказал: «Не переживай, Света, троллейбус поведу я».
– Теперь серьезно начала переживать. Беру свои слова обратно! Пусть уж лучше нас везет Харон.
Между тем Володька вернулся к общению по телефону: «Нет, Саня, у меня-то как раз всё тикает… Ах, так… А ты спускайся сюда и посмотрим, кто из нас не трезв… Ты же взрослый мужик, Саня. Взрослый мужик в два часа ночи не спит… Ты меня знаешь, за мной не заржавеет… Вопрос жизни и смерти… Моя честь на кону…» В таком духе он продолжал давить на болевые точки своего приятеля, и преуспел в этом деле. После короткого «Жду!», он отключил телефон.
Через пятнадцать минут к нам подошел Харон. Был это, правда, не мрачный служитель Аида в рубище со свирепым взглядом, а долговязый парень с взъерошенной головой, заспанными глазами, в шлепанцах, майке и чуть ли не в пижамных штанах. Подавляя зевоту и потирая глаза, он пожал всем нам руки, сказал Ленскому: «идём со мной», и они вдвоем скрылись за дверьми проходной. Мы со Светой остались стоять снаружи.
«Не пущу, – услышали мы голос охранника. – Сколько можно, в самом деле? Это уже свинство».
Дальше пошли переговоры. Охранник ожесточенно сопротивлялся. Володя поначалу был напорист, потом сменил тактику и стал исключительно вежлив. Спор постепенно затухал. Начался торг. Наконец дверь победно распахнулась, и Володя пригласил нас внутрь.
– Друзья мои, проходим. Не шумим. Спасибо, Митрич, – сказал Ленский, показав открытую ладонь мрачному охраннику, который был похож на подвыпившего пирата Билли Бонса.
– Как ты его уговорил? – спросила Света, пока мы проходили мимо длинного ряда из троллейбусов.
Володька молча и не без сожаления стукнул пальцем по запястью левой руки – в том месте, где должны были быть часы, осталась лишь белая полоска, не тронутая загаром.
«Что ж, всё справедливо, – проскользнуло у меня в голове. – Если верить мифологии, одна монета идёт перевозчику, другая – привратнику адовых чертогов».
Тем временем Саня Харон подвел нас к своему троллейбусу.
– Ну, здравствуй. Скучал? – сказал трепетным голосом Володька и похлопал троллейбус по крупу.
Обойдя троллейбус сзади, он взялся двумя руками за свисавший с крыши толстый плетеный канат. Взмахнув им так, будто взнуздывает жеребца, он ловко высвободил две штанги и зацепил их за контактные провода. После этого мы все вместе вошли в троллейбус. Володька сел за руль. Послышался гул электромотора. Началось движение. Мы подъехали к высоким металлическим воротам депо; они откатились в сторону и наш экипаж отправился навстречу новым… (рука не поднимается назвать происходящее «приключениями»).
* * *
Я сидел в троллейбусе на переднем пассажирском сидении, уткнувшись виском в холодное стекло. Бабочки мои, судя по всему, разлетелись окончательно. Вместо них затрещали цикады и замерцал мириад светлячков. Цветочная поляна преобразилась и стала похожа на озеро, в котором отражается звездное небо. Близоруким взглядом (очки до сих пор лежали в кармане) я погружался в расплывчатую иллюминацию ночного города за окном. Тусклые огни фонарей, желтые мигающие сигналы светофоров, разноцветные вывески магазинов и подсвеченные рекламные плакаты на фоне пустынных улиц проникали в меня в каком-то футуристическом преломлении. В голове самопроизвольно рисовались межгалактические перелеты и заход крейсера звездного десанта на посадочную полосу. Однако стоило перевести взгляд в салон троллейбуса, как я возвращался к реальности. Она, впрочем, была ничуть не хуже. За штурвалом сидел Хан Соло, рядом с ним стояли принцесса Лея и Чубакка; «Сокол тысячелетия» прокладывал путь сквозь метеоритный дождь … Фу ты чёрт! Нужно все-таки надеть очки.
Володька вел троллейбус, не спеша, в своё удовольствие. Параллельно он развлекал ребят анекдотами. Света искренне и очень мило смеялась. «Как все-таки много жизни и оптимизма в женской улыбке и в женском смехе, – покачиваясь на волнах, плыли в голове моей разные мысли. – Никто так больше не смеётся… А если он заснет и не проснётся?.. А если он уйдет и не вернётся? Как там в песенке поётся?.. Или это не песенка?.. Хорошо бы сейчас выпить чаю … сладкого, горячего… Какой же красивый город Москва… ночью».
Я задремал…
Когда я очнулся, наш троллейбус остановился неподалеку от Новодевичьего монастыря.
– Конечная. Выходим. Дальше – пешком, – объявил в микрофон Володя и, щелкнув кнопкой на приборной панели, открыл передние двери.
– Кто же теперь переправит нас на тот берег реки Стикс? – спросила Света.
– Сами дойдем. Тайными тропами, – ответил Володька.
Мы все четверо вышли на остановку. В ближайшем окружении всё вокруг утопало во тьме, и только на неё одну падал свет от стоящего рядом фонарного столба. Этот эффект делал её похожей на необитаемый остров или даже на одинокую планету, зависшую в пустотах вселенной. Ленский обнял Харона и дружески похлопал его по спине: «Спасибо, Саня. Зла не держи. Жене поклон и мои извинения».
Мы проводили троллейбус взглядом и, после того, как он уехал, Володька сказал: «Что-то я устал, братцы. Давайте присядем».
Мы уселись под крышей остановки. Теплый восточный ветер, пришедший со стороны Москва-реки, заботливо подул на наши лица свежим ароматом влажной листвы. Вокруг не было ни души, лишь гулкая тишина ночи говорила о том, что жизнь ещё теплится в этом городе и в этой стране. Мы сидели неподвижно и почти ни о чём не думали. Мы созерцали мудрость звездного неба над нашей столицей.
Но разве можно глядеть на эту красоту и ни о чём не думать? Зачем мы этому городу и этой стране? Что вы ждете от нас? Мы молоды и нам здесь хорошо. И у нас есть силы, чтобы всем было хорошо в этой прекрасной стране. Так куда же нам приложить свои силы? Я знаю, нас слышат! Но, вот беда, мы – глухи и слепы. Мы утратили способность воспринимать шепот истины. В этой сказочной тишине мы не слышим даже раскатов грома и не видим падающих звезд. Мы не слышим и не видим ответы Космоса на наши вопросы. А ничьи другие ответы нам не нужны, потому что мы никому не верим. Потому что мы глухи и слепы от рождения нашего.
Снова подул ветер. Одинокий лист оторвался от ветки, залетел к нам под крышу и упал на голову Светы. Потом он соскользнул по её волосам и замер у неё в раскрытой ладони. Я посмотрел на этот лист, на раскрытую ладонь и потом на Свету. «Света, Света, наш яркий луч света, нужно идти. Но я не хочу в эту тьму. Я чувствую, она меня затягивает», – подумал я и с надеждой посмотрел в её глаза.
– Всё будет хорошо. Нужно иди. Я замерзаю, – услышал я голос Светы.
«Я что – начал думать вслух?» – пулей проскочил вопрос сквозь мою голову. Я накинул на Свету свой пиджак. Она поблагодарила, но сказала, что ей не холодно. Я удивленно уставился на неё: «Сама же говоришь, что замерзла!» «Я ничего не говорила», – был её ответ. «Я еще и мысли научился читать, – просвистела в голове вторая пуля. – Неужели Ленский прав и то, что происходит – есть начало прозрения?»
– Так! – твердо сказал я и поднялся. – Нужно уходить с этой остановки. Здесь, похоже, концентрируется какое‑то нездоровое биополе.
Мы поднялись, пересекли проезжую часть и проникли в небольшой зеленый сквер. Пройдя его насквозь, мы перешли через ещё одну дорогу и оказались у монастыря. Дальше мы пошли вдоль его белокаменных стен.
Света шла рядом со мной. Ленский ковылял чуть впереди, уронив голову на грудь и спрятав руки в карманах. Ни с того ни с сего его пробило на слезу и он тихо и жалобно заскулил арию юродивого из «Бориса Годунова». Глубоко вжившись в образ блаженного, он несколько раз растянуто пропел о том, как его, горемыку несчастного, обидели: отняли копеечку (речь, видимо, шла о часах, оставленных у охранника). За содеянное коварство он молил царя Бориса, чтобы тот велел всех зарезать, как юного царевича Димитрия. Правда, вскоре передумал, всех простил и вслух утешил себя: «Ладно, завтра выкуплю».
На фоне ночи и монастырских стен заунывное песнопение Ленского звучало до того потусторонне жутко, что в какой-то момент у меня пошли мурашки по спине, а Света взяла меня за руку и, крепко сдавив её, прижалась к моему плечу. Володька тем временем резко изменил направление движения и стал спускаться по склону к Новодевичьему пруду.
– Топиться пошел, – прошептал я.
– Останови его, – заволновалась Света и отпустила мою руку.
– Успокойся, я пошутил.
Володя подошел к воде и, встав на колени, окунул в нее голову и держал её так под водой секунд двадцать. Вытащив голову наружу, он по‑собачьи отряхнулся, похлопал себя по щекам и бодро, будто после бани, сказал: «Эх, хорошо! Давно бы так!» Завершив спонтанное омовение, он взобрался обратно по склону и подошел к нам. Вокруг его головы святым нимбом поднималась легкая дымка пара, щеки покрылись свежим румянцем, мокрые слипшиеся ресницы придали его и без того блестящим глазам ещё большую остроту и выразительность. Он явно намеревался что-то нам сообщить.
– Вот ты мне скажи, – обратился он ко мне. – Прямо тут, при Светлане. Что делать, когда тебя переполняет?
– Что переполняет?
– Оно самое – страсти.
– Эк тебя накрыло. Ты же ученый, Ленский. Тебе должно быть свойственно спокойное исследование истины и ведома одна лишь страсть – наука. Всё остальное – от лукавого.
– И всё же?..
– Давай не сейчас.
– Нет, именно сейчас и именно здесь, у этих стен!
– Тогда, не знаю. Меня не переполняет.
– Фил, ты инопланетянин?
– Нет.
– Значит – чурбан бесчувственный, у которого нет страстей.
– Я не говорил, что у меня их нет. Я сказал, что меня они не переполняют.
– Тогда как ты с ними борешься?
– Володя, что ты ко мне пристал? С какими страстями ты собрался бороться? Да ты же сам в себе культивируешь свои страсти. А если у тебя и возникает желание с ними, якобы, побороться, то заливаешь их керосином. Не разжигай в себе огонь самостоятельно, и он тебя переполнять не будет.
– Чудак-человек! Я сам в себе не могу его разжечь: это же противоречит началам термодинамики! Огонь во мне разжигается только извне.
– Вон куда тебя занесло. Хочешь физикой страсти измерить и самоустраниться от ответственности? Пусть так. Пусть извне. Но вот эти самые извне взятые дрова и керосин запихиваешь в себя ты сам. Добровольно.
– Утешил.
– Так тебе утешение было нужно? Перечти «Женитьбу Фигаро».
– Нет, я лучше откупорю шампанского бутылку.
«Зачем я навел его на эту мысль?» – стал я себя укорять. «А если бы и не навел, неужели он бы сдержался?» – стал я себя успокаивать. Володя полез в карман своей куртки и вытянул из него «утешение» в виде довольно увесистой металлической фляжки. Сообразив, к чему идет дело, я попытался убедить его в том, что нам и так хорошо – дыши и радуйся!
– Да ты что?! Впереди два километра пути. Кто знает, какие испытания нас ещё подстерегают. А это – эликсир бесстрашия, дядька прислал из Воронежа. Поэтому – за Моцарта, науку и продолжение эксперимента! – воскликнул он и поднес фляжку к губам.
Поверить сложно, каким же после этого тоста хитрым и тонким психологом оказался Ленский. Я знал, что он мне предложит поддержать этот тост, а он знал, что я откажусь от этого и других подобных предложений. И вот, зная это, он сначала передал фляжку Свете, а уже от неё она перешла ко мне. Вроде бы несложная шахматная комбинация, однако, я на неё попался, хотя ещё в троллейбусе зарекся, что не буду участвовать в дальнейших возлияниях и это решение придавало мне силы и стойкости: я уже, было, начал приходить в себя. Так, нет же! Теперь – после того, как выпила Света – мог ли я, не уронив гусарской чести, отказаться от восхваления памяти великого композитора и прославления науки, которой я поклялся служить до последнего вздоха? Ответ настолько же очевиден, насколько противоречива сама жизнь – не мог, но был должен.
***
Что за зелье было в этой фляге, на каких чертовых травах среднерусской возвышенности ее настаивали – об этом остается только догадываться. Однако после трех «безобидных» глотков для меня начался очередной круг мытарств. Я уже сбился со счета, в каком из них я сейчас находился. От такого чередования погружений и всплытий я начал терять самого себя. Я стал заглядывать в такие комнаты, в которые сознательно никогда бы не решился войти. В них на цепи сидел один и тот же слюнявый цербер, причем за каждой новой дверью он увеличивался в размерах. Перед чудовищным псом горел костер и какие‑то рыжие лохматые лягушки, неуклюже подтанцовывая и произнося заклинания на неизвестном мне языке, совершали вокруг него некое обрядное действо, значение которого выходило за грань моего понимания. Всё мое существо восставало против этих бессмысленных плясок с бубном, но воля моя уходила из-под контроля, и не было сил им сопротивляться. Я был наг и беззащитен и всякий мог сделать со мной всё, что хотел.
А для Ленского, будь он трижды неладен, эти американские горки были в порядке вещей.
– Светочка, ты когда-нибудь гуляла в теплую лунную ночь по шпалам? – откуда-то издалека долетели до меня его слова.
Вслед за этим неуместным до нелепости вопросом воспоминания мои стали походить на фильм, смонтированный безруким монтажером из обрывков пленки, нарезанной кривыми маникюрными ножницами.
Сначала я обнаруживаю себя идущим по железнодорожному мосту; поднимаю голову, пытаюсь по звездам сориентироваться на местности. Самая яркая звезда светит мне справа в затылок. Прищуриваюсь и понимаю, что эта звезда нанизана на шпиль нашей Alma Mater, подсвечиваемый ярким прожектором. Ага! Значит, если это действительно высотка МГУ, то сейчас слева будет зелень Нескучного сада, а справа вниз Андреевская набережная. Я догадываюсь, в каком направлении мы движемся, успокаиваюсь и начинаю смотреть только вперед.
Передо мной бредут Ленский и Света. Света держит свои туфли в руках и идет по шпалам совершенно босой. Какое‑то время я сосредоточенно гляжу на то, как грациозно болтаются лямки на её туфлях и задаюсь вопросом: отчего такая мелкая, пустяковая, в сущности, деталь заставляет учащенно биться моё сердце? Потом я перевожу свой взгляд на её ноги (ах, снова эти путеводные ноги!), а точнее на её пятки, которые потемнели от угольной пыли… И вот я уже мечтаю только об одном: присесть со Светой у ручья и омыть её ноги ключевой водой, а потом взять её за руку и побежать вместе с ней, разгоняя в разные стороны бабочек, по ромашковому полю; упасть в самой его середине на спину и смотреть на небо цвета бледно‑голубого ситца… На этом месте в мои платонические фантазии начинали просачиваться звуки беседы.
– Зря ты так с ним, – говорит Света.
– Эх, Света, Света… Ничего-то вы, лингвисты, в нашем деле не понимаете, – отзывается Ленский. – Фил же, как дитя малое – разумен, но беспомощен и ни к чему не приспособлен. И представить сложно, что этот самый человек занимается изучением арктического шельфа! Да если я его сейчас, как следует, не подготовлю к выживанию в условиях вечной мерзлоты, он из первой же экспедиции не вернется. Я ведь забочусь о нём, как отец родной. Он мне потом еще спасибо скажет. А сейчас, уверен, вон он там шагает позади, хмурится и посылает проклятия мне в спину.
Ни о каких проклятиях я, конечно, не думал. Я вообще ни о чем таком не думал. Ромашковое поле исчезло. Во мне опять возобновилась неимоверно напряженная работа. Мне казалось, что я упал в какой-то желеобразный вишневый пудинг и пробираюсь сквозь эту липкую массу. Вот пошла одна нога, за ней вторая, затем я делаю руками отчаянные движения пловца брасом; и так до тех пор, пока не разрываю стенку пудинга и не выхожу наружу. И вот я уже стою на плоской вершине Воробьевых гор напротив прямоугольного фонтана с «головастиками»3, в котором во весь рост отражается главное здание университета.
– А известно ли тебе, Светочка, что у Фила разряд по подводному плаванию?
Светочка была не в курсе.
– Вот как? – повел бровью Володька. – Дружище, страна не знает своих героев.
Ленский хлопает меня по плечу и просит меня раздеться. Я безропотно повинуюсь.
– Смотри, Света, сейчас он занырнет у Лобачевского, а всплывет у Павлова. Сколько здесь? – прищурился Володька, оценивая дистанцию. – Метров пятьдесят в длину, наверное, будет.
Я разделся до пояса, снял ботинки и уже стягивал с себя штаны, когда Света начала протестовать. Она приблизилась вплотную к Ленскому и стала доказывать ему в том духе, что Фил, то есть я, находится в таком состоянии, что всплыть‑то он, конечно, всплывет, и, может быть, даже не у Павлова, а у Тимирязева, но после такого всплытия, среди бюстов великим русским и советским ученым появится еще один весьма скорбный постамент.
– Вот так вот, Фил, всё и происходит! – выслушав Свету, говорит мне Володька и закуривает. – Все великие начинания в мире женщины губят в зародыше! Одевайся обратно!
– Так ты плыви сам! – предлагает Света Ленскому.
– Как только научусь плавать – поплыву, не сомневайся! – отвечает он, потом резко бросает окурок, ожесточенно внимает его ногой в гравий и объявляет новый план.
– Сейчас пойдем брать штурмом первый Гум4. Сменим власть в этом гуманитарном муравейнике, разворотим их «большой и малый сачок» и установим там гордое знамя настоящей науки. Я вообще не понимаю, Светочка, как вы, лингвисты, можете называть себя учеными. Я, например, недавно совершенно случайно узнал, что вы двести лет бились в попытках доказать подлинность сказания о походе несчастного князя Игоря? Двести лет! Тебя не смущает эта цифра? Меня, лично, как настоящего ученого, она поражает. За это время люди в космос не раз слетать успели. И я тебе больше скажу. Я вообще сомневаюсь в том, что вы окончательно разобрались во всем этом половецком деле.
– Ты отстал от жизни, Володя, – говорит ему Света.
– Нет, душа моя, я её опередил!
– Стой, полоумный! – эти слова Светы относились уже ко мне.
Дело в том, что пока Ленский увлеченно доказывал превосходство физиков над лириками, я решился на заплыв.
Клеймо с надписью «беспомощен и ни к чему не приспособлен», поставленное Ленским, прожигало мне лоб; его нужно было смыть, иначе оно бы въелось мне под кожу. Спокойно закончив раздеваться и предельно педантично, вплоть до выравнивания стрелочек на брюках, сложив всю верхнюю одежду поверх ботинок, я подошел к бортику фонтана. Сделав три быстрых выдоха и один глубокий вдох, я прыгнул в воду.
Я погрузился почти к самому дну и стал грести острыми отрывистыми гребками, постепенно наращивая темп. Греб я самозабвенно, получая неимоверное удовольствие. Адреналин действовал на меня отрезвляюще с каждым движением. Достигнув середины фонтана, я выдохнул под водой и начал постепенно сбрасывать обороты. Наконец я вынырнул у противоположного бортика. Там уже стоял запыхавшийся Володька; он протянул мне руку; я ухватился за неё и вылез на берег.
– Ну, ты и пижон, Фил! – сказал он мне.
– Ничего подобного. Ты же знаешь, умных (читай: болтливых) людей много. Мало тех, кто сделать что-то способен.
– Ладно, ладно, сдаюсь. Это было эффектно!
Тем временем к нам подошла Света. Глаза её горели. В них можно было прочитать всё, что угодно – от осуждения до, как мне показалось, дикой страсти. Но она всего лишь спросила: «Как ты?»
– Превосходно! – ответил я.
– Так! Все восторги потом! – вмешался Володька в то, как мы со Светой обменивались взглядами. – Нужно валить отсюда, пока не явился какой‑нибудь доблестный воин и за нарушение общественного порядка не воздал достойные почести нашему победителю.
– Хорошо. Идите в сторону той рощи, я догоню, – сказал я.
Я ушел. Отыскал свою одежду. Переоделся и вернулся к ребятам. Они уже перешли через дорогу к роще и остановились, заворожённо разглядывая подсвечиваемую со всех сторон университетскую высотку.
– Вы так смотрите, как будто впервые видите это здание, – сказал я, хотя прекрасно понимал их состояние.
– На него всегда смотришь, как в первый раз, – сказала Света. – Всё-таки, как же тут замечательно! Какая энергия! Как будто всё это напрямую соприкасается с Космосом.
– Точно, – согласился я с ней. – Здесь я тоже об этом думаю. Даже сейчас мне кажется, что вон из того рупора на столбе мы услышим голос диктора: «Ключ на старт», «Протяжка 1», «Продувка», Протяжка 2», «Ключ на дренаж» … «Подъем» и мы увидим, как главное здание взлетит; от него отвалится первая ступень, потом вторая…
– Здорово, – с восторгом, но не без грусти сказала Света.
– А еще, – уловив её минор, сказал я – не знаю, почему, но каждый раз, когда я бываю здесь, мне представляется, что вот эта вот самая роща – идеальное место для дуэли. Особенно зимой.
– А мне, – сказал Ленский, – постоянно представляется, как я здесь нормативы по лыжам сдаю. Особенно зимой.
На какое-то время мы замолчали. Каждый думал о чем‑то своем.
– А знаешь, Фил, – вдруг сказал Володька. – Твоя мысль о дуэли мне определенно нравится. Вот что, голубчик, сделай одолжение, наступи мне на ногу.
– С удовольствием, – сказал я и, поняв, к чему он клонит, с усилием надавил на его ботинок.
Вслед за этим молниеносно последовала сцена, в которой с энтузиазмом приняли участие все действующие лица.
Владимир. Ты наступил мне на ногу, подлец, и даже извиниться не подумал!
Фил. За «подлеца» ответишь ты!
Владимир. К услугам вашим.
Света. Безумцы, стойте!
Владимир. Нет! Всё уж решено. Мы будем драться!
Фил. Определим условия.
Владимир. Стреляемся из двадцати шагов.
Фил. Что ж так – из двадцати?
Владимир. Тогда пятнадцати.
Фил. Ну, то-то же.
Света. Нет, точно мир сошёл с ума! Товарища два верных из‑за пустяка друг другу кровь пустить готовы шутки ради.
Владимир. Сударыня, какие шутки? Честь моя задета.
Фил. Моя не меньше.
Владимир. Ах, как не терпится мне этому болвану залить свинец в его трепещущее сердце!
Фил. А мне – укоротить язык болтливый твой!
Владимир. Так что ж мы медлим? К делу! Оружия остался выбор за тобой.
Ленский вытянул перед собою полусогнутые в локтях руки и изобразил так, будто держит открытый футляр с двумя пистолетами. Я стал почесывать затылок, делая вид, что озадачен выбором.
– Не сомневайся, бери правый, – предложил Володька. – Я его чаще смазываю.
Разгадав хитрость Ленского, очевидно, играющего на противоречиях, я так и поступил – взял правый; но, на всякий случай, не поленился осмотреть канал ствола. Ствол был, действительно, чист.
Мы свернули в рощу на первую попавшуюся просеку; немного углубившись вперед, отыскали подходящее и во всех отношениях живописное место: это была небольшая поляна, ярко подсвечиваемая лунным светом.
Вдвоем вместе с Ленским мы стали отмерять расстояние и набрасывать ветки на барьер. Света в этом время спокойно стояла в стороне, прислонившись к березе и отщипывая лепестки с полевых ромашек. Меня поразило её самообладание. Сильная женщина!
Меж тем, окончив все приготовления, мы с Володькой заняли свои позиции. Начали сходиться. Каждый из нас выставил правую руку вперед, оттопырив большой палец вверх, а средний и указательный превратив в дуло пистолета. Легкое волнение охватило меня. Оно продолжалось недолго. Ленский, не дойдя трех шагов до барьера, выстрелил первым. Одновременно с этим он произнес: «Бах!» и тут же, как эхо, добавил: «бабах!».
Ухватившись левой рукой за правый бок, я рухнул на землю.
– Je suis blessé5, – произнес я с усилием, немного приподнявшись на локте.
Света бросилась ко мне. Ленский тоже сделал шаг вперед.
– Не двигайтесь! Я сделаю свой выстрел, – сказал я, поправив покосившиеся от падения очки.
Света остановилась. Ленский вернулся обратно и приложил руку к сердцу. Глаза его светились лунным блеском, на щеке образовалась тень от ямочки; он улыбался. Я стал прицеливаться в золотую запонку на манжете той руки, в которой он держал пистолет, то есть ровно в солнечное сплетение. Моя рука покачивалась из стороны в сторону. Наконец я глубоко вдохнул и, задержав дыхание, надавил на воображаемый спусковой крючок. Раздался громкий хлопок; я потерял сознание.
***
Услышав громкий хлопок, я открыл глаза. Оказалось, это Ленский пробрался без стука ко мне в номер и хлопнул дверью. Я стал за ним наблюдать исподлобья. Он снял куртку, повесил её на вешалку, потом, по-хозяйски, приблизился к окну и распахнул его, затем подошел к чайнику и налил из него воды в большую чашку. В конце концов, он присел в кресло напротив моей кровати, поставил чашку на прикроватную тумбочку и замер, сложив замочком руки на колене. Какое‑то время он сидел молча, вглядываясь в меня. Прошло минут пятнадцать.
– Как тебе не стыдно, Фил. Я надеялся застать тебя за столом. После вчерашнего, я был убежден, что «грязевые ванны» пошли тебе на пользу, и ты поставил финальную точку в своей работе. Неужели ты посмел проспать вдохновение? На – пей!
Я приподнялся и, положив за спину подушку, уселся на кровати. Выпив предложенную воду, я вернул ему чашку.
– Володь, ты серьезно продолжаешь верить во всю эту чушь? Послушай меня, несмотря на красоту твоей теории, реализм оказался сильнее. Я чувствую головную боль, тошноту, резь в животе. У меня возникают провалы в памяти, галлюцинации, спорадические желания тебя убить и жениться на Свете. Могу продолжить дальше, если хочешь, но ничего нового в себе я не наблюдаю, кроме деградации.
– Как же так? Неужели ты ничего не помнишь?
– Что я должен помнить?
– Что случилось в цирке.
– В цирке!?
– Да, представь себе. Уже забрезжил рассвет, когда мы пересекли дорогу от первого ГУМа и вошли в цирк. Зоотехник нас ждал; с ним торговаться не пришлось, я его таксу знаю. Всё честь по чести: сели, неформально и не культурно обсудили диспозицию. Однако после «обсуждения» мы натолкнулись на парадокс – наша веселая компания ни с того ни с сего загрустила. Делать нечего, нужно было как-то спасать ситуацию. Мы спустились в зверинец. Я предложил взять с собой медведя Стёпу, найти полицейского, связать их вместе и бросить в Москва-реку. Ты на это сказал, что, несмотря на глубокое уважение к творчеству Толстого, всё же являешься сторонником оригинальных идей. Причем сам никаких свежих мыслей на сей счет не высказал, а начал кормить сонного мишку яблоками. Он же вместо этого лизнул тебе руку и протянул ветку зеленого бамбука. И вот тут ты взял эту палочку, повертел её в руках и, стукнув ею себя по лбу, сказал: «Ну, конечно же, оно и не могло быть иначе!» Вслед за этим здесь же у Стёпы в вольере ты разровнял ногой песок, присел на корточки и стал вычерчивать какие-то схемы и формулы, при этом объясняя Свете что к чему. Света тебе кивала, задавала уточняющие вопросы, искренне силясь вникнуть в то, что ты там городишь. В общем, проявляла самое живейшее участие. Ты же разгорячился, сказал, что шельф нужно бурить не иначе как со стороны Шпицбергена, потому что если заходить от нас, то ничего не сработает: мол, у нас из-за орбитальной кривизны на такие погружения имеется от силы всего два дня в году, чего крайне не достаточно. «Ну, как ты этого не понимаешь, Светочка? Это же элементарно. Никто не пойдет на такой риск, потому что оно хоть и престижно, но колоссально затратно. А у норвежцев для нас будет аж целых 14 дней». При этом ты отчаянно убеждал Свету, что, если постараться, хватит и десяти, максимум двенадцати дней; она и не думала возражать, но ты всё равно настаивал, и ей ничего другого не оставалось, как согласиться с тобой. И пока ты всё это втолковывал Свете, Стёпа дважды кувыркнулся по твоим записям. Но ты на него не обиделся, сказал, что утром всё вспомнишь. Вспомнил?
Я таращил на Ленского глаза.
– Врешь!– возмущенно сказал я.
– Какой там! Ты с таким азартом излагал, что не то что Света, даже я в какой-то момент стал во все это верить. Это было гениально! Но когда ты в свою схему с двух сторон вместо широкополосных датчиков решил воткнуть зайцев – не удивляйся, натуральных зайцев с ушами – и сказал, что теперь один из них будет выполнять функцию диффузного преобразователя, а другой заменит резонатор Гемгольца, тут уж, извини, я за тебя перепугался и подумал, что, наверное, переборщил и пора сворачивать эксперимент. Света тоже молодец, – отдельное ей спасибо – подлила масло в огонь, предложив замкнуть систему не зайцами, а оберткой от шоколада. За эту идею ты на неё посмотрел такими глазами, будто бы во всей вселенной никого умнее и прекраснее не существует, кроме неё (можешь ничего не объяснять, старик, мне знаком такой взгляд). Хорошо ещё, что Стёпа решил отработать свой номер на твоих выкладках и все стер, а то ты черт его знает до чего дошел бы. В общем, экспериментально доказано, что моя теория на тебе даёт сбои; ей требуются корректировки. Я их внесу и на следующей неделе мы с тобой всё повторим, но уже по новой схеме.